О ленинградском психофизиологе Шичко говорили невероятное: он будто бы имеет способность за две-три беседы отвратить человека от пьянства — даже такого, которого считали пропащим алкоголиком.

Как-то я спросил знаменитого ленинградского хирурга академика Углова, правду ли говорят и пишут о необыкновенном даре Шичко?

— Встречаться с ним не приходилось, — сказал Углов, — но слышал о нем не однажды. Геннадий Андреевич много лет — пожалуй, лет тридцать — трудится в НИИ экспериментальной медицины, ведет там группу ученых. Помнится, лет десять назад читал его монографию о рефлексах — Шичко исследовал вторую сигнальную систему и ее физиологические механизмы. Работа любопытная: много новых и смелых мыслей, интересные наблюдения. Жаль, что монография мало известна в медицинском мире.

— Ну, а пьяниц... действительно излечивает?

Федор Григорьевич скептически улыбнулся, пожал плечами — он конечно же в это не верил.

Показал мне пачку материалов — о Шичко, о клубе трезвости, созданном им — одни были отпечатаны на машинке, другие опубликованы в газетах и журналах,

— Институтское начальство, как мне рассказывали, не одобряет его затеи, а кое-кто и смеется над ним. Но он упрямый. — Федор Григорьевич на секунду задумался и вдруг предложил: — Хотите побывать у него?..

Вечером следующего дня отправились к Геннадию Андреевичу. Ехали на Светлановскую площадь в Выборгском районе, по дороге жена Углова — Эмилия Викторовна рассказывала о работе Шичко в институте, о смелых поисках ученого в области гипноза.

— Он всю науку о гипнозе с головы на ноги поставил. Гипнотизеры вначале стремятся усыпить пациента, а потом внушают ему свои мысли. Шичко же утверждает: усыплять не надо! Внушению быстрее поддаются люди в состоянии бодрствования, при активно работающем сознании.

— Представляю, как на него ополчились рыцари «черной магии».

— У них там директор — академик Бехтерева, она, как мне говорили, терпеть не может Шичко.

— Бехтерева...

— Да, внучка Бехтерева, будто бы внучка. А вообще-то у нас часто эксплуатируют громкие имена. Говорят, в Краснодаре в ученом мире есть Ломоносов, а среди поэтов — Пушкин. Когда мне об этом рассказали, я спросила: «А Лермонтова в Краснодаре нет?..» — «Представьте, есть и Лермонтов». Это уж совсем удивительно.

Некоторое время ехали молча. От улицы Ординарной на Петроградской стороне, где живут Угловы, дорога вела по Кировскому проспекту, соединившему Неву с Малой и Большой Невкой. Места, памятные и дорогие сердцу каждого русского человека. Здесь в мае 1703 года войска под командованием Петра и Меншикова захватили два шведских военных судна — то была первая победа, открывшая нам путь в северные моря, круто изменившая ход русской истории. В честь победы этой была выбита медаль с надписью: «Небываемое бывает».

Жили Шичко в небольшой квартире. Открывшая нам дверь хозяйка Люция Павловна мало походила на жену фронтовика, человека нашего поколения — ей с виду было лет тридцать — тридцать пять. Из-за нее выглядывал хозяин, и облик его рядом с цветущей женой только усиливал мое недоумение. «Ну, братцы-ленинградцы! — думал я о нем и об Углове, — женятся на молодых и красивых!».

Потом выяснилось: Люция Павловна не так уж молода, но случается встретить такой счастливый тип русской женщины, которая выглядит едва ли не в половину своих лет. Между прочим, любопытно бы знать, какие свойства характера, какой образ жизни помогают иным людям — чаще всего женщинам — сохранять столь долго свое девическое обаяние, а иной раз, с возрастом, с расцветом сил, вы глядеть еще краше.

Нас провели в комнату, где стояли резной диванчик, два таких же кресла. Позже мы узнали: есть в квартире и кабинет хозяина, но он завален книгами и бумагами, его гостям не показывали.

Пристально я рассматривал сильную спортивную фигуру ученого, правда, несколько ограниченного в движениях (он был тяжело ранен под Сталинградом, у него была повреждена нога), и пытался понять, что же в нем необыкновенного? Разве что речь — проникновенная, веская, отточенная. Сразу после войны Геннадий Андреевич закончил Военно-морскую академию, потом — философское отделение университета. Несколько лет преподавал философию, заведовал кафедрой.

— Вы что же, владеете искусством гипноза? — спросил я.

— В некотором роде это моя профессия. Но только к гипнозу я подхожу не с общепринятыми мерками. Бытует мнение: гипноз — сноподобное состояние, а я утверждаю принцип гипнотического бодрствования. — Он улыбнулся. — Впрочем, если хотите, можно «проиллюстрировать».

Мы с Угловым согласились охотно, Эмилия Викторовна энтузиазма не проявила, что же до моей жены Надежды Николаевны — она в гипноз не верила, скептически улыбалась, но обе женщины сели с нами на диванчик, приготовились слушать. Шичко попросил нас и наших жен настроиться на волну его желаний. Заметил:

— В отношениях между людьми важно взаимопонимание. Уважать человека — значит верить в него. Быть чутким ко всему, что он говорит. Нам иногда кажется, человек говорит пустое, на самом же деле... великое таинство заключено в словах...

Говорил он все тише, монотоннее. И все медленнее ходил возле нас. Жесты и движения стали плавными, он как бы замирал, настраивал и нас на отдых...

— У вас сегодня был напряженный день, вы устали, а теперь сядьте поудобней. Вот так. Вас ничто не смущает, не стесняет, вы закрыли глаза и дышите ровно. Вы расслабились, настраивайтесь на мой голос. Внимательно слушайте меня. Вы слышите только меня. Напряжение уходит с лица, с шеи, вы погружаетесь в состояние покоя, невесомости. Вот уже совсем не слышите тела...

Шичко еще продолжал говорить нам успокаивающие, умиротворяющие слова. Дошел до того места, где сказал: «Вы невесомы, наступает состояние полета... Вы летите...»

В этом месте я уже настолько отключился от всего земного, что перестал ощущать свое тело и на какой-то миг показалось, что поднимаюсь в воздух.

И неизвестно, чем бы кончилось мое состояние, продолжай Шичко свой сеанс, но он вдруг сказал:

— А теперь вздохните глубоко. Ваше состояние, настроение хорошее. Хорошее настроение, откройте глаза.

Мне не единожды приходилось бывать на сеансах гипноза — и в цирках, и в зрительных залах, где испытывали свою власть над людьми заезжие гипнотизеры. Обыкновенно они говорили примерно одни и те же фразы:

— Вам хорошо, вы засыпаете, засыпаете...

Шичко этих фраз не говорил. В его словах содержались мысли отвлеченные, не обязательно близкие к задаче сеанса, однако это были мысли интересные, разнообразные, они настраивали на спокойный, умиротворенный лад, внушали доверие к говорившему, сеяли зерна взаимного уважения и, в конце концов, выстраивали в сознании слушавших какую-то систему понятий, какой-то стройный взгляд на эту тему беседы. И пусть не сразу можно было высветлить эту тему, определить ее короткой фразой, но она была, эта тема, — общая, большая и сильная мысль о дружбе, доверии, единении людей близких, родственных душ. И еще: о силе разума, возможностях человеческого духа.

— Ну вот... вы отдохнули. Пойдемте в другую комнату. Будем пить чай.

Геннадий Андреевич сказал мне:

— Ваша супруга слабо поддается внушению — для нее нужны дополнительные усилия.

Угощали нас на кухне. Она хоть и небольшая, но мы вполне разместились за столом. По привычке журналиста, литератора я с пристрастием разглядывал обстановку, мебель, посуду. То же делали и все остальные — в особенности чуткие к красоте женщины. Казалось, в подборе посуды, утвари, в украшении стен и всех уголков кухни работал вдумчивый, талантливый художник. Все было к месту, не совсем обычно и — красиво. На столе вместо вина соки в хрустальных графинах.

Я сидел рядом с хозяйкой Люцией Павловной. У нее на щеках гулял здоровый румянец, карие глаза молодо блестели. И вновь и вновь я задавал себе назойливый и не совсем деликатный вопрос: «Сколько же ей лет?»

Люция Павловна неожиданно спросила меня:

— Вы пьете?

— Вообще-то... непьющий, но... в гостях, при встречах...

— Иван Владимирович — ритуальщик, — пояснил Геннадий Андреевич, — сам в одиночку не пьет и тяги к алкоголю не имеет, но при случае... когда все пьют...

Мне не понравилось, что за меня так бесцеремонно расписались, особенно резануло слово «ритуальщик». Больше всего на свете я ценю свободу, внутреннюю независимость от чужих мнений, взглядов. И вдруг: ритуальщик!

— Извините, — стал возражать я, — ритуал — обычай, правило, а я...

— Верно — правило, обычай, — продолжал Шичко. — Скажу вам больше: вы запрограммированы на винопитие. Самой жизнью, всем объемом жизненных впечатлений. Вы были младенцем, а уже видели, как пьет кто-то из ваших близких. Вы видели свадьбы, похороны... Везде пили. И так каждому из нас в сознание закладывалась программа. Ритуал, как перфокарта, — у нас в сознании.

Умом я понимал правоту рассуждений Геннадия Андреевича, а сердце протестовало. Все-таки содержалось что-то обидное, унижающее во всем, что говорилось о моей психологии, о сознании, внутреннем мире — о том, что составляло главную суть моего «я», чем втайне я дорожил и что свято хранил от всяких внешних вторжений.

Наступила пауза — долгая, неловкая. Все думали о природе винопитий, казавшихся невинными нам всем, в том числе и Федору Григорьевичу, который еще до войны начал борьбу за трезвость — писал статьи, читал лекции о вреде пьянства. За столом у Угловых выставлялись бутылки вина, а иногда, в зависимости от гостей, и коньяк. И Федор Григорьевич вслед за Эмилией Викторовной, приглашавшей гостей выпить хоть глоток, отпивал вместе с ними.

Да, мы пили, но так немного, что считали себя непьющими.

Люция Павловна, наклонившись ко мне, тихо проговорила:

— А вы попробуйте совсем не пить. Совсем-совсем. Ну вот как мы. — Взглядом она указала на графины и графинчики с соками, стоявшие на столе. — Ведь это же свобода, это — независимость. Полезно и красиво.

В разговор вновь вступил Геннадий Андреевич.

— Наконец, исполните долг гражданина.

— Каким образом? — не понял я.

— Послужите примером для других. Глядя на вас, и близкие ваши, и друзья задумаются. А может, и совсем перестанут пить.

Мне, естественно, хотелось проявить по отношению к хозяевам, особенно к хозяйке, деликатность;

— Да, да, конечно — я попробую...

— Вы обещайте! Это очень важно, если вы сейчас же, вот здесь, скажете нам: пить не стану. Ни капли. Никогда!

— Разумеется. Я — пожалуйста, если хотите...

— Очень, очень я этого хочу — чтобы вы не пили. И он вот, ваш друг Федор Григорьевич, и жена ваша Надежда Николаевна — все мы очень хотим... Ведь вы литератор, пишите книги, статьи, учите других не пить, а сами хоть и понемногу, но позволяете.

Люция Павловна убеждала, но мягче и мягче, она уже не говорила: «Вы пьете... пьющий», а — «Позволяете...», слышала мою податливость и как бы «дожимала» меня, подводила к той черте жизни, за которой начиналась абсолютная трезвость. И хотя вся сущность моя протестовала, но где-то глубоко в сознании упорно шевелилась, нарастала мысль, что она права, она желает мне добра, эта кареглазая, мягко и нежно улыбающаяся женщина.

И я сказал:

— Обещаю вам — пить больше не буду.

— Совсем?

— Да, совсем. Ни капли никогда!

На обратном пути мы некоторое время ехали молча. На этот раз наш путь лежал по проспекту Смирнова, пересекал Черную речку, печально знаменитую дуэлью, во время которой был смертельно ранен Пушкин. Вечерний Ленинград, отражаясь то в водах Черной речки, то Большой, то Малой Невки, стелил тысячи огней, и чудилось, что небо поменялось местами с землей и звезды летели нам под колеса. Я думал о своем обещании не пить — никогда и ни капли! — временами жалел, что лишил себя удовольствия изредка в кругу друзей поднять рюмку с хорошим вином, являлись дерзкие мысли нынче же нарушить обещание, но, украдкой поглядывая на свою жену, на Углова и Эмилию Викторовну, понимал, что нарушить слово свое не могу и что не пить вовсе — это теперь моя судьба, мой новый стиль застолий.

Несмело, неуверенно заговорил:

— Я, кажется, сдуру...

— Что? — встрепенулась Надежда. — Уже на попятную? Нет, голубчик, ничего не выйдет. Если притронешься к рюмке, всем расскажу, как ты давал обещание, сорил словами.

Ее поддержала Эмилия Викторовна.

— В самом деле, друзья! Как можно совместить ваши призывы к трезвости с вашим же пристрастием... ну, хотя и легким, к винопитию. Признайтесь, нелогично это.

И она рассказала, как однажды их маленький сын Гриша, завидев в руках отца рюмку, крикнул: «Папа! Ты же сам говорил: вино — яд, оно вредно!» Заплакал и убежал к себе в комнату.

— Да, было такое. А теперь вот и она, Люция Павловна...

— Что и говорить, — закреплял я только что внушенные мне убеждения, — логики в нашем поведении никакой. Если уж не пить, так не пить. И что уж тут вилять хвостом.

— Ты полагаешь, — сказал Углов, — мы с тобой до нынешнего вечера виляли хвостом?

Все засмеялись. И, кажется, это был момент, когда мы все четверо, сидящие в машине, окончательно перешли ту полосу жизни, за которой начинается абсолютная трезвость.

Теперь, когда со времени этой встречи прошло много лет, могу заявить: суровая правда суждений Геннадия Андреевича, простые, сердечные вопросы Люции Павловны и ее будто бы наивное изумление перед фактом нашей веротерпимости внесли перемены в наш семейный уклад — напрочь были отринуты рюмки, и все последние годы в доме нет алкоголя. Сами не пьем и не угощаем этой отравой своих гостей.

Некоторые из моих приятелей, зная о моем знакомстве с Угловым, нередко просили определить в его клинику то одного больного, то другого. У Федора Григорьевича в таких делах принцип: в помощи он никому не отказывает, но и очередность жаждущих у него полечиться, по возможности, не нарушает.

Как-то моя старая знакомая, в прошлом балерина из труппы Большого театра Елена Евстигнеевна стала рассказывать печальную историю своего сына Бориса. Он рано пристрастился к вину, страдал ожирением и болезнью сердца. К тридцати годам выглядел совершенно разбитым человеком.

— Не поможет ли ему Федор Григорьевич? — заключила она свой рассказ.

— Чем же он сумеет ему помочь? — спросил я не очень тактично. И чтобы загладить неловкость, сказал:

— В Ленинграде есть ученый — Шичко Геннадий Андреевич. Он будто бы своим особенным методом освобождает пьющих от пагубной привычки.

Последние слова произнес неуверенно: я хоть и сам убедился в способности Шичко и его супруги, но метода не знал, пациентов его не видел.

«Может ли он, в самом деле?»

Елена Евстигнеевна ухватилась за эту последнюю возможность и попросила меня поговорить с Борисом.

— Шаманов не признаю, — заявил тот, — и на поклон к ним не поеду, но вот если можно полечиться в клинике академика Углова... Он, говорят, делает какие-то уколы — Борис посмотрел на мать.

— Сердце у меня болит, понимаешь? А ты... Врач мне нужен, а не знахарь.

— Хорошо, хорошо. Согласна...

За день до отъезда в Ленинград Борис Качан навестил Володю Морозова, школьного товарища, работающего врачом в одной столичной больнице. Поговорили о новых формах лечения, о блокаде сердца.

— Блокаду мы знаем, — заявил Морозов. — Тут есть статистика.

— Знаете, а не делаете. Почему Углов может, а вы — нет?

— Блокаду делает не он один. Кстати, и у него в клинике операцией овладели молодые врачи.

— Операцией? — Борис как огня боялся этого слова.

— Ну, не совсем она операция, скорее процедура, но... Сложная, требует большой точности. Длинная кривая игла вводится в область сердца.

У Бориса по телу пробежал неприятный холодок.

— Своеобразный укол, — продолжал Морозов, — игла проходит вблизи сосудов, нервных узлов — входит глубоко, и через нее изливается большая доза новокаина, витаминов и других компонентов. Есть известная доля риска, но у Федора Григорьевича Углова осложнений не отмечено. Шансы стопроцентные!

— Там еще Шичко есть, гипнотизер какой-то — о нем ничего не слышал?

— Нет, о Шичко не слышал, но вообще-то в силу убеждения, воздействия на психику — верю. Если предлагают — сходи. Только без этого твоего вечного скепсиса. Ты, Борис, извини, но когда речь идет о здоровье — скепсис плохой советчик. Это я тебе как врач говорю.

В купе собралась теплая компания. Федор Иванович, главбух завода кровельных материалов, ехавший из Рязани, выставил бутылку коньяка. Борис сказал себе: «Ладно уж, в последний раз».

И только Николай Васильевич, лектор из общества «Знание», сидевший напротив майора милиции, замахал руками:

— Нет, нет. Я не пью.

— Ну, это вы бросьте! Рюмочка коньяка еще никому не повредила. Я вот лет тридцать употребляю, и... как видите...

— Вам на пользу, — Николай Васильевич с нескрываемой иронией оглядел внушительную фигуру бухгалтера, — а меня увольте.

Бориса Качана словно бы кто толкнул в спину: он отпил глоток и поставил стакан. Остальные осушили до дна.

— Мой сосед, видимо, культурнопитейщик, — сказал Николай Васильевич, бросив на Качана укоризненный взгляд.

Все насторожились и повернулись к Борису.

— Как это? — спросил майор милиции.

— А так. Пьет по случаю, понемногу — признает пьянство как привычку, норму поведения. Такие люди сами пьют редко, но другим не мешают. И никого не осуждают. А если соберется теплая компания, то и они со всеми вместе, и даже подзадорят — давай, мол, давай. Если бы из пьющих людей можно было составить пирамиду, то в основании ее находились бы они, пьющие «культурно». Своей примиренческой философией такие люди допускают самую возможность винопития. Они как бы говорят: не в вине надо искать зло, а в тех, кто не научился пить. А того не разумеют: рюмка тянет за собой вторую, третью. Сегодня рюмка, завтра рюмка, а там, смотришь, человек уже в канаве.

— Ну, это как смотреть. А по мне, так пьющий в меру — идеальный человек! Тактичный, деликатный — не ханжа.

— Да, не ханжа. Он потому и попивает, что боится ханжой прослыть. В сущности, это капитулянтство. Знать пагубу алкогольной заразы для общества, самих себя беречь от яда, а для близких своих, для общества палец о палец не стукнуть...

Николай Васильевич говорил, а сам все время посматривал на Качана, он, видимо, продолжая свой извечный спор об отношении к алкоголю, решил, что Качан — за умеренное, культурное винопитие.

— Вам, наверно, знакомы размеры бедствий, причиняемых алкоголем? Их столько, сколько приносят войны — большие и малые — вместе взятые.

— Чушь! Так я вам и поверил, — зло парировал бухгалтер, разливая коньяк в стаканы. — Я работник счетный, признаю цифры, а не слова.

Лектор достал из кармана толстую записную книжку, быстро нашел нужную страницу:

— Вот, пожалуйста. Пишет известный ученый: «При клиническом изучении нервно-психического развития 64 детей, родившихся от отцов, систематически пьянствовавших не менее четырех-пяти лет до рождения детей, установлено наличие умственной неполноценности у всех этих детей, даже при удовлетворительном физическом развитии». Вам мало этого?

Федор Иванович насупился, лицо и шея покраснели. Взял стакан и, никого не приглашая, залпом выпил.

Майор заметно встревожился сообщением Николая Васильевича:

— За пьянством следом идет преступление. У нас по отделению семьдесят, а то и восемьдесят процентов всех хулиганских проступков, дорожных происшествий, краж, хищений — на почве выпивок. Это уж вы точно говорите, — и минуту спустя серьезно, с озабоченным видом спросил лектора: — А как понимать систематическое пьянство? Если, скажем, человек выпьет в неделю два-три раза?..

— Значит, он всегда пьян — все время!

— Ну уж... По-моему, вы не правы.

— А вот послушайте — академик Углов пишет: «С помощью меченых атомов ученые установили, что алкоголь задерживается в мозгу до пятнадцати дней. Значит, выпивший только дважды в месяц подвергается свой мозг постоянному действию яда».

— Приятель! — повернулся к нему побагровевший бухгалтер. — Завел шарманку! Пьянство да пьянство. Хватит, черт побери! Стукнул кулаком по столику, сунул за пазуху бутылку, подался к выходу.

Прошло часа два. За окном вагона сгустился вечер, а Федора Ивановича все не было. Сидевшие в купе начали беспокоиться, а Борис уже хотел было пойти на поиски бухгалтера, как к ним вошли проводник с милиционером. Проводник спросил:

— Где вещи четвертого пассажира?

— А что с ним?

Милиционер пожал плечами:

— Сердце. Или инсульт... Мы его на остановке сдали врачам.

Проводник собрал вещи, и они ушли. Пассажиры сидели в гнетущем молчании, и каждый из них, должно быть, испытывал неприязнь к Николаю Васильевичу за неуместный и чересчур резкий разговор о пьянстве. И когда лектор вышел из купе, за ним последовал Качан.

— Наверное, не стоило вам... Таких, как Федор Иванович, не исправишь.

— Не исправим, пока будем терпимо относиться к пьянству. А виноваты прежде всего вы, ритуальщики. Если бы не поощряли так называемые «культурные» выпивки, то бухгалтер бы не выставил на стол коньяк. И не случилось бы беды...

Вслед за Борисом в кабинет Углова вошла молодая женщина, представилась:

— Корреспондент местного радио. Хотела бы с вами побеседовать.

Углов повернулся к Качану:

— Вам придется подождать. Сидите здесь — вы нам не помешаете.

Вопросительно посмотрел на корреспондентку.

— Не могли бы вы рассказать о том, как действует алкоголь на мозг?

Вопрос показался Борису наивным. Тем не менее он напрягся, ожидая, что ответит Углов. Академик поднялся из-за стола, прошелся по кабинету.

— Понимаете, — заговорил он, — нет такого заболевания, течение которого не ухудшалось бы от употребления алкоголя. Нет в нашем организме такого участка, куда бы спиртная отрава не заносила свою пагубу. Но мозг... — он коснулся лба кончиками пальцев. — Мозг страдает особенно тяжело. Концентрация алкоголя в нем обычно почти в два раза больше, чем в клетках других органов. И самые высшие отделы мозга — клетки коры поражаются в первую очередь.

— Но это в случае отравлений, то есть, если человек выпил слишком много, и вообще если перед нами пьяница, алкоголик?

— Ну нет, такие же изменения — пусть не столь сильные — наблюдаем и у людей, «умеренно» пьющих. И что особенно печально: изменения в веществе головного мозга необратимы. У лиц, употребляющих спиртные напитки, происходит склеивание эритроцитов — красных кровяных шариков. Чем выше концентрация спирта, тем более выражен процесс склеивания. Снабжение клетки кислородом прекращается, и она погибает. Вскрытия «умеренно» пьющих показали, что и в их мозгу обнаруживаются целые кладбища омертвевших корковых клеток.

Качан суровые слова о вреде алкоголя принимал на свой счет.

«Кладбища из погибших клеток!» Ведь сколько он пил!..

Углов продолжал:

— У всех пьющих, которых обследовали, установлено уменьшение объема мозга, или, как говорят, «сморщенный мозг».

«Час от часу не легче, — думал Борис. — "Сморщенный мозг"».

Он пристально и с какой-то тайной радостью посмотрел на корреспондентку. Она хоть и слушает спокойно и глазом не поведет, но ведь тоже пьет. Сейчас все пьют. Ну не она, так ее муж.

Сознание, что «сморщенный мозг» не у него одного — у многих, облегчало душу. Он идет ко дну, но не один же — рядом другие...

Корреспондентка тоже забеспокоилась. Черные реснички дрогнули:

— Федор Григорьевич, наверное, это все-таки случается у сильно пьющих. Не может же того быть, чтобы все...

— Понимаю вашу тревогу, но утешить ничем не могу. Многие склонны все зло, причиняемое спиртным ядом, относить к алкоголикам. Мол, это алкоголики страдают, у них все изменения, а мы что, мы пьем умеренно, у нас никаких изменений нет. Это неверно. Есть одно слабое утешение: наш мозг имеет большие резервы, в нем много клеток. Процесс разрушения при винопитии не так скор, но он происходит, и эту суровую правду должен знать каждый, кто берет в руки рюмку.

— Хотелось бы знать: эти выводы принадлежат вам лично или вы их почерпнули из научных источников?

И голос корреспондентки, и ее напряженная, нетерпеливая поза выражали внутренний протест, недовольство.

— Всемирная организация здравоохранения давно высказалась по этому поводу: она определяет алкоголизм как зависимость человека от алкоголя. Это значит, что человек находится в плену у рюмки. Он ищет любую возможность, любой предлог, чтобы выпить, а если повода нет, то пьет без всякого повода. И всех уверяет, что пьет «умеренно».

Кстати, сказать, «умеренно» — самый коварный термин, за которым укрываются все пьющие. В том числе и алкоголики. Достаточно сказать людям, что умеренные дозы безвредны, как все будут пить. А уж кто из пьющих станет алкоголиком, а кто останется «умеренно» пьющим — поди разберись. Одно несомненно: пить — значит глупеть, отравлять мозг и весь организм, катиться в бездну.

Федор Григорьевич замолчал — видимо, собирался с мыслями, а Качан, потрясенный услышанным, внезапно заговорил:

— Простите, но я бы тоже хотел спросить: неужели же совсем не пить — хотя бы вино, в месяц раз-другой?

— А зачем пить вино? Ответьте мне, пожалуйста, зачем? Выпить просто, ради прихоти, заведомо зная, что пьете яд? Вы же не говорите, что вам один раз в месяц нужно сделать укол морфия, выпить порцию гашиша или хлороформа? Зачем же делать исключение для алкоголя?

— Ну, хорошо, мы вам поверили, вы нас убедили, — вновь взяла беседу в свои руки корреспондентка. — Мы вот... — она кивнула в сторону Качана, — люди молодые, многого могли не знать, но если вино так вредно, если оно — яд, то почему только в последнее время серьезно начали бороться с пьянством?

Разговор этот состоялся три года назад. Теперь же приняты решения — снова открыть свободную торговлю вином и водкой, а заводам предписано расширить производство спиртного. И всякие разговоры в верхах о вреде алкоголя прекратились. И пресса центральная, и радио, телевидение — словно воды в рот набрали. Молчат о вреде алкоголя. И наши народные депутаты обходят молчанием эту проблему. Будто и нет ее, а один депутат прямо потребовал снять всякие ограничения на производство и продажу спиртного. И никто не возразил, не возмутился.

— Да, — продолжал Углов беседу с журналисткой. — Сторонники винопития — я бы их назвал отравителями народа, — активны и крикливы, они внушают мысли о безвредности малых доз алкоголя, морочат голову легковерным, особенно молодым людям. Так в обществе, и не только в нашем, советском, укоренилось коварное благодушие, превратное, опасное заблуждение по поводу потребления спиртного. Это как на фронте: враг рядом, он уже разгуливает в наших траншеях, а мы пребываем в состоянии глубокого сна и никто не подает сигналов тревоги. Во многом тут виноваты укоренившиеся традиции: пили во все времена, мало кто считал вино вредным для здоровья. ЦСУ и Министерство торговли долгое время относили алкоголь к пищевым продуктам. И многие врачи поддерживали это заблуждение. Вовсю старались наши сценаристы и режиссеры, рекламируя винопитие на экранах кино и телевидения. Да и теперь не все могут отказаться от привычного стереотипа. А плохой пример, как известно, заразителен. Поступки взрослых перенимают дети. И мало кто знает, что у детей, не достигших школьного возраста, глубокое отравление и даже смерть наступает от двух-трех столовых ложек водки. А сколько гибнет взрослых? Если принять семь-восемь граммов алкоголя на килограмм веса, что приблизительно равно 1—1,25 литра водки, то наступает смерть.

Качан при этих словах вспомнил случай, когда он на спор с приятелями выпил один - два пол-литра русской пшеничной. Помнит, как мутило, перед глазами все плыло и он валился кому-то на руки. «Еще бы две-три рюмки — и конец!» — подумал он сейчас.

А академик продолжал:

— Если человек пьет долго, он деградирует как личность. Совесть, стыд, сердечная привязанность — то есть все то, чем красив человек, что характеризуется возвышенным словом «благородство», все эти высшие, наиболее совершенные чувства атрофируются. Проблемы общества, государства, проблемы близких людей его мало занимают. Я наблюдаю за своими учеными коллегами, которые сами пьют. Когда говоришь с таким о вреде алкоголя для общества, государства, видишь нравственное безразличие, своеобразную анестезию к народному горю. Совесть спит, она словно подвергнута наркозу.

А ведь совестливость и стыд были во все времена великой охранительной силой, удерживали людей от зла и жестокости, смиряли низменные страсти, ограждали от неблагородных поступков, а подчас и преступлений. Спиртные зелья имеют скрытую и страшную способность понижать силу и тонкость этих чувств.

С нарастанием пьянства увеличивается ложь, утрачивается искренность. История донесла нам печальную статистику: во всех странах, у всех народов с нарастанием пьянства росли и преступления. В России в период акцизной продажи водки стало расти количество осужденных за лжеприсягу, лжесвидетельство и ложный донос. Лев Николаевич в статье «Для чего люди одурманиваются?» вот что пишет, послушайте:

«Не во вкусе, не в удовольствии, не в развлечении, не в веселье лежит причина всемирного распространения гашиша, опиума, вина, табака, а только в потребности скрыть от себя указания совести...

Трезвому... совестно украсть, совестно убить. Пьяному ничего этого не совестно, и потому, если человек хочет сделать поступок, который совесть воспрещает ему, он одурманивается...

Люди знают это свойство вина заглушать голос совести и сознательно употребляют его для этой цели. Мало того, что люди сами одурманиваются, чтобы заглушить свою совесть — зная, как действует вино, они, желая заставить других людей сделать поступок, противный их совести, нарочно одурманивают их, организуют одурманивание людей, чтобы лишить их совести...

Все могут заметить, что безнравственно живущие люди более других склонны к одурманивающим веществам. Разбойничьи, воровские шайки, проститутки — не живут без вина... Всякий увидит одну постоянную черту, отличающую людей, предающихся одурманиванию, от людей, свободных от него: чем больше одурманивается человек, тем более он нравственно неподвижен.

Освобождение от этого страшного зла будет эпохой в жизни человечества...»

Углов замолчал, отложил в сторону книгу, в раздумье склонил над столом голову. Он как бы предоставлял слушателям возможность осмыслить сказанное. Потом тихо, будто размышляя сам с собой, проговорил:

— Эпоха трезвой жизни не наступила. И Толстой, будь он сейчас жив, поразился бы безумию своих внуков.

Качан, дотоле молчавший, с тревожным одушевлением и с чувством задетого самолюбия сказал:

— Я не могу возразить Толстому, да и вам, конечно, но как понять власть имущих — тех, кто планирует, производит это безумие. И газеты молчат, вся печать наша. Чем объяснить это всеобщее равнодушие?

Федор Григорьевич долго не отвечал на страстную тираду молодого человека. Пристально вглядывался в лица Качана, корреспондентки... Повел речь неторопливо:

— Вы, конечно, знаете, что такое интернационализм? Хорошее дело — любить всех людей мира, граждан других стран, республик, национальностей. Нам с детства внушали: будь интернационалистом. «Гренада, Гренада, Гренада моя...» Мы любили Гренаду, хотя и не все знали, где она находится, и кто, и почему сложил о ней песню. В юности рвались в Испанию воевать за республику, мечтали плыть куда-то на бригантине... И потихоньку забывали о своей Родине, о своем, породившем нас народе. А кто вспоминал, на него косо смотрели: «Националист!» «Шовинист!»

Перевелись патриоты великие в государстве нашем! Такие, как Лев Толстой... — печальники и заступники народные... Нет теперь таких!.. Словом, вот этим длинным и корявым — интернационализм! — приглушили, прихлопнули боль-заботушку о братьях кровных. Вот и молчат о самом главном — о растлении души, о пагубе тела. А ведь это ведет к вырождению народа.

Молодые люди, склонив головы, сидели молча. Откровения такого не ждали. И были потрясены важностью и глубокостью мысли почтенного ученого. Углов коснулся сокровенного — того, что назрело и уже носилось в воздухе.

Журналистка вернула Углова к алкогольной теме:

— Где выход? Как же нам быть?

— Выход один: отказаться от вредной привычки. Отказаться, пока не поздно. Алкоголь коварен, он не вдруг, не сразу уродует человека. Но он аукнется, обязательно аукнется. У одного разовьются признаки дебильности, у другого — плохой характер. Перемены в характере происходят и у людей, умеренно пьющих. Они еще сохранили способность владеть собой и могут одолеть страсть к винопитию. Но их мозг задет, и они находятся на спуске. Еще немного,— и они быстро заскользят вниз. Мозг придет в такое состояние, что он уже не сможет управлять поведением человека. Наступит полная алкогольная зависимость и откроется путь к деградации. А поскольку людей, находящихся в таком состоянии, то есть на спуске, у нас, к сожалению, много, то вполне реальна угроза перемены характера народа. Вот это обстоятельство должно больше всего тревожить каждого, кто любит свой народ, свою Родину.

Я не однажды слышал эти речи Углова и в частных беседах, и во время его лекций, когда собирались большие аудитории. Свою антиалкогольную войну он начал еще в сороковых годах. О вреде спиртного говорили и другие врачи, и ученые, и литераторы, но голос Углова звучал сильнее многих честных и благородных патриотов: — все-таки академик, знаменитый хирург! В последние годы он так обнаженно и горячо говорил о вреде алкоголя, что, прослушав его, половина аудитории принимала у себя сухой закон. Но как убедить другую половину слушателей? Как добиться полного отрезвления народа и утвердить в государстве нормы абсолютно трезвой жизни?

Этого не мог добиться от своих слушателей даже и такой большой авторитет как академик Углов.

Такова сила алкогольной зависимости.

Эту зависимость знали древние греки. Вот как писал об этом поэт IV — III века до н.э. Асклепиад:

К ЗЕВСУ

Снегом и градом осыпь меня, Зевс! Окружи темнотою,
Молнией жги, отряхай с неба все тучи свои!
Если убьешь, усмирюсь я; но если ты жить мне позволишь,
Бражничать стану опять, как бы ни гневался ты.

Углов все чаще задумывался о тщете традиционных методов отвращения людей от пьянства — и медицинских, и педагогических. Из алкоголиков, прошедших курс лечения в больницах, лишь десять двенадцать процентов перестают пить. Лекторы и совсем перестали читать лекции о вреде алкоголя — никто не хочет их слушать. В стране создана наркологическая служба, отвлечены в нее тысячи врачей. Но чего же она достигла, эта служба? Пьяниц становится все больше, а попивать культурно стали женщины и почти все школьники. Где же выход?

Мы после посещения четы, Шичко перестали пить — все четверо, совсем, напрочь. Что же с нами приключилось? Почему же мы раньше никому не верили — даже себе — а тут вдруг за один вечер, за одну беседу...

Мы слышали, читали в газетах о каком-то самодеятельном клубе, где Геннадий Андреевич Шичко ведет работу с запойными алкоголиками и будто бы отвращает их от пьянства. Вот как и нас — совсем, напрочь. Но, встретившись с ним, не спросили, не коснулись этой темы. Не верили в это «чудо». А теперь вот сомнение шевельнулось, захотелось узнать, что же он там делает, в своем клубе? А тут еще и Борис Качан. Надо же и ему как-то помогать.

Борис был в смятении. Впервые он как бы глянул на себя со стороны и увидел не просто любителя выпить, а человека, погубившего в вине все свои силы и само здоровье. Глубоко в сознание запали слова академика: «Нет такого органа в человеке, который бы не страдал от спиртного зелья». «И мое сердце, — думал он, лежа на больничной койке, — не выдержало перегрузок. Я безобразно толст, таскаю лишних четыре ведра воды, к тому же пью... пятнадцать лет, со школьной скамьи, с девятого класса...»

Вспомнил вечеринку у одноклассницы. Родителей не было, ребята принесли вино — по две, а то и по три бутылки на брата. Тогда им казалось: будешь лихо пить прослывешь мужественным и сильным. И они пили. Один перед другим похваляясь. Борис помнит, как его мутило. Он едва стоял на ногах, но пил... Думалось, девчонки смотрят на него с восхищением. «Вот так Борька! Вот парень!»

В студенческие годы пил еще больше. Деньги водились, отец не отказывал. Потом, когда начал трудиться в научно-исследовательском институте, стал во главе небольшой группы ученых, — пил дома, пил на работе. Даже похвалялся тем, что выпивал бутылку коньяка. Однако пьяницей себя не считал. Пьяницы — те, что валяются под забором, по утрам бегают к пивнушке, «соображают на троих» И вдруг — открытие: у него склеены эритроциты, «сморщенный мозг».

Было больно и обидно осознавать, что в тридцать лет утратил здоровье, способность творить, совершать открытия. И невольно думалось: «Углов преувеличивает. Пугает, умышленно нагнетает страха»,

На третий день незадолго до обеда в палату к Борису пришел худощавый бородатый мужчина. Поздоровался с больными, прошел в угол, где стояла койка Качана.

— Я — Копылов, вам прописаны мои процедуры.

Качан не спеша поднялся с койки, положил в тумбочку книгу. Да, конечно, Борис слышал о Копылове, знал, что он будет делать ему какие-то болевые нажатия.

— Мне говорил Федор Григорьевич. Предложил пройти ваш курс лечения. Я согласился, но, признаться, не совсем верю, не понимаю.

— Если не верите, не надо лечиться. Я помогаю тому, кто верит.

— Да, да, вы правы, врачу надо помогать. Но вы, как я слышал, будто бы даже и не врач. То есть образование медицинское имеете, но были авиатором, конструктором-испытателем вертолетов. Правда ли это?

Копылов не сразу ответил, видно, ему не нравился допрос, но он, внимательно оглядев больного, сказал:

— Вам кто-то верно обо мне рассказывал. Еще недавно моей стихией была авиация. А теперь вот еще и эта... теория боли.

— Теория боли?

— Да, представьте. Болевые нажатия — это мое орудие, технической средство, а цель — механизм боли. Будто бы старая шутка — боль и знакома каждому, а на самом деле — явление чрезвычайно сложное. Все знают, даже малые дети, что боль возникает и затем проходит. Но почему она прекращается, какие силы включает организм для избавления нас от неприятных, а иногда и мучительных ощущений? Нельзя ли докопаться? Атавизм ли, функции которого уже исчерпаны в предыдущих этапах эволюции, или она имеет определенный смысл в физиологических процессах организма?

Копылов старался быть веселым и откровенным. Наверное, помнил древнее присловье «Веселое сердце благотворно, как врачество, а унылый дух сушит кости».

Углов рассказал ему о Качане — о том, что он сын известного московского профессора, директора крупного научно-исследовательского института. И сам Качан — ученый, заведует технической лабораторией. И как равному поверял тайну своей профессии, историю так неожиданно и нестандартно складывавшейся жизни.

— Понимаю вас, — сказал Качан. — Но разве проблема боли раньше не интересовала ученых-медиков?

— Еще как интересовала! Однако и до сих пор у них нет единого мнения. Вот, например, как трактует суть боли Большая медицинская энциклопедия. — И Копылов без усилий прочел на память длинное определение: «Боль — своеобразное психофизиологическое состояние организма, возникающее в результате воздействия сверхсильных или разрушительных раздражителей, вызывающих органические или функциональные нарушения в организме». А Чарльз Дарвин рассматривал ощущение боли как фактор защитного характера, развивавшийся и зафиксировавшийся в процессе естественного отбора. По Ивану Петровичу Павлову, биологический смысл боли состоит в отбрасывании всего, что мешает, угрожает жизненному процессу, что нарушает уравновешивание организма со средой. Как видите, сигнал опасности, защита. Древние греки оставили нам высказывание: «Боль — это сторожевой пес здоровья». Однако я заговорил вас. Меня ждет мальчик, страдающий астмой.

Копылов ушел, а Качан в волнении ходил по палате, думал о человеке, который так круто изменил свои интересы в жизни — с такой верой и смелостью устремился в заповедную область науки, к которой раньше не имел никакого отношения.

«Есть же люди! — размышлял Качан, выходя в коридор и гуляя в безлюдных закоулках. — Интересно, а как он относится к алкоголю? Пьет ли? И если пьет — что думает о взглядах академика Углова?»

Назавтра в условленный час Копылов явился в палату и позвал на процедуру. Не на массаж, а на «процедуру» — так и сказал.

В небольшой комнате у окна стояла низкая широкая лавка.

— Раздевайтесь до пояса. Ложитесь.

— На спину?

— Да, на спину.

Копылов сел рядом. Качан сжался — невольно, машинально. Но Копылов сперва нежно коснулся кожи. Стал поглаживать, распрямлять. Теплые жесткие пальцы ходили кругами, все сильнее давили тело. Качан успокоился, расслабился, но вдруг он вздрогнул всем телом. Боль возникла внезапно от сильного нажатия большим пальцем под ключицей и тревожной волной разлилась по телу.

— Лежите спокойно, — сказал Копылов.

Он надавил сильнее. В одном месте, другом. Теперь уже всеми пальцами. Качан закрыл глаза, постанывал. А Копылов «ходил» по телу — то там, то здесь... Качан сжал зубы. Терпел. И даже стонать перестал. Только навязчиво думал о конце процедуры. И Копылов, словно понимая его нетерпенье, ослабил нажимы, снова мягко, нежно разглаживал, успокаивал.

— Организм, умница, мы причиняем ему боль, а он защищается, мобилизует силы и в то место, где ощущает боль, бросает средства и материалы, не совсем еще нам понятные, неведомые, но способные ремонтировать, восстанавливать, устранять поломки. И заодно, так сказать, попутно — излечивает болезни целого региона. В этом смысл нашей процедуры.

— Может быть, может быть, — соглашался приходивший в себя Качан. — Хотелось бы верить. Скажите, это ваши собственные мысли?

— И свои, и чужие. Наука не исключает чужих открытий. Но вы потерпите. Вот здесь...

Он надавил раз, другой. Разгоряченные и еще более жесткие пальцы Копылова словно вонзились в рыхлое тело Качана, прошлись под ребром и словно крючьями зацепили нерв. Боль прострелила все тело, бросила в жар.

— Это слишком! — Качан пытался увернуться от бегающих пальцев, но пальцы настигали, за одной волной катилась другая волна боли, третья. И Качан уже терял терпенье, он весь покраснел и покрылся испариной. А руки снова взлетали над ним, и он видел, как были красны и словно бы дымились подушечки пальцев Копылова.

Шел десятый день пребывания Качана в клинике Углова. Клиника — старое, недавно отремонтированное пятиэтажное здание, палаты, лаборатории просторные, потолки высокие. Но главное здесь люди. Каждый сотрудник, будь то профессор или рядовой врач, исполнены какого-то особого, величавого достоинства: идеально отглаженные халаты, мягкие тапочки, серьезные, заботливые, внимательные лица. Здесь всегда царит атмосфера каких-то важных дел, событий... И, действительно, тут почти каждый день совершаются операции — на сердце, на легких, на сосудах. В коридорах можно слышать: «Кто оперирует? Федор Григорьевич?.. Ну, значит, закончат рано».

Углов берет на операцию сложных, тяжелых больных, но оперирует быстро. Одну и ту же операцию опытный хирург, профессор, делает три часа, Углов закончит за два. От операции, особенно, сложной, редкой, зависит ритм и характер всех дел клиники. Освобождаются хирурги, ассистенты, начинаются приемы больных, обходы, дела, требующие участия ведущих врачей, самого академика. Об этом не говорят, но это знают все — от профессора до няни и гардеробщицы.

В этот ритм был вписан Качан — человек по природе пытливый, склонный все оценивать, анализировать методом ученого, меркой точных наук, математики.

Ритм жизни и всех дел клиники указывал ему на стройную систему, четкость и деловитость, внушал уважение и веру в знание и мастерство врачей.

Он знал: Углов назначил ему нестандартное, немедикаментозное — и даже как будто бы немедицинское лечение. И это ему нравилось, значит, он не так уж плох, раз ему еще может помочь этот конструктор-испытатель вертолетов — наверняка какой-нибудь чудак, однако, чудак безопасный. Ну, пожмет пальцами — там, сям... Вроде массажа. Больно бывает, но человека, случается, изобьют до синяков, и — ничего. Проходит. А тут — болевые нажатия. Точечные. Что-то от китайской или тибетской медицины. Может, и в самом деле — будет толк. Чем черт не шутит!

Сегодня Борис прошел седьмую процедуру — последнюю, самую интенсивную. Назначь ему Копылов восьмую, девятую — он бы, наверное, не выдержал, попросил ослабить болевые нажимы, но Копылов сказал: «Хватит! Посмотрим, как поведет себя ваше сердце». А сердце, умница, трудилось без сбоев, Качан уже много и резво ходил по коридорам — в безлюдных местах переходил на быстрый шаг: взад-вперед, взад-вперед. До пота, до легкой ломоты в ногах. А сердце — как бы не сглазить! — билось в груди ровно и сильно.

Качану никто ничего не носил. В клинике он сидел на строгой диете, чувствовал, как тает масса его тела и весь он становится легче и крепче.

Углов назначил ему блокады с введением лекарства в область сердца. Ночью Качан не мог заснуть. Длинная, кривая игла маячила перед глазами. «Нужна большая точность... можно задеть сосуды», — беспокойно бились в сознании чьи-то слова.

Утром Качана разбудила сестра.

— В одиннадцать часов вам назначена операция.

— Укол или операция?

Сестра пожала плечами.

Чтобы как-то скоротать время, он вышел в коридор и до одиннадцати толкался у дверей палат. Затем дежурная сестра привела Качана в предоперационную. Тут было много народа, готовили операционный стол, пробовали лампы, тянули провода к аппарату со стеклянными цилиндрами. Сестра, видя его замешательство, сказала:

— Это не для вас, для серьезной операции.

Потом Бориса усадили в кресло, которое тут же опустилось, и он оказался в полулежачем положении. Свет слепил глаза, слева и справа хлопотали сестры. Углов в операционной не появлялся, но Борис чувствовал, что его ждали.

В руках одной из сестер он увидел иглу — ту самую, длинную, кривую. Качан криво усмехнулся. Хотелось спросить: а не опасно это, сестра? Появился Углов. В откинутую назад руку ему вложили баллон с иглой. Другой рукой он коснулся груди Качана, нащупал мягкое место — там, где шея соединяется с грудью. Игла кольнула, стала погружаться. Ни наркоза, ни просьбы закрыть глаза. Борис видел и чувствовал, как длинная, блестевшая в лучах лампы игла уходила в плоскость груди. И затем так же видел, как Углов большим пальцем с силой надавил поршень. Внутри стало тепло — все теплее, теплее.

— Мне жарко, — проговорил Борис.

— Ничего. Так действует новокаин.

— Очень жарко. Я теряю сознание.

— Крепитесь, мы даем вам большую дозу лекарств.

Около месяца пролежал в клинике Борис Качан. Ему делали болевые нажатия и дважды — новокаиновую блокаду сердца. За это время он не выкурил ни одной сигареты. Врачи в клинике предупреждали: за рюмку или сигарету — выпишем.

Борис похудел на двадцать килограммов. И когда после клиники вечером поднимался к другу на третий этаж, то, к радости великой, не почувствовал обычного сердцебиения.

— Явился — не запылился, — встретил его друг. — А мы уж думали, укатил в Москву.

Переступив порог гостиной, Борис увидел накрытый стол. И ряды бутылок с яркими наклейками. Сердце екнуло, но тут же решил: «Пить не буду!»

С этой мыслью Качан садился за стол. Юра Кочергин жил когда-то в Москве, по соседству с Борисом. Они учились в одной школе. Потом Юра женился и переехал в Ленинград. Здесь он работал архитектором.

— На больничных-то харчах отощал, наверно... Вот мы и подкрепимся.

— Только этого, — Борис показал на бутылки, — не надо. Сердце, брат!

— В детстве ты будто не жаловался. Что случилось, а? — Юрий смотрел на него с состраданием. — Однако я тебе сладенького... Выпьем за встречу! — Юрий поднял рюмку.

Качан искренне хотел воздержаться, но вскинутая над столом рюмка и призывный голос друга вышибли из головы тормозные рефлексы. Мелькнула обезоруживающая мысль: «Все равно ведь... не прожить без вина!» И вот уже Борис держит рюмку перед собой. «Выпью для пробы, — успокоил он себя. — Узнаю, прав ли Углов... Потом завяжу».

Рюмка малая, вино слабое, а в голове уже слышится знакомый расслабляющий шум. Мысли текут вяло — но не тревожные, навеянные дорожной историей и беседой с академиком, а легкие и веселые, вселяющие надежды. Жизнь хороша, и я хорош, и здоровье мое не так уж плохо. Ну, сердце! Ну, поболело. Устал, много нервничал — надо отдохнуть.

— Эх, Юра! Налей вон того, покрепче!

— Ага, давно бы так! А то завел волынку: уволь, сердце... Сердце заболит, когда нет вина, не на что выпить, а так-то...

Теперь оба пили коньяк, и Борису было приятно сознавать себя таким же крепким и здоровым, как его друг.

— Пьянчугам гайки подкрутили, — говорил Юрий. — И поделом, давно надо было укоротить. Пьют где ни попало. Вон там, на углу сквера, пивной бар стоит. По утрам пьянь, словно мошкара, вьется. Грязь, вонь — тьфу, черт! Свинство!

Поначалу-то, как бороться с пьянством принялись, и наш бар прикрыли. И во многих магазинах с прилавков бутылки слетели. .Запреты на продажу спиртного ввели.

Но нам-то с тобой... всякие алкашные кампании — не про нас. Мы пьем культурненько, с умом и смыслом. У нас коньячок и все прочее в шкафу. Протяну руку — бутылка! Вон, видишь: батарея! И какие марки: на выбор! И ром египетский, и коньяк французский. Хочешь? Раскупорю вон ту, пузатую? — Юрий ловко открыл бутылку, наполнил рюмки. — Пьяниц, алкоголиков — не терплю! Позорят наше мужское сословие. Но чтобы вовсе не пить?.. Для этого, Борис, нам всем надо заново родиться. Нужен переворот в мозгах, новые понятия, другие ценности. У нас не знают иной дружбы, как только на почве выпивки. Не выпей с ним — не найдешь контакта. Взять хотя бы нас, архитекторов. Мы имеем дело со строителями, а с ними без бутылки ничего не решишь. Мне недавно дочку нужно было в ясли определить. Иду в местком строительного треста. Там дядя сидит. Говорит: «Пиши заявление». Написал, положил на стол, а он смотрит на меня загадочно, ждет чего-то. Не понял я с первого раза, ушел, а дело не двигается. Спасибо, работяга один шепнул.

— Ну, и ты... того? — Борис многозначительно щелкнул по кадыку.

— А куда же денешься? Вот ты об этом бы сказал своему академику. Дилетант он в житейских делах, простых вещей не понимает.

— Ну, ты тоже завел минор, — огрызнулся Качан. — Что же мы — не одолеем этой заразы? Да у нас, если захотят...

— Вот-вот, если захотят. А кто захочет? Я, например, нет, не хочу жить на сухую.

Выпили коньяк, потом водку, потом снова коньяк...

Расстались они без надежды на новую встречу. Борис хотя и слышал хмель в голове, но болтовня бывшего товарища мутила его больше, чем вино. По вечерней, тихой улице, оставшейся нам от времен Петра, шел он в гостиницу и вспоминал беседу Углова с корреспондентом, невольно сравнивал его научный анализ пагубы спиртного, тревожную боль за судьбу людей, государства, и эти пустопорожние и глупые разглагольствования...

Как ученый, аналитик, сравнивал: «Боже мой! Как велика дистанция от обывательского примитива до логики и выводов ума большого и просвещенного!»

Утром Борис проснулся от сильных болей в области сердца. И первой мыслью было: «Дурак!.. Напился, как свинья!.. И это после всего, что было, что видел и слышал! Что делать? Не пойдешь теперь к Углову, не скажешь: напился и вот... снова болит сердце. Одна теперь надежда — на Шичко».

Борис поднялся и достал из сумки корвалол. Вспомнил совет Углова: «Боли в сердце старайтесь снимать. Есть много сосудорасширяющих средств». Накапал двойную дозу — сорок капель, и выпил. И снова лег.

Тем же утром Борис позвонил Шичко. Геннадий Андреевич назначил Борису время, просил прийти на квартиру. Качан пришел с опозданием, поднялся на третий этаж. Позвонил. В ответ тишина. Позвонил еще — никто не ответил.

Нехотя, вяло стал спускаться с лестницы. У выхода из подъезда встретилась женщина — хорошо, со вкусом одетая. Молодежная прическа, опрятный вид.

— Вы — Качан? Меня прислал Геннадий Андреевич. Просил прийти прямо в клуб.

— В какой клуб?

— Ну, наш — трезвости. Он еще называется клубом «Оптималист». Геннадий Андреевич проводит там занятия.

Борис улыбнулся. «Оптималист». Трезвость... Разве есть у нас в стране такие клубы?

Сказал об этом спутнице. Та удивилась:

— А вы разве не слышали? В России еще в прошлые времена были клубы трезвости. И Общество Всероссийское было. И у нас такое недавно создано. Но бюрократы всех рангов — известное дело! — им бюджет подавай. Вот и выходит, что надежда теперь — на клубы трезвости, на такие, как наш.

— А вы — хороший агитатор. Меня зовут Борисом Петровичем, фамилия — Качан. А вас, если можно?

— Татьяна Владимировна Рыжова.

— Простите, а что вы делаете в клубе? Что вас там интересует?

— Поначалу меня, как и всякого, привела туда беда: я стала увлекаться вином, под угрозой была семья и сама жизнь. Кто-то меня надоумил. Давно это было — года три назад.

— И вы?

— Я слушала беседы Геннадия Андреевича. Одну прослушала, вторую... Потом и пить перестала.

— От одних бесед? Ни капель, ни процедур?..

— Да, представьте, Геннадий Андреевич лечит словом.

Борис чуть было не рассмеялся. Хотел сказать: «Ну, слов-то я наслушался предостаточно», — однако сдержался, спросил:

— А плата? Он берет что-нибудь за свою работу?

— Ой, что вы! Не вздумайте заговорить об этом с Геннадием Андреевичем. Он даже цветов от своих слушателей не принимает. Лучшая награда для меня, говорит он, ваша трезвость.

— Ну, а теперь у вас лично отпала необходимость в беседах и в самом клубе?

— Необходимость вроде бы отпала, я уж и запах спиртного позабыла, да другим теперь моя помощь нужна.

Подошли к подвалу жилого дома.

— Сюда, пожалуйста! — показала Татьяна Владимировна.

Спускались по разбитым щелястым приступкам, стены обшарпаны, дверь отодвинули со скрипом. Очутились в комнате, похожей на школьный класс. На стенах карты, схемы маршрутов, рисунки лесов, полей, рек и озер...

— Тут клуб туристов, мы у них квартируем.

В глубине комнаты — столы, за которыми сидят мужчины и женщины. Такие разные, и по возрасту, и по внешнему виду. Перед ними за маленьким столиком, как подобает учителю, уже знакомый нам Геннадий Андреевич Шичко. Вид интеллигентный, взгляд внимательный. И только глубокие складки у рта, плотно сжатые губы, тревожный мятущийся блеск серых широко открытых глазах выдавали высокое внутреннее напряжение, может быть усталость, безнадежную жажду удовлетворить какие-то давние заветные стремления.

— Вы — Качан Борис Петрович? Садитесь, пожалуйста.

Показал на свободный столик сбоку на отшибе. Не знал Борис, что место это предназначалось для новичков — так, чтобы новичок мог видеть всех, присмотреться к лицам.

— Всякая наука начинается с терминов, — продолжал Шичко неторопливую беседу. — Для себя мы составим и хорошенько запомним словарь трезвенника: 1. Абсолютный спирт — 96 градусов. 2. Алкоголизация начинается с того момента, когда ребенок увидел в руке отца рюмку с водкой и улыбающееся, блаженное лицо родителя. «Ага, — думает ребенок, — вино — это хорошо, мой папа радуется». Так в сознание ребенка закладывается программа положительного отношения к вину. Затем идут стадии алкоголизма: а) сивушник; б) случайник; в) пьяница — это когда человек пьет регулярно.

«А вот это про меня, — подумал Качан, украдкой оглядывая аудиторию. — И с каким презрением он произносит "пьяница"».— В душе поднимался протест: «Сколько у нас пьющих регулярно? Да в нашем институте — почти все! А если в стране, то миллионы! И обо всех вот так с презрением?..»

За первым столом сидели мужчины, сбоку лицом к Борису — женщина: молодая, лет двадцати шести, с роскошной прической и большими темными глазами. Смотрела весело и будто бы даже улыбалась. «Чему она рада? — думал Качан. — Ведь нет ничего веселого. Да и вообще... почему она здесь? Неужели тоже из этих любительниц?»

Перевел взгляд на Татьяну Владимировну. Сидит за последним столом и тоже с лицом одухотворенным, счастливым. «Все они тут чокнутые! — заключил Борис. — Наивные, глупые алкаши. Ждут чуда. А мне здесь ждать нечего. Уж так и быть, сегодня послушаю, а завтра поеду в Москву. Если сам не покончу с пьянством, никто не поможет».

Шичко продолжал говорить — негромко, невыразительно, даже как будто бы не очень четко произносил слова: «стадии», «степени». Борис не находил в них ничего особенного, они его не трогали и не убеждали, он все больше проникался мыслью: зря пришел, зря.

— Борис Петрович! — повернулся к нему Шичко. — Сядьте вот сюда, поближе. Вы у нас новичок, и я хотел бы, чтобы вас все знали. Может быть, потом я определю вас в группу самоотрезвления. Есть у нас и такая. А сейчас, пожалуйста, расскажите о себе. Вы сами себя к какой категории относите?

— Пьяницей себя не считаю. По крайней мере раньше так думал.

Голос звучал глухо и как-то необычно — словно чужой. «Волнуюсь, — подумал Качан. — Я так не волновался на собраниях в институте...»

— Ваш ответ типичен для многих пьющих. Если человек пьет не каждый день и не напивается, он не считает себя пьяницей. Между тем медики теперь знают, что в липидах — тканях нервных клеток — алкоголь держится около двух недель. И тут неважно, сколько человек выпил — рюмку ли вина, стакан ли водки. Так что пить два раза в месяц — значит постоянно находиться под воздействием алкоголя.

Борис покраснел, опустил голову. Вспомнил, как глушил коньяк вечерами в ресторанах, а случалось, и днем на работе.

— Расскажите нам...

— Пил много, что и говорить. Без всякой системы, без порядка — пил, и все тут. Хотел бы расстаться с этой дурной привычкой.

Последние слова произнес тихо, себе под нос.

— «Дурной привычкой», сказали вы. Нет, мы здесь называем вещи своими именами. Привычка эта не дурная, а роковая, трагическая. Она уносит не одно только здоровье, не одни только радости жизни, но и саму жизнь. Расскажите, что случилось с вами вчера? С кем вы пили, сколько и почему?

— Вчера?

— Да, вчера. Мы все тут откровенны. Без откровенности нет доверия. А без доверия слова излишни. Сознание замкнуто и хода к нему нет. Ну, так пожалуйста, рассказывайте...

В тот день вечером я приехал в Ленинград и снял номер в гостинице «Спутник» — там же, где поселился Качан. Бориса я застал в кровати — лицо бледное, взгляд растерянный.

— Что с вами? У вас сердце?

— Да нет, слава богу, сердце не болит.

— Вы были у Шичко?

— В том-то и дело — был. Вроде бы ничего особенного и не увидел и не услышал, а чувствую: разум мой весь в смятении. Он, как мальчишку, заставил признаться. Черт знает что! Я о таких вещах и близкому другу не рассказал бы. А вы тоже к нему, к Шичко?

— Да, буду писать о нем.

Борис хмыкнул, покрутил головой.

— Вы сами-то верите в эту абсолютную трезвость? Так, чтобы жить и не пить. Ну, совсем, ни капли?..

В самом деле: возможно ли полное отрезвление народа? И что такое трезвость вообще?

Начнем с издавна распространившегося мнения: пить много нехорошо, а если выпивать понемногу, да не часто, по праздникам, во время встреч с друзьями, официальных торжеств — чего же тут зазорного? Да и как же не выпить, когда все друзья пьют?

Пить пей, да дело разумей. Не тот плох, кто пьет, а кто не умеет пить. Так, или примерно так, рассуждают многие. Исключения редки, о них обыкновенно говорят: «Он свое выпил», или «Больной человек». Ну, а если встретится молодой, цветущий юноша, решительно отвергающий идею винопития — о нем не знают, что и подумать. Иные скажут: «Оригинальничает парень».

Ну, а как быть? Где найти истинную формулу трезвости? Газета «Труд» еще в период застоя опубликовала статью А. Мостовщикова: «Лет до ста расти». В ней есть такое место:

«А вообще-то мы рекомендуем есть все, но в меру, даже меньше — процентов этак на пятнадцать. И алкоголь разрешаем в небольших дозах. У нас в магазинах достаточно большой выбор вин и других напитков. Главное, повторяю, разумная гармония».

Корреспондент писал из Румынии — из мест, где люди живут долго. В умении этих людей соблюдать меру в еде и пить вино небольшими дозами журналист увидел важное условие долголетия.

Другой журналист — «Труда» из Болгарии — Б. Леонов, как бы перекликаясь со своим коллегой, тоже написал статью: «Здесь живут до ста двадцати». И тоже сообщал о соблюдении меры во всем, как важном условии долголетия:

Среди столетников, — писал он, — нет людей, которые бы злоупотребляли курением или алкоголем... «90 процентов выпивали вино или ракию (болгарская водка), но в очень малом количестве».

Б. Леонов осторожнее в советах о винопитиях, прибегает к словам: «в очень малом количестве». Если, к примеру, старики в Румынии пропускают перед обедом два стакана вина, то здесь, в Болгарии, они ограничиваются стаканом или стаканчиком (если речь идет о ракии). Зато и живут... Столетники!

Но вот сколько бы жили эти старики, не употребляй они вовсе вино или ракию, об этом корреспондент не задумался.

«Литературная газета» в статье 3. Балаяна «Упиваясь словами» тоже отстаивала культурное отношение к вину. Под видом критики дилетантизма в антиалкогольной пропаганде проводилась все та же идея: не вино виновато, а наше неумение пить его.

«Я хорошо знаю, — говорит автор, — как в наших краях завтракают столетние старцы. С детства помню, как бабушка ничуть не баловала деда разнообразием меню на завтрак. Ломтик подогретого хлеба, на котором таял и скользил крохотный кусочек масла. Брынза с палец. Яичко всмятку. Зеленый лучок с белой круглой головкой. Стакан крепкого чая с сахаром вприкуску. Свою традиционную трапезу на утренней зорьке дед непременно предварял традиционной рюмкой тутовой водки. И так всегда. Каждый день. И никаких тебе необратимых процессов. Умные, мудрые, светлые люди, которых, конечно, никто не видел пьяными».

Мы не говорим: давно это было или недавно. Мы говорим о философии и психологии, насаждавшихся годами: пить в меру, пить культурно, пить умело... Да и теперь по поводу публикаций тех времен пьющий человек скажет: «Что же тут плохого или неверного? Газеты отражали мнение большинства людей: пить надо в меру, а не знаешь меры грош тебе цена».

Будем откровенны: вот это самое большинство да лишенные патриотизма госпартаппаратчики свернули поднявшуюся было в нашем обществе борьбу за трезвость. Пока они одолели, вновь обрушив на народ моря спиртного, но в глубинах общества и, прежде всего, народной интеллигенции зреет спасительная дума о новых формах борьбы за очищение народа от пьяного дурмана. И тут мы можем повторить снова: метод, Шичко может стать чудодейственным средством или оружием в этой эпической всенародной борьбе.

Итак: две точки зрения — одна: пить в меру, понемногу, желательно очень немного; и другая: пьянство — зло, в любых видах, по любому поводу, в любых количествах!

Кто же прав? Почему существуют такие противоположные точки зрения на вопрос, касающийся здоровья миллионов людей?

Можно было бы сказать: авторы «Труда» некомпетентны, а ученые, выдающиеся люди нации, в том числе академик Углов, ратующие за абсолютную трезвость, больше знают, они мудрее — им и верить. К сожалению, вопрос этот не так прост.

Пишущему эти строки недавно привелось быть на юбилее одного литератора — известен он своей многолетней борьбой против пьянства, сам не пьет, и жена его не пьет, а на столе были и коньяк, и вино, и водка.

«Что же это такое?» — спрашиваю у него тихонько. Он пожимает плечами, виновато говорит: «Да как же иначе, ведь не поймут».

Хорошо эту психологию выразил поэт Владимир Котов в стихотворении «Пей до дна».

Средь традиций самых разных
Есть нелегкая одна:
Если встреча,
Если праздник, –
Значит, пей,
И пей до дна!
Пей одну, и пей другую,
И седьмую, и восьмую, –
Просят, давят, жмут «друзья», –
Ну, а если мне нельзя?!
Ну, а если есть причина
Завтра утром в форме быть,
Значит, я уж не мужчина,
Хоть давись, но должен пить?!

Традиция, ритуал... В плену у них оказывались многие. Едва ли не от каждого, с кем заговоришь на эту тему, можно услышать: «Сам то я могу и не пить, но вот как быть с друзьями, которые пришли к тебе в гости?». Думается, есть в подобных рассуждениях изрядная доля преувеличения трудностей. Встречать дорогих людей с бокалом ядовитого пития не обязательно. Особенно тем, у кого дети. Они или подражают взрослым, или, наоборот, проявляют бурный протест.

Мой внук Денис был еще маленьким, когда мы вслед за Угловыми окончательно решили не только не пить самим, но не угощать спиртным и друзей. Внук рос в обстановке полного неприятия пьяных застолий. С тревогой наблюдали мы, как относится он к пьющим товарищам-школьникам, а их со временем, к сожалению, становилось больше и больше. И когда его приглашали на день рождения, мы волновались: «Не выпьет ли?» Но нет, Денис к рюмке не притрагивался. А когда мы спрашивали: «Как ты себя в компании пьющих чувствовал?» — он отвечал: «Они знают: я не пью и не собираюсь пить».

Конечно же, приятели подтрунивают над Денисом, пытаются оспорить его трезвеннические убеждения. Парень все время испытывает влияние двух сил: семейную, трезвенническую и — уличную, винопитейную. И, естественно, его посещают сомнения. Он старается сам разобраться в этой проблеме. Читает статьи, внимательно смотрит и слушает антиалкогольные передачи. А когда вышло постановление о преодолении пьянства, дважды перечитал его и сказал:

— Так это против алкоголиков!

— Почему?

— Водка-то остается.

— Водка остается, но пить ее — значит идти против общества. Видишь, сколько ввели ограничений. Например, до двух часов дня не купишь водку. На работе не выпьешь. Да и дома поостережешься: завтра-то на работу.

Денис на это пытается возражать, в ход пускает расхожие суждения:

— За ночь человек проспится. А что до двух часов — так любители выпить впрок запасут. Купит целый ящик и будет сосать.

— Под одеялом, что ли?

— Зачем? С друзьями.

— А друзей-то, охотников до водки, меньше становится.

— Да почему?

— Опять — почему? От глаз людских не спрячешься. А если ты пьешь — тебя за версту видно: у тебя и ноги дрожат, из рук все валится, под глазами мешки синюшные, а в глазах — пьяная одурь. Нет, друг Денис, ты вокруг ясного вопроса демагогию не разводи. Жизнь и время теснят пьяниц. И ты своим товарищам — тем, кто голову тебе морочит, — можешь сказать смело: не от большого ума они с малых лет к рюмке тянутся. Не с той стороны в жизнь заходят. В будущем люди строже за пьяниц возьмутся.

— Ну вот и ты, дедушка, говоришь: за пьяниц. А товарищи мои, какие они пьяницы, если рюмку-другую на вечере выпьют?

Юношу можно понять: с винопитейной психологией, вошедшей во все поры общества, трудно бороться. Вино как непременный атрибут праздничного стола, как спутник веселья крепко вцепилось в неокрепшие умы нашей молодежи. И нужно будет пройти нелегкую дорогу, потратить немало сил, чтобы начисто вытравить этот ядовитый винно-хмельной туман не только из сознания молодых людей, но и из всей нашей жизни.

Отрадно, что мой шестнадцатилетний внук, по мере осознания важности проблемы, проникается желанием помочь другим избавиться от затягивающего порока.

Недавно мне довелось быть на безалкогольной свадьбе сына моего товарища. Гостей было около семидесяти человек, ритуалу, как жестокому божеству, и на этот раз была отдана дань, но... почти символическая. На огромном столе среди разноцветья соков и напитков затерялась замшелого вида пузатенькая бутылка коньяка столетнего возраста — подарок какого-то заморского гостя. Ее все видели, кое-кто попробовал, но и она до конца пиршества простояла едва початой.

Один литератор, слывший за горячего поклонника Бахуса, поднимая бокал с клюквенным соком, сказал:

— Прошу засвидетельствовать. Иначе не поверят, что был на свадьбе и не выпил ни грамма вина.

Знакомый врач, сидевший со мной рядом, недоуменно поводил взглядом по рядам сосудов с соками, склонялся ко мне, трагически вопрошал:

— Так-таки и ничего нет?

Я утвердительно кивал головой:

— Нет. И, по-видимому, не будет.

Через час-другой все освоились с отсутствием спиртного. Произносили умные тосты, много смеялись, потом так же много и красиво танцевали.

В полночь, расходясь по домам, говорили: «Вот ведь... Свадьба — и без вина. Оказывается, можно. И даже лучше — и настроение хорошее, и голова светлая». К сожалению, безалкогольная свадьба в наше время — большая редкость. И случается она не из естественной потребности всех собравшихся на нее гостей, а из смелого протеста организаторов этого семейного торжества против алкогольного зелья. И выглядит пока лишь как дерзкий вызов, как призыв ко всеобщему отрезвлению.

По данным мировой статистики, во всех развитых странах, особенно в последние годы, увеличивается производство и потребление алкоголя.

К сожалению, мало конкретных данных о количестве пьющих. Статистика, словно красная дева, стыдливо замалчивает цифры. И так во всех странах: народам и государствам, видимо, нелегко признать свой грех, и они прикрывают его фиговым листком мнимого благополучия.

Поразмыслим над одной цифрой — она приводится в книге «Алкоголизм»:

«По вине больного алкоголизмом так или иначе страдают семь-восемь человек, связанных с ним родственными, семейными и производственными узами».

Могут сказать: алкоголик — не мертвец, не убитый. Это верно. Но кто может сказать, что лучше: жить с вечно пьяной идиотской физиономией или не жить вовсе?

Самое удручающее в мировой статистике, и в нашей в том числе, это то, что в последнее десятилетие, и особенно в последние годы, пить стали подростки и юноши. Пить стали наши женщины. Вот что особенно тревожит.

Современный русский поэт Сергей Викулов в поэме «Костры на ветру» с горечью пишет:

Зина с Шуркою —
Заметили в деревне не вчера,
Стали часто чуть не с песнями
Являться со двора
Веселились, вниз катились...
Докатились до суда
«Вишь, какую взяли моду,—
Бабка Анна в стороне
Проворчала, — лопать водку
С мужиками наравне
Поглядели б деды, прадеды
на этих матерей
Устрашились бы, поди-ка...
Не поверили б скорей,
Чтобы девка, чтобы баба —
Из стакана, допьяна?
Обалдели б наши прадеды,
сказали б: «Вот те на!»

Накануне нового века — в 1889 году — выдающийся русский ученый-психиатр И. А. Сикорский предвидел эту опасность. Он обратился к женщинам с воззванием:

«Вниманию русских женщин! Женщине принадлежит высокая роль, на которую указывал Кант: быть орудием нравственного развития и усовершенствования человеческих обществ. Эта роль не может быть выполнена представителем другого пола в такой мере, как женщиной. Будучи более тонкой, более нравственной, менее склонной к преступлениям, женщина является естественным носителем нравственных идеалов. Женщина всегда являлась ревностным поборником трезвости во всех странах, во все времена».

Да, всегда являлась... И ныне женщина продолжает начатый еще в древности бой за высокую мораль и нравственность в семье и обществе, бой за трезвость. Но теперь силы ее в этой борьбе поубавились. Она и сама поддалась соблазну зеленого змия — пьет наша женщина, если не пьет — попивает... Вспомните любую пирушку, любое застолье. Редкая женщина брезгливо отстранит от себя рюмку.

Одна бедная душа, девочка лет пятнадцати, написала в газету: «Я отказываюсь пить вино, а девочки с нашего курса называют меня белой вороной, несовременной и синим чулком».

И все-таки... Все-таки женщина в сравнении с мужчиной пьет куда меньше. В десять, в двадцать... пожалуй, в сто раз меньше! И, может быть, потому она еще и ныне остается главной нравственной силой в борьбе за экологическую выживаемость общества, опорой государства в борьбе за трезвый образ жизни. Галина Кондрашкова никогда не сочиняла стихов, но тревожное положение последних лет вдохновило ее и она написала поэтическое обращение к русским женщинам:

Жены, матери, Ярославны!
Время нам свершить подвиг славный.
Ну, доколе нам слезы лить,
Сыновей, мужей хоронить?
Для кого же мы вас рожали?
Для кого же мы вас растили?
Нынче водка вас споила,
Тех, кого война не скосила
Одиночка мать, одиночество. —
У детей ни отцов, ни отчества,
Застонала вновь вся Россия,
Как от полчища от Батыева
Эта темная, тайная сила
Обвила петлею полмира,
Занесла на детей свое жало,
Ничего святого не жаль ей!
Соберем же в едином порыве
Нашу мудрость, любовь и силу.
Не дадим погибнуть мужчинам,
Не дадим погибнуть России!
О, великая русская женщина!
Ты великим терпением венчана,
Ты, великую силу сокрывшая,
Красотою весь мир удивившая,
Соверши этот подвиг славный,
Василиса и Ярославна!

Вот если бы с таким пафосом и страстью обращались к людям профессиональные пропагандисты, наши журналисты и публицисты. Но нет, наша пропаганда редко кого отвращает от пьянства. Она во все времена велась серо, неумело, а в последнее время и совсем захирела. Даже в первые месяцы после постановления правительства о борьбе с пьянством на экранах телевизора появлялся с виду благополучный человек и поучал: «Пить можно, я и сто грамм выпью, и порядок знаю». Правда, ему пытались возражать, звучали слабые призывы к абсолютной трезвости, но зрители, особенно молодежь, видели, что пьющий человек преуспевает в жизни и собой он молодец!..

В пору активной борьбы за трезвость в лекциях, интервью пестрели словечки: «выпил лишнего», «не знает меры», «не вовремя приложился к рюмке» — скрытые призывы пить, но в меру, вовремя, не на работе.

На тему о пьянстве я часто заговариваю с людьми незнакомыми. Сидишь этак в электричке по пути в Москву или из Москвы на дачу и говоришь соседу:

— Меньше стало пьяных — вон, смотрите, в вагоне полсотни человек едут и ни одного под хмельком.

Сосед всматривается в лица пассажиров — вроде бы он соглашается: да, пьяных не видно. Однако говорит:

— Сколько пили, столько и пьют.

— Не скажите! — пытаюсь возражать. — Пьянство заметно пошло на убыль.

Сосед глубокомысленно молчит, потом замечает:

— Сложная эта проблема. До конца не вытравишь дурную страсть.

— Такая точка зрения, извините, пессимизмом отдает. Сейчас, можно сказать, весь народ за пьянство взялся. И не важно, что Правительство отступилось, — народ ищет свои методы борьбы. И найдет!

Рядом сидит мужчина лет сорока. Слушая нас, покачивает головой, ухмыляется. В разговор вступает без предисловий:

— У нас вчера начальник цеха вызвал пьяницу и говорит: «Сколько тебе надо выпить, чтобы ты окосел?»

Пьяница ему в ответ:

— А тебе?

Потому как начальник тоже пьет.

— Сегодня пьет, а завтра перестанет, — продолжаю я подбадривать скептиков. — Ныне ведь как ставится вопрос: если сам пьешь, какой ты воспитатель?

Наперебой заговорили женщины, даже те подавали голос, которые сидели на соседних лавках. У одной в руках была газета.

— Вот тут, — сказала она, — женщина пишет. У нее отец упал на улице и умер от инсульта. Люди это видели и никто не помог. Вот — слушайте: «Люди! До чего мы дошли... Каждый из нас настолько привык к пьяному окружению, что неожиданно упавший на улице человек вызывает не естественное стремление помочь, а объяснимое, скорее уж рефлекторное чувство брезгливости».

Борис Качан пришел к Шичко на второе занятие. Пришел с твердой решимостью внимать и слушать. «Настроюсь на мирный, добрый лад, — думал он по дороге в клуб трезвости. — Буду слушать. Постараюсь понять».

И слушал.

А Шичко начал с вопроса:

— О чем мы вчера вели речь?

— Изучали словарь.

— Ага, словарь... На прошлом занятии я объяснял вам слово: «алкоголизм».

Он сделал паузу, осмотрел слушателей. Подошел к Качану. Сказал:

— Вы, Борис Петрович, с прошлого занятия ничего не пили. Это хорошо. Это залог того, что у вас дело пойдет на поправку. У вас ныне и лицо светлее, и блеску в глазах больше, — ваше сердце работает сегодня лучше. А скажите мне, пожалуйста, вы запомнили, что такое алкоголизм? Расскажите нам своими словами, как вы понимаете это слово.

Качан поднялся, несмело взглянул в глаза учителя. Он был взволнован и растерян. «Как мальчик, — мелькнула мысль. — Как ученик, забывший урок». И еще подумал о Шичко: «Кто он? Что за человек?.. На фронте ранен в ногу, однако стоит твердо».

Стал объяснять своими словами:

— Вы говорили о питейной запрограммированности. Конечно же, вы правы. К примеру, в ЭВМ закладывают перфокарту... программу действия. Она работает по этой программе. Так в человека с детства закладывается положительное отношение к вину, нечто вроде фатальной необходимости. Пить, пить — и только пить. Пьют все, пей и ты... Еще будучи детьми, мы слышим, видим... И со временем картины детства оформляются в убеждение.

— Вы верно все толковали, — согласился Шичко. — Именно перфокарта — она и есть наша питейная запрограммированность. Вы кандидат наук? Кажется, технических? Ведь, наверное, не читали статей по антиалкогольной проблематике?

— Читал, но без доверия. В них страхи, да угрозы, да призывы бросить пить. Я, знаете, не люблю назиданий.

— Да, верно. Сам удивляюсь, как однообразно и примитивно пишут иные авторы. Есть, правда, и основательные работы. Хотите, я дам вам кое-что почитать?..

Меня все больше занимал метод Шичко. Я не ученый, не знаю механизма научных открытий — наверное, их существо излагается непросто, языком научным и не всем понятным. Тут же весь механизм в одной фразе: «Все дело в питейной запрограммированности нашего сознания». Из этого следует: измени программу и люди перестанут пить. Просто, конечно, но, может быть, в этой простоте и кроется суть гениальности открытия?..

У Федора Григорьевича спросил:

— Вы обещали разузнать о методе Шичко — не удалось ли разведать что-нибудь новое?

— Мало. К сожалению, очень мало. У него напечатана книга: «Вторая сигнальная система» — плод его научных изысканий. Врачи ее читают и у нас студенты-медики. Черпают в ней много нужного, полезного. Шичко идет в русле учения Павлова. Идет как бы дальше, исследует самые высшие отделы мозга. Еще профессор И. С. Розенталь просил директора: «Не загружайте этого молодого ученого общественной работой, создайте ему условия и он многого добьется». Потом П. С. Купалов советовал Геннадию Андреевичу тщательно отрабатывать свои статьи, чтобы не краснеть за них, когда имя его станет известно в физиологии. Так оценили Шичко ближайшие ученики И. П. Павлова. Но иначе стала относится к нему директор института Н. П. Бехтерева. Началась коварная травля ученого. Пришлось уйти из института. Не знаю, чем бы занялся этот деятельный человек, если бы не люди, подобные Качану. К нему, видишь ли, и раньше обращались больные люди, алкоголики, курильщики. Верный своему учению о второй сигнальной системе, он стремился воздействовать на человека через нее, то есть, изменить сознание, цепь мышления, понятий, представлений, — перепрограммировать. Так он пришел к своему методу; то есть, утверждает, что алкоголизм — состояние человека, особый род сформировавшейся психики. Лечить такого человека нужно не лекарственными средствами, как это делает наше официальная медицина, а следует изменять сознание — средствами слова, убеждения. Таким путем Шичко переводит алкоголиков из сферы медицинской в сферу педагогическую. И этим он открывает новую чудодейственную возможность для педагогики: формировать еще в школе трезвенническую программу, налаживать профилактику винопития. Начни мы сейчас же и дружно внедрять открытие Шичко, мы бы в короткий срок покончили с пьянством, как покончили с болезнями — оспой, малярией, многими другими, еще недавно страшными болезнями. Но так уж устроено наше общество: оно яростно оберегает все свои достигнутые рубежи, как жизнесохранительные, так и жизнеразрушительные. Против Шичко ополчился весь сонм медиков и ученых, стоящих на официальной платформе — и, прежде всего, павловский институт, где исследуются функции головного мозга, центральной нервной системы. И как часто у нас бывает: скушали молодца. Шичко, хотя и инвалид войны и храбро дрался под Сталинградом, а тут не совладал. Службу оставил, но метода своего не бросил. Идут к нему желающие освободиться от пьянства, он их принимает, и — помогает. Отовсюду слышу: быстро и напрочь отвращает беду. Да вот — пойдемте сегодня, к нему придет мой пациент Борис Качан. И — мы с вами. Пойдемте.

Так говорил о Шичко Федор Григорьевич Углов.

...Шичко обратился к группе:

— Кто-то говорил — не обязательно изучать словарь. А вот письмо. Два приятеля — они к нам ходили. Вот пишут: «Изучая словарь, задумывались, а кто же мы и под какое определение подходим. И уж одно это явилось толчком к отрезвлению. Нет, это очень хорошо, что вы, Геннадий Андреевич, придумали такой словарь. Раньше-то пил и не задумывался, как тебя по-ученому называют, до какой черты докатился. А тут все ясно указано, и ты впервые глянул на себя со стороны, и тебе сделалось противно...»

Геннадий Андреевич сел сбоку стола, за столом — женщина. Голос у нее звонкий, чистый.

— Сегодня разберем тот раздел словаря, где определены стадии. Вы слушаете, и каждый ставит себе диагноз. Первая стадия — слабая потребность; вторая стадия — средняя потребность; третья стадия — сильная... Умеренно пьющий — тоже пьяница. Слово «умеренно» неуместно, это нелепость, выдумка. Нельзя умеренно красть, умеренно врать, истязать. Умеренно пить яд, отравляться. Хочет выпить, значит, есть потребность. Пьяница.

Геннадий Андреевич подходит к одному из слушателей. Качан слышит разговор:

— Как у вас?

— Не пил. Был в гостях, шутками отделался.

Подходил к другому:

— А вы?

— А вы?

— Пока не пью. Но — боюсь. У меня и раньше было: с год не пью, а потом как врежу.

Ходите на занятия. Очищайте сознание, закрепляйте.

С конца лавки поднялся седой, тучный мужчина.

— Был в командировке — не пил, а недавно сорвался. Выпил с друзьями. Но — спохватился, потом одумался.

— Вы кем работаете?

— Артист. Полгода занят делом, полгода — нет. Много свободного времени. В этом, пожалуй, причина.

— Нет, не в этом. Держится запрограммированность. Ходите на занятия, освобождайтесь. Лицо у вас стало лучше. Осанка, взгляд... Во всем жизнь, энергия. Ходите на занятия, ведите дневник, проявляйте активность. Все дело в затемнении сознания. Это вот как пасмурный день: давят тучи, моросят дождем. У вас еще нет уверенности, в этом вся причина.

Один молодой человек (о нем Качан подумал: «Тоже, как я, научный работник») сказал:

— Был в командировке, пил три дня. Очень жалею. Приехал, живу неделю — не пью. Жду занятий... Бегу сюда, верите ли, как на праздник. Знаю: здесь мое спасение.

Шичко поднял руку: внимание!

— Вспомнил эпизод, хочу рассказать вам. Пришли ко мне два капитана первого ранга — вместе учились в Морской академии. «Ставь, ставь бутылку. Давай выпьем!». А я им: «Друзей ядом не угощаю». Огорчились, но не обиделись.

С заднего ряда поднялся мужчина в кожаной куртке.

— Ко мне тоже пришел товарищ с вином. А я ему: «Нет, пить не будем». — «Ты что, с ума сошел!» — «Наоборот, вошел в ум».

Все засмеялись.

— Друзей теряем, — раздался чей-то голос.

— Это не друзья, а собутыльники. Настоящие друзья вас поймут и останутся с вами.

В тот вечер Качан прямо из клуба зашел ко мне в номер. Попросил:

— Расскажите, пожалуйста, о Шичко. Я знаю: он фронтовик, ранен в ногу, и еще, мне кажется, плохо видит?

Я к тому времени уже кое-что знал о Шичко.

Да, война не оставила на нем живого места. Осколком снаряда выбило часть большой берцовой кости, и он теперь может передвигаться только с помощью особого протеза. Врачи не верили, что будет жить, а он выжил.

Разрабатывая учение о второй сигнальной системе, Шичко невольно задел основы гипноза, пришел к смелому выводу: гипнозу не нужна мистическая основа — эффектные взмахи рук, страшные глаза и прочие театрализованные атрибуты. И совсем не нужен сонный пациент. Пусть бодрствует, пусть ясно мыслит. Задача гипноза в другом — в высокой сосредоточенности. Раньше гипнотизер искал слабовольного, Шичко заявил: мне больше по душе человек сильный, умный, развитый. С ним скорее можно установить связь, взаимопонимание.

И тут выводы ученого были неожиданны, революционны — им не поверили. Ну вот, говорили, нашелся ниспровергатель! Сотни лет существует гипноз и гипнотизеры, найдены методы и приемы — они приняты во всех странах, разработаны, отшлифованы, дают эффект — и вдруг все это побоку! Опыт народов, многих поколений!..

Нужны были доказательства. И Шичко приступил к опытам. На ком? На людях — почти здоровых, почти нормальных... Мы говорим: «почти». Потому что эти люди увлекались алкоголем. Шичко решил им помочь, а заодно и проверить свою новую теорию гипноза. Приходит к нему человек, желающий избавиться от привычки курения и пьянства. Шичко говорит: «Садитесь, пожалуйста. Настраивайтесь на мой голос. Вам надо сосредоточиться. Постарайтесь собрать все свое внимание, еще лучше, еще...». И когда тот психологически настроен (весь внимание), начинает беседу. Обыкновенную, без каких-либо внешних эффектов. Спросит: «Зачем вы курите?» Пациент пожимает плечами, старается ответить разумно, логично, но слов не находит. Как умный человек понимает, что любой ответ будет несерьезен — он лишь унизит его, выставит безвольным, глупым. Многие предпочитают молчать. И тогда Шичко говорит: «Когда-то вам сказали: "На, покури". И дали папиросу. Вы затянулись, вам стало дурно, вы закашлялись и хотели бросить окурок, но вам настойчиво повторяли: "Кури, кури!.." — и вы курили. Выполняли чужую волю — злую, вредную. И, к сожалению, до сих пор не знаете, к каким ужасным последствиям ведет папироса. Ответьте мне на вопрос: сколько сигарет в день вы выкуриваете? Тридцать-сорок. А знаете ли, что каждая сигарета уносит пятнадцать минут жизни? Не верите. Тогда я вам прочту материалы исследований английских ученых...»

Прочитав несколько абзацев, Шичко закрывает книгу, смотрит в глаза пациенту. Тот спрашивает:

— Как высчитали цифру — пятнадцать минут жизни?

Шичко протягивает пациенту книгу:

— Здесь все рассказано.

Беседа длится пятнадцать-двадцать минут. Иногда полчаса, час. Пациент, если хочет, придет и в другой раз, и в третий. Нередко после первой же беседы скажет:

— Спасибо, Геннадий Андреевич! Я отныне не курю — бросаю. И это твердо, можете мне поверить.

— Но ведь вы и раньше зарекались?

— Да, и не однажды. Но все как-то несерьезно. Не думал, что так уж она вредна, эта привычка. И, главное, никто не внушил мне, что курю-то не по своей воле. Вот ведь читал статьи, бывал на лекциях, а так просто никто не проникал в сознание.

«Проникаемость»! Дойти до сознания. Словом, как электрической искрой, ударить, взбудоражить, взвихрить мысли. Разрушить прежнюю цепь суждений, возбудить протест и дать толчок новым мыслям. Заложить основы новому убеждению.

Такую цель ставит перед собой Шичко.

На следующий день занятий в клубе не было. Качан сразу же после завтрака вернулся в номер, сел за письменный стол и весь день читал статьи, выписки из книг. И ему мало-помалу открывались грани проблемы, которая, как он теперь понимает, является наиважнейшей для всего человечества. Проблема эта, полная драматизма, чрезвычайно сложная. Пьющий человек в своих воззрениях на вино остался примерно на тех же позициях, что и араб, живший в шестом-седьмом веках. Слово алкоголь — ал-кюль — арабского происхождения: одурманивающий.

В средние века люди научились перегонять спирт. В то время свирепствовала чума — спирт, как дезинфицирующее средство, стал у нее на пути. И по Европе прокатилось «Akva vita» — живая вода! Продавали спирт только в аптеках. Хлебнув глоток-другой, люди воспаряли в облака. Мир розовел, делался бесплотным. На душе легко, просторно. И не было врагов — напротив, все вас любят, и вы ко всем воспылали нежным чувством. «Ах, хорошо! Akva vita» И человек безмятежно засыпал. Проснувшись, ощущал боль в голове, сонную одурь и тяжесть во всех членах. Но тут же вспоминал, как хорошо ему было в состоянии опьянения. И снова тянулся к сосуду с «аква витой».

Бедные наши предки! Знали бы они, какое дьявольское зелье подарили миру!

Не лишенный мудрой прозорливости Магомет — основатель мусульманской религии, провидел злосчастную силу «веселящей воды», сумел убедить соплеменников отказаться от отравы. К тому времени алкоголь под корень косил нацию. Спившиеся, валяющиеся на мостовых мужчины, женщины, неполноценные дети, заброшенные земли, забытые ремесла. Запрет этот принял форму догмы и вошел в Коран — свод мусульманских законов. Около полутора тысяч лет живут мусульманские страны по законам трезвости. Западные же страны сполна хлебнули горя из чаши спиртного. И все оттого, что многим людям, как и тому арабу, понравилось состояние невесомости, этакой бесплотной, розово-радостной эйфории, когда все в мире кажется безоблачным и прекрасным, когда в глазах зажигается счастливый огонек блаженства.

Вино сообщает человеку состояние мнимой приподнятости. Мир со всеми своими реалиями отключается. Человек погружается в себя — в сферу своих ощущений. И если он даже продолжает оставаться в кругу товарищей, все равно он занят собой и от других требует внимания к себе, только к своей собственной персоне. «Ты меня уважаешь? Нет, ты скажи: ты меня уважаешь? или нет?..»

И никто из них и не подумает о том, как они глупо и пошло выглядят. Никому и в голову не придет мысль о возможных осложнениях в семье и на службе, потому что каждый совершенно уверен в себе — в том, что выпьет немного, что будет благоразумен и что, следовательно, ничего плохого с ним произойти не может.

И так бы оно, наверное, и было, если бы вино не обладало свойством с первой же своей атаки поражать мозг — причем его высший ассоциативный отдел, который одни эмоции притормаживает, другим дает выход: заведует вопросами этики, эстетики, поведения. Первая же рюмка вышибает из строя механизм самоконтроля, и человек, подобно автомобилю без тормозов, летит с горы неуправляемый.

А, была не была — наливай! — машет рукой подгулявший молодец. И пошло, поехало...

Характер пьющего меняется. Притупляется интерес к другим людям, внимательность, чуткость. Пьяница лжет, берет взаймы деньги и не возвращает, легче изменяет дружбе. Все высокое: долг, честь, достоинство — все эти красивые свойства души выветриваются с винными парами, круг интересов сужается, человек реже смеется и чаще ворчит, рюмка, как злая колдовская сила, привораживает его.

Один старый артист, помнивший нравы провинциального русского театра начала века, говорил: «Прежде мы тоже пили, много пили, но... не так много и не так часто, и не все артисты нашего театра пили. А что до женщин нашего театра... Женщины не пили. Нет, не было такого».

Старый актер — ныне покойный — был мудрым человеком и любил наблюдать жизнь. Его память хранила множество любопытных и весьма поучительных историй. Рассказывал о певце, обладавшем редким по красоте и силе голосом. Но артист этот пил, много ел, вел беспорядочный образ жизни. И очень скоро голос от него ушел. Показывая на него, острословы из местной труппы невесело шутили: «меццо-пропито».

Рассказы о прошлом старый актер обыкновенно заключал:

— Теперь пьют больше, почти все пьют. Я даже не знаю исключения. Существует какое-то чудовищное фатальное заблуждение: вроде бы алкоголь восстанавливает силы, встряхивает организм, обновляет, дает разрядку нервам, но я-то вижу, меня, старого воробья, не проведешь: от вина силы убывают, человек никнет, вянет, словно цветок от холодного ветра. И лицо тускнеет, и глаза тухнут. Алкоголь человеку зла прибавляет. Он становится черствым, бессердечным.

«Бессердечным...» Интересно бы эту мысль мудрого, пожившего на свете человека да проверить бы методом психологического анализа, да исчислить бы на электронно-вычислительных машинах все потери, которые несет человечество от одного только этого свойства алкоголя — зла прибавляет. Собрать бы воедино да помножить на горечи, обиды, сердечные боли, семейные драмы. Да проникнуть бы во всю эту механику, осознать, сделать выводы.

Болгарский поэт Петро Славейков еще в прошлом веке заметил: «Никогда нельзя вкушать питье, потому что предание пьянству губит твои: 1. Деньги. 2. Время. 3. Характер. 4. Здоровье. 5. Независимость. 6. Достоинство. 7. Чувства. 8. Самоуправление. 9. Уважение. 10. Спокойствие. 11. Благополучие жены и детей. 12. Будущее детей. 13. Честь Отечества. 14. Жизнь. 15. Душу...»

Может быть, и не читали этих заметок рабочие Хабаровского завода отопительного оборудования, но в письме в «Правду» говорят о том же:

«Приходят, конечно, и такие, кто переменил не одно рабочее место, кого вытрезвителем не удивишь. У них снижен порог ответственности, психология пьяницы расшатала их характер и волю...»

«...Деньги получают немалые, а расходовать их с умом не умеют. Вот и пьянствуют. Тем более, надо учесть, что интересы таких людей весьма неразвиты, у них приглушена тяга к культуре».

Да, люди единодушны в том, что алкоголь отнимает у человека все — и саму жизнь, но прежде всего, он холодит душу, выветривает из нее все человеческое. Недавно я читал книгу Юрия Николаевича Рериха «По тропам Средней Азии». Есть там описание одного видного китайского чиновника (дитая) Ма Фусиня. Необыкновенной жестокостью отличался этот человек.

«Это был деспот, — пишет Ю. Рерих, — не знавший пощады ни к китайцам, ни к местным тюркам. Он выстроил себе огромный дворец в китайском городе, или кашгарском Ханьчене, и владел несколькими летними резиденциями в окрестностях Кашгара. Он построил мосты и дороги и посадил вдоль них деревья, причем местному жителю, который осмеливался задеть дерево своей повозкой, отрубал на обеих руках пальцы. Дитай имел собственные предприятия вблизи Хотана, интересовался перегонкой нефти и держал большую фабрику по обработке нефрита, где работали лучшие хотанские мастера. Ма Фусинь безжалостно устранял конкурентов в коммерческих делах. Несчастных вызывали во дворец губернатора и там их казнили или увечили, отрубая руки. Сейчас многие из этих жертв умерли, но некоторые все еще просят милостыню на кашгарских базарах, являясь свидетелями кровавого деспотизма...»

Читаешь эти строки и думаешь: человек без сердца! Ни капли жалости и сострадания, только жестокость, подлость и коварство. В чем причина? Где искать разгадку такому гнусному феномену человеческой породы?

Юрий Николаевич отчасти помогает нам объяснить природу поступков этого человека.

«Он был известен... пристрастием к крепкой китайской водке, которую всегда пил за обедом».

Конечно, жестоких людей рождает и природа, злобным свойствам характера помогает развиться и среда, но здесь, очевидно, не последнюю роль играла «крепкая китайская водка». Дитай был постоянно пьян, не выходил из состояния наркоза; слабые зачатки добра, если они и были у него от природы, хмель подавлял, и пьяный деспот не знал, не слышал голоса собственной совести. Неограниченная власть и отсутствие здравого мышления породили чудовище, которое много лет наводило ужас на всю подвластную ему округу.

В народе говорят: «Пропил совесть».

Вы знаете только то, что человек пил, но вам неведома та повседневная, разрушительная работа, которую производит внутри организма алкоголь. Впрочем, если вы наблюдательны, вы заметите и внешние перемены: человек сутулится и голову держит на так прямо, как прежде, взгляд потух, под глазами мешочки, складки лица отяжелели, цвет кожи посерел, местами обозначились нездоровые, красноватые пятна.

И это происходит с умеренно пьющим, с человеком, который знает, с кем пить, когда пить и где пить. Подчас такой и неделю в рот спиртного не берет, но в другой раз — каждый день, через день... Глядя по обстоятельствам. Таких никто не считает пьяницами и причину метаморфозы их внешности и особенно характера склонны объяснять временем: мол, годы идут, они не красят. Но время не так скоро меняет черты лица. Характер перемен иной. Лицо трезвого человека умнеет со временем, становится более одухотворенным, привлекательным. А что до взгляда, то в нем с годами появляется свет опыта и знаний, магнетизм укрепившейся воли, очарование мудрости повидавшего жизнь человека.

У нас нет выбора: или вино — и с ним весь букет потерь и несчастий, или трезвость. Алкоголь и прогресс — несовместимы, они — антиподы, друг друга исключают.

Революция в семнадцатом году совершалась в трезвом состоянии. Трезвыми поднимали наши отцы страну из разрухи в двадцатых годах. Иные говорят: водку не продавали в магазинах, но люди гнали самогон. Да, гнали. Но количество самодельного спиртного зелья — самогона, браги, пива — было в десятки раз меньше, чем монопольной водки. На мужчину средних лет приходилось четыреста граммов спирта, или один литр водки в год.

В 1925 году И. В. Сталин предложил вновь ввести «монопольку» — кстати, в беседе с иностранными рабочими он обещал, что мера эта временная, что производство алкоголя мы отменим, как только поднимем промышленность. Но, как известно, мера эта не была осуществлена. В 1925 году наш народ потреблял один-два литра в год на душу населения. Пил немного, а женщины, дети и даже молодые люди в ту пору не пили совсем. Сказывалась привычка к трезвой жизни, выработанная десятью годами сухого закона. Примечательно, что русский народ мало пил и в последующие годы. Перед войной, в 1940 году, мы потребляли всего по три литра в год на душу населения. Во время войны и вовсе мало пили — не до того было! Да и после войны в народе стойко держалось сопротивление зеленому змию. Даже в 1953 — 1955 годах мы потребляли три-четыре литра... И только с начала шестидесятых годов кривая потребления алкоголя резко поползла вверх.

Как-то попалась на глаза заметка из газеты «Правда Украины». Многое она объясняет: и количество пьющих у нас, и потери, которые мы несем от пьянства. Знаменитый на Украине кадровый рабочий Михаил Иванович Сукретный говорит корреспонденту газеты: «В сельском хозяйстве страда. Помочь убирать урожай надо — за это рабочих не стоит агитировать. Однако мы посылаем в совхоз имени 60-летия Октября несколько сот человек в месяц, а в совхозе из-за прогулов теряют больше человеко-дней, чем отрабатывают заводчане».

Постеснялся сказать рабочий: прогулы-то в основном из-за пьянства.

Десятки миллионов людей, неустойчивых в делах, ненадежных в дружбе, лишенных любви, уважения — ибо кто же будет любить пьяницу, кто понадеется на мужскую верность алкоголика, кто из детей, подростков возьмет себе в образец человека с идиотски пьяной физиономией? А скольким они отравили жизнь? Сколько по их вине разбитых судеб, обманутых надежд, горьких обид и разочарований?

Недавно журнал «Работница» сообщил:

«В Москве, к примеру, из молодых женщин и мужчин в возрасте от 18 до 30 лет треть одиноки. А в целом по стране людей брачного возраста, не состоящих в браке (наряду с холостяками и незамужними имеются в виду вдовы и вдовцы, а также бывшие супруги из распавшихся семей, которым пока не удалось выйти замуж или жениться повторно), — более 40 миллионов».

Вряд ли кто может привести точный анализ такого явления, но наверняка и здесь во многих судьбах злую роль сыграл все тот же зеленый змий. Как часто мы слышим: «Лучше жить одной, чем каждый день видеть пьяную рожу». Не всякая девушка пойдет замуж за пьющего парня. Если же мужчина заметит в своей избраннице тягу к спиртному, то едва ли отважится взять ее замуж. Скажет: «Сам пью, а тут еще жена будет попивать, — нет уж, увольте».

Где-то я слышал, что человеку, нашедшему средство лечения рака, будет поставлен золотой памятник. Но из какого же металла соорудят памятник человеку, которому удастся указать путь избавления человечества от алкоголя?..

Не люблю рассказов о чудесах — по той простой причине, что чудес не бывает. Но хорошо помню, с каким интересом мы в тот первый раз слушали рассказ Федора Григорьевича Углова о феномене Шичко. Он нам живо обрисовал картину: перед Геннадием Андреевичем Шичко, как ученики перед учителем, садятся двадцать человек алкоголиков. Прежде их воспитывали, увещевали, наконец, лечили и, может быть, не один раз, — но все бесполезно. Они пили. И катились вниз, в бездну. Рушилась семья, разлаживались работа, здоровье, но они пили. И, казалось, нет в природе силы отвратить беду. Наконец, кто-то им сказал: сила такая есть — Геннадий Андреевич Шичко, ленинградский ученый — философ, психолог, физиолог. И вот они здесь, сидят и слушают...

Десять дней. Десять уроков, сеансов... И вот результат: восемнадцать из двадцати, а в другой раз и все двадцать перестают пить. Совсем. Совершенно. Не пьют ни капли и не угощают других. Два-три человека из двадцати и сами потом, применяя метод и приемы Шичко, отрезвляют других.

Но, может, это сказка об очередном «чуде»? Как понять, как убедиться в реальности феномена Шичко? И как, наконец, представить метод Шичко, постичь таинство его действий?

Другими словами, что оно такое — метод Геннадия Шичко? В номере втором журнал «Наш современник» за 1986 год был напечатан мой очерк о Шичко «Тайны трезвого человека». Там в общих словах я рассказал о сути этого метода. Но — в общих словах. У нас тогда не было ни достаточных знаний, ни накопленного временем материала. Теперь такой материал есть. В Москве и Ленинграде, в Горьком, в Новосибирске, на Дальнем Востоке, на Сахалине — во многих городах нашей страны есть люди, которые по методу Шичко освобождают людей от страшного порока, от недуга, который еще недавно казался почти неизлечимым. Вот некоторые из этих людей.

В Москве:

Нина Григорьевна Емельянова, Виктор Владимирович Юмин, Маргарита Анатольевна Зорько, Татьяна Григорьевна Коломиец;

В Ленинграде:

Родной брат Геннадия Андреевича — Александр Андреевич Шичко, Владимир Алексеевич Михайлов, Марина Глебовна Колесова, Василий Егорович Егоров;

В Ижевске: Николай Владимирович Январский, Нина Ивановна Гронцева;

В Чувашии в г. Маризенский Посад: Михаил Степанович Лысов;

В г. Ярославле: Петр Иванович Губочкин;

В г. Первоуральске: Валерий Иванович Мелехин;

В Новосибирске: Владимир Георгиевич Жданов;

В Алма-Ате: Александр Михайлович Сидоров, Александр Викторович Рырянов, Владимир Анатольевич Стрельцов, Люция Павловна Сагидулина;

В Арзамасе: Лариса Сергеевна Иванова;

В г. Абакане: Григорий Иванович Тарханов;

В г. Барнауле: Надежда Ивановна Шестакова;

В Горьком: Лилия Михайловна Маракулина.

Под Москвой большую работу для всего трезвенного движения ведет Михаил Павлович Баканов...

И много-много других последователей Г. А. Шичко отрезвляют людей в нашей стране.

Кто захочет обратиться к любому из этих подвижников и патриотов, тот зайдет в местное общество борьбы за трезвость и там получит их адрес. Можно в общество борьбы за трезвость написать письмо, предварительно обо всем договориться.

Многие энтузиасты трезвеннической работы хотели бы и сами овладеть методом Шичко, чтобы нести здоровье и радость жизни людям, но не знают метода, не владеют этим чудодейственным искусством.

К несчастью, Геннадий Андреевич Шичко ушел из жизни, не оставив нам печатных работ о своем методе, — оставил лишь учеников, тех, кто прошел курс его бесед и запомнил приемы и всю механику отрезвления слушателей. Часть его письменных работ я подготовил к печати и даю в этой книге. Наследие и архив Геннадия Андреевича мы изучаем и надеемся, что в скором времени станут достоянием печати и другие его работы

Мы говорим: «Курс его бесед»...

Да, именно бесед, потому что его метод нельзя назвать медицинским — он не применял ни лекарств, ни каких-либо лечебных процедур; его оружием было слово. И потому он называл свой метод скорее педагогическим, чем медицинским, хотя в его сеансах много внимания уделялось приемам психологического воздействия, а психология, как известно, близка к медицине. Недаром слово еще с древности почиталось едва ли ни первым средством лечения больных. «Слово лечит», — говорили в древности. Тогда же, в незапамятные времена, родились вещие слова: «Плох тот врач, от разговора с которым больному не стало легче».

Но слово и на вооружении наркологов. И в семье на пьющего пытаются воздействовать словом. И общество в целом обращается к пьющим с горячим призывом не пить. (Правда, ныне этого призыва почти не слышно.) Обращение к совести, увещевание, устрашение — все делается при посредстве слова. Но почему же это слово не достигает цели? Почему целая отрасль медицины — наркология — да и вся медицина, оказались бессильны перед самой распространенной и самой страшной пагубой — алкоголизмом? Ведь только 6—7 процентов своих пациентов излечивают наши больницы и специальные колонии. А остальные 93 процента?..

Если поверить данным ученых, что в нашей стране алкоголиков и сильно пьющих сорок миллионов — какую же огромную часть своего народа мы обрекаем на муки и страдания! Люди цепенеют от ужаса при слове «СПИД». Но алкоголь пострашнее СПИДа — он уже унес миллионы жертв и сколько еще унесет, если мы его не одолеем! Алкоголь как смерть: с неотвратимостью судьбы нависает с колыбели над человеком — это как крест, без которого человек не может взойти на свою Голгофу. И все темные силы — властолюбцы и фарисеи, жадные сребролюбцы, негодяи всех мастей и оттенков — нам твердят: без пития вам не прожить, борьба с алкоголем — химера; пейте, пейте!..

Простаки лишь бездумно им вторят.

Каким же высоким духом наполнено сердце человека, вознамерившегося открыть средство избавления людей от спиртной чумы!

При детальном знакомстве с шичковским методом отрезвления пьющих невольно задаешься вопросом: как же понимать? И официальная наркология, тратя миллиарды народных денег, и неофициальный Шичко, не признаваемый при жизни, всеми гонимый, не взявший на свою науку ни копейки бюджетных средств, не принимавший за свой титанический труд даже цветов от пациентов, — наркология и этот одинокий чудак держали в руках одно оружие: слово, но достигали совершенно разных результатов? Шичко отрезвлял людей, наркология... От нее человек уходил с грустной припевкой: «Каким ты был, таким ты и остался».

Многие и ныне объясняют этот феномен примерно так: «Что вы хотите? Шичко ученый, кандидат наук. Он в Павловском институте занимался проблемой гипноза и внес в эту науку много нового. Он автор замечательной книги: "Вторая сигнальная система". Да такой человек любому перевернет мозги».

Да, Шичко — ученый, и несмотря на свое небольшое звание — ученый настоящий, смеем даже утверждать — большой ученый. Академик Углов, показывая мне его книгу, сказал: «Даже нам, хирургам, эта книга помогает».

И в науке о гипнозе он сумел сказать не просто новое слово, а революционное. И вдумчивые психиатры многое найдут для себя в учении Шичко о гипнозе. Но руководители института Экспериментальной медицины в Ленинграде не поняли, не признали трудов ученого: он был неудобен, слишком принципиален, порою резок — от него избавились. Инвалид войны, пострадавший под Сталинградом, оказался не у дел. Для всякого ученого — это смерть, Но Шичко и здесь выстоял. Больше того — устремился в новые бои. Подобно богатырю из русских сказок он вступил в схватку со Змеем-Горынычем. И — победил! Да, мы теперь можем сказать: он в этом бою долго нащупывал слабые места извечного врага человечества, а затем все-таки выковал оружие. Вручая его людям, мог бы сказать: «Десять тысяч лет вы сражались с этим врагом и не умели его победить. Я даю против него верное средство — действуйте!»

И люди взяли это оружие.

Недавно меня как автора очерка о Шичко и вдову Геннадия Андреевича Люцию Павловну пригласили на собрание-семинар руководителей групп отрезвления по методу Г. А., Шичко Москвы и Московской области. Полтора месяца назад мы были на таком семинаре — на него собралось двадцать человек, теперь я насчитал шестьдесят. Руководители делились опытом, а я решал несложную арифметическую задачу: шестьдесят помножить на двадцать, получится тысяча двести человек. Такое количество несчастных они пытаются вернуть к жизни каждые десять дней. Пытаются. А возвращают?

Слушал рассказы пионеров удивительного движения, родившегося стихийно и теперь распространяющегося по всей стране. Процент отрезвленных от шестидесяти до девяноста. В среднем, семьдесят пять процентов. Значит, почти тысяча человек в десять дней! А в месяц — три тысячи. В год — тридцать шесть! И это только в Москве и Московской области. А здесь ведь не все энтузиасты, работающие по методу Шичко. И ряды их растут. Сегодня их шестьдесят, ну может быть, сто, а завтра?..

Далеко уводили меня мысли о почти сказочном спасительно-благородном движении народа к своему здоровью, можно даже сказать, спасению, к радостной, трезвой жизни. Вновь вспоминаю, как уже не раз в истории, когда темные силы зла обрушивали на наш народ очередную беду, он находил в себе силы и сбрасывал со своих богатырских плеч смертельную напасть. По всему видно, одолеет врага и на этот раз.

Однако, стоп! Может, ты увлекся и какие-то химерические прожекты принял за действительность? Посмотри, как об этом же пишут другие авторы.

Ну что ж, почитаем статью Т. Дурасовой в газете «Ленинградский рабочий». Статья называется «"Оптималист" в трех лицах».

Сделаем выписки:

«После смерти Шичко некоторые члены клуба "Оптималист" отважились продолжить его работу по методике, которую они изучили на самих себе. И получалось! Думаю, что помимо методики Шичко играл роль еще один фактор — сила положительного примера».

Но, как часто бывает, ко всякому святому делу липнут ухватистые и небесталанные любители наживы, везде проникающие и все умеющие субъекты. Нашелся такой и среди тех, кого отрезвил Шичко — Юрий Александрович Соколов. В прошлом запойный пьяница, он объявил себя в Ленинграде лидером. Будем отрезвлять, но... не бесплатно! На отрезвление мы тратим энергию, а за это — плати! Пятьдесят рублей с носа. Аппетиты растут — не исключено, что со временем ставки повысятся. «Как? — возразили другие члены клуба. — Геннадий Андреевич отрезвлял бесплатно. И каждому говорил: у тебя есть единственная форма отблагодарить учителя — точно так же помогать другим».

Со строптивыми поступили просто, как некогда поступили в институте с Шичко: их устранили с дороги, то есть исключили из клуба. Среди исключенных оказались вдова Шичко Люция Павловна и его родной брат Александр Андреевич — кстати, убежденный пропагандист метода Г. А. Шичко, автор нескольких работ, развивающих идеи брата.

Сейчас среди инструкторов-отрезвителей идут споры: брать ли деньги с бедолаг-алкоголиков, и если брать — сколько?.. Кажется, побеждает идея платности занятий. Я много размышлял над этим явлением, со многими беседовал — и с теми, кто отрезвляет, и с теми, кого отрезвляют. Алкоголики на денежный сбор не сетуют: чего не отдашь за то, чтобы на всю жизнь быть трезвым. Ведь полсотню-то он пропьет за два-три дня, а тут... трезвость — и на всю жизнь! .. Инструкторы говорят: тратим силы, энергию, время... не бесплатно же! И еще важно: плата обязывает, вносит организацию, дисциплинирует. Если заплатил — надо ходить. И надо отрезвиться! Не даром же деньги отдал. А кроме того, оплатить помещение, обслугу, распечатать литературу, пособия. Без денег не обойтись!

Помню, когда я впервые познакомился с Геннадием Андреевичем Шичко — это еще до постановления о борьбе с пьянством было, — я видел, какие тернии преодолевал он на своем пути. Пенсия у него скромная, жена работала в музее — зарплата тоже небольшая. Все время в хлопотах, заботах. Звонит телефон: одни просят, умоляют принять в группу на отрезвление, другие отрезвляются, но просят совета, хотят излить душу... А для занятий нужно готовить новые беседы, подобрать факты, цифры. Супруги не спят иногда до трех-четырех часов ночи; Геннадий Андреевич готовит материалы, отвечает на письма — они изо всех городов; Люция Павловна печатает на машинке.

Днем беготня по учреждениям, просьба предоставить помещение. Дадут подвал, и из того гонят...

Работа адская, на износ. И Геннадий Андреевич не выдержал. Вначале перенес тяжелую операцию на желудке. Ему бы отойти от дел, отдохнуть, но где там! Чуть отдышался — и за дело. А поток желающих отрезвиться нарастал. Тут уже стали появляться статьи в газетах, сообщили по радио, телевидению. Телефон звонил беспрерывно. А силы-то все те же: он сам да верная супруга Люция Павловна. И сердце не выдержало. Утро последнего дня октября не предвещало трагедии. Геннадий Андреевич собирался в поликлинику. Собрался, но чем-то отвлекся, и вдруг — боль, страшная боль, такая, какой раньше не испытывал никогда. Так он сказал врачу «скорой помощи». Это было в пятницу 31 октября, а 3 ноября 1986 года его уже не стало.

Ныне его имя пользуется любовью тысяч и тысяч борцов за трезвость. Его удивительная, гениальная по своей простоте и безотказности система отрезвления шагнула за границу, заинтересовала друзей американского общества Анонимных алкоголиков,— они уже приезжали в Ленинград изучать этот метод. Теперь и наше Всесоюзное добровольное общество борьбы за трезвость повернулось к нему лицом — поддерживает последователей метода Шичко, распространяет о нем информацию — и лишь журнал «Трезвость и культура» глухо и упорно молчит о методе Шичко. На его страницах лишь изредка упоминается имя Геннадия Андреевича, но нет серьезных рассказов ни о нем, ни об энтузиастах-отрезвителях.

И, однако, же мы верим: недалеко то время, когда метод Шичко возьмут на вооружение тысячи инструкторов и начнется массовое освобождение алкоголиков от страшного недуга, а именем Шичко будет гордиться город на Неве, вся наша Родина, весь наш народ, вкусивший так много зла от алкоголя, уставший, ослабевший, но еще сохранивший силы для борьбы за свое выживание, за будущее своих детей.

Геннадий Андреевич вершил свое великое дело в одиночку; ленинградские власти были глухи к его просьбам, а тут еще материальные затруднения. И конечно же, имей он за свой труд хотя бы немного денег, он сделал бы много больше, сколько бы людей еще отвратил от пьянства, вернул кормильцев семьям, работников обществу. Вот почему я с пониманием отношусь к тем его последователям, которые подхватили его опыт, наследуют всю силу научного и нравственного подвига своего учителя, но в отличие от него берут за свой труд деньги.

И в то же время, не понимаю и никогда не пойму дельцов, превращающих метод Шичко в средство надувательства и наживы. Брать много денег с алкоголиков и безнравственно и несправедливо. Государство и общество однажды их уже обманули — их споили, отняли здоровье и радость жизни. Нельзя же обманывать их еще и во второй раз! Наконец, автор метода отрезвления был великим альтруистом. Благородство личности Г. А. Шичко, высота его подвига взывает к чести и порядочности. И если уж кто набивает карманы при помощи его метода, пусть хоть не называют себя последователями Г. А. Шичко.

Звон червонцев много погасил святых порывов. Но здесь мы не задаемся целью судить и рядить — нас интересует метод, его судьба. А он, как ни странно, живет и благотворно действует в любой обстановке.

Дурасова сообщает:

«Я слышала отчет Ю. А. Соколова на собрании 23 сентября 1987 года. За год через его занятия прошли 546 человек. Очередь к нему составляет 1427 человек — только иногородних. Очень много заявок на предприятиях».

Не стану углубляться в финансовые дебри Ю. Соколова, заметим, кстати и ко всеобщему удивлению: метод и здесь выжил, он и здесь совершает чудеса. Не берусь утверждать, что все цифры, сообщенные Соколовым, верны, но людей через «его руки» проходит действительно много.

Приведу один из множества отзывов о методе Шичко:

«Еще десять дней назад была я одна на земном шаре с погибающим сыном на руках, и как я ни кричала о помощи, меня никто не слышал, для меня земной шар был пуст, как после атомной войны. Люди! Да делайте вы что-нибудь, чтобы внедрить в жизнь этот такой простой метод исцеления людей!»

В Ленинграде много последователей Г. А. Шичко, и Соколов наиболее спорный из них, — может быть, он менее других подготовлен к ведению таких занятий, но он напорист и широко поставил рекламу. И польза налицо.

У некоторых последователей Шичко я был на занятиях — много своего, оригинального привносит каждый в методику основателя. И почти все известные мне приемы заслуживают внимания. Вот руководитель группы... Говорит уверенно, убежденно. Отдельные места диктует как педагог. И это привлекает, гипнотизирует слушателей, рождает веру в учителя. Вот он требует: запишите важную мысль, обведите рамкой: «Характерны для любого пьяницы: лживость, бахвальство, эгоизм». А вы почему не пишете? Хорошо устроились! Пошли дальше: «Выпил рюмку — поглупел на рюмку, выкурил сигарету — укоротил на нее жизнь. Пьянство — шагреневая кожа жизни».

Люди пишут. А если человек пишет да еще обводит написанное рамкой, он крепче запоминает. В сознание внедряются те самые мысли, которые начинают подтачивать питейную запрограммированность, дробить и разрушать засевшую с детства убежденность, что пить не так уж и вредно, все пьют и я пью, пить нехорошо помногу, до свинства, а если в меру, да к случаю, оно и ничего. Постепенно, мало-помалу вымывается весь набор аргументов, которыми оперирует и спившийся с круга пьяница, и дипломат, академик, министр, умеющий попивать «культурно», но до старости не сумевший усвоить простую истину, что нельзя попивать культурно, как нельзя культурно принимать яд, наркотики, культурно сквернословить, воровать, хулиганить.

В Москве я посетил занятия, которые проводят в своих группах две замечательные женщины — Нина Григорьевна Емельянова и Татьяна Григорьевна Коломиец. Татьяна Григорьевна — ученица Емельяновой. Результаты у них примерно одинаковые — они отрезвляют 80 — 85 процентов слушателей. Между тем обе женщины, как, впрочем, и все люди на свете, совершенно разные и по уровню знаний, и по роду занятий, и по манере общаться с аудиторией, внушать свои мысли. Нина Григорьевна — нарколог, и не рядовой; она многие годы заведовала наркологической службой в одном из московских районов. Я еще не видел ее, а уже слышал о ее больших, можно даже сказать, выдающихся способностях отрезвлять обращавшихся к ней за помощью пациентов. И все время хотел узнать, как это ей удается, какие она использует лекарства, средства лечения, как и о чем говорит с пациентами. И когда встретился с ней и стал говорить комплименты, она меня перебила:

— Что вы, какие там успехи? Ну, десять процентов, — может быть, двенадцать из обращавшихся ко мне. Разве это результаты? Вот вы написали о Шичко. Читала журнал и, признаться, не верила — не может такого быть! Но и оснований не верить вам нету. Очень бы хотелось самой побывать на занятиях Геннадия Андреевича да поучиться у него.

Я ей сказал:

— Обычно наркологи с ходу отвергают всякое вмешательство в их практику, не верят, всех называют шарлатанами. Я получаю от них письма, они звонят. И все единодушны, все раздражены.

— Да, я знаю. Многие из них даже довольны и тем, что шесть-восемь процентов излечивают. Мы, говорят, творим невозможное: врачуем неизлечимых. А я не хочу мириться. Очень хочу посмотреть на дело с иной, не с нашей наркологической стороны. Ведь, кажется, всем ясно: нельзя нам, наркологам, жить так дальше, есть хлеб, который мы не зарабатываем. Служба есть, на нее тратят миллионы, а результатов от нее с гулькин нос. Уж очень живуч бюрократизм в медицинских сферах. Мне думается, и нет нигде таких самодовольных, чванливых бюрократов, как среди отцов здравоохранения. Душно нам! Хочется раскрыть двери и окна.

Я потом долго не встречал Нину Григорьевну и вдруг слышу: набрала группу и ведет занятия по методике Шичко. А когда пришел на ее занятие, она уже несколько наборов выпустила.

Любопытно, как меняется человек, когда он вдруг убедится, что нужен людям, что делает большое, нужное дело. Нина Григорьевна вся светилась, говорила с вдохновением, с каким-то молодым, наступательным задором. У нее была тема: «Бывает ли культурным винопитие?» Коротко, но емко изложила свои понятия «культурного» пьянства, приводила высказывания великих людей, особенно много брала сведений из книг академика Углова. И все это перемежала со своими собственными наблюдениями врача-нарколога.

В перерыве я беседовал со слушателями. К удивлению и к радости, большинство из них не нуждались в отрезвлении; они сами готовились к ведению занятий по методике Шичко. Они тщательно записывали беседу Нины Григорьевны; записывали названия книг, статей, очерков, где содержались нужные сведения. Впрочем, четырнадцать человек были пьющими, и большинство из них сильно пьющими. Четверо кисло улыбались, со знакомым мне, закоренелым скепсисом повторяли: «Говорильня все это! Слышали...» — «Но зачем же вы ходите на занятия?..» — «Надо же испробовать. Да и дома хотят».

Некоторые незадолго до занятия приняли свои сто грамм, а то и двести. Эти смотрели нагло, говорили зло, с издевкой и обреченно махали рукой.

Пригласив всех садиться, Нина Григорьевна продолжала урок. Скептики переговаривались, отпускали реплики. Мешали, конечно, но Нина Григорьевна с прежней настойчивостью продолжала нелегкое дело перепрограммирования сознания.

Скептики становились тише. На них шикали товарищи, зло обрывали, и это был тоже процесс подавления злых начал в организме и внедрения того необходимого духа, который уже коснулся сознания и начинал свою благотворную работу.

Это было третье занятие с группой, а я потом пришел и на восьмое. Скептиков оставалось двое. И те уж были не так агрессивны, не так уверены. Спасительный дух веры и надежды на отрезвление залетел и в их замутненные головушки, и хотя исподволь, медленно, но уже начинал расшвыривать накопившиеся за многие годы губительные завалы.

Бывал на занятиях и у Татьяны Григорьевны Коломиец. Ей так же, как и Емельяновой, лет сорок, но обе они выглядят на тридцать с небольшим; обе сохранили девически стройную фигуру, обе на свой лад красивы. Нина — типичная славянка с большими синими глазами, Татьяна, напротив, брюнетка, с цыганским, открыто-доверчивым улыбчивым лицом и постоянным добрым выражением. Татьяна — научный работник, проблемой пьянства занялась случайно. Где-то услышала лекцию новосибирского физика Владимира Жданова и была поражена важностью и остротой проблемы. И как человек с сильно развитым чувством патриотизма стала искать пути отрезвления людей, много читала, познакомилась с авторами статей и книг на эту тему. Она еще пятнадцать лет назад появилась у нас в дачном поселке. Зашла к живущему со мной по соседству поэту Игорю Ивановичу Кобзеву. Он уже тогда писал стихи о трезвости. И с академиком Угловым познакомилась. Наконец, вслед за Емельяновой в Москве набрала группу алкоголиков, стала их отрезвлять.

Я сидел у нее на занятиях, слушал. Поначалу мне казалось, что дело это не ее, педагогических способностей у нее нет — говорит негромко и вроде бы неуверенно, однако все двадцать алкоголиков слушали ее внимательно. Это были все больше рабочие столичных заводов, был инженер, врач, спившийся с круга, художник... Они слушали эту хрупкую, симпатичную женщину и, может быть, как и я, опасались за нее, за благополучный исход ее высокого, благородного и слишком уж непосильного дела. Однако Таня говорила. И чем дальше, тем больше приводила цифр, сведений. Иногда неожиданных, вроде бы выпадавших из логического строя беседы.

— А знаете, что ответил Гитлер, когда ему задали вопрос: что вы намереваетесь делать на оккупированных территориях России?

Нет, никто из слушателей не знал, что собирался делать Гитлер с русским народом, если бы ему удалось покорить Россию. Внимание слушателей обострилось, сидевшие на задних рядах тянули шеи.

Таня сказала:

— Гитлер на такой вопрос ответил: никакой гигиены, никаких прививок, только водка и табак.

Помолчала и затем добавила, уже совсем неожиданно:

— Знают ли чиновники из Госплана, которые планируют моря водки, вина и пива, знают ли они, что поступают с собственным народом так же, как бы и поступал с нами Гитлер?

Потом она говорила, что многие великие сыны русского народа — Толстой, Достоевский, Добролюбов — мечтали видеть свой народ трезвым.

— Почти нет такого великого человека, который бы не оставил на этот счет мудрого высказывания, наставления...

Таня замолчала, стала прибирать на столе бумажки, по которым она читала разные мудрые мысли. Кто-то спросил:

— Прочтите нам еще что-нибудь.

— У меня тут есть кое-что.

Она подняла над столом кипу бумажек:

— Но это уж на следующем занятии.

Итак, мы снова обращаемся к вопросу: что же оно такое — оружие, добытое Шичко?

Коротко оно называется: изменение запрограммированности сознания. Не очень привлекательно звучит и не всем понятно. Согласен. Звона в названии метода мало. И будто бы даже расплывчато и заумно. То ли дело, например, в математике «Закон простых чисел» или в геометрии «Аксиома прямой», в физике «Рычаг Архимеда». Но в то же время и в классических науках встречаются законы, которым не придумано названий. Тогда их называли по имени ученых: «Закон Бойля-Мариотта», в медицине — «Болезнь Паркинсона», «Капли Боткина», «Мазь Вишневского». Назовем и мы: «Метод Шичко». Впрочем, под этим названием он уже получил прописку во многих городах страны. Будто бы даже переметнулся за океан. Недавно Владимира Михайлова из Ленинграда пригласили в Америку показать там на практике процесс отрезвления по методу Шичко.

А мы здесь, в Ленинграде, принимали гостей из Америки — небольшую группу деятелей из общества Анонимных алкоголиков. Они интересовались методом Шичко и пришли на занятия к В. Михайлову. Меня тоже пригласили на встречу с американцами — клубисты из группы Михайлова накрыли стол, мы за русским самоваром весь вечер беседовали с гостями из-за океана. Коротко можно сказать: отрезвление алкоголиков они ведут по старинке — методами медицинскими. И, конечно, пытаются убеждать, воздействовать на ум словами и личным примером. Но метода Г. Шичко они не знали. Потому и результаты у них небольшие: двадцать-тридцать процентов отрезвленных. И это при больших затратах государства (общества Анонимных алкоголиков содержатся на средства страхования), у нас же государство в этом важнейшем благороднейшем деле не участвует, последователям Шичко ни копейки не отпускается, а результаты... 80—90 процентов! ..

Американские друзья на прощание подарили нам значки своего общества. На них надпись: just say no — сразу скажи нет. На других: «Радость, свобода, счастье».

Мы им тоже дарили значки, но к теме наших бесед не относящиеся. Таких у нас, к сожалению, нет. Пока нет.

Многие сейчас из тех, кто стремится к трезвости, спрашивают: «А где и кто отрезвляет людей методом Шичко? Как им овладеть?» Мы уже сказали, что Геннадий Андреевич не оставил нам достаточно полного изложения своего метода. Занятый с утра до вечера отрезвлением людей, не умея отказать ни одному из осаждавших его бедолаг, он все откладывал эту работу на другие, более легкие дни, мечтал уехать из Ленинграда хотя бы на короткое время и где-нибудь в тиши написать книгу, но судьба не предоставила ему такой возможности, не отпустила времени. И сейчас некоторые ученики предпринимают попытки описать его метод. Я читал несколько таких описаний. В них много ценных сведений, но есть общий недостаток: они перегружены различной спецификой, субъективными толкованиями — читаются с трудом и в некоторых случаях способны скомпрометировать метод, разуверить читателя в его магической способности. Настоящий мой очерк — попытка дать представление о методе, как бы вводная часть к книге, которую еще предстоит написать и в которой будут изложены подробно беседы наиболее талантливых его учеников. К сожалению, беседы самого Шичко хотя и записывались на магнитофонную ленту, но сохранились лишь отдельные фрагменты; часть из них приведены в моем очерке: «Тайны трезвого человека», другие пересказываем или приводим в кратком изложении здесь. Но мы ведем беспрерывную изыскательскую работу и надеемся в скором будущем значительно дополнить наши рассказы о методе Шичко.

Как всякое учение, так и система отрезвления, открытая и разработанная Г. А. Шичко, нуждается в защите от всякого рода вульгаризаторов. Мы теперь нередко слышим: метод Шичко настолько силен и безотказен, что он и сам по себе способен отрезвить любого пьяницу.

Что кроется за этими словами?

Ссылкой на всемогущество метода подчас прикрывается нежелание изучать саму сущность метода и тот минимум антиалкогольных знаний, без которых нельзя добиться перепрограммирования питейного сознания.

Случается также, за такими словами прячутся произвольные толкователи метода — те самые вульгаризаторы, которые легко берутся за отрезвление алкоголиков, взимают с них плату, но не отрезвляют. К сожалению, и тех и других «партизан» в деле отрезвления становится все больше. Время кооператоров распаляет стяжательские страсти, на метод Шичко, как мотыльки на свет, слетаются жаждущие наживы дельцы, и потому каждый, кто искренне болеет за дело отрезвления народа, должен бороться за подлинный и научный характер метода.

Вот уже пятый год я изучаю метод Шичко и деятельность его учеников и последователей. Результаты, конечно, радуют, группы отрезвления растут — метод распространяется с быстротой, которую не предвидел и сам Геннадий Андреевич. Но, как мы уже сказали, множится и число фальсификаторов метода, — людей, считающих, что необязательно знать существо метода и научно его применять. Приведу здесь два наиболее распространенных типа фальсификации учения Г. А. Шичко.

Среди его учеников была молодая симпатичная женщина. Она увлекалась гипнозом, то есть той частью метода Г. А. Шичко, которая связана с механизмом внушения. Она считала, что добьется тех же результатов, что и ее учитель, одними только сеансами гипноза. Речь у нее правильная, звучная, вид внушительный, впечатляющий — она свой сеанс доводила до той черты, где человек терял ощущение внешнего мира, слышал только ее голос и только этому голосу и внимал. Однажды она провела сеанс на глазах Шичко, ввергла своего пациента в состояние почти полной абстракции и была очень довольна, когда убедилась, что и Геннадий Андреевич без ее помощи не мог вывести этого человека из гипнотического состояния. Шичко отметил хорошие способности своей ученицы, но заметил, что только одними подобными сеансами нельзя добиться перепрограммирования питейного сознания. Для этого нужен весь тот педагогический комплекс, который он применяет в течение десяти занятий. Ученица не возражала, но продолжала верить в свои приемы и вскоре, отдалившись от учителя, стала принимать алкоголиков у себя на дому. Гипнотические сеансы удавались ей все лучше и лучше, она убеждала слушателей, внушала им отвращение к алкоголю, но... только на время. Проходили недели, месяцы, и ее пациенты вновь запивали. В сознании у них оставалась питейная запрограммированность — она на время подавлялась, ослаблялась, но затем оживала вновь и увлечение алкоголем продолжалось.

Я встречался с людьми, прошедшими гипнотические сеансы,— заметил в них одну общую черту: какую-то бескрылость и моральную подавленность. Они не видели для себя выхода и смотрели на мир печально и без надежды.

Наблюдал я и другой тип вульгаризаторов: эти принимали педагогические и психотерапевтические аспекты методы Г. А., Шичко, но отвергали в нем граждански-патриотическую направленность. А это, между прочим, фундамент всей педагогической основы метода. Разбирая по кирпичикам и развенчивая питейную запрограммированность, Геннадий Андреевич больше всего упирал на гражданские чувства человека — на то, что каждый из нас родился не только для собственных удовольствий и продолжения рода, но еще и для того, чтобы оказывать помощь другим, укреплять могущество государства, умножать силу народа, общества, к которому мы принадлежим. И с этой целью он на своих занятиях много рассказывал о тех силах, что заинтересованы в спаивании людей, об истории борьбы русского народа и народов других стран за трезвый образ жизни. Такие рассказы поднимали людей на новый уровень знания своей истории, будили в них гражданские патриотические чувства — не только отвращали алкоголиков от пьянства, но и как бы окрыляли их, превращали в убежденных, стойких борцов за отрезвление своего народа. Не случайно поэтому многие алкоголики, прошедшие школу Шичко, становились затем и сами отрезвителями.

Сейчас ряды инструкторов, ведущих занятия по методу Шичко, пополняются все новыми энтузиастами, и среди них хотя и немного, но есть и такие, которые принципиально отвергают идеи патриотизма в отрезвительной работе, — мне приходилось бывать на занятиях и у таких инструкторов. Один из них пригласил меня на небольшое торжество по поводу выпуска группы. Результата он добился неплохого: четырнадцать человек из двадцати посетили все десять занятий и, по их заверениям, пришли к твердому убеждению не пить. Они сидели в тесном кружке за столом, ели пирожные, пили соки, чай. Но вот что я заметил: среди них не было одушевления и энтузиазма, который я наблюдал в других группах. Они сидели молча и все какие-то сникшие, потухшие. Учитель, разрушив в их сознании питейную программу, не указал им пути новой, содержательной жизни, не зажег их разум стремлением бороться за трезвость других людей, помочь стране, народу выбраться из этой беды. Это были обыватели, но не борцы.

Итак, напомним название метода: «Изменение запрограммированности сознания», «Перепрограммирование питейного сознания», «Очищение сознания от питейной программы и формирование трезвенного убеждения».

Если сравнить с электронно-вычислительной машиной — нужно сменить программу, вынуть из нее одну перфокарту и вложить другую, нужную нам. Некоторые слушатели из медиков придумали другой образ для объяснения метода: внедрить в сознание пьяницы «вирус», разрушающий всю прежнюю питейную философию, «пьяную дурь», которой напичкана голова всякого пьющего человека — от дворника до министра. Другими словами, заставить человека думать не так, как он думал раньше, а по-иному — тогда будет и поступать по-иному.

«Эк, куда хватил!» — скажут нам маловеры. Да заставить человека думать по-иному, изменить его взгляд, а тем паче целую систему взглядов — эту задачу подчас не может решить школа, институт, политическая партия, целое общество! Да как же может ставить перед собой такую задачу отдельный человек, даже если он очень умный? Ну, не донкихотство ли это?

Вопросы резонные. Они тотчас же и возникали у всех моих собеседников, едва я появлялся в официальных учреждениях Ленинграда с целью убедить начальствующих лиц в необходимости открыть дорогу методу Шичко, создать ученому условия для работы с алкоголиками. Одни снисходительно покачивали головой, дескать, я сам несерьезный человек, глупостями занимаюсь, другие просто отказывали — без церемоний и объяснений. Наркологи особенно нападали на Шичко, возмутителя их спокойствия. С раздражением заявляли:

— Демагогия! Изменить запрограммированность! Да это лишь красивые слова дилетанта. А мы разве не стремимся к этому, да только знаем меру своих возможностей. Нам бы хоть поколебать идею винопития, отвратить человека от запоев, укротить в нем страсть к алкоголю, буйство желаний. А вы — изменить запрограммированность! Скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается.

Есть, конечно, логика в этих рассуждениях, но они ординарны и исходят от ординарных людей. Наркологи — врачи, и пусть они не обидятся на нас, чаще всего, плохие врачи. Потеряв одни навыки, они не приобрели других — не научились избавлять людей от пьянства. Они встают на дыбы при одном упоминании метода Шичко — настолько далеки от него. У них у самих надо изменять запрограммированность сознания. Ведь все они свыклись со своей медвежьей, бесполезной работой. Лечат и не излечивают. И — ничего, спят спокойно. Лишь единицы из них, вроде Нины Емельяновой — мучаются сознанием бесполезности своего труда, остальные смирились. Интересно бы знать, есть ли в капиталистических странах такие категории людей, которые не приносят пользы, но получают зарплату и даже пользуются в обществе уважением?

А недавно в Москве состоялось собрание наркологов — там раздавались призывы запретить метод Шичко. Ишь ведь, какая страсть на запреты! Уму непостижимо! Десятки, сотни тысяч спасены за два-три года, а они — запретить. Да и прав-то никаких не имеют, и метод педагогический, к наркологии не относящийся... Нет же — запретить!

Интересно бы знать в лицо каждого такого «запретителя». Откуда злость такая и жестокость?

Ну эти — понятно, у них интерес своекорыстный. А министерские чиновники? Обкомы, облисполкомы... Им бы ухватиться за метод Г. А. Шичко, поддержать морально и материально, выделить помещения, залы, которые сейчас отведены для дискотек, видеосалонов и рок-поп групп. Молчат власть предержащие.

Не верят. Не верили в прошлом и не верят теперь в чудодейственную силу великого открытия. Есть у нас гласность, мы слышим призывы к перестройке, к сожалению, только призывы, но чиновники от здравоохранения глухи к такому уникальному, способному преобразить все человечество открытию. Высокие слова? А тысячи отрезвленных людей — самим, Шичко и его учениками — они ведь среди нас, они способны свидетельствовать.

Я подступаюсь к Федору Григорьевичу Углову, вопрошаю: «Вы, академик, директор клиники, главный редактор журнала "Вестник хирургии", когда же повернетесь лицом к методу Шичко, возьмете на вооружение?»

Обыкновенно он говорит:

«Мы создали систему взаимоотношений, где человек одинок, никто не слышит его голоса и страданий, и вместе с ним задыхается вся природа, вплоть до озонного слоя, с исчезновением которого начинается гибель всего живого на земле, то есть предсказанный отцами церкви конец света».

Прав Федор Григорьевич, хотя он и судит горячо, приговор выносит по шкале максимальной. Удивительно жестоким оказался созданный механизм общественных взаимоотношений в России. Уж очень скорыми на расправу оказались отцы новой власти. Их резолюции на документах пестрели словами: «Расстрелять! Расстрелять!.. Дезертиров — к стенке, несогласных — к стенке, врагов революции — к стенке!»

Врагов революции! А кто они такие, враги революции? Да это, оказывается, те, кто иначе думали.

Случалось и раньше, что людей, думающих иначе, сжигали на кострах. Но то было в далекие времена варварского средневековья. И сжигали-то одиночек. А так, чтобы миллионы валить в костер? Такого мир не видел.

Ах, Россия, мать-Россия! Как же ты проглядела их, хищных и кровожадных, позволила вскочить себе на холку! Из той же кровавой стихии полились реки алкоголя, коварнейшего из всех известных ядов. В 1927 году мы производили 1,2 литра чистого алкоголя на душу населения, а в 1980 году примерно 11 литров. Увеличили почти в десять раз! На реального потенциального потребителя с учетом кустарного производства — 115 литров водки в год. По два стакана на день. Бык бы упал навзничь, человек — выдержал и выдерживает теперь, в эпоху мнимых, мифических перестроек. А потом еще и удивляемся: русский народ обленился, он плохо трудится, нечисто и коряво делает всякие машинки. Капиталисты говорят: покупаем в России только то, к чему не прикоснулась рука пьяного русского — нефть, газ, древесину. Да, нас споили. А вот чья злая рука постаралась и ради какой такой цели совершена эта глобальная катастрофа? — на эти вопросы мы должны ответить уже теперь, если не хотим заслужить проклятья следующих за нами поколений.

Чтобы в полной мере оценить подвиг Геннадия Шичко, надо быть большим патриотом, надо любить свою Родину и страдать за судьбу породившего тебя народа. Приведем еще несколько цифр. Их сообщает в устных лекциях и своих книгах академик Углов.

Если мы не сократим производство спиртного и не потесним пьянство, то в 2000 году в нашей стране 70—80 процентов взрослого населения будут пьяницы и алкоголики.

Каждый третий умирает у нас от причин, связанных с употреблением алкоголя.

За год у нас рождается двести тысяч дефективных детей.

В 1990 году в школы пойдет один миллион шестьсот тысяч умственно отсталых ребят.

По числу умирающих детей мы стоим на 51 месте в мире.

По средней продолжительности жизни Япония стоит на первом месте (79 лет), мы — на одном из последних (69).

Ежегодно в нашей стране прибавляется 550 тысяч новых алкоголиков.

Заметим: цифры эти, и многие другие, приводил на занятиях Шичко. Скучная вещь — цифры, а равнодушным никого не оставляли. И сам я не однажды видел, как слушая их, глубоко задумывался самый падший алкоголик, а в перерыве подходил к учителю, спрашивал: «Неужели все так и есть? Это же страшно!» Другой говорил: «Куда же они смотрят, те, у кого власть?»

Да, цифры страшноватые. Нам скажут: ну, а борьба за трезвость? У нас же создано Общество борьбы за трезвость?

Да, Общество такое есть. Поначалу было вступили в борьбу за трезвость, и власть имущие били себя в грудь, клялись: «От борьбы за трезвость не отойдем, это наш путь, наша линия». Но путь постепенно затерялся в дебрях бюрократизма, печать, едва начав выступать за трезвость, скоро вновь перешла на позиции культуропитейства. Я сам был избран членом редколлегии вновь созданного журнала «Трезвость и культура». И в первые месяцы после известного постановления о борьбе за трезвость мы вели четкую линию за абсолютную трезвость, но потом редактор журнала С. Шевердин, его ближайшие помощники стали тихонько поговаривать о «культурном» винопитии, стали ворчать в адрес стойких борцов за трезвость, называть их экстремистами, твердолобыми, а затем уж, когда и наверху смолкли голоса о трезвости и вновь начали открывать пивные и винно-водочные заводы, увеличивать план торговле, в журнале запестрели статейки об эфемерности идеи трезвой жизни. Из редколлегии демонстративно вышел академик Углов, за ним ушел из редакции и я. Кислород перекрыт и для многих других энтузиастов трезвости, и теперь редко-редко увидишь в печати имя человека, который прежде, во времена застоя, ухитрялся чаще выступать в газетах с проповедью трезвой здоровой жизни. Вновь забурлили половодьем реки спиртного. На полках магазинов засветились наклейки со словами: «Водка», «Коньяк», «Вино».

В журнале «Наш современник» я читал обращение академика Углова, читал и листовку, ходящую по рукам с этим обращением. В листовке все сказано резче, определеннее, видно, ее не редактировали. Приведу из нее несколько строк:

«Алкогольная мафия, проникшая во все поры управления, одержала верх: снимаются ограничения с торговли спиртным, смолкли протестующие голоса средств информации...»

И дальше:

«Братья и сестры! Все честные люди из рабочей среды, из крестьян, из народной интеллигенции! Верующие христиане и мусульмане, люди всех вероисповеданий! Нам не на кого больше надеяться. Мы должны объединить усилия и объявить бойкот зеленому змию. Не покупайте спиртного, не пейте сами и не угощайте других! Пусть отравляются те, кто с сатанинским упорством цепляется за это зло. Нам некуда больше отступать, впереди позор полуголодной жизни, кошмар биологического вырождения».

Для характеристики нашего Общества скажу: со многими я встречался после появления этого обращения, многим показывал его и читал. Коллеги Углова, люди его научного ранга, снисходительно улыбались, покачивали головой. Странно, мол, ведет себя Федор Григорьевич. Большой ученый, великий хирург, а поступки себе позволяет юношеские, несерьезные. Люди, власть предержащие, не скрывают раздражения. За такие штучки — в былые времена...

Но вот вздрогнула земля Кузнецкая, шевельнул плечом горняцкий люд. И замерли колеса подъемных машин над шахтами. Хватит! — загудели тысячеустые митинги. — Натерпелись! Власть берем в свои рабочие руки.

И первые приказы. Первые решения:

Закрыть винные магазины.

Спирто-водочные заводы и базы — на замок!

Не те ли мотивы, что и у Углова? Не та ли решимость противостоять силам зла, силам, которые, к нашему несчастью, окопались в руководящих, планирующих, указующих сферах. И как только народы берут судьбу в свои руки, они изгоняют из своей жизни главное зло — коварный яд-искуситель, алкоголь.

Как часто бывало в нашей истории, народ в критические минуты брал власть и спасал себя, своих детей, внуков, свое прошлое и будущее. Мне представляется, ныне и наступила та самая критическая ситуация. В такие моменты истории у народа всегда находились духовные лидеры, рыцари духа, люди, способные пренебречь выгодами личной жизни и посвятить себя борьбе. Такими и предстают перед нами ученый с головой провидца и гения Геннадий Шичко и хирург с мировым именем Федор Углов. Такие люди, как метеоры, осветив поле нашей жизни, сгорают, метеором сгорел и Шичко. Но наш долг подхватить его оружие, собрать все силушки народные и одолеть зеленого змия.

Итак, — метод. Снова заглянем в его глубины. Продолжим спор официальной наркологии с неофициальным Шичко.

Я однажды пошел на обман — явился к врачу-наркологу и сказал:

— Прошу вашей помощи.

Врач был занят, что-то писал. Не взглянув на меня, спросил:

— Что с вами?

— Обычная история: потребляю алкоголь.

— Я тоже потребляю. И что же? Вино, как видите, мне не мешает. В божьем писании сказано: вино даже полезно животу нашему, аще пиеши в меру. Или: не реку — не пити. Не буде то. А реку — не упиваться во пиянство злое.

Говорит игриво, но с некоторым нетерпением: дескать, чего шляешься по врачам, если нет к тому особой причины.

Делаю вид, что не замечаю его раздражения. Продолжаю:

— Мне алкоголь мешает. У меня после выпивки сердце болит. Поташнивает. И вообще — хотел бы совсем освободиться от алкогольной зависимости.

Врач отодвинул бумаги, заглянул мне в глаза — пристально, изучающе. Видимо, его насторожили слова: алкогольная зависимость. Я выбивался из привычного ряда его пациентов, и он должен был меня раскусить.

Заговорил мягче:

— Как я понимаю, вы пьете немного и вам легко будет победить привычку к алкоголю. Бросьте пить и все тут.

Мы беседовали еще минут пять, и врач все повторял одно и то же: вы — человек культурный, понимающий и пьете немного, бросьте пить и переходите на трезвый образ жизни.

Он был самоуверен, говорил так, будто писал рецепт. И явно торопился. Его ждали больные, и он хотел бы их всех принять

Мы вежливо расстались. Я с грустью подумал: такой врач мало кому поможет. И потом, когда я изучал метод, Шичко, ходил на занятия его группы, говорил о наркологах с пациентами Геннадия Андреевича, спрашивал тех, кто не однажды лечился у них. Спортсмен из Эстонии, молодой, здоровенный и красивый парень, забавно рассказывал, как его принимали.

— Смерит меня взглядом нарколог, скажет: «Докатился, значит, допился до риз. А мог бы рекорды ставить, Родину прославлять».

Спортсмен обыкновенно молчал, в прения не входил. А врач продолжал: «Так что же ты мне скажешь, добрый молодец? Будем лечиться, таблетки дадим, в ЛТП пошлем или как?»

— Да нет уж, не надо. Я как-нибудь сам справлюсь.

Некоторое время после визита держался, потом снова запивал. Жена, провожая в другой раз к наркологу, покупала коробки конфет, коньяк — нес врачу. Тот брал подношения, но слова говорил все те же, только говорил пространнее, голосом потеплевшим. А я смотрел на него и думал: «Других учишь, а сам коньячку рад. Ишь, как глаза-то потеплели!» И презирал такого врача, и веры ему не было.

— А к Шичко прийти кто надоумил?

— Жена. И тоже конфеты привез. Подаю Шичко, а он удивлен: «Что это?» — «А это жена... вашей жене...» — «Но наши жены не знакомы. Так что без подарков. Для меня лучшим подарком будет ваше отрезвление».

Сидел спортсмен в заднем ряду и то, что говорил Шичко, слушал со вниманием и почтением.

Нравственная высота целителя, масштаб и обаяние его личности создавали климат доверия, ту теплоту отношений, которая необходима для взаимопонимания.

Спортсмен мне говорил:

— Я не хотел лечиться, не верил и в Шичко, но уступил жене. Сам же думал: «Вот отбуду номер, напьюсь как следует, приеду домой и скажу — получай... вот твоя ленинградская знаменитость!» А тут... присмирел, сидел и слушал.

На второй день он уже проявлял интерес к занятиям, на третий — еще больше, а уже после шестого занятия понял, что пить больше не будет. Отныне для него началась новая трезвая жизнь.

Да, ныне этот человек не просто бросил пить, он горячо проповедует трезвый образ жизни, борется за то, чтобы все его близкие и товарищи — а у него теперь есть и подчиненные — не прикасались к рюмке.

Я вспомнил спортсмена из Эстонии и врачей-наркологов, сидя среди уже других слушателей Геннадия Андреевича. И эти люди, как и все прежние, посещали врачей-наркологов. Но что они видели и слышали здесь? Прежде всего человека, увлеченного идеей отрезвления людей, стремящегося всей душой помочь. вернуть своих слушателей к трезвой счастливой жизни. Он никуда не торопится, не говорит обидных слов даже тому, кто пришел на занятия под хмельком, не делает замечаний, относится к ним так же, как и ко всем; в обращении ровен, приятен, в каждом слове слышится сердечность, желание помочь. И все это бескорыстно, без какой-нибудь надежды получить за свой труд плату.

Пациент ходит к, Шичко десять дней. Он пишет дневник, рассказывает о себе, и его слушают, никто не торопится его прервать, выпроводить. Наоборот, ему сочувствуют, ищут наиболее верные средства ему помочь.

Десять дней!

Десять — число не произвольное, оно вырабатывалось постепенно, в процессе многих наблюдений, больших раздумий. Именно десять занятий требовалось Г. А. Шичко для полного освобождения алкоголика от пьянства. Он заметил это, вычислил оптимальную меру и старался не отступать от нее. Впоследствии Ф. Г. Углов тоже пришел к убеждению, что даже такому опытному человеку, каким был Шичко, необходимо провести десять занятий для полного изменения питейного сознания.

Федор Григорьевич рассказал мне такой эпизод. Недавно его пригласили побеседовать со слушателями одной группы в Ленинграде. Пришел пораньше, в коридоре толпились люди — все больше мужчины. Один из них подошел к Углову, заговорил, как с товарищем по несчастью:

— Ты давно ходишь?

Федор Григорьевич пожал плечами, не знал, что ответить. Алкоголик продолжал:

— Я на одном был, а на другие не пойду.

— Что же так? Почему?

— А зачем попусту время тратить? Я и с одного занятия понял: водку лакать — это свинство, буду завязывать.

— Нет, — возразил Углов, — нужно пройти все десять занятий. Только тогда ваше решение не пить будет надежным.

И когда наступило время занятий и руководитель предоставил академику слово, Федор Григорьевич с этого разговора с алкоголиком и начал свою беседу. Он как врач и как ученый-медик доказывал необходимость для всех пройти полный десятидневный курс занятий в группе.

Еще раз повторим: Г. А. Шичко пришел к выводу, что именно этого количества занятий достаточно, чтобы разобрать всю питейную программу. Известный ныне на всю страну врач-психолог Кашпировский во время своих телесеансов тоже говорит: «Если вы алкоголик, бросьте это дурное занятие, если курите — бросьте папиросу, если наркоман — бросьте иглу...» — этим он наносит удар по программе, но... вынимает из нее лишь один кирпич, а надо один за другим разобрать все кирпичи.

Первый и главный фактор метода Шичко — та духовная нить, которая тянется от сердца к сердцу и с каждой минутой, с каждой новой беседой становится крепче.

Но, положим, больной встретит врача-нарколога душевного, гуманного, — бывают же такие! — и между ними протянется эта самая нить взаимопонимания. И врач имеет серьезный опыт и употребит все знания, весь опыт на пользу больного — достигнет ли цели такой нарколог?

Да, он может избавить человека от пристрастия к алкоголю, и, случается, избавляет навсегда. Но... случается только в виде исключения. Чаще же всего нарколог своей цели не достигает.

Посмотрим еще раз психологические средства нарколога.

— Ну, что же мы будем делать, мой друг? — обращается врач к своему пациенту. И в этом нарочито фамильярном обращении, в обидно-покровительственном тоне слышится неуважение к больному. Еще не начав лечения, врач устанавливает дистанцию, ставит больного к позорному столбу, унижает и даже оскорбляет самые высокие чувства, которые есть у всякого человека, даже у последнего пьяницы. И уже одним этим порождает недоверие к себе. Что бы он ни говорил после этого, больной не внемлет его призыву.

С умным врачом разговор ведется хотя и в доброжелательном, не обидном тоне, но в том унижающем достоинство пациента ключе, который как бы начертан для всей наркологии. И получается: и врач-нарколог, даже самый лучший, убеждает человека в пагубе спиртного, но не достигает цели, а Шичко достигает.

Так в чем же дело?

Нарколог журит пациента, упрекает, увещевает, призывает, наконец, запугивает, но... оставляет в сознании питейную запрограммированность. Он тоже стремится повернуть сознание к трезвости, но не доводит рычажок до конца: свет не включается. Помните, как мне сказал нарколог: «Вино даже полезно животу нашему, аще пиеши в меру», то есть он, как и тот, давно живший автор питейной проповеди, не знавший сути спиртного, тоже допускает мысль о так называемом «культурном винопитии», то есть в принципе и нарколог не против пьянства, а только требует пить меньше.

Шичко заметил эту слабость традиционной наркологии и стал искать пути полного изменения питейной запрограммированности, другими словами, изобретал механизм, который бы во всех случаях рычажок выключателя поворачивал до конца. В беседах с пациентами он «забирал глубже», рисовал общенародную, общемировую картину алкогольной пагубы, приводил исторические факты, высказывания великих людей, читал антиалкогольные стихи, сказки, сказания, легенды... Доходил до тех отделов мозга, где формируются наши высшие понятия: совесть, честь, жалость, сострадание, общественный долг. И тут-то находилась та незримая черта, достигая которой рычажок включателя зажигал свет. Рушилась прежняя система питейных понятий, дробилась на мелкие куски и выметалась из сознания питейная запрограммированность, на ее месте создавалась стройная система трезвой жизни, новая очистительная философия.

Нащупав новую методику, Геннадий Андреевич углублял ее, шлифовал, превратил в стройный метод, действовавший безотказно и наверняка; в конце жизни он уже не знал такого падшего, закоренелого пьяницу, которого не мог бы обратить к трезвой здоровой жизни. Больше того, многие из его пациентов не просто переставали пить, они и после отрезвления ходили на занятия, втайне мечтали и сами отрезвлять людей, на глазах становились рыцарями новой веры, людьми, которых волновала судьба других людей, судьба государства.

В Ленинграде некоторые бывшие пациенты Шичко имеют свои группы и почти с тем же неизменным успехом, как и Шичко, помогают людям покончить с пагубной привычкой. Я знаю писателей, артистов, художников, журналистов, инженеров — они прошли курс отрезвления по методу Шичко и теперь не потребляют ни грамма спиртного.

Владимир Алексеевич Михайлов — инженер, начальник цеха одного из ленинградских заводов, побывал на одном занятии у Шичко и потом говорил: «После занятий у Геннадия Андреевича я уже смотрел на мир другими глазами, мне становилось страшно за судьбу народа, нашего государства». Постепенно сам стал втягиваться в трезвенническую деятельность. Сначала в частных беседах уговаривал товарищей не пить, и чтобы беседы эти, как у Шичко, были убедительными, читал литературу, подбирал цифры, факты, выписывал высказывания выдающихся людей, древних мудрецов, ученых, писателей.

Потом набрал группу, стал отрезвлять. И делал это так успешно, что недавно, как мы уже сказали, его пригласили в Америку продемонстрировать метод Г. А., Шичко.

На днях Владимир Алексеевич приходил ко мне, спрашивал совета: не бросить ли ему работу на заводе и не переключить ли все свои силы на отрезвление людей?

— Надо подумать, на что жить будете? Как потом с пенсией?

— Работа у меня и сейчас важная, и тут нужен опыт, знания, но отрезвлять людей — что может быть полезнее?..

Недавно Михайлов ездил в Мурманск, готовил там инструкторов отрезвления, то есть тех, кто намерен взять группу и наладить в Мурманске дело отрезвления людей по методу Шичко.

Показал большую тетрадь. Там отзывы. Вот один из них: «Прослушала цикл занятий по системе, Шичко в изложении Михайлова Владимира Алексеевича. Метод вызывает большой интерес: городской совет Общества трезвости принимает меры к его внедрению, т. к. это реальный выход из тупика».

Но пойдем дальше в лабораторию Шичко. Как же ему удалось найти тот дополнительный винтик в механизме отрезвления, который и позволил окончательно поворачивать спасительный рычажок.

Шичко отказался от набора сентенций, который так возлюбили наркологи и применяют во всей стране, а может быть, и во всем мире, с таким усердием. Он сажает перед собой двадцать человек, а иногда тридцать, и никому из них не выговаривает, не корит, не «жмет» на совесть, не устрашает — он ведет разговор как с равными. В словах его правда — истина. А цель одна — разрушить питейную программу и внедрить в сознание идею трезвой жизни. Говорит:

— С детства вы запрограммированы на винопитие. Еще ребенком видели в руках отца рюмку с вином, заметили, как отец и его товарищи, поднимая рюмки, улыбались, радовались. В вашем сознании отложилась мысль: вино — это хорошо, вино можно пить, от него бывает весело, хорошо, вон отец и другие дяди смеются, поют. Это — хорошо.

Время шло, и однажды вы сами выпили рюмку вина. Вам оно не понравилось, от него закружилась голова, но мысль, что это хорошо, работала, а кроме того, все вокруг говорили: вино — нектар, вино, вино, оно на радость нам дано; какой же ты мужчина, если не будешь пить?

Так в сознании, раз поселившись, закреплялся, разрастался вирус винопития, мысли выстраивались в систему взглядов, становились программой.

В этом духе говорил и Геннадий Андреевич. Каждый его последователь говорит о том же, но по-своему, и примеры, аргументация, и вся система убеждения свои, собственные. Важно знать сущность метода, видеть дорогу, по которой идти, а уж ноги переставляет каждый по-своему, походка у всех разная. Геннадий Андреевич любил приводить высказывания великих людей, знал много книг, посвященных проблеме пьянства, и знал писателей, поэтов, которые бездумно писали о рюмке, сами того не желая, пропагандировали пьянство, внушали коварную мысль о пользе вина; рассказывал о спектаклях, артистах, которые говорили со сцены о том же. Тосты, тосты... Хорошо знал авторов, которые гневно и талантливо писали о вреде алкоголя. Поэтов Игоря Кобзева, Алексея Маркова, Сергея Викулова. Однажды перед занятием я показал ему новое стихотворение Маркова. С него Геннадий Андреевич и начал занятие:

Я был на мусульманской свадьбе,
Чечен женился на ингушке.
Тебе, Россия, побывать бы
В ауле том, на той пирушке!
Держал он руку на Коране
И повторял: «Аллах великий!
Тебе клянусь: магометане
Всех обойдут иноязыких!»
В тарелке он растер окурок,
И пяткой — рюмку по паркету.
Сказал, насупив брови хмуро:
«К чертям! Пусть враг глотает это!»

Итак, вот вам тема первого занятия: «Почему люди пьют?» Вторая тема: «Как я стал алкоголиком» или: «Как я приобщился к винопитию?» У каждого своя история, свои конкретные лица, эпизоды, наконец, свое собственное восприятие мира. Занятия на эту тему всегда интересны. Их может проводить каждый грамотный человек.

Третья тема: «Кто и зачем нас отравляет?», «Кого можно считать алкоголиком?» и т. д. На курс — десять тем, десять занятий.

Набор тем легко составить, если прочесть хотя бы одну книгу Ф. Г. Углова. А если прочесть все семь его книг — он в каждой глубоко разрабатывает эту тему, — то тогда можно будет не только составлять тематику занятий, но и насыщать занятия нужным материалом.

Каждый человек по своей природе педагог. Овладев какой-то суммой знаний, он оснастит их собственным опытом, своими взглядами, по-своему объяснит их и растолкует. И если это будет делать не по бумажке, а своими, хотя и не очень гладкими словами, занятия обязательно будут интересными.

В конце каждого занятия, Шичко обыкновенно говорил:

— Завтра наша беседа пойдет на другую тему, о том, каким путем и когда появился в России алкоголь, кто спаивал наш народ, с какой целью.

Знания на эту тему легко почерпнуть и в популярных брошюрах об алкоголизме. Их много, они интересны, но, повторяю, особенно глубоко и правдиво разработаны эти вопросы в книгах академика Ф. Г. Углова.

И еще Шичко обращался к своим слушателям:

— Каждого из вас прошу вести дневник. Напишите, пожалуйста, как и когда вы приобщились к алкоголю, вспомните конкретные лица, эпизоды.

Эти записи становились потом основой для собственных бесед учеников Шичко, если они, пройдя курс отрезвления, сами потом брались за отрезвление пьющих.

Я наблюдал, как поначалу слушатели скептически относились к требованию вести дневник — зачем да для чего? Мы люди взрослые и незачем заниматься пустяками.

Но Шичко настаивал:

— Отрезвление гарантирую тем, кто будет строго выполнять мои требования. Дневник — обязательное условие нашей работы.

Обыкновенно я устраивался в задних рядах и мог наблюдать за каждым слушателем. Впереди меня сидел мужчина лет сорока с шапкой густых волнистых волос, уже подернутых сединой. Я уже кое-что знал о нем: он был главным инженером крупного ленинградского завода, автором многих изобретений, известных у нас и за границей. К Шичко его привели мать и супруга — обе они, пока шли занятия, сидели во дворе.

Дмитрий Павлович — так его звали — не хотел вести дневник, сидел держа руки в карманах, отводил голову в сторону от взгляда Шичко. Тот уловил настроение пациента, сказал:

— Вижу, не все со мной согласны. Не все считают важным ведение дневника. Но я вам скажу: дневниковые записи — занятие литературное, писательское, процесс творческий. Приводятся в действие высшие отделы мозга, включается в дело вторая сигнальная система, там-то как раз и отпечатаны все штампы питейной программы. Туда мы и забираемся со своим дневником: там, в высших отделах мозга, и начинаем разгром питейной философии.

Подошел к главному инженеру:

— Вы, Дмитрий Павлович, непременно ведите дневник. Напишите в нем, какие мысли владели вами после нашего первого занятия, хотелось ли вам выпить, как вы встретились со своими дружками по пьяному делу, о чем думали, о чем с ними говорили. И если они склонят вас к выпивке, с прежней ли легкостью поднимали вы рюмку? Напишите, по возможности подробно, и не обязательно знакомить нас с дневником, это уж, как вы хотите.

Дмитрий Павлович смущенно наклонил голову. Товарищеский тон учителя, его сердечное обращение растопили лед высокомерия, он вынул из кармана блокнот, ручку...

Забегая вперед, скажу: после восьмого занятия он заявил: «Пить больше не стану, пойду на работу».

С тех пор прошло пять лет. Дмитрий Павлович не потребляет спиртного. Провел большую работу среди инженеров и техников, своих подчиненных, почти каждого приобщил к трезвой жизни. Следит за тем, чтобы в цехах активно работала первичная организация Общества трезвости, знает в лицо каждого энтузиаста.

Если метод Шичко сравнить с механизмом, то дневник пациента — в нем важная деталь. Я продолжаю посещать занятия учеников и последователей Шичко. Не все требуют от своих слушателей ведения дневника. Считают эту меру чрезмерной, трудно достижимой. И, может быть, здесь следует искать причину, по которой ученики Шичко не добиваются такого высокого процента отрезвления; у них — 70—80 процентов, тогда как эта цифра поднималась у Шичко до 95. Я помню, как пациенты Шичко, приходя на занятия, читали свои дневниковые записи, — все обсуждали подробности, — и сам этот процесс как нельзя лучше разрушал питейную запрограммированность слушателей и в особенности, автора дневника.

Нина Григорьевна Емельянова из Москвы, следуя примеру учителя Шичко, строго требует от своих слушателей ведения дневника. И это, конечно же, способствует ее успехам: процент отрезвленных у нее наибольший. Недавно она прислала мне стихи своих пациентов; стихи эти — своеобразные дневники, мысли, выраженные в поэтической форме. Как правило, стихи без подписи, анонимные, — авторы, видимо, стесняются избытка чувств, в них заключенных.

Некоторые из них мы приведем без исправлений.

Вот стихи Н. А. Ерофеевой — она сидела с сыном все десять занятий.

Матери бедные, вас породившие,
Сами не ведая, пить научившие,
Что же им делать теперь? Иль не жить?
Как преступленье свое искупить?
Правду узнали и в ужас пришли:
Что натворили, куда привели!
Дерево жизни от корня до кроны
Гибнет, обвитое змеем зеленым.
Вот уж надежды практически нет.
Что же нам делать? Кто даст ответ?
Вы осознайте! Других научите,
Правду несите и землю спасите!
В этой борьбе за судьбу и детей
Матери с вами. Прозрейте скорей!

А вот какие мысли высказал в стихах алкоголик, сидевший все десять дней на занятиях молча. И когда с ним заговаривали, уклонялся от бесед, не спешил выворачивать свою душу, а под конец вместо дневника написал такие вот стихи:

Один ученый, видя, что Россия
Все глубже вязнет, заходясь от боли,
Задумал вытащить народ свой из трясины,
Из топи, из болота алкоголя.
Он много лет работал над системой,
Так называемой второй сигнальной,
Бывало, падал, но вставал затем он
И разработал метод гениальный.
Сей метод гениален простотою,
Доступен он любому человеку,
В том основное из его достоинств —
Сознание поясняет он навеки.
Ученый доказал — мы как машины,
Как биороботы и нами правит что-то,
Проблемы пьянства до тех пор неразрешимы,
Пока мы не заставим мозг работать.
Ища поддержки для своей идеи,
Стучал в ворота, двери, маленькие дверцы,
И не найдя, боролся, все ж надеясь...
Забытый умер он — не выдержало сердце.
Лишь после смерти метод подхватили
И понесли в народ многострадальный,
В народ, который так уже споили...
Стаканов звон страшней, чем звон кандальный.
Теперь не сдержат метод, он — лавина!
Уверенно несется по стране.
И никакой бюрократической машине
не опорочить метод изнутри, извне.
Как снежный ком, движенье нарастает,
идет широкой поступью, легко.
Наступит время — вся страна узнает:
ученого зовут Г. А. Шичко.

А вот стихи, которые прислал мне из Ижевска один из самых талантливых последователей Г. А. Шичко Николай Владимирович Январский. Стихи написал слушатель его группы.

Кому-то хочется Россию видеть пьяной,
Бездумной, хилой и погрязшей в грязи,
И много лет ее поят дурманом,
Крадя ее здоровье, силы, разум.
Россия на пороге вымирания,
Находится на грани вырождения,
Напрасны будут к разуму взыванья,
Когда сопьется третье поколенье.
Сейчас еще не поздно к избавленью
Призвать народ наш, если дружно взяться,
Наступит непременно пробуждение
От многовековых галлюцинаций.
Так кто же делает Россию пьяной?
Кто продолжает, совестью не мучась,
Все больше охмурять народ дурманом
И заставляет прыгать в пропасть с кручи?
То аппарат бездушных бюрократов,
Который не желает напрягаться,
(Куда им до Платонов и Сократов)
Им, главное, чтоб с креслом не расстаться!
Поэтому и пьянство процветает
И ширится, растет спиртная рать,
Ведь даже микробюрократик понимает:
Народом пьяным легче помыкать.
Но рано или поздно, знай, «паяцы»,
С засохшею извилиной в мозгах,
Вы в стороне не сможете остаться,
Ударит жизнь и вас «под дых» или «под пах».
Народ с себя, проснувшись, сбросит иго,
Пойдет вперед, сметая все с пути,
И вам самим придется с кручи прыгать,
От мести от народной не уйти.

Н. Обухов

Стихи другого слушателя из группы Н. В. Январского:

Я убежден, что вред от пития —
Отравы, в нарколавках выдаваемой,
Огромен для семьи и для меня,
Для русского, удмурта и татарина,
Лишь ламехуза1 любит питие
Культурное, по праздникам, меж чаями,
Которое связало б муравьев,
И ламехузу сделало б хозяином.
Нет, в рабство к тунеядцам не пойду,
Не для того я стал освобожденным.
Лишь труд — мерило жизни, по труду
Воздастся всем рабам и их хозяевам.
Кто снова алкогольный кран открыл,
Чтоб легче управлять народом споенным,
Я негодяя этого б зарыл...
За геноцид, мерзавцами устроенный.
Вот уже четвертый час. Где усталость? Нету!
Сон сегодня не для нас. К черту сигареты,
Что пассивно покурить мой сосед заставил.
Нет, без пьянки лучше жить. Дурь — врагам оставим!
Настроенье бодрое, на душе светло.
И не плюнет в морду мне более никто.
Я иду по улице, чистый и опрятный.
Люди мной любуются, им и мне приятно.
Нет конца поэзии. Из меня пошло!
Как читать — не знаю, писать — хорошо!
Пусть переживают прежние друзья,
А мы подкопим силы трезвые сперва.
И — к освобождению, проторивши путь,
К дню без дури, светлому! Позади-то жуть!
И назавтра трезвую «жисть» вести хочу!
Вот анкета кончилась. Устал, я не шучу.

На третье или четвертое занятие я пришел с опозданием и примостился в затененном углу у заднего стола, за которым сидел заметного вида мужчина лет пятидесяти, с бакенбардами, с густой шевелюрой темных вьющихся волос. Он чем-то напоминал цыгана, и, как мне показалось, был навеселе. Наклонился ко мне, хотел что-то сказать, но затем на чистом листе раскрытого перед ним блокнота написал: «Жена привела или сам пришел?» Тут же на уголке листа я написал ответ: «Сам пришел».

Сидел он отрешенно, ни на кого не глядя, не слушая Геннадия Андреевича, временами его веки смежал сон, и он ронял голову. Несколько раз порывался еще что-то написать мне, пододвигал блокнот, но потом раздумывал и вновь погружался в меланхолическую дремоту.

Настал перерыв, и возле Шичко образовался круг его слушателей, а мой сосед подошел ко мне, представился:

— Николай Николаевич, а вас?..

Я назвал себя.

— Ах, хорошо! Иван Владимирович — это хорошо! Как ни крути, а Иван все-таки имечко первородное. Моего директора тоже Иваном зовут. Мужик хотя и трусоват и в рот секретарю райкома смотрит, а меня пожалел — на заседании парткома сказал: «Николаича лечить будем, мы за него поборемся». И хотя я уж месяц как в запое, а деньги мне платят; должность, значит, за мной держат.

Взял меня за руку, повел в глубину сквера, на лавочку. Я сказал:

— Сейчас занятия начнутся.

— Ах, бросьте! Неужели вы верите этому чудаку?

Он кивнул в сторону Шичко; тот как раз в это время выходил со слушателями из полуподвала.

— Если уж вас эта «гадость» держит...— Он крючковатыми пальцами коснулся горла, — пиши пропало! Нам с вами никто не поможет!

Николаич поморщился, как бы выдавливая из себя «гадость», которой он подзарядился с утра.

Мы сели на лавочку, и мой собеседник указал на стайку женщин, толпившуюся у другой лавочки в дальней стороне сквера.

— Вот они... — показал на них Николаич. — Там мама моя и жена. Они меня привели сюда. Что ж, говорю я им, схожу еще и сюда, послушаю Шичко, о котором кричат на всех углах: «Чудодей!.. Избавитель!..» Прослушаю все десять занятий, а потом — как врежу! Напьюсь до красных мальчиков. Чтоб уж больше никуда не водили.

Склонил голову над коленями, замолк. И молчал долго. Шичко увел своих слушателей в полуподвал, а я не торопился идти на занятия; мне было интересно слушать моего нового знакомца, хотелось выяснить, кто он, как думает жить дальше.

Без нажима я заметил:

— Будто бы избавляют. В прошлой группе двадцать человек было, восемнадцать избавилось.

— А двое?

— Двое будто бы снова запили. Не сумел, значит, Шичко пронять их. Вроде бы интеллект у них слабоват. Не поддаются.

Николаич вздрогнул, распрямился.

— Интеллект, говорите? И у меня, выходит, тоже того... котелок слаб...

Стукнул себя кулаком по голове.

— А я, между тем, — инженер-изобретатель. И директор говорит: «Мы за него бороться будем». Значит, не дурная у меня голова. Ах, бросьте вы демагогию разводить! Не захотел человек бросить пить — и не бросил. А я вот хочу пить, хочу, слышите!

И он снова замолчал. И низко уронил голову и уже, как мне показалось, дремать начал, но вдруг оживился:

— Дружок у меня — тоже алкоголик. Умер недавно. Так мать его говорит соседке: «Жалко, конечно, сын он мне, первенец, да, слава богу, отмаялся и других отмучил».

Вздохнул глубоко, схватил меня за локоть:

— Страшно-то как! А?.. Человек помер, а мать родная говорит: «Слава богу... отмучил».

Я потянул его за руку, и мы пошли на занятие.

Николаич на этот раз внимательно слушал Геннадия Андреевича. И когда после занятий мы расходились по домам, он вызвался проводить меня до гостиницы и по дороге все пытал:

— Вы в самом деле верите в избавление? А вы что — крепко зашибаете? И давно?

Я решил не раскрывать ему своих истинных намерений, а сказал:

— Не то, что увлекаюсь, а так, попиваю «культурненько».

— И попивайте! Если вы пьете в меру — пейте на здоровье. Ведь не мешает же!

Как не мешает? Гадость все это. Раз в меру, два в меру, а там, глядишь, переложишь. Голова болит, на работе, как дурак. А к тому же дети, скоро внуки пойдут. Какой им пример покажешь?

На это Николаич ничего не сказал, а несколько раз повторил:

— И что же? Верите этому самому, Шичко?

В номер ко мне не пошел, а прощаясь, задал вопрос, который, видимо, волновал его всю дорогу:

— А что — в самом деле Брежнев почти в шесть раз увеличил производство спиртного?

Я подтвердил: да, об этом теперь стало доподлинно известно.

На что он неожиданно сказал:

— Брежнева нет, с мертвого взятки гладки, но ведь тех, кто стояли с ним рядом и в рот смирнехонько смотрели... судить надо. Как вы думаете?..

— Я тоже так думаю. Да и не мы с вами одни так полагаем, вот и поэт известный написал:

А чем рассчитается банда
За свой алкогольный террор?

Прощаясь, я спросил:

— Вы завтра будете?

— Да, да. Приду обязательно.

И в голосе его я почувствовал признаки зарождавшейся воли.

Десять вечеров — десять занятий. И каждое занятие посвящалось определенной теме.

Например, такая тема: «Как я стал трезвенником».

Есть и такие темы:

«История сухого закона в России».

«Лев Толстой и его статьи об алкоголизме».

«Академик Углов — его лекции, письмо в ЦК об алкоголизме, его книги».

«Геннадий Шичко, его жизнь и работа».

«Геннадий Шичко, его письма в ЦК».

Те, кто пожелает отрезвлять других, стать на этот высокий благородный путь служения народу и Родине, могут спросить. «А где взять такие материалы?» На это могу сказать: «Материалы такие есть, они пока размножаются энтузиастами, но верю: скоро нам удастся печатать их и массовым тиражом». Тому же, кто захочет отрезвлять алкоголиков, нужно, конечно, походить на занятия к таким, как Январский, Емельянова, Михайлов... Подобные инструкторы-наставники есть теперь во многих городах и даже в небольших поселках. Их можно найти через местные отделения общества борьбы за трезвость. Там вы не только усвоите методику Г. А. Шичко, но и найдете нужные материалы для ведения собственных занятий. Практика нам показала, что за полгода-год, приложив, конечно, усердие, можно в основных чертах овладеть методикой.

Каждый руководитель подбирает темы на свой лад — в зависимости от своего личного опыта, от своих знаний. Но вот что любопытно: я побывал на занятиях многих руководителей — все темы и занятия были интересными, выслушивались со вниманием.

Разговор по теме ведется два, а то и три часа — и здесь, естественно, нет возможности воспроизвести все беседы дословно. Беседы перемежаются играми, перекрестными вопросами и ответами, чтением и обсуждением дневников — в процесс вовлекаются сами слушатели, и это повышает интерес к занятиям.

Разумеется, чем больше дается знаний, тем сильнее действие на сознание. Геннадий Андреевич был энциклопедически подготовлен. Он знал историю народов и историю религий, прекрасно и глубоко знал философию, некоторое время даже заведовал кафедрой. Но особенно обширные знания имел он по истории алкоголя. Эту историю он вел от того наивного предка, который, попробовав перебродивший на солнце сок винограда и, опьянев от него, воскликнул: живая вода! Бедный наш предок! Знал бы он, какие беды сулит человечеству его открытие!

Великолепно знал Шичко, кому это нужно — спаивать народ. Приводил высказывания Екатерины Второй: «Пьяным народом легче управлять» или Гитлера: «Никакой гигиены, никаких прививок, только водка и табак», — такую перспективу рисовал он для славянских народов.

Сам Гитлер не пил, не курил и был вегетарианец.

Наконец, Джон Кеннеди в первый год президентства посоветовал руководителям средств информации: не муссируйте проблему алкоголизма в СССР, делайте вид, что ее не существует.

В номере 5 журнала «Знамя» за 1987 год напечатаны «Беседы с палачом» польского литератора К. Мочарского. Волею случая К. Мочарский оказался в одной тюремной камере с приближенным Гитлера фашистским генералом Штроопом. Вот откровения генерала:

«В беседах и при разработке планов в этой области в штабе рейхсфюрера СС мы проявляли озабоченность активностью натурального прироста коренного населения. Существовали различные планы решения этой проблемы. У меня был свой собственный вариант, но посвящать вас в его детали я не буду».

К. Мочарский далее пишет:

«Я неоднократно думал, что за вариант замышлял, Штрооп по ограничению прироста населения Украины? Однако, кроме расстрелов, убийств, выселения за Урал, истребления голодом я ничего другого предположить был не в состоянии... Через какое-то время, когда мы рассуждали на другие темы, я узнал о штрооповском методе геноцида в рассрочку.

А именно, мы говорили о наркомании и алкоголизме. Штрооп, как я уже упоминал, являлся сторонником умеренного потребления крепких напитков, у него был также свой взгляд на употребление вина разными народами. О французах он говорил, что это страна «винных алкоголиков», которые страдают национальным недугом — циррозом печени. Англосаксы, по его мнению, постоянно хлещут виски. «Черчилль вечно был под газом. Поляки, русские, украинцы и скандинавы — это потребители водки».

— А почему бы украинцам не дать вволю водки, раз они жить без нее не могут? — изрек он однажды. — Кроме того, им надо разрешить петь: тут они действительно мастера. А если бы водка, высокоградусная водка стоила гроши и продавалась на каждом шагу, украинцы только благодарили бы нас за общедоступность такого рода удовольствий».

Мочарский далее заключает:

«План Штроопа заключался в том, чтобы споить украинский народ (и другие народы Советского Союза), доведя его в пределах двух-трех поколений до деградации».

Мочарский говорил Штроопу: у них много книг, они любят читать. Книги будут поддерживать в славянах дух свободолюбия и разума.

Штрооп и на это имел свои планы. Он говорил, что мы бы водку обменивали им за книги, и таким образом, быстро бы лишили источника разума и высоких стремлений.

Так гитлеровцы замышляли окончательно решить так называемый русский вопрос.

Ныне Штроопу вторит депутат Шмелев, призывающий открыть все шлюзы для спиртного. И не то странно, что находятся люди, желающие такой судьбы славянским народам; странно, что Шмелев находит у многих поддержку и более того — пользуется нашим доверием и даже высоким почтением.

Теперь, когда в нашей стране начисто свернута борьба с алкоголизмом, а кривая всех бед — снижение производительности труда, брак, аварии, преступность резко поползли вверх, молчат все злые силы планеты и закордонные голоса — что же, дескать, пусть русские спиваются, они тогда не страшны — у них ни писателей, ни художников, ни ученых не останется. И не нужно будет ни атомных бомб, ни подводных лодок...

Обо всем об этом говорят своим слушателям наставники. Интересны их размышления о противниках отрезвления народа, живущих рядом с нами. Казалось бы, их не должно быть. В самом деле: кому выгодно видеть своего соотечественника пьяным?

Знал бы наш рабоче-крестьянский наивно-доверчивый люд, как много таких желающих!

Мне один рабочий говорил:

— Я пьющий-то и люб мастеру, и нужен ему — он меня во всякую дырку ткнет. А скажи я ему слово, враз на место поставит: «Ты еще мне, пропойца, права качать станешь! Еще слово — и живо за ворота выставлю. И в трудовой книжке нарисую...»

А бюрократов возьмите... В райкоме сидят, райисполкоме, обкоме... Им финансовый план нужен, оборот денег, чтоб зарплату платить. А деньги трудовой люд за водку отдает... Получил получку и тут же за бутылки снес ее... Бюрократ доволен. И тишь в районе, и благодать — глядишь, орденок на лацкан, да еще по службе повысят.

Заводским начальникам товары ширпотреба не надо выпускать, деньги в казну бутылкой выманят.

А верхний эшелон власти... Там без водки и вовсе труба. Оборот финансовый нарушен, народ волнуется — там забастовка, здесь неформалы... Да нет уж, лучше пусть другие трезвую жизнь устанавливают. А мы, пока правим, не станем ворошить эту рану. Она хоть и зудит, и все сильнее загнивает и в конце концов разъест весь организм, сгубит народ и государство, но произойдет это в будущем, не при нас — философия Людовика XIV: «После меня хоть потоп».

Позвонят в статистическое управление. Вы, мол, там потише с цифрами, попридержите информацию о производстве спиртного, о бедах, связанных с алкоголизмом.

Ну а те, что в обманах поднаторели, и рады стараться. Много десятилетий стоял у руля статистики коммунист Старовский. И в какие он только хитрости не пускался, чтобы не тревожить народ, загонять вглубь его беды и болезни, но вот постарел Старовский его с почетом отправили на пенсию. И живет он в роскошной квартире, и пенсию особую от государства получает.

Ну, а тем, кто с легкостью мотыльков пределы отчизны покидает — им, что ли, нужен трезвый трудовой народ?

Опять же и глупцов в самом народе хватает. Они тоже — за вино, за водку, за веселую жизнь!

Вот почему так часто случалось в истории: борьба за трезвость наберет силы, и уж к сухому закону дело клонится, а тут, смотришь, на попятную пошло.

И скоро ли уж людей таких прибавится, которые бы знали, что для них хорошо, а что плохо, кто для них добра желает, а кто злым силам потакает...

Обо всем этом ведется разговор на занятии по теме: кто заинтересован в спаивании народа? Кому нужно, чтобы мы отравлялись?

Можно услышать возражение: Шичко был эрудит, имел обширные знания, много ли таких найдется? Что же это за метод, если овладеть им могут лишь единицы?

Спешу успокоить, обнадежить и ободрить. Конечно, Шичко был ученый, образованнейший человек. И педагог был умелый, лектор, оратор. Но я встречаю людей — и их становится все больше — не имеющих специальных знаний, но страстно желающих отрезвлять народ. Они жадно читают книги, посещают занятия опытных отрезвителей и очень быстро накапливают нужный материал.

Я встречался с теми, кто уже прошел десять уроков или сеансов, и с теми, кто еще занимался, и — поразительный результат! — те же восемьдесят пять или девяносто процентов отрезвленных, что и у Шичко. Значит, дело тут не столько в преподавателе, сколько в самом методе.

Есть своя особенная привлекательность и у тех инструкторов, которые не успели вооружиться знаниями теории и истории алкоголизма, не блещут красотами речи, — эти более других самобытны, близки по строю мыслей каждому слушателю — даже образованным, чиновным. Их наивность подкупает, им верят, их слушают с сочувствием, особенно, если они сами были алкоголиками и теперь как бы исповедывались, рассказывали свою печальную историю. В Ленинграде большинство руководителей групп прошли свою несчастную полосу, избавлялись у Шичко и, можно сказать, всеми клетками восприняли метод учения. Ведь он им и тысячам других людей во второй раз подарил жизнь.

Заметим: два-три часа разговора, и — ни одного упрека, назидания, вроде подобного:

«И докатился же ты, братец! И как только в глаза людям смотришь — все пьешь и пьешь. Может, и остановиться пора, а? Ведь есть же, наверное, совесть у тебя? Не всю ты ее утопил на дне стакана?»

Нет и еще раз нет! Ничего такого в беседах Шичко мы не слышали. Наоборот: каждый из группы — а являлись сюда и в нетрезвом виде! — здесь чувствовал себя как равный среди равных. Никто не заметит, не заденет больную струну — твою униженность и оскорбленность. И сам Шичко, и все товарищи каждым словом, каждым жестом и взглядом выражали сочувствие и желание помочь человеку в беде. Здесь не было врача и пациента, сюда пришли товарищи по несчастью, и учитель ничем не показывал своего превосходства.

Итак, десять занятий. Это число выведено опытом. Примерно десяти трехчасовых сеансов хватает для разрушения питейной программы. Одним довольно и меньше, другим нужно больше. Но вот что интересно — некоторые, и таких немало, продолжают ходить на занятия и после того, как сами уже отрезвились. Они приходят, как в клуб, к товарищам, единомышленникам — вновь и вновь слушают учителя.

Я беседовал с такими, спрашивал:

— Зачем же вы приходите сюда? Ведь вы же не пьете, отрезвились?

Ответы разные. Вот некоторые из них:

— Мне здесь интересно.

— Хочу закрепить свои трезвеннические убеждения.

— Хочу усвоить методику Шичко, накопить знаний, материала, а затем и сам буду отрезвлять алкоголиков.

Один артист сказал:

— Мы, артисты, исправляем нравы, а тут даруют жизнь. Если выучусь — переменю профессию.

Отрезвленные охотно говорят о методе Шичко, горячо отстаивают то, что еще недавно казалось им пустой говорильней, неважным и несерьезным делом. Не стесняются говорить о своем прошлом — живописанием своего недавнего трагического положения они как бы высвечивают чудесность происшедшей с ними метаморфозы; по их словам, каждый из них, подобно Фениксу, снова возродился к жизни. Ну, словом у большинства этих счастливцев я наблюдал синдром разговорчивости — и, наверное, из этого страстного желания поделиться своим воскрешением, высказать слова благодарности в адрес учителя вырабатывается затем стойкая, непреходящая потребность и самим отрезвлять других, дарить и дарить людям счастье. Поначалу робко — сомневаются, смогут ли, справятся ли с ролью учителя. На этом этапе они жадно ищут книги, брошюры, ходят к тем, кто осмелился и уже ведет группы. Не один раз перечитают книги Углова, сделают нужные выписки. В таких поисках, в накоплении знаний и материала проходят месяцы, у иных год, два, а то и больше. Наконец, смотришь, набрал группу, отрезвляет. И повторяю еще раз, у всех получается. И результаты удивительны: отрезвляют большинство слушателей, а иные — до девяноста процентов. Не бросают и тех, кто по каким-нибудь причинам не поддается убеждению — звонят ему, встречаются.

Тех, кто отрезвляет, и тех, кто отрезвляется по методу Шичко, пока не так много. Недавно мне звонила женщина из Днепропетровска, просила назвать группу, куда бы она могла послать сына.

— Был в Афганистане, пьет по-черному. Спасите сына, он был такой хороший парень!

— А у вас в Днепропетровске разве нет таких групп?

— Нет, у нас нет! Днепропетровск — дыра, здесь много дыма, гари и в магазинах очереди. И кругом продают водку, вино и пиво — хотя залейся!

Позвали парня в Ленинград.

Слушаешь женщину и невольно задаешься вопросом: когда же во всех городах и селах появятся группы отрезвления по методу Г. А. Шичко? Нет у нас теперь другой надежды вырвать народ из пучины пьянства, как только на это удивительное, благородное и светлое движение — отрезвление людей по методике Геннадия Андреевича Шичко.

Ну, а как же наш Борис Качан? Помог ли ему Геннадий Андреевич?

Мы уезжали в Москву. В день отъезда нам с Борисом позвонил Шичко и пригласил в гости к его слушателям — мужу и жене К.

Я слышал о главном инженере, о его большом таланте, о том, что завод, где он работает, многими своими техническими новшествами и высоким уровнем производства обязан Виктору Петровичу К. Этот замечательный инженер и организатор вдруг ударился в загулы, и кое-кто уже готов был «поставить на нем крест», но...

Впрочем, лучше всю историю узнать из первоисточника.

Поезд наш отправлялся в полночь. Мы с Борисом имели свободный вечер и предложение Шичко приняли с удовольствием. Дверь открыла худенькая, изящная женщина, совсем еще молодая, лет тридцати.

— Входите, входите... Геннадий Андреевич уже здесь, а муж просил извиниться — задерживается на заводе.

Мы осмотрелись. Квартира просторная, богато, со вкусом обставленная. Множество радиоприборов, магнитофонные усилительные установки. Книги, дорогие безделушки. Все говорило о достатке хозяев.

Вера Антоновна, видимо, заметила наш интерес к обстановке, сказала:

— Это все — родители. И квартиру нам купили и мебель — все, все! У моего мужа отец — профессор, у меня — крупный инженер, а мать — доктор наук.

— Ваш муж, надо полагать, тоже имеет хорошую зарплату,— сказал я.

— Да, зарплата неплохая, но мы лет пять пили, все до рубля спускали...

Она ловко и бесшумно двигалась по комнатам, собирала на стол чайный сервиз. Ей, видимо, доставляло истинную радость принимать гостей.

— Ах, как это славно, что вы решились наконец к нам зайти!— сказала она Геннадию Андреевичу и по-родственному мило и нежно коснулась щекой его щеки.

Обращаясь к нам, добавила:

— Мы с мужем обязаны Геннадию Андреевичу вторым рождением.

Глядя на эту женщину, такую светлую и счастливую, никак не верилось, что еще недавно она предавалась пьянству. И не одна, а вместе с мужем — можно сказать всей семьей. У них есть четырнадцатилетний сын, но бабушка взяла его к себе. Сын и сейчас живет у деда-профессора, частенько приходит к родителям, но возвращаться к ним насовсем пока что не решается.

Вера Антоновна говорила о сыне с веселой усмешкой — дескать, вовремя сбежал от нас, а теперь-то вернется. Нам, конечно, не верят. Даже родители смотрят на нас с опаской, но мы-то знаем: дурь эта выветрилась навсегда.

Женщина посерьезнела, в глазах отразился след недавней беды.

— Вы не представляете, до какой черты мы с муженьком докатились. Понемногу-то и раньше попивали, но она, проклятая, точно зыбкое болото. Я работаю в районной санэпидстанции. Специалист по насекомым. Ну, спирт у нас, зелья разные для потравы разносчиков болезней. А начальница моя любит повторять: «Разные твои букашки-таракашки обойдутся и без спирта, он нам и самим нужен». Разольет к обеду по стаканчикам — мы и выпьем. Дальше — больше, домой прихожу пьяненькая. Муж скандалит, а я в ответ: и сам пьешь, так что замолчи. Ему бы бросить совсем да за меня взяться, а он, наоборот, стал больше пить, да вечерами, а то и ночами где-то бражничает. Однажды его привезли дружки совсем тепленького, в коридор втащили да и бросили. Гляжу на него, а и сама-то пьяная. Наутро протрезвела, задумалась: а ведь этак и совсем погибнем. А тут, на счастье, заметку в газете прочла о клубе трезвости. И словно кто в спину толкнул: иди! Я и пошла. Геннадий Андреевич выслушал меня, сказал: «Вон там свободное место — садитесь». День хожу, другой — вроде бы что-то и понимаю, но сама думаю: чем же они мне помогут? Неужели все просто так — послушаю их и пить брошу? Однако слова западают в память, тревожно на сердце... Потом и цифры стала запоминать... Не себя одну вижу, а общую картину этого ужасного помраченья. Вина все эти дни в рот не беру. В квартире прибралась, в парикмахерскую сходила. Книжки читаю. А муж пьет. Утром встанет, я ему завтрак приготовлю, рубашку поглажу, галстук подам. Смотрит он на меня, дивится. Ты, говорит, что это — будто бы трезвая? А я ему: «Хватит! Пить больше не стану». Это и есть тот момент, когда я наконец решилась. Ну, а потом — мужа в клуб привела...

Пришел с работы Виктор Петрович. И не один — с ним трое: веселые, шумные, молодые. Перезнакомились. Сели за стол. Качан с пристрастием поглядывал на хозяина: видно, как и я, не мог поверить, что этого крепкого синеглазого молодца еще недавно втаскивали в квартиру и, словно мешок с опилками, бросали в коридоре. «Главный инженер завода! — думал я. — Большого завода! И мог пропасть ни за понюх табаку».

Один из приятелей хозяина стал с демонстративным недоумением оглядывать стол: дескать, не вижу главного.

Хозяин сказал:

— Вина и водки в доме не держу. — И прибавил строго, почти приказал: — И вам не советую! — Потом, смягчившись: — Говорят, в Ленинграде есть клиники, где профессор для больных и всех своих сотрудников установил сухой закон. Курить тоже запрещает. Как вы думаете, — обратился он к Шичко, — поймут меня на заводе, если и я потребую того же?

— От всех потребуешь? — спросила жена.

— Ну, на всех моя власть не распространяется, а вот инженерный состав, мои помощники... Завтра же соберу и поговорю.

Два приятеля, пришедшие с ним заметно смутились. Видно, перспектива полной трезвости их озадачила.

— Мысль похвальная, — заговорил Шичко, — но я сторонник убеждения. Силовой прием тут плохой помощник. Вас могут обвинить в превышении власти.

— Признаться, и я этого опасаюсь. У нас в месткоме, да, пожалуй, и в парткоме есть сторонники «культурного» винопития, или сивушники, как мы их называли в клубе, — они-то уж не преминут напасть на меня за своеволие, но вы все знаете, какие задачи ставит новое время перед инженерией. Раньше у нас был инженер — штатная единица, а теперь нужен инженер думающий, творящий. Будь моя воля, я бы десять недумающих инженеров променял на одного думающего. А как он может думать, творить, если мозг его угнетен алкоголем? Я вот статью в «Правде» прочитал: «Алкоголь атакует мозг». Какие мысли!

Он вынул из кармана газету, потряс над столом.

— Почитай нам, — сказала Вера Антоновна.

— Пожалуйста. Ну, хотя бы вот это место.

Он стал читать:

«Как же удается алкоголю — этиловому спирту, химическая формула которого до обидного примитивна, — забрать такую власть над человеком, взять в плен сначала его душу, а потом и тело? А ответ хранится в труднодоступном для исследователей месте — мозге. Потому что именно туда, оставляя в глубоком тылу пока не сдавшиеся крепости — печень, почки, сердце — прежде всего устремляется лукавый враг. Алкоголь спешит скорее добраться до красных, командных кнопок управления, чтобы сделать человека послушным своей воле».

Инженер свернул газету, оглядел слушателей: ну, как, мол, впечатляет?

Никто не спорил. А он продолжал:

— Ныне много говорят и пишут о тех, с кого за пьянство строже спрашивают. Называют руководителей, коммунистов, комсомольцев... Иногда можно слышать: учителям и врачам не пристало водить дружбу с алкоголем. А инженеры? а конструкторы? архитекторы? артисты? а журналисты? а писатели — все те, кто по долгу своему, по служебным обязанностям должен творить, выдумывать? Да они и прав-то таких не имеют — туманить мозг. Ну, представьте столяра с тупым зазубренным топором! Слесаря с деревянным напильником! Токаря с восковым резцом! Смешно! Вы улыбаетесь, а инженер с пропитой физиономией, со страдальческой тоской в глазах — инженер, думающий только о том, как прошла бы его смена и он снова бы прилепился к пивному ларьку... Нужен ли такой инженер?

Наш хозяин говорил горячо и страстно. И этот внезапно прорвавшийся поток чувств был как бы компенсацией того жизненного просчета, который он допустил. Проблема пьянства инженеров — а их на заводе сотни — его глубоко, по-настоящему сейчас волновала. Нам казалось, он умышленно заострял проблему, ища у нас поддержки или каких-нибудь разъяснений. произнося свои монологи, часто поглядывал на Шичко. Тот согласно кивал головой, улыбался — в задорно блестевших глазах его угадывалось восхищение учителя своим учеником.

Шичко сказал:

— Хорошо бы административные меры предварить толковой беседой. Если хотите...

— Да, да, Геннадий Андреевич. Я думал об этом. Я очень прошу вас прийти к нам, прочесть лекцию — серию лекций. Они поймут. Люди умные — непременно поймут. В конце концов, для их же пользы...

Приближалось время отправления поезда, и мы стали прощаться. На пути к метро и в самом метро Качан молчал. Я тоже не заговаривал: понимал его особое состояние. Может быть, именно в эти минуты он принимал решения, способные возродить его к жизни — к той полнокровной счастливой жизни, о которой он мечтал в ранней юности.

Примечания:

1

Ламехуза — жучок, поселяющийся в муравейнике и живущий за счет муравьев, которых он отравляет наркотическим веществом.