Ко времени выхода первого издания «Новой науки о жизни» в 1981 году журнал «Нью Сайентист» опубликовал мою статью, в которой была кратко изложена гипотеза формативной причинности. К этой статье Колин Тадж написал следующее предисловие.

Руперт Шелдрейк в ближайшее время напечатает книгу. в которой на языке опровержимых аргументов утверждается, что западная наука, к сожалению, создала неверное представление о мире и населяющих его существах. Шелдрейк полагает, что формы вещей — кристаллов или организмов — и способ их поведения не определяются лишь физически «законами» и принципами, установленными наукой к настоящему времени. По его скромному мнению, представления, согласно которым все, что делает каждое существо, в конечном счете может быть объяснено свойствами составляющих его молекул — что биология в конечном счете есть химия, а химия (если бы знали достаточно) была бы физикой, — все это есть лишь ненужный хлам.

Вместо этого он выдвигает (или, скорее, повторяет, поскольку сам термин заимствован из эмбриологии) идею «морфогенетических полей», согласно которой, когда что-то (скажем, кристалл) образует форму или какое-либо животное обучается новой форме поведения, это влияет в дальнейшем на рост других кристаллов или на последующее обучение животных того же вида. Фактически он предполагает, что мир держится не потому, что «законы» предписывают, что должно случиться, но потому, что из всех вещей, которые могли бы произойти, реализуется лишь одна и эта одна затем влияет на все вещи того же рода, которые осуществляются впоследствии

Конечно, в контексте современной науки такая идея выглядит совершенно несостоятельной. Блонд и Бриггс, которые на будущей неделе выпускают в свет «Новую науку о жизни» Шелдрейка, и мы, публикующие его краткое эссе, очевидно, завершили соответствующие дела и должны вернуться к нашим пробиркам лишь по трем причинам.

Первая состоит в том, что Шелдрейк — прекрасный, истинный ученый, к тому же одаренный богатым воображением, из тех, кто в давние века открывал новые континенты и отражал мир в сонетах. Он физиолог растений, когда-то сотрудник, затем член Совета Клэр-Колледжа в Кембридже и стипендиат Королевского Общества. К началу 1970-х годов он имел все возможности достичь предела мечтаний наиболее честолюбивых ученых — получить должность профессора в университете по своему выбору, но он предпочел наблюдать растения, которые растут на полях, а не фрагменты растений в лаборатории. В 1974 году он отправился в Индию, в Хайдерабад, и там написал первый вариант «Новой науки о жизни».

Вторая причина, заставляющая принимать Шелдрейка всерьез, состоит в том, что в его идеях есть хорошая наука. Чтобы проглотить то, что он говорит, необходимо произвести, по определению Томаса Куна, сдвиг парадигмы, это значит отставить наши принятые допущения о том, как устроен мир. Это неприятная работа. Однако представление современной механистической науки, что мы действительно знаем все главные силы и поля, которые действуют в мире, является поразительно самонадеянным. Кроме того, оно не проверяемо и потому, согласно критерию Карла Поппера, ненаучно. Как полагают механицисты, если что-либо не объяснено (а к таким явлениям относится заметное число биологических феноменов), ответ может быть найден, если будет получено немного больше знания, проведено немного больше исследований по тем же направлениям. Это основано на утверждении, что будущее разрешит все проблемы, а такое утверждение не проверяемо и, следовательно, ненаучно.

То, что предлагает Шелдрейк, напротив, несомненно, научно. Это не значит, что он прав, но что его гипотеза проверяема, например, путем выяснения того, будет ли крыса легче обучаться некоему приему в Лондоне после того, как Другая крыса той же линии обучалась ему в Нью-Йорке. (Шелдрейк хотел бы сам проделать такой эксперимент, но для физиолога растений трудно добыть соответствующую лицензию для работы с крысами на дому, особенно если такая работа предполагает «сдвиг парадигмы».)

Третья причина для серьезного отношения к Шелдрейку — то, что другие его воспринимают вполне серьезно. Конечно, аргумент, что мы все должны обратиться в католичество, потому что Папа Римский — человек умный, не может привлечь многих сторонников. Но, как говорит Шелдрейк, наиболее серьезно его воспринимали и сидели ночами разрабатывая различные применения его гипотезы, именно физики, то есть те ученые, которые должны были быть его наиболее ярыми оппонентами. Никто из тех, кто работал с частицами, расстояниями или температурами, которые лежат вне пределов, постижимых человеческим разумом, не может сомневаться в том, что «морфогенетические поля», предполагаемые Шелдрейком, действительно существуют.

Если предложенные Шелдрейком эксперименты покажут, что его идеи не работают и продолжают не работать, будет ясно, что он ошибается. Как он говорит — такова, жизнь. И что более существенно — такова наука.

Колин Тадж («New Scientist», 18 июня 1981)

Обзор корреспонденции, последовавшей за публикацией статьи Шелдрейка, был дан Роем Гербертом в разделе «Форум»

Читатели, обвиняющие друг друга в помпезности, в писании чепухи и изощренных методологических фальсификациях, есть источник жизни для колонок корреспонденции, таковыми являются и эпистолярные следствия статьи Руперта Шелдрейка о «формативной причинности» (18 июня,1 с. 766) и обзора его книги (16 июля, с. 164), которые вызвали приятное оживление. Чтобы следить за обменом аргументами и вежливой бранью, требовалось некоторое пополнение словарного запаса такими словами, как «энтелехия» и «организмический», которые так и летали вокруг, не говоря уже о фразах типа «сдвиг парадигмы»; но в награду можно было наблюдать смесь неприятия, осторожности, уклончивости и откровенного одобрения, выраженную в письмах за последние несколько недель. Немалый интерес представляло заявление Ниньяна Маршалла, что такая же или чрезвычайно похожая теория уже была выдвинута 20 лет назад, хотя и сомнительно, что это действительно так. Возможно, это означает просто, что большинство людей умеет читать.

Колин Тадж, сказав примерно так, что, поскольку теория Шелдрейка может быть проверена, она есть наука, зашел слишком далеко; но Льюис Волперт намерен пойти еще дальше. У него имеется гипотеза, что Тадж свергнут марсианами, и для ее проверки он хотел бы, чтобы Тадж согласился быть изолированным в комнате, окруженной водой, на шесть месяцев, зловеще добавляя, что другие журналисты выиграют от этого с помощью космического резонанса.

Конечно, журнал не может печатать все письма, многие из которых носят сатирический характер…Некоторые погружаются в дебри семантики, другие — в необычные философские системы, большей частью собственные; согласно одной из них, допущение о существовании души полностью исчерпывает вопрос….

Многие корреспонденты отмечали, что, если бы формативная причинность действительно существовала, к настоящему времени она стала бы не только проверяемой, но и совершенно очевидной, и приводили примеры против этой гипотезы. Почему, когда такое множество людей в истории человечества научилось говорить по-китайски, мы все не можем с легкостью выучить этот язык или даже уметь говорить на нем от рождения? Или мы не «подобны» китайцам? «Языковый вопрос» поднимался не однажды; один из авторов писал, что, насколько он понимает, вследствие формативной причинности мы все давно уже говорили бы на одном языке. В одном выразительном письме из Плимута говорилось: не стоит беспокоиться о крысах; в скорости обучения детей в школах нет никакого ускорения, хотя они, поколение за поколением, год за годом, учат одно и то же…

Сравнительно легко относиться к формативной причинности с иронией, как это делают авторы большинства писем. В глазах некоторых людей это аргумент в ее пользу, так как они могут восклицать, что множество других идей сначала осмеивались, а затем оказывались верными. Только в одном письме было сделано исключение для аналогии Руперта Шелдрейка с телеприемником. Аналогия всегда опасна, поскольку почти невозможно найти достаточно точный пример. Читатель знает, что телеприемник испытывает влияния извне, и поэтому он предрасположен к принятию идеи формативной причинности. Но телеприемник есть телеприемник, а не модель Вселенной.

Рой Герберт («New Scientist», 6 августа 1981)

Между тем большинство главных британских газет высказали мнения о «Новой науке о жизни» в основном положительные. В качестве примера приводим статью Бернарде Диксона из «Сандэй Тайме».

«Если витализм столь ценный способ мышления, не подарите ли вы нам ценную мысль?» — так сэр Питер Медавар подшутил однажды над одним из участников научного симпозиума. Это замечание (оставшееся без ответа) было высказано с понятным оттенком раздражения и юмора. Теперь почти столетие спустя, есть такие, которые сопротивляются попыткам ученых, претендующих на исчерпывающее описание чудес природы. Эти мыслители возражают, что, если мы хотим понять принципиальное различие между органической и неорганической материей, необходимо нечто, дополняющее физику и химию. В соответствии с этим были созданы такие подходы, как витализм и холизм, а бесчисленные авторы, от Дж. К. Смита до Ганса Дриша, предложили более основательные альтернативы «редукционизму».

Однако за те же десятилетия триумфальное развитие современной биологии и медицины всем обязано этому самому механистическому подходу в лаборатории. Скорее, материализм, нежели вера в сверхматериальные силы, породил антибиотики, спасающие жизнь, снял невыносимый груз с пациентов, страдающих тяжелой депрессией, и открыл структуру ДНК. Нетерпение сэра Питера имеет солидное основание.

Но беспокойство живет также и в другом лагере — среде тех, кто, следуя логике или интуиции, не способен принять бескомпромиссную ортодоксальную материалистическую идеологию. Достоинство удивительной книги Руперта Шелдрейка состоит в том, что она начинает с хладнокровного и точного изложения оснований для такого беспокойства. С приятным отсутствием евангелического рвения д-р Шелдрейк напоминает нам, что, несмотря на разгадку генетического кода, биологическая наука имеет объемистый портфель нерешенных проблем.

Например, нет исчерпывающего описания движущих сил эволюции. Вопрос о происхождении жизни — несмотря на самоуверенные утверждения в обратном — остается открытым. И помимо всего прочего, Шелдрейк делает попытку понять, что есть причина образования форм, развития и поведения живых организмов.

Один из ответов на эти стойко сохраняющиеся загадки состоит в том, что они относятся к очень сложным системам. Хотя мы можем весьма подробно описать части наследственного кода, определяющие характерные особенности капуст и королей, черепах и ленточных червей, еще гораздо больше остается неизвестным. Но, учитывая как концептуальный, так и практический выход, достигнутый благодаря применению механистического подхода, у нас есть все основания быть уверенными в том, что даже наиболее запутанные проблемы мозга и поведения будут решены с помощью той же самой стратегии исследования. Альтернативные подходы здесь неуместны.

Тем не менее остаются, возможно, некоторые значительные трудности. Особую проблему представляет явление дифференциации. Как оплодотворенное яйцо шаг за шагом превращается в ребенка, черного дрозда или бомбейскую утку? Ортодоксальная теория утверждает, что ДНК в яйце работает подобно компьютерной программе, определяя вид существа и направляя его развитие. Однако во все клетки переходят одинаковые копии ДНК, и трудно понять, каким образом этот процесс может обеспечить рост совершенно различных тканей, таких как мышца сердца и ногти, белые клетки крови и десны.

Таким образом, хотя о дифференциации многое уже известно, ученые, стремящиеся объяснить ее причины, скоро начнут прибегать к тому, что Шелдрейк называет «неопределенными предположениями о физико-химических взаимодействиях, как-то структурированных во времени и пространстве. Проблема просто меняет форму». Его ответ, отдающий дань уважения витализму и материализму, но не совпадающий ни с тем, ни с другим, состоит в том, что живые организмы обретают форму благодаря «морфогенетическим полям», неизвестным науке. Эти поля накладывают определенную схему на развивающийся организм и сами происходят от полей, связанных с предыдущими подобными существами.

Иными словами, объекты обретают именно данную форму, а не другие возможные формы, потому что подобные системы были организованы таким же образом в прошлом. В дополнение к хорошо изученным силам поля д-ра Шелдрейка помогают определить структуру не только капусты и королей, но также неживых объектов, таких как кристаллы химических веществ, и даже способы поведения. Эти влияния переносятся через время и пространство с помощью того, что он называет «морфическим резонансом».

Будучи серьезным ученым, Шелдрейк должен ожидать, что большинство его коллег отвергнут неопределенные предположения такого рода как беспочвенную метафизику. Но Бритва Оккама — это не подходящее оружие против него в области, которая может очень выиграть от появления новых перспектив. Его хорошо аргументированный случай, несомненно, заслуживает внимания.

У меня есть два возражения, одно из которых тесно связано с главным достоинством книги. Во-первых, Шелдрейк создает себе большие трудности, когда, помещая морфогенетические поля вне пределов понимания современной науки, в то же время пытается их описывать. Во-вторых, эта популярная книга, представляющая неортодоксальную научную концепцию, содержит поразительно мало экспериментальных данных. В отличие от многих трудов, стремящихся разоблачить недостатки механистической биологии, она дает некоторые неопровержимые свидетельства. Наиболее примечательны результаты опытов, проводившихся в Гарварде, Эдинбурге и Мельбурне, из которых следует, что если крысы обучаются определенному приему, другие крысы где-либо в мире приобретают тенденцию обучаться этому приему с большей легкостью. Но наиболее позднее из этих исследований — весьма противоречивое в то время — выполнялось тридцать лет назад. Почему же, имея возможность заниматься экспериментами со своей командой, д-р Шелдрейк не исследовал этот вопрос не только с философской, но и с практической стороны?

Несмотря на периодически повторяющуюся критику в адрес критериев проверяемости и даже фальсифицируемости сэра Карла Поппера, они все же используются для оценки статуса научной теории. Значительным преимуществом Руперта Шелдрейка является то, что он предложил несколько элегантных, недорогих способов, которыми некоторые его эксцентричные идеи могут быть проверены экспериментально. Но это лишнее доказательство того, что его решение написать эту соблазнительную и правдоподобную книгу до проведения необходимой практической работы следует считать серьезным недостатком.

(«Sunday Times», 28 июня 1981 г.)

Д-р Деннис Саммербелл («The Biologist», ноябрь 1981)

Это не еще одна чудаковатая книга, но привлекательное и разумное представление невероятной гипотезы. Автор утверждает, что все феномены жизни необъяснимы в принятых границах физики и химии, и затем выдвигает гипотезу, «формативную причинность», которая перекрывает этот разрыв. Гипотеза основана на том, что структура ранее существовавших систем оказывает кумулятивное воздействие на генезис последующих подобных систем через пространство и время, чтобы сохранить форму. Механизму этого воздействия он дает вызывающее название «морфический резонанс».

Шелдрейк не отвергает и не нападает на законы науки, но представляет свою теорию в ортодоксальных рамках, признавая ценность редукционистского подхода и давая серьезный отпор витализму. Книга хорошо написана, она занимательна и стимулирует мысль, а как ученый автор дает прекрасный обзор современных представлений во многих областях науки.

Невероятно? Да, но таков был Галилей.

Луи Вингерсон («World Medecine», июль 1981)

Хотя идеи Шелдрейка и кажутся дикими, когда с ними познакомишься поближе, их трудно отвергнуть с позиций логики. По меньшей мере они являются хорошим тестом творческой способности умов биологов.

Д-р П. Е. Ходжсон («The Tablet», 25 июля 1981)

Несмотря на множество впечатляющих достижений в генетике и молекулярной биофизике, мы до сих пор не достигли детального понимания эволюции и развития живых организмов. Дарвиновская теория естественного отбора дает вероятный механизм микроскопической эволюции, но процессы, ответственные за главные изменения, остаются неясными. Например, как может развиваться такая чрезвычайно сложная система, как глаз или перо, когда промежуточные формы, возможно, препятствуют выживанию? В дополнение к этим проблемам происхождения форм есть и другие трудности объяснения их роста и поведения.

Иногда такие проблемы решались путем введения постулата о божественном вмешательстве; такой шаг является одновременно теологически спорным и в научном плане самоубийственным…

В течение многих лет биологи постулировали существование организующих факторов — энтелехий, или морфогенетических полей, — которые управляют развитием новых структур. Само по себе это не помогает, если мы не можем сказать, как эти поля действуют. Теперь д-р Шелдрейк продвигает эту идею дальше…

Гипотеза формативной причинности относится к объективно наблюдаемым закономерностям и потому может быть проверена в физических, биологических и психологических системах. Она дает новый способ рассмотрения многих загадочных явлений и, если получит подтверждения, может явиться огромным вкладом в объединение наук.

Профессор Мэри Хессе («Theology», т. 85, 1982)

Это поразительная, захватывающая гипотеза, и можно надеяться, что будут исследованы ее возможности вне биологии, а также, конечно, ее применение в биологии, на которую она в основном опирается…Гипотеза Шелдрейка имеет потенциальные возможности для описания цепи системных уровней и, может быть, даже для рассмотрения вечной проблемы религии — как выразить деяния Божьего промысла в мире.

Д-р Брайан Гудвин («New Scientist», 16 июля 1981)

Необычайно широкое разнообразие форм растений и животных и упорядоченные изменения, которым подвергаются организмы в процессе своего развития, — это то, что наиболее ярко характеризует сферу биологии. Так что неудивительно обнаружить, что некоторые из наиболее оживленных дебатов среди биологов за последние два столетия велись вокруг подходящего пути исследования для выяснения того, как поколение за поколением появляются специфические формы и их разновидности. За последние три десятилетия было мало реальных дискуссий по проблеме биологических форм, поскольку считалось общепринятым мнение, что генетика и молекулярная биология дадут решение проблем наследования и морфогенеза. Казалось, что ответом будет генетическая программа, хранилище инструкций, закодированных в ДНК и выбираемых для производства организмов с морфологией и моделями поведения, адаптированными к данному окружению.

Однако в науке ответы означают специальные теории, определяющие необходимые и достаточные условия для конкретных процессов с конкретными, проверяемыми предсказаниями, а никто еще точно не определил, каким образом генетическая программа создает организмы со специфической формой и поведением. Что она может делать — это контролировать производство специфических молекул и макромолекул в отдельных частях организма на определенных этапах его развития. Сборка больших молекул в характерные структуры клеток, а последних — в организмы определенной формы обычно считается следствием либо известных законов физики и химии, либо их обобщений, которые произойдут в будущем.

Руперт Шелдрейк в своей ясно написанной книге предлагает радикально иное решение…

Идеи, развиваемые Шелдрейком и используемые для объяснения морфогенеза и поведения, выглядят как совершенно виталистические. Тем не менее он утверждает, что его подход не столь виталистичен, как органицизм в духе организмической философии Уайтхеда, так как он применяет принципы формативной причинности как к физическим, так и к биологическим явлениям. Так, процессы физического морфогенеза, такие как конденсация субатомных частиц с образованием атомов, атомов с образованием молекул и молекул с образованием жидкостей и кристаллов, все интерпретируются с позиций тех же принципов причинности, которые действуют в живых организмах. Кроме того, его предсказания результатов четко описанных экспериментов представляют сильный контраст с отсутствием таких экспериментов в предыдущих виталистических теориях в биологии. Поэтому Шелдрейк считает, что его подход к рассмотрению биологической формы и поведения строго научный и что его экспериментальные следствия выражены гораздо более ясно, чем те, которые зависят от концепции генетической программы.

Достоинства этой книги заключаются в ясности рассмотрения и строгой дедукции, которые Шелдрейк применяет к исследованию центральной проблемы биологии. Независимо от того, соглашаемся мы с его концепцией или нет, а лично мне не хотелось бы разделять его взгляды из-за дуализма, который он вносит в науку в форме энергетических и неэнергетических полей, несомненно, что мы имеем дело с важным научным исследованием природы биологической и физической реальности.

Это паблисити (которого я совсем не ожидал дало основания для чрезвычайно резкого по форме нападения редакции журнала «Нэйчур».

Книги справедливо заслуживают уважения, даже привязанности. Они есть плоды длительной работы, и даже если не вполне реализуются амбиции их авторов, они находят свою нишу в виде гальки где-нибудь на отмелях науки и литературы. И даже плохие книги не должны сжигаться; труды, такие как «Майн Кампф», стали историческими документами для тех, кто занимается патологиями политиков. Но что следует сделать с книгой д-ра Руперта Шелдрейка «Новая наука о жизни», опубликованной летом (издательство «Блонд и Бриггс», Лондон, 1981)? Этот приводящий в ярость трактат приветствовали многие газеты и научно-популярные журналы, рассматривая его как «ответ» материалистической науке, и теперь он может стать точкой опоры для разношерстной команды креационистов, антиредукционистов, неоламаркистов и прочих. Автор, по образованию биохимик, показал себя хорошо осведомленным человеком; тем не менее он заблуждается. Его книга является наилучшим кандидатом на сожжение за много лет.

Его логика проста. Если физики не могут сделать достоверные расчеты кристаллических структур или конфигураций молекул ab initio, просто зная составляющие их атомы, то разве можно себе представить, что молекулярные биологи смогут точно соотнести генетическую структуру организма с его последовательными фенотипами, которые возникают в процессе развития? И трудность здесь не только математического характера. Разве клетки рук и ног не содержат совершенно одинаковую ДНК, спрашивает Шелдрейк. И как это может быть, что очень похожие геномы человека и шимпанзе порождают весьма различные фенотипы, когда у дрозофил при гораздо больших различиях в генотипе рождаются мушки, очень похожие по форме? Способ решения этих и других вопросов, предлагаемый Шелдрейком, состоит в следующем: он заимствует из эмбриологии неопределенное понятие морфогенетического поля, используемое для обозначения в большинстве своем не идентифицированных воздействий, которые формируют развивающийся организм, а затем возводит это понятие до уровня универсального фактора. Предполагается, что все агрегаты вещества, одушевленные или неодушевленные, подвержены действию великого разнообразия морфогенетических полей, наполняющих все пространство и распространяющихся вперед во времени. Действие этих морфогенетических полей (которые иным способом описаны быть не могут) состоит в обеспечении того, что данный агрегат вещества примет форму, которую подобные ему агрегаты принимают где-либо еще или принимали ранее. Такова «гипотеза формативной причинности» — подзаголовок книги. Одним махом объясняется наследование приобретенных признаков. Коллективное бессознательное Юнга делается неизбежным. Инстинктивное поведение животных перестает быть проблемой, так как существует морфогенетическое поле, которое гарантирует, что каждый набор нейронов в каждой центральной нервной системе поставлен в необходимое соответствие (обеспечивающее такое поведение. — Прим. пер.).

Такую аргументацию не стоило бы принимать всерьез, если бы этого не сделали другие. Однако дела обстоят так, что книга Шелдрейка является прекрасной иллюстрацией широко распространенного среди публики непонимания того, что такое наука. В действительности аргументация Шелдрейка никоим образом не является научной, но есть лишь упражнение в псевдонауке. Он выступает с абсурдным утверждением, что его гипотеза может быть проверена — что она фальсифицируема в том смысле, как это понимает Попп, — и действительно, в тексте присутствует полдюжины вариантов экспериментов, которые можно провести для подтверждения того, что формы агрегатов вещества в самом деле создаются гипотетическими морфогенетическими полями, которые пронизывают все. Общими атрибутами этих экспериментов являются большие затраты времени, неубедительность в том смысле, что в них всегда будет возможно постулировать существование еще одного морфогенетического поля для объяснения какого-либо неудобного и неоднозначного результата, и непрактичность в том смысле, что ни один уважающий себя фонд, дающий гранты, не воспримет эти предложения серьезно. Однако это не самое сильное возражение против попытки Шелдрейка придать своей аргументации видимость ортодоксальности. Более важное возражение против его аргументации состоит в том, что в ней не содержится никаких сведений о природе и происхождении этих морфогенетических полей, ключевого элемента его гипотезы, и никаких предложений по поводу исследования способов их распространения. Многие читатели останутся под впечатлением, что Шелдрейку удалось найти в научной дискуссии место для магии — и действительно, это могло быть отчасти целью написания подобной книги. Но гипотезы могут квалифицироваться как теории, только если все их аспекты доступны экспериментальной проверке. Гипотеза Шелдрейка не лучше, нежели гипотеза о том, что человек, имеющий магическую палочку для обнаружения воды, способен открыть подземную воду вследствие вмешательства некоего «поля», порожденного присутствием воды, а его предложения экспериментальных проверок не лучше, чем тот аргумент, что, если искатели воды преуспевают в зарабатывании денег, значит, в этой теории что-то есть.

Конечно, весьма огорчительно, что эти простые истины не поняты более широко. Несчастье также в том, что ожиданиям публики относительно того, чего может достичь наука, теперь окрашенным аргументацией д-ра Шелдрейка, столь очевидно недостает терпения. Аргументация Шелдрейка вычеркивает из его каталога те способы, пользуясь которыми молекулярные биологи — без сомнения, боевые отряды редукционистов — до сих пор были неспособны вычислить фенотип организма, зная его генотип. Но что из этого? Разве последние двадцать лет не показали достаточно ясно, что, в противоположность более ранним ожиданиям, объяснения биологических феноменов на молекулярном уровне являются возможными и весомыми? И кто сказал, что молекулярная биология должна считаться неудачей до тех пор, пока эмбриология не стала разделом математики? Д-р Шелдрейк, чьи познания могли бы сделать его способным судить лучше, оказал плохую услугу, помогая распространять эти неверные представления и обманчивые ожидания. Его книгу следует не сжигать (ни даже положить на закрытые полки в библиотеках), но, скорее, твердо определить ее место среди литературы, порожденной интеллектуальными заблуждениями.

Однако, вместо того чтобы предать гипотезу забвению, эта атака вызвала еще больший интерес публики и стимулировала немедленную реакцию. Редактор журнала «Нью Сайентист», Майкл Кенворт, откликнулся так:

Они опять в своем репертуаре, на Литтл Эссекс-стрит. На прошлой неделе «Нэйчур» опубликовала редакционную статью под заголовком «Книга для сожжения?». В то время как большинство «популярных научных журналов» (подобных нашему), используя фразу из этой статьи, предпочитают публиковать свои отзывы на книги, подписанные рецензентом, «Нэйчур» бьет анонимно по книге д-ра Руперта Шелдрейка «Новая наука о жизни»…

Читатели обоих журналов, «Нэйчур» и «Нью-Сайентист», могут вспомнить аналогичный эпизод, когда не так давно «Нэйчур» бросилась в атаку на ученого с несколько неортодоксальными идеями. Тогда суровой критике был подвергнут Тэд Стил. Означает ли это, что «Нэйчур» отказалась от научного метода, согласно которому идеи бросают в мир, чтобы их апробировало научное сообщество? Или мы должны испытывать их на уровне редакций?

Об этой полемике было дано сообщение по радио (Передача «Мир вечером», Би-Би-Си, «Радио 4») 30 октября 1981. Программа включала 15-минутную дискуссию между мной и редактором «Нэйчур» Джоном Мэддоксом вместе сДжэнет Коэн. Вот как эта дискуссия закончилась.

Мэддокс. Если я понимаю правильно то, что вы говорите, д-р Шелдрейк, и то, что написано в вашей книге, и если я правильно понял, что вы сказали сейчас, то, если начать с оплодотворенного кошачьего яйца, с оплодотворенной яйцеклетки и поскольку где-то в пространстве и времени существует «поле кошек», это яйцо будет направлено к образованию формы вначале маленького котенка, а затем взрослого кота. Это верно?

Шелдрейк. Да. Я говорю, что те вещи, которые порождают рисунки форм в природе, в частности рисунки форм структуры живых организмов, в действительности управляются не безвременными законами или просто химическими составляющими, которые они наследуют, хотя эти последние очень важны, но что они, скорее, подобны привычкам и зависят от того, что случилось в прошлом и как часто это случалось.

Мэддокс. Одна из проблем д-ра Шелдрейка в том, что он требует не только существования морфогенетического поля для кошек, но морфогенетического поля для абиссинских кошек, для сиамских кошек и для обычных котов в переулках, и явная сложность этого взаимопроникающего набора полей действительно заставляет ум колебаться. Особенно когда понимаешь, что кошки есть лишь один из нескольких миллионов видов.

Шелдрейк. То, что заставляет ум колебаться, — это огромное разнообразие и сложность природы. Я хочу сказать, что действительно существуют все эти различные виды животных и растений. И если мы должны понять, почему может быть так много различных видов кошек и так много других различных видов животных, и растений, и птиц и так далее, тогда сложность природы становится фактом; проблема в том, как его объяснить.

Мэддокс. Ну, д-р Шелдрейк, это совсем элементарно, и я предлагаю качественное, но тем не менее стимулирующее объяснение. Вы говорили о молекулах ДНК, составляющих хромосомы каждого живого существа, и молекулярные биологи с конца 1940-х годов указывают на то, что числа возможных вариаций химического состава одной молекулы ДНК того размера, который находят в организме человека, вполне достаточно для объяснения гораздо большего разнообразия видов, чем ныне живущие.

Шелдрейк. Конечно, я прекрасно знаю, среди молекулярных биологов общепринято мнение, что эта проблема будет со временем решена известными способами. Но я говорю просто, что это акт веры с их стороны и во всей истории развития биологии и эмбриологии были люди, которые расходились с ними во взглядах.

Мэддокс. Общепринятый научный взгляд — я думаю, совершенно правильный — состоит в том, что нет особой заслуги в изобретении теорий, которые сами по себе требуют большого воображения и представляют собой нападения на то, что нам известно об устройстве физического мира, когда, на мой взгляд, есть по крайней мере шанс, что принятые теории в должном порядке дадут объяснение.

Могу ли я объяснить д-ру Шелдрейку, почему у меня такое сильное чувство по отношению к этой книге? Я считаю, что те интересные вопросы, о которых вы пишете, на самом деле вопросами не являются. Под этим я имею в виду, что не знаю убедительных свидетельств, позволяющих предположить, что такие явления, как коллективное бессознательное, паранормальные феномены и тому подобное, — что все это реальные явления. Я считаю совершенно справедливым и правильным, что люди должны бездельничать в своих креслах и удивляться, как это может быть, чтобы та или другая ложка гнулась в руках у одного и не гнулась в руках кого-либо другого; я думаю, что дело серьезных, трезвых ученых, если хотите, — и здесь я признаю, что это звучит несколько резко, — заниматься проблемами, которые реально существуют. Я действительно очень встревожен тем, что путь, предложенный вами, ободрит всех людей, мыслящих антинаучно.

В журнале «Нэйчур» письма по этому поводу продолжали появляться в течение нескольких месяцев. Ниже приведены некоторые из них.

Сэр, в конце концов, возможно, вы правы, считая, что «Новая наука о жизни» Руперта Шелдрейка — это книга для сожжения. Поскольку, увидев тот катастрофический эффект, который книга Шелдрейка произвела на беспристрастность, не говоря уже о здравом смысле человека, облеченного ответственностью редактора «Нэйчур», я содрогаюсь при мысли о том, какое действие она может произвести на обыкновенного человека.

Но, может быть, опасность представляет, скорее, влияние кафедры, с которой провозглашаются научные ереси, нежели сама книга. Так как несомненно, что в книге нет ничего, что могло бы вызвать возбуждение до такой степени, чтобы смешивать без разбора «креационистов, антиредукционистов, неоламаркистов и прочих». Самое худшее, что может сделать эта книга для ученых, — это заставить их потратить время впустую. Вы бы больше нам помогли, если бы напечатали две тщательно продуманные рецензии противоположного характера. Для неученых — бесполезных книг много. Их способность мистифицировать науку — ничто, по сравнению с энергичными попытками декларировать ортодоксальные взгляды.

Роберт Хеджес (Оксфордский университет, UK)

Сэр, я должен выразить мое глубокое огорчение тем, что на влиятельных редакторских страницах «Нэйчур» разумные аргументы уступили место эмоциональным выпадам в вашем комментарии «Книга для сожжения?». Среди многих гневных прилагательных вы клеймите «Новую науку о жизни» д-ра Шелдрейка как «лучшего кандидата на сожжение за многие годы», потому что (а) его утверждение, что она может быть проверена, является «абсурдным» и (б) теория является неполной в отношении «природы и происхождения» постулированных Шелдрейком морфогенетических полей и «способов их распространения». Вторая причина, как вы говорите, «более серьезная», добавляя, что «гипотезы могут квалифицироваться как теории, только если все их аспекты могут быть проверены».

Это второе возражение, если бы оно принималось хотя бы отчасти как основание для определения публикации как кандидата на сожжение, воспрепятствовало бы обнародованию любой гипотезы до тех пор, пока она не была бы выяснена во всех деталях, — это верный способ удушения всех новаторских идей.

Что касается первого возражения, вами выдвигаются три аргумента: (1) эксперименты требуют больших затрат времени; (2) можно оправдать негативные результаты; (3) ни одно учреждение, дающее гранты, не поддержит такие эксперименты. Аргумент (1) забраковал бы все эксперименты по наследованию, не только предложенные Шелдрейком; аргумент (2) приложим в принципе к любому эксперименту, но в данном случае он не имеет смысла, поскольку Шелдрейк ясно говорит, что негативный результат он будет считать свидетельством против своей гипотезы; а аргумент (3) также бессмыслен, так как апеллирует к «высшему авторитету» без каких-либо объяснений того, почему ни одно учреждение не поддержит такие эксперименты.

Я разделяю беспокойство «Нэйчур» по поводу того, что у публики может создаться впечатление, что в науке присутствуют иррациональные элементы. Но бороться с таким впечатлением можно, лишь демонстрируя рациональность.

К. Дж. С. Кларк (Йоркский университет, UK)

Сэр, в редакционной статье вы отвергаете морфогенетические поля д-ра Шелдрейка как «псевдонауку» на том основании, что он не описывает их природу и происхождение и не обсуждает пути исследования законов их распространения. Но свойства теплоты, света и звука стали исследоваться задолго до того, как было достигнуто какое-либо понимание их истинной природы, а электричество и магнетизм вначале имели точно такой же статус, который вы раскритиковали в гипотетическом примере с обнаружением воды. Были ли все эти исследования псевдонаукой?

Вы утверждаете, что гипотезы могут квалифицироваться как теории, только если все их аспекты могут быть проверены. Такой критерий воспрепятствовал бы тому, чтобы общая относительность, черная дыра и многие другие концепции современной науки рассматривались как узаконенные научные теории.

Обсуждение экспериментов, предложенных д-ром Шелдрейком, считается бесполезным, поскольку a priori предполагается, что эти эксперименты дадут отрицательный результат.

Быстрые успехи молекулярной биологии, на которые вы ссылаетесь, не имеют большого значения. Для путешественника быстрое движение по какому-либо пути еще не означает ни того, что он близок к цели, ни того, что его цель вообще может быть достигнута, если он будет двигаться тем же путем.

Ссылаясь на «солидные учреждения, дающие гранты», вы демонстрируете беспокойство не о научной обоснованности, а о респектабельности. Свидетельством существенной слабости позиции является неспособность допустить даже возможность того, что подлинно научные факты могут существовать вне рамок распространенных научных представлений.

Б. Д. Джозефсон

(Кембриджский университет, U.K.) 15 октября 1981

Сэр, с интересом и тревогой я прочитал вашу редакционную статью «Книга для сожжения?», в которой вы критикуете новую книгу Руперта Шелдрейка «Новая наука о жизни»… В частности, сильная, порой даже истеричная атака была направлена против приписываемого Шелдрейку убеждения в «крахе» молекулярной биологии и его «смутного представления» о том, что идея морфогенетических полей, развитая эмбриологами, такими как Конрад Уоддингтон, и математически разработанная теоретиками, такими как Рене Том, может найти дальнейшее применение в науках о живом. Взгляды Шелдрейка были объявлены «псевдонаучными», «популистскими» и вносящими «магию» в науку. В статье подразумевалось, что Шелдрейка следует считать типичным представителем витализма, интеллектуально обанкротившейся доктрины девятнадцатого века, которая вполне заслуженно вынуждена была уступить место впоследствии плодотворной (но, возможно, не менее мистической) редукционистской школе мысли.

Если я правильно понимало Шелдрейка, в его представлении молекулярная биология не является полным провалом, но напротив — важным и даже решающим вкладом в анализ проблем внутриклеточной организации, от которой, очевидно, зависит физиология всего организма. Тогда все, что, по-видимому, сделал Шелдрейк, — это утверждение, что целое не является лишь суммой своих частей и что высшие уровни организации не могут быть выражены в редукционистских терминах. Хотя его книга не лишена своих научных солецизмов (грамматических ошибок. — Прим. пер.), Шелдрейк выдвинул много стимулирующих аргументов, и его книга представляет важную веху в применении формальной геометрии к живым объектам, начатом Уоддингтоном и Томом. Конечно, я чувствую, что книга слишком значительна, чтобы ее можно было столь легко отбросить, и в заключение я хотел бы вспомнить изречение Мильтона: «… Истина никогда не приходит в Мир иначе, нежели как побочный ребенок, приносящий бесчестье породившему его» {«The Doctrine and Discipline of Divorce», 1643–1644).

M. Т. Исаак

(Медицинский Колледж Больницы Св. Варфоломея, Лондон, U. К.)

29 октября 1981

«Nature» возобновила атаку рецензией профессора Д. Р. Ньюса

Название этой книги обманчиво скромно. Автор не удовлетворяется тем, что предлагает лишь новую науку о жизни, так как он переоценивает многие черты реального мира, открытые естественными науками, и высказывает предположение, что существует великий принцип сохранения, проявляющий себя как в жизни субатомных частиц, так и в развивающемся эмбрионе или в поведении человеческих существ. Принцип состоит в следующем: то, что происходит сейчас или произошло ранее, может оказывать влияние, не затухающее в пространстве или во времени, на будущие события подобного же рода. Это влияние вызывает повторение того, что совершилось ранее. Степень подобия, делающая живой организм способным отвечать на это влияние, есть степень его специфичности. Однако не все события подчиняются принципу «формативной причинности».

Непосредственным приемником сообщений является «морфогенетическое поле», которое направляет изменения формы в связанном с ним «морфогенетическом зародыше» до тех пор, пока его (поля) предписания не начинают восприниматься и «морфическая единица» в итоге не совпадет с самим полем. Морфогенетическое поле ассимилирует опыт всех предшествующих подобных морфических единиц с помощью процесса, именуемого «морфическим резонансом». Ни морфический резонанс, ни подчинение морфогенетического зародыша приказам своего морфогенетического поля не включают обмена материей и энергией.

Это, как я понимаю, есть суть аргументации д-ра Шелдрейка.

Конечно, это весьма отважный поступок — на менее чем двухстах страницах изложить столь революционное отрицание всего, вероятность чего показала эмпирическая наука. Нельзя также отрицать необходимость некоторой снисходительности по отношению к носителям действительно экстраординарных идей. Они не имеют ободряющей поддержки тыла, состоящего из допущений и предпосылок, которые разделяют с ними читатели. Но они должны стараться, по крайней мере, выражаться ясно, как бы это ни отражалось на правдоподобии их утверждений.

Сочинение д-ра Шелдрейка подобно грезам миссис Блум — ни один предмет не изучается обстоятельно, прежде чем перейти к другому, а другой, также до разрешения соответствующих вопросов, опять сменяется каким-либо третьим. Было бы недоброжелательно предположить, что это есть способ избежать трудностей, но даже читатели, которые совсем не сочувствуют автору, могут приветствовать более четкое изложение его позиции. Например, при обсуждении ограничений морфического резонанса автор предполагает, что, в то время как прошлые события могут производить эффект в настоящем, будущие события этого делать не могут. Признавая, что, рассуждая логично, влияние будущих событий на настоящие можно допустить, он все же исключает такое влияние простоты ради и затем строго замечает, что, «только если бы были убедительные эмпирические доказательства физического воздействия со стороны будущих морфических событий, было бы необходимо рассматривать такую возможность серьезно». Помимо двусмысленности употребления словосочетания «физические воздействия» в обсуждения сверхфизических феноменов, читатель остается в недоумении также относительно того, почему столь же строгое рассуждение не было применено к прошлому.

Д-р Шелдрейк действительно верит в то, что его идеи могут быть подтверждены экспериментом, но его предложения по части таких экспериментов неудовлетворительны и носят весьма предварительный характер. Так, «если тысячи крыс обучались выполнению новой задачи в лаборатории в Лондоне, после этого такие же крысы должны быстрее обучаться выполнению той же задачи в других лабораториях где-либо еще. Если скорость обучения крыс в другой лаборатории, скажем в Нью-Йорке, измеряется до и после обучения крыс в Лондоне, то крысы, испытываемые во втором случае, должны обучаться быстрее, чем в первом».

Ну да, но так же должно быть и без вмешательства Лондона, и любые количественные предсказания действия этого гипотетического принципа настолько произвольны, что поставить такие эксперименты действительно может быть очень сложно. Д-р Шелдрейк признает, что в своих весьма случайных предложениях некоторого набора экспериментов для каждого он описывает возможный результат, подтверждающий формативную причинность, но при этом противоположный результат оказывается неубедительным. Было бы хорошо, если бы он мог предложить нам предсказания своей гипотезы, неподтверждение которых закрыло бы вопрос.

Всякий, у кого возникает искушение принять всерьез формативную причинность или морфический резонанс, должен спросить себя, почему он это делает. Мир, постоянно посещаемый посланиями из прошлого, причем некоторые из них, исходящие, например, от морфических единиц вымерших видов, обречены вибрировать вечно, напрасно ища морфогенетический зародыш, с которым они могут вступить в резонанс, — такой мир может быть призывом к поэзии. К сожалению, он может порождать также упорный страх перед научным пониманием явлений. Д-р Шелдрейк в начале книги объясняет, что некоторые известные проблемы биологии весьма сложны, а другие — в принципе неразрешимы, например те, которые связаны с эволюцией и происхождением жизни. Оказывается, ни одна из этих проблем не может быть решена и с помощью формативной причинности, поскольку они носят характер, скорее, творческий и уникальный, нежели повторяющийся. Но в конце его изложения по крайней мере один читатель имел явное впечатление, что внутренняя неразрешимость имеет для автора свою привлекательность и что гипотеза формативной причинности была его вкладом в счастливое состояние помрачения ума.

Д. Р. Ньюс (5 ноября 1981)

Тем не менее в рождественском книжном приложении к «Нэйчур», в котором публиковались мнения выдающихся ученых о том, какие книги им особенно понравились в 1981 году, лорд Эшби, член Королевского Общества, выбрал «Новую науку о жизни», назвав ее «удивительным вызовом ортодоксальным теориям развития растений и животных».

Статьи об этой гипотезе и вызванные ею дискуссии в последующие три года появлялись в газетах, журналах и книгах в Англии, Австралии, Индии, Японии, Южной Африке, США, в Западной и Восточной Европе, а также обсуждались на радио и телевидении по крайней мере в десяти странах. В подавляющем большинстве этих дискуссий высказывались симпатии к новым направлениям исследований, предлагаемым гипотезой, но, разумеется, оппозиция не сложила оружия. Например, после статьи об этой гипотезе в газете «Гардиан» профессор Льюис Волперт, член Королевского Общества, снова выступил в печати.

Научной аналогией художника, голодающего в мансарде, может служить визионер вне обычной лаборатории, идеи которого вначале презирают, но в конце концов их принимают. …Брайан Айнглис увековечил этот образ своей статьей («Тело и Душа», 28 декабря), в которой он полностью поддерживает идеи, высказанные в «Новой науке о жизни» Руперта Шелдрейка.

Шелдрейк выдвинул идею, что в мире живого такие процессы, как эмбриональное развитие, эволюция и обучение, включают мистический процесс, называемый морфическим резонансом. Он предположил, что путь развития руки или глаза можно понять только с помощью морфогенетических зародышей в клетках, которые вступают в резонанс с прошлыми формами. Таким образом, он отвергает как не соответствующие (научным) требованиям всю генетику, эмбриологию и теорию эволюции (не говоря уже о теории обучения) и утверждает, что нашел ответ на все несоответствия в рамках своей новой теории.

Взгляды Шелдрейка — это взгляды модернизированного виталиста, мистические и бесполезные, как всегда. Главная идея в том, что природа живых организмов никогда не может быть объяснена на языке физики и химии. Особенно странно, что витализм нужно оживлять сегодня, когда молекулярная биология успешна более, чем когда-либо раньше. Доброжелательный отклик на такие идеи отражает, по-видимому, глубокую и искреннюю потребность у многих людей в мистических объяснениях, которые оставляют душу незатронутой и позволяют более терпимо относиться к тому, что все мы смертны. Подобно религиозным верованиям, такие представления не имеют ничего общего с наукой.

Мы знаем гораздо больше о развитии организации и формы, чем допускает Шелдрейк. Его обсуждение регенерации типично для его общего подхода. Многие животные способны восстанавливать утерянные части тела. Шелдрейк утверждает, что такая биологическая регуляция не может объясняться с помощью любой машиноподобной системы. Но это значит игнорировать наше современное понимание, например, одной из простейших регенерирующих систем — гидры.

Мы не достигли исчерпывающего понимания того, как гидра регенерирует свою голову, когда ее удаляют, или как маленькая, но вполне нормальная гидра регенерируется из фрагмента особи большего размера, но имеется множество экспериментальных подробностей и, что более важно, существуют модели, которые дают очень хорошее объяснение процесса регенерации. Они ясно показывают, как физико-химическая система может обеспечить основу для регенерации определенной структуры. Никакие из этих работ не требуют каких-либо концепций типа морфического резонанса. Верно также, что есть много аспектов, которые мы пока не понимаем. Но это не означает, что такие процессы представляют непроницаемую тайну, совсем наоборот — у нас имеется ясное представление о том, на какие вопросы мы хотим получить ответ.

Чтобы новую теорию можно было принять всерьез, она должна, как минимум, оперировать современными экспериментальными данными, а также современными теориями. Морфический резонанс в этом отношении совершенно безнадежен, поскольку он даже не касается экспериментальных данных. Он просто утверждает действие неизмеряемых, количественно неопределяемых сил. Но, кричат его защитники, теория проверяема и потому удовлетворяет критерию научности Поппа. Это абсолютно неправильное понимание природы науки. Можно иметь абсурдные теории, которые проверяемы, но это не делает их наукой. Рассмотрим гипотезу, что поэтическая Муза обитает в маленьких частичках, содержащихся в мясе. Она может быть проверена путем выяснения того, улучшаются ли поэтические способности у тех, кто съедает больше гамбургеров.

Одной из характерных черт псевдонауки является ее опора на одиночные наблюдения. Одиночные случаи могут доказать ошибочность теории, но, чтобы опровергнуть всю генетику и развитие, нужно быть очень уверенным в том, что наблюдения, свидетельствующие против них, действительно правильны. Вас можно убедить в том, что Королева является агентом России, но поскольку для этого вам нужно было бы отказаться от всех ваших убеждений и доказательств противного, то эти другие свидетельства должны быть подавляющими и непреодолимыми. Так происходит в науке.

Прогресс науки достигается не усилиями чудаков, которых вначале отвергают, а затем признают. Совсем наоборот. Наука движется вперед благодаря людям, которые делают трудоемкие и часто сложные эксперименты, спорят друг с другом, меняют свои мнения, придумывают новые теории и модифицируют их в результате широкой инициативы (научной. — Прим. пер.) общественности. Разумеется, новые идеи часто воспринимаются скептически, так и должно быть. Но эти идеи лежат в принятых научных рамках.

Неудивительно, что Айнглис предполагает, что идеи Шелдрейка могут явиться основой для понимания паранормальных явлений. Это было бы объяснением нереального через нереальное, подобно умножению нуля на ноль.

Льюис Волперт, профессор биологии в применении к медицине из Медицинской школы госпиталя Миддлсекс

(11 января, 1984)

Теоретические модели регенерации у гидры, на которые ссылается профессор Волперт, учитывают возможные физические или химические факторы, которые могут влиять на клетки в их различных положениях в тканях, вследствие чего синтезируются различные белки. Однако это никак не умаляет обсуждение морфогенеза в нашей книге, так как в ней предполагается — в порядке дискуссии, — что такие факторы можно не только постулировать теоретически, но и обнаружить фактически путем эмпирического исследования.

Я имел счастливую возможность участвовать в обсуждениях гипотезы формативной причинности, благодаря приглашениям на конференции и семинары в Англии, а также в Австрии, Канаде, Германии, Голландии, Индии, Швейцарии, Швеции и США, в университетах, научно-исследовательских институтах и разных других организациях. Я был поражен тем, сколь велик был интерес к этим идеям среди как ученых, так и неученых, и удивительнее всего был интерес Конгресса США, где я выступал в Расчетной Палате по будущим расходам в июне 1983 года.

Многие из этих дискуссий были ценными, стимулировали мысль и породили множество новых идей, часть которых вошла в книгу, над которой я сейчас работаю. Помимо общих обсуждений гипотезы и ее приложений, состоялось также несколько научных семинаров для рассмотрения конкретных способов ее проверки… И, конечно, кроме организованных встреч и семинаров, я продолжал обсуждать эти идеи с друзьями и коллегами. Как оказалось, среди ученых физики были более готовы к восприятию идей такого типа, чем биологи; особое удовольствие я получил от нескольких дискуссий с профессором Дэвидом Бомом, специалистом по квантовой физике.

В октябре 1982 года Тэрритаунская Группа Нью-Йорка объявила приз в 10 000 $ за лучший тест гипотезы формативной причинности, который можно провести до 1 января 1986 года. Приз дается за экспериментальные результаты, которые либо подтверждают гипотезу, либо опровергают ее. Судить будет международное жюри из ученых, в которое входят профессора: Дэвид Бом, Марко де Вриз, Дэвид Димер и Майкл Овенден. Датский фонд предлагает второй приз в 5000 $ для того же конкурса, а издатель немецкого перевода «Новой науки о жизни», Мейстер Ферлаг, в Мюнхене предлагает третий приз.

28 октября 1982, одновременно с объявлением приза Тэрритаунской Группы, «Нью Сайентист» объявил конкурс на постановку экспериментов, которые бы «критически исследовали» гипотезу формативной причинности, с особым акцентом на «эксперименты, которые могут быть проведены дешево и просто: скорее, выпускниками университетов… чем специальными учреждениями». Результаты были опубликованы 28 апреля 1983:

Первый приз получил д-р Ричард Джентл, специалист по механике жидкостей из Ноттингемского университета. Его идея замечательно проста. Он прислал нам детский стишок на турецком языке вместе с бессмысленными текстами, составленными из тех же слов. Гипотеза Шелдрейка предсказывает, что людям, которые не говорят по-турецки, легче будет выучить истинный стишок, даже несмотря на то что он будет для них не менее непонятен, чем фальшивый (поддельный), поскольку миллионы турок уже выучили его в прошлом.

Наши судьи (четверо уважаемых ученых) оценили элегантность идеи д-ра Джентла и тот факт, что она не требует больших затрат. Любой желающий (например, школьный учитель) может провести такой эксперимент.

Однако критики уточнили идею д-ра Джентла. Они указали, что детские стихи — не просто стихи: возможно, что подлинный «турецкий стишок лучше запоминается, чем бессмысленный рифмованный набор слов; на самом деле детские стихи могут схватываться быстрее отчасти потому, что они имеют внутренний располагающий ритм».

Но известный японский поэт, Шунтаро Таникава, прислал Руперту Шелдрейку старый японский стишок и специально написал еще настоящее стихотворение и бессмысленное стихотворение, все в одинаковом ритме и размере. Окажется ли, что людям на Западе легче выучить старый стих, чем одинаково звучащие «контрольные» стихи, поскольку японцы уже учили их раньше?

Два других эксперимента разделили второй приз и выиграли каждый по 100 фунтов. Д-р Сьюзен Блэкмор из лаборатории мозга и восприятия Университета в Бристоле предлагает учить группу маленьких детей пользоваться «управляемым младенцем магнитным проигрывателем», изобретенным ею вместе с Томом Тросиянко; этот аппарат должен быть скоро выброшен на рынок. Через шесть месяцев, когда тысячи детей научатся обращаться с этим аппаратом, начнется обучение второй группы детей. Гипотеза Шелдрейка предсказывает, что вторая группа будет обучаться быстрее, чем первая. Но этот тест довольно дорогостоящий и требует больших затрат времени, чем идея Джентла, а один из судей считает, что разнообразие способов воспитания детей может внести «шумы» в такой эксперимент.

Д-р Верной Непп, приглашенный лектор Медицинского центра Корнеллского госпиталя в Нью-Йорке, также выиграл 100 фунтов. Он предложил вызывать апоплексический удар у крыс, несколько раз вводя им препарат лигнокаин (lignokaine), так чтобы каждая доза была недостаточна для стимуляции припадка. Со временем такая процедура повышает чувствительность крыс к этому препарату, это явление известно как «возбуждение». Согласно гипотезе Шелдрейка, после проведения такой процедуры с одной группой крыс у других крыс той же линии «возбужденные» припадки должны случаться чаще. Однако такой эксперимент стоит довольно дорого, а один из судей полагал, что огромное количество уже проведенных работ по химическому возбуждению крыс может запутать картину.

Наш собственный конкурс закончен; мы поздравляем победителей и благодарим судей и многих участников, высказавших прекрасные идеи и критику. Предложение Тэрритауна действительно до конца 1985 года. Между прочим, этот конкурс может быть уникальным… потому что, когда же еще предлагались деньги за проверку идеи?

Следуя простому предложению д-ра Джентла, я проводил эксперименты в Англии и Соединенных Штатах: людей просили запомнить три японских стихотворения, что они и делали, произнося стихи нараспев таким же манером, как это делали поколения японских детей. Конечно, им не говорилось, которое из них было подлинным детским стихом, а какие были новые, сочиненные поэтом Шунтаро Таникава. Результаты, опубликованные в Бюллетене «Мозг/Ум» («Brain/Mind Bulletin») 12 сентября 1983 года, показали, что для 62 % испытуемых легче было выучить подлинный стих. Этот результат обладал высокой степенью статистической достоверности; при случайном выборе такого результата можно было ожидать только для 33 % участников. Однако главное возражение здесь состоит в том, что детский стишок изначально было легче выучить просто потому, что детскими стишками могли стать прежде всего такие стихи, которые легко выучить. Единственный способ исключить это возражение — провести эксперимент, в котором используются несколько новых стишков, например, на японском языке, сходных по размеру и звуковой структуре. Они могут быть испытаны, скажем, на англичанах, и из них могут быть выбраны три стиха равной степени сложности. Затем один из этих стихов, выбранный наугад, выучивается многими тысячами людей в США. Затем в Англии испытывается скорость заучивания всех трех стихов. Согласно гипотезе, стишок, который учили в Америке, в Англии теперь стало заучивать легче, чем два других. Но проблема с этим тестом может быть в том, что здесь требуется просить множество американцев заучивать стихотворение на иностранном языке, которое для них лишено всякого смысла, и у них будет, скорее всего, мало желания этим заниматься.

Когда я обсуждал такой эксперимент с д-ром Ником Хамфри, он выступил с практически более ценным предложением — использовать картины, содержащие скрытые изображения. Вначале часто кажется, что такие картины не имеют смысла или содержат лишь отдаленные намеки на определенный рисунок. Но видение скрытого образа включает внезапный гештальт-эффект, когда картина приобретает определенный смысл. Если это уже случилось, становится трудно не видеть смысл картины и представить себе, что другие не могут его увидеть.

Если гипотеза формативной причинности применима к распознаванию таких образов, а я думаю, что она должна работать и здесь, тогда должна существовать тенденция к более легкому распознаванию скрытого образа после того, как его уже увидели многие другие люди.

Летом 1983 года телевидение Темзы сделало возможным проведение эксперимента такого рода. Результаты были опубликованы в «Нью Сайентист» 27 октября 1983 года.

Революционная идея о том, что на форму вещей и поведение организмов оказывает влияние «морфический резонанс», исходящий от прошлых событий, бросает вызов современной науке и вызывает негодование многих ученых. Но прибавляются свидетельства того, что «гипотеза формативной причинности» может быть правильной.

В программе, названной «А Плюс», вышедшей в эфир в Англии по каналу ITV днем 31 августа, с 2 до 2.30, картинку-загадку, содержащую скрытый образ, показали почти двум миллионам зрителей. Через небольшой промежуток времени был дан ответ, который затем был «встроен» обратно в картинку-загадку, так что образ, ранее скрытый, теперь было легко увидеть. Та же картинка показывалась снова в конце программы.

На самом деле эксперимент включал две картинки (рис. 1 и 2), которые были специально созданы Морганом Сендаллом. Они специально были сделаны трудными, так чтобы лишь очень небольшое количество зрителей могло отгадать скрытые изображения. В течение августа я послал их коллегам на Британских островах, в континентальной Европе, Африке и в обеих Америках. Каждый экспериментатор показывал две картинки одной группе испытуемых в течение нескольких дней до передачи в Англии 31 августа, а затем в течение нескольких дней после нее другой подобной же группе; например, если в первой группе были студенты, то и вторую набирали из студентов. Каждую картинку показывали одну минуту, всегда сначала первую, и записывалось число людей, отгадавших каждую из них. В большинстве групп люди записывали свои ответы, но в некоторых случаях экспериментаторы опрашивали каждого отдельно. «Отгадками» считались только совершенно четкие ответы, например «женщина в шляпе» для первой картинки или «казак с большими усами» — для второй. Принимались меры предосторожности, чтобы воспрепятствовать передаче ответов от субъектов одной группы к другой.

Экспериментаторы не знали, какая из картинок будет показана по телевидению, и я сам этого не знал. Контролем служила картинка, которая не была показана. Таким образом, для опытной (показанной) картинки должен был наблюдаться эффект увеличения процента людей, отгадавших ответ после показа по телевидению, тогда как для контрольной картинки должно было быть либо небольшое увеличение, либо никакого.

По телевидению была показана картинка на рис. 2, а картинка на рис. 1 служила контролем. Результаты эксперимента приведены в таблице 1. Если обобщить все данные, доля отгадавших картинку 2 увеличилась на 76 %. Это увеличение статистически значимо с уровнем вероятности 1 % (то есть вероятность того, что такой результат был получен случайно, составляет 0,01). Доля отгадавших контрольную картинку увеличилась лишь на 9 %, что статистически незначимо.

Очевидное возражение здесь может быть таково: некоторые из субъектов, тестируемых после передачи по телевидению, могли видеть ответ к рис. 2, несмотря на меры, принятые, чтобы исключить кого-либо, кто видел эту программу или кому ответ мог быть подсказан кем-либо еще. Более того, если кто-нибудь из экспериментаторов видел эту программу, они могли влиять на испытуемых с помощью тонких намеков или могли быть пристрастными в своих оценках результатов. Такие возражения имеют силу в отношении данных из Англии и Ирландии, где транслировалась телепрограмма. Однако, если данные из Англии и Ирландии исключаются, результаты из оставшихся стран все равно демонстрируют увеличение процента людей, отгадавших рис. 2; действительно, этот процент увеличился почти втрое (см. таблицу 1). Это увеличение статистически значимо на уровне вероятности в 1 %. Опять-таки контроль показал гораздо меньшее увеличение (22 %), которое статистически незначимо.

Никто из экспериментаторов, а также испытуемые вне Британских островов не видели телепередачу и не знали о том, какая из картинок будет показана по телевидению. Так что для этих результатов не могут выдвигаться возражения, справедливые для экспериментов, проводившихся на Британских островах. Конечно, можно предположить, что в других странах экспериментаторы или кто-либо из испытуемых узнали, какая картинка была показана, например позвонив кому-либо из знакомых в Британии; но все экспериментаторы вне Британских островов сообщили мне, что они не знали ответ, и мне кажется очень маловероятным, что здесь мог быть вольный или невольный обман.

Очевидно, что этот эксперимент можно рассматривать лишь как предварительный, и положительные результаты можно объяснить влиянием других факторов, а не только морфического резонанса. Тем не менее итоги можно считать достаточно обнадеживающими, так что такой эксперимент кажется разумным провести в более широком масштабе.

Я очень благодарен экспериментаторам, собиравшим данные: без них этот тест был бы невозможен. Если его повторять в большем масштабе, понадобится больше экспериментаторов по всему миру…

Я благодарен д-ру Нику Хамфри и д-ру Патрику Бэйтсону за плодотворные обсуждения постановки экспериментов и их результатов.

Второй эксперимент (с использованием картинок-загадок) только что закончен; он проводился с помощью Джека Вебера, продюсера программы Би-Би-Си «Завтрашний мир» («Tomorrow's World»), и с участием более сотни добровольных экспериментаторов, многие из которых написали мне после того, как прочитали о предыдущем эксперименте в «Нью Сайентист». Результаты второго эксперимента описаны ниже.

Эксперимент по проверке гипотезы формативной причинности был проведен в сотрудничестве с Би-Би-Си в ноябре 1984 года. Постановка была такой же, как и в предыдущем случае, и включала две картинки, содержащие скрытые изображения. Эти картинки были посланы экспериментаторам по всему миру, и они тестировали группы людей, чтобы выяснить, какая часть из данной группы правильно угадала скрытое изображение, при этом картинка была им показана на 30 секунд. Такие тесты проводились в течение 5 дней до телепередачи и на других испытуемых в течение 5 дней после передачи. В программе «Завтрашний мир» восьми миллионам зрителей показали одно из скрытых изображений, а затем был показан ответ. После того как зрители научились узнавать скрытый образ, им показывали его снова. Цель эксперимента заключалась в том, чтобы выяснить, стало ли после этого легче узнавать скрытое изображение другим людям в других частях света, где они не могли видеть передачу Би-Би-Си.

Экспериментаторам сказали, что передача будет либо 8, либо 15 ноября и что картинку, которая будет показана, будут выбирать наугад. Некоторых просили провести эксперимент до и после 8 ноября, а других до и после 15 ноября. На самом деле передача была 15 ноября, а тесты около 8 ноября служили контролем. Картинка, выбранная наугад в телепередаче, была рис. 1 (ковбой на лошади), а рис.2 (танцующая пара) служил контрольным.

Тесты проводились в 121 месте, и всего в них участвовало 6265 человек.

Результаты оказались удивительными: они показали странное расхождение между Европой и Северной Америкой. Положительный эффект был получен в Европе (Финляндия, Франция, Германия, Италия, Швеция, Швейцария и Югославия), где суммарное увеличение доли угадавших рис. 1 составляло 32 %. С рис. 2 увеличения практически не было.

В Южном полушарии (Австралия, Новая Зеландия и Южная Африка) был получен общий положительный эффект с увеличением доли участников, отгадавших рис. 2, но это увеличение не было статистически значимо.

В Северной Америке (Канада и США) вообще не было сколько-нибудь значительного эффекта.

Расхождение между Европой и Северной Америкой весьма загадочно. Я не могу ожидать, что действие морфического резонанса зависит от расстояния. Одно из возможных объяснений мне предложил Ник Хамфри: возможно, что в Европе, где разница во времени с Англией всего один час, люди были более «в фазе» с аудиторией британского телевидения, чем люди в Америке, где разница во времени составляет 5–8 часов. Важно выяснить, очевидно, воспроизводим ли этот эффект.

В контрольном тесте, проводившемся до и после 8 ноября (эти тесты проводились только в Америке), было некоторое увеличение процента участников, отгадавших рис. 1, но оно не было статистически значимым.

Обобщенные данные показаны в таблице 2. Ясно, что такой эксперимент нужно повторить, и следующий тест, с другими картинками, на самом деле планируется в Германии. Передача ответа на одну из картинок будет сделана для 6 миллионов зрителей северогерманским телевидением (Norddeutscher Rundfunk). Тесты «до» и «после» будут проведены в континентальной Европе вне поля вещания этого телевидения, а также на Британских островах и в Северной Америке.

Я благодарен д-ру Нику Хамфри и д-ру Иеремии Черфасу за помощь в организации экспериментов и анализе результатов.

Март, 1985

Тэрритаунский приз был присужден в июне 1986 года. Детали этого эксперимента описаны в моей последней книге «Присутствие Прошлого» (Collins, 1988).

Таблица 1. Как передача повлияла на результаты

Приводится количество участников эксперимента, видевших скрытые образы на рис. 1 и 2 до и после показа рис. 2 по телевидению. Данные из семи участков в Британии и Ирландии (Кембридж, Дублин, Эдинбург, Лондон, Ньюарк, Норвич и Оксфорд) и семи участков в других странах (Давос, Швейцария; Лукка, Италия; Кейптаун и Стелленбош, Южная Африка; Санта Мария, Колумбия; Канзас Сити, Миссури и Пэлм Бич, Флорида, США).

Таблица 2. Результаты эксперимента со скрытым изображением