Отечественная война

Великая Отечественная война.

Снова в котлованах трудились хирурги. Достойное место в работе госпиталей заняла анестезия; большинство операций делалось под новокаином. Против шока все чаще применялась блокада; при газовой гангрене, помимо разрезов и переливания крови, – новокаиновый блок и бальзамическая повязка, дружественная нервам. Идеи, выношенные Вишневским в течение его жизни, торжествовали, Мы видим этих раненых в обширных палатах, они здесь свидетели его удивительных дел и великой любви к человеку. Их выздоровление стало возможным благодаря счастливым идеям Вишневского.

Раненый восемь суток не ел и не пил. Нельзя было его накормить. Осколок немецкого снаряда пробил у него пищевод и разрушил дыхательное горло. Была глубокая ночь, холод, метель, боец без повязки шел много часов до медицинского пункта. Его перевязали, попробовали дать ему чаю, поесть, но пища и жидкость выходили из раны наружу. В госпитале повторилось то же, и его срочно отправили в Москву. Обескровленный, изнемогающий от голода и жажды, он оставался подолгу в забытьи, говорил чуть слышно, утомляясь от первых же слов.

– Его необходимо накормить, укрепить организм, – сказал Вишневский лечащему врачу, – иначе рана не заживет.

Он был прав, с ним нельзя было не согласиться, но как с этим справиться, как заставить пищу пройти в пищевод? Не делать же раненому желудочный свищ – он не вынесет самой операции. Питательные клизмы и вливание глюкозы недостаточны для укрепления его сил.

– Я не вижу выхода из положения, – заметил лечащий врач. – Если рана пищевода не заживет, нам раненого спасти не удастся.

Он бросил на профессора взор, который примерно означал: «Никакой патологоанатом нас не упрекнет в его смерти. Больной не может не умереть».

– Подумайте еще раз, – предложил ему ученый. – Попробуйте найти выход на путях наименьшего сопротивления.

Уж не намерен ли Вишневский кормить больного через рану? Но ведь это опасно: из рассеченных тканей выделяется гной, из трахеи бьет фонтаном вдыхаемый и выдыхаемый воздух и слизь. Ввести в это отверстие трубку – значит рассеять инфекцию по всему организму.

Вишневский не любит бесплодных дискуссий. Он вводит в рану катетер, на ощупь обходит разбитое дыхательное горло, чтобы вместо пищевода не угодить в легочные пути, и приказывает сестре:

– Влейте раненому через трубку стакан крепкого чая с маслом и с сахаром и повторяйте эту процедуру через каждые два часа.

«Больной в полузабытьи, – отмечается в тот день в истории болезни, – дыхание клокочущее, пульс слабого наполнения. Введенный в рану катетер держится хорошо».

В трубку полилось молоко, сметана, жидкий суп, а в рану мимо трубки пошла бальзамическая мазь. Однажды, когда катетер вынули из отверстия на несколько часов, вновь его вставить не удалось. Соединительная ткань, бурный рост которой был вызван мазью, закрыла рану в пищеводе. Раненому дали проглотить кисель, назавтра он ел уже кашу и хлеб. Мазевая повязка, наложенная на шею, затянула скоро рубцом наружные повреждения.

Что же произошло?

Ни бальзамическая мазь, ни питание не могли излечить разбитую трахею и пищевод. Это сделал организм и защитные силы его, поддержанные и укрепленные хирургом.

В другой палате лежит юноша лет двадцати. Его доставили сюда ночью месяц с лишним назад. Когда врач пришел утром в палату, он увидел в постели больного, смертельно бледного, худого, с повязкой на затылке, из-под которой просачивалась кровь. Он жаловался на боль, говорил неохотно, с трудом. По всему было видно, что юноша обескровлен и теряет последние силы.

Врач снял повязку и обнаружил нечто такое, что заставило его спешно обратиться к профессору. Правая половина затылка представляла собой сплошную сине-красную опухоль величиной с голову ребенка, усеянную гнойниками и свищами. В одном из отверстий торчал сгусток крови, из-под которого текла алая кровь. Похоже было на то, что пробка эта закрыла отверстие в крупном сосуде.

Больного тотчас доставили в операционную, где хирург уже ждал его у стола. Обезболив раненый участок, Вишневский делает широкий разрез вдоль затылка, и в то же мгновение его обдает струя крови. Судьба раненого решалась в ближайшие секунды, – все зависело от того, как скоро удастся хирургу зажать кровоточащий сосуд.

– Я, старый хирург, – рассказывал Вишневский об этой операции, – растерялся, я засовываю палец в рану, прижимаю разбитую артерию и не знаю, что делать. Пока я доберусь до сосуда, чтобы перевязать его, раненый истечет кровью. На беду, я нащупываю разбитую кость, которая, видимо, и ранила артерию… «Надо выбрать осколки, – думаю я, – они могут натворить здесь бед». Стою, размышляю, а рука у меня занята, и я не могу сдвинуться с места.

Ученый шел к своей цели без уверенности, обычно присущей ему, сбиваясь и блуждая, словно в потемках. Он подводит под палец, прижимающий артерию, край марли и до тех пор набивает ее туда, пока она не образует тампон, прижатый окружающими тканями к сосуду. Непрочный зажим! Малейший поворот головы, резкое движение мышц – и опоры как не было. Чтобы удержать тампон на месте, хирург набивает полость раны марлей и грубо стягивает кожу узловым швом.

Жизнь раненого пока спасена, но тысячи опасностей у него впереди. Через несколько дней марля нагноится, размягчит образовавшийся тромб; убрать ее оттуда небезопасно, а надолго оставлять нельзя. Расплавленный гноем тромб даст снова кровотечение.

– Что, родители паренька живут тут, в Москве? – спросил ученый врача. – Ну вот, – продолжал он, узнав, что раненый москвич, – если спросят, что с ним, скажите, что неладно, очень тяжело… Ни за что не ручаюсь…

Но первые дни прошли благополучно. Кровотечение не возобновилось.

На четвертые сутки хирург раскрыл рану, убрал верхний слой марли, залил тампон эфиром и спиртом и заполнил всю полость бальзамической мазью. Двое суток спустя он повторил процедуру и убедился, что рана чиста. Тромб прижился, и края сосуда срослись.

Раненый был истощен до последних пределов, а Вишневскому предстояло еще немало над ним потрудиться. Свищи сильно гноились, и так обильны были эти выделения, что осколки костей позвоночника у поврежденной артерии должны были плавать в гною. Не исключалась возможность, что выделения проберутся к недавно спасенному сосуду и погубят все усилия хирурга…

Без помощи ножа оперирует Вишневский больного. Он вводит в каждый свищ большую дозу эфира, вымывает гной из глубины раны и вливает в эти отверстия жидкую бальзамическую мазь.

Точно новые силы наполнили организм, свищи стали заживать, наступило выздоровление. Когда месяц спустя раненому сделали рентгеновский снимок, оказалось, что в тканях вокруг раневых каналов скопилось больше двух десятков мелких осколков мин. Так велик был подъем защитных сил организма, что они не только сумели излечить тяжелые раны, но и обезвредить множество очагов опасной инфекции…

Ниже этажом в том же госпитале лежит фельдшер Сысоев. О нем говорят, что он трудный больной. Рана его серьезна, нет слов, осколок мины угодил ему в спину и сидит в грудной клетке. Раненый потерял много крови, две недели передвигался в тряских машинах, на дровнях, на холоде; харкал кровью, изнемог и с тридцатью процентами гемоглобина, высокой температурой, с изнуряющим ознобом был доставлен сюда. Нелегко подле Сысоева санитаркам, трудно и сестрам, а всего труднее врачу. Военфельдшер считает себя сведущим в медицине и на «проклятые вопросы» требует «прямых ответов». Так, например, его интересует: долго ли он протянет еще? О чем свидетельствуют страшные поты, вынуждающие его в течение ночи несколько раз менять белье? Ему известно, что ранения в грудь обычно смертельны. Не будет ли он счастливым исключением из этого правила? Когда у Сысоева однажды пошла горлом кровь, он потребовал к себе Вишневского. Фельдшер жаловался ученому на несправедливость: вот ему в двадцать лет пришел час погибать, ложиться в могилу, а другие живут до преклонного возраста. Это тем более несправедливо, что в батальоне так нуждаются в нем. Профессору ничего не стоит спасти его, для этого ему достаточно лишь захотеть.

В болезни Сысоева многое было неясно и противоречиво. Состояние раны не соответствовало самочувствию больного. Пораженный участок был чист, осколок, видимо, сжился со своим окружением, – откуда, казалось бы, эта вялость больного, бледность лица, ночные поты и ознобы? Неужели где-нибудь тлеет воспалительный процесс? Рентгеновский снимок показал затемнение в полости плевры. Возможно, этот выпот и связан с тяжелым состоянием организма?

Фельдшер Сысоев крепко засел в мыслях ученого.

«Надо что-нибудь предпринять, – сказал он себе. – Чего доброго, парня проморгаешь».

Как-то случилось не то в Москве, не то где-то в провинции – у постели одного больного собрался консилиум знаменитых врачей. Всех поражало несоответствие между течением болезни сердца и состоянием всего организма. Высокая температура и изменения в крови, озноб и многое другое говорили о скрытно протекающем процессе, – но где он? Ни жалоб на боль, ни каких-либо других ощущений, а налицо признаки гнойной лихорадки.

– Сделайте больному новокаиновый блок, – предложил тогда Вишневский коллегам, – процесс обнаружит себя.

На третий день после блокады у больного открылся забрюшинный гнойник. Он расплавил ткани и вышел наружу.

Об этом вспомнил ученый у постели Сысоева.

– Не сделать ли ему новокаиновый блок? – посоветовался Вишневский с лечащим врачом. – Кто его знает, вдруг у него где-то идет воспаление. Киснет себе рана в брюхе, а мы с вами ничего не знаем.

Поясничная блокада вызвала у больного бурную реакцию и больше всего напугала его самого. Фельдшер утверждал, что его погубили, – никогда еще ему не было так худо, как сейчас. Все у него болит: голова, ноги, рана в груди и даже места уколов, которых он, кстати сказать, при блокаде не чувствовал. Двое суток температура держалась на уровне сорока градусов. Было очевидно, что в организме нарастает перелом, разрешается сложный болезненный процесс. На третий день наступило облегчение. Рентгеновский снимок засвидетельствовал, что уровень жидкости в плевре резко упал, выпот рассасывался и исчезал. Зарубцевалась рана грудной клетки, близилось выздоровление, близился и конец тревогам военфельдшера Сысоева.

Новокаиновый блок снова проявил себя как метод, ускоряющий скрытно текущие в организме процессы.

По соседству с военфельдшером лежит связист артиллерийской части, молодой боец, двадцати восьми лет. Раненого доставили сюда рано утром, и с его появлением палата лишилась покоя. Он мучительно стонал или кричал во весь голос: «Караул!» Пусть скорее с ним делают что угодно, ему не под силу больше терпеть: «Спасите! Погибаю!.. Караул!» Это случилось с ним днем, в жестокий мороз. Его ударило осколком снаряда, больно резануло по голове и коленям. Он почувствовал дрожь во всем теле, лишился голоса и упал, бессильный двинуться с места. К нему подбежали бойцы – их было, кажется, двое, – перевязали его и куда-то унесли. Что было с ним позже, он не помнит. На пятые сутки, как явствует из истории болезни, его подвергли операции в полевом госпитале, удалили из черепа обломки костей и разрезали ногу, пораженную осколком в сустав. Три недели он боролся со смертью, впадал надолго в забытье, приходил в себя, чтобы снова лишиться чувств.

Его доставили в клинику крайне ослабленным, с высокой температурой и с жестокими болями в коленном суставе. Так сильны были эти страдания, что простыня, покрывавшая ногу, причиняла ему нестерпимую боль. Встревоженный и напряженный, он молил окружающих сжалиться над ним, не делать резких движений возле него, не стучать ногами по полу и далеко обходить его. Ему все кажется, что кто-нибудь из окружающих его неосторожно толкнет. Едва в палату входил посторонний, раненый уже издали его предупреждал не приближаться к кровати. В этих жалобах и просьбах больного не было преувеличений: мудрено не страдать так, когда на каждый миллиметр поверхности раны приходится тут до восьмидесяти нервных волокон.

Исследование гноя из черепа и сустава ничего утешительного не принесло. Раны кишели газовыми бактериями, теми самыми бактериями, которые в сутки способны убить человека. Они размножались, непрерывно отравляя организм брльного. Состояние раненого с каждым днем ухудшалось, землисто-серый цвет лица и нарастающее истощение ничего хорошего не предвещали.

Практика прошлого предписывала врачу ампутировать конечность. Предвоенная хирургия в таких случаях также ограничивалась операцией: выпиливалась кость коленного сустава, мякоть укороченной ноги сшивалась, дальнейшее возлагалось на спасительные силы природы. Всякое бывало потом. Мышцы срастались, а разъединенная кость, ничем не скрепленная, утрачивала способность быть опорой. Нога становилась для человека обузой. Случалось, что ткани, пропитываемые известью, смыкали концы распиленной кости, образуя твердый остов ноги. Укороченная конечность, лишенная сустава, не сгибалась, усложняла и затрудняла движение. Бывало и так: больной погибал в послеоперационный период от тяжелой инфекции или от отравления организма наркозом.

Вишневский решает эту задачу по-своему. Он не спешит с ампутацией и далек от намерения фабриковать в своей клинике калек. Процедура здесь будет несколько иной.

Пока раненого связиста снимали с кровати и увозили на операцию, по коридору разносились его предостерегающие возгласы. Предоперационная наполнилась стоном и воплями.

Как всегда перед началом такой операции, ученый ощутил некоторое чувство смущения. В сложившейся ситуации ему все было ясно с начала до конца. Огнестрельная рана нагноилась. Сейчас он вскроет сустав, выпустит гной, обработает так называемые завороты сустава, протрет их спиртом и, тщательно вычистив раневой канал, затампонирует полость марлей, пропитанной бальзамической мазью. Рана перестанет отделять гной, разрушительная стадия процесса прекратится. Вся трудность сейчас – сделать укол в наболевшую область сустава, причинить раненому эту единственную, но и последнюю боль.

После первого укола новокаином крики раненого умолкли и не повторились уже. Операция под анестезией прошла так, как ученый предвидел. Никто больше в палате не кричал, раненый красноармеец выздоравливал…

Еще одна повесть о счастливо минувших страданиях.

Молодая разведчица четверо суток оставалась на холоде в глубоком тылу у врага. С отмороженными ногами она была подобрана и доставлена в клинику. Врачи увидели знакомую картину: синюшно окрашенные стопы представляли сплошную рану с зеленоватым налетом омертвения, от опухших конечностей отделялась буроватая слизь.

Против влажной гангрены, имеющей свойство двигаться от пораженных тканей к здоровой, медицина знает единственное средство – ампутацию. Операцию следует проводить возможно скорее, пока яды, выделяемые раной, не отравили организм или гнойная инфекция не вызвала заражения крови. Еще одно условие: отмороженная конечность должна быть отрезана значительно выше линии омертвелых тканей, так как границы пострадавших сосудов и нервов не совпадают с видимой границей омертвевших тканей.

Вишневский и эту задачу решил по-своему.

Девушке сделали двухстороннюю поясничную блокаду и ноги до самых бедер обложили марлей, пропитанной бальзамической мазью. Больная изнемогала. Нестерпимая боль лишила ее сна, наркотики не могли ей помочь и дать хоть кратковременную передышку. Блокада ухудшала ее состояние, и, надломленная, она просила не жалеть ее ног, поступить с ними как угодно, только избавить от дальнейших страданий.

На шестые сутки больная впервые уснула и проспала до утра. С этой ночи боли стали стихать. Две недели спустя с отмороженных ног сняли повязку, и тут же отвалились омертвевшие ткани стопы. Яркая розовая линия вокруг каждой стопы указывала на пределы жизни и смерти.

Отмороженную конечность излечил сам организм. Бессильный возродить умершие ткани, он их отграничил и отсек.

Так защитные силы организма служат хирургу, раскрывшему средство их оберегать и щадить.

Некогда возникшая мысль – избавить человечество от несчастных последствий наркоза – осуществилась. Вишневский выработал метод анестезии, которым можно спасти жизнь больного и в блестящей операционной городского центра, и на простом столе в глухой деревушке. Удачный случай помог ему сделать способ обезболивания средством лечения и распознавания болезней.

Глубокое сострадание к больному, характерное свойство «быть счастливым счастьем других» подсказали Вишневскому обволакивать рану маслянистым раствором. Так возникла бальзамическая повязка – новое лечебное и диагностическое средство. Время отточило это оружие и обратило его острие против врага. Намерение облегчить страдания больного в момент операции привело к созданию метода лечения ран на фронтах Отечественной войны.

«Служите верно науке и правде, – завещал Пирогов, – живите так, чтобы, состарившись, могли безупречно вспоминать вашу и уважать чужую молодость».

Вишневский достойно исполнил этот завет. Десятки тысяч врачей продолжают начатое им дело.

Советское правительство высоко оценило беззаветный труд выдающегося ученого, В 1942 году А. В. Вишневскому за разработку и внедрение методов новокаиновой блокады и масляной бальзамической повязки была присуждена Государственная премия.

Тринадцатого ноября 1948 года знаменитый ученый умер.

Прошли годы со дня смерти Вишневского, во дворе клиники вырос бронзовый монумент-память о замечательном хирурге, а начатые исследования в Институте хирургии Академии медицинских наук СССР имени А. В. Вишневского продолжаются.