Уравниловка

Общеизвестно, что уравниловка является одним из главных пороков управления в России. Она бьет по рукам хороших работников и передовые предприятия, лишает стимулов к повышению эффективности, перераспределяет ресурсы в пользу неэффективных производителей и тем самым поддерживает их на плаву. Чем является уравниловка — побочным результатом действия других качеств русской системы управления или, наоборот, необходимым ее элементом, без которого сама эта модель работать не сможет?

Согласно христианскому подходу к социально-экономическим вопросам, более производительный работник должен зарабатывать больше, чем нерадивый, и общество должно способствовать перераспределению ресурсов от неэффективных работников и предприятий к эффективным. Это вытекает хотя бы из евангельской притчи о трех работниках, провозглашающей принцип социального устройства: «Имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется даже то, что он имеет»[404]. Западные системы управления в большей или меньшей степени соответствуют этому принципу. Имеющаяся там система вознаграждения за труд является составной частью конкурентного устройства общества. Люди и организации конкурируют за получение работы, а получив работу, — за ее лучшее выполнение. Более эффективные производители получают большую оплату и продвижение по службе. Менее эффективные теряют работу и место на рынке в пользу более эффективных, Уже в силу одного того обстоятельства, что русская модель управления целенаправленно подавляет традиционно понимаемую конкуренцию, следует, что в одной отдельно взятой сфере оплаты труда развернуть нормальную конкурентную систему затруднительно. Влияние на механизм оплаты труда прочих, неконкурентных, составных частей системы управления не может не вызвать уравнительных тенденций. Да и сама по себе идея взаимосвязи между результатами труда и его вознаграждением противоречит как историческим условиям формирования русской системы управления, так и самой сущности этой системы.

Кто заинтересован в том, чтобы работа оплачивалась в соответствии с результатами? Потребители? Но в условиях централизованного управления у них нет возможности выбирать между тем или иным производителем товаров или услуг, а раз нет конкуренции за потребителя, то нет и причины увязывать оплату с результатами. Может быть, в оплате по труду заинтересованы коллеги? Нет, им выгодна уравнительная оплата, подавляющая конкурентную борьбу и обеспечивающая всем спокойное существование. Коллеги сделают все возможное, чтобы никто не смог зарабатывать по результатам своего труда.

Может быть, это нужно начальству? Нет, не нужно, потому что все вышестоящие лица и органы управления завязаны в систему сдержек и противовесов, обеспечивающую карьерное выживание руководителей и подчиненных независимо от качества их работы. Сотрудник или организация, не принимающие правила стабильной фазы системы управления, отвергающие принцип «думай о себе, а не о работе, тащить к себе, а не на предприятие», уже изначально противопоставляют себя коллективу, профессиональному сообществу, всей стране и объективно наносят им ущерб.

В каждом конкретном случае вред, наносимый хорошими работниками, проявляется по-разному. «Из интервью, взятого у работницы фарфорового завода: „У нас в цехе провели собрание, и начальник отдела труда и заработной платы разъяснил нам, что нельзя выполнять нормы больше чем на 120 процентов… „Не нагоняйте, женщины, высокий процент, — сказал он нам, — а то нормы пересмотрим“. Сознательные работницы послушались, но в цехе есть несколько выскочек. Они приходят на работу раньше всех, а уходят последними. Из-за них нам пересмотрены нормы на многие изделия. Я попросилась на повременную оплату, так как нет смысла работать сдельно“»[405].

Как правило, под уравнительными стереотипами поведения понимают недоброжелательное и даже враждебное отношение к попыткам отдельных лиц выделиться из своей среды за счет получения большего дохода, продвижения по службе, иной формы материального (или приравненного к материальному) успеха. Главной причиной уравниловки обычно считают зависть. Однако этот поверхностный вывод противоречит логике. Ведь в таком случае вызванная завистью враждебность должна распространяться и на всех удачливых, счастливых людей.

Но русские ничуть не более, чем представители других народов, завистливы к чужой удаче в неслужебных и нематериальных сферах. Люди, родившиеся красивыми, не вызывают особой злобы у некрасивых, более здоровые не вызывают негодования у остальных. Всегда рождалось некоторое количество богатырей и просто физически сильных людей, и по отношению к ним не было недоброжелательного отношения. Наоборот, ими любовались, слагали байки, становившиеся со временем легендами. Вообще, какие-то особые способности — «золотые руки», красивый голос, хорошо подвешенный язык, — все это никогда не вызывало озлобления. Появление специализированных математических и языковых школ для одаренных детей в недавнем прошлом также было воспринято родителями всех остальных детей вполне лояльно. По этим и многим другим примерам нельзя сделать вывод о повышенной завистливости русского народа.

Но как только дело касается материального неравенства, превышения кем-либо среднего уровня жизни, удачной карьеры, так в окружающих людях сразу же просыпается ненависть и жгучее желание опустить до своего уровня. С чем это связано? С тем, что уравнительный подход как составная часть менталитета необходим для функционирования нашей системы управления. Уравниловка — защитный механизм, выработанный населением для того, чтобы как можно на дольше оттянуть момент прихода нестабильного состояния системы управления.

Стабильное, застойное состояние системы, при всем его убожестве, по крайней мере обеспечивает относительно благополучное существование людей и рост численности населения. За долгие века русской истории народ выработал управленческие механизмы, удерживающие систему управления в стабильном состоянии как можно дольше, а главное, предотвращающие появление тех стереотипов поведения, которые облегчают системе управления переход в мобилизационный, нестабильный режим функционирования.

Как в любом живом организме всегда возникают раковые клетки, так и в обществе всегда есть определенный процент энергичных и амбициозных людей, нацеленных на успех и способствующих переходу системы управления в благоприятный для них нестабильный режим. И как организм благодаря специальным биологическим механизмам постоянно борется с раковыми клетками, подавляя их и не давая им размножаться, так и общество использует особые социально-психологические механизмы-регуляторы, не позволяющие энтузиастам-пассионариям втащить страну в аварийный режим и развязать разрушительную «конкуренцию администраторов».

Главным инструментом подавления зарождающихся конкурентных стереотипов является уравниловка. Как пехота для защиты от кавалерии должна выстроиться в каре и сомкнуть свои ряды, так и наше население для предотвращения прихода нестабильной эпохи должно сохранять уравнительные правила поведения, отвергая любые попытки навязать конкурентные правила игры. Как только кто-то нарушает общепринятые правила и выходит из общего строя, в каре возникает брешь, в которую может ворваться вражеская кавалерия, и пехота погибнет.

Та ненависть, которую русский человек испытывает к нуворишам, разбогатевшим кооператорам, кулакам — к тем, кто выделился из общего ряда, — это не зависть. Как отмечают С. Ковалев и Ю. Латов, «далеко не всегда естественная зависть бедного к богатому выливается в такую целенаправленную „классовую ненависть“, как это было у русских крестьян…»[406]. Зависть бескорыстна и неразумна, здесь же вполне рациональное чувство.

Люди интуитивно понимают — любой человек, разбогатевший в деревне или много заработавший в бригаде, представляет угрозу для окружающих, с него начнется переход к нестабильной системе управления с неизбежным обнищанием коллег и соседей и прочими последствиями. Люди защищают себя и своих детей от тех, кто богатеет. Почему рабочие ненавидят передовиков, тех, кто перевыполняет норму? Потому что из-за перевыполнения норм передовиками снижают расценки всем остальным. И когда рабочие в курилке бьют передовика, они защищают себя и свои семьи, а заодно губят отечественную промышленность.

«…Вскоре мы нашли другую записку — это было обращение к членам бригады. В нем говорилось: „Неужели вы не понимаете, что из-за вас всем снизят расценки? Ваши бригадиры лезут в начальники, а вы, дураки, будете гнуть горб вместе с нами“», — вспоминает ударник времен индустриализации. — «На производственном совещании особенно содержательно и резко говорил старший мастер Воробьев. „Тринадцать человек, — сказал он, — сделали за месяц не меньше, чем остальные сорок токарей, каждый за троих“»[407].

Находящейся в нестабильном состоянии системе управления нужны нарушители общественного спокойствия, карьеристы и мироеды, энтузиасты перемен, чтобы через них навязать обществу аварийно-мобилизационные стереотипы поведения. Для ускоренной индустриализации были необходимы Алексей Стаханов и десятки тысяч его последователей, которые, наплевав на солидарность и уравнительные традиции, начали перевыполнять нормы и делать работы столько, сколько они могут, и даже больше, чем у могут. Их пример позволил выжимать соки из всех остальных работников и увеличить объемы производства.

По тем же причинам Петр I в гнилой среде того времени отчаянно искал людей, которые нарушат существовавшие правила и воспримут новый образ жизни. Появление таких людей ужесточило конкуренцию, привело к хорошим военно-политическим результатам, но как дорого это обошлось стране! Вообше главный дефицит, испытываемый переходящей в нестабильный режим системой управления, в эпохи революций и реформ, — нехватка людей, готовых к конкурентной борьбе, к новым правилам поведения. Это подтвердит любой предприниматель.

Уравнительность является механизмом, с помощью которого общество защищается от реформ и революций. За долгие столетия русской истории население выработало в себе иммунитет, необходимый для борьбы с теми, кто хочет лучше работать и лучше жить. Причем люди, которые проводят раскулачивания, жгут дома кооператоров, голосуют за коммунистов, обещающих прижать к ногтю разбогатевших предпринимателей, — эти люди не понимают глубинных корней своего агрессивно-уравнительного поведения. Да они и не должны это понимать, просто многовековой социальный опыт действует неосознанно, на уровне общественного инстинкта. «Поэтому потребление, его уровень строго статусны. Стремление к достижению своими силами уровня потребления, богатства, не соответствующего социальному статусу, „не по чину“, греховно и встречает осуждение»[408].

Если честно ответить себе, за что богатеев и воров ненавидели в застойные семидесятые-восьмидесятые годы, то надо признать — люди не любили их не за то, что они нарушают закон и воруют, а за то, что они разбогатели. К мелким ворам-несунам того времени не только ненависти, но даже осуждения в народе не было. Каждый понимал — они такие же, как я; просто мне, инженеру, из моего НИИ нечего унести, а рабочий или колхозник может что-то утащить. Никто их не осуждал, мелкие кражи на производстве были нормой жизни и вполне соответствовали уравнительной психологии.

Но что касается работников торговли и сферы услуг, которые, хотя могли и не совершать прямых хищений, но за счет манипулирования дефицитом получали большие доходы, и не снившиеся несунам, — здесь общественное мнение было беспощадным. Всенародную ненависть к так называемым торгашам и ко всем тем, кто «сидел на распределении», невозможно объяснить тяжестью их правонарушений. Они не грабили, не убивали, они вообще, как правило, не совершали уголовных преступлений. Работники торговли и сферы услуг лишь использовали в своих интересах служебные полномочия, которые давало им должностное положение. Но экономическая система в стране была такова, что они могли разбогатеть гораздо больше, чем остальные. Именно за это их ненавидели.

Исторически уравниловка приобретала в России различные формы в зависимости от обстоятельств. В органах государственной власти — одни («В министерстве юстиции в начале XIX века создали кассу, куда поступали все взятки, выплачиваемые всеми просителями. Они распределялись между служащими, смотря по чину и занимаемой должности. При этой парадоксальной социализации взяток существовало охранительное начало, так как излишнее корыстолюбие ломало систему»[409]). В частных заведениях — другие (в трактирах «деньги, данные „на чай“, вносились в буфет, где записывались и делились поровну»[410]). В деревнях — третьи («Граф И. И. Шувалов приказывал управителю своего владимирского имения села Мыт в 1795 году: „…землю уравнять так, чтоб одна деревня против другой не имела в излишестве“. В инструкции П. П. Львова старосте есть выразительная запись: „…и смотреть накрепко, чтоб все в земле, в работе, в жилье, достатке и исправности были равны, друг от друга безобидны“»[411]). Какой бы социально-экономический строй ни был в стране, общество (в стабильные эпохи — рука об руку с государством) изобретало свой механизм уравниловки.

Крепостное право — уравниловка в чистом виде. Весь прибавочный продукт принадлежал помещику, который вправе был забрать его себе или в качестве оброка, или заставляя крестьянина отработать на барщине, используя крестьянский рабочий скот и инструмент. Тот крестьянин, у которого было больше скота и прочего производственного имущества, соответственно больше работал на барина и платил оброк в большем размере, так что стимулов богатеть не было. В течение столетий людей целенаправленно отучали хорошо работать.

Чтобы понять разлагающее влияние крепостничества на трудoвyю мораль, нет необходимости читать исторические труды. Достаточно познакомиться с положением дел на современных предприятиях, использующих своеобразное «долговое закрепощение» сотрудников путем предоставления им беспроцентных и практически безвозвратных ссуд, которые те просто не в состоянии вернуть и поэтому не могут уволиться из фирмы (см. главу «Неконкурентное устройство русского общества» настоящей книги). Поначалу работа руководителей фирмы облегчается — нет необходимости постоянно повышать текущую заработную плату, можно вкладывать деньги в обучение работников, не опасаясь, что их переманят конкуренты, можно строить долговременные планы ротации персонала, легче прививать «командный дух».

Но постепенно минусы добровольно-принудительного закрепления персонала начинают перевешивать его преимущества. Работники знают, что, во-первых, им платят заниженную зарплату (так как фирма уже дала им ссуду), а во-вторых, что их с работы никто не выгонит (в них вложены деньги, и фирма не может эти деньги потерять). Нет материальных стимулов к труду. И так же, как помещик был вынужден содержать даже ленивых и спившихся крепостных крестьян, так и руководство предприятий вынуждено терпеть когда-то ценных, а ныне потерявших мотивацию сотрудников. И толку от них мало, и выгнать жалко.

Поскольку в «долговую крепь» попадают главным образом ценные специалисты и руководители среднего и верхнего звена, понижение их мотивации к труду не проходит незамеченным остальными и дает негативные образцы поведения для всего персонала. Уровень трудовой морали снижается, вчерашние энтузиасты за короткий промежуток времени превращаются в балласт, внося свой немалый вклад в деградацию системы управления. Стереотипы поведения сотрудников уже ничем не отличаются от обычаев советских времен, нацеливающих каждого на «минимизацию трудовых усилий при фиксированном заработке». Так что в долгосрочном плане конкурентный рынок труда оказывается более выгодным и для работников, и для работодателей.

Другим мощным орудием уравниловки была деревенская община, в рамках которой всеобщее выживание достигалось за счет круговой поруки. Главной функцией общины было отнюдь не повышение эффективности труда, не улучшение обработки земли, а именно нивелировка доходов. Прибавочный продукт перераспределялся не от неэффективного к эффективному, а наоборот, от лучшего работника — к худшему, сирому и убогому, от умеющего — к неумеющему. Так сложилось ныне господствующее негативное отношение к богатым людям, ведь всякий лишний кусок, появившийся у одного члена общины, это кусок, утаенный от перераспределения в пользу бедных, вдов и сирот. В общине богатство социально осуждаемо, а ведь большинство народа жило именно в общинах (в XIX веке — до 80 % всего русского населения[412]).

В основе системы налогообложения также лежала круговая порука. Начиная с Петра I подушная подать рассчитывалась по числу лиц мужского пола и взималась с общины, с «мира». Своей налоговой политикой государство фактически вынуждало общину уравнительно распределять землю. «С помощью подымной, поральной, поплужной подати, а затем при посошном (XIII–XVII вв.), подворном — с 1679 года и подушном обложении государство прямо регулировало отношения внутри общины. Последняя должна была распределять землю между своими полномочными членами, чтоб каждый из них мог выплатить свою долю в общей сумме налога, а эта доля соответствовала размеру надела»[413].

Если кто-либо не мог внести назначенную ему подать, то за него должна была платить община в целом. За неимущего платил имущий, за разорившегося платил неразорившийся, за спившегося — тот, кто еще не спился. Для стимулирования эффективности трудно придумать худший механизм. При такой налоговой системе община была вынуждена проводить политику уравнительности, потому что ей было экономически невыгодно, чтобы кто-то из ее членов разорялся.

Если крестьянин пропивал лошадь, то община сама обязывала других членов общины на своих лошадях вспахать и засеять его участок, чтобы он получил урожай и имел возможность заплатить налог. Община «давала бесплатно лес для постройки; если кто заболеет, то мир бесплатно исправлял его хозяйственные работы: убирал хлеб, сено и т. п.»[414]. Община как кластерная хозяйственная единица отвечала за то, чтобы каждый крестьянин выполнил свои обязанности перед государством.

«Взимавшие налоги государство, казна или помещики, обычно проживавшие в городах и просто не знавшие своих крестьян, не могли соразмерить величину оброка с каждою отдельною собственностью.

Крестьянам предоставлялось право самостоятельно раскладывать оброчную сумму, назначавшуюся на всю общину сразу. То есть вместе с раскладкой оброчной суммы предоставлялось крестьянам и до известной степени внутреннее самоопределение. Крестьяне сами распределяли между собой подати и оброки, решали на сходках возникавшие вопросы. Существование круговой поруки и самостоятельная раскладка оброчной суммы вели к соразмерности оброка и платежеспособности крестьян»[415].

Такое положение дел, естественно, не мотивировало на эффективную работу. «Крестьянин не только не стремился максимально увеличить площадь своего надела, но и еще старался „скинуть с себя“ его часть, а с ним и повинности. С этой целью хозяин держал не двух лошадей, а одну, отговаривался тем, что ему нечем сеять, оставлял часть барской запашки необработанной»[416].

Если кто-то начинал получать больше дохода, то барин мог просто увеличить оброк. Так что хорошей работой можно было нанести вред не только себе, но и всей общине. Пока все работали мало и плохо, помещик имел одно представление о доходности своих земель. А если хотя бы один крестьянин увеличивал продуктивность хозяйства, то у барина возникал соблазн повысить оброк или увеличить барщину. Власти общину сохраняли и поддерживали. Государству легче иметь дело с кластерной единицей, чем с каждым отдельным крестьянином. Например, пока в Сибири землевладение было заимочным, общины не было. Но к XVII веку в наиболее освоенных районах Сибири начало оформляться деревенское начало: «мир», выборные представители которого были ответственны за поведение крестьян. Государственная власть обязывала крестьян снабжать провиантом служилых людей, то есть выполнять барщинные повинности.

Известно, что уже с 1620 года земельные угодья новопоселенцам отводились на целую общину. Община же сама делила землю и отводила своим членам новые участки, когда старые оказывались выпаханными[417]. Никто не мешал членам общины, каждому в отдельности или целыми семьями, по своей инициативе расчищать от леса и обрабатывать новые участки. Но эти участки земли находились в распоряжении отдельной семьи до тех пор, пока не окупали затраченный труд. Затем они поступали в передел, т. е. переходили в распоряжение всех ее членов[418].

Другой опорой общинного уклада жизни и общинного мышления была православная церковь. Не случайно «совсем не было общин в Прибалтике, Западной Белоруссии, Левобережной Украине — там, где была сильна католическая церковь. Их было мало в Восточной Белоруссии»[419].

Россия велика. Многие ее обитатели еще занимались подсечным земледелием тогда, когда на Западе уже происходили буржуазные революции. Однако, как веревочка ни вейся, конец-то все равно будет. Подавление общинами конкуренции позволяло сохранить и даже увеличить число домохозяйств, но количество земли на одно хозяйство естественным образом уменьшалось. Сельское население губерний Европейской России со времени реформы 1861 года к 1900 году выросло с 50 до 86 млн человек. Площадь надельной земли осталась неизменной, размер надела сократился с 4,8 до 2,6 десятины. Под пашню пошли выпасы, что, в свою, очередь, привело к понижению количества скота. Земля стала хуже удобряться. В Германии в 1898 году крестьянин получал с одной десятины сто пудов хлеба, а в России — только сорок[420].

Прирост населения России в 1900–1914 годах составлял 2 % в год. Такой большой прирост создавал проблему, поскольку только для его поддержания требовалось ежегодное увеличение производства на 2 %. А общинное землевладение не позволяло перераспределить землю в пользу более эффективных хозяйств и тем самым поднять продуктивность сельского хозяйства. Отсталость России и, как следствие, бедность населения видны из размеров национального дохода на душу населения, который составлял в 1913 году около трети немецкого и 1/8 американского[421].

Другим следствием общинного хозяйствования было отсутствие в крестьянской среде понятия частной собственности на землю. Земля принадлежала не отдельным семьям, а общине в целом и регулярно переделивалась между членами общины. Переделы происходили после ревизий (то есть переписей) и бывали двух видов — общие и частные. При общем происходила общая нарезка полос и разверстка их между всеми членами общины, а при частных переделах в разверстку поступала лишь часть земли, делившаяся между небольшим числом домохозяев. С одних дворов община «сваливала» землю, а на других «наваливала». Мальчик 10 лет имел право на 1/4 часть надела ревизской души, 12 лет — на 1/3. Общинник от 20 до 55 лет имел право на один-два надела. После 55 лет крестьянин освобождался от земли и обязанности работать на ней.

Передел земли регулировался «обычным правом» — отсюда поговорка «что город — то норов, что деревня — то обычай». Механизм земельного передела был сложным. На сходе избирались «мерщики». Перед выходом в поле они давали присягу на честность. Каждое поле сначала делили «по доброте», отделяя плохой участок от хорошего. Потом каждый участок делился на полосы, и они посредством жеребьевки распределялись между общинниками. Так появлялась чересполосица.

Земельный передел — апофеоз уравниловки в земельном вопросе. Самое ценное, что есть для крестьянина, — земля, для приобретения и освоения которой жертвуют своими жизнями целые поколения, в России не была частной собственностью. «Общинная форма землевладения имела еще дурную сторону в том, что благодаря ей заглохло в крестьянах стремление интенсивно работать и хозяйничать на земле, которая в сущности им не принадлежала»[422], — к такому выводу пришел не либеральный интеллигент, а жандармский начальник. Крестьянин знал, что он получил эту землю лишь на ближайшие несколько лет, поэтому улучшать ее, проводить мелиорацию и т. п. не было никакого резона. Наоборот, нужно было за эти несколько лет выжать из земли все что можно.

Периодический передел земли между членами общины не был стратегической ошибкой крестьянства или историческим недоразумением. Нет, это своеобразное ноу-хау, позволявшее избежать эскалации грабежа со стороны барина и государства. Если бы земля была закреплена за крестьянами в более или менее постоянное пользование, часть крестьян начала бы улучшать плодородие земли и получала бы больший урожай. Это обстоятельство дало бы государству и помещикам основание увеличивать налоги, оброк, расширять барщину для всех крестьян, исходя из урожайности лучших хозяйств. Неизбежно началось бы перераспределение земли в пользу домовитых семей. В конечном итоге от того, что некоторые, получив землю в свое постоянное распоряжение, стали бы лучше на ней работать и получать больший доход, жизнь остальных крестьян в среднем ухудшилась бы.

Уравниловка обрекала деревню на бедность, зато защищала ее от перехода системы управления в аварийно-мобилизационный режим. Община выполняла функцию того самого пехотного каре, с помощью которого крестьяне оборонялись от государства и помещика. Пока все одинаково бедны, они неуязвимы. Никого из них нельзя вытащить из рядов и втянуть в конкурентную гонку, использовав его как рычаг для того, чтобы со всех остальных крестьян содрать побольше.

В русской истории общинная круговая порука применялась в самых разных ситуациях и в различные эпохи. Когда вышестоящей организации требовалось возложить на подчиненных какие-либо обязанности, выяснялось, что во всех отношениях удобнее транслировать ответственность на уровень низовой кластерной единицы: общины, бригады, взвода, лаборатории, класса. Так, в ходе перестройки появился и был официально поддержан (на уровне ЦК КПСС) почин одного уральского предприятия о коллективной ответственности бригад, цехов и участков за повышение трудовой и исполнительской дисциплины. Если кто-то из рабочих участка нарушал трудовую дисциплину, то бригада «добровольно» оставалась без премии, чтобы люди сами воздействовали на бракоделов, нарушителей и прогульщиков. Чистой воды круговая порука.

В нынешних рыночных условиях круговая порука по-прежнему остается востребованной. «У нас в сборочных цехах заключен договор о полной материальной ответственности, — говорит директор Подольского завода бытовых швейных машин В. Цаплин. — Этот договор подписывают все. И если что-то происходит, то ущерб высчитывается из заработной платы всего коллектива. Коллектив сам начинает следить за положением. Были случаи, когда коллектив сам освобождался от ненадежных людей[423]». Особенно широко круговая порука используется в армии. За индивидуальное нарушение наказывают все подразделение, чтобы в дальнейшем сослуживцы блокировали неправильное поведение потенциальных нарушителей. Тем самым вышестоящие перекладывают непосильные для них управленческие функции на низовой уровень.

Кроме земельного передела и круговой поруки при уплате податей, уравнительный эффект оказывали совместные расходы на общинные нужды (на строительство и содержание школ и церквей, оплату юридических и иных услуг и т. д.). Эти расходы развёрстывались между членами общины пропорционально имущественному положению — с бедных брали мало или вообще ничего, с богатых — много. «Мир» как прообраз будущего колхоза отрабатывал механизм перераспределения от эффективных хозяев к неэффективным. Люди, выраставшие в такой среде, понимали бесперспективность попыток индивидуального обогащения.

Грабительская коллективизация конца 20-х — начала 30-х годов потому и стала возможной, что опиралась на издавна сложившиеся в народе стереотипы поведения — на опыт крепостного права, общины, комбедов и продразверстки. Активисты-двадцатипятитысячники послужили лишь пусковым механизмом и катализатором той социальной катастрофы, но никак не основной ее движущей силой. Движущей силой раскулачиваний были широкие слои сельского населения, с молоком матери впитавшие традиции подавления тех, кто высовывается из общего ряда, пытается лучше работать и лучше жить.

В первичных ячейках общества, в отдельных крестьянских семьях тоже был своего рода колхоз. В традиционно больших крестьянских семьях почти все имущество «централизовывалось». Доходы, особенно денежные, принадлежали всей семье в целом и находились в распоряжении «большака» — главы семьи. Им, как правило, был самый старший член семьи[424]. Глава семьи, по обычаю и собственному разумению, выдавал родственникам (в том числе и взрослым, женатым и замужним, но жившим в общей избе) деньги на те или иные расходы. Тоже уравниловка, при которой вклад члена семьи в получение общего дохода никоим образом не влиял на его материальное положение. Вообще родня выступала в качестве одного из инструментов уравниловки. Любой сколько-нибудь зажиточный русский становился объектом прямого и косвенного вымогательства со стороны родственников; обычаи требовали от него поделиться с ними. Накопить первоначальный капитал было затруднительно — родня все растаскивала.

В ходе гражданской войны функцию уравнительного перераспределения взяли на себя комитеты бедноты (комбеды), которые разорили всех зажиточных хозяев, отняв у них землю и прочее имущество. «Скоротечные аграрные преобразования 1918 г. производились с помощью общинного передела земель. Община оживает, расширяет масштаб крестьянского землепользования путем поглощения земель помещиков, церквей, монастырей и в значительной мере хуторян и отрубников. Они принудительно втягиваются в общину. Практиковался принудительный раздел их земель, запашки, потравы, вплоть до поджога усадеб»[425].

Возродилась и круговая порука, стимулировавшаяся продорганами. В принятом 14 февраля 1918 года ВЦИК «Положении о социалистическом землеустройстве» провозглашалось: «На все виды единоличного землепользования следует смотреть как на преходящие и отживающие»[426]. Крайней формой уравниловки стала продразверстка, при которой городские продотряды совместно с деревенскими комбедами забирали у крестьян весь урожай, кроме необходимого для физического выживания минимума (да и тот не всегда оставляли). Неудивительно, что в период военного коммунизма урожайность снизилась на полях, но выросла на огородах, так как «резко возросла продуктивность приусадебного хозяйства, не подлежавшего налогообложению и разверстке»[427].

Затем уравниловка приняла форму коллективизации, фактически восстановившей крепостное право. Крестьяне не имели паспортов и, будучи лишены права покинуть колхоз-сельхозартель, были прикреплены к земле так же, как их предки при крепостном праве. Причем колхоз являлся самой жесткой формой уравниловки, которая до отмены крепостного права называлась месячиной и практиковалась только наиболее жадными помещиками. В сельхозартели, как и при дореформенной месячине, крестьянин не имел своей земли, кроме крошечного приусадебного участка, и работал только на барщине.

Система управления в колхозах воссоздала характерное для XVIII–XIX веков сочетание общинного и помещичьего порядка землепользования и всего уклада жизни. «Раньше высшим органом в деревне был сход. Такой же орган действовал в сельхозартели, только он стал называться общим собранием. Совет старейшин, управлявший жизнью в деревне между сходами, почти в полном составе перекочевал в правление сельхозартели»[428].

Поскольку вступление в колхоз означало для большинства крестьян реальное понижение жизненного уровня, то государство резко увеличило налогообложение единоличных хозяйств с тем, чтобы благосостояние не вступивших в колхоз упало еще сильнее, чем у колхозников. «Разница в налоговом обложении социальных групп крестьянства достигала астрономических цифр. В 1931 г., по расчету на один двор, единоличник платил налог в 10 раз больший, чем колхозник (3 и 30 руб.), а кулак в 140 раз больше — 418 руб. Причем по сравнению с прошлым 1929/30 годом налог на кулака поднялся в 2,2 раза (со 189 до 418 руб.). Альтернативой вступлению в колхоз было полное разорение»[429].

Принцип деления земли на барскую и свой приусадебный участок сохранился в колхозах, и в самые тяжелые годы огород был основой пропитания крестьян. На колхозных полях работали бесплатно, а кормились тем, что выращивали на приусадебных участках. Чтобы получить право на приусадебный участок, необходимо было отработать определенное количество фактически бесплатных трудодней на барина, то есть на государство. Более производительный труд на колхозной земле никоим образом не стимулировался, так как на трудодни ничего нельзя было получить. Никаких хозяйственных преимуществ более добросовестный колхозник не имел и иметь не мог. Наоборот, чем больше он уставал на работе, тем меньше сил у него оставалось для собственного приусадебного участка.

В ходе индустриализации общинная уравниловка вместе со вчерашними крестьянами переселилась в города. «Многие из элементов, которые регламентируют общину, были восприняты производственными трудовыми коллективами и даже структурами организации жизни в городе. Примером этого может служить система распределения жилой площади на предприятиях, где главную роль играл не трудовой вклад работника в результаты деятельности предприятия, а учет жилищного положения семей и т. д. В значительной мере это напоминает процесс передела общинной земли, когда земля нарезалась для той или иной семьи в первую очередь с учетом количества едоков.

В целом система производственных отношений на предприятиях приобрела довольно искаженные формы, особенно заметные при сравнении с западными аналогами. Достаточно вспомнить системы товарищеских судов, бригадного подряда, выборности руководителей среднего звена и директоров предприятий. До сих пор на многих успешно работающих предприятиях сохраняется большой перечень социальных услуг, которыми пользуются все работники вне зависимости от занимаемой должности или заработной платы. Причем по своим объемам они нередко составляют до трети личного дохода»[430].

Функцию уравнительного перераспределения также выполняли сталинские займы, когда значительная часть зарплаты в добровольно-принудительном порядке расходовалась на государственные займы. Длительный период существовала система распределения по карточкам — откровенная уравниловка. В послевоенные годы петля уравниловки чуть-чуть ослабла, но не настолько, чтобы более деятельный работник мог радикально улучшить свое материальное и социальное положение. В бюджетной сфере ни о каком стимулировании эффективного труда вообще речи не было. Если он был рабочим, то при повременной оплате его зарплата зависела от проработанного времени и от разряда, а никак не от результата труда. Если оплата была сдельной, то система нормирования не позволяла ему заработать больше среднего для данного стажа и профессии уровня.

Нормирование труда на советском (или нынешнем российском) заводе может рассматриваться как современная форма общинной уравниловки и поэтому заслуживает более подробного рассмотрения. В чем сущность нормирования? Рабочим-сдельщикам за каждую выполненную операцию платят определенную сумму денег (по расценке) в соответствии с утвержденной нормой выработки. Если рабочий значительно перевыполняет норму, это свидетельствует о ее заниженности и дает основания нормировщику повысить на данной операции норму выработки, а значит, снизить расценку. Итоговый заработок рабочего не изменится, но за каждую штуку продукции он станет получать меньше; интенсивность труда возрастет.

За долгие годы цеховой персонал выработал «правила безопасной игры» с нормировщиками. Рабочие знают, на какую величину можно безнаказанно перевыполнять норму, чтобы обеспечить максимальную зарплату и в то же время не подвергнуться снижению расценок. Этот безопасный уровень выполнения норм зависит от отраслевых особенностей и традиций данного предприятия, чаще всего он колеблется около 120–130 %. Если сделаешь больше, то в этом месяце и заработаешь больше, но потом норма будет повышена, причем для всех рабочих, выполняющих ту же операцию. В свою очередь, нормировщики и их руководители знают, как часто и с каким темпом можно повышать нормы и снижать расценки, чтобы не отпугнуть рабочих от какого-либо перевыполнения. Своего рода игра в «казаки — разбойники».

Если бы рабочие не боялись перевыполнять норму, они выпускали бы гораздо больше продукции при гораздо меньшей численности. Почему же столь неэффективный порядок нормирования существовал долгое время и существует до сих пор на подавляющем большинстве предприятий, имеющих более или менее полную загрузку мощностей (на полупростаивающих заводах система оплаты еще хуже)?

Рассмотрим поведение каждого участника процесса. Начнем с рабочего: он может выпустить продукции больше, но не делает этого. Является ли его поведение рациональным? Да, он стремится обеспечить себе стабильный заработок. Если он перевыполнит норму, то тем самым своими же руками снизит себе расценки уже в ближайшем будущем. Много работают только те рабочие, кто собирается увольняться или же делает себе большой заработок в последние месяцы перед уходом на пенсию (подводя этим всю остальную бригаду).

Рационально ли поведение нормировщика? Он прекрасно знает, что именно угроза снижения расценок заставляет рабочего скрывать резервы повышения производительности труда. Может ли нормировщик не срезать расценки? Не может по целому ряду причин. Во-первых, он человек подчиненный, над ним есть начальник ОТиЗ, а над тем — еще более вышестоящий начальник. Если нормировщик не будет повышать нормы, его самого уволят. И правильно, с точки зрения руководства, сделают. Ведь если не срезать расценки, то заработок рабочих будет зависеть только от их индивидуальной выработки. В таких условиях рабочие начнут «гнать объемы» и упрутся в потолок ограниченного фонда оплаты труда, который планируется заранее.

Если рабочему Иванову дать возможность заработать столько денег, сколько он может, то, возможно, весь фонд ему и достанется. Придется увольнять менее производительных рабочих Петрова и Сидорова, развязывая тем самым конкурентную борьбу в бригадах. А ведь начальник цеха (как и начальник участка) должен поддерживать определенную численность, выполнять обязательства по коллективному договору; нельзя нарушать неформальные договоренности об оплате труда, сложившиеся приоритеты и внутренние ранги в коллективе. Поэтому поведение нормировщика является единственно возможным. Он механически срезает расценки всем, кто превысил норму выработки больше чем, скажем, на 135 %.

«Из интервью с работницей кожевенно-обувного предприятия, которая оказалась виновницей пересмотра норм: „Я знаю, что больше 160 рублей зарабатывать не разрешают, говорят, 200 рублей — это мужская зарплата, а не женская. Но летом народа было мало, и мастер просила меня поработать побольше. Я получила два месяца по 240 рублей, а потом нормы пересмотрели“»[431].

Рационально ли поведение вышестоящего руководителя, который о такой системе нормирования знает и тем не менее поддерживает ее, ругает нормировщика за то, что тот недостаточно повышает нормы? А что он может сделать? Заинтересован ли начальник цеха (да и директор завода) в том, чтобы позволить рабочим перевыполнять нормы как им заблагорассудится? Как только советское предприятие резко увеличивало процент выполнения плана (более чем на безопасную величину — 3–5% в большинстве отраслей) или снижало себестоимость, вышестоящие органы увеличивали ему план и снижали плановые затраты. Любое предприятие находилось в таком же положении, как и отдельный рабочий, — если перевыполняешь норму, будешь наказан.

Почему так действует плановое управление министерства? Потому что над министерством есть Госплан, а над Госпланом — отраслевой отдел ЦК КПСС, и на всех уровнях перевыполнение плана экономически наказуемо вышестоящей организацией. Над каждым начальником есть свой начальник, в отношении которого приходится проводить политику утаивания резервов. Это оптимальная линия поведения каждого звена управления. Что обнаружится, если в поисках злодея, устроившего эту бредовую систему, подняться на самый верх управленческой пирамиды, на уровень генерального секретаря? Точно такое же отсутствие свободы маневра и невозможность что-либо всерьез изменить, так как самое вышестоящее в стране лицо поставлено на этот пост по сговору других лиц и вынуждено поддерживать баланс различных сфер, министерств, ведомств, служб, обременено внутри- и внешнеполитическим проблемами.

Ни на одном из уровней иерархии нет такого управленца, которого можно было бы прижать к стене и доказать ему — дурак, себе же во вред делаешь! Никто ничего не делает себе во вред. В том и проявляется парадокс русской модели управления в стабильном режиме ее существования — нерациональное поведение системы в целом при рациональном поведении каждого ее элемента.

Кроме того, российская система управления имеет некоторый, к сожалению, печальный опыт либеральных реформ. Любой руководитель с молоком матери впитал убеждение в обреченности каждого цивилизованного реформатора, уверенность в том, что любые попытки раскачать лодку плохо кончаются для того, кто ее раскачивает. Русская история многократно подтверждает это. Редко кому удается быть так мягко отстраненным, как Хрущеву и Горбачеву. Но даже эти два счастливых исключения достаточны для того, чтобы остальные руководители задушили в себе либерально-реформаторские порывы.

На уровне каждого предприятия или учреждения — то же самое. Любые попытки что-либо серьезно изменить и улучшить, выйдя за рамки существующей системы и управленческих традиций, плохо кончаются. И государь император, и генеральный секретарь, и директор конторы или фабрики, поддерживающие гниющую систему управления, с личной точки зрения поступают рационально. Как Николай I, который болезненно ощущал, что страна перестала развиваться и откатывается назад, умом понимал — надо что-то делать, постоянно изучал различные варианты проведения назревших преобразований.

В течение всего царствования Николая I работали секретные правительственные комитеты по подготовке радикальных реформ, император громогласно объявлял, что «крепостное право — зло»[432]; трижды, в 1826–1830 гг. и в 1840-х годах, предпринимались попытки серьезного реформирования страны. Но как только дело подходило к воплощению выверенных реформаторских планов, останавливался, ибо чувствовал — не надо ничего предпринимать, хуже будет. И умер с этим печальным убеждением, но своей смертью. Его наследник Александр II провел реформы и был убит.

В застойные годы к привычным факторам уравниловки добавился относительно новый. Свойственная плановой экономике нехватка всех видов ресурсов со временем стала распространяться и на рабочую систему — людей не хватало, работники стали дефицитом. К середине 70-х годов «в СССР рабочих мест было уже на 8 млн больше экономически активного населения»[433]. Поэтому даже никудышного сотрудника боялись наказать, а вдруг уволится? На предприятиях фонд зарплаты расходовался на практически гарантированные премии, единственной функцией которых было подтягивание заработка до уровня, достаточного для удержания работников на предприятии. Средств на подлинное поощрение лучших сотрудников, на повышение их оплаты до более высокого по сравнению с остальными уровня не оставалось. Уравниловка продолжала господствовать в народном хозяйстве СССР и при Хрущеве, и при Брежневе.

Рыночные реформы 90-х годов сами по себе не могли разом отменить уравнительные стереотипы поведения. Уравниловка проявлялась в новых, неожиданных формах, деформируя сущность рыночных отношений. «На начальном этапе российских экономических реформ существовала необходимость перебросить колоссальные трудовые ресурсы с госпредприятий с избыточной занятостью в создающийся рыночный сектор. Реформаторы полагали, что появление в России весьма многочисленного класса безработных станет тем материалом, из которого будет создан нормальный, цивилизованный рынок труда. В действительности все оказалось несколько иначе»[434].

Когда рыночные реформы начала 90-х годов XX века привели к образованию излишней численности на предприятиях, то по всем законам экономики заводы должны были начать массовые увольнения худших работников и распродажу незагруженной части оборудования с тем, чтобы максимально полно использовать оставшуюся часть персонала и оборудования. В результате должна была обостриться конкуренция на рынке труда, повыситься интенсивность и качество работы, улучшиться трудовая мораль и квалификация задействованной в производстве рабочей силы.

Вместо этого руководство предприятий и учреждений, в полном соответствии с нашими национальными стереотипами, постаралось равномерно распределить тяготы реформ на весь персонал и сохранить всех сотрудников — и хороших, и плохих. «…Предприятия перешли к практике использования режимов неполной занятости и вынужденных неоплачиваемых отпусков. Уже летом 1992 года только в промышленности эти формы занятости применялись на четверти предприятий, в состоянии частичной безработицы пребывало около двух миллионов человек, то есть 9 % от занятых в промышленности. К 1994 году таковых насчитывалось уже свыше 12 миллионов человек»[435]. «Съежившийся» объем работ и соответствующий ему маленький фонд зарплаты были фактически уравнительно разделены между всеми работниками. По мнению российских менеджеров, лучше сделать всех частично безработными, чем обречь на полную безработицу некоторых.

Разрушительные последствия такой новой формы проявления уравниловки не заставили себя долго ждать. «Согласно результатам социологических исследований, не менее 70 % работников, находящихся в состоянии неполной занятости, реально имеют работу и доходы в периоды вынужденных отпусков или укороченного рабочего времени. Неполучение или недополучение доходов по основному месту работы для значительной части работников хотя бы частично компенсируется занятостью скрытого характера. По нашим оценкам, в целом масштаб нерегистрируемой занятости характеризуется цифрой 10–12 миллионов человек»[436].

В результате, во-первых, сложился теневой рынок труда как неотъемлемая составная часть теневой экономики; во-вторых, наиболее квалифицированная и дееспособная часть работников покинула заводы, где им не обеспечивали полноценную работу и зарплату. И когда с конца 1998 года начался долгожданный промышленный подъем, то выяснилось, что уцелевший на заводах и фабриках персонал зачастую неспособен ни на интенсивный труд, ни на инновации, зато приобрел устойчивую привычку к «левым» доходам[437].

Впрочем, постперестроечная уравниловка на предприятиях является лишь составной частью уравниловки в экономике. Все последнее десятилетие федеральное и особенно региональные правительства активно способствовали перераспределению ресурсов от эффективных предприятий в пользу неэффективных, чтобы спасти последних от закрытия и связанного с ним обострения социальных проблем. Главными инструментами такого перераспределения стали санкционированные властями налоговые недоимки и разнообразные формы неденежных расчетов (зачеты и т. д.)[438].

Что обнаружится, если окинуть мысленным взором положение с мотивацией труда на протяжении долгих столетий русской истории? В Древней Руси род или племя, чтобы расплатиться с князем, с помощью круговой поруки собирали меха, мед, воск и прочее, забирая у тех, у кого есть что взять, и вынужденно оставляя в покое тех, у кого брать нечего, тем самым выравнивая уровень жизни всех членов рода или племени. Во времена крепостного права помещик в форме барщины или оброка забирал у справных мужиков больше, а у бесхозяйственных — меньше. Затем община перераспределяла землю и доходы в пользу неимущих, пьющих и лентяев.

В годы гражданской войны — откровенный грабеж работящих зажиточных крестьян комбедами и продразверсткой, потом коллективизация, сталинские займы, советское нормирование, тарифная сетка в бюджетной сфере, нормы отпуска в одни руки в розничной торговле, многолетние очереди на товары длительного пользования и так далее, и тому подобное. Периоды, когда было выгодно хорошо работать, были крайне коротки. Наш народ веками отучали работать. Сама история на живых примерах доходчиво показывала, что работающий, деятельный, амбициозный человек в конечном счете всегда проигрывает. Пусть он несколько нестабильных лет покуражится — сколько веревочке не виться, а конец будет. Не случайно в сказках богатые люди в итоге теряют свое богатство (зачастую вместе со здоровьем и жизнью), а выигрывают герои бедные, людьми и богом обиженные.

Примечания:

4

См.: Никольский H. M. История русской церкви. M.: Политиздат, 1983. — 448 с. — С. 413.

40

Лихоманов M. И. и др. Партийное руководство… С. 79.

41

Куманев Г. А. На службе фронта и тыла. Железнодорожный транспорт СССР накануне и в годы Великой Отечественной войны. M.: Наука, 1976. — 455 с. — С. 112.

42

Лихоманов М. И. и др. Партийное руководство… С. 25.

43

Там же. С. 81.

404

Евангелие от Матфея, 25.29.

405

Прусс И. Заработанная плата // Знание — сила, 1986. — № 6. — С. 7.

406

Ковалев С., Латов Ю. Указ. соч. С. 111.

407

Воробей К. А. Указ. соч. С. 49.

408

Есть ли логика в отечественной истории? С. 25.

409

Андреев И. Похвальная ода чиновничеству // Профсоюзы, 1993. — № 9/10. — С. 38.

410

Гиляровский В. Москва и москвичи. M.: Художественная литература, 1981. — 383 с. — С. 125.

411

Милов Л. В. Указ. соч. С. 42.

412

См.: Нестеров Ф. Указ. соч. С. 59.

413

Воронцов В. П. К истории общины в России. M., 1902. — С. 243.

414

Традиционные нормы поведения и формы общения русских крестьян в XIX веке. M., 1986. — С. 63.

415

Игнатович И. И. Указ. соч. С. 96.

416

Воронцов В. П. Указ. соч. С. 243.

417

См.: Традиции крестьянского землепользования в Поморье и Западной Сибири в XVII–XVIII вв. M., 1984. — С. 106.

418

См.: Горемыкина В. И. Об общине и индустриальном хозяйстве в Древней Руси // История СССР, 1973. — № 5. — С. 135.

419

Там же.

420

См.: Лебедев Ю. Исторические судьбы крестьянской общины // Волга, 1990. — № 4, — С. 146.

421

См.: Мерль С. Указ. соч. С. 98.

422

Курлов П. Г. Конец русского царизма. Воспоминания бывшего командира корпуса жандармов. М.-Пг. Госиздат, 1923. — 255 с. — С. 115–116.

423

Цит. по: Матвеева А. Указ. соч. С. 34.

424

См.: Громыко M. M. Указ. соч. С. 171.

425

Кабанов В. Крестьянское хозяйство в условиях военного коммунизма. M.: Наука, 1988. — 302 с. — С. 26.

426

Там же. С. 28.

427

Там же. С. 119.

428

Федоров Б. И. Советская община домыслы и факты // ЭКО, 1995. — № 8. — С. 168.

429

Зеленин И. Е. Осуществление политики ликвидации кулачества как класса // История СССР, 1990. — № 6. — С. 33.

430

Нещадин А. Экономический рост и кадровый потенциал России // Вопросы экономики, 2000. — № 7. — С. 103.

431

Прусс И. Указ. соч. С. 7.

432

Эйдельман Н. 19 февраля 1861 года // Знание — сила, 1986. — № 4. — С. 30.

433

Баранов А. Указ. соч. С. 117.

434

Быков П. Рабочая сила реформ // Эксперт, 2000. — № 30. — С 15.

435

Малева Т. Крутимся помаленьку // Эксперт, 2000. — № 30. — С. 16.

436

Малева Т. Указ. соч. С. 17.

437

См.: Нещадин А. Указ. соч. С. 109.

438

См.: Доклад Всемирного банка // Вопросы экономики, 2000. — № 3. — С. 4–45.