«Осторожно, мины!»

Я ехал на фронт в качестве военного корреспондента.

Словно это было вчера, вижу длинный и скорбный путь, по которому дважды прокатилась война (она уже ушла далеко): разбитые пристанционные постройки, обгорелые столбы И закопченные печи вместо деревень и сел, унылые поля, обильно политые кровью и начиненные металлом, по которым перепархивали редкие вороны и галки (казалось, даже и они стали другие!).

Временный понтонный мост через Днепр перед Киевом, груды камней, называвшиеся Крещатиком[9], на месте которых должен был подняться новый Крещатик, краше прежнего. И танки, немецкие танки: «тигры», «пантеры», тяжелые, угловатые, неподвижные; они застыли вдоль дороги, остановленные огнем артиллерии и нашими танками… Сколько их было, сколько! Сколько металла потом надо было собрать, вывезти и отправить на переплавку в мартеновские печи! И лошади, трупы лошадей…

Дороги, дороги, дороги войны! И надписи, бесконечно повторяющаяся одна и та же надпись: «Осторожно, мины!» или: «Мин нет» — и подпись: сапер такой-то. Или совсем без подписи. Чем дальше на запад, тем чаще встречалось это свидетельство безмерного злодейства врага и нашего безграничного мужества. Надпись эту навсегда запомнил всякий, кто прошел через испытания войны или хотя бы раз побывал на территории, по которой она пронеслась. Полустершаяся (а иногда подновляемая, оберегаемая как реликвия), она напоминает о грозном неповторимом времени, которое пережило наше поколение; во многих соседних странах — Польше, Чехословакии, Венгрии — и поныне едешь или идешь по улице — Вроцлава, или Варшавы, или Праги — и читаешь на стене начертанное торопливо углем или мелом неизвестной рукой по-русски: «Осторожно, мины!» или: «Мин нет»… Чужая, незнакомая жизнь продолжается, а надписи напоминают, что сохранить эту жизнь помогли русские, советские солдаты. Они же позволили снова пользоваться домом, городом, транспортом, заводом, садом…

Мины! Убегая под ударами наших войск, немцы перешли к беспощадной минной войне. Вероятно, никогда не узнать, сколько они израсходовали мин против нас; но можно подсчитать, — и подсчитано! — сколько достали и разоружили мин наши саперы. Можно ли какой-то мерой измерить и оценить этот поистине героический труд, чтоб жизнь могла продолжаться? Жизнь одна и живешь один раз, но приказ есть приказ, и, чтоб жить, иногда кому-то приходится умирать. Я видел грузовики с ранеными, забинтованными, изуродованными, видел людей иногда без глаз, без рук, без ног, на которых нельзя было без содрогания смотреть; но смотришь, смотришь, стискивая зубы… «Саперы», — говорили с болью и уважением окружающие. Да, саперы, точнее — минеры, те, что обезвреживали вражеские взрывающиеся ловушки. «Сапер ошибается один раз». Смысл этой страшной поговорки можно было понять только на фронте.

С вражескими сюрпризами — последствиями войны — связано и одно из самых сильных ощущений, какое пришлось пережить мне, но об этом, как говорится, в свое время и на своем месте.

Странная и непонятная вещь: чем больше я удалялся от родного дома, погружаясь в атмосферу волнующей необычности и острого ощущения близости фронта, тем больше отходили в прошлое привычные будничные житейские заботы; странно подумать, что они могли волновать. Зачем? К чему? Стоит ли… Все вчерашнее стало мелким, и все было где-то далеко-далеко, ужасно далеко. Казалось, я смотрел теперь на себя со стороны. И даже это был не я. Было два моих «я»: одно осталось там, в глубоком тылу, на Урале, другое — здесь…

Весьма мудреное дело найти в прифронтовой полосе нужную тебе часть или «хозяйство такого-то», как тогда говорили. Мне назвали село, но села в Западной Украине огромные, растянутые на несколько километров, войск в них было напичкано до отказа, считай, под каждой вишней, в каждом садочке и дворе стояли пушка или танк, или гостил еще кто-нибудь. Там — штаб, а тут — канцелярия, стрекочет машинка; а по соседству в санчасти дергают зубы. От солдатских разговоров село гудит, как улей, где-то заливается гармошка, где-то поют — ох, как дороги эти периоды затишья и краткого отдыха между двумя наступлениями! Люди в армейской форме, в лихо заломленных пилотках — везде; а спрашивать, где находится такой-то (командир) или такая-то (часть), совершенно бесполезно и даже опасно, результат наверняка один — задержат как шпиона: кто таков? откуда? зачем — и препроводят куда следует. Возможно, я рассуждаю как типично невоенный, гражданский — «цивильный» — человек, совершенно незнакомый с воинской службой и армейскими порядками; и тем не менее доля истины здесь есть.

И вот, надо же! До моих ушей донесся собачий лай; звучал целый хор, впрочем, не очень стройно, я бы сказал, лениво и этак с чувством собственного достоинства, что ли. Нет, собак хватает в украинских селениях; но в ту пору они были все какие-то забитые, что ли, да и мало их пооставалось после немецкой оккупации; словом, лай прозвучал для меня чем-то вроде знакомой музыки, призывом, противиться которому невозможно. Я направился туда.

Точно. Около тына были привязаны овчарки; по одному тому, как они вели себя, опытный глаз мог сразу безошибочно заключить: военные, дрессированные, более того — обстрелянные, прошедшие суровую школу, как и их наставники, вожатые.

Штаб оказался рядом; я зашел, дежурный офицер поднялся навстречу. Я успел произнести лишь несколько слов, как раздался звук шагов и за моей спиной знакомый голос произнес:

— День добрейший! Честь имею…

Меня точно ударило током. Я обернулся. Ну конечно он, милый друг, Сергей Александрович! Какая встреча, вот повезло так повезло! Мы обнялись.

— Мое глубочайшее! Рад, рад, черт возьми! — повторял он, сотрясая низкое помещение хаты своим могучим баритоном. До чего же здорово у него это получалось — выражать все в превосходной степени! Он не отучился от своей манеры и на фронте, часто употребляя свои словеса вместо уставной формы приветствия.

Офицерская форма, капитанские погоны явно шли ему. Он еще больше загорел, стал совсем смуглым, еще более лихо козырял и щелкал каблуками, но в иссиня-черных волосах проблескивали серебристые пряди. Прежде их не было.

Вскоре, как в старое доброе довоенное время, когда Сергей Александрович еще был начальником клуба служебного собаководства, он знакомил меня со своим «хозяйством», и первое, что сразу бросилось в глаза, была гора мин, сложенных во дворе. Круглых, больших, плоских, как караваи хлеба. Мины были разоруженные, то есть без взрывателей, но от этого они ничуть не показались мне симпатичнее. А рядом — такова жизнь! — в бетонной чаше около колодца купались воробьи. Вода набежала в чашу, и штук тридцать воробышков слетались и поочередно в воду — бух! Трепыхались там, с видимым удовольствием расправляя крылышки, отряхиваясь и вообще прихорашиваясь. Мины и воробьи!

— Как! Разве вы не знали? — сказал Сергей Александрович. — Я же минер, мы все здесь минеры… и люди, и собаки!

Так вот оно что! Должен сказать, что после я еще не раз видел много мин, видел мины, лежащие у обочины дороги, только что вынутые из земли и обезвреженные, «тепленькие», по выражению саперов, в каждой из них еще недавно таилась смерть, но, признаюсь, больше ни разу они не произвели на меня такого впечатления, как эти, во дворе украинского крестьянина.

Сколько требовалось умения, а главное, пришлось изведать риска, чтоб свезти их сюда? И можно ли так искушать судьбу? Я не удержался и сказал это Сергею Александровичу. Он улыбнулся. Наверное, в его глазах я выглядел полнейшим неучем.

— Риска? — сказал мой друг. — Был риск. Теперь почти не стало. Ну, относительно, конечно; мина есть мина… Вот, — показал он на собак, — надо сказать спасибо им.

Не случайно воробьи прыгали по минам, купались, чистились около них. Мины-то были разоруженные, трофейные!

— Эти мины, все до единой, нашли наши четвероногие, — пояснил Сергей Александрович.

Право, казалось, мы снова вернулись к тем временам, когда он посвящал меня, начинающего собаковода, в секреты своей профессии. Однако сейчас эти секреты были куда сложнее, они касались жизни тысяч людей, а в целом служили тому, что звалось одним дорогим словом — Победа.

Отступая, стараясь хоть как-то сдержать наш наступательный порыв, немцы загораживались стеной из мин (то, что лежало во дворе, было крохотной частичкой). Но эта стена была невидима, погружена в землю, тщательно замаскирована…

Когда начиналось наступление, герои-саперы (их-то я и видел в санитарной машине) проделывали проходы в минных полях, куда устремлялись атакующие колонны — танки, мотопехота. Но оставались миллионы и миллионы мин, которых саперы не успевали снимать. Смерть затаивалась, дожидаясь своего часа… Мины лежали порой под фундаментами домов, в печках, в школьных зданиях, под цехами заводов, на пашне… Ох, какой злобой надо пылать, чтоб класть мину под школу!

Поразительный случай произошел при разминировании Харьковского тракторного завода: собака нашла фугас страшной разрушительной силы, заложенный на глубине трех метров.

Да, но я упустил главное: почему — собака? При чем она?

Послевоенное поколение, вероятно, в кино видело, как ищут мины. Идет солдат со щупом. Щуп — длинный шест, заканчивающийся металлическим кружком. Солдат идет и «щупает», водит кружком над землей. Обнаружилась мина — в наушниках, что на голове солдата, запищит зуммер. Ага, значит, — тут. Теперь, отложив технику в сторону, надо осторожно руками (только руками!) подрыть, раскопать мину, извлечь из земли и либо подорвать где-нибудь в сторонке, либо отправить на склад (взрывчатка может еще послужить).

Торопиться нельзя — враг придумал массу уловок; одно неосторожное прикосновение, и… «Сапер ошибается один раз».

Изнурительно медленная, кропотливая и смертельно опасная работа. Шажок за шажком… сколько можно разминировать за день? А сколько надо? Миллионы, миллионы мин…

— Да это еще не самое важное, — рассказывал Сергей Александрович. — Ведь зуммер срабатывал лишь на металл, на оболочку мины. А немцы стали закладывать мины в деревянной, картонной оболочке, в керамической, стеклянной, соломенной… и вовсе без оболочки… Не видели штампованные мины? В этом случае все технические способы поиска мины оказывались бессильны… Как же быть? А время не ждет! Вот тут-то еще раз пригодились наши собачки. Признаться, в предвоенные годы мы не предусматривали такой службы собаки, по крайней мере, мне неизвестно, — сейчас она одна из основных.

Еще раз пригодилось удивительное обоняние собаки. Собака чует запах взрывчатки в буквальном смысле на три метра под землей. Поиск отнимает минимальное время, а самое драгоценное — он стал почти безопасным. Почти. Случайности, конечно, бывают. Война!

Когда началась дрессировка по минно-розыскной службе, это вызвало огромный интерес — и вполне понятно! В Центральную школу зачастили командиры-фронтовики, общевойсковые и специальных родов войск. Наезжали генералы, маршалы…

— Вот это что? — показал Сергей Александрович на желтую лепешку, напоминающую круг сыра, и, видя, что я затрудняюсь с ответом, сам ответил: — Тоже мина. И это мина. И это… Теперь понимаете, в чем сила собаки, чем мы обязаны ей?

Из дальнейших слов моего друга явствовало, что среди военных собаководов — рядовых, сержантов, старшин — уже немало награжденных орденами и медалями. Есть Герои Советского Союза.

«Охотники за смертью» — как мысленно я назвал их, — они являлись подлинными ревнителями Жизни, Жизни с большой буквы!

Примечания:

9

Крещатик — главная улица столицы Украины Киева. Была взорвана немцами. После войны построена вся заново.