Над Гримпенской трясиной
Клубится туман.
И порохом и псиной
Пропитан роман.
Несётся над болотом
Воинственный клич:
Объявлена охота,
Назначена дичь.
Огнём пылает рыло
Исчадия зла —
Собака Баскервилей
По следу пошла.
Не видевшее ласки
В британской глуши,
Страшилище из сказки
Под пули спешит.
И вот, на тропке стоя,
Инспектор навёл
Недрогнувшей рукою
Безжалостный ствол…
…Но сэр! Сюжет едва ли
Подходит для врак!
Зачем они стреляли?!
Всё было не так!
Инспектор, не палите
В безвинную тварь!
Ведь вы кровопролитий
Нанюхались встарь.
Вам всё равно награду
Дадут через час…
Позвольте, я в засаду
Пойду вместо вас!
Сэр Артур, придержите,
Прошу вас, перо!
Подвластны вам все нити, —
Явите ж добро!
Совсем не в вашем вкусе
Жестокость и боль!..
…И вроде улыбнулся
Старик Конан Дойль…
Не верите — проверьте.
До нашего дня
Тот пёс, избегший смерти,
Живёт у меня.
Любому душегубу
Урок и отпор —
Чудовищные зубы,
Бестрепетный взор.
А если никнут крылья
И жалок итог —
Собака Баскервилей
Ложится у ног,
Чтоб греть колючей гривой
И в руку дышать,
И песенкой ворчливой
Меня утешать.
Спасибо вам, инспектор,
За этот финал!
Спасибо вам и всем, кто
Убийцей не стал.
Нельзя, чтоб кто-то плакал,
Добро, победи!
Беги, моя Собака,
Беги впереди.
А вёрсты либо мили,
Сейчас иль давно —
Собакам Баскервилей
Не всё ли равно…

Чейз появился у нас осенью, примерно за месяц до обычного срока возвращения с дачи. Мы взяли его на пригородной конюшне, где он номинально числился сторожем, а вернее — просто жил и кормился из милости после того, как хозяйка конно-спортивного клуба спасла его, выброшенного прежними хозяевами, от милицейского расстрела.

Взрослый кобель не был обучен даже элементарному послушанию, не говоря уже о защитно-караульных премудростях. Поэтому первое время мы с родителями уповали в основном на его внешность, действительно способную устроить паралич любому грабителю. Да что там грабители, трепетали даже некоторые члены семьи. И это при том, что пёс явно понимал: решается его судьба! — и держался тише воды ниже травы.

Когда через несколько дней подошло время очередного урока верховой езды, моя мама решительно отказалась остаться дома с Чейзом наедине. Она всю жизнь боялась крупных собак и была совершенно уверена, что в моё отсутствие он съест если не её, то нашу домашнюю кошку — уж точно. Пришлось сажать пса в машину и ехать с ним за шестьдесят километров на ту же конюшню.

Всю дорогу мы с отцом только и гадали, как поведёт себя Чейз, оказавшись по месту своей прежней «прописки». Самыми правдоподобными казались два варианта. Первый: «в гостях хорошо, а дома лучше». Чейзик благодарно вильнёт нам хвостом — дескать, спасибо за всё, ну, я пошёл! — и отправится по своим делам, а когда настанет пора ехать назад, его будет не дозваться в машину. И второй вариант: «поматросили да и бросили». Чейз ужасно расстроится, решив: мы привезли его обратно, чтобы оставить. Его ведь однажды уже выкинули. Да и с конюшни его несколько раз пробовали взять к себе какие-то люди, но потом возвращали…

И вот настал момент истины! Я открыла дверцу и выпустила кобеля. Что он станет делать? В восторге кинется прочь или будет скулить и проситься обратно в автомобиль?…

Ни то, ни другое! Для начала мы с ним отправились на прогулку, и он шагал мимо очень хорошо знакомых помоек, неся ошейник и поводок как правительственную награду. А когда я поседлала коня и выехала на манеж, Чейз уселся около бортика, рядом с моим отцом, и сидел до самого конца урока, не сходя с места и натурально сияя: «Смотрите! Завидуйте! Я завёл себе Своего Собственного Человека…»

Потом его позвали в машину, и он запрыгнул на заднее сиденье, словно так тому и следовало быть.

Он поверил нам — сразу и навсегда.

Прошёл месяц… Мы засобирались с дачи в город. Сперва на уровне разговоров. Потом начали понемногу укладывать сумки.

И вот тут Чейза, для которого уже не совсем пустым звуком стали некоторые команды, как подменили. Успевший усвоить, что еда в нашем доме имеет место лишь в миске и нигде кроме неё, — он был застигнут за пожиранием сухой овсянки непосредственно из разорванного кулька. И сытый, отъевшийся на домашних харчах — во время прогулок снова начал «мести» всякую более-менее съедобную дрянь, вплоть до голых селёдочных хребтов. Окрики и наказания действовали лишь одномоментно, не прерывая тенденции. Истолковать такое поведение иначе, чем «я знаю, вы меня бросите, так хоть запастись…» — не представлялось возможным.

Я на полном серьёзе проводила с ним «беседы», тщась внушить псу реальное положение дел. Слова не слова, но общий-то эмоциональный фон он должен был уловить?… Однако для Чейза гораздо большее значение имел его прежний опыт, и этот опыт гласил: «Скоро они уедут. А я останусь. Здесь. Один. Насовсем…»

К моменту переезда несчастный пёс дошёл… чуть не написала: до полной потери человеческого облика. Имел место форменный психический крах! Мне некуда было деться от его скорбных, вопрошающих глаз, из которых только не текли слёзы. Я таскала в автомобиль коробки и сумки, а он ходил за мной следом и даже не скулил, а еле слышно рыдал. Я в командно-административном порядке загоняла его на матрасик, чтобы не путался под ногами, и он покорно плёлся на место, но скоро всё начиналось с начала. Это был классический случай состояния, в быту именуемого «помирать прежде смерти». С кобеля можно было писать картину под названием «Обманутое доверие». Я уже не знала, смеяться мне или плакать. Кто это придумал, будто собака «всё понимает, только сказать не может»?… Берусь лично засвидетельствовать: враньё! Чейзик свои чувства высказывал гораздо более внятно, чем иные люди — словами. А вот ситуацию истолковал совершенно неправильно. Под конец сборов я согнала его с подстилки и стала сворачивать её, чтобы унести в машину, ведь в городской квартире, где никогда не жили собаки, не было оборудовано спального места. Я сворачивала один конец матраса, а Чейз упорно усаживался на другой. «Я знаю, ты сейчас закроешь дверь и уйдёшь навсегда. Я всё уже понял… Оставь хоть, на чём лечь помереть!»

Мой бессердечный окрик заставил его аморфно растянуться на голом полу…

Но вот наконец всё было готово. Я широко распахнула дверь, за которой виднелся автомобиль:

— Давай!

В первый миг он даже не понял… Пришлось повторить:

— Ну-ка быстро в машину!

Тут до него дошло. И он рванул, что называется, с пробуксовкой, оставив на линолеуме следы от когтей. Одним прыжком влетел на заднее сиденье — и скукожился там, в узкой щели между картонкой с телевизором и компьютерной сумкой. Пока ехали в город, я всё поглядывала на него в зеркало заднего вида. В «Ниве» места не особенно много, Чейзу было негде лечь, он сидел в неудобной позе, подпираемый со всех сторон углами коробок, на него порывались обрушиться неудачно сложенные баулы… Более счастливой собачьей физиономии я, честно говоря, в своей жизни не видела.

— Ну вот, — ворчала я, крутя руль. — А ты беспокоился, дурень! Было бы о чём!..

Неподалёку от нашего городского жилища находится большой спортивный комплекс, окружённый просторными лужайками. Все окрестные собачники ходят гулять на эти лужайки, и мы с Чейзом не исключение. Здесь я, тщательно оглядевшись, иногда даже спускаю его с поводка… Почему «даже»? Нет, я ни в коем случае не боюсь, что он дурно воспользуется свободой и немедленно покусает прохожих. Я-то знаю, что мой могучий охранник не только не отправится ни к кому приставать, но и не отойдёт от меня дальше чем на десяток шагов. А если позову — подбежит по первой команде. И даже без команды, если вблизи нарисуется кто посторонний. Просто дипломы по дрессировке не витают над его головой наподобие нимба, доступного всеобщему обозрению. Этот нимб вижу только я. Все остальные наблюдают довольно-таки угрюмую собачью физиономию, вызывающую желание обойти нас подальше. Особенно дремучей она становится, когда Чейзик весело улыбается. (Когда он раздумывает, не придётся ли сражаться, на ней возникает едва ли не жалобное выражение.) Ну и зачем заставлять кого-то шарахаться прочь, размешивая сугробы?…

В тот день горизонт был полностью чист, если не считать двух точек вдалеке — мужчину и добермана. Я со спокойной душой отстегнула карабин… Чейз только-только занялся изучением «собачьего интернета», когда что-то заставило нас с ним почти одновременно обернуться.

К нам гигантскими скачками несся тот самый доберман! Хозяин размахивал руками и отчаянно кричал: «Ко мне!», но кобелина не слышал. Наверное, ветер от скорости в ушах шумел. Лоснящаяся боевая машина весом полцентнера летела прямо на нас, не столько злобная, сколько шалая от упоения собственной силой и быстротой.

Я быстрым шагом подоспела к Чейзу, чтобы встать рядом. Собака подле хозяина — всегда авторитет для собаки, чей хозяин находится далеко. Сам Чейз не двинулся с места… Он просто стоял и смотрел. Он обошёлся без каких-либо угрожающих демонстраций, даже не поднял шерсть на загривке, он вообще очень редко это делает, да и то надо знать, куда смотреть, чтобы заметить. Он просто как-то этак повёл плечами, сразу став ещё в полтора раза шире и страшнее обычного, а по мускулатуре пробежала волна, отчего сквозь гладкую шкуру выперли каменные бугры… На том он и замер, словно высеченный из гранита.

Я смотрела то на него, то на добермана. И заметила, что в какой-то момент пятиметровые скачки этого последнего вроде начали сокращаться, потом сменились лёгким галопом и наконец рысью. А затем, к моему несказанному облегчению, доберман пошёл шагом и остановился совсем. Вид у него был озадаченный. Не знаю уж, сколько мозгов помещалось в этой обтекаемой голове, но кобель явно сумел сложить «один плюс один» — и получить «два-ноль» не в свою пользу. Последовала немая сцена. Полминуты, не меньше, он смотрел на нас, а мы — на него. Потом его внимание привлекли запахи на снегу, и он занялся их пристальным разбором, а ещё через некоторое время его слуха достигли истошные вопли хозяина, продолжавшего звать с другого конца поля. Доберман встряхнулся, решил наконец услышать команду — и вприпрыжку устремился назад…

Вот тут меня затрясло, да так, что вспотели ладони. Я оглянулась на Чейза. Он весело посматривал на меня, виляя обрубком хвоста. Разрядилась ситуация — и Памятник Великому Кобелю мигом превратился в родного и знакомого Чейзика, готового как ни в чём не бывало продолжить прерванную прогулку.

«И что ты вечно обо всём беспокоишься? — говорил его взгляд. — Подумаешь, мелочи жизни…»

Чейзу десять лет. Его зрачки затянула старческая лазурь, морду облепила густая седина, походка стала негибкой. За годы «совместной жизни» он вполне приспособился ко всем моим, с его точки зрения дурацким, предписаниям и запретам. Он давно не затевает драк с другими собаками. И даже более. Стоит впереди появиться незнакомому кобелю — и вместо того, чтобы учинить немедленное сражение, отставной гладиатор сам, без отдельной команды, пристраивается к ноге. Да ещё посматривает на меня снизу вверх, этак со значением: «Видишь, какой я хороший?…»

Увы, не все встречные псы могут блеснуть подобной воспитанностью, и это меня тревожит. Раньше я была на сто процентов уверена: напади кто на Чейза — получит урок, о котором до конца дней своих не забудет. А теперь всё чаще ловлю себя на беспокойной мысли: случись что, не понадобится ли мне хватать палку и бросаться на выручку?… Сможет ли мой старик за себя постоять?…

То, чего боишься, имеет свойство очень скоро происходить. Причём совершенно внезапно и без всякого предупреждения…

Дело было летом на даче. Мы стояли в воротах участка, расположенного поблизости от нашего. Я разговаривала с соседом, Чейз — без поводка — мирно грелся на солнышке… Неожиданно заметив, как напрягся кобель, я проследила направление его взгляда, и в животе сразу стало холодно. Прямо к нам бодрой рысью двигалась Превеликая Неприятность. В виде кобеля чёрного терьера. Молодого, наглого и здоровенного — на добрых полторы ладони крупнее моего, в общем-то, весьма немаленького питомца. Намерения черныша не оставляли сомнений. Голова и хвост вскинуты по-боевому, вислые уши торчком… «Чё расселся, дед? А ну вали отсюда, да побыстрей!»

Беспечный хозяин прогулочным шагом двигался следом за псом, отстав метров на пятьдесят.

Чейз, надо отдать ему должное, до последнего не двигался с места… Дистанция между тем сокращалась, достигая критической отметки, но черныш не остановился, и это была его большая жизненная ошибка. Метров с полутора Чейз атаковал — молча, сокрушительно и беспощадно. Исход боя стал ясен в первую же секунду: Молодой забияка угодил под танк! И это мой глухой на одно ухо, хромающий на все лапы старикашка, которого я собиралась спасать с дубиной в руках?… Мгновенные движения, чудовищная мощь!.. Страшные жёлтые клыки сверкнули, как меч оскорблённого самурая, и сграбастали кудрявую чёрную холку. Для начала Чейз подмёл агрессором улицу. Потом с треском проутюжил им кусты. И наконец впечатал наглеца в соседский забор, чуть не проломив железную сетку. По ходу экзекуции воинственный рык чёрного терьера сменился визгом и воплями, примерно переводимыми на человеческий язык как «Дяденька, прости засранца!..» Когда сопротивление прекратилось совсем, Чейз презрительно выплюнул оппонента, позволив вернуться к хозяину, дал мне ухватить себя за ошейник… и стал ждать наказания, отлично зная: каким бы ни был расклад, за драку в своём присутствии я по головке гладить не буду.

Ему действительно достался крепкий шлепок поводком. Но когда мы ушли с ним за угол и нас больше никто не мог видеть, я… бухнулась на утоптанный уличный песок и крепко обняла кобеля. Изумление в его глазах невозможно передать никакими словами. Он-то приготовился к добавочной выволочке, а я целовала седую, покрытую шрамами морду и приговаривала:

— Ну, старая сволочь, ну, умница, ну, молодец… Ещё не весь песок высыпался…

В городских дворах, которые мы пересекаем на прогулке, нам почти каждый день встречается совершенно дряхлый кобель — чёрная овчарка по кличке Чак. Бедолаге сильно не повезло со здоровьем. Помимо обычных старческих проблем, у него ещё и серьёзные онкологические неприятности. Хозяйка говорит, года три назад врачи давали Чаку всего несколько месяцев жизни. А он — вот он, живёт до сих пор. И даже интерес к окружающему утратил не до конца. Только почти вся прогулка теперь уходит на то, чтобы собраться с духом, присесть и, болезненно постанывая, сделать своё дело. На снегу после этого остаются кровяные следы…

Я вообще-то не пускаю Чейза знакомиться с кобелями, хотя бы отдалённо сопоставимыми с ним по размеру. Мало ли какая искра проскочит? Чейз, в молодые годы свирепый боец, с возрастом приобрёл выдержку и великодушие. И к тому же постиг, что на свете есть масса интересных занятий помимо иерархических разборок с соплеменниками. Теперь он не прочь предложить менее продвинутому кобелю свою дружбу и покровительство. Но — только до первого знака неуважения. Горе тому, кто вздумает, скажем, положить ему морду на холку! Тут он для начала хорошенько оттреплет, а потом уж начнёт соображать, как это согласуется с хозяйскими установками… Оно нам надо?

Между тем владелица Чака исполняет в наших гаражах обязанности неформального старосты, так что мы с ней иногда останавливаемся поговорить о делах. Чейз при этом неизменно сидит у моей ноги, а Чак, понимая неравенство сил и побаиваясь громилы в железном наморднике, отходит на длину поводка. Лишние переживания и конфликты ему не нужны…

По крайней мере, так всегда было раньше. Но, видно, вконец пошатнувшееся здоровье поставило Чака выше мирской суеты. В один прекрасный вечер, вместо того чтобы тихо отсиживаться в сторонке, он повернулся и заковылял на негнущихся лапах прямо к моему всё ещё очень грозному «пенсионеру».

Чейз сразу приподнял уши и потянулся вперёд, и я сочла за благо предупредить:

— Осторожно!

Хозяйка Чака только отмахнулась.

— Мой драться не полезет, — сказала она.

«Твой-то, может, и не полезет…» — подумала я. И на всякий случай изготовилась перехватить поводок. Ещё мне не хватало, чтобы немощный Чак по старческой забывчивости допустил какую-нибудь оплошность, а Чейз, по-прежнему способный посрамить иных молодых, вывалял его за это в снегу!

Дальнейшее наполнило меня, без преувеличения, чувством глубокого раскаяния и стыда. По обыкновению перестраховавшись с гладиаторскими наклонностями питомца, я позорно недооценила его ум. Не говоря уже о благородстве.

Чейз как-то очень чопорно встал… Медленно-медленно подался навстречу…

Надо было видеть, до чего осторожно и бережно обнюхивал он беззащитного старца, как откровенно боялся его испугать, а более того — нечаянно ущемить его гордость! С каким терпеливым достоинством подставлял ему для обнюхивания собственное охвостье — каковое и было изучено Чаком внимательно и благодарно…

После чего два старика уселись рядом, буквально плечом к плечу. И стали наблюдать за игрой маленьких пуделей, гулявших неподалёку…

Чейз давно приучен к тому, что временами я складываю дорожную сумку и исчезаю из дому на два-три дня, а по возвращении приношу с собой массу незнакомых запахов. Он воспринимает мои отлучки вполне философски. Не воет, не пытается отказываться от еды, не укладывается помирать на коврике в прихожей. И очень благосклонно встречает моих друзей, которые приходят с ним погулять. Наверное, прожитые годы всё-таки убедили Чейза, что здесь — его ДОМ. А дом — это такое место, куда все всегда возвращаются. И собаки, и люди.

Как-то в моё отсутствие отец спросил его:

— Чейзик! Где Маша?

Пёс немедленно направился к двери на лестницу и, показав на неё взглядом, вполголоса гавкнул. Дескать, разве ты не помнишь — она ушла во-он туда?…

Когда я звоню домой, отец обязательно даёт Чейзу послушать мой голос в трубке. Старикан изумлённо настораживается и замирает, а когда трубку убирают — отправляется в обход квартиры. Как же так, голос есть, а самой хозяйки не наблюдается? Надо проверить…

Однажды, вернувшись после трёхдневного отсутствия, я привезла Чейзу внука.

Это был четырёхмесячный красавец азиатёнок по имени Уруш. До встречи со мной малыш не видел в своей жизни ничего, кроме вольера и родного двора. А тут — здрасте-пожалуйста! — его вдруг хватают под пузо, закидывают в микроавтобус и везут не куда-нибудь, а в самый центр Москвы. Там снова хватают поперёк тушки и втаскивают в поезд. И эта железная коробка, полная неисповедимых запахов, трясётся и громыхает целую ночь, а утром щенка опять запихивают в машину и везут на другой конец города, причём уже совершенно другого…

Какие ещё после этого проверки крепости психики?

Наше путешествие длилось добрых полсуток, и всё это время я была рядом со щенком, гладила его, успокаивала, утешала:

— Всё хорошо, маленький, я с тобой.

Можете верить или нет, но уже к моменту посадки в поезд Урушка успел усвоить: у него есть Хозяйка, и рядом с ней бояться ему нечего. Когда вошли в купе, он устроился под моей лавкой, как дома. Ночью я спала, естественно, вполглаза, то и дело спускала руку вниз — проверить, как он там, погладить мягкую детскую шёрстку… Он приподнимал голову, чтобы ткнуться мне в ладонь носом: «Я тут, Хозяйка. Всё хорошо…»

Ездила я за ним не одна — с друзьями-кинологами, которые из того же помёта брали себе сучку. И мне было спокойнее, и щенкам веселее: всё же вдвоём.

И вот наконец мы выгрузились во дворе моего дома, и придвинулся миг, о котором я всё это время думала не без некоторого содрогания. Маленькому кобельку предстояло познакомиться с Чейзом.

Ребята остались с обоими щенками во дворе, а я поднялась наверх, в квартиру, чтобы там бросить сумку, торопливо чмокнуть отца — и, нацепив на Чейза намордник, вывести старика на «смотрины»…

Мне казалось, от этого свидания будет зависеть очень многое, чуть ли не все их дальнейшие отношения. Оба ведь кобели, старый и молодой. Один прошёл огонь и воду жестоких уличных схваток. А у другого в крови поколения предков, разводимых в том числе и для боёв…

Чейз сразу насторожился, увидев посреди заснеженного двора — ЕГО двора! — двух незнакомых собак. Более-менее сравнимых с ним по размеру, а значит, воспринимаемых как вероятных противников. И одна из этих собак — Урушкина сестрёнка — имела ещё и нахальство на него гавкнуть!

Естественно, Чейз с места ринулся разбираться. Я удержала его поводком, и почти одновременно его обоняния достиг характерный щенячий запах.

«Да тьфу на вас!» — внятно выразила седая кобелиная морда, и старик направился было мимо, ложась на курс нашей с ним обычной утренней прогулки. Но не тут-то было. По совету кинологов я поставила Урушку между ним и собой так, чтобы псы тёрлись боками, и принялась маршировать с обоими туда-сюда по двору.

— Давайте-ка привыкайте, ребятки. Это, чтобы вы знали, надолго!

Чейз, кажется, морщился от отвращения, однако делать нечего — прозвучала команда «рядом», надо выполнять. Когда стало очевидно, что учить малыша уму-разуму он, по крайней мере на некоторое время, раздумал, кинологи отбыли восвояси, а мы, завершив прогулку, вернулись домой.

Я покормила кобелей в разных концах кухни, чтобы предотвратить возможные трения, и наконец-то уселась попить чаю с дороги. Тут надо сказать, что Чейзина домашняя лежанка находится как раз рядом с тем местом, где я обычно сижу за столом. Урушка подошёл ко мне и устроился с другой стороны: всё-таки в этом новом помещении самая безопасная точка была определённо возле меня. Но лежать просто так малышу показалось скучно. Я не успела поднести чашку ко рту, когда из-под стола послышался рык.

В свои четыре месяца Урушка уже умел грозно рычать, причём низким басом. И я с ужасом увидела, как на лежанке начал приподниматься Чейз: «А не надо ли тебе, парень, ещё кое-что объяснить?…»

«Конец, — поняла я. — Сейчас подерутся. И вот так у них дальше всё и пойдёт… И пойдёт…»

Вредоносные намерения следовало пресечь в самом зародыше. Мой ужас вылился в бортовой залп главным калибром. Я вскочила на ноги так, что отлетевший стул громыхнул о газовую плиту, и взревела, точно недопивший фельдфебель:

— Убью обоих!!! Не сметь!!!

Чейз, который подобное уже не раз «проходил», просто сел на своём матрасе на попу. Урушка же… удрал в прихожую и там от страха описался. Я пошла его утешать, и обратно на кухню он пришёл за мной тише воды ниже травы.

Сколько всего ему выдалось освоить за минувшие сутки!

Первое: с Хозяйкой не страшны чужие люди, чужие места и даже громыхающие железные коробки, едущие неизвестно куда.

Второе: Хозяйку беспрекословно слушается огромный, грозный взрослый кобель.

И третье: Хозяйку определённо не стоит сердить, иначе могут разверзнуться небеса!

С того момента и до самого конца короткой Урушкиной жизни мой авторитет пребывал на недосягаемой высоте. Кажется, в тот же день малыш снова валялся около меня на полу, пока я делала вид, будто читаю журнал, и к нам подошла наша домашняя кошка. Я не знаю, видел ли Урушка кошек, пока жил в питомнике, или Василиса была совершенно новым для него существом? Скорее второе, потому что он и на неё попробовал зарычать.

Хлоп! — журнал без каких-либо комментариев опустился на щенячий носишко. Азиатёнок озадаченно притих: дескать, что это было? И связано ли как-нибудь с его угрозами кошке? Решил проверить…

Хлоп!

Урушка потёр лапой нос и умильно посмотрел на меня. Больше на Ваську он не рычал ни единого раза.

А вот с Чейзом они всё-таки подрались, когда Урушке было месяцев шесть. Точнее, это была не драка, а вполне дружеский спарринг. Спортивно-учебный и невероятно красивый. Малыш вовсю уже перерастал «деда», но был далёк от каких-либо притязаний на лидерство и, вероятно, поэтому провёл весь бой сугубо в «партере»: елозил на спине и без особого результата пытался хватать Чейза за лапы. Тот весьма технично их убирал и, почти не давая к себе прикоснуться, сам цапал Урушку за любое место по выбору. Учись, мол, парень, чего доброго, пригодится!..

Всё действо, в том числе звуковое сопровождение, в точности напоминало обычную кобелиную схватку, только… в сугубо замедленной съёмке. Происходила же баталия непосредственно у меня под ногами. Жутко хрипели, разверзались и фехтовали две пасти, полные огромных зубов: одна — старчески жёлтых, другая — фарфорово-белых. И при этом оба кобеля не забывали коситься на меня, проверяя, одобряет ли Хозяйка. Я не возражала, только приглядывала, чтобы Урушка, заигравшись, как-нибудь не оскорбил старика и тот не всыпал ему уже по-настоящему.

Примерно тогда же, месяцев в шесть, Урушка впервые встал на мою защиту. В сумерках белой ночи мы шли с обеими собаками вдоль лесополосы, совершая обычный моцион перед сном, когда я заметила компанию молодёжи, двигавшуюся с электрички. Мы уже благополучно разминулись с подростками, и тут один из них с криком «Мария Васильевна!..» побежал меня догонять. Это был сын моего старинного друга, жившего в том же дачном посёлке, но Урушка ещё не успел с ним познакомиться. Услышав крик за спиной и шаги бегущего человека, малыш мгновенно развернулся и с утробным рыком бросился на перехват!

За ним с миллисекундным опозданием рванула и «тяжёлая артиллерия» — Чейз.

А следом, распластавшись в балетном прыжке, упорхнула и я.

Удержать двух здоровенных псов, кинувшихся в одном направлении, — задача физически невыполнимая. Их может остановить только команда, а её-то я отдать и не успела, всё произошло слишком внезапно.

По счастью, Чейз сразу узнал Олега, которого хорошо помнил. По примеру «деда» тотчас успокоился и Урушка. И уже вполне миролюбиво обнюхал протянутую ладонь, позволил себя погладить. Мы разговаривали, друзья Олега стояли поодаль… Время от времени Урушка поглядывал в их сторону и негромко, но внушительно рычал. Дескать, одного из вас я признал, но это не значит, что и остальным всё позволено! Смотрите там у меня, не балуйте!..

Однажды, играя во дворе, Урушка сшиб с ног моего отца. Отец — человек уже немолодой, вдобавок ходит на протезе, его легко уронить. Грунт у нас на даче мягкий, песчаный, он не ушибся, но, не без труда поднимаясь, строго выговорил сконфуженному кобельку:

— Ты, поросёнок, вообще-то смотри, куда прыгаешь!

После этого Урушка играл внешне совершенно как прежде: подлетал, наскакивал, тыкался носом, но… обращался с отцом как с хрустальной вазой. Он не толкнул его больше ни единого разу, какой бы азартной и увлекательной ни была игра. Я не знаю, все щенки такие умные? Или только маленькие азиатики? Или только некоторые маленькие азиатики?…

Естественно, я занималась с ним дрессировкой на послушание. Помните, конечно, с чего начинаются все статьи по дрессировке азиатов? Правильно: «имейте в виду, что у вас НЕ немецкая овчарка!» Предполагается, что каждый когда-то держал немецкую овчарку и в деталях представляет себе её поведение. Мне в этом плане не повезло. Немца у меня не было никогда, прежде Урушки я дрессировала только взрослого кобеля-полуротвейлера — Чейза. Наверное, в силу такой вот кинологической необразованности никаких подводных камней и неодолимых сложностей в обучении азиатёнка мне заметить не удалось. В возрасте семи месяцев Урушка прекрасно апортировал (наверное, он не знал, что его «вольнолюбивая» порода этим якобы из принципа не занимается), в любом порядке отрабатывал комплекс «сидеть-лежать-стоять», по первому слову подбегал на прогулке, отлично ходил рядом, в том числе чётко выполнял повороты на месте, а уж за тряпочной колбаской прыгал как бордер-колли, с горящими глазами, с разгону…

А потом его не стало.

В какой-то момент я заметила, что во время прогулок он стал менее энергичным. Он уже не бежал впереди, пытаясь заигрывать с Чейзом, а вяло шёл рядом со мной или вовсе тащился сзади, порываясь отстать. Грешным делом я даже подумала, уж не заговорила ли в нём пресловутая «азиатская лень». Но Урушка — большой любитель поесть — стал утрачивать аппетит. И однажды, виновато посмотрев на меня, вовсе отошёл от миски, не прикоснувшись к еде.

Конечно, в тот же день он был у врача.

Этого врача мне рекомендовали как исключительно компетентного специалиста. Среди питерских собачников о нём действительно ходят легенды. Но в тот раз он сделал ошибку, необъяснимую и трагическую. Он принял жестокий вирусный энтерит, пробивший прививку, за безобидное раздражение слизистых.

— Катар, — сказал он уверенно. — Небось щенок у вас деревяшки жевал?

Я кивнула. Урушка действительно постоянно грыз то шишки, то щепки, но мне-то казалось, что он всегда всё выплёвывал…

— Два-три дня на голодной диете — пройдёт без следа, — заверил меня врач.

Я обозвала Урушку симулянтом, погрузила в машину и повезла обратно домой. Говорят, у каждого врача есть своё маленькое персональное кладбище… Теоретически это можно понять: все человеки, все ошибаются. Но вот практически… Когда это кладбище пополняется холмиками с именами ваших близких и любимых существ…

Откройте, читатель, первую попавшуюся книгу из серии «если заболела ваша собака». Что там написано едва ли не в качестве основной заповеди? «Консультируйтесь у ОДНОГО специалиста и не бегайте по другим». Иначе неэтично получается. Не комильфо. Так вот, любезный читатель. Заклинаю вас всем, что свято: если жизнь за грехи поставит вас в такую же ситуацию, не повторяйте моей ошибки. При малейшей тени сомнения бейте во все колокола, плюйте на пресловутую этику отношений пациента с врачом и бегите не только к другому специалисту, но даже к третьему и четвёртому. Тогда, может быть, не испытаете того горя, которое выпало мне.

…Несколько суток я заваривала никому не нужные травы и делала Урушке уколы, помогавшие совсем от другого. Когда же стало ясно, что так называемое выздоровление шло, мягко говоря, не по плану и я, запаниковав, бросилась с малышом в город, — было поздно. Светофоры, которые я, отчаянно сигналя, пролетала на красный свет, уже не могли купить Урушке драгоценного времени.

Мой малыш умер на заднем сиденье «Нивы», когда я разворачивалась перед круглосуточной клиникой. Несколько раз со всхлипом вздохнул — и всё.

Молодой доктор, которому я позвонила с дороги, выбежал навстречу, вдвоём мы занесли Урушку в смотровую, доктор пытался делать какие-то реанимационные мероприятия… Всё напрасно. Сердечко так и не запустилось.

Незаметно и молча
Подкатилась беда…
И затих колокольчик,
Отзвенел навсегда.

Без упрёков и жалоб
Улетела душа.
Вот и всё. И не стало
Моего малыша.

На тропинках, которых
Ты уже не пройдёшь,
Слышен шёпот и шорох —
Начинается дождь.

По полям, где ты не был,
Я хожу и молчу.
Потускневшее небо
Для чего-то копчу.

Вслед за мной только ветер
Носит лап топоток.
Говорят, ты на свете
Не последний щенок.

Запищат в одночасье
Дети братьев, сестёр…
Опустевший матрасик
Поглощает костёр.

За клубящимся дымом
В ту страну впереди
Я приду, мой любимый.
Ты меня подожди…

Это был самый чёрный день в моей жизни…

Узнав о несчастье, мои друзья-кинологи бросили все дела и примчались на выручку. Когда они подъехали, я сидела на земле около «Нивы», подпирая спиной водительскую дверцу, за которой между сиденьями остывало тело моего малыша. Мы отвезли Урушку в центральную городскую ветстанцию, чтобы понять наконец, что же с ним произошло.

Вскрытие делали на следующий день, и я на нём не присутствовала. Не потому, что побоялась или не смогла выдержать тяжёлого зрелища. Просто на той же неделе Чейзу вычищали загноившуюся старинную шишку на спине, и я водила его к хирургу на перевязки.

Посещения ветстанции остались у меня в памяти серией не очень связных, но пронзительно ярких картин…

У дверей кабинета эвтаназии стоит семья, женщина и двое крепких мужчин. Женщина прижимает к себе пушистого кота и плачет не скрываясь, мужики отворачиваются и мрачно трут глаза кулаками.

— Что случилось-то?

Тихие слёзы переходят в рыдания.

— Пятнадцать лет котику, отказывается от еды, обследовали, а там восемьдесят процентов тканей разрушено, ничего сделать нельзя…

Из кабинета появляется врач.

— Заходите…

У аптечного окошечка ждёт очереди ухоженная — так и тянет сказать «барынька» — молодая красавица, вся в чёрном и золотом. Открытые плечи покрывает роскошный загар, явно не питерский, а с хорошего курорта. На руках мелко трясётся йоркширский терьер с красным бантиком на голове. Из глаз собачки прямо на локоть хозяйки стекают крупные слёзы.

— Отчего у вас собачка так плачет?

Почему у самой глаза красные, никто не спрашивает.

— Опухоль головного мозга… — шепчет в ответ «барынька». В холёных пальцах трепещет листок с длинным перечнем медикаментов. Она протягивает его аптекарше и одну за другой достаёт из кошелька тысячные купюры. Она ещё на что-то надеется.

Мимо нас по коридору бегом пролетает мужчина. Лицо у него перекошено, в руках извивается беленькая дворняжка. Пёсик не визжит и не лает — кричит криком от боли. Какой-то мучительный приступ, а может, и травма. Потом мы видим их в кабинете хирурга. Пёсик неподвижно вытянулся на деревянной кушетке. Хозяин срывает с плеч добротную дорогую куртку — подложить под голову малышу…

Сюда бы наших законотворцев, которые запретили ветврачам применять наркотические средства для обезболивания. Пристегнуть бы наручниками, просто чтобы посидели денёк. Небось мигом убавилось бы в государстве идиотских законов…

Доходит черёд и до нас. Мой Чейз безропотно вспрыгивает на кушетку и послушно садится. Юная докторша осматривает швы у него на спине, потом наполняет лекарствами большой шприц. Громила-кобель, от которого на улице шарахаются прохожие, принимается панически вертеться, пытаясь уйти от иглы.

— Тихо, маленький, больно не будет… Ах ты, засранец! — вырывается у хирургини.

— Чейзище, — ворчу я, удерживая его за ошейник. — Если уж милая интеллигентная доктор тебя засранцем обозвала, то кто ты на самом деле есть?

Я ещё не такими словами его отругаю, пока будем идти до машины. Просто по той причине, что у нас с ним будет всё хорошо.

Если не считать, что на другом конце коридора как раз происходит вскрытие нашего второго любимца, не успевшего вовремя получить помощь…

Мой пушистый малыш…
Чёрно-белая мягкая шёрстка,
Неуклюжие лапы,
Смешной любознательный нос…
Сразу в десять сторон
От меня на прогулке ты порскал —
И обратно спешил,
И во взгляде светился вопрос.

Старый веник тебя
Заставлял улепётывать с писком,
От хозяйского гнева
Спасая обрезок хвоста.
А потом ты, прощённый,
Засовывал мордочку в миску —
И заранее знал,
Что кормушка не будет пуста.

Но один на другой
Наши дни не бывали похожи,
И всё тот же хвостишко
Торчал, как воинственный флаг:
Ты решительным басом
Облаивал поздних прохожих,
Если был слишком резким
К хозяйке направленный шаг.

Ты седого бойца
Раскачал на потешную драку,
Чтоб свирепый старик
Поучил тебя тайнам борьбы…
А когда заболел —
Ни о чём не просил и не плакал,
Ощутив приближенье
Безжалостной суки-судьбы.

Сколько было в тебе
Доброты и весёлого света!
И казалось — какие
Преграды на нашем пути?…
…Ползимы и весна.
И начало последнего лета.
И дыра на душе.
И не может никак зарасти.

Когда всё случилось, я сразу позвонила в Москву, Урушкиному заводчику. И заводчик, имевший, на мой взгляд, полное право послать меня весьма далеко и на любое количество букв, сказал мне:

— Не плачь, я тебе щенка подарю.

Какое «не плачь»?! От подобного великодушия я только разревелась в сорок ручьёв…

Тем не менее во мраке замерцал светлячок надежды. Я стала часто заглядывать на сайт питомника, надеясь дождаться появления потомства от той же родительской пары. Такая вязка в самом деле планировалась, но, увы, у собак, как и у людей, не всегда всё получается «по заказу». Время шло, миновал почти год с того дня, когда меня впервые лизнул в щёку Урушка…

А потом произошло в точности по известной каждому заводчику поговорке: «Ехали за беленьким кобельком, а уехали с чёрненькой сучкой». Правда, в моём случае она оказалась не чёрненькой, а скорее шоколадно-коричневой. Я увидела на сайте питомника её фотографию — и, при всём моём нежелании заводить суку, эта малышка буквально заглянула со снимка мне в сердце.

Я позвонила кинологам:

— Там такая сучонка… Честное слово, ребята, была бы сейчас в Москве — за себя не поручилась бы!

Мне ответили:

— И очень хорошо, что ты сейчас не в Москве. Меньше глупостей натворишь.

Я всё-таки скачала фотографию с сайта и отправила им её «мылом». Буквально через полчаса раздался звонок:

— Скорее предупреди заводчика, чтобы не отдавал никому, завтра же едем девочку забирать!..

Так в моей жизни появилась Кирюшка. Родная, кстати, племянница покойного малыша, дитя его старшего брата.

Судьбе было угодно, чтобы к ней вскоре привязалась та же инфекция, что унесла Урушку. Видно, у нас в Питере обитает какой-то особый штамм, против которого московская прививка оказывается бессильна. Я успела понять смысл выражения «на чёрном небе горело чёрное солнце», но Кирюшка выкарабкалась. Её квалифицированно и самоотверженно спас тот самый врач, из-за ошибки которого я потеряла Урушку.

Недавно ей исполнился год.

С «дедушкой» Чейзом они живут душа в душу. Играют, смешно и очень красиво «дерутся», сообща добродушно валяют в пыли соседского кобелька — жутко выставочного крошку цвергшнауцера. Сопровождают меня в дальних лесных походах и никогда не ссорятся из-за куска. Если у Кирюшки возникает затруднение с освоением нового упражнения, я вывожу старика — и буквально через несколько минут проблема бывает исчерпана. Юная азиатка с упоением апортирует резиновый мячик, улетающий по дачной улице метров на пятьдесят, весело одолевает спортивные снаряды, проползает сквозь железную бочку, ходит по следу, разучивает общий курс дрессировки…

Когда она даёт мне лапу, я пожимаю когтистую тёплую пятерню и помимо воли вспоминаю, как холодели лапки умирающего Урушки. Наверное, его призрак будет следовать за мной до конца моих дней. А может, он ещё вернётся ко мне в каком-нибудь ином воплощении?…

И всё-таки завершить этот рассказ я хочу эпизодом, случившимся в один из первых дней Кирюшкиной жизни у нас. Она только-только осваивалась в городской обстановке, привыкала к ошейнику и поводку, к лязгающим трамваям и вонючим автомобилям на улице и едва успела уяснить для себя, что лифт — это вовсе не страшное чудовище, питающееся маленькими азиатиками.

Мы возвращались с поздней прогулки. Войдя в парадное, я отстегнула оба поводка и вызвала лифт. Мы уже загрузились в него, когда Кирюшка, ещё не угомонившаяся после уличной беготни, вдруг пребольно хватанула «деда» за короткий обрубок хвоста. Оскорблённый старик с рёвом крутанулся в узкой кабинке, едва не свалив меня с ног, а перепуганная малявка, сообразив, что может схлопотать на орехи, вылетела обратно на площадку.

Дверцы лифта начали закрываться, я придержала их рукой и стала звать:

— Кирюш, иди сюда, поехали! Кирюшка!

Но она переминалась с лапы на лапу, виляла хвостиком и не решалась войти. А вдруг «дедушка» ещё сердится, вдруг он решит её наказать?…

Чейз смотрел на это, смотрел… Потом деликатно отодвинул меня в сторонку и тоже вышел наружу. Наподдал Кирюшке мордой и литым плечом, загоняя в кабину, и только тогда зашёл сам. Я нажала кнопку, и лифт понёс нас наверх.

Железный старый пёс, могучая дворняга,
Он знает эту жизнь и вдоль и поперёк.
Бродяжничал, болел, под чьей-то дверью плакал…
Теперь в хозяйском джипе — заслуженный ездок.

Качается старик на кожаных подушках,
Глядит, как убегает дороги полоса.
Он был уже не юн, когда в собачью душу
Впервые заглянули те самые глаза.

Он ради них забыл дикарские повадки,
Ведь всех запретов стоил уютный новый дом,
И даже не страшна учебная площадка,
Где ватный человек размахивал ножом.

Дипломы на стенах — как мастера картины,
Постигнуто такое, чему не научить:
Поджавши хвост бежал паскудный кобелина,
Неумным человеком натравленный в ночи.

А сколько было тех, кто миром разминуться
Предпочитал, для боя отваги не найдя!
На прожитую жизнь не стыдно оглянуться
Под говорок мотора, под мерный шум дождя.

Он шёл без поводка, к нему бежали дети,
И то, что он не тронет, все знали наперёд.
А он шагал с одним-единственным на свете
Любимым человеком — и знал, зачем живёт.

Железный старый пёс, прошедший все науки,
С хозяином пустился в дорогу от крыльца.
Он едет выбирать молоденького внука,
Чтоб сделать из мальчишки такого же бойца.

Ему он посвятит всех дней своих мгновенья,
Затем, чтоб в должный час, означенный в судьбе,
В счастливые луга шагнуть без сожаленья,
Хозяина доверив подобному себе.

Ну а пока он дремлет под ровный гул мотора
Да смотрит, как пейзажи меняются вокруг…
Молюсь, чтоб от меня ты ушёл ещё не скоро,
Свирепый старый воин, мой самый лучший друг…