КЕМ БЫТЬ?

Каждая весна приносит в нашу семью столько волнений, столько забот, что какое-то время мы с Иваном Николаевичем живём только экзаменами детей.

Вот и сегодня чуть свет я просыпаюсь от слов мужа: «Маша! Не пора ли будить детей?»

Ну, конечно, пора. Ведь сегодня у детей начинаются экзамены! Вскакиваю, второпях накидываю платье и бегу в кухню поставить на плиту чайник. Но, оказывается, не спалось не только нам с отцом. В кухню умытый и причёсанный входит Валя.

– Мама! Где моя белая рубашка? – Вот она. Включи поскорее утюг…

– Да я, мама, все уже выгладил: и брюки и галстук, осталась одна рубашка. Ты знаешь, как я рано проснулся? Ещё солнца не было, только птицы пели. Как они чирикали! Изо всех сил!

По лицу Вали видно, что он необыкновенно счастлив этим своим первым ранним пробуждением. Ещё никогда не видел он восхода солнца и не подозревал, что птицы могут так петь. – Иди скажи девочкам, чтобы вставали.

– Да они проснулись уже. И Юрка тоже…

– Валя! А где валенки? – спрашиваю я, вспомнив вдруг об обуви, которую Валя вынес вчера во двор для просушки.

– Ой, мама, они там остались, во дворе…

– Ещё этого не хватало!

По-настоящему надо было бы дать Вальке хороший нагоняй, но нельзя, сегодня ведь у него первый в его жизни экзамен, недаром он проснулся раньше всех в доме; поэтому я, сдержав себя, говорю лишь:

– Иди и принеси их…

А сама думаю: «Так они и будут там лежать! Только подумать, целый мешок обуви, семь пар! Ну и разиня! Оставил всех без обуви…»

Возвращается Валя сияющий: на спине его мешок с валенками. Он забирает свою рубашку и уходит гладить её.

– Мама! У тебя найдётся английская булавка? – спрашивает Лида, заглядывая в кухню.

– А мне мама, надо пуговицу! – требует Юра.

Я то и дело отрываюсь от плиты, и есть опасение, что завтрак не будет готов вовремя. На помощь мне приходит Иван Николаевич. Он старательно, не торопясь, чистит картошку.

А в детской между тем кипит работа! Юра пришивает пуговицу к рубашке. Оля заплетает косы. Лида возится с бантом, стараясь пришпилить его к волосам Оли как можно непринуждённее. Валя пыхтит над утюгом. Только Таня, наша десятиклассница, сидит отрешённая. Она углублена в учебник литературы. Ей кажется, что она ни за что не сможет сегодня написать сочинение. Платье Тани и её фартук, уже выглаженные, висят на спинке кровати. Постаралась их выгладить Лида, которой не надо спешить в школу, но Лида живо помнит то состояние тревоги, взволнованности и приподнятого ожидания, что испытывает каждый школьник в первый день экзамена.

После завтрака все дети уходят из дому, сказав каждый:

– Я пошёл, мама!

– Мамочка, я пошла!

– До свидания, мама!

Я подхожу к окну и смотрю на моих школьников. Оттого, что я смотрю на них сверху, с высоты третьего этажа, они кажутся мне маленькими. Юра важно выступает в своих белых брюках и новых ботинках. Они, как колодки, эти ботинки: тяжелы, массивны, с металлическими подковками на каблуках. Но это-то как раз и приводит Юру в восторг. Таня и Оля в белых фартучках и тёмных платьях очень милы. Хорошо, что в школе для девочек ввели форму. А Валя-то, Валя как доволен своими длинными брюками!

Утро сегодня чудесное. После вчерашнего дождя зелень кажется удивительно яркой, сочной. Молодые клейкие листочки тополя словно только и ждали этого дождя, чтобы развернуться.

Нет, хорошо жить на свете! Хорошо, что у тебя есть дети! И хорошо, что в такое чудесное утро они идут в школу!

Первой с экзамена приходит Оля. Я бросаюсь к ней:

– Ну как, Оля? Написала?

– Написала, мамочка. Кажется, ничего…

Оля стягивает через голову платье, волосы её от этого взлохмачиваются, бант отваливается.

– Вот только не знаю, мама, правильно ли написала «впрок». Как ты думаешь, вместе или отдельно надо было написать?

– Думаю, что вместе…

– Ох, тогда всё в порядке! – говорит Оля. – А Валька ещё не приходил?

Не успеваю я ответить, как Валя на пороге. Счастливый, возбуждённый, с сияющими глазами.

– Мама! Я самый первый сдал тетрадь! Вера Николаевна похвалила меня. Лелька! Ты как написала «наряду»?

– Вместе.

– А я отдельно, – упавшим вдруг голосом говорит Валя, по опыту зная, что Оля не ошибётся. Он продолжает спрашивать её о написании то одного, то другого слова, и уверенность начинает понемногу оставлять его.

– Не будем гадать раньше времени. Завтра всё выяснится, – говорю я, чтобы ободрить Валю, но и меня охватывает беспокойство. Я тоже начинаю сомневаться, справился ли он с диктантом.

Учится Валя средне. Если он ещё более или менее справляется с арифметикой, то грамматика русского языка ему совершенно не даётся. И на сон грядущий, и утром на свежую голову он прилежно зубрит грамматические правила, а спросишь его – ничего не знает. В голове его такая путаница подлежащего с существительным, сказуемого с глаголом, что я порой прихожу в отчаяние.

И не объяснишь это плохой памятью. Знает же Валя наизусть целые страницы из «Приключений Буратино». Очевидно, ему хорошо запоминается только то, что затрагивает его воображение. Сухие же грамматические правила, как горох от стены, отскакивают от него.

В том, что до пятого класса Валя и Оля учились вместе и даже сидели на одной парте, были и свои плюсы, и свои минусы. Живая, сообразительная Оля всегда и во всём была впереди Вали, и это подавляло его, лишало уверенности. Робость его усугублялась ещё и тем, что мы. имели неосторожность то и дело ставить Олю ему в пример: «Не решил задачу?! А почему же Оля решила?», «Тройка» за сочинение? Плохо! А Оля получила «пять»!

В конце концов Валя так уверился в том, что ему никогда не добиться того, чего шутя может достичь Оля, что он окончательно «захирел». В четвёртый класс он перешёл с весьма посредственными оценками.

Но в пятом классе он учится значительно лучше. Любимым предметом его стала арифметика. С задачами он расправляется легко. Его обуял даже своего рода азарт при решении их. Если появлялась маленькая заминка, то достаточно было только намёка, как Валя уже кричал:

– Не говори, не говори дальше, мама! Я сам знаю… И, решив задачу, умолял:

– Правда, мама, это не будет считаться, что ты помогла мне? Я сам решил?

И столько тревоги в лице Вали, в его синих глазах, в голосе, что у меня не хватало духу его огорчать.

Юра приходит с экзамена мрачный. Он недоволен своим ответом по геометрии. Мог бы получить «пятёрку», а получил «четыре». Но он и не думает обвинять в этом учителя. Нет, он сам во всём виноват!

– И как я мог забыть эту теорему? – уже в который раз говорит он, терзаясь, не прощая себе ошибки.

У меня так и готов сорваться с кончика языка упрёк: «Если бы ты занимался, как надо, этого не случилось бы…»

Но мальчишка и так достаточно наказан. Хорошо уже то, что он не довольствуется «четвёркой». Это уже говорит о сдвиге в лучшую сторону. Видя, как Юра, не находя себе места, мечется из комнаты в комнату, я говорю ему:

– Возьми-ка веник да подмети пол до обеда… Юра, точно обрадовавшись этой возможности дать выход своей энергии, охотно берётся за веник.

Таня что-то запаздывает… Уже второй час, а её всё ещё нет. Меня это начинает тревожить. Что могло слу читься? Справилась ли Таня с сочинением? Решаю сама пойти в школу и выяснить, в чём дело. Но только выхожу из подъезда, как навстречу Таня.

– Мама! Ты куда?

– К тебе в школу! Ты почему задержалась?

– Ой, мама-а! Такое трудное сочинение было! Некоторые девочки до сих пор сидят. Ты понимаешь, было несколько тем. Я выбрала…

Пока мы поднимаемся по лестнице, Таня успевает мне доложить, какие были темы, на какой остановилась она, что писали другие.

Войдя в дом, Таня первым долгом бросается к книжному шкафу, вытаскивает толковый словарь русского языка под редакцией Ушакова и лихорадочно листает его.

– Уф, правильно! – с облегчением говорит она и продолжает рыться в словаре. Убедившись в правильности написания ещё какого-то «трудного» слова, она, повеселевшая, захлопывает книгу и, сделав пируэт, выпархивает из комнаты.

Обедаем мы без Лиды и Ивана Николаевича. Отец позвонил и сказал, чтобы его не ждали. А вот Лида почему опаздывает, не знаю. За столом дети продолжают обсуждать впечатления дня. Главная тема разговора – экзамены. Все настолько взбудоражены ими, что не могут говорить ни о чём другом.

Таню тревожит, что девочка, которая сидит с нею на парте, в своём сочинении написала об одном из произведений «лучший шедевр».

– Мама, правда ведь так нельзя сказать? Вот послушай, что говорится в словаре…

Таня выскакивает из-за стола и через минуту появляется со словарём в руках.

«Шедевр – образцовое, исключительное произведение литературы, искусства и т. п.».

Мне искренне жаль подружку Тани, скромную, милую девочку. Но она мало читает, в этом её беда.

С опозданием приходит к обеду Лида. Она явно чем-то расстроена. Это заметно по её отсутствующему взгляду и по тому, как она довольно рассеянно выслушивает рассказ Вали о первом в его жизни экзамене.

– Поздравляю, Валечка, с успешным началом! – говорит она и, задумчивая, садится за стол.

Я не спрашиваю Лиду, что с ней, зная, что она сама обо всём расскажет. И действительно, когда после обеда Таня уходит в школу, Юра – к приятелю, а малыши убегают во двор, Лида рассказывает мне о случившемся. А произошло вот что.

За пять минут до начала семинара по марксизму-ленинизму выяснилось, что мало кто из студентов готовился к нему, рассчитывая, что семинар будет перенесён на другой день. В числе этих немногих была и Лида. Но когда студенты попросили её выступить на семинаре и тем самым отвести грозу, Лида отказалась.

– Ты понимаешь, мама, я просто не считала себя вправе занимать время Александра Никитича: ведь знала я ничуть не лучше других.

Так как желающих выступить добровольно не было, то преподаватель вынужден был сам вызывать студентов. Посыпались «неуды». Когда черёд дошёл до Лиды, она встала и начала отвечать сперва робко, а потом увлеклась…

– Я сама не знаю, мама, как это получилось, но Александр Никитич поставил мне «пять». Лучше бы он мне ничего не ставил! Теперь все на меня в обиде, все говорят, что если бы я была хороший товарищ, то этих «двоек» не было бы… Ты, мама, тоже так считаешь?

Я молчу, не зная, что ответить. Я знаю только одно, что Лида была искренна и что ей, противопоставившей себя коллективу, действительно трудно сейчас.

На днях Лида сделала доклад на научной студенческой конференции. Когда я увидела её за кафедрой и услышала, как свободно, уверенно она говорит, докладывая о результатах своей работы, я подумала: может быть, не такую уж большую ошибку допустили мы, сделав её биологом? А Иван Николаевич, так тот буквально сиял, был счастлив, гордился дочерью.

На следующий же день он усадил Лиду за определение клопа-черепашки. Лиде предстояло разобрать материал, собранный за два летних сезона, и определить до десяти тысяч клопов. Признаться, мне жалко стало Лиду, когда отец поставил перед ней две большие банки, туго набитые заспиртованной черепашкой.

И вот Лида, не желая огорчать отца, вернее ослушаться его, теперь целые вечера проводит с лупой. Она с отвращением считает число члеников на лапке насекомого и с тоской говорит:

– Боже мой! Какая скука! Ну к чему всё это? Мне совершенно всё равно, два у него членика на лапке или три…

По насторожённому молчанию остальных детей я чувствую, что они на стороне Лиды. Мне это не совсем нравится. Я не хочу, чтобы Лида окончательно убедилась в том, что она несчастна. И уж совсем не нравится, когда Оля на моё замечание по поводу её опытов с проращиванием пшеницы: «Быть тебе естественником!» – язвительно говорит:

– Лапки у насекомого считать?! Нет уж, спасибо! Хватит одной жертвы…

И бросает многозначительный взгляд в сторону Лиды.

– Да что вы в самом деле заладили: естественник да естественник! – вступает в разговор возмущённая Таня. – Как будто нет на свете других профессий. Каждый из нас будет тем, кем захочет быть. Ведь нам жить и работать.

– Правильно! – басит Юра. – Я буду киноактёром… Дружный хохот девочек и Вали покрывает его слова.

– Ты?! Киноактёром? Да кто тебя пустит в кино с твоим носом?!

– А что? Нос как нос, – чуть задетый, говорит Юра.

– В самом деле, Лида, – говорит Таня (в области кино она непререкаемый авторитет), – классический нос не обязателен. Возьми Москвина, Чехова. Какие актёры! А Юра даже чуточку похож на Столярова. Ну-ка, повернись в профиль, Юрка! Ещё немного…

Юра крутится, поворачивается и в профиль, и в анфас, и сестры находят, что он похож не столько на Столярова, сколько на актёра Иванова, исполняющего роль Олега Кошевого в фильме «Молодая гвардия».

Этот приговор окончательно утверждает Юру в намерении стать актёром. Он давно лелеет эту мечту. Ещё зимой он прочитал с большим увлечением книгу Станиславского «Моя жизнь в искусстве», и его записная книжка пополнилась изречениями корифеев театра и кино.

Я не принимаю всерьёз этого нового увлечения Юры, хотя действие его благотворно – Юра стал заметно больше читать. Не принимаю потому, что сколько уже было у него этих увлечений! Года два тому назад он увлекался футболом и постоянно ходил с подмётками, подвязанными верёвочкой или проволокой. Потом на смену футболу пришёл парусный спорт. Юра целые дни пропадал на Волге: учился управлять яхтой, чинить паруса, конопатить днища лодок.

Домой он приходил просмолённый, опалённый, с выгоревшими на солнце волосами и бровями, пропахший всеми запахами большой реки.

До глубокой ночи сидел он над чертежами парусной лодки. Иногда просил проэкзаменовать его, и красивые, звучные, но непонятные слова «фальшкиль», «румпель», «шпангоут», «грот-мачта» приобретали для меня новое значение.

В своём воображении я уже видела сына моряком, бесстрашным исследователем Арктики. Желая пробудить в нём интерес к путешествиям, подсовывала ему книги о географических открытиях. И вскоре любимой книгой сына стала книга «Флотоводец Ушаков».

Как же была горда я, когда Юру назначили капитаном парусной лодки, и он с двумя товарищами должен был совершить поход по Волге до Камышина!

Сколько волнений было при сборах! Наблюдая за ребятами, я с удовлетворением отмечала, что Юра пользовался авторитетом у товарищей, хотя и был моложе их. Я смотрела на рыжего вихрастого мальчишку с обгоревшим на солнце носом и не могла понять, в чём же секрет его власти над товарищами. Неужели только в том, что он «капитан»? Но вольно было выбирать такого капитана!

Всё необходимое для похода закупалось по заранее составленному списку. Я сама ходила с мальчиками по магазинам за покупками. Одна из них доставила им особое удовольствие. Это был чугунный котелок, в котором они должны были варить кашу на привалах.

К моему огорчению, на старте Юра не разрешил мне быть;

– Мама! Ну какой же это будет поход, если мамаши явятся?! Все засмеют нас…

Обидно было, что сын в такой знаменательный день отстранил меня, но потом я решила, что он прав.

Поход, к сожалению, оказался неудачным. Попутного ветра не было. Пять дней ребята пробивались к Камышину и вынуждены были повернуть обратно. Наступило сильное похолодание, один из мальчиков простудился. Он лежал на носу лодки, закутанный во все тёплое, что только нашлось, и бредил.

Позже Юра признался мне, что всплакнул украдкой, когда пришлось повернуть назад.

– Но не могли же, мама, мы рисковать жизнью Витальки…

Повлияла ли неудача, постигшая в походе, или что другое, Юра внезапно охладел к парусному спорту, и мечты о мореходстве отошли в сторону. Зато у Юры появилось новое увлечение – авиация. Он записался в авиаклуб и всерьёз решил стать лётчиком. Снова стены нашей квартиры украсились таблицами моделей, на сей раз моделями самолётов, схемами управления их, оборудования. Снова в ушах моих зазвучали слова: «крыло», «хвостовое оперение», «фюзеляж», «шасси».

В своём увлечении авиацией Юра так далеко зашёл, что решил даже оставить школу и поступить в ВВС. Но этому я уже решительно воспротивилась. Я видела его метания от одного увлечения к другому и понимала, что мальчик просто ищет себя.

Что я была права, показало время. Юра заканчивает девятый класс и об авиации, кажется, не помышляет больше.

Экзамены у Тани идут своим чередом, а она всё ещё не решила, в какой вуз ей пойти. И если ещё совсем недав но храбрилась и не собиралась прислушиваться к нашим советам («в конце концов мне жить и работать! Имею я право выбора…»), то сейчас в полной растерянности, а вместе с ней и мы.

Иван Николаевич, прикрывая эту свою растерянность, говорит раздражённо, когда я заговариваю с ним о Тане:

– Пусть идёт, куда хочет! Девице скоро семнадцать, а она не знает, кем ей быть?! Стыд! Почему я в четырнадцать лет знал, кем я буду?

– А вот Таня не знает, – говорю я, задетая тоном мужа. – И не её вина, что не знает, а наша с тобой и школы…

– Ну, на школу нечего пенять, своя голова на плечах должна быть!

Говоря так, Иван Николаевич, может быть, излишне резок, но я понимаю почему. Он всё ещё не может простить себе ошибки с Лидой. Эта ошибка – его больное место. И сейчас, когда решается будущее Тани, он боится повторить её. Вот откуда его раздражительность и недовольство дочерью.

В какой-то мере он прав. Плохо, когда в семнадцать лет человек не может сделать выбора. Но в отношении Тани было бы несправедливостью сказать, что интересы её никак не определились. Нет, она, так же как и Лида, увлекается литературой. Слог её отличается изяществом, простотой, непринуждённостью; об этом мне не раз говорила учительница русского языка и литературы. Но Таня и не помышляет о поступлении на литературный факультет, заранее зная, что её выбор не будет одобрен отцом.

В оправдание Тани я привожу Ивану Николаевичу мысль Л. Н. Толстого, что мы чувствуем своё призвание только тогда, когда уже раз ошибёмся в нём.

Но мой довод не производит на него никакого впечатления. Он стоит на своём.

– Ну, милая моя, – говорит он, – если за десять лет учёбы человек ни в одну науку не влюбился, если ему всё равно, куда пойти: в рыбный институт или в металлургический, то уж дальше некуда…

Иван Николаевич широко разводит руками и, нахмурившись, делает несколько шагов по комнате.

– Вот и получается, – снова говорит он, останавливаясь передо мной, – проучится человек год-два в медицинском, а потом решает, что медицина не его призвание, и начинает метаться из вуза в вуз… Нет, эти дела должны решаться проще. Не знаешь куда пойти, иди туда, где ты нужен! На стройку! На целину! Поработаешь годика дватри, глядишь, найдёшь своё место в жизни…

Это верно. Сколько людей нашли себя именно там, где они оказались всего нужнее: на стройках семилетки, на заводах, на целине, на строительстве Куйбышевской и Братской ГЭС! И что удивительно, они восприняли свои профессии не как временные, а свыклись с ними и полюбили их.

В самом деле, что можно сказать о труде слесаря, если не держал в руках гаечного ключа, или о труде агронома, когда не можешь отличить ячменя от пшеницы?

Я знаю одну женщину – врача-хирурга. В юности она мечтала стать актрисой. У неё все данные были для этого. Она была хороша собой, обладала звучным гибким голосом, прекрасно читала со сцены стихи. Но она стала врачом-хирургом, потому что комсомол дал ей путёвку в медицинский институт, а не в театральное училище. (Да, было время, когда в вузы мобилизовывали по партийным, комсомольским, профсоюзным путёвкам!)

Недавно я спросила её, по-прежнему красивую, но седую уже, с выражением того спокойствия и уверенности во всём облике, что даётся сознанием правильно пройденного пути, не жалеет ли она о том, что стала врачом, а не актрисой.

– Что вы! Я тысячу раз возблагодарила судьбу, что я врач! – вскликнула она. – Человек вверяет нам самое дорогое, что у него есть – жизнь. И жизнь эта порой висит на ниточке. И от тебя зависит, чтобы она не оборвалась… Зависит вот от этих самых рук…

Она протянула мне суховатые, покрасневшие от постоянного мытья руки с коротко остриженными ногтями.

Вряд ли многие знают, что для врача-хирурга тоже существует «норма выработки». Он делает до семисот операций в год. Сколько же спасла жизней эта женщина за тридцать лет своей работы хирургом?!

Всякий труд можно полюбить, было бы удовлетворение от него. А удовлетворение приходит только тогда, когда ты знаешь, что труд твой полезен, что он даёт что-то тебе и обществу. Попробуйте обречь себя на бесплодную работу – переносить камни с места на место – и вы скоро убедитесь, как это тяжело, даже если камни будут не настоящими, а сделанными из картона.

Прибегают к Тане подружки, такие же, как она, девчонки шестнадцати-семнадцати лет. Они, как встревоженные воробышки, щебечут в её комнате; не слушают, перебивают друг друга, смеются. Затем такой же шумной стайкой выпархивают из квартиры.

После их ухода Таня задумчивая бродит по комнатам, останавливается возле меня и настойчиво спрашивает:

– Ну, как ты всё-таки, мама, думаешь, куда мне пойти?

– Не знаю, Таня, решай сама! – вздохнув, отвечаю я.

– Почти все девочки идут в пединститут. Только Валя Галушко решила в институт инженеров городского хозяйства, да у Жеки мама хочет, чтобы она пошла в медицинский. А Инга знаешь куда собирается? В балетную школу! Только это ещё не наверное. Ей директор Пал Палыч сказал: «Для этого тебя государство десять лет учило?!» Всё-таки странный он человек, этот Пал Палыч… Правда, мама?

– У каждого свой взгляд на эти вещи, – говорю я уклончиво. А сама думаю, вот пришла пора для девочек выбирать свой жизненный путь, но никто из них, в том числе и Таня, не задумались над тем, что он может быть иным помимо института. Ни одна из таких профессий, как профессия маляра, штукатура, токаря, слесаря, доярки, портнихи, повара, не вызывает в них энтузиазма. В чём дело? Конечно, уж не в барском пренебрежении к ним, к этим профессиям: ведь в большинстве случаев родители девочек и есть эти самые строительные рабочие, швеи, сапожники, продавцы и т. д. И девочки прекрасно отдают себе отчёт в том, что труд их родителей общественно полезен и поэтому уважаем и почётен. Дело тут в другом. Слишком легко и бездумно мы внушаем детям чуть ли не с пелёнок, что труд – это творчество, горение, подвиг. Ну а какой же это подвиг, если сидеть в сапожной мастерской и изо дня в день прибивать подмётки?

Для юноши подвиг и романтика неотделимы, а потому ему, может быть, трудно понять, что зерно подвига может таиться и в таком сугубо прозаическом деле, как прибивание подмёток.

Подруги Тани, так же как и она сама, не мыслят своего будущего без труда, мечтают прожить жизнь достойно, как подобает комсомолкам, но где и как найти применение своим силам, они не знают. И школа не подсказала им этого. Ведь долгое время считалось, что основная задача школы – подготовить для вуза достойное пополне ние. Больше того, работа школы нередко оценивалась по количеству учащихся, поступивших в институты…

Не это должно определять работу школы. И очень хорошо, что иными стали настроения и взгляды. Из стен школы молодёжь должна выходить не только с аттестатом зрелости, но и с путёвкой в жизнь – специальностью.

Важно не только сделать молодого человека грамотным, но и приучить его к труду, помочь ему найти своё место в жизни. Как в дальнейшем сложится эта жизнь, трудно сказать, у каждого она сложится по-разному. Ясно только одно, что, проработав два-три года, человек, задумав вновь учиться, не будет, как желторотый птенец, метаться, решая проблему, в какой институт ему пойти.

Вот и прав, оказывается, Иван Николаевич, высказывая своё возмущение в отношении Тани. Но я что-то так свыклась с мыслью, что после школы она пойдёт сразу в институт, что мне странно представить её на высоте пятого этажа с мастерком в руке…

– Таня! Может быть, пойдёшь в педагогический? – робко подсказываю я, так как далеко не уверена в педагогических способностях Тани. Да и слова «учитель» и «подвижник» для меня синонимы.

– Нет, в пединститут я не пойду, в медицинский и сельскохозяйственный также не хочу. Интереснее всего, по-моему, быть геологом-разведчиком. Правда, мама? Бродить с экспедицией по глухой тайге, в поисках полезных ископаемых… Спать в палатках… Ты только представь себе: тёмное небо, тёмная вода, тёмный лес кругом, огромные пустынные горы вдали. Ярко пылает костёр, искры летят в темноту. Всхрапывают где-то рядом, но в темноте не видно где, вьючные лошади… Ах, хорошо! Решено! Я буду геологом!

– Романтика все это, – нарочито равнодушно говорю я, хотя и у меня от картины, нарисованной Таней, дро гнуло сердце, и меня потянуло в неведомую даль. – Все это хорошо, пока здоров, молод, полон сил. Со временем придёт усталость от кочевий, потянет к оседлой жизни, захочется домашнего уюта, детей…

– Пф-ф! – пренебрежительно фыркает Таня. – При чём тут дети! Я не собираюсь обзаводиться ими!

– А если они всё-таки будут? Не потащишь их с собой в экспедицию, в рюкзак не положишь… Волей-неволей будешь сидеть дома. Нет, геолог – сугубо мужская профессия.

– У тебя удивительно устаревший взгляд на вещи, мама! Ну кто нынче так рассуждает?! Мужская, женская профессия… Как будто тысячи женщин не овладели «сугубо» мужскими профессиями!

– Давай не будем об этом спорить. Все это, Таня, я знаю не хуже тебя. Но на геологический факультет я тебе всё-таки не советую идти…

– Ну вот, всегда так! – надувшись, говорит Таня. – На словах: «Иди, куда хочешь!», а на деле: «Туда нельзя!», «Сюда не советую!» – И она, оскорблённая, выходит из комнаты.

Чтобы хоть немного ориентироваться, купили сравочник для поступающих в вуз. Но он только осложнил дело. В нашей стране оказалось такое огромное количество вузов, с такими интереснейшими специальностями, о которых мы и не подозревали, что выбрать было совершенно невозможно. Конечно, это замечательно, что наши дети могут избрать любую специальность. Но счастье балует. Знают ли они о том, что когда-то всё было иначе? Достаточно ли ценят настоящее, не зная, каким было прошлое?

Рассказала Тане о своём отце, сельском учителе. Отец был незаурядным человеком, мечтал об университете, но мечта его так и не осуществилась.

– Ну, мама, это когда-а было! – разочарованно протянула Таня. Для неё имело смысл только настоящее, а то, что происходило до революции, было уже из учебника истории.

Наконец-то закончились экзамены у Тани. Она получила серебряную медаль. На выпускном вечере, где окончившим школу в торжественной обстановке вручались аттестаты зрелости, выступила и я с небольшой речью. Поблагодарила школу, учителей за то, что они много сил отдали нашим детям, выразила надежду, что все питомцы школы найдут свою верную дорогу в жизни и будут достойными гражданами своего отечества, и закончила речь так:

– У нас с мужем, как в русской народной сказке, три дочери. Так вот, если первые две дочери – серебряные, то третья дочь пусть будет золотой!

Все засмеялись и проводили меня аплодисментами. Я не обмолвилась, назвав старших дочерей «серебряными»: ведь Лида тоже закончила школу с серебряной медалью. Теперь остаётся только пожелать, чтобы сбылось моё пророчество в отношении Оли.

Домой мы возвращаемся в приподнятом настроении. Таня, сияющая, идёт между мною и отцом. В руках у неё огромный букет белой сирени, в который она то и дело погружает разгорячённое лицо.

– Ух, хорошо! – со счастливой улыбкой говорит она. И это «хорошо» относится и к запаху сирени, который кружит голову, и к тому, что экзамены позади и впереди открыта широкая дорога в будущее; относится, может быть, и к Володе Добрушину, вручившему этот букет.

Таню и дома не оставляет это взволнованное состояние счастья. В белом платье, надетом ею для выпускного ве чера, она ходит по комнате и строит планы на будущее. Сообщив о том, что её подруга Катя едет в Московский университет на биологический факультет, она вдруг говорит задорно:

– А почему бы и мне не поехать в МГУ? Разве плохо быть геоботаником? Те же экспедиции, та же полевая исследовательская работа… Уж если ты, мама, не разрешаешь мне быть геологом, то против геоботаники, надеюсь, не будешь возражать?

– Да, геоботаником неплохо быть, – говорю я. – По крайней мере полгода будешь сидеть на месте, разбирать свои гербарии…

– Ура! Решено. Еду в Московский университет! – Таня звонко чмокает меня в щеку.

Иван Николаевич хмурится. Ему определённо не нравится ни легкомыслие Тани, ни моё потворство этому легкомыслию.

– Сомневаюсь, чтобы тебя приняли в Московский университет, – говорит он. – Пустая затея…

– А почему же Катя едет?

– Потому что у Кати золотая медаль, а у тебя серебряная! – резко, точно вымещая свою досаду, говорит Иван Николаевич и добавляет уже мягче. – Надо реальней смотреть на вещи… А тебе удивляюсь, твоей наивности…

Последнее относится уже ко мне.

Поникнув, Таня медленно выходит из комнаты. Мне до боли жаль становится её, и я обрушиваюсь на мужа с упрёками:

– Зачем ты обидел девочку?! Не было никакой медали, говорили: «Хоть бы серебряную получила!» Получила серебряную: «Почему не золотая?!» Совсем как в сказке о золотой рыбке. Таня могла вообще не получить никакой медали. Вспомни, как она училась в седьмом клас со! И сколько упорства, настойчивости, усилий приложила она, чтобы наверстать упущенное! Она счастлива была, а ты отравил ей радость!

Иван Николаевич молчит пристыженный. Он сознаёт, что на сей раз я права, не стоило обижать девочку. Не сам ли он ещё недавно говорил: «Никто в доме не занимается столько, сколько Таня. Как ни проснёшься ночью, она все над книгой!».

Недаром в аттестате Тани лишь одна «четвёрка», да и получена-то была эта «четвёрка» в седьмом классе, по всем же остальным предметам стоят круглые «пятёрки». С таким аттестатом не стыдно поехать и в Москву…

– Да я ничего не имею против Москвы, – оправдываясь, говорит Иван Николаевич. – Я только не уверен, что её примут в МГУ. Не надо забывать, что это Московский университет! Университет, где учились Герцен, Огарёв, Белинский…

– Ну и что же из этого? Кроме Герцена, Белинского, Огарёва, там учились тысячи обыкновенных юношей и девушек, учатся и сейчас. Конечно, это ко многому обязывает… Иди, успокой Таню. Плачет, наверное….

Иван Николаевич уходит к Тане, а когда через несколько минут и я вхожу в комнату девочек, я застаю такую картину: Таня лежит на кровати, уткнувшись лицом в подушку. Иван Николаевич сидит возле неё на краешке кровати. Он смущённо улыбается, в руках у него справочник для поступающих в вуз.

– Таня! А может быть, в химико-технологический институт? – мягко спрашивает он. – Здесь даже два института указаны: тонкой и цветной металлургии…

Таня в знак протеста мотает головой. Её лёгкие, пушистые волосы растрепались, лицо раскраснелось от слёз, но она больше не плачет, а только время от времени глубоко вздыхает. Иван Николаевич продолжает перечис лять вузы, но ни один из них не привлекает Таню. Её решение поступить в Московский университет непреклонно. Решаем отправить документы в Москву, на географический факультет университета.

Если Таня понятна мне в своём упорстве, то Иван Николаевич, признаться, удивил меня. Вот уж не думала я, что будет он держать в руках справочник и гадать с Таней, какой вуз ей выбрать! А давно ли он сам возмущался ею? Такая непоследовательность не в характере Ивана Николаевича. Но, видно, он очень любит Таню, беспокоится о её будущем, потому-то так безоговорочно и сдал свои позиции.

Вообще я заметила, что легче всего рассуждать отвлечённо. Но когда дело коснётся твоего собственного ребёнка, вся логика летит вверх тормашками. Не потому ли оказываются зачастую неприемлемыми общие рецепты воспитания, когда дело идёт о каждом отдельном случае? Вот я смотрю в окно. Вижу толпы людей больших и маленьких. Взрослых и детей. И каждый из них воспитывался или воспитывается по-своему. Взрослые когда-то были детьми, у теперешних детей будут дети. Сколько человек на земном шаре, столько же обстоятельств, характеров, судеб…

Документы Тани отправлены в Москву, и мы какое-то время чувствуем себя именинниками – груз сомнений сброшен! Но меня нет-нет да и засосёт червячок сомнения: правильно ли поступила Таня, избрав географический факультет? Уж очень скоропалительным был этот её выбор!

На память приходят слова Пришвина из его письма к Горькому, где он пишет, что добрая половина людей несчастна потому, что вынуждена ради заработка заниматься одним делом, а для души – другим. И очень редко бывает, когда оба эти дела совпадают, – тогда рождается художник.

У нашей знакомой сын – адвокат. Это его специальность, его «кусок хлеба». Душа же его принадлежит радиотехнике. Целые ночи напролёт сидит он, разбираясь в чертежах и схемах, монтируя приёмники. И мать, видя, каким счастьем светится лицо сына, когда он с паяльником в одной руке и деталью в другой пытается припаять эту деталь куда надо, терзается сомнениями, правильно ли выбрал сын свой жизненный путь. Не сделала ли она сама ошибки, посоветовав ему избрать юридический институт, так как сюда было больше шансов попасть после десятилетки?

– Впору все начинать сначала, – с горечью говорит она, – поступать в технический… Но ведь ему уже за тридцать, у него семья…

И Лида меня беспокоит. Правда, с анатомией она справилась и остальные экзамены сдала успешно. Но как быть с ней дальше? Переводить ли её на литературный факультет или подождать? Иван Николаевич за то, чтобы подождать.

– Посмотрим, что будет после летней практики, – говорит он.

На практику он направил Лиду в экспедицию противочумников. И Лида, сдав экзамены досрочно, укатила в Бухару, в город сказок из «Тысячи и одной ночи».

Она написала оттуда восторженное письмо. Ей все нравится: и город-музей, каким теперь выглядит Бухара с её медресе и минаретами, и узкие кривые улочки, и дома с плоскими крышами и глухими внешними стенами. А главное – ей нравится работа.

«Если бы вы знали, сколько у нас работы, интересной работы! Я целые дни сижу над микроскопом, определяю клещей, снимаю их с грызунов, отловленных зоологами. Живём мы далеко за городом, в палатках среди барханов, пищу готовим на костре, а воду нам доставляют на верблюдах. Начальник экспедиции прочитал нам, студентам, лекцию о Данииле Кирилловиче Заболотном, которому первому удалось обнаружить природный очаг чумы, поймать первого чумного тарбагана. Какой это был замечательный человек Заболотный! Это он избавил человечество от эпидемий чумы, и вся его жизнь, щедро, без остатка отданная людям, – подвиг!»

«Подвиг» – думаю я, прочитав письмо Лиды. Не потому ли она так тяготилась определением клопа-черепашки, что не видела в этом ничего героического? Может быть, её живой, увлекающейся натуре необходимо было именно это ощущение «подвига», что осветило бы утомительную и однообразную работу, которой она была занята?

Иван Николаевич же, чуждый всякой аффектации, как огня боящийся «высоких слов», не сумел затронуть в дочери эту струнку. Он просто поставил перед ней банку с клопами и сказал: «Определяй!» Но это совсем не значило, что сам он не ставил перед собой «высокой» цели: оградить хлеборобов от стихийного бедствия – нашествия вредителей сельского хозяйства.

Опять мы обедаем без Вали. Иван Николаевич зол и обещает «приструнить молодца». Я тоже нахожу, что пора это сделать.

После обеда Иван Николаевич уезжает читать лекцию на «Красном Октябре», а я спускаюсь во двор в надежде найти Валю.

Во дворе тихо. Никого из ребят нет. Захожу в подъезды, стучусь в квартиры к одному, другому приятелю Вали. Нет дома… Необъяснимая тревога охватывает меня. Где может быть Валя?

Выхожу на улицу и, пройдя квартала два, снова возвращаюсь во двор, и тут вдруг точно из-под земли вырастают передо мной двое мальчишек. Вид у них какой-то взъерошенный.

– Марья Васильевна! Ваш Валька попал под трамвай, и его увезла скорая помощь!

– Что?! – тонким голосом вскрикиваю я и, пошатнувшись, хватаю мальчугана за плечо. Перепуганный, он пытается успокоить меня.

– Да вы не волнуйтесь! Ему не отрезало ногу, а только палец отдавило…

Что за чепуха! Как это трамвай может отдавить палец?! Оттолкнув мальчишку, я бегу домой. На лестнице меня встречает Юра. Он бледен. Губы его дрожат.

– Мама! Ты уже знаешь? Он обнимает меня за плечи, и мы выходим на улицу.

Только тут спохватываемся, что не знаем, куда идти. Ведь мы не спросили у ребят, в какую больницу отвезла Валю скорая помощь. Мне приходит мысль спросить о Вале у стрелочницы, что переводит трамвайные пути на углу улицы.

– Скажите, вы не знаете, куда, в какую больницу отвезли мальчика? Попал под трамвай…

– Это с час тому назад, что ли?

– Да, наверное…

– В Первую Советскую, гражданочка. Так это ваш сынок? Да! Каково-то сейчас материнскому сердцу…

Юра хмурит брови и, нетерпеливо подхватив меня под руку, тащит к трамвайной остановке.

В хирургическом отделении больницы нам сообщают, что «больной на операции».

– А ботинки его можно видеть?

Сестра удивлённо и, кажется, с осуждением смотрит на меня.

– Вся одежда больного уже сдана на хранение! Юра энергично дёргает меня сзади за платье и шепчет:

– Мама! Иди сюда!

– Ну зачем ты спрашиваешь о каких-то ботинках! – с укором говорит он, когда мы отходим от окошечка и садимся на диван. – Ещё подумают, что ты боишься, как бы они не потерялись…

– Что за глупости! Просто я хотела по ботинку знать, что у Вали с ногой.

Пока идёт операция, минуты кажутся вечностью. Я не могу усидеть на месте и мечусь по приёмной из угла в угол. Юра, наоборот, сидит отвернувшись к стене и, казалось, внимательно изучает плакат «Оказание первой хирургической помощи». Лицо его напряжённо.

Наконец в дверях показывается операционная сестра. Она говорит:

– Не волнуйтесь, всё сошло хорошо… Вашему сыну ампутировали лишь пальцы на левой ноге… Что же вы! – вскрикивает она и, подхватив меня, ведёт к дивану. – Он ещё счастливо отделался! Ведь могло быть гораздо хуже…

Она сидит возле меня, считает пульс и утешает:

– Хороший у вас мальчик! Первые слова его были, когда он очнулся: «Передайте маме, чтобы она не плакала. Мне совсем не больно…»

– Можно мне его видеть?

– Да. Доктор разрешил на несколько минут.

На меня надевают халат и по длинному коридору ведут в палату. Я иду, и сердце, кажется, вот-вот разорвётся. Каким-то я застану Валю? А что, если… Нет, страшно и подумать.

В палате я не сразу нахожу койку Вали.

– Мама! – окликает он меня. Я поворачиваюсь на голос и, кажется, только один большой шаг делаю к нему. Целую Валю в стриженую колючую голову. Каким маленьким, похудевшим, почерневшим кажется он мне!

– Что же ты наделал, Валя?!

Упрёк и боль в моём голосе выжимают из глаз Вали слезы. Боясь, что кто-нибудь из больных заметит их, он жестом просит меня загородить его.

– Валя! Ну как же ты?..

Валя молчит, он боится расплакаться. Я тихонько поглаживаю его руку.

– Что ж, мать, спрашивай, не спрашивай, а того, что случилось, не вернёшь! – говорит за моей спиной старик с соседней койки.

Но я даже не оборачиваюсь на этот скрипучий голос и не отрываясь гляжу на осунувшееся лицо Вали.

Пять минут проходят быстро. Пора уходить. За мной появляется сестра.

– Мама! Подожди ещё немножко! – умоляюще шепчет Валя, но сестра непреклонна. Я встаю, прощаюсь с Валей, и до самой двери меня провожают его грустные глаза.

В приёмной Юра берет меня под руку, и мы выходим из больницы.

Дома ждут нас с нетерпением. Настроение у всех подавленное. Иван Николаевич звонил хирургу, и тот посвятил его в некоторые подробности операции:

– Да, вашему сыну ампутировали пальцы, вернее, по две фаланги на трёх пальцах. Есть основание опасаться, что раздроблена стопа. Завтра рентген покажет. Будем надеяться, что вашему сыну повезло…

У девочек заплаканные глаза. Иван Николаевич, взволнованный, ходит из угла в угол по кабинету. Я, закутавшись в шаль, – меня знобит, – ложусь на диван. Голова у меня точно стянута обручем, скулы ломит, хочется плакать…

Прошла неделя, как Валя в больнице. Я ежедневно навещаю его. По вечерам у Вали поднимается температура, и я волнуюсь: а вдруг какое-нибудь осложнение?

Вот и сегодня, войдя в палату, я первым долгом в тревоге оглядываю Валю, но он встречает меня улыбкой, и я успокаиваюсь.

– Ну как, Валя, не очень болит нога?

– Нет, мама, совсем не болит! Я уже могу двигать ею. Смотри…

– Осторожнее, Валя! Сдвинешь бинты!

Теперь мы с сыном уже более спокойно можем говорить о случившемся. Произошло несчастье из-за того, что Валя прыгал в трамвай на ходу. Он ухватился за поручни, но рука сорвалась, ноги соскользнули с подножки, и Валю потащило по земле. Острая боль в ноге заставила его вскрикнуть, он отпустил и вторую руку и мешком свалился наземь.

Когда трамвай прошёл, Валя сделал попытку встать и не смог. Приятели оттащили его в сторону, собралась толпа, и Валю отвезли в больницу.

Пока с сыном не случилось несчастья, я как-то не задумывалась над тем, что тысячи детей на улицах города ежедневна подвергаются опасности. Но посещение больницы открыло мне глаза.

Особенно потряс меня и Ивана Николаевича недавний случай. Рядом с Валей положили мальчика лет пяти. У него были ампутированы обе ноги чуть повыше колена. Не понимая трагизма случившегося, мальчишка целые дни щебечет без умолку, болтая в воздухе забинтованными культями. Рассказывает, что бабка послала его купить хлеба в ларьке рядом с домом, а Витька ему сказал: «Давай покатаемся на трамвае!»

Возле малыша день и ночь сидит мать, почерневшая от горя.

После того как Иван Николаевич увидел этого мальчишку, он перестал навещать Валю.

– Не могу я, Маша, смотреть на этого ребёнка! Ну что его ждёт? Будет всю жизнь прикован к тележке…

Да, одного такого прикованного я вижу на рынке. Молодой красивый парень в тельняшке. Он держит на паль це зелёно-розового попугайчика, и тот вытягивает «судьбу», если заплатишь гривенник.

Теперь у меня при виде этого парня щемит сердце: ведь и Валя мог стать таким же.

Юра всю историю с Валей освещает с неожиданной стороны.

– Ну, теперь все! Лётчиком Вальке уже не быть! – говорит он, когда мы все сидим за вечерним чаем.

– Гм… лётчиком! – нахмурясь отзывается отец. – Я боюсь, что вообще для армии он вряд ли будет годен!

От этих слов у меня холодеет внутри… Иван Николаевич взглядывает на меня и говорит мягче:

– Ничего, Маша. Была бы голова на плечах, а люди везде нужны!

«Люди везде нужны», – мысленно повторяю я, долго ворочаясь без сна. Конечно, это так. Но какой мальчишка не мечтает, подобно Валерию Чкалову, «облететь вокруг шарика»!? Собирался это сделать и Валя. Он даже учиться стал лучше.

Кто знает, не воспримет ли он случившееся трагически? И не скажется ли это на его характере и поведении? Он может стать озлобленным и угрюмым. Ведь мальчики обычно остро переживают свою неполноценность, они хотят быть, «как все». Придёт время, сверстников Вали призовут в армию. А что будет делать он?

– Мама, знаешь что, ты не думай об этом. И Вальке ничего не говори! – сказал мне Юра, когда утром я поделилась с ним своими мыслями. – До армии ещё далеко. А потом – не такое уж у Вальки «ранение», чтобы его совсем забраковали. Подумаешь, трёх пальцев на ноге нет! Уж в радиосвязи-то он может пригодиться!

Доводы Юры меня несколько успокаивают, и я начинаю не столь мрачно смотреть на Валино будущее.

Валю сегодня выписывают из больницы. После завтрака мы с Юрой отправляемся за ним. Но в палатах идёт обход врачей, и мы ждём довольно долго. Когда Валя появляется в приёмной, мы с Юрой вскакиваем, бросаемся к нему и подхватываем его под руки.

– Не надо, я сам! – говорит Валя, отстраняет нас и, слегка прихрамывая, спешит к выходу.

Только когда за нами захлопывается дверь, Валя, здороваясь, целует меня. Там, в передней, на глазах у всех, он ни за что не смог бы этого сделать.

По аллее больничного парка мы идём к трамвайной остановке. Валя посередине, а я и Юра с боков, слегка поддерживая его.

Жарко. Солнце печёт нещадно. И дождя не было уже две недели. Сухой порывистый ветер кружит мусор возле киоска с фруктовой водой. Трамвая нет и нет. Мы с нетерпением поглядываем в ту сторону, откуда он должен подойти. Я беспокоюсь за Валю, не натрудил бы он себе ногу.

– Валя, ты, может быть, сядешь? Вот тут скамейка…

– Нет, мама.

Над головой слышится гул самолёта. Серебристая птица парит в небе, выгоревшем от зноя. Подняв лицо вверх, Валя провожает её взором.

Мы с Юрой переглядываемся. Я поспешно спрашиваю:

– Валя, а ты ничего не оставил в палате?

Наконец-то из Москвы приходит желанный ответ: Таня зачислена студенткой на географический факультет МГУ. Радости нашей нет предела. А о самой Тане и говорить нечего.

– Мама! Это такое счастье, такое счастье, что и поверить трудно! Я – студентка Московского государственного университета.

Таня прислушивается к тому, как звучат эти слова, произнесённые раздельно, и, зажмурившись от счастья, мотает головой.

– Ох, и заниматься же буду я! – говорит она. – Вот увидишь, мама, как я буду заниматься!

Я не сомневаюсь в Тане, она не посрамит чести быть студенткой Московского университета, но меня беспокоит: как-то Лида отнесётся к тому, что Таня будет учиться в Москве? Ведь и она мечтала о Москве после окончания школы.

А Лида вот-вот должна приехать домой, мы со дня на день ждём от неё телеграммы о приезде…

В нашей семье установилась традиция – день возвращения домой каждого члена семьи превращать в праздник, будь то Иван Николаевич, вернувшийся из экспедиции, или малыши, приехавшие из пионерлагеря.

Сегодня мы ждём Лиду, и дел у нас по горло. Утром мы все встаём рано. Я иду на рынок, а затем готовлю обед повкуснее. Дети заняты генеральной уборкой: моют окна, двери, полы, вешают на окна чистые шторы и в столовой обычную скатерть заменяют парадной. Она сверкает белизной, на ней ещё не разгладились складочки на сгибах. И букет цветов, который Юра не поленился сбегать купить, на ней кажется особенно ярким.

За час до прибытия поезда всей семьёй отправляемся на вокзал. Поезд несколько опаздывает, в ожидании его прогуливаемся по перрону. При мысли о Лиде мне стано вится грустно. Я думаю о том, как счастливо складывается судьба Тани и как неудачно она сложилась у Лиды…

Чтобы скрыть своё настроение от детей и Ивана Николаевича, я ухожу в самый дальний конец перрона. Но Валя уже почувствовал что-то неладное. Он догоняет меня, заглядывает мне в лицо и говорит, взяв за руку:

– Ну что ты, мама! Ведь придёт поезд…

Я невольно улыбаюсь, обнимаю Валю, и мы вместе с ним возвращаемся к остальным.

Поезд действительно приходит. Лида стоит на подножке вагона смуглая, почти чёрная от загара. На щеках её полыхает румянец, она счастливо улыбается, спрыгивает с подножки, обнимает всех по очереди, начиная с меня, и говорит:

– Я просто поверить себе не могу, что я снова с вами со всеми! Я минуты считала, а тут ещё поезд опоздал…

Чтобы не расстраивать Лиду, мы пока не говорим ей о том, что случилось с Валей.

В трамвае по дороге домой Лида рассказывает, как до Бухары они добирались на верблюдах. Я не свожу с Лиды глаз, она кажется мне такой большой, сильной. А она, точно угадав мои мысли, привлекает меня к себе и восторженно-удивлённо вскрикивает:

– Мамочка! Да ты мне как раз до плеча! Правда, папа? Иван Николаевич смеётся:

– Я давно говорю, что в семье она скоро будет самой маленькой.

Дома Лиду все приводит в восторг: и чистота, и букет цветов на столе. Она ходит из комнаты в комнату, влюблёнными глазами оглядывает давно знакомые вещи и говорит:

– Нет, мама, как хорошо дома!

Перед отцом Лида ставит несколько банок с заспиртованными клещами.

– Собранного материала мне хватит определять на целую зиму! Ты представляешь, папа, вот в этой банке есть несколько экземпляров клеща, который ещё не описан в науке…

– Интересно… Может быть, ты сделаешь доклад на научном студенческом обществе?

– Да, папа, конечно. Впечатлений столько, что я с удовольствием поделюсь ими.

Валя и Оля бродят за Лидой по пятам, им не терпится получить обещанное Лидой чучело тарбагана, которое она привезла с собой из экспедиции.

– После, после! – говорит Лида. – Дайте мне сначала вымыться.

И скрывается в ванной. Но малыши и тут не оставляют её в покое. Они вертятся у дверей ванной комнаты и в щели решётки кричат:

– Лид! Хорошо тебе?!

– О-о-чень! – сквозь шум воды и гудение газа доносится блаженный голос Лиды.

Я подогреваю обед в кухне и обдумываю, как бы половчее, помягче сообщить Лиде о том, что Таня будет учиться в Московском университете. Вдруг она болезненно воспримет это? Скажет: «Меня так не отпустили в Москву!»

Но Лида просто говорит:

– Я очень рада за Таню, мамочка! Таня уже писала мне…

Вечером, когда мы с мужем остаёмся одни, Иван Николаевич говорит о Лиде с заметным облегчением:

– Кажется, наша девица за ум взялась!

Я не совсем уверена в прочности этого нового увлечения Лиды, но и я была бы рада, если бы оно стало делом всей её жизни.

В доме у нас растёт ещё один исследователь – Оля. Она хотя и говорит, что никогда не будет биологом, но ставить опыты – её любимое занятие. То она отделяет крахмал от муцина в зерне пшеницы, а затем, окрасив его йодом в синий цвет, всех заставляет любоваться его интенсивностью. То проращивает семена гороха, любовно оберегая каждый росток, то разглядывает в микроскоп прозрачную кожицу лука. В библиотеке отца она нашла книгу по физиологии животных, с увлечением читает её и нередко ставит меня в тупик своими вопросами.

– Вот кого ты должен избрать своей преемницей! – говорю я мужу.

Но Иван Николаевич, махнув рукой, отмалчивается. Конечно, рано ещё гадать, кем будет Оля. Да и «ожегшись на молоке, дуешь на воду»! Пусть уж Оля сама решает, кем ей быть.