27

Против природы в любом проявлении, против любой природной ценности, любой реальности выступали глубочайшие инстинкты господствующего класса, и на такой ложной почве выросло христианство — форма смертельной вражды к реальности, форма поныне не превзойдённая. «Священный народ» сохранил лишь жреческие слова, лишь жреческие ценности и с логической последовательностью, способной внушить ужас, размежевался со всем, что ещё оставалось на земле от власти, — со всем «несвященным» вроде «мира», «греха», — этот народ породил и конечную формулу своего инстинкта, логичную до полного самоотрицания: он произвёл в христианстве отрицание самой последней ещё сохранявшейся формы реальности — самого «священного народа», «народа избранников», всей иудейской реальности. Феномен первейший по значению: мелкий бунт, получивший своё название от имени Иисуса Назарянина, — это иудейский инстинкт вдвойне, или, говоря иначе, такой жреческий инстинкт, который уже не выносит жреца как реальность, — этот инстинкт обусловливает изобретение ещё более отвлечённой формы существования, ещё менее реального видения мира, чем те, что обусловили церковную организацию. Христианство отрицает церковь…

Не понимаю, против чего было направлено восстание, зачинщиком которого верно или нет сочли Иисуса, если не против иудейской церкви — церкви в том самом смысле слова, в каком пользуемся теперь им и мы. То было восстание против «благих и праведных», против «святых Израилевых», против общественной иерархии — не против её порчи, а против касты, привилегий, порядка, формулы; оно выражало неверие в «высшего человека», оно произносило своё Нет всему жреческому и богословскому. Однако, поставленная под сомнение, пусть на миг, иерархия была теми сваями, на которых ещё держался иудейский народ, хотя бы и посреди потопа, — она была последней, с великими трудами завоёванной возможностью выжить, residuum’ом[10] самостоятельного политического существования народа. Нападки на эту иерархию были нападками на глубочайший инстинкт народа, на его упорную волю к жизни — самую цепкую, какая только существовала на земле. Святой анархист, призывавший к протесту против господствующего порядка подлый люд, отверженных и «грешников» (чандалу иудаизма), — этот анархист с его речами (если только верить евангелиям), за которые и сегодня упекут в Сибирь, был политическим преступником — постольку, поскольку вообще политические преступления мыслимы в сообществе аполитичном до абсурда. Это и привело его на крест: доказательство — надпись на кресте. Он умер за свои «грехи»,{23} — и нет оснований полагать, как это часто утверждают, будто он умер, чтобы искупить «грехи» других.

Примечания:

{2}

Ср.: в «Дионисовых дифирамбах» концовки стихотворений «Сигнальный огонь» и «Садится солнце».

{23}

В переводе Михайлова было: умер по своей вине. Однако в оригинале налицо полная симметрия между началом и концом предложения: fuer seine Schuld и fuer die Schuld Andrer. Устойчивое выражение, к которому апеллирует Ницше, говоря fuer die Schuld Andrer, в русском богослужении и богословии звучит как: «распят за нас (за ны)», «умер за наши грехи» или «чтобы искупить наши грехи». Чтобы сохранить ницшевскую параллель в русском звучании, мы меняем «по вине» (имеющее к тому же другой смысловой оттенок — оттенок неосторожности, нарушения техники жизненной безопасности) на «за грехи». Поскольку же Ницше относит понятие «греха» к числу противоестественных фикций, то заключаем это слово в скобки. В любом случае такая редакция приводит к крайнему полемическому заострению фрагмента, к чему, несомненно, стремился Ницше.

Примечания

[1]

широта, великодушие (фр.).

[10]

прибежище (лат.).