55

Ещё шаг вперёд в психологии убеждений, «веры». Я уже давно предложил для размышления тему: не опаснее ли для истины убеждение, нежели ложь («Человеческое, слишком человеческое», афоризмы 54 и 483). На сей раз я хотел бы поставить вопрос ребром: существует ли вообще противоположность лжи и убеждения? — Все думают: да, существует, — но чего только не думают «все»! — У каждого убеждения своя история, свои праформы, свои пробы и ошибки; убеждение постепенно становится таковым, а до того оно долгое время не было убеждением и ещё более длительное время почти не было убеждением. Так как же? Разве среди всех эмбриональных форм убеждения не встречалась ложь? — Иной раз достаточно лишь сменить носителя: для сына убеждение то, что в отце его было ложью. — Вот что я называю ложью: не желать видеть то, что видишь, и так, как видишь; вовсе не существенно, лжёшь ты при свидетелях или наедине с собою. Лгать самому себе — самое обыкновенное дело; если ты лжёшь другим, это уже (относительно) исключение. — А надо сказать, что нежелание видеть то, что видишь, и таким, как видишь, — почти что главное условие для человека партии, в каком бы то ни было смысле; он непременно становится лжецом. Так, немецкая историография убеждена, что в Риме царил деспотизм, а германские племена принесли в мир принцип вольности, — так где же тут разница между убеждением и ложью? Стоит ли после этого удивляться тому, что все партии, в том числе и партия немецких историков, привычно произносят высокопарную мораль, — мораль ведь, можно сказать, и не умирает потому, что люди всевозможных партий всякий миг испытывают в ней потребность. — «Таково наше убеждение; его мы исповедуем пред всем миром, мы живём и умираем ради него — мы требуем, чтобы убеждения уважались!»… Такие речи я слышал даже от антисемитов. Совсем всё наоборот, господа! Антисемит не становится приличнее оттого, что лжёт согласно принципу… У жрецов в таких вещах более тонкий нюх, и они прекрасно понимают возражение, заключённое в понятии убеждения, то есть принципиальной — целенаправленной лживости. А потому они усвоили благоразумный приём иудеев и вместо «убеждения» говорят — «бог», «воля божья», «откровение господне». И Кант с его категорическим императивом шёл тем же путём — его разум сделался в этом отношении практическим. — Есть, мол, вопросы, где не человеку решать, в чём правда; самые высшие вопросы, самые высшие проблемы ценности недоступны человеческому разуму, они по ту сторону его… Постигать границы разума — вот настоящая философия… Для чего бог дал человеку откровение? Разве бог стал бы делать лишнее и ненужное? Человек и о себе самом не знает, что хорошо, что дурно, вот бог и научил его, в чём воля божья… Мораль: жрец не лжёт; в том, что говорит жрец, нет «истинного» и «неистинного», потому что в таких вещах невозможно лгать. Чтобы лгать, надо иметь возможность решить, что здесь истинно. А человек на это не способен, посему жрец — рупор господень. — Такой жреческий силлогизм свойствен не только иудаизму и христианству; и право на ложь, и аргумент с благоразумностью «откровения» — всё это неотъемлемо от типа жреца, всё равно — жреца ли decadence’а или жреца языческого (язычники — все те, кто говорит жизни Да, для кого «бог» — великое Да, сказанное жизни). — «Закон», «воля божья», «священная книга», «боговдохновенность», — сплошь обозначения условий, при которых достигает власти и удерживает свою власть жрец; такие понятия отыщутся в глубине любых жреческих устроений, любых жреческих или философско-жреческих систем господства. «Святая ложь» — она равно присуща Конфуцию, законам Ману, Мухаммеду, христианской церкви… Есть она и в Платоне. «Вот истина» — эти слова, где только они ни раздаются, означают одно: жрец лжёт…