Г–жам J. d'H… и J. L…

Милостивые государыни!

Я получил ваши три книги и прочел их не без усилий. Мне никогда не приходилось испытывать подобного разочарования; мне не случалось еще встречать более отвратительного дела, защищаемого столь плохим оружием! Я не ставлю в укор вам ваши оскорбления: я пойму их, если они высказаны в минуту законного негодования, я вынесу их покорно, если на их стороне правда; но в ваших нападениях нет и тени правды; они поражают меня своим наглым бесстыдством.

Вы, сударыни, вероятно, не потребуете у меня ответа на эти потоки слов; вы хотели только излить вашу желчь; до остального вам не было никакого дела. Поступая подобным образом, вы сами произнесли приговор вашей доктрине; мне оставалось только потирать руки и оставить вас в покое среди вашего торжества. Мне ничего не оставалось желать при виде своего мнимого соперника, унизившегося до всего, на что только способен легковерный женский мозг и оскорбленное тщеславие.

Я счел своей обязанностью, однако, не проходить молчанием ваших двух творений. Вы, вероятно, поймете, что я делаю это не без оснований. Дело идет только не о ваших декламациях и не о моем гневе.

Наше общественное разложение быстро подвигается вперед; чем более я изучаю его симптомы, тем более я убеждаюсь в том, что семейные нравы составляют основу и охрану общественной свободы, что принципы, которыми уничтожаются права народов, служат вам и вашим корифеям орудием разрушения семьи; что всякая тирания сводится на проституцию и что принцип этой проституции составляет именно то, что вы, сударыни, вместе с Анфантеном и его аколитами, называете освобождением женщины и свободной любовью.

Моя ли вина, что вы фигурируете, в роли дам–патронесс, в первом ряду порнократии, уничтожившей во Франции всякую общественную стыдливость, порнократии, которая при помощи различного рода уловок и эквилибристики приобрела себе повсюду адвокатов, философов, поэтов и исповедников. Вы нападаете на все, любимое и уважаемое мною, на единственное учреждение, к которому я питаю чувство уважения, так как, по–моему, оно служит воплощением справедливости. Примите же на себя все последствия вашей роли; вынесите без криков все квалификации, налагаемые на вас вашей теорией; что же касается меня, называйте меня Минотавром, Синей Бородой, чудовищем — я не буду жаловаться, если вы покажете мне мою ошибку.

Итак, сударыни, будем играть в открытую! Признайтесь, что не ущерб, наносимый моей теорией брака вашему полу, смущает вас в моем этюде: вы хорошо знаете, что тут вам нечего опасаться. Со своей стороны я готов признаться, что, упоминая с иронией о некоторых слабостях женщины, я имел в виду не одну только прекраснейшую половину человеческого рода. Между мной и вами спор имеет чисто личный характер: в нем не заинтересованы ни супруга, ни дочь, ни глава семьи. В этом должна убедиться прежде всего каждая читающая меня честная женщина.

Поставленный мною вопрос о браке сводится к следующему:

1. Если женщина умственно, нравственно и физически равна мужчине, то она также должна быть равна ему в семье, в экономии, в управлении, в суде и на войне, одним словом, во всех общественных и семейных делах.

2. Если же они взаимно дополняют друг друга, имея каждый какое–либо специальное преимущество: мужчина — силу, женщина — красоту, — тогда их взаимные права и обязанности должны распределяться иным образом, но только так, чтоб результатом подобного распределения было равенство благосостояния и чести между двумя полами.

Как в первой, так и во второй гипотезе признаются права и достоинство женщины; она может считать себя независимой, она спасена! Третьей гипотезы существовать не может, но вы по справедливости должны были осыпать меня похвалами за то, что я до такой степени упростил весьма сложный и запутанный вопрос. Что бы ни случилось, законодатель, отец семейства, философ, экономист или моралист должен иметь в виду уравнение, так как я неоднократно говорил уже, что ни под каким видом нельзя допустить, чтоб женщина, существо разумное и нравственное, подруга человека, была бы третируема как существо низшее. Почему вы, вместо того чтобы оскорблять меня, не обратили большего внимания на слова мои?

Я знаю, что, по господствующему в наше время предрассудку — предрассудку, который разделяется и вами, красота считается чем–то незначительным, принадлежащим к области чистого воображения, — чем–то несуществующим. Слова мои: мужчина сильнее, женщина красивее — кажутся вам глупой шуткой. По вашему мнению, я придаю мужчине значение положительного знака, а женщине — отрицательного. Что такое красота, спрашиваете вы презрительно, имеет ли она какую–либо цену в управлении, в хозяйстве или на рынке? Так рассуждает толпа, ценящая только то, что меряется и вешается, так рассуждаете и вы, сударыни. Несмотря на ваше самомнение, вы еще не вполне независимы.

Нет! Красота не ничтожна! В этом отношении вы позволите мне заявить вам, что мужчины лучшие ценители красоты, чем женщины. Красота, не забывайте, что я смотрю на нее с точки зрения силы, физически, нравственно, и умственно красота не есть ничтожество! Она корроларий[84] силы, она мощь, добродетель — нечто, трудно определяемое по существу, но действия которого весьма легко уловимы. Корроларий силы, обладающий известным действием, не может быть ничем. Я пытался в специальном этюде объяснить роль и значение идеала в жизни человечества; я приписывал ему ту подготовляющую движение силу (grace premouvante), которою некоторые ученые стараются объяснить успехи человечества; я говорил, что человек, лишенный этой способности идеализации, не заботился бы о сохранении своего достоинства, оставался бы глух к голосу своей совести; позже, сделав женщину живым воплощением этого идеала, я только выяснил мысль, затерянную до этих пор в туманных абстракциях философов. Другое дело, если б это высказал почтенный отец Анфантен! Сколько аплодисментов, букетов, поцелуев получил бы он, если б сказал, что красота женщины элемент более действительный и творческий, чем сила мужчины, так как в большинстве случаев красота управляет силою.

Может быть, я ошибаюсь, сударыни! Может быть, я преувеличил значение идеала — роль, играемую женщиной и ее красотою в человеческом обществе; может быть, отдавая со многими себе подобными предпочтение красоте женщины, я просто высказал свой дурной вкус; может быть, даже, что женщины, прельщающие нас, весьма некрасивы. Стоило ли сердиться на подобное заблуждение? Какой ущерб нанесло оно вам или вашему делу? Вы должны были по крайней мере оценить мои хорошие намерения, так как в конце концов я, олицетворяя в женщине вечную, небесную красоту, заставлял еще более ценить ее. Странные адвокаты, жалующиеся на то, что оппоненты их доставляют им самые решительные средства защиты, придают самое существенное значение их аргументам, находящие дурными наши старания сделать для них «la mariee est trop belle»[85].

Допустив все это, я спросил себя: что такое брак? Союз силы и красоты, союз, столь неразрушимый, как и союз материи и силы, разделение которых влечет за собою обоюдное уничтожение. Этим–то и отличается брак от гражданского общества, которое может быть разъединено и цель которого — выгода. Сила и красота соединяются на совершенно иных основаниях: они не платят друг другу, первая — услугами, вторая — милостями; результаты труда и дары идеала несоизмеримы. Брак, по своей идее, есть союз абсолютно самоотверженный. Удовольствие играет в нем второстепенную роль; всякий обмен богатств, производимых мужчиною, на радости, доставляемые женщиною, всякий торг сладострастием есть уже прелюбодеяние, взаимная проституция. Понимаемый таким образом брак становится для супругов культом совести, для общества же — органом самой справедливости. Подобного рода святой союз супругов если и не сделает их безгрешными, то по крайней мере исключает с их стороны всякую виновность относительно других; тайное же или торжественное соединение мужчины с женщиной, имеющее в виду удовольствие (хотя оно и извинительно иногда), есть обычный притон паразитов, воров, лжецов и убийц.

О сударыни! Я хорошо знаю, что мораль эта покажется вам слишком строгою; вы пренебрегаете силою, а еще более красотою; единственный социальный договор и единственную религию составляют для вас удовольствия и богатство. Признайтесь, однако, что моя теория преданности, при настоящих условиях нашего рода, более способна образовать прочные супружества и нравственное общество, чем ваши эпикурейские теории! Во всяком случае, вы не можете обвинить меня в унижении женщины, — существа, по моему мнению, слабейшего; вы видели, как справедливо я отнесся к ней.

Что же касается семьи, жизненная экономия ее разделяется на две главные части: производство и потребление.

Первая — самая тяжелая: я сделал ее достоянием мужчины; вторая — легче и приятнее: я предоставил ее женщине. Мужчина пашет, сеет, жнет и мелет хлеб; женщина печет пироги; вся жизнь, насколько в нее входит труд, сводится к этому символу: каковы бы ни были в будущем организация, разделение и распределение труда, в конце концов все мужские и женские занятия находятся в соответственной зависимости от плуга и кухни. Покажите мне несправедливость подобного распределения? Говорил ли я, когда накрыт стол и подано кушанье, что женщина должна сесть в угол? Что она должна ждать позволения своего повелителя? Что она должна есть черный хлеб, тогда как он будет есть белый? Напротив! Я научаю мужей отдавать лучшее, что есть в доме, женщине и детям, искать удовольствия в их наслаждении и радости. Я, конечно, упустил из виду многое; мне много заявляли о моей грубости и нелюбезности, но вы не можете приписать мои советы какому–либо эгоисту, эксплуататору или тирану. Если вы работаете на благо женщин, то прошу вас считать меня в числе ваших партизанов.

Я сказал, как Огюст Конт, и даже лучше его, что женщина, воплощение идеала, обладает высшей натурой, чем мужчина, на стороне которого только преимущество силы; что последний производит только полезности, тогда как первая дает счастье, что женщина должна быть поэтому изъята от всяких производительных трудов, носящих жесткий и отвратительный характер. Я сделал моногамию основным законом соединения полов; я изгнал развод; я подчинил любовь совести и поставил, в действительно достойных браках, последнюю выше первой; все это ради чьей пользы? Очевидно, на пользу женщины — стороны, царствующей посредством красоты, т. е. более подверженной падению.

Что же касается внешних сторон жизни, то я не хотел и не хочу сделать женщину участницею войны, потому что война столь же мало соответствует красоте, как и рабство. Я не хочу политики, потому что политика тоже война.

Я не хочу обязанностей судьи, полицейского или правителя, потому что это опять–таки война.

Я говорю, что царство женщины — семья; что сфера ее деятельности у домашнего очага; таким образом, мужчина, в котором женщина должна любить не красоту, а силу, будет все более и более развивать свое достоинство, свою личность, свой характер, свой героизм и справедливость, и я нападаю на централизацию, функционализм, финансовый феодализм, постоянное военное положение именно ввиду того, чтоб сделать мужчину храбрее и справедливее, женщину же все более и более королевой. Ввиду этого я ратовал в 1848 году против восстановления империи, требовал экономических реформ, уничтожающих пауперизм и преступления, водворяющих мало–помалу господство полной свободы и ведущих прямо к реставрации семьи и к славе женщины.

Я бичевал, насколько у меня хватало энергии, обольщение, прелюбодеяние, растление, содомизм, проституцию, одним словом, все преступления против брака и семьи или, вернее сказать, против женщины. Я видел в них признаки и орудия деспотизма; я не понимаю, почему мои слова показались вам подозрительными? Если я, согласно многим авторитетам, и прощал до известной степени конкубинат[86], то это только в интересах самих женщин. Я не сомневаюсь, что другой мог сказать больше и лучше меня; я говорил, как мог, и, поискав вокруг, даже углубившись в прошлое, вы не найдете ни одного писателя, который бы так близко принял к сердцу сторону женщин, как я. К чему же вы старались утопить меня в целом море оскорблений? К чему называли вы меня мужиком, ослом, подлецом? Вы, сударыни, дорожа единственно правами женщины, вы могли сказать мне только следующее: «Вы, Прудон, первый наш защитник, и мы благодарим вас за ваше расположение. Нельзя пренебрегать предлагаемыми вами условиями существования нашего пола, так как жизнь была бы тогда гораздо сноснее. Но позвольте заметить вам, что вы еще школьник относительно всего касающегося женщины; вам известен только слабый отблеск всех ее прелестей и, как выразился один из ваших приятелей, вы еще ничего не понимаете в любви».

«Вы считаете нас слабыми телом, бедными умом, боязливыми сердцем и только ради так называемой вами красоты нашей, которая внушает нам весьма мало уважения, считаете себя обязанным отдаться нашему счастью. Плачевное, хотя и великодушное заблуждение! Мы обладаем, знайте это, или же можем приобрести, не теряя наших прелестей, физическую силу в такой же степени, как и мужчины. Что за дело, если мы даже и не приобретем ее? Если она не нужна нам? Бык сильнее человека, но это еще не дает ему права сравниться с ним! Что же касается душевных качеств, единственных, которыми следует дорожить, то мы без ложной скромности можем похвастаться обладанием, наравне с мужчиною, умом, осторожностью, справедливостью, достоинством и мужеством. Что же было бы, если б вы, несчастный резонер, столь мало проникнувший в тайны женской природы и так сильно желающий женщине добра, что было бы, если б вы удостоились полного откровения? Позвольте же просветить вас, и будьте уверены в нашей благодарности. Ум ваш не усмотрел и сердце ваше не поняло еще колоссального наслаждения, которое может доставить смертному свободная женщина. В вас, конечно, существуют уже задатки ревностного поклонника женщин, рыцаря «царицы неба». Нужно только снять бельмо с глаз ваших, и вы сделаетесь самым жарким поборником величайшей и последней на земле революции освобождения женщины».

Вот единственное, что вы могли сказать мне, так как ни одна, ни другая не были названы в моей книге; поэтому, говоря от лица всех ваших сестер, вы не имели права примешивать к вашей речи что–либо личное. Кто знает? Может быть, после этого, присоединив сюда еще обещанную награду, я не остановился бы на вышеприведенном балансе «doit» и «avoir»[87] женщины; может быть, я стал бы утверждать, что женщина равна по силе мужчине и превосходит его красотою; что превосходство ее полное; что мы, сравнительно с нею, существа низшие, одним словом, что женщина, несмотря на свое довольно нескромное любопытство, погубившее человеческий род, дана человеку как искупительница и ангел–хранитель.

Признайтесь, сударыни, вы весьма плохие адвокаты! Одним словом, можно выбить вас из позиции, и если судьи будут обладать одинаковой с вами диалектикой, то вы заставите перерезать себе горло всем вашим клиентам. Вы, считающие своим долгом защищать дело женщины, изменяете ему на каждой строке, скажу более, вы бесчестите его. Это происходит, по моему мнению, от давно замеченного мною различия в прерогативе между двумя полами — различия, которое вы отрицаете совершенно бездоказательно, с неимоверным апломбом, и потому неудивительно, что я пытаюсь остановить вас. В этом заключается вся суть вопроса.

Нет могущества без красоты и наоборот, нет красоты без могущества, точно так же, как нет материи без формы или формы без материи; потому и говорят: мужественная красота и сильная женщина; потому–то, наконец, женщина участвует в производстве, мужчина в благосостоянии семьи.

Могущество и красота, будучи так же неразрывно связаны, как форма и материя, не составляют, однако, одного и того же; их природа совершенно различна, а проявления еще более. Никаким усилием мысли нельзя свести их к одному выражению. Это производит, помимо органического различия полов, различие иного рода, сознаваемое всеми и которое разум признает основным.

Но, может быть, это различие обманчиво? Может быть, оно составляет только следствие воспитания и привычек? Может быть, со временем, с переменой условий существования женщины, можно будет надеяться, что эти различия исчезнут и разница будет только в устройстве половых органов? Другими словами, должна ли система отношений между мужчиной и женщиной основываться на эквивалентности их атрибутов (что доказывалось мною), или же она должна быть основана на положительном равенстве и тождестве этих атрибутов. Весь вопрос заключается в этом.

Нужно заметить, что от закона отношений между полами будет зависеть семья, общественный порядок и благосостояние всего человечества.

Простейшие факты, говорил я, способны с первого взгляда подтвердить каждому добросовестному человеку справедливость положений: мужчина сильнее и уродливее; женщина прекраснее, но слабее. Вы подняли на смех слова эти. Вы отрицаете факты, подозревая мое недобросовестное отношение к ним. Вы говорите, что факты, приводимые мною, не подтверждают моих положений, что они даже говорят в вашу пользу. Женщина, застигнутая в прелюбодеянии, постоянно отрицает свою преступность, и если поверить словам ее, то муж должен еще быть обязан ей за это. Мы решаемся еще раз повторить все высказанное нами в надежде сложить с себя все вышеприведенные обвинения.

Качества физические. Возьмите наугад в различных слоях и классах нашего общества двух молодых людей — крестьянина и крестьянку, работника и работницу, «damoiseau» и «demoiselle», возьмите на других ступенях лестницы мужчину и женщину, старика и старуху, отрока и отроковицу или же маленького мальчика и маленькую девочку; заставьте их бороться. Подобного рода опыт может произвести каждый; я сам производил его сотни раз, когда еще был пастухом. Может случиться, что слабый мальчик будет поборот сильной девочкой; но в 99 случаях на сто победа останется за мужским полом. Вот что говорят факты. Наоборот, в такой же пропорции женщина окажется всегда красивее мужчины.

Легко убедиться, что эти различия установлены самой природой. Нужно иметь только глаза. Сравните фарнезского Геркулеса, гладиатора, Тезея или Ахиллеса с Венерой Милосской, Венерой Медицейской или с Дианой–охотницей: организация первых служит выражением силы, вторых же — красоты. Призовите на арену всю молодежь, все население Спарты, вы увидите то же самое. Факт этот будет подтверждаться при каждом сравнении организации мужчины с организацией женщины.

Это различие обусловливается воспитанием, говорите вы. Мы сейчас увидим. До поры отрочества различие между мальчиком и девочкой весьма ничтожно; Фурье называл их в это время нейтральным полом. Воспитание их почти одинаково; разница состоит только в том, что на девочку, ввиду ее будущей жизни, смотрят несколько иначе. Точно так же, чем более сходство между отроками или маленькими детьми обоих полов в силе, тем менее они различествуют по красоте; отсюда произошла отчасти та греческая любовь, о которой, сударыни, мне кажется, совершенно излишне распространяться. Потом в физиономии каждого начинает происходить особая перемена: формы одного становятся угловатее, у другой же они все более и более округляются: развитие бедер и груди, придавая окончательную прелесть телу женщины, отнимает у нее способность быстрого передвижения. Древние поэты сделали из Аталанты, Камиллы женщин, легких на бегу, — чистая выдумка! Быстрота женщины вещь невозможная; у нее, сравнительно с мужчиной, гораздо более частей тела, скорей препятствующих бегу, чем способствующих ему. Прочтите у Руссо описание состязания между Эмилем и Софьей, вы увидите смешное положение женщины, желающей обогнать мужчину. Прочтите в поэме Квинта Смирнского описание сражения между Ахиллесом и Пентесилеей, царицей амазонок, и вы сами поймете громадную разницу, с точки зрения эпических чудес, между героем и героиней. Обладая, по словам поэтов, быстрым бегом, Аталанта, Камилла и Диана не могли быть хорошенькими женщинами. Центр тяжести их тела должен был находиться в груди; у них должны были быть худые ноги, плоские бедра и грудь.

Чего же больше? В Америке, где женщины не занимаются полевыми работами, они, по рассказам путешественников, все здоровы и красивы. В Франш–Конте и Бургундии женщины работают как вьючные животные и зато в тридцать лет уже безобразные старухи. Мужчины же, на долю которых выпадает самая тяжелая работа, еще сохраняют бодрый и красивый вид до пятидесятилетнего возраста. Вам подтвердят это физиологи, живописцы и скульпторы.

Видели ли вы когда–нибудь полк, в день парада марширующий с маркитантками впереди, в полной форме? Нет вообще ничего красивее толпы людей в боевом порядке; одни маркитантки производят дурное впечатление. Женщина, носящая панталоны, марширующая впереди солдат, сразу привлекает взгляд и благодаря своему костюму кажется весьма неграциозной. Плохо бегающая женщина также дурно ходит. Ей гораздо более приличествуют танцы — вальс, например, в котором она увлекаема танцором, или же медленный и торжественный шаг процессий. Я могу привести еще тысячи подобного рода фактов. Может быть, вы находите их вымышленными или не имеющими никакого значения? Впрочем, вы не отрицаете превосходство силы в мужчинах, хотя вам это кажется не совсем приятно. Вы проходите ее молчанием, как будто она ничего не значит. Сила еще ничего не доказывает, говорите вы!.. Она доказывает нечто, сударыни! Различие природных особенностей обусловливает собою коренное различие в отправлениях, в общественном и семейном назначении мужчины и женщины. Один обладает большей подвижностью, энергией и способностью продолжительного действия, другая обладает большей склонностью к семейной жизни, дающей большую прелесть и окончательное развитие их более нежной природе.

Образ мыслей всего человеческого рода вполне согласуется с этим законом природы; эпитет «virago»[88], означающий двусмысленное существо с мужскими формами, с солдатским темпераментом, понимается всеми в худшем смысле: в них предполагают дурные наклонности. Прилагательные «coureuse»[89] и «эмансипированная» принимаются еще хуже, в силу той же аналогии между физической и нравственной стороной. Все женщины согласны с этим, исключая маленькую группу, достойной представительницы которой еще не удалось найти Анфантену. С самого начала вещей природа и всеобщее сознание осудили ваше учение. Разве это не факт?

Способности умственные. Я говорил, что мужчина обладает большей мускульной и нервной силой, чем женщина, и что в силу закона единства личности, закона гармонии и солидарности способностей он должен также обладать и большей умственной силой. Но, в силу тех же оснований, я должен был прибавить и прибавил, что ум женщины, точно так же как и тело ее, одарен специальными качествами, составляющими дополнение и противовес качествам мужчины. Это заключение об умственных качествах; по качествам физическим весьма логично и справедливо оно не посягает на права женщины и не стремится ничуть подорвать их самостоятельное значение. Нужно было, однако, подкрепить все это фактами.

Я привел их весьма много, но вы сочли их все за личное оскорбление и объявили их несостоятельными. Все–таки нужно для того, чтоб читающая публика понимала нас, исходить из какого–либо принципа. Нужно знать, идет ли дело о вас или о вашем поле? Понятно о последнем, во имя которого вы протестуете и который, по словам вашим, угнетаем и унижен моим полом. Оставимте же в стороне все лично неприятное вам в этом исследовании: вы или будете спасены вместе со всеми женщинами, т. е. вы откажетесь от ваших правил, или же вас осудят одних. Будьте покойны, не произойдет ни замешательства, ни несправедливости.

Вы требуете фактов! Я сразу привел вам 60 000 привилегий на различного рода открытия и усовершенствования, сделанные во Франции мужчинами с 1791 года. Женщинами выдано только полдюжины, да и то на какие–то модные безделушки.

Вы требуете фактов! Я приведу вам еще в пример всеобщую биографию; сочтите в ней все лица мужского и женского пола, отличившихся в области философии, права, науки, поэзии, искусства, одним словом, во всех областях умственного труда; я предоставил вам сделать тогда вывод! Кроме этих грубых фактов я приведу вам еще свидетельства, также не лишенные значения. Я цитировал вам мнения всех древних и современных мудрецов, поэтов, теологов, соборов, не принимая, понятно, во внимание всех оскорбительных слов, на которые так нескупы мужчины, когда дело идет о женщине. Все, что было говорено по этому поводу, весьма легко сводится к следующим словам Ламенне.

«Я никогда не встречал женщины, которая могла бы в продолжение четверти часа следить за рассуждением. Все они обладают недостающими нам качествами, качествами, полными особенной прелести; что же касается ума, логики, способности связывать мысли, соединять принципы со следствиями и прозревать их взаимные отношения, женщина, даже самая умная, редко достигает высоты мужчины с средними умственными способностями. Это обусловливается, может быть, отчасти воспитанием. Но самая основа различия лежит в самой природе женщины». Отсюда он заключает: «Женщина — легкая, блестящая, грациозная бабочка, которой неотесанные философы предлагают сделаться куколкою». Я ссылался на признания различных лиц, могущие также играть роль фактов. Я привел вам слова Жорж Санд, Д. Стерн, Неккер де Соссюр, Гизо — знаменитейших женщин нашего времени, наиболее благоприятствующих теории равенства. Все они, с более или менее скрытым, хотя и не совсем уместным неудовольствием, говорят то, что говорил Гегель и Ламенне. Устами этих женщин, лучших и преданнейших представительниц своего пола, вся женская половина человеческого рода признала себя несостоятельною. К чему же после этого искать более подавляющих фактов?.

Не хотите ли экспериментов? Эксперимент, как говорит философия, есть искусство застигнуть врасплох саму природу. Я сравнивал литературные произведения мужчины с произведениями женщин; всякий, знакомый в настоящее время с способом фабрикации книг и романов, может предпринять подобного же рода сравнение. Всякий увидит, что у женщины–автора преобладает форма, а не содержание. Мы нашли всех их более или менее одержимыми какой–то умственной нимфоманией, заставляющей их, при помощи целых потоков слов, стремиться к подражанию мужчинам и почти всегда приводящей их к одной «idee fixe»[90] — любви, т. е. к тому, что вы называете эмансипацией.

Не хотите ли вы теперь вникнуть в дело поглубже и перейти от фактов к их причинам? Спросите френологию. Она укажет вам на различие в устройстве мозга мужчины и женщины. Подразделения мозга, соответствующие, насколько это подтвердилось тысячами наблюдений, известным деятельным способностям ума, причинность, сравнение, обобщение, идеализация, усовершенствование или прогресс, точно так же, как и все политические и военные инстинкты — повелительность, твердость, самолюбие, более развиты у мужчины, чем у женщины. Взамен этого природа, как бы недовольная дарованным ею превосходством мужского пола и ради предупреждения всякого протеста со стороны женщины, одарила ее уважением, субординацией, привязчивостью, оседлостью, любовью к одобрению и похвалам — качествами, обнаруживающими вполне недоверие, которое должна питать женщина к своим способностям. Кроме этого природа одарила еще женщину какой–то интуитивной и прозревающей способностью, заменяющей ей рассуждение и убеждение. В видах еще большей прочности семейного союза, общественного порядка и конечных судеб человеческого рода мозг женщины менее мозга мужчины; первый средним числом = 3 франкам 4 унциям, второй же = 3 франкам 8 унциям. При равенстве других условий, как говорит Бруссе, где больше количество, там больше и сила; мозг слона или кита, приводимый обыкновенно в пример возражения против френологии, еще ничего не доказывает и не может быть сравниваем, как и мозг других животных, с мозгом человека, вполне отличного по строению и соответствующему более многочисленным и разнообразным способностям. Неужели вы без разбору станете отрицать все выводы френологии?

Все эти факты, за исключением разве принадлежащих к пятой категории, приведены мною вкратце, так как все они более или менее уже известны публике. На основании этого вы заключили, что я не привел ни одного факта в подтверждение своих мнений. Так всегда рассуждают женщины, одержимые страстью, женщины, лишенные всякой веры и прямоты. Они не видят и не слышат; они, как знаменитая мифическая Сцилла, только лают. Уничтожьте статистику торговли, уничтожьте всеобщую биографию, уничтожьте свидетельства теологов, философов, поэтов, моралистов, уничтожьте признания ваших коноводов, уничтожьте практику, ставящую вас на свое место, уничтожьте френологию и тогда уже говорите, что я не привел ни одного факта.

Что же касается меня, неумолимо преследующего эту гниль сенсимонизма, находящего вполне правдивой сатиру на женщин Буало, то я, на основании всех приведенных мною фактов, заключил, что умственная сила в мужчине должна соответствовать какой–либо иной способности в женщине — способности приложения, упрощения, вульгаризации, вполне заменяющей женщине глубину ума мужчины. Я рассуждал о пище духовной как о пище телесной. Произведение одной точно так же необходимо, как и приготовление другой. Пример этому мы видим в мистрис Мери Соммервиль, которая в 1831 году, по поручению лорда Брума, перевела, для общества распространения полезных знаний, небесную механику Лапласа — книгу, написанную для потомства, как сказал Джон Гершель. Мистрис Соммервиль могла, конечно, прослыть в своем роде за феномена; это не помешало ей, однако, быть прекрасной хозяйкой; она переводила Лапласа в свободные от дела минуты, которые другая употребила бы на вышивание; она хорошо понимала, что найдется много женщин, умеющих вышивать, но зато ни одна не будет способна заменить Ньютона или Лапласа.

Трудно побеждать, говаривал Наполеон, но еще труднее суметь воспользоваться своей победой. Победами мужчины пользуется женщина, извлекающая выгоды из его завоеваний. Ему — экономическое и умственное производство, ей — искусство наслаждения. Один мужчина не умеет пользоваться; все приобретенное им растрачивалось бы без женщины совершенно бесполезно. Почему же одно стоит ниже другого?

Пусть мужчина изощряет сколько угодно свое тело и ум, пусть делает открытие за открытием, производит творение за творением, чудо за чудом, ему все–таки, несмотря на все его развитие, никогда не удастся видоизменить свою природу и характер. Сила останется его главным атрибутом; он никогда не сделается хорошенькой игрушкой по виду и сильфидой по уму. Чем более будет он давать работу своему телу и уму, тем менее вероятности превращения его в вышеупомянутые предметы.

Пусть женщина заимствуется сколько душе угодно идеями у мужчины, пусть она увеличивает свои познания и проникает в самую глубь его умозрений; она все–таки никогда не сделается «esprit fort»[91], понимая это слово в его высшем и философском значении; чем более будет она учиться, тем более будет возрастать ее приятность. Природа, как я сказал уже, приковала ее, даже в отношении развития, к красоте; красота — ее назначение, ее состояние.

Всякое уклонение от первоначального типа влечет за собою болезнь или уродство. «Mignon», подражающий женщине, столь же отвратителен, как и негр с лицом гориллы; женщина, носящая бакенбарды и усы, еще более отвратительна. Потому–то мнимая ученая, догматизирующая, проповедующая, пописывающая, как, например, вы, госпожа Женни д'Е, женщина, повторяющая ежеминутно: я учу, я утверждаю, я излагаю, я допускаю, я предполагаю, я отрицаю, я пишу, я объявляю; женщина, украшающая себя философской бородой, превращающая метафизику в какой–то непонятный лепет, старающаяся опровергнуть непонятные для нее теории, которые вдобавок она бессовестно обкрадывает, такая женщина, как, например, вы, госпожа J. L., падает и становится уродливой. Есть уродство ума во сто раз хуже уродства тела — уродство, изображенное Мольером в его «femmes savantes»[92] и осыпанное рукоплесканиями публики. Прочтите эту комедию, сударыни; только та женщина может считать себя сделавшею большие успехи в приобретении мудрости, которая хорошенько усвоила себе философию «femmes savantes».

Нравственные качества. Я рассуждал о нравственных качествах точно так же, как и о умственных: обладая большей силой темперамента и ума, мужчина, по законам единства, гармонии и пропорции, должен обладать также и большею силою совести. По тем же основаниям повторяется и тут явление, замеченное уже нами в двух предшествующих случаях: если возможно установить различие между силой и красотой в нравственном отношении, как мы уже сделали это в отношении физическом и умственном, то женщина должна отличаться от мужчины чем–либо особенным, восстанавливающим между ними равновесие в достоинстве. Таким образом, мужчина, являясь перед женщиной олицетворением права и идеи, удваивает через ее влияние свое стремление к истине и справедливости. Я уже говорил это; вы читали написанное мною; я вычислял все с крайней добросовестностью.

В чем же вы упрекаете меня? Я доказал, как умел, справедливость положения: мужчина, как выражение могущества, относится к женщине, как 27:8, женщина же, как олицетворение идеала, относится к мужчине, как 27:8. Вы, сударыни, утверждающие, предполагающие и обучающие столькому, допускаете ли или отрицаете эквивалентность полов? Так как, говоря по правде, чем больше я читал вас, тем менее понимал.

В данном случае, как и прежде, весь вопрос сводится к тому, составляет ли красота нечто пустое, химерическое, лишенное всякого значения, или же, напротив, она есть нечто положительное, играющее известного рода роль, обладающее значительным влиянием и известною, достаточно большою, ценностью? Так как вы не верите в существование красоты, исповедуя, и не без основания вероятно, учение, совершенно противоположное мнениям всех великих философов, великих поэтов, великих теологов; так как вы совершенные атеисты в деле идеала, то вы и говорите, что женщина погибла, если она противопоставляет силе мужа только свою красоту, красоту своего тела, своего ума, своей души, — в таком случае.

La femme est une esclave et ne doit qu'obеir![93]

Ваше отрицание, если это можно назвать отрицанием, всех физиологических, психологических, экономических и социальных фактов, приведенных мною ради подтверждения моей теории брака, ваше отрицание походит на игру в карты многих женщин, которые, видя, что они проигрывают, решаются смешать карты.

Всякая добродетель составляет иррадиацию справедливости.

Справедливость берет начало в чувстве собственного достоинства, которое тем больше, чем более сознает человек значение своего ума, своего таланта и своей силы. Потому–то лев — самое гордое и самое мужественное из всех животных; он горд потому, что силен, и потому, что одарен сознанием своей силы.

Принцип этот может быть приложен к человечеству, так как он управляет всеми живыми существами.

В мужчине более развита личность: он обладает большею гордостью, большею храбростью и независимостью; чувство чести очень щекотливо в нем; честолюбие, дух господства, инстинкт повелительности сильнее — вы сами упрекаете нас в этом. В женщине, напротив, более развита робость, и, что весьма замечательно, эта робость очень идет к ней, и она не должна стыдиться ее: трусливость и робость в ее природе.

Она обладает, как говорят, даром слез, делающим ее трогательной, как лань; подобного рода способности вы не найдете ни у льва, ни у быка, а подавно уж у мужчины. Женщина одарена большею кротостью, более расположена к повиновению и покорности; не любя слишком заметного господства, она царит, как фея, при одной только помощи своего хорошенького личика и маленького жезла. Вы не смеете порицать справедливости этого факта, так как вы сами негодуете по этому поводу на женщину, называя ее глупою и подлою.

Нравственная энергия мужчины установила обычай дуэли, неизвестной женскому полу; этот факт не лишен значения.

Вследствие того же принципа произошли между народами войны, составляющие одно из проявлений справедливости, проявление ужасное, которое, по моему убеждению, должно мало–помалу приходить в упадок, но которое тем не менее присуще человечеству и сознанию его прав. Все это, однако, превышает природу женщины и совершенно непонятно ей.

Вы требуете для женщины наравне с мужчиной исполнения судейских обязанностей. Знайте, что суд есть отпрыск военного господства, что все законы выводятся из права силы. Требуйте поэтому для молодых девушек, точно так же, как и для молодых людей, привилегию конскрипции[94]. Если вы способны только хоть раз простоять на часах.

Женщина именно потому, что она обладает меньшею нравственной энергией, чем мужчина, приносит для осуществления его справедливости необходимый темперамент, без которого наше юридическое состояние ничем не отличалось бы от состояния войны; темперамент этот заключается в ее идеях милосердия, терпимости, прощения, примирения и кротости, составляющих необходимый элемент идеи справедливости. Мужчина стремится всегда дать преимущество чистому, строгому, неумолимому праву; женщина же хочет царствовать милосердием и любовью. Такова также основная мысль христианства, в распространении которого женщины принимали весьма активное участие. Женщина своим влиянием учит мужчину отказываться от известной доли его прав и быть более счастливым, проявляя свое великодушие. Вы не можете отрицать этого факта, так как вы первые превозносите те дары любви, милосердия, самопожертвования, которые Бог вложил в сердце женщины. И вы не хотите видеть, что эти нравственные качества вашего пола, довершая его совершенство, свидетельствуют тем не менее о его меньшем достоинстве с точки зрения чистой справедливости.

Я дерзнул высказать, вопреки мнению, принадлежащему всем поборницам свободной любви, что даже в отношении стыдливости женщина получила инициативу от мужчины. Это произвело большой шум среди всех свободных женщин, будто им есть какое–либо дело до стыдливости! Мысль, высказанная мною, была очень простая и не имела в себе ничего парадоксального.

Интеллигентное и свободное существо чувствует всегда неодолимое отвращение ко всему, что напоминает ему животность, ко всему, что ставит его вровень с животными. В силу этого человек, лишь только проснется в нем сознание, начинает прикрывать свою наготу, изготавливает себе кушанье и избегает всего, что ему кажется неприличным. В древних узаконениях существует много первобытной простоты указаний, которые не излишне было бы припомнить многим цивилизованным народам. Чем дальше идет вперед общество, тем более оно отличается своим уменьем изготовлять себе пищу и одежду; тем изысканнее становится его чистота и вежливость; тем сдержаннее становятся его язык и телодвижения. Все относящееся к любви можно подвести под эту же категорию.

Весьма естественно, что, при таких условиях, индивид будет лучше различать приличное от неприличного; он будет тем более чувствителен к грубости своего ближнего, грубости, служащей знаком неуважения к нему, чем более в нем развито чувство собственного достоинства. Факты, в данном случае, вполне подтверждают теорию.

В деле половых отношений существует закон природы, которому подлежит весь животный мир и заключающийся в том, что самка, побуждаемая половым инстинктом, сама, хотя и не без различного рода ужимок, ищет самца. Женщина не составляет в этом случае исключения. Она по природе одарена большею наклонностью к сладострастию, чем мужчина; во–первых, уже потому, что рассудок и свобода представляют в ней весьма ограниченное сопротивление в борьбе с ее животными наклонностями, во–вторых же, потому, что любовь составляет главнейшее, если не единственное занятие женщины; идеал не всегда предполагает тело. Между прочим, я приводил в доказательство этому: во–первых, раннюю наклонность к кокетству девочек в противоположность антипатии, питаемой к ней мальчиками, и еще чрезвычайную застенчивость молодых людей; во–вторых, законную и незаконную проституцию, несравненно чаще встречающуюся в жизни женщин, нежели мужчин; в–третьих, весьма редкие случаи полиандрии[95], доказывающие, что мужчина, в известные моменты цивилизации, если и присваивает себе несколько жен (весьма довольных этим), то зато со своей стороны редко соглашается сделаться, в компании других мужчин, собственностью одной женщины; в–четвертых, стремление женщин низвести брак на степень конкубината, делая в нем, согласно вашим теориям, сударыни, господствующим элементом любовь, а не право.

Все это вполне согласуется с природой и назначением женщины, и все сказанное мною нисколько не унижает ее. На ее стороне красота и любовь: как же не обладать ей инициативой во всем, что касается любви? Чувство, заставляющее женщину смягчать строгую справедливость мужчины, украшать его жилище, поэтизировать его концепции, то же чувство учит ее рассеивать его мысли — отвлекать его от занятий и борьбы ради иного препровождения времени. Этого требует их обоюдное счастье и общественный порядок. Счастливое состояние! Если только идолопоклонство любви не заставляет забывать их обязанностей относительно общества и собственного достоинства.

Заметьте разницу, существующую в данном случае между двумя полами: мужчине принадлежит инициатива в деле стыдливости, но женщина должна охранять это сокровище. У первого стыдливость исчезает в победе, у другой она возрастает за поражением. Освящение семейного очага есть дело женщины; святость семьи будет основою республиканских добродетелей. Вот почему у древних народов мать ставилась выше и считалась прекраснее девы; gratia super gratiam, mulier sancta et pudorata[96] — говорит священное писание. Последующее изменило этот взгляд: оно объявило замужнюю женщину нечистою и превознесло деву, что совершенно противоречит законам природы, наносит ущерб чести семьи и даже достоинству самого мужчины.

Почему же, сударыни, приходится мне посвящать вас во все эти подробности? Не потому ли, что бесстыдство мнимой ученой влечет за собой отсутствие стыдливости в женщине. Не потому ли вы оглашаете воздух криками, что я, не зная и не называя вас, назвал нечистыми всех тех свободных женщин, за которых вы ратуете, и вы вполне доказываете всеми вашими словами, что если вы еще не утратили способности краснеть, то, во всяком случае, в вас не существует уже более правильного понятия о стыдливости. Вы говорите, что прелюбодеяние и проституция одинаково заслуживают осуждения как в мужчине, так и в женщине и что если грехи первого пользуются снисхождением, то и вторая должна также пользоваться подобного же рода преимуществами. Вы делаете из неравенства, установленного мнением всех народов, между невоздержанностью мужчины и бесстыдством женщины, главную основу супружеской тирании. Неужели вы, безумные, не понимаете, что, требуя подобного рода прав для женщины, вы возводите ей пьедестал… в грязи! Кому же вы намереваетесь нравиться, после того как приобретете эти права? Мужчинам или обезьянам?

Я резюмирую все сказанное мною.

Мужчина одарен силой действия, женщина же — силой очарования. Из различия их природы вытекает различие в их качествах, отправлениях и назначении. Каковы же должны быть взаимные отношения этих качеств и отправлений или, другими словами, каковы должны быть цель и закон брака? Это–то мы и рассмотрим теперь.

Мне кажется до сих пор еще, что женщина не слишком дурно наделена природою. Если б ангелы, не имеющие, по мнению ученых теологов, пола, получили бы приказание спуститься на землю и облечься в наше тело с правом выбрать себе образ мужчины или женщины, то я не сомневаюсь, сударыни, что небесные духи предпочли бы сделаться женщинами, а не мужчинами.

Заботиться об участи существа, ремесло которого заключается в том, чтоб всегда казаться прекрасной, грациозной, кроткой, скромной, любящей, обольстительной, преданной, способной на порывы героизма и принужденной соединяться, ради удобств жизни, с существом более сильным и не обладающим подобными качествами. Нечего говорить, что такой союз имеет характер насилия.

С точки зрения ума и сознания, точно так же, как и тела, мужчина и женщина составляют одно целое, существо в двух лицах, настоящий организм. Соединение этих двух лиц, называемое Платоном андрогином[97], составляет действительное человеческое существо. Рассматривая отдельно каждое из них, мы найдем их неполными, незаконченными. Вы, сударыни, не станете отрицать справедливости этого, вы придаете сами слишком большое значение словам «андрогин, мужчина–женщина» и не можете поэтому требовать равенства полов. Существование андрогина было бы немыслимо, если женщина была бы во всем равна мужчине, если б каждый из них не обладал какими–либо особыми качествами, соединение которых и составляет настоящий организм.

При этом существовании вдвоем силы ума, сознания и тела приобретают большую напряженность именно потому, что они неравно распределены между обоими лицами; таково первое приложение, сделанное природой, великого принципа разделения труда. Опыт действительно показывает, что счастье сожительствующих приобретает гораздо большее развитие, когда их общее действие распределено на 2 части: одну — носящую материальный и утилитарный характер, другую — духовный и эстетический; когда действие одного направлено наружу, другого же внутрь. Если этим уменьшается количество общего производства, то зато улучшается потребление; если этим обусловливается медленность философского мышления, то результаты его приобретают большую конкретность и доступность; если этим замедляется прогресс права, то оно делается человечнее, милостивее и терпимее.

Всмотримся поглубже в систему, названную мною органом справедливости, созданным самой природой.

Каковы будут взаимные права и обязанности супругов?

Во всех своих сношениях с ближними человек требует услуги за услугу, продукта за продукт, совета за совет, права за право. Закон, управляющий этими отношениями, есть закон возмездия, ужасный закон конкуренции и борьбы, или, что все равно, равновесия сил.

Между мужчиной и женщиной, в силу их функционального различия, отношения эти принимают совершенно иной характер. Начиная с того, что мужчина не вправе требовать от женщины труда за труд, добычи за добычу, продукта за продукт, не вправе требовать потому, что женщина слабее. При подобного рода условиях с женщиной непременно обращались бы, как с существом низшим; а знаете ли вы, что вытекает для человеческого существа из его правильно или неправильно объявленной низшей степени развития? Вы думаете — освобождение? Нет, рабство! Посмотрите на негра в плантациях, посмотрите на положение женщины у полуцивилизованных народов!

Что же может дать женщина мужчине взамен его труда, производимых им богатств, всех изобретенных им чудес? Свою красоту, скажете вы, свои прелести, свою любовь, свой идеализм, все очарования своего тела, своей души и своего ума. Предположение торговца, думающего, что красота, ум и идеал могут служить таким же предметом торга, как рыба или говядина!

Ваш учитель Анфантен, так много говоривший о любви и ученики которого совершили со времени государственного переворота столько славных деяний, никогда не умел различить прекрасное от полезного. Он не говорил вам, что красота и польза — два совершенно различных понятия, откуда следует, что одна никак не может быть поставлена на место другой; что красота не подлежит оценке как товар; что женщина, наконец, не может платить своими прелестями за услуги мужчины, так как прелести эти не подлежат ни измерению, ни вычислению, не могут быть предметом торга и не приносят барышей. Красота непродажна — она есть духовное благо, произведение которого ничего не стоит.

Все это было сказано мною, и никто не ставил так высоко женщину, как я. Труд мужчины, даже труд судьи, действующего во имя права, может быть оплачиваем; все богатства, даруемые нам природой, могут служить предметом обмена; сокровища же, единственная хранительница которых женщина, одни только не имеют цены.

Разве существует плата за благодеяние, за милосердие, за милость: плата уничтожила бы значение этих добродетелей; министр, торгующий выгодами государства, есть концессионер, судья, торгующий законом, — преступник. Разве можно продавать стыдливость? Продажная стыдливость называется, как вы сами знаете, проституцией!

Точно так же и красота, слово, означающее все преимущества женщины, не продается и не учитывается: она стоит вне торга. Поэтому между брачующимися мужчиной и женщиной не существует, как вы говорите и воображаете, никакой ассоциации имуществ и общности барышей, как между негоциантами или собственниками. В браке все даруется безвозмездно, в нем существует абсолютное бескорыстие. Брачный контракт не имеет ничего общего с контрактом на куплю, обмен, продажу или наем: он имеет совершенно противоположный характер.

Мужчину, выражение силы, влечет к себе красота. Он хочет присвоить себе ее, хочет неразрывно соединиться с ней. Как же получить ее? Какую предложить за нее цену? Никакой! Красота не оплачивается ничем изо всего, чем обладает или что может произвести мужчина. Даже ласки любви не могут быть достойной платой за нее: любовники, видящие друг в друге предмет наслаждения, — эгоисты, их союз нельзя назвать браком, всеобщее сознание называет его любострастием, прелюбодеянием, проституцией. Порядочный мужчина, сердце которого жаждет обладания красотой, сейчас поймет, что он может приобрести ее только преданностью. Он, имеющий на своей стороне силу, падает к ногам женщины, предлагает ей свои услуги и делается ее рабом. Он, зная ее слабою и упоенною любовью, делается почтителен и гонит от себя всякую мысль о сладострастии. Он готов жертвовать для нее всем — честолюбием, состоянием для того только, чтоб понравиться ей; он не пожертвует только своим сознанием, потому что в сознании его сила, а в союзе этой силы с красотою и состоит именно брак. Беззаветную преданность, преданность сильного и безупречного сознания — вот все, что может предложить муж жене своей и от чего она в свою очередь не должна отказываться.

То же замечается со стороны женщины. Насколько она превосходит мужчину в красоте, настолько же она чувствует влечение к его силе. Вначале эта столь желанная сила внушает ей опасения: каждое слабое существо боится до некоторой степени существа сильнейшего. Предложить, для обуздания и приручения этой силы, свою красоту было бы, со стороны женщины, проституцией. Красота женщины так же бессильна в деле покорения силы мужчины, как и сила мужчины в деле покорения красоты женщины. Остается одно средство, уже упомянутое нами, — преданность.

Преданность за преданность — таковы должны быть результаты взаимного притяжения силы и красоты; таков, в конце концов, должен быть супружеский союз — союз возвышенный, святой, по образцу которого будут позднее заключаться все рыцарские союзы (pactes de chevalerie). Видите ли, каким образом любовь и сладострастие сменились чувством более возвышенным, не исключающим любви, но господствующим и дополняющим ее? О подобного рода браке вы, сударыни, не имеете, кажется, ни малейшего понятия. Вне его, заметьте мои слова, для женщины существует только позор и проституция. Мужчина и женщина, заключившие подобного рода брак, знают, что такое справедливость: никакая ложь не запятнает их общей совести. Их брак — лишняя колонна в вечном храме человечества, который Христос хотел воздвигнуть в душах наших и который вы и ваши сообщники стремятся разрушить.

Выведем же все последствия, вытекающие из подобного рода браков. Но сперва остановимся на принципе его.

Мужчина и женщина, которыми, казалось, исключительно управляла любовь, становятся под защиту иного закона — преданности и самоотвержения.

Преданности кому? в чем? почему? Этот вопрос требует некоторого разъяснения. Мы сказали уже, что радости любви и обладание красотой не покупаются мужчиной ни за деньги, ни за какие другие ценности благодаря прогрессу цивилизации, каждая молодая девушка не нуждается уже, ради существования, в преданности мужчины; точно так же и молодой человек не нуждается, для ухода и стирки своего белья, в преданности женщины. Какого же рода эта преданность и в чем она проявляется?

Определение, данное нами выше, относительных качеств мужчины и женщины дает нам ответ на эти вопросы.

Господствующие качества мужчины — сила умственная, нравственная и физическая; господствующее же качество женщины — красота с той же троякой точки зрения. Соединяясь узами брака при условии взаимной преданности и самоотвержения, мужчина и женщина, каждый в свою очередь, отдаются первый — культу красоты, олицетворяемой его женой, вторая же — культу силы в лице ее мужа, оба — развитию силы и красоты в своих детях.

Кто отдается лицу или делу, тот обязуется служить им сообразно их требованиям или своим способностям; кроме этого, всякое служение предполагает известного рода обязанность относительно самого себя — обязанность неусыпно наблюдать за собственным усовершенствованием. Мы сказали уже, что, сравнивая мужчину с женщиной, можно заметить преобладание силы в первом и красоты в последней; из этого следует, что, отдаваясь друг другу, они взаимно обязуются: мужчина — сообразоваться с качествами женщины, т. е. с ее красотою, кротостью, нежностью и грацией, и для этого делаться все более и более мужчиной; женщина же — сообразоваться с силою мужчины и делаться все более и более женщиной. Чем более они, оказывая себе взаимно услуги, требуемые преданностью, будут приближаться к своему типу, тем неразрывнее, в силу этой возрастающей дифференциации, будет становиться их связь, тем менее тягостны будут для них их преданность и самоотвержение. Таков закон в своем точном и наиболее общем значении; круг действия его огромен.

Во–1–х. Супружеский союз будет при таких условиях обоюдно моногамическим и неразрывным. Основания этому весьма понятны. Преданности уже не существует там, где она раздроблена. Женщина, преданная нескольким любовникам, на самом деле не предана ни одному из них; с мужчиной, преданным нескольким женщинам, происходит то же самое. Подобной полигамией не только уничтожается преданность, но и уменьшается достоинство мужчины и женщины. Мужчина себялюбив, своеволен, груб и исключителен; он делает из женщины своего поверенного, исповедника, хранителя своего состояния и своих потребностей, оракула своей совести. Делить свою любовь к жене значило бы для него жертвовать своей честью, даже самой любовью. Достоинство женщины заключается в ее целомудрии: слава ее состоит в верности мужу; каким же образом, утрачивая первое, решится она потерять и второе? Супруги служат друг для друга представителями чего–то божественного; их союз есть их религия; всякая полигамия составляет для них политеизм — вещь невозможную, бессмысленную.

Bo–2–x. Исключительность любви влечет за собою отделение семей, без которого ежеминутно нарушалось бы согласие между супругами и они подвергались бы посрамлениям и измене. Никто не станет отрицать, что при моногамии возможно сожительство родителей и детей, так как цель брака — семья, и дети являются ее продолжателями.

В–З–х. На долю мужчины, когда семья уже образовалась, выпадает труд, производство, внешние сношения; женщина должна, напротив, управлять домом. Подобное разделение труда обусловливается соответственными качествами супругов. Более сильному — действие, борьба, движение; тому же, кто блистает и любит, но блистает только для мужа и любит только его, тому хозяйственные хлопоты, мир и святость семейного очага. Оба ответственны, а следовательно, и свободны в своих действиях: однако муж имеет право контроля над своей женой, тогда как женщина может только помогать, предостерегать и подавать советы ему. Основания этому понятны: благосостояние семьи почти вполне зависит от труда мужчины и благодаря превосходству его производительности и большей ответственности он, по праву более сильного и более полезного члена семьи, и делается главою ее. Право и обязанность женщины состоят в признании этого превосходства, в пользовании результатами его, в служении и преданности ему. Попробуйте уничтожить это превосходство, уничтожьте подчинение красоты силе, и вы разрушите брак, вы превратите его в конкубинат.

В–4–х. Мы рассмотрим теперь влияние брака на развитие справедливости. Глава семьи, молодой супруг, чувствует в себе приращение самолюбия, честолюбия, духа предприимчивости, силы характера и ума. Его энергия растет как от оказываемой ему помощи женою, так и от скромности, с которой она производится. Впоследствии любовный жар остывает, сластолюбие слабеет от трудов, от присутствия детей, от боязни за будущее; за эфемерным владычеством любви наступает более спокойное и более серьезное царство сознания, которое должно продлиться до конца жизни. Потому–то я и утверждал, что, в известном смысле, между порядочными людьми не может быть места разговору о любви и что, чем менее занимаемая ею роль в жизни человека, тем больше задатков на счастье. Мы сейчас же убедимся в этом.

В–5–х. Один человек собственными своими усилиями вряд ли сможет удовлетворять всем своим потребностям; тем более он не может удовлетворять потребностям жены и детей. Ему нужно соединить свой труд с трудом других людей. Отсюда происходит гражданское общество, зародыш которого составляет семья. Это общество имеет свои законы и свое назначение, малоизвестное еще нашей философии; трудно, однако ж, сомневаться, чтоб в его цели не входило, во–первых, увеличение мужского достоинства и свободы, во–вторых, увеличение богатств и, как следствие всего этого, — общее благосостояние. Отношение семьи к государству, одним словом, respublica — вот задача для решения мужскому полу. Женщины принимают в нем весьма слабое участие, только лишь косвенным и тайным образом. Иначе и быть не может! Супруги, как первоначальный орган справедливости, составляют одно тело, одну душу, одну волю, один ум и преданы друг другу на жизнь и на смерть; откуда же может произойти различие в их интересах или в их мнениях? С другой стороны, политические и гражданские принципы, связывающие семьи, имеют целью установить их солидарность, гарантировать им свободу, труд, торговлю, безопасность, образование, обмен — все, чего они требуют и что лежит в пределах способности человека. Какое же участие может принимать во всем этом женщина? Предположите, что она подает голос в каком–либо народном собрании против мнения своего мужа: не есть ли уже это первая ступень к семейному раздору или даже разводу? Предполагая, что разум женщины может перевесить разум мужчины, мы идем против целей природы и унижаем достоинство мужчины! Допуская к исполнению общественных обязанностей женщину, предназначенную природой и супружескими законами к занятиям чисто семейным, мы пятнаем семейную честь, делаем из женщины лицо общественное, провозглашаем смешение полов, общность любви, уничтожение семьи, абсолютизм государства, гражданское рабство и шаткость собственности!

На этом основано подчинение жены мужу — подчинение, не имеющее в себе ничего произвольного; оно не составляет ни легальной фикции, ни присвоения силы, ни признания негодности слабейшего пола, ни исключения, вынужденного семейными обстоятельствами, ни нарушения прав женщины; оно просто вытекает из того неоспоримого факта, что способности мужчины обнимают большую часть общественных и семейных дел; оно не дает мужчине, в ущерб женщине, ни малейшего права на большее счастье или честь; напротив, на его долю выпадает самая тяжелая доля труда и, будучи хранителем женской верности, он извлекает из нее все свои достоинства.

Каким бы образом ни видоизменяли это отношение полов, вы уничтожаете этим существо брака; из общества, управляемого справедливостью, вы делаете общество, управляемое любовью; вы впадаете в конкубинат; вы будете тогда иметь отцов и матерей, будете иметь любовников, но вы лишитесь семьи; без семьи же ваше общественное устройство не будет уже союзом людей, семейств или свободных городов, а превратится в теократический или порнократический коммунизм — худший из тираний!

Предположим, для большей ясности, что природа захотела бы устроить общество иным образом. Что же бы она сделала? План, отвергнутый ею, указывает нам на это: она распределила бы поровну все способности между двумя полами, одарила бы их в равной степени силой, умом и красотою; она сделала бы женщину сильной, воинственной, производительной, умной, как мужчина, она сделала бы мужчину хорошеньким, миленьким, приятным и ангелоподобным, как женщина; все различие между ними заключилось бы в половых органах — различие, на которое никто не жалуется и без которого, что бы ни говорили мистики, немыслима любовь.

Понятно, что при подобного рода условиях мужчина и женщина, обладая каждый всеми способностями, которые мы находим теперь в них обоих, сходные и равные во всем, находились бы в совершенно иных отношениях, вовсе не похожих на нынешние браки. Мужчина не отдавался бы служению красоте, которой обладал бы сам; женщина не отдавалась бы служению силе, которой также она обладала бы. Влияние, которое они оказывают друг на друга при настоящих условиях их организации, было бы совершенно ничтожно; между ними не существовало бы ни обожания, ни культа, ни удивления, ни благоговейного восторга; они не обладали бы потребностью одобрения, откровенности, поддержки, точно так же, как и не нуждались бы в покровительстве и услугах. Отношения их приняли бы характер, совершенно сходный с современными отношениями между мужчинами, т. е. услуга требовалась бы за услугу, продукт за продукт, идея за идею. Любовь, конечно, уцелела бы благодаря нарочно оставленному нами половому различию; но она носила бы также совершенно иной характер: она не шла бы дальше сладострастного возбуждения и не имела бы ничего общего с сознанием, которое она подавила бы; будучи лишена преданности и самоотвержения, она не стремилась бы к моногамии и неразрывности; она держалась бы в пределах свободы и конкубината, не пробуждая ревности, исключая всевозможные мысли о неверности, экзальтируясь, напротив, от многочисленных удач. Одним словом, существовала бы полная общность жен, детей и хозяйств.

Все наши эмансипаторы, веруя в равенство сил и способностей обоих полов, мечтают о подобного рода организации, исключающей моногамию и семью. Мистики помещают ее на небо, так как, по их убеждению, там не существует даже полового различия; до сих пор еще многие весьма образованные люди думают, что подобного рода организация составляет единственное средство уничтожить антагонизм вместе с его следствиями — преступлением и нищетою. Но долго ли продлилось бы существование подобного рода общества? Я дерзаю утверждать, что оно было бы во сто раз хуже нашего, и объявляю его положительно невозможным!

Общество существует лишь благодаря подчинению справедливости всех индивидуальных и коллективных человеческих сил и способностей; в только что описанной мной системе индивид, обладая всеми качествами, которыми природа наделяет в настоящее время оба пола, был бы совершенно замкнут в собственной личности; в нем преобладал бы идеалистический элемент; рассудок и сознание играли бы второстепенную роль; любовь, синоним сладострастия, превратилась бы в простое наслаждение. Тогда–то, с неудержимою силою, пробудилось бы противоречие между личностью и обществом……………………………………………………………………………………………….

Таким образом, подтверждается моя теория брака. Общество, т. е. союз известного рода сил, покоится на справедливости. Справедливость обусловливается дуализмом, без которого она сводится к простому, недействительному понятию. Этот дуализм — брак, образованный союзом двух дополняющих друг друга лиц и сущность которого заключается в преданности, а первая ступень — в любви.

Таким–то образом разрешается это кажущееся противоречие, говорящее мужчине: повелевай для того, чтобы лучше повиноваться; женщине: повинуйся для того, чтобы лучше управлять, — противоречие, заключающее в себе весь закон и всю тайну посвящения. Свет полон подобного рода противоречиями; он живет и прогрессирует ими. Если смысл знаменитого правила «le roi regne et ne gouverne pas»[98] темен только для демагогов, стремящихся к безусловной власти, то смысл предложений «commander, pour mieux servir»[99] и «obeir, pour mieux regner»[100] тем более должен быть ясен для каждого человека, обладающего сознанием своих обязанностей и прав, для каждой женщины, уважающей мужа и собственное достоинство. До сих пор, сударыни, вы не могли упрекнуть меня в пристрастии; вы не могли назвать мои наблюдения неточными, мои рассуждения неправильными. Я не унижаю вашего пола, так как, ввиду каждого превосходства мужчины, я привожу соответствующее ему превосходство женщины и в замене требуемой мною от женщины преданности я требую от мужчины еще большую. Что же может вас обидеть? Я предлагаю все, чего требуют права ваши: равенство состояния и достоинства; полнейшее развитие и торжество ваших самых драгоценных качеств, одинаковую степень влияния; менее инициативы в делах политики и экономии, но зато и меньше ответственности; в конце концов, царствование, но царствование без трудов и без опасностей завладения. Чего же больше? К чему такой гнев?

Когда я, резюмируя в двух словах теорию брака и назначение женщины, высказал в виде заключения и против известных тенденций нашего общества энергические слова: куртизанка или экономка, вам оставалось только аплодировать. Когда я потом в припадке негодования прибавил: лучше затворничество, чем подобного рода эмансипация, вы должны были, если б вы хоть немного уважали ваш пол, поправить меня и ответить наподобие Лукреции: скорее смерть. Когда же я, с целью отмстить за общественную стыдливость, попранную несколькими эмансипаторами, назвал их нечистыми, помешавшимися от греха, ваше дело было молчать и не давать повод обществу предполагать, что название это предназначалось вам.

Вы предпочли, поддерживаемые несколькими литературными кастратами, поднять брошенную перчатку; вы сочли себя оклеветанными: «Мы не можем назваться ни нечистыми, ни сумасшедшими; мы преследуем цель освобождения женщины, мы вызываем всех, кто хочет, отвечать нам».

Без двусмысленностей, сударыни! Не прикидывайтесь оскорбленными! Я не имел чести знать вас, когда писал свою книгу, да не знаю вас и теперь. Я льщу себя надеждою, что ваша добродетель не перескочила еще через некий ров, откуда уже нет возврата, что касается вас, г. J. L., — я полагаюсь во всем на того, кто законами брака установлен вашим охранителем и ответчиком за ваши нравы; дай Бог, чтоб он так же хорошо уберег ваше перо! Вам, г. J. d'H., я верю на слово и не требую от вас никаких доказательств. Я скорее поверю заблуждению вашего ума, чем испорченности вашего сердца. Да примут это к сведению все ваши сестры по оружию! Я сужу по намерениям, а не по действиям. После всего сказанного мною позвольте мне, сударыни, напомнить вам то, что вызвало у меня выражение «нечистых», — качество, вполне оправдываемое всеми знаменитыми женщинами нашего века и прошлого. Оно было вызвано тою мыслью, что всякая женщина, мечтающая об эмансипации, потеряла, ipso facto, здоровье души, проницательность ума и девственность сердца; что она находится на пути к падению, дальше я не пойду. И так как вы, сударыни, любите откровенность, то ваши вызовы заставляют меня заявить вам, что оба ваши сочинения вполне подходят под вышеприведенное мною правило. Я докажу это вам сейчас.

Природа — олицетворение могущества и гармонии, но произведения ее, по справедливому замечанию Рафаэля, не всегда таковы, какими она их желает: они часто носят на себе следы слабости и уродства. Отчасти потому природа и создала человека: гордясь своим произведением, она сделала из него своего созерцателя и ценителя, достаточно умного для понимания ее законов и выработки себе идеала; достаточно сильного для исправления ее недостатков и залечивания ее ран, но слишком слабого и телом и умом, для того чтоб видоизменить или уничтожить ее. Сам человек — последнее создание природы, обязанное завершить своей рукой ее порядок, сам человек, как мы его видели в настоящее время, далеко не соответствует своему типу. Поэтому–то дело усовершенствования и ограничивается его собственной личностью; прогресс справедливости в человечестве составляет принцип и цель всего сущего.

Трудность этого дела заключается в том, что природа раздвоила человека на два элемента — силу и красоту. В общем, они распределены одинаково. Но человеческий род действует преимущественно не коллективно, а поодиночке. В нем существуют самцы и самки, породы и нации, племена и индивиды, семьи и расы.

Мужской пол обладает большей силой; женский проявляет большую красоту и идеальность; но в какой пропорции распределены эти качества? Определить это весьма трудно и, можно даже сказать, совсем невозможно.

У некоторых наций мужчины сильнее, чем у других, или же женщины красивее; отсюда произошло выражение этнографов о преобладании у известных народов мужского или женского элемента. Клавель, в своем ученом сочинении о человеческих расах, доказал, что английский характер страдает избытком мужественности, тогда как французский — избытком женственности. Оба эти элемента, по словам Клавеля, наиболее уравновешены в германской расе. Подобного рода неравенства происходят от двух причин: влияния среды, действие которой играет первенствующую роль в творении и во всем животном мире, влияния учреждений, действующих как и среда.

Из этого следует, что народ, начавший с мужественности, может сделаться женственным и тем положить начало своему падению, что случилось с греками после Пелопоннесской войны, с персами после царствования Кира, с римлянами после их огромных завоеваний и междоусобных войн.

Точно так же изнежившаяся раса может трудом, философией и учреждениями опять подняться и сделаться более мужественной; это случилось, например, с французами в славную эпоху, простирающуюся от смерти кардинала Флери (1743) до смерти Людовика XVIII (1824). Нельзя сказать, чтоб движение это продлилось от 1854 года до 1860 года, но оно может снова начаться.

Это колебание между мужским и женским элементом или, другими словами, между силой и красотой, между правом и идеалом, между политикой и искусством указывает на границы могущества человека над самим собой, на сферу его действия, на пределы, в которых должен находиться его действительный темперамент.

Как мужчина не всегда обладает достаточной силой, точно так же и женщина не всегда бывает прекрасною; как в физическом, так и в нравственном отношении она подвержена многочисленным уродствам. Часто она падает ниже самой себя, становясь, по выражению Жорж Санд, «lache, molle et bete»[101], как будто вопреки самой природе, делающей ее не бессильной, но только сравнительно более слабой и прекрасной. Иногда же происходит явление совершенно обратное.

Случается, что мужчина, погружаясь в «delices de capoue»[102], делается женственным, а женщина, напротив, эмансипируется, начинает носить мужское платье, подражать манере и языку мужчины, стремиться занять его должности.

Везде и во все времена встречаются подобные эксцентрические существа, смешные женщинам и невыносимые мужчинам; они бывают различных родов. У одних этот мужской шик обусловливается темпераментом и большой физической силой: их называют «virago». Они — самые безвредные, не имеют прозелитов, и часто бывает достаточно одних насмешек других женщин для приведения их в порядок. У других же стремление к эмансипации обусловливается известными потребностями ума, родом занятий или развратом. Бывают времена, когда к этому примешивается дух партий; упадок общественных нравов усложняет его; трусость мужчины делается сообщником смелости женщины; тогда–то появляются теории освобождения и любовного смешения, последнее слово которых — ПОРНОКРАТИЯ. Наступает конец обществу.

Порнократия весьма легко уживается с деспотизмом и даже с милитаризмом (Римская империя, времен Гелиогабала, может служить тому примером). Она сопровождает теократию, что мы видим на примере гностиков I и II столетия нашей эры и стремлений мистиков XVII столетия. В наше время она заключила союз с банкократией. Мальтус и Анфантен служат двойным выражением современного упадка. Но час их пробил; мир, равнодушно взирающий на падение папской теократии, поворачивается спиною к мальтузианской порнократии.

Вы не можете пожаловаться, сударыни, на малое значение, придаваемое мною вашим теориям, как будто я не вник и не оценил их. Я знаю ваше направление и без затруднения признаюсь, что идеи ваши — идеи роскоши и разврата, бессмыслия и прелюбодеяния — уже тридцать пять лет служат главным тормозом республиканской партии и зачумляют собой нашу демократию. Я хочу, чтоб публика оценила вас, intus et in cule.

Начнем с несомненных фактов.

Паран–Дюшатле, в своей книге о проституции, заметил, что публичные женщины преданы обжорству и пьянству, что они ненасытны, ленивы, сварливы и невыносимо болтливы. Все эти признаки указывают на падение женщины до степени простой самки. Какие же причины обусловливают это падение? Частое общение с мужчинами служит главной причиной утраты, вместе со скромностью, достоинством и прилежанием, и отличительной черты их пола, составляющей жизнь и душу всякой честной женщины, — чувства стыдливости. Паран–Дюшатле мог прибавить, что лицо этих женщин извращается вместе с их нравами; они становятся уродливее, их голос, взгляд и походка начинают походить на мужские, и они сохраняют только отличительный признак своего пола, самый грубый и самый материальный, т. е. половые органы.

Что общего, спросите вы, между этими проститутками и нами? Я спрошу, во–первых, сударыни, что значит по–вашему слово проститутки? Заметьте, что эти женщины занимаются только свободной любовью; что если некоторые занимаются ею вследствие обольщения, то большинство действует по призванию; что с точки зрения любовной демократии они поступают сообразно принципам филантропии и милосердия, как понимали это и гностики, что, сообразно вашим правилам, эротическая распущенность не имеет в себе ничего безнравственного, что она столь же дозволительна, сколь и естественна, что она составляет величайшее благо и достояние человечества и что вследствие этого хорошенькая женщина, соглашающаяся ради счастья мужчины, раненного любовью, пожертвовать ему деньком, вполне имеет право, как выразился бы Сэй, получить взамен какое–либо вознаграждение. Она имеет тем более права на это, ввиду того что всякая женщина унижается и незаметно подтачивается любовными отправлениями.

В данном случае не может быть даровой любви! Кроме любви самоотверженной, жертвующей собою во имя сознания в браке. Приходится выбирать между браком, соединяющим любовников навсегда, по закону преданности и самоотвержения и в сфере, превосходящей любовь, и между любовью оплачиваемой: между ними нет и не может быть середины.

Разве эмансипированные женщины, живущие в конкубинате, отдаются даром? Они получают по крайней мере удовольствие, доказательством чему служит то, что раз любовь не доставляет уже им наслаждения, то они отказываются от нее. Влюбленная, отдающаяся даром, составляет весьма редкое явление природы, существующее только в воображении поэтов; она проститутка уже потому, что отдается (вне брака); она хорошо знает это, так как, выходя впоследствии замуж, она выдает себя за вдову; к бесстыдству присоединяется в ней ложь и лицемерие.

Вот что делает из женщины частое общение с мужчиной или свободная любовь; она коверкает ее, уродует, делает из нее отвратительное по наружному виду подобие мужчины. Я утверждаю, что всякое излишнее соприкосновение с мужчинами, тогда даже, когда оно ограничивается одними салонными разговорами, академией или прилавком, вредно действует на женщину, развращает и лишает ее целомудрия. Скажу более, всякая женщина, часто вращающаяся в среде мужчин и занимающаяся не свойственными ее полу делами, утрачивает свою природную грацию, воспламеняет свое воображение и дает греху доступ в свое сердце.

Невозможно исповедовать теорию деспотизма и быть на практике либералом; невозможно поддерживать в политической экономии учение об относительности ценностей, не впадая в одно и то же время в ажиотаж и ростовщичество; невозможно превозносить свободу обмена, не потворствуя контрабанде. Одинаково невозможно женщине жить среди мужчин, заниматься изучением чего–либо или делами, свойственными им, исповедовать теорию свободной любви, не принимая в каком–либо отношении сходства с «virago»[103] и не чувствуя в своем сердце зародыша распутства.

Мольер в своей комедии «Les femmes savantes»[104] прекрасно выразил этот принцип. Он представил в ней мать семейства — Филаминту, женщину честную, но поющую громче петуха, как говорит про нее служанка, и вследствие этого обладающую самым невыносимым характером, тиранящую мужа и дочь и в конце концов обманутую самым жалким образом. Рядом с Филаминтой стоит сестра ее Белиза — старая жеманница, прогоняющая от себя любовь, но уверенная, к своему великому удовольствию, что все мужчины без ума от нее. Найдись хоть один смельчак вкусить с ней сладость любви, и она, понятно, согласилась бы. Затем следует старшая дочь Филаминты — Генриетта, которая была бы не прочь с утра до ночи играть в любовь, но не может решиться лечь с действительно обнаженным мужчиной. Этим она обязана спиритуализму Декарта, до которого Генриетте — экономке, не изучавшей ни философии, ни греческого языка, нет никакого дела. Великий моралист и великий комик Мольер знал вас в совершенстве. Не мужчинами хотите быть вы, вы хотите только быть с ними и ищете их. Вот что доказал Мольер в своих комедиях «Les femmes savantes» и «Precieuses»[105].

Я говорил недавно о маркитантках. Я далек от какой–либо дурной мысли об этом интересном классе граждан и не желаю им ничего дурного. Все они замужем, и большинство их верны мужьям. Но они наполовину солдаты, живут в казармах, присутствуют на смотрах и красуются под номером в полковых списках. Я не могу судить о степени приносимой ими пользы, но желал бы из уважения к их полу удалить их из общества военных. «Маркитантка» Беранже всегда приводила меня в восторг и до сих пор еще кажется мне великолепной песнею. Признаюсь, однако, что она обязана своим блеском не красотам непотребной женщины. То же можно сказать и о торговках, более ужасных даже, чем их мужья. До сих пор еще ни одно правительство не дерзнуло освободить парижские рынки от привилегий этих дам: они как бы носят в своих юбках целую революцию.

Я долго жил рядом с госпиталем, в котором читался курс акушерства: то была настоящая школа проституции и сводничества.

Есть, конечно, много честных женщин среди акушерок, я сам знавал много таковых, и вы, госпожа J. d'H., можете служить тому примером.

Но, видя ваши издевательства над родами, я не могу подавить в себе мысли, что вы больше ратуете за свою практику, чем за женскую эмансипацию. Да и как же иначе? Неужели вы думаете, что известные образы бесследно проходят в голове молодой женщины, что они не горячат ее кровь и не туманят голову! По меньшей мере, она, выйдя замуж, начнет, как говорят, носить штаны. Знаете ли вы хоть одного порядочного мужчину, хоть одну честную женщину, которые пожелали бы подобного рода будущность своей дочери?

Вы напрасно, сударыня, стараетесь сделать должность акушеров признаком упадка общественной нравственности; рвение, проявляемое вами по этому поводу в ваших книгах и брошюрах, доказывает просто желание привлечь на свою сторону стыдливость женщины в родах. Это просто известного рода уловка. Я мог бы многое порассказать вам о деревенских и городских повивальных бабках, но умолчу, боясь диффамации. С той минуты, когда женщины цивилизованного общества не могут рожать детей без посторонней помощи, как делали это прежде женщины Египта и Иудеи и делают до сих пор еще все дикие женщины, с той минуты, когда в силу чрезмерного нервного возбуждения акт рождения делается процессом патологическим; с этой минуты гораздо предпочтительнее, в интересах общественной честности, призывать доктора, чем обучать этой скабрезной науке молодых поселянок. Между доктором и рожающей женщиной, окруженной мужем и родными, стыдливость неуместна точно так же, как и между раненым солдатом и сестрою милосердия. Не хотите ли вы также, под предлогом стыдливости, изгнать женщину из госпиталя? Нет, нет: место женщины, как и доктора, у постели больного; пред лицом опасности стыдливость должна удаляться под покров милосердия. Тут должны играть роль самоотвержение и преданность: преданность мужчины к женщине и женщины к мужчине; тут должно быть полное господство закона брака, закона, которого не понимает ваша ложная стыдливость, так как вы принадлежите к разряду эмансипированных. Я со своей стороны в тысячу раз скорее предпочту, ради пользы общественной и семейной нравственности, доктора, чем присяжную акушерку.

Шум, поднятый вами из–за мужчин–акушеров, напоминает мне историю, которую я расскажу вам, рискуя быть опять обвиненным госпожою J. L. в неприличии и недостатке деликатности. Я уверен в ее благодарности за этот анекдот.

Я знавал военного приемщика, жена которого в отсутствие его осматривала сдаваемых рекрутов. Она осматривала, ощупывала свой товар, заставляла его ходить. Кашляните, говорила она ему…

Впрочем, она была честной женщиной, которую никто не мог заподозрить в галантерейности. Она философски справляла свою должность. Рекруты, в ее глазах, не были людьми, а просто пушечным мясом.

Подобная женщина была бы образцом в мире эмансипированных; но какой мужчина решился бы подойти к ней без отвращения?..

Я видал в деревне дочерей фермеров, обладателей заводских быков, которые в случае необходимости, когда отсутствовали отцы, без замешательства справляли работу. Honny soit qui mal у pense[106]. Что делали руками эти деревенские девы, не подлежит описанию. Замечательно то, что они нисколько не стеснялись этим. Что же касается меня, бывшего тогда еще мальчуганом, то я никогда не способен был питать ни малейшего расположения к этим хватам.

Все это грубо и не обладает особой важностью; я привожу эти факты, только чтоб доказать людям, смотрящим на все сквозь пальцы, различие качеств мужчины и женщины; показать, что семейный мир и главнейшая сторона общественной морали зависят от разграничения между ними, так как всякий раз, когда женщина выйдет из пределов, указанных ей природой, она унижает и развращает как себя, так и мужчину, и что первой ее обязанностью должно быть возможное уклонение от сходства с ним.

Я привел в пример дочь фермера, приемщицу, присяжную акушерку, маркитантку, торговку, куртизанку и ученую; неужели же еще не все? Можно составить из них целый словарь. Обратим еще внимание на так называемых артистов и «esprits forts»[107].

Женщина, олицетворение идеала, одаренная от природы красотой, обладает известными эстетическими предрасположениями, которых я не вправе отрицать. Но и тут, как и везде, вопрос сводится к мере, которой вы, женщины, не знающие ни в чем меры, не придаете никакого значения, помимо того что женщины никогда не сравняются с великими артистами точно так же, как и с великими ораторами и великими поэтами, они должны еще обращать внимание на приличия, требуемые их полом и интересами семьи.

В древности роли женщин игрались мужчинами: древние считали невозможным изображение любви, не чувствуя ее, и не допускали даже на сцене подобного рода перехода от призрака к действительности; они смотрели на ремесло актрисы как на выставку женщины, наносящую ущерб общественной честности. У нас дело приняло иной оборот; театр, может быть, и выиграл, только в ущерб нравам. Каждый отец семейства, посещающий театр вместе с женой и дочерьми, повинен в проституции… Я не пойду далее. Не подлежит сомнению, что большинство женщин, часто посещающих театры, исповедуют свободную любовь. Нужно выбирать между подчинением женщины, упроченным воздержностью ее поведения, или между унижением мужчины. Я хорошо знаю, что природа, часто производящая, по выражению Фурье, двусмысленных существ, как бы предназначила многих мужчин служить «chaperons»[108] своим женам.

В добрый час! Эмансипированная женщина вполне заслуживает дурака–мужа. Мир и снисхождение этим храбрым жертвам! Но не следует ни приводить их в пример другим, ни возводить их поведение в принципы гражданского и политического права. Я не требую закрытия театров; я говорю только о том, что нам остается еще многое сделать для их морализации. Нападки Руссо и Боссюэ остались во всей силе.

Перейдем к женщинам–писательницам. Я признал за женщиной воспитательную способность и не делаю этим никакой уступки моим противникам.

Женщина, по самому свойству своего ума, будучи поставлена между мужем и детьми, должна быть живым рефлектором, имеющим целью давать образ, упрощать и делать более понятными идеи мужа для передачи их детям. Женщина, обладающая высшим развитием своих способностей, может распространить свое влияние на всю общину. Как красота некоторых женщин приносит пользу всем им, точно также и таланты немногих будут полезными не только всем женщинам, но даже и всем мужчинам. Я допускаю вследствие этого возможность участия женщины вместе с мужчиной в литературных трудах; с тем только условием, чтоб она, занимаясь этим и показываясь в обществе, все–таки оставалась бы женщиною и матерью семейства; вне этого она утрачивает свое значение. Тут–то и заключается щекотливая сторона дела. Женщина, громко держащая речь в обществе, вряд ли согласится понизить голос в семье. Чем более ее талант, тем более, значит, она должна нуждаться в семейных добродетелях. Мы еще не дожили до этого. Публика сама производит беспорядки своими нескромными рукоплесканиями; она весьма мало ценит тех женщин, которые с действительным талантом соединяют скромное и сдержанное поведение. Нечто скандальное всегда увеличивает в ее глазах известность и славу какого–либо синего чулка и придает ему известного рода запах. Мадемуазель Мелан, госпожа Амабль Татю начинают уже забываться, госпожа Неккер де Соссюр известна только воспитательницам. Репутация же других, более смелых увеличивается вместе с их любовными похождениями.

Пусть женщина пишет и печатает, если представится случай, различного рода сочинения; но пусть прежде всего будет гарантирована семейная честь.

«Женщина, — говорит закон, — не может без согласия мужа ни приобретать, ни продавать, ни завещать, ни дарить».

Удивительно, как законодатель упустил из виду случай, заслуживающий большого внимания и обладающий большим влиянием на безопасность и честь мужа, — случай, когда женщина публикует свои сочинения и этим как бы выставляет себя напоказ. Французские мужья очень любят выказывать подобным образом способности своих жен. Я присутствовал в 1847 году, за несколько времени до февральской революции, на политической и социальной сходке, на которой мне пришлось слышать ораторский дебют весьма красивой женщины, произносившей речь под руководством своего мужа. Импровизация никуда не годилась: барыня была не в голосе. Я не могу выразить степени моего страдания при виде этой бедной женщины, показываемой глупым мужчиной. Был бы я ее любовником, то я надавал бы пощечин мужу и насильно увлек бы ее домой. Публике должно быть известно только имя пишущей женщины; женщине же оратору следовало бы не дозволять отлучаться из дому.

Я присутствовал на сеансе пяти академий при получении госпожою Луизой Коле–Ревуаль награды за свое поэтическое описание версальского музея. С тех пор прошло уже двадцать лет, госпожа Луиза Коле должна быть теперь уже старухой, и с тех пор она не произвела ничего замечательного. Вид молодой женщины, выставленной напоказ толпе и упоенной ее рукоплесканиями, произвел на меня крайне неприятное впечатление; она, очевидно, предпочитала эти шумные одобрения одобрению мужа и ласкам своих детей. Если б я был мужем этой лауреатки, то, принимая от нее венок, я обратился бы к ней с следующей речью: вы послали на конкурс ваши стихи, сударыня, вопреки всем моим желаниям; вы явились на сеансе академии помимо моей воли. Тщеславие душит вас и скоро сделается причиною нашего обоюдного несчастья.

Я не желаю испивать до дна горькую чашу. При первом вашем непослушании, куда бы вы ни скрылись, я заставлю вас замолчать и не позволю вам заставлять говорить о себе…» И я привел бы в исполнение сказанное мною. Глава семьи сам должен оберегать свое достоинство там, где эту обязанность не принимает на себя общество. В данном случае я, как римлянин, уверен в своем праве над жизнью и смертью жены.

Худший род составляет женщина «esprit fort», — женщина, пытающаяся философствовать, имеющая отвращение к браку, гордящаяся своим направлением и своею партией.

Женщина артистка или писательница романов делается эмансипированной вследствие избытка воображения и чувств. Она бывает увлечена идеалом и сладострастием. В древности к этой категории принадлежала куртизанка; она была также в своем роде артистка. Индийская баядерка, египетская альмея, женщина чайных домов в Японии — тоже артистки. Достаточно бывает иногда доброго слова, сердечного расположения или куска хлеба для того, чтобы обратить их на путь истины. Так поступил Христос с Магдалиною. Они скорее увлечены, чем эмансипированы. Потому–то мужчины и предпочитают их женщинам–стоикам, добродетель которых принимает вид власти.

Женщина «esprit fort», эта курица, поющая, как петух, как говорят крестьяне, неисправима. Сердце и ум ее вполне извращены. Обнаруживая в своей оценке госпож Ролан, Сталь, Неккер и Жорж Санд некоторые признаки этой болезни, я описал их следующим образом.

«Женщина, стремящаяся к эмансипации, выходящая из своего пола и желающая пользоваться всеми правами мужчины, такая женщина производит, вместо философского, поэтического или художественного творения, нечто такое, в чем видна только одна господствующая и заменяющая ей и ум, и талант идея равенства ее во всех отношениях с мужчиной и несправедливость ее теперешнего положения».

«Равенство полов с его обычными следствиями — свободной любовью, уничтожением брака, возвышением женщины, ревностью тайной ненависти мужчины и безмерной любовью к роскоши — такова философия женщины, стремящейся к освобождению…»

В конце концов я прибавлял:

«Излишне повторять беспрестанно одно и то же. Мне надоело уже изображать женщину, которою овладела мания равенства и эмансипации и гонимую этой манией как привидением; завидующую нашему полу и презирающую свой; мечтающую о семейных и политических привилегиях мужчины; заключающуюся в случае, если она благочестива, в размышления о Боге и в свой эгоизм; исчерпывающую, если она светская женщина, все причуды и положения любви; становящуюся, если она писательница, на ходули, делающую свой голос грубым и пишущую слогом, в котором не отражается ни оригинальность мысли мужчины, ни грация женщины; описывающую в романе собственные свои слабости; неспособную, если она пишет философское сочинение, ни сделать правильный вывод, ни подвести факты под общее положение; раздражающую и разжигающую своими сплетнями ненависть различного рода партий в случае, если она занимается политикой».

Одним словом, женщина, одержимая этой манией, стремится стать и сердцем и умом вразрез со своим полом, который она презирает именно за то, что в нем есть лучшего. В то же время она завидует и клевещет на мужчин, желая сравняться или даже превзойти их в том, чего она не понимает. Все это оканчивается для несчастной каким–то идиосинкратическим гермафродитизмом, лишающим ее чувства любви и грации, свойственной ее полу, отвращающим ее от брака и повергающим ее все в больший и больший эксцентрический эротизм. Развращенность чувств служит в ней причиною разложения рассудка; все творения ее отличаются неровностью, неистощимой болтовнею, смесью женской мелочности и подражания мужчине. О рассудке в них не может быть и помину: исковерканные слова и исковерканные идеи; старание как можно скорее овладеть мыслями и выражениями соперника и сделать из них аргументы в собственную пользу; привычка отвечать на последнее слово фразы, вместо того чтобы отвечать на всю фразу; очевидная ложь, всюду награбленные формулы, прилагаемые и вкривь и вкось каламбуры, глупости, шаржи; одним словом, полнейшее смешение понятий, хаос! Вот чем отличается ум эмансипированной женщины. Подобного рода черты, наблюдаемые мною во многих из современных знаменитостей, замечал я у сотен женщин. Я, сударыни, позволю себе, оставив в стороне ваши личности, указать, на основании ваших сочинений, сходство вашего интеллекта с только что описанным мною умом и способом изложения других женщин.

Я знаю, что ответите вы мне: вы скажете, что идеи, защищаемые вами, лично не принадлежат вам; что они родились раньше вас; что вы дали им только личный отпечаток и что, следовательно, мои выводы лишены основания. Вы, госпожа J. L., происходите по прямой линии от отца Анфантена, вы, госпожа J. d'Z., принадлежите к партии сенсимонистов, издававшей недавно обозрение якобы философское и религиозное. Все это мне хорошо известно, и я готов избавить вас от всякой ответственности. Эмансипированная женщина, что бы ни говорили, неспособна произвести на свет, без участия мужчины, ни софизма, ни незаконного ребенка. Ваша теория страдает тем, что ее нельзя отрицать, не подтверждая в то же время ненормальное состояние вашего мозга.

Глава V[109]

Знаете ли вы, госпожа J. L., что составляет основу ваших антипрудоновских идей относительно любви, женщины и брака? Вы даже, вероятно, и не подозреваете того. Во–первых, брошюра ваша кажется делом нескольких рук. В ней попадаются места, похожие на катилинарии: в них так и блещет женский ум; другие же за сто верст отзываются профессорством. Вы с удивительной легкостью, способной испугать всех невежд, говорите о метафизике, синтезе, антиномиях; абсолюты, идеалы, конкретное и абстрактное так и вьются около вашего пера, как амуры около пояса Венеры. В некоторых местах сквозит педантка, повторяющая слово в слово только вчера затверженный урок, заданный и объясненный ей учителем. Как ни тяжело, сударыня, говорить просвещенной женщине, одаренной природным умом, что она ничего не понимает, но я все–таки решаюсь на эту крайность. Ваша брошюра, точно так же, как оба тома госпожи J. d'Z., доказывают, как нельзя лучше, справедливость положения, составляющего сущность моего ответа, что смешение понятий ведет к смешению полов и vice versa. В этом заключаются главные черты характера нашей эпохи, имеющей много общего, по мнению всех значительных писателей, с эпохой падения язычества и начала христианства.

Вы выбрали плохого руководителя: Анфантен, теории которого вполне оценила исправительная полиция, уже двадцать лет как покинут всеми умнейшими и достойнейшими последователями сенсимонизма; Анфантен принадлежит к числу людей с достаточной памятью, с легким воображением, которые, не производя идей, портят все, к чему ни прикоснутся. Он давно уже сошел со сцены, и, мне кажется, наступила уже для него минута заявить о себе, не обращаясь к помощи «femmelettes»[110], сказать самому: вот и я!

Я рассмотрю вашу книгу, сударыня, холодно, серьезно, преимущественно обращая, по вашему желанию, внимание на ее доктрину.

Я оставлю, по примеру теологов, в стороне все второстепенное и ограничусь рассмотрением положений, составляющих основу идей, без которых не существовало бы ни «idees enfantiniennes»[111], ни свободных женщин. Немножко терпения: это продлится недолго.

I. Вы назвали мою книгу о справедливости новым путешествием на поиски за абсолютом. Было бы действительно весьма смешно с моей стороны искать абсолюта, так как, в настоящее время, я так же известен войной, которую я веду против него, как в былые времена войной, объявленной мною собственности. Вы обвиняете меня по поводу этого абсолюта, к которому я пристрастился в настоящее время, в том, что я заглушаю в народе понятие о справедливости. Обвинение тяжко: я навлек на себя подозрение, изобличая абсолютизм; никто не должен меня выслушивать; я не имею права говорить о браке и женщине.

Заглянуть поглубже в вашу совесть — моей нечем упрекнуть меня, — я спросил себя, знаете ли вы, что делали, когда говорили о справедливости и абсолюте. Я нашел нечто весьма любопытное для вас и не лишенное важного значения для вашего первосвященника.

Я верю и признаю существование абсолютного, принимая его в значении достоверного, я верю в существование достоверных идей, идей, абсолютно достоверных, каковы, например, все математические идеи, закон постепенности, причинности, закон равновесия и др. Я верю в существование абсолютного в смысле всеобщего, я признаю всеобщие идеи, категории, которым я предписываю и субъективную и объективную достоверность, и самой общей из этих категорий кажется мне СПРАВЕДЛИВОСТЬ.

Насколько мне известно, никто еще не употреблял слов «абсолютный, всеобщий, достоверный», придавая им значение синонимов; если и говорилось: это абсолютная истина, то слово «абсолютный» употреблялось в значении прилагательного, могущего быть поставленным перед многими другими словами и означающего высшую степень могущества, идеальности или реальности.

Я отрицаю, вместе с другими логиками, абсолютное в значении сущности или бытия, соединяющего в себе в неограниченной степени все могущество, всю жизнь, всю красоту, всю истину, всю справедливость и т. д. Абсолютное принимается тогда в логическом, онтологическом, эстетическом и юридическом значении; все это весьма понятно.

Сообразно вышеприведенному объяснению ясно, что справедливость, составляющая, по моему мнению, основу философии, не представляет собою нечто абсолютное, несмотря на свою абсолютную достоверность и действительность. Доказательством этому может служить то, что я могу вывести из понятия справедливости все человеческое законодательство и мораль, но не могу дать жизнь мухе; не могу открыть систему мира; не могу сделать статую вроде гладиатора; не могу выдумать алгебры. Я не могу даже, с одним понятием о праве, изобрести какое–либо политическое учреждение, так как, для приложения права, требуется много других отношений, невыводимых из него: отношений политических, экономических, географических, исторических и др., что не мешает, однако, справедливости быть достоверной во все времена и во всех ее приложениях.

Вы, сударыня, и ваш патрон Анфантен понимаете справедливость, абсолютное, всеобщность и достоверность совершенно иначе.

По вашему мнению, не существует ничего достоверного, всеобщего или справедливого. ВСЕ ОТНОСИТЕЛЬНО И ИЗМЕНЧИВО — справедливость, красота и достоинство подобны морским волнам. Утверждать противное, т. е. допускать существование достоверных понятий, всеобщих идей, непреложных принципов справедливости, — значит, по–вашему, искать абсолютное и развращать нравственность; мудрость, по вашему мнению, заключается в умении сообразоваться во взгляде на вещи с обстоятельствами и избирать удобнейшую точку зрения. Пусть будет сегодня республика, завтра — монархия; прежде — брак и семья, потом — свободная любовь; то демократический социализм, то индустриальный феодализм; в средние века — христианство, при Лютере — протестант, при Руссо — деист, в XIX столетии — мальтузианец и биржевой игрок. Выскажите ясно, если вы только понимаете так же ясно, все, что лежит у вас на сердце, пусть каждый судит. Вы называете абсолютным разум, истину, действительность, справедливость, всю нравственность, все законы природы и общества; ваше относительное заключается в пирронизме, в разрушении всего разумного, науки, нравственности и свободы. Для вас, как и для господина Анфантена с его учениками, общество не что иное, как произвол власти, ажиотаж в политической экономии, конкубинат в семье, проституция всеобщей совести, повсеместная эксплуатация легковерия, жадности и других дурных инстинктов человека. Ваша брошюра, в 196 страниц, может служить признаком времени: она ясно указывает нам на то, что разврат проник в ум, сердце и чувства женщины; завтра он коснется и детей.

II. Последуем за вами, уразумев ваши слабые и сильные стороны. Вы, как и Анфантен, не чувствуете недостатка в известного рода логике: она, правда, стоит вам немногих головных усилий. Так как логика эта есть логика смешения понятий, логика хаоса и, как я сказал уже, разврата, с вами, сударыня, мы быстро приближаемся к порнократии.

Всякая истина, в своей совокупности, предполагает известного рода гармонию, симметрию, связь между частями, одним словом, известного рода ОТНОШЕНИЕ. Лишь только нарушается эта гармония и связь, то отношения уже не существует; относительное утрачивает свое значение.

Вы утверждаете сообразно собственной логике: рабство лучше антропофагии, крепостное состояние лучше рабства, пролетариат лучше крепостного состояния. Из этого вы заключаете, что рабство, крепостное состояние и пролетариат относительно хороши и что, не имея возможности достигнуть абсолютного, все существующее может считаться относительно дурным или хорошим.

Все это — логика близорукости, логика людей, рассуждающих только приблизительно, принимающих условные фразы за диалектические правила. Истина логическая, философская, строгая, точная, совершенно иного рода. Эта истина гласит, что справедливость, истинная сама по себе и во всех своих частях, прогрессивно развивается в человечестве. С развитием ее человечество удаляется от состояния животности и достигает общественности и справедливости. Из подобного хода вещей следует, что рабство — само по себе и относительно — нисколько не лучше антропофагии: оно — тоже состояние животности; крепостничество, пролетариат — тоже животность, фатализм, постепенно уничтожаемый свободой, справедливостью.

То же можно сказать и относительно развития политических и религиозных учреждений.

Таким образом, скептицизм ваш лишен всякого основания и покоится только на смешении ваших понятий и произвольности ваших определений: ваша философия, повторяю вам, — хаотизм, смешение полов и, как я докажу впоследствии, проституция.

Вы говорите об относительной правде в противоположность абсолютной.

Но и тут вы заблуждаетесь и смешиваете все. Всякая истина справедлива с двойной точки зрения: рассматриваемая сама по себе и как составная часть всего порядка вещей; разумение последнего действительно сделало бы нам доступным известную сторону абсолютного.

Так, всякое положение Эвклида справедливо само но себе, не принимая во внимание всей геометрии; оно справедливо, как последовательное звено геометрии, совокупность которой также справедлива. Теория прилива справедлива независимо от системы Коперника, теория кровообращения и питания справедлива независимо от всякой теории воспроизведения; что не мешает им, однако, быть справедливыми в их соотношении с воспроизведением, нервной системой и пр. Вот что значит абсолютное и относительное; вы совершенно неверно противополагаете их друг другу; они сосуществуют, и, предполагая абсолютным всякую идею, всякое явление, каждое существо, составляющее нечто цельное, самостоятельное, вы все–таки должны будете признать тождество абсолютного и относительного.

Таким образом, истина обладает двумя сторонами, из которых самая блестящая— сторона относительного, так как, зная какое–либо положение безотносительно, мы не имеем еще полной истины, а знаем только часть ее.

Отсюда следует, что относительные истины, не имеющие, по–вашему, никакого значения, наиболее важны; это уже доказывает ваше превратное понимание.

Причина вашего заблуждения заключается в том, что вы придаете значение относительного всем заблуждениям, аномалиям и дисгармонии, что само по себе уже составляет бессмыслицу.

Вся ваша гордая и легкомысленная метафизика сводится не только к непониманию самих выражений, но даже и понятий и отношений. Вы не знаете, что такое абсолютное и относительное; для вас не существует ни достоверности, ни действительности, ни всеобщности, ни категорий; вы похожи на болвана, имеющего глаза, но ничего не видящего; имеющего уши, но ничего не слышащего; обладающего рассудком, но не получающего впечатлений. К этому–то сводится вся умственная сила Анфантена, пленившая вас вместе со всеми теми, которые, благодаря известным предрасположениям, утратили нравственное чутье и здравый смысл. В данном случае Анфантен явился достойным представителем своей эпохи, апостолом религии плоти, разрушителем принципов, агентом разложения общественной совести, предвозвестником которого было царствование Луи Филиппа.

III. Теперь мы обладаем секретом вашей доктрины и можем разъяснить ее вам. Я не желаю читать вам курс логики: вы не поймете меня, да это будет и несвоевременно. Я обещал вам вскрыть вашу душу и сдержу свое обещание.

Отрицая справедливость как нечто абсолютное, вы должны все–таки избрать исходную точку вашему скептицизму. Не стану упоминать о принципах, так как вы не признаете их; принципы привели бы вас к всеобщей идее, к достоверности, к тому, что вы называете абсолютом. Вам необходимо все–таки избрать какой–либо, хотя бы даже условный, закон. Этот направляющий закон, этот свет носит название идеала. Но, желая оставаться последовательными или, иначе говоря, верными окружающему вас мраку, вы спешите прибавить, что идеал этот не имеет в себе ничего абсолютного. На чем я останавливаю вас и утверждаю: во–1–х, что, упоминая об идеале, вы сами не знаете, о чем говорите; во–2–х, что если даже вы и знаете его, то вы тем не менее впадаете в весьма грустное заблуждение, избирая его руководителем вашего разума и властелином вашего сердца.

«Идеал, говорите вы (с. 13), не заключает в себе ничего абсолютного».

И затем вы объясняете, почему идеал избран вами ad libitum[112], или в вас самих, или в окружающей вас природе, не приписывая ему ни одного из свойств, характеризующих абсолютное.

Все это означает только, сударыня, что для вас, стремящихся к достижению идеала, на самом деле его не существует, а существуют только предметы, привлекающие более или менее ваше желание и алчность. Идеалом, для каждого цельного человека, называется слово, выражающее соответствие какого–либо существа с его типом. Так называется еще известная способность нашего ума, посредством которой мы, ввиду действительности, всегда погрешающей, по выражению Рафаэля, восходим мыслью к совершенству, несомненно существующему, по нашему мнению, или в природе, или в Божественном разуме. Идеал, взятый в таком смысле, хотя и не существует на самом деле, но вполне подлежит нашему разуму и может быть назван абсолютным, так как соединяет в себе истину, гармонию, достоверность, пропорцию, силу и красоту. Нам никогда не придется достигнуть его, но мы должны постоянно стремиться к нему, при условии соблюдения прав справедливости; мы развращаемся, отказываясь от него. Отречение от идеала составляет вернейший признак упадка нашего времени.

Вы же, напротив, вы отрицаете a priori идеал, так как вы отрицаете абсолютное и так как, по вашему мнению, абсолютное составляет синоним истины, закона, достоверности. Для вас, повторяю, не существует идеала; все, что вы называете этим именем, совершенно произвольно. Может быть, ваш идеал — уродство. Он должен быть вычеркнут из вашего словаря, как не обладающий, наравне с абсолютным, относительным, достоверным и всеобщим, никаким значением.

Вы должны заменить его другим словом, называющимся по–латыни «libido»[113] по–французски же «fantaisie»[114].

Вы, таким образом, приобретаете многочисленную родню, не делающую вам, впрочем, особенной чести. Фантастическая школа — это последнее слово романтизма — царствует в литературе, в поэзии, в живописи и в драматическом искусстве. То же происходит и в мире нравственности; и все сводится к одному — проституции. Прочтите фельетоны Т. Готье, всю массу романов, драм, стихов, иллюстрирующих нашу эпоху.

Прямым следствием подобной замены идеала фантазией является отсутствие во Франции теории искусства, т. е. самого искусства. Существуют творения разврата, и ничего более. Было время, когда искусство имело целью воспроизвести идеал, насколько он доступен воображению, или же действительность как более или менее прямую противоположность этому идеалу; представителем первого направления был Рафаэль, второго —Фламандская школа. Оба направления столь же законны, как и комедия и трагедия. Изображение действительности заслуживает такого же уважения, как и изображение идеала. В настоящее время толпа художников и литераторов знают только фантазию и, благодаря ей, одинаково удаляются как от действительности, так и от идеала. В их творениях нет ни правды, ни возвышенности; они просто модный товар, предметы порнократии.

Мы еще не кончили. Вы вполне заблуждаетесь относительно идеала; отрицая его абсолютный характер, вы делаете из него Божество, что весьма понятно в религии без принципов, без закона, без достоверности, без всеобщих идей, без понятий, без справедливости, без нравственности, в век господства фантазии, что опять–таки составляет противоречие и бессмыслицу.

Я объяснил, в своей теории прогресса, каким образом он имеет принципом справедливость; почему всякое политическое, экономическое, литературное и философское развитие, лишенное этого необходимого элемента, становится разрушительным и развращающим; каким образом идеал влечет нас к справедливости; почему, наконец, этот самый идеал, делаясь правилом и целью жизни, вместо того чтобы служить орудием права, делается причиною немедленного упадка и смерти общества. Одним словом, я подчинил идеал справедливости, идея которого с точки зрения спекулятивного разума менее всеобща и ощущение которого с точки зрения практического разума носит менее общественный характер.

Вы же, напротив, вы подчиняете право идеалу, наподобие тех идолопоклонствующих политеистов, история упадка которых была приведена мною: вы вполне сходитесь с современной литературной чернью, следующей, как известно, принципу искусства для искусства. Принцип же искусства для искусства влечет за собою следствия, также входящие, по всей вероятности, в ваш катехизис: власть для власти, война для войны, деньги для денег, любовь для любви, наслаждение для наслаждения. Я заявил вам, что все ваши мысли ведут к проституции, что ваша голова — не говорю — сердце, так как вы жена M. L., которого я считаю вашим искупителем, — наполнена проституцией, потому что вы наслушались речей магнетизатора Анфантена.

Фантастическая школа, образчик бессмысленной метафизики которой дали вы нам, не что иное, как наслаждение, порок, безнравственность, общественное разложение, ПОРНОКРА ТИЯ.

IV. Вы упрекаете меня в постоянном смешении конкретного с абстрактным. На что я имею честь, сударыня, отвечать вам советом — получше удостовериться самой в вашем умении различать их. Ваше понятие об абстрактном — неточно, о конкретном — еще более.

Вы утверждаете, вместе с номиналистами, что общество — пустое слово и что нет общественной единицы и помимо индивида, мужчины или женщины; что пара, образованная их соединением, не есть существо действительное; что нельзя приписывать этой паре какие–либо атрибуты, на основании которых можно было бы рассуждать за или против мужчины или женщины.

«Феноменально общественное существо (l'etre social) — ничто. Оно не подлежит нашим чувствам; но с абстрактной точки зрения оно составляет результат качеств, присущих мужчине, и качеств, присущих женщине». Так говорит учитель; то же повторяет за ним ученик.

Вы только что отрицали, под именем абсолютного, все общие идеи, всякую достоверность; вы не хотели понять относительное; вы разрушили идеал и поставили на его место фантазию; вы уничтожили справедливость; теперь же вы начинаете отрицать существование коллективностей, общих идей, общих законов, т. е. вы отрицаете природу и общество. Из хаотизма вы впадаете в нигилизм; от порнократии вы переходите к смерти. Это вполне логично, насколько слово это приложимо к мраку, смерти, ничтожеству.

Идея называется абстрактной, когда она выражает простое отношение, независимо от всякой реальности. Число 5, например, может назваться абстрактным; 7 — тоже; формула 5x5 = 25 абстрактна по той же самой причине, как и формула 7x7 = 49. Если мы обобщим эти формулы и удалим частные цифры 2, 5, 7, то получится формула еще абстрактнее: А х В = С.

Мы видим теперь, что абстрактное имеет несколько степеней.

Родовые и видовые идеи составляют прямую противоположность абстрактным. Последние, как мы уже говорили, не помогают понятию о материи; первые же необходимо предполагают ее. Когда я произношу число 5 или его производные 25, 150, 250, 2500, то всякому очевидно, что я не подразумеваю под ними ни людей, ни лошадей, ни др. Когда же говорю: улей, табун, лес, нация, то всякий поймет, что я говорю о пчелах, лошадях, деревьях, людях, в каком бы ни было количестве; слова: «улей, табун» и т. д. лишены были бы иначе всякого значения.

Абстрактная идея и идея коллективная, идея группы, рода или вида диаметрально противоположны, чего никак не могли взять в толк ни вы, сударыня, ни ваш учитель Анфантен. Признай вы это различие, и хаотизм оказался бы для вас невозможным. Но это еще не все.

Собрания, группы, роды и виды не составляют простых фикций нашего ума; они такие же реальные существа, как и индивиды, монады или молекулы. И в самом деле, что такое дерево, человек, насекомое? Существа, составленные из частей, стоящих в известном отношении друг к другу и, вследствие этого, образующих единицы высшего порядка, называемые человеком, деревом, насекомым. Простые (несоставные) существа нам неизвестны, они составляют для нас отрицаемый вами абсолют. Точно таким же образом нация, общество, улей, скала, минерал, газ, лес, все роды и виды животных и растений составляют единицы высшего порядка — существа положительные, образованные соединением единиц низшего порядка и обладающие известными, свойственными им качествами. Я много раз говорил об этом предмете и считаю излишним распространяться о нем.

Мы познаем, схватываем, видим, ощупываем, измеряем только собрания, группы, объемы, конгломераты; элементарная единица не поддается нашим чувствам. Реальное составляет произведение, серию, синтез; абстрактное же — абсолют, атом. Каким же образом, сударыня, вы, отыскивая повсюду реальное, конкретное, идеал и избегая абсолютного, вы постоянно ошибаетесь — принимаете абсолютное за относительное, конкретное за абстрактное и vice versa?[115] Каким образом вы не видите, что соотношение частей составляет, для нашего разума, реальность всего существующего; что вследствие этого мужчина и женщина, взаимно дополняя друг друга, точно так же (как и части организма человека взаимно дополняют друг друга) составляют подобного рода союзом весьма положительный, реальный, конкретный, нисколько не абстрактный организм высшего порядка; то же можно сказать и относительно семьи, общины и целой нации.

Было время, когда человеческий ум колебался между этими двумя крайностями: памятником тому осталась борьба номиналистов и реалистов. Требуется большее напряжение внимания для уразумения отношений между разделенными друг от друга частями, чем для понимания отношения между членами тела живого человека; подобного рода слабость аперцепции составляет отличительный признак слабости человеческого ума, ума детей и женщин.

Я укажу вам теперь, куда ведет непонимание различия между абстрактными и общими идеями и отрицание реальности коллективных существ? Я ограничусь немногими словами.

По–моему, общество составляет такое же реальное существо, как и сам человек, образующий его. Это существо, состоящее из людей, но не совсем сходное с ними, обладает жизнью, силой, атрибутами, разумом, сознанием и страстями. Оно обладает также собственными законами и отношениями, подлежащими нашему наблюдению, но которых нельзя вывести из органических и психологических свойств индивида. Его существованием обусловливается множество отношений, совокупность которых называется правом общественным, экономическим, государственным; точно так же, как из изучения способностей отдельного человека вытекает частная, индивидуальная мораль.

Вы, видящие в обществе абстракцию, не признающие в нем ни свойств, ни атрибутов, отрицающие существование всего, что составляет его жизнь и сущность, вы усматриваете в обществе результат известного рода отношений между индивидами, отношений, весьма условных и переменчивых. Не существует ни общественной организации, ни международного права, ни экономической системы; все управляется фантазией, все предоставлено течению обстоятельств, все повинуется воле тех, которых избрал, для управления делами, случай, каприз толпы, развращение или сила. Я цитирую вам 173–ю страницу.

«Общество не есть власть «sui generis»[116], не есть внешняя сила; оно не обладает присущей ему сферой; оно составляет среду, в которой действуют индивиды, наподобие небесных светил, совершающих путь среди эфира».

По мнению некоторых централизаторов, общество составляет все, индивид же не обладает никаким значением; первое всецело поглощает второго. Общество, по–вашему, ничего не значит; существует один только индивид, мужчина или женщина; общество — слово, служащее для обозначения взаимных отношений индивидов. Первое учение ведет к коммунизму или, что то же, к деспотизму; второе — к анархии и господству фантазии, но, так как она по природе неосуществима, то, волей–неволей, приходится этим номиналистам прибегать к силе; таким–то образом, отправляясь из двух противоположных точек горизонта, вы приходите к тирании.

Повсюду хаос, повсюду разврат, управляемый наслаждениями и мечтаниями сластолюбия и, если потребуется, силой.

Что вы на это скажете, сударыня? Ваш учитель Анфантен вряд ли дерзнул бы высказаться теперь в пользу коммунизма, над которым все общество уже произнесло свой приговор. Но очевидно, что, отрицая реальность общественного организма, считая справедливость изменчивой и произвольной, подчиняя ее идеалу, т. е. произволу в наслаждении, он поневоле впадал бы в коммунизм, в всеобщую порнократию.

Мы докажем это последней цитатой.

V. Книжка ваша заканчивается рядом вопросов и ответов, озаглавленных: Resume synthetique[117]. Слово «synthetique» поставлено с намерением. Вы хотели противопоставить синтез Анфантена моим антиномиям, над которыми вы, там и сям, так остроумно подсмеиваетесь. Вы сами говорите это на странице 152: «Главнейшее заблуждение Прудона состоит в изучении им отношения между двумя терминами, помимо третьего, определяющего их действительное значение».

Я слышу глас самого Анфантена! Бедная женщина! Хватило же у вас храбрости погрузиться в тринитарную бездну, пуститься в спор, в котором Анфантен превзошел своей комичностью самого достопочтенного отца триады — доброго и честного Пьера Леру. Я говорю добрый и честный, забывая о некоторых его выходках против меня; он кусался, но, не обладая зубами, не причинил этим мне никакой боли.

Не хотите ли, я докажу вам, сударыня, ради отмщения философии, против которой вы делаете столь ужасные вылазки, что ваш первосвященник вовлек вас своим синтезом в бесстыдный обман; что его диалектика — карикатура на диалектику Гегеля; что между антиномиями не существует среднего термина; что противоположные термины взаимно уравновешиваются; что равновесие их происходит не от вмешательства третьего термина, а от их собственного взаимодействия; что никакая сила не способна определить ценность; что это определение совершенно условно и зависит от обменивающих; что не существует в этом случае никакой природной единицы меры или ценности и что все называемое таким именем — чистая выдумка; что ваша теория банка есть теория ажиотажа и т. д.? Это будет длинно, но понятно. Впрочем, я пущу в ход примеры и оставлю в стороне доказательства. Моя речь сделается таким образом интереснее и сильнее подействует на вас. Вы увидите, каким образом Анфантен, при помощи синтеза, триады тоже, дошел до ПОРНОКРАТИИ.

Однажды, в 1848 году, на собрании, которому я излагал принципы народного банка, Пьеру Леру вздумалось опровергнуть мою систему, доказывая ее полнейшее противоречие законам триады. Я заметил философу, что триада вполне неприменима в политической экономии, так как тут все вращается на двух терминах: «doit» и «avoir»[118], актив и пассив, покупка и продажа, производство и потребление и т. д. «Ваша политическая экономия, — воскликнул Пьер Леру, — очевидный вздор! Ваше счетоводство — тоже! Я утверждаю во имя триады, что ведение книг должно быть не двойное, а тройное!» Я предчувствовал наступление минуты, когда Лepy станет обвинять двойную бухгалтерию в произведении нищеты среди народа и в пролетариате.

Анфантеновский способ понимания и приложения синтеза совершенно сходен со способом Пьера Лepy; я не пойму даже, каким образом могла произойти между нами ссора.

Мыслить — значит взвешивать, говорит Анфантен; нам говорили уже это в школе; взвешивание есть один из способов сравнения; если мышление не заключает в себе ничего, кроме сравнения, то мы вправе сказать, что мыслить — значит сравнивать: формула, таким образом, становится общее и удобопонятнее.

Сравнение предполагает два термина; нельзя сравнивать ничто с ничем — так гласит одна из аксиом логики. Анфантен не довольствуется двумя терминами, ему непременно нужно три. Пусть берет хоть пять, даже сто, так как достоверность результата сравнения зависит от числа сравниваемых предметов. Но дело идет об элементарном, логическом приеме, приеме, который нужно привести к простейшему выражению. Спрашивается, требует ли сравнение трех или только двух терминов?

Анфантен берет примером весы. Он говорит устами госпожи J. L. на с. 153.

«Для сравнения между собою веса двух тел существуют чашки весов; но для определения различия их веса требуется известный критерий, составляющий или часть самих весов, или же присоединяемый к ним в момент операции и норма которого определена заранее, на основании общих законов тяжести. В таком случае явление подчиняется собственному его закону, приводится к единству; сравниваются две вещи по их отношению к общему закону, и формулируется новый факт. Наш рассудок поступает точно таким же образом; только, будучи одарен жизнью, он в одно и то же время и агент, и орудие операции; он обладает, наподобие весов, двумя чашками и собственной мерой».

Вы, сударыня, ничего, вероятно, не поняли в этой ерунде. Я также. Я знаю только, что третий термин — облака, затемнившие мозг Анфантена. Весы, как известно, составляют приложение закона тяжести, управляющего планетной системой. Земля и Луна взаимно притягиваются, уравновешиваются и образуют нечто вроде весов. Между ними не существует третьего термина, так как если б даже не существовало ни Солнца, ни прочих планет, то явления взаимного притяжения Земли и Луны остались бы те же. В весах, употребляемых вашим соседом–лавочником, дело происходит точно таким же образом: предметы, вес которых сравнивается, уравновешивают друг друга, как Земля и Луна.

Анфантена и вас, сударыня, вероятно, ввело в заблуждение то, что лавочник не сравнивает вес своих товаров с весом первого попавшегося предмета; он употребляет для этого известные гири, отмеченные гербом государства. Таким образом, говорится, что петух равен по весу не кролику, не десятку яиц или сотне пшеничных зерен, а килограмму; единица этого веса совершенно условна и может быть вполне удобно заменена другой, что опять–таки доказывает, что взвешиванье или сравнение обладает двойственным характером, предполагает два термина, ни более ни менее. Куб дистиллированной воды при 0° принят единицей веса ради практического удобства и никак не ради каких–либо философских и экономических соображений; предполагать противное может только семилетний ребенок.

Анфантен рассуждает об обмене, о монете, о банке точно так же, как и о взвешивании. По его мнению, сравнение ценностей также предполагает три термина: во–первых, два сравниваемых между собою предмета, шляпку и пару сапог, например, и третий, служащий выражением их цены, — деньги. В данном случае точно так же понятно, что деньги, как и килограмм, вещь совершенно условная, избранная ради быстроты и удобства обмена. Политическая экономия вполне подтверждает этот взгляд.

Двух этих примеров совершенно достаточно для характеристики странной логики г. Анфантена. Перейдем к приложениям его теории. Изобретенную им синтетическую философию можно было бы назвать промежуточной философией (philosophie intermediaire).

«При взвешивании, — говорит он, — требуются не только две чашки весов, нужен еще вес как выражение единства тяжестей. Это единство, служащее для сравнения веса двух тел, определено государством. Государство, изобретя меры и вес, является обязательным посредником при всяком взвешивании: потому–то в некоторых местах взвешивание считалось общественной должностью, а весы — общественным орудием, за пользование которым платилась известная сумма денег. Следы этого сохранились еще до сих пор. Я признаю это несправедливостью и говорю, что не следует платить».

«При обмене, — говорит он тоже устами госпожи J. L. на с. 158, — требуются не только личности покупателя и продавца, нужна еще третья сила, которая, определяя цену, привела бы к единству части и подвела бы частный случай обмена под какой–либо закон, установленный обществом. Третья сила служит олицетворением общественного вмешательства и имеет орудием своим деньги».

Отсюда вытекают для общества известного рода права над куплею и продажею, право брать пошлины с продаваемых и покупаемых товаров. Французские короли считали себя даже вправе, благодаря условности денег, придавать франковой монете пятидесятифранковую, стофранковую и еще большую цену —они становились фальшивыми монетчиками.

Я говорю, напротив, что деньги — вещь совершенно условная, принятая только ради облегчения обмена; что на самом деле продукты обмениваются на продукты; что сами деньги, несмотря на свои привилегии, также продукты; что без них обходятся все первобытные общества, и что можно было обойтись без них и в настоящее время, и что, во всяком случае, право торговли не должно оплачиваться.

То же относительно банка. Анфантен, защищая синтез, сражается за свой алтарь, за свой очаг.

Существование третьего термина, необходимое при взвешивании и обмене, должно быть также необходимо и в кредитных операциях, которые составляют не что иное, как более сложное употребление денег и обмена. В них также требуется известного рода вмешательство Французского банка, например, обществ поземельного кредита или уполномоченных. За эти услуги должен взиматься известного рода процент, куртаж, дисконт, ажио или что другое; все эти слова означают одно — право вмешательства.

Я утверждал, что народный банк не нуждается ни в чьем вмешательстве; что оно было бы совершенно бесполезно; что государство представляет собою в данном случае взаимность граждан, взаимность, обладающую двумя терминами: «doit» и «avoir» (заимодавец и кредитор); что таким именно образом учреждается взаимный кредит, примеры которого мы видим в Бельгии; что, вследствие этого, кредит, как и торговля, не будет со временем требовать никаких издержек, помимо тех, которые требуются на ведение самого дела.

Всем, я думаю, известны действия сенсимонистов за последние годы. Эти апостолы, намеревавшиеся уничтожить пролетариат и излечить нищету, нашли удобным, после декабрьского переворота, предложить свои услуги правительству, произвели огромные передвижения кредита и нажили, не произведя ничего действительного, огромные барыши. Апостольская честь требовала, однако, чтобы они вначале обогатили массу и потом уже позаботились о самих себе, как генералы, обязанные во время отступления находиться в задних рядах армии, как капитан корабля, покидающий его последним во время крушения. В настоящее время Анфангены и все синтетисты нажили миллионы. Но разве Франция от этого обогатилась? Спросите у рабочего, заработная плата которого нисколько не повысилась, несмотря на дорожание всех продуктов, спросите у мелкой буржуазии, потерявшей три четверти своих доходов. Даровой обмен услуг составляет единственное средство восстановить во Франции благосостояние, свободу и равенство; принцип этот диаметрально противоположен принципам, исповедуемым Анфантеном.

Приводя эти факты, я нисколько не заподозриваю бескорыстия г. Анфантена, я заявляю вам раз навсегда, сударыня, что я считаю людей гораздо лучшими, чем они на самом деле.

Анфантен сильно убежден в необходимости принципа власти. Он крепко верует в чрезвычайную власть государства и в общественную иерархию. Общественная власть, эта синтетическая сила, составляющая основу его метафизики, ставится им выше и прежде всего. Существование ее священно. Не теряя еще надежды сделаться первосвященником и обратить мир к своей доктрине, он убедился, что для основания нового священства прежде всего необходимы деньги; что с деньгами придет власть, и вследствие этого он и его сообщники поспешили нажиться. Способ наживы не казался им щекотливым, так как он был простым приложением их метафизики; они оказались безупречными как в теории, так и на практике. Я слишком хорошо знаю отца Анфантена; между нами не может существовать ни клевета, ни зависть, ни оскорбление; нас разделяет только война на жизнь и на смерть.

Философия Анфантена состоит в так называемой реализации абстракций. Он большой сторонник правительственного вмешательства, вопреки революции 89–го года, совершившей радикальный переворот в древнем праве и заранее подорвавшей анфантеновский синтез.

По принципам 89–го года человек — свой собственный господин, свой собственный руководитель, свой собственный судья и исповедник; я, в своей теории труда, обмена и кредита, объяснил, каким образом он, в силу взаимности, становится своим собственным заимодавцем, заказчиком, патроном, работником и слугою.

Анфантен понимает дело иначе: во всех этих случаях он признает необходимым существование третьей силы, разрушающей свободу, равенство и автономию; понятно, что им не забыто и право платежа за подобное вмешательство. Что такое, по его мнению, судья? Поставленный свыше посредник, изрекающий права сторон, истолкователь их договора, получавший за это в былые времена подарки. Я же говорю, что судья имеет власть от призывающих его сторон, что всякий человек подсуден и что, в сущности, судья — простой свидетель, не более.

Англия, Америка, Бельгия, Швейцария — сторонники self–gouvernement[119], весьма счастливо прилагаемое ими на практике. Закон, утверждают они, есть выражение общей воли; он нуждается только в предварительном обсуждении, после чего он и приводится в исполнение властью. Здесь нет надобности в чьем–либо посредничестве. Революция 89–го года говорила то же…………………………………………………………………………………….

Хорош после этого либерализм Анфантена и его школы! Тот же метод приводится им и в его рассуждениях о труде. Формула Сен–Симона: каждому по делам, от каждого по способностям — истолковывается им следующим образом. Кто, спрашивает он, будет судьей способности? Кто сумеет оценить дело? Индивид не способен на это: производитель всегда старается преувеличить достоинства своего труда; покупатель старается, наоборот, понизить ценность. Требуется, значит, третья сила — истолковательница и орган общей воли, которая распределяла бы отправления и вознаграждения, которые оценивала бы способности и заслуги. Так происходило дело в Менильмонтане[120].

Перейдем теперь к самому букету.

Католицизм, признающий необходимость священства, делающий священника посредником между совестью человека и его свободою; судью — посредником между спорящими; банкира —посредником торговли; государя — посредником всех общественных и политических отношений, католицизм никогда не допускал какого–либо посредничества в браке. Священник благословляет брачующихся, но предоставляет им право выбора. Муниципальный чиновник получает заявление супругов, вписывает их в книгу для обнародования их брака, но не смеет коснуться внутренней стороны его.

Воздержанность Анфантена не такова. Мужчина и женщина, говорит он, составляют первые два члена уравнения. Но где же третья сила, долженствующая соединить их? Эту силу составляет общество, государство — в лице правителя или священника. Оно не только подтверждает союз, но даже само заключает его; оно, сообразно теории Анфантена, должно само судить о способности и готовности супругов и о степени их годности; одним словом, оно само должно раздавать жен мужчинам или мужей женщинам сообразно знанию их взаимной симпатии или антипатии; оно должно производить развод в случае исчезновения любви; оно должно заключать новые союзы; заключение и расторжение браков лежит на обязанности священника, определяющего даже их продолжительность. Это должно совершаться таким образом потому, что все относительно; потому, что идеалы изменчивы; потому, наконец, что любовь свободна!

Если посредник, как это было в банке, в торговле и проч., имеет право на вознаграждение, то я представляю каждому думать о последствиях подобных операций. Мы достигли только порнократии; каким же именем назвать это снабжение мужьями и женами? Хорош синтез! Ему можно подобрать подходящее имя только на языке проституции!

Довольно! я достаточно ясно показал вам, что ваша философия и философия Анфантена смесь бреда, хаотизма, умопомешательства, реализации абстракций и отрицания действительности, что вы не понимаете значения слов абстрактный, конкретный, абсолютный, относительный, достоверный, истина, всеобщий, закон, тезис, антитезис, синтезис, идеал, справедливость, прогресс; что ваша философия сводится к смешению понятий, а смешение понятий — к господству фантазии в области права, науки, искусства и нравов, к произволу в управлении, к ажиотажу в делах, к уступкам в справедливости; к проституции и сводничеству в любви; одним словом, к ПОРНОКРАТИИ.

К чему же после этого отвечать вам на вашу критику моей теории брака? Ваши опровержения носят следы умственного расстройства; разве я могу отвечать лицу, не понимающему ни себя, ни других и почти потерявшему сознание?

Вы отрицаете, что супружеский союз составляет юридический орган, первобытный элемент человеческого общества; вы не признаете справедливости; она, по вашему мнению, нечто условное и изменчивое, не живущее в сознании каждого человека и требующее санкции со стороны какой–либо третьей силы.

Вы отрицаете коллективную реальность супружеской пары потому, что рассудок ваш не способен уразуметь коллективного существования; вы превращаете эту пару в какую–то любовную механику! Вы отвергаете неразрывность брака. Брак, как я понимаю его, выражает первобытную хартию совести и должен быть неразрывен, так как совесть непреложна. Обеты составляют символику брака, и человек, овладевая собою, не чувствует уже более надобности в символе. По–вашему, справедливость изменчива; она подчинена идеалу, который также изменчив; с другой стороны, брак, или просто соединение полов, есть орган любви и высочайшее олицетворение вечно изменчивого идеала. Каким же образом признаете вы его неразрывность? Вы делаете по этому поводу весьма странное рассуждение: государство уничтожило постоянные обеты, а неразрывный брак есть постоянный обет, который может дать каждый по собственному желанию, но который не принимается государством. Вы не хотите понять, что вечные обеты в религии установлены ввиду брака, который также вечен.

Вы отрицаете семью. Супруги, по–вашему, не соединяются ввиду закона самоотвержения для осуществления и распространения права, они не составляют юридического учреждения, разрастающегося с рождением детей и их супружествами. Это просто союз любви, над которым господствует третья сила, становящаяся между мужем и женою, союз, не обладающий никакими правами над детьми, которые еще более зависят от этой третьей силы.

Вы отвергаете право наследования, что весьма понятно, так как вы не признаете юридического значения ни брака, ни семьи, ни детей, ни родичей, так как собственность, труд, богатство подчинены третьей силе, стоящей выше человека, гражданина, работника, собственника. Я, старающийся все более и более ослабить действие государства, я нахожу вполне логичным и справедливым переход состояния родителей к детям; лучше, по–моему, подчиниться ошибкам природы, чем произволу администрации. Вы же, придерживаясь правила каждому по способностям, повсюду вводите вмешательство власти.

Вы признаете эквивалентность мужчины и женщины в семье и на основании этого провозглашаете их равенство в обществе, требуете для женщины равенства прав и обязанностей. Это очевидное заблуждение; но это логично, последовательно и к тому же необходимо. Отрицая семью, развенчивая мужчину, низводя женщину на степень конкубинки, уравнивая брак с любовью, не придавая никакого значения семейной жизни, вы поневоле должны были требовать для женщины общественных должностей, так как иначе она имела бы значение нуля. Таким образом, вы принуждены были приписывать женщине качества, совершенно несвойственные ее полу: одарить ее большими мускулами и крепчайшими нервами; вы превратили ее в мужчину, вы изуродовали, исказили, одним словом, освободили ее; повторяю — это логично: нужно быть бессмысленным до конца!

Допуская возможность этого, мы приходим положительно к беспорядку; нет более семьи, нет более справедливости, нет более добродетели, нет более любви. Справедливость перестает быть священной.

Почему, спрашиваете вы, мужчина и женщина не могут быть равнозначительными вне действия семьи; ведь допускаете же вы их относительное равенство в супружестве, если только справедлива ваша теория эквивалентности силы и красоты. На что я отвечаю, что сила и красота — вещи несоизмеримые; что результаты одной могут быть оцениваемы и продаваемы, другой же — нет. Точно то же можно сказать и о приложении принципа эстетики, исключающего из области торговли истину, красоту и справедливость и объявляющего их непродажными, в противоположность предметам промышленности, подпадающим обмену. Вы, с вашей тройственностью, убеждены в противном; вы говорите: между силой и красотой существует известного рода соизмеримость, т. е. одна может оплачиваться другою. Сила — деньги; красота — тело; третье между ними составляет дом терпимости. Вы не выйдете из этого круга до тех пор, пока не откажетесь от вашей теории любви для любви, пока вы будете стремиться к идеалу ради самого идеала, пока вы будете признавать только истины и права относительные, пока высшим синтезом будет для вас власть.

Нет, говорите вы, я выйду из него, я сделаю женщину столь же производительною, как и мужчину. Тогда между ними может происходить обмен продукта на продукт, любви на любовь.

Лишь бы женщина действительно работала; а если она, как в Америке, откажется от работы?

Вы говорите о равенстве. Нужно рассеять эту двусмысленность.

Вы не желаете его; вы аристократка. Вам нужны приюты, детские дома (creches) ради занятия ваших учительниц, президентов и др.

Правда, оба пола, по вашему мнению, сами по себе равны и эквивалентны; но из этого еще не следует равенства всех мужчин и женщин между собою; напротив. Сенсимонская иерархия покоится на несоответствии.

Этим можно вводить в заблуждения только дураков. Господин такой–то называет себя «egalitare»[121] потому, что он стремится к равенству между всеми людьми; мы гораздо скорее можем назвать себя таким именем, так как мы стремимся к равенству мужчин и женщин.

Мое мнение совершенно иное.

Все индивиды, люди одной породы, равны перед законом, и цель воспитания состоит в том, чтобы при помощи науки, промышленности, искусства и труда сделать их эквивалентными.

Мужчина и женщина равны как лица в семье; но, ввиду различия их способностей, мужчина превосходит женщину в труде и общественной жизни; достоинства женщины заключаются в браке и в исполнении налагаемых им обязанностей.

Вы говорите, что сила, ум и способности как в женщине, так и в мужчине разнообразны до бесконечности. Кто знает, может быть, видоизменяя условия, можно будет достигнуть положительного равенства мужчины и женщины? Может быть, женщина сделается такою же сильною, проворною, как мужчина? Может быть, мужчина приобретет красоту, грацию и нежность женщины? Так рассуждает упрямое бессилие. Оно всегда цепляется за «может быть». Это, может быть, происходит от спутанности ваших понятий. Вы как будто говорите: все относительно, все изменчиво, все пляшет в голове моей. Кто знает, может быть, то же самое происходит и в природе? Mожет быть, дуб способен превратиться в тростник, голубь в щегленка и обратно. Может быть, Земля, прокружившись сто тысяч лет вокруг Солнца, упадет на него.

Рассуждайте после этого с людьми, пускающими в ход различные «может быть». Устанавливайте законы ввиду конца мира сего!..

Отрицание законов и типов природы есть признак умственного расстройства. Мы находим его у госпожи Женни д'Е.

Что такое прогресс? Возражаете вы (с. 81). Самка гориллы или гиббона не слабее самца, который нисколько не уродливее ее. Адам и Ева также мало различались друг от друга. И вы цитируете по этому поводу стихи Вольтера.

И это написали вы, сударыня! Вы оказали весьма мало уважения к вашим предкам; что не помешало вам, однако, укорять меня тем, что я сравнил женщину (эмансипированную, конечно) с мартышкой.

Вы, сударыня, смешиваете прогресс с лестницей пород. Все ныне существующие цивилизованные народы прошли много различных ступеней цивилизации: состояние одичалости, варварства, патриархальности и т. д., но каждый остался верен самому себе: германец, грек, кельт никогда не были индейцами племени Ниам–Ниам; индус и ариец никогда не могли сравниться с эскимосами и патагонцами, точно так же, как и семит — с туземцами Новой Голландии. Готтентотская Венера никогда не производила амуров. Расы сильные и красивые вытеснят других; это необходимо; а вы, вы пользуетесь мнимой вероятностью, свидетельствующей только о затмении вашего рассудка.

Вы призываете свидетельницей историю и говорите: улучшение человеческого рода происходит пропорционально большей свободе и общественному влиянию женщины. Что вы хотите сказать этим? Составляет ли свобода женщины, по вашему мнению, причину или следствие общего усовершенствования, или же она не более как частный характерный признак? Вы не привыкли различать, и слова ваши похожи на дым. История, сударыня, говорит нам следующее: в начале союзы мужчин с женщинами были временны и преходящи; это совершалось без всякой утонченности и преднамеренности, и люди не были от того развратнее. Потом образовались полигамия и конкубинат. Наконец, был установлен брак; facta est sanctificatioejus[122]. Вначале — привилегия патрициата, он сделался потом достоянием и плебса; христианство сделало его таинством. Так относятся к нему и в настоящем.

Неужели вы находите, что прогресс на стороне свободной любви? Не раз ослабевали у различных народов семейные узы; они впадали в разврат и гибли вследствие этого. Что вы скажете об этом симптоме? Семейные же затруднения, приписываемые вами браку, составляют следствие нашего плохого экономического устройства, которое вы хотите обновить вашим синтезом.

Вы с громким смехом отрицаете право силы.

Конечно, сударыня, человеческая личность одна обладает правами, так как она одна только свободна, нравственна и заслуживает уважения. Это не помешает нам, подразделяя права сообразно способностям, признать право рассудка и право труда; вы сами же признаете за женщиной право красоты. Почему же не существовать и праву силы? Не повторяйте же, как безрассудное дитя, из басни Лафонтена: la raison du plus fort est toujours la meilleure[123]. Говоря это, вы думаете, что сказали все. Ошибаетесь! Я говорю, что правота не всегда на стороне сильного, но, помните это, только иногда.

Я не обладаю над вами правом силы; иначе вы никогда не посмели бы коснуться пера. Я обладаю зато правом критики, которым безжалостно пользуюсь. Ваша брошюра — худо скрытое, но глубоко лицемерное нападение на брак и семью. Ради успешности его вы придрались к человеку, которого исправительная полиция объявила виновным (по основаниям, которых я не коснусь здесь) в оскорблении общественной нравственности и религии; вы заманили на свою сторону женщин, представив им отрывки из моего сочинения, и убедили их, что они позорят и оскорбляют всех женщин, тогда как они относились только к вам. Вы окружили себя двусмысленностью, одели ваши мысли в стыдливую форму, вы говорили о браке и семье с уважением, как бы защищая их от нападения какой–то абсурдной теории. Вы превознесли совершенную любовь, столь сладостную сердцам всех женщин, вы хотели ослепить читателя то шуткой или сарказмом, то пускаясь в метафизику, могущую одурачить только невежд…………………………………………………………………………….

ЗАМЕТКИ И МЫСЛИ[124]

«Мужчина — Адам; он — природа, тело, материя: женщина — Ева; она — жизнь, душа, таинственность; женщина — дополнение творения; сотворив подобное совершенство, Бог, как бы почувствовав усталость, почил от дел своих. Колыбелью женщины был рай, тогда как мужчина впервые узрел свет среди животных. Женщина превосходит мужчину умом столько же, сколько и красотой — этим отблеском Божества, этим лучом божественного света».

«В этой весьма странной книге, — продолжает Альтмейер, — встречается много справедливых мыслей о положении женщин; все, что существует в нашем обществе, лишено известной мягкости очертаний, известной гибкости и прелести; а почему? Потому что все носит на себе следы грубой руки мужчины, не давшего места влиянию женщины — олицетворению грации и законченности. Кто строит, ваяет, пишет, рисует? Мужчины и никогда женщины. Искусство принадлежит всецело мужскому полу; когда–либо оно соединит в себе могущество сильнейшего пола и стремления слабейшего. Тогда настанут времена полного, идеального выражения красоты».

Увы! мужчина сделал все потому, что женщина лишена гения и инициативы! Она не знает! Да и к чему. Само искусство, несмотря на то что им занимаются мужчины, по природе женственно. Разве оно недостаточно утонченно? Вмешательство женщин сделает его притворным и лживым!

Впрочем, Альтмейер вполне признает парадоксальность сочинений Агриппы, который в другой книге гораздо менее почтительно отзывается о прекрасном поле: De incertitudine et vanitate scientiarum atque artium declamatio[125].

Вообще, по мнению Агриппы, все науки, все искусства, все житейские профессии ведут только к одному результату — к несчастью.

Все истины, выработанные жизнью, говорит он, внушили мне только отвращение к ней; научная правда навела на меня тоску; правда дружбы дала мне призраки и лишила действительности; правда любви дала мне возможность узнать женщин не для того, чтобы пользоваться счастьем с ними, а для того, чтобы я убедился в отдаленности любви от счастья.

Мы не знаем женщин?

Что такое знать? Никто не знал их лучше Фенелона, невинность которого не заподозрит ни один человек.

Для того чтоб знать, нужно наблюдать в частной жизни, при всевозможных проявлениях и условиях.

Нужно проследить в истории, начиная с природного состояния и кончая высшей ступенью цивилизации.

Нужно изучать физическую и нравственную сторону, измерять силы, оценивать произведения, сочинения, труд, слог.

Нужно принять к сведению мнения, высказанные прежними писателями, философами, путешественниками, натуралистами, френологами, поэтами.

Для того чтоб знать, нужно выслушать множество признаний со стороны различного рода лиц — стариков, молодых людей, мужей, любовников, дочерей и жен.

Для того чтоб знать, нужно испытать самому все семейные чувства; испытать любовь в ее двояком проявлении: любви к жене и любви к детям; нужно быть братом, сыном, поверенным, другом, отцом и т. д.

Для того чтоб знать, нужно изучать гигиену и патологию любви, если не на опыте, то по крайней мере при помощи наблюдения.

Нужно ли доктору заболеть лихорадкой для того, чтобы иметь понятие о ней? нужно ли ему привить себе чуму для того, чтобы уметь лечить ее? Нужно ли быть укушенным змеей или задушенным львом для того, чтобы иметь понятие об этих животных? [Мы не знаем женщин?] Дерзость маленькой девочки, молодого фата или грубого развратника.

Допуская лишь опыт настоящего, нужно сказать, во–первых, что любовное чувство сохраняется до глубокой старости; что оно слабеет с летами, но не гаснет; что пятидесятилетний мужчина находится в таком же положении, как и двадцатилетний, прибавив только его большую опытность и желание во что бы то ни стало покончить с этим; что вследствие всего этого лучший судья тот, кто больше видел.

Не все женщины хорошенькие. — Возражение маленькой девочки.

Мы говорим о женщине вообще, о женщине в совокупности ее физических, нравственных и умственных качеств.

Поэтому красота одних может служить другим, и так как она играет последнюю роль, так как никто не препятствует женщине приобретать познания, хорошие привычки, быть рассудительной, кроткой и умной, то я прав, говоря, что все они обладают красотой.

На что же могут жаловаться женщины?

Есть, конечно, женщины, которым есть на что пожаловаться, но причины их неудовольствия зависят не от их пола, точно так же, как и торжество их соумышленников заслужено ими не по праву.

Честные женщины обладают слабостью, лишь только дело коснется их иола, делаться солидарными с дурными. Неужели им нужно сотни раз повторять одно и то же? Признано мною, как и многими другими, что женщина стоит в отношении физической силы, гения, промышленности, философии, политики, искусства и дела несравненно ниже мужчины, но что она в свою очередь превосходит его своими семейными добродетелями, своей постоянной нравственностью, более трудной, может быть, чем даже героизм. Все эти качества обусловливаются ее естественной чувствительностью, страстностью ее пола, ее идеализмом и нежностью. К несчастью, нужно еще заметить, что ее специальные преимущества уравновешиваются степенью безнравственности, которой мы, мужчины, редко достигаем. Так что число хороших женщин, будучи весьма ограниченным в сравнении с общей массой их, расплывается, и средний уровень нравственности женщин стоит ниже уровня общей массы мужчин.

Это не произвольная клевета — это логический вывод, основанный на фактах. Я тут ни при чем!

Вы, которую возмущают слова мои, можно ли назвать вас честной, доброй женщиной? Я делаю из вас святую, я преклоняюсь перед вами, я боготворю, я даже люблю вас! Будьте уверены, что последнее произнесенное мною слово служит в устах моих наибольшим выражением чувства уважения, так как если обращать внимание на средний уровень, то я должен признаться, хотя вы и честная женщина, пред которой преклоняется мое сердце и разум, что я не люблю вашего пола и не придаю ему никакого значения.

Чего же вам более?

Женщина в первобытном состоянии может, наподобие женщин с островов Тихого океана, щекотать наше половое чувство, но она не вправе требовать от нас любви и уважения. Чем более приближается цивилизованная женщина к этому первобытному состоянию, тем менее имеет она права на наше расположение.

Старайтесь же быть тем, чего от вас желают: кроткой, сдержанной, умеренной, бдительной, скромной, — и мы не только не будем оспаривать ваши недостатки, но даже воздвигнем вам алтарь и отдадимся вам душой и телом.

Да не устрашает вас длинное перечисление требуемых от женщины качеств; все они сводятся к одному — будьте хозяйками, и больше от вас ничего не потребуется. Ни любовь, ни самолюбие не пострадают от этого.

Я думаю, что мы возвышаем женщину, называя ее товарищем мужчины. Счастлива та, которая действительно заслуживает подобного названия; но мужчина, не слишком превосходящий свою подругу, не совсем достоин уважения. Женщина не служанка, не торговка и не любовница. Я охотно назову ее питомкой, жизнь которой есть постоянная эмансипация, продолжающаяся до самой смерти. Потому–то никакая женщина не должна почитаться sui juris, sui compos[126]; она вечно должна находиться под опекой отца, брата, дяди, мужа, даже любовника — там, где конкубинат признан законом. За неимением опекуна или родственника закон должен назначить лицо, официально признанное блюсти семейные интересы: мэра, мирового судью, смотрителя мастерских и т. п.

Все это необходимо не по причине слабости женщины, а ввиду ее безопасности. Свобода женщины не будет стеснена подобным общественным покровительством; напротив, у нее тогда будет поверенный, советник и т. п.

Равенство полов. Этот софизм приобретает большое значение во времена общего расслабления, истощения, в особенности же во времена притеснения и эксплуатации; когда мужчины превращены в вьючных животных; когда несправедливость делает труд непроизводительным, жизнь трудной, брак опасным, семью невозможной.

Тогда брак опозорен выгодою; закон наследия считается грабежом; семья приносится в жертву государству, в котором видят причину всех невзгод. Отрицается справедливость; сознание ее слабеет в умах; призывается на помощь сила.

Браку приписываются невзгоды и бедствия, порожденные общественным беспорядком; начинают избегать его вместе с преданностью и самоотвержением, составляющими его основу.

Возвращаются к любви, переменчивой и сладострастной.

Союзы становятся временными и длятся недолго.

Любовь полигамическая и полиандрическая.

Общность и смешение полов.

Унижение изнеживающегося мужчины.

Унижение растлевающей себя женщины.

Разложение общественного организма, впадающего в тиранию и содомизм.

Узнаете ли вы теперь себя?

Я подтвердил все эти выводы фактами.

Я доказал справедливость приводимого мною примером древних и язычников, язычников и христиан, теориями философов и святых отцов.

Я говорил, что 72 года спустя после первой нашей революции мы находимся в том же положении, как были в первом столетии нашей эры.

Я нашел в современных школах, у икарийцев, сенсимонистов, фаланстериан — у всей этой литературной и артистической черни — тот же разврат , как и у гностиков.

Вникнув в дело до мельчайших подробностей, я доказал, приводя в пример знаменитостей, что женщина, удаляющаяся от своего пола, не только утрачивает свои природные прелести, но даже становится простой самкой, болтливой, бесстыдной, ленивой, грязной, лицемерной, агентом проституции и разврата, общественной отравительницей, саранчой, чумой для семьи и общества.

Я говорил и повторяю это: я обвинял и обвиняю в современном развращении Франции и части Европы распространение известного рода идей среди женщин.

Уравнение полов влечет за собой общее разложение.

Вне коренного различия свойств мужчины и женщины не может существовать ни брак, ни семья.

Без брака и семьи нет общества, нет справедливости: господствует эгоизм, междоусобная война, разбой.

Сердце мужчины должно быть переполнено желаниями быть властелином дома; иначе его не существует.

Меня обвиняют в незнании такого–то и такого–то факта! Какое же отношение имеет это к моему разуму? Вы как будто упрекаете меня в грамматических и синтаксических ошибках, которыми изобилует моя книга; какое отношение имеют они к моему слогу?

Говорят: чем большей свободой и уважением пользуются женщины, тем развитее должно быть общество.

Справедливо противное: чем умнее и способнее мужчины, тем больше оказывали они уважения к женщине и тем менее предоставляли они ей свободы…

Примеры: германская, греческая и латинская расы.

Невозможно переменить пол.

Мужчина, подражающий женщине, становится мерзким, негодным и нечистым.

Женщина, подражающая мужчине, становится уродливой, сумасшедшей, мартышкой и т. д.

Вы считаете себя целомудренной и в то же время думаете, что прегрешения против чистоты нравов в мужчине не более предосудительны, как и в женщине.

Гг. Лемонье, Фовэти, Массоль, Генен, Бротье, Ренувье, Антонио Франчи и пр. составляют персонал «Rev Philosophigue» и друзья ваши. Я предполагаю, что мнения их принадлежат и вам. Пусть же они говорят! Прочь лицемерие!

Нужно дать свободу мнениям. Мы живем во времена переворотов; кончайте скорее!

Если вы на три четверти сумасшедшие, то я обвиняю в этом их.

Вы — собрание сводень и развратниц. Таково мое последнее слово.

Сенсимонизм, или порнократия, делает отвратительным даже женщину.

Женское влияние было одной из причин гибели революции 48 года. Республика пала, лишь только Жорж Санд, женщина и артистка, взялась за сочинение бюллетеней вместе с другим артистом — Жюлем Фавром.

Покажите мне мужчину среди временного правительства!

Ламартин — артист; Кремьё — артист; Марраст — артист; Луи Блан — артист… Женский элемент преобладал. Я знаю одного мужчину — Араго, но потому–то ему и досталось мореплавание.

Худший род свободных женщин составляют «esprits forts», пытающиеся философствовать, претендующие на ученость, гордящиеся своим направлением и партией, желающие общественного разложения.

Расстройство их рассудка влечет за собой потерю стыдливости и нравственного смысла.

Чувство и воображение составляют главную причину эмансипации всех драматических, лирических и хореографических артистов. Настоящая куртизанка, в античном смысле, была артисткой, даже жрицей: баядерки, альмеи — тоже артистки.

«L'esprit fort femellе»[127] составляет нечто другое.

Это курица, поющая, как петух, которые вкривь и вкось подражают мужчине.

Нам надоело переходить от тирании к тирании! Дети принадлежат обществу, они будут воспитываться общественными деятелями «bonnins " и «bonnines " гораздо лучше, чем родителями. Не правда ли, как это справедливо?

Глупые сны утописта–холостяка и эмансипированной холостячки!

Природа взяла на себя большую часть наших забот, а мы противоречим ее законам!

Как бы ни была хорошо образована женщина, ты скоро убедишься в ее невежестве и болтовня ее сделается для тебя невыносимее болтовни неуча.

Я видел женщину, говорящую речь. Муж ее сиял. Он как будто говорил публике: каков я! Я муж импровизирующей женщины!

Против эмансипированных женщин.

Вы не нравитесь нам; мы находим вас уродливыми, глупыми и ядовитыми; что вы можете возразить на это? Кому вы стараетесь нравиться? Коту колдуньи, Бельфегору или вашим Кинг–Чарлзам?.. Продолжайте; когда стыдливость вернется к самцам, они потопят вас вместе с вашими любовниками в болоте.

Вы ответите, что и мы не нравимся вам? Прекрасно!

Начинайте войну! Вопрос решит сила.

Эти существа заявляют странные требования.

Они желают быть любимыми нами, тогда как мы не находим их даже привлекательными.

Они желают прослыть за весталок, тогда как мы вполне уверены в противном.

Христианство причислило к лику святых трех женщин: Магдалину, Таису и Афру, — нужно заметить только, что это сделано было по их раскаянии. В настоящее время желают, чтоб мы поклонялись нераскаявшимся.

Нельзя не допустить, что умственная усталость действует на матку наподобие agnus castus[128] и испанских мушек; этого достаточно для того, чтобы муж, любовник, отец семейства предохранил от нее свою жену, невесту, дочь.

Я просил одного приятеля собрать мне материал для биографии наших женщин–авторов; я пришел в ужас, лишь только прочел первые страницы.

Женщина не может уже более делать детей, когда ее ум, сердце и воображение заняты политикой, обществом и литературой.

Они не довольствуются уже своей ролью и хотят быть судьями, докторами, аптекарями и префектами, может быть, даже жандармами и драгунами.

Женщины, у которых отняли стирку белья, хлебопечение и уход за домашними животными, бросили также вязанье и шитье. Мать моя занималась всем этим. Она пекла хлебы, стирала белье, гладила, варила, доила корову, вязала за пятерых и чинила белье.

Роль женщины. — Кормилица и родильница.

Откуда происходит сходство между ребенком и матерью?

Объяснение дается пчелами: здесь влияет пища. Пчелы из одной и той же ячейки производят, по желанию, царицу, трутня или работницу.

Quid verо[129], если первой пищей ребенка будет субстанция самой женщины.

Я не нуждаюсь ни в френологии, ни в анатомии, ни в физиологии; исследование соответствия между известными частями организма и известными актами сознания или мышления составляет дело любопытных исследователей материи. Интересно, без сомнения, видеть, как краниоскопические и физиономические наблюдения подтверждают собою отвлеченные данные сознания и ума; но философ поступает совершенно иным образом. Он, как и человечество, пускает в ход интуитивный и априористический метод исследования, избыток сердца и полноту идеи.

Весьма возможно, что вся разница между мужчиной и женщиной состоит в большой степени теплоты, производимой частицами организма мужчины.

Из природы мужчины и женщины вытекает брак; вне его — господство порнократии.

Основу моногамии составляют:

Во–1–х. Равенство числа мужчин и женщин; каждый мужчина, обладающий такими же правами, как и все другие, имеет также право на обладание одной женщиной.

Во–2–х. Основания «de non voltige »[130]: достоинство мужчины и его индивидуальность.

В конце концов общество является для него и средством, и целью.

Брак — природное учреждение, характер которого как в физическом, так и в нравственном отношении обозначен различными наклонностями обоих полов и давно уже понят сознанием народов; в настоящее время смысл его омрачен различного рода предрассудками и страстями.

Дошли до того, что сделали его главной причиной общественных бедствий.

Нужно возвратить ему его настоящий смысл и восстановить его.

Иначе обществу угрожает смерть.

Брак, естественный орган справедливости, составляет основу общества; он дает свободу.

Порнократия, его антагонист, составляет последнее слово узурпации и тирании.

Мужчина до двадцатишестилетнего возраста, женщина же до двадцатилетнего не имеют права вступать в супружество. Это обусловливается несколькими причинами: требованиями гигиены;

причинами нравственными;

требованиями филогенетики;

причинами экономическими;

причинами хозяйственными и воспитательными;

причинами, обусловливающими собою продолжительность и неразрывность супружеского союза.

Заблуждения относительно самого лица, семьи, качеств, нравственности, состояния здоровья, одним словом, всякий обман составляет причину недействительности брака. Три, по крайней мере, месяца сговора.

Отказ в совершении брака служит также причиной его недействительности и влечет за собой к тому же еще пеню.

Нужно было бы суметь сразу удовлетворять любопытству, желающему видеть предметы, которые не должны быть видимыми; каковы, например, тайны зачатия, рождения и проч.

Все это отвратительно для всех, кроме разве философа–физиолога, видящего в этих процессах нечто иное.

Бедный юноша! Ты ничего не увидишь там. Твой разум ничего не почерпнет оттуда.

Достаточно прочесть в ботанике Жюсье о процессе воспроизведения; и ничего более.

Пожалуй, можно просмотреть в атласе акушерства все подробности рождения; подобного знания вполне достаточно.

Все остальное — дело воображения, сластолюбия, тайного развращения, чтение одного и того же романа ради нового возбуждения.

Нужно отделаться от этого и стать на почву действительности.

Молодость должна быть заранее ознакомлена с любовью; что гораздо лучше ложной и преждевременной опытности, приобретаемой ею самой.

Не надо иллюзий касательно женщин!

Не надо также и отвращения или ненависти.

Наставления молодому человеку.

Ты должен быть властелином, даже в любви.

Захочешь ли ты, имея любовницу, быть ее игрушкой, предметом ее прихотей, ее рабом? Это невозможно! Все это унижает тебя в собственных глазах, все это уменьшает твое сладострастие.

Имея дело с куртизанкой, ты обойдешься с ней вежливо и снисходительно; но потерпишь ли ты с ее стороны неуважение? Допустишь ли ты ее быть равной тебе? — Нет, ты унизишь этим свое достоинство и, вследствие этого, уменьшишь свое наслаждение. В браке господство принимает иной оттенок: ты боготворишь жену и остаешься ее властелином.

Тертуллиан, Exhort, ad cast., цитированный Вателем.

Videtur esse matrimonii et stupridifferentia, sed utrobique est communicatio. — Ergo, in quis, ut primas nuptias damnus?

Nec immerito, quoniam et ipsae ex eo quodest stuprum[131].

Ватель, как добрый протестант, возмущается этим сравнением. Но протестантизм, восстановивший развод, доказал также, что брак для него средство облегчить природу.

Романы Руссо и его исповедь прекрасно объясняют нам взгляд протестантизма на брак; история Софьи — также………………………………………………………………………

Бл. Иероним говорит: hanc tantum esse differentiam inter uxorem et scortum, quod tolerabilius sit uni esse prostitutam quam plurimis[132].

Это ясно. Любовь грязнит и растлевает тело. Потому–то благословение при вступлении в брак есть как бы предварительное прощение греха.

………………………………………………………………………………

…Мы знаем, однако, как это знали и древние, что «отцы семейств — лучшие граждане и более преданы общественному благу, чем холостяки».

Ничто не помогает: все стараются разъединить то, что хотела соединить природа: католическая церковь увеличивает число монастырей; государство увеличивает войска и оставляет на долю брака только калек и чахоточных; литература превозносит свободную любовь. Таким образом, общество, не будучи поддерживаемо семьей, а общественное право — правом семейным, поневоле вынуждены прибегать к силе.

Почему не существует брачного диплома? Каждое лицо мужского пола, omnis masculus adaperiens vulvam[133], как говорит Библия, не обладающее известной способностью экономического производства и известной мускульной силой, не должно считаться годным к супружеству. Способность воспроизведения составляет только одно условие, а их несколько.

Всякий коммунизм влечет за собой разрушение семьи.

Всякое посягательство на семью влечет за собой тиранию.

Всякая свободная любовь влечет за собой ослабление супружеских обязанностей и разложение общества.

Природа, желая устроить человеческое общество сообразно принципам справедливости, равенства, гражданской свободы, ответственности общественных деятелей, контроля власти и свободного проявления мысли, должна была поступить сообразно тому, что говорил я. Женщина должна быть участницей права. В этом заключается ее равенство.

Если же она желала преобладания принципа власти, общности и абсолютизма, то она должна была установить полнейшее равенство и сходство полов, исключая только различия в половых органах.

Между любовью и справедливостью или, другими словами, между браком и обществом или государством существует тесная связь — солидарность, признанная во все времена и в силу которой всякое нарушение справедливости и общественной свободы влечет за собою разрушение семьи и, вследствие этого, — любви; наоборот, всякое посягательство на любовь и брак разрушает общество и государство.

Здоровый человек сохраняет до конца дней своих способность воспроизведения и свой ум, хотя требования преклонного возраста и обязывают его все менее и менее пользоваться одной и умерять другой.

Женщина в известном возрасте утрачивает способность воспроизведения, хотя нередко сохраняет любовную ярость; вместе со способностью воспроизведения она теряет также и свою юношескую грацию; она становится тогда метисом, ни мужчиной, ни женщиной, предметом изучения для психологии и нуждается тогда, более, чем молодая женщина, в обуздании.

Здесь всевластно воспитание.

Некоторые женщины скорее способны умереть, по примеру Лукреции, чем сделаться виновными; способны умертвить себя, провинившись. Они — редкое явление, но я знавал таковых. Это великая и редкая добродетель, влекущая за собой много других. Но здесь существует и оборотная сторона медали. Большое целомудрие и непреклонная добродетель служат признаком самобытной личности в женщине. Подобного рода личности не всегда поддаются мужчинам.

Для Лукреции нужен кроткий, терпеливый, умный муж; здесь непригодна страстная натура. Многие мужчины, поразмыслив, предпочтут меньшую долю героизма и побольше покорности. Легкая женщина часто бывает хорошим существом. Все любят Марию Магдалину; немногие заботятся о ее ужасной сестре Марфе.

Женщина, в силу своей природы и назначения, ищет блеск и роскошь; это для нее необходимо.

В хорошо устроенном обществе и семье она получает их, благодаря хозяйственным ресурсам, заработку мужа; роскошь является следствием ее экономии и управления.

Когда же любовь и идеализм делаются высшим законом, когда труд и умеренность становятся излишними и тягостными, когда семья делается предметом насмешек, а брак — конкубинатом, тогда женщина — орудие сбережения и комфорта — делается агентом мотовства и разорения.

Она развращается тогда и испытывает на себе закон, управляющий всеми предметами роскоши. Конкубинка или куртизанка, она делается сокрушением мужчины.

Все столицы Европы — Париж, Брюссель, Берлин, Вена и др. — одержимы страстью к роскоши. Труд мужей не покрывает уже издержек: призываются на помощь долги, мошенничества, злоупотребление доверием, банкротство и проституция.

Господствует самая суровая эксплуатация рабочего класса, который в свою очередь развращается и отказывается работать.

Производство понижается в ту минуту, когда оно должно было бы удвоиться, и роскошь делается всеобщей.

Возвышается цена на все, начиная с «liste civile»[134], кончая «pret»[135] служаки, от процентов за дисконт до ржаного хлеба.

Начинается господство всеобщей изнеженности или порнократии — явление, общее всем нациям.

Всеобщее стремление к обогащению посредством известного рода комбинаций присоединяется к поголовному сладострастию, усиленному элегантностью и искусством «bien vivre»[136], без которых нет более любви: sine Bacho et Gerere friget Venus[137].

Умеренность возбуждает собою большее отвращение, чем даже самый труд, что весьма понятно, так как расслабление мозга и тела требует более питательной пищи.

В конце концов, Мишле, давая советы относительно брака и женщины, следует писателям вроде Руссо, Бомарше и др.

Она все–таки остается рабой любви, подчиняющейся только сознанию; вся книга его, от первой до последней страницы, доказывает это.

Он провозглашает на каждом шагу подчиненность женщины и между тем признает ее равною мужчине.

По примеру Руссо и др. он рисует зажиточную, если даже не богатую (не менее 10 000 франков дохода) семью и не говорит ничего о семье менее зажиточной, как, например, семья рабочих.

Справедливость устрашила его: он игнорирует ее сладость, благотворность, плодовитость, могучую гарантию, огромные и серьезные последствия.

Он забывает, в частности, что женщина, пользующаяся любовью, делается все более и более вялой, хрупкой и изнеженной; тогда как она, возвышаясь мало–помалу к справедливости, во–первых, посредством хорошего воспитания, затем брака, становится мужественной и героичной, и все это с легкостью, без ложной гордости, усилий или затруднений.

Совесть! Совесть!

Совесть, где ты? В сердце ли, в мозге, в желудке, в бедрах или других частях тела? Нет, не в вас!

Совесть обща всем людям: она нераздельна.

Природа, прежде образования самого общества, специально позаботилась о ней; по моему мнению, она заключается в той двойственности (dualite androgyne), в которой взаимность (reciprocite) доведена до высшей степени взаимного уважения и самопожертвования.

Женщина слаба, но прекрасна; мужчина силен, но груб; женщина непроизводительна, но покорна; мужчина работник, но властелин. Можно продолжить эту параллель.

Это более нежели союз — это ассоциация, самое любопытное сплетение, в котором удовлетворены и гордость и любовь.

Возражают: как представить себе орган, принадлежащий нескольким лицам? Теорией существа, коллективной единицы. Однако примера будет достаточно.

Пук виноградной лозы, например. Пук пуку рознь.

Пук есть вещь; виноградная лоза — другая.

Развяжите пук и разделите лозу — вы разрушили реальность, хотя и не уничтожили ее составных элементов.

То же можно сказать и о лозе: режьте, разделяйте, толките ее, вы все–таки не уничтожите ее составных частей.

Сожгите ее, соберите пепел, маслянистые вещества, газы и разложите их; вы опять–таки разрушили реальность, но ничего не уничтожили.

Опровергая это, вы уничтожаете справедливость, вы разлагаете общество.

Замужняя женщина не желает уже более иметь детей.

Незамужняя — не хочет более брака.

Мне пришлось услышать во время моих прогулок по окрестностям Брюсселя следующие ужасные слова от женщины из народа, имеющей 7 человек детей. Муж ее, простой поденщик, получавший 1 франк 50 су в день, убил себя по нечаянности. После его смерти общество вспомоществования, благотворительные дамы — все приняли участие в его семье: поместили куда–то старшую дочь, двух других взяли на воспитание; вдове выдавалось еженедельное вспомоществование, вдобавок она сама зарабатывала кое–что.

Она чувствовала себя вполне счастливой, более счастливой, чем во времена замужества!

Бедняк, говаривала она о покойнике, нужно же было содержать его; каждое воскресенье нужно было стирать его рубашку и блузу, дать пять су на выпивку, изготовить на обед что–нибудь!

Что же оставалось нам?.. Конечно, мужчина стоит дороже того, что он зарабатывает!

Если ты, молодой человек, хочешь жениться, то знай, что первое условие твоего счастья заключается в господстве над женою.

Если ты, остановив свое внимание на какой–либо женщине и хорошенько разузнав ее качества, не сознаешь себя, согласно совокупности твоих качеств, хоть вдвое сильнее этой женщины, то не женись на ней.

Ты должен быть вчетверо сильнее ее, если ты, не имея состояния, получаешь за ней приданое.

Ты должен быть всемеро сильнее ее, если она «bel esprit»[138] или обладает талантом; не женись иначе. Нет покоя человеку, непрестанно критикованному; нет достоинства — в противоречии; ему угрожает беда самая постыдная и самая жалкая — украшение рогами.

Лучше посещать падших женщин, чем заключить неудачный брак.

Нужно, чтоб, насколько это возможно, на твоей стороне была всегда правда.

И так как ошибки всегда возможны, чтоб тебе никогда не приходилось слышать ни упреков, ни напоминаний.

Если женщина явно оказывает тебе сопротивление, укроти ее во что бы то ни стало.

Не следует жениться на артистке по трем основаниям.

Bo–1–x. Потому, что она принадлежит публике.

Bo–2–x. Потому, что если она обладает талантом, то всегда будет приписывать себе превосходство.

В–З–х. Потому, что она будет сама зарабатывать себе хлеб и ничем не будет обязана мужу.

Предоставим Тальма жениться на Жорж, Марс или Дюшенуа; они, как и он, принадлежат публике, да вдобавок еще сильнее.

Нужно, насколько возможно, возвысить в собственных глазах молодого человека; нужно внушить ему, что редко, весьма редко первая любовь заканчивается браком и что лучше было бы, если и он последовал общему примеру; что он не должен жениться ранее двадцативосьми–или даже тридцатидвухлетнего возраста; что он должен, вступая в брак, быть зрелым как физически, так и нравственно; что он должен откинуть всякий идеализм, довольствоваться самим собой и поглотить личность жены своей.

Требуется внушить ему:

что преждевременная любовь влечет за собой невыгодное для него равенство;

что женщина любит и должна быть обуздываема;

что она стремится к сладострастию, распутству, неблагопристойности, невоздержности и скорее подчинится сильному мужчине;

что ее можно обуздать только в молодых летах и влюбленную, когда она способна еще производить детей; впоследствии же, когда она начинает походить на мужчину, требуется гораздо большее господство, которое приобретается лишь долгой привычкой; дело не обходится тогда без глухого ропота и протестов;

что дети, в данном случае, облегчают дело: мать охотно сливается с ними и молодеет заодно с дочерьми, что поддерживает отеческий авторитет и вне которого нет ни мира, ни порядка, ни приличия, ни чести, ни спасения; напротив, все влечет к двусмысленности и скандалу;

что отец семейства должен всецело принадлежать своим; что эгоизм должен быть изгнан из его сердца; что он хранитель, кормилец и ответственный учитель семьи и не должен терпеть ни малейшего нарушения своих приказаний;

что женщина постоянно стремится унизить мужчину; она опутывает, обходит его, желает сделать из него товарища, себе равного;

это лежит в ее природе; она делает его таким образом невольным заговорщиком против семейной иерархии и самой себя;

что требуется иногда завести часы — заявить решение, свою волю и т. д. — и что муж должен знать, как взяться за это, по какому поводу и в каком тоне;

что нужно всегда держать приманку высоко и помнить следующий афоризм: наиболее любимы женами те мужчины, которые умеют заставить не только уважать себя, но даже и бояться;

помнить, что женщина всегда старается сделать из мужа любовника, но что мужчина должен постоянно оберегаться и не допускать себя до подобного рода слабости.

Для мужчины весьма выгодно, если женщина выходит замуж, полюбив в первый раз; ввиду–то этого он и должен стараться брать ее по возможности девою. Рана закроется, если даже существовали воздыхания по другому, — женщина всегда привязывается к тому, кто первый просветил ее.

Можно даровать многое, только не в виде уступки, а из снисхождения. Мужчина — властелин, он должен быть великодушным, но никак не торговцем.

Со стороны женщины должно существовать абсолютное доверие к мужу, который должен требовать его; муж не обязан доверять все жене своей. Каждый мужчина имеет тайны, которые он поверяет не жене, а другу.

Нужно быть снисходительным, помня, что женщина — существо слабое.

Не нужно прощать важные ошибки: жена может почувствовать за это презрение к мужу.

Муж, обманутый женою, может держать ее при себе во избежание скандала; но он отделится от нее как сердцем, так и телом; поступая иначе, он унижается и гибнет.

Привлечение к себе неверного мужа составляет полнейшее торжество жены.

Примирение с неверной женой уничтожает мужа.

Нелишне даже употреблять, в случае надобности, силу: силу слов, воли, действия, даже жестов… Мужчина обладает силою для того, чтобы ею пользоваться; лишенный ее, он презираем женщиной, и одно из средств понравиться и очаровать ее состоит в том, чтоб дать ей почувствовать свою силу.

Женщина спорит, сплетничает, выжидает время, счастлива, если удается обмануть супружеский разум. Следует мало или совсем не отвечать ей, стараться быть правым и проявлять свою волю. Воля — господство, нечто, стоящее выше разума.

Помните, что женщина дана мужчине для счастья, для развития его достоинства и справедливости, для сердечных радостей, при условии только господства над нею, ее подчинения разуму мужчины, ее сожительства с ним как помощницы, собеседницы и партнера.

Я ничего не стану говорить о любезности и ее формах. Там, где она существует, вся сущность ее заключается в умении танцевать, кланяться, ходить и т. п. Она — форма вежливости, и ничего более. В конце концов избранные женщины предпочитают всем грациям любезности простую и приветливую прямоту и вежливость.

В обращении с женщинами нелишне проявлять глубокое уважение и угодливость, но выражать их так, чтобы женщина заметила, что большая часть этого уважения относится к ее мужу.

Мужчины обязаны делать это по отношению друг к другу; женщины охотно допускают это; самым большим оскорблением женщине должно считаться оказывание неуважения ее мужу.

Да помнит всякий молодой человек, что все мы сотворены для брака и любви.

Что добровольная воздержанность возможна и может быть даже похвальной, как и всякая жертва, в том только случае, когда этого требует долг или труд.

Что в противном случае крайне неприлично и недостойно сгорать неудовлетворяемыми желаниями.

О любовных сношениях:

Сношения с обыкновенными продажными женщинами (Venus vulgaire) хотя и составляют простительный грех, но недостойны республиканца, друга народа. Они служат признаком нищеты и эксплуатации.

Куртизанка или лоретка — бездна разврата.

Конкубинат, или свободные отношения, заменяет брак лишь тогда, когда особа достойна уважения; вообще он может быть терпим лишь в исключительных случаях.

Положение мужчины усложняется, если он имеет в женщине не только жену, но и товарища.

Берегись падших женщин и добрых девушек. Про них нередко говорят, в виде смягчения вины, что они обладают добрым сердцем: они пожирают, лижут, услаждают нас; они прелестны в постели; они обязательны и сострадательны; они импонируют своим энтузиазмом и самопожертвованием, они милосердны и охотно заложат свои драгоценности и т. п.

Но во всем этом нет ни капли постоянства. Качества эти, которыми не дорожит порядочная женщина, хорошо исполняющая свои обязанности, подвержены весьма печальным колебаниям.

Подобного рода женщины не годны в хозяйстве — оно скоро наскучивает им — и не одарены постоянным мужеством; опрятность их двусмысленна, они ненавидят стряпню, заставляют мужа обедать в ресторане и скоро устают от семейной дисциплины. Им беспрестанно нужно освежаться увеселениями, визитами, вечерами, прогулками и спектаклями. Конкубинат составляет их прямое назначение, кроме разве того случая, когда они пополняют свое ничтожество каким–либо выгодным ремеслом или занятием, что представляет собой также немало опасности, так как в таком случае требуется искать ей преемницу.

Сердце девственницы — сердце из мрамора.

Нет ничего наглее маленькой девочки, нет ничего подозрительнее и двуличнее взрослой девушки.

Молодые девушки, под видом брака, мечтают только об объятиях мужчины.

И чем скорее это совершится, тем лучше. Не нужно длить время между помолвкой и свадьбой: божественное время, по выражению Грюна.

Насытив своего муженька, она, беременная и расслабленная, утрачивает смысл своей жизни, если не возьмет любовника!

Гегель говорит, что достоинство девушки состоит в том, чтоб быть выданной замуж отцом своим.

Фенелон в «Телемаке» говорит то же самое.

Взгляд этот изменился со времени Руссо и его Элоизы.

Откуда происходит величие и возвышенный характер брака?

Потому что он олицетворение преданности и самоотвержения.

Никто не вступает в брак ради занятия любовью.

Любовь для любви; любовь для наслаждения, всякая женщина, исповедующая подобного рода теорию, блудница.

Тебе, молодая девушка, я могу дать один только совет.

Во–первых, не выходи рано замуж; береги, если можешь, для себя твою молодость и девство до двадцатичетырехлетнего возраста. Если ты найдешь тогда человека старше тебя десятью годами, сильного, умного, работящего, мужественного и твердого, то скорей бери его, будь он даже некрасив, неречист и не артист. Ты будешь с ним уважаема всеми и испытаешь счастье, насколько способна испытывать его всякая здравомыслящая женщина. Помни, что самые любезные и самые страстные любезники всегда плохие мужья, существа смешные, которые скоро надоедят тебе и которых ты рискуешь скоро превратить в дураков даже помимо твоего собственного желания.

Почти каждая женщина обманывает своего мужа не потому, что она его разлюбила, а просто потому, что нашла в нем глупость, слабость или какие–либо смешные стороны, потому, наконец, что, играя с ней в любовь, он утратил в ее глазах всякое право на уважение.

Мужчина, никогда не смеющийся и имеющий на своей стороне силу, никогда или редко будет обманут.

В жизни каждой женщины встречаются хорошие минуты; это опьяняет какого–либо несчастного, который, не зная сам, что делает, связывает свою участь с ее участью.

Уничтожьте брачный обет, снизойдите до конкубината, и женщина погибла.

Преданность заключается в служении лицу или делу сообразно его требованиям, способностям и законам.

Женщина, предаваясь мужчине, обязуется следовать за ним и повиноваться ему во всем, ухаживать за ним, как горничная.

Мужчина, предаваясь женщине, обязуется покровительствовать ей, кормить и защищать ее как более сильный более слабую.

Преданность не произвольна; она обусловливается известными причинами, данными a priori. Она исключает своенравие, мнимые браки, в которых мужчина допускал бы равенство жены и делился бы с ней своими правами, обязанностями и должностями.

Но что делать, если женщина заявляет требования на равенство?

Избегай в таком случае супружества с ней. Предоставь этого дикого зверя самому себе и болвану, который пожелает ее, но если брак уже заключен, если существуют уже дети, если твое несчастье непоправимо, о, тогда не следует колебаться. Волей–неволей, силой или доводами ты должен переломить ее.

Не говори: я оставлю ее. Это достойно слабой души. Нужно, чтоб она, с первого же дня, была уверена в том, что ты не оставишь, а переломишь ее.

В умном и твердом мужчине всегда найдется достаточно силы для усмирения подобной бунтовщицы. Ему может грозить одна опасность — заговор общества против супружеского права.

Снисходительность судей к женщинам безнравственным, их вмешательство в семейные дела влечет за собой узурпацию власти и полномочия.

Некоторые превращают свою должность в средство для удовлетворения своего сластолюбия. Их нужно пришибить, как собак.

Тогда нужно действовать иначе. Нужно смотреть на суд как на врага семейного мира, как на поддержку безнравственности и возмущения женщины.

Общественные заговорщики — подлецы, всегда готовые дать приют развратницам. Свет полон ими.

Мужчина в семье — правитель, женщина — жрица и идол.

Очевидное противоречие: повиноваться для того, чтобы властвовать.

Повелевающая женщина унижает мужа и, рано или поздно, украшает его рогами. Женщина, ищущая в браке только наслаждения, также не лучше: она — маленькая ленивица, обжора, болтунья, расточительница, которой скоро надоедает муж.

Значит, куртизанка или экономка; я имел право сказать это и не отказываюсь от слов моих. Лучше затворничество, чем эмансипация; Лукреция, Корнелия, Виргиния сказали бы: лучше смерть!

Муж может убить, по строгой справедливости, свою жену в следующих случаях: во–1–х, прелюбодеяния; во–2–х, бесстыдства; в–3–х, измены; в–4–х, пьянства; в–5–х, расточения и кражи; в–6–х, упрямой, повелительной, презирающей непокорности.

Муж имеет право суда над своею женой; жена же, по отношению к нему, совершенно бесправна. Подобного рода взаимность была бы вполне несогласима с супружеской субординацией; она заключала бы в себе противоречие. Обиженная и оскорбленная женщина может прибегать к семейному совету, а через посредство его — и к политической справедливости.

Семейный совет должен состоять из членов семьи — отца и матери, дядей и теток, братьев и сестер, двоюродных братьев и двоюродных сестер, совершеннолетних детей и внучат и, за неимением их, из лиц, уполномоченных законом, — мэра и его помощника, мирового судьи и др.

Всякий имеет право прибегать к семейному совету. Он созывается председателем по первому желанию жалующейся стороны; председателем избирается лицо или наиболее близкое по родству, или же занимающее наиболее высокое место.

Женщина, испрашивающая себе развод вследствие несходства характеров или насилий мужа, срамит современное общество и служит признаком его упадка. Такая женщина должна быть признана виновною, если только не существует ненависти со стороны ее мужа, если он не безнравствен, не имеет за собой особенных пороков и обладает половой способностью. Только семейный совет имеет право формулировать ее просьбу о разводе.

Муж может развестись с женой ad libitum[139].

Нельзя принудить того, кто обладает властью, насильно жить с женой. Семейному совету, а после него суду, если таковой будет иметь место, принадлежит только устройство денежных дел.

Мужчина, сравнительно с женщиной, обладает высшей степенью рассудка, воли и характера и должен пользоваться ими. Рассудок и воля обязывают к действию. Получив превосходство силы, он должен пользоваться ее правами. Сила обладает правами и обязывает к действию.

Современное общество стоит ниже уровня брака; ему угрожает конкубинат. Ввиду этого каждый мужчина, берущий вместо жены любовницу, должен знать, как вести себя.

Свободные отношения имеют предметом одну любовь; отправимся же из этого принципа, не примешивая к нему ничего постороннего. Примешивая сюда дружбу, денежные интересы, воспитание, детей, вы незаметно приходите к браку. Не торгуйтесь же: женитесь.

Поэтому любовникам не нужна общая женщина, ни общего хозяйства и им нужно избегать, насколько возможно, ночей, проводимых вместе. Частые посещения и сожительство охлаждают любовь; только супружеское достоинство выносит жизнь сообща. Пусть каждый живет у себя, занимается своими делами: любовь и сладострастие ничего не потеряют от этого, а нравы даже выиграют. Если же вас тянет друг к другу, не торгуйтесь: женитесь! Вы супруги, только без всяких официальных обязательств: бесполезно противиться обычаю, оскорблять упорством известное учреждение.

Оба вы пострадаете за это: факты подобного рода, учащаясь, перестанут быть парадоксальными; ваш конкубинат сделается браком, лишенным только его законных гарантий, что бессмысленно!

Мужчина никогда не должен ни знакомить свою любовницу с друзьями, ни привозить их к ней, ни даже вывозить ее в свет. Почести и преимущества супруги не сотворены для нее, природа вещей препятствует этому.

Существует два рода разглашаемой любви: любовь супружеская и любовь проституционная. Они составляют две крайности, две антитезы. При конкубинате любовь должна скрываться, ее законом и правилом должна быть тайна.

Выказывающаяся конкубинка, не будучи супругой, будет проституткой. Не будучи охраняема супружеской честью, она становится наглой, бесстыдной куртизанкой.

Нужно уважать скрывающуюся любовницу; нужно презирать и в случае надобности даже оскорблять ту, которая не хочет держать свою любовь в тайне.

Любовник обязан любить, покровительствовать и помогать своей любовнице, и ничего более. Он не имеет власти над нею, так как он не брал на себя ответственности за ее поведение; он не может ждать от нее преданности и жертв и сам не обязан приносить их ей; он поступит глупо, если хоть в чем–либо скомпрометирует ради нее свое будущее, свое честолюбие, свое состояние и существование.

Рабство в конкубинате гораздо тяжелее рабства супружеского; оно обусловливается чувственностью, любовью и сладострастием, тогда как брак имеет целью освобождение от плотского ига ради подпадения игу разума, чести и права.

Свободная любовь — тиран; этого тирана воспевали все поэты.

Мужчина, ты даешь свободу женщине в ущерб твоей собственной жены: женщина, ты отдашься любовнику в ущерб твоей чести и счастья.

Не поверяй ни своих тайн, ни своих дел любовнице: она злоупотребит твоим доверием.

Не требуй от нее услуг: она превратит их в орудие тирании.

Не поддавайся влиянию любовницы, не давай ей ни обязательств, ни обещаний. Держись в отдалении, поступай с ней, как будто вы должны были бы поссориться завтра.

Уважающий себя мужчина может убить свою неверную жену. Я не смею предположить, что он имеет право дать щелчок своей любовнице. Она свободна; ты желал ее таковою, свобода составляет основу конкубината. Любовница твоя в этом отношении разделяет участь куртизанки — женщины, свободной по преимуществу: она не имеет права на удар кинжала.

Ревность — всегдашняя спутница свободной любви: она неизвестна супругам. В браке она печалит, оскорбляет; в конкубинате же она воспламеняет гнев соперничества, гложет, бесит, подвигает к убийству. В конкубинате неверностью задевается самолюбие, тщеславие, гордость; в браке же попирается право. Неверность любовницы обусловлена самой свободной любовью, любовник не имеет права мстить заранее; тогда как убийство неверной жены есть акт супружеской справедливости.

Супружеская любовь исключительна, священна; потому–то нарушение ее составляет преступление, наказуемое смертью. Свободная же любовь не исключает многоженство, как доказывал это Фурье и примером чему могут служить жители Востока, живущие в полигамии, потому–то взаимная клятва верности любовников сама по себе ничтожна и единственным дозволенным мщением за неверность любовницы может быть разлука и презрение.

Преданность выше любви; супружеский закон носит характер скорее юридический, чем эротический.

Цивилизация должна излечить нас от рабства пролетариата, полигамии, проституции точно так же, как и от смешения полов, делая воспитание мужчины все более и более мужественным, а воспитание женщины все более и более женственным.

Конкубинат не может быть признан в демократическом обществе легальной формой союза мужчины с женщиной. Он принадлежит исключительно аристократическим нравам.

Однако интимные отношения, не сопровождаемые обманом, добросовестно поддерживаемые, дают женщинам и детям известного рода права и обязывают мужчину на помощь, благодарность и т. п.

Любовь: она погасла, нет более жару; остались ощущения, кровь.

О любви в браке. Все жаждут ее, все желают ее, и ни один поэт или моралист не усмотрел, что любовь — вещь надежная только между честными и рассудительными людьми.

Делают ее судьями маленьких девочек и двадцатилетних мальчиков.

Точно в комедии. Там царствуют прихоть, инстинкт, сумасбродство.

Принципы счастливых союзов следующие:

Во–1–х. Хорошее воспитание и достаточный рассудок заглушают в людях дурные привычки, излишек темперамента, уклонение страстей и устанавливают среднее состояние, могущее приспособиться к всевозможным положениям.

Таким образом уничтожаются несоответствия нрава, неровности характера, указывающие на невыработку личности.

Bo–2–x. Свободный и рассудительный человек, наученный обширным опытом, должен подавлять в себе наклонность к сладострастию и невоздержанности, охранять свое сердце, не доверять своему воображению, быть уверенным в том, что между честным мужчиной и честной женщиной любовь всегда прочна и достойна. Супруги сойдутся, разглядев друг друга только духовными очами, и мужчина будет счастлив, если найдет в женщине следующие качества:

здоровье, рассудительность, трудолюбие, целомудрие, опрятность, способность к хозяйству, любовь к уединению и истине.

Женщина же найдет счастье при следующих качествах мужчины:

здоровье, сила, рассудительность, труд, порядочность, неимение за собой особенных пороков, каковы, например, пьянство, сластолюбие, вспыльчивость… прилежание, строгость, самостоятельность действия и мысли, усидчивость и т. д.

Такие супруги будут счастливы и будут взаимно любить себя, будут преданы друг другу, и любовь их будет ясна и свежа, как июньское утро.

Нельзя назвать опрятной и хозяйкой ту женщину, которая касается нечистот кончиками пальцев, которая надевает, во время хозяйственных хлопот, кокетливый костюм или которая, боясь замараться, бегает в исшлепанных туфлях и каких–либо грязных лохмотьях. Женщиной подобного рода называется та, которая, надев короткое, чистое, простое, даже грубое платье, прочные башмаки, чистый передник, не боится погружать свои руки в нечистоты, ворочает навоз, пускает в дело метлу и лихо занимается стряпней.

Муж во что бы то ни стало должен внушить к себе уважение жены, не пренебрегая для этого никакими данными ему средствами: силой, предусмотрительностью, трудом, торговлей. Ему нужно еще обладать и проявить свое мужество, решимость, справедливость и милосердие; он должен быть добр, предан друзьям и общественному делу. В двух последних случаях женщина настолько отстала от своего мужа, что даже способна вменять ему в вину эти качества.

Женщина сотворена для семьи и чувствует весьма мало влечения к общественным делам. То, что мужчина способен сделать ради друзей и общественного блага, то женщина сделает для самой себя и для своих детей — прекрасный пример эгоизма, которому, однако, мужчина не должен следовать.

Трудно убедить его в том, что он имеет право жертвовать ради других своими детьми, своей женой, своим благосостоянием, собой. В данном случае нужно помнить слова Спасителя: «Да не ведает левая рука, что творит правая»[140]. Левая рука — женщина. Мужчина не должен ждать ее согласия на предполагаемые им добрые дела; он не должен даже поверять их ей. Язык женщины всегда готов оклеветать мужскую добродетель, лишь только она переступит за порог своего дома.

Лучше иметь женщину–калеку дома, чем расторопную на гулянье.

Сладострастие должно быть рассудительно и не вполне овладевать человеком; оно необходимо должно требовать сердца, откровенности, совести и воспитанного вкуса.

Не удовлетворяя этим требованиям, оно становится излишеством, испорченностью, развратом.

Ум, вкус, честность, свобода — вот четыре главнейших условия счастья, которыми должна обладать честная, скромная и трудолюбивая женщина.

Для того чтоб быть счастливым с женщиной, нужно: во–1–х, уважать ее; во–2–х, любить, только не страстно, а нежно; в–3–х, превосходить ее насколько возможно состоянием, способностями, мужеством, силой, преданностью, одним словом, нужно, чтоб она во всем видела ваше превосходство и чувствовала бы себя обязанной вам.

Любовная страсть здесь ни при чем.

Кротость, самопожертвование — все.

Некий романист, не знаю, кто именно, написал книгу под заглавием «Тридцатилетняя женщина»[141], другой же написал — «Сорокалетнюю женщину». Труд их принес бы немалую пользу, если бы они не отнеслись серьезно к страстям и заблуждениям женщины, достигшей уже сорокалетнего возраста.

В обыкновенных супружествах первые десять, пятнадцать, даже двадцать лет дело идет одинаково хорошо.

Потом, когда уже есть дети на возрасте, женщиной внезапно овладевает свойственная ее полу меланхолия, составляющая важнейший перелом в ее нравственной жизни. Она начинает размышлять о своей жизни, о семейных и общественных условиях женщины, и в конце концов она приходит к тому убеждению, что женщина — жертва, существо низшее, жизнь которой не имеет никакого значения как для нее самой, так и для других. Ее гордость возмущается, она делается раздражительной, впадает в ипохондрию, в мизантропию; у нее появляются минуты беспричинной тоски, слезы, не вызванные горем. Она корчит равенство, подтрунивает над своим господином. Она начинает своевольничать в отсутствие мужа… Нужно подавить это, не терпеть ни малейшего возмущения.

Каково ее назначение на земле? Я думаю, что ее участь весьма счастлива и завидна; что природа и воспитание щедро одарили ее; что, не имея состояния, она внушила к себе любовь человека честного, умного, великодушного, сама полюбила его и вышла за него замуж. Я предполагаю, что она насладилась всеми прелестями любви, всеми выгодами состояния, всеми общественными отличиями, всем семейным уважением, всеми радостями материнства; пробил час, и она чувствует себя несчастной. Я родилась, говорит она, не для себя, а для другого, я не центр, а только радиус, моя жизнь — не жизнь, а только дополнение чужой жизни. Я была любима, считала себя счастливой и… ошиблась! Он взял меня для себя, а не для меня. Я игрушка, мебель; мною восторгались, меня окружали, хвалили, отличали; я имела успех; он пользовался всем этим как собственник. Разве я не носила его имя? Женщина не имеет своего имени. Она существо без имени; она — не более как жена Пьера или Поля. Я отдалась ему невинной и ослепленной; он взял меня по своему желанию. Чему послужили мои лучшие годы? Его счастью, которому все завидовали, и рождению ему детей. Женщина — машина для воспроизведения. Он приказывает, я повинуюсь; он идет, я следую за ним. Теперь все кончено, лучшие годы прошли: что я теперь? Прикована, изношена, одинока; скоро буду бабушкой, предметом всеобщего осмеяния. А он! Его авторитет, могущество растут с каждым днем; чем обильнее его морщины, чем шатче походка, согбеннее тело и седее голова, тем сильнее, достойнее и могущественнее становится он.

Слава мужчины растет до самой его смерти; слава женщины начинает меркнуть с первого дня ее замужества. Я, однако, принадлежу к числу счастливых! Что же другие? Какой позор!.. Я отдала бы всю жизнь мою за один день свободы, независимости, жизни личной; так как, в конце концов, мы не можем назваться личностями. Личность женщины теряется в семье и нераздельна с ней.

Подобного рода умственная немочь овладевает преимущественно женщинами зажиточных классов общества, женщинами, обладающими досугом и воспитанием, счастливицами, которым все завидуют.

Она редко, почти никогда не встречается среди женщин из народа, там, где деятельная жизнь и гнетущая нужда не дают времени для размышлений. Жизнь мужчины, в особенности же жизнь мужчины из народа, — битва; женщина его гетера, товарка, маркитантка. Им нет времени спорить о превосходстве или преимуществах. Нужно вести борьбу; роли распределяются сообразно наклонностям; никто не имеет времени спрашивать себя, составляет ли он цель или же служит средством другому; играет ли он роль оси или радиуса, солнца или планеты.

Болезнь эта часто производит ужасные опустошения: одни становятся вполне непокорными; другие, не зная, что делать со своей свободой, бросаются в прелюбодеяние; некоторые, пылая ненавистью к своему полу, кидаются в гетерогеническую любовь. Многие семьи после пятнадцатилетнего тихого счастья превращаются, без всякой видимой причины, в настоящий ад.

Сорокалетняя женщина, осажденная этим Асмодеем, начинает сожалеть о своем браке; она забывает мужа, детей, хозяйство; все внушает ей отвращение, становится для нее безразличным, невыносимым; она ищет самою себя и не находит.

Требуется благополучно пережить кризис; от тебя, мужчина, вполне зависит цело и невредимо пройти это ущелье, излечить эту болезнь. Лишь только ты по некоторым признакам нетерпения, мелким посягательствам на твою независимость, по горечи некоторых размышлений заметишь наступление зла, нужно тотчас же усвоить себе холодно рассчитанный, строгий образ действия.

Увещания, проповеди совершенно излишни; болезнь эта не поддается ни рассудку, ни логике; все твои слова пропадут даром.

Ты не можешь отрицать справедливость причин, раздражающих твою жену, и прекрасно. Вместо того чтоб облегчать ее положение, ты должен сделать его, не говорю —более невыносимым, но более непреоборимым и неизбежным. Ты должен сделаться представителем рока. Ты не должен ни унижать ее, ни скрывать твоих преимуществ, ни рассеивать ее: она сочтет тебя за лицемера или за слабоумного; ты сделаешься в ее глазах отвратительным. Оставь ее одну с ее горем, не говоря ни слова, не оказывай ей ни малейшей ласки. В эту минуту она не жена твоя, твоя любовь будет противоестественной, поставь себе за правило полнейшее воздержание. Ты погубишь иначе и себя и ее. Ты должен действовать иным средством.

Строго наблюдай за собой и, воздерживаясь от супружеского ложа, строго соблюдай верность. Не позволяй себе ни одного любезного слова или жеста ни направо, ни налево. Твоя жена больна, ты должен жить анахоретом, как бы ты жил, если б она была в родах. Это увеличит твою власть: она скоро заметит твое поведение.

Удаляясь от любви и нежности, ты должен удвоить свое рвение к занятиям, как касающимся лично тебя, так и тем, которые относятся к хозяйству. Твоя жена страдает; разум ее поврежден, сердце смягчилось, обращайся с ней, как с больной, не издавая не одного упрека, докажи ей, что ты смог бы справиться с хозяйством даже в ее отсутствие.

Пусть разговоры ваши касаются только будущего: воспитания детей, приданого дочерей, расходов, требуемых этим, затрачиваемых тобою, ради этого, усилий, принимаемых мер и проч. Жена будет невольно убеждаться в твоем превосходстве, она увидит и твое порабощение, она поймет подчинение и зависимость твоей жизни, поймет, что ты твердо и неуклонно, без жалоб и без корысти, шествуешь по пути жертв и долга, тогда как она слабеет и изнемогает. Рано или поздно она почувствует угрызения совести. Ее природа возьмет верх: поплакав и повздыхав, она утешится в своем одиночестве, захочет обновиться, нравиться и сделаться опять молодой, — она спасена тогда, и власть твоя упрочена!

Я рассуждаю об отношениях мужчины к женщине точно так же, как и о праве собственности.

Человек может только в силу личной справедливости мотивировать и узаконять свою поземельную собственность, которая на самом деле не что иное, как узурпация. На основании того, что человеческое общество и свобода несовершенны вне собственности, я вывел заключение о необходимости справедливости.

Я утверждаю точно так же невозможность союза женщины и мужчины вне брака и подчинения женского пола мужскому; преимущество мужчины узаконяется справедливостью, которая и делается ее необходимой принадлежностью. Эта справедливость к женщине облегчается ему любовью.

Будьте справедливы и всецело владейте, по праву господства, всей землею! Справедливость делает всех вас властелинами; природа составляет ваши владения.

Будьте справедливы и обладайте, по праву превосходства, вашими женами; справедливость, составляющая вашу принадлежность, выше любви, выпавшей на долю женщины; без справедливости вы не сумеете ни достойно любить, ни быть любимыми.

Всякая противоположная доктрина есть проституция, отрицание права; она должна быть преследуема и наказуема. Не пугайтесь непрестанных притязаний жен ваших! Природа вложила в них постоянное стремление к господству, и, по моему мнению, они вполне обладают правом постоянно испытывать нашу власть и справедливость, для того чтобы удостоверяться в заслуженности их любви.

Не нужно обманываться: женщины, несмотря на свою ветреность, любят в нас именно справедливость, силу и труд. Что же касается ума, то женщины всегда думают обладать им в равной с нами степени.

Я принадлежу к числу мужчин, которые вполне довольны знаниями женщины, умеющей чинить наши рубашки и готовить нам бифштекс; не знаю, какая женщина может счесть себя оскорбленной этим.

Я положительно отрицаю женскую гениальность.

Я говорю, что человеческий род за целых шесть тысяч лет не обязан женщинам ни одной мыслью; я не принимаю в расчет ни Цереру, ни Палладу, ни Прозерпину, ни Изиду; но…

Я заметил, что из двенадцати женщин артисток или литераторов, певиц, ученых или философов десять по крайней мере принадлежат к числу женщин легкого поведения. Что скажут на это госпожи L. и d'H.?

Я знавал, напротив, множество женщин с прекрасным сердцем, великой душой и умом, которые, не жалуясь и не уставая, в продолжение целых пятидесяти лет оправляли мужу постель, стирали его носки и готовили ему кушанье. Все они были честны, осторожны, мужественны и опрятны.

Нам скажут, что женщины имеют такое же право на развлечения, как и мужчины.

Я с этим не согласен.

Но если б это было и так, то, во всяком случае, ни один мужчина не пожелает себе развлекающейся женщины. Чья же будет вина, если эти женщины, прозабавившись до сорокалетнего возраста, умрут от бедности и тоски в пятьдесят; ведь никто не может заставить нас жениться на них.

Разве мы не можем распоряжаться собой?

Мы можем брать или не брать.

Современная порнократия. Говорят о новом феодализме, — феодализме индустриальном. Весьма печальный pendant к нему представляет ПОРНОКРАТИЯ.

В современном обществе ДЕНЬГИ играют первую роль, ПОРНОКРАТИЯ же — вторую.

Давно уже слышится фраза: все делается посредством женщин. За последние тридцать лет эта фраза сделалась теорией, вошла в книги, приобрела себе партию.

Порнократия и мальтузианизм легко уживаются вместе. Они переплетаются, соединяются между собой, относятся друг к другу как причина к следствию.

Один проповедует уничтожение детей, другая научает, каким образом можно не иметь их.

Первый требует полиандрии для женщин.

Вторая — полигамии для мужчин.

Оба вместе — смешения полов.

Такова тайна мальтузианства.

Жизнь есть пир, говорит Мальтус; браво, отвечает порнократия; мы стремимся к удовольствию, наслаждению и счастью.

Мало работать, много потреблять и заниматься любовью.

Вне свободы и права нет спасения!

При свободе и праве нет более изнеженности!

Производитель получает все гарантии, тщетно требуемые им от централизации, предоставляющей его собственным силам. Наступает конец царству женщин. Французская нация, сохраняя свои качества, приобретает еще качества других народов.

Корень проституции лежит в чувственности и идеализме: она может назваться подчинением их цели низшей, наслаждению и сластолюбивым утехам.

Всякое учение, которое, вместо того чтобы умерять воображение и чувства, подчинять страсть справедливости, стремится удовлетворять и льстить им, влечет за собою блуд и порнократию.

Такова, например, любовная философия Ж. Ж. Руссо, точно так же, как и натурализм Бернардена де Сен–Пьера. Оба эти писателя весьма строгие моралисты в лучших местах своих сочинений; их намерения всегда чисты; но в них просвечивают иногда двусмысленные тенденции, которыми они обязаны уступкам, делаемым ими любви, тенденции, которые отразились также на их жизни…

К этой категории принадлежат все древние и современные идолопоклонники, артисты и dilеttanti[142]. Преобладание эстетического принципа над принципом юридическим и нравственным составляет настоящую основу порнократии. Этим–то путем все люди доходят до проституции совести, к пренебрежению правом, к эпикурейской философии; ими овладевает вначале артистическое наслаждение, поклонение прекрасному, а затем эпикуреизм и сенсуализм.

Все артисты и литераторы, за весьма немногими исключениями, все — люди не особенно нравственные, чувствуют мало уважения к праву и ведут далеко не образцовую жизнь.

Альбрехт Дюрер, Рембрандт и др. вели иного рода жизнь…

Причина зла заключается в учениях сенсуалистических реформаторов — Гельвеция, Сен–Ламбера и др., а в наше время сенсимонистов, фаланстериан, коммунистов, последователей учения Анфантена.

Последний поставил себе задачей реабилитацию плоти; он не мог иначе понять духа революции, уничтожающей его учение. Он обоготворяет богатство, роскошь, любовь и сладострастие.

Фурье строит свою систему на развитии страстей, на их свободе и природном равновесии. Самопожертвование излишне; жертва не может существовать.

Оба забывают, что способность потребления и наслаждения превосходит способность производства; что человеческий труд только с неимоверными усилиями может доставить каждому очень ограниченное благосостояние; что сладострастие гораздо сильнее влечет нас, чем труд, и что если последний не поддерживается высшей, строгой, повелительной силой совести, то наступает царство анархии и беспорядка.

Идеал указывает людям на нечто высшее, совершенное…

Показывая золото, драгоценные сосуды, различного рода драгоценности, мы не научаем еще умению налаживать богатство!

Заставляя маршировать солдат, угрожая Европе 600 000 штыков, мы еще не обладаем влиянием и силой!

Обманывая, пускаясь на различного рода хитрости, мы еще не вполне постигаем искусство политики.

Давая нюхать запах различного рода яств, мы еще не научаем готовить кушанье!

Разве достаточно быть больным или здоровым, для того чтобы знать медицину?

Разве любовь и брак заключаются в созерцании обнаженных красот?

Разве справедливость заключается в конституции, кодексах и процедуре?……………………………………………………………………………………..

………………………………………………………………………….

Да, тысячу раз да, все безнравственно, все заслуживает упрека пред лицом справедливости.

Собственность есть кража.

Община есть разложение!

Конкуренция есть разбой!

Торговля есть спекуляция!

Власть есть насилие!

Всеобщая подача голосов есть анархия!

Любовь есть прелюбодеяние!

Труд есть рабство!

Но это не мешает им, однако, быть необходимыми частями общественного устройства.

Других не существует.

Они составляют силы духовного мира и мира экономического.

Что же освещает и упрочивает их?

СПРАВЕДЛИВОСТЬ!

Самолюбие и принцип справедливости:

Чем более я сознаю свою красоту, тем более я уважаю себя.

Чем сильнее я люблю, тем сильнее мое желание нравиться и тем более я уважаю себя; но чем более я уважаю себя, тем справедливее.

Все чувствуют себя сильными, повторяя старое, как мир, избитое правило, что любовь управляет людьми, что она торжествует над героем, точно так же, как и над рабом, над мудрым, точно так же, как и над невеждой, что ее могущество непреодолимо, неизбежно.

Существует еще много роковых и непреодолимых влияний! Что же доказывается этим?

Вы неизбежно должны есть и пить; это еще не доказывает вашу обязанность получать наш обед со стола или кухни соседа. Вам нужно работать, честно зарабатывать ваш обед, и делать это каждый день!..

Да, любовь всесильна! Но не похищайте чужого добра; покоритесь условиям нормальной любви — браку, с вытекающими из него последствиями.

Конкубинат составляет, по законам природы, смертельный грех. Законодатель должен изгнать его… Цивилизация идет по этому направлению.

Смешение понятий и анархия идей ведет нас к разложению и проституции.

Проституция же и умственное разложение влечет за собой хаос: одна обусловливается другим.

Безнравственный человек не обладает ни нравственными, ни религиозными, ни философскими принципами; он поступает вопреки своей совести. Проницательность ума несовместима с потемками нравственного сознания.

Беспорядок влечет за собой беспорядок; порядок же обусловливается порядком.

Оба непрестанно ведут войну между собой.

Просветите умы, и вы исправите нравы; очистите совести, вложите в сердца веру в справедливость, и они переделают учение, свою философию, свою науку.

Потому–то женщина, рассудок, привычки и стремления которой противоречат ее способностям, ее добродетелям, скоро утрачивает нравственный и здравый смысл. Она становится животным.

Французский народ есть народ–женщина.

Он обладает прекрасными высшими способностями; он любезен в обществе, одарен скорым соображением, симпатичностью, податливостью, общежитием, щедростью, восприимчивостью к прекрасному и геройством.

Он производит великих гениев, великих писателей, великих мыслителей, великих артистов, великих изобретателей, великих ученых.

Он будет идти вперед, пока стоит мир, и никогда не решится отстать от других народов. Он старается делать все лучше других, и горе странам, тормозящим его стремление.

Несмотря на все это, всеми признано, что француз, всегда готовый воспламениться и взбунтоваться, не обладает, как и женщина, возвышенным чувством свободы, гражданской и политической. Он, как женщина, не понимает свободы и мало заботится о ней.

Он, как женщина, легко делается жертвой лести.

Он должен быть сдерживаем смесью ласки и приказания, как дети и женщины. Он лишен достоинства свободного человека и нравственного смысла, высшие дары эти слабы в нем, как и в женщине.

Он тщеславен, как женщина, легковерен и шарлатан, как они. Так как правительство служит всегда выражением общества, то часто случается, что управление Францией находится в руках посредственности, умов, не имеющих в себе ничего мужественного и носящих фальшивые бороды.

Революция 89–го года произвела несколько настоящих мужчин; демократия отвергла их и забросала их грязью. Мирабо, Дантон.

Но она поклонялась Робеспьеру.

Франция не сумела оценить ни Ришелье, ни Кольбера, ни Тюрго; она всегда предпочитала им Фуке, Лувуа и Неккера.

Это заметно даже в клубах при раздорах партий.

Журнал, имеющий много подписчиков, всегда будет ниже посредственности.

Французская революция не есть дело нации.

Нация отвергла Тюрго; она игнорировала Мирабо; она не поняла Монтескье, она не знает, что такое конституционная система; она не доверяет людям с принципами, но зато она всегда проявляет нежность к людям чувства.

Нация, это теперь уже всеми признано, стояла ниже уровня революции.

Бонапарт, утверждая конституцию VIII года, сказал, что народ еще не созрел для свободы; он не дозрел ни в 1814, ни в 1830, ни в 1848, ни даже в 1860 году; он никогда не созреет.

Франция сделается свободной, только не благодаря своей зрелости.

Она сделается ею тогда, когда будет свободна вся Европа, когда совершатся экономические реформы и когда отставать ей будет уже невозможно. Она останется тогда свободной потому, что никто не станет препятствовать ей в этом; сама же по себе, силой своего суждения, энергией своего характера, гордостью души, чувством права и законности, она никогда не достигнет свободы. Она не способна на это, ей препятствует ее демократия.

Рак, гложущий Францию, составляет культ любви и сладострастия.

Республиканская партия благоприятствует этой отвратительной наклонности.

Воскресные журналы в пять сантимов. Народ, пресыщаемый романами; вместо просвещения — удовлетворение сластолюбия.

Погибшая нация, не имеющая ни призвания, ни значения, — новый Вавилон, господство которого она встречает музыкой своих 130 полков, всюду употребляющая силу, силу не полезную, не добродетельную, не промышленную, а силу грубую, военную, бесплодную.

Доклад господина Делангля об уголовной статистике Франции в 1850—1860 годах и статья в 60–м номере Revue britannique belge служат лучшим доказательством страшного понижения общественной нравственности за последние десять лет во Франции.

Уменьшение преступлений против общественного порядка, разбоя, убийства — всего, что предполагает известного рода энергию, но зато увеличение преступлений, носящих подлый, трусливый и гадкий характер.

Преступления против нравственности, совершенные преимущественно над детьми обоих полов.

Детоубийства.

Всеобщий блуд, прелюбодеяния (не преследуемые законом); бродячая жизнь.

Преступление против чести, утонченное мошенничество, обман, ажиотаж, игра, взяточничество, продажность, измена, неблагодарность, лицеприятие, злостное банкротство, отвращение к труду и проч.

Даже преступление приходит в упадок! Нация, напоминающая нам Италию в XVI столетии!

Как поклонению истинного Бога противилось язычество и иудейство, точно так же растление препятствует культу справедливости и уважения к человечеству.

Проституция! Она — достоинство, приносимое в жертву алчности, гордости, наслаждению — всему, что есть дурного в человеке. Мы сами, а не другие растлеваем себя.

Продажность женщины — самая обыкновенная форма проституции. Видоизменением ее является продажность ума и таланта; продажность политическая. Всякая проституция берет начало в любовном блуде.

Романисты, драматурги, поэты, прославляя любовь и сладострастие, побуждают к проституции.

Всякая сенсуалистическая и чувственная философия есть проституция:

проституция политическая;

проституция семейная;

проституция любовная;

проституция тщеславия.

Все сводится к наслаждению, самая изысканная, самая дорогая, самая всеобщая, самая основная форма которого есть сладострастие.

Прежде совершалось не менее грехов. Но разница существует огромная. Прежде уступали давлению страсти и верили в целомудрие и стыдливость; теперь же стыдливости не существует.

Сущность любви составляет отрицание любви посредством любви.

Любовь со времен Руссо взяла верх над стыдливостью; мы видим, что произошло из этого.

Я был смешон, говоря столько хорошего о женщинах.

Современная порнократия и изнеженность. Зараза распространяется повсюду — в Бельгии, Германии — точно так же, как и во Франции.

Франция опьянела при Людовике XIV от военной славы и внешнего блеска.

Двадцать лет после его смерти она утратила уже воспоминание о своих поражениях и потерях.

Она сделалась вольнодумной при Вольтере, Монтескье и Дидро…

Она сделалась сентиментальной при Руссо; сладострастие боролось в ней с любовью к роскоши.

Она снова опьянела от милитаризма, сына казармы, при Наполеоне I.

Потом ею овладела лихорадка дилетантизма, индустриализма, банкократии, якобинства.

Мужская сторона ее способностей слабела с увеличением ее распутства.

В настоящее время она — проститутка.

14 июня 1862. Присутствовал в Брюсселе, в «spectacle du Parc»[143], представление даваемо было Ровелели, прежним артистом Пале–Рояля, товарищем Тузе и Грасо.

«Une fievre brulante; — Chez une petite ydame; — La ferme de Prime Bose»[144].

Все эти три пьесы могут служить хорошим примером возбужденности чувств, сладострастия и неприличия, овладевшего современными авторами. Публика мало понимает их, несмотря на свое распутство.

Первая пьеса, какого–то Мелесвиля, похожа на satyriasis[145]. Она описывает влюбленного или, скорее, жаждущего женщин молодого человека, удерживаемого застенчивостью, равной его половому бешенству. Он постоянно рассуждает, постоянно погружен в сладострастные мечты; он приходит в отчаяние от своей трусости, экзальтируется, хочет посягнуть на самоубийство, то ненавидит женщин, то боготворит их и, наконец, превращается в животное, впадает в ликантропию[146] и лает (от любви), как собака!..

Все это пересыпано сальными остротами, двусмысленными, неприличными сценами…

А ведь во Франции есть цензура!

Автор выводит на сцену трех девушек, переодетых мальчиками и приглашающих к себе своего соседа; эти же самые девушки, одетые уже женщинами и которых влюбленный все еще принимает за мальчиков, хвастаются тем, что могут без всякого волнения целовать его!

«Chez une petite dame ". Нравы полусвета; наименее безнравственно. «Dans la ferme»: попытка обольщения принцем Галльским, переодетым мясником, молодой фермерши. Это еще ничего. Но молодая miss находится в услужении у фермера, любящего ее, как сестру, и желающего, ради облегчения ее, жениться на ком–либо. Смесь братства и любви!

Одного взгляда на современный театр достаточно, чтоб убедиться в развращенности авторов и испорченности вкуса публики.

Нет слов для выражения всего неприличия изображаемых нравов.

Проституция. По мнению Б., она стремится сделаться всеобщей. Нельзя доверять ни одной женщине, ни одной девушке. Те, которые обладают достаточным состоянием, которых нужда не заставляет продаваться, бросаются в разврат от нечего делать, из любопытства, вследствие чувственности и сладострастия.

Мне приходилось слышать рассказы про ночные прогулки молодых девушек в Спа. Дома запирают только на задвижку. Отцы и матери спят, утомившись рулеткой, а дочери выходят на цыпочках из дому и берут себе минутного любовника, прогуливающего их, при лунном свете, в горах; нелишне будет здесь припомнить стих Ювенала:

…Nil in montibus actum?[147]

В. рассказывал мне, что ему предлагали список девушек от четырнадцати–до восемнадцатилетнего возраста. Угодно брюнетку или блондинку, большую или маленькую, толстую или худую?.. Можно выбирать. Все богатые холостяки или вдовцы преследуются своднями.

Существует ли тут действительное наслаждение, спрашиваю я.

Нет! Тут дело в глупости, настоятельной потребности, отсутствии наслаждения, нежности, искусства. Чувствуется потребность в сыром мясе, каннибальское тщеславие, желание «de croquer un tendrom». Работница не может существовать одним трудом — это всеми признано; она призывает на помощь проституцию. Женщина терпит лишения, муж падает духом, начинаются долги, обманы ради поддержания мнимой роскоши. Призывается опять проституция.

Встречаются молодые девушки, которые, ради поддержки своих родителей или воспитания маленьких братьев и сестер, решаются, удрученные неизлечимою нищетою и в надежде облегчения, на продажу самих себя. Это крайнее решение редко угадывается кем–либо, так как они держат его в тайне. Зато они делаются впоследствии ожесточенными врагами мужчин. Когда первый стыд побежден, они становятся самыми искусными и самыми неумолимыми эксплуататорами.

Впрочем, проституция составляет главный источник вражды между женщиной и мужчиной; она уничтожает любовь, развращает чувства и делается принципом противоестественных наслаждений.

По словам Б., слышавшего это от полицейского агента, в Брюсселе существует от 1800 до 2000 лиц подобного рода поведения.

Случается, что несколько мужчин составляют между собой складчину и содержат на эти деньги любовницу — факт, доказывающий крайнюю степень развращения. Общность подобного рода в высшей степени подла. Одиночные посещения публичной женщины во сто раз лучше.

Конкубинат, или свободная любовь, который можно было бы назвать свободным браком, делается все реже и реже. Молодежь, утрачивая стыд, недолго останавливается на нем. Предпочитаются союзы гораздо более стоящие и возбуждающие. Европа переполнена лоретками.

Знаменитости этого рода, десятки которых пришлось мне видеть в нынешнем году (1859) в Спа, не отличаются, как можно было предполагать, ни молодостью, ни красотой, все они — двадцатипяти–или тридцатилетние женщины, отцветшие, поблеклые и утратившие уже свежесть молодости, утонченные и опытные в разврате, прославившиеся своими скандальными похождениями, разорившие много мужчин и ведущие большую игру… Угасшая любовь и притупившиеся чувства всегда сменяются тщеславием и любопытством. Это понятно. Большинство мужчин, не имея возможности отличиться в чем–либо или приобрести себе состояние трудами, честностью и другими качествами, без которых немыслима жизнь, заявляют себя, как школьники, шумом, криками, игрой, развратом, лошадьми, костюмами и проч….

Это наводит меня на иного рода мысли.

Каждый мужчина может отличиться чем–нибудь, может удовлетворить свое самолюбие и приобрести уважение, если только он пожелает этого. Труд, прилежание, постоянство, ученье, строгая честность, верность в дружбе доступны каждому, при всевозможного рода житейских условиях, даже и в наш век всеобщего разложения. Но, скажут мне, в обществе, состоящем из честных людей, отличиться гораздо труднее. На то я отвечу: сделаемся честными, и нам не нужно будет отличия, мы будем пользоваться тогда всеобщим счастьем, взаимным уважением, преданностью и братством. Мы будет вполне обновлены.

Журналы стали предлагать свои услуги разного рода двусмысленными объявлениями в энигматической форме. Мне указали на Office de publicite u etoile belge[148].

В Америке нет обладателя мало–мальски хорошеньких негритянок, который не был бы сводней. Негритянка, зарабатывая полевыми работами 2 доллара в неделю, приносит пятьдесят, если торгует собой.

Все пороки цивилизации находят полнейшее удовлетворение в Нью–Йорке.

Во всей Европе существуют кафе–шантаны, игорные дома, снабженные женщинами.

Всякая роскошь вырождается в сластолюбие; всякое богатство вовлекает в излишество.

Чтение любовного романа и следующее за ним посещение дома терпимости приносит гораздо более вреда, чем целая неделя усидчивого труда.

Отсутствие стыдливости и религии крайне развращает семьи. Спросите женщин. Вы услышите нескончаемые анекдоты, полные бессмыслицы и бесстыдства. Посмотрите на семью рабочего, и вы увидите, что такое сами мужчины.

Строгость полиции, критики, артистов, литераторов, отцов семейств положит предел безнравственности.

Все развратилось, кончая даже древними пуританами якобинства. Поблекшая молодость; ничто не говорит у ней о совести; отступники веры отцов.

Нужно организовать пропаганду против безнравственности молодых людей и своеволия женщин. Первое условие власти заключается в умении управлять своими чувствами и желаниями.

Лучше обладать деревянной ногой на дому, чем кринолином в опере.

Наше время производит только похабные фотографии, портреты лореток inter duas[149].

Нужно уничтожить дурные натуры и возобновить породу исключением из нее негодных индивидов, по примеру англичан, улучшающих посредством питания породы быков, овец и свиней.

Благовоспитанной девушкой называют женщину, получившую весьма скверное воспитание или же совершенно бесполезную.

Нужно изучать расы, обладающие наилучшими хозяйками. Фламандку, швейцарку, русскую. Любопытны в этом случае результаты скрещиванья.

Нужно безжалостно выживать женщин ленивых и порочных, сотворенных для роскоши, туалета и любви.

Право силы — Вы говорите о ней, как слепой о красках, по привычке, в силу известных предрассудков, по примеру детей, женщин и всех людей, не умеющих мыслить. Право это древнее и на практике важнее других. Все пароды принуждены исповедовать его и заставлять уважать его под страхом собственной гибели………………………………

……………………………………………………………………………

Только семья способна дать жизнь нашему уму и сердцу, внушить нам любовь, преданность и благоговение, дать нам благочестивое спокойствие и глубокое нравственное чувство.

Я хотел бы водворить среди людей новый патриархат или патрициат.

В них мужчина обретает власть и уважение к самому себе — женщина становится скромною и достойною уважения; в подобного рода союзе есть нечто таинственное, божественное, не противоречащее разуму, но превосходящее его.

В конце концов справедливость, как бы мы и ни объясняли ее, остается тайною, как сама жизнь; супружеская любовь, любовь, облагороженная правом, лишенная чувствительности и идеала, — тоже тайна; женщина таинственна как воспроизведение или красота.

Построим на этом основании непреклонную справедливость, строгую мораль, неприкосновенность свободы воли, стремление к истине, знанию, равенству и стыдливости; отнесемся осторожнее к семье: у нас будет религия.

Мы потеряли привычку углубляться в самих себя, — мы не умеем жить сами с собою, быть счастливыми, благодаря своей совести. Мы бежим от самих себя; мы непрестанно ищем сообщества других: наша жизнь — толкотня. У нас нет семейной религии. Отец и мать скоро надоедают друг другу; они скучают вместе, как люди, не обладающие ни совестью, ни нравственностью, в прежнее время они проводили час в церкви — и целый день проходил мирно и спокойно. Теперь же им нужны балы, вечера, театры, опьянение. Они обретают мир только в труде, в усталости.

Думают помочь горю, развенчивая мужчину и эмансипируя женщину, делая из супругов товарищей, членов общины, акционеров воспроизводительного предприятия.

Мужчина пал; женщина сделалась надменна. Что за жизнь?

Уничтожая личную свободу, вы уничтожаете общество.

Уничтожая брак, отцовскую власть, семью, вы уничтожаете общество, государство, народ. Вы устанавливаете искусственный порядок, санкционируемый силою.

Подрывая уничтожением свободы и уродованием семьи основы общества, вы ослабляете все общественные связи.

В настоящее время мы почти уверены в прогрессе. Мы стремимся к высшему порядку вещей, к вечному миру, к солидарному труду, к более справедливо распределенному благосостоянию, к всеобщей добродетели. Неужели мы думаем достичь всего этого уничтожением уважения к браку?

Или хотят уничтожить человека?

Бывают времена, когда упадок нравственного чувства переходит от лиц к целым массам: мы свидетели подобного рода явления начиная с 1848 года. Велико было разложение во времена Директории, но оно скорее было личное, чем общее. Внезапно произошел взрыв: масса развратилась и начала воздействовать на остальных. Где остановится это разложение? Не знаем.

Народ в упадке похож на тело, пораженное раком: болезнь начинается в пальце, хирург отрезает ногу. Шесть месяцев спустя болезнь появляется в колене, нужно резать дальше; наконец она доходит до живота — все кончено!

Существует принцип жизни растительной.

Существует принцип жизни животной.

Существует принцип жизни общественной.

Принцип этот проявляется в религии, в справедливости, в политике, в поэзии, в литературе, в труде и в нравах.

Порнократия во Франции. Уничтожение общинной свободы и провинциальной жизни — уничтожение брака и семьи.

Нет более индивидуальностей: этого равно достигают преобразованием брака в конкубинат, свободою любви и всевластием государства. Собственность сильно поражена: проекты закона о наследии; нет более отцов.

Отвращение к семье в женщине; отвращение к труду в мужчине; развитие функциономании.

Отель–гарни[150], рабочие предместья — таково отныне жилище; мужчине нужна должность, рамка.

Наполеоны хвалились уничтожением общественных прав и свободы и истощением вследствие этого страны; порнократия довершит начатое дело истощением и оскоплением мужей, заменив брак конкубинатом.

Наполеон III, глава государства, свободы, собственности, должностей и пр.; Анфантен, со своей конкубинкой, глава семей, исповедник мужей и пр.. император, первосвященник.

Не надо теорий, идей, доктрин, систем! Прочь разум, да здравствует неожиданное! да здравствует произвол? Мнение испытывается; его пробуждают, направляют; и потом vox populi, vox Dei[151].

С одной, как и с другой, стороны организуется война против семьи и индивидуальности.

Никто не хочет более ни брака, ни права.

Существует стремление к всеобщей проституции. Это очевидно.

Признания и теории женщин–авторов вполне подтверждают это.

ЛЮБОВЬ РАДИ ЛЮБВИ — таков их девиз….

Подобного рода любовь исключает брак, заботу о детях, она хочет разнообразия, т. е. ПРОСТИТУЦИИ. Вот до чего мы дошли.

Идеи вяжутся между собою.

Кто хочет уничтожения брака, эмансипации женщины, тот хочет также уничтожить право и свободу; тот стремится к мужеложству.

Личность ничтожна в конкубинате, поставленном на равную ногу. В торговом предприятии более сильный компаньон всегда увлекает другого: равенство их неудобно, тогда, чаще всего, происходит разлучение.

Или же власть разделяется, и каждый устраивает себе маленькое государство.

Настоящий муж PATER FAMILIAS[152] — человек наиболее сильный.

Государство, состоящее из подобного рода глав семьи, не допустит у себя тирании.

Сегодня, oguid? Отцы подали пример трусости сыновьям своим, которые презирают их.

Если твоя личность будет раздроблена, то лучше не жить.

Тот, кто не хочет слышать, хуже глухого.

Я говорил: куртизанка или экономка, между ними нет середины; и еще: лучше сделать из женщины затворницу, чем эмансипировать ее.

Я говорил здесь, очевидно, о женщине распутной. Я говорил, как Бланка Кастильская: пусть лучше сын мой умрет, нежели провинится.

ПУСТЬ ДОЧЬ МОЯ УМРЕТ, НО НЕ БУДЕТ ОБЕСЧЕЩЕНА.

В самой прелестной и в самой добродетельной женщине есть частица вероломства, т. е. зверства. Она — прирученное животное, возвращающееся по временам к дикому состоянию.

Нельзя сказать того же о мужчине.

Мужчина со всей своею волею, мужеством, умом, погружаясь ежедневно в любовную бездну, никогда не смог бы покорить и овладеть женщиною; ему помогают болезни и недуги, которые осаждают эту львицу: беременность и роды, кормление грудью, все вытекающие отсюда немочи, разлучающие на время мужчину от женщины и позволяющие первому передохнуть; страдающая и униженная женщина принуждена тогда покориться — таков источник семейного мира.

Я беру женщину, какова она от природы, не в усовершенствованном ее виде. Воспитание рассеивает пороки и усмиряет ее бешенство; при продолжительном приручении совершенно видоизменяет ее. Но. для того чтобы управлять ею, нужно знать, каковы ее природные свойства.

Женщина с летами делается все хуже и хуже.

Мужчина, в своих отношениях к женщине, должен ежеминутно давать ей чувствовать, что он не только ее любовник, но также и отец, начальник и властелин, в особенности же властелин!

Мишле не сумел вывести все последствия обыкновенно болезненного состояния женщин: это состояние имеет своей целью покой мужчины и подчинение женщины. Дикари понимали это: из дикого зверя они превратили женщину в вьючное животное; у варваров работает женщина. Женщина пашет, а мужчина отдыхает, скрестив на груди руки. Позднее он также будет работать для нее, но тогда труд все более будет превышать силы женщины и давать ей чувствовать ее подчинение мужу.

Он будет зарабатывать ежедневно по четыре франка, она — один по той причине, что мужчина сделает в четыре раза лучше и скорее.

Помни, молодой человек, что поцелуи, получаемые тобою, сосчитаны; что они — оковы, налагаемые на тебя, и что три дня воздержания способны незаметно для тебя превратить женщину из кроткой и влюбленной в тирана.

Капризы женщины всегда пропорциональны испытываемому ею наслаждению. Любовь с ее играми далеко не смягчает ее, напротив. Потому–то муж и жена скорее всего готовы поссориться именно в ту минуту, когда они предаются ласкам; подождите до той минуты, когда муж и жена удовлетворятся. Тогда–то между ними возникнет раздор, обнаруживая весь эгоизм, всю грубость и резкость нрава, всю черствость сердца, все зверство женщины.

Женщина раздражает, вызывает мужчину; она отвращает и злит его: еще, еще и еще!

Руссо ошибался, когда советовал замужней женщине быть осторожной и скромной с мужем. Женщина никогда не скажет: довольно! Мужчина сам должен быть настороже. Конечно, стыдливая, скромная, отказывающая из нежности, предвидения, уважения к мужу и самой себе женщина может назваться идеальною; но, к несчастью, таковой не существует, существует наоборот.

Мужчина должен быть воздержанным и строгим; иначе женщина, разгадав его слабость, осмеёт и пожрет его.

Женщина — хорошенькое животное. Она любит поцелуи, как козы любят соль.

Почему же не сказать правду о том, что мы думаем о женщине и ее влиянии? Неужели мы постоянно будем жить воображением? Да и позволительно ли писателю, моралисту давать ложное свидетельство о женщине, вводить молодого человека в заблуждение и тем готовить ему в жизни много разочарования, а в браке много неприятностей? Разве ложь может возвеличить женщину? Разве женщина, ввиду своих немощей, не должна держаться в повиновении? К тому же ей нечего опасаться быть покинутою и нелюбимою, она скорее должна избегать излишней и глупой любви.

Пусть она сознает, даже во время самых страстных ласк мужа или любовника, что она имеет дело не с простаком или глупцом. Сознание силы любимого мужчины всегда доставляет тайную радость женщине, противное было бы ей неприятно.

Женщина любит грубость и даже насилие. Романисты и романистки лицемерят, описывая, в свадебный вечер, грубость мужчины и невинность отданной ему молодой девы. В девяноста случаях на сто оказывается простаком муж.

Нет ничего сильнее эгоизма женщины: медовый, тонкий, острый, как вымоченное в масле жало; артистический эгоизм.

Они знают и скрывают это; но ищи, и ты найдешь его.

Все сказанное мною принадлежит к области естественных наук.

Мне случалось встречать в течение моей жизни добрых существ.

Любовь к ним, если они молоды, соединялась с уважением, и я постоянно чувствовал к ним сильную привязанность.

Воспитание, религия, продолжительная культура совершенно переродили их точно так же, как и долгий уход перерождает животное. Подобные переделанные создания способны внушить к себе некоторое доверие; нелишне, однако, быть настороже — дремать одним глазом. Предоставленные сами себе, они скоро возвращаются к первобытному дикому состоянию, как те животные, о которых я только что упоминал.

Часть женской добродетели обусловливается зверством. Женщина — самка, ищущая самца, но боящаяся его силы и выпускающая когти прежде, нежели отдаться ему.

Все это бывает незаметно во времена строгой нравственности и семейных добродетелей. Женщина является тогда хранительницей добродетели. Подобная критика произвела бы скандал. Поэтому–то понятно негодование, возбужденное некоторыми сатирами, отцов церкви и моралистов. Во времена же всеобщего разложения, когда женщины, следуя примеру мужчин, обращаются к первобытной животности, каждый может удостовериться в справедливости подобного изображения.

Отцы церкви, гремя против женщин, имели перед глазами точно такие же примеры, как и мы в настоящее время. Возьмите женщину сераля или же свободную — это будет все равно.

Я сказал слишком много хорошего о женщине, я сожалею об этом, но не отказываюсь от своих слов: я изображал идеальную женщину; женщина всегда идеальна, если только она недурна. Я изображал также женщину нормальную.

Мы же находимся ниже нормы.

Нужно постараться осудить все, сказанное мною о красоте женщин.

Примечания:

1

Recherches sur les categories grammaticales (Исследование грамматических категорий (фр.).) П. Ж. Прудона: мемуар, удостоенный похвального отзыва Академии 4 мая 1839 г. Не напечатан.

8

«Законы двенадцати таблиц» – свод законов Древнего Рима, созданный коллегией децемвиров в 450–451 гг. до н. э., записанный на двенадцати досках, выставленных на площади.

9

По–гречески skeptikos, исследователь, философ, поставивший себе задачей искание истины.

10

Зенит – точка небесной сферы, расположенная над головой наблюдателя; надир – точка небесной сферы, противоположная зениту.

11

Букв.: ничто древнее не должно быть изменено (лат.).

12

Религия, законы, брак были привилегией свободных людей, и вначале одной только знати. Dii majorum gentium – Боги патрицианских семей, jus gentium – право людей, т. е. семей или знатных. Рабы и плебеи не имели семьи; на их детей смотрели как на животных; они рождались животными и умирали ими.

13

Цитируется (не вполне точно) изданная накануне Французской революции 1789 г. и сразу завоевавшая популярность брошюра аббата Сиейеса «Что такое третье сословие?».

14

Если глава исполнительной власти подлежит ответственности, то и депутаты должны также подлежать ей. Удивительно, что эта мысль никогда еще никому не приходила в голову; это могло бы служить темой интересного тезиса, но я признаюсь, что ни за какие блага в мире не взялся бы защищать его. Народ еще слишком логичен, чтобы давать ему материал для известных выводов.

Имеется в виду попытка Луи Наполеона (в будущем императора Наполеона III), считавшего себя законным наследником французского престола, поднять в 1836 г. в Страсбурге мятеж и захватить власть во Франции. Вторую такую попытку он предпринял в 1840 г. в Булони, после чего был приговорен французским правительством к пожизненному заключению в крепости Гам, откуда ему в 1846 г. удалось бежать в Англию.

15

См. Токвиль. Демократия в Соединенных Штатах, а также Мишель Шевалье. Lettres sur l'Amerique du Nord. В сочинении Плутарха «Жизнь Перикла» рассказывается, что в Афинах порядочные люди должны были скрываться, желая получить образование, чтобы не быть заподозренными в стремлении к тирании.

84

Корроларий — зд.: неизбежное следствие.

85

Невеста слишком красива (фр.) — выражение, означающее, что достоинства (какие–либо или чьи–либо) превзошли ожидания.

86

Конкубинат (лат.) — букв.: сожительство.

87

Дебет и кредит (фр.).

88

Мужественная женщина, героиня (лат.).

89

Букв.: праздношатающаяся, гулящая; грубо: шлюха (фр.).

90

Навязчивая идея (фр.).

91

Вольнодумец, свободомыслящий человек (фр.).

92

Ученые женщины (фр.).

93

Женщина — это рабыня и рождена, чтобы подчиняться (фр.).

94

Конскрипция (фр.) — воинская повинность.

95

Полиандрия — многомужество.

96

Милость сверх милости, женщина святая и непорочная (лат.).

97

Миф об андрогинах рассказан в «Пире» Платона.

98

Король царствует, но не управляет (фр.) — выражение из речи французского государственного деятеля А. Тьера (1797—1877).

99

Повелевать, чтобы лучше служить (фр.).

100

Повиноваться, чтобы лучше править (фр.).

101

Презренная, расслабленная и глупая (фр.).

102

Наслаждения.

103

См. примеч. 5.

104

См. примеч. 9.

105

Жеманницы (фр.).

106

Да будет стыдно тому, кто об этом дурно подумает (фр.) — девиз «Ордена Подвязки», учрежденного английским королем Эдуардом III в 1344 г.

107

См. примеч. 8.

108

Спутники, сопровождающие женщин для их охраны от возможных неприятностей (фр.).

109

Без названия. — Ред.

110

Баба, тряпка (фр.) как правило, о мужчинах.

111

Здесь: «легкомысленных» (фр.).

112

По собственному желанию (лат.).

113

Влечение, похоть (лат.).

114

Мимолетное желание, прихоть (фр.).

115

Наоборот (лат.).

116

Своеобразный, специфический (лат.).

117

Синтетическое резюме (фр.).

118

См. примеч. 4.

119

Самоуправление (англ.).

120

Менильмонтан — пригород Парижа, где находился дом «верховного отца» сенсимонистов — Анфантена. В этом доме в 1832 г. он собрал «избранных братий» («апостолов» сенсимонизма). В нем они прожили четыре месяца в условиях полного затворничества, занимаясь нравственным самоусовершенствованием.

121

Равенство (фр.).

122

Факты освящают сами себя (лат.).

123

Довод сильнейшего всегда самый лучший; кто силен, тот и прав; «у сильного всегда бессильный виноват» (фр.) — из басни Лафонтена «Волк и ягненок».

124

Цитаты о женщине из Корнелия Агриппы, взятые из биографии Маргариты Бургонской, регентши Нидерланд, Альтмейера, De feminei sexus praecellentia, в переводе Гендевиля.

125

О недостоверности и тщете всех наук и искусств (лат.).

126

Полноправный, владеющий собой (лат.).

127

Свободомыслящая женщина (фр.).

128

Непорочный агнец (лат.).

129

Чему удивляться? (лат.).

130

Здесь: основательность, постоянство (фр.).

131

«Законы, похоже, проводят различие между браком и прелюбодеянием, как между разными видами недозволенного, но различие это не касается самого существа дела… Мне могут возразить, что я слишком увлекаюсь, нападая даже и на первый брак. Но это справедливо, потому что он состоит из того же, из чего и прелюбодеяние» (Тертуллиан Квинт Септилий Флорент. Избр. соч. М., 1994. С. 364: О поощрении целомудрия).

132

Огромная разница существует между законной женой и блудницей; жена принадлежит одному, а проститутка — многим (лат.).

133

Всякий младенец мужеского пола, разверзающий ложесна (лат.) Лк. 2, 23.

134

См. примеч. 6 к работе «Бедность как экономический принцип».

135

Денежное содержание, зарплата (фр.).

136

Хорошо жить (фр.).

137

Без Вакха и Цереры охладевает Венера (лат.).

138

Здесь: остроумна (фр.).

139

См. примеч. 28.

140

Мф. 6, 3.

141

Роман О. де Бальзака.

142

Дилетанты, любители (итал.).

143

Театр в парке, под открытым небом (фр.).

144

«Знойная лихорадка», «У простой женщины», «Ферма Первая Роза» (фр.).

145

Сатириаз — болезненное усиление полового влечения у мужчин, сопровождающее некоторые нервные, психические и эндокринные заболевания.

146

Ликантропия — в сказках и легендах превращение человека в волка или другого дикого зверя; в медицине психическое заболевание, принимающее иногда характер эпидемии (главным образом в античности и средневековье).

147

Цитата из VI сатиры (стихи 58—59) Ювенала: «…Кто заверит, что с ней ничего не случилось в гротах, в горах?» (Ювенал. Сатиры. Спб., 1994. С. 57).

148

«Рекламное бюро» и «Бельгийская звезда» (фр.).

149

С двумя (лат.).

150

Отель–гарни — гостиница с меблированными комнатами.

151

Глас народа глас Божий (лат.).

152

Глава семьи (лат.).