Глава седьмая: 14-го июля 1938 г., 5—7 вечера

Фредерик мгновенно сбросил пиджак, стащил с себя джемпер, надел его на Нику и, нахлобучив ему на голову шапочку с помпоном, сказал: «Теперь — иди».

Не поднимая головы, Ника двинулся по левой стороне Второго Обыденского. Один дом, три дома. Налево по Метростроевской. Прямо — до Крымской площади. У арсенала перешел Садовое кольцо» и опять — по левой стороне («Так и буду до конца по левой идти!»). Шапочка намокла от пота, налезала на брови и нос «Не сниму!»). Зубовская, Смоленская площадь, Новинский бульвар, мимо дома Шаляпина («Иди, иди»). Безумно жарко, и ледяной пот. Садовая-Кудринская. Засунул руки в карманы, чтоб не дрожали. Ни одной мысли, ни слова про себя («Я был заодно с названиями улиц и площадей»). Тверские-Ямские, Маяковского! Налево опять по Горького. Теперь прямо — до конца («Главное — не думать!»).

Улыбающаяся молодая женщина в темно-синем форменном платье с батистовым шарфиком спросила приветливо: «Бист ду Клаусхен?» — и, не дожидаясь ответа, провела его мимо пограничника с короткой винтовкой через международный салон на платформу. Фредерик стоял рядом с проводником. Изо рта его торчала короткая толстая сигара. Он больно хлопнул Нику по спине, поцеловал ручку дежурной, и… тут Нике стало ясно, что он никогда не сможет подняться по ступенькам вагона международного класса. Фредерик прокричал что-то зычным голосом на не известном никому языке, схватил Нику под мышки и буквально забросил его в тамбур.

«Где?» — спросил Ника, забыв, что спрашивает по-русски. «Что где, уборная?» — несколько опешив, проговорил Фредерик, тоже забыв перейти на немецкий. «Нет, полка!» — «Ах Боже мой, сюда, сюда, вот твой диван!»

Но Ника не мог лечь. Дрожь прошла. Он сидел как каменный и называл про себя все предметы обстановки в купе: бронза, серебро, хрусталь, канделябр, сигаретница, бокал; стекло, медь, человек, пластмасса, стакан с подстаканником, Фредерик, термос. Фредерик застыл с закрытыми глазами над раскрытым журналом. Поезд тронулся. Фредерик наклонился к Нике и четким шепотом: «Все. Понял? Ты уже вписан в мой бельгийский паспорт. Имя и дата рождения — те же. Фамилия — моя, видишь? Тут же вклеена твоя школьная фотография. Если будут проверки, тебя никто ни о чем не спросит. Ты — в списке пассажиров. Так?»

Ника пил горячий чай — час, два подряд, пока не начало серьезно тошнить. Зато озноб, жар и холод — исчезли. Потом им принесли ужин: сухарики горячие с паюсной икрой, бульон с пирожками, ростбиф с жареным картофелем и шоколадный мусс. Ника заснул на диване, не раздевшись. Он проснулся через двадцать шесть часов, далеко за Брестом (Фредерик говорил, что он, не просыпаясь, во сне раз десять ходил в уборную)…

На платформе в Париже их встретил приземистый, полный человек, которого Фредерик обнимал и называл Георгием Ивановичем, а тот его — «старым масоном». Вечером в отеле, после обеда, Фредерик принес Нике испано-французский самоучитель и попросил мальчика выучить его за неделю («Пожалуйста, Ника, ведь нам очень скоро ехать в Испанию!»).

Тридцать семь лет спустя, в ноябре 1975-го, Ника говорил: «Испанский я никогда не учил — я его моментально „подхватил“, начиная с того разговорника в Париже. Двести новых слов и выражений ежедневно, в течение шести дней — запоминать, понимать произносить, употреблять. Я думаю, что в этих 1200 словах разрешилось жуткое напряжение той прогулки — от паперти Ильи Обыденского до купе дяди Фредерика. Оттого, наверное, испанский на всю жизнь остался моим „первым после русского“ языком. Английский стал вторым, но уже по жизненной необходимости, а не по судьбе. Оттого, вероятно, так получилось, что я первый раз признался в любви именно на испанском (впрочем, и во второй — тоже). Он у меня — для выведения наружу чувства, так сказать. На русском остается одно — свободно рефлексировать.