Mourner ?. Revolution personnaliste et communautaire. Paris, 1935.

На русском языке публикуется впервые. Перевод В. М. Володина

Мне хотелось бы, чтобы дружески настроенные к нам читатели не отделяли нижеследующие строки от движения, символизируемого журналом «Эспри», которое вызвало их к жизни и продолжает публиковать свои идеи изо дня в день в течение трех лет. Я сам не смогу отделить то, что эти публикации дали движению, от того, что они от него получили. Стоящая под этими работами подпись отдельного автора почти ни о чем не говорит, ибо определенная часть моего поколения разделяет высказанные здесь позиции.

Считается, что у нашего поколения нет властителей умов. Так ли уж это плохо? Да, мы не получили должного образования, следовательно, мы не станем мудрецами, а наше время не будет классическим. Мы останемся людьми начинающими, несостоявшимися. Мы сделаем множество ошибок и ложных ходов. Лет через сто история предстанет логически ясной и простой и поколения, которые сумеют разрешить наши проблемы (смогут ли они разрешить собственные проблемы — это совсем другое дело), будут смотреть на нас свысока. Но, упиваясь своими успехами, они не смогут познать нашей радости — откровенной и легкой, идущей от осознания того, что мы — дети своего века, знающие, что сами не сможем пожинать плоды начатого нами дела, ни даже завершить его, а в том, что мы создадим собственными руками, нам не удастся найти ни умиротворения, ни спасения.

Эта книга списана с нас самих. Она создавалась по мере того, как мы вели поиски, и отражает нашу слабость, неуверенность, неумение быть логически последовательными и теоретически гибкими одновременно, а может быть, и противоречия, обусловленные нашим переходным возрастом. Даты, стоящие в конце каждой главы, показывают, что книгу эту следует принимать скорее как историю, имеющую продолжение, чем итоговый результат[17]. Мы говорим об этом не для самооправдания и не из ложной скромности; нами движет обостренное чувство существующего положения дел и понимание непомерности поставленной задачи. Теоретики, независимо от того, занимаются ли они преподавательской деятельностью или критическим анализом, не должны забывать об этом: всякая деятельность, которая сегодня не допускала бы критики, как никогда ранее, оказалась бы лживой. Мы чувствуем, что нам необходимо соблюдать сдержанность даже в отношении тех принципов, в которых мы более всего уверены. Именно со святым красноречием нам предстоит бороться, с самой его сутью. В таком вот положении мы находимся: мы начинаем свой путь в возрасте двадцати — тридцати лет, то есть тогда, когда еще нужно учиться жизни, прежде чем заявить о себе и приступить к действию. В этом наша слабость, но, быть может, это и единственный наш шанс.

Я произношу защитительную речь не в пользу нашей молодости, а молодости как таковой, не имеющей определенного возраста, той молодости, что, побеждая губительную силу привычки, достигается постепенно, с годами. Именно она определяет цену другой молодости и так или иначе объясняет свое порой насильственное вторжение в умиротворенные ряды взрослых людей.

Молодость есть молодость. Пристрастная, резкая, изобретательная, мятежная — так ее порой характеризуют, говоря о специфических чертах. Я совсем не хочу сказать, что подобные горькие добродетели являются последним словом духовности. Но если бы они не шли в атаку против оборонительных сооружений, возведенных зрелым возрастом, то что сталось бы с молодостью? Мы находимся в таком возрасте, когда еще может родиться порыв, способный преодолеть сдержанность и мудрость тридцатилетних, усталость сорокалетних, сонливость пятидесятилетних. Если в этом возрасте формирующийся человек не отрицает все и вся и если не возмущается, если занят только тем, что делает критические замечания и сверх меры заботится о гармонии интеллекта, не выстрадав до глубины души тяготы мира, значит, он, бедняга, несмотря на все прекраснодушие, уже чувствует приближение смерти.

Разумеется, в его откровениях и его протесте есть доля романтики: не должен же он видеть вокруг себя одни лишь гримасы. Когда вы смотрите на лицо страдающей женщины, разве оно кажется вам жалким и безобразным? Почему надо видеть только кичливость, если в вас живет желание рассмотреть то, что скрывается за внешностью и что приводит вас в замешательство? И правда, и ложь одинаково могут строить гримасы, а вы должны суметь разобраться в них. И не считайте зазорным, если ваше излишнее рвение придет в противоречие с хорошими манерами.

Не менее очевидно, что такая молодость бывает неблагодарной и забывчивой, одним словом, легкомысленной. Она, в отличие от вас, не отягощена делами, которые надо оправдывать, товарищами, которых нельзя обеспокоить, дружбой, которую нельзя предать, положением, от которого нельзя отказаться, престижем, которому нельзя нанести ущерб, разоблачениями, которые следует отвергать, ролями, от которых нельзя избавиться. Она не отягощена укоренившимися привычками и не верит в формулировки, придающие законченный вид мышлению и жизни. Она может произносить вольнолюбивые слова, которые нарушают внутреннее спокойствие и расстраивают сложившиеся отношения. Она обнажает ничем не прикрытый лик мира и сдирает позолоту с души, разоблачая напускную вежливость и снисходительность, замешенные на откровенной пошлости. В этом ее сила. Не мешайте ей хотя бы какое-то время, не лишайте ее наивности и великой способности удивляться и мечтать. Не учите ее на примерах истории, не твердите ей о традициях! Может быть, она откроет луну? А пусть и так, но вы-то уже не увидите этого. Молодость счастлива хотя бы оттого, что каждый вечер видит, как луна ведет беседу с крышами домов, в которых живут люди, не забывая при этом и о том, что на улицах по вечерам горят фонари. Может быть, она ошибается? Когда же наконец наши ученые признают за нами право на ошибку, то есть право в поисках истины сражаться в первых рядах, а не паразитировать на истине, сидя в благоустроенных кабинетах вместе с теми, кто уже достиг всего?

Другими словами, когда же они признают, что величие человека как раз и состоит в том, чтобы не порывать до конца со своим детством, с его жаждой приключений, незащищенностью, крайней нетерпимостью, наивностью и бескорыстием?

Для ребяческих утех всегда найдется время, а вот детство не вечно, годы проходят, и, чтобы сохранить детство, его надо постоянно отвоевывать. Детство, будь оно благополучным и светлым или тяжелым и горестным, нельзя отбросить, когда черты лица теряют ребячливость. Говорят, что русский народ перескочил через буржуазный возраст, не заплатив ему дани. Наше поколение чувствует себя призванным повторить этот чудный скачок за одну жизнь. Но не всем удается устоять. Конечно, будет видно, сумеем ли мы сами, по меньшей мере некоторые из нас, устоять перед соблазнами буржуазного духа. Но в конце концов мы только и требуем того, чтобы суждение об этом было вынесено.

Признаем следующее. Молодежь 30-х годов, в частности, плохо воспитана. Фактически ей пришлось говорить совсем не так, как если бы она была благодатью эпохи — я беру это слово в его позитивном и немного религиозном смысле, — а так, как если бы она была своего рода новым социальным классом, отделившимся ото всех остальных и выдвинувшим собственные требования, соответствующие ее положению и интересам.

Когда имеешь дело с классом, то есть с группой людей, замкнувшихся в своем групповом эгоизме, надо каждый раз задаваться вопросом, сами ли они, по собственной воле, поставили себя в такое довольно забавное положение, или же их туда подтолкнули, сами ли они отделились от других людей, или их отделили. Что касается нынешней молодежи, то справедливо было бы признать, что ее обособление оказалось в гораздо большей степени результатом опустошений, причиненных войной^{1}, чем следствием ее собственного желания даже тогда, когда она пользовалась полной независимостью.

Было бы не так тяжело, если бы молодежь оказалась в одиночестве, какое испытывают дети в обществе старых людей. Но те, кто удерживал в своих руках бразды правления и были властителями умов, их не назовешь стариками — это были люди конца прошлого века, состарившиеся уже в пору своей юности. Они были всюду, они и теперь всюду, хотя с того времени прошло двадцать лет. Часть тех, кто прошел через войну, присоединилась к ним, ища умиротворения, другие же ныне с нами, но их молодость оказалась запоздалой.

Раскол стал заметным только в 30-х годах. «Беспокойный» возраст мог сбить с толку даже самых проницательных людей, поскольку они могли позволить себе роскошь беспокоиться о своем процветании. Если оставить в стороне лучших из них (а это самые молчаливые), то они, говоря о духовных ценностях на высокопарном литературном языке, искали повод, чтобы совесть их перестала мучиться, сталкиваясь с тяжелыми испытаниями, чтобы она могла укрыться в зачахших цветниках перед лицом требований, зовущих строить новый мир. Власть вернулась из сражений изрядно потрепанной. Именно в этот момент они позволили себе отправиться на отдых и затеять игры между собой. И они наигрались до потери сознания.

Пока они вели свои игры, машина набирала обороты, да так торопилась, что в один прекрасный день взяла и сломалась. Сначала поломка вызвала у этих фальшивых детей панику, а затем наступило гробовое молчание: они не были готовы к такому повороту дел. Марионетки исчезли: где они, те, что блистали на сцене десяток лет назад? Что им делать в эпоху, когда нужны люди дела, а не ярмарочные скоморохи? Пришло новое молодое поколение, несколько прямолинейное, быть может немного грубоватое, неотесанное, но оно познало нужду и от этого его жизнь изменилась.

Процветание может позволить себе неискренность, оно может потворствовать несправедливости. Нищета заставляет человека думать о хлебе насущном и видеть пороки режима во всей их полноте. Испытание нищетой или предчувствие нищеты — вот наше боевое крещение. Израненное тело пролетариата подобно распятому телу Христа, окруженного лицемерами, здесь же радостные торговцы, и покинувшие поле битвы апостолы, и наше безразличие, как ночь на Голгофе, и мы сами, пытающиеся вновь подняться по склону, таща на своих плечах ношу нищеты. Мы ищем еще покровительство, принимая бытие, как оно есть; так вот с каждой колокольни для усмирения своей церкви раздается тревожный звон, возвещающий об отступничестве.

Это еще одна победа детства, свидетельствующая о нашей слабости и малодушии.

Традиция связывает нас с теми из наших старших братьев 20-х годов, которые, используя модные тогда слова, продолжали отважно стремиться к искренности и порядку.

Однако они в своих исканиях свернули в сторону, предавшись вычурным мечтаниям, далеким от реального стремления вступить на избранный путь. В целом то же самое произошло и со стремлением к чистоте, та же участь постигла и желание сознательно избрать путь бедности. XIX век — это эпоха овладения богатством. С самого начала он создает свое техническое оснащение — крупную промышленность и свое политическое оружие — революцию, только не народную революцию, а буржуазную. Богатство заглатывает его со всеми его ценностями и классами. Гизо, не поворачивая головы, бросает последний призыв к тем, кто еще не идет по этому пути. Духовным следствием подобного изобилия становится то, что приходит конец безделью, которое прячет собственное бездушие за роскошными декорациями. Начавшаяся война начисто сметает весь этот хлам. Когда великое очищение закончилось, одни стали призывать к духовному разоружению, другие стремились во что бы то ни стало возродить ложные ценности довоенных лет, соглашаясь при этом на полную деморализацию. Но были и те, кто не пошел на это. Они посвятили свою жизнь очищению: искренность, простодушие, чистота перестали быть отдельными явлениями. Это была первая атака против кичливого мира, с почтением относящегося только к внешним декорациям. Художники и литераторы послевоенного времени, понявшие, что подлинное богатство следует искать по ту сторону того, что лежит на поверхности, что бросается в глаза, сумели всем сердцем почувствовать тот беспорядок, против которого мы сражались.

В течение послевоенного десятилетия много говорилось о порядке и путях его обретения. Я отлично понимаю, что кое-кто выражал этим свое стремление к реставрации, восстановлению добрых старых порядков. Другие же думали только о сохранении завоеванных привилегий. Но обратим свой взор опять-таки к наименее шумливым. Посмотрите на упорных и отважных молодых людей Пьера Боста. Прислушайтесь, к чему взывает яростное творчество Арлана. Подумайте, что стоит за взрывом сюрреалистского анархизма^{2}. И скажите мне, разве все они не объединены одной и той же страстной жаждой порядка, который был бы порядком более высокого уровня по сравнению с поверженными порядками, который шел бы от самой жизни; скажите мне, разве их стремление разрушать не оказывается тем более неистовым, чем чаще оно терпит поражение: одержимость небытием иногда оказывается ничем не прикрытой мольбой.

Мы стремимся только к тому, чтобы продвинуть дальше процесс обогащения со всеми вытекающими из него последствиями, подогреть стремление к порядку и содействовать осуществлению призвания нашего века. Конечно, нам необходимо усвоить одну очевидную вещь: причиной беспокойства было не только прекраснодушие, но и глубинное зло. Подрываемая им государственная машина давала сбои, и мы должны были взять ответственность на себя, признав собственные ошибки и недостатки и рассмотрев состояние государственных институтов и международное положение в целом. Идя на смену поколению, опьяненному мечтаниями, расслабленному, самовлюбленному, мы внезапно оказались в одном с ним ряду, но мы должны были думать и действовать более целеустремленно и более результативно, чем оно.

Нищета покинула сцену во всем своем величии. Вот в чем разгадка. Тот, кто не сумел испытать на себе нищету во всей ее неотвратимости и испепеляющем неистовстве, тщетно будет выдвигать против нас возражения и вступать в полемику. Мы уже сказали об этом, предупредили обо всех заблуждениях, обо всех неверных шагах, способных завести в тупик до того, как против нас выдвинули обвинения. Но есть и такие решения, которых мы будем держаться стойко, до конца. Они были сформулированы молниеносно, и все наши последующие шаги прочно связаны с ними: — Мы вскрыли более глубокие по сравнению с экономическим кризисом внутренние пружины того, что мы назвали установленным беспорядком, дабы не говорить оскорбительно о порядке. Мы беспрестанно, неотступно будем разоблачать этот беспорядок, укоренившийся не только в институтах и в живущих вокруг нас людях, но и в нас самих.

— Тогда, учитывая масштаб этого беспорядка, его сильные и слабые стороны, мы вынуждены были вступить в спор с теми ценностями, которые сегодня составляют смысл нашей жизни. Всякое решение вызывается душевными муками, и наше — тоже. Не только люди могут служить одновременно и Богу и Дьяволу — очевидную опасность еще можно устранить. Другое дело слова: даже если они считаются подлинными, они могут нести в себе ложь и лицемерие, поскольку живут среди двуличных людей. Мы порвем все отношения с этими людьми и с этими словами, мы будем трудиться над очищением ценностей, которые в нынешней неразберихе признают своими даже те, кто на дух не переносит их.

— Наконец, независимо от всякого морального суждения, мы видим, что полный сил молодой мир задыхается в вековых одеяниях. Кто же сможет разрушить эти мертвые формы, постоянно сдерживающие развитие вечных ценностей, мешающие им оставаться самими собой, заточающие их в тюрьму повседневности, если не те люди, которые стремятся расчистить дорогу перед вечно молодым духом?

Мы вступаем на этот путь с твердым осознанием того, что, следуя по нему, мы никогда не отступим от избранного дела, никогда не дадим отчаянию завладеть нами: для нас дело — важнее успеха, наша надежда — выше каких бы то ни было упований. Взгляните на картину в Брюгге «Мистическое бракосочетание святой Екатерины»^{3}. На полотне запечатлено следующее событие: Бог-Сын надевает кольцо на палец святой, но все присутствующие отворачивают свой взор от них, и именно благодаря этой отстраненности у нас создается потрясающее впечатление присутствия. Ничего лучшего мы не можем сказать в свою защиту тем, кто посчитает нас «непрактичными» людьми.

Революция будет духовной или ее не будет вовсе.

((Пеги^{4}))

Мы говорим: первичность духовного — и сразу же ощущаем прилив бодрости. Дух — это дорогое нашему сердцу начало, такое привычное и такое родное. Говоря так, мы тем самым относим себя к порядочным людям. Кто сказал, что мир изначально не имел добрых намерений? Первичность духовного! Как бы ни кричали о катастрофе, наконец-то найдено одно из тех слов, которые несут умиротворение. Земля вновь станет твердой. Все разрешится, как в то мгновение, когда плач огорченного ребенка, его последнее всхлипывание тонут в ласковом объятии наших рук, самой нашей жизни.

Отнюдь нет. Вы услышите вопль, потому что слова эти уже не сотрясают небеса, не отдаются в сердцах. Это вопль непристойный, я знаю, но ведь и сердца тоже такие же, и чистота уже не в состоянии проникнуть в ваши нечистые сердца. Послушайте только тысячи таких голосов, вопиющих в замешательстве. Они взывают к духу, и зов этот конечно же мог бы быть естественным движением душ, но он тревожнее, чем тоска. Он рожден голодом и жаждой, кипением крови и муками сердца: такое вот успокоение мы вам несем.

Всюду тревога и возмущение. Так что же, готовиться к бою, взяв в попутчики отчаяние и страх, сплотившись в священный союз вокруг безликой материи, опошляя самое ценное, что есть у нас, дабы уберечь свою жизнь от самой жизни? Нет. Я призываю к бунту, если только он идет из самых глубин и обладает достаточной силой, чтобы разбить всеобщее безразличие. Но я боюсь, как бы он не захлебнулся в приступах панического гнева: возмущение — это не естественная реакция. Мы не будем мыслить в категориях отчаяния, так как в противном случае мы дважды нарушили бы верность духу.

Нас интересует не биологическое выживание. Со всех сторон мы слышим: новый кризис, новая война… цивилизация… человеческий род. Однако нам надлежит спасать нечто гораздо более важное, чем цивилизацию или жизнь биологического вида. Что может сделать жизнь, когда побеждает несправедливость? Нужно ли мученичество, если справедливое дело восторжествовало? Шум поднят вокруг того, что наши блага оказались под угрозой. Не будем потакать страху человека, который, вздымая руки к небу, не может отделить инстинктивные порывы от чувства растерянности и взывает к помощи духа, как только почует опасность, — так мы обращаемся к помощи костоправа, когда терпение оставляет нас. Мы знаем, что наша жизнь будет полной компромиссов авантюрой. Но мы не боимся ничего — ни бедности, ни одиночества. Мы ратуем за ценности иного рода, чем те, что ублажают наши чувства.

Впрочем, говорить о проблемах духа, ссылаясь на кризис, который мы наблюдаем, значит противоречить самому духу. Инерция жизни и тяжелые условия труда не располагают людей к размышлению. Большинство из них обычно не имеет для этого ни времени, ни средств, ни желания. Надо, чтобы судьба задела их за живое или обрушила на них бурю. Тогда монотонное течение дней нарушится, в нем образуются разрывы и устремившийся в них поток света позволит увидеть проблемы, которых мы ранее не ощущали. Внезапные потрясения заставляют людей заметить неустойчивость равновесия, которое они, находясь в наклонном положении, еще удерживали по инерции, считая его стабильным и нерушимым. Не стоит полагаться на самодовольные эпохи — только кризисы побуждают большинство людей к размышлению. Всегда ли мы будем столь тяжелыми на подъем? Всегда ли нужны ощутимые встряски тела и души, чтобы мы заметили, что вот в этих городах, в головах этих молчаливых людей, живущих в мире уже ничего не выражающих слов и ничего не значащих жестов, — всюду и всегда существует невидимая глазу драма? Кризис? Но как можно не чувствовать себя в состоянии нескончаемого кризиса, когда мир при малейшем усилии, направленном на его улучшение, трещит по швам?

Дух создан для того, чтобы незаметно превращаться в ценности, — ему достаточно обычных слов, выразительной мысли, пейзажей, не указанных ни в каких путеводителях, людей, не вошедших в историю, беспорядков, принимающих видимость порядка. Привычки бывают губительнее внешних обстоятельств. Застарелая тяга к буржуазному спокойствию заставляет нас верить в порядок каждый раз, когда наступает умиротворение. Может быть, мир создан таким образом, что спокойствие в нем всегда означает беспорядок? Я не хочу играть словами или подрывать авторитет понятий с помощью морализирующих эмоций: нам известен напряженный, готовый взорваться покой. Но подлинный покой — это струящаяся вечность. Все другие виды покоя — это скольжение вниз, возвращение в лоно материи, внутренним законом которой является падение, деградация. Именно беспорядок спокойных периодов оказывается наиболее опасным, потому что остается незаметным и наиболее коварным, и, поскольку он замаскирован, — он-то и есть наш кровный враг. Если проблемы еще не вызрели, их бесполезно ставить, и не стоит считать людьми порядка тех, кто увековечивает беспорядок, тогда как явное революционное насилие нередко движет разум вперед.

Так оставим в стороне кризисы и связанное с ними беспокойство. Они — только более живое, более яркое проявление зла. Подлинные проблемы, к которым они могут нас подтолкнуть, лежат по ту сторону. Смятение здесь ни при чем.

Во Франции сильно стремление рассматривать кризис и тревогу как политические категории. Это слишком узкое понимание проблем, однако на нем стоит остановиться, поскольку многие готовы согласиться с этим.

Правые, левые… Надо бы изучить историю данной универсальной бухгалтерии и показать суть широко распространенного мнения, которое насильно заточает все ценности в эту дихотомию. Такие добродетели, как честь, чувство меры, осторожность, находятся справа, по левую сторону стоят ценности отваги и мира. Милосердие пребывает справа вместе с Академией, религией, военным министром, душой, господином Бурже, латынью, либеральной экономикой, нотариусами и семьей. Справедливость находится слева вместе с Пикассо, функционерами, господином Оме^{5}, социальной гигиеной, женским движением, свободой и экспериментальной психологией. Список остается открытым, противоречивым, ибо, в конце концов, если отношения господина Бурже с Академией всем известны, то гораздо менее очевидным является, например, отношение нотариусов к милосердию или же совести к войне, или же господина Оме к тонкостям психологии. Чтобы уйти от этих внутренне присущих ему трудностей, общественное мнение предпочитает превратиться в достаточно расплывчатую общую идею, выступающую под видом исторической закономерности. Эта закономерность, сохраняющая устойчивость, когда все рушится, хорошо известна: отождествление духовного и реакционного. Реакционное же оказывается в высшей степени осчастливленным таким благодеянием, ему по душе и вытекающее отсюда утверждение, будто все то, что появляется слева, идет против духа.

И с той и с другой стороны в равной степени было приложено немало усилий, чтобы поддержать эту бессмысленную путаницу.

Правые ухитрились спаять воедино такие ценности: собственность — семья — родина — религия. Под этим следует понимать капиталистическую собственность, семейный эгоизм, национализм и благочестивое лицемерие, служащее для утверждения и первой, и второго, и третьего… Ну а поскольку в анархической собственности усматривается смысл личного достоинства, семья — цитадель — предстает хранительницей дорогих нам идей верности и добродетельности, в агрессивном национализме видят призыв трепетно относиться к почве и своему прошлому, а также героизм, говоря о нем на священном языке жертвоприношения и самопожертвования, в религиозном лицемерии видят свидетельство укорененности Бога в человеческих сердцах, постольку все то, что имеет отношение к гуманизму, стало использоваться для маскировки самой куцей, самой эгоистической, самой нелепой и корыстной метафизики. Опираясь на эту бесценную сокровищницу частных добродетелей, в чем-то чистых и безупречных, в чем-то стыдливых, но в то же время устойчивых, надежных, задевающих за живое, пребывающие во главе этого материализма люди с помощью чудовищных подтасовок рекрутируют в свои ряды и удерживают в них массу верных себе солдат. Кто из нас не знаком с чувством пылкой гордости, которую вызывают торжественные парады и самые что ни на есть простые идеи? Кто из нас не встречал где-нибудь в провинции семью, постоянно живущую в спокойствии, радушии? Именно подобные ценности внушают нам готовность на героический поступок, если этого потребуют события. Именно они говорят о естественности духовной жизни, которая будто бы дана нам испокон веков, но которая не предусмотрела того, что эти живые существа могут начать цитировать расхожие формулировки из «Эко де Пари», выдавая их за свои сокровенные мысли.

Налево, напротив, перешла большая часть новых сил, все сторонники социального прогресса, почти весь авангард, существующий в литературе и искусстве, и, что важнее всего, трудящиеся массы, почувствовавшие неодолимую тягу к справедливости — бескомпромиссной, не прикрытой никакими словесами. Однако в силу целого ряда причин исторического и психологического порядка, где не последнее место занимает постоянное предательство сыновей духа, здесь оказались и те, кто беспардонно путал духовное и реакционное и боролся с силами, от которых эта путаница была унаследована и которую они продолжали поддерживать. Сюда же перешли и те, кто соединял плодотворные идеи материализма (а для этого требовалось их извратить) с намеренно опошленными выводами спиритуализма (чтобы их не спутали с другими) и городил огород из метафизических пошлостей, заполняющих сердца, достойные лучшей участи.

Таким образом дух, имея собственное местожительство слева, три четверти своей жизни проводит справа. Добрые люди, пребывающие и слева, и справа, устремились к его жилищу, убежденные, как и подобает добрым людям, в том, что жилище — это место, где можно найти домашний уют. Ну а что же другие? Они имели рекламу, торговые фирмы и контроль — они имели дело с деньгами. Все приключения, откровения, надежды, страдания, озарения и будущее — все это находилось в их руках.

Вот каким было положение тех, кто находился посредине. Если прибегнуть к политическому языку, то о нас следовало бы говорить, что мы инстинктивно почувствовали опасность и бессмысленность такого разделения. Опираясь на силу нашего политического чутья, мы должны были употребить все средства, чтобы уничтожить это разделение, чтобы, несмотря на ложь одних и предрассудки других, восстановить дух во всем его подлинном значении.

Я должен сразу сказать, что для меня политическая точка зрения является вторичной. Но считая ее по существу неопределенной, я начинаю именно с нее, поскольку она занимает главенствующее положение во всех спорах и, как представляется, будет самым труднопреодолимым препятствием для нашего движения вперед. Путаница между политическим и духовным ныне распространяется и утверждается с необычной легкостью. Почему так происходит? У лучших людей она, несомненно, утверждается потому, что политика удовлетворяет их стремление непосредственно воздействовать одновременно и на ход событий и на людей, приверженных принципам и той жизни, которую они ведут на словах. Кроме того, быть может, на это работает еще и религиозный миф о народном суверенитете, который обычно, склоняет к поиску откровения в народных движениях и к стремлению возвести на престол политическую психологию как первонауку, заменяющую на этом королевском троне теологию. Однако эта путаница оказывала наибольшее воздействие на нравы и сознание людей и оно возрастало по мере того, как классовые страсти разрывали на куски полотнища, чтобы ими прикрыть свое бесчестье.

Таким образом, первая задача ясна — надо отделить духовное от политического и от той эфемерной ирреальности, которую называют «правыми». Это было необходимо сделать не в угоду нашему предвзятому мнению, а потому что фактически «моральные силы» особенно часто грешили в этом отношении. Такая задача является неблагодарной, постылой, как и всякая негативная задача. Но об этом надо заявить во всеуслышание, чтобы наконец поставить все точки над i, чтобы помочь людям избавиться от путаницы и освободиться от одного из стойких предрассудков. И пусть нас не заставляют повторять это снова и снова. Нам надо сохранить по меньшей мере общую направленность, общую перспективу. Дело, которое от нас требуется, несоизмеримо с этой мелкой работой по предварительной расчистке пути: мы не собираемся по неопытности истратить все силы на прохождение данного этапа или вступить в борьбу — по привычке или в силу недоверия — со всеми теми, кого клеймили как «левых».

Пойдем дальше. Нет никакой связи между целостностью нашего дела и его собственно политическими ориентирами. Политика, конечно, настоятельно необходима, но она вторична. Преследуемая нами конечная цель — это не счастье, комфорт или благосостояние общества, а духовный расцвет человека. И если тем не менее мы говорим о политической стабильности, то отнюдь не потому, что питаем иллюзию, будто она обеспечит человеку спокойную жизнь без риска и страданий. Беспорядок возмущает нас в меньшей степени, чем несправедливость. Мы боремся не с неустроенным обществом, а со злым обществом. Между тем всякий грех связан с духовностью, всякое зло — со свободой. Следовательно, наше политическое действие — это орган нашего духовного действия, а не наоборот. Мы знаем, что у нищеты и порабощения существует предел, переступая который человек уже не может думать о бессмертии. Мы полагаем, что, когда эгоизм, несправедливость и ложь также достигают определенного предела и их уже нельзя преодолеть, об этом надо громко кричать и следует противостоять этому всеми возможными средствами. В таких условиях дух должен взять на себя инициативу, он должен протестовать, звать на борьбу, трудиться над строительством собственного дома. Именно этот работник, этот светоч является первичным по отношению ко всему остальному.

Известна формулировка Сен-Симона: заменить управление людьми управлением вещами^{6}. Если здесь речь идет просто о том, чтобы некоторую долю принуждения перенести с отношений между людьми на отношения между вещами, то мы согласны с этим. Мы согласны, когда таким образом отвергаются словесная путаница и скрытое мошенничество, свойственные парламентским словопрениям, привлекается внимание к той более глубокой по сравнению с политической болтовней (но менее глубокой по сравнению со скрытыми духовными устремлениями) реальности, которая именуется экономической жизнью. Но мы вовсе не согласны, если это означает, что, как нередко учат в школе, управление вещами может осуществляться вне всякого соотнесения с пользующимся ими человеком. Не существует технологии потребностей и парящей над ней мистики сообщества. Не существует технологии управления и парящей над ней невидимой религии духа. Духовное управляет политикой и экономикой. Дух должен удерживать инициативу и выдвигать собственные цели, которые диктуются свыше и направлены не на обогащение, а на человека.

Следовательно, источник происходящих в нас перемен надо искать глубже, причина их — не наши невзгоды и не наше положение в сообществе. Исток этот — в осознании духовного беспорядка каждым из нас. Не имеет особого значения, каким образом возникло это внутреннее убеждение. К одним, обладающим пылким темпераментом, оно приходит без борьбы, другим дается болезненно, как роды, ибо начинать приходится в одиночестве, отказавшись от поддержки близких друзей, которых данная проблема не волнует. Мы требуем, чтобы откровение это достигало уровня доктринального знания, уровня основополагающих идей, где вырисовываются перспективы и складываются причинные отношения. Мы говорим это не из болезненной любви к прочным конструкциям. Но мы хорошо знаем, насколько быстро неуправляемое желание или смутная тяга к справедливости вообще, свойственные мягкосердечным людям, теряют свою чистоту и твердость, превращаясь в обычное раздражение. Только принципы могут быть достаточно устойчивыми и смелыми.

И здесь мы по всему фронту сталкиваемся с марксизмом. Что это за сознание, которое является всего лишь отражением экономической зависимости? Что это за сознание, которое, если не принадлежит всему народу, является классовым, т. е. заведомо ложным. Когда вместе с пролетарской мыслью в мир приходит догматизм, это и есть восстановление духа? А до этого и помимо этого всякая духовная активность является субъективной, не затрагивающей действительность? Здесь даже не лирика, а система биологических мифов, стоящая на службе скрытых инстинктивных порывов. Мышление не является средством воздействия на мир: «рабочие, занятые, например, в мастерских Манчестера и Лиона, не думают, что можно „чистым мышлением“, при помощи одних только рассуждений, избавиться от своих хозяев и от своего собственного практического унижения»^{7}.

Подобные идеи имеют широкое хождение и вне марксизма, в сознании большого числа людей. Они верят только в действенность того, что ежеминутно ощущают сами, в то, что непосредственно передается от человека к человеку. Мышление во всем его объеме представляется им некой компенсирующей длительностью, с помощью которой теоретик, не способный вступить в непосредственный контакт с действительностью, обуздывает собственные страсти, искажая диалектику и переворачивая понятия. Для них реальность мира существует скорее в сознании людей, чем в движении машин: она остается также и за пределами их интеллектуальных построений.

Мы защищаем виновного. У большинства людей мышление не является чем-то самостоятельным. Оно продвигается вперед, смешиваясь с массой инстинктов, интересов, коллективных предрассудков, индивидуальных привычек; когда оно оказывается бессильным руководить ими, они овладевают им, руководят им и заставляют признать собственную виновность. Так они выражают свое почтение к духу — подрывают его авторитет и используют в своих целях. Ссылки на либидо являются здесь наиболее изощренными и наиболее значительными изо всех этих надувательств. Нет такой добродетели, которая не подвергалась бы проклятию. Понятие порядка, отражающее естественное стремление к благу, постоянно испытывающее воздействие сил инерции, они отдали на откуп твердолобым и самодовольным людям. Когда речь заходит о строительстве будущего, здесь принято ссылаться на осмотрительность, иными словами, на мужественное благоразумие, дабы прикрыть свою неуверенность и страх. На другом конце этому противостоят энергия и сила, но вскоре выясняется, что для подобных весьма своеобразных борцов защищать дух означает срывать зло на своих собратьях. Милосердие принадлежит тому классу, который занят в сфере обслуживания; свобода, инициатива — тем, кто способен вести игру. Продажная пресса тщательно оберегает эту словесную маскировку, полагаясь на наивную доверчивость людей. Весь современный мир живет этим обманом и этими спекуляциями. Слова поджидают вас на перекрестках, подобно ворам.

Тогда наиболее незащищенные люди устраняются от мира, в котором каждый человеческий контакт напоминает вам об этом гнусном предательстве. Но их собственное предательство не менее опасно: дух, являющийся самой жизнью, они превращают в убежище и в нем укрываются от жизни.

Одни прекрасно понимают это и принимают решение, но в своей одиссее руководствуются вневременными понятиями и довольствуются тем, что выстраивают их в строгие ряды и именно так реализуют свое решение. Они тешат себя той же самой иллюзией, когда приступают к нерешенным проблемам, руководствуясь готовыми формулировками (таким образом некоторые из них используют догматы своей веры), что отучает их думать. Нередко им удается достичь чего-то большего, чем виртуозное пользование понятиями, и они демонстрируют исключительную отвагу в конструировании доктрин; когда же их вневременные выводы переносятся на бренную землю, они оказываются в растерянности.

Другие по причине собственной деликатности, которая очень быстро превращается в кокетство, отдаются духовной деятельности как роскоши, платой за что становится изоляция; смысл духовной деятельности состоит для них в стремлении к утонченности, изысканности; они презирают труд человека, нужды общества, словом, все то, что составляет удел множества людей с их простодушием, негодованием, фамильярностью и по-своему строгой манерой ставить проблемы. Они чувствуют себя избранными. Они ищут чего-то из ряда вон выходящего, поскольку не способны на великое дело.

Третьи ненавидят нежности, равно как и благоговейное или крикливо-оптимистическое отношение к людям. Испытывая отчаяние, под давлением жизненных невзгод или оказавшись во власти метафизических убеждений, они впадают в безнадежное отчаяние. Они освобождаются от этого чувства, предаваясь гневу, стеная или твердя о конце света. К ним можно было бы отнести грозные слова Пеги: «Они полагают, что любят Бога, потому что не любят никого». И все-таки слова словами, но о них забывать нельзя. Счастливая суровость в век, не способный на возмущение. Их заблуждение состоит, однако, в том, что они не поднялись до такого уровня, где суровость соприкасается с нежностью; так разум приходит к идее бытия, подвергнув все жесточайшему отрицанию. Они не сумели найти средний путь между мягкотелой снисходительностью и суровым янсенизмом^{8}, предназначенным для простых людей.

Четвертые, напротив, отдают все свои силы развитию внутренней жизни и, взирая на мир как бы изнутри, оценивая его с позиций собственного прекраснодушия, хотят видеть в нем осуществление утопий о земном рае, порожденных их пылким воображением, к которым добавляется идея чистоты — благородная, но абсолютно бездейственная из-за своего внечеловеческого характера. Эти люди оказываются затем в первых рядах тех, кто, осознав все бессилие своих чистых намерений, покидает мрачную действительность и отдается суетным делам, и им недостает мужества побороть собственное прекраснодушие, поскольку оно подогревается этими суетными делами.

Следовательно, материя одерживает победу над духом: одна его часть порабощена, другая отступает и, пребывая вдали от земных проблем, ведет несвойственную ей жизнь ссыльного.

Закон, о котором говорит марксизм, это не закон поступательного движения и развития истории, это закон ее противоречивости. Он справедлив, если речь идет о застойных периодах, о предающем свою истину мышлении. Не следует забывать о мысли Маркса о том, что история делается своей отрицательной стороной[18]. Нескончаемая деградация лишает духовные творения их субстанции и плотности; привычка тянет их вниз; жажда обладания, мягкотелость и безразличие убивают в нас тягу к духовности. С течением времени эти инерционные силы накапливаются, превращаясь в автоматизм, который принимает вид закона, и мы оказываемся связанными по рукам и ногам материальными причинностями. Они ничего не создают, ничего не изобретают, а только отягощают, сбивают с пути, поражают недугом, извращают жизнь, поддерживают и ужесточают детерминизм там, где начинают сплачиваться организованные силы. Они говорят не о порядке, а о препятствиях, встающих на пути к порядку, и о границах порядка. Только дух является причиной всякого порядка, если он инициативен, и всякого беспорядка, если отказывается от инициативы.

Действительно, под влиянием капиталистической индустриализации и в связи с оскудением современного мышления доля материальной причинности в историческом развитии стала значительной. Однако ни случайность, как бы ни была она масштабна, ни мышление, сколь бы ненасытно оно ни было, не диктуют глубинных законов вещей. И если бы мы были бессильны потеснить их, мы судили бы о них с точки зрения законов, которые они несут в себе. И здесь не существует никаких этапов: самые последовательные марксистские революции показали, что они могли прекрасно обойтись без этих этапов. Сегодняшнее положение дел можно оправдать с точки зрения моральной, но не метафизической. Мы верим в вечные истины. Мы внимательно следим за тем, чтобы не спутать их со своими застарелыми привычками, и стремимся ощутить тот климат, в котором они пребывают в каждую отдельную эпоху. Мы верим в тот негасимый и сверкающий всеми оттенками свет, что разливается над временем и пространством. Именно этот свет в каждое мгновение освещает историю. В его отражении первичность материального предстает такой, какова она есть на самом деле, — метафизическим и моральным беспорядком. Марксизм ценен для нас тем, что он предостерегает нас от возможной ошибки. Но нам следует думать и о том, что мы сами внесем в развитие философии. Именно в этом направлении мы и будем работать.

Конечно же в мире существует революционная диалектика. Но она не является или не является исключительно горизонтальной битвой между двумя материальными силами — угнетенными и угнетателями: угнетение укоренено в самом нашем сердце. Угнетение — это разрыв в вертикальном движении духовной жизни человечества, это сама леность духа, возникающая в нем под воздействием чуждых ему внешних сил, которые никогда не ослабят своих объятий. Пронизанный этим светом, марксистский метод ведет нас к истине, которую сам же исказил и лишил действенности. Быть может, он даже спасет нас от словоблудия и безразличия.

Когда мы говорим, что дух управляет материей, мы вовсе не впадаем в утопию: дух руководит миром даже тогда, когда он отступает. Если мы говорим о духе, мы говорим именно о духе: дух — это не биологический рефлекс, которым все можно объяснить, не некая гипотетическая структура, не что-то такое, что «происходит-так-как-если-бы», а реальность, которая всецело завладевает нами, но и превосходит нас, которая пронизывает нас насквозь, но и выводит нас за наши собственные пределы.

Кое-кто станет говорить нам о масштабных величинах, покажет их значение, руководствуясь худосочной логикой, удобной своей общедоступностью или покоряющей своим авторитетом, схожим с авторитетом власти, имени, моды, успеха. Но дух предпочитает незаметные пути — негромкие идеи нередко сообщали о главенствующих духовных устремлениях той или иной эпохи. Нам укажут на подозрительное множество философий, известных своими обещаниями или своими негодованиями. Но мы уже успели познать идеи, издавна обитающие на метафизических небесах; казалось бы, они вовсе не способны включиться в то нисходящее движение от мысли к выражению, от выражения к усвоению, от усвоения к популяризации, которое довольно быстро становится доступным народным массам. Но наступает такой прекрасный миг, когда народные массы перестают понимать мир или уже не хотят этого мира, а идеи, длительное время остававшиеся без дела, вдруг вызывают к жизни целый сонм устремлений, которые еще долго пребывали бы в состоянии застоя, без жизни, упорядоченности, светоносной полноты, которые им как раз и придают эти идеи.

Прежде всего надо набраться смелости и признать, что истина действует уже одним своим присутствием, что идеи одного человека или страдания одного народа могут в гораздо большей степени воздействовать на человечество, чем все реформы вместе взятые. Это убеждение будет источником нашей силы и нашего терпения. Мы говорим это совсем не для того, чтобы оправдать нашу медлительность в борьбе за переделку мира, в отстаивании истины вопреки всяческим препятствиям. Но любое наше достижение на пути к истине подтвердит, что она несет миру благодеяние и без нас.

Хотя творческая работа необходима для установления путей к истине, все же не будем забывать, что эти пути являются всего лишь подступом к ней. Не бывает двух истин: одной — для избранных, другой — для масс. Существуют строгие истины, и они передаются с помощью понятных формулировок. Необходимо разделить две задачи: мыслить глубоко и мыслить поверхностно. Если мы захотим создать учения, которые были бы одновременно и строгими и общедоступными, мы как философы и как люди действия проделаем ненужную работу. Забота о доступности сделает бесполезным наш поиск, а вытекающая из этого идея о преобразовании будет надуманной, безжизненной, бездейственной, чуждой как мышлению, так и человеческой истории: стремясь построить модель действительности, мы своим неумением только навредим ей; безотчетно стремясь принимать решения, мы будем идти к упрощенным формулировкам, которые покажутся бесспорными как нам самим, так и окружающим, поскольку своей прямолинейностью они создадут иллюзию волевого решения, а своей общедоступностью — иллюзию продуманного решения.

Необходимо поддерживать порядок, постоянно обеспечивая ему будущее. Истина не так-то проста, вот почему общие формулировки, которые следуют из нее как основание для деятельности, не должны отрицательно сказываться на наших исканиях, мешать им, уводить в сторону или ослаблять. Духовные потребности людей — это весьма широкие потребности. Предоставляя богатый материал для аналитического мышления, они вместе с тем дают пищу для духовных исканий, приобщая нас к познанию сущностей. Прозорливое учение должно уметь дойти до этих магистральных путей, чтобы богатство его формулировок стало доступным всем простосердечным людям. Сила марксизма состоит в том, что посредством малоубедительной диалектики он нашел такие пути. Толпа не вдумывается в идеи, которые воодушевили бы ее: ей нужны не идеи, а люди, которых следует уважать, учение, которое следует принять на веру. Но именно она вынашивает еще смутную, не облеченную в слова идею, которую затем мыслители, комбинируя фразы, смогут записать. Если они захотят, чтобы идея обрела плоть, ей придется долго брести среди теней, которые отбрасывают силы, извлеченные на свет: только соединив небо и землю, мыслители смогут найти простые слова, которые помогут самому что ни на есть обычному человеку высказать свои мечтания.

Если мы вынашиваем идею дать общую картину происходящего, то необходимо помнить, что духовные силы не действуют автоматически, что существует таинство земного бытия, к которому люди добавляют свои идеи. Можно было бы сказать, что отвага каждого человека зависит от него самого, от его способности быть отважным, и она обычно может претвориться в действия в атмосфере дружелюбия. Ежедневно мы испытываем ее воздействие — приливы и отливы, резкий нажим и нежное прикосновение, и их чередование совершается в нас самих и зависит от нас самих. Увидеть во всем конкретном опыте одну лишь экономическую зависимость — значит сделать только первый шаг на пути познания богатого человеческого опыта.

Многие устали от обилия разного рода учений, и это действует против нас. Видите ли, говорят нам, разве сердца не прогнили до такой же степени, что и умы? В том, что наш мир порочен, конечно же, больше виновата посредственность, чем подлинная страсть, и сегодня, чтобы восстановить любовь, приходится рассчитывать на великодушие людей.

Но разве безразличие не возникает именно тогда, когда любви предлагается пресная похлебка? Наш мир постепенно лишился света чистой истины, конкретного присутствия духа. Но как могли бы пробиться наружу наши взгляды, как могло заставить услышать себя биение нашего сердца, если они окружены плотной завесой обесценившихся слов и чуждых нам привычек? Как могут встрешться они, блуждая в ночи? Мы бессильны что-либо сделать, потому что даже общий план оказался потерянным, а строительные камни нельзя изготовить без плана. Пытаться возродить нашу любовь к миру с помощью уже готовых слов, жестов, привычек, все равно что пытаться высечь искру света из кромешной тьмы. Не стоит полагаться на то, что капля доброй воли и горсть душевной теплоты помогут нам все связать воедино. Истину нельзя восстановить с помощью лжи и отпущения грехов. То, что поражено ложью, можно переплавить только в огне. Всеобщая переоценка наших ценностей должна предшествовать их универсальной реинтеграции в сферу духа. Именно это и означает стать на путь революции.

Есть такие слова, о которых люди не могут думать без страха. Считается, что революция — это красное ослепление, пламень. Нет, революция — это гораздо более глубокое преобразование. ?????????^{9}: измените сердце вашего сердца, очистите мир от скверны.

А вы, восставшие против духа революционеры, убивающие любовь, разрушающие свободу, расторгающие связь честных сердец, опошляющие слова, укрощающие порывы, лишающие жизнь радости, вы думаете, что ныне достаточно умилостивить справедливость, чтобы заткнуть ей рот и скрыть ваше предательство? Что, разве не может быть никакой другой законной революции, кроме вашей, которая не обращается к насилию только потому, что потакает инстинктам? Разве мы не имеем права неустанно требовать всеобщей справедливости, подобно тому как вы требуете всеобщего наслаждения? Чего стоят все эти затасканные слова: радикалы, революционеры, приличия, чрезмерные обещания, мода? Мы отвергаем все это не из зависти, не ради более высокого благосостояния, которое всегда носит подчиненный характер. Мы отвергаем это не ради диалектических кульбитов, ибо для нас существуют ценности, которые не истощаются с течением времени. Мы отвергаем все это не потому, что поддались внутреннему порыву; если этот порыв не является энтузиазмом и решимостью, рожденными в наших сердцах истиной, которую мы, поддавшись чувству возмущения, смутно угадываем, то я вижу в нем только дань настроению; определенная твердость духа говорит о его постоянной готовности действовать, а не является следствием прочности его структуры или отчаянного героизма, каким его хотят видеть. Мы революционеры в двояком плане, но только во имя духа. Во-первых, мы революционеры, потому что человечество продолжает существовать, потому что жизнь духа — это победа над нашей леностью; мы должны постоянно встряхивать себя, чтобы не дать бдительности притупиться, чтобы быть готовыми к усвоению новых открытий, чтобы не отступить перед распахивающимися перспективами. Во-вторых, мы революционеры 30-х годов: современный мир до такой степени покрылся плесенью, что, для того чтобы дать возможность пробиться новым росткам, нужно сокрушить всю эту изъеденную червями массу. Как уже было сказано, до того, как наступит наше Возрождение, нам потребуются новые средние века.

Революции делаются не силой, а светом. Дух — это владыка жизни. Ему надлежит решать, быть зачинщиком и действовать смело. Он и в самом деле действует сноровисто, стыдясь своей славы; предупреждает об опасности, когда стремятся укротить его порыв, не кичится своими победами, освящает (с запозданием, дабы не ошибиться) успехи, к которым не был причастен. Пусть дух начнет с отступления, с устранения из мирских отношений, с преодоления неуверенности, которую ему навязали под благочестивыми предлогами; пусть разорвет все связи с посредственностью, которая с помощью лести завоевала его расположение; и только после этого он вправе произнести праведные слова и следовать им. Пусть он сметет с лица земли весь этот помпезный базар, отвергнет тезисы и гипотезы, разрушит теорию и практику, уничтожит гигантскую машину, созданную для одурачивания простаков: вот такие труднейшие задачи стоят перед ним; некоторые видят в этом не уважение к истине, а желание не брать на себя ответственность за действия в настоящем. Как если бы мелкие частицы перестали быть материей, как если бы величие духа не состояло в том, чтобы выносить приговор и воплощать его в жизнь.

Дух конечно же может прийти в движение только под воздействием необходимости, но как только это случается, все вещи приобретают доселе невиданную стать. Необходимость, сталкиваясь с препятствиями, преодолевает их одно за другим, каждый раз, подобно скупцу, спасая в мире то, что в нем есть лучшего, хотя сам он порабощен этим миром. Дух, способный предвидеть, утверждает себя в абсолютном, преодолевая препятствия; сначала он ставит цели, даже если еще ясно не видит их, воздействует на них всеми своими силами. Он смотрит вперед и видит, что должно быть, и делает все, чтобы это обрело жизнь.

Его движение — как мгновенная вспышка, как озарение. Он знает, что сможет двигаться в сторону абсолютного, только постоянно обогащаясь им, преодолевая сопротивление материи, используя средства, которые ему предписывает технология, и учитывая все то, что сиюминутно диктуют ему обстоятельства. Он никогда не путает отвагу с проворством, жестокостью, позерством или умением манипулировать идеями. Но в равной мере он никогда не скрывает свою нерешительность или узость видения, ссылаясь на трудность осуществления идей. Он питает отвращение к безмятежной учтивости, которая уводит от столкновений к удачно найденным формулировкам, в которых растворяются проблемы. Мудрость справедлива. Существует Мудрость, которая всегда права, но только безумие достигает ее. Бывает так, что на деле справедливость справедлива, а на бумаге она предстает обычным логическим умозаключением, потому что одержимым удалось с помощью мифов оградить ее со всех сторон. И даже в словах людей здравомыслящих вы найдете смесь ограниченности, посредственности и скрытой подлости, что представляет собой карикатуру на мудрость.

Кто-то будет упрекать нас за нашу дерзновенную молодость. Другие будут кричать об опасности чрезмерных обещаний. Пусть успокоятся, в мире хватает расчетливых людей, обожающих иметь дело с усредненными величинами, и людей, заинтересованных в том, чтобы их значение было еще меньше. Они представляют массу, силу тяготения, историю: о них конечно же нужно говорить, употребляя сильные слова, поскольку они одни соответствуют их устойчивому положению. Что же касается чрезмерных обещаний, то они говорят о возможностях, которые не могут быть продолжением силы, стоящей на их пути.

Сегодня в этом инертном, безразличном, неподвижном мире святость остается единственной политикой, имеющей ценность, а разум, чтобы стать ее спутником, должен сохранять свою чистоту.

Переоценка ценностей: отважные друзья говорят нам, что вряд ли стоит заботиться о качестве бытия, когда люди умирают от голода, когда самолеты, эти символы цивилизованности, сбрасывают бомбы на деревни Индокитая.

Дело, однако, заключается в том, что, если бы мы раньше заговорили о качестве бытия, может быть, нам удалось бы предотвратить эти несчастья. Тем не менее перед лицом уловок мысли мы будем внимательны и к такого рода протестам. Цитируют Маркса. Но уже Аристотель писал: вообще-то говоря, лучше заниматься философией, чем зарабатывать деньги, но для того, кто испытывает нужду, лучше зарабатывать деньги. Ужас нашей эпохи заключается в том, что временные проблемы выходят на первый план. Может быть, настанут такие времена, когда созерцание будет не столь тяжелым занятием. Сегодня же условия таковы, что дух не обладает свободой. Он похож на путешественника, который вынужден своими руками и крутить колесо, и смазывать его, когда это нужно. Мир потерпел аварию; только дух может вновь завести машину, и он предает себя, если остается безучастным к судьбе мира. Вот почему наше желание обязательно перерастает в действие.

Вот почему мы требуем от самых что ни на есть типичных философов, даже тех из нас, кто испытывает острую потребность в уединении, в одиночестве, спуститься на землю, к людям, соединиться с ними, жить среди них. Сила их учения не позволит им расслабиться, бежать от действительности и будет требовать от них участия во всеобщей драме. Ныне, как никогда ранее, мы должны приветствовать эту силу.

И здесь опять-таки в своих практических делах мы не можем вести себя так, как если бы требования духа исходили не от нас самих. Действие — оно плоть от плоти нашего мышления. Действовать не значит трепать нервы, играть бицепсами, демонстрируя их силу. Действовать — значит управлять и создавать новое. Разве имеет человеческий смысл бесплодное действие, когда человек, чтобы избежать давления прошлого и будущего, пускается фантазировать по поводу того, что могло бы быть? Столь же бесчеловечным является тираническое действие, которое сковывает любое волевое решение с помощью застывших формул и таким образом насильно подчиняет его себе. Первое является отклонением от требований свободы, второе — от требований истины. Первое дало нам плеяду резких, вечно куда-то спешащих молодых богов, которые в недавнем прошлом пробегали по жизни, как по светскому салону, наслаждаясь скоротечной игрой света и теней. Второе, поскольку мы берем на себя ответственность за действие, представляет более серьезную опасность. Ты посвящаешь себя чему-то, забывая о собственном характере. И вскоре сталкиваешься с такими явлениями, как плохое настроение, беспокойство, своеволие, тяга к повторяющимся формулировкам; а в итоге упорное самолюбие незаметно вынуждает нас истине предпочесть гордыню, коль скоро мы считаем себя ее проводниками, а в друзьях видеть лишь тех, кто поставляет цифры для наших сводных отчетов. Но Я, то самое Я, от имени которого нам говорить особенно трудно, когда мы вершим великие дела, наносит им первый удар. Собственнический инстинкт толкает нас ко лжи: мы уже не способны видеть несправедливость в стане своих приверженцев, как и не способны опознать справедливость за его пределами. Из свидетелей мы превращаемся в пособников, нами овладевает посредственность, мы начинаем грубо обращаться с людьми, искажать мысли, и, как бы по инерции или попустительствуя амбициям, мы еще не бросаем начатое дело, тащим его за собой, как повозку, взвалив на нее все позорящие нас грехи.

Пора перестать предавать действия, равно как и мысли. Нам надо с самого начала проявить решительность в том, что касается следующих двух принципов.

Первый принцип состоит в том, чтобы говорить и действовать на основе того, какие мы есть сегодня, а не какими мы будем завтра. Самый активный из нас, больше, чем кто бы то ни было другой, постоянно обязан оставаться наедине с собственными мыслями не для того, чтобы потакать собственному самолюбию, а чтобы обнаруживать свои слабости. Мы должны быть всегда на виду и помнить, что притягиваем к себе внимание отнюдь не бестелесных и бессильных существ. Мысль чувствительна ко всякого рода изменениям. Мыслят не при помощи сердца, но, если бы не было атмосферы, благоприятствующей мышлению, нам оставалось бы только и делать, что выяснять отношения. Лишь напряженная внутренняя жизнь способна осветить нашу внешнюю деятельность — действие должно рождаться тогда, когда нет сил дальше молчать. Только при этом условии деятельность будет свободной, и ее постоянство не вступит в противоречие с собственной благотворностью, а благотворность не будет компрометировать постоянство. Деятельность всегда открыта, всегда обновляется, потому что ее источник неисчерпаем. Отдельные моменты моей деятельности больше не удручают меня, не заставляют содрогаться, как если бы на меня действовали внешние силы, деятельность моя питается из чистого источника, она напряженна и свободна одновременно, она соткана из отдельных волевых решений, но она едина, как едина мелодия.

Подчеркнем и второй наш принцип. Наша деятельность, в сущности, имеет своей целью не успех, а свидетельствование. Само собою разумеется, здесь мало иметь одни идеи, надо еще верить и любить и всем сердцем стремиться к осуществлению собственных замыслов. Мы стремимся осуществить их не только для себя или непременно только своими собственными силами, а ради них самих и ради тысяч людей, которые еще не потеряли надежду. Но даже если бы мы заранее не были уверены в успехе, то все равно начали бы действовать, потому что молчание стало нестерпимым.

Наш оптимизм состоит не в том, чтобы строить будущее, опираясь на мечту: кто знает, как поведут себя силы добра и зла, что ждать нам от них, на что надеяться? Нет, наш оптимизм обращен не к будущему, мы не думаем об успехе. Успех — это как бы премия. Царство духа находится среди нас, если я захочу, оно тут же возникнет и засверкает, подобно нимбу, вокруг моей головы. Это — моя надежда, моя отвага, улыбка сквозь слезы, луч света в тревожном мире; это одержимость в вере, а не бездеятельное ожидание воображаемого вознаграждения за нынешние неудачи.

С другой стороны, коль скоро мы являемся свидетелями, отчаяние нам так же чуждо, как и утопия. Оно имело некоторую ценность для старшего поколения, мы же полностью отвергаем его. Отчаяние, в конечном итоге, не имеет ничего общего с духовностью, оно может обернуться ненавистью, отступничеством, бегством от жизни. Оно говорит о самодостаточности одиночества, равно как и о самодостаточности богатства. А мы против самодостаточности и самодовольства.

Каждое движение обладает собственными характерными чертами; нашему движению свойственна отвага отчаявшихся людей, но нам не чужды и обычные земные радости. В мире достаточно зла, вот почему нам необходим героизм, даже если он служит единственно преодолению наших собственных слабостей; в мире достаточно таких событий, которым мы должны посвятить свою любовь, чтобы жить в повседневной радости. Человек служит духу, он всегда ставит перед собой задачи и решает их собственными силами, и этим он богат, так что ему не грозит ни опустошение, ни разорение.

Итак, на первом плане стоят проблемы человека — выбитого из колеи машиной, пребывающего в разладе с самим собой, оторванного от родных мест и всего того, что когда-то служило ему поддержкой, человека, ослабленного изнутри, подверженного опасностям извне. Настало время говорить именно о таком человеке.

Его дух, как никакой другой, тысячами нитей связан с материей и устремлен к неизведанному еще миру духовных реальностей. Его призвание — это не призвание одиночки. Он призван хранить верность следующим трем связанным между собой сообществам: сообществу материи, которое находится под ним и которое он должен осветить божественным светом; сообществу людей, которое находится рядом с ним, через которое должна пройти его любовь, чтобы соединиться со своей судьбой; сфера духа, которая находится над ним и которая взывает к нему, чтобы вывести его за собственные пределы. Именно в этом его королевском величии, которое свидетельствует от имени целостной жизни, человек по сути своей является социальным существом; по отношению к миру материи — это дружба властелина; по отношению к миру людей — это дружба спутника; но и в том и в другом случае речь идет о дружбе свидетеля, о дружбе верного слуги.

Мы называем материализмом любые попытки человека, как духовного существа, отказаться от одной из этих трех своих миссий. То, что мы говорим о нескольких миссиях человека, вряд ли придется по вкусу некоторым псевдодрузьям духа. Но именно этим наш гуманизм отличается от определенных форм современного гуманизма — он может быть более или менее открытым в зависимости от того, что понимает под метафизикой каждый из нас, как трактует он существующую вне человека и над человеком реальность; наш гуманизм открыт для всех. Человек скован, окружен, подчинен; он является только частью духовной реальности, одним из ее избранников, он не завоевывает дух, он предан духу.

Непонимание материи — такова первая форма материализма. Античному человеку никогда не удавалось достичь дружески доверительного отношения с природой. Ее атомы и частицы вели свою игру рядом с ним, отгородившись от него некоей враждебной необходимостью. Вещь, в том смысле, который внушает отвращение современному сознанию, этот странный абсолют, вероятно, никогда до такой степени не занимал мысль, общественное мнение, как это было в то время. Разумеется, наряду с ним существовала и мечта, она витала в облаках, над лесами и морями, но оставалась незаконнорожденной дщерью поэзии и торговли; с ней не связывалась никакая вера и тем более никакая общность; даже благосклонные к ней боги оставались заговорщиками и шпионами в ее владениях.

Христианство, заинтересовав весь мир историей Бога-Сына и Креста, установило дружеские отношения между человеком и природой. Чувственно осязаемый мир излучает свет, который пронизывает сердце человека и поддерживает его жизнь. Он необходим ему, чтобы проявлять свой ум и подниматься к Богу. Он заселен символами и существами, его голос является продолжением голоса Бога-Сына, он дает нам представление о бескрайней исторической реальности, которой мы не в состоянии достичь собственными силами. Художнику — полотно, святому — испытание, философу — победное шествие; чувственный мир — это дорога, это путь, по которому следует дух. На этом пути, конечно же, существуют силы инерции, что-то такое, что оказывает сопротивление, что ведет к беспорядку, но как только человек, ступая на него, обретает духовность, силы эти начинают служить ему: человек, преодолевая препятствия, укрепляет свой дух.

Нужно ли обвинять Декарта в том, что он развел в разные стороны дух и материю? Быть может, он так же, как и Маркс, философскими средствами выразил ошибку, которая была свойственна цивилизации того времени. Стоит ли говорить об этом! Известно, каким образом Декарт отделил материю от духа: он лишил материю возможности откликаться на зов человека, вычеркнул из нее все то, что объединяло ее с человеком, что делало ее человеческим миром, к чему человек мог прикоснуться плотью и сердцем, что он, как искусный ремесленник, мог сделать творением рук своих, воплощением мыслей своих; и эту опустошенную материю он отдал на откуп всесильной математике. Математику же в материальном мире интересовало только то, что поддавалось исчислению, а также сам хоровод чисел: безжизненный мир чисел, пустынная равнина без глубинных истоков, без времени, без истории, без души. Мир принял вид некой неизведанной стерильности и незыблемости. Но в нем не было человека, а сам человек находил в нем только отсутствие. Мир оказался расколотым надвое, и неприкаянный дух парил над этим механическим хаосом: внизу — мир-машина, который опирается исключительно на технику, вверху — духовная надстройка, настолько чуждая ему, что она сразу же оказывается бесполезной и излишней.

Однако, освобожденный от груза своего бытия, дух еще обладал доступом к новому миру, если пользовался подсчетом. И вскоре он уже совершал здесь чудеса. На протяжении многих веков его вынуждали постепенно преобразовывать непроницаемый для него мир. И вот наконец луч яркого света пробился сквозь этот мир. Он вызвал к жизни дремлющие силы: родился мир машин. Создатели общих формулировок стали жаловаться на засилие грубого материализма. Но пусть они присмотрятся к этой истонченной, расторопной, более проворной, чем пальцы человека, материи. У человека слишком много духа, чтобы, одалживая его, не отдавать в излишне большом количестве. Мир, в котором царила непроницаемость, с каждым днем приобретал все больше изящества и сноровки. Всегда ли наши идеи оказываются столь же гибкими, быстрыми, точными? Вот так, принимая все за чистую монету, мы стали слишком доверчивыми. Правда, мы уже не верим в материю с тех пор, как она сумела без особого усилия покорить то, что у нас еще осталось от духа; в этом новом столкновении с ней мы уже не замечаем, что она все больше и больше завладевает нами, чего нельзя сказать о нашем влиянии на нее.

Прежде всего она вторгается в нашу повседневную жизнь. С каждым днем становится все труднее и труднее понять мир, но зато все легче и легче пользоваться им. Он семимильными шагами движется ко всеобъемлющему комфорту. Ну, а материя — она препятствие для него или стимул? Да, где-нибудь в лабораториях. Практически она, некогда бывшая предметом почитания, великой прародительницей волшебников и богов, теперь превратилась в домашнюю прислугу, не обладающую ни собственным достоинством, ни приобретенными добродетелями; материя стала игрушкой в наших руках.

Дело отнюдь не в том, что материальная жизнь становится все более усложненной: что значат несколько машин в доме? А тому, кто управляет заводом или нацией, разве не под силу справиться с более сложными механизмами? Зло не в нашей любви к роскоши, поскольку она, если рассматривать ее как желание, чем-то сродни нашей щедрости, врожденному стремлению к великодушию. Нет. Зло состоит в том, что дух не движется равномерно. Он может опереться на этот рост сил и сделать скачок вперед, но он может и просто израсходовать их, чтобы увеличить материальные блага. Он предпочитает облегченные решения и увязает в комфорте. Некогда сами развлечения: охота, искусство, приключения — требовали, чтобы их добивались. Ныне же их получают в готовом виде: радио, пластинки, спортивные зрелища; словом, развлекающийся человек — это человек, который сидит и смотрит.

Однако его аппетиты растут и он начинает завидовать всему тому, что оказывается выше него. Материальные удобства грозят нам такими психическими явлениями, как равнодушие, способное скомпрометировать от природы спокойных людей, и крайняя раздражительность, подогреваемая постоянным стремлением к разногласиям, порожденным нескончаемыми войнами.

Материальные удобства оказывают воздействие на внутреннюю жизнь духа, заражая ее своими нравами. Позитивизм^{10} возжелал, чтобы наука занималась исключительно количеством, тем, что доступно восприятию и может быть использовано; речь идет не о фундаментальной науке о Вселенной, а о беглом и поверхностном анализе механических сред, необходимом для развития индустрии.

Поскольку человек живет познанием, его душа мельчает от такого узкого видения мира. Он начинает уважительно относиться только к тому, что поддается измерению. Величие — это некоторое число нулей с правой стороны: рента, тираж, цена. К этой перспективе он добавляет время, являющееся сплавом терпения и надежды, и трактует его исключительно как скорость. Ему не терпится ставить рекорды не потому, что они представляют собою человеческое усилие, напряжение, спресованное время, а потому, что благодаря им математический ум упивается собственными успехами, подобно тому как статистические данные пятилетки вызывают всеобщий энтузиазм. Материи, которой уже нечего сказать духу, остается только требовать, чтобы он ее посильнее встряхивал, поддерживая в ней нервозность, претендующую на то, что она достигает знания лучше, чем разум. Кино, эта духовная пища толпы, потребляемая ею без какого-либо усилия, если и не опустошает дух, то приучает воображение к мощному визуальному воздействию, притупляя его и делая бессильным перед лицом жизни, которая не предлагает ни крупных планов, ни эффектных сцен, ни навязчивых объяснений душевных порывов. Для огромного числа тех, кто не загружает свое мышление иначе как с помощью пяти-шести заученных формул, существует только одна усложненность — механическая, оказывающая сильное воздействие на их чувственность. Здесь все немного таинственно, ибо если открыть глаза, то поневоле заметишь, что существует множество элементов: вот почему эти люди охотно полагают, что секрет любой тайны заключается в механической усложненности.

Рядом с этой головокружительной и виртуозной статистикой долговременные ценности кажутся скучными, потому что они требуют отвлеченного подхода, спокойного рассуждения, косвенного постижения. Оставьте эту чехарду чувственных величин, эту нервозность, создающую иллюзию духовной жизни, и попытайтесь по достоинству оценить своеобразный вкус, скромную добродетель, повседневный героизм. Вот видите, вы и не способны воспринимать спасителя мира вне чего-то сенсационного, фантастического, необычного; вас удовлетворит любая нелепость, и только нервный шок вырвет вас из их объятий.

Наконец, поскольку материя — это всего только послушное орудие индустрии, то присущая ей красота, являющаяся самой основой поэзии и жизни, отступает назад; так что остается только одно восхищение — восхищение механической силой; самому неумелому из людей оно даст иллюзию сноровистости, на которую он был бы не способен в мире без рычагов; самому умелому оно даст иллюзию всемогущества.

Этому упрощенному миру нужен был свой язык. Ему нужен был наглядный символ, заменяющий собой число, посредством которого можно было бы одновременно распределять и власть, и благосостояние. Он нашел такой символ — это деньги. Вся материальная жизнь сосредоточилась в деньгах, а затем вообще растворилась в них. Место вещей занял узурпатор и терроризировал их, то давая им волю, то устрашая их. Поскольку вещи пытались вырваться из его объятий, апеллируя к разумному объяснению, которое вновь направляло их к духу, он превратил себя в Бога и навязал им собственный культ. Метафизика и социальное вырождение, материализм и продажность сходятся и перемешиваются в нем. Безликие единицы, не связанные ни с какой совокупностью или системой ценностей, становятся взаимозаменяемыми, а следовательно, и поддающимися купле-продаже. Деньги поглотили человеческую плоть и чувство любви, искусство, промышленность, всю материю. Деньгам, которые стали неуловимыми и безличными, деньгам, поддерживающим анонимные общества, негласно поставляющим оружие для ведения войн, удалось осуществить то, чего не смогли добиться ни власть, ни случай: внедрить в сердце человека старую как мир абсурдную мечту о диком, непреодолимом и ненаказуемом обладании покорной материей, которую, по желанию, можно бесконечно приумножать.

Чтобы мы смогли вновь отыскать свой путь в мире материи, ей надо обрести свое место и свою душу. Любые вещи приобретают прочность только благодаря духу: пусть материя прежде всего восстановит с духом тесную связь, которая вернет ей ее внутреннюю жизнь, первозданную чистоту, слаженное, органическое взаимодействие ее частей. Устраним стоящих между нею и нами посредников, какими являются деньги, числа, наглядные схемы, оставив их только в аналитической науке и промышленном производстве. Усвоим вновь телесный смысл мира, заведем дружбу с вещами. Тогда мы вновь обретем поэзию, а значит, прорвемся к душе, ставшей бесцветной и погрязшей в пошлостях, дадим ей новую пищу.

Но мы обретем нечто большее, чем просто поэзия. Дух устал прислуживать ученым и болтунам. Он жаждет полнокровной жизни, царящий же в определенных кругах разгул телесности является карикатурой на духовное обновление. Если эти люди оказываются на краю пропасти, то только потому, что они растрачивают свой пыл, предназначенный для преобразования материи. Приостановка в самом начале, когда лучи любви уже начали свое благое дело, может завершиться поиском легких путей, а не мистическим откровением: тот, кто не стремится обрести здесь опору для движения вперед, для самоутверждения, покрывается плесенью, становится тяжелым на подъем. Духовное движение не может иметь своей целью одно лишь созерцание материи.

И тем не менее мы целиком увязли в материи. Материя является для нас самой близкой, самой привычной реальностью, она рассказывает нам обо всем, и мы ее первые слушатели. Она прокладывает путь истине и лепит лица людей. Она описывает превратности нашей жизни. Она сопутствует нам во всей нашей жизненной драме. И как только ее роль будет восстановлена, она не даст нам пойти по легким путям, она станет самым серьезным советчиком в нашей жизни, указывающим нам на наши слабости и призывающим к мужеству. Ей, как и мне, свойственна неуверенность, она, как и я, испытывает тяготы жизни, как и я, имеет тенденцию к деградации, на ее лице также появляются старческие морщины, ей, как и мне, грозит внутренняя смерть, если она останавливается в своем развитии. Все человеческое оказывается ограниченным и отягощенным ею, она лишает человека устойчивости, наделяя своими противоречиями и внушая чувство тревоги.

Вот почему духовным смыслом материи являются отнюдь не безмерные притязания или жажда упоения, а нежность. И если она коснулась нас, нам уже нечего бояться ее. Стоит ли ограничивать человеческие притязания и предписывать пределы тайнам природы? Тот, кого не удовлетворяет хижина и обычная телега, потому что он хочет жить так, как живет весь мир, приобретает виллу и шикарный автомобиль; но он при этом только теряет время — он мог бы обрести душу и прославить этот неустранимый мир. Мы достаточно много говорили об искушениях, порожденных машиной, и показали, что они опасны не столько для нашей жизни, сколько для нашего духа. Но они утратят свою силу, если мы забудем о наслаждении и станем относиться к материи как к тому, что требует развития наших способностей и что обеспечит нас новой работой. Без материи наш духовный порыв растворился бы в мечтаниях или тревоге: материя сдерживает и обуздывает духовный порыв, и вместе с тем именно материи он обязан своей молодостью и быстрым продвижением вперед. Для этого нужно относиться к ней достаточно требовательно.

Сообщество существует только там, где есть различные его члены. Говорить о том, что возможно их абсолютное единство или абсолютная разобщенность, значило бы совершать непростительную ошибку. Человек, который бежит от материи, и человек, который теряется в материи, похожи друг на друга. Так происходит и в сообществе людей. Каждый растет в нем вверх, влекомый своей свободой, стремится стать личностью, обрести господство; но он призван также совершать и горизонтальное движение, цель которого заключается в самопожертвовании.

История, как представляется, разделила надвое это единое призвание. После двух попыток восстановить их единство в античности и в христианстве, я говорю только о Западе, была предпринята и третья — в эпоху Возрождения возник первый абстрактный гуманизм, в котором господствовала мистика индивида; второй, столь же абстрактный и не менее бесчеловечный гуманизм рождается ныне в СССР, где господствует мистика коллектива. Гигантская битва, развертывающаяся на наших глазах, ведется не ради достижения мира и не за улучшение благосостояния людей. Она ведется против первого Возрождения, которое рушится на глазах, и против второго Возрождения, которое еще находится в стадии подготовки. Трагедия состоит в том, что человек пребывает сразу в обоих сражающихся лагерях, и, когда один из них одерживает верх, человек теряет неотчуждаемую половину самого себя.

Индивидуализм надо оценивать во всей его полноте. Индивидуализм — это не только мораль, но и метафизика полного одиночества, того одиночества, которое остается нам, когда мы теряем истину, мир и сообщество людей.

Одиночество и истина: я мыслю не вместе с другими, я не использую общие формы мышления, не разделяю общую точку зрения — я мыслю, подчиняясь собственным эмоциям, я мыслю вполне конкретно, и это есть мое уникальное и недоступное никому познание.

Одиночество и мир: я живу в мелькании собственных ощущений, в устремлениях моего разума; речь идет исключительно о том, чтобы суметь предстать перед лицом собственной совести, чтобы быть совестливым, искренним, целостным; тем самым метафизическая тревога подменяется заботой, имеющей психологический (а впоследствии и психопатологический) характер. Для меня важно только то, что меня отличает от других, даже если речь идет о притворстве или греховности.

Одиночество и другие люди: можно ли считать подлинным Я того абстрактного индивида, дикого бродягу-одиночку, не имеющего ни прошлого, ни будущего, ни привязанностей, ни собственной плоти, на которого снизошел огонь Троицыного дня и который не знает, что такое чувство общности? Такова суверенная свобода. Именно этот индивид нужен современному миру, он молится на него, поскольку для него не существует никаких привязанностей, поскольку живет он за счет собственной спонтанности. Для него преданность, сопричастность, самопожертвование — всего лишь некоторые пространственные образы, существующие вне его. Оправдывая свой животный эгоизм с помощью моральных уловок, он убедил себя в том, что всякое отношение к другому является гнусным принуждением. В мире мыслителей и моралистов все еще указывают пальцем на неотесанные философские учения, которые вводят в свое мировоззрение некую внешнюю сторону и говорят о взаимодействии отдельных реальностей, огрубляя его до такой степени, что оно уже перестает быть взаимообменом. Все твердят о легкомысленном, замкнувшемся в себе индивиде, который не испытывает нужды в собственной решимости. Он не выносит самого себя, собственную волю и всякую преданность как объективный факт, идея о бескорыстной деятельности не оставляет камня на камне от иллюзии о том, будто он иногда был в состоянии вести вынужденный диалог и тем самым разрывал круг своего безысходного одиночества.

Ловкий эгоизм способен ловко защищаться, отрицая все и вся, он не оставляет никакой иной ценности, кроме ценности грубого самоутверждения; это самоутверждение носит наступательный характер, ибо человек, теряя способность принимать что-либо, теряет и желание что-либо отдавать. Среднего человека западного образца на протяжении четырех веков лепили по модели возрождающегося индивидуализма, то есть по модели метафизики, морали, практики эгоистического содержания. Личность перестала быть хранительницей целостности, центром плодоносности и самопожертвования и превратилась в очаг озлобления. Гуманизм? Гуманизм эгоистических притязаний — это всего лишь искусно завуалированный инстинкт силы, его чуть отретушированная копия, получившая распространение в большинстве стран под благожелательной защитой аналитического мышления и римского права.

Не будем, однако, осуждать за это ни аналитическую мысль, которая вовсе не предназначалась для постижения разрозненных явлений, ни понятие права, которое в гораздо меньшей степени является расплывчатым и односторонним, чем понятие эгоистического интереса. Однако под влиянием инстинкта силы они ступили на скользкий путь, на котором вместе с чистотой утратили и всякий контроль над собой. Этот индивидуализм, язык которого, приукрашенный терминами свободы, независимости, терпимости, стал прикрытием для жестокого столкновения противоборствующих сил, необходимо подвергнуть психоаналитическому исследованию. Этот инстинкт присвоил себе все то, что составляет достоинство личности: алчность выдал за благоразумие, эгоизм — за независимость, мелкособственнический интерес — за умение действовать. Мы окружили собственное Я прочной оградой, укрепив ее колючей проволокой, мы привели в полную боевую готовность наши интересы и притязания, представив их в качестве высших добродетелей, и, чтобы разорвать эту оборону, потребуются исключительные средства: может быть, в один прекрасный день Восток даст нам такие средства и мы содрогнемся перед лицом нашего теперешнего Я.

Надо сокрушить не только этих строптивых индивидов — ведь они наложили отпечаток на всю действительность, имеющую коллективистский характер, сначала разрушив ее, а затем переделав по своим образцам. Под влиянием их самоуправного действия человеческий универсум взорвался и рассыпался на отдельные замкнутые в себе миры: классы, нации, профессиональные и экономические интересы. Границы между ними уже не служат объединению, все их силы направлены на то, чтобы отделить и изолировать их друг от друга. Ведь нас дурачат, когда говорят о человеческом содержании льющейся потоком социальной магмы. В этих потоках отдельный индивид не способен подняться над собой, он осажден своим alter ego, еще более безжалостным, чем он сам, одурманенным не знающей границ коллективистской мифологией. Они не только не ослабляют эгоизм, а укрепляют его, делая его самодостаточным, представляя чем-то священным, как если бы справедливое и несправедливое, увеличивая свое влияние, могли меняться местами.

Таковы те общества, которые создал либерализм, опираясь на высвобожденные им самим силы. Все остальное — это выдумки благодушных юристов, находящихся под воздействием сил, существование которых они не желают признавать. Им представляется, что они, опираясь на идею о взаимообмене свободными волепроявлениями, нашли средство для объединения этих разобщенных существ. Вот уже на протяжении ста лет мы видим, как во Франции законодатели преследуют реальность, стремясь навязать ей свою никчемную идею договора, который годится для чего угодно. Договор является необходимым и достаточным, чтобы утвердить право. Необходимый, достаточный — вот вам ваша безопасность, ваше умиротворение, ваше согласие; теперь я со спокойным сердцем могу сказать безработному, что он взял на себя обязанность кормить на 8 франков в день свое семейство, ниспосланное ему счастливой судьбой, как раз в силу этого свободного трудового договора; и японскому солдату — что он согласился размозжить голову китайцу в силу свободного общественного договора; и заключенным той внешне улыбчивой женевской тюрьмы, которую когда-то посетил Руссо, — что их цепи являются самым удивительным творением их собственной свободы. Все свободы уравновешивают друг друга, но кто взвешивал их, кто обсуждал договор между ростовщиком и мелким торговцем, между трестом и отдельными предпринимателями, между победителем и побежденным, между соответствующими компаниями и мною, пользующимся железной дорогой, телефоном, страхованием? Не мешайте делу, не путайтесь под ногами у сильных мира сего! При таком бездушном и бесконтрольном строе свобода — это воровство! Когда нам говорят, что организация правосудия — это утопия, я сразу вижу торчащие из-под колпака уши, но если это говорится искренне, то как раз в этом случае и было бы полнейшей утопией верить в то, что люди, предоставленные самим себе, спонтанно не организуют всеобщую резню.

Если отвергать всякое принуждение, то надо идти до конца: зачем подчиняться вот этому жандарму, моему вчерашнему решению, данному мной слову, если я как волевой субъект сегодня протестую против такого рода обязательств. Вот уже на протяжении нескольких лет мы наблюдаем такое парадоксальное явление: профессиональные сторонники свободного договора, сознательного соглашения, признающие относительность любого суждения, понимающие, что все течет и все меняется, оказываются самыми неумолимыми в провозглашении вечности однажды поставленных подписей. Договор между двумя волевыми субъектами, принятый по сугубо формальному признаку, в будущем может оказаться наилучшим орудием в руках тирании, борющейся против справедливости; это внушительная, но совершенно неприемлемая основа Для созидания истории. Мы придумали законоведов, но постараемся помнить также и о Людовике Святом, который возвращал врагу незаконно захваченные земли. Для того чтобы спасти Запад, нужно освободить его от его собственных пороков. Необходимо раз и навсегда порвать с формализмом: свобода не создает справедливость, она ей служит.

Значение коллективизма состоит в том, что вот уже в течение длительного времени он ведет борьбу за восстановление утраченной универсальности. Конт, Дюркгейм — их попытки не имели успеха, они не затронули сам механизм. Единение искали вокруг формальных идеалов, которые школа предлагала жизни. Более естественной была работа внутри кооперации и ассоциации, направленная на улучшение нравов. Учитывающая дух времени и предусматривающая конкретных людей, она еще сохраняет у Фурье, Прудона и даже Сен-Симона стремление призвать саму личность к строительству коллективных связей и обеспечить ей в новом обществе условия существования. Маркс вынужден был уничтожить последние привязанности человека, которые содействовали становлению личности, чтобы растворить ее в социальной реальности. Личность — это тот, кто отклоняется от общего пути, кто выпадает из огромной сплоченной массы, называемой социальным классом, каждый член которого представляет собой подвижную взаимозаменяемую частицу, жертвующую собой ради единого целого. Мистика полного слияния внутри имманентного бога, столь близкая предрасположенной к религии русской душе. Но самоотречение, если оно не проникает до его сердца, отнюдь не возвышает человека; и речь должна идти об универсальности, какой бы внутренней энергией она ни обладала, а не об экономических связях, классовой принадлежности и производственных отношениях, подменяющих собой человеческое предназначение.

Мы не питаем иллюзий относительно тех сил, которые ныне борются против коммунизма. Устраните страх, пошлость, интересы денежного мешка, классовую ненависть, разгильдяйство, должностные преступления, лишите покоя окопавшегося в себе индивида и вы сможете определить значение того, что стоит выше простого негодования. Именно потому, что мы стремимся к истинному пониманию, потому, что мы хотим стать центром оппозиции, не только не имеющей ничего общего с защитой поставленных под угрозу эгоистических интересов, но и готовой открыто выступить против них, мы ожидаем мощного ответного удара. Мы прекрасно понимаем, на что посягаем, — наша деятельность будет направлена как против тех, кто в незначительной степени поражен этим недугом, так и против тех, кем он полностью овладел. Но если мы хотим, чтобы восторжествовала человечность, если мы хотим одержать победу над бесчеловечностью, нам надо пробиться в те сферы, которые лежат по ту сторону всякого эгоистического интереса.

Если для защиты и спасения личности требуется сопротивление, то мы встанем под знамена такого сопротивления. Но сражаясь во имя личности, мы отказываемся сражаться ради той алчной, агрессивной реальности, которая выступает от ее имени. Личность — это не какие-то внутренние притязания, не жажда чего-то неопределенного, не смутное желание самоутверждения. Это — стиль, противостоящий различным влияниям и вместе с тем широко открытый им, это — способность человека быть чутким и гостеприимным. Это — потребность человеческой психики в творчестве и господстве, которая может осуществиться только внутри человеческого сообщества, где всякое творчество вовлекает в свою орбиту всех, а господство является одновременно служением всем. Это — свобода и инициатива, это — начинания, первые шаги к миру, обещание дружбы, самопожертвование. Обрести себя можно, только потеряв себя, обладать можно только тем, что любишь. Но пойдем дальше, до той истины, которая дает нам спасение: обладать можно только тем, что отдаешь. Ни чрезмерные притязания, ни устранение от мира: нам одинаково чужды точки зрения и Востока и Запада. Мы выбираем движение, в котором объединяются усвоение и самоотдача.

Восстановить эту двойственную структуру, очистить сосредоточившуюся в себе личность от греха собственничества, открыть перед ней путь, ведущий к торжеству самопожертвования и воскрешению универсальности, — такова, в общих чертах, потребность нашего времени, такова задача философии и человечества завтрашнего дня. Было бы утопичным ожидать, что спонтанное развитие нравственности приведет к решению этой задачи: вот почему мы хотим создать сеть направляющих органов. Но не менее утопичным было бы стремление решить эту задачу путем искусственного соединения людей под бдительным надзором технократов или одного класса, присвоившего себе такое право; в каком-либо начинании дух не является животворной силой, он разъедает его, как болезнь.

В последнее время мы замечаем, как почти повсеместно растет стремление вновь говорить о внутренней жизни конкретного человека. Но какими же узкими оказываются ее перспективы! Люди объединяются с помощью смутного чувства того, что они должны чего-то достичь; что тело человека стало не только бременем для его души, как это показал Бергсон, но и что, вместо того чтобы изменить свои формы в соответствии с новыми потребностями духа, оно стало болезненно увеличиваться, словно раковая опухоль; что на полпути между человеком внутренним и человеком социальным для каждого из нас уготована сбитая с толку искусственная душа, сотканная из абстракций, не имеющих никакого отношения к тому, что мы любим. Искусственный человек[19], индивидуалистический человек, лишенный внутреннего содержания, носитель столь же бессодержательной свободы. Искусственный человек, гражданин без власти, который вместе с властями избирает также и людей, которые будут торговать властью. Искусственный человек, homo oeconomicus капитализма, рука и челюсть, каким изобразил его Пикассо. Искусственный человек, человек, принадлежащий к определенному классу, то есть обладающий определенным набором привычек и условностей, использующий известные выражения, продиктованные невежеством и презрением. Но эти искусственные создания живут, угнетают окружающих и, подчиняясь инерции, ищут удобных путей. Смысл их существования мы сумеем понять лишь тогда, когда по ту сторону их игрищ отыщем всеобщее и естественное предназначение человека.

Итак, мы возвращаемся к центральному пункту: конкретный человек — это человек, отдающий себя. А поскольку великодушие существует лишь в духе, пронизывающем мир и людей, конкретный человек — это человек созерцающий и трудящийся.

Человек создан прежде всего для того, чтобы найти истину мира, а не для того, чтобы благодаря своим способностям покорить материю или, опираясь на нее, обеспечить себе комфорт. За потребностью и рвением в труде всегда стоит жажда созерцания. Труд, это вторжение в мир материи, не имеет своим предназначением одухотворение материи: у человека есть первейшее призвание, труд же — его случайная форма. В труде всегда есть доля принуждения, потому что он является борьбой против сопротивлений, против несовершенно устроенного мира; и тем не менее труд должен быть свободной и радостной деятельностью в самом высоком смысле этого слова, потому что он является проводником духа в мир, его плодотворящей силой. Впрочем, расширяющееся созерцание человека также является разновидностью материального труда, без которого оно превращается в простое приспособление. Созерцание сообщает любому труду новое достоинство. Поскольку труд является законом духовной и материальной деятельности, то воздействие на природу не может пониматься, как это было у Декарта, в качестве материальной тирании: труд — это одновременно и дружеское общение и нравственное завоевание.

Самоуглубление человека, нахождение им принципов, делающих нас людьми, достигаются им самостоятельно благодаря объединению созерцания и труда. Порочно и бесчеловечно то общество, которое одним отказывает в досуге, необходимом для внутренней жизни, а других ожесточает в неприязни к ремеслу.

Однако поскольку люди, несмотря на все, остаются людьми, они всегда находят свой путь в этой противоречивой истории. При всем ее многообразии, несмотря на наше отношение к ней, она остается тем водным пространством, в котором отражается весь мир. Ученые, поделившие между собой зоны исследования, познают их отраженными в этом мерцающем зеркале. Вот почему мы с такой деликатностью относимся к их частной жизни: мы видим в ней живое выражение наших самых добрых устремлений.

Но и они должны научиться видеть их. Казалось, нам стоило бы испытывать двойной страх — и потому, что мы все различны (это грозит нам одиночеством), и потому, что мы ищем общности (это является причиной нашего беспокойства). Из лености или по легкомыслию, чтобы не быть связанными ни тем ни другим, мы стремимся забыться, беря на себя те или иные роли, копируя уже готовые образцы, передаваемые от поколения к поколению или созданные в соответствии с быстрорастущей модой. Творчество может пробить брешь в однообразном следовании событий. Самоуглубление может до такой степени расстроить жизнь, что восстановить ее удастся только с помощью крайних мер. Нам нужно прежде всего научиться избегать очевидных пошлостей, общепринятых способов чувствования и мышления, на которые нас обрекает школярская наука, легковесных штампов, наводняющих общественное мнение, газеты, коммерческое кино. Мне необходимо бороться против всей собственной жизни, ибо я постоянно порождаю банальности: как только я прикасаюсь к какому-нибудь образу или идее, в них что-то сразу же увядает, начинает клониться вниз, и чем дольше мое воздействие, тем стремительнее их падение.

Так что же, именно о таком завоевании Я идет речь? О гибели всех вещей, становящихся моей собственностью, об анонимном характере всех моих приобретений? — Нет, это всего лишь темная ночь, через которую надо пройти, чтобы достичь новых глубин. Нам не преодолеть легкомыслия, полагаясь на собственные душевные силы, нам не избавить мир от серости, даже если мы найдем в нем что-то исключительное. Ничто не избегает постепенного разложения; с помощью нашего жалкого воображения мы сумеем добиться чего-либо, только идя окольным, непривычным путем. Необходимо изменить сам смысл наших отношений с универсумом, направив животворный луч света на наши богатства, который высветит только один их аспект, говорящий о том, что они предназначены для дароподношения. Безразличие — это самый обычный путь к окостенению: мы сумеем избавиться от безразличия только тогда, когда заставим себя выйти за собственные пределы. Коллективная жизнь при условии ее достаточно глубокого укоренения не является для души казармой, как это нередко пытаются представить. Мы уже говорили, что люди владеют только тем, что отдают. Нам удалось превратить эту собственно человеческую истину в метафизику личности, она в то же время является подлинной метафизикой коллективизма, к которому устремляется наша эпоха; и мы должны всеми силами помогать ему, очищая от всего наносного и направляя по собственно человеческому пути; только тогда нам станет ясно, что любовь разнообразит то, что объединяет, и что только благодаря ей мир приобретает многокрасочность.

Любовь успокаивает, коллектив приводит в волнение. Это происходит тогда, когда игнорируются требования любви и искажаются

_________пропуск в имеющемся тексте, предположительно 2 строки___________

тиве надо учиться, потому что в противном случае, если мы не ил иним окопавшегося в нас индивида, мы погибнем; потому что к этому настойчиво направляет нас сам мир, и в еще большей мере потому, что существует любовь — этот вечный закон, который на протяжении многих веков постепенно утрачивал свое значение. Надо будет всесторонним образом подорвать застарелое зло.

Научимся понимать другого человека. Мы вовсе не против привязанности: среда, в которой царит любовь, воздействуя на наш внутренний мир, задавая ему определенную тональность, укрепляет в нас чувство привязанности; и даже если мы пребываем в одиночестве, она удовлетворяет нашу потребность соучастия и сопричастности. Однако всякая привязанность стремится обособиться, всякий союз — вылиться в эгоизм. Как бы широка ни была наша душа, всегда существуют такие люди, которым не нашлось места в ней. Необходимо что-то отбросить, поставить себя на первое место — да, это так. Но надо также отказаться от леностного прозябания, выйти из своей скорлупы, вылезти из уютного кресла, нарушить привычный ход вещей. Тогда и наши самые интимные отношения, очищенные от эгоизма, станут более прочными, более определенными, а сами мы окажемся способными откликаться всем людям, с которыми столкнемся, выйдя за пределы своих границ.

Любви достойно все то, что молодо, что набирает силу. Речь идет не просто о динамизме, ставшем расхожей идеей у словоохотливых философов, — речь идет о болезненном опыте. Каждый день мы наблюдаем, как люди, которые совместно защищают дух, путают вечное и набившее оскомину обыденное, как они, словно старики, злобно и дьявольски агрессивно ненавидят все то, что только появляется и несет в себе ростки будущего. Дело в том, что молодость, как и все непривычное нам, вырывает нас из тепличных условий и привычных мест. Ее добродетель состоит не в том, что она способна изменить мир: изменение может быть и отступлением назад, а новое — оно всегда новое. Ее добродетель состоит как раз в том, что она является молодостью, то есть той самой внутренней чистотой, благородством, свежестью и избыточностью, которые наиболее свойственны вещам, только что появившимся на свет. Мы должны быть молодыми и устремленными вперед не потому, что бытие — это движение, а потому, что инертность материального все превращает в мумию и существует только одно средство оставаться чистым, милосердным, свежим и плодотворным — возрождаться все вновь и вновь. Парадокс мира состоит в следующем: самоотречение укрепляет личность, а постоянное обновление спасает вечные богатства. Одно направление, один контур — да, это так, но внутри — путешествие, не знающее границ.

Наконец, необходимо культивировать бедность духа, способную возвратить ему тягу к универсальности; она подобна материальной бедности, которая в мире денег носит чрезвычайный характер, учит любви к людям. Откажемся от чрезмерных потребностей, как тех, которые исходят от укрывшихся в нас индивидов, так и тех, которые связаны с религиозными и национальными предрассудками. Возлюбим изобилие, идущее от целостности, а не от отдельных частностей. Избавимся от всех тех побрякушек, которые можно нацепить на себя и добиться уважения окружающих; благодаря всепобеждающей бедности и не знающей границ любви мы вновь вернем неповторимое своеобразие каждой вещи и каждой личности. Без этого наша любовь к ним будет всего лишь простым обожанием. И чем больше мы будем работать над их укреплением, тем в большей степени они будут всеобъемлющими и индивидуальными. Интеллектуальная деятельность, выводящая нас за пределы унифицированной реальности, является наилучшей дорогой, ведущей в царство любви.

Мы должны воспользоваться всеми этими средствами, чтобы у личности выработалась новая привычка — привычка рассматривать все человеческие проблемы с точки зрения блага сообщества, а не с точки зрения индивидуального каприза. Сообщество — это, конечно, не все, но обособленная человеческая личность — это ничто. Коммунизм является философией, говорящей от третьего лица, философией безличного. Но существует две философии, говорящие от первого лица, два способа мыслить и обосновывать само это первое лицо: мы выступаем против философии Я, за философию Мы.

Присмотревшись внимательнее, мы поймем, что не только люди подобны нам. Наряду с миром людей и миром материи существует третья, еще более интимная социальная связь, та, что делает нас преданными духовной реальности. Эта связь является господствующей только потому, что цель ее — управление нами, нашим сообществом, и достигается она в результате длительной внутренней работы. Кроме того, она является ожиданием и согласием.

Но существует ли отклик на такое ожидание и имеет ли эта внутренняя работа какой-либо выход вовне?

Длительная идеалистическая традиция трактует дух как бесконечную способность создавать реальность и тем самым создавать себя. (Несмотря на предоставляемую ему широту действия, дух понимается как замкнутость.) С точки зрения этой традиции, когда мы говорим об объективной реальности, мы тешим себя иллюзией: мы выносим в будущее наше познание и воображаем его полностью осуществившимся в неподвижном мире, похожем на мир нашего нынешнего сознания, но превращенного в идеал, или в Бога. Это своего рода магический ритуал, с помощью которого мы надеемся застраховать себя от небытия, отвратить от непознаваемого и уберечь от беспокойства, компенсация за те трудности, которые порождает вечно куда-то стремящееся беспокойное мышление. Следовательно, то, что мы называем объектом, не является реальностью, которая манит нас и обогащает, эта реальность создается нашим страхом, нашим стремлением к комфорту, нашим самодовольством, и она в конечном счете встает препятствием перед жизнью духа — свободной и полной приключений. Мысль оказывается сама себе объектом, она ни с чем не сталкивается, замыкается в собственных временных пределах, словом — является чистой имманентностью. Следовательно, нет истины, как нет и выбора: духу, чтобы быть в согласии с самим собой, достаточно функционировать в соответствии с некоторыми устоявшимися, хотя и гибкими правилами. Перед ним открыты три пути: самоанализ, и в этом случае описательная психология заменяет собой необходимость вынесения суждения; утилитарные поиски, которые из-за неспособности соприкоснуться с реальностью самих существ требуют от них лишь некоторых услуг; а для более требовательных умов — своего рода метафизика интеллектуального приключения, в которой философия обретает наконец свое величие, но тут же приходит в упадок или ставит себя на службу сторонним силам из-за безнадежности, которой сама питается.

Все тот же эгоизм, но облаченный в новые одеяния; эгоизм этот, конечно, менее заметен, поскольку речь идет не о разделении телесных существ, а о более или менее целостных реалиях. Однако уже интеллектуальный опыт обнаруживает здесь противоборство, таинство и присутствие. Идеализм сумел подметить их значение, назвав их нашим творением. Как мы привыкли все закрывать на запор! Когда разуму не удается увидеть что-либо иное, кроме себя самого, то возникает вопрос, не имеем ли мы в данном случае дело с ошибкой более общего характера. Вероятно, причину неспособности разума выходить за собственные пределы следует видеть в абсолютном игнорировании присутствия и любви, свойственных миру людей.

Спасение приходит сверху. Необходимо сделать так, чтобы человек был открыт духу за пределами себя самого — это, по сравнению с морализированием, более правильный путь. Только в этом случае начинает вырисовываться возможность влияния на человека, которое полностью завладело бы им. Нашему миру, страдающему не столько от недостатка разумности, сколько от обилия ничего не значащих и ничего не выражающих слов, потребуется еще ко многому привыкать. Людей придется переучивать постепенно, шаг за шагом, чтобы они пошли по надежному пути. Обозначим некоторые этапы этой перестройки.

Поначалу дух обнаруживает себя как противодействие, как враждебность (нечто подобное иногда происходит с человеческой дружбой): непонимание, растущее как снежный ком, внезапные столкновения, невыясненные отношения, тайная неприязнь. Но это (нечто наносное) идеалистические предрассудки, согласно которым мы живем заточенными в крепость и способны воспринимать окружающий мир только как столкновение. Встреча — это нечто большее, чем столкновение. Восприятие никогда не является делом одного человека: воспринимать — значит познавать вдвоем. Пойдем дальше. Встреча — это не точечный контакт: если бы это было так, идеализм все еще сохранял бы свое значение и с полным основанием считал встречи всего лишь удвоением Я, и, как говорит один из его сторонников, больше других обладающий чувством юмора, г. Брюнсвик, он мог бы видеть в ней столкновение меня с самим собой. Всякая встреча — встреча глубинная, она касается существования. Встреча — это восприятие того, что я называю реальным присутствием существа или существ, это тайна из тайн жизни, это сам гуманизм, и судьба человечества всецело зависит от нее.

И это самое драгоценное, что есть в нашем духовном достоянии, эмпиризм сводит к ощущению контакта, то есть к самому грубому, почти животному ощущению. Для него встреча — это нечто поверхностное, третьестепенное, глухое ко всему тому, что выходит за его рамки. Какая бездуховность! Поэтому-то и следует переучивать людей, вернув слову «духовность» все его космическое значение, все его целомудрие. Ведь даже в чисто физическом ощущении присутствует коренное различие между точечным контактом и смыслом, какой содержит в себе материя, о чем мы говорили выше. Контакт не может быть предметом искусства, даже те виды искусства, которые наиболее всего преуспели в его описании, все равно порождены движением и формой, а непосредственный контакт, ограниченное осязание всегда останутся чуждыми движению и форме.

Итак, поговорим о духовном начале. Для нас материализм характеризуется разъединением, а дух — объединением. Между тем каков бы ни был его объект — материя, человеческая дружба, духовная реальность, — дух может соединять только на расстоянии. Сразу же откажемся от услуг ограниченного воображения, которое, если речь идет о расстоянии, навязывает сугубо пространственный образ. Чисто материальное расстояние, которое никем не воспринималось бы и было бы заполнено творящим или созерцающим духом, не имеет никакого отношения к расстоянию между двумя существами, это — болезнь, небытие, просочившееся в бытие. Этот разрушенный, опустошенный, обескровленный, лишенный собственного присутствия мир непознаваем, как непознаваемы его части, которые ощущают себя, если только сталкиваются друг с другом; подвижная пустота, внутри которой каждое существо — всего лишь место, где происходит эта сутолока. Духовный мир — нечто совсем иное: это пересекающиеся друг с другом направления, существа, которые общаются друг с другом и между которыми нередко устанавливаются отношения любви и света. Образ непосредственного контакта — это всего лишь образ расстояния, сведенного к минимуму, и он не может дать мне какое-либо представление о том нематериальном отношении, которое для меня остается чудом: я как бы воспаряю над линией контакта и становлюсь способным воспринимать реальное присутствие. Материальный контакт не только не соединяет, он не производит даже встречи. Следовательно, единение осуществляется только на расстоянии, а подлинным расстоянием может быть лишь духовное расстояние.

Это духовное расстояние между существами, пронизанное духовным светом, внутри которого любые вещи взаимно обмениваются друг с другом, используя различные средства, является гарантом одиночества, когда каждый, подобно тянущемуся вверх ростку, направлен вертикально вверх, и единения, которое, не смешивая, соединяет всех сторонников духа в единое универсальное тело. Быть может, духовное расстояние и является главнейшим для понимания мира, и в нем мы можем легко отыскать то, что уже было получено в проделанных анализах: как раз тогда, когда эти расстояния теряют свою напряженность, дух уже не может воздействовать на них и материя приводит в беспорядок этот ослабевший мир; именно благодаря этим расстояниям реальность личностей сохраняется в реальности универсального сообщества. В этой метафизике сходятся и политика и мораль.

Итак, мы видим всю убогость идеализма. Его самомнение столь же безосновательно, что и смирение эмпиризма. Что может быть чудеснее того приключения, которым оказывается эта неисчерпаемая реальность духа, живущая в сердцах людей и парящая над их головами, которой мы достигаем только посредством символов, слов, прикосновений, в минуты смирения и внезапных потрясений? Люди не верят в него, их сердца и головы не обладают достаточной широтой, чтобы верить в возможность присутствия на расстоянии, к которому нельзя прикоснуться. Вот человеческая истина, а не доказательства, полученные только что или продиктованные Кантом. Эмпиризм требует, чтобы познание осуществлялось посредством чувственного контакта. Идеализм, осознающий иллюзорность этого контакта, который не устраняет расстояния, идет до конца в своих требованиях и удовлетворяется лишь тогда, когда заставляет человека воспринимать мир изнутри: вот такое вот приключение, которое полностью в нашей власти! Все исчезает. Моя жизнь, мое действие, моя мысль, моя спонтанность никогда не создают присутствия. Но и я не могу наличествовать самому себе, если не отдаю себя миру, вот в чем вся драма. Мы обладаем только тем, что отдаем: теперь же, когда мы уже не только затрагиваем движение сердец, но и постигаем движение духа, ведущего спор с бытием, необходимо добавить: мы обладаем лишь тем, чему отдаем себя, мы достигаем обладания, лишь отдавая себя. Вспомним о свидетельстве Ривьера, суровом, как медицинское заключение: при попытке постичь поток своей внутренней жизни, взятой обособленно, не доверяя самому себе, он испытывает горькое, галлюцинирующее ощущение небытия. Патология мыслительной деятельности могла бы многое сказать по поводу этих нормальных форм борьбы: чувство небытия, которое сопровождает всякую замкнувшуюся в себе жизнь, является не чем иным, как осознанием собственной изолированности, собственной духовной несостоятельности.

У духовности, разумеется, есть свои уровни. Их можно было определить, исходя из интенсивности и качества восприятия реальных присутствий. Восприятие, присущее разуму, является наивысшей формой таких восприятий и требует самой чистой любви. Однако здесь мы будем говорить не о восприятии, а о том длительном обучении, через которое должно пройти большинство людей и которое будет успешным лишь при условии, если они подчинятся дисциплине разума и дисциплине милосердия, чтобы, исходя из здравого смысла, без которого нам не обойтись, дойти до первичных проявлений духа.

На самый низкий уровень, хотя уже здесь мы оказываемся в весьма высокой сфере человеческих отношений, надо поставить чувство тайны, которое я назову чувством глубины или чувством основ вещей. Это нечто вроде смутного инстинкта духовности, свидетельствующего о ее наличии, но разум еще не определил ее очертания. Здесь следует опасаться фальсификаций. Речь идет совсем не о той неопределенной романтической любви к таинственному началу, которая ведет ко всякого рода оккультным наукам, философии и поэзии. Такая любовь — это порочный, примитивный инстинкт самодовольства, слагающийся из стремления отделиться от общего, радикальной умственной несостоятельности и ужаса перед замкнутым пространством. Это нечто вроде ожидания чуда, свойственного ребенку. Ни грана духовности нет и в удивлении, вызванном сложными механизмами: они представляют собой скорее упрощение, если сравнивать их со сложностями жизни или идей. Чувство таинства — это отнюдь не любовь к тайне, не жажда откровения, не стремление достичь внутреннего отношения с вещами. Тайна столь же обычна и универсальна, как и поэзия: каждый луч света, каждый жест имеет свою тайну. Тайна — это простота, та простота, что свойственна ребенку в коротеньких штанишках — самый впечатляющий вид величия. Это не заскорузлое невежество, не страх перед дальней дорогой, это — глубина универсума.

Обладать чувством тайны — значит понимать, что любая приостановка как в познании, так и в деятельности идет от материи (лучше сказать, и есть материя, которая, с одной стороны, определяется застойностью, а с другой — разделением, причем оба эти момента взаимосвязаны). Если я достигаю ясной цели, это не значит, что я объясняю вещи в их бытии, в их духовности. Это значит, что я овладеваю вещами как материальными реальностями или обретаю силы для нового скачка вперед. Однако вместе с тем следует сохранить идею ясности: она оказывается полезной в борьбе против всякого рода заблуждений и ложного мистицизма, а кроме того, для теоретиков и практиков. Не будем забывать о том, что она в большинстве случаев является поверхностной идеей. Но от нее и не требуется, чтобы она была глубинной, — она может существовать на самых различных уровнях: ее ясность всегда оказывается упрощением, она всего лишь веха в движении познания, Ограничить мысль не значит исчерпать ее: многие защитники духовности попадают в эту ловушку. Объяснение сложного через простое почти всегда является объяснением, опирающимся на воображение, объяснением механическим, исходящим из отдельных искусственно созданных деталей. Духовное объяснение является, напротив, объяснением простого через сложное, объяснением простого внутри сложного, то есть объяснением, опирающимся на самое что ни на есть неясное, таинственное, труднодоступное. Однако объяснение, удовлетворяя наш дух, вновь приводит его в состояние неудовлетворенности. Дистанцированность, являющаяся законом духовного мира, даже в процессе познания превращается в нравственный мир, в котором правилом становится действование и совершенствование субъекта, необходимое для того, чтобы как можно ближе подойти к объекту, зовущему его все вперед. Дистанцированность является осуждением духовного застоя. Именно об этом следует напомнить позитивизму.

Значение тайны заключается не в ее непроницаемости, как нередко полагают, выступая за или против нее, а в том, что она является смутным указанием на существование реальности более богатой по содержанию, чем самые что ни на есть очевидные истины. Ее достоинство — это присущая ей позитивность, присутствие, о котором она возвещает. Она не обладает достаточной определенностью, и в этом ее опасность. Предпочтем поэтому более точно говорить о бытии.

Мы чувствуем, что что-то происходит — это действует тайна. По ту сторону человеческого общества происходят события, которые насквозь пронизывают наши первоначальные впечатления перед лицом бытия. Иногда в течение длительного времени они проскальзывают, не привлекая нашего внимания, монотонной вереницей, как в смутном сновидении. Но случается, что самые незначительные дни заполняются светом и без видимой причины оказываются для нас днями радости. Несколько таких дней становятся главными в нашей судьбе; но об их исключительном значении мы узнаем уже после того, как они ушли. Есть и такие, которые бросаются в обход, а затем кружат вокруг нас, как назойливые мухи, встают перед нами, как непреодолимые препятствия, словно холодные ангелы спускаются на землю вместе с громом и молнией и исчезают, оставляя после себя безмолвные руины.

Кто из людей ощущает это смятение универсума? Их интересует только собственное кружение в мире себе подобных. Они видят в универсуме только призраков, которых сами вызывают к жизни и которые, как представляется, связаны с их собственной природой лишь потому, что являются ее порождением. Но эти призраки существуют и это самое главное, это и есть подлинное событие, нечто необычное, встающее на их пути. Для этих людей буквально не происходит ничего. Их считают спокойными, потому что ничто не волнует их, бесстрастными, потому что их чувствительность притуплена, равнодушными, потому что они не способны посвятить себя чему бы то ни было. Чего здесь больше: отсутствия любознательности или непреклонности, безразличия или предрассудков? Есть и другие, которые цепляются ко всему, но ничто глубоко не трогает их; это как раз те самые люди, которые впадают в замешательство, как только подлинное событие вторгается в их жизнь, и, подобно свихнувшимся старым девам, бегут по дороге, громко крича о своем замешательстве. Существуют и такие, которые с выгодой для себя трактуют события: они придают слишком большое значение некоторым незначительным достижениям, чтобы не расходовать свои силы ни на что другое, или же, разочаровавшись в чем-то, они считают себя отвергнутыми всеми и избегают деятельности, видя в ней источник опасности. Существуют и еще более трусливые: преувеличивая значение происходящего, они теряются, стараются избежать его, подобно тому как быстро и надежно мы уворачиваемся от камня, летящего в нашу сторону; каждое событие буквально подавляет их, предрасполагает к угрызениям совести или заставляет прямо испытывать их. Наконец, сюда следует причислить и неумелых. В том, что касается событий, мы все одинаковы: одному из них, самому неприметному, мы, по причине впечатлительности, приписываем особое значение и опасность, в другом же, которое могло указать нам путь к будущему, мы не видим всей его масштабности: мы слишком поздно сжимаем пальцы, чтобы схватить его. Мы со своими большими и неловкими телами проходим мимо этих чувствительных существ.

Между тем событие, если я способен воспринять его, как раз и является откровением, проливающим свет на все неизведанное, на природу и людей, а в некоторых случаях и на что-то еще более значительное. В событии отражается встреча Универсума с моим универсумом: оно указывает на все то, что внутри меня сопротивляется миру, уведомляет о том, что есть во мне жестокого и эгоистического, иногда оно доходит до того, что заставляет меня произносить странные фразы. Оно, собственно, и является тем, чем я не обладаю, что я не создаю; это — катастрофа, полный провал.

Необходимо было бы также сказать о чувстве взаимообмена, или о событии взаимности. Это событие внезапно пронизывает нас, увлекает за собой, преобразуя нас и заставляя пойти туда, куда мы не были способны идти при выборе собственного пути. И здесь опять откровение Универсума говорит о дароприношении.

Таковы преобразования, которым должно подвергнуться сердце человека; это — сердце его сердца, оно расположено глубже, чем чувство, там, где пребывает любовь; оно готовит человека к восприятию истин, которые откроет ему его разум, к льющемуся на него потоку света. Философия конкретного? Там будет видно. Если это то конкретное, с которым все имеют дело, которое с помощью идей и вещей дает непосредственные ощущения без риска, без завоевания, без расстояния, которое достойно только опустошающего эгоистического обладания, то мы видим в нем только грубую похлебку и отвергаем его. Для нас конкретное — это наличное существование на расстоянии протянутой руки, это взгляд, молчание, целомудрие, присутствие в общем со мной универсуме, присутствие, отделенное от меня и вместе с тем связанное со мною, присутствие, к которому я отношусь с радушием; самое конкретное бытие, самую волнующую жизнь можно обрести, если всеми силами души стремиться к самопожертвованию, а не к варварскому обладанию.

С тех пор как в современном мире индивидуалистические и идеалистические взгляды были навязаны еще не достигшей зрелости духовности, внешняя реальность стала рассматриваться как синоним грубого материального насилия. Этот суровый судебный приговор нуждается в пересмотре. Мы уже видели, что в материи нет реального дистанцирования и ей чужд принцип единения. Единственное расстояние, которое можно мыслить, — это духовное расстояние, оно и является объединяющим, когда на это согласна наша свобода. И если выдуманная внешняя реальность, этот идол воображения, ненавистна духовной жизни, то реальное взаимодействие существ между собой и с познаваемыми ими объектами является первичным духовным требованием, реальностью, которая обеспечивает их взаимоотношения и самопожертвование друг другу.

Но это еще не все. Взаимообмен, который существует в Универсуме, никогда не является равным. Нам известно восходящее движение, которое свойственно присутствию и которое, распространяясь вширь, увлекает нас; мы знаем о нем, потому что требуем искренности ото всех присутствий, с которыми мы сталкиваемся, потому что чувствуем интенсивность некоторых из них благодаря внутреннему движению, которое они пробуждают в нас, потому что они оказывают сопротивление нашему разуму, потому что они взывают к нам и нашей жизни. Для наших новых приматов общим является то, что они предрасположены к духовной лености, которая вроде бы достигается возвратом к инстинкту; будто человек наделен самодостаточной природой, и вследствие этого приобретенный опыт является чем-то искусственным. Но перед лицом духа сам инстинкт принимает вид чего-то законченного, какого-то чуждого основания, которое может получить права гражданства только благодаря новому употреблению и переплавке, в которую его вовлекает дух.

Таким образом, преобразование человека осуществляется по ту сторону самого человека. Мы сумеем обрести смысл человека только тогда, когда вновь постигнем смысл Универсума. Давайте подумаем, что представляет собою этот универсализм. Никаких глупостей в стиле Лейбница, оставшегося глухим к стенаниям Универсума. Универсум разбит на отдельные фрагменты, он лишен гармонии: так что же, и нам отказаться от целостности и гармонии? Оскорбления, возмущения, ненависть, переходящая в любовь, которые встречаются там, где царствует любовь, оказываются для вас более близкими по духу, чем гармоничные души, которых не трогают горести мира. Универсум — это наша далекая звезда. Мы его почти совсем не знаем, мы только начинаем его познавать и добились здесь некоторых результатов; для нас этот опыт не может быть ничем иным, кроме усилия, идущего из человеческих глубин. Не будем полагаться на то, что сумеем достичь его благодаря какому-нибудь насильственному воздействию: капитализму, латинизму, советизму, той или иной форме цивилизации. Универсум — это одновременно и централизованный иерархический организм, и всеобщее согласие составляющих его частей. Запад защищает структуру, Восток — сопричастность. Надо соединить и то и другое, не путая метафизические категории с категориями политическими. Метафизические понятия организма и иерархии нисколько не связаны с такими политическими реалиями, как классы и угнетение. Классы возникли по причине неупорядоченной свободы, они исчезнут, когда с достаточной силой утвердится иерархия людей и ценностей, основанная на конкретных функциях и преданности людей друг другу при условии их свободного развития в соответствии с собственными призваниями. Дух, внутри которого любая вещь свободна и в то же время прочна, обеспечивает слитность Универсума, потому что его принцип не заключается ни в иерархическом подчинении, ни во внешней силе; принцип этот — сам порыв, увлекающий всех людей и развивающий чувство братства, пришедшее к ним сверху.

Незаметно мы придали духу облик Личности. После того как мы вступаем с ней в живую сопричастность, мы уже не можем говорить о ней сугубо умозрительно. Наш разум вышел за наши пределы, чтобы в телесной полноте бытия черпать пищу, которой он питает наш дух. Вся наша человечность, сопровождающая его с помощью любви, приходит в движение, ощутив многомерное присутствие этой духовной реальности. Теперь уже дух не может предать нас, не может оставить нас. Наша духовная жизнь не имеет никакой другой цели, кроме самого мира и духа. Мы уже не можем считать мир некой круговертью эгоизма перед лицом объекта. Мы разобрали шаг за шагом все грехи материализма: мыслить и не жить в соответствии с мышлением, не идти туда, куда оно зовет, было бы чистым кощунством. Действовать совместно с другими людьми — это для нас уже перестает быть чем-то случайным, неким призванием, которое ищет для себя оправдания со стороны влиятельных людей, а становится полнотой нашей мысли и завершением нашей любви. Надо полностью посвятить себя этому. Мы выбрали свой путь, и не отступим назад: это не самонадеянность, поскольку при каждом сделанном шаге будут очевидными как наши слабости, так и наши достижения.

Октябрь 1932 г.

Когда мы говорим, что в основе нашего социально-человеческого строя должна находиться личность, одни подозревают, будто мы стыдливо защищаем старый дряхлеющий капитализм, другие — что мы ставим на место капитализма культ фашистского сверхчеловека, третьи — что мы просто используем красивые слова, чтобы препятствовать пробуждению чувства общности, те слова, с помощью которых капитализм оправдывает независимость, ничегонеделание и всякого рода психологические выверты некоторых им самим созданных «счастливчиков». Персонализм действительно может говорить и говорит обо всем этом. Но тут необходимо внести ясность.

Когда мы утверждаем, что личность является в некотором роде абсолютным началом, это еще не значит, что она и есть Абсолют; еще в меньшей степени мы провозглашаем абсолютность юридического индивида, как это делается в Декларации прав человека^{11}. Сообщество, понимаемое как интеграция личностей в единое целое при сохранении призвания каждой из них, является для нас, как это будет показано ниже, реальностью, то есть ценностью, приблизительно столь же основополагающей, что и личность.

И мы знаем, что ныне сообщество уже стало не менее известным и не менее подверженным опасности, чем личность. Если говорить кратко, то наша мысль состоит в следующем:

1. Личность никогда не может служить в качестве средства ни коллектива, ни другой личности.

2. Не существует безличного духа, безличного события, безличной ценности или безличной судьбы. Безличное — это материя, а любое сообщество является личностью личностей, в противном случае — это всего лишь число или сила, то есть материя[20]. Духовное равно личностному.

3. Следовательно, не считая исключительных обстоятельств, когда зло можно обуздать только силой, всякий строй, который фактически или в правовом порядке рассматривает личности в качестве взаимозаменяемых объектов, насильно объединяет их или принуждает действовать вопреки призванию человека, своеобразному для каждого из них, или же навязывает такое призвание извне посредством тирании или возведенного в закон морализирования, этого источника конформизма и лицемерия, всякий подобный строй подлежит осуждению.

4. Общество, то есть законный социально-юридический и экономический строй, не имеет своей задачей подчинить себе личность или взять на себя ответственность за развитие и осуществление ее призвания; его предназначение — обеспечить личностям прежде всего самостоятельность, защищенность, условия для свободного самопроявления и досуга, что позволит им понять это призвание при. полной духовной свободе; помочь им без всякого принуждения, с помощью воспитания, избавиться от всякого рода конформизма и ошибочных ориентации; с помощью налаженного социально-экономического организма дать им материальные средства, которые, собственно, необходимы для развития этого призвания (за исключением особых случаев героических призваний). Необходимо уточнить, что эта помощь должна оказываться всем без исключения, что она должна быть ненавязчивой (мы оставляем в стороне тот ее аспект, где предусматриваются механизмы материального принуждения, где она может быть связана с возникновением несправедливости, проистекающей из свободы отдельных личностей). Личность сама делает свою судьбу: никто другой, — ни человек, ни коллектив, — не могут ее в этом заменить.

Эти требования не носят исключительно негативного характера. Речь идет не о том, чтобы потребовать от того или иного строя, чтобы он работал на благо каждого человека. Недостаточно устранить очевидную тиранию, о которой речь идет в светской хронике или политическом справочнике, чтобы дать отпор скрытой, незаметной тирании, прикрывающейся коллективным энтузиазмом. Этому требованию должна отвечать деятельность социального организма в целом; соответственно одни и те же технические рецепты будут иметь различный смысл в зависимости от того, лежит ли этот принцип в их основе или нет. Для этого необходимо осуществить настоящую перестройку человека; самые лучшие институты могут служить самому худшему, если работающие в них люди не примут такое преобразование в качестве принципа собственной жизни.

Но что такое моя личность?

Личность — не есть индивид. Мы называем индивидом распыление личности и ее удовлетворенность таким потерянным состоянием. Мой индивид — это неопределенный, непостоянный образ, создаваемый многократной сменой различных персонажей, в которые я погружен, внутри которых я распыляюсь и ускользаю от себя. Мой индивид — это неутолимое наслаждение таким распылением, кровосмесительная любовь к моим собственным особенностям, к дорогому мне разбуханию, которое не интересует никого, кроме меня. Это также паника, которая охватывает меня при малейшей мысли о том, что вдруг я потеряю все это; это зона безопасности и эгоизма, которые возводят разнообразные укрепления вокруг себя, чтобы обеспечить себе недосягаемость, защитить против возможной любви. Наконец, это изменчивая или вызывающая агрессивность, которой я вооружаю индивида, претенциозность, возведенная в ранг самосознания, юридическое и в то же время метафизическое его освящение, которое на Западе было записано в Декларации прав человека[21] и кодексе Наполеона^{12}.

Материя изолирует, обособляет, вводит в заблуждение. Индивид — это растворение личности в материи. Плеоназм: короче, индивид — это падение личности, это покорение человека материей, которая умеет всюду ставить свое клеймо. Личность, вопреки индивиду, — это завоевание, выбор, самосозидание, самообладание. Она не окапывается внутри себя, она рискует любить. Наконец, личность богата своими связями: с плотью мира и человека, с духовным началом, оживляющим ее, с сообществами, в которых она проявляет себя.

Личность — это отнюдь не мое сознание о ней. Что получаю я при каждом вычете из своего сознания?

Если я немного продвигаюсь вперед, то ко мне приходят образы и я подражаю им, они возникают в соответствии с моим темпераментом или потакая капризу разума, или как моя уловка, как некая неожиданность: я был этими персонажами, и они продолжают жить во мне то ли по инерции, то ли из-за трусости; я считаю, что действительно был этими персонажами, потому что завидую им, подражаю им и, повинуясь моде, сохраняю в себе их черты; это персонажи, которыми я хотел бы быть и которые успокаивают мою совесть уже только потому, что я сам стремился сыграть их образ. То один, то другой из них овладевает мною: и ни один из них мне не чужд, ибо в каждом из них бьется пламя, извлеченное из невидимого огня, который горит и во мне; но каждый из них оберегает, защищает от этого скрытого огня, который как раз и был бы способен пролить свет на все их превращения.

Сбросим с себя маски и посмотрим, что стоит за ними. Вот мои желания, воления, надежды, призывы. Разве я исчерпываюсь ими? Одни из них, весьма привлекательные, возникают из самого моего нутра. Мои надежды, мои воления достаточно скоро предстают передо мной как жесткие и ограниченные системы, направленные против жизни, самопожертвования и любви. Мои действия, с помощью которых я надеюсь наконец овладеть собой, тоже выливаются в пустословие, и те, что мне казались самыми подходящими, становятся наиболее чуждыми мне, как если бы в самый последний момент я действовал по чужой указке[22].

Следовательно, все происходит так, как если бы моя личность была невидимым центром, с которым связано все; хорошо ли, плохо ли, но она проявляет себя с помощью знаков как скрыто присутствующий хозяин всех движений моей жизни, который ускользает от моего сознания. Следовательно, тому, кто способен наблюдать только видимые вещи, мы никогда не сможем объяснить, что такое личность, если будем пользоваться обычными словами, ибо они созданы для безличностного общения. Другим личность предстает в качестве живого центра всех их размышлений и открывается им, если они внимательно прислушаются к собственной внутренней жизни.

Если мы назовем персональностью того вечного неудачника, который в каждое мгновение предлагает свои услуги личности, — нечто среднее между индивидом, его различными ролями и тем, что мы смутно ощущаем как личностное призвание, одним словом, ту самую повседневную работу, которую я веду с целью достижения персонализации, то моя личность не есть моя персональность. Она лежит по ту сторону всего этого, она — сверхсознательная, сверхвременная, неконституируемая целостность, более обширная, чем то, что мы обычно видим, более глубинная, чем те преобразования, которые я пытаюсь осуществить, чтобы достичь ее. Она является живущим во мне присутствием.

Тем не менее мы можем описать личность в соответствии с тем, как это присутствие проявляется. Здесь недостаточно представить ее как невидимую точку, которая находится по ту сторону всех ее проявлений. Личность — это не место, занимаемое в пространстве, не область, которую можно очертить и которая добавлялась бы извне к другим областям человека. Личность — это целостный объем человека, согласованность его длины, ширины и глубины, напряжение, существующее между тремя духовными измерениями: тем, что поднимается[23] снизу и воплощается в теле; тем, что направляется вверх и поднимается на уровень универсальности; тем, что идет вширь и приводит к сопричастности. Призвание, воплощение, сопричастность — вот три измерения личности.

Моя личность — это пребывающее во мне присутствие и целостность вневременного призвания, которое зовет меня к беспрерывному самопревосхождению; опираясь на материю, которая захватывает ее, личность производит остающуюся всегда незавершенной и вновь и вновь возобновляющуюся унификацию элементов, осуществляющих во мне свое движение. Первоочередная миссия любого человека состоит в том, чтобы последовательно раскрывать тот уникальный шифр, которым обозначается его место и его обязанности в универсальном сообществе, и, противостоя материальному распылению, стремиться к объединению собственных сил.

Моя личность воплощенна. Следовательно, она никогда не может полностью избавиться от материальных зависимостей, от тех условий, в которых она пребывает. Более того, она может превосходить себя, только опираясь на материю. Стремление уклониться от этого закона заранее обрекает ее на поражение: тот, кто хочет быть ангелом, становится грубым животным. Проблема состоит не в том, чтобы отказаться от чувственной жизни, от жизни среди вещей, внутри ограниченных обществ, в гуще событий, а в том, чтобы преобразовать саму жизнь.

Наконец, моя личность обретает себя лишь постольку, поскольку посвящает себя более высокому сообществу, зов которого она услышала и которое объединяет в себе отдельные личности.

Таким образом, тремя главными видами действия при формировании личности являются: размышление (поиски призвания); вовлечение (признание своей воплощенности); самораскрытие (готовность к самопожертвованию и жизни в другом). Как только личность теряет одно из этих движений, она приходит в упадок.

Подлинным злом века является то, что всем нам обычно недостает личностного начала. Но личность постоянно преследуют две болезни: индивидуализм и тирания коллектива. Ныне они достигли пика в своем злодеянии, а их последствия дополняют друг друга, ибо они представляют собой два лика одного и того же зла.

Индивидуализм поставил на место личности юридическую абстракцию, индивида, лишенного привязанностей, окружения, поэзии, индивида, которого всегда можно заменить другим индивидом, индивида, отданного на откуп первым попавшимся силам. Из этого небытия возник капитализм, подчинив все единой мерке — деньгам, заранее уготовив всем единые чувства, идеи, язык, воспитание, казарменное право; и, выступая от имени старых идеалов, он превратил анархию в наихудшую тиранию, которая переплавляет души в анонимную бесцветную и покорную магму.

Индивидуализм провозгласил самодостаточным напыщенного гражданина, отверг таинство, остался глух к духовным призывам. Капитализм возник из этого опустошения, он назвал духовными ценностями вычурности буржуазной морали и идеи, оправдывающие беспорядок. Он окрестил материализмом требование справедливости и гнев обездоленных людей, поверивших в него и пошедших за ним, чтобы затем оказаться отвергнутыми. Погоня за деньгами, за спокойной жизнью. Тип человека (хотя он, презренный, и продолжает сопротивляться), избавленного от всякой страсти, всякой тайны, лишенный смысла бытия и чувства любви, не знающий ни страдания, ни радости, обреченный на счастье и безопасность; внешне он сама вежливость, доброжелательность, добродетельность; а в повседневной жизни — наводящее сон чтение ежедневной газеты, профессиональная неудовлетворенность, скука воскресных и праздничных дней, разбавляемые слухами, сплетнями, скандалами. Когда мы прибавим сюда реснички в стиле звезды, мелкие забавы типа йо-йо, кроссворды и картежные игры, то исчерпаем перечень характеристик духовного мира буржуазной личности.

Что же касается сопричастности, то об этом лучше и не говорить. Борьба начинается уже внутри опустошенного противоречивого индивида, борьба бесчестная, прерываемая хрупкими перемириями, в ходе которой он не способен что-либо любить, даже свои сражения. И кроме того, существует семья, этот змеиный клубок, мрачный белый город, возведенный на помойке, классовая борьба — та, которая в открытую заявляет о себе, и та, которая не осмеливается прямо назвать себя — конкуренция, национализм, война, режим, который никогда сам не взрывается, потому что остается неизменным в своем постоянстве.

Когда индивидуализм и капитализм провозглашали себя защитниками личности, ее инициативы и свободы, они были столь же лживы, как и тогда, когда называли себя защитниками собственности. Они защищают слова, чтобы удобнее эксплуатировать вещи. В качестве компенсации они навязывают эти слова, вместе с некоторыми иллюзорными идеями, людям, которые в результате не чувствуют себя ограбленными как раз потому, что оказались ограбленными, они забывают о реальности, связь с которой потеряли, хотя и продолжают считать ее своей. Здесь нет никакой другой возможности, кроме осуществления экспроприации самой экспроприации.

Восстановление смысла личности должно осуществляться одновременно по всем направлениям. Если мы отдадим предпочтение одному из них, мы рискуем совершить еще большее зло.

Недостаточно, чтобы личность обрела только свои «конкретно-телесные» связи. Это, конечно, необходимо, но такое обретение остается все еще внешним, и опасности его следует предвидеть. Губительная двусмысленность вдохновляет крестовый поход, вовлекая в него тысячи людей, чтобы под предлогом борьбы за жизнь свести человека к его окружению, расе, земле, провинции (почему не к близорукости или тактильному ощущению) — ко всему тому, что привычно ему. Личность неделимо является телом и душою, а кто хочет быть ангелом, становится диким зверем. Согласен, мы принимаем эти привычные старые идеи. Но чего, собственно говоря, стоит вмешательство в «плотскую» жизнь? Помощь слабым, гарантии для претенциозных: для всех же это еще и школа смирения и защита против различных форм буржуазного идеализма. Но такое действие ни в коем случае не может стать главенствующим при спасении личности. Нельзя спастись от мертвых всеобщностей (которые ложно именуются «абстракциями») в мире особенного (которое сводится к «конкретному»), это можно сделать, только приобщая личность к живой универсальности, к которой взывает самая скромная вещь, самая скромная любовь. Конкретное: но конкретное — это не то, что находится под рукой, это то, что воспринимается как присутствие и как призыв. Нам скажут еще: вовлечение. Но вовлекаться во что ни попадя — это всего лишь самая низшая ступень вовлечения, и если оставаться на этой ступени, в первую очередь на той ступени, которая обеспечивает легкую жизнь, то возникает опасность фашизма: именно этой идеей пропитана вся его метафизика.

Обновление личности не может осуществляться как усвоение идеалистических идей, как сугубо «внутренняя» работа, не имеющая духовного основания и не знающая границ, способная завести нас в дебри психологизма. Всякое стремление непосредственно реализовать свою личность наталкивается на «персональность», которую мы определили выше и которая может либо препятствовать, либо содействовать самоопределению и саморазвитию личности. Благодаря своему богатству, весьма существенно отличающемуся от чисто внешней привлекательности индивида, эта персональность свидетельствует о внутреннем прогрессе личности. Но поскольку личность всегда пребывает по ту сторону своих свершений, эта персональность, рассматриваемая в качестве цели и, так сказать, принятая за объект, не представляет собою никакого особого интереса; это хорошо, каждый по-своему, осознает и революционер, жертвующий собой ради правого дела[24], и художник, растворяющийся в своем произведении, и святой, жертвующий собой ради Любви. Призвание быть личностью, таким образом, не имеет ни малейшего отношения к поиску персональности. Личность бесконечна, или, по меньшей мере, она выходит за пределы конечного, она создана по образу Бога, как сказал бы верующий. Персональность же всегда претендует на нечто конечное, всегда цепляется за него. В противоположность индивиду, персональность включается в действие, приобретает умение, выражает себя, но и наталкивается на препятствия, сомневается, сдерживает себя, чем-то удовлетворяется, одним словом, персональность способна на самоотречение.

Таким образом, чтобы стать личностью, недостаточно выйти за рамки анонимного скопления индивидов. «Персональность», которой можно придать любой облик и в которую можно влить любую кровь, как и человек, которого можно призвать к действию — активному и напряженному, могут (в силу своей податливости) стать более серьезным препятствием для полной реализации личности.

Вопрос состоит в том, не имеем ли мы здесь два различных пути для выхода за пределы индивидуализма и движения в направлении персонализации, еще не получившей определенного выражения.

Идя по одному из них, можно было бы достичь высот персональности ценой усиления напряжения, «агрессивности», обладания, героизма. Герой стал бы здесь идеалом. Стоицизм. Ницшеанство. Фашизм. Разумеется, между ними существует различие: ницшеанство — это человекодиночка, а за победой героя в фашистской духовности всегда стоит толпа[25].

Другой путь мог бы вести к глубинам подлинной личности. Мы не сумеем дать ей название, поскольку мы вообще способны давать личности лишь приблизительные дефиниции, которые тотчас становятся ложными и возвращают нас на первый путь, едва лишь мы захотим дать определение тому, что невыразимо. Опыт, свойственный всякой внутренней жизни, учит нас, что личность обретает себя, только забывая о себе, жертвуя собой; а христианин пойдет до конца и скажет: личность обретает себя в самопожертвовании. Внутренняя жизнь отличается крайней парадоксальностью: это место, где радушие оказывается более личностным явлением, чем творчество, где радость обладания — это радость дарения. Какие-то таинственные силы присутствуют здесь. Это тот путь, который находят лишь постольку, поскольку не ищут его, и, какова бы ни была реальность, к которой он выводит, мы знаем, что только этот таинственный и свободный путь в состоянии привести нас к тайнам бытия. В конце этого пути стоит святой, подобно тому как в конце первого пути стоит герой.

Здесь мы не претендуем ни на что другое, кроме обозначения направлений наших поисков. Это, безусловно, запутанный узел проблем: говоря о самоотдаче, самозабвении, мы не можем, по меньшей мере на протяжении длительной части пути, не говорить о напряженности, агрессивности, принуждении как о тех общих явлениях, которые находятся в самом низу, или же слишком рано позволить великодушию обернуться легковесными проявлениями сентиментальности. Тем не менее мы предполагаем, что в известном смысле личность можно найти только окольным путем, достичь ее, не ставя перед собой такой цели, в тех проявлениях реальности, которые превосходят ее. Именно эту мысль выражает верующий, когда говорит, что человек находит себя только в Боге, а христианин добавит — посредством личности, воплощенной в Христе. Так же думают многие нехристиане, которые ныне ищут в реальности огонь, который мог бы выжечь из них эгоизм и довести до самозабвения.

Эта реальность, в которую вписана личность, может питать ее, когда она пребывает в одиночестве, но также и главным образом тогда, когда она включена в сообщество. Новое разочарование ожидает тех, кто считает, что движение к сообществу способно спасти современного человека, особенно если оно начинает с того, что удушает его. Позже будет видно, утверждают они: сначала же надо уничтожить всю эту драгоценную нечисть. Выжечь огнем. А уже потом можно создавать человека.

Я тоже хочу огня, но какого огня? И почему позже? Люди живут сегодня. Сколько их останется по истечении полувекового господства конформизма? Личность может состояться только в сообществе: но это не значит, что она вообще может надеяться на это, укрываясь в анонимной массе, в on^{13}. Только сообщество личностей является подлинным сообществом. Все другие сообщества представляют собою лишь формы тирании и анонимности. Таким образом, сама проблема личности ставит нас лицом к лицу с проблемой сообщества и заставляет нас задаться вопросом о том, какая форма сообщества соответствует личности, а какая ей противоречит.

Итак, борьба против индивидуализма, то есть против режима анонимности, раздробленности, эгоизма и войны. Борьба против варварского персонализма и его анархистских или фашистских разновидностей. Поиск сущностного единства между личностью и сообществом в соответствии с ориентирами, которые уже в исходной точке предписывают обе эти особые единицы. Вот линии, по которым идет персоналистская перестройка.

Можно предвидеть вытекающие отсюда последствия. Предстоит работа, которая даст возможность определить характер воспитания, ориентированного на личность как свою основу, и механизмы, которые если и не будут «обеспечивать» ее ход, то во всяком случае предоставят ей шанс осуществиться в будущем, в том органическом мире, где коллективные силы, неустойчивые в своем равновесии, рискуют устранить ее. Надо и в самом деле обязать революционеров ставить подлинные проблемы.

Декабрь 1934 г.

Возрождение считают началом такой революции. Но не в меньшей степени Возрождение явилось точкой, с которой начался разрыв человеческих отношений, то есть началом индивидуалистического декадентства, который тяжким бременем давит на нас вот уже на протяжении четырех веков. В его истоках лежит нечто большее, чем простая претенциозность отдельного человека: личность в упоении раскрывала свои возможности, расшатывая устои зарождавшегося феодального бюрократизма, который стал подавлять духовное начало, как только оно утратило свою инициативу. Однако законодатели и денежные воротилы быстро укротили ее огонь: они создали новый бюрократизм, положили начало новому угнетению человека.

Наконец сегодня — новое восстание, новый бунт. В этом отношении фашизм и коммунизм сходятся. Они представляют собою первый всплеск огромной волны, которая начинает захлестывать всю Европу. Но здесь надо поостеречься и не допустить очередной ошибки: это второе Возрождение является столь же глубоким и, быть может, более значительным, чем первое. Оно, безусловно, подрывает не только индивидуализм: разве мы не знаем о существовании феодальных обществ, еще сохраняющих живучесть в XX веке? Но здесь на помощь пришла история. Началась невероятная суматоха. Люди, уставшие от своих психологических комплексов, измученные тщетными поисками уединения, пытаются осуществить самые отчаянные, быть может, самые безумные демарши, чтобы вновь отыскать путь, ведущий к сообществу. По существу все их намерения и все их усилия в определенной мере являются духовными. Но большинство из них в некоторых своих аспектах остаются также и опасными для духовности, ибо они или останавливаются на слишком низком уровне, или заходят в тупик. Но нельзя осуждать жизненную инициативу за то, что ее поджидают опасности. Вместо того чтобы ворчать по поводу этих усилий, а иногда и предавать анафеме пробуждение духа общности, как это делают многие профессионалы, стоящие на службе буржуазного спиритуализма, мы хотели бы определить свою ответственность перед лицом второго Возрождения.

Выше мы говорили, что необходимо вновь осуществить Возрождение. Его надо совершить в двояком плане, поскольку оно, как таковое, само является двойственным: персоналистским и общностным. Первому Возрождению недоставало персоналистского возрождения, а возрождение общностное оно вообще игнорировало. Вот почему мы его используем в борьбе против индивидуализма. Осуществить подлинное Возрождение мы сумеем только с помощью общностной революции. Постараемся не упустить его в свою очередь: в противном случае вскоре вновь придут законодатели и буржуа от коллективизма, похожие на законодателей и буржуа от индивидуализма, как и они, паразитирующие на великом деле и столь же вредоносные; к тому же существует вероятность того — если судить по темпам развития нынешних событий и верить пропаганде, — что их работа может растянуться на целые века.

Это путешествие в глубины истории понадобилось нам для того, чтобы расставить по своим местам внешне незаметные движения, к рассмотрению которых мы сейчас и приступаем.

Велеречивость уже успела наложить свой отпечаток и на общностное дело. Оставим велеречивость для городских площадей и займемся человеческими ситуациями, которые, собственно, и интересуют нас. Мы не будем изучать историю «осознания» сообщества; слишком часто такое осознание питается иллюзиями и совсем необязательно следует за подлинными достижениями в общностной сфере. Мы не дадим обмануть себя видимостью быстрого роста числа общностных механизмов: господин ? может иметь большие богатства и не обладать ничем. Если взять только видимую сторону дела, то сообщества еще никогда не были столь многочисленными и столь добротно определенными на бумаге: супружеская пара, семья, профессия, профсоюз, нация, избирательный список, партии, конфессии, не забудем также Европу, Общество национальной обороны и другие более мелкие объединения, в которых каждый из нас может получить членский билет, помеченный в соответствии с тем, что помимо всего прочего его владелец может поразвлекаться на рыбалке, поиграть в общие идеи, посмотреть на лошадиные бега.

Никогда еще не было так много обществ. Но никогда еще не было так мало сообществ.

По этому поводу можно было бы, наверное, и не сокрушаться, если бы зло шло сверху, если бы анархия была анархией сверхлюдей, беспорядком, царящим среди героических личностей. Но увы!

Быстрый рост числа ассоциаций свидетельствует о слабости их внутренних взаимосвязей. Дух всегда остается единством и простотой, а зло состоит из бесчисленных усложнений. Одним из самых замечательных интуитивных открытий Бергсона явился закон, говорящий о мгновенном распространении абсурда, который поражает человеческое создание, как только оно утрачивает духовность. В таком случае автоматически добытое богатство решительно стремится прикрыть собой органическое разложение. Вот так и возникают те внушительные организмы, которые все считают устойчивыми, но которые в один прекрасный день рушатся под тяжестью собственной массы.

Если сегодня мы захотим непосредственно изучить разложение того, что мы называем общностным, то вовсе не ницшеанский мир станет нам опорой. Это скорее будут общества, не имеющие собственного лица. Но как они могли бы обрести такое лицо? Каждая личность мало-помалу отвергла себя в пользу анонимного мира «on». Современный мир и есть такой всеобщий упадок, массовое обезличивание. Человек, постоянно пребывая в дремотном состоянии, не способен понять стоящие перед ним собственно человеческие задачи. Все то, что от него требовала непокорная, но столь обожаемая природа, все ее неразгаданные тайны и устремления человек перенес в сферу идеала, и теперь она уже не держит его в постоянном напряжении. Наука обещала ему укротить всех демонов, деньги рассеяли его страх, разрушили время, сделали ненужными его постоянные усилия. По мере того как все новые и новые бойцы получают доступ к плодам процветания, они бросают оружие, отказываются сражаться во имя истины, подчинять себе действительность, пускаться в приключения, принимать волевые решения, словом, отказываются от самих себя. Такое отступничество было зафиксировано с помощью особого безличностного языка: объективность, нейтральность, общие идеи, общее мнение. Особое безразличие господствует там, где мы приходим в противоречие с очевидным. Идеи, действия, характеры лишаются своего содержания и превращаются в своего рода человеческую протоплазму: время от времени какая-нибудь встряска приводит ее в движение, и тогда то, что в каждом из нас еще осталось от совести, воодушевляет нас, но это нисколько не мешает нам продолжать растворяться в мире «on».

Какого рода внутреннее единение может существовать в подобном хаосе? Растущее внутри целостности единообразие вовсе не стимулирует сближение между ее элементами; здесь существует так называемое «сближение», которое, как говорил Жозеф Прюдом^{14}, осуществляется автоматически, — с помощью транспортных средств и средств массовой информации (или же агентствами специальной информации). Как достичь внутреннего единения между людьми? Особенно если все они похожи один на другого. Больше нет ближнего, существуют только подобные. Угрюмые пары, бредущие в обнимку, поскольку бездумно усвоили вульгарные привычки. Случайные компании, инстинктивно сплотившиеся под давлением обстоятельств или в соответствии с выполняемыми функциями, а не благодаря общим взглядам или сознательному выбору. Бесцветное, бесформенное скопище читателей «Пари суар», вечно куда-то спешащие толпы людей — обитателей больших городов. Одна лишь незначительная случайность соединяет и разъединяет их. Это — полная деградация человека, не имеющего внутреннего содержания, а потому неспособного на подлинную встречу с себе подобными.

Первый шаг к формированию личности — это осознание анонимности моей жизни. Соответственно первый шаг к формированию сообщества — это осознание безразличия собственной жизни: безразличия по отношению к другим, обособленности от других. Между личностью и сообществом существует неустранимая связь. Анонимный мир «on» находится ниже порога, который свидетельствует о появлении первых признаков сообщества.

В чистом виде этот мир встречается не так часто. Абсолютное безразличие характерно лишь для состояния безумия: все человеческое погибает в состоянии безразличия. Для появления «другого» требуется реальность иного качества.

На самом низком уровне «другой» является всего лишь отражением меня самого, благосклонным ко мне моим двойником. Самоудвоение — это вполне нормальный первичный факт. Человеческие проявления до такой степени пронизаны личностным началом, что каждое из них стремится стать второй личностью; их совокупность образует своего рода живую тень Я, которую оно наблюдает, о которой судит, а иногда и поддерживает; чаще же всего — это игра теней, связанных между собой различными отношениями: таково мое первое общество. В зависимости от той силы, какой наделила их жизнь, они могут сближать меня с людьми, а могут и обособлять от них, способны помогать мне или мешать.

В этой своей реальности теней они, подобно куртизанкам, не чувствуют себя уверенными. Истосковавшись по нормальной жизни, они бродят среди не существующих для меня людей, душу которых мне не удалось открыть. Они растворяются в них. Из-за невнимательности к тому, что происходит вовне, я не замечаю свершившегося подлога. Мне кажется, что я иду к другим людям, на деле же я иду к незнакомцам, в которых живут только мои призраки. Мне кажется, что я интересуюсь другим человеком, жалею его, замаливаю его грехи, а на самом деле я обращаюсь к своему другому Я, оплакиваю его или ободряю. Стоит ли напоминать об известной традиции французских моралистов^{15}, напичканной такого рода нежностями в большей мере, чем это принято считать, о Ларошфуко, которого все выпускники средних школ принимают за старого ворчуна? Таким образом, каждый ищет вовне некоего соответствия тому, что наиболее дорого ему, что является его внутренним достоянием и называет такое соответствие своим другом. Значительная часть тех, кто поступает таким образом, в браке ищут «двойного» удовлетворения: они ищут живое существо, которое будет поддерживать все их суждения, соглашаться со всеми их действиями, оправдывать все их заблуждения, отказываться от собственного Я и не оказывать сопротивления, — это и будет то, что они назовут любовью. Если все происходит именно таким образом, если партнер оказывается слабовольным, то они удовлетворяются этим и хранят ему верность, ну а если один из партнеров проявит больше самостоятельности, если ему захочется чего-то большего, то при первом же столкновении или размолвке он идет прочь. Другие гонятся за теми же иллюзиями, объединяясь в партии. Социальная связь между ними — это желание нравиться.

Удалось ли нам преодолеть собственное безразличие? Ни капельки. Индивид не желает отказываться от своей индивидуальности, придавая ей неоправданно большое значение. Не находя удовлетворения в собственном Я, он начинает жить за счет своего окружения, все больше и больше наделяя его своими чертами, чтобы иметь возможность видеть свое отражение в мире людей, чтобы, благодаря другому человеку, обеспечить себе безопасность, унять свои тревоги, преодолеть собственное одиночество, замаскированный нарциссизм, изобретательный конформизм, все, что угодно, только не подлинная сопричастность. Живя в бескрайнем анонимном мире и являясь обособившейся частью этого мира, индивид может иметь дело только с его отдельными фрагментами и всякого рода фальсификациями, никакие уловки не способны вырвать его из этой беспросветной пустоты.

Но вот наступает такой момент, когда притязания индивида, казалось бы, сходят на нет; это случается тогда, когда масса людей приходит в движение и говорит: наш брат такой-то. Мы — пролетарии. Мы — фашисты. Мы — ветераны. Мы — молодежь. Если для сообщества Мы становится тем, чем Я является для личности, то сообщество постигает себя как живой акт, освобождается от своих иллюзий и утверждает себя в реальности: несомненно, здесь мы имеем дело с первой ступенью сообщества. Мир «on» был неопределенным, мир «наш брат такой-то» создает свои нравы, привычки, ценности, чувства, даже свои вполне определенные идеалы. Мир «on» был довольно расплывчатым; мир «наш брат такой-то» обладает собственными границами и энергично утверждает себя в их пределах. Мир «on»— это мир покорности и безразличия, мир «наш брат такой-то» закален добровольной, а нередко героической и самоотверженной борьбой за общее дело.

Представим себе человека, который внедрился в подобный блок. Он в буквальном смысле живет коллективным возбуждением. Часто это не влечет за собою кардинального изменения его повседневной жизни. Однако характерно то, что сам он полагает, будто целиком посвятил себя общему делу. Случается даже, что самые безумные сразу же приносят свою жизнь в жертву общему делу, но все равно им не удается изменить ее. Не будем чрезмерно упрощать дело: в качестве примера мы берем крайние формы. Сообщества людей, которые провозглашают себя объединениями по принципу «наш брат такой-то особенный», не испытывают сильного коллективистского зуда, в них личности не опьянены идеей совместности, особенно в самом начале пути, когда они, по молодости, восстают против царящей всюду распущенности. Тем не менее они уже по свойственной им природе готовы поддаться гипнозу, им недостает сил противиться обезличиванию.

Возьмите, к примеру, партийца. Он раз и навсегда решил не иметь никаких других мыслей, кроме партийных, другого сознания и воли, кроме партийных. Он повторяет то, чему его учит партия, он оправдывает то, что оправдывает партия, он превращает себя в механизм, исполняющий ее инструкции. Насильственно провозглашенное «мы» не зовет его к личной свободе. Но оно помогает ему освободиться от тревог, избежать выбора и многих обязательств благодаря иллюзии коллективного действия. Выгода носит индивидуальный характер, что же касается издержек, они всегда на совести коллектива, подобно тому как это происходит в мире денег: каждый присваивает себе то, что придумали другие, хорошее берет себе («мы должны…»), а ошибки взваливает на плечи других («они должны были…»). Его совесть умиротворяется, произведя такие подсчеты, она создает себе зону безопасности, куда не проникают голоса несогласных и их требовательные призывы, которые привели бы ее в смятение, если бы она не держала их в узде.

Таким образом, сообщество на своей элементарной стадии выступает против личности. Индивид, услышавший зов сообщества, лишается спокойствия и умиротворенности. Тогда он стремится, если можно так сказать, стать на собственные ноги. Он идет на компромисс между чем-то великим, к которому он испытывает стремление, и спокойствием, которое он обожает. Его побеспокоили? Ну так что же, он отправляется в путь, но тот, кто ему навязался в попутчики, понесет его вещи. В конце концов, общественный транспорт тоже способен обеспечить комфорт ничуть не хуже того, что обеспечивает личный транспорт, поэтому он позволит себе сделать все, чтобы не брать билет, и, сверх того, в пульмановском вагоне ему будет кому излить свои великие чувства, заставив учащенно биться сердце своего соседа, пустившегося в опасное приключение. Но коллективный отъезд разрушает мир «on» ж в большей мере, чем отъезд индивидуальный. Агентство Кука^{16} предлагает посетить пирамиды Хеопса. Агентство Кука предлагает посетить дикие леса. Агентство Кука предлагает посетить Ниагарский водопад. Вот и все, что касается приключений. Вскоре спадает и напряжение, вызванное отправкой. Спонтанные порывы, революционный пыл, как и сама жизнь, питаются только из глубинных истоков, а не пустой волей, не тщедушными потугами. Опьянение не заменяет потребность в таком питании. Оно поддерживает тело во время кризиса, но очень скоро однообразие и постоянная дремотность омертвляют его живую плоть. Поляризованный конформизм все равно остается конформизмом, таким же шатким, как и однородный конформизм. В лесу нередко можно наблюдать, как могучие, гигантские деревья рассыпаются в прах при первом порыве ветра.

Таким образом, сообщество не может возникнуть из совместной жизни спонтанно. Мы показали это на примере общества, представляющего собой блок, сколоченный по принципу «мы, наш брат такой-то». Но это подтверждается и примером обществ, имеющих более гибкий, более подвижный характер, таких, как различные товарищества или дружины. Но давайте оставим в стороне массовые организации с их безликим конформизмом. Обратимся к тем формированиям, в основе которых лежит богатая частная жизнь и которые не слишком многочисленны, так что эта частная жизнь способна воздействовать на каждого из их членов: рабочая бригада, спортивный клуб, солдаты в окопе, молодежное движение, кружок, дачники, класс, экипаж. Здесь все не так уж отдалены друг от друга, в пределах досягаемости находится и руководитель. Цель группы ясна уже тогда, когда она формулируется, люди создают ее сами и чувствуют это. Ее история переживается изо дня в день, здесь не питаются слухами, как это происходит в обществах «наш брат такой-то особенный». Противостояния, взаимообмен, взаимовлияния, разнообразие, уравновешенность, словом, сама жизнь, так хорошо знакомая обособленному индивиду, которую люди с радостью проживают все вместе.

Вот именно! Подобное эмоциональное возбуждение, возникающее благодаря духу общности, легко может породить иллюзию глубокой прочности. Обособление здесь представлялось бы как предательство. Нам кажется, что мы обрели новую жизнь только потому, что порвали с обособленностью. Для многих революционный акт завершается вхождением в группу, приобщением к живой «динамичной» группе. И группы начинают множиться в соответствии с капризами индивидов. В один прекрасный день мы вдруг удивляемся тому, что шум и возбуждение внезапно испаряются, не оставляя после себя никаких следов, и лишь два-три человека будут продолжать жить этим. Вероятно, так происходит потому, что (как ныне нередко случается) путают ажиотаж (болтовню, движение, возбуждение) с реальными сотрудничеством, углубленностью, общностью, одним словом, потому, что динамизм принимается за признак истинности или даже за самую реальность.

Товарищество, дух группы… мы далеки от того, чтобы с порога отвергать такие вещи в общностной жизни. Но все же будем брать их такими, какими они являются на самом деле: они — всего лишь подготовка к тому, чтобы «запустить машину», чтобы порвать с нашими привычками, изобрести другие привычки; это основа для создания определенной атмосферы: лишь при этом условии мы избежим просчетов и нам не придется испытать разочарование.

Все рассуждения приводят нас к одному выводу: невозможно достичь сообщества, игнорируя личность, основать сообщество на чем-либо ином, кроме прочно утвердившихся личностей. Мы следует за Я, или, точнее, поскольку они не возникают отдельно друг от друга. Мы вытекает из Я; Мы не может предшествовать Я. Мы, как и собственный фантазм личности — индивид, предшествует личности только по видимости. Свет откуда-то сзади освещает совместное движение Мы и. Я друг к другу, и они отбрасывают одну общую тень: размывание анонимности зависит от того, насколько ослаблены индивиды, насколько непрочны их колеблющиеся изменчивые силуэты; твердость коллективных воль внутри «Мы, наш брат такой-то» стимулирует эти «персональности», судорожно цепляющиеся за свое собственное Я, образуя наиболее значительные препятствия на пути развития Личности. Органическое Мы, Мы как духовная реальность, являющаяся результатом Я, возникает не из стирания личностей, а из их осуществления. На собственном опыте мы знаем, что только посредством самоуглубления каждый из нас приобретает способность предчувствовать и желать другого. И если для своего осуществления сообщество требует от каждого из своих членов самопожертвования и самоотверженности, оно тем самым вызывает в них самый что ни на есть личностный акт, а не гипнотическое самозабвение.

Постижение личности — это тяжкий труд, который не может осуществляться поточно. Вот почему опыт сообщества — это прежде всего опыт ближнего. Не человека (или же людей, даже ближнего) возлюби, как самого себя, а возлюби ближнего твоего, как самого себя, то есть отдайся ему так, как если бы ты при этом осуществлял собственную личность, иначе говоря, отдайся безмерно.

Такова ценность частной жизни: она состоит не в ограниченности, не в алчном устремлении к своим целям, не в рутинном использовании средств, а в том, чтобы стать единственным подлинным испытанием человека, которое позволит ему без всяких мистификаций работать над тем, что так или иначе навязывают ему обстоятельства, чтобы создать несколько сообществ по своему усмотрению и достичь в них своего самозавершения.

Твой ближний. То, что я называю своим Я, это всего лишь вместилище более или менее безличных своеобразий, точка их пересечения. Я начинаю становиться личностью только тогда, когда ощущаю внутреннее стремление, а затем нахожу принцип единения, когда я беру себя в руки и начинаю действовать в качестве Я. Я осуществляю себя как личность лишь с того момента, когда я отдаюсь ценностям, которые ведут меня к высотам, намного превосходящим меня самого. Подобно этому групповое Мы, «наш брат особ статья» является всего лишь вместилищем более или менее безличностных индивидуальностей. Оно начинает становиться общностным Мы лишь с того момента, когда каждый из его членов открывает для себя каждого другого члена как личность и начинает относиться к ней как таковой, постигать ее как таковую. Мы реализует себя как сообщество лишь с того момента, когда каждая из особенных личностей заботится в первую очередь о том, чтобы помочь всякой другой личности подняться над собой во имя особых ценностей ее собственного призвания, и сама начинает возвышаться вместе с каждой из них.

Оно образуется лишь путем движения от ближнего к ближнему, формируется вокруг каждой личности как ядра, которое тут же утрачивает свою прочность и как бы подгнивает, если хотя бы одна из личностей перестанет воздействовать на все сообщество. Таким образом формируется узкое общностное Мы из: «мы двое», «мы трое» и т. д. до бесконечности. Оно формируется как бы рядами: N+1, (?+!)+! и т. д., следуя принципу совокупности, который придает плодотворность каждому объединению не как отдельным числам, а посредством суммирования анонимных единиц. В каждой связи ближних универсальность сообщества проявляется плодотворнее, чем в общих идеях, которые определяют разновидности абстрактного соединения. Я учусь любви к людям, учась любви к моему другу. В противном случае я постигаю не сообщество, а его количественный состав, то есть то, насколько успешно идет набор в его члены.

Итак, обучение жизни в сообществе — это обучение восприятию ближнего как личности в его отношении к моей личности, что было когда-то удачно названо обучением общению с Ты[26].

Речь идет уже не о том, чтобы искать беспричинное удовольствие, предаваться развлечениям в рамках совместного бытия, что ведет к утрате собственного Я. Чуждые самим себе, безличностные индивиды еще радуются этому совместному бытию либо потому, что нашли друг друга, либо потому, что это позволяет им занять пустые души любопытством, раздражением, мелкими размолвками, отделяющими их друг от друга. Это такое же совместное бытие, как у воскресных парочек, то есть людей, имеющих каждый свои взгляды, присутствующих на скучных обедах в общественных местах, не прилагающих никаких усилий, не совершающих ничего необычного, довольствующихся тем, что есть, имеющих одни и те же рефлексы, одни и те же чувства: они заняты поисками приятелей. Совместное времяпрепровождение может быть и веселым, беседа может вестись с блеском, с остроумием, когда ни одно высказывание не бывает случайным, ни один вызов не остается без ответа. Это уже ловкие игры, заранее продуманное построение отношений с другим, поиск партнера.

Мы этих объединений всегда остается Мы других. Каждый в нем отделен от самого себя, а Мы как бы отчуждено от себя. Каждый располагает другим как своего рода вместилищем, находящимся перед ним, из которого он что-то черпает, что-то отбрасывает, внутри которого он ведет свои игры, совершает прогулки. Другой все еще остается для него третьим лицом, некоторым Он, то есть вещью, которую можно заменить, которая не обладает самоценностью: солдат в строю, налогоплательщик для политика, флиртующая женщина. Это еще слабо сказано, ибо выражение «третье лицо» — это бессмыслица. Слова «третье лицо» не могут относиться к личности. Есть первое лицо, второе лицо и безличное. «Идет дождь», «должно быть, от меня что-то скрывают»: неопределенная природа, человеческий тип, не имеющий своего лица (лживое существо, недоверчивый человек, неверный), но все это как бы сквозь призму персоналистской философии, когда я взираю на себя, как бы отделившись от своего Я, которое судит и включается в действие, имея перед собой то Я, которое соглашается на это и отвергает себя. Ну а если кто-то ищет противоречия в высших сферах, то напомним, что Третья Личность в Троице — это не грамматическая фигура, а живая субстанциальная связь Первой Личности со Второй, нескончаемое и вместе с тем достигшее совершенства общение.

Другой превращается в элемент сообщества с того момента, когда становится для какой-то другой личности второй личностью, то есть когда он желаем ею как первая личность во взаимоотношениях с нею. Я открываю для себя человека, когда он внезапно предстает передо мною как Ты. Tu quoque, fili^{17}. Враждебные, неизвестные, чужие друг другу люди… и вдруг один из них обретает лицо. Tu quoque! В совершенном духовном сообществе этот возглас звучал бы на каждом перекрестке. Третье лицо было бы устранено из него. Вы, то есть сообщество, мыслимое коллективным, вне Я, без Я, вряд ли было бы возможным (в нем считалось бы неприемлемым употребление формы Вы как выражения вежливости, свидетельствующего о том, что между личностями существует социальное противодействие, что их разделяют присущие им особые черты). Остались бы только Я, Ты и Мы, гармонизирующее бесконечное разнообразие этих Я и Ты и объединяющее их между собой.

Философия третьего лица называется пантеизмом, или философией чистой имманентности. В персоналистском сообществе имманентность является взаимопроникновением личностей, которые продолжают оставаться Я и Ты; она всегда предполагает их некоторую разделенность, уединенность, таинственность их сердец. В уникальном случае отношения сотворенной личности к абсолютному Ты (Бог — это тоже уникальная отдаленность) называется трансценденцией.

Отношение Я к Ты — это любовь, благодаря которой моя личность как бы отделяется от себя и начинает жить в «другом», продолжая в то же время быть собою и нести в себе любовь. Любовь является единством сообщества, подобно тому как призвание является единством личности. Она не добавляется к сообществу потом как некое излишество, без любви сообщества просто не было бы. Сделаем еще один шаг вперед: без любви и личностям не стать личностями. Чем более чужды мне другие, тем более чужд я самому себе. Все человечество представляет собою огромный заговор любви, в который вовлечен каждый из его членов. Но ему иногда еще недостает заговорщиков.

Не следует путать любовь и подделку под любовь. Любовь — это не согласие, не услужливость, не благосклонность: мы все знакомы с этими полными гармонии отношениями, которые быстро оборачиваются посредственностью. Услужливость — дело индивидов. Любовь стоит выше индивида, она нацелена на личность, взывая к ней по ту сторону случайных связей и несущественных различий, которые могут быть привлекательными, но век их недолог. Любящий не требует от любимого, чтобы он был его рупором, чтобы он утешал или развлекал его; он требует, чтобы тот, не сравнивая себя ни с кем другим, оставался самим собою и вызывал бы к себе ни с чем не сравнимое чувство любви.

Вся история человеческой сопричастности — это взаимодействие любви и случайности. На низшем уровне я вижу самых обычных игроков с их хоровым пением, которое они принимают за подлинное искусство, с их капризами, значение которых они раздувают до небес. Несколько выше стоят подлинные персональности, не знающие, что такое самоотверженность; они сталкиваются друг с другом, поскольку не способны пойти на уступки и благоговейно лелеют свои индивидуальные качества. Наконец, на самой высокой ступени стоит любовь, победившая случайность. Это — мир Верности. В противоположность дешевым подделкам под нее, Верность не несет с собой гарантий и удобств, не дает ощущения радости и хорошего настроения. Верность — это нескончаемое испытание временем тех двоих, которые решили создать сообщество, это шаг за шагом созидаемое личностное Мы, которое материя мгновенно расщепляет на безликие атомы, стремясь направить высвобожденную таким образом энергию на сплочение в анонимное множество. Но Верность постоянно изобретает новые пути. Она не овладевает будущим с помощью насилия. Она является последовательной и добровольной деятельностью, цель которой находится за пределами времени, и ей некогда размениваться по мелочам. Она имеет место только в том мире, который верит в вечное и стремится к совершенству по ту сторону преходящих удовольствий; она сама способна быть только вечной; разрастаться вширь она может, но может ли она отрицать себя, не отрицая тем самым и меня?

Становится очевидным, что, если бы не несовершенства языка, было бы излишним даже говорить о персоналистской и общностной философии. Тот, кто ищет себя в одиночку, становится маньяком или сумасшедшим; а тот, кто ищет сообщество вне личностей, сообщество, состоящее только из индивидов или только из «персональностей», находит лишь тиранию и беспорядок. Сообщество не только не нивелирует личность, прививая ей конформизм. Сообщество вообще может возникнуть только при условии разрушения любого конформизма.

Связь личности с сообществом настолько органична, что по поводу подлинных сообществ можно сказать[27]: они на самом деле, а не только по внешнему виду являются коллективными личностями, личностями личностей. Все, что мы сказали о личности, можно сказать и о сообществе. Сообщество не является суммой индивидов, число которых увеличивается, подобно тому как личность не является суммой живущих внутри нас образов, которые угнетают ее. Точно так же, как основой личности не является ни самодовольство, ни впечатлительность, сообщество не основывается на общих чувствах, стремлениях, достижениях, ни просто на течении совместной жизни, хотя и питается ими; оно не основывается также на совместной воле, осознающей себя как таковую: оно основывается на ценностях, которые превосходят его и которые оно воплощает. Его члены могут только частично осознавать эти ценности, а следовательно, и их глубочайшую реальность: но оно действует как личность даже вопреки им, как и вопреки индивиду приводит к единству его разрозненные, не согласованные друг с другом деяния.

Таким образом, в конечном итоге всякое сообщество стремится стать личностью. В несовершенных обществах эта тенденция существует в искаженном виде; порой они стремятся выдать себя за коллективные индивидуальности, которые создают множество препятствий для подлинных коллективных личностей; порой, совершая незаметный, но опасный поворот, они стремятся стать воплощением одной-единственной индивидуальности в лице одного из его членов, которая наделяется мистическими чертами целого сообщества.

Большое число людей, прожив жизнь, так и не познали, что такое подлинная сопричастность. Среди оставшихся лишь два-три человека осуществляют себя в качестве коллективных личностей. Подлинная любовь, подлинная семья, подлинная дружба до конца дней своих — сколько людей достигают их? Все же остальные принимают за сообщество более или менее безличный конгломерат, именуемый обществом.

Никогда не лишним будет сказать, что социальное начало, отделенное таким образом от сообщества, не является духовной ценностью. Точно так же обстоит дело с индивидом или «персональностью». Нередко резкой критике подвергалось то, что между человеком публичным и человеком частным существует разрыв. Но в том качестве, в котором они обычно мыслятся, они представляют собою две уродливые разновидности. Частный человек буржуазного образца — это замкнувшаяся в себе индивидуальность, скрытная, нечистоплотная, это частная жизнь, в основе которой лежит не любовь, а отказ уступить другому: частное — это то, к чему заказана дорога другим. Публичный человек создан по той же мерке, это — выставленная напоказ индивидуальность, ей свойственно позерство, она готова идти на обман и компромиссы с теми, кто строит себя по такому же образцу, она стремится избегать беспокойств и не берет на себя никаких обязательств; это человек, слабый по отношению к себе, слабый по отношению к другому, внутренне ограниченный, но имеющий непомерные претензии и, чтобы обладать хоть каким-либо весом, делающий вместе со всеми одни и те же социальные жесты.

Социальное и публичное отличаются от общностного тем, что они все более и более отделяют человека от него самого. Это был мой друг, но вот его заносит куда-то и он отдаляется, не только от меня, но и от других. Однако в нем еще остается какая-то тайна, что-то непостижимое, что-то такое, что я любил в нем, что все время ждет его, пока он носится неизвестно где и без умолку болтает; но вернется ли он обратно?

Подлинные сообщества, напротив, сближают человека с самим собою, вдохновляют и преобразуют его.

Помимо обществ, к которым я принадлежу, существуют еще и другие. Все. Человечество.

Не будем строить иллюзий на этот счет. Быть может, лишь тот человек, который достаточно глубоко проник в Бога, испытывает потребность и способен любить всех людей, но опять-таки только в Боге, тех, кого он знает, и тех, кого он не знает, каждого ради него самого, вопреки ему самому. Хватит красноречия. Я не люблю все человечество. Я не тружусь ради человечества. Я люблю всего нескольких людей, но подобный опыт оказывается настолько богат, что благодаря ему я чувствую себя обязанным каждому ближнему, который может повстречаться на моем пути. Это как бы надежда на любовь, вера в ее животворную силу. Со всем остальным я тесно связан телесно: только физическое присутствие приводит в движение человеческое присутствие, но и его не всегда достаточно для этого. Немногие люди обладают чувством человечества, человеколюбие — удел немногих. А сколько людей остаются глухими к нищете и страданиям других: 30 миллионов безработных, землетрясение в Японии, 10 000 погибших — сообщают газеты; но вот проходит пять минут и они уже перебрасываются шуточками с соседом.

Впрочем, чтобы любить реальность, не требуется никакой статистики. Зачем обманывать себя речами? Каким образом Бог сможет обратить внимание на меня среди этих миллиардов людей? — говорила добрая женщина. Мудрость отвечает ей: Бог не считает людей. Вот та капелька крови, которую я пролил ради тебя. У одного отца семейства спросили: «Сколько у вас детей?» Он колеблется, а затем начинает считать на пальцах: «Сколько же: Пьер, Анжела, Жанина, Жан-Филипп, Ален, Мария. Должно быть шесть».

Личность, которую я люблю, — это универсум, но мне не известны все его земли, не все его призывы я слышу. Однако я всюду чувствую неоспоримую сопричастность, хотя остается множество неизвестных, тайных мест. Достаточно уже того, чтобы мы знали, что в любой момент все может открыться, чтобы не ставить под вопрос первичную сопричастность. То же самое можно сказать и о человеческой сопричастности. Я познаю ее на опыте только вместе со своими близкими или, но уже в более расплывчатом виде, — в несовершенных коллективных личностях: моя профессия, моя страна. Ко всему остальному я просто испытываю доверие.

Я стремлюсь к тому, чтобы не поддаваться магии слов, не надеяться на чей-то радушный протекционизм: чтобы быть человеком, требуется гораздо меньше красноречия и гораздо больше великодушия.

В какой-то момент завоевание свободы было жизненной необходимостью, а потом целых пять поколений людей позволяли либерализму ковать свои цепи. Строительство общностной жизни ныне стало настоятельным требованием. Но мы не хотим, чтобы все началось сначала. Corruptio optimi pessima^{18}.

Я понимаю тех, кто боится пробуждения чувства общности. Нередко они говорят прекрасные вещи, например, что, если бы все люди были святыми, сообщество утвердилось бы само собой. Отсюда делается вывод, что надо работать над совершенствованием каждого человека и что никакой организм не сможет заменить сообщества. Согласен: именно поэтому мы и выступаем против иллюзии революции, которая касалась бы только социальных структур, и говорим о необходимости личностной революции в душах самих революционеров. Но индивидуальный беспорядок сохраняет свой социальный характер и превращает сообщество в тиранию. Человеческое зло имеет двойственный характер, поэтому и бороться с ним нужно в двух направлениях.

Различным связям, которые складываются между индивидами, начиная с аморфных образований и кончая совершенными сообществами, соответствует такое же число социальных форм. Нам остается коротко охарактеризовать их.

О массах, или безличностных обществах, хотелось бы говорить только для истории. Когда сообщество полностью разлагается (массы — это скорее продукты его распада, чем его истоки), когда люди оказываются всего лишь единицами некоторой суммы, игрушками в руках конформизма, в результате мы имеем нечто вроде огромного животного, то ласкового, то разъяренного, как и все огромные животные. Инертность любого человеческого сообщества в каждое мгновение грозит ему превращением в массу. Массе, обезличенной как в каждом из своих членов, так и в качестве целого, соответствует строй, которому свойственны и анархия и тирания одновременно, где господствует анонимность, самая оскорбительная из всех возможных и наименее поддающаяся исправлению тирания: тем более что вполне определенные конкретные силы пользуются этой анонимностью, чтобы поставить ее на службу своим грандиозным замыслам. Анархия — это колыбель тирании. Анонимный человек индивидуализма, человек без прошлого, без привязанностей, без семьи, без окружения, без призвания — это математический символ, материал, предназначенный для античеловеческих игрищ. Стоит задаться вопросом, не является ли точной его реализацией пролетарий XX века, затерявшийся в безликом порабощенном человеческом стаде, в больших городах, в жилищах-казармах, в непонятно каких партиях, безжалостно раздавленный административно-экономической машиной капитализма и, сверх того, позволивший себе превратиться в мелкобуржуазную посредственность, вместо того чтобы осознать свое бедственное положение и восстать.

Царство анонимности («on»), где кто-то говорит, кто-то действует и этот «кто-то» не имеет личностных качеств, где царят связанные между собой обезличенность, безответственность, беспорядок и угнетение. Достаточно немного развить эти карикатурные черты, чтобы узнать в них либеральную парламентскую демократию, сохраняющуюся у некоторых западных народов. Мы, демократы, как раз выступаем против этой демократии, поскольку под демократией мы вместе со многими из ее основоположников понимаем строй, который по преимуществу характеризуется личной ответственностью.

На ступень, стоящую непосредственно выше массы, мы помещаем общества, образуемые по формуле «наш брат такой-то особенный»[28].

Их ошибочно относят к более раннему периоду. Оставаясь, как и те, что предшествуют им, недифференцированными внутри себя, они, однако, подобно простым клеточным организмам, окружены оболочкой, которая и придает им индивидуальность. Возьмем для примера одно из таких сложившихся обществ, которое образуется «публикой»: публикой «Юманите», публикой, принадлежащей к какой-либо конфессии, публикой «Ревю де дё Монд», публикой полковника де ля Рока или же взбудораженной публикой, поддерживающей фашизм и гитлеризм. По сравнению с безликими массами они имеют то преимущество, что в качестве жизнеутверждающей силы обладают коллективным самосознанием и нередко отличаются взаимной самоотверженностью. Но, как мы уже говорили, конформизм постепенно парализует коллективную волю.

Фашизм поднял общества этого типа на недосягаемую высоту. Коллективная воля в них молода, энергична, вот-вот взбунтуется, опьянев от ожиданий. Можно было бы даже сказать, что в противоположность одряхлевшему конформизму клонящихся к упадку обществ здесь конформизм является живым, если бы эта живость время от времени и трагическим образом не поддерживалась террором. Более того, здесь, ко всеобщему удивлению, мы сталкиваемся с тем, что можно было бы назвать личностным потенциалом любого человеческого универсума. Внутри меня он рискует в любой момент породить вторые личности. Он толкает к личности даже те коллективы, которые и не ведают, что она такое. Он оставляет свою метку на фашистском коллективе, мистифицируя образ вождя, вокруг которого он сплачивается, он заставляет каждого члена коллектива передать ему право на его персональность. Тогда люди отказываются от всякой инициативы, от собственной воли, чтобы положиться на одного человека, который будет хотеть за них, действовать за них. Когда он скажет «я», они будут считать, что он сказал «мы», и почувствуют себя окрыленными.

Однако при более внимательном рассмотрении оказывается, что они не должны были бы слагать с себя ответственность. Весьма трудно вообразить себе людей, достаточно далеко ушедших по пути развития персональности, которые легко отказались бы от этого сокровища в пользу кого-то одного из них, того, кто представляет государство, то есть в гораздо меньшей степени, чем они, является человеком. На самом деле это происходит потому, что они были лишены персональности еще раньше. Где зарождается фашизм? На обломках демократий, в тот самый момент, когда обезличивание и анархия становятся такими, что каждый возлагает надежды только на Спасителя, способного взять на себя все острейшие проблемы, всю эту разложившуюся массу и совершить чудо, в то время как сами они не имеют мужества, чтобы выполнять свою повседневную работу. Приход к власти 9 февраля Думерга был, таким образом (даже вопреки его собственным намерениям), характерным проявлением фашизма; речь идет не столько о самом факте его прихода к власти, сколько о психологии среднего француза, принявшего этот факт как само собою разумеющийся.

Таким образом, фашизм оказывается в гораздо меньшей степени чуждым декадентским демократиям, чем это принято считать. Уже Платон ощущал родство демагога и тирана. Было бы несправедливым отрицать то, что фашизм стремится преодолеть унаследованный им развал. Но он движется слишком быстро и проходит под человеком, хотя стремился пройти над ним. Обезличенной массе фашизм дает сильного человека, которого лихорадит от предвкушения славы. Хорошо, если бы этот человек был святым, предлагающим каждому свое учение и подающим пример личностного возрождения и самостоятельности. Но он только представляет государство и себя самого и старается всеми силами поддерживать пассивную покорность масс, скрывающуюся за ее лихорадочным возбуждением. Изменилась тактика, но не суть дела.

Общества «наш брат такой-то особенный» могут, если исходить из их намерений, стоять выше жизненных обществ: их объединяет некая еще неясная духовность, а те из них, которые вдохновляются мистикой вождя, косвенно отдают дань уважения личности. Но они стоят ниже жизненных обществ не только по характеру их внутренней организации, но даже и с точки зрения приближения к общностному уровню, ибо жизненное общество требует от своих членов гораздо большей инициативы и подлинного порядка.

Мы будем называть жизненным обществом[29] любое общество, внутренняя связь которого образуется только фактом совместного бытия внутри жизненного потока, являющегося одновременно и биологическим и человеческим, который самоорганизуется и устремляется к лучшей жизни. Ценности, которыми оно руководствуется, — это либо удовольствие, спокойствие, благосостояние, счастье; либо — польза, которая, впрочем, в какой-то мере соседствует с удовольствием и управляется им.

В своей самой элементарной форме жизненное общество еще остается неорганизованным, неустойчивым, оно только предвещает совместную жизнь, дает на нее согласие. Десяток молодых людей, находящихся в горах, чувствуют один и тот же ветер в своих волосах, ощущают один и тот же простор, проникаются одним и тем же спокойствием. Находящиеся на трансатлантическом корабле десять немцев узнают друг друга и радуются тому, что в многонациональной толпе составляют именно группу немцев. В семействе, а таких семей сотни, никто не завязывает особо прочных отношений, но члены его имеют общее прошлое, общие привычки, события, формы приспособления к жизни, словом, все необходимое для движения жизненного потока. Родина — это, в сущности, жизненное общество такого же типа, место, и если мы находимся вне его, испытываем чувство ностальгии. У каждого из нас существуют маленькие отчизны, скрывающиеся под формой более обширной родины.

Жизненные общества идут вслед за развитием самой жизни. Они организуются вместе с ее развитием. Государство, предприятие, семья не могут оставаться простыми товариществами. В них происходит распределение функций. Но фундаментальным фактом является то, что они, хотя и индивидуализируют тех, кто в них участвует, все же ни в коей мере не ведут их к персонализации. Никакое общество не является столь совершенным образом внутренне дифференцированным и функционирующим, как животное общество: между тем нам известно, что «индивидуализм сохраняется в нем без сколько-нибудь видимых изменений. Все индивиды ведут себя в нем так, как если бы каждый из них существовал отдельно»[30]. Такого рода взаимная отчужденность членов продолжает существовать и в жизненных обществах, в том числе и в обществе людей. Каждый выполняет какую-то одну функцию, но его всегда может заменить кем-то другим. После недолгого обучения он может с таким же успехом выполнять иную функцию. Таково любое экономическое общество. Таковы восемь супружеских пар из десяти, то есть семьи, которые должны были бы образовывать подлинно духовные сообщества, но остаются всего лишь ассоциациями, или ячейками, экономического характера. Все тот же гипноз, та же фундаментальная распыленность, то же диффузное состояние, свойственные массам, пребывающим в состоянии экстаза, обществу «наш брат такой-то особенный», жизненным обществам, а также любому сообществу, которое не в полной мере является личностным. Каждый здесь в той или иной степени превращается в ничто перед лицом поставленной перед ним задачи и перед лицом своих компаньонов. Он не терзает себя вопросами ни по поводу этой задачи, ни по поводу этих компаньонов. Они в той или иной мере одинаково воспринимают совместную жизнь, понимают стоящие перед ними задачи, радуются общему согласию; но они, собственно говоря, никогда не встречаются друг с другом как личности. Каждый составляет себе об этом обществе как целом свое весьма неопределенное представление или же мыслит его как волю, твердость, агрессивность, претенциозность, но нисколько не стремится вывести из всего этого объективные ценности и увидеть связь, которая соединяла бы его с каждым личностным призванием каждого из членов общества. Когда же, не выходя за рамки своего положения, он пытается осмыслить метафизику этого общества, то подразумевает под ней метафизику, которая ответственна за жизненные интересы общества или же его собственные интересы в этом обществе. Он имеет в виду не метафизику, а социальную физику, утилитарное назначение общества. Взгляните на буржуа, который стремится найти правовое оправдание своим классовым интересам, на партию, которая уже не имеет права на существование, но порождает все новые и новые мистификации, чтобы увековечить свое существование. Маркс великолепно раскрыл этот процесс и был не прав только в том, что посчитал его универсальным.

Жизненные ценности не свободны от груза материальных ценностей. Всякое жизненное общество стремится стать закрытым, эгоистическим, если оно не вдохновляется идеей подлинно духовного сообщества; оно имеет тенденцию замыкаться в рамках все более мелочной жизни, все более агрессивно добиваться самоутверждения; взлет национализма, распад семей, борьба профсоюзов друг с другом. Все происходит так, как если бы жизнь, после того, как она пустилась в приключение, для которого не была готова, вновь вернулась в свои берега там, где духу, то есть личностному началу, не удалось поддержать ее. Жизнь не способна на универсальность, она способна только на утверждение и завоевание[31], которые в свою очередь являются всего лишь агрессивными формами эгоизма.

Следовательно, жизненные общества не приводят нас к человеческим сообществам, хотя они и могут готовить их, если оказываются открытыми навстречу тому, что пребывает по ту сторону от них самих. Здесь мы имеем дело с иллюзией пробуждения чувства общности, которое основывается исключительно на энтузиазме жизненных сил или же на более развитой разумности земного общества, живущего в согласии с природой.

Юристы и философы — особенно в XVIII веке — хотели создать разумное общество, которое на сей раз должно было быть специфически человеческим[32].

Этот идеал заключен между двумя полюсами.

С одной стороны, это общество духовных существ, в котором ясность безличной мысли (в конечном итоге — строго логический язык) будет обеспечивать согласие между отдельными индивидами и мир между народами. Как если бы мысль вообще могла быть безличной! Как если бы некий искусственный язык, созданный для философов, был в состоянии помочь каждому отдельному человеку в овладении собственными специфическими страстями и в обнаружении объективных ценностей, которые в будущем составят основу его общения с другими людьми!

Но какое сообщество можно было бы создать, идя таким путем? Безличная мысль может быть только тиранической. Слепо веря в непогрешимость своего языка, она нисколько не расположена предоставлять носителям свободы время и средства, которые нужны им для достижения истины. Чистыми догматиками являются люди, создающие железную полицию в угоду своему фанатизму. Универсальное не навязывается личностям, а рождается в ходе их собственных свершений, оно предлагается им. Как только идея, даже если она истинна, становится общей идеей (по критерию количественной всеобщности), она превращается в игру взаимозаменяемых сил, следовательно, чтобы спаять сообщество изнутри, недостаточно чистоты или истинности его идеала, необходимо еще, чтобы он допускал свободу принимать или не принимать его[33]. В противном случае на сообщество будут давить груз конформизма, узаконенные жесткость и лицемерие, омертвляющая человека атмосфера, в которой невозможно дышать.

Другие полагают, что такая разумная общностная связь скорее будет обеспечена посредством договорного правового общества^{19}, в основе которого лежали бы соглашение и ассоциация. Трудно до такой степени лишить мысль ее содержания, чем тогда, когда она навязывается как математический язык без какой-либо возможности поставить его под сомнение. Сам по себе договор нейтрален по отношению к содержанию: он требует от сторон только подписи под соглашениями без подлога, обмана или насилия. Каждый член договорного общества обязуется оказывать такие-то услуги каждому другому его члену, исходя из обоюдной выгоды. Это же относится и к государству: рантье уплачивает налоги, а взамен получает стоки для канализации, полицейских агентов и другие блага того же порядка.

Конечно, настоятельно требовалось понять, что безличный характер договора представляет собою не меньший обман, чем безличный характер мышления. Договоры заключаются между неравными личностями. Рабочий перед лицом работодателя, налогоплательщик перед лицом государства, пассажир перед лицом компании, — все они не образуют ассоциации, один имеет другого в своем распоряжении. Договорное общество вследствие этого стало лживым и лицемерным, прикрывающим постоянную несправедливость видимостью законности. Даже если бы равенство сторон было обеспечено, все равно договор не ставил бы двух людей в состояние сопричастности; он порождает два эгоизма, два корыстных интереса, два недоверия, две хитрости и, бряцая оружием, заключает между ними союз.

Таким образом, становится окончательно очевидной невозможность создать сообщество в обход личности, даже если в его основание кладутся так называемые человеческие ценности.

Следовательно, мы оставляем название «сообщество» только для одного имеющего смысл для нас сообщества, которое является персоналистским и которое можно было бы определить как личность личностей. Выше мы рассмотрели его изнутри. Сейчас необходимо рассмотреть условия его социальной реализации.

Сначала неплохо было бы описать его идеальный образ. В совершенном личностном сообществе каждая личность осуществлялась бы во всей целостности ее неисчерпаемого плодоносного призвания, а единство совокупности слагалось из этих особенных преуспеяний. В противоположность тому, что происходит в жизненных обществах, место каждого было бы незаменимым и, в сущности, таким, которого требует целое. Только любовь образовывала бы его внутреннюю связь, но ни в коем случае не принуждение, не жизненный или экономический интерес, не навязанный извне институт. Каждая личность, возвышаемая сообществом до уровня высших ценностей, которые реализуют ее, находила бы в общих объективных ценностях тот язык, который связывал бы ее со всеми другими.

Однако такое сообщество, о котором мечтали анархисты, которое воспел Пеги в «Гармоническом граде»^{20}, не от мира сего. Христиане верят, что оно живет сопричастностью святых, но сопричастность святых находит в воинствующей церкви только свое начало. Она осуществляет совершенную личность личностей, соединяя все человечество в мистическом Теле Христа посредством участия в самом сообществе Троицы. Для христианина оно должно быть целью и отдаленным примером всякого сообщества. Всякое личностное сообщество является его образом, участвует в нем, правда, не достигая полного совершенства.

Иногда те или иные любовные, семейные, дружеские союзы весьма схожи с этим личностным сообществом. В самые благоприятные мгновения своей истории к нему может приближаться отдельная страна. Но в нашем воплощенном мире эти сообщества крепко связаны с плотью образующих их индивидов и даже с плотью и инерцией выражающих их вовне институтов. Являясь человеческими проявлениями, они склонны постоянно переходить из плоскости личностного сообщества в плоскость договорного общества, жизненного общества или же в плоскость низшего уровня — плоскость «публики», или массы.

История каждого из них совершается как колебание между одной плоскостью и другой в зависимости от его падений и возвышений. Так, например, Франция в V–VI веках представляла собой бесформенное скопление людей, и лишь некоторые из них участвовали в той коллективной личности, которая в то время только и существовала, — церкви; другие же в большей или меньшей степени входили в состав договорных обществ — в галло-романские магистраты, а большинство (варвары) принадлежало к многочисленным жизненным обществам. Дворянство в XI–XII веках образовало жизненное общество, но очень скоро в XIII веке Филипп Август превратил его в договорное общество, а Людовик Святой посредством крестовых походов включил в коллективную личность церкви. Затем произошло разложение ее, попятное движение, и на какое-то время благодаря Жанне д'Арк сложилась коллективная личность — Франция. Эта личность испытывала разные времена — хорошие и плохие, то подвергалась порабощению, то возрождалась вновь. Рывок, вызванный войной, сменился несколькими годами коррупции, приведшими ее к падению ниже того уровня, которого она была достойна. Тогда наряду с теми, кто стремился вновь обрести духовные ценности и собственную персональность, появились и торговцы оружием; подлинный, естественно-жизненный патриотизм уступил место узурпаторскому патриотизму, который имел своим основанием мифы, ненависть и страх.

Если взять какой-то отдельный момент истории сообщества или того, что внешне походит на таковое, я мог бы выделить все этапы его деградации. Возьмите церковь[34], вашу страну: из-за них ведут спор, с одной стороны, мистика, с другой — политика, как говорил Пеги. А поскольку извне видна только политика, возникает множество недоразумений.

Поэтому надо взять в расчет и существующие внутри них иллюзии. Многие общества принимают себя за подлинные персональные сообщества потому, что они хотели бы быть таковыми. Сколько семей являются всего лишь ложными коллективными личностями, в основе которых лежат неприязнь, стремление к зависимости, жизненная привычка или принцип «ты — мне, я — тебе»! Группа друзей, отделение на фронте в один прекрасный день образуют «духовное семейство»[35], сплачивающееся вокруг элитарной личности или выдающегося события. А затем возобновляется нормальная жизнь. Люди начинают стесняться своего звездного часа, перестают вспоминать о нем. Друзья вновь становятся просто людьми, живущими во власти своих страстей, страдающими беспамятством. Какое-то время еще продолжает существовать жизненное сообщество, объединяемое привычками, недавними воспоминаниями. Наконец положение меняется, и вокруг новых центров формируются новые сообщества, воспоминания стираются. Кое-кто еще пытается судорожно цепляться за прошлое, хочет сохранить то, что уже ушло, пусть даже ценой обмана, лишь бы не признавать, что время повернуло в другом направлении.

Это заблуждение. Необходимо решиться и признать, что коллективные личности умирают точно так же, как и индивидуальные личности. Нам всем, даже если мы молоды, уже приходилось терять как сообщества, так и друзей. Разве только, быть может, они нас будут ждать в вечности.

В абсолютных, предельных, метафизических ситуациях отношения между личностями и сообществом не являются проблемой. Если предельное духовное сообщество является результатом осуществления особенных личностей, тогда между этими двумя сторонами в чисто духовном плане нет никакой субординации: сообщество — это и есть естественная координация личностей.

Но в человеческой действительности не все так просто. Личности стоят выше простых живых индивидов, полностью вовлеченных в материю и заслуживающих уважительного отношения к себе лишь постольку, поскольку они несут в себе возможность стать Личностью, но совсем не потому, что они распыляют и отрицают личность. Эти индивиды сколочены в более или менее жизненные общества: профессии, семьи, отечества и т. п., частями которых они являются в качестве индивидов (в то время как о личности никогда нельзя сказать, что она часть какого-то целого)[36]. Эти общества, в той или иной мере материализованные, никогда не могут рассматриваться как сообщества чистых личностей.

Таким образом, в отношениях «индивиды — общества» теоретическая гармония, связывающая личность и сообщество, уступает место вновь и вновь повторяющимся конфликтам и разочарованиям. Всякое, даже наилучшее общество, когда-нибудь обманет меня в моем устремлении к личности, а вследствие этого и к сообществу; всякая попытка создания внутренне гармоничного и прочного сообщества окажется тщетной, а стремление к общему благу целостности всегда будет сталкиваться со стремлением к благу каждого из ее членов. Вот почему мне как личности никогда не удастся достичь завершенности ни в одном из экономических или политических обществ, которые имеются в моем распоряжении.

Вместо совершенной координации, которая царила бы в мире чистых личностей, где ни одна из них никогда не была бы средней величиной или орудием в руках другой личности или сообщества, положение, которое мы только что описали, зиждется на режиме ущербной субординации в отношениях между индивидами и обществами.

Здесь опять возникает затруднение. Если отношения «индивиды — общества» были бы чисто материальными или сугубо жизненными, то речь шла бы об игре сил и борьбе за выживание между отдельными частями. Но эта плоскость является нижним пределом. В столкновениях между индивидами и обществами в какой-то степени всегда участвуют подлинные личности предельного сообщества, вот это-то и есть подлинная драма, ибо с достаточной ясностью никогда не известно, какая именно из двух сторон и до какой степени оказывается вовлеченной в конфликт.

Следовательно, в этой области необходимо, опираясь на наш собственный опыт, усвоить некоего рода практическую мудрость. Вот несколько очевидностей, которые мы для себя добыли. Мы будем рассматривать их как указания, подлежащие осмыслению, поскольку имеется достаточно оснований считать, что проблема эта сложна, даже мучительна, чтобы можно было претендовать на ее разрешение, опираясь на несколько грамматических правил.

Если окончательное осуществление личности и сообщества (христианин сказал бы: достижение личного спасения и формирования сообщества святых) — это одно и то же дело, имеющее две стороны, то тем не менее мне дано[37] осуществлять только мою личность, пусть даже при этом я шел бы против всего света, тогда как для осуществления сообщества я могу внести только свой личный вклад, который останется неэффективным, если другие не сделают того же. Более того, как мы уже говорили, сообщество следует за личностью, оно является результатом, последовательно достигнутой гармонией. Заранее я не знаю, чем оно станет и какой путь приведет к нему; я знаю только, что такой путь открывается при условии, если я устремляюсь к личности. Я не могу хотеть этого сообщества, я могу только стремиться к тому, чтобы быть достойным его.

Когда я выступаю за экономическую и политическую революцию, я борюсь не ради сообщества, а (если брать слова в их собственном смысле) ради Личности, зная, что это соответственно пойдет и на пользу сообществу. Я полагаю, что, двигаясь в каком-то направлении, ? или ?, например, мы избавим личности от нынешнего экономического и политического угнетения, но я хорошо знаю также и то, что автоматически без их собственных усилий (которые только тогда и могут возникнуть) нам не прийти к созданию сообщества.

В том, что касается меня самого, моей личной задачи, здесь я обладаю некоторыми очевидностями, но что касается нынешних отношений людей, коллективного начала, конечной гармонии, здесь я пребываю в полном неведении. Я слишком хорошо знаю, что сообщество, которое объединяет в себе все личности, не может для своего утверждения требовать от меня того, чтобы я отверг себя как личность. Каждый конфликт, который может случиться у меня с обществом, я должен оценивать не с позиций живущего во мне индивида, а с точки зрения, которая превышает меня самого и которая вопреки моему самодовольству устремляет меня, как человека особенного, в направлении моего призвания; вот, несомненно, средство, дающее мне наибольшие шансы для продвижения к завершающему сообществу. Вся проблема будет заключаться в том, чтобы решительнейшим образом отличать призывы личности от выкриков индивида.

Сделав эти предварительные замечания и предполагая, что мы в своих разработках гарантированы от неосознанного возврата к индивидуализму, мы должны сформулировать правило, утверждающее, что любое земное общество существует лишь ради блага личностей, их духовного блага, и что земное благо необходимо для их осуществления. Мы категорически утверждаем: государство, экономическое общество стоят на службе отдельных или коллективных личностей, которые спонтанно развиваются на их территории. Не имеет права на законное существование государство, если оно действует против справедливости, даже в одном-единственном случае: Пеги был прав, когда говорил, что в деле Дрейфуса^{21} «само будущее Франции» требовало неукоснительной справедливости по отношению к одному-единственному из его граждан. И это была естественная, а отнюдь не анархическая позиция. Не может быть экономического строя, который обладал бы ценностью сам по себе: экономика должна быть только наилучшим средством предоставления всем людям той меры материальных благ, которая необходима для духовного развития каждого. К чему национальная, семейная, партийная честь, если она утверждается за счет обездоливания личностей?

Таким образом, долг общества перед личностями предстает в категорической форме. Что же касается обязанностей личностей по отношению к обществам, то здесь мы столкнемся с большим количеством ловушек и неопределенностей.

Общества нередко оказываются всего лишь умножением беспорядков, идущих от индивида. Суммируя их, они доводят угнетение до крайней отметки. Человек, который осознал свое человеческое предназначение, всегда должен открыто выступать против этой угрозы.

Тем не менее нередко и они оказываются эффективной подготовкой к сообществу, этапом на пути его становления. Каждое из них обладает здесь своими возможностями: товарищество, семья, партия, родина более или менее открыты для него. А поскольку моя личность вынуждена защищаться против материального угнетения, которым они ему угрожают в силу их беспрерывной материализации, мой индивид со своими претензиями и алчностью нередко получает счастливую возможность использовать эту защиту в своих целях. Между тем бесспорно, что мой индивид должен полностью, со всеми своими личными интересами и самой жизнью, приноситься в жертву сообществу, которое может включить в себя общества, поглощающие его. При этом необходимо соблюсти два условия: 1) Чтобы индивид приносился в жертву именно сообществу, как бы ни были несовершенны его требования в данный момент, а не обществам, основанным на материальных интересах, которые признаются таковыми открыто или подспудно. Если речь идет всего лишь о материальных интересах индивида, то это представляло бы опасность для других материальных интересов, затрагивающих личность, в подчинении которой находится индивид. Если же речь идет о жизни индивида, это меняет дело. Мы нисколько не возмущаемся, даже, напротив, восторгаемся, если человек умирает во имя своей страны, во имя революционной справедливости. Ведь бывают такие случаи, когда смерть оказывается для него единственным средством ответить на требования его личности, «спасти свою душу» и душу сообщества вместе с ней. Только в каждом конкретном случае надо хорошенько проверить, не умирает ли он ради торговцев оружием или ради кучки авантюристов.

2) Чтобы индивид при этом приносил в жертву только свою индивидуальность, то есть что-то такое, что принадлежит сфере его интересов: его выгоды, удобства, развлечения[38]. Мы уже говорили о том, что никогда никакое сообщество не может требовать от личности, чтобы она отрицала самое себя. В противном случае это было бы противоречием в понятиях, ибо сообщества есть не что иное, как завершение личностей.

Практически проблема будет состоять в том, чтобы определить, когда требуемая сообществом жертва перестанет подавлять индивида (что само по себе хорошо, несмотря на его противодействие) и начнет ущемлять личность.

Эти два условия помогают нам увидеть, насколько абсурдна позиция тех социологов, которые в том, что они весьма расплывчато называют конфликтами между «индивидом» и «обществом», постоянно отдают предпочтение «обществу» перед «индивидом» (потому что, как они считают, именно общество дает индивиду бытие) или же в соответствии с тем же принципом поддерживают более широкое общество в ущерб обществу менее широкому.

В своей грубой форме эта позиция представляется нам типичной для определенного материализма, имеющего благие намерения. Она игнорирует труд, который осуществляется внутри личности; тот труд, который, опираясь на социальные отношения, отнюдь не сводится к ним. Согласно этой позиции, добродетели сообщества имманентно присутствуют в каждом обществе и, при прочих равных условиях, автоматически развиваются, если иметь в виду их качества, вслед за расширением рассматриваемых обществ. Как говорил Паскаль, это значит рассматривать человека и общество с точки зрения множества, а не бытия.

Верно, конечно, что универсальность и в пределе интеграция всего человечества составляют сущность сообщества. Следовательно, расширяясь, оно обогащается, но при условии, что остается самим собой. Однако общество (несовершенное), обладающее большей протяженностью, стоит ниже сообщества совершенного или более совершенного, но менее протяженного. Когда под ударами варварского нашествия Рим распался, западное общество нашло для себя убежище на крохотных островках, затерявшихся в этом половодье. Когда та или иная официальная страна открыто предает какое-нибудь жизненное общество, которое находилось на его попечении, то оно может выбрать другое, более узкое сообщество, и ему будет хранить верность и послушание, что конечно же ослабит принадлежащую стране власть. Даже в периоды нормального развития многие промежуточные коллективы имеют преимущество над целой страной. Существует большое число примеров, когда мой долг по отношению к моему ближнему по праву имеет приоритет над моими обязанностями по отношению к более широким коллективам.

Остается только определить, кто в каждом конкретном случае будет выступать судьей. Указания, которые были нами даны, конечно, могут искажаться в зависимости от индивидуальных суждений, поддаваться всякого рода мистификациям, идущим от инстинкта. Именно поэтому мы особенно остро ощущаем потребность в достаточно самостоятельных, как правило, лучше информированных и более беспристрастных духовных сообществах: международные суды, церкви существуют не для того, чтобы диктовать свои условия, а чтобы просвещать души людей. Они поставили бы барьер на пути не только индивидуального, но и коллективного произвола и защищали бы персоналистское право против права государственного и классовых притязаний различного рода, продолжая проливать свет и на частные вопросы, поскольку они входят в их компетенцию. Конечно, требуется, чтобы эти сообщества не выступали одновременно и как судьи и как заинтересованные стороны вследствие их привязанностей или по причине противоречий с временными обществами.

Наконец, в поисках такого равновесия между личностью и обществами надо считаться со все более возрастающим значением политических и экономических сообществ. В них личность в еще большей степени находится под угрозой. В эпоху семейно-ремесленной экономики человек, который не хотел никакого публичного признания, мог полагаться на самого себя и противостоять сильным мира сего. Власть оплачивала своих наемников и не стремилась вооружать всю нацию ради своих целей. Та же власть, которая завтра станет распространять свои державные права на любого мужчину, любую женщину, любого ребенка, будет одновременно с национальной экономикой распоряжаться и насущным хлебом каждого; она сделается притягательной силой, и следует опасаться того, чтобы завтра обладающие силой авантюристы не попытались установить режим духовного угнетения.

Вот почему мы стремились определить в политическом плане плюралистическое Государство, в экономическом плане — экономику, децентрализованную вплоть до личности, которые в совокупности с необходимыми объединительными органами были бы в состоянии обеспечить необходимую атмосферу и свободу для спасения личности. Рано или поздно сторонники того или иного блока должны будут признать, что именно в этом и заключается главнейшая проблема нашей эпохи. Мы не выполним миссии, возложенной на наше поколение, если не сумеем решить ее.

Январь 1935 г.

Кое-кто может посчитать, что только что высказанные позиции стремятся возвратить правоту и жизнь старому спиритуализму. Но спиритуализм отдает нафталином. Народ с недоверием относится к нему, и он прав: слишком часто в спиритуализме эксплуатация прикрывалась маской добродетели. Философы сторонятся его, и они тоже правы: спиритуализм слишком часто становился прибежищем для расплывчатых мыслей и посредственных чувств.

Дело в том, что «спиритуализм» в том виде, как его понимали наши предки, знает только один тип объединения, наследовать который мы совсем не собираемся. В самом деле, попробуйте только заговорить об объединении сил, и вы сразу увидите, как вырисовываются два вида реакций. Первый привлечет к вам толпы докучливых людей с пылкими чувствами и смутными идеями, которые даже дышать способны только в общей сумятице. Второй, опасаясь первых, отдалит от вас даже тех, кто мог бы придать объединению прочность. Возможно ли избежать этого двойного недоразумения? Мы полагаем, что да.

В совершенном сообществе сотрудничество было бы всесторонним. Каждый реализовал бы себя, руководствуясь собственными требованиями, последовательно и абсолютно свободно развивал бы свои способности, объединялся бы со всеми другими, опираясь на целостную концепцию мира и человека. Такова собственно религиозная связь.

Именно к такой сопричастности мы и устремляемся. Работа, которую ведем мы и наши оппоненты, то каждый в отдельности, то объединяясь, как братья-враги, имеет смысл лишь в том случае, если мы верим в зов истины, сколь бы неясной она ни казалась нам, и в величие, как конечное примирение, для достижения которого мы прилагаем свои усилия, каким бы далеким оно нам ни представлялось. Не так давно писателям задавали вопрос: «Для кого вы пишете?», а за десять лет до этого вопрос звучал так: «Почему вы пишете?» Некоторые литераторы оказались обескураженными таким поворотом дел. Когда этот вопрос ставится по горячим следам, я знаю, в какое замешательство приходят многие из наших даже самых искренних и пылких реформаторов. «Ради чего вы трудитесь?» Многие ссылаются на драматизм эпохи, потому что увидели в нем средство для собственного жизнеутверждения. Другие — потому, что любят сильные эмоции. Третьи — потому, что от заварушки к заварушке их затягивало в среду, которая, как правило, поглощала их. Ну а наименее способные к сопротивлению плыли по воле волн. Большинство людей просто проводит время: они либо вообще ничего не видят перед собой, либо видят одни слова.

Объединившись перед последним рывком, мы трудимся не ради корысти или удовольствия, не для того, чтобы убить время; мы трудимся, чтобы приблизиться к истине и достичь универсального сообщества, которое не будет пренебрегать ни личностью, ни истиной; мы трудимся, чтобы идти к Богу, даже если многие из нас не знают о существовании Бога. Человек в полной мере является человеком лишь постольку, поскольку постоянно стремится объединять все свои мысли и действия вокруг одной и той же конечной цели, постоянно работает над приближением этой цели, расширяя и приумножая свою деятельность. Видимость не должна обманывать. Ниже мы скажем об актуальных причинах, которые толкают нас к объединению сил. Они являются весьма настоятельными в тех исторических условиях, в которых мы сегодня живем: они никоим образом не должны привести нас к культу бесхребетного человека и заставить нас в наших мотивациях заменить поиск истины моралью вседозволенности.

Следовательно, объединение сил является ценным лишь в той мере (а нередко мы и на это не обращаем внимание), в какой оно подготавливает высший тип сообщества. Если рассматривать его с точки зрения необходимых для этого численности, упорядоченности, постоянства, терпимости, оно является не чем иным, как необходимостью, наименьшим из всех зол: мы говорим это для тех неустойчивых душ, которых сводят с ума предельные ситуации и которые пьянеют от идеалистических коктейлей. Объединение — это тактика в хорошем смысле этого слова: это такая тактика, которая не поступается основными принципами ради случайных интересов и каждый раз стремится на деле принести максимум добра и минимум зла.

Таким образом, мы понимаем объединение сил совершенно иначе, чем это свойственно либеральной традиции. Самым совершенным для нас остается всеобъемлющее сообщество: мы в самом деле верим в духовную реальность и в истину, которая в конечном итоге должна всех нас объединить. Эта истина сложна и неясна, существует множество путей приближения к ней или, если хотите, различных способов двигаться по этим путям; стало быть, ее не следует путать с каким бы то ни было близоруким догматизмом, она требует величайшего уважения к свободе личностей и стремления к ней: и это нисколько не уменьшает ее значения как критерия, призыва, живого центра; мы смутно ощущаем ее, стремимся к ней, еще не сделав ни шага, чтобы приблизиться к ней. Напротив, для определенных форм либерализма не существует ни центра, ни призыва, а есть только относительные точки зрения, претерпевающие бесконечную эволюцию. Для них духовная жизнь состоит, в частности, в том, чтобы ничему не отдаваться, никогда не делать выводов, ибо всякий вывод является приостановкой ума. Для них все учения обладают ценностью, лишь бы они были «искренними», и чем больше мы будем сталкивать их Друг с другом, смешивать друг с другом, тем больше будем нейтрализовать их тяготение к догматизму. Таким образом, эклектика, отсутствие строго продуманной позиции становится законом сотрудничества.

Не следует недооценивать того, что либерализм предъявил справедливые претензии к коллективному догматизму и тем самым выразил скрытое уважение к истине, которая находится за пределами как обществ, так и индивидов. Но нельзя освободить людей, вырывая из связей, которые крепко держат их; это можно сделать, заставив их задуматься о собственном предназначении. Их можно привести к свободе, открывая перед ними ту сферу, где они при небольшом усилии с их стороны смогут рассмотреть пути, ведущие к подлинной автономии. Либерализм мог бы претендовать здесь на роль критика, но он уже отказался от нее в силу собственной ограниченности. Как только он возомнил себя самодостаточной концепцией, он придумал невоплощенные «духи», бессодержательные умы, способные понимать все и вся и быть всем, никогда ничему не отдаваясь: это наиболее утонченный продукт буржуазной культуры.

Поскольку мы являемся противниками либеральных идей, мы требуем, чтобы человек целиком включался в действие, и только таким образом можем говорить об объединении сил.

Дело в том, что жизненные ситуации являются более сложными, чем ситуации теоретические.

Исторические суждения и практические проблемы, с которыми мы сталкиваемся, когда хотим соединить теорию и принципы действия, становятся все более и более запутанными по мере того, как наша жизнь отдаляется от той замкнутой экономики, какой она была еще совсем недавно. Все более запутанными становятся пути, ведущие от теоретических принципов к практическим действиям. Неосознанные классовые предрассудки, предрассудки, вытекающие из частных интересов, партийные предрассудки, привычки, иллюзии еще более затемняют пути, по которым следует идти. Дело доходит до того, что мы обычно сталкиваемся с двумя следующими ситуациями: два человека, имеющие общую точку зрения относительно принципов, вовсе не согласны в вопросе о формах их применения; два человека, одинаково предсказывающие те или иные последствия, согласны относительно принципов лишь до определенных пределов, но не более.

Если бы история в своем осуществлении была бы сродни метафизической системе, то, безусловно, следовало бы просто свести вместе людей, которые полностью принимали бы одну и ту же концепцию мира, и сделать так, чтобы их логика имела бы возможность беспрепятственно осуществляться. Но история прокладывает себе дорогу непредвиденным образом. И если мы хотим в ней участвовать (и мы будем тем более внимательны к ней, если верим в ее божественность), то не станем подчинять ее абстрактной логике; стремясь к возрождению, мы будем опираться только на силу своей веры и исходить из реальных исторических условий.

Между тем сегодня история тяжело больна и нам предстоит врачевать ее. Мы полагаем, что с достаточной ясностью определили характер ее заболевания. В том что касается срочных мер и необходимых рецептов, то на деле люди, принадлежащие к всеобъемлющим, но в конечном счете различным, хотя и близким по глубинным аспектам метафизическим учениям, приходят к согласию относительно их выбора. Стоит ли ради расхождения школ позволить больному умереть?

Логики по поводу некоторых из этих учений могут сказать: либо они достигают согласия, имея в виду слова, но не вещи, либо они противоречат самим себе. Я отвечаю им: мы заставляем их иметь дело с реальными вещами и требуем от них доказательств; если они заняты только согласованием слов, то быстро окажутся в противоречии сами с собой; а если они непоследовательны, то зачем же требовать от нас, чтобы мы употребили их во благо, если по вашему же мнению их логика побуждает их ко злу!

— Но послушайте, — будут настаивать они, — все вещи взаимосвязаны, как можете вы прийти к согласию по поводу одной-единственной детали или промежуточных принципов, если вы расходитесь в том, что касается конечных принципов. — Ну да! Еще раз стоит сказать, что, если бы дедуктивная логика управляла людьми, вы были бы сто раз правы. Но наше сознание расплывчато, наши проблемы трудны, наши привычки устойчивы. А слова, в которые облекаются намерения или которые говорят о существующих реалиях, — это сплошные нагромождения и завалы. Как только мы затрагиваем земные проблемы и конкретные способы действия, истина сразу дробится и распыляется. Самые надежные принципы в одном случае являются безупречными, но совершенно недейственными из-за предрассудков и заблуждений, в другом случае они неадекватны, но обладают скрытой возможностью быть плодоносными среди сорняков. Один правильно видит причины, но ложно трактует действие, поскольку не учитывает исторические обстоятельства. Другой держит в своих руках бесценные осколки истины, но не имеет ни малейшего представления о деле в целом. Таково наше положение. Что бы вы ни говорили, вы не сможете сделать его ни более логичным, ни более ясным.

Мы только что вели речь о спасении тяжело больной истории. Это и в самом деле первая причина настоятельно необходимого объединения сил, к которому мы призываем. Когда реальность человека, как мы его до сих пор определяли, до такой степени поставлена под угрозу, когда необходимость возрождения уже столь четко обозначилась, было бы преступлением закрывать эту единственную дверь, ведущую к спасению, отвергать взаимопомощь, требуемую при объединении сил. Но много ли тех, кто спешит войти в эту узкую дверь?

Наша мысль идет дальше этого жизненно необходимого объединения, осуществляемого по сигналу тревоги. Выше мы отмечали, что сплочение рядов представляется нам законным лишь постольку, поскольку оно имеет своей целью истину, а не эклектику. Между тем истина подвергается двоякой опасности: с одной стороны, ей грозит распыление, с другой — разрыв, о чем мы только что говорили.

Кто будет работать над воссозданием целостной истины, если каждый думает только о той части, которой сам владеет? Но даже если одна из сторон полагает, что обладает ключом, подходящим к любой частной истине (а христианин не может думать иначе), то каким образом он сумеет открыть тайну, если не попытается испробовать свой ключ для каждой двери и провести учет своего благосостояния, посетив каждую из этих замкнутых ячеек? Если верно, что сквозь призму истины преломляется свет добра и зла, что она одинаково светит и правым и левым, что самые различные круги рядятся в ее одежду, то только любовь к этой расчлененной истине, а отнюдь не изнеженный либерализм, нуждается в людях, которые занялись бы собиранием ее кусков, разбросанных в нашем растерзанном мире. Всем формам «тоталитаризма» надлежит показать, что эти кусочки имеют силу только в целостности, в совокупности (правда, собиратели в свое время сами могут стать тоталитаристами); но наряду с творческой работой здесь необходимо решать и более скромную задачу по распашке целины, отбору, очищению, поиску равновесия, сбору откликов, что требует совместных усилий всех держателей частичных истин.

К этим причинам, ведущим их к объединению, следует добавить еще одну, последнюю, которая нам представляется основополагающей. Всеобъемлющая сопричастность, говорили мы, не может пренебрегать ни малейшим оттенком истины и в то же время должна включать в себя позитивные богатства каждой личности и бороться за их спасение. Но очень трудно соблюсти эту двойную верность. Люди не только замыкаются в себе и разделяются по политическим (земным) партиям, но и свои собственные духовные привязанности превращают в духовные партии, которые в свою очередь вводят партийные законы туда, где им нечего делать. Пользуясь словами Пеги, можно сказать, что они переносят любой «мистический» спор в «политическую» плоскость. Они доходят до того, что Маритен справедливо назвал «социологической проекцией» веры. Они превращают ее в одну из своих собственных умственных привычек, а нередко и в предмет своей гордости или каприза, говорят о ней на герметически закрытом, непроницаемом и непроницательном языке. Они, выражаясь словами Бергсона, превращаются в закрытое общество и выдвигают всякого рода требования вместо того, чтобы излучать свет. Окопавшись в этом обществе, они отказываются признавать истину, которая рождается где-то вовне, и даже ее название не упоминают и поэтому тем более рьяно нападают на нее. Они судят о перспективах мира только сквозь призму своего замкнутого мира, в котором находят себе убежище, дабы, прикрываясь требованием чистоты, уберечь себя от свершения любого великодушного поступка. Игнорируя психологию тех, кто пребывает вовне, они рисуют жалкие карикатурные картины бедности и тем прочнее закрывают себе путь к душам и сердцам людей. Мало-помалу они сами каменеют в своей скорлупе: их язык предназначен исключительно для внутреннего употребления, к тому же они говорят на каком-то жаргоне, где много красивых слов и общих, ничего не значащих фраз; они не испытывают жизненность своих идей в столкновениях и спорах. Свойственное им благодушие изнутри разрушает их убежденность, которая становится все более расплывчатой по мере того, как она тонет в потоке общих слов.

Несомненно, это самая большая опасность, угрожающая духовным ячейкам изнутри. Разрушить «социологические проекции» истины, а не сами «истины», сталкивая их друг с другом (это современное множественное число является просто абсурдом), обеспечить взаимопонимание, выветривая дух партийности, — это пошло бы на благо самой истины, которая для своего утверждения требует постоянного столкновения мнений.

Нам остается показать, как должна осуществляться эта борьба, коль скоро она отвергает формы деятельности старого либерализма.

Подведем некоторые итоги. Мы выступаем против безумного, чисто внешнего соединения различных мнений. Мы отвергаем также (стоит ли специально об этом говорить?) все «священные союзы», которые, пытаясь замаскировать расхождение мнений, отказываются ставить реальные проблемы и пресекают дебаты среди верующих; мы отвергаем также эфемерные, лишенные оснований соглашения, касающиеся политических реформ или экономических прогнозов.

Мы предлагаем регулируемое и направленное сотрудничество на основе точно определенной метафизической ориентации и строго определенных исторических суждений.

Метафизическая ориентация, задаваемая сверху, освещает наши позиции. Нужно только все время помнить о ней. Мы говорим: первичность духовного. Но: а) Духовное не сводится к возвеличению роли жизненных энергий, т. е. инстинктов, силы, молодости, дисциплины, национального тонуса, спортивных успехов и общественно полезных начинаний. Конечно, подогреваемый ими мир значительно более жизнеспособен, чем лишенный энергии механический мир. Но превращать их в высшие ценности, как это происходит в идеологии фашизма, значит сковывать духовный порыв и направлять его энергию по самому опасному пути.

б) Дух не сводится к культуре. Культура, отделенная от внутренней жизни, может превратиться в бессодержательную игру одного духа, не имеющего никаких обязательств и ни к чему не питающего любви. Более того, она становится воплощением интересов одного класса, одной нации, одного исторического периода (существует культура буржуазная, культура 1900 года и т. п.) и поэтому содержит в себе многочисленные пороки.

в) Дух не сводится к свободе. Свобода выбирать свою судьбу и средства ее осуществления вопреки всяческому духовному давлению — это фундаментальное завоевание человека, и мы не можем допустить надругания над ней. Но она имеет смысл, если ведет к согласию и обладает ценностью, если только содействует углублению и упрочению этого согласия. Мы равным образом выступаем как против антилиберализма, который хочет подменить этот акт лозунгом, так и против либерализма, для которого важнее всего неопределенность суждений и который защищает свободу, какой не дано осуществиться.

Что же такое для нас духовное?

а) Шкала ценностей для нас такова: приоритет жизненного над материальным, ценностей культуры — над жизненными ценностями; однако над всеми этими ценностями господствуют другие, те, которые мы повседневно ощущаем в радости, печали, любви и для выражения которых используем самые обычные слова, придавая им особую силу и значение; мы будем называть их ценностями любви, сердечности, милосердия. Эта шкала для некоторых из нас будет связана с существованием трансцендентного Boia и христианскими ценностями, но это ни в коем случае не означает, что она, в силу этого обстоятельства. закрыта для других наших товарищей.

Свободный выбор полагается как предварительное условие искреннего согласия с этими ценностями.

б) Эти ценности воплощены в личностях, предназначением которых является жизнь в целостном сообществе. Тот, кто развивает себя как личность, тем самым подготавливает сообщество. И, напротив, не может быть глубоких и прочных сообществ, кроме сообществ личностей Современный мир разрушил и то и другое. Претенциозный, эгоистический, формальный, абстрактный индивидуализм предлагает нам лишь карикатуру на личность. Капитализм и тоталитаризм предлагают нам лишь общество, основанное на угнетении и не имеющее никакого отношения к подлинной сопричастности. В противовес этим двум видам предательства по отношению к личности мы должны найти глубокие источники личности и сообщества и установить тот самый персоналистский и общностный строй, в котором они будут развиваться друг через друга.

Вот, собственно, то, что можно было бы назвать общими метафизическими принципами нашего сплочения. Идя к ним снизу и воплощая их, мы должны присоединить к ним конкретно-исторические суждения, касающиеся современного мира: об экономическом строе, о строе политическом, о ходе событий, развитии институтов.

Мы считаем, что две позиции четко определены, и эта определенность будет возрастать и в дальнейшем. Значит ли это, что они представляют собою всеобъемлющую систему, какой является религия? Нет, это было бы противоречием в себе. Ни для кого не секрет, что я здесь защищаю позицию христианства и что значительное число людей, объединенных, например, вокруг журнала «Эспри», являются христианами. Между тем христианин не может признавать никакой другой всеобъемлющей метафизики, кроме исповедуемого им христианства. Разве мог бы он прибегнуть к помощи какой-то другой метафизики?

Нет, мы придерживаемся иной точки зрения. Метафизические позиции, исторические суждения, необходимые для нашего сплочения, — это совсем другое, чем ревностно оберегаемая нами система. Эти метафизические позиции не следует рассматривать в качестве какого-то первичного отличительного признака, как то, чему каждый сохраняет верность, стыдясь одних своих поступков и не высказываясь по поводу других. Даже для многих из нас они не обладают достаточной силой, существуют сами по себе, потенциально. Они являются как бы образами, которые каждый может видеть с собственной точки зрения (отсюда и связь между ними), но которые не сможет отобразить никакое реально существующее зеркало. Следовательно, метафизические позиции могут нас одинаково ориентировать, но каждый из нас при этом будет ориентироваться на свою звезду и опираться на собственные ресурсы. Что же касается конкретных суждений, они не столь существенно связаны между собой; тем не менее в ходе скромного поиска, подчиненного скорее опыту, чем утопиям, принимаемым некоторыми за духовность, они могут составлять линию поведения, которая является вполне определенной, но постоянно развивающейся, аналогичной тем фактическим линиям, которые наука или антропология предлагают вниманию метафизика.

Таково это новое сплочение. По образу гражданского общества, которое мы противопоставляем либеральному и тоталитарным[39] обществам, мы охотно будем называть его, учитывая содержащийся в нем двоякий аспект, плюралистическим сплочением.

С одной стороны, оно определяет центр объединения и направления борьбы. Тем самым оно заявляет о том, что неприемлемо с его точки зрения: оно несовместимо с определенными тоталитарными системами, например миром денег, фашистским этатизмом, марксистским материализмом. Впрочем, оно несовместимо и с некоторыми практическими направлениями, принимаемыми отдельными сторонниками тоталитарных концепций, совместимых между собой внутри объединения: например, антикапиталистически настроенный католик найдет в нем свое место, но католик, беспрекословно принимающий капитализм, — если такое вообще возможно — ни за что не найдет его; чуждый релятивизму протестант, являясь антилибералом в определенном выше смысле слова, признает свое родство с ним, но либеральный протестант, если таковой существует, ибо для него как раз и не может быть истины и морали кроме тех, которые создает для себя сам индивид, не найдет с ним ничего общего; веротерпимый агностик, признавая, что его иерархия ценностей остается открытой каждому из тех, кто ее поддерживает, не будет чувствовать себя стесненно в нем в отличие от атеиста или воинствующего материалиста.

Но внутри этих границ и этой ориентации, которые не противоречат целостности позиций отдельного человека, его законным долгом станут совместное развитие и обогащение личностных черт и глубинных привязанностей каждого (без ложной стыдливости и скромности), обнародование всеми доступными средствами общих представлений и их метафизических основ и придание им личностного смысла. Иначе не будет ни встречи, ни единства. Встреча, как и сопричастность, осуществляется только между личностями, которые верят в истину и включаются в нее всем своим сердцем.

Мы полагаем, что дали ответ на вопросы, питаемые двумя видами страха.

Одни говорят нам: союз не может быть прочным, если он не основан на таком учении, которое содержит в себе идею целостного человека и целостной реальности. Между тем у вас мы видим людей, конечные метафизические позиции которых не могут в итоге не расходиться. Следовательно, вы, вопреки собственному желанию, соскальзываете на позиции малоэффективного эклектизма и даже возводите этот эклектизм в систему, которая более утонченно, чем очевидная пристрастность, высвечивает заблуждения. Здесь нет ни грана эклектики, поскольку, с одной стороны, четко определены исходные линии и поскольку, с другой стороны, они требуют, чтобы каждый человек включил их в целостную концепцию универсума. Что же касается последней, то она уже по определению является родственной по меньшей мере другим подобным концепциям в течение некоторого отрезка времени. И если на каком-то этапе нашего пути выяснится, что они стали несовместимыми и препятствуют последующему завершению духовной революции, так что же, значит, сплочение состоялось, значит, оно выполнило свою задачу. Мы с самого начала отметили, что сплочение сил, по определению, должно иметь свое время и свое место.

Другие же, напротив, скажут: вашей миссией является объединение людей доброй воли, которые полностью отвергают мир денег и, оставаясь открытыми ко всему новому, вместе с тем отвергают духовную диктатуру фашизма или коммунизма. Стало быть, вы также определяете, ограничиваете, исключаете, как и в том случае, если кто-то среди вас начинает говорить языком, который не подходит для всех. Вы что, тоже собираетесь создать еще одну заповедную зону? — Увы, да, если мы сами и избежим этого, другие превратят в конформизм то, что есть еще живого в нашем нарождающемся деле. Устремленность к гибели — это закон самой жизни. Но такая же участь уготована и тому, кто не хочет осуществлять выбор, кто стремится ни во что не ввязываться. Мы намереваемся осуществить выбор наилучшим образом, а потому каждый должен внести свою личную лепту. Не будь такой принципиальности, сколько дров мы сможем наломать!

Итак, объединение достигнуто. И что дальше? Поскольку базовые позиции определены, нам остается сравнить их с существующими ныне тоталитарными системами и на их основе разработать тактические позиции, которые явились бы плодом нашего размышления над конкретными историческими условиями, призванными сегодня обеспечить движение духа.

Тот, кто ждет от данного произведения «конкретных решений», то есть вполне обоснованных и всеми разделяемых идей, стимулирующих воображение и дающих предлог для личной безответственности, будет разочарован. Мы не в состоянии познать будущее, его конкретные черты и механизмы их осуществления недоступны нашему воображению. Каждому дню — его труд, его работа. То, во что мы можем целиком включиться уже сегодня, — это провидческое осуждение беспорядка; и если на этом пути и будут остановки, то мы используем их исключительно для того, чтобы лучше осознать руководящие принципы перестройки и проанализировать уже пройденные этапы. В дальнейшем мы будем руководствоваться опытом. Игнорировать постоянно развивающийся опыт значило бы потакать интеллигентскому самолюбию или поддаваться уловкам лени: наша духовность — это присутствие и ответственность.

Июнь 1934 г.

«Невозможно понять фашизм во множестве его проявлений, то как партийной организации, то как системы воспитания, то как дисциплины, если не брать в расчет его общую концепцию жизни. Эта концепция является спиритуалистической».

Эти принадлежащие Муссолини[40] слова выражают существо фашистских притязаний по меньшей мере с того времени, когда после предпринятой авантюры сторонники фашизма стали подыскивать себе доказательства собственного благородного происхождения. Они могут считать чем-то недостойным внимания экономические интересы и лигу налогоплательщиков. Но они всегда говорят о своей деятельности как о мистической жизненной реакции против механизмов, отдают предпочтение энергичности и порядку перед бездействием и беспорядком. Молодость, здоровье, воля, единодушие, авторитет, рвение, новый обновленный социальный организм, собственные дома, усердные служащие, воодушевленные толпы: внезапный взрыв всех этих живых сил способен навязать воображению образ воскрешения духа.

Мы провозгласили приоритет духовного и в борьбе за это видим смысл нашего существования; поэтому-то мы понимаем, откуда может появиться опасность. Многие молодые марксисты, стремящиеся скорее подтвердить правоту своих учебников, чем понять свое время, после того как испытали различного рода затруднения, в борьбе с нами сумели найти тяжеловесную тактику, которую им подсказала фашистская риторика. Они посчитали достаточным выдвижение следующей аксиомы: всякое антикапиталистическое движение, которое не является марксистским, по определению является фашистским, и принялись распространять ее со свойственными им тупым самодовольством и поразительной слепотой.

Мы протестовали, заявляя, что нашему движению (как, впрочем, и фашизму) не нашлось места в рамках марксистских прогнозов (да и кто упрекнул бы их в этом?). Нам ответили, что Маркс предвидел появление всех подобных движений и еще многое другое, поскольку он сказал, что при приближении к своему концу капитализм станет призывать себе на помощь все темные силы и что мы из упрямства настаиваем на своих собственных позициях; один особо проницательный товарищ проделал головокружительные кульбиты, дабы дать нам понять, что наилучшим диалектическим доказательством нашего фашизма является именно то, что мы его отвергаем.

Мы не стали бы останавливаться на этом примере партийной недобросовестности, если бы не видели, что она завладевает определенной частью общественного мнения. Совсем недавно один еженедельник под заголовком «Молодежное движение или фашизм?» стал публиковать отрывки из подобного рода исследований; вот один из них: «Они начинают с восхваления духовной революции, а заканчивают тем, что ищут спасение в фашизме». Необходимо, правда, добавить, что некоторые молодежные движения, именующие себя нонконформистскими, дают основание для подобных оценок. Мы полагаем, что настало время определенно и решительно покончить с этими происками по меньшей мере по отношению к нам. Мы, как и все те, кто не боится упреков ни в партийном конформизме, ни в групповой амбициозности, ни в доктринальной неповоротливости, хотим, не принимая в расчет несущественные различия, объединить всех тех, кто открыто работает на духовную революцию. Но прочный союз возможен лишь при ясно определенных целях и чистоте используемых средств. Сама забота о единстве требует необходимых различий. Пока мы находимся в отправной точке, необходимо внимательно следить за малейшими отклонениями от намеченного пути — кто знает, куда они выведут нас завтра.

Первым делом необходимо определить, что такое фашизм, и обрисовать его в самых общих чертах, вместо того чтобы довольствоваться тем его сентиментальным образом, который, руководствуясь определенными политическими потребностями, представили на всеобщее обозрение какое-то время тому назад.

Мы не намерены ограничиваться общими замечаниями. Мы вовсе не отрицаем того, что по сравнению с режимами, на смену которым приходит фашизм, он вносит в общество здоровый элемент и повышает его тональность, и это представляет собой значительный источник энергии. Мы осознаем также, что между различными формами фашизма существуют серьезные расхождения. Мы не сомневаемся также в том, что изучение их институтов и их дальнейшей эволюции даст нам много полезного. Но в данном случае речь идет о том, чтобы постичь их сущность, а не описать их разновидности. Итак, что касается экономического, политического и социального планов, мы будем называть фашизмом защитную реакцию, — которая отвергает либерализм в пользу государственного капитализма, не подвергая фундаментальному пересмотру сами основы капитализма: приоритет прибыли, большая масса денег, власть экономической олигархии (по меньшей мере, такова перспектива); — которая объединяет рабочее движение под руководством государства, обладающего диктаторской авторитарной властью и распространяющего ее на капитализм в целом, которому фашизм не намерен уступать свои позиции; — которая, наконец, стремится вызвать подъем в стране, используя животрепещущие лозунги общественного спасения (особенно вначале) и национального величия, хотя и то и другое получает мистическое воплощение в лице одного человека, вождя партии, государства, наделенного тоталитарной властью от имени государства-партии, посредством которой он, опираясь вместе с тем на полицию нравов, осуществляет управление людьми.

Но в еще большей степени мы отвергаем фашизм как собственно человеческий способ действия, и в этом смысле — как наиболее опасное явление, которое когда-либо существовало. Фашизм — это псевдогуманизм, псевдоспиритуализм, заставляющий человека сгибаться под гнетом тирании грубо сколоченной «духовности» и двусмысленных «культур»: расы, нации, государства, воли к власти, анонимной дисциплины, вождя, спортивных успехов, экономических достижений и т. п. В конечном итоге — это новый материализм, если материализм означает повсеместное сведение высшего к низшему и подчинение высшего низшему.

Необходимо, чтобы наши либеральные оптимисты усвоили раз и навсегда следующую истину: нельзя бороться против одной мистики с помощью другой мистики, к тому же более ущербной. Нельзя бороться с наступлением фашизма, слезно клянясь в преданности демократии, прибегая к выборам, не обладающим силой даже для того, чтобы сместить хотя бы одну реальную власть, призывая замкнувшихся в четырех стенах людей к негодованию. Фашизм сегодня распространяется по всему миру. Фашизм в очередной раз зовет погрузиться в дремотное состояние, когда человек теряет способность что-либо ясно видеть, когда мир становится таким мрачным и гнетущим, что только остается взвалить все бремя существования на одного человека, дожидаться очередных призывов и слепо повиноваться им, опьяняясь героическими речами! Но он же зовет и к величию: когда всюду царят беспорядок и разочарование, то тут же начинают требовать чистоты, энергии, величия, порядка.

Наша роль состоит не только в том, чтобы отвергнуть такое прозябание, но и удовлетворить страстное желание величия, которое в случае фашизма ведет в пропасть. Поэтому мы говорим: Национальному пробуждению — да. Мы воплощенные люди, у нас есть своя родина, нам знаком ее облик, ее опыт, понесенные ею жертвы, а следовательно, мы знаем, какая миссия предуготована ей. Но мы отказываемся признавать ее в абстрактной нации, превращающей свою суверенность в ощетинившуюся крепость, подобно тому как буржуа делает нечто подобное из своей частной жизни и поэтому уже не способен понять, что самым прекрасным лицом является лицо открытое. Мы отказываемся считать родиной полицейское государство, именуемое тоталитарным в том смысле, что оно является «подлинной реальностью индивида» и что для него «все существует только в государстве и ничто человеческое или духовное не существует, а следовательно, и не обладает изначальной ценностью вне государства»[41]. Мы, французы, отвергаем такое карикатурное изображение миссии Франции. Для нас она — в воскрешении ее древнейшего призвания, состоящего в освобождении и очищении самих основ мира.

Очищению — да. Но мы хотим знать, является ли очищение милостью, которая дается вместе с партийным билетом и отнимается вместе с ним, и не является ли первозданная чистота верностью людей взятым на себя обязательствам, когда они поверили в ту или иную многообещающую программу.

Молодость, энергия, пробуждение — да. И пусть будет покончено с господством патриархов, мертворожденных идей и благодушия! Взывая к молодости, мы взываем к искренней вере, к простоте сердец, а не к грубости и распущенности, потакающим животным инстинктам, не к опасным детским играм вооруженных школьников.

Порядок, дисциплина, авторитет — да. Мы не менее критично относимся к либеральной демократии, парламентской демократии. Jamfoetet^{22}. Их демократия — это демократия рабов, отпущенных на свободу с опустошенной душой, обделенных хлебом насущным, подчиненных грубой силе денег, доведшей их до бунта. Порабощение — согласны. Но нельзя излечить от неосознаваемого рабства с помощью сознательно избранного рабства. Мистика вождя, которая повсюду стремится вытеснить мистику демократии (учтем это), создается намеренным отступничеством каждого человека от своего человеческого предназначения: инициатива, ответственность, личность — не на службе у универсальных ценностей, которые возвеличивают ее, а в руках одного человека, который получает свободу действовать и использует ее по своему усмотрению — либо потакая собственным слабостям и амбициям, либо взращивая предполагаемую гениальность; и в том и в другом случае он ставит себя выше любых институтов.

Можно ли сказать об этом человеке, что он получил свой мандат в результате плебисцита, а о фашизме, что это подлинная форма демократии? Да, но подобный плебисцит — это плебисцит нищеты, использующий нищету, чтобы дурачить нищету. Самым большим духовным жульничеством современности, безусловно, явилась деятельность агентов-провокаторов духовной революции, которая дала им возможность выдавать себя за людей, пекущихся об общем благе.

Так не побоимся же сказать, что в современных условиях проблемы демократии, проблемы авторитетной власти остаются пока еще неизученными и нерешенными.

Да, сколь бы совершенными ни были институты, от которых исходит власть и которые, собственно, и пользуются доверием, жизнь в них вдыхают только люди. Но эти люди не должны стоять над институтами, быть выше их законов, существовать отдельно от общества и пользоваться особыми благами и привилегиями. Они обязаны стоять на службе общества и пользоваться властью только в силу высшего закона, которому они подчиняются, и органической демократии личностей, которые поддерживают их руководящую роль. Проблема соотношения единичного и множественного стара как мир: единство власти мы находим не в легковесной абстракции правления одного человека, а в органической множественности ответственных людей. Да (и этого не следует скрывать), диктатура необходима всякой революции, в особенности революции духовной, чтобы нейтрализовать силы зла и склонить их на свою сторону. Либерализм является могильщиком свободы. Мы уже не можем довольствоваться иллюзорными свободами или пользоваться отживающими свой век свободами. Но такая диктатура может быть только временной и ограниченной. Она не должна вести к установлению духовной диктатуры одного государства или одной партии, а следовательно, к господству лжи, к духовному вакууму и верховенству ренегатов и льстецов. Наша формула такова: материальная диктатура, контролируемая насколько это необходимо, всеобщая духовная свобода. И если у нового государства есть собственная метафизика, то пусть оно, опираясь на свои идеи и свою веру, вступит в спор со всеми другими государствами.

Да, здесь существует органическая и функциональная иерархия. Но внимание! Мир денег разделил людей на два класса, один — класс эксплуататоров, другой — класс эксплуатируемых, и тот и другой более или менее осознают ту роль, которую им навязывают деньги, иногда вопреки их собственным желаниям. Первым — легкая жизнь, уважение, досуг, культура, руководящие посты. Вторым — подневольный труд, ограниченное образование, наследственная посредственность. Среди первых есть, понятно, такие, кто считает это в порядке вещей. Иногда им случается «желать блага народу», высказываться в пользу более гармоничного или более нравственного строя, но надо быть начеку, когда они лживо выдают себя за «добрых богачей», отличающихся от «богачей злых», и предлагают свои услуги в качестве армии спасения. Скажем сразу: эти люди так и не поняли, что бедность является царственной особой и что духовному человеку чуждо какое бы то ни было обособление. Когда они объявляют себя революционерами, для них важно, чтобы революция оставалась аристократической, и им не удается избавиться от своей неприязни к нам или убедить нас в своей любви к нам. Во Франции, этой стране древней культуры и высокой нравственности, особенно внимательно надо следить за такими велеречивыми аристократами: фашизм может просочиться именно через них, и это уже происходит, ибо как раз в тот момент, когда ими овладевает самое постыдное чувство неполноценности, у средних классов и остального народа начинает процветать дух угодничества и лести и они готовы принять из рук кандидатов на власть первые попавшиеся знаки отличия низшего чина, которые поднимают их собственное достоинство в их же глазах[42].

Декабрь 1933 г.

С каждым днем характер расслоения определяется все более четко. Представляется, что ныне, независимо от мало чем отличающихся друг от друга режимов, там, где речь идет о философии человека и совместном человеческом бытии, разворачивается сражение непосредственно между тремя силами: собственно коммунизмом, осознанной или полуосознанной буржуазно-капиталистической обороной и позицией, которая в целом формируется вокруг христианских ценностей (ценностей свободы, личного достоинства, справедливости, которых личность требует наряду с другими как необходимого условия для своего утверждения).

Маркс считал, что передовые силы агонизирующего буржуазного общества в индивидуальном порядке перейдут на сторону коммунизма, когда настанет время решающих сражений. Господин Рамон Фернандес, принимая недавно, вслед за Андре Жидом, Пьера Юника, от имени необходимости в шутку напомнил об этом пророчестве, сведя тем самым до элементарного экономического следствия то, что могло предстать как блестящее индивидуальное обращение. Для нас не составляет никакого труда согласиться с тем, что эти неофиты, если судить по их намерениям и великодушию, относятся к лучшим людям. Но мы вынуждены вместе с тем отметить, что (и в этом, как я полагаю, я не противоречу Марксу) они принадлежат к числу тех, кто внутри буржуазной идеологии занимал наиболее шаткие позиции. Быть может, именно это обстоятельство объяснит нам их эволюцию, которая на первый взгляд кажется обескураживающей.

Ну и ну! Еще совсем недавно в том же «Бюллетене», где сегодня находит свое выражение излишне застенчивая критика гитлеризма, мы читали следующие жесткие слова, вышедшие из-под пера ныне раскаявшегося Дандье («Преданная революция», rdre nouveau, № З): «В основе цезаризма заложено мошенничество: единство родины в опасности, вся одеревенелая военная администрация становится на службу диктатуре; голосование, которое должно помогать народу контролировать деятельность своих избранников, превращается в плебисцит, служащий самой надежной опорой для тирана-демагога. Одним словом, государство из служителя превращается в монарха, ибо диктатуру создает не столько диктатор, сколько аппарат, который он всегда использует по назначению и, главным образом, в целях контрреволюции». Между этими двумя убеждениями необходимо сделать выбор!

Сделали ли вы такой выбор, друзья мои? Едва появилось ваше письмо, как «Фигаро», «Так», одним словом, салонная газета и газета торговцев оружием, засыпали вас восхвалениями, на которые во времена вашей прекрасной нищеты ни консервативная пресса, ни независимая молодежь не были столь щедры. Один из вас считает, что ему следует опубликовать революционное произведение в еженедельном журнале, который до сих пор публиковал работы избранных академиков, и получает разрешение на такую публикацию (какая осмотрительность!) от директора г. Тардьё, известного специалиста в области прогрессивной христианской морали (как говорил Пеги, теологи постоянно на своих местах!). Чувствуете ли вы, какая угроза нависла над вашей честностью? Разве вы не знаете, что для вас уже приготовлены деньги, если вы соблаговолите стать на сторону не слишком жестокой и достаточно аристократической революции? Я знаю, что ни по совести, ни по доброй воле вы не склонны продавать себя. Но дифирамбы в ваш адрес говорят сами за себя.

Дерзайте. Только от вас зависит, чтобы этот призыв не стал последним. Уточним, что, поскольку здесь мы могли допустить ошибку, эти строки ни в коей мере не ставили целью задеть честь наших товарищей. Что же касается фундаментальных расхождений с ними, то об этом см. первое приложение.

В другом месте мы достаточно много говорили о подлинных духовных ценностях, на которые опирается строительство коммунизма, и вполне определенно критиковали все нелепости пристрастной прессы, поэтому нас вряд ли можно обвинять в излишнем попустительстве. В начале нашего исследования мы хотим также подчеркнуть, что, если побудительные мотивы того или иного учения вызывают наши глубокие симпатии, это вовсе не означает, что мы полностью принимаем само это учение. Когда г. Фернандес провозглашает, что сегодня первейшей проблемой должна быть проблема нищеты, когда он пишет, что «интеллигент нуждается в рабочем классе для того, чтобы в полной мере познать самого себя», и что «рабочий нуждается в интеллигенте, чтобы постичь самого себя, что между тем и другим существует отношение строгой взаимности», он может не сомневаться, что мы полностью согласны с ним. Все, что следует далее, оказалось бы неверным, если бы мы не начали с подчеркивания этого согласия. Чтобы внести окончательную ясность, мы также заранее даем клятву на верность нищете, заверяя, что мы никогда не станем на сторону ее противников, т. е. в ряды защитников мира денег, даже если бы они написали на своих знаменах наши идеи, как они уже не раз пытались это делать.

Но тут-то все и начинается. Пользуясь нашим добрым расположением, нас хотят вовлечь в борьбу, которую мы отвергаем как раз из-за своей верности высказанной выше позиции.

На первый взгляд, речь идет о явном, ощутимом противоречии, что, несомненно, впечатляет большое число людей.

Ваше дело, как вы сами утверждаете, говорят нам, заявляя о вере в нашу искренность, — это в первую очередь материальная и духовная нищета, и в особенности нищета пролетариата, потому что ныне она представляет собой кровоточащую рану на теле всего мира. Между тем, и здесь я цитирую г. Фернандеса[43], который только выявляет постулат, неявно присутствующий во всех спорах: «как бы то ни было, а марксизм стал единственным оплотом для угнетенных», так что «всякая критика марксизма автоматически оборачивается аргументом в пользу „правых“». Это «как бы то ни было» явилось последней и совсем уж платонической уступкой этого интеллигента собственному внутреннему сопротивлению. Другими словами, коммунизм отождествляется то с исторической необходимостью, то с социальной истиной, то с надеждами народных масс в зависимости от того, что этим хотят сказать. Быть может, без излишней церемонности можно было бы утверждать, что при нынешней расстановке сил коммунизм фактически единственный, кто способен эффективно вести борьбу. Однако либо в силу догматизма, либо по тактическим причинам могут не считать всех тех, кто не разделяет этого догматизма или этой тактики, подлинными и действенными борцами против нищеты.

Для многих такое обвинение мучительно. Мы намеренно избегали говорить о снобизме, который сегодня вполне может паразитировать на самых серьезных человеческих проблемах. Нам глубоко отвратительно, когда вопросы о смерти и нищете стремятся окутать дымовой завесой или утопить, прибегая к интеллигентскому умничанью. Но не всегда снобизм приводит к подобному результату. Сегодня есть такие люди, для которых борьба против нищеты является настоятельным духовным требованием, и они начинают сомневаться в собственных намерениях и искренности, когда те, кто является в некотором роде официальными представителями нищеты, обвиняют их в предательстве; вот почему порой непосредственное обращение к идеологии или использование тактических ходов имеют свой глубокий смысл.

Именно в такие моменты необходимо обладать интеллектуальным и духовным хладнокровием, чтобы лучше видеть все вокруг и уметь разбираться в том, что происходит, когда в игру вступают благородные намерения.

И не только это. Следует стремиться к осознанию реальных перспектив исторического развития и их значения, чего сегодня, как правило, недостает всем нам. В марксизме есть много того, что необходимо взять на вооружение. Однако существует два марксизма, один — предствляющий собой плодотворный метод исследования проблем совокупного положения человека, и его некоторые идеи созвучны самым глубоким прозрениям Паскаля и христианства; существует также марксизм, являющийся тоталитарной философией, превращающий всякую духовную деятельность в отражение экономических обстоятельств, недооценивающий или отрицающий таинство человеческого бытия; он знает только одну его сторону, ту, что непосредственно связана с материальной жизнью, со средствами существования и сугубо механическими отношениями, которые, вместо того чтобы служить формированию личности, постоянно угрожают ей. Это исторически преходящий коммунизм, нам известны все его сильные стороны, мы понимаем, куда он зовет, с радостью отмечаем все его подлинные достижения. И тем не менее мы вынуждены констатировать, что во всемирной истории и истории самого коммунизма он представляет собой некое отклонение — подверженную тысячам личных, тактических, теоретических влияний диктатуру одной партии, в свою очередь стоящую особняком и внутри великой социалистической традиции. Когда Троцкий оказался за пределами России, когда такие значимые фигуры, как Виктор Серж, Марсель Мартине, отлучаются находящейся у власти фракцией от лагеря подобных приверженцев нищеты, сама история и требования гуманизма вынуждают нас не доверять сегодня духовное богатство человечества этому партийному лагерю. Надо, чтобы этот коммунизм осознал всю опасность собственной затеи, в которую он вовлекает человека, и понял, что на своем пути он оставляет неиспользованной массу возможностей (сошлемся, для примера, на христианство с его мощными ресурсами, учение Прудона и ценности анархизма, революционное профсоюзное движение, корпоративизм и многое другое). Ныне открытое провозглашение себя революционером уже не представляет акта мужества, если не считать некоторые исключительные случаи. Одним из них, и на это мало обращают внимание, является противостояние тенденциям конформизма или сентиментализма, влекущих на сторону социально исчерпавших себя форм революции. От кого же еще ждать такого мужества, как не от интеллектуалов, пекущихся о благе народа, мышление которых, надо полагать, подверглось в нашу эпоху соответствующей обработке.

Я хорошо знаю, что коммунизм будет вести свою игру более жестко, чем какой бы то ни было сентиментализм. У меня есть все основания предполагать, что я неизбежно окажусь вовлеченным в эту игру, что мне придется выбирать между моей приверженностью делу нищеты и формулировками коммунистической партии.

Может быть, речь идет об исторической необходимости? «Существуют два блока. Надо выбирать из того, что есть. Третьего не дано». Что, разве сам Маркс выбирал между буржуазным консерватизмом, порожденным контрреволюцией, и легковесным оптимизмом наследников 1789 года? Или он открыл третий путь? Ничто не требует такого решительного и героического вовлечения, как творчество. Да, выбор надо делать, и наш долг вовлеченных людей дает нам право повернуться спиной к существующим партиям лишь в том случае, если мы говорим «да» будущему и если мы, засучив рукава, беремся за дело. Но при таком условии мы избегаем дилеммы. — Пусть будет так. Ну а если столкновение блоков произойдет раньше, чем вызреет наше будущее? Разве это не один из тех моментов, «когда возникает необходимость определить позицию, чтобы спасти свою человеческую честь?» — Мы будем определять свою позицию беспрерывно. А об остальном мы уже сказали. Одно несомненно: наш выбор никогда не станет выбором ради денег, ибо мир денег не может не быть злом, даже когда он провозглашает себя защитником добра. Что же касается его противников, то мы будем вместе с ними всякий раз, когда они будут представлять собою меньшее зло по сравнению с миром денег, даже если они будут незначительным образом удовлетворять нас; но само собою разумеется, что может существовать нечто худшее, чем нынешний строй, и если нам грозит такое, то уж пусть лучше длятся теперешние наши страдания и несправедливость, к которым мы остаемся безучастными или против которых протестуем, чем возлагать надежды на новые страдания и несправедливость, которые неотвратимо ждут нас в будущем. Когда это потребуется (и если это потребуется), народ, существующие партии, сами события укажут нам способ нашего действия.

Кто-то запротестует и скажет, что он присоединяется к коммунизму, хотя и в силу необходимости, но вполне сознательно. Что защищали мы, когда говорили о коммунистической диктатуре? Блага? Мы ими почти не обладаем и в большинстве случаев утверждаем, что другие обладают ими не на законных основаниях. Мы защищали возможность для каждого человека, подчиненного материальной необходимости, самому строить свою судьбу и самостоятельно избирать линию свободного самопроявления, даже если при этом он идет вопреки мнению власти.

«Мы не утверждаем, — пишет г. Фернандес в работе „Союз во имя истины“, излагая перед читателями причины своего сознательного выбора в пользу марксизма, — что в каком-нибудь мире, построенном на основании кантовского учения или христианских ценностей, либерализм не смог бы осуществить всех своих чудесных обещаний. Мы утверждаем следующее: в реальном мире, в том, в каком мы живем сегодня, в реальных условиях труда и борьбы либерализм не только не осуществляет собственные намерения, но, напротив, своими лицемерными маневрами служит всем тем, кто является противником человеческого достоинства и человеческой свободы». Разве можно не согласиться с этим! Одной из наших постоянных задач является разоблачение иллюзии свободы, которая ныне господствует среди демократов, получает широкое отражение в прессе и в идеологических баталиях, имеет хождение в том самом обществе, где тайно царит тирания денег. Но было бы насмешкой обвинять духовную (а следовательно, и политическую) свободу за последствия прегрешений, ответственной за которые является только экономическая свобода. Обуздать экономическую свободу — конечно, но целью этого обуздания должна быть духовная и политическая свобода (не будем пугаться тавтологий!): таким представляется нам магистральный путь гуманизма.

Мы говорили, что слабость некоторых интеллектуальных построений буржуазного мышления заставляла одних склоняться в сторону добродетельного коммунизма, других — в сторону жестокого фашизма. (Не таковы ли Моран, Беро, Ромен?) Обладая завидным интеллектуальным здоровьем, г. Фернандес сумел длительное время существовать, питаясь тощей похлебкой рационализма. Не от него ли наследует он известные слабости? Когда он марксистскому прагматизму, признающему действенность идеи, но не истины, противопоставляет в качестве противовеса «внутреннюю удовлетворенность, основанную на представлении», свободное мышление как «повод для личного восхищения и гордости»[44], то сразу же становится понятным, что он легко и с радостью расстается со столь малозначащими преимуществами. Но какое отношение имеет все это к хранимой всеми верности истине? В блистательном рассуждении Фернандес еще раз показывает, что «спиритуализм» частично восходит к буржуазному мышлению, а именно к рационалистическому идеализму, который вместе с таинством реальности отвергает и идею вовлечения в реальность. И все это для того, чтобы отвергнуть не только грехи мышления, но и мышление как таковое?

Именно этого можно опасаться, когда Фернандес извлекает идеологические следствия из своей новой позиции. Рабочий, говорит он, продвигается вперед по пути своего освобождения подобно тому, как мыслитель идет к истине. Он сокрушает своих внешних врагов точно так же, как философ одолевает всех тех, кто хотел бы «подчинить нас какому-нибудь трансцендентному принципу (Богу, нации), который стал бы законом мышления для самого мышления и который навязывал бы свои указания вдохновению». Как видно, еще не закончен подсчет жертвам нового дологического менталитета г. Брюнсвика, который на протяжении двадцати лет мешал большому числу серьезных умов мыслить трансцендентность иначе, чем в качестве пространственного отношения и насилия над имманентностью, тогда как в действительности трансцендентность завершает и поддерживает имманентность. Когда через пару строк г. Фернандес говорит о «схожести интеллигента и рабочего» и поддерживает данную мысль, опасаюсь, что это делается за счет включения тяжеловесных и заземленных идей этого последнего (прочь всех спекулянтов) в свободную игру мысли, над которой он еще вчера потешался (патрон — это трансцендентное начало двустороннего социального отношения и т. д. и т. п.). Для меня конечно же сегодня существуют люди, угнетаемые другими людьми, и идеи, угнетаемые другими идеями. Но поостережемся такого строя, который будет подчинять людей одновременно людям и идеям, ибо, следуя марксизму, можно с полным основанием утверждать, что новая идеология в этом пункте соответствует глубинным интересам, а следовательно, и глубинным мыслям пролетариата, что она является собственным выражением его свободы; но для нас она остается идеологией одной партии и одной системы, а следовательно, не может стать внутренним достоянием тех, кто ее отвергает, поддерживаться теми, кто ей подчиняется не иначе, как вследствие конформизма, который под видом добровольного согласия представляет собою самую опасную «трансцендентность» и самую жестокую тиранию. В целом я очень боюсь, как бы «царство свободы» в марксистском самодовлеющем обществе, когда все люди будут подогнаны под образец государственной доктрины, не стало повторением «лицемерного извращения» капиталистической свободы и как бы коммунизм г. Фернандеса не стал похожим на его рационализм, как похожи друг на друга родные братья[45].

Быть может, мне не трудно было бы показать такую связь. Но как это обычно бывает, вопрос заключается в другом: речь идет о том, чтобы установить, имеем ли мы в результате изменения действительно нечто новое, или перед нами то же, что было, слегка изменившее свой внешний вид. Еще более опасно предполагать, что коммунизм как идеология весьма близок буржуазному рационализму.

Остается рассмотреть последнюю претензию коммунизма, не имеющую отношения ни к необходимости, ни к осуждению, а только к тактическим задачам. «Как бы там ни было», а коммунизм на сегодняшний день — единственный, кто способен, если иметь в виду революционный потенциал, довести до конца антикапиталистическую революцию. Следовательно, вы обязаны помогать ему, если хотите не только рассуждать, но и действовать. Когда речь идет о деле, неважно, какими средствами оно будет осуществляться.

Но в том-то и дело, что это важно. Один крайне левый писатель, в равной мере бесстрашный и тогда, когда работает за письменным столом, и тогда, когда выступает с трибуны, недавно сказал мне: «Главное сейчас — это не просто действовать, а осуществлять подлинные действия». В противном случае мы будем иметь плачевные результаты.

Не только средства не существуют отдельно от цели, но и действия по их реализации не существуют отдельно от ситуаций, которые они сами создают. Вот почему достойна всякого осуждения мысль о том, что тактика, понятая как достижение результата любой ценой, может использовать любые средства. Тактика должна выбирать средства, и она может пренебрегать жесткими требованиями логики, потому что чутко реагирует на ход реальных событий; однако управлять духовным она может только в той мере, в какой сама подчиняется ему.

Сейчас мы отказываемся обсуждать данную проблему. Это было бы отступлением перед лицом подлинных трудностей, возможностью уклониться от активного действия с помощью приобретения партийного билета, предательством человека, одним из «тех наиболее горьких из всех бесчестий», согласиться с которыми г. Фернандес отказывается, Впрочем, людям действия надлежало бы просветить нас относительно этой динамики, которая по меньшей мере во Франции имела своим результатом появление руководителей, напичканных ортодоксальными формулировками… Но это совсем другая история, та самая, что удерживает резерв новобранцев от активного действия.

Мы лишь обрисовали в общих чертах одну из наиболее серьезных практических проблем нашего времени. Мы не боимся показаться излишне строгими в своих суждениях; напротив, мы могли бы упрекнуть себя за то, что они могут показаться расплывчатыми и несправедливыми по отношению к движению, о котором мы вели речь, и которое является первым движением, порвавшим (хотя и не в полной мере и дьявольским способом) с миром денег. Нас очень огорчило бы, если бы мы хоть одним словом доставили удовольствие кому-нибудь из тех, кто в такого рода рассуждениях ищет только оправдание своему корыстному противостоянию коммунизму, а в более общем плане — всякому потрясению, угрожающему их инертности и алчности.

Наша позиция, если она правильно понята, должна быть наиболее опасной для ортодоксального коммуниста. Она лишает его возможности вести бездумные дебаты и по привычке использовать глубокие марксистские идеи для прикрытия своих корыстных целей. Дело, быть может, в том, что наша позиция в самом деле как нельзя лучше изобличает его. Мы стремимся показать, что любая маскировка корыстных интересов требует разоблачения и что в конечном счете только религиозные споры оказываются подлинными.

Май 1934 г.

Перед нашим взором — бескрайний горизонт и бездонное небо, а руки наши способны прикасаться только к ближайшим объектам, в которых, как в стоячем озере, отражается повседневная жизнь с ее приливами и отливами. Так и внутренняя жизнь, питаясь из божественных истоков и вдохновляясь историей далеких предков, продвигается вперед, руководствуясь самыми простыми чувствами, которые, достигая нас, не теряют своего тепла, а, распространяясь, наполняются любовью ближних своих: это и есть частная жизнь, нечто вроде атмосферы, внешней оболочки, существующей вокруг внутренней жизни.

Частная жизнь — это не чистая природа, а некое равновесие между действительностью, надеждами, верой и поражением.

Не существует ценности, стоящей над личностью, как не существует жизненно важных забот вне внутренней жизни. Внутренняя жизнь личности — это ее стремление, опираясь на очевидности и деятельность своего обладающего сознанием внешнего Я, соединиться со своим глубинным призванием, с тем не поддающимся определению образом, который она имеет относительно себя самой и который должен служить мерой ее целостной жизни: подчеркнем, однако, что такое устремление — это не только аналитическая работа, но и творческая вовлеченность, руководимая и направляемая волей, которая, в свою очередь, является откликом на внутренний голос.

Такая личная жизнь не может быть обособленной. В своем сердце личность находит любовь; а не обретает ли личность саму себя только тогда, когда теряет себя в любви? Нам скажут: социальный инстинкт, солидарность? Ну нет, речь идет совсем о другом — о чуде, о сопричастности двух личностей. Только благодаря тому, что Я обнаруживает Ты и что вместе они образуют личностное Мы, превосходящее и Ты и Я, нам удается выяснить, что такое социальная связь; ничто не способно подменить собой этот союз: ни число, ни договор, ни интересы. Два существа любят Друг друга, и только благодаря этому глубинному отношению двух личностей создается одна, новая подлинная личность. А если их будет много, сотни тысяч? Они станут подлинным сообществом лишь в том случае, если каждая личность удвоится, если их всегда будет две. Сообщество — это новая личность, которая объединяет две личности посредством их собственных сердец. Это не некое множество. Подлинное сообщество не поддается исчислению. Не может быть иного компетентного взгляда на сообщество, кроме такого, который схватывает каждого его члена в его несводимом своеобразии, а совокупность — как слаженное единство. Общество лишь тогда является прочным, когда стремится к этому образцу. Людей не объединяют ни интересы (партии или профсоюзы, выдвигающие претенциозные требования), ни порывы, горячность, злоба или предрассудки (опять-таки партии, классы и борьба классов), ни то, что их порабощает (мистика труда, даже освобожденного, ибо труд можно освободить от всего, кроме него самого). Их можно объединить только посредством их внутренних жизней, которые сами развиваются в направлении к сообществу.

Подобно человеку, имеющему тело, которое отягощает его внутреннюю жизнь (все то, что он не преобразовал посредством своего личного призвания), человеческие сообщества обладают телами, имеющими ничуть не меньшую принудительную силу: это все то, что им не удалось связать личностной любовью. Тогда они по возможности сколачиваются в блоки. Мы уже говорили о механическом соединении внешних черт, образующем массы, будь то массы людей вообще, массы соотечественников, гуманистов, националистов; в основе их лежат инстинктивные силы, едва подающие признаки жизни, единообразно проявляющие себя, и чем больше их, тем они неуязвимее. Мы также говорили о жизненных обществах, в которых связь является более органической, более осознанной, более чувственной: семья как крепость, профсоюзы, нации; но объединение не является здесь результатом выбора сердец, оно всегда зависит от алчности, агрессивности его членов. Наконец, мы говорили об обществах, возникающих на основе подписанных или подразумеваемых договоров, основанных, как известно, на разуме людей (анонимные компании, финансовые объединения, трудовые соглашения, союзы банков и т. п.).

Частная жизнь поддерживается только внутренней жизнью. Но она уже является социальной жизнью, оборотной стороной того, чем каждый из нас располагает, будучи включенным в общественную жизнь. В противоположность внутренней и коллективной жизни она чем-то похожа на тот сложный узел, в котором пересекаются все сосуды, питающие ствол и корни дерева.

Она получает свое дыхание от двух взаимосвязанных полюсов духа: личной жизни и общности, основанной на любви. Чем ближе она к своей душе, тем она сильнее и прекраснее. Она распространяет свое влияние и на тела, которые отдают ей свое тепло. Это следует уже из самого определения, ибо чисто духовные личности не ограничивают свою любовь каким-нибудь одним благом, они в своем естественном движении доходят до всего сообщества, они не испытывают потребности в «частной жизни», или, скорее, именно совокупность личностей становится для них частной жизнью; благодаря каждой отдельной личности взаимообмен внутри совокупности личностей будет всеобъемлющим, хотя и не вполне осознанным, таким, каким он осуществляется между любящими людьми. Тот, кто слишком близко подходит к Богу, уже не имеет ни отца, ни матери.

В противоположность этому, частная жизнь все свои пороки получает от плоти индивидов и обществ; индивиды передают ей свою алчность, пристрастия, ненависть, они превращают ее в крепость и сами замыкаются в ней; общества спускают в нее свои сточные воды и превращают в замкнутое пространство, насильно поддерживаемое частными интересами или безразличием. Чем сильнее закупорено это пространство, тем сильнее оно душит частную жизнь, а через нее и в ней оно душит и внутреннюю жизнь.

Именно здесь в игру вступают деньги. Они лишают человека человечности и заражают его эгоизмом. Они лишают сообщество человеческих отношений и подчиняют его автоматически действующим анонимным силам, которые завладевают правительствами, отчизнами, семьями, любовью, подавляют желания, удушают протесты. Частная жизнь оказывается между молотом и наковальней! Но зло идет глубже, лишая частную жизнь условий существования; деньги пронизывают самое ее сердце, внедряя в него новые человеческие отношения, слепленные по их собственным меркам.

Таких отношений великое множество. Деньги на все налагают свой отпечаток, идя иногда окольными путями: и даже мы сами, те, кто объединяется ныне, чтобы выразить им свою ненависть, невольно оказываемся под их воздействием. Однако у денег есть свои излюбленные типажи, и среди них наиболее известные: богач, мелкий буржуа, нищий.

Если исходить из весьма ограниченной шкалы ценностей, то богачи — это вовсе не то небольшое число людей, у которых, как известно, много денег. Психологическая граница между богатством и бедностью начинается вместе с так называемой обеспеченностью, то есть в тот момент, когда беззаботность в пользовании деньгами становится обычным правилом, когда нет необходимости каждый раз оглядываться, задумываться, вести подсчеты перед каждой их тратой, когда знаешь, что можешь не ограничивать свои желания, не сдерживать свои фантазии, что не должен ни перед кем отчитываться и думать о завтрашнем дне. Нетрудно заметить, где начинается бесчеловечность. Человек создан для того, чтобы вести непосредственную борьбу с силами или личностями. Существование и сопротивление; усилие и завоевание; а в результате успеха или неудачи — накопление опыта, но рано или поздно между человеком и опытом вклиниваются деньги, а вместе с ними и беззаботность; вот этот рабочий, эта женщина, этот дипломат, этот депутат, все эти гении ума и средоточия хитрости — стоит ли нападать на них в лоб? Да нет же, достаточно чека, и они твои, и все жизненные проблемы решены. Но кто-то из них сопротивляется, кто-то качает свои права. Увеличь сумму чека, и половина из них покорится и будет благословлять тебя. Случается, что ты сталкиваешься с духовными ценностями и они интересны тебе. Еще чеки, и ты сумеешь навязать свою моду художникам, приручить писателей и сделать их своими придворными; что же касается наук, то ты справишься и с ними, чтобы извлекать из них прибыль.

Богач — это человек, которому ничто не способно оказать сопротивления. Он обладает средствами достаточными, чтобы покорить весь мир. Он не знает, что такое бедность, которая подстерегает нас на каждом шагу, даже когда мы живем «в достатке», и которая может коснуться и его. Никаких затруднений (я имею в виду его частную жизнь, его же предприятие — совсем другое дело: многие мыслят себя богачами в своей частной жизни, а отнюдь не на своем заводе). Никаких контактов с другими людьми. Между богачом и другими людьми всегда стоят деньги, сглаживающие конфликты, искажающие слова и фальсифицирующие поступки. Время от времени происходит какое-нибудь событие, но и события покупаются: покупают здоровье, то есть болезнь и смерть, покупают дружбу и любовь, а вместе с ними и искренность; жизнь богача протекает в деланной атмосфере слащавости, сладострастия, без каких-либо катастроф, если не считать удары слепой судьбы.

Поэтому богач все больше и больше теряет способность узнавать другого. Хуже того, он полагает, будто владеет миром постольку, поскольку устраняет другого из своей жизни. Мы знаем, что его облик и сам стиль его жизни созданы рутинной силой, действующей с заносчивым самодовольством, со слащавой улыбкой и не испытывающей сомнений самоуверенностью; эта сила опирается на существующую вовне материю, а отнюдь не на подлинное обладание, каковым является дароприношение. Само слово «богатство» свидетельствует об узурпации: оно маскирует не только самих богачей, но и мир, в котором они живут; это нивелирующее, непроницаемое богатство, это примитивные, плоские, подлые психологии, подлые в своих замыслах, подлые перед лицом жизни. На самом деле только бедность знает, что такое роскошь, потому что благодаря ей души обнажают себя перед лицом опыта и предстают друг перед другом в их собственной истинности.

Здесь и зарождается классовый дух. Где пребываешь, там и хорошо чувствуешь себя. Ну и оставайся среди людей, чувствующих себя хорошо, могущих без всякого стеснения обмениваться счастливыми улыбками! С нищетой — ничего общего, она просто игнорируется. Нищета — кварталы, куда не проложены трамвайные рельсы и через которые тоскливо ехать, когда отправляешься за город, нищета забавляет, когда читаешь о ней в романах, именуемых популярными. О нищете полезно помнить, когда хочешь заполучить девицу, избегая скандала среди будущих невест. Нищета, наконец, нужна для того, чтобы найти дополнительных работников для своих машин, когда не имеешь ничего лучшего. Мелкого буржуа презирают, однако он живет на близком расстоянии от основных маршрутов. А с кем же соприкосновение вынужденно? — с поставщиком! Он, словно ртуть, он всегда при галстуке. Решительно хорошо быть в своем кругу! Давайте поскорее возведем барьеры счастья вокруг нашего райского сада, сада богачей, так, чтобы все улицы принадлежали им и только они одни ими наслаждались, чтобы вся сельская местность преобразилась и стала рекламой железных дорог, созданных для радости. Уединимся. Будем славить труд, создающий богатства, и разум, создающий технику, но только нам, белоручкам, пусть достанутся командные посты. Чтобы никогда, слышите, никогда не сталкиваться с этой грязной, грубой, развратной, наглой и ничтожной нищетой, создадим себе свои собственные кварталы, собственную культуру, собственные дансинги, собственные церковные приходы, собственные мессы. Превратим все это в хитроумные лабиринты, чтобы даже самый ловкий с другой стороны не смог проникнуть в них (пусть довольствуются нашими улыбочками). Существуют положения и профессии, оклады и зарплаты, и не надо путать их, иначе что же станет с порядком и властью?

Власти (слава Доллару, как говорят роботы Хаксли) со всей бдительностью заботятся об авторитете. Богачи даже танцуют ради дела «Дома Стражей Мира». «Их присутствие, — читаем мы в „Журналь“ от 21 июня 1933 года, — имело гораздо более глубокий (отнюдь не фривольный) смысл, который обычно связывают с развлечением, сколь бы целомудренным оно ни было; это трогательно великодушный смысл. Это — демонстрация социальной солидарности: позитивная, наглядная дань уважения со стороны тех, кто обладает богатством, к тем, кто охраняет их. Впечатляющий, чудесный результат этого праздника заставляет усомниться в реальности кризиса».

Вот, оказывается, что на самом деле можно наблюдать в этом сезоне 1933 года, в котором, если верить разбитым горем душам, дела идут совсем плохо! Это называется «Добродетельное сердце Парижа». Во всем мире существует тридцать миллионов разбитых горем душ, которые стоят в очереди за благотворительной похлебкой, пока богачи танцуют ради них; но, чтобы поставить подпись под этим исключительно глубокомысленным размышлением, нашлось только одно перо. Эта подпись четко прочитывается: мадам Марсель Жан-Шиап.

Находясь позади этого барьера из полиции и вежливости, который отделяет его от живого мира, богач знает лишь один тип человеческих отношений: престижность. Душа не в счет, лишь бы одежда и речи соответствовали кодексу престижности. Все низменные чувства привязаны к этой повозке. Для любви — две части: одна, которая покупается, и другая, которая опять-таки покупается; та, которая покупается для удовольствия и забвения, и та, которая покупается ради уважения, по социальным соображениям: брак, денежный перевод со счета на счет, супружеская честь. Для дружбы: административные советы, тресты, картели, а для интимности — сотоварищи по тайным оргиям. Для семьи: муж, жена и любовник (любовники), если в нем есть нужда (то же самое), в обратном порядке. Семейная честь. Для родины: Шнейдер в «Тан», Луи-Луи Дрейфус в «Энтран», никакой слезливой сентиментальности, надо блюсти священные интересы. Честь нации. Вот что касается очковтирателя, циника и альфонса. А еще есть добрый малый. Легкость, с какой все ему удается, потихоньку раздувает его изнутри. Ему даже нет нужды знать, что такое тревоги, борьба, распутство, он блаженно процветает, живя в комфорте. Он — это сама мораль счастья: подтверждением этому является его гибкая походка, спокойная уверенность его жестов. Он — это здоровье, здравый смысл, безопасность, устойчивость, чуточку чести, блистающее ничто… Нет-нет, никаких драм! Он — это наслаждение жизнью. Он — это сама безупречность!

Он живет, не зная ни слез, ни жалости, ни мыслей, ни любви. Он — это симпатичный бедняга. Профессор морали, обучающий наших детей.

В провинции есть также и богатый янсенист. Непоколебимая добродетель, будь то рабочий офис или соседний город. Каменная гордыня, не меньше. Занавески, задернутые на окнах семейств, занавески, задернутые на окнах сердец. А в центре — нотариус со своими четырьмя операциями, которые фиксируют четыре события в жизни: приданое к двадцати годам, наследство двадцать лет спустя, завещание в последнюю минуту жизни, а между ними — торги. Но этот перечень составлен все же чересчур наскоро, что не позволило остановиться на частностях.

Мелкий буржуа не обладает внешними признаками богача и его непринужденностью, но всю свою жизнь он стремится приобрести их. Его ценности — те же ценности богача, только рахитичные, болезненно искривленные завистью. Богач — это не только тот, у кого много денег. Богач — это и мелкий служащий, краснеющий из-за потрепанного костюма, стесняющийся улицы, на которой живет; он лучше отправится искать Золотое руно, чем согласится пересечь площадь с корзинкой в руках. Богач — это машинистка, которая познала мир благодаря милостям патрона, продавщица, которая продает предметы роскоши и считает себя их частицей, пролетарий, который жадно впитывает откровения банковского служащего, молодой антимилитарист, который втайне мечтает стать младшим лейтенантом запаса.

Над всей частной жизнью богача господствует одна-единственная ценность: престижность. Над всей частной жизнью мелкого буржуа господствует одна-единственная ценность: продвижение, а это, собственно, то же самое. Не сам он, так его сын «должен подняться выше», чтобы «ему жилось легче, чем нам» (сколько любви порой вкладываете вы, родители, в такие высказывания, но речь идет не о вас, а о мелком буржуа или о словах, которые вы заимствуете у него, чтобы выразить свою любовь столь скверным образом). Надо добиваться. А чтобы добиваться, существует единственное средство: экономия. Это не экономия действительно бедных людей. Добиваться чего-либо для бедного человека не имеет никакого смысла; но ведь завтра пойдут дети, начнутся болезни, а от существующего строя нельзя ждать щедрости. Экономия бедняка — это те несколько бережно хранимых су, которые придется истратить в черный день. Нет, экономия мелкого буржуа — это экономия ради обогащения, которое даст возможность приобрести белый воротничок, затем виллу, машину, дом у моря, обеспечит внимание подлинных богачей и, наконец, вхождение в их среду. Вся его жизнь подчинена внутреннему давлению и связана с обожествлением труда, труда, который делает богатым. Тогда с утра до вечера — жадность и еще раз жадность, расчетливость, предусмотрительность, алчность. Никакой жалости, само собою разумеется: «они» сами должны выпутываться на свой страх и риск, «они» сами должны работать, как мы. И никакой фантазии, того самого движения, которое в одно прекрасное утро рождается вместе с радостью в сердце, хорошо знакомой беднякам, и которое при всей своей безотчетности несет с собой красоту, в свою очередь оборачивающуюся добротой. А может ли в этой среде родиться ребенок с ясными глазами и чистыми порывами? Его тут же просветят, ему внушат, что при любом повороте дела, когда красота без труда могла бы появиться благодаря незначительному упорядочению вещей, необходимо, чтобы над его мечтой царило уродство, ибо это необходимо для спасения разумности самого дела.

Когда-то существовал народ, который чувствовал течение времени, ощущал запах земли, любовался окрестностями, знал, что такое родство душ. В кармане у него не было ни гроша. Но он смотрел на людей, на свое ремесло, на события, которые происходили (не на различные факты, а именно на события), на события его собственные и на события других людей. Он не знал, что творится в мире, он ни на мгновение не покидал окрестностей своего города (или деревни); это был мир маленьких людей, если судить по их состоянию, по размерам занимаемой земли, по знаниям, которыми они обладали. Но этот мир обладал одной общей душой, душой народа, а благодаря этому чаще всего и душой своей религии. С папой римским его связывало что-то более значительное, чем то, что ныне связывает с ним его потомков, хотя из газет они знают каждое его слово. Его дни по этой причине походили на распятие, на них оттуда шел луч света, у них хватало места, чтобы возводить соборы.

Мелкий буржуа уже не вступает в контакт ни с чем. Ни с крупными предприятиями, как это делает богач. Ни с крупными бедами, как это происходит с нищим. Кусок тротуара, собственная лавочка, касса в лавочке и — мечтай себе, сидя за кассой. Газета? Но газета — это не мир, это кресло, переваривание пищи, сплетни. Добавьте к этому унылое безразличие, царящее дома, досаду, возникающую из зависти и разъедающую замшелое сердце, горестную пустоту проведенных без дела часов, мир, лишенный красок, любви, общения.

В этом месяце рост цен составил 10 %.

Нищий — это именно тот, кто очень беден, кто в своей бедности стоит ниже порога бедности, не имея хлеба насущного. Однако он еще соприкасается с миром денег, хотя, казалось бы, целиком избавлен от них. Не только потому, что царство денег превратило его в класс, в свой побочный продукт, но и потому, что он оказался настолько отверженным и свыкшимся со своей отверженностью, что покорно смиряется с собственной участью. Он снимает свою кепчонку при виде богача, готов пойти на всякие унижения ради куска хлеба, он вступает в его легионы, дабы получить рубашку — черную ли, коричневую, — какая ему разница. Он усмиряет себя, но это не христианское смирение перед лицом преображения, оно — покорность перед лицом несправедливости.

Мы говорим не о том, что и так хорошо известно: семья, существованию которой угрожают безработица, лишения, грубость нравов и грубость самой жизни, подавление любых чувств (потому что если не продать то время, что отведено для проявления чувств, не будет хлеба). Теоретически это знают все. Читали в романах. Недостает только собственного опыта. Мы полагаем, что, призывая к присутствию, а не к анализу социальных проблем, мы сумеем многое сделать для тех, кто живет еще замкнутой жизнью. Нижеследующее письмо было доставлено одному из нас мальчиком из команды скаутов. Оно глубоко тронуло его. Он попросил совета. Все имена изменены: таким образом, оно не принадлежит никому, оно является анонимным документом эпохи.

«Люсьен!

Пасылаю тебе несколько слов я уезжаю со своим мужиком на 4 дня я еду в X. я сабираюсь абъяснить тебе кое-что Мой мужик из Парижа приехал павидать миня и как ты наверняка падумал я вирнулась с ним, поэтому теперь я была вынуждена ему сказать што я была за мужем за тобой к счастью он махнул рукой, я придпачла бы сказать тебе, што он меня здорово выдрал но в конце концов это тибя не касается, но хочу спрасить тебя, не будишь ли ты таким любезным прислать мне три моих фото как можно скарее, так как мой мужик сказал мне што если они не будут дома когда мы вернемся с каникул то он поедит в У… найдет тебя Люсьен в твоих интиресах атправить мне их так как он знает одново человека а не… как на морской службе кагда говорят что бы кавото поиметь а теперь маленький саветик скажи своей крали… што если она не заткнет сваю бальшую глотку, я заткну ее сама, я вместе с ней не лежала в пастели но между шлюхами нету дублеров — знаю, што то другое ибо к счастью для миня у миня есть друзья в У… в ажидании палучения маих фото я канчаю, жалая тебе быстрово выздаравления.

Зетта

я уежжаю в 5 тридцать видишь ли ка дню рождения я палучила красивые часы с браслетом

Так вот люсьен понят пра твою шлюху и ты пришлешь мне фото с разу же в 3., потому што мой мужик хочет штобы я аставалась тама до актября месяца, ты видишь я канчаю, потому што он щитает, што я очень много пишу даже совсем многа, так я оставляю тебя а фото с разу что бы они были тута он только што сказал мине плевать, что я первая паплачу, а потом ты мне плевать, но рас я не хочу, чтобы от маего мужика тебе было плоха потому што ты ничего не стоишь рас у тебя нет 50 сантимов на марку, нашли так дамой, так как у миня есть ищо 1 франк отложеный на случай что бы заплатить за марку»[46].

Итак, теперь у нас есть добрый богатей, буржуазия, этот очаг самопожертвования, и бедняк. Я никого не забыл. Добрый богатей читает эти строки и отрекается от своего класса: пусть бы у него хватило мужества пойти до конца. Скромная буржуазия еще сохраняет жалкие остатки самопожертвования и героизма, она не принадлежит или почти не принадлежит к миру денег, но присмотритесь внимательнее к ее кротости, к ее чуть сникшей святости, энергии, отваге, когда она уютно расположилась у домашних очагов. Кто скажет о викторианском доме, что в нем царит: действующие на нервы очарование и нежность или вопиющая бесчеловечность? Бедняк, у которого ничего нет, хотя он владеет неисчислимыми богатствами жизни и не желает владеть ничем иным.

Но и все те, кто, казалось бы, избавлен от этого, полностью не находятся вне царства денег. Надо поговорить и о них. Разоблачая господство денег, мы, быть может, потревожим кое-кого из этих честных людей. Но почему же они раньше не спохватились? Завтра они уже не смогут думать, действовать, взирать на мир и на свою собственную жизнь со спокойной совестью, как это было с ними до сих пор. Следовательно, что-то наложило свою печать на любовь, дружбу, семейные отношения. Что-то изменилось в самом распорядке дня, и они вдруг почувствовали себя свободными, и их любовь сразу же приобрела второе дыхание: ложь.

Попробуем понять друг друга. Все претендуют на искренность. Невозмутимый в своем спокойствии богач считает, что защищает порядок и цивилизацию. Если же он еще и «милосерден» и «добродетелен», как и вся наша добрая старая буржуазия, он не в состоянии понять наших проклятий. Простой человек верит в экономию и в добродетель трудовой карьеры. Он полагает, что деньги хороши, поскольку они вознаграждают трудолюбивых и не даются лентяям. Он не любит, чтобы ему докучали. Кто еще, кроме драчливых и корыстных людей, станет кричать о растущем зле в этом респектабельном мире, где есть власти, созданные для того, чтобы управлять, правосудие, чтобы вершить суд, пресса, чтобы давать информацию, полиция, чтобы защищать, и нации, чтобы процветать? Невидимой осью, вокруг которой строится политика его страны, может быть политика коксующихся углей, посредством множества промежуточных влияний, как будет видно из дальнейшего, все его действия оказываются без его ведома включенными в двусмысленные поступки, которые как его, так и любого француза превращают в бессознательного акционера г. Шнейдера; быть может, завтра торговцы храмом потребуют от него, чтобы он отдал свою жизнь для храма, а он все продолжает двигаться вслепую, над ним витает ложь, и все силы политического красноречия заботятся о том, чтобы она не иссякала. Существует сотня людей, намеренно нанимающих за плату фабрикантов лжи, псевдодокторов и сторожевых псов, которые быстро включаются в игру и гавкают уже по привычке, как старые дворняги. Эти люди действуют сознательно, греша против Духа Святого. И вот повсюду среди искренних людей разливается тепленькая усыпляющая водица лжи. Это надо получше понять. Они сами не лгут, просто они пронизаны ложью. Они есть сама ложь. Водичка проходит через них и выливается у них изо рта. Сами бы они были возмущены этим. Сказанное нами как раз и вызывает у них возмущение. Но что тут поделаешь? Они окружены обманом, утоплены во лжи; социальная истина, согласие в обществе сотканы из этого обмана. Вы просто так идете по улице, а она, эта ложь, лежит повсюду — на одежде и лицах встречных людей, на домах; она идет как разменная монета у каждого прилавка в уличных лавочках. Вам надо бы разорвать все сковывающие вас цепи, изменить вашу улыбку, даже вашу походку. Вы, конечно, выделяетесь среди всех этих людей, у вас есть свой образ. Вы честны, добродетельны, но они ждут от вас сверх этого хороших манер, умильной снисходительности, уважения к установленным приоритетам, правильных суждений об эпохе, короче, всех качеств респектабельного человека. Если вы больше не хотите служить лжи, вам придется изменить свой собственный образ, свои интересы, связи, друзей, расстаться со спокойствием, словом, отказаться от самого себя. Вам придется отказать в доверии миру, который столь ловко устроен, что создает впечатление нормального мира. А это значит, что вам придется отказать в доверии любому из нормальных людей, которых вы встретите нынче утром, любому из нормальных предложений, которые они вам сделают, любой из нормальных улыбок, с которой они воспримут ваши первые протесты. Сумели ли вы оценить все то, что вам предстоит сделать? Осмелитесь ли вы, честные люди, уже завтра взяться за работу? А вы, революционеры, осмелитесь восстать против мифов?

Сентябрь 1933 г.

6 октября

Однажды произошло событие, которое как луч света озарило мою жизнь, этот огонь не гаснет, и 6-го числа каждого месяца я ощущаю его как Прекрасный день. Лучший из лучших.

Итак, в тот вечер я отправился в лес. В кармане — последний роман Гонкура. Мадам Нуарфализ без обиняков сделала мне замечание, что в ее время читали г. Анри Бордо, который не оттягивал карманы, подобно нынешним писателям. Я собирался было ответить ей, что, конечно, было бы лучше, если бы книжонка не оттягивала карманы… Но сегодня я счастлив и добр.

Добр?

Добр? — повторил я дважды про себя. Моя прогулка оказалась испорченной с самого начала из-за глупого беспокойства, которое овладело мною со вчерашнего дня. Какой-то парижанин, приехавший ко мне, чтобы подышать свежим воздухом, отдохнуть и забыть о войне, подсунул мне этот толстый журнал. Широкая желтая полоса: «Деньги, нищета бедняка, нищета богача»^{23}. «Вы можете оставить у себя этот номер. Для вас здесь нет никакого секрета. Вы сами увидите, это гигант», — и он засмеялся. (Никакого секрета? Что это значит? А почему он не дал мне предыдущий номер? Это надо выяснить.)

Под ногами шелестит опавшая листва, кругом много воды. Тонкие стволы буков с поредевшими листьями тянутся кверху, на них сидят птицы. По мере того как я удаляюсь от них, они превращаются в окутанные туманом колонны. На память приходит один мартовский день, когда рыжеватый свет, поднимавшийся с земли и проходивший сквозь переплетения ветвей, сливался с необычным блеклым дымчато-розовым светом, о котором трудно было сказать, то ли он сам по себе был таким, то ли получал его от огня, стлавшегося по земле. Осень более богата красками. И тем не менее в глубине леса она становится менее торжественной. Она у себя дома, одна, она уже не стремится приукрасить себя, она не так выразительна. Сегодня сырость полностью завладела лесом. Она распространилась повсюду, на все наложила свою печать, как это свойственно ей одной. Вымокшие стволы, словно воском покрыты листья. Резкий запах грибов и мокрой коры. Эта невидимая глазом вода просачивалась за воротник, забиралась в рукава, поднималась по ногам, пронизывала грудь. Настоящий ноябрьский день.

Я уже давно потерял дорогу. Когда я не видел верхушку хребта, то карабкался вверх, чтобы определить свое местоположение. Нищета бедняка, нищета богача — это то, что я читал вчера. Обрывки фраз вертелись в голове, как обычно ребятишки крутятся вокруг дурачка или пьяницы. В такие тревожные мгновения мысль облекается в какие-то детские формы. Нуарфализ — вор, ростовщик, лжец, завистник! Оскорбления летали вокруг моей доброй совести как кинжалы, и я бледнел при каждом их ударе. Эти слова, которые, я считал, относятся к другому, вдруг оказались брошенными мне в лицо. Дерзко. Несправедливо (но почему они мне кажутся скорее дерзкими, чем несправедливыми?).

Приходится трудиться, как никому другому. Покупаешь, продаешь, не обманывая, не обсчитывая. Богатство скапливается постепенно, честным путем. Стараешься, чтобы твои четыре сына пошли еще дальше. Стремишься к какому-то достатку, а когда добиваешься его, так что же, это такое же счастье, как и у других! Где же зло? Где же соучастие во лжи? Как это так я соучаствую в господстве денег? И тем не менее откуда эта тревога, овладевшая мной? Все нормальные люди! Все нормальные предложения! Все нормальные улыбки! А вдруг это правда? Надо будет написать Шардену, Блезьё и Фромо.

10 октября

Шарден, он же рабочий-философ. Он познал нищету. Он ненавидит несправедливость беззлобно, но убежденно. Когда он был нищим, все хорошо понимал. Теперь же, когда приближается достаток, он стремится осмыслить свое новое положение. Вот почему мне он кажется хорошим доктором, способным излечить мои терзания. Вот его ответ: «Карлейль далеко не согласен с этой „уткой“. (Конечно, это довод.)

В чем она упрекает социальную, то есть буржуазную, систему, возникшую в начале XX века, если именно не в том, что она не обеспечивает трудовому человеку духовную стабильность и надежду на то, что он всегда будет иметь кусок хлеба? И не сожалеет ли она о феодально-монашеском строе, когда любой человек занимал в нем заранее определенное рабочее место, взамен чего его существование было защищено от невзгод и неуверенности?

Ваш буржуа — это не социальное, а метафизическое существо. Если рассматривать дело таким образом, то, быть может, все это правда, но трудящиеся люди не понимают этого. Буржуа, которого они знают, это человек, без конца удлиняющий их рабочий день и так же без конца стремящийся сократить заработную плату, это тот, на кого они вкалывают; одним словом, буржуа — это тот, кто может лишить их хлеба и крыши над головой. Пролетарии — это танцовщики на натянутой веревке: с одной стороны, спокойствие, уверенность, с другой — нищета, страдание. Вам когда-нибудь приходилось скользить по этой веревке, чтобы требовать от революционеров провести на ней всю жизнь? Люди становятся революционерами не потому, что им по душе эта трудная гимнастика, а потому, что однажды, испытав ее на себе, стремятся избавить от нее других. Неуверенность — это червь, подтачивающий энергию, а не тонизирующее средство. Революционеры хотят избавить от нее землю, как этого хотел Карлейль, как этого хотел Пеги, тот самый Пеги, который писал проникновенные, справедливые строки о нищете и о боязни впасть в нее; поэтому рабочих, которые трудятся в поте лица и стараются сэкономить средства для покупки виноградника, садика или дома, никогда не заставят поверить, что они тоже буржуи только потому, что они боятся нищеты и не хотят опять стать нищими после того, как долго валандались в ее грязи.

Вот почему „безопасность“. Что же касается „продвижения наверх“, то это совсем не обязательно „мелкобуржуазный порок“. Все зависит от духовного содержания вдохновляющих их чувств. Несправедливость этих обобщений может вызвать вполне законный гнев. Я как-то говорил об этом с моей женой, она ответила мне: „Мне кажется, что в подобных обобщениях налицо недостаточная гибкость, что совсем не соответствует, на первый взгляд, добропорядочным намерениям“. Я очень даже согласен с ней».

В той мере, в какой я жажду умиротворения, я готов согласиться с этим письмом. Но чем больше я задумываюсь над этим, тем больше умиротворение оставляет меня. Пошлю-ка я это письмо Блезьё, пусть он распутает этот клубок.

15 октября

Письмо от Блезьё пришло сегодня утром с первой почтой. Стояла ясная холодная погода, когда я открыл почтальону выходящую во двор дверь. Это было письмо, которое следовало читать, шагая по дороге, а не сидя в теплой комнате. Вскоре придется повоевать с ним и с самим собой. И вот я пошел по широкому шоссе в сторону елок и, увидев через десяток шагов лес, разорвал конверт.

Дорогой друг!

Я, конечно, был прав, когда говорил вам, что существует только один вопрос: сегодня вы обеспокоены тем, чем почему-то не обеспокоились раньше?

Разве я не предвидел реакции Шардена? Она является защитной реакцией, тогда как ваше беспокойство — это начало продвижения к истине. Но и то и другое связано с одними и теми же затруднениями.

Я полностью согласен с Шарденом, а также, говорю это со всей уверенностью, и с той статьей, которую вы мне прислали. В самом деле, я прочитал в этой статье, что нищий, то есть тот, «кто стоит ниже черты бедности, кто не имеет хлеба насущного», уже не знает, что такое человеческая жизнь. А бедняк, которого она защищает, это тот, «у кого нет ничего, хотя он чем-то и обладает, и кто не желает ничего, кроме обладания неисчислимыми богатствами жизни». Следовательно, он обладает и желает. Он обеспечен хлебом насущным. Ничто, если говорить о самом необходимом для жизни, не вынуждает его ходить по натянутой веревке. Мы согласны с тем, что первой революцией должно быть уничтожение самого пролетарского положения, то есть ликвидация нищеты и жизненной необеспеченности. Но статья, как мне кажется, идет гораздо дальше.

Ее автор хотел бы, чтобы люди были избавлены от того постоянного напряжения, которое испытывают даже имеющие скромный достаток, чтобы они были уверены в своем будущем, чтобы в их жизни было больше игры, фантазии и особенно достоинства. Речь идет об экономии, экономии бедняков, которая, с одной стороны, лишает их жизнь красоты, но, с другой стороны, и вносит в нее красоту, поскольку они живут, жертвуя собой и изо дня в день испытывая и укрепляя чувство преданности.

Экономия, которую мы осуждаем, это нечто совсем другое. Это экономия, основанная на недоверии и обогащении. Можно было бы добавить: «экономия ради богатства», ради комфорта и престижа и ненависть к щедротам и неожиданностям завтрашнего дня. В этой глупой погоне за прибылью весь «мелкий буржуа». «Метафизическое существо», — пишет вам Шарден. Надо бы лучше сказать: «психологическое существо», или «существо духовное».

Понять надо прежде всего следующее: буржуа — это определение не класса, а духа, этот дух уже поразил государственных деятелей и тяжелым бременем лег на народные массы. Пеги, о котором упоминает ваш друг, написал про это довольно жесткие слова: «Деморализация буржуазного мира в экономической, индустриальной и других сферах, в организации труда и во всякой другой организации, распространяясь все дальше и дальше, поразила и рабочий мир, а стало быть, и все общество». Следовательно, для того, чтобы узнать, коснулось ли это кого-либо, совсем нет надобности проверять уровень его доходов, достаточно изучить его сознание.

Кто не заметил это в основе своей «метафизическое существо», называемое буржуа (утрата смысла бытия, любви, страдания, духа приключенчества и замена ценностей святости ценностями внешнего порядка), тот как раз и хотел определять его в рамках одного класса: патрон (социализм), лавочник (Флобер), обыватель (Монпарнас), человек — функционер (Куртелин) и т. п… Единственно здравой позицией является установление того, каким является бытие буржуа, и отыскание его черт в любом из нас.

Обеспеченность, продвижение наверх — все зависит от духовного содержания этих устремлений, согласен. Но нужно опять-таки напомнить, что Евангелие не вводит никакой предостерегающей меры в притчу о полевой лилии^{24} и что социальное состояние стоит на самом последнем месте в ряду духовных ценностей. Нередко говорят: чтобы быть добродетельным, необходим минимум обеспеченности. Допустим, что для огромного числа людей это в самом деле так. Однако нисколько не мешает тому, что тот, кто умеет смело смотреть в лицо необеспеченности, даже будь она постоянной, оказывается более великим. И надо сразу добавить (даже если это величие — удел очень немногих), что для добродетельной жизни, которая является началом святости, максимум обеспеченности должен располагаться на самой низкой отметке. Что касается продвижения наверх, то я, конечно, могу допускать, что оно является не чем иным, как стремлением завоевать более свободное положение, благодаря которому человек не будет постоянно думать о хлебе насущном и сможет предаваться мечтам и совершать деятельность в подлинно человеческом смысле: но сколько из тех, кто хочет «продвигаться наверх», руководствуются именно таким идеалом и продолжают придерживаться его, когда добиваются разного рода удобств? Разве для огромного большинства и почти для каждого из нас, Нуарфализ, «продвижение наверх» или помощь в этом «своим детям» не означает стремление завоевать определенный престиж или без конца наращивать свой доход? Первое устремление касается глубинного смысла духовной жизни, второе же… Впрочем, М., если мне не изменяет память, сделал такое различие в важном пассаже, взятом в скобки.

Гибкость, сказала супруга нашего друга. Не идет ли речь об изысканности мадам Шарден (с ней я как-то познакомился у вас), о которой в самом деле трудно сказать, гибкость или доброта являются ее самым важным качеством. Мне говорили, что она в течение десяти лет, то есть всю свою молодость, ухаживала за умирающим мужем. Вот как умеют женщины осуществлять на практике метафизику добродетели, не признаваясь в этом, даже если делают это сознательно. Гибкость без силы, — тогда г. Поль Жеральди, или на более низком уровне, — фарфор г. Шардонна? Гибкость и сила взаимосвязаны, они невозможны друг без друга. Попробуйте определить первую, и вы вынуждены будете прибегнуть к помощи слов, характеризующих вторую, и наоборот. Тогда вы поймете, что негибкость, жестокость, преувеличение рождаются не в ходе политической борьбы, когда все рушится и об этом громко кричат, они свидетельствуют о нежной и внимательной душе. Мы становимся грубыми именно в снисходительности.

Видите ли, дорогой Нуарфализ, драма многих добрых душ — это драма кротости, а кротость нечто великое, снизошедшее с небес. Но Царство Небесное не от мира сего. Жизнь трагична: мы не видим в ней ничего, нет, почти ничего. Оливковый сад^{25} — это Человек (Бог), который захотел передать нам все его плоды, а мы не хотим брать на себя ношу, захотел возлюбить сразу все то, что не находит любви в мире, потому что оно либо безобразно, либо приводит в замешательство, либо просто позабыто. Те, кто не любят, закрывают для себя мир. А те, кто полны любви, но любовь эта излишне деликатна, замыкаются в мире собственной любви. Однако такая любовь не имеет ничего общего с низменной потребностью в пресыщении и самоуспокоении; она жаждет нежной привязанности и безмятежности. Я, конечно, понимаю, что нельзя всю жизнь стоять на краю пропасти, сосредоточив в своем сердце все тревоги мира. Но надо разорвать этот заколдованный круг кротости.

Если, по крайней мере, не брать в расчет святость, то все здесь держится на волоске. Сначала испытывают чувство небытия по отношению к любой вещи и любому человеку. И этот страх жуткий — разве вы не испытываете страх в подобные моменты? — настолько мы привыкли к маленьким хижинам, стоящим в стороне от больших дорог, где царит оптимизм. Но только за их пределами познается подлинная кротость и подлинная радость, которые носят потрясающее имя «надежда»: точно так же и истина является ощутимой и непререкаемой только тогда, когда она прошла через ад своего отрицания. По отношению к этой позиции, на сей раз тесно связанной с жизнью и смертью, где мы видим лишь крайние пределы — верх и низ, абсолютное «да» и непререкаемое «нет», по отношению к этому великому пространству опыта то, что называют «непримиримостями» и «преувеличениями», является чем-то весьма несущественным. Тем не менее это и есть место сосредоточения нежности. Из этого видно, что человек всегда оказывается хуже, чем обычно считают; но из этого также (а надо бы сказать не «также», а «в то же время»), из той же самой истины вытекает, что он всегда лучше, чем о нем думают. Мы не правы (по отношению к людям или миру), проявляя снисходительность, но мы также не правы, впадая в отчаяние. Правильная позиция — это установление соотношения между крайней нищетой и величием или, по меньшей мере, между крайней нищетой и надеждой. («Здесь всякий раз стоит возвращаться к Паскалю» — эти пламенные слова произносите крайне осторожно, господа профессора!)

Вы убедитесь, друг мой, поскольку я упоминаю эти имена, что янсенисты и молинисты^{26} живут не только на полках вашей библиотеки. Кто знает, не являются ли их споры весьма современными: философия тревоги, трактаты об отчаянии, с одной стороны, а с другой — ничем не примечательные пути мелкого буржуа. Я на стороне тех, кто стремится вырваться за пределы этих двух тенденций.

Один высокопоставленный чиновник писал мне недавно: «Когда молодость остается далеко позади, великое счастье видеть, как поднимаются молодые люди, тяготеющие к добру, с еще не угасшим пылом, который в тебе самом если и не угас совсем, то по меньшей мере превратился в нечто постыдное благодаря компромиссам, которым ты посвятил целое сорокалетие своей активной жизни. Я понимаю под „активной жизнью“ как раз ту жизнь, против которой вы восстаете с такой смелостью, то есть жизнь честного человека, труженика, совестливого, серьезного и тем не менее устроившегося „внутри лжи“, если следовать вашему прекрасному выводу».

Желаю вам всего наилучшего и заверяю вас в искренности моих слов.

(Дени Блезъё.)

Я нахожусь еще под сильным впечатлением от этого письма. Мне стало все яснее. Во мне нарастает чувство уверенности, потому что я отверг спокойную жизнь.

16 октября

Фромо, практичный парень, который благодаря своему высокому положению в военной промышленности хорошо разбирается, когда речь идет о лжи, ответил мне простым перечнем фактов:

Старик!

Да, надо бороться против огромной лжи, которая началась во времена Феликса Фора и которая сделала возможным то, что Франция оказалась в руках Крёзо^{27}. Извини меня за то, что я сразу же перехожу к известным мне фактам, но они позволили мне для себя решить те проблемы, которые отравляют тебе жизнь. Следуй за мной.

Франции всегда недоставало коксующихся углей, а кокс необходим для выделки стали. Коксующийся уголь находится (и здесь, естественно, ничего не поделаешь!) в Англии, Польше, Вестфалии.

Лет тридцать назад Шнейдер вынужден был пойти на любые расходы, только бы получать кокс из России. Русский Альянс. Русский займ.

К 1910 году партия кронпринца начинает блефовать: мы можем получать кокс из любых углей, в частности из углей Саара. Французские инженеры в Сааре: им показывают кокс из Вестфалии, утверждая, что это саарский кокс. Они заглатывают наживку.

1911 год. Военные отставки. Пуанкаре. Трехгодичная служба в армии.

1914 год. Крёзо вынуждает Россию объявить войну. (Я только резюмирую.)

1917 год. Во Франции больше нет кокса. Польша потеряна. Поиски углей для стали в Бретани. Неудача.

1918 год. Крёзо соглашается на окончание войны.

1919 год. Аннексия Саара, но обман становится очевидным: кокса нет. Польша получила независимость. Военные долги.

1920–1933 годы. У всей Антанты, везде на Балканах, вся сталь поступает от Шнейдера (филиалы и шахты повсюду!).

Военные долги: ни одно французское правительство, даже если бы захотело, не могло бы оплатить их без Шнейдера. Француз, который обвиняет Шнейдера, тем самым снижает кредиты торгового дома «Франция». А правительство должно платить по своим долгам, в противном случае — кризис доверия, банкротство.

Хочешь ты или нет, но ты таким образом оказываешься акционером Шнейдера, и нет ничего невозможного в том, если завтра ты отдашь свою кровь для кого-нибудь из его международных собратьев.

17 октября

Я испробовал метод Блезьё и Фромо в один из дней, который я только что провел в городе. Вот что это дало.

Путешествие в привычном для меня вагоне первого класса. Почему первого? В поезде были вагоны третьего класса, прекрасные новые скамейки, покрытые мягкой кожей, которые недавно ввели, во втором классе — старые вагоны, слишком теплое шерстяное покрытие по дереву. Скорость? Если бы я сел в скорый — да. Так что же? Исключительно потому, что мне нужно было выделиться, обозначить свою принадлежность к классу благородного грамотного крестьянства. Это верно.

Прочитал свою газету. Гитлер хочет войны. Надо укреплять Бельгию. Недобросовестность итальянцев. Теперь я знаю, кто расплачивается, но все же мое сердце протрубило сбор. Ложь овладела мной.

Сразу же по прибытии я отправился в банк для совершения трех операций: получить ренту — соучастие в ростовщичестве; порекомендовать своему доверенному банкиру подождать еще несколько дней, перед тем как продать бумаги, поскольку акции на резину растут, — соучастие в ростовщичестве; купить билет национальной лотереи — соучастие в ростовщичестве.

И я замечаю, что моя значительность повышается. Но все же зачем меня полностью окунули в ложь? А эти монеты, которые они мне сдали: они стоят два су, а написано — десять франков. Разве у нас не преследуют фальшивомонетчиков, Рамю?

Спускаясь по парадной лестнице, я встретился с сенатором из С. Со мной было трое друзей, и то, как я приветствовал его, свидетельствовало о скрытой радости, которую доставила мне эта встреча в их присутствии. Престиж.

Тем не менее я немного застеснялся и, чтобы побыстрее унять свою совесть, дал крупную монету оборванцу на углу. Компенсирующее милосердие, призрак милосердия.

До завтрака мне оставалось слоняться около часа. В таких случаях лучше всего пойти на блошиный рынок: он — в двух шагах, бедный анклав в центре делового квартала. Удача: восхитительная подлинная Танагра^{28}, женщина в легкой одежде.

«Сколько?» — «200 франков». Я не поверил ушам своим. Конечно, несчастный тип, который таким образом отделается от своих воспоминаний. Старые инстинкты взыграли во мне: я еще поторговался при такой невероятной цене и забрал вещицу за 150 франков. И как только я повернулся на каблуках, улыбаясь своей удаче, внутренний голос ni прокричал мне — ростовщичество!

Я не посмел идти дальше. Я с удивлением поймал себя на том, что убегаю из этого печального квартала, потому что он беден, и только теперь я вдруг заметил, что такое город: бастионы богатства, куда завлекают посетителя, бастионы бедности, которые стараются скрыть, за исключением тех случаев, когда их рисуют с натуры.

С чувством глубокого стыда я возвращался из лесу. Нормальные люди. Нормальные предложения… Я начинаю все ясно понимать.

Октябрь 1933 г.

5. К вопросу о реабилитации художника и искусства[47]

Вдохновение является непредсказуемым и беспричинным. Следовательно, нам не дано начертать его пути. Оно не требует особых условий и может довольствоваться тем, что есть. Поэтому мы не считаем, что, стоит лишь улучшить положение художников и искусства, и тут же появятся подлинные шедевры. Но ныне это положение является настолько безнадежным, что требуется очистительная работа. Верно, гений лучше справился бы со своей работой. Ну конечно же! Но для того ли мы живем, чтобы смотреть на небо в ожидании чудес или браться за выполнение только таких задач, которые нам по плечу? Ведь кто-то идет наперекор? Пусть так, но когда человеческое состояние поддерживается лишь ценой героических усилий и обеспечивается только для незаурядных личностей, то игра оказывается заранее проигранной.

Между тем как для пролетария, так и для художника современный мир создает самые невыносимые условия. Он видит и в безработном, и в художнике нечто вроде отбросов, в первом случае — отбросов, оставшихся после механической обработки тела, во втором случае — после механической обработки души. Слишком долго художник, со своей стороны, считал, что может вести двойную игру без противоречий и ущерба для себя: ставить свое искусство на службу миру денег и его кланов и в то же время претендовать на полную независимость, ссылаясь на официальную философию, которую предлагал ему этот мир; он считал, что независимость — это его неотчуждаемое право, которым он обладает, поскольку живет вдохновением, однако постепенно он утрачивал желание общаться с другими людьми.

Сейчас он начинает замечать нелепость своего положения: снобизм осыпал его золотом, из своего денежного мешка, сделал его ремесло престижным лишь для того, чтобы придать блеск своему богатству; однако в мире, помимо денег, есть и другие ценности. По мере того как мир денежного мешка все больше обеспечивал свою собственную власть и свой собственный престиж по отношению к традиционным человеческим ценностям, его переставали интересовать повседневные дела, его тянуло к философии, размышляющей о жизни, в которой не оставалось ни малейшего места для художественного творчества и его развития.

Одновременно с этим капиталистические ценности, завоевывающие на свою сторону широкую публику, не предусматривали ни необходимые условия для художественной жизни, ни саму склонность человека к творчеству. Человек создан не для того, чтобы его использовали; он создан для Бога, то есть для такого начала, которое не подлежит использованию. Его участь и его хлеб насущный коренятся в изначальной потребности развивать свою внутреннюю жизнь в сообществе с другими людьми. Жить в мире искусства и мерить все мерой поэзии — такова одна из главнейших задач данной бескорыстной деятельности, что необходимо подчеркнуть в противовес как янсенизму, получившему широкое распространение особенно в некоторых религиозных кругах Франции, так и в противовес натиску утилитаризма. Всякий человек должен участвовать в этой деятельности, уделяя ей значительную часть своей жизни.

Но разве может он делать это сегодня? Экономическое угнетение заставляет большинство людей жить под гнетом забот о хлебе насущном и крыше над головой. Погоня за прибылью, лихорадочное стремление к обогащению не дают возможности думать о людях. Двойная тирания богатства и нищеты, и то и другое, вместе взятые, делают ненужными подлинные человеческие ценности. Нищий уже не думает о преобразовании своей души, своего мира, своей жизни; выскочка довольствуется чисто внешними декорациями, обманчивыми и легкодостижимыми. В то же время мы видим, как изо дня в день все улетучивается и улетучивается та самая свобода, которая необходима для бескорыстного созерцания универсума; исчезает и радость, необходимая для священной игры фантазии. Утилитаризм, схематизм, количественное измерение все больше и больше овладевают нашим сознанием, скрывая от нас красоты нашей повседневной жизни и окружающих нас вещей. Наконец, скупость и жестокость, царящие в мире, потрясенном конкурентной борьбой, способном обеспечить собственное единство лишь как однообразие механизмов угнетения, мало-помалу разрушили общие всем язык, верования, способности, без которых искусство, в сущности своей являющееся общественным, не способно самоутвердиться.

Следовательно, мир денег враждебен искусству в двояком отношении: он отвергает или делает бесплодным художника, он делает бесплодной теряющую к нему интерес публику. Тот, кто остается преданным независимому искусству, почти неизбежно обречен на нищету и одиночество.

Поэтому сегодня художник может быть только мятежником. Некоторые поняли это и выхолостили из бунтарства все его отрицающие и очистительные возможности. Отдадим в этом отношении должное движению сюрреализма. Его оригинальность, несомненно, оказалась преувеличенной. И все же для послевоенных поколений он сыграл спасительную и в сущности духовную роль, которая периодически выпадает на долю насильственного отрицания: выжечь каленым железом родимые пятна посредственности и конформизма, которые являются злейшими врагами как искусства, так и внутренней жизни человека. Мы бросаем сюрреализму упрек в том, что из-за нехватки дыхания и бескорыстия он не сумел выйти за рамки бунта и анархии, а его сторонникам, отдавшим свою душу Москве, — в том, что они поспешили отдать себя в новое рабство. Но этим мы и ограничиваем свою ссылку на него: с таким противником можно бороться, только соединяясь с ним и превосходя его; между тем проблемы, которые он поставил и которые также стоят перед нами, пока еще не нашли своего разрешения.

Есть и те, кто понял это и уже попытался внести организованность в этот бунт. Но они вытаскивают художника из общего болота порабощения только для того, чтобы погрузить его в другое. Они хотят заставить его, чье призвание состоит в абсолютной свободе по отношению к любой тирании и любым лозунгам, склонить голову не перед новым видением мира и его дисциплиной, а перед политическими формулировками и партийными символами. Стремясь одновременно отдать дань уважения и выдвинуть обвинение, мы выступили за создание «Ассоциации революционных писателей и художников» (АРПХ)[48]^{29}.

Было бы несправедливо недооценивать силы бунтарства и обновления, которые она смогла бы и частично уже сумела привлечь на свою сторону. Но для чего? Чтобы, пробудив их, тут же свести на нет, отдав в услужение новому конформизму? Мы тоже считаем, что художнику удастся спасти свое искусство лишь при условии, что он добровольно порвет с миром денег и его моралью. Но он должен до конца осознать, какие опустошения несет с собой этот мир. Пользуясь принуждением и навязывая свою моду, он сделал все, чтобы народные массы почувствовали себя чуждыми искусству, чтобы повсеместно внедрить мелкобуржуазные вкусы и поставить произведения искусства вне общества. Поэтому стремление уже сегодня, еще до восстановления подлинного сообщества, поставить искусство в зависимость от суждения масс значило бы подчинить его не тому, чем мы в них восхищаемся, а тому, что в них исходит от обуржуазившихся рефлексов. Или же, что еще более опасно, это значило бы подчинить их предвзятости, мелочности, а в конечном счете и пропаганде партий, которые присваивают себе право на представительство политических интересов этих масс и готовы использовать во что бы то ни стало даже то, что использовать в принципе невозможно.

Между тем если искусство и должно служить, то оно должно служить свободно, подобно тому человеку, который создает его по своему образу и подобию, ни на йоту не отклоняясь от собственных путей. Если же человек не умеет одновременно быть свободным и служить, то его надо научить этому, используя другие, отличные от искусства средства, и, если потребуется, заставить его принять условия, при которых все смогут обрести данную свободу. Это будет социально-политическая революция, в которой нуждается культура, чтобы вновь занять подобающее ей место в мире, вернувшем себе человечность. Хорошо, что художник осознает ее необходимость и работает на нее даже за пределами своего искусства. Соединяясь со страданием, негодованием и надеждами нынешних людей, он несомненно обретет силу, страстность и величие или, как следствие всего этого, мудрость, которую ему никогда не принесет салонное искусство или искусство лакеев. Своего рода варварство, возврат от умозрения к деятельности, от исключительного к обыденному, вторжение в самое ткань жизни, заменяющее размышления над тайной папирусов или восторженный энтузиазм, — все это также несомненные пути к спасению. Речь идет не о правилах, подлежащих усвоению и дальнейшей апробации, а о человеческих эмоциях, которые должны стать внутренним достоянием художника (даже если он станет сопротивляться этому). Они должны пронизывать все его искусство и выходить оттуда, свидетельствуя о его гениальности, отражая его обновленную душу; они должны стать нервом его искусства, вдохновлять и обновлять его свободу, а не маскировать ее с помощью сюжетов, броских фраз, необычных устремлений, которые дают художнику лишь иллюзию обновления, как это происходит с литургией без глубокого религиозного обращения.

Нельзя создавать искусство для пролетариата или для революции, как нельзя создавать его и для буржуазии. Искусство должно создаваться для человека, во имя него и его осуществления, идти дорогой подлинной внутренней свободы, вопреки всему тому, что порабощает и унижает его. И если в какой-то момент истории невозможно быть человеком, не становясь революционером, не порывая с классом, который душит человека, не становясь на сторону нищеты (что с необходимостью не значит становиться на сторону партий нищеты), не ведя поиска глубинных ресурсов народной души там, где она еще остается незапятнанной, целомудренной, энергичной, полной неисчерпаемых богатств, которые она хранит в себе, тогда художник должен стремиться занять это более высокое по человеческим меркам положение и в любой момент должен быть достойным его. После этого пусть он отдается своему искусству свободно, и, достигший свободы без самомнения, без принуждения, не испытывая чуждых влияний, он будет создавать подлинно человеческое искусство, потому что не пожелает, чтобы на него навешивались какие-либо ярлыки. Кажется, что сегодня художник обречен либо на раболепие по отношению к существующему строю, иногда еще плодотворное для него, либо на изоляцию и безоговорочную гибель, которые выпадают на долю независимого художника в этом обществе, либо на порабощение, неприемлемое для свободы искусства, которое ему предлагают марксистские революционные ассоциации. Нам кажется, что пришло время защитить художников, восставших против угнетения человеческих и в особенности художественных ценностей и стремящихся самим своим возмущением отстоять сущностную свободу творчества даже вопреки их навязчивым спасителям.

Таким образом, и в плане искусства мы вновь вынуждены вернуться к нашему общему принципу — одновременному восстановлению персональности и сообщества.

Тем, кто держится за вчерашний день, надо сказать: нет хрустальных дворцов, нет магов! А тем, кто смотрит в завтра: нет коллективного искусства, нет публики.

Есть только личности, которые создают произведения искусства благодаря свободному и в какой-то мере таинственному процессу. Есть личности, которые взирают на произведения искусства, внимают им, усваивают их посредством столь же личностного, но по-иному таинственного процесса (или же такие, кто не взирает, не внимает, не усваивает, и тогда ничто не остается личностным, таинственным; как раз именно такую за редкими исключениями публику сегодня предлагает художнику огромное большинство людей). Между художником и отдельным человеком каждый раз вершится чудо встречи, еще более таинственное и удивительное, чем слияние двух дорог. Необходимым условием осуществления этого чуда не только в исключительных случаях является то, чтобы внутренний мир художника и внутренний мир человека, к которому он взывает, не существовали как две вечно враждующие вселенные, а стремились бы друг к другу, следуя естественным склонностям, ища спонтанной гармонии, надеясь на отклик, что создает жизнь подлинного органического сообщества. Трудиться ради утверждения такого сообщества, борясь с эгоизмом и индивидуализмом, — значит трудиться во имя искусства. Трудиться для развития личности, выводить ее за пределы индивида, с его заскорузлыми инстинктами и убогими устремлениями, работать ради того, чтобы все бьющие ключом силы и чувства человека влились в художественное произведение, — значит трудиться во имя искусства. Пока художник будет отказываться от движения вперед, к единству собственного Я, которое может совершаться только добровольно, без какого-либо принуждения, требуя порой жертв; пока он не признает, что в мире существуют другие люди и что его спасение зависит от того, сумеет ли он найти неповторимые слова и свободно выразить их, восславляя вновь обретенное сообщество, упадок, против которого мы восстаем, будет набирать скорость.

В мире, где смешались беспорядок и тирания, где сами революционеры, взяв на вооружение системы, слишком часто забывают о необходимости изменять принципы, позиция, которую мы утверждаем, будет служить предметом нападок и справа и слева. Когда мы защищаем права личности, из того и из другого лагеря раздаются крики о либерализме и анархии. Как только мы взываем к формированию сообщества, в котором участвовали бы и сами художники, индивидуализм встает на дыбы и силится доказать, что мы хотим коллективизировать творчество. Но не существует такого противодействия, из которого нельзя было бы извлечь пользы: согласимся с этими противоположными реакциями, примем их как постоянное напоминание о том, что нельзя пренебрегать ни одним из двух полюсов нашей позиции.

Здесь вырисовываются направления и границы необходимого сплочения.

Что касается искусства, то оно ни в коем случае не должно следовать внеэетечической, религиозной, политической, социальной или экономической догме, которая навязывалась бы художнику извне как некая готовая формула искусства.

Мы не хотим также, и это не соответствует нашим целям, создавать новую школу, основанную на особых эстетических правилах. Как показал наш опыт, определенные выше позиции обеспечивают встречи и устойчивые гармоничные отношения между художниками, обладающими различными темпераментами и использующими различную технику.

Тот факт, что они недостаточны, чтобы взрастить гения или даже талант, более чем очевиден. Тем не менее под предлогом полной свободы искусства мы не можем объединять без разбора всех тех, кто отвергает внешние для искусства установки. Если человек порабощен, то и искусство не может быть свободным, а ныне человек порабощен вдвойне — режимом и своей внутренней неустроенностью. Художники, к которым мы обращаемся, стало быть, смогут сразу же узнать друг друга по общему негативному отношению к духовному беспорядку, царящему в мире денег и индивидуализма, а также и потому, что они согласны с основными направлениями нашего движения.

Мы знаем, художник бывает до того одержим своим искусством, что порой не ощущает творящегося вокруг беспорядка и остается глух к требованиям человека: он целиком погружается в творчество, не думая о его назначении. Такое поведение является следствием беспорядка и крайней обособленности художника. Это вынуждает нас внимательнее присмотреться к подобного рода явлениям. Но все это не может нарушить сплоченности, являющейся нашей главной силой. Каждый, кто вместе с нами свободно изберет для себя путь самоуглубления и самообъединения, непременно придет к тому, что будет все более и более искренне разделять наше видение мира и человека.

Чтобы руководящие принципы нашего движения за духовное обновление могли в свою очередь привести к художественному обновлению, следует найти способ, чтобы перенести их в деятельность и даже в язык художника.

Положение, в которое ставит художника современный мир, очень похоже на его положение гражданина: поразительный контраст между безграничной гордыней, которую в нем раздувают теоретики индивидуализма, и нищенскими условиями, на которые его на деле обрекает мир.

Художник оказывается и гласом тайной вселенной, и гласом людей своего времени. Являясь посредником между этими мирами и никогда полностью не принадлежа ни одному из них, он тем не менее должен стремиться соединиться с каждым из них и соединить их между собой.

Однако стимулируемое обществом стремление замкнуться в себе, ведущее к индивидуализму и субъективизму, которое стало предметом специального анализа в философии, отрезало его как от одного, так и от другого сообщества.

Получивший от романтизма посвящение в аристократию божественного происхождения, художник, теша собственное самолюбие, возомнил, что он один, пользуясь абсолютной независимостью, призван сотворить мир, его форму и содержание, которыми он располагает на правах единственного демиурга. В самом деле, он обладает привилегией на свободное и независимое творчество, которого мы не находим ни в какой другой естественной форме деятельности человека. И тем не менее его творчество не является беспредметным и абсолютно независимым. Игнорируя эту сторону дела, он лишил основания то, чем по праву мог бы гордиться, и пошел по неразумному пути. Он стал мнить себя пророком, получающим вдохновение от живущего внутри него демона. Он не заметил, как, лишая себя усилий по овладению предметом своего искусства, он мало-помалу терял контакт и строгий контроль над ним. Он с легкостью доверился инстинкту, его псевдотаинственности и ложной очевидности. Он утратил понимание телесности мира, его простоты и величия; он потерял дорогу, ведущую к богатствам, которые можно извлечь, лишь обрекая себя на тяжелый, изматывающий труд. Он поверил во всемогущество формы до такой степени, что уже не способен создавать свои произведения иначе как ориентируясь на чувственное восприятие и прибегая с этой целью к чрезмерной декоративности или к нарушению грамматического строя языка. Отвергнув все то, что находится вне его, он оказался в полной зависимости от собственного Я, своих капризов, чудачеств, странностей. За тем, что на первый взгляд кажется иллюзорным, просматривается диктат формы, живописности, выразительности, приобретающих извращенный характер.

Отделяясь от внешнего мира, художник в то же время отделялся и от человека и прежде всего от собственной человечности, которую он считал совершенно чуждой искусству или хотел, чтобы она была таковой; он не заботился более о коммуникации, являющейся самой сутью творчества, которое, как он считает, теряет свое значение только потому, что становится труднодостижимым в мире, все более и более отворачивающемся от искусства.

Отныне нет другого пути к спасению, кроме решительного возврата к следующей позиции.

Мы не можем требовать, чтобы каждый художник относился к внешнему миру так, как относится к нему религиозно настроенный человек, который в любом предмете видит явление Бога, а искусство понимает как своего рода естественную молитву, то есть естественное общение с Богом. Но по меньшей мере он должен преодолеть тесные рамки индивидуализма, чтобы ощутить присутствие универсума, окружающего его и простирающегося далеко-далеко вне его, который не менее, чем его собственный демон, богат таинствами и очевидными вещами. Преодолевая покорную посредственность, которая подчиняет его «субъекту», а также не знающую меру гордыню, которая делает его рабом самого себя, художник, о котором мы говорим, соединяет величие с простотой, неуемность своего творческого таланта со смирением перед тем, что приходит к нему извне, а также с требованиями своего ремесла. Он не заблуждается относительно своих инстинктов и знает, что опираться на них можно лишь ценою постоянных жертв и саморазоблачения; последние как раз и являются дорогой к величию, пролегающей через бедность.

Он знает, что такое живущие в нем смятение и противоречия, заставляющие его громко кричать; тем не менее он чужд тому, чтобы преувеличивать значение каждого своего невнятного желания, а стремится — и порой для этого приходится отказаться от самого себя — отыскать тот центр, где сходятся и упорядочиваются все его способности, чтобы максимально развить их. Таким образом, он будет все меньше подогревать собственное самомнение и внимательнее прислушиваться к тому, что происходит в нем самом.

Он не станет насильственно отделять в себе человека от художника, даже если, как это нередко случается, он не знает, какие именно дороги ведут к их соединению: он будет стремиться оберегать и развивать в себе все человеческие свойства, которых одних отнюдь не достаточно, чтобы обеспечить доступ к творчеству, но без которых самый яркий, равно как и самый безрассудный гений рискуют сбиться с пути и потерпеть неудачу. Такой художник противостоит всем тем, кто надеется путем простого обновления формы дать жизнь новому художественному миру, и утверждает, что единственно надежным способом обновления является движение к глубинам, к истокам.

Художник, не изменяя своему искусству, должен стремиться всей душой возобновить прерванный диалог с людьми, как можно с большим числом людей. Мы знаем, насколько трудноразрешимой кажется сегодня эта проблема. Большинство людей настолько отделились от искусства и стали (бессознательно) рабами дурного официального вкуса и утилитарного видения мира, что подлинный художник, думается, лишен какой бы то ни было возможности встретиться с широкой публикой; чтобы эта встреча состоялась, он будет вынужден принести себя в жертву посредственности.

Если художнику, чтобы добиться встречи с публикой, остается только предательство, то мы, может быть, и признаем, что ему лучше творить в одиночестве; такой вывод был бы более человечным, ибо посредственность, получая соответствующую пищу, укрепляет в нем свои позиции. Опять-таки остается еще установить, не являются ли деформации человека более поверхностными, чем кажутся, и не находится ли совсем близко в каждом сердце живительный источник милости для того, кто хотел бы найти его: успех некоторых высококачественных фильмов в самых посещаемых кинозалах заставляет нас верить в это. Нередко публика оказывается менее способной распознать дурной вкус, чем порадоваться хорошему качеству. Если взять пример искусства, которое она больше всего обожает, то я не думаю, что если по какой-то такой милости хорошие фильмы заполнили бы все киноэкраны, то все кинозалы тут же опустели бы. Но как бы там ни было и как бы фактически ни судил художник о нынешнем положении дел, мы хотим знать, причиняет ли это ему нетерпимое зло и стремится ли он изменить ситуацию или же он мирится с ней. В первом случае он с нами, во втором — против нас.

Существует два способа примирения с этим.

Во-первых, необходимо согласиться с тем, что условия современного общества превратили публику (различные ее слои и в зависимости от видов искусства) в кастовую, снобистскую публику; наиболее поражена этим музыка, наименее — кино. Поэтому надо работать на это меньшинство, потакать его вкусам, его моде. Послевоенное время является тому замечательным примером: в Париже можно поименно назвать и поставщиков и клиентов. Мы выступаем против всякого искусства, намеренно предназначенного для меньшинства, то есть феодального искусства XX века, салонного искусства, дворцового искусства, искусства часовни. Мы не говорим, что фактически не может существовать искусство с большой буквы, которое хотя бы на время не было обречено на то, что его услышат лишь немногие, либо потому, что публика слишком опошлилась, либо потому, что гений изобрел новый язык и еще должен научить ему других, прежде чем люди смогут понимать его. Но фактическое состояние еще не является результатом его свободного волеизъявления, тем не менее он творит мир во имя универсального развития людей. И как бы это парадоксально ни звучало, работать на меньшинство в данном случае как раз и значит ставить себя в положение того человека, который работает на большинство: это значит ставить творчество в зависимость от внешних закономерностей, вместо того чтобы в самой универсальности произведения искать его универсализующую силу. Об этом здесь необходимо сказать, ибо всякое направление, ориентированное на символизм, какова бы ни была его историческая необходимость, каковы бы ни были возможности, которые оно открывает благодаря своему новаторству, направление, систематически гоняющееся за темами, доступными узкому кругу людей и пользующееся необычными формами, диаметрально противоположно нашим целям.

Работать на большое число людей, если понимать это в том же легковесном смысле, — значит опять-таки совершать предательство по отношению к миссии художника. Самые заурядные лакеи существующего строя чаще всего обладают мелкобуржуазными вкусами, сентиментальностью, осмотрительностью, питают жажду к не требующей усилий признательности, гарантированной обеспеченности, испытывают тягу ко всему обыденному, как стражи порядка, облаченные в самые безликие одежды (ужасно видеть на полотне изображение человека, попирающее форму и цвет; разве и без этого мало беспорядка; пусть нам оставят по меньшей мере хоть что-нибудь неизменное и безусловное; например, пространство). Другие отдают себе отчет в том, насколько мелкобуржуазное видение мира, несмотря на свое влияние, остается кастовым, ограниченным, удушающим. Они хотят достичь всеобщего единения людей, но мыслят его в виде масс, которые в начале этого века стали пониматься исторически. Их общей ошибкой, как людей и как художников, является то, что они мыслят человеческие массы только как количества. Между тем этот могучий процесс эмансипации интересует нас отнюдь не количественной стороной, которая является предметом изучения для статистики, а возможностью для всех, точнее сказать для каждого, полностью стать человеком, то есть в конечном счете — личностью. Когда художник соприкасается с огромными массами людей, ничто не меняется в его диалоге с ними; ему свойственно обращаться к личностям, к одной, к другой, а не к рефлексам или коллективному субъекту; он способен установить между этими личностями подлинное сообщество, то есть нечто совершенно иное, чем совокупность общих эмоций и общих представлений, и если это случится, то все его призывы получат невиданные доселе отклик и поддержку. В противном случае «искусство масс» останется искусством пропаганды, искусством построения сюжетов и изобретения формул, объединяющим людей с помощью унификации идей и сердец, скажем прямо, легковесным искусством гипноза.

Как бы мы ни лавировали, дабы избежать всякого рода недоразумений, мы вместе с тем твердо заявляем о своей решимости всеми силами работать на отыскание путей достижения того сообщества, которое является гармонией личностей, и мы всей душой желаем возврата той великой эпохи, когда художник будет иметь совсем другие цели и совсем другое окружение, нежели его нынешнее одиночество или мир чуждых ему соседей-индивидов с их мелочными заботами, и сможет уловить то глубинное дыхание, которое устремится к нему со всех краев света.

Кто же мешает ему в этом? Мы выдвигаем обвинение — и все согласятся с нами против как духовного обнищания, так и условий, в которые современный мир и в особенности мир денег поставили сегодня художника и искусство. Этот мир оплачивает и поощряет только производительность. Между тем художественное полотно ни в коей мере не увеличивает техническую вооруженность человечества. Время, которое человек проводит на концерте, оказывается потерянным для оснащения нации оборудованием. Вот таким-то образом современный мир шаг за шагом загнал художника в нищету, а публику поверг в безразличие.

Мы должны поставить на его место такой мир, который (в двояком плане) снова признает художника, а в более общем плане — восстановит ценность созерцания и бескорыстной деятельности.

Тем не менее проблема от этого не становится менее сложной. Многие считают, что спасти художника от неуверенности может только государство, которое субсидировало бы его творчество как своего рода социальную службу высшего порядка. Увы! Мы хорошо знаем, чего стоят официальные декреты в области вкусов и к чему приводят социальные выплаты — тут же возникают раболепный академизм и другие вредные наклонности. Вы, скажут нам, имеете в виду буржуазное государство, которое лишь санкционирует разложение буржуазного мира и его искусства, где все определяют убеленные сединами мэтры. Но мы уже знаем, что политическая революция не ведет с необходимостью к прогрессу человека. Фашистское государство отличается тем, что его художественная культура абсолютно бесплодна. Гитлеровское государство разделалось почти со всеми достижениями немецкого народа в области литературы, театра и кино. А советское государство, хотя и дало бесспорный толчок к развитию некоторых отраслей творчества (но опять-таки это сделало не столько государство, сколько мистическое пробуждение русского народа), как известно, всеми силами тормозило их развитие своими пропагандистскими заботами. Даже гибкое, децентрализованное государство, которое мы хотим создать, остается опасным из-за своих декретов. Крупные коллективные образования: корпорации, регионы, коммуны, профсоюзы и т. д. — опять-таки остаются «общественными», где однородность, усредненность суждений может быть отражением официальной линии или занять ее место. Конечно, государство не обязательно безрассудно, и можно представить себе обновленное государство, в котором официальные указания выражают известную разумность. Но все же надо будет, чтобы они, если позволительно так сказать, не господствовали на рынке и не душили художника своим покровительством.

Таким образом, представляется, что любая протекция, спущенная художнику сверху, является угрозой для искусства и что проблема в целом должна решаться между художником и его публикой. В таком случае вся тяжесть проблемы переносится на воспитание и организацию художественной публики. В ней прежде всего надо воспитать вкус, а затем дать материальные средства, позволяющие ей заинтересованно относиться к поэтической жизни.

Необходимо осуществить многотрудное дело воспитания. Оно начинается уже в детском саду, в тот момент, когда то, что называют «обучением рисованию», оказывается первым и решающим наступлением академизма на детскую непосредственность. Это тот самый момент, когда школа навсегда убивает поэта и художника, который живет в каждом из нас. Затем все идет своим ходом и в результате мы имеем вечно раздраженного художника, который нередко замыкается в своем одиночестве, куда его толкнуло общество.

В ряду других причин этого бракоразводного процесса между художником и вкусами публики необходимо отметить государственно-капиталистическую централизацию, которая во Франции вынуждает любого художника, который хотел бы надеяться на то, что будет услышан, вести жизнь в соответствии с парижской модой; она отделяет художника от его публики, лишает источников вдохновения, прельщает его красивой, но уж какой-то искусственной жизнью и, что самое главное, отдает его в руки торговцев картинами и придворной публики — кастовой и снобистской. Нужно ли говорить, что для нас децентрализация художественной жизни не означает признания первичной значимости сюжетности или «местечковой живописности»: впрочем, так ли уж свободен от заданной сюжетности и формализма художник с Монпарнаса или музыкант-профессионал, как они это считают? Нет, истинный художник повсюду найдет для себя темы творчества: опять-таки необходимо (а именно этого мы и хотим, требуя разгрузить Париж) вырвать его из рук владельцев денег и узкого круга людей и приблизить к публике. Речь идет не о том, чтобы вновь отправить гения в тихую провинцию, а о том, чтобы с его помощью встряхнуть провинцию, сегодня еще мертвую, но обладающую неисчерпаемыми возможностями. Централизация — это тираническое состояние, это нечто среднее между движением к корням и движением к универсальности. Эти оба движения должны слиться в одно и дать потерявшему чувство жизни человеку (в том числе и внутри большого города) конкретные привязанности и чувство универсальности.

Затем необходимо подумать о том, как обеспечить подлинную встречу между публикой и художником, которая ныне почти никогда не происходит иначе, как в искусственно созданных и весьма локализованных местах: музеях, галереях, концертных залах и т. п. Необходимо, чтобы искусство, как это некогда было с церковным искусством, народными танцами, празднествами, вновь оказалось непосредственно включенным в повседневную жизнь каждого человека, будь то на заводе, в деревне, в семейном очаге, в общественном месте. Пусть крестьяне вновь обретут желание проводить празднества с танцами, плясками, представлениями, праздниками урожая, пусть рабочие хотят трудиться на красивых заводах и сами создают их, пусть вера избавится от всех религиозно-декадентских глупостей и вновь научится прославлять себя с помощью живописи. И пусть все это вернется не искусственным путем, не по воле нескольких меценатов, чье богатство катится к упадку, а благодаря возможностям наших чувств и самой поэзии. Становится очевидным, что мы, трудясь над обновлением духовного состояния нашей эпохи, непосредственно трудимся ради искусства.

Когда публика полностью пробудится ото сна, художнику уже не придется ублажать прихоть человека, диктующего свой стиль, и человека с огромным кошельком. К его творчеству будут питать интерес все большее и большее число индивидов, а также спонтанно организующихся коллективов, принципиально отличающихся от коллективного администратора, который извне управляет публикой. Именно так некогда требовали своей церкви диоцезы^{30}, чтобы участвовать в ее жизни непосредственно; сегодня любительские объединения, общественные союзы будут диктовать свой спрос на художественное творчество (в такой форме ранее во Франции в ряде случаев осуществлялась поддержка театров или свободной прессы). И хотя их вкусы, должно быть, тоже не всегда безупречны, но по меньшей мере это будет бесспорным прогрессом, поскольку соперничество займет место безразличия.

Чтобы преодолеть апатию, мы, конечно, рассчитываем на необходимое вмешательство государства. Но, по нашему мнению, это должно быть вмешательство юридическое, а не управленческое. В соответствии с предложенным нами порядком взимания налога[49], будет установлен определенный процент взноса каждого человека, предназначенного для культурно-художественных учреждений, процент обязательный, но выплачиваемый добровольно. Таким образом, культурно-художественному движению будет обеспечена определенная финансовая поддержка при отсутствии какого-либо давления со стороны, и единственным критерием его распределения станут вкусы публики. Если же эти вкусы окажутся дурными, то только самим творческим деятелям надлежит использовать свое влияние, чтобы исправить их, руководствуясь в этом таким стимулом, как свободное завоевание душ. Быть может, благодаря этому художник, как и любой человек, в один прекрасный день сможет получать от постепенно развивающихся общественных служб все, что ему необходимо для жизни, и ему (ему одному в условиях, когда всюду господствует труд) не придется, как это сегодня часто случается, иметь вторую профессию помимо своей собственной, которая и без того требует от него полной самоотдачи. В остальном же нельзя стремиться к тому, чтобы вовсе уберечь художника от какого бы то ни было риска; он сам должен быть последним среди тех, кто мог бы на такое согласиться.

Мы не строим никаких иллюзий относительно творческой ценности всякого рода манифестов. Одно только художественное произведение будет служить нам доказательством и аргументом. Тем не менее, когда человеческие души подвергаются переделке при полной неразберихе, манифесты могут способствовать сплочению усилий, взывать к мужеству, обуздывать анархию и создавать благоприятную почву для беспрецедентного расцвета творчества.

Впрочем, уже сегодня, когда мы ждем рождения произведений, к созданию которых призываем, может осуществляться одна из так называемых негативных задач всеми теми, кто живет одним днем; такого рода негативные задачи решаются, когда перед проведением основных работ распахивают целинные земли, разрушают лачуги, сносят старые фундаменты.

Необходимо прежде всего изменить нашу привычную критику. Ныне существуют лишь два допустимых способа критики: пристрастная и несправедливая критика самого создателя, которая является для него как бы особым способом самоутверждения и самораскрытия перед лицом художественных произведений, создаваемых другими; суждение компетентного человека, делающего свое дело с полной ответственностью, стремясь вызвать непосредственный контакт художника с публикой и помочь ему в необходимой борьбе против собственной предвзятости и недостатков, против снисходительного отношения к самому себе. Быть может, сюда следовало бы добавить художественную критику, которая создает почву вокруг какого-либо произведения, хотя ее суждения могут быть диаметрально противоположными и, строго говоря, не относиться к критике как таковой. Во всех этих случаях критика должна сама быть произведением искусства только во вторую очередь.

Однако малознающие и некомпетентные люди под видом критики породили быстро разрастающуюся, громоздкую и нудную литературную псевдокритику, основывающуюся на поверхностных впечатлениях, праздных умствованиях, неуклюжих патетических суждениях, претенциозных мнениях и прикрытом недоброжелательстве. Не знающее границ развитие печатного дела дает возможность большому числу людей жить за его счет, и они, лениво прозябая и избегая какой бы то ни было ответственности, создают эту никчемную, но весьма обильную критику. Сотни прихлебателей крутятся вокруг одного и того же блистательного произведения и болтают о нем. Они принадлежат к категории бесполезных посредников: им нет места в храме искусств.

В противоположность этой индивидуалистической, эгоцентрической и пустячной критике мы хотели бы со всей решительностью, избегая снисхождения и болезненного самолюбия, утвердить такое критическое рассмотрение, в котором участвовал бы каждый человек, не боящийся ни мнений, ни личностей, ни разоблачений, умеющий выражать свои мысли ясно и четко и благодаря силе своего проникновения в глубину изучаемого явления способный услышать призывы, которые в скрытом виде содержатся в глубинах самого критикуемого произведения. Для начала придется многое разрушить и там и сям, ибо мы утонули в потоке посредственных произведений и получаемых ими почестей. Повсюду творческое движение должно прежде всего осознать необходимость некоторых вполне конкретных разрушений и только потом ждать всходов своей деятельности. Принимаясь за эти разрушения, необходимо, по меньшей мере, испытать глубокое всепоглощающее чувство любви, которое гораздо более требовательно, нежели безразличное отпущение грехов. В силу своей неотложности это движение сумеет найти путь к свету.

Надо будет также в ожидании хозяина хотя бы немного навести порядок в самом доме искусства. В той огромной толкотне, которая началась сразу после войны, гениальные дети внесли слишком много путаницы в художественные дела — в живопись, архитектуру, музыку, поэзию (нужно ли добавлять сюда и кино, рискуя быть побитыми за то, что говорим о нем не без колебания и только в скобках?). Стремясь отыскать сущность каждого из них, необходимо на первых порах провести четкие разграничения, чтобы яснее увидеть суть дела, но не упустить из виду их взаимодействия, следуя академическому пристрастию к «жанрам»; все это надо выполнить как предварительную работу, которая ныне представляется самой неотложной. Мы считаем, что она тесно связана с созданием и утверждением общей эстетики, которая одна только способна положить конец путанице, содействующей диктату снобизма, той путанице, заложниками которой мы все оказались.

Выделяя специфические черты каждого из видов искусства, мы не должны забывать о том, что растущая специализация видов искусства и отделение их друг от друга чреваты как путаницей, так и бесконечными раздорами, могут носить искусственный и декадентский характер. Объединяя художников различных видов искусства в единое движение, имеющее гуманистическую направленность, вдохновляя их на создание произведений общечеловеческого содержания, подчиняя архитектора, живописца, музыканта, киноартиста, режиссера одной и той же цели и свободной коллективной дисциплине, мы надеемся многое сделать для их сплочения.

Итак, ныне мы беремся за осуществление ближайших задач, не оставляя без внимания и более отдаленные цели. Быть может, искусство собственными силами и не способно добиться своего спасения, но, занимая в обществе особое положение, оно может оказать неоценимую помощь в грядущем духовном обновлении[50].

Октябрь 1934 г.

Ныне от крайне правых до крайне левых нет почти никого, кто не хвастал бы своим антикапитализмом. Так приходит мода. В наших глазах «антикапитализм» не оправдывает своего названия, если целью его является всего лишь спасение и восстановление капитализма — капитализма мудрых финансистов, проповедующих возврат от спекулятивного капитализма к капитализму бережливому; если иметь в виду данные корыстные формы, то это — бунт мелкого капитализма ремесленника, патрона, рантье, налогоплательщика против поглощающего его крупного капитализма. Существо здесь остается тем же самым, а величие цели — совсем не на стороне бунтовщиков. Простая семейная ссора.

Нечто подобное представляет собою и «антикапитализм», ставящий целью низвержение капиталистического строя и его хозяев, но не изменение его морали. В сознании этого рода бунтовщиков революция является всего лишь средством для достижения всеобщих комфорта, богатства, обеспеченности и респектабельности. Революционные движения часто обвинялись в том, что они ни на что другое не претендуют. Это явная несправедливость. Тем не менее остается верным то, что такая склонность угрожает им, в ряде случаев связывает их по рукам и ногам и приводит к краху, когда наиболее сильные из них удовлетворяют или усыпляют свои требования (= фашизм).

Наиболее бескорыстные формы известного патернализма не заслуживают таких упреков, но они недооценивают того, что рабочий мир достиг своей зрелости и что добрый папаша уже не может сердиться на своих повзрослевших детишек, а должен помогать им всеми средствами реализовать такое состояние.

Капитализм не падет от осуждения одной только техники (Маркс) или только морали (в таком случае достаточно было бы очищения); он падет при одновременном осуждении и той и другой. Там, где мораль позволяет вообразить капитализм в себе, который в строго определенных условиях уходит от ее предписаний, техника и опыт показывают, что подобный капитализм разрушается сам собой; наконец, существуют технические пороки, которые подлежат осуждению одновременно и как таковые, и по своим человеческим последствиям. С какой бы стороны ни подойти к современному капитализму, в нем, за исключением отдельных технических достижений, не найти ничего, кроме заблуждений и коррупции.

Здесь, как мы полагаем, необходимо было бы остановиться на следующих радикальных принципах. Мы считаем, что, пока критика капитализма не будет руководствоваться такими принципами, в этом плане ничего не сможет произойти.

В первую очередь мы выделяем присущий всякой системе метафизический принцип либерального оптимизма; считается, что человеческие свободы, предоставленные самим себе, спонтанным образом утвердят гармонию в обществе. В противоположность этому опыт показал, что свобода без дисциплины оставляет поле сражения во власти зла, где самые сильные обездоливают и угнетают наиболее слабых.

Таким образом, мы можем поставить в один ряд три принципа, если так можно сказать, социальной морали.

Примат производства. — Не экономика находится на службе у человека, а человек на службе у экономики.

Другими словами, экономика не строится на основе потребления, а последнее — на основе этики жизненно важных человеческих потребностей, наоборот: потребление, а через него и этика потребностей и жизни основываются на бесконечно развивающемся производстве. Экономика превратилась в замкнутую систему со своими собственными правилами игры, и человек вынужден подчинять ей не только способ, но и принцип своей жизни. Вследствие этого для него уже не существует вещей, а есть только товары, не существует потребностей, а есть только рынок, нет больше любимых ценностей, а есть только цены.

Если пойти дальше, то обнаруживаются также: Примат денег. — Не деньги находятся на службе у экономики и труда, а экономика и труд находятся на службе у денег.

Первой стороной этого отношения является примат капитала над трудом, когда речь идет о заработной плате и о распределении экономической власти; деньги в такой системе являются ключом к командным постам. «Общество капиталов» становится здесь типичной ассоциацией.

Его вторая сторона — это господство спекуляции или игры на деньгах, зло, еще более тяжелое, чем погоня за увеличением производства. Оно превращает экономику в огромную азартную игру, предвидеть экономические и человеческие последствия которой невозможно.

Примат прибыли. — Вследствие этого денежная прибыль является главной движущей силой экономической жизни.

Капиталистическая прибыль является не нормальным вознаграждением за оказанные услуги, а безнравственным барышом, и вот почему. Во-первых, она всегда связана с получением денег без применения собственного труда, которое обеспечивается посредством разнообразных способов производства самих денег. Во-вторых, она строится не на основе потребностей, а на неопределенном принципе. Наконец, когда ей случается подчиняться каким-то законам, она измеряется по меркам буржуазных капиталистических ценностей, таких, как комфорт, социальная престижность, представительность, которые безразличны к собственному благу предприятия и экономики.

Погоня за прибылью, по существу являющаяся чисто механической и лишенной человеческого содержания, исключает или постепенно вытесняет все человеческие ценности: любовь к труду и его продукту, чувство долга по отношению к обществу и человеческому сообществу, поэтический смысл мира, частную жизнь, внутреннюю жизнь, религию.

Капитализм обладает целым набором механизмов, приводящих в движение выявленные выше принципы.

Об одном из них мы уже говорили: это самовоспроизводство самих денег.

Капитализм превратил деньги из простого средства обмена в благо, способное к самопроизводству, вследствие чего богатство может произрастать из простого обмена. Таков источник капиталистической прибыли, который, собственно говоря, и образует ростовщический процент, или непланируемую прибыль. Поскольку эта прибыль достигается без приложения собственного труда, без реально оказанной услуги или материального преобразования, она может быть отнесена только на счет собственной игры денег или же (а это вторичная форма ростовщичества) на счет труда другого человека. Следовательно, это настоящий паразитизм, который, как будет видно из дальнейшего, не знает никаких границ.

Ныне ростовщичество использует разнообразные научные достижения, игры, дабы приводить в движение сами деньги, являющиеся их обособленной экономической функцией.

Назовем в этом ряду ссуду под постоянный фиксированный процент, ростовщичество на наличные деньги (шоковое ростовщичество, различные инфляции), рентное ростовщичество (в ущерб социальному капиталу посредством огромного обложения, идущего на выплату ренты), банковское ростовщичество (инфляция кредита, игра на понижение типа Донаго), биржевое ростовщичество (все формы спекуляции с помощью денег или товаров).

Аналогичные обложения труда другого человека осуществляются посредством той части денег, которая сохраняет производительную способность: изъятия, осуществляемые капиталом из наемного труда посредством низкой заработной платы, возрастающие в десятки раз в период процветания (процветание и рационализация почти целиком обращаются в прибыль капитала) и сохраняющиеся в периоды кризисов посредством дефляции; внутри капитала изъятия со стороны крупного капитала прибылей и мощностей у мелкого капитала вкладчиков: псевдодемократия анонимных компаний, всесилие меньшинства крупных держателей акций посредством контрольных пакетов акций, множественного голосования, способствующее этому безразличие мелких держателей акций и монополизация их прав и возможных доходов банками в прибылях от финансовых платежей, изъятия административных советов посредством квотирования, участия, трюков с балансами и т. п.; изъятия общественного богатства посредством инфляции и беспардонных действий посредников (торговое ростовщичество).

Таким образом, через бесконечно возрастающую силу самопроизводства денег постепенно создается огромный аппарат угнетения. Первым этапом его установления явилась монополия на экономику посредством концентрации промышленной мощи в руках немногих людей, которые бесконтрольно заняли в ней все места. Эта концентрация не является неизбежным следствием рационализации: именно концентрация способствовала развитию рационализации и руководила ею, а финансовая централизация внесла в это дело наиболее существенный вклад. Частная собственность и свобода производства оказываются уже только маской управляемой частными интересами экономики, одни издержки и никаких (или почти никаких) выгод от управления экономикой.

Затем получило свое благословение подчинение экономики финансовой силе, официально оставшейся анонимной, безответственной (что лишь усилило ее тиранию) и безразличной ко всему, кроме спекуляции и получаемой от нее прибыли. Промышленная иерархия стала уже только маской для прикрытия власти банков и биржи.

Наконец, сама эта власть подчиняет себе политический организм: представительную и публичную власть (парламентская, административная, полицейская, юридическая и т. д. коррупция); общественное мнение (скрытое управление прессой через субсидии, информационные и рекламные агентства и т. п.). Политическая демократия становится лишь маской, прикрывающей экономическую олигархию.

Результатом этого явилось окостенение социального организма, разделившегося на классы и создавшего свою иерархию, основанную на господстве денег, и формирование античеловеческих социальных типов: богач, мелкий буржуа, пролетарий. А на еще более глубоком уровне — угнетение внутренней личной жизни, подавление всех ее спонтанных проявлений, всех ценностей и всех человеческих богатств, осуществляемое расчетливым денежным мешком. Наконец, невозможность для большинства угнетенных добиться даже просто сносной человеческой жизни, а тем более развития внутренней жизни.

Некапиталистическое общество, каковы бы ни были его механизмы, должно будет исходить из принципов, диаметрально противоположных принципам нынешней экономики. Мы бы охотно назвали пять основополагающих принципов.

1) Свобода через институциональное принуждение. — Поскольку человек оказался в какой-то мере коррумпированным, всеобщая материальная свобода, когда она располагает столь мощными финансово-индустриальными средствами, с неизбежностью приводит не к гармонии, а к войне и тирании. Либерализм оказывается утопией. Реализм заключается в том, чтобы поставить эту свободу в определенные рамки, создав институты, которые предупреждали бы подобные устремления. Капитализм защищает инициативу и свободу небольшого числа людей, порабощая всех остальных. Мы стоим за всеобщее материальное принуждение, осуществляемое необходимыми для этого институтами в целях обеспечения материальной свободы всем членам общества.

2) Экономика на службе у человека. — Функцией экономики является удовлетворение материальных потребностей всех членов общества. На этом ее роль заканчивается, а всякая другая энергия должна находить иное применение, нежели искусственное раздувание этих потребностей. Следовательно, экономическая деятельность подчиняется этике потребностей. Эти последние могут быть двоякого рода: потребности потребления (или наслаждения) и потребности творчества. Потребности потребления (или наслаждения) должны быть ограничены идеалом простоты жизни, который является условием духовного подъема и ни в чем не противоречит направляемым на развитие творчества обильным затратам. Не материальный комфорт, а духовная жизнь является целью человека и его развития. Потребность в творчестве не должна знать никакого другого ограничения, кроме фундаментальных требований морали и творческих возможностей личности. Добавим, что, прежде чем думать о самоограничении в соответствии с требованиями духовной жизни, экономика должна сделать значительные усилия и подвергнуться коренной реорганизации, чтобы обеспечить всем тот минимум благосостояния и обеспеченности, который необходим в большинстве случаев для утверждения духовной жизни.

3) Примат труда над капиталом. — В человеческом обществе капитал имеет право на существование лишь постольку, поскольку он происходит из труда и действует с ним заодно; он незаконен, если возникает из той или иной формы ростовщичества или претендует на собственное бесконечное умножение, достигаемое за пределами труда. Во всяком случае он может получать вознаграждение лишь после труда, власть — лишь при подчинении ее труду.

4) Примат социального служения над прибылью. — Капиталистическая прибыль, барыш, полученный без затрат труда, должны быть объявлены вне закона. Справедливая прибыль, соответствующая затраченному труду, не может быть устранена из существующего общества. Но забота о ней должна быть с помощью воспитания и создания нужных институтов подчинена другим — в гуманистическом отношении более богатым — интересам и через это — любви к социальному служению в восстановленном сообществе.

5) Примат личности, развивающейся в органическом сообществе. — Новый строй должен положить конец анархии и тирании, которые ныне представлены капитализмом, путем создания органических сообществ, включая частную жизнь, публичную жизнь, профессию. Равновесие таких децентрализованных сообществ будет гарантировать их против возврата анархии и в то же время защитит личность — эту первичную ценность — от угнетения со стороны излишне централизованного социального аппарата.

Руководящие механизмы такого сообщества должны создаваться по образу этих новых принципов. «Планирование» социально-экономической организации очевидно вступает в силу лишь после решения множества других задач. Все специалисты в деле социальной организации имеют законное право на существование, решение задачи их распределения зависит от текущего момента, если при этом удовлетворяется ряд требований.

Прежде всего необходимо уничтожить в основе своей самовоспроизводство денег во всех его формах. Для этого требуется как минимум: постепенно устранить фиксированный постоянный ссудный процент и ренту; уничтожить спекуляцию и биржи, выполняющие посредническую роль; коллективно регламентировать распределение кредита (управляемого профессиональными организациями или потребителями, объединившимися в систему «страхование — кредит»).

Затем необходимо привести капитал, очищенный таким образом в своих первоистоках, в соответствие с трудом и ответственностью, с одной стороны, и с потребностями — с другой (по меньшей мере с большей их частью, в порядке переходного решения).

Капитал может перейти в руки работников и бывших работников предприятий, например в форме долей пожизненного личного пользования, в то время как терпимые временно нетрудящиеся элементы блокируются в той или иной форме прямо на предприятии (уничтожение анонимных акционерных компаний капиталов) или объединениями потребителей (кооперативизм Жида). В любом случае через производство капитал должен быть поставлен на службу потребностям.

Тогда появится возможность установить промышленную демократию, которая будет не количественно-парламентской, а функционально-органической, где личная ответственность всегда и на всех уровнях будет выступать в качестве противовеса власти. Нет сомнения в том, что рабочий мир не готов к этому частично по вине своих угнетателей, частично по вине своих агитаторов; поэтому вывод может быть только один: необходимо постепенно готовить и вести его к этому. И здесь опять-таки мы должны будем определить социальные механизмы, которые позволят строю с частичной коллективной ответственностью обеспечить приоритет ценностей личного обладания, инициативы и предприимчивости над силами инерции и коллективного конформизма.

Власть, как таковая, будет вырвана из рук экономических олигархий и отдана не государству, а организованным экономическим сообществам (постреволюционным корпорациям[51] и их федерациям, ассоциациям потребителей или сочетаниям тех и других, чтобы нейтрализовать продуктивизм любой ассоциации производителей). Априорным системам при условии коренного уничтожения неконтролируемой индивидуальной капиталистической собственности должна быть противопоставлена плюралистическая организация собственности, интегрирующая в себе живые формы собственности, являющиеся одновременно и личностными, и общностными, то есть те, которые уже возникли или которые еще предстоит создать.

Технические работники смогут тогда поставить управляемую экономику или экономику лучше и более гибко организованную, учитывающую законы потребностей, на место анархической производственной экономики, управляемой прибылью и частным интересом, а также устранить паразитирующих посредников, сводя их роль к минимуму, необходимому для осуществления обмена.

Все эти меры предполагают параллельное осуществление воспитания людей, чтобы вырвать из их сердец и вычеркнуть из социальных механизмов то, что создано в них под влиянием царства денег: корыстолюбие, насилие, мелочность и посредственность, до уровня которых низводится любая духовная жизнь. Это дело можно начать уже сегодня, еще до осуществления социальной реформы.

Июнь 1934 г.

1. Необходимо отличать труд от деятельности вообще и особенно от творчества, которое, собственно, является наивысшей духовной формой деятельности. Деятельность — это самоосуществление человека, и беспрерывное строительство им собственной жизни (включая и его так называемую внутреннюю, или созерцательную, жизнь). Если она свободна и взвешенна, она доставляет удовольствие. Труд — это особенный вид деятельности, естественный, но тяжелый, направленный на создание полезного — материального или нематериального — предмета. Следовательно, строго говоря, труд не представляет собой ни всю жизнь человека, ни самое существенное в ней. Выше труда стоит жизнь души, жизнь разума и жизнь любви. Капиталистический строй, при котором люди тупеют от труда, фордовско-сталинский строй, который, мистифицируя труд, отвращает от него человека и лишает его энтузиазма, представляют собою две формы искажения сущности труда.

2. Противоположностью деятельности является праздность (или пустое времяпрепровождение), противоположностью труда является отдых. Праздность по сути своей противоестественна; между тем ныне она в официальном порядке является одним из элементов античеловеческого строя, выступая в двух ипостасях: каторжный труд — безработица (где так называемые дни отдыха, из-за их бессмысленности, являются всего лишь замаскированными формами безработицы). Подлинный отдых — это бьющая ключом активность, более существенная для человека, чем труд (чтобы не сказать более нормальная в тех условиях, естественно, в которые он поставлен).

3. Труду присущ элемент принудительности. (Труд — это не игра.) Христиане усматривают первопричину этого в наказании за первородный грех. Непосредственный анализ показывает, что это вытекает из того, что: а) труд всегда оказывается навязанным (вынужденные призвания, социальные принуждения или просто жизненная необходимость сама по себе); б) труд вызывает усталость, которая возрастает по мере увеличения продолжительности затрачиваемого усилия; в) труду свойствен определенный автоматизм, а следовательно, и монотонность, которая быстро лишает работника интереса к делу рук своих и даже к собственным движениям. Элемент принуждения, сколь бы незначительным он ни был, всегда присутствует даже в самом легком труде и может заметно ослабляться, если труд выполняется свободно (а тем более, если он выполняется по призванию или по любви) и если усилие человека сведено к минимуму вплоть до того, что может стать сравнимым с занятием спортом, если он при этом пронизан разумностью. Принуждение может возрастать в противоположных условиях и в еще большей мере, когда к этим нормальным факторам добавляется бесчеловечность условий, в которые поставлен работник.

Поскольку принужденность в труде неотделима от самого труда вообще, даже труда, протекающего в нормальных условиях, он не может всегда и всюду сопровождаться радостью или представлять для человека наивысшее блаженство.

4. Однако в не меньшей степени, чем этому бездушному гуманизму Форда — Сталина, необходимо противостоять пессимизму противоположного характера, имеющего стоическо-янсенистские истоки, который стремится рассматривать труд как неизбежное безрадостное рабство. Этот пессимизм основывается либо на порочной психологической и теологической концепции человеческой природы, либо на путанице между условиями нормального труда и противоестественным положением, создаваемым труду его нынешним режимом.

Поскольку труд является хотя и тяжким, но естественным занятием человека, он должен, как и всякий другой его акт, сопровождаться ничем не заслуженной радостью. Эта радость возникает прежде всего из того, что труд совершается ради какого-то произведения, а создание произведения — это осуществление личности. Радость возникает также из того, что труд как благодаря своему конечному результату, так и в процессе своего свершения создает между всеми теми, кто посвящает себя ему, тесное сообщество, объединенное чувством соучастия, конкретной и бескорыстной солидарности, взаимодействия и товарищества. Радость может освещаться новым светом по мере того, как труд превращается в игру и поэзию, сопровождаясь песнопением и даже театральным действом.

Очевидно, что радость в труде — это не радость, рожденная его рентабельностью или принуждением; она всегда связана с наслаждением, получаемым от созданного предмета и от человеческой общности; радость приходит в труд как бы извне, она связана с подлинными целями человека, осуществлению которых способствует труд, несмотря на всю свою тяжесть. Радость наслаждения, великодушно распространяющаяся на то, чем она вызвана.

5. Существует достоинство труда. Оно не вытекает из его рентабельности и не связано с затраченным усилием. Оно не ведет к обожествлению ни производства, ни человеческого пота. Оно приходит к труду из его последствий — последствий человеческих (см. п. 6), а не экономических. Для христианина оно заключается в искуплении, которое ему обещает труд.

Предметы труда могут свидетельствовать об иерархии достоинств. Этого нет в труде как таковом. Труд не делится на благородный и подневольный. Нам одинаково чужды как предрассудок «чистых рук», благодаря которому наши школы заполнены бездумными учениками, так и предрассудок «грязных рук», который заставляет интеллигента подозрительно относиться к рабочему, а квалифицированного рабочего — к чернорабочему. Труд, обладающий наибольшим достоинством, это не самый что ни на есть полезный труд (как опять-таки считает ходячий предрассудок), а самый бескорыстный труд во всех своих проявлениях.

6. Если труд — это не сущностное призвание человека, то возникает вопрос, почему люди трудятся.

Заметим прежде всего, что обязанность трудиться в строгом смысле, который мы придаем данному слову, это не то же самое, что общая обязанность активно заполнять свое время, вытекающая из осуждения праздности. Она не предполагает, что труд в собственном смысле слова должен заполнять все время целиком или значительную часть свободного времени, если его цели могут быть достигнуты иным образом (например, посредством механизации), тем более что такие победы, одержанные над трудом, сами являются плодами труда: люди особого призвания (монах, поэт, художник), прошедшие суровые испытания и строго контролируемые, также могут быть избавлены от труда, и это будет благом для всех. Надо только отметить, что в условиях современного мира с его режимом труда и духовным вырождением человек неизбежно стремится превратить досуг в праздное ничегонеделание. Только опыт досуга в широком понимании этого слова, который во все большей мере обещает машинная рационализация, и опыт соответствующего воспитания, которое должно быть организовано, со временем покажут, в какой мере такое искажение является внутренне присущим человеку, а в какой случайным.

С учетом сказанного можно утверждать, что труд в собственном смысле слова не имеет своими целями: ни богатство, состоящее из продуктов труда (к сожалению, богатство является главным побудительным мотивом как для капиталиста, который подчиняет его производству всю имеющуюся у него технику, так и для рабочего, который слишком часто без энтузиазма проводит свою рабочую неделю, не имея никакой другой перспективы, кроме получения заработной платы, ждущей его в конце недели); ни буржуазное состояние, основанное на богатстве, которое разделяет человеческое сообщество не только на два класса, но и на множество искусственно созданных классов, в основе которых лежат деньги; ныне именно буржуазное состояние вместе с непосредственной заботой о наживе главным образом и определяет страсть к труду на всех уровнях социальной иерархии; ни сам продукт труда, который, будучи произведением, неадекватно рассматривается исключительно с точки зрения количественной, то есть в конечном счете в его ценности как богатства, или с позиции религии созидания как такового. Мы против всех ложных мистификаций обогащения (Гизо и буржуазная этика), производства (Форд) и техники (СССР). Зомбарт справедливо заметил, что все они вытекают из недостатка зрелости, чтобы не сказать из очевидного инфантилизма.

Труд имеет более скромное предназначение.

Он является прежде всего средством для каждого человека обеспечить минимум средств существования себе и тем, кто естественным образом находится на его попечении; в нормальных условиях он должен кроме того создавать ему условия для полноценной человеческой жизни. Эта функция труда производится в жизни как работником, так и благодаря режиму труда, когда ему предоставляется известная свобода от повседневных забот, вместо того чтобы превращать дело его жизни в самостоятельную жизнь самого дела.

Впрочем, для личности труд является первейшей духовной ценностью, замечательным орудием дисциплины; он вырывает индивида из него самого: дело, которое надо сделать, — это начальная школа самоотверженности, а может быть, и постоянно действующая предпосылка любви. Творческая самоотверженность, само собою разумеется, должна оставлять индивида только тогда, когда он утверждает себя как личность. Очевидно, что существует опасность растворения человека в осуществляемом деле, к чему тяготеет коммунистическая психология, как и опасность того, что при строе, когда труд становится для человека горькой долей, его удастся склонить на путь безропотной покорности, чреватой бесплодным моральным одиночеством.

Наконец, труд в условиях того социально-экономического состояния, при котором он занимает большую часть человеческого времени, является первейшей основой товарищества, ведущего к более глубоким сообществам. Дух товарищества обогащается чувством ответственности, вызываемым осознанием собственного места и назначения в сообществе, которое намного превосходит обычные добрососедство и солидарность, царящие в мастерской, которые всегда так или иначе связаны с борьбой интересов.

7. Мы определили нормальные условия человеческого труда. Они всегда в большей или меньшей степени нарушаются в каждую историческую эпоху.

Сегодня миллионам людей отказано в нормальных условиях труда, и они требуют уплатить им по счету. Элемент принуждения, который должен быть вторичным, до настоящего времени всегда неправомерно превалировал, особенно в труде рабочего. Анализ современных условий труда и революционных преобразований, необходимых для его реабилитации, при нормальном положении должен вестись с учетом распределения, дисциплины труда и вознаграждения за труд.

8. Поскольку все люди обладают абсолютным правом на прожиточный минимум, а этот минимум может поддерживаться только трудом всех, поскольку всякая жизнь, чтобы оставаться человечной, требует минимума труда, то для каждого человека существует право на труд. Сегодня это право откровенно попирается строем, который заявляет, что он основан на труде, но на деле он не способен предоставить работу тем, кто этого требует (постоянно возрождающаяся безработица).

9. Поскольку люди все без исключения подчинены закону труда, все они должны в равной мере участвовать в выполнении требуемых им повинностей и вместе с тем не нарушать равновесия, существующего между способностями каждого отдельного человека и общим благом. Между тем подневольные обязанности по традиции выпадают на долю большинства людей, в то время как руководящие и административные посты остаются в руках наследственного меньшинства, которое хотя и обновляется, но частично и от случая к случаю. Внутри каждой категории распределение профессиональных занятий зависит от фантазии и предрассудков, представлений о престижности, что усиливает беспорядок и заполняет мир труда духовно нищими праздными людьми, не имеющими собственного дела.

Стало быть, преобразование общественного строя, используя направленные внегосударственные формы организации, должно будет стремиться: 1) к распределению между всеми доли тяжелого труда; такого распределения трудно достичь в условиях господства физического труда, когда тяжелый труд поглощает львиную долю человеческих усилий и требует специальной подготовки или физической тренировки; оно становится все более и более легко осуществимым по мере того, как механизация делает тяжелый труд менее продолжительным и разнообразным, а также более легким. Остается изучить организацию общественной службы на различных уровнях, при которой каждый человек будет осуществлять себя и как телесное, и как духовное существо; 2) к достаточно узкой профессиональной ориентации, к которой человек готовится с раннего детства и которая обеспечивает каждому условия для реализации его личного призвания. Эта ориентация должна учитывать не состояние «рынка труда», а состояние обстоятельств труда и, заботясь о хорошей их организации, обеспечивать свободную конкуренцию в выборе профессий. Все эти меры требуют конкретного рассмотрения, чтобы определить надежные инструменты, обеспечивающие эффективность предпринимаемых усилий, при этом надо следить за тем, чтобы место анархии не заняло коллективное принуждение, которое может быть столь же отвратительным. Данная формулировка весьма неопределенна, но она тем не менее выражает фундаментальное требование: технологам надлежит придать ей конкретное выражение.

10. Режим труда, связанный с ускорением роста механизации, существенным образом развил элементы принуждения в нем. Капиталистическая диктатура везде, где она существует, заставляет человека ощущать себя подневольным существом, работающим по команде и в режиме, который навязывается ему вопреки его желанию; это анонимное принуждение оказывается еще более угнетающим и бесчеловечным в крупных центрах, являющихся результатом индустриальной концентрации. Автоматизм движений и однообразие продуктов труда доводятся до предела в серийном производстве. Наконец, разделение труда мало-помалу отделяет работника, выполняющего ручные операции, от результатов его работы и осознания ее смысла, являющихся главными стимулами любого нормального труда. Труд, который должен быть личностным творчеством, предстает всего лишь в качестве несовершенного опосредующего звена в отношении между материей и машиной. Вот таким образом в лице экономического пролетариата мы имеем одновременно и обезличенный, утративший собственно человеческие свойства пролетариат; он являет собой самые нищенские слои этого строя, но он же — и приговор этому строю.

Ответственность за такое положение дел несет не механизация, а та направленность, которая ей была задана ее руководителями. В конечном итоге именно механизация освободит человека от всех видов автоматического труда, то есть от всего того, что лишено человечности. Посредством снижения цен она, впрочем, сделает доступным для всех тот минимум благосостояния, который необходим для духовной жизни и который определяется жизненными потребностями, а не стремлением к комфорту. Труд завтрашнего дня, все более автоматизированный и скучный, но все более короткий и распределенный между всеми, освободит пролетариат, если соответствующий социальный строй в самом деле захочет пойти на это: машина создаст новый, более квалифицированный по сравнению с прежним тип ремесленного рабочего, а досуг обеспечит ему, если он на это согласен, более человеческую жизнь.

11. Если труд ценен только количеством продукции или обогащением, которое является его результатом, то вознаграждение за труд будет начисляться в соответствии с обычными правилами рентабельности и временными пактами, заключенными в ходе денежных баталий.

Именно таким образом капитализм рассматривает труд, превращая его в товар, подчиненный игре спроса и предложения с различными системами замкнутых оценок, которые соответствуют не столько значимости выполняемых функций, сколько уровню буржуазной престижности. Если капитализм стремится поднять заработную плату, то опять-таки только по соображениям прибыли: поднимая уровень производительности труда рабочих и их покупательной способности, он выигрывает в производительности больше, чем теряет в зарплате, и не боится умопомрачительно поднять зарплату, поскольку вслед за этим с помощью бесконтрольного кредита он сведет на нет все сбережения рабочих. В период кризиса он меняет свою политику и вместо высоких зарплат, осуществляет дефляцию, чтобы свести к минимуму потери в прибыли.

Марксизм проводит ту же самую игру, когда пытается установить заработную плату на основе количества труда, считая кражей то, что капиталистический патрон считает законным присвоением.

И фактически и юридически невозможно и неправомерно устанавливать отношение между зарплатой и выполненным трудом (оценка которого зависит от всей шкалы ценностей). Будем называть заработной платой в самом общем плане вознаграждение за труд. Мы не за и не против заработной платы. Мы ведем речь об определенном режиме наемного труда. В любом индустриальном обществе всегда будут существовать люди, которые командуют, и люди, которые подчиняются, даже если первые являются представителями вторых. В нем всегда будет существовать наемный труд, даже всеобщий наемный труд; что касается свободно действующего неподконтрольного в своих прибылях патроната, то он должен постепенно исчезнуть. Только тогда, когда не будет капиталистического наемного труда, мы сможем забыть само это слово, поскольку оно вызывает скверные воспоминания.

Следовательно, надо взять за правило то, что «зарплата» в сущности не может измеряться количеством труда, поскольку труд, обладая личностным содержанием, не поддается измерению; «зарплата» даже тогда, когда она является вознаграждением за автоматический труд, должна быть нацелена не на его производительность, а на человека.

«Зарплата» должна рассчитываться следующим образом: 1) чтобы обеспечить существование работника и лиц, законно находящихся на его иждивении; такова первейшая функция труда («жизненная зарплата»); этот минимум ни в коем случае недопустимо переступать, он должен быть соотнесен с уровнем жизнеобеспечения («реальная зарплата»); 2) чтобы обеспечить работнику достаток и соответствующий уровень подготовки, которые позволят ему вести полноценную человеческую жизнь (то, что называется неправомерно зауженным термином «культурная зарплата»); 3) чтобы отвечать нуждам предприятий и общей экономики; речь, конечно, идет не о том, что режим привилегированного положения должен стоять над зарплатой, рассматриваемой как первая из напрасных трат, урезываемая в эпохи кризисов, а о том, чтобы с достаточным основанием осуждать известные формы политики в области зарплаты, направленные на ее повышение или понижение, которые вносят дисгармонию в справедливую экономику (увеличивая, например, техническую безработицу).

Учет валового продукта, когда его количество будет легко поддаваться оценке, должен включаться в дело лишь во вторую очередь, как бы в качестве катализатора повышения заинтересованности (система премий).

Наемный труд, который в современных условиях зависит не от справедливой социальной власти, а от денежной олигархии, в этой своей форме должен исчезнуть и быть заменен формами, которые еще предстоит определить, но которые связаны со строем совместного владение и соответствующего ему совместного управления.

Июнь 1933 г.

8. О собственности[52]

Проблема собственности еще до того, как она становится проблемой распределения благ, является проблемой положения человека: это не столько проблема различных видов собственности, сколько проблема собственника.

Поставим прежде всего вопросы: что такое обладание, почему люди обладают?

1. Обладание является деградированным субстратом бытия. Имеют то, чем не могут быть, но что-то находится в человеческом обладании лишь в той мере, в какой люди пытаются быть вместе с этим нечто, то есть любить его. Буржуазное зло состоит в стремлении обладать, чтобы избежать бытия.

2. Человеческое обладание располагается в регистре между тем, что легкодостижимо, и тем, что принадлежит сфере абсолюта; оно лежит там, где перекрещиваются многие антиномии.

Личное обладание требует отклика личности, оно предлагает себя многочисленным объектам, индивидам, массам, анонимным по своей природе или ставшим таковыми в силу потери собственной энергии.

Личное обладание устремлено к бесконечности; всякое же отдельное обладание одновременно и актуализирует его, и обманывает его надежды.

Личное обладание является желанием иного и в то же время стремится к тому, чтобы самому не потеряться в нем целиком.

Современный мир не только не сумел преодолеть эти антиномии, но лишил их животворного духовного содержания: он лишил объект всего святого, присутствия, способности сопротивляться буржуазным вожделениям.

3. Результатом этого явилась деградация человеческого обладания, этапы которого можно описать следующим образом: На уровне, который можно было бы назвать героическим, обладание-завоевание находит свое завершение в приключении, затем в более общих удовольствиях победы и успеха, наконец, в господстве и исключительности, которые возвещают притупление чувства победы, ибо они стремятся утвердить бесспорные гарантии обладания объектом, который полностью подчиняют себе. Капитализм способствовал этому притуплению, используя преимущества механизации, умножающей объекты обладания и делающей их более доступными, особенно там, где речь идет о самопроизводстве денег, которые бесконечно умножают средства власти.

Когда завоевания становятся легкоосуществимыми, мы незаметно переходим к обладанию-наслаждению; будем понимать под этим пассивное наслаждение, которое отвергает выбор или преданность и в большей мере зависит от объекта, чем объект зависит от него, и, даже если оно производит впечатление активного наслаждения, оно все равно подчиняется закону монотонности.

Когда владелец полностью оказывается во власти обладания, он скатывается к обладанию-комфорту. Идеалом желаемого блага тогда становится механическое безличностное благо, автоматически доставляющее удовольствие, без риска и напряжения (типы: машина и рента). Обладание становится пассивной привычкой, сопровождаемой чувством безопасности и неприкосновенности: одержимый обладатель.

Любая реальность растворяется в обладании и в объекте обладания; совершенный собственник, согласно буржуазной морали, дорожит уже только престижем обладания, как таковым, и правами, которые оно ему предоставляет. Эту стадию мы называем стадией собственности-престижа; за ней следует стадия собственности-притязания.

Все эти стадии сегодня смешались в нуждах каждого человека.

4. Подлинное обладание — это не обладание ради престижа или удовлетворения претенциозности, а внутренний, то есть личностный, взаимообмен, осуществляемый между тем, кто обладает, и тем, чем обладают, их слияние, сохраняющее своеобразие каждого из них.

Обладание — это не право завоевания мира, а возможность господства над уже упорядоченным миром. Следовательно, оно требует того, чтобы я научился распознавать присутствие в вещи и в своей собственной личности; обладать можно только тем. с чем ты согласен.

Также можно сказать, что обладать можно только тем, что любишь. Но здесь надо идти до конца, ибо любовь способна обернуться эгоизмом; обладать можно только тем, чему отдаешься, а в некоторых случаях — и это не было бы парадоксом — тем, что отдаешь: освобождение от всего преходящего, щедрость, самоотверженность — вот в чем состоит путь к духовному совершенству; вот так-то, собственники, дорожащие своей безопасностью, любовью, ложью, идеями, добродетелями и пороками; такое отречение от собственности (которое христианство доводит до окончательного предела) образует самую душу подлинного обладания.

5. В свете того, что мы теперь знаем о духовных предпосылках обладания, нам необходимо рассмотреть, каким образом оно уточняется в правовом отношении и организуется, исходя из своего статуса.

Под правом собственности мы понимаем не только право каждого человека иметь собственную природу. Человек — это личность, находящаяся перед лицом природных благ и осуществляющая выбор. Этот выбор не имеет никакого отношения к духовным благам, которые являются неисчерпаемыми. Материальные же блага конечны, если иметь в виду их количество, а это ставит проблему распределения. Но даже если бы они бесконечно умножались, своеобразие предпочтений все равно жестко поставило бы проблему назначения, конкретного использования; обе проблемы содержат в себе безусловное исключение (потребительские блага) или частичное исключение (блага наслаждения).

Поставленная таким образом самой природой благ проблема «частной собственности» осложняется предрасположенностью одержимого страстями человека к зависти и исключительности.

Таким образом, с обеих точек зрения возникает необходимость определенной организации собственности.

6. Проблема основания собственности — это не проблема купчей крепости. Она неотделима от использования собственности, то есть от ее целевого назначения. В перспективе, о которой мы ведем речь, собственность не создается ни для «индивида», ни для «общества», она создается для личности и сообществ, реализующих личность. Собственность является функцией, одновременно личностной и общностной. Таково правило ее использования.

7. Обе эти функции взаимно переплетаются в чисто духовном обладании. В обладании материальными благами вышеуказанные условия: распределение, назначение, исключение — диктуют характер регламентации управления ими, которое может создавать трудности для осуществления общего правила использования.

8. Материально-психологическое требование к организации видов управления (то есть управления разновидностями исключающих благ и личностями по отношению к ним) дает каждой личности право в пределах определенной доли богатства распоряжаться им, располагать им или использовать его по назначению (первое относится главным образом к производимым благам, второе — к богатствам, уже находящимся в обороте). Это право stricto sensu^{31} не проистекает ни из естественного права, ни из права позитивного; оно является универсальным следствием естественного права, близко стоящего к его позитивным разновидностям (то, что издавна именуется jus gentium^{32}). Это персоналистское право требует известного личностного присвоения: его ни в коем случае нельзя путать с анонимным, подавляющим ростовщическим строем, который защищает капиталист под именем частного права. «Известное» — это переменная от функции модальности, которой должно определить позитивное право.

9. Между тем позитивное право должно полностью удовлетворять требования естественного права. Если, например, некоторое вторичное естественное право диктует способ личностного присвоения с меняющимися разновидностями, то первичное естественное право требует, чтобы это присвоение регулировалось на основе пользования, то есть на основе целевого предназначения собственности; это пользование по естественному праву является совместным, а исключение другого, необходимое в административном управлении благами, незаконно в их использовании. Это первичное правило является не только внутренним правилом (всякая собственность только для себя является жадностью, душевным движением собственника должно быть общение, а не исключение), оно имеет свои последствия в наслаждении и управлении благами, которые должны открыть пути к коммуникации.

а) Блага наслаждения

10. Использование благ наслаждения капитализм подчинил безудержному развитию производства. Мы же, напротив, должны поставить вопрос: сколько человеку нужно материальных благ, чтобы обеспечить себе человеческую жизнь?

В первооснове своей жизненно необходимый минимум — это минимум, обеспечивающий физическую жизнь; личностно необходимый минимум обеспечивает жизнь человека не как индивида, а как личности, пребывающей в сообществе со всеми теми, кого естественное право ставит рядом с ней. Всякий человек имеет абсолютное право на этот необходимый минимум. Первый минимум является настолько неприкосновенным, что кража, осуществляемая по отношению к нему, становится уже чем-то большим, чем простая кража. Второй минимум — это «минимум, необходимый для осуществления добродетели».

Все, что превышает этот минимум, можно обозначить как необходимое в широком смысле слова. Это необходимое не определяется на основе весьма неопределенных оценок светской престижности. Поскольку строго необходимое отвечает требованиям удовлетворения элементарных потребностей, оно должно обеспечить развитие способностей, стимулировать личностное развитие. Таким образом, мы можем принять следующее положение: каждому по потребностям (если эти потребности не подогреваются искусственным образом и не растут бесконечно, как это бывает с потребностями индивида), соответствующим движению личности, развивающейся согласно собственному призванию.

Это значит, что проблема собственности неотделима от проблемы богатства. Мы жертвуем им ради идеала бедности (или, если хотите, ради идеала простоты), одинаково враждебного и к нищете, и богатству (нищете богача). Минимум и максимум обеспеченности в равной мере необходимы для духовной жизни. Богатство — это накопление. Только простота достигает того величия, которое ищет богатство; впрочем, простоте не свойственна скупость, она может быть связана со значительным увеличением расходов.

11. Индивидуальное богатство начинается с обладания излишеством. Мы говорим здесь об абсолютном излишестве (то, что находится за пределами необходимого в широком плане, которое в свою очередь может быть названо относительным излишеством). Поскольку это излишество уже не привязано к своему держателю личностными потребностями, оно входит в совокупность естественных благ.

Оно входит в нее уже потому, что существуют нуждающиеся люди. Отцы церкви согласны в этом с Прудоном, когда говорят о краже, если это излишество изымается из жизненно необходимого для другого, и по меньшей мере о большой жадности, если оно вычитается из личностно необходимого. В этом плане обязательство является одновременно предписанием и справедливости и милосердия.

Но то, что идет от требований нуждающихся, остается недостаточным, оно достигает богатства только в непосредственных, крайних случаях. Если бы нищета однажды исчезла, то она оставила бы свободное поле действий. Поэтому обязательство передачи излишка диктуется только соображениями справедливого распределения и спасения личности, которую богатство душит.

Долг распределения излишка, уточненный таким образом, — это непосредственный долг справедливости и милосердия. Он нацелен на всю целостность абсолютного излишка и требует от нас освобождения от гнетущей заботы о завтрашнем дне, к которой нас приучила буржуазная осмотрительность. В особых случаях он может распространяться даже на относительно необходимое (необходимое в широком плане), по меньшей мере в качестве серьезной рекомендации. Нуждающийся — это не субъект внутри общественной справедливости, а тот, кто в гораздо большей мере является выразителем требований общего блага.

Это распределение излишка не может происходить через милостыню, благодеяние или милосердие (в современном значении этих слов), которые часто бывают унизительными, высокомерными или горделивыми и всегда случайными и частичными.

Оно требует, чтобы излишек во всей его целостности функционировал в соответствии с основополагающим принципом щедрости, а не самоценности денег: «деньги созданы для того, чтобы быть истраченными». Таким образом, подвергается осуждению (как и, впрочем, безудержная расточительность) любая форма накопления сокровищ: будь то необрабатываемые земли, наличные деньги, запасы и т. д.

б) Производительные блага, или орудия производства

12. Совместное пользование оказывает влияние на порядок управления и производства с учетом материальных условий последнего.

Личная ремесленная мастерская предлагает нам следующую схему: человек выделывает предмет после того, как создает свои орудия производства или покупает их на свои сбережения; он сам использует этот предмет или продает его своему соседу. Современное предприятие заменяет эту схему другой: разобщенные люди (рабочие, дирекция, мозговой трест, держатели фондовых средств), имеющие разные цели, передают продукты производства посредникам, которые распространяют их среди огромного числа неизвестных потребителей. Этот механизм, имеющий глубокие пороки, тем не менее представляет собой определенный шаг вперед, и было бы безумием стремиться вернуть его к ремесленному состоянию под тем предлогом, что таким образом осуществляется возврат к «конкретной» личной собственности. Отметим, что этот механизм сформировался из коллективных личностей и что естественное право на личное присвоение переносится на них в большей части производства, превращаясь в этом плане в право со-владения.

13. Однако капитализм реализовал нечто иное: он растворил личность патрона в безответственной анонимной власти денег и все предприятие подчинил гнету этой финансовой диктатуры; экспроприируя наемных рабочих, он лишил их заинтересованности в выполнении собственных задач и обрек их либо на ненависть, либо на отчаянное желание занять место патрона. Капитализм, претендуя на защиту ценностей личной собственности, на практике отрицает их и оставляет право на нее только за теми, кто принадлежит к числу привилегированных лиц, да и делает это чаще всего в карикатурном виде. Частично коллективная организация, как мы ее понимаем, основывающаяся не на некой системе, а на коллективных личностях, обремененных ответственностью, только и делает возможным спасение самих этих ценностей, приспосабливая их к материальным условиям нынешнего времени.

14. Вот основные направления этой революции.

В управлении капиталом: переход капитала в руки трудящихся и ответственных организаторов. Доходы распределяются по четырем статьям после того, как обеспечиваются общие службы предприятия: единообразная и не скованная рамками заработная плата; участие в доходах, пропорционально коэффициенту заработной платы и стажа; доля пожизненного использования, накапливаемая для пенсионного обеспечения и вновь отходящая к предприятию после смерти заинтересованных лиц; организация кредита и контроль за ним; упразднение в соответствии с законом всех форм ростовщичества, спекуляции и самовоспроизводства денег.

В управлении производством: коллективный контроль (не общегосударственный, а децентрализованный, с участием государства) за предприятиями, имеющими важное общественное назначение; организация всех других предприятий в федеративные сообщества по осуществлению производств; кооперативное объединение продолжающих существовать ремесленных предприятий; устранение во всей необходимой мере паразитов-посредников; ориентация экономики не на прибыль и бесконечный рост комфорта, а на реальные потребности и расширение общего блага.

в) Право вмешательства со стороны государства и его пределы

15. Выше мы определили деонтологию^{33} собственности, которая в принципе достаточна для обеспечения человеческого порядка. Факты показывают, что сам человек без принуждения не подчинится ей. Вот тогда и наступает право и долг государства на вмешательство от имени общего блага. Мы являемся антиэтатистами в той мере, в какой должно быть сведено к минимуму в пользу личностей и естественных коллективов пространство, занимаемое государством; мы, однако, считаем, что как раз в том, что и составляет его функцию, что касается юрисдикции общего блага, ныне наблюдается дефицит власти государства.

Государство является не собственником, поскольку оно не личность (индивидуальная или коллективная), а властью юрисдикции. Однако в связи с тем, что личности не способны осуществлять свои обязанности собственников, оно имеет по отношению к ним право на принуждение и в его гражданской части может использовать его от имени общего блага, а затем во имя отбираемой у него власти — посредством экономического принуждения.

Прежде всего оно должно предупреждать идущие от личностей нарушения, которые ныне широко утвердились, фиксируя институциональную организацию собственности, которая обеспечивает осуществление ее целей.

Затем оно должно своей властью обеспечить (поскольку это отвергается) распределение богатства в соответствии с минимумом (абсолютный излишек) по мере того, как такое богатство возникает. При этом должно сочетать (чего не делает ныне существующий государственный налог) обязательный процент отчисления и регулируемую свободу ассигнования. Проблема наследования в той мере, в какой она начинает все отдавать на волю случая, несправедливости и беспорядка, будет разрешена: 1) посредством регламентации деятельности руководителя предприятия; 2) посредством узаконенного уничтожения процесса образования сокровищ и регулируемой организации обращения; 3) посредством упразднения дохода без трудового вклада.

Наконец, по отношению к ныне существующему своду законов о собственности государство может рассматривать в качестве «приобретенного права» только то, что имеет своей основой личную заслугу, а не то, что вытекает из различных форм ростовщичества или самопроизводительности денег. Оно, кроме того, обладает правом на экспроприацию (уже осуществляемую им), когда на карту ставится общественный интерес или когда возникает угроза его законной власти. Для обеспечения справедливости оно должно при переходе от старого строя к новому компенсировать только подлинно человеческий капитал, полученный от реальных личных вкладов, если человек сможет представить соответствующие доказательства и внести свою лепту в лояльное сотрудничество.

Март 1934 г.

9. Открытое письмо о демократии[53]

Париж, 20 февраля 1934 г.

Господин, моя чрезмерная занятость стала причиной задержки с моим ответом на ваше «Открытое письмо». Чрезвычайные события, которые мы переживаем, придают трагическую окраску поднимаемым вами проблемам. К счастью, вы избрали для их постановки ту область, в которой политически активная публика чувствует себя особенно дискомфортно, разрываясь между собственными демократическими привязанностями, духовными устремлениями и революционными надеждами (которые в той или иной степени зависят только от вас). Вы призвали нас, молодых людей из «Эспри», прислушаться к голосу нашей собственной совести: позвольте и мне потребовать то же самое от публики, на которую вы ссылаетесь. Такое взаимное устремление, несомненно, позволит нам увидеть, не являются ли «распри», разжигание которых вы нам приписываете, вашими собственными распрями, усиливающимися как раз в тот момент, когда вы пытаетесь объединить способы действия, которые вы всегда считали разобщенными или переживали их в качестве таковых.

Необходимо сделать выбор. Вы сделали выбор между 1890 и 1914 годами. Вся драма, разыгрывающаяся между вами и нами, состоит в том, что мир перевернулся, что диспозиции оказались нарушенными и что с помощью словесной аргументации, которая помимо вашей воли является обманчивой, вы предлагаете нам тот же самый выбор, то есть для нас — выбор по отношению к прошлому, к академическим данностям, чтобы ответить на вопросы, которые ставит новый мир. Вы своей значительной частью принадлежите — и это объясняет многое вплоть до того, откуда идет ваше бесспорное внимание к живой истории — к довоенным республиканцам: республиканцам 89 года по идеологии, 75 года — по щедрому оптимизму, 1905 года — по стилистическим огрехам. Вместе со всеми страхами тогдашнего времени: Мак-Магоном, Буланже и Моррасом — вы находитесь справа, что касается «пропасти» или социалистической «иллюзии» («пропасти» для романтиков, «иллюзии» для классиков и «реалистов») — слева. Либерально-парламентская республика, такая, какой вы ее знали, и потому, что вы ее знали как молодую и находящуюся под угрозой, стала для вас чем-то вроде естественного святого таинства. Такова, если говорить по существу, атмосфера, в которой возникли все ваши формулировки.

Я знаю, что мы покажемся вам неблагодарными. Что вы хотите — признательности? Так это добродетель историков. А молодость, жизнь, творчество — они всегда неблагодарны. В конце концов они Я отыскивают лишь то, что сначала отрицали… Тот, кто в двадцать — тридцать лет озабочен гарантиями и выражением почтительности, начинает рыть себе могилу. Если вы и дали нам какие-то жизненные богатства, то вы сами признаете, что это безвозмездный дар, и нам на его основе предстоит разведывать новые неизведанные земли, что будет удивлять вас подобно тому, как сын удивляет отца. У нас, молодых, пустившихся в захватывающее приключение по растерзанному миру, хватает своих иллюзий и промахов. Заботу об этом мы передадим нашим детям…

Следовательно, мы обращаемся к вам, чтобы изложить суть нашего миропонимания, и говорим: вы, сами того не ведая, разбудили силы будущего, да, это так; а мы сегодня вынуждены непосредственно бороться с этими силами. Не требуйте от нас решения предшествующих проблем, уже получивших решение или уже устаревших. С Моррасом покончено, сегодня речь идет о Муссолини, Гитлере, Сталине. Светскость вышла из моды: ныне вопрос стоит о своего рода материалистическом и диалектическом атеизме. Либерализм потерял доверие: ныне речь идет об организации сообщества, чтобы спасти в нем свободу. «Социалистическая иллюзия», я хотел сказать — ремесленный социализм избирательных комитетов, девальвирована, от нее осталась одна революционная доктрина: коммунизм, перебежчики не в счет; наконец, структуры, освобожденные от груза прошлого, которые до сих пор назывались социалистическими; добрая их часть вызвана к жизни развитием техники или заботой о спасении человека, и они только и ждут своего нового духовного наполнения. Умерла также и оптимистическая республика здравомыслящих людей. На пороге, разделяющем детство от юности, мы пробудились к жизни в обстановке лжи и смерти. Но идея величия не оставила нас. Миллионы нищих заняли место миллионов убитых и обманутых. Народы выходят из тени многовекового молчания. Одни цивилизации рушатся, другие возникают. Появляются варвары. О времени, в которое мы родились, нельзя сказать, что человек в нем потихоньку скользит по наклонной плоскости традиционных путей и это обеспечивает ему устойчивость. Мы сами делаем себя в мире в соответствии с законами творчества. Поэтому сейчас не время оглядываться назад.

И тем не менее мы не отделены от того, что предшествует нам. «Великая демократическая традиция» — да. Но где она?

Не подумайте, что я, обращая внимание на разные частности, хочу скрыть необходимость выбора. Итак, начнем с грубого выбора. Назовем тоталитарным строем всякий строй, при котором денежная, классовая или партийная аристократия (будь она в меньшинстве или в большинстве), навязывая свою волю, берет на себя определение судеб аморфной массы, даже если последняя согласна на это и пышет энтузиазмом, тем самым показывая, что руководствуется иллюзией осмысленности. Примеры на различных уровнях: капиталистические и этатистские «демократии», фашизм, сталинистский коммунизм. Назовем демократией, используя все возможные эпитеты в превосходной степени (что потребуется для того, чтобы не спутать ее с разного рода подделками под нее), строй, который основывается на ответственности и функциональной организованности всех личностей, образующих социальное сообщество. В таком случае мы стоим на стороне демократии без каких-либо оговорок. Добавим, что сбитая с пути в самом начале своими первыми идеологами, затем задушенная в колыбели миром денег, эта демократия еще никогда не была осуществлена на деле и что она только зарождается в сознании людей.

Добавим, в частности, что мы склоняемся к ней не по соображениям собственно или исключительно политического или исторического характера, а по мотивам духовно-человеческого порядка. Это значит, что мы не принимаем ее без ряда существенных уточнений. Политические принципы современной демократии: полновластие народа, равенство, индивидуальная свобода — не являются для нас абсолютными. Они подлежат оценке с позиций нашей концепции человека, личности и сообщества, в котором она осуществляется.

В духовном плане, на который мы опираемся, свобода выбора понимается нами как условие, предоставляемое личности для осуществления своей ответственности, выбора своей судьбы и принесения себя в жертву этой судьбе при постоянном контроле за средствами, какие она использует. Сама по себе свобода выбора не является целью, она лишь материальное условие, позволяющее человеку брать на себя обязательства по включению в действие. Подобно негативной теологии или критической позиции, она оправдывает себя только посредством утверждения, к которому приводит. Она достигает полного расцвета только при условии автономии личности, которая в то же время целиком принадлежит сообществу. Это то, что касается нашего противостояния либерализму. Понимаемая таким образом свобода должна быть ограничена в используемых средствах, если она становится на путь угнетения: это то, что касается нашего противостояния экономическому либерализму.

В том же плане равенство может означать только равнозначность личностей, которые несоизмеримы друг с другом, если иметь в виду их особенные судьбы. Неравным возможностям творчества должны быть предоставлены и неравные средства для реализации, но мы выступаем против всякого строя, который, признавая функциональные различия, тяготеет к установлению классовой иерархии и иерархии престижности.

Широко распространенная мистификация элиты и аристократической революции — это главная опасность, угрожающая ныне духовной революции[54].

Доктрина народного суверенитета, наконец, для нас пустое место, если она имеет в виду неорганизованное множество людей или основывается на наивной вере в непогрешимость народа. Практически она в популярной форме выражает следующую истину: необходимое социальное единство достигается не в абстракции, не вне отдельного человека или аристократических слоев, а путем функциональной организации множества людей. Персоналистский строй — это такой строй, который отводит всем личностям и каждой личности в отдельности только ей принадлежащее место, соответствующее ее собственным дарованиям, зависящее от экономики общества и его благосостояния, обеспечивая ей участие в жизни человеческой целостности; таким образом он постепенно стремился свести на нет то бесчеловечное и опасное состояние, в котором человек пребывал, являясь всего лишь пассивным объектом управления. Такого рода объектом человек может быть лишь тогда, когда он добровольно посвящает себя служению непогрешимому людскому множеству или столь же непогрешимому отдельному человеку: только индивиды, каждый на своем посту, делают институты добродетельными, однако последние должны уметь выстоять под напором индивидуальных несовершенств, так чтобы суверен (народ или индивид) не смог использовать их в собственных интересах. Если следовать словам Гурвича, то демократия — это господство не множества, а права[55]. Как и всякий политический строй, она держится на относительном равновесии между властью и испытываемыми ею влияниями, а также на относительно неконтролируемой диктатуре, вот и все.

Что следует из этих положений в политическом плане? Либерализм без всякой дисциплины, эгалитаризм посредственности, сумятица, по поводу которой «Комеди Франсез» недавно так взбудоражила свою публику, что пришлось присылать жандармов?[56] Совсем нет. И нам вовсе не хочется зарабатывать дешевую популярность, намеренно смешивая реальную демократию и либерально-парламентскую демократию.

Но эта реальная демократия, которую мы только что вкратце определили, представляет собою будущее, подлежащее осуществлению, а не уже существующее завоевание, которое следует защищать. Нынешняя «демократия», та самая, от которой вы не хотите отказываться, лживость которой вы не замечаете, является, как было сказано, опороченной уже в своих первоистоках извращенной идеологией, а в своем осуществлении — господством денег.

Идеология, с которой мы сражаемся и которая все еще отравляет всех демократов, в том числе и христианских, — это идеология 89 года.

Нет, 89 год — это не Люцифер. Существует душа французской революции, которой мы все еще живем и живем во здравие, но в идеологической надстройке она оказывается тем же, чем является профсоюзное рабочее движение, например, для партий и теорий, присвоивших его себе. Не стоит осуждать и то и другое одним махом. Мы выступаем против индивида, лишенного субстанциальности и телесно-духовных привязанностей, оградившего себя крепостью, построенной из собственных предчувствий и притязаний, и выдающего себя за абсолют; свободы, рассматриваемой как цель в себе безотносительно к тому, чему она может посвятить себя до такой степени, что даже выбор и приверженность будут выглядеть как недостойные ее величия деяния; не имеющего смысла равенства между безликими и взаимозаменяемыми индивидами, когда пролетарий объявляется идеалом гражданина; политического и экономического либерализма, который сам себя разъедает; чисто негативного противостояния социализму, привязанности к абстрактному и лживому парламентаризму, который повсюду изо дня в день покрывает себя позором. Подобная демократия отрекается как от целостной и своеобразной личности, так и от органического сообщества, которое должно связывать личности друг с другом; история последних полутораста лет прекрасно свидетельствует об этом.

Мне хорошо известно, и ваше письмо подтверждает это, что вы в значительной мере согласны с такой критикой. Боюсь только, что вы поддерживаете ее из острого чувства неудовлетворенности, а не радикально, не по существу. Многих христиан-демократов мы как раз упрекаем в том, что они не дают решительного отпора всяческим идеологическим вывертам и не стремятся в должной мере опираться на великую дерзновенную традицию, которая вела бы их вперед, не позволяя колебаться и воздерживаться или идти на поводу у крайне непристойной реакции.

Более того, демократическая лживость капиталистического строя разоблачена еще недостаточно. Капиталистическая свобода, если использовать его же формулировки и оружие, которым он ее снабдил, сначала отдала либеральную демократию в руки олигархии богачей (классово-государственной олигархии); затем, на последней стадии, — в руки этатизма^{34}, находящегося под контролем крупных банков и крупной промышленности, которые не только захватили скрытые командные рычаги политического управления, но и подчинили себе прессу, общественное мнение, культуру, а иногда и самих представителей духовности, чтобы диктовать волю одного класса и моделировать все, вплоть до устремлений масс, по образу своих собственных устремлений, отказывая массам в средствах для осуществления их устремлений. Капиталистическая демократия — это демократия, предоставляющая человеку свободы, которые капитализм отнимает у него. Равенство? Здесь провозглашается юридическое равенство и особенно то, что выгодно самому капитализму, — равные шансы всех в погоне за деньгами: это лицемерие при строе, где, несмотря на отдельные преуспеяния (нередко обязанные своим существованием насилию и ростовщичеству), на некоторые ревностно охраняемые достижения, образование и командные функции в целом являются кастовой монополией, где в любой области санкции по-разному карают богатых и слабых. Наконец, народный суверенитет здесь не что иное, как обман: политическое государство представляет не людей или партии, а массы утомленных, обезличенных «свободных» людей, голосующих все равно как и добровольно идущих в подчинение капиталистическим магнатам, которые через парламент и прессу поддерживают это безысходное унижение.

И здесь опять-таки я вспоминаю прочитанные в вашем, господин, письме резкие слова против коррупции, которая разъедает нас. Не будем умалять остроту проблемы: речь идет о смене немощной демократической структуры изжившей себя капиталистической структурой. Речь идет не об очищении, а о том, чтобы решительно переделать самые основы всех социальных структур и сверх того — сердца людей, но это нечто совсем иное. Во всяком случае низвергнуть стену, возведенную из денег, и разоблачить мистификации фашизма мы не сможем, если будем деликатны по отношению к старым добрым временам.

Радикальное изменение всегда называлось революцией. И если одно это слово вызывает страх, то боюсь, как бы тот же страх не вызвало и само революционное деяние. Действительно, ни одна революция не обходится без некоторого насилия. Но опыт совсем недавних дней[57] показал нам, что колебания правительства могут привести к еще большей крови, чем волевая решимость. Он также демонстрирует всем сомневающимся, что отныне проблема состоит не в том, чтобы выбирать между революцией и полумерами; сегодня речь идет исключительно о выборе между революцией, которая спасет человеческие ценности, и полумерами, которые их удушат.

Вот почему молодость, чувствующая себя свободной в своей вере и волеизъявлении, поворачивается лицом к вам, человеку, защищающему прошлое, и говорит вам: Великой демократической традиции — да. Но отнюдь не мелким. А для великой — великие пути.

Февраль 1934 г.

Поблагодарим Гаррика за то, что он столь четко поставил проблему: «Если революция не свершается, если она не происходит, неважно, по их ли вине или нет, то что им остается делать со своей жизнью?»[58] Немного позднее Франсуа Мориак, предпочитающий наказание, нежели увещевание, предлагал ударить по рукам этим наивным и неуравновешенным молодым людям, чтобы помешать им напускать демонов на провинциальную буржуазию и пишущееся с большой буквы слово «Родина».

Гаррик, Мориак… Нет надобности говорить, что нам хорошо известно, во что они верят и как они верят. Когда видишь, что они в своем отказе отвергнуть современный мир, несмотря на всю суровость их отношения к нему, которую они добровольно демонстрируют пред ним, примыкают к третьесортной партии тех, кто имеет выгоду от своей партийной принадлежности, то возникает проблема более серьезная, чем проблема искренности. Попробуем разобраться в этом.

Революция, хорошая ли, плохая ли, совершилась в России, в Германии, в Италии; она чуть было не разразилась в Бельгии, Швейцарии, Испании (вторая по счету); десятки миллионов безработных ежедневно питают надежды на нее; опора строя, американский колосс, заколебалась в своих основаниях. И если сегодня, когда революция надвигается со всех сторон, слышишь, как они говорят, словно о молодежной моде или о выражении, является ли она вежливой или нет, оценивая ее по меркам нашего обычного словоупотребления, то невольно задаешься вопросом, какая же катастрофа должна потрясти историю, чтобы ее могли заметить наши доморощенные деятели.

Все дело в том, что речь идет отнюдь не о словах, как это пытаются представить. Да и слова уже не просто слова, когда они вызывают столько эмоций. «Это слово — „революция“, и оно у всех на устах»[59]: чувствуете, как нарастает раздражение, потому что спор не состоялся, потому что надвигается размежевание, потому что незаметно возникает чувство стыда. Слово ранит их, но они не знают, где эта рана. Они пытаются скрыть стеснение, прибегая к поспешным речам, что вовсе недостойно их.

Нам скажут, что это утратившие новизну общие слова, которые сегодня встречаются во всех журналах, у всех партий. А искали ли вы вообще новизну? Когда в самом начале мы употребили данное слово, то сделали это в противовес своим защитным реакциям и особенно своей успокоенности. Ни мода, ни внешние влияния не толкали нас на это. Светские пустомели, паразитирующие на рождении идей, еще не открыли его для себя, читая по утрам «Нувель ревю франсез», и мы помним все те предосторожности, к которым мы прибегли, чтобы не вызвать по отношению к нему у широкой публики более резкой реакции, чем недоброжелательность и предубежденность. Мы приняли слово «революция» со всей серьезностью. Мы взяли на себя обязательство полностью — всей жизнью, всей душой — включиться в нее и сделали это не ради слова (пусть оно отправляется на свалку, если в запасе есть Другое слово, которое не было бы ни тарабарщиной, ни уверткой), а ради той человеческой надежды, которую оно содержит в себе. Да простят нас за то, что мы сами не можем взирать на него извне, спорить о нем, как это делают лингвисты или литераторы, основываясь на переменчивости моды. Мода даже на самые дорогие для нас блага проходит, удаляется, потом возвращается снова: стоит ли забивать себе этим голову? Общее слово, говорите вы; тогда что же, такими же общими словами являются и любовь, и человечность, и дух, и порядок, господин Мориак, и милосердие, господин Гаррик?

Но вы продолжаете настаивать: «Дело более серьезно. Это слово нечисто». Что же, надо суметь понять друг друга.

Если речь идет о порочности воображения, то зло не столь серьезно. Мы боимся крови, баррикад: кровь, но существуют десятки способов проливать ее; строй, обрекающий миллионы на жизнь в нищете, ежедневно лишает крови миллионы людей; а когда он проливает ее, то ему не удается сразу же сделать это во всемирном масштабе, поскольку чувство интернационализма до сих пор обеспечивало единство народов, какие бы противоречия ни возникали между ними, но нескольким военным маневрам и парадам не понадобится много времени, чтобы дать людям, мирно прогуливающимся по улицам, со всеми их идеями, понять, что в век танков и пулеметов уже не может быть революций на улицах.

Если же речь идет о порочности метафизической, то по этому поводу мы уже давали пояснения[60] и определили свою позицию. Все слова нечисты. На битву не отправляются в начищенных ботинках и галстуках, завязанных тугими узлами.

Но я все время думаю об этом раздражении. И я весьма опасаюсь, что за порочностью понятия «революция», определенные аспекты которого не лишены основания, чувствуется другая порочность. Революция — это слово, которое не отличается благозвучием и не дает успокоения: грязные руки, перекошенные лица, люди; ее сторонники — живой и тяжкий упрек всем нам. Эти люди пугают. Так что же, скажем об этом открыто и пусть в этом не усматривают никакой демагогии; мы сознательно выбираем это слово, поскольку для нас оно, несмотря ни на что, вопреки всем его порокам, обладает правотой; так уж случилось, что оно долго жило на той стороне, куда все время сыпались удары: удары судьбы, удары режима, удары полиции, на той стороне, где подавляется врожденное чувство справедливости и — скажем это специально для господина Мориака — где живая плоть людей каждодневно подвергается распятию.

Конечно же, речь идет о наших собственных делах. «Инженеры, не имеющие работы, выпускники высших школ, брошенные на произвол судьбы, художники, умирающие от голода» — вот чем объясняют их борьбу те, кто замечают язву на теле общества только тогда, когда она начинает разъедать их собственную плоть. От христианского психолога можно было бы ожидать того, чтобы он по меньшей мере оставался христианином и психологом. Как христианин, он не должен выносить общее суждение о людях, если не знает их реального положения внутри общественного строя; пусть он вспомнит, что рождение христианства пытались объяснять нищетой его первых сторонников. Как психологу, ему надо бы получше рассмотреть подлинные истоки и размах возмущения, которое сотрясает мир и, что еще важнее, воздействует на души с гораздо большей силой, чем необеспеченный бюджет.

Впрочем, какое это имеет значение! Непонятно, что более позорно: чувствовать несправедливость только тогда, когда она задевает вас за живое, как это происходит с простым народом, или же не обращать на нее внимание, как это делает буржуазия, поскольку ее аппетиты всегда удовлетворены. Между тем раздел между людьми проходит именно здесь, в зависимости от того, какую позицию каждый из нас занял по отношению к нищете современного мира. Гаррик сделал свой выбор: вот только его прозорливость значительно отстала от его милосердия, в чем мы и собираемся его упрекнуть. По поводу человека, который перед лицом кризиса определяет свою политическую позицию только для того, чтобы разоблачить «нищету буржуазии», «ту изматывающую все силы драму, которая вот уже на протяжении трех лет разыгрывается за стенами величественных отелей или в прелестных замках Медока^{35} и местечка Сотерн»[61], позволительно задаться вопросом, в самом ли деле он когда-либо поднимался выше точки зрения своего класса и не являются ли приговоры, осуждающие современный мир, которые он выносит несмотря ни на что, всего лишь семейной ссорой, жалобой буржуазии, с которой плохо обошлись, обращенной к буржуазии, с которой обходятся хорошо. Истрати недавно жестко напомнил ему об этом: «Богатый молодой человек может разговаривать с бедняком лишь после того, как избавится от своего богатства, по меньшей мере от того богатства, которое ограничивает его взгляды».

Таково препятствие, стоящее на пути осознания нашей эпохи. Я имею в виду не только крупную буржуазию, но и саму устроенную и укрытую от невзгод жизнь, которая делает людей бездумно благожелательными, и несправедливость того мира, в котором живут многочисленные семьи со средним достатком. Официально признанные пороки социальной организации известны здесь каждому с детства под именем «престиж». Столкновение с полицией представляется здесь наивысшим бесчестием. Что же касается смятения человека, под воздействием этих пороков не понимающего драматичности своего положения, то здесь оно проявляется не иначе как в красочных формах; все было бы не так безысходно, если бы убийц можно было опознавать по их униформе.

Вот та опасность (скрывающаяся за буржуазной безмятежностью, даже если она и обрамляется добродетелями, как это еще нередко случается), которая угрожает человеку и которую мы неустанно разоблачаем. Не слишком ли много вокруг нее слащавости, которая притупляет восприятие трагической драмы, разыгрывающейся в мире; не слишком ли много намеренного неведения и откровенного эгоизма, этих сообщников, помогающих делать хорошую мину при плохой игре, в этих многочисленных семейных очагах, преступление которых нельзя отнести к разряду должностных. Я говорю о лучших, о тех, кто, оставаясь способным чувствовать отдельные беды и прегрешения, оказывается весьма строптивым, когда речь заходит об осознании социальных бед и социальных прегрешений. Но если их неожиданная доброта дает возможность на что-то надеяться, то чего можно ждать от мертвых душ, погрузившихся в воскресный послеполуденный сон, которые зачумляют землю своей посредственностью, и от того корыстного и безжалостного класса, официальное осуждение которого мы недавно прочитали даже на страницах «Круа»^{36}: отделить буржуазию от капитализма приглашает нас г. Мориак, однако история позволяет нам проводить подобного рода отделение, не забывая о том, что является причиной, а что — следствием. Не существует в отдельности жертвы и палача: есть только палач, который гибнет от собственных же ударов. То, что г. Мориак с тайной нежностью произносит речь в защиту зла, от которого задыхается и он сам, и герои его книг, не было бы столь парадоксальным, если бы он сверх того не наделял мелкую буржуазию кротостью, свойственной нашим святым. Вот предостережения для читателей газеты, которая вовсе не зовет их вступать на путь мистики. В чем же заключалась необходимость того, чтобы они услышали такое предостережение именно от автора «Бога и дьявола»?^{37}

«Подобный сигнал SOS посылают лишь тогда, когда весь мир кажется бесчестным и погрязшим в грехах. Такой пессимизм представляется мне чрезмерным и сугубо теоретическим»[62]. Я не знаю ни одного независимого экономиста, который перед лицом нынешних катастроф без ужаса взирал бы на этот умеренный практичный оптимизм одного из вождей молодежи.

Но что противопоставляется их напору, грозящему преследовать нас изо дня в день?

Гениальность Франции, «этой скромной страны с умеренным климатом»? Метафизика косогоров, во имя которых совершается столько преступлений! Как если бы речь шла об умеренности, когда все теряет остроту, как если бы следованию формам не должно было предшествовать насильственное создание форм!

«Признание необходимости, предваряющее каждое действие»? Как если бы изначальная решимость, поляризующая любое человеческое действие, не состояла в том, чтобы пойти на штурм необходимости! Как если бы первым актом согласия человека со своей человечностью не был бы отказ от всего того, что существует, потому что бытие — это нечто бесконечно большее и бесконечно иное, нежели то, что есть. Да, верно, что надо знать, где столкнешься с препятствием, чтобы обойти его, но верно и то, что не надо его абсолютизировать. Да, факты — это наши господа и владыки, но еще более верно то, что призвание человека заключается в том, чтобы самому созидать факты. Не считаться с препятствиями, творить факты — это и есть вера. Без насилий и несправедливостей, какими чревато изначальное отрицание, как и без решимости людей (пусть самый великодушный человек знает это) мир будет спокойно усыплять собственные намерения, продолжая привычный путь.

Ссылаться на абсолют? Принимать легкие решения? Безупречная чистота, бескомпромиссное мышление? Да, если бы речь шла о том, чтобы быть более или менее непорочным, чтобы как можно меньше воздействовать на наш несовершенный мир. Как если бы мы могли, сложа руки, ждать прихода абсолютного. Разве мало мы повторяли, что готовы быть исполнителями собственных требований? И становимся таковыми, начиная с нынешнего дня. Именно потому, что мы не хотим растрачивать свою молодость понапрасну, мы отказываемся посвящать ее действию, о бесплодности которого нам заранее известно, действию, которое включается в чуждую нам систему; мы готовы посвятить свою молодость предварительному действию, результаты которого скажутся в будущем и которое потребует от нас не меньшей жесткости, самоотверженности, каждодневных усилий и лишений, чем те дела, плоды которых ощущаются сразу. Абсолютное — это то, что постоянно присутствует в действительности и в то же время существует далеко за его пределами. Что же делать для того, чтобы как можно полно овладеть реальностью?

Что это — «нигилизм» и романтизм «интеллектуалов, которые довольствуются одним чистым мышлением»? Разум обладает ценностью только благодаря предмету, с которым он имеет дело. Когда разум разрабатывает технические приемы и школьные системы, он занимается одним из своих ремесел; мы можем участвовать в этом, но такое дело не стоит жизни. Дух — это вовлечение, а вовлекаться во что-то можно лишь всей душой и на протяжении всей жизни. Наша революционная критика — это позиция, которую мы заняли перед лицом несправедливости, потом она станет усилием по созиданию справедливости. Было бы несерьезно спрашивать нас, соединяется ли наша революционная критика с живыми силами страны, — с рабочими и крестьянами? Разве дело Вольтера, Фихте, Маркса не дало своих результатов? И чтобы не быть просто учением, направленным на объединение коллективных натисков и просвещение их участников, необходимо напоминать христианину о плодотворности одного только факта присутствия духовной революции, осуществляемой до революции внешней, но полностью нацеленной на нее?

Последним из аргументов, который вместе с г. Мориаком выдвинут против нас, будет то, что в конечном итоге, ослабляя преграды, которых духовная революция не касается, мы расчищаем путь для коммунистической революции. Мы не надеемся встретиться с г. Мориаком на этих расчищенных марксизмом дорогах. Для ортодоксального марксизма мы и в самом деле являемся плесенью, выступившей на поверхности разлагающегося буржуазного организма; древесина постепенно разъедается плесенью, а затем и выбрасывается на помойку. Так что же, именно в этом и состоит тот порыв, который хотят за нами признать, разве он есть разложение уже распавшихся душ, смерть среди смертей? Является ли наше учение марксистским? Если да, то пусть скажут нам в чем: затруднительность ответа на этот вопрос тем более возрастает, чем более игнорируются фундаментальные противоречия, разделяющие сами марксистские школы, чем более судят об этих сложных вопросах сугубо эмоционально, что связывает народную демократию со Сталиным. А если, признавая своеобразие нашей позиции, кто-то опасается, что мы пойдем ко дну (да, мы, бесспорно, идем на риск, но при капиталистическом строе такой риск не исключение), то, останавливая нас, не подрывает ли он доверие к духовным силам, к которым вместе с нами причисляет и себя?

Остается следующее: «А если революция не произойдет?» Не правда ли, нелепая гипотеза для любого человека, осведомленного о спектакле, который разыгрывается в современном мире? Но пусть будет так. Однако речь идет о том, чтобы анализировать не то, что делается, а то, что должно делаться. Должна ли произойти революция? Да, и ее свершение — наше глубочайшее духовное требование. Поэтому будем готовить ее, даже если наше больное общество сопротивляется, даже если завтра старый мир найдет волшебное средство, чтобы продлить свою агонию. Но и тогда ничто не будет потеряно в нашем деле, ибо для того, кто не добивается успеха, остается возможность свидетельствовать. Жизнь, которая стала великим свидетельством, не прошла даром. Мы знаем об уязвимости наших сил и о возможности поражения, но мы знаем также и о величии нашего свидетельствования. Вот почему мы без страха доводим свои цели до сведения нашей молодежи.

Март 1933 г.

По случайному совпадению мне в руки с разницей в несколько дней попали «Свидетельство одного умершего человека»[63], повествующее о тревоге умершего без отпущения грехов, и «Похоронная песнь», которую тогда переиздал Монтерлан^{38}. Я полагал, что упрямое общественное мнение быстро причислит эти работы к двум противоположным лагерям: либо пацифистскому, либо милитаристскому, и не ошибся. Впрочем, было совершенно очевидно, что в один из тех суетных дней, когда деятельность обретает свою определенность, их выбор придаст видимость истины этому противопоставлению, если бы для одного из них смерть не предварила такой выбор.

И тем не менее и тот и другой, бесспорно, похожи друг на друга как тональностью своих высказываний, так и своей духовной атмосферой: они одинаково ригористичны в своих суждениях и одинаково безотчетно эмоциональны, не проявляя никаких признаков нетерпения и едва обращая внимание на своих псевдосоюзников, поскольку чувствуют, что чужды им, и заботятся лишь о том, чтобы избавиться от путаницы: спокойствие силы, а также вера в добродетельность силы.

Несмотря на видимость, сила в современном мире — это великий отшельник. И мирные люди, и воинственные люди создали одинаково карнавальный ее образ, воюя за или против идола.

«Мы против всякого применения силы». Мне бы очень хотелось знать, что под этим подразумевается.

Существует физическая сила. Люди приручили силы природы. Не на них ли они осерчали? Женева находится среди гор. Я думаю, что самый чувствительный из пацифистов может подать петицию против грубого насилия со стороны водопадов или обжаловать тот факт, что остроконечные вершины гор имеют разную высоту. Эмоциональные реакции против локомотивов прекратились сами собой, как только люди увидели множество других снующих вокруг машин. Итак, мы не попали в цель.

Существует нравственная сила. Самообладание и твердость духа, говорил Аристотель, придают людям энергию, но особенно сильно их значение перед лицом опасности или смерти. Не к этому ли высокопарному стилю столько людей испытывают отвращение? Увы! «Учение о ненасилии, которое привлекает высокие души, собирает под свои знамена и малодушных. Отсутствие ненависти не обладает ценностью, ибо является всего лишь выражением страха перед ненавистью других… Нам хорошо известно, что прославляется под именем человечности, а если ее поделить пополам, то она тотчас же становится низостью, которую низость же и обожает»[64]. «Те, кто уповают на метафизику, чтобы оправдать собственную трусость, пусть отправляются в школу ненасилия: победа над страхом является одним из четырех предварительных условий ненасильственного сопротивления у Ганди, сознательное подчинение закону страдания — это его внутренняя пружина, он сам заявлял множество раз: „Там, где нет другого выбора, кроме выбора между малодушием и насилием, я буду советовать выбирать насилие… Я воспитываю стойкое мужество, способное пойти на смерть, но не убивать. Но кто не обладает таким мужеством, тому я пожелал бы скорее воспитать в себе способность убивать и быть убитым, чем стыдливо избегать этой опасности. Я лучше тысячу раз прибегну к насилию, чем отдам на растерзание хоть одно племя…“»[65]

Пацифизм, являющийся всего лишь защитной реакцией против воинственных добродетелей и оправданием апатии посредственных людей, не может стать нашей позицией. Ею не может стать и нежная душевная чувствительность, свойственная тем, для кого быть всеобщим любимцем и есть царство любви, и их не интересует, что происходит с истиной и справедливостью. Мы должны изгнать из нашего мира — начиная с поэзии и кончая обществом — такие слащавые удовольствия. Я пришел не с миром, а с мечом: так говорит дух. С того дня, как дух проник в наши сердца, он наш повелитель, и мы не успокоимся, пока не наступит его царство. С тех пор внутри нас и вокруг нас кипит борьба. Прежде всего справедливость даже ценой крови, нашей собственной крови. А что будет потом — посмотрим. Горе любезным угодникам: они лишили духовную жизнь прощения и снисходительности; они же отвергли и героизм с его стойкостью, который только и является законной ценой за нее.

Мы сослались на силу физическую и силу нравственную.

Но не будем тратить слов понапрасну. Не станем больше говорить о физической силе, а поразмышляем, как это делают физики, о мощности. Сила — это решимость, самообладание и инициатива, но ее направленность не определяется материей. Разве она не собственно человеческое свойство? Почему же она непопулярна даже среди людей прямодушных?

Прежде всего потому, что ее сопровождают сделки с совестью. В девяти случаях из десяти она достается корыстолюбцам. Девять завистливых шпаг на одну огненную. Непривычно наблюдать, как мужественный человек отказывается от своего могущества, как победитель меряет свою победу мерками справедливости. Со временем клеймо бесчестья становится все более заметным на лице силы, и сегодня его воспринимают как несправедливость.

Но затрагивается ли этим сама сила? Здесь мы не можем допустить путаницы, раз ставим перед собой задачу воссоздать во всей их чистоте ценности, опутанные ложью. Когда мы нападаем на армию, полицию, магистратуру, то выступаем не против армии, полиции, магистратуры, как таковых, в их собственных функциях и действиях, а против того, чем они стали, — искаженные общественным строем, сознательно или бессознательно служащие отличающейся своей низостью власти, алчности великих мира сего. Мы напоминаем им о чести.

Достаточно ли после этого повторять вслед за Паскалем, что следует «рядом со справедливостью поставить и силу, а для этого надо справедливость сделать сильной»? Наши националисты превратили эту мысль в предмет расхожего потребления. Они забывают (не пропуская, впрочем, последующих строк, где это сказано), что люди, которые не могут крепить справедливость из-за высокомерия своей силы, оправдывают саму силу, чтобы наделить себя с помощью всех преимуществ справедливости иллюзией мира.

Поставить рядом. Но именно это-то и отвергают сторонники учения о ненасилии.

Признаем ценность истины, которую они стремятся сохранить в мире, несмотря на все собственные заблуждения. Да, существует только одна творческая сила (мы не говорим действующая), это сила духовная, все другие силы лишь воплощают ее, получают свою плодотворность благодаря тому, что заимствуют ее у нее и остаются бесплодными из-за той возни, которую ведут вокруг нее, и пыли, которую при этом поднимают. Разум, достаточно проницательный для того, чтобы хорошо знать направление всех влияний, наверняка может дать нам (по примеру тех географических карт, на которых мы уже не находим знакомых очертаний континентов) неожиданный образ, в котором почти все видимые действия людей оказались бы стертыми. Дело в том, что люди в большей мере действуют на основе того, что они есть, чем на основе того, что они делают. Сила заключается не в жесте, а в присутствии, которое стоит за жестом, а иногда обходится и без него. Печально, что сегодня приходится напоминать эти общие истины.

В один прекрасный день человек приходит к воротам монастыря, рассказывает о старой китайской книге, дает понять, что хочет жить в этом монастыре, и устраивается под его сенью. С этого момента он не произносит ни одного слова. Но сила его святости такова, что толпы людей с почтением идут к нему. И вот его одолевает смертельная болезнь. Приверженцы, стоящие у изголовья, умоляют его сказать им хотя бы одно-единственное словечко, которое они могли бы унести в своем сердце как память о нем. Тогда аскет поднимается, говорит: «Огонь!» и снова падает: тотчас же монастырь и вся деревня вспыхивают, словно факел. Вот какова сила молчания. Недавно мы наблюдали в Индии, как духовная мощь одного человека разрушила предрассудки, которые не удавалось поколебать ни истории, ни пророкам^{39}. Необходимо, чтобы мы помнили об этом, иначе нам не избежать поклонения числу, возбуждению, могучим средствам. А также всех наивных суждений относительно насилия, которые произрастают на почве разложения подлинной духовности.

Ненасилие — это религиозная позиция. Она противопоставляет злу святость, то есть приобщение человека к Богу. Я не вижу у данного слова никакого другого смысла, кроме этого последнего. Десять праведников могут спасти общество, но их должно быть ровно десять. Известно, что речь идет о десяти святых, а не о десяти добрых душах. Тот, кто достигает святости, стоящей достаточно высоко, чтобы уравновесить массивные силы зла в нашем мире (известно, какое это отречение, через какие страдания он должен пройти), достоин того, чтобы я признал за ним право на отказ от непосредственной борьбы против существующих сил зла. Но только за ним, ибо он один из всех приверженцев ненасилия выполнил свой человеческий долг без уверток, хотя и обособился от других. Любой другой, кто более или менее трезво смотрит на мир, должен, обязан взвалить его тяжесть на свои плечи. Он не живет по ту сторону силы, он живет внутри силы, ведя самую что ни на есть силовую борьбу. Его незначительных запасов духовности, может быть, достаточно для того, чтобы унять притязания живущего в нем индивида, но их не хватает, чтобы поколебать устои зла, укорененного в недрах современного мира. Он несет свою долю ответственности за это зло, поскольку был равнодушен к нему, а стало быть, поощрял его. Это как бы дань, которую он должен платить за свою вину, ставя на службу справедливости, за неимением ничего лучшего (и скажем также, за неимением чего-то более героического), силу против силы.

Это выявляет двойственность положения служителя духа по отношению к материальной силе. Он должен всем своим существом и прежде всего всей своей душой стремиться к миру, где вера стала бы достаточной, чтобы люди могли перевернуть горы и вылечить собственные сердца. Но поскольку он всегда остается внизу этого мира, он не может требовать для себя порядка, которого сам бы не осуществлял: из-за общей виновности он должен служить справедливости посредством силы в той мере, в какой он и ему подобные недостаточно служили ей с помощью духовных средств. Если возможно — сила справедливости, если нет — сила вкупе со справедливостью; вторая формулировка должна идти как асимптота первой, ибо чем большим будет внутреннее богатство и его собственное насилие над собой, тем менее необходимыми будут средства принуждения. Как раз в тот момент, когда убеждение теряет свои устои, оно должно прибегать к внешней силе, которая извне (в самом общем смысле) воздействует на тела и души. Это тот момент, когда орудия справедливости: армия, полиция, власть — в несовершенном мире начинают пренебрегать порученной им миссией.

Стало быть, в данном и во всех других случаях невозможно избежать настоятельно необходимой внутренней духовной революции.

Перед лицом малодушия современного мира вечная романтика силы вновь начинает обретать энергию. Возрадуемся, если таким образом возрождается жизнь. Но будем внимательны. Наряду с ложью, вызванной страхом, к которой прибегают ради умиротворения, существует и ложь силы, которой следуют ради силы. Энергия — это природное свойство, ничего более. Она не всегда свойственна душевной силе, а когда она оказывается связанной с нею, то утверждает ее ничуть не больше, чем мастерство артиста или прирожденная доброта святого. Энергия держится в той зоне, где душа укореняется в теле и проникает в его части; мы говорим: добрые руки, твердые мускулы воли. Эта физическая энергия души сама по себе не всегда является добродетелью. Прилив гнева, игнорирование трудностей, отчаяние или сноровка, соблазн почестей, удовольствия или наживы, боязнь общественного мнения (все герои из страха!) — вот сколько фальшивых монет с ликами душевной силы.

Душевная сила не проявляется вовне, ни даже с помощью темперамента: духовная сила — это внутренняя добродетель, и она всегда на стороне духа. Кто превращает силу в грубый символ материи? Все несуразицы относительно силы создаются именно для того, чтобы мыслить ее только в материальных и — особенно — наблюдаемых образах. Но когда ее представляют исключительно по образу физической силы, то сохраняют только ее случайные характеристики: массированный удар, неудержимый натиск, внезапность, шум и грохот, короче, — наступательность, агрессивность. Это значит (ибо речь идет об отношениях существ между собой) неразрывно связывать силу с духовным насилием, принуждением и известной человеческой грубостью.

Не будем отрываться от земли. Все, о чем шла речь, неотделимо от силы. Надо согласиться с тем, что дух и плоть перемешаны между собой: нам известны бурные взрывы возмущения, которые сразу же выходят за рамки всяких оправданий и превращаются в прямые оскорбления, насилие, гнев. Величественный гнев. Dies irae, dies ilia^{40}.

Но все же величественный гнев, потому что великодушный: сущность силы не в агрессивности, а в великодушии. Добродетели, говорили древние, так сказать, проникают друг в друга до такой степени, что ни одна из них уже не стоит обособленно ото всех других. Вот так же и сила не является силой, если она, накапливаясь, в то же время не проникается осторожностью, взвешенностью и справедливостью. А поскольку все добродетели подчинены милосердию, сила находит свою высшую меру в великодушии. Поддержание духа, инициатива, возрастающая энергия, — все это вытекает из внутреннего сверхизобилия. Подлинно сильный человек не стремится к господству, к использованию своей силы, он одержим своего рода радостной страстью передать ее другим, создать вокруг себя сильное человечество. По поводу некоторых ветеранов войны (сколько их стоит на таком уровне?) Монтерлан говорит о ностальгии по великодушию: «Это было то самое желание, которое позволяло отправиться в поход. Не желание убивать, нет! желание страдать, любить, служить. Те, кто не видит за грубыми касками ваших лиц, глубоко ошибаются. Они не понимают того, что если вы о чем-то тосковали на войне, так это о любви; только так вы могли любить людей». В самом деле, сначала требуется установить, является ли сила убеждением или жертвой. Она и то и другое. Но именно тогда, когда жертва не приносит положительного результата, она становится гнусной, бесчеловечной. Она встает на службу поверхностному человеку, провоцируя нервозность, крики, слова, которые он специально для этого создает. Такой гвалт мне чужд.

Подлинная сила не так заметна. Она заключается скорее в упорстве, чем в нападении, длительность — ее мера. Когда остаешься твердым на протяжении тех долгих периодов, в ходе которых тебя не поддерживает никакой порыв, когда никакой ток крови или рвение души не подстегивают тебя, именно в такой момент, несомненно, сила оказывается наиболее обнаженной и выражает свою высшую меру.

Высшую? А может быть и нет. Сила — это опять-таки обуздание дерзания. Это противостояние иллюзии, внушаемой скверной слепой логикой, согласно которой завершенность системы всегда является чем-то наилучшим, наитруднейшим, наипочетнейшим, будто запальчивость — это наивысшая духовность. Инстинкт тоже бывает буйным, а сила увлекающего меня потока заставляет меня забыть о том, что он мною играет, а не я им. Да, насилие прежде всего, я говорю это почти наугад, поскольку мы продолжаем оставаться в пределах посредственности. Необходимо использовать все, вплоть до крайних мер, даже и в особенности безумие, если мы чувствуем, что отвратительный дух насилия охватывает нашу жизнь, если беспристрастность, уравновешенность, спокойствие становятся всего лишь масками, прикрывающими стыдливое согласие с самим собой. Но насилие достигает своего предела лишь в человеке, который, будучи внутренне мятежным, внимательно следит за безмятежностью.

Это значит, что сила имеет свою меру не в собственной интенсивности, а в ценности того, чему она служит. Она внедряется как в справедливость, так и в воздержание. Ее величие — это насильственная преданность жизни и смерти. Ее естественная среда — это те легенды, во имя которых идут на смерть. Ее душа — это в конечном итоге надежда. Поэтому подлинная сила питает сердце медом, а не язвительностью. Безмятежное безразличие — это путь, по которому следует жестокость. Сила же расцветает в нежности. Suaviter et fortiter^{41}. Эти два слова, которые в евангелиях постоянно связываются с божественными заповедями, являются таковыми не потому, что с их помощью стремятся потакать нашей чувственности: «Мудрость (запомните хорошенько — мудрость!) достигает всей полноты своей силы от края и до края мира, и располагает всем с помощью кротости»^{42}. Я не знаю ничего более сильного, чем окутанный туманом пейзаж Иль-де-Франса^{43}. И я вспоминаю, насколько был угнетен подавляющим обманом света на прозрачных улицах Севильи.

Мир между людьми — это расцвет силы. Мир, подлинный мир, это не состояние слабости, когда человек выходит из игры. Мир не безразличен ни к хорошему, ни к самому плохому. Мир — это сила. «Творить мир, который обладал бы душевным величием войны. Возродить в мирных условиях добродетели войны», — требует Монтерлан. Сделать это извне, в условиях мира, который для опустошенных сердец является всего лишь «отсутствием войны», невозможно: Монтерлан хорошо это видел, тот самый Монтерлан, который восемь лет спустя будет отвергать такую надежду[66]. Мир не провозглашают, его строят изнутри. Ну а если непосредственно обратиться к настоящему, которое более всего доступно нашему размышлению, то напомним, что нас не одурачит слово «мир», если с его помощью пытаются заставить забыть несправедливость. Социальный мир, то есть отсрочка с выполнением фундаментальных требований, искоренение из сердец угнетенных возмущения, которое только и сохраняет в них человечность; международный мир, то есть уважительное отношение к завоеванным положениям и сохранность установленного беспорядка: вот по какому пути шествуют сегодня батальоны пацифистов.

Январь 1933 г.

То, каким образом мы ставим сегодня проблему деятельности и в каких категориях обсуждаем ее, является полной неожиданностью для наших современников, и этот факт, с нашей точки зрения, является капитальным.

Духовная революция, говорили мы, — это не революция писак или немощных людей. Мы стремимся к чистоте дела только ради наибольшей эффективности. Размышления, интеллектуальные споры, великодушие, технические новшества сами по себе ничего не значат, если люди не включают их в свои действия и не подвергают себя опасности.

Между тем одновременное стремление к чистоте и эффективности ставит перед деятельностью, основывающейся на примате духовного начала, самое что ни на есть трудноразрешимое противоречие: любая деятельность обречена на неэффективность в той мере, в какой она будет чистой, а в той мере, в какой она будет эффективной, она будет порочной.

В целом мы имеем в своем распоряжении два вида средств.

Материальные средства: агрессивность, принуждение. Они облечены в плоть, они тяжеловесны и регулируются только психологией успеха. Они все время в ходу, потому что их эффективность кажется непосредственной, но содержат в себе изъян, поскольку бесконечно умножают зло, чувство враждебности, насилие, подлость, лицемерие, сеют иллюзии великодушия. Примеры: войны, борьба друг с другом большого числа людей (классы, партии, легионы).

Духовные средства: присутствие, устремление к святости с его молчаливой лучезарностью. Неприметные, находящие удовлетворение в свидетельствовании, если успех им не дается. Их преимущество: они, как рыхлая земля, впитывают зло, а иногда и преобразуют его в любовь.

Действительно ли неизбежен выбор между двумя позициями: «земные дела прежде всего» (руководители и политики) и «исключительно духовное» (Ганди)?

Мы ставим два вопроса: 1) Достойны ли осуждения материальные средства как таковые? Или же при нынешнем положении в мире их необходимо применять в первую очередь по сравнению с другими? Или же, наконец, их применение должно быть подчинено определенным нормам и правилам, но тогда каким именно?

2) Не будем говорить здесь о средствах, которые различные религии считают собственно духовными: молитва, умерщвление плоти, движение к святости: трансцендентная забота о воплощенном мире, которая стремится соединить его с его истоками, очевидно отступает назад. Эти средства в достаточной степени определены религиями, которые их предлагают, и предполагают веру в них[67]. Но нельзя ли представить себе средства, значимые как для тех, кто признает действенную ценность «чисто духовных» средств, так и для тех, кто (и это вполне естественно) остается верным земным, воплощенным средствам, связанным с техникой, но чье существо, предназначение, а следовательно, и весь облик принадлежали бы миру иному, чем тот мир, где ведет свою игру хитроумная и дикая сила? И не должны ли эти собственно духовные средства привлечь внимание тех, кто ныне провозглашает себя сторонником духовной революции?

Если да, то, как представляется, в борьбе с миром денег, миром слабеющей тирании индивидуализма и набирающей силу тирании коллективизма необходимо срочно определить и распространить методы, годные не только для разоблачения, но и для деятельности, направленной на точно обозначенные цели и осуществляемой не путем насилия, а путем самопожертвования: речь идет об определении образа жизни, организации сопротивления несправедливым законам, отдельных или совместных акциях неприятия мира денег, капиталистической системы и т. д.

Каждый должен отыскать в своей социальной и профессиональной среде те точки, на которые могло бы повлиять подобное действие, и определить формы его осуществления. Мы полагаем, что таким образом сможем разработать настоящую технологию духовной деятельности и определить средства, помогающие тем, кто испытывает отвращение к массовым насильственным методам, включиться в эту деятельность душой и телом. Мы подчеркиваем слово «технология», стало быть, речь идет не только о том, чтобы предлагать идеи, хотя всякое такое предложение, даже если оно недостаточно созрело, оказывается для столь нового дела само по себе ценным, но и о том, чтобы указать средства, необходимые для практического осуществления идей.

Здесь возможны всякого рода недоразумения, и об этом необходимо предупредить.

Прежде всего важно, чтобы это требование собственно духовных средств не понималось как сентиментальная реакция против грубой силы, а тем более против ее применения. Выше мы уже давали пояснения на этот счет. Под влиянием грубого опыта мы все более и более смешивали силу, являющуюся моральной добродетелью, с применением в человеческих отношениях и духовных спорах физической силы, как-то: принуждение, насилие, массированное наступление, жестокость, агрессия. Но душевная сила — это нечто совсем иное, ее суть — это своего рода физическая крепость, жизненный тонус, а сверх того и в более сущностном отношении — непреклонное великодушие, полнота духа и сердца, которые проявляют себя не в агрессии, а в настойчивости, мастерстве, постоянном присутствии в мире (только этим силам по плечу загнать джинна в бутылку), в трепетном соприкосновении с ним.

Обычные отношения между людьми и институтами регулируются с помощью грубого насилия (часто исподволь, что не значит менее жестоко), а не мужественной нежностью, о какой мы ведем речь. Но это еще не основание для того, чтобы противопоставлять насилию точно такое же насилие, бесчувственным сердцам — точно такие же бесчувственные сердца. Однако мы видим в этом довод в пользу того, чтобы чувствительные души утвердились в необходимости сопротивления и действия вместо того, чтобы мечтать о бесконечно добром мире, чтобы в самый разгул грозы грезить о прекрасной погоде. Слишком много идеалистов, пацифистов, прекрасных душ и благородных сердец превратили для себя духовность в убежище, защищающее их от приступов ревматизма, которыми сопровождается их существование. При первой же боли они переносятся в идеальный мир и в компании с тенями великих людей всех веков и всех религий, с этими моральными привидениями, обряжаются в многослойную броню святой нежности, предавая свою человеческую миссию.

Таким образом, всякое отрицание граничит с чем-то порочным: действие отрицания является героическим только тогда, когда оно ведет к вовлечению, даже если оно сопровождается отчаянием или душевным смятением; отрицать легко, когда отрицание является всего лишь отказом жить где-нибудь, то есть где-нибудь бороться. Учение о целомудрии[68] привлекает на свою сторону не меньше безвольных евнухов и посредственных людей, чем людей подлинно целомудренных. Учение о ненасилии неизбежно собирает вместе всех малодушных, всех покорившихся судьбе, всех спасовавших перед жизненным злом. Мы против этого не можем поделать ничего другого, кроме как отослать это малодушное, идеалистическое, болтливое стадо куда-нибудь подальше от духовного авангарда на необходимое лечение с помощью физического воспитания. Стоит также напомнить ему следующие слова современного апостола ненасилия[69]: «Там, где выбор существует только между малодушием и насилием, я выбрал бы насилие… Если мы любим мир только потому, что боимся штыков, я предпочитаю, чтобы мы перерезали друг другу глотки. Я хотел бы также видеть, чтобы насилие проявилось вовне, чем сдерживалось только страхом».

Незаслуженное облегчение жизни всегда остается антидуховным. Ганди потратил три года на подготовку индийского народа, проведя его через самые жестокие испытания, прежде чем говорить с ним о ненасильственных методах. Но стоило только разразиться кровавому мятежу, как он посчитал свой народ недостаточно подготовленным, отведя еще девять лет на подготовительную работу. Это урок и для нас. Ненасилие — это не состояние спокойствия, которое достигается по ею сторону насилия, это состояние, которое всегда остается неустойчивым, оно всегда под угрозой; это— состояние самообладания и напряженности, которое завоевывается по ту сторону насилия. Только тот, кто способен на насилие, а сверх того и на обуздание насилия, способен и на ненасилие. Духовность состоит не в том, чтобы ловко уклоняться от инстинкта (или обнаружить, что лишился его), а в том, чтобы преодолеть его. Позволительно говорить о победе только тогда, когда пройдешь испытание сопротивлением. Обмороки, голубые мечты и слезливые нежности чувствительных душ — это все еще от инстинкта, от комплексов, правда, они другого свойства, чем раздражительность и неистовство, но столь же элементарны, а в конечном счете и столь же непристойны. Быть духовным вовсе не значит следовать хорошим манерам.

Не меньшей ошибкой было бы истолковывать технологию духовных средств как способ уклонения от включения во временное действие, от непосредственных требований, от неотложного долга, который обязывает и раздражает, от грязной работы. Невинная и изящная уловка, обходная дорожка для того, чтобы укрыть в убежище Генеральный штаб под тем благовидным предлогом, что ему надо работать над чистой теорией войны. Поостережемся идеалистических иллюзий немощных, поостережемся разумности, которая уютно устраивается в присутственных местах. Действие, как и мысль, является воплощенным, и именно в этом-то и состоит загвоздка. О крайних позициях легко рассуждать, и их легко придерживаться: позиция мистика, который на первый взгляд выходит из игры, позиция авантюриста, использующего любые силы без различия. А что же между ними?

А между ними — готовность на всевозможные заблуждения и лицемерие. Здесь все в какой-то степени порочно, потому что инстинкты, привычки, самолюбие, насилие, амбициозность, алчность, безрассудство, лень никогда полностью не исчезнут, даже если мы пойдем по пути бескорыстия. Тайна деятельности состоит в том, чтобы в один прекрасный день осознать всю ее необходимость и при этом не утратить чувства радости. Между тем многие с радостью теряют в ней свой разум. Они не теряют духовного рвения, хотя как будто бы не так уж и напористы. Но они не в состоянии допустить, чтобы положение человека было напряженным и неустойчивым. «Дух» управляет чистотой, «плоть» — эффективностью; они то друзья, то враги. Чтобы разобраться в этом, требуется наука, питаемая деятельностью, постоянный анализ, постоянная боевая готовность. Поддаться одной команде, не теряя из виду другой, затем, вернувшись назад, включить ее в игру. Только таким образом — двигаясь вперед, можно получить шанс — и, отступая назад, приблизиться к той единственной точке, где примиряются противоположности.

Но такая напряженность утомительна, такое ученичество не имеет конца: большинство людей предпочитает из двух зол выбрать наименьшее. К несчастью, происходит так, что истина, разделенная надвое, образует не две истины, а два заблуждения. А эти последние, как только они отделяются от своей животворной почвы, порождают множество всевозможных путаниц и заблуждений.

В лагере пуристов, конечно, найдутся возвышенные и требовательные люди. Но туда забредают и обладатели химер, которые осуждают деятельность (хотя и верят в нее) не потому, что она порочна, а потому, что в ней они не находят удовлетворения; слабые, неустойчивые, одержимые страхом, мифоманы и все те, кому не по силам возмужание. Обычно их называют идеалистами. Они не трудятся над преобразованием деятельности, для них она всегда преступна. Даже тогда, когда они считают, что действуют, они предаются высокопарному разглагольствованию; слово, отделенное от дела, превращается в красноречие, а сутью любого красноречия, толкующего о нравственности пусть незаметным образом, всегда является лицемерие.

На другом конце, в лагере реалистов, всем есть дело до всего. Здесь и цинизм и всепрощение или то и другое, вместе взятые, поскольку цинизм и всепрощение — это всего лишь две формы безразличия. Здесь уважают пуристов (я говорю о людях, которые сохраняют хотя и искаженную, но приоритетную заботу о духовности), их приветствуют, но: существуют необходимость действия и тактические соображения, и людей надо принимать такими, какие они есть, и нельзя позволить сожрать себя. Тогда «дела» начинают основываться на коварстве узаконенного жульничества, изысканная роскошь создается с помощью спекуляции, убеждения продаются и покупаются, истина пропагандируется оружием лжи, а ложь оборачивается истиной, и все это делается во имя богов. Сердца обрабатываются воспламеняющимися средствами и удушающими газами, а, например, на знамени Нравственного Порядка пишутся слова: «Революция предает огню все, что способно гореть. Зависть, ненависть, страх полыхают ярче, чем любовь. Добротная революционная технология направляет самые низменные страсти к служению общественному благу»[70].

Споры между пуристами и реалистами — это только одна из сторон возмутительного спора между идеализмом и материализмом. Что касается нас, то мы, как полагаем, стоим вне этой игры.

Идеалист — это человек, мысли которого находятся на кончике пера, и они — вершина его мечтаний, в то время как это всего лишь тень мысли и она не способна добраться до твердого пути, идя по которому он смог бы упрочить свою мысль и сразу привести ее в движение. Идеалист отделяет идеи от жизни, а слова от идей, подобно тому как капиталист отделяет деньги от экономической реальности, чтобы они зажили собственной чудовищной жизнью. Не совсем зряшным было бы высказывание об идеалисте как человеке, который оказывает людям кредит доверия. Как банкир несуществующего банка, он без залога открывает неограниченные счета на фиктивные богатства. У него такое же любезное и бесстрастно-официальное лицо, которое неизбежно встречаешь у изголовья жертв катастроф, поскольку катастрофы имеют своей причиной в гораздо большей степени любезность любезных людей, чем злобу людей злобствующих. В общем, идеалист действует только благодаря катастрофам, которые он сам же порождает, а его главное занятие, когда он не болтает о своих чувствах, состоит в том, чтобы вывинтить болты из креплений действительности, в которой он пребывает, чтобы избавиться от самой жизни. Никогда не будет лишним подчеркнуть, что два вида инфляции современного беспорядка: инфляция денег и инфляция идеологий — символически связаны между собой, поскольку обе они основаны на беспрецедентной спекуляции; первая паразитирует на материальной жизни, вторая — на жизни духовной. Зло кочует от одной к другой, создавая в них безграничное число удобств, благодаря которым личность избавляется от необходимости брать на себя ответственность перед деятельностью. Это зло будет побеждено только революцией, совершаемой на одном дыхании, но проходящей два этапа.

Теперь понятно, почему те, кто называет себя материалистами, негодуют против этого лишенного жизни мира, против этого обманчивого призрака приличных людей. Их многочисленное племя бродит среди людей обычных, и они сталкиваются с непредвидимыми событиями. И те и другие то вместе, то по отдельности подавляюще действуют на окружающих, давят на них, то причиняя боль, то заигрывая с ними, то вызывая смущение. Их инстинкт, их прошлое, их настроения, а иногда голод и взрывы сильного гнева давят на них изнутри, и они не отделяют собственные мысли от этого своего состояния и других тяжких ощущений: где найти им отдохновение от всего этого? Впрочем, иногда им случается увидеть великолепие красок, услышать чудные звуки, сделать что-то собственными руками, и тогда они получают истинное удовлетворение. Очищение? Часто они готовы к нему: разве они не испытывают страданий, разве жизнь их не жестока, разве не обладают они тем глубоким дыханием, которое набирает силы, пускаясь в приключения ради спасения израненной справедливости? Но они, эти отшлифованные, отполированные, безразличные и холодные души и слышать не хотят о благородных чувствах, свойственных рыцарям. В данный момент они очищают себя от идеала и рассуждения, от печатного слова и нравственности. Завтра, быть может, ну конечно же завтра они вновь с удивлением откроют для себя бытие и Сына Божьего, священную Книгу и святость. Эти внушительные предметы, которых они коснутся своими руками, заговорят с ними неожиданно утонченным языком. Ну а пока они хотят быть варварами. Быть может, это и не очень твердый и логичный путь, но зачем же тогда болтуны и плуты закрыли подходы к путям твердым и логичным? Для многих материализм — это, несомненно, лишь наивная вера в лучезарный мир, который видится по ту сторону его разложения и упадка, пробуждение чувства целостности, возрождение молодости и простодушия, потребность в единении с вновь обретенной вселенной и новым людским сообществом; гневное презрение к лживой пустоте слов и всяческим красивостям, которые подменяют собой духовность; потребность в действии, прочности, плодотворности; идущий из глубин человечества требовательный инстинкт присутствия. Конец романтизма и его возрождение. Ненависть к слову и парадности, нацеленная на восстановление в правах песни деяний.

Философы и теологи могут тотчас же вновь приступить к своим делам, внося ясность, направляя, упорядочивая. Мы не станем объявлять их труд бесполезным: апология примитивного — последняя спасательная шлюпка всех видов разложения. Но истратят ли они все свои усилия на то, чтобы поддержать уровень воды, уходящей в песок, или же на то, чтобы отыскать новые источники, стараясь не стать жертвой словоблудия, к чему толкает их собственное ремесло?

Что касается нас, то мы отвергаем выбор между первобытным материализмом и салонным спиритуализмом. Наивная концепция материи в материализме развеяна наукой. Менее наивная, но столь же небезгрешная концепция духа в идеализме отвергнута самим духом. Апологеты силы и расы провозглашают духовное обновление. Защитники справедливости называют себя материалистами. Из этой путаницы следует один вывод, а именно то, что либеральный дух, дух созерцательный, равнодушный, бесчеловечный и бескорыстно служащий угнетению, стал мишенью для всех возмущенных.

Одни избавляются от него, прикидываясь дурачками, и называют духом кипение крови, спортивный зуд, приверженность национализму, насилие, стоящее на службе у морального порядка, или же опьянение идеей коллективности и подчинения государству. Из одного рабства они попадают в другое, еще более жестокое, но столь же недолговременное. Заблуждение не может избавить от заблуждения.

Безотчетно веря в некие силы и упиваясь красноречием, подчиняясь внутренним и коллективным тираниям, современный человек наверняка не сумеет освободиться от «спиритуализма» и «материализма». Это возможно лишь при условии, если он в личностном и коллективном плане определит свое место в восстановленном универсуме и если с помощью свободного решения он, как обновленная личность, включится в ответственные деяния, руководствуясь зовущим к единству светом. Ни ангел, ни зверь: он телесен (в том прекрасном смысле, о котором любил говорить Пеги) и своим вниманием к миру, и стремлением дать подтверждение каждому из своих слов и обеспечить высокое качество своему присутствию среди близких ему людей и обычных предметов; он духовен, поскольку жаждет изменений, приобщаясь к окружающему его миру, и так до бесконечности.

Наш поиск практического использования духовных средств — это поиск методологии нового поведения. Он направлен как против очищения посредством «ничто», к чему призывают идеалисты, так и против принесения себя в жертву инстинкту, чего требуют реалисты. Это две формы одной и той же дряблости, подобно тому как существуют два направления тяготения — мыльного пузыря, поднимающегося вверх, и камня, падающего вниз. Человек — это растение, укорененное в земле, из которой оно берет питательные соки, связанное с ней всеми ритмами собственной жизни; но его предназначение пронизывает его судьбу как животворная сила и, не отрывая его от земли, каждый день заставляет его подниматься выше и выше. Не наша вина в том, что такое положение дел является самым трудным, что требуется проделать длительный путь, дабы отыскать такие поступки, которые были бы одновременно и эффективными и честными, без насилия и без пустого красноречия, и что мы должны отказаться от попыток найти единственный и простой критерий, который можно было бы приложить к любому случаю в качестве точного и бесспорного правила. Мы заранее знаем, поскольку путь человека является неопределенным и мучительным, что сумеем открыть только неопределенные и мучительные методы. Но мы знаем также, что история никогда не строилась в соответствии с системами, и это дает нам утешение.

Из предшествующего анализа, как мы осмеливаемся надеяться, в достаточной мере явствует, что здесь речь идет не о создании секты унылых печальных людей, питающихся одними овощами.

Такая секта могла бы иметь большой успех. Когда у буржуа болит печень и его одолевает страх, он охотно превозносит существующий строй. Но вот социальный организм, который он создал по своему образу и подобию, застопорился: буржуа без труда и, несомненно, с готовностью дал бы согласие на временные ограничения, которые ликвидировали бы поломки и подготовили машину к скоростям. Нам редко случалось видеть столько нравственных людей с тех пор, как наступили скверные дни. Не будем путать моральный кризис с гигиеническим требованием целомудрия, связанным с переутомлением людей, которое нередко следует за дебошами. Мы уже знаем, что гигиена может способствовать укреплению убежденности и облагородить нашу внешность, но мы не будем столь наивными, чтобы поверить, будто она способна потрясти сердца, поскольку мы вняли ее рекомендациям. Крупный буржуа, встревоженный перебоями в работе машины, мелкий буржуа, страдающий от нехватки денег и воображения, демонстрирующий неблаговидную реакцию перед лицом сильных мира сего и эксплуатирующий мистику маленького человека в угоду узкоростовщической экономике алчных лавочников, — вот кого мы видим стоящими во главе несущих очищение крестовых походов. Что нам за дело до этих кающихся, но не доходящих до раскаяния грешников, которые призывают вернуться из авантюрного царства денег к их «нормальному» функционированию, как если бы беспорядок начался не с самой этой «нормальности». Нравственные люди чересчур легко позволяют дурачить себя.

И тем в большей степени (о бедная мораль!), тем прочнее царствует самая невероятная путаница в этой добродетельной сумятице, которую с недавних пор стали называть пробуждением общественной нравственности. К затравленным мэтрам, о которых мы только что говорили и которые готовы отпустить поводья, чтобы спасти свою власть, надо добавить и других странных правоверных. Трудно бороться против них, потому что они честны и искренни. Было бы несправедливо отождествлять их непоследовательный морализм с двуличием первых, как это делают революционные партии с их прямолинейной политикой, ибо у них совсем иное человеческое качество.

Вы найдете их среди промышленников старой закалки, изнуряющих себя на работе, ведущих такой же суровый образ жизни, какого они требуют от своих рабочих, но они, разрываясь между царством дисциплины и индивидуальной добротой (которой они иногда отличаются), навсегда забыли о справедливости; чтобы достичь ее, им потребовалось бы пересмотреть всю систему, в которой они живут и действуют, признать необходимость освобождения тех, кем они командуют, что недоступно их воображению и невозможно с точки зрения их предрассудков. Испытывая исключительно искреннее и глубокое отвращение к порокам современного капитализма (а они сами говорят об этом), они без малейшего подозрения принимают его, как только он начинает корректно вести свою некорректную игру. Они сами, не зная того, остаются феодалами, а общество, к которому они взывают, — это общество, основывающееся на честности и протекционизме хозяев, соблюдающих дистанцию по отношению к своим слугам, которую устанавливают отношения между кастами, столь же неоспоримые в их глазах, как и самые невинные продукты творения. Они не задают себе нравственных вопросов по поводу сущности современного капитализма.

Рядом с ними мы видим того же буржуа, но религиозного, воспитанного в традиции преклонения перед частными добродеюлями, особенно добродетелями семейными, столь же влюбленного в справедливость, как и самый бескорыстный революционер (что бы об этом ни думал последний), готового на существенное углубление семейных чувств при условии, что он всегда останется хозяином и сюзереном. Здесь перед нами ремесленник, которого известная свобода в ремесле делает господином в своей области, не знающим нищеты и несправедливости; капиталистический порядок пока пощадил его, и он протестует только против очевидных беспорядков, что лишь оттеняет постоянно существующий беспорядок. А вот еще почтенные лица скромных людей, приученных к постоянному порядку, честности и аккуратности в экономике, которые со всеми своими привычками подвергаются испытанию мотовством и расточительностью; им не хватает воображения, чтобы заметить, что эти привычки создают для оплакиваемого ими зла наиболее прочное прибежище; более того, эти привычки представляются им узаконенными со стороны институтов, которые они без тени сомнения уважают и поддерживают.

В условиях такого скрытого двурушничества и слепой добропорядочности мы опять обнаруживаем новые лики на фальшивой спиритуалистической монете, о которых мы говорили выше.

Можно было бы подумать, что зло сводится к выспренним разглагольствованиям о нравственности, прикрывающим недобросовестность виновных добродетельным энтузиазмом, которому к тому же нетрудно следовать, ибо он совпадает с задачами текущего момента. Вот поэтому-то мы почти совсем не доверяем публичным выражениям возмущения, поскольку под ними не стоят личные подписи тех, кто их провозглашает.

Но идти надо еще дальше. Мы не можем ждать спасения от морализаторства, даже если оно искренне. Будем понимать под ним набор предписаний и запретов, который имеет своим оправданием и целевым предназначением только самого себя. Мораль морализаторства — это орудие того же самого жульничества, каким является дух в идеализме. Перед человеком стоит только одна задача — это милосердие. Точные предписания, которые христианин понимает под этим словом, у нехристианина могут вызвать такой же взгляд на нравственную деятельность. Он будет считать, что цель всякого предписания состоит не в установлении режима точно дозированной безмятежности, а в подготовке людей, отдающих себя без остатка другим, людей, в высшей степени свободных и лишенных расчетливости. Такие люди, христиане они или нет, считаются с установленными правилами, ибо хорошо знают свою слабость; они будут верить в то, что внутренняя свобода подобна свободе писателя или художника и достичь ее можно, только соблюдая и эти правила. Но они знают также, что если бы руководствовались ими в порыве высшего великодушия, то правила, отличающиеся строгостью и непреклонностью и требующие внимания к себе, сковали бы их. Грамматика моральных правил, как только она начинает применяться в качестве кодекса и перестает пересматриваться в качестве стиля жизни, вне деятельности, не порождает ничего, кроме академизма. Поскольку ее задача состоит в подготовке этапов движения от животной жизни к жизни духовной, содействуя сохранению дисциплины и оказывая помощь на этом тернистом пути, то в том случае, если вдохновение не нисходит к ней свыше, она в конечном итоге завладевает теми, кому должна была проложить путь, подобно болтунам, которые, стоя на паперти собора, гасят наши эмоции своими комментариями. Человек, склонный к систематизации, довольно скоро всецело подчиняется ей, а вслед за этим направляет ее на оправдание всякого рода нелепостей, свойственных коллективным предписаниям.

В таком случае то, что называют моралью, оказывается тем же, что наши социологи понимают под коллективной совестью, которая является совестью экономических каст и государственных лозунгов. Это — момент упадка, который используется в прямо противоположных интересах для того, чтобы под знаменем морального порядка проповедовать возврат к хорошим манерам. Они находят сторонников и создают собственную мистику, получающую широкое распространение, поскольку хорошие манеры в значительной части отождествляют с духом и они придают жизни приятный оттенок, обеспечивая уверенность в собственных силах и стабильность в любой коммерции. Порядок будет считаться утвердившимся как в индивидах, так и в обществах, когда такой минимум хороших манер станет регулятором большинства отношений. Именно поэтому-то честные люди протягивают руку негодяям, которые эксплуатируют их совесть при помощи своих бумажников, чудовищным образом соединяя вместе невинность и мошенничество во имя установления морального порядка. Впрочем, тот же самый союз мы находим и в противоположном революционном лагере, о чем вскоре пойдет речь.

Необходимо расстроить эти планы. То, что непреклонные души, воспитанные на идеях кантовского ригоризма, судорожно цепляющиеся за эти лишенные всякой привлекательности формы морализаторства, смогли сохранить некоторые признаки усредненной добродетели, мы согласны. Но что это за добродетели? Как отличить в этом наборе буржуазных добродетелей, соединенных с наивно-честной вежливостью и лозунгами о национальном единстве, что является жизнью и истиной, а что — выгодой, капризом, привычкой? Разве здесь заботятся о том, чтобы «спасти» саму жизнь? А что представляет собой то крайнее возмущение, которое объединяет вместе налогоплательщиков и разорившихся коммерсантов? Когда кровь сходит с мертвого лица, иногда кажется, что на нем проступает печать достоинства; но одна только непреклонная смерть накладывает эту маску на некогда подвижные черты лица. Таково и достоинство большинства наших нравственных людей, обладающих удобными для них добродетелями, гарантированными от всякого риска, и кичащихся собственной добросовестностью.

Духовные средства: прежде всего не дать им возможности найти себе новое убежище, поскольку именно этим средствам должно быть свойственно изгонять из убежищ всех тех, кто принимает энтузиазм борцов за общественное спасение или борьбу за революцию в качестве подлинной вовлеченности личности. Просвещать тех, кто в силу своей апатии или краснобайства становится соучастником зла, разоблачать тех, кто пользуется и тем и другим, чтобы играть словами и использовать нравственность в корыстных целях, и прежде всего — разоблачать этих последних.

Они стоят у истока всякого зла: из-за их корыстолюбия, которое сеет беспорядок по всему миру, прикрываясь добродетелями труда; из-за насилия и ненависти, в чем они сегодня упрекают доведенных до отчаяния людей, которых их же строй в течение целого столетия отторгал от любви; из-за того, что они нацепили ухмыляющуюся маску лицемерия на каждую добродетель и на каждую ценность, подлинными защитниками которых они себя представляют. Разве не ясно, какой злой умысел лежит в основе морального порядка, о котором они сегодня трубят на всех перекрестках, а завтра будут поддерживать его своими пулеметами? Они стремятся не к утверждению справедливости, этого единственного средства искоренить ненависть, не к выявлению подлинной добродетели за скрывающими ее масками, а к удушению своих жертв под тем предлогом, что они-де руководствуются зловредными чувствами, заложенными в их сердцах угнетением, и укреплению вокруг угнетателей ореола респектабельности, удостоверяющей естественный характер их господства.

Необходимо, чтобы все раз и навсегда поняли, что мы не станем соучастниками такого положения дел и что попытки заставить нас сделать это, предпринимаемые то тут, то там, то справа — с целью сделать нас его соучастниками, то слева — с целью показать, что мы уже к нему причастны, не окажут на нас никакого влияния. Наилучшим средством попасть в эту западню было бы принять данный Порядок, провозглашающий правила, не имеющие никакой конечной цели и быстро становящиеся обманчивой и бессодержательной риторикой, правила, которые интересы тут же выдают за предназначение, как это случается с любой необузданной силой. Единственное средство не допустить этого состоит в том, чтобы вызвать чувство недоверия у честных людей, поскольку по причине своего несовершенного и двусмысленного сознания они образуют резервное войско, стоящее на страже установленного беспорядка.

Честные люди: это вы и я, это все мы, верящие в то, что сумели сохранить свою безупречность, а на самом деле погрязли в равнодушии.

Ограниченную, но последовательно продвигающуюся вперед работу по распашке целинных земель — вот что мы попытаемся сделать в ближайшее время. Мы начнем со скромных утверждений и станем безостановочно расширять их по мере накопления опыта и совершенствования знаний: но прежде всего мы постараемся не отделываться одними обещаниями. Итак, подведем первые итоги.

Мы нисколько не сомневаемся в том, что насилие всегда является пороком и что практический идеал ненасилия должен быть тем пределом, к которому нам необходимо непрерывно приближаться. Здесь следует сделать два уточнения.

Такое основополагающее ненасилие является политикой добродетельной силы, которая не имеет ничего общего со страхом и слабостью.

Впрочем, ныне мы все вместе до такой степени включены в систему силовых игр, что представляется очень трудным из-за этой коллективной вины способствовать успешному развитию какого-либо земного дела, не вызывая тем самым насильственных последствий, сколь бы ограниченными они ни были. Стремление избежать их любой ценой (если не считать исключительных случаев), вероятно, значило бы жертвовать духовным предназначением человека, ибо судьбы людей вплетены в материальные условия до такой степени, что любое стремление воздействовать на них не обходится без жестоких потрясений.

Принимая это во внимание, мы выражаем свою твердую решимость: во-первых, изучить и подвергнуть проверке на опыте все еще неисследованную область ненасильственных методов, никогда не теряя из виду их эффективность и стремясь наверстать упущенное время, чтобы понапрасну не тормозить осуществление нашего действия; во-вторых, никогда безоговорочно не пользоваться насильственными средствами и соблюдать следующие условия: 1) прежде всего и по мере того, как они будут созревать, становясь эффективными, мы с упорством испытаем все ненасильственные средства, имеющиеся в нашем распоряжении, и согласимся на насилие лишь как на последнее, крайнее средство;

2) не все насильственные средства такого рода достойны осуждения; и мы не считаем, что они порочны уже только потому, что требуют насилия;

3) даже тогда, когда эти средства узаконены или по меньшей мере допускаются обстоятельствами, они являются, строго говоря, не средствами достижения результата, а только следствиями, и о них надо было бы говорить не как о средствах вообще, а как о побочных средствах. Цель не оправдывает средства, что же касается духовной цели, то она не может приписывать онтологическую необходимость и морально оправдывать те средства, которые в сущности своей были бы противодуховными; если обратиться к истории человечества, которое по своей вине усугубило собственную зависимость от материи, то оно должно было лишь терпимо относиться к случайному появлению этих побочных средств, остающихся в определенном смысле порочными по своей природе и своим последствиям; 4) подходить со строгой меркой к этой особенности средств и учитывать их последствия, пока мы не обретем моральную уверенность в том, что зло, совершаемое или провоцируемое, таким образом не перевесит добро, которого требуется достичь; 5) мы ни в коем случае не будем стремиться использовать средства ради средств, памятуя о их порочности, как и не будем призывать других делать это; мы, напротив, будем беспрерывно и по возможности полностью лишать такие средства их вредоносности.

В эпоху, напичканную разнообразными идеологиями, Маркс отлично понял, что, даже если они оказываются самыми язвительными по своей сути, их недостаточно для обретения революционного сознания. Маркс, а до него Паскаль утверждали: надо расшатать всю машину до основания. События показали, что одних материальных причин для этого недостаточно, особенно если духовность оказывается на задворках; совсем наоборот, страх впасть в еще более ужасную нищету в таком случае толкает угнетенных искать убежища у первого встречного торговца, щедро обещающего будущее процветание. Порочные же люди, паразитирующие на всеобщем возмущении, делают все возможное, чтобы отложить наступление революции на более позднее время.

Мы коснулись той крайней, узловой точки психологии нашего времени, в которой сами оказались по своей воле. Многие из тех, кто выдвигает принципы, схожие с нашими, и следует им на практике в различных сферах по преимуществу частного характера, отказываются признавать революционную ситуацию, в которой мы сегодня пребываем, и приписывают нетерпимости молодежи те выводы, к которым мы приходим. Другие, называющие себя революционерами, поддаются различным настроениям, не вносят в них ни духовного содержания, ни веры, они не включаются всем существом своим в то дело, которое только и обладает будущим. Между этими двумя группами существует постоянное непонимание. Они произносят слова, которые их ни к чему не обязывают или же обязывают только частично; их лозунги никогда не находят отклика, ибо слова способны разделять людей и только одна обязанность действовать придает им силы. Ложь и распри завладели нами, наши братья не понимают нас даже тогда, когда мы произносим слова, которыми вместе пользовались в детстве, нас не понимают и наши противники, которые вовсе не покушаются на то, что мы защищаем, и борются с тем, чего мы не защищаем. Одураченные словами, витающими вокруг, чтобы связать нас или столкнуть между собой, мы никогда не знаем, где друг, а где враг. Мы поддаемся самообману, поскольку лишь в одном из десяти случаев мы оказываемся людьми слова и далеко не всегда осознаем этот свой грех.

Стало быть, если следовать нашей духовной линии, то с точки зрения революционной технологии первым беспорядком является не идеологический скандал, а то, что провозглашение правильных идей отнюдь не влечет за собою соответствующей деятельности. Идеи только тогда остаются непорочными, когда личности, для которых они стали внутренним огнем, дорожат ими, усваивают их, служат им. Первым беспорядком является то, что в каждом человеке, будь он революционер или контрреволюционер, существует пропасть между словом и делом, а иногда и между самими делами (ибо существуют также и пустые дела), пропасть, к которой приближается большинство из нас, не подозревая того.

Цель духовной технологии, предваряющей технологию революционную, состоит в том, чтобы привести людей к личностному осознанию не зла как такового, не всеобщего зла, стоящего перед ними и как бы отделенного от них, о котором так или иначе возвещает голос, признаваемый непорочным, а к осознанию их собственного соучастия во зле и в его последствиях для повседневной жизни, добродетельной лжи их собственных речей и дел. В этом состоит первая революция, без которой всякая другая будет лишь комедией: не «внутренняя революция»[71], а революция личностная, которая свяжет воедино и поведение и внутреннее размышление; не абстрактное школярское сознание, стремящееся укрыться за безвинной системой, а обретение личного осознания своей причастности ко злу, которое только и может цементировать подлинно революционное сообщество.

Мы называем личностной революцией то действие, которое в каждое мгновение возникает из революционного осознания собственной причастности злу, из восстания, направленного в первую очередь против самого себя, против собственного соучастия в установленном беспорядке или попустительства по отношению к нему, против расхождения слова и дела, что служит постоянному обращению личности, преобразуя ее слова, деятельность, принципы в целостное вовлечение.

Важно видеть, как люди, находящиеся в противоположных лагерях, уклоняются от этого первейшего своего долга. Мы здесь не говорим ни о революционерах, ни о контрреволюционерах, ставших таковыми сознательно или по соображениям карьеры, — а им несть числа, — но только о тех братьях-врагах, которые, находясь в обоих лагерях, считают себя искренними и которых наша диалектика, смею надеяться, способна спасти от них самих, от их собственных противоречий.

Самой неэффективной и самой бесчеловечной тактикой является стремление видеть в них, как это часто делают революционные партии, армию лицемеров. В мире существует совсем немного лицемеров. Такая-то партия провозглашает себя пацифистской и упражняется в ненависти. Другая партия, защищающая интересы капитализма, зовет духовные силы к крестовому походу ради очищения страны. Такой-то христианин служит одновременно Богу и заигрывает с дьяволом. Все остальные — это исключительно честные люди. Весьма вероятно, что торговец пушками не мечтает о горах трупов, и я легко могу представить себе таковых среди тех, кто будет искренне возмущаться военными кампаниями, сеющими трупы, хотя вся их деятельность ведет к появлению полей, усыпанных ими. Все «искренни», и не потому ли таким образом мыслимая искренность не является для нас алиби, и в еще меньшей мере ценностью? «Искренний человек» — это человек, привыкший никоим образом не осознавать противоречия, которыми он насквозь пронизан и которые он скрывает за своей вполне приятной внешностью. Поскольку он все-таки — пусть страстно, но недостаточно последовательно — устремлен к добру, он принимает свои робкие желания и намерения за реальные акты, свое красноречие — за величие, а свои оправдания — за порядочность. Дело заключается в том, что в этом джентльменском наборе добродетелей, нередко санкционированном системой (что придает ему признак универсальности), искренний человек ищет для себя убежища, укрываясь от жизни, не замечая отступничества, смятенности и противоречивости, живущих в нем самом, то есть в каждом из нас.

Осознание искренними людьми зла в собственном сознании — вот подлинная отправная точка на пути к революционности. Иногда надо вместе с ними предаваться гневу, ибо они не могут выйти из своей «искренности», то есть из состояния самоудовлетворенности и спокойствия, усталого безразличия, лени, чаще всего по причине нехватки внутренней силы. Только искра способна высечь искру. И если огонь еще не занялся, его необходимо настойчиво и неустанно раздувать, что хорошо знают все туристы. Разумное лечение от «искренности»— это чередование двух методов; раздражительность здесь неуместна, а самые тщательные разъяснения доходят лишь тогда, когда они начинаются с сильного взрыва гнева и приличной встряски; но и после этого необходимо подвергнуть психоанализу эту «искренность», которая по сути дела является неискренностью, самоуверенностью и сугубо поверхностной уравновешенностью, чудовищным образом уживающейся с соседствующими с ней монстрами, которым заказано выходить на свет божий.

Здесь мы только приступаем к психоанализу этих «сопротивленцев», которые искренне (таково наше предварительное предположение) считают, что должны принимать мир почти таким, как он есть. Они несут в себе тайну, о существовании которой сами не знают: интерес, пристрастие или заблуждение относительно исторической перспективы.

Эти честные люди будут последними из тех, кто признает существование такого скрытого интереса, кого, по меньшей мере, коснулась Божья милость: господин де Вандель может быть только сторонником мира, поддерживаемого штыками, господин Ситроен — поддерживать теорию естественного права, господин граф Парижский — бороться за абсолютизм, а господин Всенасвете — выступать за парламентаризм. Но оставим в стороне то, что очевидно само по себе. Как может мелкий коммерсант, который не является акулой в мире бизнеса и не совершает ни значительных нарушений, ни несправедливых деяний, но который может сегодня вести игру немного за счет своей власти над заработной платой, немного за счет привилегий своего кошелька, немного за счет расхождений между оптовыми и розничными ценами, как может он оказывать содействие строю, который берет в свои руки власть над заработной платой, запрещает всякую спекуляцию, ограничивает свободу цен? Но таких мелких коммерсантов целый легион, и когда они объединяются, то образуют мощные союзы, где их убеждают в том, что они будут вести священную войну за «свободу» и во имя «маленьких людей» «против крупного авантюристического капитализма», в том, что их частный интерес становится интересом общественным, когда их становится сотни тысяч и они выдвигают собственные требования: это и есть чистая совесть, которая утверждается, и вы привели бы их в негодование, если бы сказали им, что они — за неимением лучшего, но без какого-либо существенного различия — по мелочам защищают то, что крупный капитал практикует оптом.

Соучастниками строя являются также все те, кому он оставляет какую-либо возможность жить за счет игры денег без участия в экономической деятельности: банкиры, фонды, выдающие деньги под крупный или мелкий ростовщический процент, спекулянты всех мастей (и конечно же вы, господин, играющий на бирже и складывающий разницу в свой карман), игроки на бегах или участники национальных лотерей, рантье, бесполезные посредники, в общем три четверти всех коммерсантов. Соучаствуют в строе все те — писатели, эстеты, политики, — кому он доставляет блага досуга, средства передвижения и жизни, обусловленные функционированием самого этого строя, благодаря своему соучастию в незначительных идеологических предательствах; они столь удобно устроились, что при полнейшем простодушии и абсолютном спокойствии совести пришли к тому, что не замечают нищету и несправедливость, поддерживающие их зачарованность жизнью.

Случается, что этот скрытый интерес оказывается не только преходящим или зависящим от денежного кошелька, но и интересом классовым, интересом, связанным с престижностью. Вот тогда-то он и обретает «духовную» поступь. Эти люди путают чувство ответственности, необходимости порядка, власти и иерархии в распределении социальных обязанностей с привычкой, приобретенной от рождения или благодаря воспитанию (биржевики не самые упрямые люди!), принадлежать к элите, к руководящему классу, который хочет служить, иногда… но это как бы честь, связанная с его привилегированным положением, а не служение, если под ним понимать элементарную справедливость. Они считают, что их сознание отнюдь не носит классового характера, потому что они «социальны», может быть, даже справедливы или даже благожелательны в своих частных отношениях: и мы, конечно, не отрицаем, что это действительно так, но попытаемся все довести до конца: они встанут в стойку, если под угрозой окажутся их особое положение, престиж, бесконтрольная свобода, которые они получают, благодаря своему социальному положению. Когда у них отбирают красивый мундир, они считают, что вместе с ним они утрачивают и честь.

К этим первым не столь малым по числу людям следует добавить еще и тех, кто примыкает к консерваторам в силу собственного темперамента. Добрые люди. Они взирают на мир с той снисходительностью, которая граничит с истиной, потому что ее мотивом всегда является доверие к человеку, но она тем не менее бесчеловечна, потому что исключает видение зла и препятствует сопротивлению злу; порой им свойственна и более глубокая, истинная, снисходительность, та, что может спускаться до преисподней и подниматься из пропасти. Мы ничего не имеем против настроения человека, однако ему не следует заниматься морализаторством.

У христиан, в сущности, столь же ложное понятие о милосердии и любви, но оно снабжено верительными грамотами о благородном происхождении, что особенно способствовало усилению заблуждений. Если милосердие Бога требует отыскания у самых закоренелых грешников оснований для прощения и ростков иногда ошеломляющей святости, если ясно было сказано: не суди — то как можете вы, задают вопрос, не отступая от милосердия, выносить столь радикальный приговор современному миру и его руководителям?

Это значит чересчур поспешно путать милосердие с оптимизмом и с покладистой снисходительностью к другому человеку лишь потому, что она в первую очередь является снисходительностью к себе самому. Осознавая то, что его учение — это учение о конечном единении и конечной гармонии, христианин обычно смотрит на мир с позиций актуальной гармонии, построенной по образцу умиротворенной жизни, которая способна видеть в религиозном духе только мягкосердечность, но это — подпорченная мягкосердечность и она подобна добродетели, которая обособляется от совокупного взаимодействия всех добродетелей. Между тем в грехе реальность внутреннего мира и мира социального является противоречивой. Не бывает христианского видения, которое не умело бы распознавать неиссякаемые богатства человека, живущего с Богом в сердце. Но не бывает также такого христианского видения, которое с той же силой не чувствовало бы ничтожности человека без Бога. Суровость, негодования, проклятия, которые ставились в упрек молодым «революционерам», являются всего лишь из-за велений времени насильственным ученичеством этого второго человека. Суровость — это не цель в себе, даже христианин обязан преодолеть ее, но если он не прошел через нее, если он сам вопреки себе, а в ряде случаев доходя до отчаяния, не испил из чаши Гефсиманской^{44}, он рискует на протяжении всей своей жизни, даже при наличии доброй воли, остаться чуждым суровой реальности страдающих людей, которые пребывают в неизбежном и готовом прийти на помощь царстве Креста.

Наконец, многие захваченные четырехвековым господством индивидуализма отвыкли мыслить свою жизнь и деятельность с позиций сообщества. Речь идет не о внешнем, искусственном, юридическом сообществе, в котором отношения взаимности абстрактны, а о сообществе, пронизывающем нашу душу и плоть, вне которого каждый из нас — всего лишь живой труп, о сообществе, дела которого — это наши дела, грехи которого — наши грехи, судьба которого — наша судьба. И в этом опять-таки христиане сдали свои позиции. Между тем благодаря теологии мистического Тела они имели в своем распоряжении самое высокое общностное послание, которое когда-либо становилось достоянием истории[72]. Но они позволили себе поддаться своего рода индивидуалистическому морализаторству, которое заставило их практически забыть и мистику общности, и теологию общности, и мораль общности. Христиане часто живут интенсивной внутренней жизнью, остро осознавая все зло индивидуализма, так что некоторые из них быстро впадают в пессимизм янсенистского толка. Но чересчур часто они понимают внутреннюю жизнь примитивно, как исключающую все внешнее и коллективное, тогда как всякое размышление, всякая молитва, всякое присвоение, свойственные индивиду-одиночке, отмечены скудостью. Такие христиане остаются странным образом бесчувственными к коллективному злу и его сущности, к институциональному беспорядку, в котором соучаствуют все, даже те, кто считает себя непорочным; они пытаются свести все это исключительно к индивидуальным слабостям людей и таким образом признать индивидуальное моральное усилие единственным лекарством для лечения коллективных расстройств. Когда мы говорим им, что нужно действовать с двух сторон — и индивидуально, и коллективно, — они воображают или делают вид, что воображают, будто мы стремимся отвратить их от той личностной революции, которая для нас неотделима от революции общностной. Между тем мы выступаем только против этого бессмысленного разделения, вследствие которого люди, нередко являющиеся носителями самой высокой духовности, отрицают или недооценивают в своей общественной жизни то, что составляет величие их внутренней и частной жизни.

Вот некоторые из невысказанных, но реальных причин, в силу которых столько ревностных борцов за духовные ценности пока еще не сумели осознать требований, вытекающих из их же убеждений. Станут их повседневном ли они говорить в свое оправдание, что мы критикуем многие институты, в этом плане индифферентные сами по себе, где ни чистой, ни нечистой совести делать нечего? С этим мы согласны, драма нашего времени не пишется по сценарию столкновения между добром и злом. Существуют не только беспорядок и люди, вступающие с ним в сделку. В тот самый момент, когда этот беспорядок достигает своего апогея, естественным образом возникает кризис современной цивилизации. Даже взятые независимо от их искажений, индивидуальная свобода, семья, собственность, государство в тех формах, в которых они ныне еще существуют у большинства западных народов, являются биологическими пережитками, не соответствующими новым условиям жизни. Наша революция не отвергает преемственности в истории и стоящих за ней вечно живых сущностей. Индивидуальная свобода, семья, собственность, если их правильно понимать, являются для нас вечными ценностями. Но и само вечное выступает как телесное, а всякая плоть с течением жизни костенеет. Исчезновение людей, партий, журналов, цивилизаций необходимо, чтобы вернуть жизни ее ресурсы, когда тело, которое было ее носителем, одряхлело и превратилось в неподвижный скелет. Способ, обеспечивающий непреходящий характер и чистоту самих духовных реалий, всегда оставался одним и тем же. Существует что-то, что остается, и что-то, что меняется, и, как говорит Ньюмен, требуется, чтобы вот это изменилось, а вот то осталось самим собою.

Между тем всякий раз, когда вечная ценность вынуждена воплощаться в новом теле, возникает сопротивление. У одних это просто рутина, лень, сопротивление тому, что их побеспокоили. У других — что весьма существенно — это недостаток воображения, неспособность представить себе новое расположение того, что извечно занимало определенное место. Кто-то (и именно поэтому такие люди меня интересуют) чувствует себя внутренне более уязвимым. Искренне поддерживая те или иные ценности, они полагают, будто те оказались под угрозой, когда нападкам подвергся лишь механизм их воплощения. Лучше окаменеть, чем все потерять: и они не замечают, что неподвижность как раз и убивает жизнь, что если бы вечное всегда было вынуждено сохранять облик, который был создан той или иной эпохой, то тогда-то оно и перестало быть вечным.

Чтобы провозгласить эти простые истины, совсем не надо обращаться к бог знает какой историографической или эволюционистской мистике. Впрочем, она все равно полностью противоречила бы нашему чувству. Нам нет необходимости верить в то, что все движется, потому что некоторые вещи вынуждены двигаться. Напротив, мы определяем их развитие как раз по отношению к точным ориентирам. Мы всегда все соотносим с положением человека, это-то и является нашей путеводной звездой.

Любовь к миру и людям требует внимания к уровням зрелости истории. Сегодня, когда история — и это надо признать — настоятельнейшим образом требует от нас инициатив и отваги, сколько людей понимает подлинные проблемы нашей эпохи, если даже большинство наших самых лучших приборов существует со времен Первой империи?

Признанные революционеры горят нетерпением, когда мы вместо того, чтобы спекулировать на расхожих образах богочеловечности, предлагаем изучать человечность, как таковую, которая свойственна всем людям, в том числе и контрреволюционерам. Подобные трезвость и мягкотелость опасны, говорят они, поскольку рискуют притупить революционную остроту, ослабить гнев, ненависть, жестокость, необходимые для поддержания классовой борьбы. Так что же, следовательно, чтобы спасти человека, надо перестать быть человеком? — Да, говорят они нам: из-за необходимости, диктуемой революцией, «в течение пятидесяти лет проблема человечности не будет стоять на повестке дня».

Ставки сделаны. Начиная с этого момента, мы можем по-прежнему возмущаться, иметь тех же самых, что и прежде, врагов, так же предвидеть будущее социально-экономическое развитие и даже взывать к тем же силам перед лицом грозящего бедствия, но наша повседневная задача теперь совершенно иная. Быть может, мы столкнемся со всем этим в нашей деятельности, но это будет уже новая песня и новая судьба.

Раньше мы вместе со всеми революционерами направляли наши атаки прежде всего против противников революции, то есть противников справедливости. Теперь настало время заняться самокритикой. Кое-кто называет это анархией и контрреволюцией[73].

Почти никто, кроме революционеров, не говорит о себе, что их совесть чиста. Буржуа, хотя бы потому, что он умен и чувствителен, не может обойтись без того, чтобы не увидеть, что его суждения постоянно расходятся с действительностью, что его идеал, если у него есть таковой, теряет свою привлекательность; он начинает лукавить, цепляться за старое, призывать на помощь всевозможные «несмотря ни на что», «надо принять любые меры» или становится циником. Революционеры же стоят на стороне реальности, они по-своему (по меньшей мере в рамках своей критики) владеют истиной эпохи, являются авторитетом для героических личностей, униженные люди ищут у них поддержки. Они с такой легкостью обретают правоту в полемике с порочным миром, что вполне естественным образом начинают считать себя праведниками и в борьбе с лицемерием создают новое лицемерие. Политикам остается только лишить их той чувствительности, которая во все времена была свойственна народу, придать им стандартный облик интеллектуалов, благодаря чему противник системы (а отнюдь не справедливости или человека) автоматически становится лицемером, а ее сторонник столь же автоматически оказывается непогрешимым и непорочным. Лишенные человеческих свойств, они тогда могут предстать элементами «силовых» систем, где индивиды являются представителями строго детерминированного рабовладельческого универсума, со всеми его «переходными периодами» и логическими выкладками, где нет места понятию о человечности.

Отрицаем ли мы сам факт классовой борьбы? Отнюдь нет. В нашу эпоху она по большей части была развязана капитализмом, который нивелировал личность буржуа, обрекая его на алчную погоню за безликими деньгами, и личность пролетария, угнетаемого с помощью денег и нищеты и ставшего рабом собственного идеала, который он выдвигал в качестве компенсации за то, что испытал все тяготы жизни. Не признавать классовую борьбу значило бы становиться на сторону лжи, которая пытается замаскировать ее, и осуществлять свою самую что ни на есть искреннюю деятельность как пособничество злу. Мы считаем, что мир, если его рассматривать с точки зрения силы, слишком порочен и погряз в грехах и поэтому его очищение возможно только с помощью силы: в таком случае, конечно, надо, чтобы в столкновении сил на одной стороне были ненависть и озлобление, а на другой стороне — негодование, вызванное чувством справедливости; перед лицом зла в сотни раз лучше «нечистый гнев», чем безразличное смирение.

Можно, поборов эту необходимость, смириться с ней как с меньшим из всех зол или методично поддерживать ее, находя удовольствие в том, чтобы подчинить ей человека. Капитализм несет ответственность за то, что вызвал к жизни классовую борьбу и позволил ей развиваться, в то время как революционные партии всеми средствами разжигали ее в сердцах людей, признавая главной движущей силой истории. Отсюда следует морализирующее упрощенчество, в чем нам уже не однажды приходилось убеждаться: добро растворяется в пролетарском мессианизме, а зло вообще отбрасывается.

Принимается ли при этом во внимание то, что между методами и целями существуют тесная связь и взаимодействие? Сытым людям легко называть материализмом революцию, осуществляемую ради хлеба насущного. Таким образом они пытаются повернуть «духовные силы» против революции, во имя справедливости. Не поэтому ли мы обращаемся со своими требованиями не к этим людям, а к революционерам: если вы боретесь с симптомами зла, а не с самим злом, которое существует как вне вас, так и внутри вас, если у вас нет метафизической концепции человека; если вы, как и буржуа, считаете, что бесконечное накопление материальных благ служит самоосуществлению человека, и призываете других верить в это; если вы стремитесь экспроприировать буржуа и занять его место, то вы под именем революции готовы узаконить и освятить язвы буржуазного строя и полностью подчинить ему те слои населения, которые он затронул пока только извне, столкнувшись с устойчивым, глубинным сопротивлением; если в борцах революции вы в качестве внутренней движущей силы видите только ненависть и злобу, если возбуждаете в них не святое требование справедливости, а черную зависть, то вы незаметно превращаете вспышки справедливого гнева в пыльные бури, вызванные корыстными интересами: тогда уж не удивляйтесь, если какая-нибудь мистическая сила, скажем фашизм, благодаря посулам и подачкам, перетянет на свою сторону те войска, которые вы считаете своими.

Очищение революции является по меньшей мере столь же необходимым, сколь и само осуществление революции. Здесь по поводу революционеров мы вынуждены повторить ту же защитительную речь, которую когда-то вместе с ними мы произносили в пользу сопротивленцев. Сами они уже разучились понимать ее, как только включились в игру, даже если и признают иногда, что в доме не все в порядке и что желательны перестановки и улучшения. Эти реформисты от революции пользуются тем же языком, что и реформисты от установленного беспорядка, и так же, как и те, остаются немощными. Требуется по меньшей мере революция в революции. Вследствие своей системы или науки и двусмысленности своих систем, вследствие своих поступков или уклонения от них и двуличия своего поведения многочисленные революционеры, несмотря на видимость, оказываются заодно с миром денег, комфорта, успокоенности, рационализированной анонимности. Они полагают, что порвали с ними, но это всего лишь семейная, местечковая ссора. Мы боремся против капитализма, а не за универсализацию капитализма, против буржуазного духа, а не за демократизацию буржуазного духа. Все вопросы о том, будем ли мы объединяться или не будем объединяться, будут ли у нас существовать средние классы или не будут, приходят потом и получают решение только после того, как уточняется этот исходный пункт.

Следовательно, настала очередь революционеров избавляться от своей совестливости. Всякий человек подобен самому себе, а «новый человек» подобен старому; в этом лагере мы находим те же приемы уклонения, те же скрытые и неосознанные мотивы, что и в лагере сопротивления.

Революционная позиция может быть также всего лишь сублимацией какого-то тайного интереса. Проследим за кончиной революционных партий, а в последние годы таковых случилось немало. Что привело их к этому? В основе лежит всеобщее распространение мелкобуржуазного духа, для которого профсоюзное движение завершается решением вопроса о приличной получке, а общество будущего — это когда можно каждый вечер набивать брюхо и ходить в кино. У руководителей — это инерция, свойственная касте функционеров, залогом которой становится постоянная отсрочка революции. Об этих вещах следует говорит со всей прямотой. Революционные классы хлебнули вдоволь нищеты, а что касается героизма, то его им не занимать, и мы не присоединяем свой голос к голосу тех, кто выступает против голода и против бунта. Материализм богача внушает опасение, материализм бедняка только удручает. Само собою разумеется, что мы делаем одно дело вместе с бедняком. Мы не стремимся изливать ему свои нежности или давать советы, какие обычно дают люди «порядочные» и «добродетельно-целомудренные». Мы приходим к нему, чтобы сказать, что все мы, и ты вместе с нами, а мы даже с большей, чем ты, долей вины, защищая справедливость и порядок, сотни раз вступаем в сделку с несправедливостью и беспорядком. Противника или систему недостаточно видеть перед собою; революционная система, которая нам предлагается, грешит уже в основе своей, наш революционный класс живет так, как если бы он не был таковым, и мы будем достойны нашей революции лишь тогда, когда в первую очередь начнем со встряски самих себя. Быть может, в этом направлении будет сделан громадный шаг уже в тот день, когда эти слова станут жизненной программой.

Есть много и таких людей, что в революции дают свободный выход своим страстям. Это небольшая кучка подстрекателей, которые нередко подлежат не столько политической, сколько психопатологической диагностике: неудачники, параноики, буйнопомешанные, изобретатели утопий, террористы, хулиганы и те, кто любит свару и находит себе место либо в рядах «Патриотической молодежи»^{45}, либо в полиции и красной милиции. Энтузиасты без работы, которым, впрочем, наплевать на содержание их энтузиазма, лишь бы им полнилось сердце. На высшем уровне — это крупные художники, которые в политике, как другие в музыке или в живописи, испытывают влечение только к творению ех nihilo^{46}. Или же одинокие герои Мальро^{47}: бросать гордый вызов смерти и бороться с ней один на один.

Эта армия политических авантюристов, одни из которых достигают определенных вершин, другие достойны оправдания. Мы требуем только, чтобы все они осознали с такой же ясностью, как это сделал Мальро, свою подлинную позицию и движущие ими мотивы. Речь не идет здесь ни об историческом детерминизме, ни о социальной справедливости: одни, выбитые из колеи, ищут свое место в сообществе; стало быть, сообществу надлежит организоваться таким образом, чтобы они смогли найти в нем свое место, а не продолжать производить людей без царя в голове; другие полны энтузиазма и готовы искать приключений, которые им по плечу: опять-таки сообществу надлежит предоставить им такую возможность, чтобы дать применение их благородству, не вынуждая при этом каждого претендента вытаптывать грядки, где произрастает общее благо.

Быть может, больше всего революционеров, по меньшей мере в стране Декарта, существует среди тех, кто считает себя таковыми потому, что в их мозгу, достаточно скором на мысли, обычная систематичность (предположим даже — вполне законная), пользуясь логической цепочкой, вступила в союз со «здравым смыслом». Быть может, не меньший успех завоевала бы у них и какая-нибудь другая связка, но сработал эффект первоочередности. Это как раз и есть то, что марксизм называет обретением революционного сознания. Но не стоит обольщаться словами. Иногда (а может быть, и довольно часто) революционное сознание возникает из чувства тревоги, упоения победой, скорби по жертвам, благодаря внутреннему озарению. Нередко нам приходилось видеть, как революционное сознание, когда речь заходила о духовной революции, с легкостью выливалось в безудержный поток слов, так что откровения наших неофитов не выходили за рамки расхожего мнения. Революционное пустословие ничуть не лучше конформистского пустословия, но оно более опасно, так как сеет надежды и плодит обманутые и разбитые сердца, несостоявшиеся судьбы. У скольких людей слово «революция» вызывает лишь легкое возбуждение; заимствуя словарь веры, оно прельщает людей расплывчатыми, бессодержательными призывами, обрекает их на конформизм; слово это не доходит до глубин личности.

К «интеллигентам», которые не отдают себе отчет в том, что жизнь их лишена действенности, относятся с сарказмом. Этот упрек идет как раз от тех, кто на самом деле впадает в наихудшие «абстракции», предпочитая дух систематичности, считающийся практическим только потому, что основывается на чувственности; когда эти люди вступают в партии, они, по существу, верят лишь в технические приемы и конструкции, но не верят ни во что такое, что могло бы встряхнуть их, сломать их жизненные привычки; подлинные «интеллигенты» — это люди, которые разоблачают систематизированные мысли, безличные мнения, корыстные партийные связи и выступают за глубокое осмысление происходящего и за ответственную деятельность.

Мы вновь возвращаемся к уже сказанному: если мы хотим спасения революции (в религиозном смысле этого слова), то на место абстрактного революционного сознания, безличной мысли и столь же безличного учения надо поставить революционное сознание, исток которого — в признании собственной причастности ко злу. Критика не дает ничего, если она карикатурно изображает какие-то коллективные неудачи или заблуждения. Она должна дойти до души каждого из нас и перевернуть нашу жизнь. Тогда перед нами будут уже не массы людей, подчиненных системе, а отдельные личности, несущие справедливость.

Следовательно, быть революционером — значит не иметь никакого алиби и быть человеком, а не казаться им.

Первое духовное требование состоит не в том, чтобы систематическим образом обретать «революционное сознание», а в том, чтобы учиться быть личностью. Это означает постоянный труд по избавлению от всех препятствий, обусловливаемых индивидуальностью или персональностью людей[74], которые парализуют, извращают, искажают дело персонализации; препятствия эти — идолы и штампы языка, поддельная искренность, маски и роли, чистая совесть, поверхностные суждения, иллюзорный энтузиазм, инстинкты, устойчивые привычки.

Глобальным врагом в этом первом сражении являются анонимные силы[75], как индивидуальные, так и коллективные.

Самые распространенные из них — коллективные мифы. Эти систематические и систематизированные (или то и другое вместе) всеобщности своим упрощенчеством и двусмысленностью препятствуют проницательно-острому взгляду на человека и историю, тейлоризируют^{48} сердца и увековечивают обман.

Обычно они объединяются в две группы.

Правые мифы: миф о «порядке»[76], националистические, расистские мифы, мифы культуры, мифы о «руководящем классе» и «элите»; мифы о «власти» и т. п., а для демагогического употребления — более выразительные мифы о человеке-с-ножом-в-зубах, о бандах апашей и мятежников, о грабителях, не говоря уже о неспособных-найти-себе-занятие-получше и о тех, кто-не-дурак-пожить-на-дармовщинку и других расхожих мифологемах, пригодных для домашнего пользования.

Левые мифы: миф о «парламентских свободах», о «светском сознании» и об «обскурантизме», о «республиканском сознании», миф о «добром молодечестве», миф о «безалаберности», миф об-учителе-и-священнослужителе. Мифы крайне левые: миф о фашизме (фашизм антисталинистский), миф о «насилии», миф о «новом человеке», миф о «будущем социальном устройстве», миф о священнослужителе-генерале-банкире и т. п.

Перечислять мифы можно до бесконечности. Их сила в том, что они всегда опираются на какой-то реальный факт, на самые что ни на есть поверхностные реалии и выступают в том общем виде, который они приобретают в расплывчатом общественном мнении. Они оказываются тем менее истинными, чем более кажутся убедительными.

По ею сторону мифов расположены наши персонажи, которые отражают их, а в наших персонажах — наши инстинкты: классовые, правые, левые.

Первое усилие, совершения которого мы требуем от наших друзей, это революция против мифов и, если говорить об их ближайшем окружении, это избавление от инстинктов как правых, так и левых. Ни правые ни левые — такая формулировка в политическом плане является самой опасной, если брать политику в том смысле, как ее понимают политики, — как тактику, которая разыгрывается партиями на старой, но любимой шахматной доске; и здесь правы марксисты, видящие в этом первый признак фашизма; в самом деле, даже вопреки намерениям тех, кто такую политику осуществляет, она связывает воедино все, что есть самого трусливого и заурядного, она объединяет нерешительных, неустойчивых людей в мелкобуржуазные картели, первейшая забота которых состоит в том, чтобы обеспечить свою безопасность под защитой порядка и денег. Но дело примет иной оборот, если мы будем говорить о несоизмеримости подлинно человеческих характеристик с этой искусственной, туманной и противоречивой классификацией, которая привела к противопоставлению: правые — левые. Революционные политики, принимающие любое слово так, как оно звучит в политическом плане, даже не подозревают о том, что по ту сторону этих покрывшихся плесенью категорий звучит призыв к преобразованию и решительным действиям.

Разоблачение, о котором мы лишь вскользь упомянули, может стать буквально бесконечным. Ошибкой было бы считать, что в него можно включиться, просто провозгласив себя нонконформистом. Нонконформизм — это еще не добродетель. Не бывает негативных ценностей. Ныне достаточно распространенной является манера провозглашать нонконформизм, манера, которая, если так можно сказать, представляет собою одну из специфических черт конформизма. В этом случае отбрасывается одна наиболее распространенная система отсылок в пользу другой системы, чтобы заявить о некоем диковинном социальном устройстве, к которому нас влечет какой-нибудь частный интерес, апатия или причуда. В подобным образом избранном обществе люди ведут себя в точности как огромное стадо, повторяя одни и те же слова и устремляясь к состоянию безмятежности. Как только добродетели переходят границу, они тотчас же превращаются в свою противоположность. Добродетели, которых требуем мы, сами себе никогда не дадут передышки.

Личность заявляет о себе посредством своего вовлечения. Вовлеченность — это не партийный билет, являющийся прекрасным средством для того, чтобы раскрепостить свое сознание и избавиться от груза подлинности — идет ли речь о мышлении или о деятельности. Это даже не активная воинствующая страсть: существуют люди, которые любят размахивать руками и подогревать бурлящие в них чувства: они не могут стоять на месте, они — все вовне, они постоянно демонстрируют; но я задаю такой вопрос: ради чего они готовы принести себя в жертву? — и все становится на свои места. Скажем больше: вовлеченность совсем не обязательно требует гибели. Ныне мы наблюдаем, как возрождается старая мистика борьбы и крови. Но верно и то, что терпеть удары — это, как правило, гораздо больнее, чем терпеть бессмыслицу. Что же касается смерти, то человек только тогда человек, когда у него есть по меньшей мере одно дело или одно живое существо, ради которых он готов пойти на смерть. Однако смерть освящает лишь то, что сам смертный освящает в ней[77]. Это может быть нечто величественное, жалкое или безразличное — уж что он выберет. Я склоняю голову перед теми отчаянными людьми, которые во имя справедливости идут под расстрел. Но стоит ли жертвовать собой, если речь идет всего лишь о спорте, даже о спорте политическом, стоит ли идти на величайший риск, надеясь заполучить шрам славы на лице? Не будем играть в «жертвы». Сегодня слишком многие люди готовы пойти на плаху ради чистой политики (я уже не говорю о социальном строе, который опирался бы на правосудие) — это не что иное, как идолопоклонничество. Нередко смерть оказывается самым легким выходом из неразрешимых ситуаций, а банальная драка — возбуждающим средством, которое устраняет необходимость постоянно брать на себя ответственность. Сколь бы смиренной она ни была, мы хотим только личной смерти, и она, как это ни парадоксально, не будет для нас бегством от жизни или уступкой в пользу более легких действий.

Скажем так: смерть может быть только последним вовлечением, венчающим наши дела. Вынуждая нас включиться в игру насилия, смерть, как и всякое насильственное средство, должна получить наше согласие лишь в том случае, когда любое другое средство полностью обнаруживает свою неэффективность.

Весь последующий анализ будет связан с попыткой выявить такие виды вовлечения, которые включают в себя псевдововлеченность.

Долг добровольного вовлечения, если говорить о деле, которому посвящает себя личность, сопряжен с долгом верности.

Его цель — это. прежде всего постоянное служение истине. Каждый человек в своих повседневных делах может продолжить ту работу по разоблачению и размежеванию, которую мы здесь пытаемся осуществить. Для этого требуется больше смелости, чем обычно считают: освистать такой-то фильм в зале, погрузившемся в безразличие; придать значение обтекаемой фразе, которую все принимают просто так; без устали бороться против молчания и равнодушия, этой питательной среды обмана. «Создать ополчение защитников истины», — пишет нам один друг, ополчение невидимое, отличающееся верностью. Надо довольствоваться тем, что мы вносим дисгармонию, — как бы малоприятно и опасно ни было это занятие, пишет нам другой наш друг.

Смиренное величие этого служения проступает в той самой стати, которую действию придает его последняя побудительная причина. Существуют два способа служения, ибо существуют две причины, толкающие к действию. Действие одних нацелено на достижение успеха, я имею в виду исторический успех, то есть временное воплощение, которое одновременно с освящением победы знаменует собой конец риска, начало благополучного, обеспеченного и умиротворенного существования, а сверх того еще и славу для тех, кто ее жаждет. Действие других нацелено на свидетельствование. Я не хочу сказать, что в определенном смысле они не желают успеха, иными словами, — победы над злом. Но они знают, что победа всегда спорна, что ее результаты будут оспариваться вновь и вновь, и, хотя эти люди постоянно и во все большей мере терпят поражение, необходимо, чтобы они были, пусть и с их иссякающей силой, чтобы обеспечить хоть каплю человеческого присутствия в том, что является вечным. Их обуревает тревога — добьются ли они успеха или исчезнут с лица земли, но, как бы то ни было, с ними всегда будет их дело, даже если они потерпят поражение. Более того, они знают, что при достижении успеха, о каком мечтают другие, триумфальной колесницей будет править уже не их дело, а что-то такое, что узурпирует его. Первые нетерпеливы, идут на поводу у своего поспешания, руководствуясь близорукой тактикой. Вторые с полным доверием относятся ко времени и к своей собственной вере. Первые боятся одиночества и неопределенности, ибо судят о результате с точки зрения количества. Вторые опасаются излишне быстрого распространения своего влияния, которое не может быть ни органичным, ни плодотворным, а следовательно, приводит их к мысли о качестве избранных ими средств. Первые стремятся к тому, что справедливо называют превосходными средствами, которые связывают воедино продуктивность и доступность: серийные выпуски, пышные службы, реклама, американизация. Вторым по душе скромные, но отнюдь не убогие средства, они видят в них как бы духовную гарантию и в то же время тонизирующее средство, ибо они требуют от каждого жертвенности, без чего не бывает подлинного самопожертвования. Первые всегда категоричны. Вторые — сдержанны. Первые отлично владеют своим делом. Вторые являются свидетелями того, что превосходит их. В конечном счете, первых прежде всего интересует дело, а уж потом бытие; вторые в первую голову заботятся о бытии, ради которого можно было бы что-то делать независимо от того, участвуют или нет они сами в этом деянии.

Вот как звучит новая заповедь: сосредоточь свое действие на свидетельствовании, а не на успехе.

К долгу разоблачительства и долгу верности следует, наконец, добавить необходимость чуткого отношения к миру и присутствия в мире.

Долг по отношению к человеку: относиться к каждому как к личности, а не как к единице множества (христианин признает такой способ действия, уважая каждую личность — хранительницу образа Божьего). Этот способ действия не имеет ничего общего ни с терпимостью, ни со снисходительностью, ибо и то и другое выросло на почве безразличия. Мы будем строгими по отношению к другому, но это та же самая строгость, с которой мы относимся к себе. Не суди? Не суди о намерении и конечной ответственности. Но сказано также: «человек духа судит о каждой вещи» — ты будешь судить о последствиях, о самой сути деяний и их мотивах — сознательных и бессознательных. Ты должен безжалостно судить их, но не человека: приводя его в замешательство, думай о том, как помочь ему сделать первый шаг в направлении его возрождения, пусть твой гнев будет праведным — он необходим, чтобы разрушить стену неведения, которая дает убежище обману.

Присутствие в мире. Не надо создавать резерваций непорочных (где они, эти непорочные?). Мир рождается в муках. Мы должны быть причастны ко всем страданиям, какие испытывает мир. Мы больше не имеем права ничего не делать. Мы больше не имеем права произносить слова, не задумываясь о их воздействии; каждое из наших слов за исключением некоторых, пришедших к нам из детства, должно быть серьезным и самым что ни на есть требовательным, даже если эта требовательность исходит не от нас самих. Краснобайству, как никогда ранее, следует давать отпор.

Только тогда нам будет позволительно думать о средствах — о тех, которые не действуют автоматически.

— Но в конце концов, что практически вы делаете?

— А что сделали вы сами за десять, за двадцать лет? Конечно, раздавали карточки активистов, членов, сторонников, исчерпали ресурсы самой безудержной веры в ваших тщетных агитациях, распространяя добропорядочность и коллективное спокойствие на людей, которые без ваших усыпляющих усилий, безусловно, продолжали бы работать только над великими органическими задачами.

Поостережемся того, чтобы эти люди действия и эти практические свершения не повлияли на наше желание действовать. Это желание является главнейшим призванием нашего поколения. Наши деды, охваченные рационалистическим порывом, прежде всего стремились к тому, чтобы ясно видеть; наши ближайшие предшественники, яростные сторонники романтизма, стояли за подлинность чувств. Нам уже недостаточно ни ясного осознания, ни подлинных чувств. Мы видели, как бессильны оказались они со всей их эрудированностью, когда речь зашла о защите людей; мы на опыте узнали, что их подлинные чувства способны привести лишь к завуалированному безразличию. Мы больше не хотим удобных и легковесных решений. Мы хотим быть основательными, вовлеченными — мы хотим присутствия в мире. Мало сказать, что мы этого хотим: нас влечет к этому некая потребность, которая сильнее и значительнее воли.

Мы столь же требовательно относимся к действию, как наши предшественники относились к своим убеждениям или чувствам. Тем самым мы решающим образом вступаем в ту самую реальность, которую искали и они, не сумев преодолеть узости своих воззрений. Мы, молодые, ищущие, живем в мире злодеяний. События приобретают неожиданный поворот, растет нервозность, множатся иллюзии. Но и в духовных делах есть свои маклеры и перекупщики, готовые на корню скупить наше поколение со всем его призванием еще до того, как перед ним откроются пути свободного человеческого общения, которое обещает быть плодотворным. Мы, молодые, будем стараться выполнять свой долг, сегодня мы слывем трусами и неудачниками, ибо представители бесплодного великодушия убедили себя в том, что мужество тождественно велеречивым жестам, а эффективно только то, что дает непосредственные результаты. Стоит ли думать об этом, друзья мои! В предстоящем нам испытании мы закалим свою веру. Однако когда властвует конформизм, надо пройти также и через испытание бесчестием.

Вот почему мы начинаем с того, что выносим за скобки политическое действие в том виде, как оно записано в наших правах. Я говорю: вынести за скобки. Мы не отрицаем того, что определенное политическое действие может стать необходимым, чтобы выиграть время, нужное для естественного хода революции, и защитить ее пока еще хрупкие начинания. Но существует достаточно большое число людей, которые этим и удовлетворяются. Их даже слишком много. Следовательно, требуется, чтобы какое-то число наших сторонников решилось покинуть их ряды, если ранее им в голову пришла фантазия вступить в них, и поискать что-нибудь поновее. Мы отправляемся в неизведанные дали. Те, кто ждет от последующего описания линий действия систематического изложения, как они говорят, конкретных целей, будут разочарованы. Мы намечаем план движения. Мы сверяем путь по своим картам. Но прежде всего мы вслушиваемся в стук наших сердец, после чего потребуется долгий труд, чтобы прокладывать путь вперед, этап за этапом.

Но прежде всего свернем с проторенных дорог.

Политическое действие в том виде, как оно мыслится сегодня, порочно в самой своей основе. Его цели ограничены: захват и сохранение (или реформа) государственных институтов. Между тем оно в своих требованиях незаметно переросло в тоталитарное действие. Сама демократия привела к господству социального человека над человеком частным, последствия которого фашизм довел до крайнего предела.

Тем не менее политическая жизнь, как таковая, играет в судьбе человека гораздо меньшую роль, чем обычно полагают. Я не нахожу другого объяснения тому значению, которое ей приписывается, кроме влияния старых оптимистических мифов, перенесенных с индивида на государственные институты. Прежде ждали чуда от нового человека, наделенного инстинктивной анархической свободой, теперь его ожидают от политико-социальной машины, этого огромного механизма, автоматически сеющего справедливость и порядок. Но такое ожидание все еще остается ожиданием. Марксистская эсхатология обожествила это ожидание. Чтобы не допустить возврата к подобным обманчивым иллюзиям, никогда не будет лишним подчеркнуть, что, со своей стороны, мы не верим в чудо институтов власти. Они всесильны, если речь заходит об угнетении, и поэтому мы являемся революционерами против тех из них, кто пользуется этой силой. Они также способны многое сделать, чтобы создать благоприятный климат, отстоять права человека, придать направление его деятельности, словом — завести машину, и поэтому мы работаем над тем, чтобы заменить те из них, которые наносят ущерб нравственности и стопорят ход машины. Но отнюдь не институты создают нового человека, это под силу только личному труду человека над самим собой, в котором никто никого заменить не может. Новые институты в состоянии облегчить ему задачу, но взять на себя ее им не по плечу, помощь, которую они ему окажут, может привести его как к потере способности двигаться вперед, так и к обновлению, если, конечно, какая-нибудь другая внутренняя духовная сила не увлечет его за собой. Политики действия спекулируют на нашем малодушии. Они заставляют нас ждать чуда пробуждения от институтов власти и закрывают нам глаза на то, что нам, для пробуждения в этом направлении, непосредственно уже сегодня необходимо предпринять определенные усилия. Они должны были бы представить нам институциональную революцию как необходимое условие для того, чтобы подавить противодействующие силы и придать импульс, необходимый для очистки общественной машины, а не как магический конец плохого мира и урегулирования по заранее установленной цене наших личных трудностей с помощью сокровищ общественных добродетелей. Они должны были бы побудить нас начать теперь же работу по самообразованию, для которого помощь со стороны институтов может быть хотя и необходимой, но эпизодической, оказываемой по случаю и в зависимости от обстоятельств.

С тех пор как политика низвела человека до уровня гражданина и снабдила последнего неэффективной политической жизнью, для большого числа людей все проблемы представляются в одностороннем виде, без каких бы то ни было изменений. Средство заменило собой цель. Сначала институт значительно заявил о том, что только через его посредство можно служить человеку. Затем вопрос о захвате власти всецело овладел вниманием, которое должно было бы быть направлено на сам институт. Затем, если опуститься еще ниже, началась парламентская игра, которая явилась прелюдией этого захвата власти. Стоит только полностью отдаться политике, как тут же начинается постепенное сползание вниз по наклонной плоскости. Мы говорим, что необходимо быть политиком, но никогда при этом не становиться исключительно человеком политики: даже когда делаешь политику своей профессией, а тем более когда участвуешь в ней только в качестве контролирующей инстанции, следует помнить о подлинных ценностях и собственно человеческих отношениях и сохранять уважение к ним. В противном случае революционное устремление, которое является источником движения всех поступков человека, замыкается на средствах, сосредоточивается в зонах «высшего порядка»: таким образом в нравах, а вслед за этим и в теориях утверждается льстивое идолопоклонничество государству. Люди трудятся уже не для того, чтобы свидетельствовать о человеке, даже если результат этого состоит только в том, чтобы постоянно держать их в подвешенном состоянии, хотя они всегда и представлены победоносно уже только в силу одного их присутствия; они, не желая служить человеку и уверовав в собственную исключительность, начинают стремиться к тому, чтобы подчинить себе других, или же просто ищут самозабвения, развлекаясь игрой во власть.

К такому искажению человеческих устремлений привела ложная концепция демократии. Она не только превращала в религию общественное начало и таким образом готовила принятие идеи суверенитета тоталитарного государства, но и поощряла религию, в которой каждый хотел быть одновременно и служителем, и руководителем, и правоверным. Между тем демократия не является и не может быть таким строем, при котором все и вся претендуют стать компетентными правителями. Она является строем, при котором все должны быть подготовлены к выполнению роли таких исполнителей, от которых требуется определение своего отношения к общественно значимой идеологии, борьба против неповоротливости властей и сотрудничество в деятельности социальных органов. Лишь небольшое число людей имеет призвание к управлению, начиная с коммунального уровня и вплоть до уровня общенационального, подобно тому как другие имеют призвание механиков или преподавателей. Третьи же пусть назначают своих представителей и контролируют их, а в остальном тратят львиную долю своего времени на то, чтобы быть людьми. Пусть гражданин возвратится в отведенные ему границы. Политическое начало вынуждает чересчур много говорить о себе с тех пор, как эти не занятые делом и, как правило, болтливые граждане открыли для себя подобную игру. Каким образом можно стремиться устранить диктатуру коммерческого кафе, когда те, кто желает достойно обслуживать своих клиентов, убеждают их в том, что они по любому вопросу должны выразить свое суверенное мнение, в то же время скрывая от них тот факт, что это мнение вбивается им в голову каждое утро прессой, формирующей мнение и деформирующей его, подобно тому как монета опускается в предназначенную ей прорезь. Отделенные от опыта, эти мнения не могут быть ничем иным, кроме шуршания слов; демократическая машина, застопоренная таким образом с помощью целенаправленного пустословия, уже только одним своим функционированием обесценивает богатства самого опыта и личностного усилия, которые она должна была бы надежно соединить вместе. Мы очень хотим посвятить свои самые дорогие устремления созданию для наших детей государства, хотя бы чуть-чуть пригодного для жизни, и гарантий против власти; это нужно как раз для того, чтобы государство больше не занималось подобной возней, чтобы власть сделалась незаметной и чтобы все люди, за исключением специалистов, могли, наконец, посвятить большую и лучшую часть своего времени другим заботам, а не выполнению полицейских функций.

Такое изменение смысла политики и сам факт, что мы отводим ей слишком много места в нашей концепции деятельности, связаны с усилением политических структур и ужесточением методов их функционирования, что явилось следствием паразитарного к ним отношения со стороны различных партий. Если иметь в виду место в обществе, то их деятельность должна была бы ограничиваться в целом человеческими проблемами, частными интересами, а их политическая жизнь и теоретические построения должны были бы основываться на соперничестве различных мнений. Однако стремление поддерживать политическую жизнь на соответствующем уровне, чтобы она отвечала потребностям целостного человека, стояла на службе людей, а не власти, очень часто стоит на последнем месте. Физиологическая жажда власти постоянно преследует людей, доводя до жестокости и бесчестия даже тогда, когда они включают в свои программы борьбу против власть имущих. Освобожденные от церковного влияния, радикалы, консерваторы, коммунисты, все они в глубине испытывают скрытую, более или менее стыдливую, более или менее откровенную страсть к тоталитарному государству, в котором они могли бы навязать людям свое правление, даже если при этом провозглашается свобода мышления и деятельности. Это не сообщества свободных людей, а картели завоевателей и властителей. Стремясь полностью слиться с осуществляемой здесь и теперь историей, они становятся нетерпеливыми, бездейственными, обескураженными, если история движется слишком медленно. Именно поэтому они чаще всего создают не новый человеческий строй, а команды авантюристов, навязывающих спонтанным революциям свои личные интересы, которых они, как только одерживают победу, добиваются с помощью власти. Таков общий ход всех политических революций, осуществляемых исключительно партиями и под их властью: свертывание программы коммунистического строительства в условиях сталинской диктатуры, подчинение Гитлера банкам и рейхсверу — вот два самых поразительных примера из светской жизни. Однако — пусть не все согласятся с этим — не существует глубокого различия между этими двумя современными примерами и авантюрой, посредством которой антиклерикальные республиканцы, якобинцы, социальные консерваторы, а вслед за ними и просто аферисты завладели республикой, о которой мечтали Курбе и Пеги.

Цель определяет средства. Если власть и угнетение выступают в качестве цели, им найдется обязательное место и там, где речь идет о средствах. Разве могли бы они сегодня не определять деяний людей, если бы они не занимали их мысли и не направляли их действия? Группа всегда имеет ту структуру и исповедует те нравы, которыми и обладает строй, провозглашенный ею. А вирус тоталитаризма легко разглядеть не только в тех образованиях, для которых он специфичен, но и во всех партиях, объявляющих себя либеральными или демократическими и не знающих ничего более настоятельного, как утверждение тиранического строя, противниками которого они в той или иной мере себя объявляют.

Таким образом, любая партия ныне основывается на идее централизма; она является тоталитарным государством уменьшенных размеров[78]. Она не ставит своей целью создание условий для осуществления личностей, которые сами к этому стремятся, или реализацию интегральных сообществ, объединяющих личностей. Она думает не о солидарности людей, а только о прочности связывающих их уз. Для нее необходимо и достаточно, чтобы масса именно в качестве массы была прочной и непоколебимой, что необходимо ей для парламентской борьбы или осуществления революции: каждый принимается здесь в расчет лишь постольку, поскольку обладает силовым потенциалом. Любая личность, раскрывающая в совокупности свою самостоятельность, рассматривается ею как фактор анархии, а команда руководителей — как возможный конкурент. Здесь стремятся не готовить свободных людей, а утверждать механизмы власти, нивелирующие всех и вся посредством мифа, лозунга, дисциплины. Личностей здесь отучают от самостоятельности и по возможности прививают им конформизм и групповое сознание. Здесь людей одновременно и отвлекают от истины, и уводят от самих себя. Когда единство начинает утрачиваться из-за того, что личности не могут найти своего пути в этой удушливой атмосфере, тогда прибегают к помощи процедур, изобретенных парламентской наукой, к ловкому расчету, лавированию, ни о чем не говорящим формулировкам, словесному мошенничеству.

Наряду с разного рода закостенелостью, свойственной конформизму, мы наблюдаем и всяческие ловкаческие приемы, выдаваемые за тактику.

Существует общепринятая и основательная концепция тактики. Когда-то ее называли осторожностью, — и во что же сегодня превратилась осторожность! Тактика в этом смысле представляет собой смирение, свойственное людям действия, их верность чувству изящного и чувству реальности, способность прислушаться к духу времени и понимать суть вещей, подчиняя их влиянию предустановленные системы. Системы, теоретические построения — это транспортные средства для перевозки живых идей, для их переноса в неопределенное и ненадежное будущее. Но по мере того как повозка продвигается вперед, надо раскрывать ее дверцы и выпускать на волю идеи, которых требует каждый встречающийся пейзаж, чтобы каждая из них смогла отыскать свой путь следования, пуститься в собственное приключение.

Но вместо того чтобы стремиться к чувственной связи, к взаимообмену между прочно укрепившейся духовной жизнью и живым опытом, партии судорожно цепляются за два противоположных и тем не менее взаимосвязанных образа действия: с одной стороны, это прямолинейная и тираническая ортодоксия, конформистский устав, чуждый всякой духовной жизни даже в том случае, когда она порождается живым вдохновением; с другой — «тактика», построенная на чистом эмпиризме, всегда нацеленная на успех, где, как правило, успех непосредствен и корыстен, а эмпиризм малодушен и склонен к компромиссам. Эта двойная игра позволяет им одновременно бороться как против любого проявления гениальности, от имени «учения партии» (которое надо знать наизусть), «единства партии» (трупное окоченение), так и против всякой верности беспрекословным принципам — от имени «необходимости действия».

Эта альтернатива непреклонности и попустительства санкционируется мажоритарным принципом в том виде, как он сегодня применяется, исключая голос меньшинства, сводя на нет все устремления, удушая личность, словом, все то, где как раз и находит свое убежище живая душа каждый раз, когда группа отдает приоритет коллективному началу. С этого момента уже следует говорить не о мажоритарном принципе, а о принципе тоталитарном. Как не упомянуть о подобном расхождении между учением и действием, которое характерно для различных форм фашизма, этого сращивания государственной ортодоксии, поддерживаемой репрессивной централизацией, и политического прагматизма.

Наконец, с того момента, как политики делают выбор в пользу успеха, невзирая ни на какие средства, они делают выбор в пользу средств, которые наиболее легким способом ведут к успеху. Вот почему они взывают к сговорчивости людей, всячески восхваляя ее и превознося обман, ненависть, хитрость, насилие и все те пристрастия, которые легче выпустить на волю, чем добрые чувства. Ныне они взяли на вооружение все эти средства, превратив их в обычные приемы полемики и борьбы, и, благодаря тому что эти методы аналогичны один другому, стали похожи друг на друга, несмотря на то, что учения, которые они исповедуют, разводят их в разные стороны.

Пустословие, притеснение, конформизм, расхождение между словом и делом, ложь, ненависть, насилие — это и есть все то, посредством чего вы собираетесь осуществлять дело. то, что вы называете действием, и именно при помощи таких бесчеловечных деяний вы собираетесь построить человеческий мир? На этом пути вы не добьетесь ничего другого, кроме лихорадочного возбуждения, обмена ударами с помощью слов и кулаков, построения иллюзий и отказа от них, спекуляции на постоянстве доверия, которое всегда считает, что на этот раз все будет по-другому, а в конечном итоге испытывает очередное разочарование.

Если бы у нас не было других побуждающих мотивов, то для оправдания наших поисков хватило бы и такого: не давать никакого дополнительного повода для недоверия к миру.

Поэтому мы будем строго судить нашу деятельность. Мы лучше повременим, чем заново совершим прежние ошибки. Мы, конечно, запачкаем руки. коль скоро сама деятельность несовершенна: когда ваши товарищи делают глупости, то не следует становиться в высокомерную позу, в позу добрых друзей, чтобы позволить им и дальше барахтаться в грязи. И тем не менее необходимо знать, какие именно действия мы изберем, когда будем иметь свободу выбора.

Первое из них, наиболее очевидное и наименее плодотворное, но тем не менее необходимое, — это защитное действие. Мы живем в мире, где сила правит бал, а сами пребываем в загнанном состоянии. Наши усилия, наши первые сооружения завтра же рискуют быть захваченными враждебным миром, против которого мы воздвигаем их. Не обращать внимание на эти угрозы значило бы исходить из презумпции виновности, отсюда необходимость такого чисто оборонительного действия, как, например, антифашистское действие[79]. То антифашистское движение, которое сформировалось во Франции, получило бы нашу полную поддержку, если бы оставалось чисто оборонительным. Но оно существует так, как будто бы знает только правый фашизм и ему неизвестен ни левый, ни крайне левый фашизм; оно заимствовало из игры партий партийное содержание, гибрид радикализма и коммунизма, а также противонасилие, являющееся тем же самым насилием, на борьбу с которым оно претендует и которое провоцирует, вместо того чтобы его устранять. Антифашистская деятельность должна быть строго негативной и нейтральной. Она должна противостоять любой духовной диктатуре, независимо от того, исходит ли ее угроза справа или слева, от существующего государства или от группировок, которые стремятся подавить ее. Мы сожалеем о том, что Комитет Ланжевена-Алена-Ривэ^{49} не стал соблюдать эти элементарные условия. Мы с великой радостью вступили бы в него: нам неважно, с какими бы людьми там пришлось столкнуться, если бы, исходя из самих принципов этого оборонительного формирования, было оговорено, что каждый остается свободным при выборе собственной партии. Некоторые из наших товарищей посчитали, что, несмотря на эти отклонения, политика участия в данном движении, являющемся основной антифашистской организацией, необходима для защиты наших собственных позиций. Как бы то ни было, мы займем подобающее место повсюду, где возникнет угроза духовной диктатуры. Насколько неизбежной и даже необходимой мы считаем известную материальную диктатуру, чтобы разгромить утвердившиеся силы угнетения, настолько гнусным мы считаем любое посягательство коллективности на неотчуждаемые свойства личности. Необходимо войско, чтобы отражать эту угрозу.

Но, если такое защитное действие остается, как и должно быть, сугубо негативным, оно оказывается недостаточным.

На сегодняшний день антифашизм является часовым или, если использовать гражданский образ, консьержем свободного общества. Это само собой разумеется, если вещи рассматриваются в данном аспекте; мы вправе даже допустить, что консьерж может злоупотреблять своей единственно защитной функцией. То, что верно по отношению к дому, верно и по отношению к обществу.

Но, говоря о функции защиты, важно не просто иметь в виду будущее общество — необходимо создавать его душу и тело. Мы тоже стремимся что-то делать. Только делать — это не значит вести расчеты, произносить слова и совершать жесты. Это значит уже сегодня начинать быть тем, чем хочешь стать завтра, обретать вдохновение и воплощать его. Если бы слова не сбивали с толку, мы противопоставили бы пресловутому политическому «действию» действие духовное и действие корпоративное. В определенный момент оба они смогут превратиться в собственно политическое действие, оказывая давление на государство и власть или поддерживая их. Но чтобы они стали таковыми, их нужно подталкивать, подобно тому как какой-нибудь аппарат приводится в действие пусковым механизмом. Поскольку политики поставлены у кнопки, то самодовольно считают, что именно они дают свет, и нам надлежит помочь им расстаться с этой иллюзией.

Наряду с этими людьми, по призванию приводящими в действие политический механизм этой своего рода профессиональной армии политического действия, мы хотели бы придать решительность широким массам людей и не позволить им воспламеняться от тщетных потуг этой армии, чтобы они, сохраняя необходимую связь с политикой и контроль над ней, нацелились на более глубокое действие, являющееся необходимой поддержкой политического действия. Даже если положение дел, которого мы хотим, завтра установится, оно останется малоэффективным, если у нас не будет живых людей и организаций, чтобы вдохнуть в них жизнь. И если случится так, что какая-нибудь роковая революция опередит нас, то неужели сопротивление сильных личностей и спонтанных формирований окажется менее действенным, чем протесты простодушных людей?

Мы уже не говорим о непосредственно духовной деятельности. В существующем положении дел она состоит главным образом в личностной революции, о которой речь должна идти прежде всего и которая единственно способна обеспечить нам эффективность деятельности, сохраняя всю нашу искренность. Революция эта нескончаема, а для тех из нас, кто является христианином, беспредельна.

Что касается собственно органической, или телесной, революции, то сегодня мы способны лишь невнятно что-то бормотать по поводу ее первых заповедей. Именно ее зрелости мы должны добиться в течение ближайших месяцев. Мы сумеем определить ее черты лишь на ощупь, методом проб и ошибок: она для нас необычна, наше воображение, привыкшее рассматривать всякое действие как игру сил, оказывается в затруднительном положении, когда речь заходит о ее формах. Но эти проблемы получат свое решение не с помощью воображения, а с помощью веры. Постараемся же уже сегодня расчистить для этого почву.

Прежде всего необходимо засвидетельствовать наш разрыв с установленным беспорядком. Первое дело — это осознание самого беспорядка. Но осознание, которое не приводит к определению позиции и последующему изменению жизни, а не только мысли, было бы новым спиритуалистическим предательством, продолжающим те предательства, какие имели место в прошлом.

Поэтому нам необходимо определить первую группу вовлечения в деятельность и выхода из нее, которую мы назовем действием свидетельствования и разрыва.

Это действие в первую очередь включает в себя разоблачение и общественное осуждение всеми имеющимися у нас средствами беспорядка, с которым мы боремся. Сразу же возникает мысль о прессе, о печатном слове; мы неоднократно проверяли на опыте то воздействие, которое могут оказывать подобные обвинения, когда общественное мнение, напичканное ложью[80], верит, что в их основе лежит исключительно забота об истине. Проникая в каждый город, в каждую деревню, эта деятельность может осуществить огромную работу по очистке умов от засорения: некоторые из наших товарищей подумывают об организации «клубов прессы», функция которых состояла бы в настойчивом разоблачении публичной лжи. Для особо серьезных случаев можно придумать другие, еще более сильные средства придания гласности.

Такая деятельность является необходимой: именно из-за того, что притупляется ощущение зла или нищеты, большинство людей удовлетворяется обычным положением дел. Чтобы безопасно вести ее, необходимо видеть ее недостатки и возможные искажения.

Главным недостатком таких разоблачений является то, что обвиняется всегда не тот, кто этого заслуживает, а кто-то другой и на него взваливается вся ответственность. Даже если разоблачение целит в группу, в ту группу, к которой принадлежит обвиняемый, он оказывается в ряду с теми, кто выставляет себя добрыми овечками, борющимися против плохих овечек.

Таким образом, подобные разоблачения могут использовать формализм слов и жестов: будут поименно названы все демоны, будет приготовлен позорный столб и к нему поведут обвиняемого; но можно этим и ограничиться, не стремиться ни к какому ощутимому самопреобразованию. Поэтому необходимо, чтобы указанная разоблачительная работа осуществлялась без снисходительного отношения к себе и всегда сопровождалась усилиями по самовоспитанию, которые придадут ей перспективу, оставаясь на своем втором месте, и поставят ее под контроль со стороны искренности и внутренней мудрости.

И вот еще что важно. Привычка видеть зло только перед собой и вне себя вырабатывает определенное фарисейство, которое может быть столь же зловредным, как и само зло. Нам приходилось знавать таких молодых людей, окостеневших в самодовольном и резком бунтарстве, без всякой слабинки и нежности, к тому же не способных оставить без внимания то, что ранило их самолюбие, когда их пророчества оставались поставленными под вопрос. Несколько суровых испытаний очень хорошо показали их духовный багаж, предназначенный для привлечения клиентуры; они с ожесточением терпели свое унижение, любое соприкосновение с беспорядком, казалось бы, встречалось ими с такой болезненностью, что их охотно обвинили бы в бесчувственности, а мгновение спустя они демонстрировали полную неспособность к хотя бы скрытому великодушию. Никогда нелишне повторять и повторять проникновенно: непорочность, к которой мы стремимся, находится не в нас, а по ту сторону от нас, выше нас, и каждый из нас, не соблюдая ее, предает ее. Поэтому нельзя говорить (или даже как-то намекать), что мы являемся непорочными. Грешно все сообщество целиком, грешны мы вместе с другими, мы в других. Нетрудно при свете дня разглядеть все наши прямые или косвенные соучастия в беспорядке, идет ли речь об упущениях, замалчиваниях или проявлениях малодушия. Так зачем же тогда строить из себя мудрецов? Чистота средств не означает, что надо действовать на манер офицера Генерального штаба, отсиживающегося в чистых комнатах и со спокойной совестью, который не прорывает фронтов, не прокалывает животов штыком, а потому считает себя вне игры. Слишком многие из хорошо воспитанных и обеспеченных молодых людишек несомненно были бы счастливы найти для себя укрытие в подобном пуризме, лишь бы не запачкать рук. Нет, раз уж мы грешим вместе с другими, раз мы идем рука об руку со зловонной толпой, раз каждый из нас порочен и мы порочны все вместе, необходимо нести требование чистоты туда, где не получишь одобрения со стороны каких-нибудь благовоспитанных умов, а будешь осмеян, освистан, оболган, предан хуле. И пусть всякому разоблачению предшествует исповедь перед самим «нашим братом», лучше произнести исповедь перед самим собой, чтобы в обособлении «наш брат» больше не оставалось места для двусмысленности и уверток. Пусть почувствуют в нас не людей безапелляционных, гримасничающих и разглагольствующих под маской выставленной напоказ силы, а людей, слабых своей собственной слабостью, и людей, сильных только благодаря своему собственному участию в силе, которую мы проявляем и которой стремимся служить. Опасность, содержащаяся в разоблачении, состоит в том, чтобы показывать пальцем на зло и делать при этом вид, будто сам по себе ты добр. Разоблачение, напротив, надо осуществлять так, чтобы зло брать на себя, а пальцем указывать на добро, стоящее выше любого нашего свидетельствования: в общем, мы хорошо знаем, что, пока мы все остаемся такими, какие есть, наши слова намного опережают нас самих.

Наконец, не следует скрывать от себя то, что дело разоблачения будет разрушать те устоявшиеся убеждения, которые зафиксированы для большого числа людей, что оно является чем-то среднеарифметическим между безопасностью и добродетельностью. Мы сразу же разрушим тяжелыми ударами лома те убежища, которые они себе создали, а их самих приведем в состояние идейного разброда. Но мы справедливо считаем, что это будет спасительный разброд, который освободит людей от лжи и легковесности, созданных посредственностью. Это, разумеется, возможно только при условии, что нам удастся заменить лживую или обескровливающую пищу пищей полноценной. Мы всегда утверждали, что такое разоблачение, которое кое-кто обвиняет в том, что оно остается чисто «негативным», может быть в высшей степени позитивным, особенно в духовном плане, поскольку оно вырывает людей из сковывающего их беспорядка. Но оно оказывается таковым только при условии, если нам удается совершать акты воскрешения. Только редкие по своей душевной силе люди способны ждать избавления, продолжая оставаться в бездне отчаяния. Ибсен боролся с такой драмой: привести к осознанию обмана еще не значит открыть животворную истину; он хорошо видел, что обычным людям недостаточно игры на чердаке с привидениями, чтобы обрести способность ждать. Вот почему мы должны быть стойкими в своем недоверии к любой попытке действия, которое не принимало бы никаких других форм, кроме негативных. За редкими исключениями, которые касаются чуткого отношения к личностям и конкретным ситуациям, негативная работа не должна начинаться ради того, чтобы восставший и освободившийся человек оказался перед развалинами собственного дома: только постоянно крепнущая вера и вовлеченность в состоянии разрушить границы предвзятости, застывшие привычки и закоснелые убеждения.

Мы все время возвращаемся к следующей мысли: сначала и прежде всего разрыв, личное свидетельствование, личная вовлеченность. В каких формах мы можем представить их себе? Я имею в виду — и это мы уже неоднократно подчеркивали — личностную революцию, которая доходит до самых глубин: внутреннее обращение, теоретическое осмысление; однако совершенно несомненно, что все то, что утрачивает свои первоистоки, неизбежно сбивается с пути.

Стремление к разрыву и отмежеванию от установленного беспорядка вынуждает нас прежде всего стать на путь неучастия. Мы вскоре увидим, что проблема не так проста, как это может показаться, если взирать на все с присущим нам великодушием.

Возможно такое крайнее решение, как полный выход из игры. В укрепившейся в качестве разоблачаемого нами беспорядка системе институтов и нравов невозможно осуществлять какую-либо функцию, даже на первый взгляд нейтральную, не участвуя на том или ином уровне в функционировании самой системы, а следовательно, не участвуя в ее грехах. Это очевидно, ибо такие грехи не связаны со своего рода паразитированием на строе, которое можно было бы устранить с помощью морального излечения: основанный на конституирующих его пороках, этот строй может жить только своими пороками. Текстильное производство на Севере держится сегодня только благодаря спекуляции: бедственное положение, в каком оно оказалось, является следствием кризиса, который и сам имеет своим истоком спекуляцию; опухоль разрастается, питаясь собственными микробами. Промышленники, попробуйте порвать все ваши связи с этим строем, с господствующим в нем трудом, движением денег, с банками, и вы увидите, как поведут себя ваши распределители кредитов, ваши конкуренты или ваши оптовые клиенты. Профессора, попробуйте разоблачать пороки существующего строя, хотя бы в частных беседах, и вы сразу узнаете о реакции на это ваших инспекторов. Оставим даже в стороне наши государственные функции — наше каждодневное поведение отмечено печатью наших классовых предрассудков или предрассудков, определяемых нашим благосостоянием, наше постоянное умолчание повседневно выражает наше согласие с существующим беспорядком.

Можно понять величие всеобщего героического решения вопроса, состоящего в том, чтобы порвать со всем и, сжигая за собою мосты, вернуться в состояние бедности, и весьма вероятно, что мир будет спасен лишь благодаря нескольким героическим свидетельствам подобного рода. Уже только того факта, что мы не идем до конца даже тогда, когда сделали первые шаги в этом направлении, которые представляются существенными по сравнению с посредственностью, было бы достаточно для того, чтобы заставить нас навсегда устыдиться самих себя и стать более скромными.

Поэтому такое призвание, как и любое другое героическое призвание, должно быть рассмотрено самым серьезным образом. Стоит только людям обрести энтузиазм, как они считают себя созревшими для такого призвания, но завтра приходит отчаяние из-за того, что они переоценили собственные силы, оказались неспособными на строительство, требующее большого терпения и взвешенного подхода. В особенности надо подчеркнуть то, что каждый имеет право принимать такое решение только за себя. Человек, взявший на себя ответственность за жизнь других людей, не может видеть в них простые средства для достижения собственного идеала. Нелишним будет заметить, что героизм, даже самый бескорыстный, проникнутый святостью, нередко оказывается слепым с точки зрения уважения к существам, которые его окружают и заботу о которых он на себя взял; только они сами могут совершенно свободно решать о своем участии или неучастии в героизме. Более того, не только такой «протест индивидуальной совести», не только желание остаться в стороне, «спасти свою душу» в том смысле, в каком, как сказал бы Пеги, спасают свое сокровище, должны быть источником, вдохновляющим подобный отказ от участия. В каких фантазиях, в каких тайных решениях индивид не способен ошибиться? Только присоединяясь к сообществу справедливости, более глубокому, чем узаконенное сообщество, он может избежать ошибок. Но он при этом не должен ни в коем случае забывать о своей другой привязанности, заставляющей нас действовать заодно с сообществом греха, где живут слабость и поражение, от которого мы должны отличать себя, но отнюдь не отделываться от него. Наконец, в том строе, с которым мы боремся, нормальное всегда тесно и даже жизненно необходимо связано с патологией. И если однажды потребуется хирургическое вмешательство, чтобы отсечь раковую опухоль, то необходимо по меньшей мере, чтобы больной выдержал такую операцию: всегда можно задаться вопросом, а не лучше ли просто иметь представительство в управляющих центрах, по меньшей мере в некоторых из них, где зло может быть ограничено и где, не извлекая из этого выгоды, можно будет обеспечить максимум здоровья при минимуме беспорядка, ожидая и подготавливая нечто большее. Такая политика присутствия может требовать столько же героизма, что и глобальные разрывы.

Тем не менее те из нас, кто, как мы почувствуем, руководствуясь приведенными соображениями, вынудит нас ограничивать нашу деятельность, отмеченную разрывом с беспорядком, будут защищены от упреков в отступничестве лишь в той мере, в какой они будут стремиться поставить себя в самое трудное положение и порвать не только с бросающимся в глаза попранием справедливости, но и со всякой частной выгодой, которая не связана непосредственно с выживанием его близких и его пребыванием на том или ином посту. Именно для такого вовлеченного человека, пребывающего в сложном положении, мы должны определить возможные и желательные виды неучастия.

Если идти от наиболее пассивных форм неучастия к наиболее наступательным его формам, то в первую очередь мы столкнемся с обыкновенным воздержанием от деятельности. Воздержание само по себе может не обладать никакой ценностью, поэтому следует не допускать превращения его в добродетель. Например, можно принимать или отвергать награду — настолько эта вещь сама по себе лишена значения. Но в эпоху, когда Почетный легион занимается спекуляцией на парламентском рынке и санкционирует все прирастания денежного мешка, какой образцово-показательный взрыв вызвали бы всеми уважаемые люди, если бы они решили отвергнуть орденскую ленту или отослать назад ту, которую уже получили! В более важных областях нам нужно бы определить, все ли действия к лицу участникам нашей духовной революции. Нам представляется, что никакая уступка невозможна там, где речь идет о должности, созданной и охраняемой исключительно за счет спекуляции. Наконец, если должность считается приемлемой с некоторыми оговорками, нам надо будет определить все акты, не являющиеся существенными для ее функционирования, чтобы не сказать процветания, которые должны рассматриваться держателями должности как морально запрещенные, вследствие чего возникает своего рода революционная онтология. В противоположность обычной революционной деонтологии, она станет основой не озлобления, а справедливости, то есть будет конструктивной.

Помимо простого воздержания, неучастие может предстать в виде пассивного непослушания. Таковой является, например, забастовка. Она становится объектом юридического разбирательства, которое, несомненно, проливает свет на институт ненасильственного (повстанческого) права. Ниже[81] мы рассмотрим этот трудно поддающийся определению переход от незаконного к законному, одновременно с которым установленная власть переходит от законного к незаконному. Очевидно, что поле исследования здесь чрезвычайно обширно; забастовка против условий труда, забастовка против налогов, забастовка против привилегий, забастовка против несправедливых законов или государства как такового. Это право, по существу, еще не утвердилось, ибо ему недостает как метафизики, так и исполнительных органов. Мы постараемся рассмотреть этот вопрос.

Далее мы переходим к саботажу и бойкоту: обязательство не покупать определенные газеты и книги, систематические протесты против руководителей и иже с ними, как только какое-нибудь их двурушничество или цинизм становятся чересчур оскорбительными; освистывание непристойных зрелищ и т. п. Недавно мы наблюдали кампанию, с большим шумом начатую торговцами укрытий против авиации за организацию пассивной защиты, которая была решительно подавлена при своем возникновении и объявлена антинациональной, и она оставалась бы таковой, если бы два весьма компетентных и авторитетных генерала не оказали ей поддержку. Очень жаль, что аналогичная кампания не стала возможной, чтобы сначала изменить голосование в пользу национальной лотереи, а потом отговорить подписчиков от этой аморальной авантюры. Были бы в таком случае затронуты общественные финансы? Если бы в ходе этой же кампании нашим милейшим французам отсоветовали вообще платить их налоги, то, как говорят, это во много раз увеличило бы результат.

Чтобы составить себе какое-то представление о сложности и внутреннем содержании обязательств, к которым нас могут привести эти новые требования, рассмотрим в качестве особого примера поступки, которые могут вытекать из нашего противостояния принципам и механизмам мира денег.

Во-первых, этот мир устанавливает некоторое число основополагающих способов жизни.

Во-вторых, этот мир налагает математическую меру на всякую жизнь, противопоставляя великодушию скупость, стремясь превратить все формы человеческого взаимообмена в совершенную систему эквивалентов. Приглашение за приглашение, подарок за подарок, и т. д. Отсюда первое правило: в своих отношениях с другими людьми руководствоваться не эгоистическими желаниями и капризами, а бьющим через край, немного сумасшедшим и беспорядочным великодушием. Тактично отучать другого от привычки «ты мне — я тебе».

В-третьих, этот мир выдает себя за эталон решения социальных проблем и основу классового согласия. Второе правило таково: дезертировать всякий раз, когда мне предоставится случай и когда все поступки моего класса, которые со своей стороны выражают волю к обособлению, не будут совпадать с человеческими поступками в широком смысле слова, которые, к сожалению, свойственны какой-то одной касте людей (точный язык, врожденная учтивость); например, я безусловно могу, если обычно езжу в вагонах высшего класса, решиться на поездку в 3-м классе всякий раз, когда этому не препятствуют непреодолимые соображения, связанные со скоростью передвижения или с состоянием здоровья. То же самое можно сказать о местах в театре, в гостинице и т. п.

Наконец, мир денег стремится нивелировать все виды энергии, уравняв в идеале поражающее взгляд богатство, комфортабельную посредственность, надежную безопасность, всеобщую обеспеченность. Третье правило: сначала восстановить в моей духовной и материальной жизни чувство бедности и простоты, затем соответственно оценить неустойчивость и непредвиденность, или, если хотите, дух приключенчества при условии, что подлинно духовные искания всегда нацелены на что-то высокое и избегают легковесности.

Перейдем к механизмам. Все они сводятся в сущности к центральному механизму: процветание, которое дают деньги вне зависимости от затраченного труда и оказанных услуг. Укажем выборочно на несколько воздержаний, которые здесь необходимы: воздержание от займов под постоянный фиксированный процент (за вычетом, если не считать добровольного проявления героизма, завоеванных положений, от которых нельзя отказаться без ущерба); воздержание в более общем плане от всякого барыша, полученного без труда или оказанной услуги (от участия в денежных лотереях[82], особенно когда эти лотереи превращаются в обычный способ получения общественных или частных доходов; от постов, существующих исключительно за счет спекуляции или создаваемых исключительно из-за потребностей спекуляции; ото всех инициативных постов в соревнованиях и связанных с ними тотализаторов, от должностей в откровенно искусственных, паразитарных, посреднических органах, живущих за счет сбора комиссионных; от должностей администраторов, не совершающих никакой реальной деятельности и не несущих ответственности).

Если по той или иной причине (включая и наши слабости) в наши руки попадают доходы от подобных мероприятий, то моральный долг каждого состоит в том, чтобы полностью вернуть их сообществу, не требуя за это никаких наград.

Наконец, даже вполне законное обладание благами приводит нас к определенному числу обязанностей, которые уже сами по себе были бы революционными, если бы каждый выполнял их. Мы уже видели[83], что за исключением личностно необходимого (включая и осуществление личностного призвания) все излишки в приобретенных каждым из нас благах, которые обычно направляются на создание богатств, комфорта и обеспечение безопасности, по праву целиком принадлежат сообществу, поскольку «собственник» является лишь их распределителем, изменяющим свою роль, если не возвращает их ему. В ожидании того, когда более справедливый, но более пессимистичный по сравнению с либеральным строй направит в нужном направлении слабеющую добрую волю, я, осознав эту обязанность, должен буду опередить законодательство — не предавать проклятию всех богов, предписывающих мне любовь к ближнему, а вернуть коллективу либо в форме дара, либо, по меньшей мере, включив в оборот все мои излишки[84]. Этот долг a fortiori^{50} касается всех отслуживших свой век благ, на которые не простирается моя живая власть: обширные невозделанные или отведенные под пустой досуг земли, акции, с которых я получаю дивиденды, не осуществляя даже символического участия в делах, к которому теоретически меня призывает строй (изучение дела, часть которого принадлежит мне: работа в Генеральных ассамблеях и выступления на них).

Мы как-то уже говорили о людях, сопротивляющихся духовной революции. Когда им говорят о соучастии и скрытом пособничестве миру денег, их добропорядочная совесть порой возмущается, услышав подобные обвинения. Сумеют ли они благодаря этому наскоро проведенному анализу понять, что все мы — и революционеры и нереволюционеры — в той или иной мере связаны с осуждаемым нами строем? А кто, если не мы сами, начнет осуществлять разрыв с ним?

Эти разрывы, отмечали мы, являются конструктивными уже потому, что защищают нас от иллюзий, словесного энтузиазма и проявлений сентиментальности. Они вводят нас в круг новых деяний, которые наносят ущерб нашим телу и духу, если незаметно включаются в установленный беспорядок.

В конце, на вершине иерархической пирамиды, состоящей из упомянутых нами средств, одновременно духовных и воплощенных, мы ставим создание органов будущего общества.

Такому обществу необходимы зрелые и ответственные личности. По этому поводу мы уже достаточно много говорили. Человек, который формирует другого человека, если говорить о его призвании, вырывает его из состояния распыленности, выводит из убежища, в котором он скрывается от жизненных невзгод, чтобы открыть для него тот смысл, к которому он сам взывает, и подчинить ему его жизнь, делает для духовной революции больше, чем сотни публичных лекций. Вот почему мы в «Эспри» считаем, что наш долг — поддерживать и развивать контакты с любым человеком, идти до конца без всяких поблажек, руководствуясь любовью к истине, которую он ищет. Даже если он упорствует в том, что мы без всякой гордыни со своей стороны можем рассматривать как самое глубокое заблуждение, истина, к которой он испытывает страсть, и то, что он привносит в нее уже одним своим присутствием, не останутся без плодотворных результатов.

Град будущего требует от нас, кроме того, создания основ органических сообществ. В истории каждый раз, когда утвердившиеся сообщества распадались, в процессе самого распада вокруг нескольких устойчивых очагов формировались новые фрагментарные сообщества, затерянные, как островки в океане. Создавать, выявлять, поддерживать, соединять между собой подобные унаследованные от прошлого сообщества — это также одна из главных задач органической революции. Некоторые из них, к примеру профсоюзное движение, уже обрели определенную известность, достигнутую, правда, не без компромиссов с существующим беспорядком; однако несмотря на его искажения, профсоюзное движение тем не менее имеет в своем активе гораздо больше полезной работы, чем партии, основывающиеся на парламентской игре.

Другие подобные сообщества менее известны. Есть и такие, которые еще не существуют, которые только зарождаются: ныне наблюдается единодушное стремление к созданию своего рода «светского порядка», при котором средства, подобные тем, что мы определили в ходе этих кратких заметок, привели бы к признанию ценности чести и благодаря своему публичному характеру, который они приобрели бы, стали весьма притягательными[85]. Новые движения являются первыми ответами на эту потребность. Они вышли из глубин того же движения, которое воодушевляло пишущего эти строки, поэтому мы ждем от них, что они определят предназначение нашего поколения[86].

Ноябрь 1933 г. Октябрь — ноябрь 1934 г.

4. Уроки одного бунта, или Революция против мифов[87]

6 февраля 1934 года^{51} явилось как бы молнией, пронзившей мрак, окутавший нашу эпоху. Она внезапно все осветила — и широкие пейзажи, и темные углы, порождая фантастические блики, которые так быстро возникали и исчезали, что до сих пор остаются загадкой для людей доброй воли.

Они видят, сколько усилий прилагается к тому, чтобы включить этот день в великую историю. Они слышат велеречивые моральные восхваления в адрес этого дня.

Между тем, несмотря на все призывы, касающиеся чести и очищения, они чувствуют себя по-прежнему пребывающими в скверном мире, и они правы.

Мы говорили не о предреволюционном разложении, а о разложении, предшествующем 6 февраля. Те люди, которые год тому назад упрекали нас в том, что мы воем вместе с волками, сегодня прозрели: установленный беспорядок невозможно больше скрывать. Он вошел в разряд всеобщих очевидностей.

Мы говорим о новом разложении, разложении периода войны, которое началось в районе где-то 6 февраля. Лагерь вдруг раскрыл свои границы, собрав под свои знамена сыновей духа, взбунтовавшихся, но не отступников, которые отныне заняли оборонительные позиции, продолжая, правда, сохранять готовыми к атаке свои войска и бездумных своих союзников. С началом сражений на первый план выдвигается ложь, являющаяся богом, присущим современным битвам. Наиболее серьезным событием этого беспокойного месяца явился не видимый беспорядок, а быстрое распространение лжи и духовных угроз, оказывающих воздействие на самих революционеров.

Пути движения лжи, которые мы уже описали, хорошо известны. Циничная ложь наименее опасна, особенно если она наталкивается на непоколебимое безразличие тех, кто стал жертвой обмана. Гораздо опаснее ложь, которая далеко не всегда ощутимо проникает в глубь человека и внутрь партий и превращает общественную жизнь в нечто противоречащее частной жизни, общезначимые слова — в то, что абсолютно не соответствует общезначимым актам. Ее наиболее опасной формой является миф.

Миф предстает как внешняя сторона нашей искренней убежденности, он обладает видимостью величия. При более близком рассмотрении убежденность оборачивается предвзятостью, которая не контролирует ни свои истоки, ни свои состояния, ни свои утверждения, а горячность — непристойной сентиментальностью, нередко граничащей с корыстными интересами и предрассудками. Чтобы придать спорам значение и потрафить одураченным, все прикрывается моральным красноречием, которое вводит в заблуждение простодушные сердца, а в сознание партии и каждого из ее членов внедряет самые привлекательные и вместе с тем самые корыстные устремления под флагом подлинных духовных ценностей. Так начинают предавать истину и самого человека. Эти чудовищные расплывчатые образования, где на первый взгляд наилучшее соседствует с наихудшим, благодаря тому, что они легко усваиваются в той неразберихе, в которой мы пребываем, создают иллюзию четкости, благодаря своей театральности — иллюзию дерзания, благодаря своим словесным ухищрениям — иллюзию духовности. Они ослепляют ум и волнуют кровь: грубая реальность событий, которая вовсе не требует упрощенчества, бремя ответственности каждого перед лицом перемен, которые потребовали бы больше самопожертвования, легко предаются забвению, когда встревоженные сердца любуются зрелищем, и вы без каких бы то ни было дополнительных усилий обряжаетесь в красивые одежды и получаете обильную пищу для собственных переживаний. Партии — это чудесные механизмы, устраняющие необходимость думать, делать выбор, действовать, и в то же время неустанно твердящие о мышлении, решимости, деятельности. Мифы — это привлекательные убежища, где заслуженный авторитет подменяется авторитетом пожалованным, внутреннее усилие — умиротворяющим раболепством. Безволие душ, о котором говорят образы, создаваемые «Комеди Франсез».

У мифов есть своя элита и свой плебс. Существует мелкобуржуазный способ обосноваться в мифе, как в уютном кресле. Существует героический способ потрясать мифом как знаменем и, не замечая его легковесности, отдавать ему все лучшее, что есть в твоем сердце. Особенно опасно то, что ныне мифы заполнили то пространство, которое религиозная жизнь оставила свободным у своих приверженцев. Из-за них люди готовы поубивать друг друга, и в этом величие мифа. Но меня ужасают эти смерти. Для человека распроститься с жизнью означает достичь своего завершения, и меня приводит в смятение то, что столько людей завершают свой жизненный путь ради политической лжи. Другими словами, это свидетельствует о том, до какой степени выросло обожествление государства.

Остается обозначить перспективы. Когда мы покушаемся на искусственно изобретенные почести, это не значит, что мы покушаемся на благородство. Говорят о демагогии: но как раз те люди, которые именно тогда, когда мы разоблачаем эту бесчестную ложь, прикидываются дурачками и по очереди обвиняют нас в том, что мы предпочитаем малодушие и слабоволие, или же в том, что мы принижаем добродетели обездоленных из-за лицемерного стремления к чистоте[88]. Как если бы подлинное благородство не было бы тем самым благородством, которое постепенно проникает в сердца обездоленных и немощных: мы не элита, мы не пуристы, но мы, выдвигая требования во имя чистоты, которая выше нас, говорим от имени слабых, робких людей, которым несть числа и к которым мы сами принадлежим: мы отвергаем придуманные почести и невероятное двуличие ради последовательного и безусловного достижения таких решений, принимая которые нам уже никак не избежать ответственности. В противоположность парадной революции мы хотим совершить трудовую революцию бедняков.

Мы считаем ее первоочередной задачей. Революция уже сегодня должна быть революцией, направленной против мифов. Посмотрим, что же происходит на самом деле.

А на деле разражается скандал. Это не случайный скандал, вызванный побочными обстоятельствами, а периодическое возмущение строем, основанным на спекуляции: пузырь раздувается и лопается, но кто-то вновь надувает его и так без конца. Какая-то партия, представляющая собой парламентское большинство, в данном случае чувствует себя особенно задетой. То, что таковой оказалась именно эта партия, является совершенно случайным: правые силы не остаются в долгу, когда речь заходит о финансовых скандалах. Что бы ни говорили — это факт.

Тогда в дело пускается первый миф: честь партии. Об этом начинают говорить всерьез. Первой заботой руководства становится спасение этой чести (хотя нужно было подумать об этом раньше), а именно: замять дело, прикрыть виновных, в порядке компенсации во что бы то ни стало найти виновных в соперничающей партии, и их конечно же находят, достаточно только ткнуть пальцем куда угодно. Избраны-то они были как борцы с коррупцией, для защиты кое-каких незначительных добродетелей, а теперь «честь» требует шантажа, доблестного возмущения виновных, поспешного разоблачения, благодаря которому, быть может, спасется каждый, кто предаст друга, товарища, сотрапезника, доверенное лицо.

А на противоположной стороне подобная возня становится забавой. Предлагается миф, неожиданный, привлекательный только потому, что кажется новым. До сих пор левые силы были фантомом, политическим мошенничеством, чем-то неуловимым. Однако люди более бедные были здесь менее уязвимыми в своей политической деятельности. Появляется возможность выдвинуть формулу: левые силы — это силы коррупции и направить против них, гнев тех, кто стоит на антипарламентских позициях, гнев, которого они так боялись в последнее время. Каждое утро через «Аксьон франсез», «Ами дю пёпль», «Лё жур», каждый вечер через «Либерте», «Пари суар», «Энтран» публику призывают поддерживать повседневную беспринципность грязного романа-фельетона, который уводит ее в сторону от фундаментальнейших проблем. Пресса ждет сигналов, считает наносимые удары, втайне желает побольше коварства, шума и радостей, связанных с распространением сенсационных новостей, манипуляций клеветой без всякой опасности для себя, низвержения идолов, возможности столкнуться с жандармом и половить рыбку в мутной воде. С помощью подобных продуктов гниения пресса собирает огромный урожай.

В результате игры в подстрекательство назревает гражданская война. Достаточно искры, и взашей выгоняют префекта полиции. А слева над всеми страхами витает миф — миф о молодом вожде. Кричат об энергичности, о смелости. Смелость? Либо господин Шиап должен быть изничтожен во имя большой политики, а соображений этого рода вполне хватает, но надо было год назад обладать такой смелостью, чтобы выполнить это предвыборное обещание. Либо он должен быть изничтожен из-за компрометирующих данных, установленных в деле Ставиского^{52}, а смелость состояла бы в том, чтобы противостоять парламентским интересам вплоть до того момента, когда обвинения будут в достаточной мере установлены, чтобы определить меру наказания. Но нет. Жест делается в тот момент, когда, нанося удар человеку из правых, в то же время укрывают радикал-социалистов, нагревших руки на этом мошенничестве; чтобы увести в сторону народное негодование, все можно представить только как сиюминутное подрывное действие.

В ответ на столь неловко выполненный маневр начинают неистовствовать все лицемеры. Правительство дало слишком много оснований для обвинений против себя, включая и назначение полицейского в качестве правителя Олимпа, назначение, достойное улыбки. Но в этой реакции налицо не только фарисейство, это также и усложнение игр в обман.

Перенесемся в тот кровавый вторник. Левые провозгласили миф о фашистских бандах. И они были не так уж не правы. В сливающихся воедино колоннах, направляющихся к Палате, шли не отдельные индивиды, а «Патриотическая молодежь», «Аксьон франсез», «Огненные кресты»^{53}, «Французская солидарность», ассоциации ветеранов войны, шли с соблюдением дисциплины и очевидной согласованности, что и стремятся доказать недавно опубликованные документы. Поэтому пусть не пытаются этим полемическим упрощенчествам, идущим от левых, противопоставить миф о парижанах. Или миф о ветеранах войны. Разве 150 000 членов профсоюзов, которые молча прошли колоннами 12 февраля от Венсенского леса до площади Наций, не принадлежат к народу Парижа? И может быть, не следовало бы путать ассоциации ветеранов с теми ветеранами, которые в ходе войны разыграли все свои человеческие проблемы и именно поэтому вовсе не думают о том, чтобы извлечь из своего героизма строго определенные вечные интересы, связанные с выгодой или престижем.

Поскольку это сказано, миф о фашистских бандах также питает ложь и легковесность. У демонстрантов на площади Согласия наблюдалось подлинное негодование, их поступь и духовный порыв были иного свойства, нежели у тех охваченных страхом людей, которые, прячась за спинами военных, спешили сократить свой путь и спрятаться в подворотнях. Кому это было на руку, что их объединяло?

Они все кричат «Держи воров!», но для того чтобы обозначить их, по ту сторону баррикад они располагают неким Тардьё, который превратил коррупцию сначала в образ личной жизни и в способ управления, а чтобы вывести их на улицу вместе с несколькими порядочными людьми, за дело берутся один Муниципальный совет, известный как самое взяточническое собрание в Европе, руководители «Аксьон франсез», которые не постеснялись воспользоваться деньгами Коти, выкрутившись затем посредством отрицания этого факта вплоть до того, что сами запутались; крупные экономические интересы, а мелкие вопят против крупного капитала и его авантюр лишь для того, чтобы укрепить свой собственный хилый капитализм, построенный по меркам наличных у них средств и их мелких душонок. Молодежь, справедливый гнев, внезапная реакция здорового народа: паразиты, не стесняясь, коверкают эти ценности, ломают их неопределившуюся мятущуюся душу, которая, быть может, и не обходится без того, чтобы почувствовать содрогание от добродетели крика о добродетели. Долой воров! Среди мертвых, конечно, найдется какой-нибудь коммерсант или шелкопромышленник. Несомненно также, что в толпе найдется множество коммерсантов, лавочников, предпринимателей. Мы их не знаем. Мы только спрашиваем: скольких из них следовало пригвоздить к позорному столбу их собственными криками, сколько из них должны бы пасть под ударами собственного гнева?

Они все кричат: «Долой воров!» — республиканцы, роялисты, коммунисты, напуганные мелкие буржуа, молодые люди, проникнувшиеся героизмом, вперемешку с фанфаронами и грабителями. Какое столпотворение возникло бы, если бы им пришлось провозгласить какой-нибудь позитивный лозунг! Тогда раздалось бы: «Да здравствует республика!», «Да здравствует король!», «Да здравствуют Советы!», «Да здравствует неприкосновенность моих доходов!», «Да здравствуют беспорядки, когда можно пограбить витрины!» Можно вообразить себе и другие подобные выкрики.

Так стоит ли дать убить себя при всем справедливом гневе ради экономических интересов, ради аристократической и националистической революции или же вместе с республиканской гвардией ради парламентской гнилости?

Продолжим. Надежду мы сможем обрести только после разоблачения всех разновидностей лжи.

Сутки спустя на Париж нисходит улыбка. Не человек, а улыбка. Для толп людей, которые ей аплодируют, это не что иное, как улыбка, то есть здравый смысл, успокоение, оптимизм. Улыбка должна думать, улыбка должна преуспевать. Наконец-то этот ужасный кошмар прошел, кончились страхи, погасли опасные эмоции, исчезли проблемы, испарились усилия, которые необходимо было прилагать при полной неизвестности. Улыбка теперь будет думать за нас, действовать за нас, а нам уже делать будет нечего, нам ничем не придется жертвовать. В течение одних суток улыбка появляется на тысячах лиц. Она говорит, и ей верят.

Улыбка говорит: новое! И раздаются аплодисменты, славящие одно министерство, подсчеты которого, по убеждению одного хроникера, подводят итоги за двенадцать предшествующих веков, а расчеты держатся лишь двое суток. Улыбка говорит: собственность! И раздаются аплодисменты, славящие другое министерство, которое имеет в своем составе трех самых коррумпированных людей режима: Тардьё, Лаваля и Фландена. Улыбка говорит: национальное единство! И все опять-таки в который раз принимают это не за перемирие, в основе которого лежат жалость или осмотрительность, а за метафизическую истину, это — то самое национальное единство, которое правые никогда не мыслили иначе как возглавляемое и руководимое его людьми, как «беспристрастное» царство технократов, которое в нынешних условиях на деле является не чем иным, как царством капитализма, сохраняющимся благодаря молчанию его противников.

Здесь мы опять-таки не собираемся давать политических оценок. Но наш долг — включиться в дело и дать людям ответ, которые перед лицом неотложности событий спрашивают: «Что же нам следует делать?»

Конечно же, объединяться, но на основе истины, а не заблуждения, противоречивости, лжи и лицемерия. Пусть это раздувает и усиливает борьбу мятежных группировок, согласны. Но никакая политическая целесообразность не может заставить умолкнуть великие мистические споры, от которых зависит искренность и прочность самого мира и его будущего. С этой точки зрения мы тем не менее будем вынуждены пойти на сотрудничество на ограниченное время и для решения ограниченной задачи (как, например, голосование и бюджет); поскольку же мы не продаем свою душу, мы не можем сотрудничать с ложью ради укрепления священного единства, ради молчаливой поддержки режима, ради содействия усилению фашизма.

Мы не можем также обманывать самих себя и других, входя в политические революционные лагеря. Из них только два идут в счет: коммунистический и фашистский. Как тот, так и другой предлагают нам тоталитарное государство, которое на сегодняшний день является самой большой опасностью. Если говорить о коммунизме, к которому нас влечет борьба с нищетой и возможность использовать революционную энергию, то нам вместе с тем пришлось бы взять на себя и его материализм и атеизм, которые мы отвергаем еще более фундаментальным образом, чем его политические позиции. Что касается фашизма, к которому ничто нас не влечет, вступая с ним в один лагерь, нам пришлось бы принять более или менее переделанный лицемерный капитализм, политику войны и заурядную диктатуру обыкновенной корыстной аристократии.

В тот момент, когда массы людей, уставшие от того, что считали себя свободными, и от ответственности, которую взяли на себя, принимают эти мифы ради тех выгод, какие они им сулят, для нас становится неизбежным один вывод: если духовная революция не желает предать себя, ей сегодня нельзя включаться в политическую игру. В условиях, когда общее не отличающееся глубиной сознание чрезмерно возбуждено, невозможно достичь быстрого успеха, не принимая мифов или не создавая в свою очередь свои собственные мифы; это означает, что ложь и обман станут для тех, кто пойдет за нами, новым опиумом, а затем последует разочарование, тем более жестокое, чем больше они поверят нам.

Но в таком случае это бегство от жизни? Да нет, сегодня именно политическое действие является таким бегством.

— Но время торопит — революция стучится в дверь.

— Именно так. Революция стучится в дверь. Если революция стоит на пороге, то всем революционерам духа некогда накачивать свою силу, которая, по вашему мнению, оставалась бы верной делу духовной революции (нам известны недостатки всех свершившихся революций). Но здесь нельзя и торопиться, чтобы не пойти на предательство вместе со всеми теми, кто уже сегодня готов делать ее.

Итак, внесем ясность. Если революция должна быть совершена немедленно, то это не та революция, к которой мы стремимся. Так не будем вовсе думать о ней, будем трудиться, проникая в глубь этой чужой нам истории, чтобы способствовать вызреванию проблем и готовить постреволюционные свершения, которые предстанут перед нами после этой чуждой нам революции, вопреки ей, а может быть, и вместе с ней, но только тогда, когда мы станем достаточно сильными, чтобы подчинить ее себе вместо того, чтобы оказаться поглощенными ею. Для этого требуется презрение к сиюминутному успеху и к борьбе в одиночку. Если же революция откладывается на более поздний срок, тогда эта глубинная работа будет располагать временем, чтобы подготовить верные себе силы: начатое сегодня дело пойдет своим путем.

Есть ли необходимость говорить о том, что мы никого не стремимся увести в сторону от движений, более чистых, более молодых по сравнению с партиями? Каждый сам должен решать, приобщаться ему к тем или другим, и руководствоваться при этом он должен идеей о наименьшем зле. И если такие-то молодые объединения, сохраняя свое единство, способны смотреть вперед, тогда то, что у них сегодня являет собой наименьшее зло, завтра может привести к добру. Но в то же время пусть каждый подумает о том, чтобы, оставаясь бдительным, отстоять свою человечность; поэтому-то мы и зовем его работать вместе с нами, окунуться в наши дела, трудиться на пользу правому делу, которое мы осуществляем в наших группах во имя более отдаленной цели. Напомним его основное содержание.

1) Революция против мифов. Выявить царящую повсюду — и в коллективах и в отдельных индивидах — ложь. Отвергнуть легковесные, бесхребетные точки зрения, представляющие мир беспроблемным, комфортабельным. Отбросить технократические, политические, псевдоспиритуалистические мистификации, которые не лишены внешней привлекательности и требуют, чтобы их принимали безотчетно и бездумно. Взрастить собственную душу и нравы, опираясь на чувство ответственности и свободы. Укрепить свое сердце, чтобы оно смогло принять эти достаточно жесткие требования, не впадая в уныние, чтобы оно было способно противостоять лицемерию, чтобы его не оставила радость бытия.

2) Неумолимая борьба против мира денег, который, не будем забывать об этом, является первейшей причиной зла. Эта борьба включает в себя постоянное противостояние буржуазным институтам, теоретическую и техническую подготовку нового строя — ведь господство денег проникает в нашу жизнь, в наши мысли, в наши поступки, в нашу деятельность (поэтому надо вести с ними непрерывную борьбу, изгоняя их из всех пор нашей повседневной жизни, надо отказаться служить деньгам, что повлечет за собою самые героические действия).

3) Длительная подготовка духовной революции. Мы вновь возвращаемся к уже множество раз определенным нами видам деятельности Работа по разоблачению мифов, способствующая избавлению от них наших сердец. Глубокие раздумья и пересмотр теоретических позиций, что даст основание для подлинного понимания открывающихся перспектив. Технические разработки с целью уточнения господствующих формулировок, избегающие окончательных решений; исследование нарождающегося жизненного опыта и внесение в него необходимых корректив, разработка практических рекомендаций, которые послужат осуществлению такого опыта. Вся эта работа может оказаться пустой, если за ней не будет стоять человек, в котором необходимо воспитывать стремление к добру и совершенству, без чего он перестает быть человеком.

4) Деятельность, которую необходимо осуществлять сегодня же: отказ от союза с политическими партиями, в противном случае — постоянная самокритика и стремление к революционному обновлению, необходимые тем, кто внутренне полагает, что способен вывести эти партии из рутинного состояния и спасти их реальные силы; бдительное отношение к новым движениям, которые, как представляется, в целом разделяют наши позиции, но при постоянной заботе о том, чтобы поддерживать в них целостность, терпеливость, стремление к совершенствованию и великим свершениям, без чего они, подчиняясь течению жизни, вскоре отвергнут те самые принципы, которые их и породили. Бдительное внимание к разного рода подделкам.

Уточним этот способ действия на одном весьма показательном примере. Все революционные партии ныне ощущают, что они раздваиваются между фактом своей национальной принадлежности и своими универсалистскими устремлениями. Сегодня не тот момент, когда можно либо превозносить отличия (или свое невежество), либо отвергать универсальное. Универсальное живет в людях, говорящих на разных языках, и каждый из них выявляет какую-то его специфическую сторону. Вот в чем суть спора, если отвлечься от различных политических позиций. У француза существует свой особый культурный мир и способ его освоения. Даже те, кто отрицает это, сами находятся в таком же положении. Следовательно, должен существовать особый аспект духовной революции, из которого возникнут институты и способы действия, соответствующие французскому характеру: чувство индивидуальной свободы, ответственность, сопротивление социальным силам, тяготеющим к иррационалистической мистике. Он должен также отражать наши несовершенства. Поостережемся канонизации национального чванства, засилия непристойности, революционной театральности: поостережемся Бонапарта! Но берегитесь также и абстрактного интернационализма, который, следуя устаревшей логике, путает универсальное и безличностное. Надо вновь обрести французскую революционную традицию, отмеченную чистотой и универсализмом, не позволяя национализму сбивать ее с пути; эта линия представляется нам вполне определенной, и мы способны без особого труда следовать ей.

Быть может, мы уже выходим из периода брожения и вступаем в пору братства. Братство — это творчество, постоянное обновление и, как мы полагаем, самая высокая форма мужества.

Февраль 1934 г.

1. Исповедь для нашего брата христианина[89]

И взяла нарядные твои вещи из Моего золота и из Моего серебра, которые Я дал тебе, и сделала себе мужские изображения, и блудодействовала с ними.

((Иезекииль 16:17))

Господи, ты вылепил их из земли, Так не удивляйся, что они оказались приземленными!

((Шарль Пеги))

Среди христиан живет одна тайна — тайна их предательств. Об этом говорят шепотом, про себя (если вообще говорят). То тут то там их уточняют с покорным смирением. Все ждут человека, у которого хватит смелости говорить об этом вслух. А до этого стремятся ограничить свой взгляд только той зоной, которую поразила язва, чтобы затем смазать ее успокоительным бальзамом. Однако среди нас живет множество честных людей, множество святых.

Очевидно, что в мире дела обстоят плохо, но никто не сожалеет об утерянном граде Божием. Разве не очевидно, что мы здесь ни при чем? Разве мы не обладаем истиной? Вот я, торговец сукном, я исправно плачу своим поставщикам, декларирую свои доходы и совсем не имею дела с полицией. Но тогда, не правда ли, это другие. Другие: франкмасонская опасность, социалистическая пропасть, школа без Бога, нудизм, стоячие лужи, профсоюзы, короткие стрижки, кубисты, большевики, кто там еще, о великий Боже!

Ты, христианин, говоришь «другие», а если все же это был ты? Может быть, и другие, но если именно ты позволил это другим? Умирают не только ради других. По большей части умирают ради себя самого. У каждого свое зло. Есть такие, у кого зло чужое, и оно отягощает их. Но я хотел бы думать, что в предстоящей расплате ты, христианин, захочешь исповедаться прежде всего за свое зло, раз ты идешь в мир с исповедью.

Подлинное раскаяние состоит в том, чтобы быть дальновидным, независимо от того, идет ли речь о падении или о возвышении. В тот день, когда мы, содрогнувшись, признаем, что огромная часть христианского мира и христианских жизней отдана на откуп язычеству, в тот день можно будет считать, что час исцеления близок.

Боятся позора: «Ах! Вы их не знаете. Они быстро повернут против нас первые же наши признания. Здесь не остановятся ни перед чем, будь то престиж, догматы или крест». Давайте-ка оставим их в покое. Неужели вы верите в то, что они станут ждать ваших признаний, чтобы подвергнуть разоблачению то, что вы говорите, и то, чего вы не говорите, а сверх того, раз вы оставляете им свободу действий, то и то, чего вы не делаете. Почитайте-ка их прессу, поговорите с ними: вам нечего сказать им. Будем откровенны: вы боитесь шокировать не неверующего, а благочестивца. Тогда вспомните, что существует два вида позора. Существует позор, который мы своим молчанием и своим лицемерием поддерживаем в миллионах сердец, впавших в детство по отношению к религиозной истине, которые, как дети, могут познавать христианский универсум не иначе как через затемненную пленку, которую им вручают люди, или же изнывая от ран, которые им наносят люди: это позор, который ведет в геенну огненную тех, благодаря кому он и существует. На противоположном конце — жгучий позор, тот, который воспламеняет истина в угасших сердцах. Это тот позор, который привел бы наши души к покаянию. Допустим, что он убьет несколько мертвых. Но знаете ли вы, скольким живым он даст свободу?

Вот и настали героические времена. Христианин знает, что вратам ада не устоять перед церковью, что и на земле нить, ведущая в Царство Божие, не будет оборвана. Но кто гарантирует от того, что эта нить однажды не окажется в руках десятка праведников, распятых на кресте? Речь идет не о статистике, учреждении или власти. Речь идет о том, живет ли в наших сердцах misereor super turbam^{54}. сострадание Христа к людям, к каждому человеку, каков бы он ни был. Пока мы находимся в преддверии революционного периода, в течение которого общество будет перестраиваться снизу доверху, а сам человек будет пересматривать свое наследие, начиная с самой первой копейки, вопрос стоит очень просто: хотим ли и мы умереть вместе с тем, что умирает, или же мы хотим отделить свои вечные ценности от мира, который погружается в бездну, и вернуть им первозданную чистоту, чтобы они смогли плодотворно воздействовать на мир, который грядет.

Но не будем торопиться. Сам Маркс обладал чувством времени и знал толк, говоря о вызревании истории. Все так перепуталось в нашей жизни, в наших привычках, даже в нашей душе, в каждом ее закоулке, между карикатурой и подлинным образом, между вечным принципом и его земным воплощением существует такая взаимосвязь и такая общность, что невозможно одним махом без скачков и ложных движений отличить хорошее от самого что ни на есть плохого. Но разве недостаточно того, что мы знаем свою цель? Речь идет не о том, чтобы знать все, а о том, чтобы отыскать вечное, которое одно только способно обеспечить биение пульса и постоянное обновление. У нас есть либерализм, более того, различные формы либерализма, но все они вызывают омерзение: это низкое попрошайничество у лакеев истории. Некоторые люди, имея в виду именно нас, употребили термин «неохристиане»: христианство до такой степени оказалось в забвении, что каждый раз, когда оно утверждает свое самое скромное присутствие, это воспринимается как потрясение его основ. Нет, христианство не латает свою одежду заплатками из кусочков современности. В его тунике нет швов. «Неохристиане», нет, нам не подходит это декадентское название, нам чужд компромисс между сиюминутными вожделениями и расплывчатыми академическими прогнозами. Либо христианство ограничивает себя земным ходом дел, либо оно движет историей: если возникающие сегодня новые мифы подтверждают свою истинность тем, что высекают искру справедливости в сердцах людей, то мы доходим до истоков справедливости, как таковой, и должны суметь превзойти их в справедливости. Обновлению подлежим только мы сами. Нет, надо принимать решение и действовать незамедлительно, ибо время торопит нас: либо ограничиться противостоянием чуждым обществам, руководствуясь исключительно чувством неприязни, плохим настроением или заботясь о безопасности, либо взять наконец инициативу в свои руки во имя пришествия Царства Божьего.

Во всех атеистических музеях СССР висит плакат безбожников, который заставляет кое о чем задуматься. На нем папа держит на плече винтовку с крестом на конце, неся вахту у сейфа, из которого течет кровь. Папа на этом плакате стоит там, где менее хитроумные западные коммунисты помещают простого священника.

И в самом деле, так лучше, ибо папа является символом целостного бытия церкви. Верно ли, что современный мир довел церковь до того, что она утратила самое свою сущность? Если да, то как могу я оставаться еще хотя бы на мгновение в этом опустевшем теле? Если нет, то мне следует обратить свой взор к свету, идущему от него, и задуматься о своих грехах. Недавно меня попросили ответить на вопрос: «Почему я христианин»? Я сказал, что (в сугубо декларативном смысле) быть можно только кавалером ордена Почетного легиона, что первичный и естественный для христианина вопрос звучит так: «В чем я не являюсь христианином»? а если заставить его таким образом поразмыслить о себе самом и о христианском мире, то этот вопрос приобрел бы тогда некоторый оттенок печали: «Почему я еще остаюсь христианином (и особенно католиком)?»

Для большей ясности здесь необходимо сделать несколько пояснений[90]: Христианин занимает среди людей особое положение. Как гражданин двух миров — естественного и сверхъестественного, земного и божественного — он живет в первом, разделяя потребности и заботы всех, а получает свое развитие не только как христианин, но и как человек, во втором. Первичным социальным порядком, очагом, в каждое мгновение согревающим всю его жизнь, является не видимое тело, составленное из людей и институтов, а духовный социальный порядок, образуемый телом и душой церкви. Всякая другая жизнь сосредоточивается в нем: его дружеские связи и узы любви, его обязанности и намерения приобретают в этом свое подлинное значение, они преображаются. В своей жизни христианин вынашивает мысль о другой жизни, он пребывает среди людей, храня в своем сердце тайну. Он то оставляет эту тайну, то вновь обретает ее (и многие люди принадлежат к этой жизни, не называя себя христианами), но он является христианином в собственном смысле слова, только если так или иначе принадлежит этому порядку, живет жизнью церкви.

Между тем с точки зрения католической теологии церковь душой и телом представляет собой реальность, трансцендентную по отношению ко всякой природной реальности; реальность эта — собственно Тело Христа, постоянное присутствие Христа. Ее вершиной является сама Троица, в которой она участвует и которой подражает всей своей жизнью. Ее догмы, институты — словом, все, что мы видим воочию, — никогда не может адекватным образом выразить дух, который все одушевляет, ибо формы такого выражения, оставаясь в той или иной мере человеческими, никогда не достигают своего божественного объекта. Но все же они существенным образом выражают его, не подвергая искажению. Церковь является незыблемым сообществом в собственном смысле слова: она может быть так или иначе смешана с грехом, подобно тому как вино смешивается с водой, но она, как и вода, остается при этом всегда чистой. Хотя ее представители и могут проявить малодушие, они не в силах изменить сущности того, что стоит над ними: священная жизнь все еще движет рукой греховного священника, она не лишается души церкви, ибо идет к человеку непосредственно от Бога и всегда находит свой путь в этой части непорочного тела. Что же касается правоверного, предающего церковь, то он сам отлучает себя от нее. Оставим в стороне легковесную статистику, о которой наш читатель, несомненно, только что подумал. Святость церкви всегда актуальна, другими словами, она всегда обладает сокровищами милосердия, несмотря на все свои грехи. Но оставим и это в стороне. Даже если предположить наихудшее, что все христиане, все священнослужители и сам папа ныне пребывают в состоянии смертного греха, то все равно на земле продолжала бы оставаться не только душа церкви, но и ее незапятнанное тело, ибо грязь не может коснуться Божественного Тела. Наша правоверность держится не на расчетах: когда говорят об упадке церкви, предательствах церкви, то следует подразумевать, что речь ни в коем случае не идет о церкви как таковой, о ее душе и теле.

Самое большее, о чем можно было бы говорить в этой связи, так это о некоторой внешней оболочке церкви, которую может затронуть зло, как своего рода онтологически чуждая церкви ржавчина, проникающая в эту таинственную зону, где вера связана с творениями рук человеческих. Католик может только, подобно Карлу Барту, считать, что утверждение церкви в мире восходит к греху. Если это утверждение истинно, если оно в сердцах и нравах людей ищет Царство Божие, а не господство материального, то только оно и является законным утверждением, ибо только оно не связано с принуждением и только оно несет в себе не знающую покоя жизнь. Утверждать обратное значило бы отрывать церковь от земли, отрицать грядущее воплощение Христа и отделять от него человека.

Тем не менее хотя церковь в своей внутренней жизни применяет только сверхъестественные средства ради сверхъестественной конечной цели (связь Христа с возможно наибольшим числом душ путем прямого научения, продолжающего путь невидимой сопричастности), то все же эти используемые средства являются частично естественными. Каждому христианину знаком постоянный конфликт, существующий в его жизни между уверенностью, что горячая вера способна сдвинуть горы, и трезвым взглядом на недостатки его собственной веры, заставляющие его вполне сознательно вновь и вновь обращаться к совершенно естественным средствам действия. Если он придает им излишне большое значение, разве это не свидетельство недостаточности в нем жизни? Если же он пренебрегает ими, то в самом ли деле это истинная вера или же это высокомерие?

Между тем мирские средства всегда тяжеловесны, а в результатах, достигнутых с их помощью, всегда есть что-то непристойное. Они могут довести до того, что апостольская деятельность христианина будет попрана, а сам он полностью станет гражданином мира земного. В таком случае христианин будет рассматривать христианство уже не как сверхъестественное сообщество, чуждое математическим подсчетам, где одиннадцатый час идет в счет так же, как и первый, где десять праведников образуют целую армию, а как борющееся по какую-то сторону баррикад человеческое общество.

Империализм in spiritualibus[91]^{55}. Кто-то бывает католиком подобно тому, как бывают люди определенного класса или определенной социальной среды (мы знаем города, где то и другое совпадает). Начинается подсчет дебета и кредита, браков по расчету и браков по любви, интриг, статистических данных, сил влияния. Мир, существующий за пределами этого узкого круга, в расчет не принимается, его измеряют мысленно и издалека, подобно тому как ребенок думает о том, что находится за пределами его садика; на жизнь, которая там бьет ключом, не обращают внимания, потому что на ней нет соответствующего клейма. Мошенническое рвение профессиональных вербовщиков обращенных (другие вступают в браки), притворная апологетика, нужная для того, чтобы отрицать очевидность прошлых грехов. Клерикальная гордыня (а сколько светских людей надевают ее одеяния!). Мания защищенности или мания преследования, и все мелкие приемчики, нужные для того, чтобы перехитрить реальное или предполагаемое недоброжелательство противника. «Дела», которые виртуозно расстраивают планы неконфессиональной нищеты. Сговор с глупостью и посредственностью добродетельной прессы, добродетельного кино, добродетельных романов, здравого смысла. Вместо надежды — набор ловких приемов, с помощью которых душат зародыш под предлогом его защиты. Что же касается веры, то о ней лучше и не говорить. И все это не в пользу Царства Божьего. Тело церкви, Тело Христа распадается на отдельные республики, мелкие товарищества. Часовни — и те туда же: это — торговые точки вне освященной территории, греющиеся от ее лучей, подобно тем лавчонкам, хозяева которых распространяют свою проказу вдоль путей нашего паломничества.

Служение человечеству не позволяет церкви обойтись без временных средств. Сбор пожертвований во время богослужения возмутителен, но без пожертвований не было бы ни храма, ни богослужения; а вы, господин, смогли бы выжить в катакомбах? Но христианин без опасения может общаться с миром лишь в том случае, если его глаза и сердце устремлены к совершенству. Христос начал свое апостольское деяние с отказа от богатств и земной власти: вот та звезда, которая вынуждает христианина отдать предпочтение «бедным средствам», потому что они очищают. «Ибо мы, ходя во плоти, не по плоти воинствуем. Оружия воинствования нашего не плотские…»[92]

Пока существует христианский духовный порядок и распространяется вера, в том, что касается ее предмета, если даже не всех средств, мы все еще пребываем в рамках сверхъестественной жизни церкви. Предательство христиан, как мы уже говорили, подобно ржавчине, затрагивает ее только внешнюю сторону.

Но под сенью сверхъестественной жизни существует жизнь земная. Цели принадлежат к временному порядку, так же как и средства, нужные для их достижения. Эта жизнь образует естественный христианский порядок, историческое осуществление христианства в определенной точке времени и в плоти мира. Это непрочное здание: временное не сводится к материальному, хотя оно и погружено в материю, отягощается ею, вплоть до мечтаний (это хорошо понял Маркс); оно не является также грехопадением, хотя и несет на себе его следы, ибо оно является человеческой плотью, а плоть человека была создана с подобающим ему достоинством и реабилитирована вместе с плотью как таковой, благодаря непреходящим добродетелям воплощения. Вот что касается пределов временного и его укорененности. Если говорить о его вершинах, то они остаются открытыми, автономными, но подчиненными сверхъестественной жизни и одухотворяемыми только ею: христианин — человек, а не человеколюбивое существо.

Но этот порядок — от мира сего. Он, собственно, и является христианским миром. Распростертый между двумя силами тяготения: требовательной — сверху и несущей обещания — снизу, он является полем сражения, областью зла и предательств. Именно здесь корень нашего малодушия.

Когда речь заходит о компромиссе христианства с миром, то большинство принимает во внимание только политический аспект. Такую позицию мы категорически отвергаем. Не потому, что вопрос вообще не стоит в этом плане; прежде всего, пусть его не ставят только так, чтобы он с очевидностью унижал души.

Известно фактическое положение дел. В ряде случаев во многих странах под собственным именем или, как во Франции, анонимно существует католическая партия, и программа этой партии, как правило, несмотря на некоторые внутренние противостояния, совпадает с намерениями реакционных сил. Такое надо согласовать с логикой, а это весьма неудобно. В XVI веке буржуазия родилась в противовес христианскому духу при содействии морали голландских или флорентийских торговцев и финансистов. Она укрепилась вместе с индивидом, а затем, опираясь на революционную идеологию, обеспечила себя грамотой о благородстве: Декларация прав. Кодекс чести совершеннейшего эгоиста, или Трактат о сплоченности буржуев. Она естественным образом обрела метафизику в лице вольтерианства: Бог — устроитель миров, бесчувственный технарь, подобный одному из буржуа, который для собственного удобства выдвинул идею о беспрецедентной обеспеченности бесконечного прогресса, гарантированного от всякого риска, то есть идею о постоянном обогащении ведущих акционеров, принеся в жертву человечность, как это и должно быть на хорошо работающем предприятии. Единство буржуазии и церкви, обеспеченное при реставрации с помощью трона, на самом деле было только видимостью. Пойдем дальше: Луи Филипп заменяет Вольтера, зонтик одерживает верх над плюмажем; а чтобы быть благодарным наследником, буржуа сохраняет вольтерианство. Чем дальше, тем больше изменений: буржуа идет на мессу, у него есть даже своя особая месса, которая совершается тогда, когда для простых смертных солнце уже высоко стоит в небе, а он зевает в ожидании обильного обеда. Обращение? Ну нет! Буржуа просто испугался: испугался сначала республики и ее демократической машины, а потом, уже сегодня, когда он создал для себя республиканский комфорт, он испугался коммунизма.

Все это хорошо известно. В каждой из наших провинций (исключения здесь так редки!) утверждается тождество между газетой католической и газетой консервативной, между католическим депутатом и депутатом консервативным. Буржуа хитер. Включив в свою программу все католические основания, но в стерилизованном, нейтрализованном, парафинированном виде, он начинает кричать о единении на «чисто религиозной почве», как только какой-нибудь оригинал делает вид, что действует и существует по-католически, но не по-буржуазному. Кто объяснит, что во Франции объединение «на чисто религиозной почве», то есть умолчание о дополнительных операциях, до мозга костей всегда осуществлялось консерваторами? Мы далеки от того, чтобы защищать парламентскую демократическую республику. Но «существует же, — говорил Пеги, — какая-то причина того, что как только в стране святого Людовика и Жанны д'Арк, в городе святой Женевьевы начинают говорить о христианстве, все понимают, что речь идет о Мак-Магоне, а когда собираются что-нибудь сказать о христианском порядке, все понимают, что речь идет о 16 мая»^{56}. Не будем заблуждаться по этому поводу. В любом деле есть свои неподкупные, несгибаемые упрямцы, начиная с Марена и кончая Фердинандом Бюиссоном. Но буржуа, руководящий игрой, меняет лагерь лишь для того, чтобы обеспечить постоянство своим низменным целям: вчера вместе с народом против религии, сегодня вместе с религией против народа, потому что рабочий готов взорвать его завод. Ну чем не Голгофа?

Вот и приехали: «Когда они распяли Его, делили одежды Его, бросая жребий, да сбудется реченное в Писании: „разделили ризы Мои между собою и об одежде Моей бросали жребий“»^{57}.

Католики посчитали, что, протестуя против «правых католиков», хорошо будет сделаться «левыми католиками». Мы слишком быстро продвигаемся вперед, и все эти истории вряд ли стоят внимания. Рецепт хорошо известен: разбавить традиционные предсказания равной долей современных передовых учений, набраться немного храбрости и много осторожности и тщательно размешать все. Но буржуа не выпустил ниточку из рук: в его игре появилась новая кукла. А поскольку добрый малый далеко не всегда является смелым человеком, эти передовые католики поспешно стремились сделать уступки, придавая своим учениям эластичность, как только заходили чересчур далеко и чувствовали, что при свете нового солнца их тень перемещалась по другую сторону от них. Пусть нас не обвиняют в недостатке признательности и великодушия. Мы знаем, что наш путь был подготовлен ценой заблуждений и, увы, страданий. Заблуждаясь, люди могут израсходовать все богатства любви, и нам известны те, кто исчерпал себя, прилагая много усилий для размежевания. Но искренность не умаляет заблуждения: эти люди продолжали оставаться верными себе, они не выходили из игры. Для чего нужно разъединять трансцендентные ценности в одном месте, чтобы вновь соединять их в трех десятках метров от этого места (я говорю о депутатских креслах в Палате, и пусть не объясняют мне, что ряды метафизиков не измеряются метрами и что пешки здесь иного рода, нежели на шахматной доске!). Если бы «правое» и «левое» были действительно противоположны, то это обладало хотя бы видимостью логики или… безумия. Но мы полагаем, что в достаточной мере показали бесспорную путаницу или, лучше сказать, два представления, с которыми связаны эти два понятия, чтобы операция показалась необдуманной. Нет даже надобности обсуждать «левую идеологию». Это из другой оперы. Пока мы не очистили свою плоть от последних проявлений «правого рефлекса» или «рефлекса левого», пока мы не сумели оставить где-то далеко позади то спонтанное раздражение, которое у одних вызывает пенсне господина Блюма, а у других — усы господина Марена, мы еще не будем стоять на уровне проблемы. Мы считаем, что это неподходящий момент для обсуждения вечных вопросов.

Итак, перед нами более солидные реалии: государственные институты и человеческие сердца.

Каким образом представляет себе христианин вне рамок особенного воплощения схему всякого временного сообщества? В сущности — как общность личностей, сотворенных по образу и подобию Бога. Благо, ближайшее и отдаленное, естественное и сверхъестественное, каждой личности, — вот цель сообщества, а не всесильное государство или абстрактное сообщество. Личности, обладающие естественной склонностью к социальной жизни и имеющие одну и ту же конечную цель, связаны между собою в расходящемся кругами конкретном сообществе человеческим естественным материальным благом. Обеспечение естественного общего блага и является миссией сообщества. В этом плане оно обязано подчинять материальное человеческому, то есть подчинять управление вещами организации людей, руководство экономикой — политике, и там, где кончается политика, готовить каждого человека, содействуя его расцвету как личности, помогая ему совершить решительный выбор, которого от него требует дух.

Теперь вернемся к современному обществу. Не будем даже думать об атеистическом государстве (нам уже говорили[93], каким образом христианин мог бы реагировать на то, что называется светским государством). Что касается наших дочеловеческих истоков, то там многое принадлежит преисподней. Развитие людей зависит от капризов рождения и случая. Государство сосредоточено на своей собственной игре, занимаясь парламентской возней или предвыборными комбинациями, что не имеет никакого отношения к жизненным сообществам. Или скорее так: правительства — это какой-то привычный обман. Нет больше сообщества, нет больше государства, нет больше правительств. Силы денежного мешка захватили всю систему. Огромный паразит присосался к государствам, сковал парламенты, средства информации, волю и незаметно подкрадывается к самому сердцу. Нет Германии, Данцигского коридора, Дуная, Маньчжурии. Все это оккупировано. Везде только одно — царство денег. Муссолини убил Маттеотти. Доллар на наших глазах устраивает расправу над тридцатью миллионами безработных[94]. Пока «католические» газеты с настойчивостью, достойной Евангелия, не будут кричать об этом с утра до ночи, указывая имена и факты, им придется подождать нашего доверия.

Кое-кто из нас уже поднабрался опыта. Теперь мы более чем уверены в том, что сегодня нельзя быть стопроцентным христианином, не становясь на сторону восставших. Перед лицом современного мира мы должны один за другим проделать свой путь в Дамаск. Вопрос, который нас ждет в конце пути, известен: «Господи, что повелишь мне делать?»^{58}

Прежде всего, не бежать от жизни.

Как метко заметил Ривьер, христианин с некоторым пессимизмом, по меньшей мере с некоторым безразличием взирает на судьбу нашего социального устройства. Психология этого чувства весьма сложна.

В него входит, во-первых, то, что можно назвать христианским релятивизмом. Христианин был свидетелем стольких империй, ушедших в небытие. Существует только одно общество, которое идет в счет: небесный Иерусалим. Сколько шума, сколько хлопот, чтобы снабдить республиканских генералов политикой Ришелье, а нищету крепостного крестьянина переделать в нищету безработного. Очевидно, что этот релятивизм питает чувство снисходительности к законам и человеческой судьбе и связан с чувством вечного. Кроме того, разве могут утопии и легенды одурачить его: история для него не является черно-белой, геометрически правильной, поднимающейся из тьмы, доводящей человека до освобождения и завершающейся утверждением незыблемого золотого века; она для него является вечной сменой света и мрака, и он знает, что мрак будет сопровождать его до самого конца.

Во-вторых, в него входит то, что я назову христианской сосредоточенностью. Христианин — это человек, который живет за кулисами мира, по ту сторону от самого себя. Он знает, что как добро, так и зло добираются до самого его сердца. Тогда какое значение имеют все эти разрушения команд, институтов, программ? Разве, как раньше, так и теперь, это не те же самые люди, не те же самые механизмы, не те же самые устремления и не то же самое наследие? Поскольку речь идет не о том, чтобы в той или иной мере интересоваться этим, а о том, чтобы посвятить ему всю свою жизнь, то это, в сущности, не представляется чересчур серьезным делом. И со своей стороны он опасается, что увянет тот сад, где расцветают мечты и живет созерцание, он, который боится велеречивости, суеты и крайнего одиночества человека, пребывающего в толпе. Разве вместе с основами веры его не учили тому, что созерцание стоит выше действия?

В-третьих, надо учитывать также христианский персонализм. Начиная с Бога и кончая им самим и ему подобными, христианин с нежностью думает только о личностном мире, в котором каждое существо названо по имени, избрано. Усредненные меры, общие декреты толкают его к скептицизму, делают безразличным.

Наконец, некоторым следует напомнить также о христианской отрешенности. В конце концов, какое значение имеет для христиан то, что мир причиняет им зло? Существует нечто более ценное, чем счастье. И если верно, что человек достигает величия только на кресте, то как оскорбительно для него было бы желание отбросить саму идею креста?

Да, все эти чувства органически свойственны христианину. Человек, живущий сверхъестественной жизнью, не может отдать ни все свое сердце, ни значительную часть его тому, чтобы способствовать развитию социального благосостояния в том мире, который для всех людей был бы почти справедливым, достаточно справедливым, чтобы предоставить каждому рискованную возможность самому прожить собственную жизнь, и справедливым достаточно дикой справедливостью, чтобы люди в нем не погрязли в роскоши. Процветание, строй… — это совсем не его дело; в нем он растратил бы в тяжких трудах слишком драгоценные силы. Именно в этом смысле церковь требует уважения к любой установленной власти, за исключением тирании. В нормальных же условиях, если смотреть сверху, одно стоит другого.

Не следовало бы, однако, как это нередко делается, искаженно представлять данную христианскую мысль как призыв к смирению и социальной пассивности. История напоминает нам, что ни один институт, инициатива введения которого ранее не принадлежала бы христианскому милосердию, не был узаконен. И в центре Евангелия стоит мысль о взаимопомощи. Об этом же говорит и вторая заповедь, которая вносит свою долю в божественность первой.

Существует известная обычному христианину теология, говорящая о мистическом Теле и о союзе святых, которая вполне могла бы быть теологией нынешнего времени. Мы, конечно, не смешиваем коммунизм и сопричастность людей, в чем недавно обвинила нас «Аксьон франсез». Но Царство Божие существует не только в нас, оно находится и среди нас, мы об этом почти забыли со времен Возрождения и Реформации. Укрепление социальных связей и служб могло бы дать нам возможность открыть неизведанные сферы человека.

А это значит, что даже в нормальных условиях христианин не должен бежать от жизни. Между тем в периоды насилия, подобные тому, который мы сейчас переживаем, он испытывает сильное желание совершить такое бегство.

Нередко к этому его толкает собственный темперамент. Весьма развитая, но плохо приспособленная к внешнему миру внутренняя жизнь замкнула бы его в себе самом. Из-за такой малости, а именно из-за того, что мир сурово обошелся с ним, он стал искать удовлетворения во внутренней жизни. Самой малости (все смешалось!) достаточно, чтобы страх перед жизнью показался ему жаждой созерцания. Но это означало просто забвение того, что созерцание не имеет никакого отношения к душе и что не следует принимать сладкие слезы одиночества за путь во мраке. Подлинное созерцание преисполнено милосердия особенно у начинающих, у тех, кто еще не достиг и, несомненно, никогда не достигнет сфер, где созерцание уже само по себе является действием.

Горестные переживания — это самая высокая форма внутренней сосредоточенности. Эсхатологическое мышление, которое так сильно волновало первых христиан, не совсем исчезло из нашего сознания. «Царство Божие не от мира сего. Этот мир порочен. Ничего не поделаешь. Грехопадение, грехопадение. Прогресс, реформы: грубые устремления хорошо живущего человека. Остается только стенать, насмехаться, пророчествовать». А воплощение? А обещания? А надежда? А притча о талантах? И наконец, теология, ибо если есть в католической идее пружина, то ею является учение о том, что человек был глубоко задет, но не опорочен в основе своей первородным грехом. Он не утратил своего оружия в борьбе с грехом. И хотя окончательного успеха нам не достичь в этом мире, пока существует мир, человек никогда не успокоится и не будет торжествовать победу; и тем не менее случается, что святой добивается победы еще при жизни; так почему же общество не смогло найти подступы к ней?

Перед лицом современного мира, где катастрофические грехопадения совершаются постоянно, наша тревога имеет два основания. Во-первых, существует беспорядок сам по себе: многие христиане, хотя еще и колеблются в том, что касается выбора образа действия, который от них требуется, уже ясно осознали это. Однако существует нечто большее: мир ценностей рушится вместе с этим беспорядком в какой-то мере потому, что лавина все увлекает за собой, но в какой-то мере и потому, что сами ценности участвовали в создании беспорядка.

Именно эта сторона дела причиняет столько страданий пятидесятилетним людям. У них был свой собственный мир. С какого времени он существовал? Со времени Революции? Со времени Возрождения? Трудно сказать. Но в нем они так уютно чувствовали себя, окруженные понятиями, которые на протяжении длительного времени оттачивались их отцами: семья — это было то, что надо, свобода — тоже, предприятие — тоже; и государство, и право, и нация, и собственность, и городская жизнь, и все. Откуда сегодня такая неприязнь ко всем этим привязанностям? Разве они не прошли проверку на подлинность? А теперь они лишаются своей плоти.

Христианин, знающий силу привязанностей, понимает эти страдания. Однако, сталкиваясь с ними, может ли он иметь какую-либо иную идею, кроме идеи всеобщего спасения земли и неба? В этом мы уже никак не можем сомневаться, когда оказываемся на переломном пункте истории. Одна цивилизация идет к своему закату, восходит другая (позже, на расстоянии, мы трезво оценим все то, что вторая унаследовала от первой). Не существует механического детерминизма истории.

Тем не менее существует своего рода биология истории: одни люди рождаются, умирают, на их место приходят другие, благодаря способности человека к размножению, но также и в соответствии с тайными предначертаниями управления миром. Между тем цивилизация — это земная штука. Она воплощает духовные ценности, которые как раз и переживают свою молодость, но она воплощает их hic et nunc^{59} в соответствии с различными аналогиями. Но в своих попытках она не затрагивает вечное и оставляет после себя незатронутыми силы воскрешения. Сколько раз и с каких сторон свобода раскрывала себя человеку? Это божественная ценность, ее не исчерпают никакие осуществления, но некоторые из них деформируются. Так что же, если свобода Возрождения и XVIII века умирает, то мне следует отказаться от того, чтобы подняться на необходимую высоту, принять оборону, скомпрометировать все во имя спасения всего? Мы переживаем эпоху, являющуюся распятием для тех, кто живет в ней, но это подлинно божественная эпоха, когда собственно писание и дух должны быть отделены друг от друга; каждую вечную ценность необходимо вновь воспринимать во всей ее чистоте, чтобы без спешки обеспечить ее вхождение в новую плоть, подобно тем драгоценным рисункам, которые переносятся с одного полотна на другое.

Ну, а сверх того существует проблема беспорядка. Она гораздо более существенна. Именно она является узловой точкой в судьбе нашего поколения. Мы обязаны нести ответственность за то, чему посвятим свои жизни.

Католическая теология[95] всегда считала послушание установленной власти, законному или фактическому правительству долгом христианина. По отношению к правительствам, фактически существующим и плодотворно работающим, она ограничивает наши обязанности тремя пунктами: подчинение справедливым законам; выполнение общественных повинностей; содействие правительству, если при этом соблюдаются приличия и нет необходимости идти на сделку с совестью. Эти обязанности не запрещают деятельность, направленную на свержение узурпаторской власти как при помощи законных средств, так и при помощи силы, если такой насильственный переворот обладает признаками законного волеизъявления. Уже в силу этого мы могли бы рассматривать царство денег как фактически существующее узурпаторское состояние, свержение которого даже незаконными средствами оправдывается, поскольку соответствует принципам власти, разделяемым общественным мнением.

Но существует нечто большее. Хотя ни один христианин не может бороться с установленной властью, исходя из личной амбициозности или жажды к приключениям, существует момент, когда это фактическое подчинение в соответствии с теологической традицией перестает быть для подданного долгом. Это происходит тогда, когда режим становится тираническим, то есть когда принципы власти руководствуются не идеей обеспечения общего блага, а идеей частного блага тирана. «De Regimine principium»[96]^{60} перечисляет злодеяния такого режима: разрушение, пролитие крови, отсутствие безопасности; свобода погружается во мрак; великодушие и радость покидают сердца, в стране множатся распри, а унижение становится в центр политических притязаний. В такой момент подстрекателем становится сам принцип власти, поскольку именно он уничтожил душу законной власти — «единство правосудия и общей пользы», именно он идет против сообщества; тогда революционный акт становится актом служения сообществу.

Весь наш опыт последних лет подтверждает только что сделанное нами описание. Мы знаем, почему в нашем капиталистическом обществе существуют кризисы, войны, коррупция, забастовки, ненависть. Вопрос о том, соответствует ли этот строй определению тирана, для нас уже не стоит. Скорее надо сказать, что тирания еще никогда на протяжении всей истории не обладала такой универсальной властью для калечения людей, обрекая их на нищету и войны, что еще ни один тиран с таким спокойствием не совершал стольких разрушений и несправедливостей. Но имеется нечто большее. Между личностью тирана и его подданными должны существовать хоть какие-то человеческие отношения, пусть даже ненависть. Но где же он, Левиафан^{61} нынешнего века? Анонимные общества с безответственными администрациями, счета в банке, кредиты, слепая финансовая машина (в колеса которой попадет какой-нибудь хлопковый плантатор из-за падения цен), служители которой сами признают, что ныне они утратили функции контроля. Если душой правления являются чувства дружбы и верности, которые органически связывают управляемых и власть, то с чем ее сегодня можно связать? В восстании теологи различают бунт, или мятеж, против законной власти, который является грехом и всегда запрещается, и сопротивление. Пассивное сопротивление и активное законное сопротивление не ставят серьезных проблем: они являются нормальным проявлением политической активности гражданина. Остается насильственное и незаконное активное сопротивление, революция. Теологи робко допускают ее при определенных условиях, которые мало-помалу уточнялись, начиная со святого Фомы и Суареса — Лемкула до Катрейна и Кастелена. Последний перечисляет пять таких условий. Требуется, чтобы 1) тирания стала повседневной и значительной; 2) не оставалось никакого другого средства пресечь тиранию, например молитвы, увещевания, пассивное сопротивление, и предварительно все средства были испробованы; 3) тирания была явной, «по общему признанию мудрых честных людей»; 4) существовал определенный шанс на успех; 5) имелись основания полагать, что падение тирана не приведет к возникновению более серьезных зол того же порядка, что и сама тирания. «De Regimine»[97] в самом деле опасается, что в случае неудачи восстания тиран усилит угнетение или же что его преемник заменит существующую тиранию еще более жестокой. Если бы речь шла только о том, чтобы подвергнуть риску собственную жизнь и собственные блага, даже жизнь и блага большого числа людей, это одно, но Фома Аквинский и его комментатор, напротив, полагают, что не существует таких бед, усмотрение которых должно остановить спасение сущностных благ человека.

Первые два условия сегодня мы можем считать выполненными: парламентаризм доказал свое бессилие даже в лице своих последних энергичных людей, глотку прессы заткнули деньгами; оба орудия демократии находятся в непригодном состоянии. Что касается третьего, то уже достаточно литературы, чтобы утверждать его наличие, начиная от энциклики «Quadragesimo anno» и кончая последней речью господина Кайо. Остается четвертое, которое люди действия рассмотрят в свое время, но которое, вне всякого сомнения, обеспечивается агонией капитализма; наконец, последнее, которое также не составляло бы особой проблемы, настолько трудно представить себе строй более бесчеловечный, чем нынешний строй, если бы революция не содержала ныне риска открыть пути прихода к власти коммунистам: последнее — это, несомненно, единственный вопрос совести, который христиане-революционеры должны задать себе.

Мейер в «Institutiones Juris Naturalis»^{62} специально уточнил природу и разновидности этого права на восстание. Его предшественники считали, что законное восстание не может рассматриваться как грех против власти, поскольку тиран уже не обладает авторитетом. Народ по отношению к нему, говорит Мейер, тогда уже становится не подданным своего суверена, а нравственной личностью, пребывающей в состоянии законной обороны, поскольку речь идет о самой личности и ее сущностных благах. Если он не осознает такой опасности, то «любая группа граждан, даже если она не образует нравственную личность в полном объеме или органическое социальное объединение в силу личного права, присущего каждому индивиду, может в этом крайнем случае объединить силы всех, чтобы противопоставить всеобщему угнетению коллективное сопротивление»[98]. В таком случае нет надобности в юрисдикции, чтобы принять решение в пользу законной обороны индивидов. А «оборона» не означает «пассивность». Оборонительной войне не противопоказана инициатива наступления; отец Катрейн уточняет, что, когда он говорит о сопротивлении, «речь идет об активном сопротивлении с применением силы, о сопротивлении с оружием в руках»[99].

Наконец, после всего того, что мы сказали выше, можно поставить вопрос, а не становится ли бесполезной любая аргументация, оправдывающая право на восстание в условиях нынешнего строя в силу следующего факта: сегодня не существует ни правительства, ни тирана, существует слепая и бесчеловечная материальная сила, которая заняла место людей во главе государства. Долг завтрашнего дня связан не с восстанием, а с выполнением общественных работ.

Два последних возражения тем не менее все еще имеют значение для христианина.

Разве могут те, кому было сказано: «блаженны миротворцы», даже в самом серьезном случае считать необходимым прибегнуть к насилию? Это возражение не слишком серьезно и связано с общей психологией. Мы уже отмечали, что в эпоху технической революции, которая, впрочем, может происходить в форме ускоренной эволюции, нам надо раз и навсегда избавиться от ходячих представлений о мятеже, которые ныне образуют главное препятствие на пути прозорливых людей. Повсюду слишком много думают об актах насилия, что мешает увидеть гораздо чаще существующие состояния насилия, например такое состояние, такой порядок, при котором миллионы людей лишаются работы, умирают и теряют человеческий облик, и что точно так же, как тиран оказывается подлинным мятежником, подлинным насилием в одиозном смысле слова становится сохранение существующего строя.

Христианин может также задать себе вопрос, не обладает ли терпение как в политике, так и в личных делах большим совершенством, чем сопротивление. Здесь налицо путаница по поводу христианского смирения, которая уже давно используется в предвыборной литературе. Для собственного совершенствования христианин может согласиться на испытание несправедливостью, которая обрушивается на него. Это его личное дело. Но он не одинок в мире. Переносить испытание не значит санкционировать его, и он вполне может сочетать стремление не обращать внимания на личное оскорбление с долгом борьбы против утверждения несправедливости в мире. Строй, подобный современному капитализму, это своего рода социальный грех, в котором все принимают участие в той или иной степени, у которого есть своя инерционная сила, гораздо более мощная, чем все индивидуальные грехи вместе взятые. Христианин призван бороться не против своего личного несчастья, а против зла, и хорошо известно, что в такой борьбе нуждаются все.

Наша ли вина в том, что приходится говорить о власти, экономике, агитации? Наша подлинная забота не об этом. Наше сердце принадлежит не этому, оно живет рядом с людьми, природой. Богом. Призыв к новому служению, услышанный нами, исходит именно от них. Призвание одних подталкивает их в этом направлении, призвание других толкает их назад: ну и что же? Христианство — это не утонченная религия; вчера — мечта, сегодня — каторга. Таков человек.

Мы несем ответственность за любые последствия. И тем не менее самым значительным является то, что мы чувствуем, как революционный гнев проникает в сердца, в самую их глубину. Однако ничего не произойдет, та же серая сила будет отягощать новые органы, если мы не донесем огненное дыхание до этого глубокого убежища зла.

Не лишним будет напомнить христианину о его собственном положении в духовном универсуме. Непосредственно ему противостоит чувственный мир, тяжеловесный, но исполненный света, он поражает его разрядами молний, возбуждающими поэтическую интуицию, и вместе с тем для своего постижения требует нелегкой работы ума, сохраняя в то же время в себе нечто непроницаемое и таинственное; только молитва и вера оказываются способными пройти через него.

В основе принципа его действия лежит закон любви, самопожертвование во имя любви, полное самозабвение в любви: Ama et fac quod vis^{63}. Вся его жизнь устремлена к любви к Богу. Единственное основание: воздать Богу по его милости, любовью за любовь. Единственный закон для него — это закон совершенства, предписания, а не совета. Святость не является сверхъестественным призванием, это естественное, хотя и не обычное призвание христианина[100]. Под нею и на подъеме к ней располагаются ступеньки, перила и контрфорсы, и их все тяжелее и тяжелее преодолевать, но благодаря им взору вашему открываются парящие в небе соборы, покоящиеся на поддерживающих их сводах! Где бы ни находился христианин, вокруг него сразу же образуется атмосфера героизма. Questa aventura[101]^{64}: христианин, жаждущий приключений, имеющих конкретную цель, но неисчерпаемых, подвергает свою жизнь постоянному риску; чтобы сняться с якоря, ему надо только следовать Евангелию.

Христианин не является моральным существом: он существо духовное, а это нечто совершенно иное. Он ни на йоту не пренебрегает моральными правилами, ибо знает, что всякое высокомерие для него губительно. Но правила обладают добродетельностью лишь благодаря живой личности, и даже буква Евангелия может убить за пределами этой жизни[102].

Наконец, никакая дорога не ведет христианина к общему благу, если она не проходит через распятие на кресте. Радость у него не отнята, более того, она сопровождает его на всем его жизненном пути. Но безмятежное счастье не является радостью. Мгновенная радость со слезами на глазах или пылкая скрытая радость в течение длительного времени — вот естественное состояние христианина. Именно поэтому Пеги говорил, что сутью католицизма является нежность. Израненная нежность.

В противоположность всему этому существует буржуа. Я предчувствую, как нарастает раздражение. Каждый из нас несет в себе половинку, четвертинку, осьмушку или двенадцатую часть буржуа, и этот буржуа раздражается, когда слышит свое имя, подобно тому, как раздражается демон внутри одержимого верой. Внесем ясность. Мы не выходим за границы буржуа, достигнув определенной величины доходов. Буржуа существует на всех широтах и долготах. И хотя его мораль была порождена одним классом, сегодня она, подобно тяжелому газу, проникла в нижележащие сферы общества. Наверху расположились несколько крупных капиталистов, или пиратов индустрии, спасаясь от него и оставаясь буржуа в социальном плане. Внизу — насильники. Между ними — земля, полная белых пятен, подобная карте неосвоенного континента. Мы знаем также, какие несметные сокровища, сверкающие огнями, таятся нередко под застывшей оболочкой. Мы слишком любовно взираем на мир, чтобы не быть насильственными, но сам мир слишком переполнен любовью, чтобы быть «миром вообще».

«Буржуа» от этого не становится воображаемой моральной сущностью. Это — историческая сущность, такая же сущность, какой обладает стоик, эпикуреец, христианин. Мы не собираемся, вслед за Зомбартом, переделывать его систематику или вслед за Максом Жакобом, посвящать ему шуточную симфонию с вариациями. Буржуа — это не только нечто курьезное и забавное в том, что занимает нас в данном случае; он являет собою человеческий облик Антихриста: и это еще не самый гнусный облик.

Первая аксиома: буржуа — это человек, который утратил смысл бытия.

Чувственный мир уже не очаровывает его. Он прогуливается среди вещей, которые не взывают к нему, существуют наряду с ним, и их можно классифицировать. Есть две категории вещей — полезные вещи и вещи, не имеющие значения; или же еще: дела и потерянное время. Потерянное время, любовь к вещам и заупокойная по миру. Потерянное время: оно как раз потому такое, что ему в нем нечего терять.

Так станет ли он мыслителем, да к тому же и строгим? Он испытывает уважение к мысли, а это далеко не то же самое. Прежде всего — это само собою разумеющееся уважение к мыслителю, который состоит у него на службе и придает значение интересам, обладающим старой солидной репутацией, которые в противном случае могли бы считаться эгоистическими. Он не отказывает в таком уважении также и независимому мыслителю, во-первых, потому, что его присутствие в мире, подобно присутствию сестер милосердия, придает ему уверенность, когда речь заходит о его собственном положении: они должны усмирять богов. Что же касается возможности видеть в них нечто иное, чем функционеров определенного ранга, то такая мысль ему просто не приходит в голову. Для него существуют только практические вопросы. Мыслителям конечно же следует дать возможность писать «тезисы» и создавать утопии, чтобы чем-то занять их неопределившиеся призвания, к ним необходимо проявлять великодушие, чтобы не выглядеть неблагодарными. К счастью, под рукой всегда имеется та или иная «гипотеза» и существует здравый смысл, чтобы спасти мир.

Что касается тайны, то неверно, будто буржуа ее отвергает: просто где вообще-то он мог бы столкнуться с ней? Он делает мир своими руками. Этот мир не причастен Богу, он самодостаточен. Как бы мог он поддерживать физическую обеспеченность, которую он вносит в мир, если бы в этом мире было нечто большее, чем то, что он сам утверждает в нем?

Вторая аксиома: буржуа — это человек, которого покинула любовь. Он думает, что любит, потому что не может жить без симпатии. Но любить, то есть ничего не брать, любить, то есть жертвовать всем вплоть до самого себя, просто любить, то есть любить совершенным образом, — такой любви можно научиться только с помощью Бога. А поскольку буржуа не любит, он не обладает и верой. Он не верит в события, он не верит в людей, он не верит в инициативы, он не верит в безумие. Как «верующий», он верит ровно настолько, чтобы не задевать народ и его предрассудки, верит верой утонченной, праздной, разумной. Как неверующий, он бесстрастен и всегда остерегается касаться такого вопроса, как «религия для народа». Из этого видно, что вера — это удел народа и что атеизм, благочестивый или свободомыслящий, — это классовая философия.

Сам буржуа — это нравственное существо. Более того, он только таким и является. Вот только добродетели, отделенные от их невидимой жизни, служат ему для приспособления к окружающему миру. Любовь, совершенство, героизм, приключение — вся иерархия покачнулась, и теперь он устроил свой собственный мирок и расположил по полочкам заповеди закона, подобно тем маленьким алтарям, которые возводятся в каком-нибудь общедоступном месте на полях великих сражений.

Первая ценность — порядок. Не порядок следования, не перекресток, где сталкиваются судьбы. Нет: порядок — это спокойствие. Существует буржуа-янсенист, который составил себе о порядке устойчивый, нетленный образ, и буржуа — милое дитя, который готов улыбаться любому упорядочению, лишь бы все устроилось. Но разница между ними небольшая: и для того и для другого все идет хорошо, если не поднимается шум. Это не значит, будто они всегда чувствуют в себе уверенность. В душе буржуа — это человек, который всегда чего-то боится. Боится борьбы, боится того непредусмотренного дня, который наступит вопреки его ожиданиям, боится меняющегося облика людей, боится всего того, что не является его собственностью. Он приобретает все новые и новые страховки. Он не хочет, чтобы время, хрупкое, как живая плоть, текло, он не хочет творить свою жизнь, следуя времени, испытывая поражения и чувство неуверенности; он хочет, чтобы его жизнь была совершенно замкнутой и гарантированной, как бы заданной заранее. Он, стремясь к безопасности своего существования, своих благ, своих детей, своей страны, возводит вокруг себя непроницаемую стену. Он привык к регулярности. Он отдает дань уважения всему тому, что обеспечивает внешнюю видимость порядка: полиции, армии, этикету, осторожности, корректности.

Он не Кант, а Коперник, если говорить о морали. Все добродетели, которые проложили свои орбиты вокруг милосердия, для него вращаются вокруг добродетели порядка. Их мерой является уже не любовь, создающая миры, а кодекс, обеспечивающий социально-психологическое спокойствие.

Жизнь буржуа подчинена закону счастья. Счастье — это стремление к наслаждению, находящемуся, подобно звонку, вызывающему домашнюю прислугу, всегда под рукой, основательному, не случайному, обеспеченному. Aurea mediocritas^{65}. Вызолоченная посредственность. Счастье подчинено закону собственности, то есть чувству прочности, чувству комфорта. Если главная забота христианина — это быть, то у буржуа нет другой цели, кроме иметь. Послушайте только, как он говорит: моя жена, мой автомобиль, мои земли, — в этом отлично чувствуется, что в счет идет не жена, не авто, не земли, а именно сочное притяжательное местоимение «мое». Поэтому-то он и любит деньги: надо быть очень скупым, чтобы ничего не оставить судьбе. Для этого-то он и трудится над алтарем своего общества. «Религия, — пишет один из них, — превращая труд в священный долг, а безделие — в преступление, становится душой и пищей всякой полезной индустрии»[103]. Именно поэтому он любит действие, которое поддерживает оптимизм и дает силу.

Буржуа не знает того креста, который по ежедневному опыту знает самый последний нищий, самый последний бунтовщик. Он обставляет себя красивыми вещами, в ряду которых и его жена, то есть вещами приятными, он ведет себя благонравно и совестливо, он жизнерадостен. А вот безобразие, грех, смерть — ничего такого в его жизни не представлено; еще менее представлено одиночество; буржуа — это человек, окруженный со всех сторон. Не будем говорить об отречении: отречение — это не экспроприация? Оно не хорошо ни для греха, ни для милости, ни для несчастья, ни для радости, говорил Пеги. Человек доброго здравия, человек счастья, человек блага, человек, который обрел уравновешенность, — это обойденное милостью существо.

В конечном счете настоящим буржуа является мелкий буржуа. Любой крупный буржуа здесь только случайный прохожий, что чувствуется по его манерам. Когда мелкий буржуа окружает себя соответствующей атрибутикой, он только усиливает очевидность этого факта: она чересчур значительна для него, для его мирка, для его мелочных взглядов. Он чувствует себя в своей тарелке, только когда окружен посредственностью. Первый французский звуковой фильм^{66} дает нам представление о его душе.

Вот тот человек, который возник вместе с эпохой комфорта. Мы уже должны были бы пожалеть о том, что подобная карикатура на человека родилась в истории и завладела христианским миром. Поскольку этот человек подрывает основы мира, мы кричим: «Берегись!» — и переходим к обороне. Поскольку он стремится выдать свои ценности за ценности христианские, то на этот раз он может достать нас повсюду, что, однако, не помешает нам свидетельствовать против его лицемерия. Важно то, что люди, имеющие в своих руках ключи к миру и иногда именующие себя христианами, предательски относятся к своей человеческой миссии. Но мы не можем больше допускать того, чтобы они мерили вечные ценности своими ничтожными мерками, чтобы они превращали их в вывески для своих лавчонок с целью привлечения клиентуры, чтобы им удавалось, используя и искажая их облик, отвращать от них массы людей.

Только двум людям, достигшим пятидесятилетнего возраста, достало мужества разоблачить буржуа, рядящегося в религиозные одеяния: Пеги и Блуа. Один из них пришел извне и в своем восстании против буржуа продемонстрировал христианское горение. Второй родился внутри и благодаря своей христианской принципиальности закалил свой гнев против буржуа. Сегодня мы уже не одиноки. Увлекший нас жизненный поток породил в нас жажду к чистоте и разоблачению. Личность, семья, родина, свобода — мы принимаем на себя все эти ценности. Но сначала их нужно вырвать из рук фальсификаторов.

Наступило время великого размежевания.

Март 1933 г.

В 1933 году выпуском специального номера «Эспри» под названием «Разрыв между христианским порядком и установленным беспорядком» мы надеялись положить начало ряду инициатив, направленных на то, чтобы вывести христианский мир из оцепенения и прервать цепь творимых им предательств. Манифест, опубликованный год спустя группой, состоящей из пятидесяти французских католиков[104], среди которых многие поставили свои подписи под этим выпуском «Эспри», явился в данном отношении, если смотреть вперед, весьма важным актом.

Мы не считаем, что в нем уже все сказано, да еще и так, как этого хотелось бы. Но он приобретает значение общего документа, отражающего перспективы, которые открываются перед нашей эпохой.

В нем выражается сожаление по поводу образования двух блоков: блока «порядка» и блока «революции» — и от имени христиан провозглашается двойное нет: «тем, кто для того, „чтобы перекрыть путь фашизму“, хотел бы завербовать их в ту армию, в которой труд и человеческая жизнь превращены в материалистический идеал и где учат, что религия — это опиум народа», и «тем, кто для того, „чтобы преградить путь коммунизму“, хотел бы завербовать их в ту армию, где добродетели порядка, власти, дисциплины оказались скомпрометированными классовыми предрассудками и интересами, чересчур узкой концепцией национального интереса и бесчеловечным пренебрежением к миру труда и где религия слишком часто рассматривается как средство временного управления».

Хорошо известно, что христиане и особенно католики (во Франции в большинстве случаев речь идет именно о них) обычно не имеют привычки первыми вступать в новые формирования, но зато в ряде случаев, кажется, имеют непреодолимое влечение ко вторым формированиям.

Тем, кто ныне говорит только о силе во внутреннем и внешнем порядке, заявление напоминает, что они «путают насилие с добродетелью силы, которая потребуется от них и которая не существует без справедливости и других добродетелей души».

Для тех, кто по забывчивости, причиной которой являются скорее недостатки воспитания, чем обдуманный эгоизм, упускает из виду главную цель революции, оно напоминает об упрямстве евреев перед лицом нового послания Мессии и подчеркивает, что столь же значительный вопрос стоял перед людьми при каждом приходе Бога в историю.

«Были ли мы достаточно внимательны к поучениям пап, касающимся социальных проблем, прочувствовали ли мы всю ту ответственность, к которой нас обязывают слова Пия XI: „Самым большим пороком XIX века явилось то, что церковь фактически утратила влияние на рабочий класс“? Нашли ли в себе христиане этого периода решимость встать на пути этого позора? Он прекратится лишь в том случае, если христиане перестанут солидаризироваться с людьми, которые в погоне за прибылью „не боятся угнетать трудящихся“, а иногда, стремясь прикрыть ее именем свои подлые лихоимства, и „злоупотребляют самой религией“, „оказываются причиной того, что церковь совершенно незаслуженно стала выглядеть греховной и получать обвинения в том, что она заняла сторону богатых“; и если христиане будут в первых рядах тех, кто будет бороться с кровавым материализмом цивилизации, разбухшей от несправедливости и ставящей огромную массу людей в бесчеловечные условия».

Кроме того, христиане призывают признать то, что рабочий мир, «вопреки патерналистской идеологии, достиг своего рода социальной зрелости», и, вместо того чтобы нападать на такую эмансипацию, «он в состоянии способствовать таинственному приближению человечества к своей полной зрелости».

Содействуют ли они замалчиванию жертв, которые 9^{67} и 12 февраля и каждую последующую неделю понесли рабочие под пулями полиции или просто взбесившихся буржуа, продолжают ли они настаивать на безусловном разграничении «жертв порядка» и «возмутителей беспорядка»? Их призывают если и не к полному политическому повороту, то по меньшей мере к минимуму духовной стыдливости.

«Эти погибшие, все эти погибшие имеют право на нашу молитву, на одинаковую жалость, на одинаковую молитву. Все они, даже те, проявить интерес к которым не удосуживается хорошо продуманное общественное мнение, обладают бессмертной душой, которую любит и хочет спасти Бог. Помолились ли мы за всех них? Оплакали ли мы их как братьев и сограждан своих? Почтим ли мы во всех них самоотверженность и общую боль человеческую? — Размышляя над стихами Пеги:

Падшие во имя какого-то божества, которое не было подлинным Богом,
Принесенные на какой-то алтарь, который не был алтарем искупления,
Помянули ли мы подлинного Бога ради тех, кто его не познал?

Выделяя эти строки, мы хотели бы предостеречь от того, чтобы это заявление, выработанное на основе чистых требований духовности, выглядело как подчиненное какой-то эксцентричной перспективе, какому-нибудь временному предрассудку. Мы не считаем, что это так. В каждую историческую эпоху существует некоторое число временных позиций, которых требует подлинно христианское миропонимание. Необходимо только обозначить их. Приведенное заявление попыталось выполнить эту задачу, но не пожелало идти дальше этого. Полагая, что во имя третьего пути необходимо отвергнуть оба существующих блока, оно не порицает тех, кто считает своим долгом совести сделать выбор в пользу той или другой из борющихся партий».

Тем не менее оно дает им достаточно ясные направления, чтобы поколебать эту совесть и эту уверенность.

В коротком предисловии составители заявления предусмотрели ту роль, которая ему, как и любому специфически христианскому утверждению, отводится в политической сфере. Поскольку никто не хочет вникать в излишне конкретно изложенные принципы, которые все без исключения пронизаны исторической случайностью, зависят от технических и тактических подходов, одни жалуются на то, что высказано слишком мало, другие, требуя теоретической точности и не желая отвлекаться от непреложных требований опыта или игнорировать первичные временные выводы, непосредственно вытекающие из этих принципов, нередко одухотворяются животворной верой, но, не сумев проникнуться ею в своих политических взглядах, жалуются на то, что сказано слишком много.

И те и другие своими протестами определяют два полюса проблемы, которую мы хотели бы обозначить здесь во всей ее значимости.

Существует проблема христианской политики, подобно тому как существует проблема христианской философии, причем обе эти проблемы взаимосвязаны.

Вопрос ставился так: что дают философу откровение и христианская жизнь: материал для размышления, внутреннюю помощь, необходимую его мышлению, или же изменение в самой природе его мышления, которое не может быть достоянием неверующего философа? Другими словами, обладает ли христианский философ особым философским даром и особым способом свидетельствования, не выводящим его за рамки собственно философии, при этом здравой философии? Аналогичным образом можно поставить вопрос: обладает ли христианский политический мыслитель или деятель методом и способами, которые диктовались бы ему самим христианством, не переставая при этом оставаться действенно политическими?

Иногда под различными предлогами христианскому мыслителю отказывают в такой привилегии.

Это происходит прежде всего благодаря клерикализму. Я не говорю о том властном клерикализме, который, оставаясь нерешительным в своих применениях, очень часто проявляется в пограничной зоне «косвенной власти», которую духовное начало по праву берет на себя по отношению ко всему временному. Речь скорее идет о клерикализме разума, присваивающего себе право суверенно судить о всякой проблеме от имени нескольких расплывчатых, весьма общих принципов с тем распространенным чувством непререкаемости, которое дает принадлежность к чему-то великому. Посредством деформации смысла «единственно необходимого» он убеждает себя в том, что в излишнем доверии к мирским средствам, восходящим к разуму, опыту и технике, или в излишней трате времени на прямую борьбу с миром, который страдает от зависимости и необеспеченности, присутствует что-то безбожное. Когда святой Павел писал, что «человек оправдывается верою», мог ли он предвидеть, как будет использовать его слова посредственное малодушие, укрывшееся в тепличном комфорте?!

Итак, вот наш обычный христианин. Если говорить о милосердии, то он, между прочим, может быть здесь самым подкованным. Наше отношение к нему строится не на том, что он чересчур привычно обращается с идеями и действием. У него нет рационального доказательства существования Бога, он просто знает, его научили, что это существование доказывается неопровержимым образом. К зрелой вере его привела не драма обращения, которая должна была пройти через всю его жизнь (что такое религиозный дух, если не постоянно совершаемое обращение?), он уже с детства обосновался в абсолютном и гармоническом, он знает, что существует вечность, справедливость, истина. Он живет, он движется в пространстве абсолюта и гармонии, если не непосредственно в их реальности, то по меньшей мере там, где они утверждаются. Он не тревожится, как школьник, перед началом решения задачи. Операция всегда заканчивается правильным ответом, а поскольку его достоинство и заключается в том, чтобы правильно кончить, он не видит ничего плохого в том, чтобы чуточку менять действие и искажать доказательство; чувство богоугодного дела лишает его сознание ошибки как раз в тот момент, когда он ее совершает.

В то же время у него есть свои мнения, свои предпочтения, свой более или менее торжествующий здравый смысл. Другие, когда похваляются таким скудным багажом, делают это из упрямства или тщеславия. У него же это нечто гораздо более важное. Его суждения проникнуты миссией. Как только самые серьезные оплошности здравого смысла приобретают какое-то по меньшей мере словесное сходство с формулами его веры и его традиции, он тут же набрасывает на него одежды вечных идей и говорит о них с такой уверенностью, которая далеко не всегда свидетельствует о его прозорливости. Именно таким образом, например, католики нередко пользуются положениями из энциклик и даже словами Священного писания; они выстраивают из них нечто вроде низкого потолка над своей головой, до которого можно без труда дотянуться рукой, но он закрывает им и небо и землю, потому что они не позволяют себе спуститься на землю, полную человеческих противоречий и противодействий, идущих от материи. Сколько читали мы таких статей, слышали таких лекций, в которых общее благо, справедливость и милосердие, институты и нравы, справедливый капитализм и справедливые требования так хорошо сочетались друг с другом, что, конечно, по мере того, как должно развиваться «восхищение чудесным синтезом, которым мы обладаем» (в сейфе?), мы чувствуем, как гармония самих формул делает их самодостаточными и ограниченными.

Не только честные и точные в своем мышлении неверующие возмущаются подобными чересчур поспешными канонизациями, идущими от лености, но и самые требовательные христиане, считающие своим первейшим долгом пройти вместе со всеми другими скромную школу опыта, естественно-научных факультетов и жизни, ибо им не было сказано, что они в одиночку будут потом своим добывать духовную пищу.

Значит ли это, что духовная деятельность со своими общими жизненными принципами, с одной стороны, и политическая, экономическая, социальная технология — с другой, являются двумя сферами, полностью не зависимыми друг от друга до такой степени, что вмешательство во вторую от имени первой якобы является иллюзией, несуразностью или даже непоследовательностью, поскольку духовный человек прекрасно может обходить стороной технические проблемы и выдвигать требования, не поддающиеся решению?

Известно, к сколь резким и жестоким спорам привела эта проблема: сначала со стороны позитивистских, светских философов, затем со стороны крайне правых эмпириков[105]. Мы не сможем воспроизвести их здесь во всех деталях. Очень часто те, кто ратовал за разделение, грешили излишним обособлением, а те, кто ратовал за сближение, в свою очередь грешили излишней взаимосвязанностью. Здесь опять-таки требуется «разделить, чтобы объединить»; это сочленение христианского политического и духовного начал требует столь же кропотливой работы, которую в свое время мы провели, обсуждая понятие христианской философии.

Необходимость разграничения между этими двумя областями, вероятно, не была в достаточной степени осознана (или просто учтена) теми, кто стремился показать всеобщий характер христианского видения. Очевидно, что для христианина история государств, как и история индивидов, включена в историю Царства Божьего, что ни одно событие не избегает воздействия провидения и закона: в той мере, в какой христианин участвует в этой истории, его долгом является не участие в игре амбиций и авантюр, а стремление обнаружить знаки провидческой истории; в той мере, в какой он предлагает обществу цели, он не может абстрагироваться от своей конечной цели и назначения каждого из членов общества; между тем цели института неизбежно накладывают свой отпечаток на его формулировки, а универсальность действий не может не найти своего отражения в предлагаемых им средствах.

В этом мы целиком и полностью согласны. Что значила бы первичность духовного, если бы порядок конечных целей не был компетентен там, где речь идет о структурах и о средствах?

Но обычным недостатком христиан, по меньшей мере христиан с добрыми намерениями, о которых мы здесь говорим, является не то, что они грешат эмпиризмом. Как мы уже видели, они скорее стремятся чересчур поспешно вывести из принципов, взятых в слишком общем плане, свое видение мира и правила своей деятельности. Они слишком легко забывают о порабощении, угрожающем плоти. Это порабощение, как и животворное воздействие духа, является законом и для христиан, и для любого человека. Это то, что его постоянно беспокоит. Опыт является для христианина своего рода естественным откровением, а история, которая только во времени воплощает вечные реальности, — это своего рода восхождение, которое предлагается ему, чтобы он мог служить этим реальностям, оставаясь всегда живым и внимательным к людям.

Из чего же состоит плоть истории? Совокупность ее взаимосвязей, с одной стороны, и вперемешку с ними весь тот живой мир божественных намерений и свободных человеческих актов, который предстает перед каждым как запутанный клубок противодействий, проблем, тревог, двусмысленностей, противоречий. Представим себе на мгновение весь этот сонм беспрерывно движущихся конкретных данностей, которые предлагаются вниманию политического деятеля. Никто не может обойтись без того, чтобы не обеспечить свое присутствие в этом конкретном опыте (а как иначе можно обеспечить присутствие, если не посредством прямого опыта), и христианин — менее чем кто бы то ни было, ибо как только он, подобно любому другому, согласится пройти их школу, быть может, получит дополнительные возможности для обретения прозорливости или осуществления деятельности. Для точности необходимо сказать, что он должен принимать детерминизм как детерминизм, трудности как трудности, противоречия как противоречия, избавляясь от всякого пустословия, чересчур быстро приходящей уверенности и излишне легко достигаемой гармонии.

Присутствовать в мире. Это одновременно проблема духовности и психологического самообладания. Если в своих социальных проповедях христианин так часто кажется неспособным справиться с живыми реальностями, то это происходит не потому, что его принципы малоэффективны, а чаще всего потому, что христианская энергия, которая должна была бы придать ему остроту (существует много значений этого слова), притупляется в нем, благодаря безотчетному благочестию, так что даже лучшим из них резкость и негодование кажутся случайными, а признание существования детерминизма, технической необходимости, временно неразрешимых противоречий — неверием. Именно поэтому из-за недостаточной твердости — впрочем, одно связано с другим — христианин слишком легко переходит от общих принципов к легковесным формулировкам, не признающим (о чем мы говорили выше) противоречий и данностей опыта, которые составляют предмет непосредственного спора.

Одновременное воскрешение человека и христианства, следовательно, не должно, как этого можно опасаться при виде наплыва принципов, духа духовной революции, приводить к росту словопрений и морализаторских призывов. Морализаторские речи несут ответственность за усреднение позиций и посредственность действия, ибо мораль морализаторства — это побочный и переродившийся продукт духовной жизни. Она существует в той же плоскости, что и идеалистическая мысль, в той усредненной (и политически умеренной) зоне, которую не посещает ничто великодушное, идет ли речь о духовном начале или о материи. Мы уже несколько раз приглашали христианских демократов поразмышлять над их заблуждениями, не ставя при этом под сомнение подлинность их намерений и их демократизм, как это можно было бы предположить. Я не стану несправедливо упрекать их в том, будто все их вдохновение сводится к такому морализаторству, к которому они, впрочем, как и многие другие, непосредственно причастны, ибо, с тех пор как началась борьба против янсенизма, оно является одним из постоянных недостатков, присущих христианскому миру. Но и они иногда не обходятся без того, чтобы не почувствовать свое согласие с критическими замечаниями в их адрес, говорящими об их неприспособленности к миру, в котором опытная данность социально-политического дела оказалась попранной столь серьезным образом. А может быть, они продолжают изрекать формулы, уже ставшие всего лишь малодейственными обращениями к доброй воле, поскольку не сумели телесно переделать себя, чтобы найти контакты с новыми данностями?

Телесно переделать себя, чтобы сохранить саму вечность, — именно в этом состоит постоянное служение христианским принципам. Говорить о неохристианстве или же, когда намерение оказывается менее добрым, о дипломатии — значит забывать о том, что вечный закон труда, осуществляемого по отношению к материи, — это беспрерывное и внезапное возникновение нового. Сегодняшним призванием христианина является, по всей видимости, требование телесного присутствия в целостном мире, о котором мы говорили с такой настойчивостью, потому что оно как никогда ранее является неотложной необходимостью. В индивидуальном плане проблема взаимоотношений между телом и духом веками обогащалась усилиями теологии. В социально-политическом плане она представляется нам почти незатронутой. А не слишком ли часто сама теология соскальзывала на почву того самого индивидуализма, с которым она воевала, когда боролась против протестантства? В ближайшие годы, возможно, мы станем свидетелями беспрецедентного возрождения общностной теологии мистического Тела, а в моральной теологии — исследования коллективного призвания христианина.

Вот мы и подошли к тому пределу, где заканчивается наша компетентность. В более непосредственном плане предшествующие размышления, как мне представляется, напоминают христианскому политическому деятелю (поскольку ему беспрерывно говорят об этом) о той коренной осторожности, которая ему крайне необходима: ему придется убедиться в том, что соединение духовных принципов с опытом и технологией — это весьма непростое дело, и зачастую ему придется держаться той и другой линии на протяжении длительного пути, не достигая их соединения друг с другом; долг его, пребывающего в таком мучительном положении (как и во всяком другом христианском положении), состоит в том, чтобы держать в руках кончики обеих нитей, короче, не предполагать, что внутренняя жизнь избавляет от необходимости обладать практической компетентностью.

Охотно воображают, что христианин способен лишь выносить моральное суждение о вещах мира. Это заблуждение. Чисто техническое суждение, конечно, делается, с его точки зрения, как бы в преддверии более глубокого взгляда, поскольку в его глазах не существует такого механизма, который не служил бы божественному управлению или не ставился бы на службу человеческой свободе. Но в большинстве случаев он далек от обладания знанием об этом глубоком предустановлении. Тогда скромность и уважение религиозного смысла истории требует от него выполнения технической работы при твердом, но ненавязчивом направляющем действии общих принципов социальной морали. В области политики существуют проблемы, неразрешимые с точки зрения технической, биологической и социальной. Они уже сами по себе достаточны для того, чтобы осудить всякую систематизацию. Здесь могут существовать несколько возможных решений, руководствующихся одним определенным духовным требованием, им может быть придан иерархический порядок. Таким образом, mutatis mutandis^{68}, христианин в других областях может выносить логические суждения, не прибегая к помощи своей веры, или же делать выбор (за исключением некоторых направлений) между многими философиями, не становясь при этом ни в одной из них христианским философом[106].

С точки зрения практической мудрости вся проблема состоит в том, чтобы определить, какие именно философские или политические позиции являются, с одной стороны, неприемлемыми для христианина, а в остальном — что именно вынуждает его проводить различие между моральными суждениями и суждениями техническими.

Возьмем пример. Капитализм, рассматриваемый как экономическая система, основывающаяся на частном присвоении капитала и предприятий и свободном обмене, не гибнет под ударами морального осуждения. Частное присвоение само по себе не является ни более, ни менее аморальным, чем коллективное присвоение. Несомненно, именно это имеют в виду энциклики, когда говорят, что капитализм по своей внутренней сути не является злом. Становится очевидным, насколько опасно насильственно включать духовное туда, где ему нет места, выносить моральные суждения о той или иной форме собственности, придавать ей «священный» характер и объединять духовные силы, пользуясь сомнительными мифами.

Если от теоретического определения капитализма мы перейдем к историческому факту его существования, то обнаружится, что в своем развитии он чреват рядом катастрофических явлений.

Одно из них: концентрация, сверхоснащенность, безработица, перепроизводство являются техническими недостатками капитализма. Следовательно, он подлежит критике по различным пунктам именно как система, как это, например, приветствовали Маркс и Прудон. Несомненно, что капитализм как данность, как система включает в себя и метафизические, и моральные элементы (так же как и коррумпированность человека, что не принимается в расчет либеральным оптимизмом), их необходимо выявлять. Но все отмеченные позиции принимают во внимание лишь общие пороки, присущие системе; коррумпированность может выступать в самых разнообразных формах, она свойственна любому беспорядку; а пренебрежение ближайшими причинами, доступными непосредственному наблюдению, означает уклонение от борьбы против беспорядка.

Но капитализм включает в себя и другой ряд катастрофических явлений: утрата человеческих ценностей в погоне за прибылью, разрыв между классами, угнетение, убийственная нищета, скудость внутренней жизни, увековечение социальной несправедливости. По этим последствиям капитализм непосредственно подпадает под нравственное осуждение. Это осуждение, в свою очередь, затрагивает и его механизмы, но проблема оказалась бы запутанной, если бы мы стремились осудить этот механизм, исходя непосредственно из моральных соображений.

Другой пример. Христианин, как таковой, не должен становиться на сторону ни правой, ни левой мифологий, определенных как нечто абсолютное. Но он может констатировать, что фактически требование социального порядка в большинстве случаев оборачивается сохранением глубоко несправедливого порядка, если иметь в виду человечность, что фактически дело справедливости оказалось в руках той или иной партии, политический авантюризм которой очевиден, теория и практика которой не отмечены глубокой революционностью, нацеленной против превратного порядка, с которым она как будто борется. Это — моральное осуждение. В том, что касается установления максимума справедливости и подлинного порядка, христианин опять-таки сталкивается с техническими проблемами, которые при сохранении всех моральных оснований связаны с соотношением наличных сил, с учетом мнений и с тысячами дополнительных обстоятельств, игнорировать которые он не может.

Вся опасность перехода от мистики к технике и от техники к действию состоит в том, что «мистика не смешивается с политикой». Вот почему надо сохранять бдительность и молиться.

Таким образом, христианин должен прежде всего думать и жить по-христиански: тогда он обретет чувство христианских перспектив и проникнется духом христианства. Затем, из уважения к общему закону труда, он должен идти в первых рядах при обсуждении технических проблем и определении собственной позиции. Таким способом ему удается сохранить молодость и завладеть всеми сокровищами истины.

Если требуется более точным образом определить то, чем может быть политическая христианская мудрость, то мы должны проявить большой интерес к тому, как эту проблему непосредственно рассматривает христианская философия.

Мы прежде всего будем исследовать то, что может дать политической жизни сумма добродетелей, делающая христианина живым человеком. Необходимо повторять, что святость не дает компетентности в практических делах. Но она говорит об осмотрительности, представляющей собою мужественную и беспристрастную науку действия. А поскольку христианин не может применять любые средства, которые отравляли бы политическое действие и в большинстве случаев проистекали бы из материального насилия, обмана, хамства, авантюризма и взяточничества, он обязан определить для себя ту «технологию духовных средств», которые придадут его действию эффективность, не лишая ее чистоты.

Наряду с этим косвенным вкладом моральных добродетелей мы должны определить, какой вклад внесло христианство в разработку концепции сообщества, отношений между его членами и перспектив его развития. Так, например, представляется бесспорным, что понятие универсального сообщества, понятие ближнего и понятие милосердия представляют собою специфически христианские образования, несоизмеримые с понятиями общества или гражданина в античном обществе. Если верно, что сообщество может быть только сообществом личностей, то не следует забывать, что именно многовековые теологические споры привели к современному понятию личности, которое также оставалось неизвестным греко-римской античности. Надо будет также, например, уточнить, понимается ли под понятием общего блага нечто отличное от расплывчатого выражения «всеобщий интерес». То же самое относится к целому ряду понятий, более или менее искаженных переменчивым употреблением слов, которые потребуется не только уточнить, но и наделить конструктивным содержанием.

Наконец, понятия и цели, которые могут быть общими у христиан и нехристиан, мы должны проверить на предмет того, насколько они соответствуют тем небесам, под которыми произрастают, и не вызывает ли свет, падающий с этих небес, глубокие изменения в них.

Первым делом христианина, работающего над этими общими понятиями, будет очищение их образа, который нередко заимствуется у посредственной традиции и чистота которого оказалась в ряде случаев искаженной многочисленными языческими влияниями и собственными предательствами христианина, что довело его до карикатурной неузнаваемости. Это — дело размежевания, следовало бы даже сказать — дело воскрешения.

Затем он должен учесть, что каждый раз, когда он отступает, вместо него начинает работать мир. Иногда плохо, иногда хорошо. Пусть он откажется от своей неблагодарной роли выдающейся личности, стоящей в стороне, и вместо того, чтобы противопоставлять нарождающемуся новому то, что сделали его предки, повернется лицом к тому, что не отмечено их печатью; пусть научится узнавать и любить в этом истину, которую отнюдь не интересует, кому она конкретно принадлежит. Таким путем он, может быть, и сумеет избежать необходимости отречения от собственных слов, скорее опасных, чем смешных. Отрицать в течение шестидесяти лет эволюцию видов, чтобы затем стать большим эволюционистом, чем сама школа (а сколько таких авантюр можно назвать), не служит ни делу христианства, ни делу истины. Существует множество социально-политических проблем, и сегодня самое время исключить подобные происшествия.

Наконец, именно в тот момент, когда христианин завершает работу по примирению со всякой истиной, представленной в мире, по бескорыстному сотрудничеству со всеми, кто ищет истину, даже если в его глазах это и не вся истина, ему остается увенчать совместные позиции добродетелью нового Евангелия. Он должен, например, желать общества справедливости, а когда он клевещет на справедливость, проповедуя расплывчатую веру в автоматизм милосердия, он профанирует одну из первейших христианских ценностей. Но он должен также сказать, что раз не бывает милосердия без прочного укоренения победно шествующей справедливости, то общество поддерживает себя в рамках справедливости, только если оно утверждает то самое отношение любви каждого к каждому, без которого все механизмы лишаются души. Он должен также помнить, что поскольку ни политика, ни свобода, ни минимальное благосостояние не являются конечной целью человека, то когда все это будет достигнуто, перед человеком раскроются новые возможности.

Остается определить, какими именно средствами следует осуществлять христианскую политику. Кое-кто, бросая взгляд на соседние страны, сожалеет о том, что у нас нет партии, которая официально воплощала бы ее. Увы! Опыт показал, что такие конфессиональные партии главным результатом своей деятельности имели привлечение внимания самодовольных сердец и переключение их энергии на ту самую «социологическую действенность» религии, которая является для нее постоянной внутренней опасностью.

Впрочем, стремление даже вне партий объединить в политическом плане всех христиан или даже всех католиков значило бы обрекать себя на бессилие по причине эклектизма. Между христианскими принципами и историческими суждениями, касающимися условий, средств и целей действия, нередко существует расхождение. Между тем только эти суждения способны приводить в движение, а поскольку христиане расходятся в их оценке, то они с неизбежностью включаются в различные действия, даже идущие в разных направлениях, даже если все они, будучи христианами, воздерживаются от некоторых целей и некоторых средств. Заблуждаются те (а их множество), кто соглашается с некоторыми принципами, руководствуясь общим мнением, при котором голос подает только их набожность или добрая воля; они отбрасывают их непосредственные следствия, которые тогда ненамеренно затмеваются классовыми или корыстными интересами. Объединение для общего политического действия людей с такими разнообразными позициями, даже если при этом реализуется принципиальное согласие (например, относительно какой-то энциклики), может осуществляться только в плане расплывчатого морализаторства, о котором выше мы говорили, что оно остается чуждым как плоти мира, так и требованиям духа[107].

Согласованное действие христиан в мирской политике, таким образом, будет обладать эффективностью, как это представляется, лишь при условии их вовлечения в конкретные дела, связанного со всей совокупностью исторических суждений и определенных практических свершений. Таким образом удастся объединить лишь меньшинство христиан: главное в том, чтобы они решились быть подлинными христианами там, где они осуществляют свою деятельность, подобно тому как другие являются таковыми на основе иных точек зрения. Объединяясь с другими христианами в сопричастии к сверхъестественному, даже работая вместе с ними над определением той христианской политической мудрости, которая у них должна быть общей, они тем не менее останутся разъединенными в их политических действиях. Они выбирают эту политику по христианским мотивам, считая ее более отвечающей требованиям справедливости, но на основе личных причин, которые не затрагивают христианства. Внутренне же они отдают себя на суд Божий, чтобы он поставил их на свое место. Но они уже включились в историю, вместо того чтобы морализировать по поводу религии.

Такое объединение христиан, обращенных к будущему, вероятно, возможно, оно подготавливается с разных сторон, но сможет воплотиться только в немощном теле пророка-паломника, бредущего по варварскому миру и соглашающегося участвовать на митингах лишь для того, чтобы говорить о не известном никому Боге. Иудея распростерлась на всей поверхности земли. Ныне она вынашивает в себе благородных. Речь идет о том, чтобы еще раз убедить христиан, которые, быть может, вступают в новую фазу своего существования, о чем говорил святой Павел, в том, что они не являются ни греками, ни иудеями, ни скифами, ни варварами, что град Божий — это не какая-то земля или партия и что им ныне надлежит подать пример другим обществам: помнить о своей миссии, прежде чем думать о безопасности.

Май 1934 г.

Это послесловие адресуется разочарованному читателю. Чего он ждал, открывая эту книгу? А чего он ждет от любого из движений, на которые взирает с такой нетерпеливостью?

Чаще всего то, чтобы ему преподнесли готовое будущее или попросту схему будущего, которая успокоила бы его возбужденное тревогой и путаницей воображение. Некогда от движения требовалось, чтобы оно было «динамичным», то есть чтобы оно производило много шума из ничего. Сегодня те же люди, требующие абсолютного на словах, требуют от него быть «конструктивным», то есть чтобы оно с самого начала обрисовало утопические общества, предвидело каждую их черточку и заранее разрешало любой из «каверзных вопросов», подобно тому как современный профессор, специалист в области уравнений, предусматривает все движения какой-нибудь переменной величины. «Стройте», говорят нам, то есть давайте нам системы, чтобы убедить нас, успокоить нас, польстить нам, избавить нас от того трудного усилия по осуществлению возрождения, которого мы так боимся, и все это — с помощью простого ключика. Мы еще раз выходим здесь на след одной из тех жизненных позиций, которые более глубоки, чем партии, ибо стоят на прямо противоположной стороне. При партийных позициях движение осуществляется вне жизненных требований и реального вовлечения, жизнь идет в рамках «кто-то что-то сказал», в рамках формулировок, высказанных на площади, а когда осознается рутинность всего этого, то, чтобы спасти мир, одну утопию заменяют другой.

Таков подлинный грех спиритуализма, который Маркс разоблачил, выступая против университетского высокомерия младогегельянцев. Разум здесь отказывается дать свой ясный и одновременно человеческий ответ на вопрос о том, где скрываются воплощенные идеи, даже если он изучит причины и повседневные тяготы людей. Он хочет прежде всего, следуя промышленному способу, к которому приучили его общие привычки, обладать совершенным чертежом завтрашнего дня, машиной, поддающейся теоретической доводке и демонтажу, если следовать инженерным планам, короче, он предпочитает мир без времени, без свободы, без плоти, без милосердия. А поскольку разум не может переступить через собственные законы, то чаще всего эту видимость познания под его прикрытием разыгрывает воображение.

Глубокие духовные и телесные революции развиваются совсем не так. Они не осуществляются ни по коллективным, ни по идеологическим полномочиям. Они не противопоставляют наличному злу, в первую очередь, образ будущего, они ему противопоставляют прежде всего негодование, протест, волю, присутствие в настоящем.

Революционное существование исходит из этого присутствия, в противном случае оно угасает. Речь идет прежде всего о невыносимом чувстве конфликта между существующим порядком и иерархией ценностей, которые личность открывает или обнаруживает вновь, благодаря размышлению и следуя необходимости. С точки зрения людей, находящихся вовне, это так называемый «негативный» период, потому что они замечают кричащие расхождения, которые вызывает конфликт, но еще не позитивную силу, которая доведет его до состояния зрелости: ее заменяют критика, размежевание, разложение, возмущение.

Те, кто несет в себе ростки будущего, тоже не всегда выявляют все его черты, а в ряде случаев выступают людьми, не представляющими себе даже его главной значимости, но они чувствуют его неопровержимое наличие и слышат несколько простых новых слов, которые оно им нашептывает, оглушая своей простотой и новизной (поэтому кое-кто упрекает их в том, что они ничего не изобрели сами). Таким образом, воля получает направленность благодаря новому требованию. Если конфликт, то актуальный, если отрицания, то актуальные, и воля, которая делает поворот в новом направлении в этот момент, в гораздо большей мере устремляется к новой цели. Фаза отрицания дополняется радикальной волевой ориентацией, осознанием руководящих принципов и жизненных задач, глубочайшее размышление сотрудничает в этом с сознательно проведенным анализом, разоблачением и решимостью.

Только тогда для доброго порядка наступает время включить в дело предвосхищающее воображение. На этом этапе оно отнюдь не бесполезно, оно связывает движение с той далекой звездой, до которой, как мы знаем, никогда не добраться, но известно все же, что спасение лежит на пути, который связывает нас с ней, или же его вообще нигде нет. Между этой предельной схематичностью и задачами нынешнего дня можно представить ряд промежуточных предвидений, поддающихся все большей и большей конкретизации; они представляют собою ступеньки между моим духом и идеалом, который он для себя избрал. Я должен буду рассматривать их как символические тем больше, чем больше они отдалены, и как опасные тем больше, чем больше они претендуют на то, чтобы предписывать мне определенное действие, а не только на то, чтобы придавать ему направленность, и как еще более опасные, если они отвращают меня от деятельности. Но, проявляя осторожность, я могу принять их как временные формы овладения неизвестным, как импульс для моего действия, как его ориентацию.

Становится очевидным, какую нечестную войну ведут те, кто обвиняет нас и нашу «духовную революцию» в бегстве в мир «мистических компенсаций» (они-то понимают под этим мистификаторские компенсации), вместо того чтобы лицом к лицу сойтись с беспорядком эпохи. Мы отвергаем всякую солидарность с тем «спиритуализмом», который громил Маркс и который чересчур поспешно в пылу сражения был им отождествлен с любой возможной формой спиритуализма, в частности с чисто христианской традицией. Буржуазный спиритуализм, как мы говорили выше, это отказ от связи с бытием, от духовного присутствия (которое является еще более глубоким, чем деятельность)[108]. Маркс, сосредоточивая внимание на материальных условиях жизни духа и его актуальном порабощении, послужил истине в борьбе против бесчеловечного спиритуализма даже несмотря на то, что скомпрометировал ее, подвергнув систематизации. Еще раз поле сорных трав взрастило доброе зерно хотя бы тем, что шокировало рационализированную истину и академические притязания. Со своей стороны мы считаем тщетной «борьбу с марксизмом» в плане политической полемики вперемешку с коалиционными интересами, как с чем-то полностью завершенным в тех формах, в каких это выражают партии. Мы стремимся подняться до самых его истоков и идем дальше, чем он. И если мы подхватываем то призвание, которое марксизм отклонил после того, как частично понял и взял на себя, призвание, которое дало глубокие корни в человеке, то все же направляем в иную сторону ток живительного сока, который его еще питает. Мы не радуемся тому, что разгромили или одолели его, а только испытываем удовлетворение оттого, что нам удалось спасти все то позитивное, что нынешний наш противник дал человечеству. У нас есть свой способ «быть марксистами»: он будет состоять в том, чтобы вновь найти универсальность воплощения и наделить его нашим присутствием.

Вот почему живое дело, которое мы предлагаем в этом произведении, должно получить свое развитие во времени, а чтобы быть живым с самого начала, оно не должно перескакивать через этапы. Сегодня мы лишь едва можем начать работу по предвидению того, чем станут наши институты через двадцать, через сто лет; от этого отказываются даже самые проницательные люди. Те же, кто претендует на точное знание в данной области, дурачат нас или же дурачат самих себя, уводя в сторону от самого главного.

А главное сегодня, задача нынешнего дня — это прежде всего вызывать повсюду, где этому еще препятствует инерция привычек и стремление к комфорту, необходимый нравственный конфликт между фактическим беспорядком и духовными ценностями, еще пребывающими в дремлющем состоянии у огромного числа людей. В то же время следует ускорить развал беспорядка посредством постоянной критики различных его сторон и способов сопротивления ему, которые он сам изобрел. Этому осознанию вкупе с осознанием собственной причастности злу мы должны подготовить, пока оно созревает, духовное основание, на котором борцы завтрашнего дня, когда настанет время сражений, смогут найти себе не убежище, автоматически обеспечивающее безопасность и выгоду, а фундамент для создания в новой атмосфере омоложенной всепобеждающей души. Наконец, в начале строительных работ мы должны определить направления и первые этапы деятельности. Пока ни мы и никто другой не знает, какие именно трудности встретятся на этих путях, но какое это имеет значение сегодня, какое это имеет значение вообще, если наше человеческое призвание всегда будет состоять в том, чтобы пойти по правильному пути и не сбиться с него, а вовсе не в том, чтобы на первом же этапе устроиться в комфортабельной гостинице или купить путеводитель, чтобы совершать путешествие, сидя в кресле.

Прежде чем пытаться решить проблемы, которые восходят к опыту живого изобретательства, мы должны обратить свое внимание на фундаментальные человеческие ситуации, которые обосновывают новый стиль жизни.

Дух, сколь бы мало внимания он ни уделял перспективам завтрашнего дня, не может не предчувствовать, насколько безнадежно устареют даже в наших глазах большинство политических споров, которые сегодня создают политико-идеологический климат. Мы все еще завалены безнадежно устаревшими проблемами, по меньшей мере поскольку они существуют в той форме, в какой настойчиво ставятся: все проблемы парламентской политики с их полярностью «правые — левые», проблемы, которые касаются формы правления, тогда как значение ныне имеют только формы строя, «социальные, политические, экономические структуры, лежащие в его основании», «защита демократии» в тот момент, когда речь идет не о том, чтобы оправдать ее первые начинания, а о том, чтобы создавать ее заново в новом мире. Кроме того, существует известное число проблем, еще сохраняющих свою актуальность, но быстро устаревающих, таких, как критика капитализма или старая либеральная критика социализма.

Надо отвести некоторое время и тем и другим проблемам, поскольку они продолжают еще существовать. Но мы сумеем пойти дальше и сохранить подлинную актуальность лишь в том случае, если благодаря какому-нибудь пророческому порыву сумеем понять духовные перспективы завтрашнего дня, которые поддаются воображению с гораздо большей степенью безусловности, чем его технические структуры.

Нам представляется, что в конкретном историческом развитии нашего времени (не будем говорить о неподдающихся предвидению духовных спорах) будут превалировать три трудные для решения проблемы.

Когда экономические революции освободят производство и созданные им блага от капиталистической дани, механизм будет работать без принуждения, что диктуется бесконечно ускоряющимся производством. Как об этом все время говорит Жак Дюбуэн, мы перейдем из мира дефицита в мир изобилия, и — в соответствии с законом роста потребления — из мира наличных денег в мир, где денег не будет вовсе. Следовательно, мы идем к такому стилю жизни, при котором жизненно необходимый труд, сегодня занимающий весь день у большинства людей, станет всего лишь одним из занятий наряду с другими и будет все больше и больше уходить в тень по сравнению со свободно избранной деятельностью и досугом. Это будет мир, из которого мало-помалу исчезнут тревога за прожиточный минимум, тяжелый физический труд, забота о завтрашнем дне. В то же время комфорт и удобства существования посыплются, как из рога изобилия. Изобилие, безопасность, комфорт. Но что станет с самим человеком: либо он удовлетворится буржуазной посредственностью, либо, опираясь на материальное освобождение, устремится к новому духовному подъему?

Все будет зависеть от внутренних требований, с которыми столкнется это материальное изобилие. Быть может, после того, как веками человечество испытывало бедность духа в условиях материальной бедности, оно будет призвано к более тяжкому испытанию в осуществлении духовности в условиях материального изобилия. Во всяком случае, требуется предусмотреть и изобрести совершенно новый стиль жизни. Очевидно, что речь идет не только о том, чтобы жить в соответствии с обедненной политической формулой «чем-то занять досуг», но и о том, чтобы придать досугу новый смысл, а это нечто совсем другое. В соответствии с выбором, который мы совершим, производство создаст либо мир сытых мелких буржуа, либо же людей, ставших наконец свободными и способными на протяжении большей части дня вести мистические споры и предаваться собственно человеческим занятиям. Берегись революции, побеждающей нищету бедняка (и в этом ее духовность), если она ставит на ее место ужасающую нищету богача. Со своей стороны, мы осуществляем одновременно и против нищеты и против богатства революцию бедности, формы которой мы не предвидим, но которая, не отворачиваясь от нового мира, использует царящее в нем изобилие для приумножения как его плодотворности, так и бескорыстия.

Централизация производства, взаимопереплетение интересов, сближение индивидов и коллективов благодаря увеличению скорости дает нам сверх того все более взаимосвязанный и организованный мир. По мере того как исчезают индивидуально-семейные ячейки экономики, имеющие краткосрочное значение, достаточно четко обособленные, которые составляли арматуру мира наших отцов, коллектив стремится увеличить свое место и свою власть. Удачливая эволюция, с одной стороны: социальное расточительство будет значительно сокращено, а общественное пробуждение, которое в течение четырех веков тормозилось господством разнузданного индивидуализма, найдет в этих коллективных организациях если не свою душу, то по меньшей мере своих жаждущих его сторонников. Но было бы ребячеством скрывать то, что такое расширение коллективной власти и коллективной организованности таит в себе наряду с бесценными обещаниями и страшную опасность. Первичной человеческой ценностью является личность, сообщество, — это только конечная гармония личностей; нам не удастся построить сообщество, противостоящее личностям или даже просто без участия в нем личностей; мы сможем достичь сообщества только благодаря личностям, которые являются его вершиной. Между тем коллективы, так же, как и личности, и еще более настойчиво, чем они, неизбежно будут тяготеть к злоупотреблению своей властью. Такова вторая апория завтрашнего дня: каким образом в условиях значительно коллективизированного строя сумеем мы сохранить суверенную автономию личности, если иметь в виду ее развитие в гармонии с господством права?

Первая зона безопасности должна создаваться вокруг воспитания ребенка. Тоталитарные коллективы будут стремиться подчинить его канонам своей официальной метафизики; не будучи столь наивными, чтобы развивать личности, эти неуничтожимые центры нонконформизма, они станут поточно фабриковать маленьких коммунистов, маленьких фашистов и других граждан по определенной мерке Уже сегодня наши дети готовятся главным образом к выполнению своих социальных ролей, а не к своему метафизическому бытию. В противовес либеральному воспитанию мы выдвигаем требование иерархии ценностей и выбора. Но такая иерархия и такой выбор могут быть доступны только личности, тогда как долг государства состоит в том, чтобы поставить ей на службу материальные ресурсы и (весьма деликатно) предоставить в ее распоряжение врачей, психологов, профессиональных наставников, духовных воспитателей, которые помогут ей выявить свои специфические особенности.

Далее, взрослого человека должна охранять зона экономической безопасности. Человек, который потенциально может жить и есть за счет своих собственных средств, может плевать на прусского короля. Определенная форма частной собственности, которая, впрочем, может быть иной, чем собственность на какое-нибудь благо, например, собственностью на функцию или на такое право, как право на труд, установит некоторое буферное заграждение между возможным злоупотреблением властью со стороны коллектива и законной автономией личности. Именно поэтому мы предусматриваем также на всех уровнях экономической или политической организации такой строй, который мы, чтобы лучше обозначить его принцип, называем строем, децентрализованным вплоть до личности. Поскольку власть стремится следовать собственным путем, мы, в соответствии с прудоновской формулой, будем бдительно следить за тем, чтобы распределить ее между рядом сообществ, из которых одни будут рядоположенными (с арбитражным органом), а другие сочлененными (с определенной автономией на каждом уровне). Таким образом, когда более широкое сообщество попытается злоупотреблять своими властными полномочиями, промежуточные сообщества (или сообщества боковых ответвлений) напомнят ему о необходимой мере, а когда, напротив, индивидуализм отдельных людей или узких сообществ сделает попытку анархического обособления, те же промежуточные коллективы вернут их к исполнению социального долга. Мы, разумеется, предполагаем, что эти компенсационные механизмы, чуждые как либерально-индивидуалистическому, так и коллективистскому оптимизму, не будут зависеть от игры денег или каких-либо сил внутренней инерции. Мы предполагаем — это плохо сказано. Не строя себе иллюзий относительно превратностей человека и тяжеловесности наилучшим образом смонтированных механизмов, мы считаем, что здесь необходим постоянный и по возможности автоматический контроль, чтобы в любой момент можно было исправить отклонение, ведущее к беспорядку. Здесь мы можем указать лишь принцип, а специалисты в области наук о человеке должны будут, опираясь на опыт и извлекая из него уроки, определить целую систему предохранительных клапанов, противовесов, рулей, компенсаторных механизмов, сигналов, которые будут корректировать недостатки социально-политической машины, подобно тому как они уже делают это по отношению к промышленной машине.

Но этим все не кончается. Это первый шаг человека на пути своего избавления от инерции привычки и стремления поставить себе на службу механизмы, а может быть, в какой-то мере использовать их в борьбе с самим собой. И при всем при этом ему необходимо оставаться человеком. Личность нельзя спасти вопреки ее собственному желанию. Когда детство прошло, все средства воспитания взрослого человека: ремесло, пресса, зрелища и т. п. — должны постоянно работать и воссоздаваться для того, чтобы вырвать его из-под влияния коллективного конформизма и включить в деятельность, которую он исполнял бы с чувством ответственности. Общественная жизнь должна будет стать в достаточной степени ненавязчивой, чтобы обеспечить каждой личности возможность уединяться и предаваться размышлениям, ведущим его к свободе, на которую имеет право каждый человек и посягать на которую не имеет права никакая сила в мире. Частная жизнь, которую буржуазные нравы отравили, сделав ее замкнутой, которая одновременно станет открытой и еще более интимно-личной, должна будет сделаться обновленной ячейкой общности, где испытывается человечность людей и их самоценность. Наконец, каждый общественный пост функционально должен будет обладать ответственностью, пропорциональной уровню власти, которая ему предоставляется. Таким образом, возрожденные и организованные в сообщество личности займут место класса, а соединенные вместе власть и бедность станут наиболее притягательными ценностями.

Примечания:

1

Dumont F. Science de l'homme: de Mounier aux taches d'haujourd'hui / Esprit, 1983, № l.P. 121.

2

Meunier ?. Pourquoi «Esprit»? / Esprit, 1932, № 1. Le tract special.

3

Наст. изд. С. 464.

4

Бердяев Н. А. Самопознание. Опыт философской автобиографии. М… 1991. С. 85.

5

Lacroix J. Personne et amour. P., 1955. P. 94–95.

6

Мунье Э. Что такое персонализм? М… 1994. С. 15.

7

Мунье Э. Что такое персонализм? М… 1994. С. 15.

8

Mounier E. Traite du caractere / Oeuvres. V. 2. P. 526. 415. 2 Ibid. P. 133

9

Ricoeur P Meurt le personnalisme, revient la personne / Esprit, 1983, № 1

10

Наст. изд. С. 479.

17

Вот почему мы оставили почти в неизменном виде каждую из публикаций, какой она появилась в журнале

18

Достаточно хотя бы немного знать тех «спиритуалистов», с которыми сталкивался Маркс, университетское самодовольство младогегельянцев, товарищей его молодости, гнусное двуличие промышленников Манчестера, чтобы понять ту страсть, с какой он реагировал на все что На этот счет с большой для себя пользой можно прочесть работу: Cornu A. Les annees d'apprentissage de K. Marx. Alcan, 1934.

19

Мы предпочитаем говорить «искусственный» вместо «абстрактный». Со вторым термином, как будет видно в дальнейшем, связаны самые нелепые недоразумения.

20

Вероятно, СССР также начинает отдавать себе отчет в том, что нельзя безнаказанно попирать этот закон сообществ. Таким же образом христианин полагает, что всякое сообщество, вплоть до всеобъемлющего человеческого сообщества, включается в мистическое Тело воплощенной божественной Личности.

21

Мы не отвергаем бесспорного позитивного значения Французской революции и осуществленного ею освобождения. Мы только говорим, что в ней радикальное зло оказалось связанным со светоносными результатами.

22

Очевидны наши оговорки по поводу высказывания «поступок — это личность», содержащего в себе риск превратить личность в пленника ее же свободно осуществляемых «сиюминутных» волеизъявлений.

23

Духовная, поскольку она восходит.

24

К сожалению, вместо того чтобы жертвовать ею в пользу того, что ее возвышает, случается под воздействием безликих сил, свойственных конформизму, нивелировать ее. Величие и слабость коммунизма, поскольку в нем перемешано и то и другое.

25

Формулировки типа: личность — это «поступок», «напряженность», «агрессивность», — и их политические последствия представляются нам самой значительной двусмысленностью позиций «Нового порядка»^{142}.

26

Gabriel Marcel. Journal metaphysique.

27

Вместе с Шелером, который в данном случае говорит Gesamtperson (целостная личность).

28

Например, Шелер Дюркгейм говорил об обществе, опираясь на принцип подобия, что близко нашему описанию

29

Шелер: Lebensgemeinschaft; Дюркгейм: общества в зависимости от разделения общественного труда; Бергсон: закрытые общества, включающие в себя одновременно и общества, которые мы составляем с другими, и жизненные общества.

30

Rahaud. Essai sur les societes animales / Les origines de la societe, a la Renaissance du livre.

31

Шелер говорит, что подобное общество связано посредством субъективных, а не объективных a priori.

32

Например, расизм.

33

Это требование ни в коей мере не является либеральным. Мы вовсе не отрицаем, что долгом государства является, например, распространение всеми имеющимися у него средствами того, что оно считает истинным, или обуздание материальных интересов, направленных против общего блага.

34

Мы абстрагируемся от ее сверхъестественной реальности, которая не принадлежит к компетенции настоящего исследования и которая в глазах христианина уравновешивает все остальное и многое по ту сторону от него.

35

Семья, как жизненное общество, не обладает ценностью большей, чем любое другое жизненное образование. Значение семьи состоит в том, чтобы быть духовной ячейкой. Недопустима пропаганда, защищающая ее от имени устаревших форм экономики или сугубо национального интереса (см., например, заявления Муссолини о приросте населения).

36

См. по этому поводу прекрасную работу Ж. Маритена^{143} в: Du regime temporel et de la liberte. Desclee de Brouwer. P. 575.

37

Мы говорим «дано», а не «возможно»: условия крайней нищеты оставляют место для добродетелей лишь исключительного характера.

38

Подчеркнем: свою индивидуальность. Никто не обладает правом приносить в жертву кого бы то ни было, кроме себя самого, — ни членов своей семьи, ни соратников по партии и т. д. (с этой стороны опять-таки наблюдается усложнение различных случаев).

39

Здесь нельзя допустить путаницы. Только совершенное сообщество имеет право быть всеобъемлющим. Конкретные общества, присваивающие себе это имя, узурпируют право, которое им не принадлежит и соблюдения которого они могут требовать только через насилие

40

Denoel et Steete (ed.). Le fascisme.

41

Муссолини.

42

В момент своего появления в печати это определение заканчивалось следующими строками: «Пусть простят нас наши зарубежные друзья. В данное время мы вынуждены продолжать этот начатый со всеми разговор в узком семейном кругу. Мы следим за их усилиями, они сотрудничают с нами. Мы обращаемся к нашим товарищам из „Ордр ну во“. Как раз в тот момент, когда, как мы полагали, они стремились иначе, чем мы, с помощью иных методов, но в конечном итоге в том же направлении, искать принципы организации новой экономики, они затеяли с Гитлером спокойную беседу с глазу на глаз. И что же они говорят ему? Конечно же чуточку критикуют, как, дескать, вы, великий человек, ухитрились игнорировать многие вещи, которые нам очевидны! Но главным образом они высказывают в его адрес такое пылкое восхищение, что мы, при всей нашей наивности, не смогли не почувствовать его опасность. „В духовных истоках национал-социалистского движения, — читаем мы, — заложены зародыши необходимой и новой революционной позиции“» (Bulletin de l'Ordre nouveau, decembre 1933).

43

Lettre ouverte a Andre Gide / Nouvelle Revue francaise, 1 avril 1934.

44

Мы приносим извинение за цитирование еще не опубликованного материала: доказательство предназначалось слушателям в ходе дискуссии в «Союзе во имя истины» («Union pour la verite»).

45

Известно, что с того времени этот коммунизм показал себя (или выявил) весьма инакомыслящим. См., в частности: «Mise au point» / Esprit, juillet 1934.

46

Орфография письма сохранена в соответствии с оригиналом. — Ред.

47

Этот манифест, появившийся в «Эспри» в октябре 1934 г., получил продолжение в ряде предисловий к работам по литературе, архитектуре, музыке, кино, написанных Деии де Ружмоном, Эдмоном Юмо, Пьером Эме Тушаром, Жаном Лабаском, Луи Эмилем Галеем, Морисом Жобером, Валери Жайе. Около полусотни писателей, художников, артистов, директоров театров и т. д. выразили свое желание присоединиться к нему

48

С тех пор как была написаны эти строки, «Ассоциация революционных писателей и художников», следуя указаниям из Москвы, в значительной мере отказалась от такого догматизма если не непосредственно в своей деятельности, то, по меньшей мере, в своих заявлениях. Но чего стоит эта беспартийная мудрость, если она слепо повинуется приказам, идущим от одной партии?

49

?. Mounter. De la propriete capitaliste a la propriete humaine / Oeuvres. V. 1. Paris, 1961.

50

Автор приводит список более 40 общественных деятелей и деятелей культуры, выразивших согласие подписаться под этим манифестом. — Ред.

51

Здесь необходимо уточнение: корпорация при современном строе была бы орудием финансовой власти против свободного профсоюзного движения.

52

Для более подробного знакомства с моими пояснениями и обоснованиями см. мою работу De la propriete capitaliste a la propriete humaine / Esprit, avril 1934. Данная заметка была написана до переиздания статьи в книге Mounter E. Oeuvres. V. I. Paris, 1961.

53

Это письмо является ответом на «Открытое письмо Эмманюэлю Мунье», опубликованное в «Об» («L'Aube») 21 января 1934 г. Оно было воспроизведено в той же газете от 27 февраля, и за ним последовали уточнения.

54

Именно она отделяет нас от известной «Правой молодежи» («Jeune droite»), несмотря на некоторое сходство в принципах и отдельных решениях, акцентирование которого пришлось по душе и примирительной, и вероломной критике.

55

Lacroix J. La democratie et la souverainete du droit / Esprit, mars 1935.

56

На представлениях «Кориолана»^{144}.

57

6 февраля^{145}.

58

Revue des Jeunes, 15 fevrier 1933.

59

Echo de Paris, 25 mars 1933. 2 Franfois Mauriac / Echo de Pans, 25 mars 1933; Annales, 10 mars 1933.

60

Appendices de Revolution personnaliste et communautaire, I. (Meunier E. Oeuvres. V. 1. Paris, 1961).

61

Francois Mauriac / Annales, 10 mars 1933.

62

Carrie I Revue des Jeunes, 15 fevrier 1933.

63

Esprit, decembre 1933

64

Chant funebre (Montherlant H.).

65

Махатма Ганой, цит. по Ромену Роллану.

66

Sag., VIII, I. В одной из заметок нового издания.

67

С ними можно ознакомиться в работах Ганди; см. также содержательную главу Жака Маритена об «очищении средств» в книге «Du regime temporel» (Desclee de Brouwer).

68

Eloge de la force / Esprit, fevrier 1933. P. 307.

69

Ганди.

70

Thierry Maulnier, Jean Maxence, Robert Francis. Demain la France

71

Нам случалось употреблять это выражение. Оно выявило скрывающиеся в нем опасности. Оставим его.

72

Не в самих принципах, которые остаются безупречными, а истолковании, в их апологетике, а иногда и в способе изложения

73

Даже тогда, когда она проистекает из убеждений столь же бесспорно революционных, каковыми являются убеждения Марселя Мартине, Виктора Сержа и каковыми они вчера были у Жана Ришара Блока.

74

См. выше, в каком смысле мы используем эти слова.

75

Теперь мы знаем, что индивидуальное является всего лишь частью анонимного, но ни в коей мере не этапом на пути к личности.

76

Все эти слова необходимо поставить в кавычки: достаточно хорошо известно, какой образ они вызывают.

77

Три револьверных выстрела, и вот вам святые жертвы, ничтожный политик, диктатор-самодур, который обязан своим возвышением убийству и который, как говорится, воздвиг памятник убийце! Правда, пресса тут же сумела представить все как обычную смерть, сфабриковав исторические слова, по поводу которых она, эта управляемая пресса, должна была заранее договориться, чтобы здесь не было разнобоя^{146}.

78

Мы имели не один случай, чтобы подчеркнуть наши расхождения с «Новым порядком»^{147}. Выделим, однако, в ряду его достижений замечательное исследование: Cl. Chevalley, Michel Gladis. La mort des partis / Bulletin de l'Ordre nouveau, octobre 1933. Мы сделаем оговорку лишь относительно недостатка, довольно распространенного в такого рода исследованиях, который самые здравые наблюдения превращает в систематизированные и искусственные — а нередко и плутовские — построения, как если бы в их руки чудом попала абсолютно чистая доска.

79

Мы понимаем под фашизмом любое духовное диктаторство сообщества по отношению к личностям, независимо от того, утверждается ли оно открыто или навязывается с помощью политической или экономической диктатуры государства и частных интересов· фашистское движение — это любое движение, ставящее нас перед опасностью такой диктатуры.

80

Таковы наши расследования в «Эспри» по поводу колоний, полиции, агентства «Ава»^{148}, денег в их отношении к различным формам человеческой деятельности и т. д.

81

«Исповедь для нашего брата христианина». См. с. 228 и сл.

82

На лотерейные розыгрыши предметов можно смотреть менее строго. Это, может быть, стоит сказать относительно важных или непреклонных персонажей.

83

«О собственности», см. с. 152 и ел

84

Было бы недостойно настаивать на более специфической обязанности, выпадающей на долю этого излишества, когда узаконенное сообщество лишается уважения в пользу противостоящих ему ограниченных сообществ. Если угнетающе действующий беспорядок создает невыносимую ситуацию, эта обязанность начинает свое действие с реального и вполне ощутимого самопожертвования.

85

Ответы на вопрос «Эспри» по поводу духовных средств удивительным образом соответствуют идее (и даже самому выражению) «светский порядок».

86

Я сошлюсь на «Общество друзей Духа» («Communaute des Amis d'Esprit»), образованное в июле 1933 года (его устав опубликован в июльском номере журнала «Эспри») и впоследствии положившее начало различным замкнутым сообществам, а также на «Сообщество» («Communaute») и «Крестовый поход» («La Croisade»), представленные в «Эспри» в феврале 1935 года.

87

Для лучшего понимания этого раздела не лишним будет напомнить, что он был написан по горячим следам беспорядков 6 февраля 1934 года

88

Тем не менее публичные лжецы должны быть названы поименно. Один из наших друзей в «Эспри» (январь 1934) разоблачил ту самую личную и коллективную мелкобуржуазную «честь», которая служит то для того, чтобы скрывать гниение, то для того, чтобы сбросить со счетов смиренные судьбы, то для того, чтобы с легкостью придать себе величие, не затронув ни одну из этих слабостей. Что касается самых высоких, а также и самых горделивых форм чести, то мы подчиняем их святости, которая соединяет в себе и величие и скромность. Именно это г. Массис в «Ревю Нувель» и г. Тьери Молнье в 1934 году назвали апологетикой безволия и малодушия. Агенты политической рекламы ныне могут утверждать все что угодно. Для них достаточно одного апломба. Но когда для этой цели ссылаются на Пеги, то наступает наша очередь кричать: «Держи вора!»

89

Об этом свидетельствовало само название специального номера «Эспри» (март 1933): «Разрыв между христианским порядком и установленным беспорядком», — в подготовке которого приняли участие Жак Маритен, Андре Филип, Дени де Ружмон, Николай Бердяев, Александр Марк, Жак Плакван, Этьен Борн, Жорж Изар, Оливье Лакомб.

90

Мы лишь следуем по пути, открытому Ж. Маритеном в его труде «Религия и культура» («Religion et Culture». Desclee de Brouwer; «Religion et Culture» / Esprit, janvier 1933), a также Ш Журне в серьезной статье «Христианский общественный порядок» («L'Ordre social chretien» / Nova et Vetera, octobre — decembre 1931).

91

Выражение принадлежит Ж. Маритену («Религия и культура»)

92

Кор. 10:3—4

93

Maritain J. Religion et Culture.

94

Мы, разумеется, отсылаем к энциклике «Quadragesimo anno»^{149} тех многочисленных католиков, которые не читали ее и, вероятно, нашли эту картину излишне мрачной

95

По поводу того, что следует далее, см.: Saint Thomas. Sum. Th., II-a, II-ae, q. 42, a. 2; Commentaire a «La poilitique» d'Aristote, III, ch. V; Insurrection — Dictionnaire d'Apologetique de A. d'Ales.

96

1,3

97

1,6.

98

См., например: Р. de la Tattle — Insurrection.

99

1900, t. II, № 531, 532. Philosophia Moralis, 1900, № 616.

100

См., в частности: Encyclique «Studiorum Ducem» de Pie XI (29 juin 1923); GwrigouLagrange. Perfection chretienne et contemplation.

101

Samt Jean de la Croix. Cantique spirituel.

102

Saint Thomas. Sum. Th. I-a, II-ae, q. 106. a. I: «Et ideo dicendum est quod principaliter nova lex est lex indita, secundario autem est lex scripta» (a. I). В следующей статье на вопрос о том, оправдывает ли он новый закон, святой Фома отвечает, что в новом законе содержатся два элемента: данная изнутри милость Духа Святого, которая оправдывает, и человеческие деяния, которые не оправдывают. «Undi Apostolus dicit II ad Cor., 3: „Littera occidit, Spiritus autem vivificat“. Et Augustinus exposit, in libro de Spiritus et Littera, quod per litteram intelligitur quaelibet scriptura extra homines existons, etiam moralium praeceptorum qualia continentur in Evangelio. Unde etiam littera Evangelii ccideret, nisi adesset intenus gratia fidei sanans»^{150}.

103

Цит. Грётхюзеном в: «Origines de l'esprit bourgeois en France».

104

«Pour le bien commun» («Во имя общего блага») — «Les responsabilites du chretien et moment present» (Desclee de Brouwer).

105

Последняя фраза стала предметом полемики между де Бройлем и Ж. Виалату, которая получила свое завершение в книге· Vialatoux J. Morale et politique (Desclee de Brouwer).

106

Что касается «скромности», о которой мы здесь говорим, то ее определение мы можем найти, например, в энциклике «Quadragesimo anno», что ни для кого не удивительно. В тот самый момент, когда она утверждает примат нравственного закона по отношению к экономике, она добавляет, что церковь (которая в соответствии с этим документом берет на себя его защиту) «не признает за собой права без оснований вмешиваться в ход временных дел» и что если она иногда и вынуждена вмешиваться во все, что касается нравственного закона, то «во всяком случае не в техническую сферу, по отношению к которой она не располагает соответствующими средствами и нужной компетенцией».

107

Мы, разумеется, исключаем действие ради специфически религиозных нужд (например, католическое действие).

108

Эта работа уже была в печати, когда нам в руки попала превосходная работа X. де Мана «Социалистическая идея» (Man H. de. L'idee socialiste). Мы с удовлетворением обратили внимание на то, что теоретик социализма высказывает положения, весьма близкие к нашим.