Сладко, когда на просторах морских разыграются ветры, С твердой земли наблюдать за бедою, постигшей другого, Не потому, что для нас будут чьи–либо муки приятны, Но потому, что себя вне опасности чувствовать сладко. Сладко смотреть на войска на поле сраженья в жестокой Битве, когда самому не грозит никакая опасность. Но ничего нет отраднее, чем занимать безмятежно Светлые выси, умом мудрецов укрепленные прочно: Можешь оттуда взирать на людей ты и видеть повсюду, Как они бродят и путь, заблуждаяся, жизненный ищут; Как в дарованьях они состязаются, спорят о роде, Ночи и дни напролет добиваясь трудом неустанным Мощи великой достичь и владыками сделаться мира. О вы, ничтожные мысли людей! О чувства слепые! В скольких опасностях жизнь, в каких протекает потемках Этого века ничтожнейший срок! Неужели не видно, Что об одном лишь природа вопит и что требует только, Чтобы не ведало тело страданий, а мысль наслаждалась Чувством приятным вдали от сознанья заботы и страха? Мы, таким образом, видим, что нужно телесной природе Только немногое: то, что страдания все удаляет. Пусть наслаждения ей предоставить и многие можно, Но и приятней порой и не против воли природы, Если в хоромах у нас не бывает златых изваяний Отроков, правой рукой держащих зажженные лампы, Чтобы ночные пиры озарять в изобилии светом; И серебром не сверкают дома, и златом не блещут, И не гудят под резным потолком золоченым кифары; Люди же вместо того, распростершись на мягкой лужайке На берегу ручейка, под ветвями высоких деревьев, Скромными средствами телу дают усладительный отдых, Если к тому ж улыбается им и погода, и время Года усыплет цветами повсюду зеленые травы. Не покидает и жар лихорадочный тела скорее, Коль на узорных коврах и на ярком пурпуровом ложе Мечешься ты, а не должен лежать на плебейской подстилке. И потому, так как нет от сокровищ для нашего тела Проку нисколько, равно как от знатности или от власти, То остается считать и душе это все бесполезным. Разве, когда ты порой глядишь на свои легионы, Что по равнине снуют, представляя примерную битву, Вместе с большим подкрепленьем в запасе и конницей сильной, С равным оружьем в руках, с одинаковой силою духа, Иль когда видишь ты флот снующим повсюду на море, Что ж, убегают тогда, устрашенные зрелищем этим, В ужасе все суеверья твои? Разве страх перед смертью Сердце покинет твое, оставив его беззаботным? Если ж мы видим, что это смешно и глумленья достойно, В самом же деле боязнь и заботы, преследуя смертных, Не устрашаются звоном доспехов и грозным оружьем, Но пребывают всегда средь царей и властителей смело, И не робеют они ни пред золота блеском нисколько, Ни перед пышностью яркой роскошных пурпуровых тканей, То усомнишься ли ты, что сила здесь в разуме только, Если к тому же вся жизнь пробивается наша в потемках? Ибо как в мрачных потемках дрожат и пугаются дети, Так же и мы среди белого дня опасаемся часто Тех предметов, каких бояться не более надо, Чем того, чего ждут и пугаются дети в потемках. Значит, изгнать этот страх из души и потемки рассеять Должны не солнца лучи и не света сиянье дневного, Но природа сама своим видом и внутренним строем.
Ныне зиждительных тел основных объясню я движенье. Коим все вещи они порождают и вновь разлагают; Сила какая к тому принуждает их, скорость какая Свойственна им на пути в пустоте необъятной пространства, Ты же внимателен будь и выслушай то, что скажу я. Знай же: материя вся безусловно не сплочена тесно, Ибо все вещи, как мы замечаем, становятся меньше И как бы тают они в течение долгого века, И похищает их ветхость из наших очей незаметно; В целом, однако, стоит нерушимо вещей совокупность В силу того, что тела, уходящие прочь, уменьшают Вещи, откуда ушли, а другие собой приращают: Те — заставляя стареть, а эти — цвести им на смену, Всё же не медля и тут. Так весь мир обновляется вечно; Смертные твари живут, одни чередуясь с другими, Племя одно начинает расти, вымирает другое, И поколенья живущих сменяются в краткое время, В руки из рук отдавая, как в беге, светильники жизни.
Если же думаешь ты, что стать неподвижно способны Первоначала вещей и затем возродить в них движенье, Бродишь от истины ты далеко в заблужденьи глубоком. Ведь, в пустоте находясь и витая по ней, неизбежно Первоначала вещей уносятся собственным весом Или толчками других. И часто, в движенья столкнувшись Вместе, одни от других они в сторону прядают сразу. И удивляться нельзя: ведь они в высшей степени крепки, Плотны и вески, и вспять отскочить им ничто не мешает. Дабы ты лучше постиг, что тела основные мятутся В вечном движеньи всегда, припомни, что дна никакого Нет у вселенной нигде, и телам изначальным остаться Негде на месте, раз нет ни конца ни предела пространству, Если безмерно оно и простерто во всех направленьях, Как я подробно уже доказал на основе разумной. Раз установлено так, то телам изначальным, конечно, Вовсе покоя нигде не дано в пустоте необъятной. Наоборот: непрерывно гонимые разным движеньем, Частью далёко они отлетают, столкнувшись друг с другом, Частью ж расходятся врозь на короткие лишь расстоянья. Те, у которых тесней их взаимная сплоченность, мало И на ничтожные лишь расстояния прядая порознь, Сложностью самых фигур своих спутаны будучи цепко, Мощные корни камней и тела образуют железа Стойкого, так же, как всё остальное подобного рода. Прочие, в малом числе в пустоте необъятной витая, Прядают прочь далеко и далёко назад отбегают На промежуток большой. Из них составляется редкий Воздух, и солнечный свет они нам доставляют блестящий. Множество, кроме того, в пустоте необъятной витает Тех, что отброшены прочь от вещей сочетаний и снова Не были в силах еще сочетаться с другими в движеньи. Образ того, что сейчас описано мной, и явленье Это пред нами всегда и на наших глазах происходит. Вот посмотри: всякий раз, когда солнечный свет проникает В наши жилища и мрак прорезает своими лучами, Множество маленьких тел в пустоте, ты увидишь, мелькая, Мечутся взад и вперед в лучистом сиянии света; Будто бы в вечной борьбе они бьются в сраженьях и битвах В схватки бросаются вдруг по отрядам, не зная покоя, Или сходясь, или врозь беспрерывно опять разлетаясь. Можешь из этого ты уяснить себе, как неустанно Первоначала вещей в пустоте необъятной мятутся Так о великих вещах помогают составить понятье Малые вещи, пути намечая для их постиженья. Кроме того, потому обратить тебе надо вниманье На суматоху в телах, мелькающих в солнечном свете, Что из нее познаешь ты материи также движенья, Происходящие в ней потаенно и скрыто от взора. Ибо увидишь ты там, как много пылинок меняют Путь свой от скрытых толчков и опять отлетают обратно, Всюду туда и сюда разбегаясь во всех направленьях. Знай же: идет от начал всеобщее это блужданье. Первоначала вещей сначала движутся сами, Следом за ними тела из малейшего их сочетанья, Близкие, как бы сказать, по силам к началам первичным, Скрыто от них получая толчки, начинают стремиться, Сами к движенью затем понуждая тела покрупнее. Так, исходя от начал, движение мало–помалу Наших касается чувств, и становится видимым также Нам и в пылинках оно, что движутся в солнечном: свете, Хоть незаметны толчки, от которых оно происходит.
Ныне в коротких словах объясню тебе, Меммий, какая Скорость присуща телам основным при движеньи в пространстве. Утром, когда от зари по земле разольется сиянье, И, запорхав по лесам и по зарослям, пестрые птицы В воздухе нежном везде заливаются звонкою песней, Видишь, с какой быстротой восходящее солнце внезапно Всё облекает кругом потоками яркого света! В этом мы можем всегда совершенно легко убедиться. Но и тот жар, что идет от солнца, и свет его ясный Не в пустоте совершают свой путь; и двигаться тише Свет принужден, пока он рассекает воздушные волны. Не в одиночку идут и жара отдельные тельца, Но подвигаются, все сплотившись и скучившись вместе; А потому и назад друг друга они отвлекают, Да и преграды извне заставляют их двигаться тише. Первоначала же все, которые просты и плотны, Чрез пустоту совершая свой путь, никаких не встречая Внешних препятствий, одно составляя с частями своими И неуклонно несясь туда, куда раз устремились, Явно должны обладать быстротой совершенно безмерной, Мчась несравненно скорей, чем солнца сияние мчится, И по пространству лететь во много раз дальше в то время, Как по небесному своду проносятся молнии солнца.
***
И не исследовать тут по отдельности первоначала, Чтобы узнать, по каким созидаются вещи законам.
Те же, которые свойств материи вовсе не знают, Думают нам вопреки, что без воли богов неспособна, Приноровляясь ко всем человеческим нуждам, природа Года менять времена и выращивать хлебные злаки И остальное творить, чем смертных к себе привлекает Страсти божественной зов, вождя нашей жизни, и манит В сладких утехах любви порождать поколенья живущих, Чтоб не погиб человеческий род, для которого боги Будто бы создали всё. Но они в измышлениях этих, Кажется мне, далеко уклонились от здравого смысла. Ибо, коль даже совсем оставались бы мне неизвестны Первоначала вещей, и тогда по небесным явленьям, Как и по многим другим, я дерзнул бы считать достоверным, Что не для нас и отнюдь не божественной волею создан Весь существующий мир: столь много в нем всяких пороков. Это впоследствии я объясню тебе, Меммий; теперь же Мы возвратимся к тому, что осталось сказать о движеньи.
Я полагаю, теперь доказать тебе будет уместно, Что никакие тела не имеют возможности сами Собственной силою вверх подниматься и двигаться кверху, Чтобы тебя не ввело в заблужденье горящее пламя. Ибо, лишь вспыхнет оно, всегда разгорается кверху Так же, как злаки растут и тянутся кверху деревья, Хоть в силу веса тела всегда устремляются книзу. И если, взвившись, огонь досягает до кровли строений, Пламенем быстрым лизать начиная и балки и бревна, То не подумай, что он это делает собственной силой. То же бывает, когда, при пускании крови из тела, Хлещет и брызжет она, выбиваясь высокой струею. Да и не видишь ли ты, с какой силою балки и бревна Вон выпирает вода? Ведь чем глубже мы их погружаем Сверху отвесно, на них напирая сильней и сильнее, Тем их стремительней вверх вытесняет она, извергая. Так что наружу они половиною большей взлетают. Но и сомнения нет, полагаю, что сами собою Эти тела в пустоте всегда устремляются книзу. Так совершенно должно оказаться и пламя способно, Будучи выжато, вверх подниматься в воздушном пространстве, Хоть в силу веса само по себе оно тянется книзу. Разве не видишь того, как факелы неба ночные Огненный след за собой оставляют на своде небесном, В том направленьи летя, куда путь им указан природой? Или как падают вниз на землю блестящие звезды? Также и солнце с высот небосвода везде разливает Жар, и поля и луга осыпает своими лучами; Значит, и солнечный жар точно так же к земле тяготеет. Наискось, видишь, сквозь дождь пролетают и молнии сверху, И, вырываясь из туч, то туда, то сюда постоянно Перебегают огни, и на землю их падает пламя.
Я бы желал, чтобы ты был осведомлен здесь точно так же, Что, уносясь в пустоте, в направлении книзу отвесном, Собственным весом тела изначальные в некое время В месте неведомом нам начинают слегка отклоняться, Так что едва и назвать отклонением это возможно. Если ж, как капли дождя, они вниз продолжали бы падать, Не отклоняясь ничуть на пути в пустоте необъятной, То никаких бы ни встреч, ни толчков у начал не рождалось, И ничего никогда породить не могла бы природа.
Если же думает кто, что тела тяжелее способны В силу того, что быстрей в пустоте они мчатся отвесно, Сверху на легкие пав, вызывать и толчки, и удары, Что порождают собой движения жизни, то, право, Бродит от истины он далеко в заблужденьи глубоком. Ибо всё то, что в воде или в воздухе падает редком, Падать быстрее должно в соответствии с собственным весом Лишь потому, что вода или воздуха тонкая сущность Не в состояньи вещам одинаковых ставить препятствий, Но уступают скорей имеющим большую тяжесть. Наоборот, никогда никакую нигде не способна Вещь задержать пустота и явиться какой–то опорой, В силу природы своей постоянно всему уступая. Должно поэтому всё, проносясь в пустоте без препятствий, Равную скорость иметь, несмотря на различие в весе. Значит, нельзя и телам тяжелее на легкие сверху Падать никак и рождать при падении этом удары, Чтобы движенья менять, из каких созидаются вещи. Вновь повторяю: тела непременно должны отклоняться, Но незаметно совсем; чтоб отнюдь никому не казалось, Что мы движение вкось вопреки очевидности мыслим. Ибо мы можем всегда совершенно легко убедиться, Что в силу веса тела, поскольку мы можем заметить, Вкось устремляясь, итти при падении сверху не могут. Но что они никуда от линии строго отвесной Не отклонятся ничуть, — разве кто–нибудь это усмотрит?
Если ж движения все непрерывную цепь образуют И возникают одно из другого в известном порядке, И коль не могут путем отклонения первоначала Вызвать движений иных, разрушающих рока законы, Чтобы причина не шла за причиною испоконь века, Как у созданий живых на земле не подвластная року, Как и откуда, скажи, появилась свободная воля, Что позволяет итти, куда каждого манит желанье, И допускает менять направленье не в месте известном И не в положенный срок, а согласно ума побужденью? Ибо сомнения нет, что во всем этом каждому воля Служит начальным толчком и по членам движенья проводит. Также не видишь ли ты, что в тот миг, как отворят ворота Перед конями, они всё же вырваться вон и помчаться Столь же мгновенно, как дух их стремительный жаждет, бессильны? Ибо материи вся совокупность должна возбудиться В теле повсюду, чтоб ей, возбудившись во всех его членах, Духа порыву затем последовать было возможно. Видишь из этого ты, что движенье рождается в сердце И начинает итти, руководствуясь волею духа, Передаваясь затем по телу всему и по членам. Это совсем не похоже на то, когда мы поддаемся Внешним толчкам и вперед их силою движимся мощной. Ибо тогда целиком вся материя нашего тела Двигаться будет, от нас, очевидно, совсем не завися, Вплоть до того, как она удержится нашею волей. Видишь ли ты, наконец, что хоть сила извне и толкает Многих людей и влечет их часто стремглав, понуждая Против их воли итти, но всё же в груди нашей скрыто Нечто, что против нее восстает и бороться способно, По усмотренью чего совокупность материи также И по суставам должна, и по членам порой направляться Или сдержаться, умчавшись вперед, и вернуться на место? И потому в семенах, помимо ударов и веса, Должен ты также признать и другую причину движений, Чем обусловлена в нас прирожденная эта способность; Из ничего ведь ничто, как мы видим, не может возникнуть. Правда, препятствует вес появленью всего от ударов, Силою как бы извне; но чтоб ум не по внутренней только Необходимости всё совершал и чтоб вынужден не был Только сносить и терпеть и пред ней побежденный склоняться, Легкое служит к тому первичных начал отклоненье, И не в положенный срок и на месте дотоль неизвестном.
И никогда не была материи масса плотнее Сжатой, ни больших в себе не имела она промежутков, Ибо ничто не привходит в нее и ничто не уходит. А потому и теперь пребывают всё в том же движеньи Вечно зачатков тела, в каковом пребывали и раньше. Тем же порядком и впредь продолжать они двигаться будут. То, что доселе всегда рождалось, то будет рождаться В тех же условьях и жить, и расти постоянно, и крепнуть Столько, сколько кому суждено по законам природы. Силе нельзя никакой нарушить вещей совокупность, Ибо и нет ничего, куда из вселенной могла бы Скрыться материи часть, и откуда внезапно вломиться Новая сила могла б во вселенную, сделать иною Всю природу вещей и расстроить порядок движений.
Здесь не должно вызывать удивленья в тебе, что в то время Как обретаются все в движении первоначала, Их совокупность для нас пребывает в полнейшем покое, — Если того не считать, что движется собственным телом, — Ибо лежит далеко за пределами нашего чувства Вся природа начал. Поэтому, раз недоступны Нашему зренью они, то от нас и движенья их скрыты. Даже и то ведь, что мы способны увидеть, скрывает Часто движенья свои на далеком от нас расстояньи: Часто по склону холма густорунные овцы пасутся, Медленно идя туда, куда их на пастбище тучном Свежая манит трава, сверкая алмазной росою; Сытые прыгают там и резвятся, бодаясь, ягнята. Всё это издали нам представляется слившимся вместе, Будто бы белым пятном неподвижным на склоне зеленом. Также, когда, побежав, легионы могучие быстро Всюду по полю снуют, представляя примерную битву, Блеск от оружия их возносится к небу, и всюду Медью сверкает земля, и от поступи тяжкой пехоты Гул раздается кругом. Потрясенные криками, горы Вторят им громко, и шум несется к небесным созвездьям; Всадники скачут вокруг и в натиске быстром внезапно Пересекают поля, потрясая их топотом громким. Но на высоких горах непременно есть место, откуда Кажется это пятном, неподвижно сверкающим в поле.
Ну а теперь ты узнай из дальнейшего сущность и свойства Мира начал основных; сколь они, различаясь по формам, Многообразны и как разнородны они по фигурам. Не оттого, что из них лишь немногие сходны по форме, Но что они вообще не все друг на друга похожи. Не удивляйся: ведь раз их количество столь изобильно, Что ни конца у них нет, как указано мной, ни итога, То и не могут они, разумеется, все совершенно Склад однородный иметь и похожими быть по фигуре. Кроме того, посмотри на людей, посмотри на немое Племя чешуйчатых рыб, на стада, на зверей и на стаи Пестрые птиц, что, у вод собираясь повсюду веселых, По берегам ручейков, и озер, и потоков толпятся Или по дебрям лесов и по зарослям частым порхают; В особь любую вглядись по отдельности в каждой породе, Ты убедишься, что все они разниться будут фигурой. Иначе дети своих матерей узнавать не могли бы, Как и детенышей мать; а они это могут, как видишь, Да и не хуже людей друг друга всегда различают. Так у святилищ богов, разукрашенных, часто теленок Падает пред алтарем, в дыму фимиама заколот, Крови горячий поток испуская с последним дыханьем. Сирая мать между тем, по зеленым долинам блуждая, Ищет напрасно следы на земле от копыт раздвоенных, Всю озирая кругом окрестность, в надежде увидеть Свой потерявшийся плод; оглашает печальным мычаньем Рощи тенистые; вспять возвращается снова и снова К стойлам знакомым в тоске по утраченном ею теленке. Нежные лозы, трава, орошенная свежей росою, И глубоко в берегах текущие реки не могут Ей утешения дать и отвлечь от заботы нежданной; Не занимают ее и другие телята на тучных Пастбищах и облегчить не могут ей тяжкой заботы: Так она жаждет найти то, что близко и дорого сердцу. Нежное стадо козлят с голосами дрожащими также Знает рогатых своих матерей; и бодливый ягненок — Блеянье матки своей. И, голосу внемля природы, Обыкновенно бежит к материнскому вымени каждый. Если возьмешь, наконец, ты отдельные хлебные зерна Злаков любых, то и тут не найдешь совершенно похожих Так, чтобы не было в них хоть каких–нибудь мелких отличий. То же различие мы замечаем средь раковин всяких, Лоно пестрящих земли, там, где мягкими волнами море Влагу сосущий песок убивает в изгибе залива. Так что опять повторю, что должны точно так же иные Первоначала вещей, — раз они порожденья природы, А не при помощи рук на один образец создавались, — В формах различных летать и несхожими быть по фигурам.
Нам не составит труда объяснить на основе разумной То, почему проникать несравненно пронзительней может Молний огонь, чем земной, исходящий от факелов наших: Будет довольно сказать, что небесное молнии пламя Тоньше гораздо и всё состоит из мельчайших частичек, А потому проходить оно может в такие отверстья, Где не пробиться огню ни от дров, ни от факелов наших. Кроме того, через рог фонаря проникает свободно Свет, но не дождь. Почему? Ибо света тела основные Мельче, чем те, из каких состоит благодатная влага. И хоть мгновенно вино, когда цедишь его, протекает, Но потихоньку идет и сочится ленивое масло; Иль потому, что его, очевидно, крупней элементы, Иль крючковатей они и спутаны больше друг с другом; И получается так, что не могут достаточно быстро Связь меж собой разорвать по отдельности первоначала И вытекать, проходя чрез отверстие каждое порознь.
Надо добавить еще, что и мед и молочная влага На языке и во рту ощущаются нами приятно; Наоборот же, полынь своей горечью или же дикий Тысячелистник уста нам кривят отвратительным вкусом. Так что легко заключить, что из гладких и круглых частичек То состоит, что давать ощущенье приятное может; Наоборот, то, что нам представляется горьким и терпким, Из крючковатых частиц образуется, тесно сплетенных, А потому и пути к нашим чувствам оно раздирает, Проникновеньем своим нанося поражения телу.
Всё, наконец, что для чувств хорошо или кажется плохо, Разнится между собой и несходные формы имеет; Так, не подумай, что в дрожь приводящий, пронзительно–резкий Визг от пилы состоит из гладких равно элементов, Как и пленительный звук, что певец извлекает искусный, Беглыми пальцами струн пробужденной касаясь кифары. И не считай, что по форме похожие первоначала В ноздри проходят людей, когда трупы зловонные жгутся, Или когда окропят киликийским шафраном подмостки, И по соседству алтарь благовоньем панхейским дымится. Не полагай и того, что от сходных семян происходят Краски, которые взор своим цветом прекрасным ласкают, Так же, как те, что нам режут глаза, заставляя слезиться, Или же видом своим возбуждают у нас отвращенье. Ибо всё то, что для нас и отрадно и чувству приятно, Должно в себе содержать изначальную некую гладкость; Наоборот, что для чувств и несносно и кажется жестким, То несомненно в себе заключает шершавое нечто. Есть элементы еще, что ни гладкими не назовешь их, Но и не скажешь про них, что они закорючены остро: В них выдаются скорей лишь углы небольшие наружу, Так что скорей щекотать они чувства способны, чем ранить. Винную гущу сюда отношу я и вкус девясила. Жгучий огонь, наконец, и холодного инея иглы Не одинаково нам уязвляют телесные чувства, Как указует на то осязанье того и другого. Ведь осязание, да, осязанье, клянуся богами, Чувства источник у нас, когда в тело извне проникает Что–нибудь, либо же, в нем зародившись, язвит его больно, Иль веселит, исходя при зиждительном деле Венеры, Или, когда семена, столкнувшись, мешаются в теле И, в беспорядок придя, производят смятение чувства, В чем непосредственно сам убедишься ты, если рукою Как–нибудь тело свое по любой его части ударишь. Вот почему и должны далеко не похожие формы Быть у начал, раз они вызывают различные чувства.
Что, наконец, представляется нам затверделым и плотным, То состоять из начал крючковатых должно несомненно, Сцепленных между собой наподобие веток сплетенных. В этом разряде вещей, занимая в нем первое место, Будут алмазы стоять, что ударов совсем не боятся, Далее — твердый кремень и железа могучего крепость, Так же как стойкая медь, что звенит при ударах в засовы. Вещи другие, тела у которых текучи и жидки, Будут скорей состоять из гладких и круглых частичек. Ибо легко, как вода, растекается горсточка маку: Круглые зерна его не держатся, вместе сплотившись, А по наклону бегут от малейшего их сотрясенья. И в заключение: всё, что мгновенно из глаз исчезает И разлетается, — дым, например, иль туман, или пламя, — Пусть состоит целиком не из гладких и круглых частичек, Не сплетено из частиц, тем не менее, спутанных цепко, Так что и тело колоть они могут и в камни проникнуть, Не пребывая в связи. Ибо то, что, мы видим, возможно Чувствам унять, состоит, как не трудно тебе догадаться, Из элементов таких, что не спутаны цепко, но остры. Если ж какая–нибудь представляется горькою жидкость, — Влага морей, например, — то не надо тому удивляться: Жидкость ее состоит из гладких и круглых частичек, Но и шершавые к ней примешались, дающие горечь; А крючковатыми быть для сцепленья им вовсе не надо. Хоть и шершавы они, однакоже и шаровидны: Им и катиться легко, и язвить одновременно чувства, А чтоб ты лучше постиг, что и грубые могут начала С гладкими смесь составлять в Нептуновом теле соленом, Можно для этого их разобщить и увидеть отдельно Пресной воду морей, когда, просочившись сквозь землю, Каплет она в водоем и, стекая, становится мягкой. Ибо, при грубости их, ее горечи мерзкой начала, Не уходя в глубину, на поверхности держатся почвы.
Это тебе разъяснив, продолжаю я следовать дальше. Первоначала вещей, как теперь ты легко убедишься, Лишь до известных границ разнородны бывают по формам. Если бы не было так, то тогда непременно иные Были б должны семена достигать величин необъятных. Ибо, при свойственных им одинаково малых размерах, Не допускают они и значительной разницы в формах. Предположи, например, что тела изначальные будут Три или несколько больше частей заключать наименьших; Если затем ты начнешь эти части у данного тела Переставлять или снизу наверх, или слева направо, Ты обнаружишь тогда, сочетания все их исчерпав, Все изменения форм, что для этого тела возможны; Если ж иные еще получить ты желаешь фигуры, — Части другие тебе прибавить придется. И дальше Новые части опять для дальнейших нужны сочетаний, Если еще и еще изменять пожелаешь фигуры. И, таким образом, форм новизна приращение тела Вслед за собою влечет; а поэтому нечего думать, Будто вещей семена бесконечно различны по формам: Иначе надо считать, что иные размеров огромных Будут, а это принять, как уж я доказал, невозможно. Ткани тогда у тебя иноземные и мелибейский Пурпур, окрашенный в цвет Фессалии раковин ярких, И переливы цветов на хвостах золотистых павлинов Все бы померкли совсем перед яркостью новых предметов; Были б в презреньи у всех и мирра и мед благовонный; Лебедя песнь и напев пленительной Фебовой лиры Не раздавались тогда б и замолкли по той же причине: Ибо одно за другим превосходней бы всё возникало. Но и обратно: могло б и в худшее всё обращаться Тем же путем, как оно достигать бы могло совершенства; Ибо одно за другим отвратительней всё бы являлось И для ноздрей и ушей, и для глаз, и для нашего вкуса. Если же этого нет, но все вещи в известных пределах Держатся с той и с другой стороны, то признать ты обязан, Что разнородность фигур у материи также предельна. И, наконец, от огня и до стужи зимних морозов Также положен предел и обратно он точно отмерен. Всякий ведь холод и жар, переходы тепла между ними В этих границах лежат, равномерно их все заполняя. Так что творения все различаются в точных пределах, Ибо с обеих сторон они резкой отмечены гранью: Пламенем жарким с одной, а с другой — леденящим морозом.
Это тебе разъяснив, продолжаю я следовать дальше: Первоначала вещей, как теперь ты легко убедишься, Сходные между собой по своим однородным фигурам, Неисчислимы совсем. Ибо, если положены грани Разнице в формах, должны похожие первоначала Или бесчисленны быть, иль материи вся совокупность Будет конечною, что невозможно, как я доказал уж В этих стихах, говоря, что материи мелкие тельца От бесконечных времен совокупность вещей сохраняют При непрерывных толчках, возникающих всюду в пространстве. Ибо, хоть реже иных ты встречаешь животных и видишь, Что плодовитость у них значительно меньше, однако В странах и землях других, далеко отстоящих отсюда, Может их много найтись, и число их окажется полным. Так укажу я тебе, для примера, из четвероногих На змееруких слонов. Всю Индию крепкой стеною Множество тысяч столбов ограждает из кости слоновой, Так что проникнуть туда невозможно: такая там сила Этих зверей, а у нас лишь изредка можно их встретить. Но уступлю я тебе и в этом: пускай существует Вещь средь рожденных вещей лишь одна в своем роде, которой Нет подобной нигде на всем протяжении мира; Если, однако, запас материи для зарожденья Вещи такой бесконечен бы не был, она не могла бы Ни появиться на свет, ни расти, ни найти себе пищу. Ведь в самом деле, пускай во вселенной для вещи единой Будет зиждительных тел число ограничено. Как же, Где и откуда они и силой какой соберутся В бездне материи всей и в смешеньи начал инородных? Нет, я уверен, никак сойтись они вместе не могут; Но, наподобье того, как при страшных кораблекрушеньях Мощные моря валы разносят кокоры и банки, Мачты и реи, носы кораблей и плывущие весла, Так что везде, по всему побережью, видны вырезные Кормы разбитых судов, указанья дающие смертным, Чтобы от козней, и сил, и обманов коварного моря Прочь убегали они и ему бы не верили, даже Если лукавая гладь улыбается тихого понта, — Так, если вздумаешь ты число ограничить известных Первоначал, то тогда их вечно рассеивать будут, В стороны врозь разнося, материи розные токи, Так что они никогда не смогут, сойдясь и сплотившись, Ни удержаться в связи меж собой, ни расти, умножаясь; Но ведь на наших глазах происходит и то и другое: Вещи способны всегда возникать и, возникнув, развиться. Первоначала вещей, таким образом, всякого рода Неисчислимы и всё, очевидно, способны восполнить.
Вот почему никогда нельзя смертоносным движеньям Жизни навек одолеть и ее истребить совершенно. Но и движенья, что жизнь создают и способствуют росту, Вечно созданья свои сохранять нерушимо не могут. Между началами так с переменным успехом в сраженьях Испоконь века война, начавшися, вечно ведется: То побеждают порой животворные силы природы, То побеждает их смерть. Мешается стон похоронный С жалобным криком детей, впервые увидевших солнце. Не было ночи такой, ни дня не бывало, ни утра, Чтобы не слышался плач младенческий, смешанный с воплем Сопровождающим смерть и мрачный обряд погребальный.
Вот что при этом еще основательно надо запомнить, Запечатлевши в уме, и всегда принимать во вниманье: Нет ни одной из вещей, доступных для нашего взора, Чтобы она из начал состояла вполне однородных; Нет ничего, что различных семян не являлось бы смесью. Что же имеет в себе и сил и возможностей больше, Тем указует на то, что и больше оно заключает Разного рода начал совершенно различного вида. Множество, прежде всего, заключает земля изначальных Тел, из которых ключи, прохладу несущие, вечно Полнят моря, и таких, из которых огни возникают. Ибо во многих местах пламенеет зажженная почва, Самый же страшный огонь извергает свирепая Этна. Дальше содержит земля и такие тела, из которых Людям и злаки растит наливные, и рощи густые, И доставляет ручьи, и листья, и тучные пастьбы Диким породам зверей, бродящим по горным высотам. Матери имя богов потому и дают ей великой, Матери диких зверей и праматери нашего тела.
Греции древней ее премудрые пели поэты
* * *
Будто бы парою львов она правит в своей колеснице, Этим давая понять, что повисла в воздушном пространстве Наша земля, что земля опираться на землю не может. Львов запрягли потому, что и самые дикие дети Должны пред силой забот материнских покорно склоняться. Голову ей увенчали венком крепостным, указуя, Что защищает она города на местах неприступных. В этом уборе теперь проносят по целому свету, Ужас вселяя везде, божественной матери образ. Люди различных племен по старинным священным заветам «Матерь Идэя» ее именуют и толпы фригийцев В свиту дают ей затем, что из этого края впервые Злаки расти на земле, по преданию, начали всюду. Галлы сопутствуют ей, указание этим давая, Что, оскорбив божество материнское и непочтенье Выказав к родшим, никто не должен считаться достойным, Чтобы на свет порождать поколенья живого потомства. Бубны тугие гудят в их руках и пустые кимвалы, Хриплые звуки рогов оглашают окрестности грозно, Ритмом фригийским сердца возбуждает долбленая флейта; Свита предносит ножи — необузданной ярости знаки, Дабы сердца и умы толпы нечестивой повергнуть В ужас священный и страх перед мощною волей богини. Лишь колесница ее в городах появилась обширных, И одаряет она, безмолвная, благами смертных, Путь перед ней серебром устилает и медной монетой Щедрой рукою народ, и сыплются розы обильно, Снежным покровом цветов осеняя богиню и свиту. Вооруженный отряд, которому греки Куретов Имя фригийских дают, играя оружием острым, Тут же пускается в пляс, опьяненный пролитою кровью, Страшно при этом тряся косматыми гребнями шлемов; Изображают они Диктейских Куретов, на Крите Зевса младенческий крик заглушавших, коль верить преданью Вместе с детьми, что вокруг дитяти в стремительной пляске Мчались и медью о медь, кружась, ударяли размерно, Чтобы ребенка Сатурн не настиг прожорливой пастью И не поранил бы тем материнского сердца навеки. Вот потому–то Великую Мать провожают с оружьем. Или хотят указать, что оружием люди отважно Отчую землю должны защищать по веленью богини И для родителей быть и опорой надежной и славой Как ни прекрасны и стройны чудесные эти преданья, Правдоподобия в них, однакоже, нет никакого. Ибо все боги должны по природе своей непременно Жизнью бессмертной всегда наслаждаться в полнейшем покое, Чуждые наших забот и от них далеко отстранившись. Ведь безо всяких скорбей, далеки от опасностей всяких, Всем обладают они и ни в чем не нуждаются нашем; Благодеяния им ни к чему, да и гнев неизвестен. Что до земли, то вовек лишена она всякого чувства, Но, так как многих вещей в ней содержатся первоначала, Может на свет выводить она многое способом разным. Если же кто называть пожелает иль море Нептуном, Или Церерою хлеб, или Вакхово предпочитает Имя напрасно к вину применять, вместо нужного слова, То уж уступим ему, и пускай вся земная окружность Матерью будет богов для него, если только при этом Он, в самом деле, души не пятнает религией гнусной.
Так, хоть нередко стада на одной луговине пасутся И густорунных овец, и племени коней отважных, И круторогих быков под той же небесною кровлей, И утоляют в одной и той же реке свою жажду, Разно, однако, живут; и родителей свойства, и нравы Все сохраняют они по наследству в отдельных породах: Так велика разнородность материи в каждом отдельном Виде травы полевой и в каждом источнике водном. Далее, все состоят живые созданья из крови, Мяса, костей, из тепла, из жил, сухожилий и влаги; Всё это также совсем не похоже одно на другое, И образовано всё из начал по фигурам не сходных. Далее, что на огне разгорается пламенем, также, Если другого в нем нет, оно всё же в себе заключает Нечто, откуда огонь выбивает и может светиться, Искры метать из себя и далеко развеивать пепел. Если подобным путем проследишь ты и всё остальное, Ты обнаружишь тогда, что во всем потаенно сокрыты Многих вещей семена и начала различного вида. Многое есть, наконец, где даны в сочетаньи со цветом Также и запах, и вкус. И, прежде всего, приношенья, Что по обряду богам, на алтарь возложив, сожигают. Значит, начала должны заключаться в них разного вида: Запах проходит ведь там в наше тело, где цвет не пробьется, Цвет же отдельно идет, и отдельно и вкус проникает В чувства: ты видишь теперь, что фигуры их первые разны. В соединение здесь, таким образом, разные формы Входят, и всякую вещь образуют семян сочетанья. Даже и в наших стихах постоянно, как можешь заметить, Множество слов состоит из множества букв однородных; Но и стихи, и слова, как ты непременно признаешь, Разнятся между собой по своим составным элементам: Не оттого, что из букв у них мало встречается общих, Иль что и двух не найти, где бы всё было точно таким же, Но что они вообще не все друг на друга похожи. Так же и в прочем, хотя существует и множество общих Первоначал у вещей, тем не менее очень различны Могут они меж собой оставаться во всем своем целом; Так что мы в праве сказать, что различный состав образует Племя людское, хлеба наливные и рощи густые.
Думать, однако, нельзя, что всему сочетаться возможно Всячески. Ибо тогда ты повсюду встречал бы чудовищ, И полузвери везде, полулюди водились, и также Длинные ветви порой вырастали б из тела живого; Множество членов морских у земных бы являлось животных, Да и химер бы тогда, извергающих пламя из пасти, На всеродящей земле выращивать стала природа. Но очевидно, что так никогда не бывает, и вещи, Лишь от известных семян и от матери также известной Все возникая, растут, сохраняя все признаки рода. Ясно, что это должно по известным законам свершаться. Ибо из пищи любой проникают в отдельные члены Тельца, которые им подходящи, и там, сочетаясь Вместе, рождают они движения нужные; те же, Что не пригодны, назад извергаются в землю природой; Также еще от толчков незаметно выходит из тела Множество тел, что ни с чем не могли ни войти в сочетанье Ни внутри воспринять и усвоить движения жизни. Но не подумай, смотри, что относятся эти законы Только к созданьям живым: ими все ограничены вещи. Ибо, подобно тому, как природою в целом не схожи Вещи рожденные все, точно так же они несомненно Все состоят из начал по фигурам взаимно не сходных; Не оттого, что из них лишь немногие сходны по форме, Но что они вообще не все друг на друга похожи. Далее, коль семена отличны, должны различаться Все промежутки, пути, сочетания, тяжесть, удары, Встречи, движения их: всё то, что не только живые Все разделяет тела, но и землю от моря отдельно Держит и своду небес не дает на нее опуститься.
Выслушай далее то, что познал я путем изысканий Сладостных, и не считай, что все белые вещи, какие Светлыми кажутся нам, из начал образуются белых, Или что черное всё порождается семенем черным; Словом, не думай, что вещь, коль она обладает окраской Той иль иной, потому ее носит, что в ней основные Тельца ее вещества окрашены цветом таким же. Ибо у тел основных никакой не бывает окраски, Ни одинаковой с той, что присуща вещам, ни отличной. Если же думаешь ты, что тела таковые не могут Быть постижимы умом, то находишься ты в заблужденьи. Ибо, ведь если слепой от рожденья, который ни разу Солнца лучей не видал, познаёт осязанием вещи, Что лишены для него с младенчества всякой окраски, То, очевидно, наш ум составить себе представленье Может вполне о телах, никаким не окрашенных цветом. Да ведь и сами–то мы, в темноте осязая предметы, Не ощущаем того, что они обладают окраской. Это тебе доказав, покажу я теперь, что бывают Также такие тела, что совсем не имеют окраски. Всякий ведь цвет перейти, изменившись, способен во всякий; Но невозможно никак так действовать первоначалам, Ибо должно пребывать всегда нерушимое нечто, Чтобы не сгинуло всё совершенно, в ничто обратившись. Ведь, коль из граней своих что–нибудь, изменяясь, выходит, Это тем самым есть смерть для того, чем оно было раньше Так что вещей семенам берегись придавать ты окраску, Ибо иначе в ничто у тебя обратятся все вещи.
Далее, если признать, что окраска совсем не присуща Первоначалам вещей, и они лишь по формам различны И порождают из них и меняют цвета как угодно, — Так как имеет всегда большое значенье, с какими И в положенья каком войдут в сочетание те же Первоначала и как они двигаться будут взаимно, — То доискаться тебе не составит труда никакого, Как происходит, что вещь, недавно лишь бывшая черной, Может внезапно предстать блестящей и белой, как мрамор. Так, если буря начнет вздымать водяные равнины, Мраморно–белыми тут становятся волны морские. Будет довольно сказать, что предмет, представлявшийся черным, Если смешалась его материя и изменился В ней распорядок начал, и ушло, и прибавилось нечто, Может на наших глазах оказаться блестящим и белым. Если же волны морей из семян состояли б лазурных, То уж никак бы тогда побелеть было йм невозможно. Ибо как хочешь мешай семена ты лазурной окраски, Но измениться их цвет во мраморно–белый не сможет. Если ж одни от других отличаются разной окраской Те семена, что^морям сообщают единый оттенок, — Как из несхожих фигур, разнородных по форме, нередко Может квадрат, например, получиться единой фигуры, — То, как в квадрате таком различаем мы разные формы, Так же могли б мы тогда разглядеть на поверхности моря Иль в чем угодно другом, что имеет единый оттенок, Множество разных цветов, совершенно друг с другом не схожих. Но, коль помехой ничуть и препятствием вовсе не служит Разность фигур, чтоб из них очертанья слагались квадрата, То не дает никогда разнородность окраски предметов Им целиком обладать и единым и чистым оттенком.
Далее, довод, что нас соблазняет порой, заставляя Первоначалам вещей приписывать цвет, отпадает, Ибо и белая вещь не из белых способна возникнуть, Черная вещь — не из тех, что черны, а из разных по цвету Но вероятней всего, что блестящие белые вещи Могут возникнуть скорей из бесцветных начал, чем из черных, Иль из каких–то других, совершенно по цвету им чуждых.
Кроме того, потому, что без света цветов не бывает, И что начала вещей никогда освещаться не могут, Надо считать, что они никаким не окрашены цветом, Ибо какие ж цвета в непроглядных потемках возможны? Больше того: самый свет изменяет окраску предметов, Падая прямо на них или косвенно их освещая. Это мы видим, когда освещается солнца лучами Пух голубей, что венком окружает затылок и шейку: То багровеет он вдруг, отливая блестящим рубином, То засияет он так, что покажется, будто лазурный Камень, сверкая, горит посреди изумрудов зеленых. Так же павлиньи хвосты под лучами обильного света При поворотах свою постоянно меняют окраску. Если ж зависят цвета от падения света, то надо Нам несомненно считать, что они без него невозможны. И раз удары зрачок испытует различного рода При ощущений, так называемом, белого цвета, Или же черного, или другого какого угодно, И если вовсе не цвет осязаемых нами предметов Важен, а только, какой обладают предметы фигурой, То очевидно, что он для начал совершенно не нужен Но разнородность их форм осязается нами различно.
Если же, кроме того, не имеют особые формы Также особых цветов, если всех очертаний начала Могут являться всегда и в окраске любого оттенка, То почему же тогда и всему, что из них возникает, В каждом разряде вещей не носить всевозможной окраски? Воронов ты бы тогда в оперении белом увидел: Всюду летали б они и сверкали окраскою белой; Черных тогда лебедей порождало бы черное семя, Семя цветное — цветных и какого угодно оттенка.
Мало того: если ты на мельчайшие части предметы Больше и больше дробишь, то ты видишь, как мало–помалу Цвет пропадает у них и совсем, наконец, потухает. Так происходит, когда багряницу в клочки раздираешь: Пурпур и даже сама финикийская яркая краска, Если по ниткам ты ткань разорвешь, целиком исчезает. Можешь отсюда понять, что лишаются цвета частицы Раньше еще, чем они на вещей семена разложились.
И, наконец, так как ты не считаешь, что всякое тело Запах и звук издает, то выходит тогда несомненно, Что невозможно всему приписывать звук или запах. Также, раз мы далеко не всё различаем глазами, То, очевидно, тела существуют лишенные цвета, Как существуют и те, что и звуку и запаху чужды; Но проницательный ум познает их не менее ясно, Чем постигает он то, в чем других не имеется качеств.
Но не подумай, смотри, что тела изначальные только Цвета совсем лишены: и тепла нету в них никакого, Так же как им не присущи ни холод ни жар раскаленный; Да и без звука они и без всякого носятся вкуса. И не исходит от них и особого запаха также. Так, если думаешь ты драгоценный бальзам изготовить, С миррой смешав майоран и букет благовонного нарда, Запах которого нам представляется нектаром, надо, Прежде всего, отыскать непахучее масло оливы, Чтобы затронуть оно не могло обонянья и чтобы, Соком своим заразив, не могло заглушить и попортить Весь ароматный отвар и душистость его уничтожить. В силу таких же причин при созданьи предметов не могут Первоначала вещей придавать им иль собственный запах, Или же звук — раз они ничего испускать не способны, — Равным же образом вкус, наконец, или холод, а также Жар раскаленный, тепло или прочее в этом же роде, Ибо и это, и всё, что является смертности свойством: Мягкость и гибкость, и ломкость и рыхлость, и полость и редкость — Всё это также должно совершенно быть чуждо началам, Если построить весь мир мы хотим на бессмертных основах, Чтобы он мог пребывать нерушимым во всем его целом, Ибо иначе в ничто у тебя обратятся все вещи.
Ты убедишься теперь, что и всё, что, как видно, способно К чувству, однако, должно состоять из начал, безусловно Чувства лишенных. Ничто против этого не возражает Из очевидных вещей и того, что для каждого ясно, Но убеждает нас в том, что, как сказано, из совершенно Чувства лишенных начал возникают живые созданья. Видеть бывает легко, как из кучи зловонной навоза Черви живые ползут, зарождаясь, когда разлагаться Почва сырая начнет, от дождей проливных загнивая; Так же и прочее всё возникает одно из другого: В скот переходят ручьи и листья, и тучные пастьбы, Скот, в свою очередь, сам переходит, меняя природу, В тело людей, а оно точно так же нередко собою Силы питает зверей и способствует росту пернатых. Так превращает природа всю пищу в живые созданья И зарождает у них из нее же и всякие чувства Тем же примерно путем, как она и сухие поленья, В пламени все разложив, заставляет в огонь обращаться. Видишь ли ты, наконец, что большое значенье имеет, Как и в порядке каком сочетаются между собою Первоначала вещей и какие имеют движенья?
Что же такое еще смущает твой ум и колеблет И заставляет его сомневаться, что можно началам, Чувства лишенным, рождать существа, одаренные чувством? Это наверное то, что ни лес, ни земля, ни каменья Чувства живого родить и в смешении даже не могут. Должен, однакоже, ты припомнить, что я не считаю, Будто решительно всё, что рождает способное к чувству. Тут же должно порождать непременно и самые чувства; Важно здесь, прежде всего, насколько малы те начала, Что порождают собой ощущенье, какой они формы, Также какие у них положенья, движенья, порядок. Этого мы ни в дровах, ни в комьях земли не заметим, Но, коль загнили они, разлагаясь как будто от ливней, То производят червей, потому что материи тельца, Прежний порядок тогда изменяя в условиях новых, Сходятся так, что должны зарождаться живые созданья. Кто ж утверждает затем, что способное к чувству творится Из одаренного им, давая его и началам, Тот вместе с тем признает за началами смертную сущность Мягкими делая их. Ибо связано всякое чувство С жилами, мышцами, мясом; а это, как всем очевидно, Мягко и всё состоит несомненно из смертного тела. Но тем не менее пусть вековечны такие частицы: Всё же им должно иметь или только отдельные чувства, Или созданьям живым они в целом должны быть подобны. Чувствовать сами собой, однакоже, части не могут: В членах отдельных всегда сочетается чувство с другими, И невозможно руке, отделенной от нас, или части Нашего тела иной сохранять обособленно чувство. Значит, частицы подобны живому созданию в целом И непременно должны ощущать, что и мы ощущаем, Чтобы их чувства могли совпадать с ощущением жизни. Но разве можно сказать, что такие живые частицы — Первоначала вещей? Разве можно им смерти избегнуть, Раз всё живое всегда одновременно также и смертно? Но коль и можно, то всё ж из их сочетаний друг с другом Только б одна мешанина созданий живых получалась Так же, как если бы все воедино сошлись и смешались Люди, и звери, и скот, ничего бы от них не родилось. Если же чувство свое они, в тело попавши, теряют И получают взамен другое, к чему придавать им То, что отходит от них? И мы вновь к заключенью приходим, — Если в живого птенца яйцо превращается птичье, Если у нас на глазах кишат, из земли выползая, Черви, когда от дождей проливных разлагается почва, — Что для рождения чувств никакого не надобно чувства.
Если же мне возразят, что только путем изменений Чувство из чуждого чувству способно возникнуть, иль только Как бы посредством родов, что приводят к его появленью, Я удовольствуюсь тем указанием и разъясненьем, Что не бывает родов, если не было раньше соитья, Что изменения все происходят путем сочетанья. Чувствам, во–первых, нельзя оказаться в каком–либо теле, Прежде того, как само народится живое созданье, Ибо материя вся, пребывая рассеянной всюду — В воздухе, в реках, в земле и во всяких земли порожденьях — Не образует еще, не сошедшися в должном порядке, Жизни движений в себе, от которых всезрящие чувства Вспыхнувши, зорко блюдут и хранят все живые созданья.
Далее, каждый удар, не по силам живому созданью, Валит на месте его и немедленно следом за этим В теле его и в душе все чувства приводит в смятенье, Ибо тогда у начал разрушаются их положенья И прекращаются тут совершенно движения жизни Вплоть до того, что материя вся, сотрясенная в членах, Узы живые души отторгает от тела и душу, Врозь разметав ее, вон чрез отверстия все выгоняет. Да и чего же еще ожидать при ударе возможно Кроме того, что он всё разнесет и все связи расторгнет? Правда, бывает и так, что при менее резком ударе Могут его одолеть уцелевшие жизни движенья И, одолев от толчка происшедшую сильную бурю, Всё возвращают опять к теченью по прежнему руслу, А завладевшее было всем телом движение смерти Врозь разгоняют и вновь зажигают угасшие чувства. Иначе как же тогда у самого смерти порога К жизни вернуться скорей и к сознанию было бы можно, Чем удалиться навек, предначертанной цели достигнув?
Кроме того, если боль возникает, коль, некою силой В членах и в мясе живом потрясаясь, тела основные Во глубине своих гнезд приходить начинают в смятенье, А по местам водворясь, вызывают отрадное чувство, — Ясно, что первоначал никакая не может затронуть Боль и самим по себе им не ведомо чувство отрады, Раз никаких у них нет своих собственных тел изначальных, От перемены движений которых они бы страдали Или какой–нибудь плод наслаждений вкушали приятных. Значит, началам вещей никакое не свойственно чувство.
Если же чувство иметь способны живые созданья Лишь потому, что самым началам их свойственно чувство, То каковы же тогда в человеческом роде начала? Верно, способны они заливаться и хохотом звонким, И орошать и лицо и щеки обильно слезами, И о составе вещей говорить с пониманием дела, И рассуждать, наконец, о собственных первоначалах? Ибо ведь, если вполне во всем они смертным подобны, Значит, и сами должны состоять из других элементов, Эти — опять из других, и конца ты нигде не положишь: Ибо, по–твоему, всё способное к речи, ко смеху, К мысли, должно состоять из начал совершенно таких же. Если ж мы видим, что вздор это всё, да и прямо безумье, Что и без всяких начал смеющихся можно смеяться И разуметь, и в ученых словах излагать рассужденья, Не состоя из семян и разумных и красноречивых, То почему же нельзя, чтобы всё, одаренное чувством, Сложный имело состав из семян, не имеющих чувства?
Семени мы, наконец, небесного все порожденья: Общий родитель наш тот, от которого всё зачинает Мать всеблагая, земля, дождевой орошенная влагой, И порождает хлеба наливные и рощи густые, И человеческий род, и всяких зверей производит, Всем доставляя им корм, которым они насыщаясь Все беззаботно живут и свое производят потомство. Матери имя земля справедливо поэтому носит. Также всё то, что земля породила, уходит обратно В землю, а что изошло из пределов эфира, то снова Всё возвращается к ним, улетая в обители неба. Но, с истребленьем вещей, материи тел не способна Смерть убивать, а лишь их сочетанья она расторгает И производит затем сочетанья иные, и этим Делает то, что и форму и цвет изменяют все вещи, Чувства рождаются в них и внезапно опять пропадают. Видишь из этого ты, что имеет значенье, с какими И в положеньи каком войдут в сочетание те же Первоначала и как они двигаться будут взаимно; И не считай, что телам изначальным и вечным присуще То, что, мы видим, плывет по поверхности всяких предметов, Что возникает порой и опять исчезает внезапно. Даже и в наших стихах ведь имеет большое значенье Расположение букв и взаимное их сочетанье: Теми же буквами мы означаем ведь небо и землю, Солнце, потоки, моря, деревья, плоды и животных; Если не полностью все, то всё–таки большая часть их Те же, и только один распорядок их дело меняет. То же и в самых вещах: материи все измененья — Встречи, движения, строй, положенье ее и фигуры — Необходимо влекут за собой и в вещах перемены.
Ныне внимателен будь, достоверному внемля ученью: Новый предмет до ушей твоих бурно стремится достигнуть, В новом обличьи предстать пред тобою должно мирозданье. Нет, однако, вещей достоверных, чтоб невероятны Не показались они нам с первого взгляда, а также Ни удивительных нет, ни настолько великих явлений, Чтоб не внушали они изумленья всё меньше и меньше. Чистую, прежде всего, укажу я лазурь небосвода, Всё, что объемлется им: и светила, бродящие всюду, Месяц, блистательный свет, изливаемый солнца сияньем; Если всё это теперь первый раз бы представилось смертным И неожиданно всё появилось пред ними внезапно, Что бы считаться могло изумительней этих явлений, Иль чему меньше поверить посмели бы раньше народы? Нет, я скажу, ничему не сравниться со зрелищем этим. Но уже больше никто, созерцаньем его пресыщённый, Не удостоит взирать на обители светлые неба! А потому перестань, лишь одной новизны устрашаясь Наше ученье умом отвергать, а сначала сужденьем Острым исследуй его и взвесь; и, коль прав окажусь я, Сдайся, а если неправ, то восстань и его опровергни. Ведь, коль лежащему вне, за пределами нашего мира, Нет пространству границ, то стараемся мы доискаться, Что же находится там, куда мысль устремляется наша И улетает наш ум, подымаясь в пареньи свободном.
Видим мы, прежде всего, что повсюду, во всех направленьях С той и с другой стороны, и вверху и внизу у вселенной Нет предела, как я доказал, как сама очевидность Громко гласит, и как ясно из самой природы пространства. А потому уж никак невозможно считать вероятным, Чтоб, когда всюду кругом бесконечно пространство зияет И когда всячески тут семена в этой бездне несутся В неисчислимом числе, гонимые вечным движеньем, Чтобы лишь наша земля создалась и одно наше небо, И чтобы столько материи тел оставалось без дела, Если к тому ж этот мир природою создан, и если Сами собою вещей семена в столкновеньях случайных, Всячески втуне, вотще, понапрасну сходяся друг с другом, Слились затем, наконец, в сочетанья такие, что сразу Всяких великих вещей постоянно рождают зачатки: Моря, земли и небес, и племени тварей живущих. Так что ты должен признать и за гранями этого мира Существованье других скоплений материи, сходных С этим, какое эфир заключает в объятиях жадных.
Если же, кроме того, и материя есть в изобильи, Если есть место и нет ни причины, ни вещи, какая Ей бы мешала, должны из нее развиваться предметы. Если к тому же семян количество столь изобильно, Что и всей жизни никак нехватило б для их исчисленья, Если вещей семена неизменно способна природа Вместе повсюду сбивать, собирая их тем же порядком, Как они сплочены здесь, — остается признать неизбежно, Что во вселенной еще и другие имеются земли, Да и людей племена и также различные звери.
Надо добавить еще, что нет ни одной во вселенной Вещи, какая б могла возникать и расти одиноко И не являлась одной из многих вещей однородных Той же породы. Взгляни, например, на созданья живые, И ты увидишь, что так нарождаются горные звери, Так поколенья людей возникают и так же немое Племя чешуйчатых рыб и все особи птиц окрыленных. Следственно надо признать, что подобным же образом небо Солнце, луна и земля, и моря, и все прочие вещи Не одиноки, но их даже больше, чем можно исчислить, Ибо их жизни предел точно так же поставлен и ждет их Так же, как всё; и у них такое же смертное тело, Как у созданий, что здесь на земле по породам плодятся.
Если как следует ты это понял, природа свободной Сразу тебе предстает, лишенной хозяев надменных, Собственной волею всё без участья богов создающей. Ибо, — святые сердца небожителей, в мире спокойном Жизнь проводящих свою и свой век безмятежно и ясно! — Кто бы сумел управлять необъятной вселенной, кто твердо Бездны тугие бразды удержал бы рукою искусной, Кто бы размеренно вел небеса и огнями эфира Был в состояньи везде согревать плодоносные земли, Иль одновременно быть повсюду во всякое время, Чтобы и тучами тьму наводить, и чтоб ясное небо Грома ударами бить, и чтоб молньи метать, и свои же Храмы порой разносить и, в пустынях сокрывшись, оттуда Стрелы свирепо пускать и, минуя нередко виновных, Часто людей поражать, не достойных того и невинных?
Много и после того, как мир народился, и после Дня появленья земли и морей и восшествия солнца Тел накопилось извне, и кругом семена накопились, В быстром полете несясь из глубин необъятной вселенной, Чтобы моря и земля разрастаться могли, чтобы небо Свой далеко распростерло чертог, чтобы подняло кверху Своды свои над землей и высоко вознесся бы воздух. Ибо тела, исходя отовсюду, посредством ударов Распределяются все по местам сообразно их роду: Влага ко влаге течет, земля же из тела земного Вся вырастает, огонь — из огней и эфир — из эфира, Вплоть до тех пор, пока всё до предельного роста природа Не доведет и конца не положит вещей совершенству; Что происходит, когда собирается в жизненных жилах Столько же, сколько из них, вытекая наружу, исходит. Тут для всего настает предельного возраста время, Тут на развитье вещей природа узду налагает. Ибо всё то, что кругом развивается в радостном росте И достигает, идя шаг за шагом, зрелости полной, Более тел принимает в себя, чем наружу выводит, Ежели пища легко еще в жилы проходит и если Не раздалось до того, чтобы много оно выделяло И раздавало скорей, чем питается в возрасте этом. Ибо, что множество тел из вещей, утекая, выходит, Надо, конечно, признать; но должно притекать еще больше В вещи, покуда их рост не достигнет предельной вершины. Мало–помалу затем возмужалую крепость и силы Ломят года, и вся жизнь постепенно приходит в упадок. Ибо, чем больше предмет оказался в конце разрастанья И чем обширнее он, тем и больше всегда выделяет Тел из себя, разнося их повсюду во всех направленьях; Да и по жилам его не легко растекается пища, И уж источник ее, при таком изобильном отливе, Не в состоянии течь достаточно мощной струею. И справедливо должны погибать, таким образом, вещи, Коль разложились они и от внешних ударов зачахли, Так как в преклонных годах уже им нехватает питанья, Да и снаружи тела, продолжая толчки беспрестанно, Вещи изводят в конец и ударами их добивают.
Так же с теченьем времен и стены великого мира, Приступом взяты, падут и рассыплются грудой развалин. Пища, конечно, должна восстанавливать всё, обновляя, Пища — поддерживать всё и пища служить основаньем, Но понапрасну, когда не способны выдерживать жилы То, что потребно для них, а природа доставить не может. Да, сокрушился наш век, и земля до того истощилась, Что производит едва лишь мелких животных, а прежде Всяких давала она и зверей порождала огромных. Вовсе, как думаю я, не цепь золотая спустила С неба далеких высот на поля поколения смертных, Да и не волны морей, ударяясь о скалы, создали, Но породила земля, что и ныне собой их питает; Да и хлебов наливных, виноградников тучных она же Много сама по себе сотворила вначале для смертных, Сладкие также плоды им давая и тучные пастьбы, — Всё, что теперь лишь едва вырастает при нашей работе: Мы изнуряем волов, надрываем и пахарей силы, Тупим железо, и всё ж не дает урожая нам поле, — Так оно скупо плоды производит и множит работу. И уже пахарь–старик, головою качая, со вздохом Чаще и чаще глядит на бесплодность тяжелой работы, Если же с прошлым начнет настоящее сравнивать время, То постоянно тогда восхваляет родителей долю. И виноградарь, смотря на тщедушные, чахлые лозы, Век, злополучный, клянет и на время он сетует горько, И беспрестанно ворчит, что народ, благочестия полный, В древности жизнь проводил беззаботно, довольствуясь малым, Хоть и земельный надел был в то время значительно меньше, Не понимая, что всё дряхлеет и мало–помалу, Жизни далеким путем истомленное, сходит в могилу.
