Кто в состояньи найти в своем сердце столь мощную силу, Чтобы достойно воспеть все величие этих открытий? Кто же владеет словами настолько, что мог бы прославить Должно заслуги того, кто собственной силою духа Столько сокровищ добыл и оставил их нам во владенье? Нет, я уверен, никто из рожденных со смертною плотью. Ибо, коль выразить мысль сообразно с величием дела, Богом он был, мой доблестный Меммий, поистине богом! Он, кто впервые нашел ту основу разумную жизни, Что называем теперь мы мудростью. Он, кто искусно Жизнь из волнений таких и такой темноты непроглядной В полную ввел тишину, озаренную ярким сияньем. С этим теперь сопоставь ты богов откровения древних: Так, говорят, обработке полей научила Церера Смертных, а сок из гроздей виноградных выдавливать — Либер, Хоть и без этих даров продолжалось бы жизни теченье, Как и доныне живут, по слухам, иные народы; Но безмятежная жизнь невозможна без чистого сердца. Вот почему еще больше достоин богом считаться Тот, чьи доныне везде, расходясь по великим народам, Душам отраду дают утешения сладкие жизни. Если же ты предпочтенье отдашь Геркулеса деяньям, То еще дальше тогда уклонишься от истинной правды. Чем бы огромная нам, в самом деле, теперь угрожала Пасть Немейского льва иль щетинистый вепрь Эриманфа? Критский бык, наконец, или Лерны пагуба — гидра, Змей ядовитых кольцом окруженная, разве нам страшны? Что Гериона для нас трехгрудого сила тройная, Иль Диомеда Фракийца дышащие пламенем кони На Бистониды полях и на горных отрогах Исмара? Разве бы мучили нас Стимфальские страшные птицы? Да и блестящих плодов золотых Гесперидских хранитель Зоркий, свирепый дракон, обвивающий телом огромным Дерева корни и ствол, разве мог бы он вред нанести нам Там у Атланта брегов и у шумно гудящего моря, Где появиться ни мы не отважимся ни чужеземец? Так и другие, подобные им, истребленные чуда Чем бы могли угрожать, даже если бы живы остались? Нет, я уверен, ничем: и доселе земля в изобильи Диких рождает зверей, и наполнены ужасом смутным Чащи, и горная высь, и лесные глубокие дебри; Но избегать этих мест мы почти что всегда в состояньи. Если же сердце не чисто у нас, то какие боренья, Сколько опасностей нам угрожает тогда поневоле, Сколько жестоких забот и терзаний, внушаемых страстью, Мучат смятенных людей и какие вселяют тревоги! Гордость надменная, скупость и дерзкая наглость — какие Беды они за собою влекут! А роскошь и праздность? И потому, кто всё это низверг при помощи слова, А не оружьем изгнал из души, неужель не достойно Будет нам к сонму богов человека того сопричислить? Если к тому же еще, одержимый божественным духом, Многое он говорил о бессмертных богах, постоянно Всю природу вещей объясняя в своих изреченьях.
Я по стопам его ныне иду и ему продолжаю Следовать, здесь излагая своими словами порядок, Коим и создано всё и в котором всё пребывает, Времени вечный закон нерушимый не в силах расторгнуть. Прежде всего, мы нашли путем рассуждений, что сущность Духа телесна, и он, как и всё, что рождается, смертен, И невредимым во век пребывать для него невозможно. Это ведь призраки нас во сне в заблуждение вводят, Если, нам кажется, видим того мы, кто жизнью покинут. Мне объяснить остается, — и к этому ход рассуждений Наших приводит, — что мир образован из смертного тела И одновременно то, что имел он начало когда–то; Как получилось, что тут сочетанье материи дало Землю, и небо, и море, и звезды, и солнце, и лунный Шар, а затем и какие из нашей земли появились Твари живые, а также каких никогда не рождалось; Как человеческий род словами различными начал Между собою общаться, названья давая предметам, Как в наше сердце проник этот ужас и страх пред богами, Всюду, на всем протяженьи земли, охраняющий святость Капищ, озер и дубрав, алтарей и богов изваяний. Кроме того, и теченьем луны, и движением солнца Силой какой, объясню, руководит кормило природы, Чтоб не подумали мы, что между землею и небом Собственной волей они пробегают свой путь постоянный, Произрастанью содействуя нив и живущих созданий, И не сочли, что вращением их божество управляет. Ибо и те, кто познал, что боги живут безмятежно, Всё–таки, если начнут удивляться, каким же порядком Всё происходит кругом, особенно то, что мы видим Над головою у нас в беспредельных пространствах эфира, Часто они обращаются вновь к суевериям древним И признают над собой, несчастные, строгих хозяев, Веруя в то, что они всемогущи, не зная, что может Происходить, что не может, какая конечная сила Каждой вещи дана, и какой ей предел установлен.
Впрочем, не буду томить я тебя обещаньями дольше. Прежде всего, посмотри на моря, на земли и небо; Все эти три естества, три тела отдельные, Меммий, Три столь различные формы и три основные сплетенья Сгинут в какой–нибудь день, и стоявшая долгие годы Рухнет громада тогда, и погибнет строение мира. Знаю отлично, что всех поражает и кажется дикой Нам эта мысль о грядущем небес и земли разрушеньи; Трудно мне будет ее доказать убедительной речью. Так происходит всегда, когда преподносится слуху То, что, однако, нельзя ни глазу сделать доступным, Ни осязанию рук; а ведь это ближайший и торный Путь убеждения, в сердце ведущий и в область сознанья. Всё–таки выскажусь я: словам моим самое дело Веру, быть может, придаст, и ты, при земли колебаньях, Сможешь увидеть, что всё сокрушается в краткое время — Да отвратит испытанье такое судьбины кормило! И не на деле уж лучше уверимся мы, а рассудком, Что уничтожиться всё с ужасающим грохотом может.
Прежде, однако, чем я начну изрекать прорицанья Много священней и тех достоверней гораздо, какие Пифия нам говорит с треножника Феба под лавром, Много разумных вещей сообщу я тебе в утешенье. Чтобы не счел ты, уздой религии стянутый, будто Солнце, земля и луна, и звезды, и море, и небо Вечно остаться должны, обладая божественным телом, И не подумал бы ты, что должны, по примеру Гигантов, Каре жестокой подвергнуться все за свои преступленья, Кто мирозданья оплот расторгает своим разуменьем Или дерзает тушить на небе пресветлое солнце, Смертною речью своей клеймя бессмертное нечто. Всё это столь далеко от божественной сути, однако, И не достойно в числе богов почитаться, что, право, Может скорее помочь составить о том представленье, Что лишено совершенно движения жизни и чувства. Ибо никак допустить невозможно для тела любого, Чтоб обладало оно духовной природой и смыслом. Так ни деревьев в эфире не может, ни в море соленом Быть никогда облаков, ни рыб водиться на пашнях, И не бывает ни крови в дровах, ни сока в каменьях: Точно назначено, где чему быть и где развиваться. Так же и духа природа не может без тела возникнуть И пребывать самобытно, отдельно от мышц и от крови. Если же это и было б возможно, гораздо скорее Сила духа сама в голове, иль в плечах, или в пятках Быть бы могла и в любой из частей зарождаться, но всё бы В том же она человеке и в том же сосуде осталась. Если же в теле у нас, очевидно, назначено точно Место особое, где существуют и могут развиться Дух и душа, то тем больше должны мы всецело отвергнуть, Что они могут одни, вне тела и формы животной, В комьях ли рыхлых земли или где–нибудь в пламени солнца, Или в воде пребывать, иль в пределах высоких эфира. Значит, всё это отнюдь не владеет божественным чувством, Раз не имеет в себе никакого дыхания жизни.
Также поверить никак невозможно и в то, что святые Где–то жилища богов обретаются в мира пределах, Ибо природа богов настолько тонка и от чувства Нашего столь далека, что едва ли умом постижима. Если ж она осязанью рукой и толчкам недоступна, То и сама не должна осязать то, что мы осязаем: То, что нельзя осязать, и само осязанию чуждо. Так и жилища богов непохожи на наши жилища Быть непременно должны и тонки сообразно с их телом. Это потом я тебе докажу в рассужденьи подробном. Думать же, что для людей изготовить изволили боги Дивную мира природу, что будто по этой причине Нам подобает богов достославное славить творенье И полагать, что оно и бессмертным и вечным пребудет, Что нечестиво всё то, что божественным промыслом древле Было для рода людей установлено твердо навеки, Как–нибудь нам колебать, потрясая в самих основаньях, Или словами дерзать окончательно всё ниспровергнуть, — Все эти вымыслы, Меммий, и все измышленья такие Только безумье одно. Какую бессмертным блаженным Выгоду можно извлечь изо всей благодарности нашей, Если б они ради нас предприняли что–нибудь делать? Новость какая могла бы, столь долго дотоль безмятежных, Их соблазнить и склонить к изменению прежней их жизни? Новшествам рады лишь те, кому, очевидно, несносен Старый порядок вещей. У кого ж не случалось печали В прежнее время, и кто свой век проводил беззаботно, Что у того разожжет стремление к новым порядкам? Или, быть может, их жизнь влачилась в тоске и во мраке, Прежде чем занялась заря зарождения мира? Да и для нас что дурного, коль мы не родились бы вовсе? Всякий рожденный на свет непременно в живых оставаться Хочет, пока привлекают его наслаждений утехи, Но для того, кто любви никогда не отведывал к жизни И не причислен к живым, — что плохого совсем не родиться? Дальше: откуда взялся у богов образец мирозданья, Да и само представленье о людях запало впервые, Чтобы сознанье того, что желательно сделать, явилось? Как же узнали они и о силе частиц изначальных И о возможностях их в сочетаниях между собою, Если природа сама не давала примера творенья? Ибо начала вещей во множестве, многоразлично От бесконечных времен постоянным толчкам подвергаясь, Тяжестью также своей гнетомые, носятся вечно, Всячески между собой сочетаясь и всё испытуя, Что только могут они породить из своих столкновений. И удивляться нельзя, что они в положенья такие Между собою пришли и в такое движенье, которым Держится нынешний мир в постоянном своем обновленьи.
Если бы даже совсем оставались мне неизвестны Первоначала вещей, и тогда по небесным явленьям, Как и по многим другим, я дерзнул бы считать достоверным Что не для нас и отнюдь не божественной создана волей Эта природа вещей: столь много в ней всяких пороков. Прежде всего, из того, что объято громадою неба, Часть захватили себе иль чащи лесные и горы, Полные диких зверей, иль болота и голые скалы, Или моря, широко разделившие страны земные. Около двух остальных частей или зной раскаленный, Или же вечный мороз отнимают у смертного рода. Что ж остается под пашню, то силой природа своею Всё бы покрыла бурьяном, когда б не противились люди, Жизнь защищая свою, привыкнув над крепкой мотыгой Тяжко вздыхать и поля бороздить нагнетаемым плугом. Если ж, ворочая в них сошником плодородные глыбы И разрыхляя земельный покров, не пробудим их к жизни, Самостоятельно в воздух прозрачный ничто не пробьется. Всё ж зачастую и то, что трудом добывается тяжким, Даже когда на полях зеленеть и цвести начинает, — Иль непомерно палит раскаленное солнце с эфира, Или же вдруг истребляют дожди, или иней холодный, Или же ветры гнетут, поднимаясь неистовым вихрем. Кроме того, почему враждебное роду людскому Племя ужасных зверей природа на суше и в море Кормит, плодит? Почему с переменой погоды болезни Губят людей? И зачем преждевременно смерть настигает? Вот и младенец: он, точно моряк, что жестокой волною Выброшен, так и лежит на земле нагой, бессловесный, В жизни совсем беспомощный, лишь только из матери чрева В тяжких потугах на свет его породила природа; Плач заунывный его раздается кругом, и понятно: Много ему предстоит испытать злоключений при жизни. Скот, между тем, вырастает и крупный, и мелкий, и звери; Ни в погремушках нужды у них нет, ни в том, чтобы в детстве Лепетом ломаным их утешала кормилица нежно; Да и одежды им разной по времени года не надо; Нет, наконец, им нужды ни в оружьи ни в стенах высоких, Чтобы свое охранять достоянье: им всем в изобильи Всё производит земля и природа готовит искусно.
Прежде всего, если тело земли и текучая влага, Легкое ветра дыханье, а также и жар раскаленный, — Что составляет, мы видим, всю эту вещей совокупность, Всё состоит целиком из рожденного смертного тела, То почитаться должна таковой же и мира природа, Ибо, коль мы о частях или членах чего–нибудь знаем, Что и начала имели тела их и формы их смертны, Мы заключаем тогда, что и в целом предмет этот смертен, Как и рожден вместе с тем. И если огромные мира Члены и части, — я вижу, — погибнув, опять возникают, Ясно, что было когда–то начальное некое время И для небес и земли, и что им предстоит разрушенье.
Ты не подумай, что я поспешил со своим заключеньем, Если сказал, что земля или пламя подвержены смерти, Ежели счел несомненным, что гибнут и влага и воздух, Иль утверждал, что родится всё это и вновь вырастает, Почва, во–первых, когда накаляет ее непрерывно В части какой–нибудь солнце, когда ее топчут ногами, То выдыхает она туманные легкие тучи Пыли, которую мощный разносит по воздуху ветер. Частью же комья земли растворяются силою ливней, И берега разъедают и точат бегущие реки. Но, в свою очередь, то, что дает приращенье другому, Восстановляется вновь. И когда появляются вещи Из всетворящей земли, и она же им служит могилой, То, очевидно, земля убывает и вновь вырастает.
Дальше, о том, что всегда источники, реки и море Новою влагой полны и что воды текут постоянно, Нет нужды говорить: потоков великих стремленье Это являет везде; но вода постепенно уходит, Так что в целом и нет никакого избытка во влаге. Частью стремительный ветр, взметая морские равнины, Воду уносит, а солнце лучами ее распускает, Частью же в недрах земли она растекается всюду, Ибо морская вода проникает сквозь почву, и жидкость В землю сочится назад, собираясь к источникам водным, После чего по земле устремляется пресным потоком Там, где дорогу для волн она влажной пятою пробила.
К воздуху я теперь перейду: бесконечно состав свой Множество раз он меняет в течение каждого часа. Ибо всё то, что течет от вещей, постоянно несется В бездны воздушных морей; и если бы воздух обратно Не возмещал эту убыль телами, их вновь восполняя, Всё бы тогда разложилось уже, превратившися в воздух. Так порождается он из вещей непрестанно и в них же Вновь попадает назад, ибо всё течет постоянно.
Так же и света родник изобильный — эфирное солнце В небо сияние льет постоянное свежим потоком, Тотчас же луч за лучом непрерывно опять посылая, Ибо сейчас же лучи исчезают одни за другими, Где б ни упали они. В этом сам ты легко убедишься: Только лишь тучи начнут проходить, появляясь под солнцем, И световые лучи прерывают как будто собою, Тотчас же нижняя часть лучей исчезает бесследно, И покрывается тенью земля, где проносятся тучи. Ясно, что нужно вещам всегда обновление света, Что пропадают лучи сейчас же, как только упали, И невозможно, чтоб вещь освещенною солнцем являлась, Если бы свет от него бесконечным потоком не лился. Да и ночные, смотри, светильники наши земные — Лампы висячие иль горящие трепетным светом Факелы смольные, дымом и сажей коптящие черной, Точно таким же путем спешат, разгораяся жарко, Снова и снова светить; мерцают огнями и блещут, Блещут, и будто бы свет беспрерывный кругом разливают: Так торопливо огни стремятся все вместе скорее Света потерю сокрыть рождением пламени быстрым. Так что должны мы признать, что и солнце, и месяц, и звезды Света метают лучи, возмещая их снова и снова, Пламя теряя всегда, излученное ранее ими; А потому и не верь, что они нерушимы и вечны.
Иль, наконец, ты не видишь, что век побеждает и камни, Рушатся башни и в прах рассыпаются твердые скалы, Храмы ветшают богов и кумиры приходят в упадок, А божество неспособно продлить роковые пределы И побороть непреложный закон и порядок природы? Иль, наконец, мы не зрим, что руины мужей монументов Сами вопрос задают: не уверен ли ты в их истленьи? Что, отрываясь от гор, низвергаются наземь утесы, И неспособны они выносить сокрушительной силы Века предельного? Ведь иначе бы вдруг не срывалось То, что от века веков терпело и стойко сносило Все истязания лет и не рушилось с грохотом громким.
Ты посмотри, наконец, и на то, что, с высот распростершись, Землю объяло кругом. Коль оно из себя порождает Всё, — как считают иные, — и всё, что погибло, приемлет, В целом оно состоит из рожденного смертного тела, Ибо всё то, что растит из себя и питает другие Вещи, должно убывать, а приемля их вновь, обновляться.
Если же, кроме того, никогда не имели начала Ни небеса ни земля и всегда пребывали от века, То почему до Фиванской войны и падения Трои Не воспевали иных событий иные поэты? Кануло столько куда деяний мужей и забылось, И не цветет, воплотившись в творения славы бессмертной? Нет, я уверен, вещей совокупность нова, и недавня Мира природа еще и не древле имела начало. Вот отчего и теперь еще много различных художеств Всё к совершенству идут. Теперь улучшений немало В судостроении есть и немало возникло мелодий; Только теперь, наконец, и природа вещей и порядок Были открыты; я сам оказался способен из первых Первым его изъяснить, на родном языке излагая. Если же думаешь ты, что и ранее было всё это, Но поколенья людей от палящего жара погибли, Или что рухнули все города в мировых потрясеньях, Иль понеслись по земле от дождей постоянных потоки, Всё увлекая кругом, и селения все поглотили, — Должен тем более ты уступить и признать непременно, Что небесам и земле предстоит неизбежная гибель. Ибо, коль вещи таким подвергались несчастьям и стольким Недугам тяжким, то, раз их постигла бы худшая участь, Сгинули все бы они и разрушились в тяжком паденьи. И не иначе и мы почитаемся смертными также, Как потому лишь, что все мы подвержены тем же болезням, Что и другие, кого из жизни природа изъяла.
Кроме того, всё то, что вечным должно оставаться, Или, по плотности тела, должно, отражая удары, Не допускать, чтобы что–нибудь внутрь проникало и связи Тесные разъединяло частей, — таковая природа Есть у материи тел, на что я указывал раньше, — Или же может оно потому сохраняться вовеки, Что не подвержено вовсе толчкам, — пустоты это свойство: Неосязаема вовсе она и ударов не терпит; Или еще потому, что кругом нет места, куда бы Всё это будто бы врозь могло разойтись и растаять, — Вечное всё таково мироздание в целом, и нету Вне его места, чтоб врозь разлететься, и тел нет, какие Пасть на него бы могли и толчком его мощным расторгнуть. Но, доказал я уже, состоит не из плотного тела Мира природа: в составе вещей пустота существует; И пустотой не является мир; и в телах недостатка Нет, что могли бы нежданно всю эту вещей совокупность, Из беспредельности выйдя, свалить сокрушительным смерчем Или иначе ее уничтожить какой–либо силой. Места достаточно есть и бездонного много пространства, Чтобы рассыпаться в нем могли мироздания стены Иль от напора другой какой–нибудь силы погибнуть: Смерти не замкнута дверь ни для свода небес, ни для солнца, Ни для земли, ни для вод на равнинах глубокого моря, — Настежь отверста она и зияет огромною пастью. И потому неизбежно признать, что всё это начало Также имело свое: невозможно для смертного тела Было бы испоконь века досель еще быть в состояньи Пренебрегать необъятных веков сокрушительной силой.
И при борьбе, наконец, меж великими членами мира И нечестивой войне, которая их охватила, Разве не видишь, что сей усобице длительной может Быть и предел положён? Например, если солнцем и жаром Влага осушится вся, и они, наконец, одолеют? К этому вечно они стремятся, но всё понапрасну: Столь изобильно текут и грозят, в свою очередь, волны Сами всё затопить из пучины глубокого моря. Тщетно! Могучие ветры, взметая морские равнины, Воду уносят, а солнце лучами ее распускает В твердой надежде на то, что всё иссушить они смогут Раньше, чем влаге удастся достигнуть намеченной цели. Так неустанно они ведут с переменным успехом Этот усиленный бой, добиваясь упорно господства. Всё–таки раз удалось огню одолеть, и однажды, Как существует молва, вода на полях воцарилась. Верх взял огонь и пожег он многое в пламени жарком, Как Фаэтона, помчав, без дороги в стремительном беге Кони Солнца несли по эфиру всему и по землям. Но всемогущий отец, распалившийся гневом жестоким, Многоотважного сверг Фаэтона внезапною молньей Наземь с коней, и к нему, ниспадавшему, вышло навстречу Солнце, успев подхватить извечный светильник вселенной; Вместе собравши коней, запрягло разметавшихся в страхе И оживило опять вселенную, правя их бегом. Именно так воспевали старинные греков поэты. Правдоподобия нет, однако же, в этих рассказах: Может огонь одолеть в том случае, если скопилось Из бесконечности тел его материи много; После же силы его, побежденные, снова слабеют, Или же губит он всё, сожигая палящим дыханьем. Некогда также вода прибывать начала и, скопившись, Много она городов залила, говорят, многолюдных. После ж, как силы ее, одоленные, вновь отступили, — Из бесконечности выйдя пред этим и вместе скопившись, — Лить перестали дожди, и силу убавили реки.
Как же случилося то, что стеченье материи дало Землю и своды небес, а также и моря глубины, Солнца пути и луны, — разъясню я теперь по порядку. Первоначала вещей, разумеется, вовсе невольно Все остроумно в таком разместилися стройном порядке И о движеньях своих не условились раньше, конечно. Если ж начала вещей во множестве, многоразлично От бесконечных времен постоянным толчкам подвергаясь, Тяжестью также своей гнетомые, носятся вечно, Всячески между собой сочетаясь и всё испытуя, Что только могут они породить из своих столкновений, — То и случается тут, что они в этом странствии вечном, Всякие виды пройдя сочетаний и разных движений, Сходятся так, наконец, что взаимная их совокупность Часто великих вещей собой образует зачатки: Моря, земли и небес, и племени тварей живущих.
Ни светоносного круга высоколетящего солнца Не различалось тогда, ни созвездий великого мира И ни морей, ни небес, ни земли, ни воздуха так же, Как ничего из вещей, схожих с нашими, не было видно. Был только хаос один и какая–то дикая буря Всякого рода начал, беспорядок нестройный которых Все промежутки, пути, сочетания, тяжесть, удары, Встречи, движения их возмущал, затевая сраженья, Так как, при разнице форм и в силу несходства в фигурах, Ни съединенными так им нельзя было всем оставаться, Ни произвесть меж собой каких–либо стройных движений. Врозь разбегаться затем стали разные части, со сходным Сходное в связи входить и мир разграничивать стало, Члены его разделять и дробить на великие части. Стало тогда от земли отделяться высокое небо, Стали моря отходить, обособившись водным пространством И выделяться огни стали чистые в дальнем эфире.
Стали сначала земли тела все отдельные купно, — Так как они тяжелы и сцеплены крепко, — сходиться, Все в середине и в самом низу места занимая. Чем они больше и больше, сцепляясь друг с другом, сходились, Тем и сильней выжимали тела, что моря образуют, Звезды, солнце, луну и стены великого мира: Это ведь всё состоит из семян и круглее и глаже И заключает в себе элементы значительно мельче, Чем у земли. Потому через скважины пористой почвы Вырвался первым эфир огненосный и вместе с собою Много увлек он огней, поднимался с легкостью кверху Тем же примерно путем, как случается часто нам видеть Утром, когда по траве, окропленной росою алмазной, Пламенем алым блестят лучи восходящего солнца И выдыхают туман озёра и вечные реки, Да и земля иногда в это время как будто дымится. Только лишь всё это, ввысь поднимаясь, сливается вместе, Сплоченным телом вверху облака небосвод обвивают. В те времена и эфир, точно так же, текучий и легкий, Сплоченным телом наш мир окружая, во свод изогнулся И, распростершись везде, растекаясь по всем направленьям Всё остальное в своих заключил он объятиях жадных. Следом за ним зародились зачатки и солнца с луною, Коих вертятся шары посредине в пространстве воздушном, И ни земля не присвоила их, ни эфир необъятный, Ибо не столь тяжелы они были, чтоб вниз опуститься, И не настолько легки, чтобы выскользнуть к высшим пределам Как бы живые тела, они кружатся в среднем пространстве И представляют собой мироздания целого части. Это же мы наблюдаем в себе: в состояньи покоя Могут быть члены одни, между тем как другие — в движеньи. Сразу же после того, как отторглось все это внезапно, — Там, где простерлась теперь океана лазурная область, — Вниз провалилась земля и пучиной соленой залилась. День ото дня, чем сильней и эфир раскаленный и солнце, Распространяя лучи, отовсюду давили на землю, Так что, под градом толчков на все ее крайние части, Плотно сбивалась она, постепенно сгущаяся к центру, Тем изобильнее пот у нее выжимался из тела. Влагой соленой моря и водные полня равнины; Тем изобильней тогда и множество вон улетало Жара и воздуха тел, далеко над землей поднимаясь, И уплотняло вверху обители светлые неба. Стали поля оседать, вырастали высокие горы Кверху подъемом своим: ведь нельзя было снизиться скалам, Как и нельзя было всей равномерно земле опуститься.
Так утвердилось земли, сплотившися, грузное тело, Будто бы ил со всего мирового пространства тяжелый Стекся на самое дно и осел наподобие гущи. Море же, воздух затем, а затем и эфир огненосный С телом прозрачным своим остались смешения чужды. Всё это легче одно другого, а самый текучий, Как и легчайший, эфир плывет над потоком воздушным И не мешает свое текучее тело с мятежным Воздуха током совсем: допускает он всё там свирепым Вихрям крутить; допускает вздыматься там бурям нестройным, Сам увлекая огни свои стройным и плавным стремленьем. То, что эфир может течь равномерно, единым напором, Понт указует нам — море, текущее стройным потоком, Вечно плавно в одном направленьи скользя неуклонно.
Ныне движения звезд воспоем мы с тобою причину. Прежде всего, если круг обращается неба великий, Необходимо признать нам, что оба конца его оси Воздух гнетет и ее замыкает снаружи и держит; Сверху ж потоком другим он течет в направлении том же, В коем, мерцая, бегут созвездия вечного мира; Или же снизу он круг небесный вращает обратно, Так же, как реки вертят водяные колеса с ковшами. Но допустимо и то, что весь небосвод пребывает Вечно недвижен, тогда как несутся блестящие звезды. Иль потому, что эфира стремительный ток, заключенный, Выхода ищет себе и крутится вверху, он и катит Всюду огни и несет по Суммановым областям неба; Иль, притекая извне из другого источника, воздух Гонит, вращая, огни; или сами скользить они могут В том направленьи, куда привлекает и манит их пища, Тело питая свое огневое на небе повсюду. Трудно наверно решить, какая же действует в этом Мире причина; но то, что возможно и что происходит В разных вселенной мирах, сотворенных на разных началах, Я объясняю и ряд излагаю причин, по которым Может движенье светил совершаться в пространстве вселенной. Всё же из этих причин непременно одна побуждает Звезды к движенью и здесь; но какая — предписывать это Вовсе не должен тот, кто исследует всё постепенно.
Далее, чтобы земля в середине покоилась мира, Мало–помалу легчать, уменьшаяся в собственном весе, Следует ей и иметь естество под собою другое, Испоконь века в одно сплочённое целое тесно С мира частями воздушными, где она в жизнь воплотилась. Вот почему и не в тягость земля и не давит на воздух: Так же, как члены его человеку любому не в тягость, Как голова не обуза для шеи, и нам не заметно, Что опирается всей своей тяжестью тело на ноги. Если же тяжесть извне на нас налегает, то часто Мы изнываем под ней, будь она и во много раз легче: Крайне существенно нам учитывать то, что возможно. Так что не вторглась земля, точно чуждое нечто, внезапно В чуждый ей воздух извне, откуда–то в нем оказавшись, Но одновременно с ним зачалась от начала вселенной, Частью известной ее, как у нас наши члены, являясь. Кроме того, если гром потрясает раскатом внезапным Землю, она и сама всё то, что над нею, колеблет. Этого сделать никак не могла бы, не будь она крепко Связана с мира частями воздушными так же, как с небом. Ибо на общих корнях они держатся цепко друг с другом, Испоконь века в одно сплочённые целое тесно. Да и не видишь ли ты, что тела великую тяжесть Сущность тончайшая нашей души поддерживать может В силу того, что в одно они целое сплочены тесно? Что, наконец, приподнять может быстрым скачком наше тело Если не сила души, которая членами правит? Видишь ли, мощью какой обладает и тонкая сущность, Ежели с телом она тяжелым сплотилась, — как воздух Сплочен с землей или сила души с человеческой плотью?
Пламенный солнечный диск, пылающий жаром, не может Больше значительно быть или меньше, чем кажется чувствам. Ибо, с какого огни расстояния свет ни бросали б И ни вдыхали бы жар раскаленный во все наши члены, Пламя в составе своем ничего не теряет при этом, И отдаленность огня не являет его уменьшенным. Значит, коль свет и тепло, изливаясь обильно из солнца Наших касаются чувств и пространства земли озаряют, Солнце нам видно с земли в его настоящих размерах, И полагать, что оно или больше иль меньше, не должно. Да и луна, — всё равно, несется ль она, озаряя Светом присвоенным всё, или собственный свет излучает, — Что бы там ни было, — всё ж и она по размерам не больше, Чем представляется нам и является нашему взору. Ибо всё то, что в большом отдаленьи, сквозь воздуха толщу Мы наблюдаем, скорей представляется в облике смутном, Чем в уменьшенных чертах. Потому и луну непременно, Раз ее облик и вид представляется ясным и четким, Видеть отсюда должны мы на небе такою же точно, Как она есть по своим очертаньям краев и размерам. Также эфира огни, наконец, что ты видишь отсюда, Могут на деле совсем незначительно быть или меньше, Или же больше того, чем кажется нашему глазу, Раз и земные огни, которые всюду мы видим, Ежели явственно их трепетанье, коль пламя их видно, Кажутся лишь иногда измененными самую малость В сторону ту иль другую, поскольку они отдаленны.
Также не должно тому удивляться, как может такое Малое солнце давать такое обилие света, Чтобы волнами его и моря, и все земли, и небо Полнить и все заливать потоком горячего жара, Ибо возможно, что здесь единственный в мире источник Света открыт и лучи изливает он мощной струею, Если из мира всего скопляются жара зачатки Здесь, отовсюду сходясь, и сюда собираются вместе В общий единый родник, тепло изливающий всюду. Разве не видишь: порой орошает и малый источник Водной струею луга и равнины кругом заливает? Также возможно и то, что от солнца огня небольшого Воздух объемлется весь раскаленным, пылающим зноем. Если допустим, что он настолько к огню восприимчив, Что распаляется весь при малейшем воздействии жара Так же, как видим порой, и солома, и колос на ниве Сразу от искры одной загораются в общем пожаре. Может быть также, небес светильник розовый — солнце Множеством жарких огней обладает, невидимых нами, Что окружают его совершенно без всякого блеска, Лишь умножая своей теплотою лучей его силу.
Также нельзя привести простой и единой причины Для объясненья того, как солнце из летних пределов До поворота зимой в Козероге идет и обратно Вновь к остановке своей подходит на тропике Рака, Или того, почему луна в один месяц проходит Тем же путем круговым, что солнце в год пробегает. Этим явлениям дать простого нельзя объясненья. Можно, во–первых, считать, что все это так происходит, Как полагает о том Демокрита священное мненье. То есть, чем ближе к земле проходят светила, тем меньше Могут они увлекаться вращеньем небесного вихря, Ибо стремленье его и напор, постепенно слабея Книзу, становятся меньше; поэтому мало–помалу Солнце всегда отстает от движения звездного круга, Ниже гораздо идя пылающих в небе созвездий. А еще больше луна: чем путь ее ниже проходит, Дальше от неба лежит и ближе к земле расположен, Тем еще меньше она поспевать за созвездьями может. И, чем слабее тот вихрь, которым луна, увлекаясь, Ниже, чем солнце, идет, тем скорее небесные знаки Все обгоняют ее и вокруг нее мимо несутся. Тут–то и кажется нам, что луна достигает скорее Каждого знака опять, ибо к ней возвращаются знаки. Но допустимо и то, что от полюсов мира противных Воздух потоком двойным в положенный срок вытекает. Может он солнце теснить, прогоняя от летних созвездий До самого поворота зимой и до стужи холодной, И от холодных теней ледяных отгонять его снова В жаркие лета края, обратно к созвездиям знойным. Можно считать, что подобным путем и луна и планеты, Долгие годы свои обращаясь по долгим орбитам, Воздуха током двойным подвигаются в неба пространствах. Разве не видишь, что так, противным гонимые ветром, Тучи вверху и внизу идут в направленьи противном? Так почему ж по кругам необъятным эфира не могут Эти светила нестись, противным гонимые вихрем?
Ночь же туманною мглой одевает все страны земные, Или когда, совершив свой бег продолжительный, солнце К неба подходит краям и гаснет, огни выдыхая, Долгим путем изнурив и разбив их о воздуха толщу, Иль потому, что оно под землю уводится силой Той же, какая его над землей заставляет вращаться.
Также, в положенный срок появляясь на небе, Матута В розовом свете зарю разливает повсюду в эфире Иль потому, что, пройдя под землей, то же самое солнце Небо спешит упредить, лучами его зажигая, Иль потому, что огни и тепла семена неизменно Утром в положенный срок во множестве сходятся вместе, Новое солнце всегда заставляя опять возгораться. Это, как носится слух, наблюдается с Иды вершины: Там пред рассветом огней разрозненных видно сиянье; Сходятся шаром потом они будто и круг образуют. Но вызывать не должно при этом у нас удивленья То, что огня семена способны стекаться совместно В точно положенный срок и блеск восстанавливать солнца. Видим же мы, что в положенный срок совершается много Всяких явлений других: в положенный срок зацветает Лес, и в положенный срок увядают цветы на деревьях; Да и зубам выпадать в положенный возрастом также Срок надлежит, и пушку, на щеках появляясь, одеждой Мягкою их покрывать и мягкой расти бородою. Молнии, снег и дожди, наконец, и ненастье, и ветры, — Все наступают в году в достаточно точное время, Ибо, когда таковы изначальные были причины, И оказались такими все вещи с рождения мира, То и теперь они вновь возвращаются в точном порядке.
Также возможно, что дни прибывают, а ночи хиреют, И уменьшается свет, когда прибавляются ночи, Иль потому, что в эфирных краях то же самое солнце, Что под землею бежит и над нею, неравные дуги Чертит, орбиту свою деля не на равные доли; Что от одной из долей оно отняло, то прибавляет К доле орбиты другой, при обратном в нее возвращеньи, Вплоть до того, как дойдет до небесного знака, где года Узел сияние дней уравняет с ночными тенями. Ибо в средине пути, между Северным ветром и Южным, Солнце равно отстоит от своих поворотов на небе В силу того положенья, что Круг Зодиака имеет, Где завершает свои обороты годичные солнце, Небо и страны земли освещая косыми лучами, Как объясняют нам те, которые области неба Все разделили, на нем наметив отдельные знаки. Иль потому, что в известных местах может гуще быть воздух И оттого под землей застревает и медлит восходом Трепетный солнечный свет, не легко пробиваясь наружу. Так объясняется то, что тянутся ночи зимою Долго, пока не блеснет лучистого утра сиянье. Или еще потому, что со сменою времени года Медленней или быстрей сливаться огни начинают. Вот почему говорят, как мне кажется, сущую правду, Кто полагает, что солнце восходит на месте известном, Где ежедневно оно возгорается снова и снова.
Может луна блестеть, ударяема солнца лучами, День ото дня свой лик обращая всё больше и больше К нашему взору, по мере того, как отходит от солнца До полнолунья, когда напротив него засверкает И на восходе своем увидит его заходящим. Мало–помалу затем ей приходится как бы обратно Прятать от взоров свой свет, когда она круг завершает, К солнца спускаясь огню по другой стороне Зодиака. Так представляется тем, кто считает луну шаровидной, Напоминающей мяч и бегущею ниже, чем солнце.
Но допустимо и то, что, собственный свет излучая, Катится в небе луна и дает изменения блеска, Ибо возможно, что с ней вращается тело другое, Что заступает ей путь, постоянно от нас заслоняя; Нам же не видно оно, ибо мчится лишенное света. Может вращаться луна и как шар или, если угодно, Мяч, в половине одной облитый сияющим блеском, При обращеньи своем являя различные фазы, Вплоть до того, как она откроется нашему взору Той стороною, где вся сверкает пламенем ярким, Мало–помалу затем обращался вспять и скрывая Всю светоносную часть своего шаровидного тела. Так вавилонские нам указуют халдеи, сужденьем Этим низвергнуть стремясь ученье других звездочетов. Будто нельзя допустить, что возможно и то и другое, Иль что учение то нисколько не хуже, чем это. Иль почему, наконец, невозможно луне нарождаться Новой всегда и менять свои фазы в известном порядке, И ежедневно опять исчезать народившейся каждой, Чтобы на место нее и взамен появлялась другая, — Было бы трудно найти основанье и довод бесспорный: Может ведь многое вновь нарождаться в известном порядке. Вот и Весна, и Венера идет, и Венеры крылатый Вестник грядет впереди, и, Зефиру вослед, перед ними Шествует Флора–мать и, цветы на пути рассыпая, Красками пышными всё наполняет и запахом сладким. Знойная следом жара и вся покрытая пылью С нею Церера идет, и годичные дуют Бореи. Осень затем настает, и проносится «Эвоэ–Эван». Следуют после того и погоды и ветры другие: Громом гремящий Волтурн и Австр, блистающий молньей. Солноворот, наконец, приносит снега, и в морозе Вновь цепенеет Зима, и стучат ее зубы от стужи. Что же мудреного в том, что в положенный срок зарождаться Может луна, и опять в положенный срок исчезает, Если в положенный срок появляются многие вещи?
И омраченья луны и солнца затмения также Могут, как надо считать, совершаться по многим причинам. Ибо коль может луна от земли загораживать солнцу Свет и на небе главу возвышать между ним и землею, Темный свой выставив диск навстречу лучам его жарким, Разве нельзя допустить, что на то же способно иное Тело, что может скользить, навеки лишенное света? Иль почему же нельзя, чтоб теряло огни, угасая, Солнце в положенный срок и сызнова свет возрождало, В тех областях проходя, где пламени воздух враждебен, Где потухают огни и где они временно гибнут? Далее, если земля лишать в свою очередь света Может луну и собой загораживать солнце, покуда Конусом тени луна суровым скользит в новолунье, Разве нельзя допустить, что тогда под луной пробегает Или над солнцем скользит какое–то тело иное, Что прерывает лучи и теченье обильное света? Если ж луна, наконец, своим собственным блеском сверкает, То почему ж не тускнеть ей в какой–нибудь области мира, Где ее собственный свет встречает препятствия всюду?
Ныне тебе объяснив, на каких основаниях может Всё совершаться и быть в лазури великого мира, Как о теченьи луны и различных движениях солнца Можно судить, и какая причина и сила их движет, Как они могут порой исчезать при закрытии света И во внезапную тьму погружать неожиданно земли, Будто смежая глаза, и снова затем открывать их, Всё озирая кругом озаренное ярким сияньем, — Я возвращаюсь опять к младенчеству мира и рыхлым Пашням земли и к тому, что они при начале творенья Вызвать решили на свет и доверить изменчивым ветрам.
В самом начале травой всевозможной и зеленью свежей Всюду покрыла земля изобильно холмы и равнины: Зазеленели луга, сверкая цветущим покровом, Там и породам различным деревьев на воздухе вольном Дан был простор состязаться в своем необузданном росте. Как обрастают сперва пушком, волосами, щетиной Четвероногих тела и птиц оперенные члены, Так молодая земля травой и кустами сначала Вся поросла, а потом породила и смертных животных Множество, разным путем и в условиях разных возникших. Ибо не могут никак животные с неба свалиться Или из заводей выйти соленых земные созданья. Вот почему остается признать, что заслуженно носит Матери имя земля, ибо всё из земли породилось. Много еще и теперь из нее выходит животных, Влагой дождей воплощенных и жаром горячего солнца. Не мудрено, что крупней были твари тогда, да и больше Их порождалось, землей молодой и эфиром взращенных. Прежде всего, окрыленные птиц разновидных породы Яйца бросали свои, вылупляясь весенней порою, Так же, как сами теперь вылезают из круглых запрядок Летом цикады, ожить и сыскать пропитанье желая. Тут же земля создала поколения первые смертных, Ибо в полях и тепла изобилие было и влаги. Всюду поэтому, где представлялось удобное место, В почву корнями вцепясь, вырастали утробы; когда же Их разверзали, созрев в урочное время, младенцы, Влаги стремясь избежать и на воздух выбраться вольный, Тотчас природа туда обращала все поры земные И заставляла из них изливаться по жилам открытым Сок с молоком однородный, как ныне у женщины каждой Грудь ее после родов молоком наливается сладким, Ибо питанья приток к сосцам устремляется сразу. Пищу давала земля, тепло заменяло одежду Детям и ложе — трава, обильная мягкой подстилкой. Юный тогда еще мир не давал ни морозов жестоких, Ни непомерной жары, ни ветров неистовой силы: Всё ведь растет постепенно и мало–помалу мужает.
Так что опять повторю: очевидно, заслуженно носит Матери имя земля, потому что сама сотворила Весь человеческий род и в урочное время извергла Всякого рода зверей, по нагорным резвящихся высям, И одновременно птиц всевозможных, летающих в небе. Но потому, что рожать без конца никому не возможно, Стала неплодной она, утомившись, как жены, с годами. Ибо природу всего мироздания время меняет: Из одного состояния всё переходит в другое. Не остается ничто незыблемым: всё преходяще, Всё претворяет природа и всё заставляет меняться. Тут истлевает одно и чахнет, с годами слабея, Там же другое растет, выходя из ничтожества к блеску. Так изменяет природу всего мироздания время, И переходит земля в состоянье одно из другого: То, что давала, не даст, а дает, чего не было раньше.
Много и чудищ тогда земля сотворить попыталась Необычайного вида и странного телосложенья: Жено–мужей, не причастных ни полу тому ни другому, Или уродов без ног, или вовсе безруких, напротив, Или безротых немых и безглазых слепых, порождая Даже таких, у кого на теле все члены сцепились, Так что ни делать они не могли ничего, ни податься, Чтобы избегнуть беды иль достать то, что было им нужно. Всяких других создавала она и страшилищ и чудищ — Тщетно: природа запрет на развитие их наложила. Были не в силах они ни жизни расцвета достигнуть, Ни пропитанье добыть, ни в объятиях слиться любовных. Много, как видно, должно сочетаться различных условий, Чтобы породы сковать, размножение их обеспечив. Нужен, во–первых, им корм, а затем и пути, по которым В тело могли б семена из расслабленных членов излиться; А чтобы самки могли входить в сочетанье с самцами, Им для взаимных утех подходящие надобны члены.
Много животных тогда поколений должно было сгинуть, Коль размноженьем приплод не могли они выковать новый. Те же, что, видишь, теперь живительным воздухом дышат, С юности ранней всегда берегут и блюдут свое племя, Или отвагой храня, или хитростью, или проворством. Также и много других, которых к себе приручили Мы ради пользы своей, сохранились под нашей защитой. Племя свирепое львов и хищников лютых породы Смелость спасла, а лисиц — коварство и прыткость — оленей. Но легкосонные псы с их привязчивым, преданным сердцем Вместе с породою всей подъяремных и вьючных животных И густорунные овцы и племя быков круторогих — Все под защитой людей живут в безопасности, Меммий. Ибо от диких зверей убежать они страстно стремились И беззаботно зажить, находя себе корм изобильный; Мы же их кормим за то, что они нам пользу приносят. Те же, которых совсем этих качеств лишила природа, Так что они не могли ни сами прожить, ни полезны Быть нам хоть сколько–нибудь, чтобы мы допускали кормиться Их под охраной своей, блюдя в безопасности род их, — Эти породы другим доставались в добычу и в жертву, В узы цепей роковых закованы крепко, доколе Не привела, наконец, их природа к погибели полной.
Но никогда никаких не бывало Кентавров, и тварей Быть не могло бы с двойным естеством или с телом двояким, Сплоченных из разнородных частей и которых бы свойства Были различны на той и другой половине их тела. Даже тупому уму понять это будет нетрудно. Ведь на исходе трех лет уже в полном расцвете ретивый Конь, а дитя остается младенцем еще и нередко Ищет во сне материнских сосцов, молоком отягченных. Позже, когда у коней начинают от старости силы И одряхлевшие члены слабеть с убегающей жизнью, Только тогда для детей наступает цветущая юность И начинают пушком одеваться их нежные щеки. А потому и не верь, что от семени лошади вьючной И от людей бы могли получиться живые Кентавры; Как и немыслимы Скиллы, которых тела полурыбьи Ярые псы обвивают кругом, да и прочие твари, Члены которых живут, как мы видим, в разладе друг с другом, И невозможно для них ни расцвета совместно достигнуть, Ни равномерно мужать, ни утрачивать силы под старость; Не пламенеют они одинаковой страстью, не сходны Нравом они, и телам их различная пища полезна. Так от цикуты стада бородатые часто жиреют, А человеку она смертоносною служит отравой. Если же пламя огня желтобурое львиное тело Так же и жжет и палит, как и все остальные породы, — Всё, что у нас на земле состоит из плоти и крови, — Может ли быть, чтобы с телом тройным и единым Химера — Лев головою, задом дракон и коза серединой — Страшный из тела огонь выдыхала зияющей пастью? Кто ж измышляет, что новой землею и небом недавним Созданы быть бы могли такие творенья живые, Тот, лишь на имя одно «новизны» опираясь пустое, Много способен еще наболтать несуразностей всяких: Может, пожалуй, сказать, что тогда по земле золотые Реки текли и цвели самоцветами всюду деревья, А человек нарождался таким непомерно огромным, Что по глубинам морей он шагал совершенно свободно И поворачивать мог руками небесные своды. Но хоть и много в земле семян вещества обреталось В те времена, как она впервые животных извергла, Нет указаний на то, что могли бы со смешанным телом Твари возникнуть и в них разнородные члены сплотиться, Ибо и то, что теперь из земли вырастает в избытке, — Разного рода трава и злаки, и поросль густая, — Всё же не может никак в сплетеньи взаимном возникнуть: Всё вырастает своим чередом, и все вещи законы Твердо природы блюдут и отличья свои сохраняют.
Та же порода людей, что в полях обитала, гораздо Крепче, конечно, была, порожденная крепкой землею. Остов у них состоял из костей и плотнейших и больших; Мощные мышцы его и жилы прочнее скрепляли. Мало доступны они были действию стужи и зноя Иль непривычной еды и всяких телесных недугов. Долго, в течение многих кругов обращения солнца, Жизнь проводил человек, скитаясь как дикие звери. Твердой рукою никто не работал изогнутым плугом, И не умели тогда ни возделывать поле железом, Ни насаждать молодые ростки, ни с деревьев высоких Острым серпом отрезать отсохшие старые ветви. Чем наделяли их солнце, дожди, что сама порождала Вольно земля, то вполне утоляло и все их желанья. Большею частью они пропитанье себе находили Между дубов с желудями, а те, что теперь созревают, — Арбута ягоды зимней порою и цветом багряным Рдеют, ты видишь, — крупней и обильнее почва давала. Множество, кроме того, приносила цветущая юность Мира и грубых кормов для жалких людей в изобильи. А к утолению жажды источники звали и реки; Как и теперь, низвергаяся с гор, многошумные воды Жаждущих стаи зверей отовсюду к себе привлекают. И, наконец, по лесам пробираясь, они занимали Капища нимф, из которых, как ведомо было им, токи Плавно скользящей воды омывают влажные скалы, Влажные скалы, росой над зеленым покрытые мохом, Частью же, вон вырываясь, бегут по открытой равнине. Люди еще не умели с огнем обращаться, и шкуры, Снятые с диких зверей, не служили одеждой их телу; В рощах, в лесах или в горных они обитали пещерах И укрывали в кустах свои заскорузлые члены, Ежели их застигали дожди или ветра порывы. Общего блага они не блюли, и в сношеньях взаимных Были обычаи им и законы совсем неизвестны. Всякий, добыча кому попадалась, ее произвольно Брал себе сам, о себе лишь одном постоянно заботясь И сочетала в лесах тела влюбленных Венера. Женщин склоняла к любви либо страсть обоюдная, либо Грубая сила мужчин и ничем не уёмная похоть, Или же плата такая, как жолуди, ягоды, груши. На несказанную мощь в руках и в ногах полагаясь, Диких породы зверей по лесам они гнали и били Крепким, тяжелым дубьём и бросали в них мёткие камни; Многих сражали они, от иных же старались укрыться. Телом своим загрубелым, подобно щетинистым вепрям, Наземь валилися спать нагишом с наступлением ночи И зарывались в листву или ветви густые с деревьев. С воплями громкими дня или солнца они не искали, В мраке ночном по полям пробираясь, объятые страхом, Но ожидали, в молчаньи и в сон погрузившись глубокий, Как небеса озарит светильником розовым солнце. Ведь с малолетства уже присмотрелись они и привыкли, Что нарождаются свет и потемки друг другу на смену, А потому никогда не могло появиться сомненье Иль опасенье у них, чтобы вечная не распростерлась Ночь над землею и свет от солнца не сгинул навеки. Больше заботы им то причиняло, что дикие звери Часто тревожили их, не давая несчастным покоя. Крова лишаясь, они из–под каменных сводов бежали При появленьи могучего льва иль вспененного вепря И уступали глухой полуночью свирепым пришельцам, В ужасе диком, свои листвою покрытые ложа.
Да и не чаще тогда, чем теперь, поколения смертных Сладостный свет бытия оставляли со стоном печальным. Правда, тогда человек, в одиночку попавшися, чаще Пищу живую зверям доставлял и, зубами пронзенный, Воплем своим оглашал и леса, и дубравы, и горы, Видя, как мясом живым он в живую уходит могилу. Те же, кому удавалось спастись и с объеденным телом Прочь убежать, закрывая ладонью дрожащею язвы Гнусные, Орка потом ужасающим криком на помощь Звали, доколе их боль не лишала жестокая жизни, Их беспомощных, не знавших, чем надо залечивать раны. Но не губила зато под знаменами тысяч народа Битва лишь за день один. Да и бурные моря равнины Не разбивали судов и людей о подводные камни. Даром, напрасно, вотще вздымаяся, волны бесились Часто и так же легко оставляли пустые угрозы, И не могли никого коварные моря соблазны Гладью спокойной прельстить и завлечь, улыбаясь волнами. Дерзкое людям совсем мореходство не ведомо было. Скудная пища тогда предавала слабевшие члены Смерти. Напротив, теперь излишество нас убивает. Те наливали себе по неведенью часто отраву Сами, а ныне другим дают ее с большим искусством.
После, как хижины, шкуры, огонь себе люди добыли, После того, как жена, сочетавшися с мужем, единым Стала хозяйством с ним жить, и законы супружества стали Ведомы им, и они свое увидали потомство, Начал тогда человеческий род впервые смягчаться. Зябкими сделал огонь их тела, и они перестали Так уж легко выносить холода под небесным покровом. Да и Венера их мощь ослабляла, и ласкою детям Грубый родителей нрав сломить без труда удавалось. Там и соседи сводить стали дружбу, желая взаимно Ближним не делать вреда и самим не терпеть от насилья. Требуя к детям притом снисхожденья и к женскому полу, Смутно давали понять движеньями тела и криком, Что сострадательным быть подобает ко всем слабосильным. Правда, достигнуть нельзя было всюду согласья, но всё же Добрая часть людей договоры блюла нерушимо. Иначе весь человеческий род уж тогда бы пресекся, И не могли бы досель поколенья его размножаться.
Что же до звуков, какие язык производит, — природа Вызвала их, а нужда подсказала названья предметов Тем же примерно путем, как и малых детей, очевидно, К телодвиженьям ведет неспособность к словам, понуждая Пальцем указывать их на то, что стоит перед ними. Чувствует каждый, на что свои силы способен направить: Прежде еще, чем на лбу у теленка рога показались, Он уж сердито грозит и враждебно бодается ими; И не успели еще зародиться ни когти ни зубы У молодого потомства пантер и у львят, как они уж Когтем и лапою бьют и пускают в защиту укусы. Птичий весь, далее, род полагается, видим, на крылья И охраняет себя движением трепетным перьев. А потому полагать, что кто–то снабдил именами Вещи, а люди словам от него научились впервые, — Это безумие, ибо, раз мог он словами означить Всё и различные звуки издать языком, то зачем же Думать, что этого всем в то же время нельзя было сделать? Кроме того, коли слов и другие в сношеньях взаимных Не применяли, откуда запало в него представленье Пользы от этого иль возникла такая способность, Чтобы сознанье того, что желательно сделать, явилось? Также не мог он один насильно смирить и принудить Многих к тому, чтоб они названья вещей заучили. Да и ко слову глухих не легко убедить и наставить В том, как им надобно быть: они бы совсем не стерпели И не снесли бы того, чтобы их ушам понапрасну Надоедали речей дотоле неслыханным звуком. Что же тут странного в том, наконец, если род человеков Голосом и языком одаренный, означил предметы Разными звуками все, по различным своим ощущеньям? Ведь и немые скоты и даже все дикие звери Не одинаковый крик испускают, а разные звуки, Если охвачены страхом иль чувствуют боль или радость. В этом путем наблюдений простых ты легко убедишься: Если Молосские псы в раздраженьи огромною пастью Мягкою только ворчат, оскаливши крепкие зубы, То по–иному звучат их сдавленной злости угрозы, Чем если лают они и голосом всё наполняют. Также, когда языком щенят они с нежностью лижут, Или же лапами их тормошат и хватают их пастью, Будто кусая, но к ним едва прикасаясь зубами, То по–иному совсем они тявкают с ласковым визгом, Чем если в доме одни они воют, иль с жалобным воплем, Телом припавши к земле, от побоев хотят увернуться. Разве не видно затем и в ржании разницы также, Юный когда жеребец, преисполненный силы, беснуясь, Носится между кобыл, крылатым пришпоренный богом, Иль когда храп из ноздрей раздутых пускает при битве, Или же попросту ржет иногда, содрогаясь всем телом? Да и крылатая птиц, наконец, разновидных порода — Ястреб, гагара, скопа, — когда они по морю ищут В волнах соленых себе пропитанье и корм добывают, То по–иному совсем кричат в эту пору обычно, Чем если спорят за корм или борются с самой добычей. Также иные из них с переменой погоды меняют Хриплое пенье свое: например, ворон долговечных Племя и воронов стаи, когда, — говорят, — призывают Сырость они и дожди или ветр накликают и бури. Стало быть, коль заставляют различные чувства животных Даже при их немоте испускать разнородные звуки, Сколь же естественней то, что могли первобытные люди Каждую вещь означать при помощи звуков различных!
Во избежанье с твоей стороны молчаливых вопросов, Знай же, что смертным огонь принесен на землю впервые Молнией был. От нее и расходится всякое пламя. Видим, ведь, много вещей, огнем небесным объятых, Блещут, ударом с небес пораженные, вспыхнув от жара. Но и от ветра, когда, раскачавшись, деревья ветвями Сильно шатаясь, начнут налегать одно на другое, Мощное трение их исторгает огонь, и порою, Вспыхнувши, вдруг заблестит и взнесется горячее пламя, Если взаимно они и стволами и сучьями трутся. То и другое могло огонь доставить для смертных. После же пищу варить и смягчать ее пламени жаром Солнце наставило их, ибо видели люди, что силой Знойно палящих лучей умягчается многое в поле.
День ото дня улучшать и пищу и жизнь научали Те, при посредстве огня и всяческих нововведений, Кто даровитее был и умом среди всех выдавался. Начали строить цари города, воздвигать укрепленья, В них и оплот для себя находя и убежище сами; И поделили поля и скотину они, одаряя Всех по наружности их и по их дарованьям и силам, Ибо наружность тогда почиталась и славились силы. Позже богатство пришло и золото было открыто, Что без труда и красивых и сильных лишило почета, Ибо за тем, кто богаче, обычною следуют свитой Те, кто и силой своей и красой богачей превосходит. Тот же, кто в жизни себе кормилом взял истинный разум, Тот обладает всегда богатством умеренной жизни; Дух безмятежен его, и живет он, довольствуясь малым. Люди же вместо того устремились ко славе и власти, Думая этим себе благоденствие твердо упрочить И проводить свою жизнь при достатке в спокойствии полном. Тщетно! Все те, кто достичь до вершины почета стремятся, Гибельным сделали путь по дороге, к нему восходящей. С самых почета высот будто молнией их поражает Зависть и в Тартара мрак низвергает нередко кромешный. Зависть ведь чаще всего зажигает, как молния, выси, Всё, что стоит над другим и вершиной своей выдается. Лучше поэтому жить, повинуясь, в спокойствии полном, Нежели власти желать верховной и царского сана. Пусть же напрасно они обливаются потом кровавым, Изнемогая в борьбе на пути честолюбия узком: Всё разуменье свое из чужих они уст почерпают, Слушают мненья других, а собственным чувствам не внемлют. Было так прежде, так есть и теперь, и впоследствии будет.
По убиеньи царей ниспровергнуты в прахе лежали Гордые скипетры их и былое величие тронов, И украшенье державной главы, обагренное кровью, Под ноги черни упав, за великую почесть платилось: Жадно ведь топчется то, что некогда ужас внушало. Смуты настали затем и полнейший во всем беспорядок: Каждый ко власти тогда и к господству над всеми стремился. Некие люди затем избранью властей научили И учредили права, дабы люди держались законов. Род же людской до того истомился насилием вечным И до того изнемог от раздоров, что сам добровольно Игу законов себя подчинил и стеснительным нормам. Каждый ведь сам за себя порывался во гневе жесточе Мстить, чем теперь это нам дозволяет закон справедливый, И потому опротивела жизнь при насилии вечном. Страх наказаний с тех пор омрачает все жизни соблазны: В сети свои произвол и насилие каждого ловят, Обыкновенно к тому, от кого изошли, возвращаясь; Жить для того нелегко спокойной и мирною жизнью, Чьи нарушают дела договоры всеобщего мира. Пусть и богов и людей ему обмануть удается, Всё ж утаить навсегда преступления нету надежды, Ибо невольно, во сне говоря иль в бреду при болезни, Многие сами себя выдавали, бывало, нередко И открывали свои сокровенные долго злодейства.
Ну, а причину того, что богов почитанье в народах Распространилось везде, города алтарями наполнив, И учредился обряд торжественных богослужений, Ныне в особых местах, совершаемых в случаях важных, Также откуда теперь еще в смертных внедрен этот ужас, Что воздвигает богам всё новые капища всюду На протяженьи земли и по праздникам их наполняет, — Всё это здесь объяснить не составит больших затруднений. Дело ведь в том, что уже и тогда поколениям смертных Дивные лики богов случалось, и бодрствуя, видеть, Иль еще чаще во сне изумляться их мощному стану. Чувства тогда приписали богам, потому что, казалось, Телодвиженья они совершали и гордые речи, Шедшие к их красоте лучезарной и силе, вещали. Вечной считалась их жизнь, потому что всегда неизменным Лик оставался у них и всё тем же являлся их образ; Главным же образом мощь почиталась их столь непомерной, Что одолеть никакой невозможно, казалось, их силой. И потому несравненным богов полагали блаженство, Что не тревожит из них ни единого страх перед смертью. И в сновиденьях еще представлялося людям, что боги Много великих чудес совершают без всяких усилий. Видели, кроме того, что вращение неба и смена Года различных времен совершаются в строгом порядке, Но не могли распознать, почему это так происходит, И прибегали к тому, что богам поручали всё это, Предполагая, что всё направляется их мановеньем. В небе жилища богов и обители их помещали, Видя, что ночь и луна по небесному катятся своду, День и ночь, и луна, и ночи суровые знаки, Факелы темных небес и огней пролетающих пламя, Солнце и тучи, и снег, и град, и молньи, и ветры, Бурь стремительный вихрь и грозные грома раскаты.
О человеческий род несчастный! Такие явленья Мог он богам приписать и присвоить им гнев беспощадный! Сколько стенаний ему, сколько нам это язв причинило, Сколько доставило слез и детям нашим и внукам! Нет, благочестье не в том, что пред всеми с покрытой главою Ты к изваяньям идешь и ко всем алтарям припадаешь, Иль повергаешься ниц, или, длани свои простирая, Молишься храмам богов, иль обильною кровью животных Ты окропляешь алтарь, или нижешь обет на обеты, Но в созерцаньи всего при полном спокойствии духа. Ибо, когда мы глаза подымаем к небесным пространствам, Видя в мерцании звезд высоты эфира над нами, И устремляется мысль на луны и на солнца движенья, То из–под гнета других мучений в груди начинает Голову вверх поднимать, пробуждаясь, такая забота: Нет ли над нами богов, безграничная мощность которых Разным движеньем кругом обращает блестящие звезды? Скудость познания мысль беспокоит тревожным сомненьем, Именно: было иль нет когда–то рождение мира, И предстоит ли конец, и доколь мироздания стены Неугомонный напор движения выдержать могут; Или, по воле богов одаренные крепостью вечной, Могут, в теченье веков нерушимо всегда сохраняясь, Пренебрегать необъятных веков сокрушительной силой? Иль у кого же тогда не спирает дыхания ужас Пред божеством, у кого не сжимаются члены в испуге, Как содрогнется земля, опаленная страшным ударом Молньи, а небо кругом огласят громовые раскаты? И не трепещут ли все племена и народы, и разве Гордые с ними цари пред богами не корчатся в страхе, Как бы за гнусности все, и проступки, и наглые речи Не подошло, наконец, и тяжелое время расплаты? Также, над морем когда проносясь, сокрушительной силой Ветер неистовый мчит по волнам предводителя флота, Все легионы его и слонов вместе с ним увлекая, — Разве тогда не дает он обетов богам и, объятый Страхом, не молит он их о затишьи и ветре попутном? Тщетно: подхваченный вдруг ураганом неистовым, часто Он, несмотря ни на что, уносится к заводям смерти. Так все деянья людей сокровенная некая сила Рушит, а пышные связки и грозные с ними секиры Любо, как видно, ей в прах попирать и посмешищем делать. И, наконец, когда вся под ногами колеблется почва, Падают или грозят города потрясенные рухнуть, Что же тут странного в том, если так поколения смертных Уничтожают себя и всецело богам оставляют Чудные силы и власть управления всею вселенной?
Было открыто затем и железо и золото с медью, Веское также еще серебро и свинцовая сила, После того как огонь истребил, охвативши пожаром, Лес на высоких горах иль от молньи, ударившей с неба, Или еще потому, что в лесах воевавшее люди Для устрашенья врагов зажигали огонь им навстречу, Или хотели они, привлеченные щедростью почвы, Тучных прибавить полей и под пастбища место очистить, Или зверей убивать и добычей от них богатиться, Ибо сначала огонь применяли и ямы, охотясь, Раньше, чем псами травить научились и ставить тенёта. Но какова б ни была причина того, что пожаром С шумом зловещим леса пожирало горячее пламя До основанья корней, — только недра земли распалялись, И, в углубленья ее собираясь, по жилам кипящим Золото, медь, серебро потекли раскаленным потоком Вместе с ручьями свинца. А когда на земле появились Слитки застывшие их, отливавшие ярко, то люди Начали их поднимать, плененные глянцем блестящим, И замечали притом, что из них соответствует каждый В точности впадине той, которая их заключала. Это внушило ту мысль, что, расплавив, металлы возможно В форму любую отлить и любую придать им фигуру; И до любой остроты и до тонкости также возможно Лезвий края довести, постепенно сжимая их ковкой, Чтобы оружье иметь и орудья для рубки деревьев, Чтобы обтесывать лес и выстругивать гладкие брусья, Чтобы буравить, долбить и просверливать в дереве дыры. Это они серебром или золотом делать пытались Так же сначала, как силой могучей и мощною меди. Тщетно: слабей была стойкость у этих металлов, и с медью Вровень они не могли выдерживать грубой работы. Ценной была тогда медь, а золото было в презреньи, Как бесполезная вещь с лезвеём, от удара тупевшим. Ныне в презрении медь, а золото в высшем почете. Так обращенье времен изменяет значенье предметов: Что было раньше в цене, то лишается вовсе почета, Следом другое растет, выходя из ничтожества к блеску; День ото дня всё сильней вожделеют его, и находку Славят его, и цветет оно дивным у смертных почетом.
Далее, как естество железа было открыто, Это и сам без труда ты понять в состоянии, Меммий. Древним оружьем людей были руки, ногти и зубы, Камни, а также лесных деревьев обломки и сучья, Пламя затем и огонь, как только узнали их люди. Силы железа потом и меди были открыты, Но применение меди скорей, чем железа, узнали: Легче ее обработка, а также количество больше. Медью и почву земли бороздили, и медью волненье Войн поднимали, и медь наносила глубокие раны; Ею и скот и поля отнимали: легко человекам Вооруженным в бою безоружное всё уступало. Мало–помалу затем одолели мечи из железа, Вид же из меди серпа становился предметом насмешек; Стали железом потом и земли обрабатывать почву И одинаковым все оружием в битвах сражаться. Прежде верхом на коня садился в оружии всадник И, управляя уздой, он правою бился рукою; Позже в обычай вошло в колесницах двуконных сражаться, После же к паре коней припрягать еще пару другую И в серпоносных нестись колесницах в опасную битву. Там и луканских волов, змееруких и видом ужасных, С башней на спинах, сносить приучили ранения пуны И на войне приводить в смятение полчища Марса. Так порождалось одно из другого раздором жестоким Всё, что людским племенам угрожает на поле сраженья, День ото дня прибавляя все новые ужасы битвы.
Также пытались быков приспособить к военному делу, Вепрей свирепых пускать покушались на вражее войско, А иногда даже львов пред собой выпускали могучих В сопровожденьи свирепых вождей и погонщиков ратных, Ведших зверей на цепях и умевших направить искусно. Тщетно: они, разъярившись, в пылу беспорядочной бойни Мяли свирепо полки и своих и чужих без разбора, Страшно при этом тряся головами с косматою гривой. И не могли успокоить коней, перепуганных ревом, Всадники, ни обуздать, ни направить на вражьи отряды. В ярости львицы неслись и кидались прыжками с разбегу Всюду; стремились схватить попадавшихся встречных за горло, Или же, с тылу напав неожиданно, рвали на части. Раненых тяжко они повергали с размаху на землю, Цепко зубами схватив и терзая когтями кривыми. Да и быки на своих же бросались, ногами топтали, И животы и бока лошадей прободали рогами Снизу, и землю кругом взрывали в бешенстве грозном. Мощным пронзали клыком своих же союзников вепри, В бешенстве кровью своей обагряя обломки оружья, Производили разгром без разбора и конных и пеших. Прядали лошади прочь, избегая жестоких укусов, Иль, становясь на дыбы, по воздуху били ногами. Тщетно! Им жилы клыки подсекали, и тут же на месте Падали наземь они, распластавшися в тяжком паденьи. Даже и те, что, давно приручившись, ручными считались, Воспламенялись у всех на глазах при сраженьи от шума, Криков, смятения, ран, беспорядка, разгрома и бегства; И уже больше никак осадить было их невозможно: Врозь разбегались тогда все звери различной породы, Как и луканские ныне волы, недобитые, часто Все врассыпную бегут, свои же войска попирая.
Может быть, всё это так. Хоть и трудно поверить, что люди Были не в силах умом постичь и предвидеть заране Гнусности этого зла, угрожавшего сделаться общим. Можно скорей согласиться бы с тем, что это бывало, В разных вселенной мирах, сотворенных на разных началах, Чем на одном лишь каком–либо круге земном совершалось.
Но не в надежде врагов одолеть воевали так люди, А из желанья стенать их заставить, хотя бы погибнув, По недоверью к числу своему и нуждаясь в оружьи.
Шкуры одеждой сперва, а потом уже ткани служили. Ткань появилась поздней, уже после открытья железа, Ибо нельзя без него для тканья изготовить орудий — Гладких цевок, гребней, челноков и звонких навоев. Выделке пряжи мужчин научила сначала природа Раньше, чем женщин, затем, что искусней гораздо мужчины, Да и способней их пол в его целом к художествам разным. Но земледельцы потом суровые этой работой Стали гнушаться и всю ее отдали в женские руки, Выбрав при этом себе исполнение грубой работы, И закалили во грубом труде свои руки и мышцы.
Первый посева пример и образчик прививки деревьев Был непосредственно дан природою, всё создающей: Ягоды, жолуди, вниз упадавшие наземь с деревьев, Густо роясь у корней, своевременно все вырастали. Это и подало мысль прививать к деревьям отростки И на полях насаждать молодые отводки растений. Всячески стали затем обрабатывать милое поле И замечали тогда, что на нем от ухода за почвой Диких растений плоды получались нежнее и слаще. День ото дня отходить заставляли леса на высоты И по долинам места уступать возделанным пашням, Чтобы озера, луга, ручьи, виноградники, нивы Всюду иметь по холмам и полям, чтобы сетью седою Рощи олив пробегать могли, среди них выделяясь, И разрастаться везде по склонам, равнинам и долам. Также поля и теперь, как ты видишь, красиво пестреют Полные сочных плодов, прорезают сады их повсюду, И окаймляют кругом кустарников ягодных чащи.
Звонкому голосу птиц подражать научились устами Люди задолго пред тем, как стали они в состояньи Стройные песни слагать и ушам доставлять наслажденье Свист же Зефира в пустых стеблях камышевых впервые Дуть научил поселян в пустые тростинки цевницы. Мало–помалу затем научились и жалобно–нежным Звукам, какие свирель из–под пальцев певцов изливает, — В непроходимых лесах обретенная в рощах и долах, — В отдыха сладостный час на пастбищ просторе пустынном. Всем этим люди тогда услаждались и тешили души, Пищей насытившись: все в это время забавы по сердцу. Часто, бывало, они, распростершись на мягкой лужайке Возле ручья берегов под ветвями высоких деревьев, Скромными средствами телу давали сладостный отдых, Если к тому ж улыбалася им и погода, и время Года пестрило цветами повсюду зеленые травы. Тут болтовня, тут и смех раздавался веселый, и шутки Тут забавляли людей: процветала тут сельская Муза. Голову, плечи себе из цветов иль из листьев венками Резвость игривая всех украшать побуждала в то время; Все начинали плясать без размера, махая руками Грубо, и грубой пятой топтали родимую землю; Следом за этим и смех возникал, и веселые шутки. Внове всё было тогда, и всё представлялось чудесным. Да и тому, кто не смел засыпать, утешением было То, что на всяческий лад выводил он голосом песни Или поджатой губой скользил по тростинкам цевницы. Даже теперь сторожа сохраняют этот обычай. Но, и размер соблюдать научившись, нисколько не больший Плод наслаждений они получают от этого всё же, Чем получало когда–то людей землеродное племя. Ибо наличная вещь, коль приятней ее мы не знаем, Нравится больше всего и кажется полной достоинств. Но постепенно затем предмет, оказавшийся лучше, Губит ее и всегда устарелые вкусы меняет. Так отвратительны всем стали жолуди, так в небреженьи Ложа из листьев и трав постепенно оставлены были. Также одежду из шкур оставили люди звериных, Хоть и внушала она при открытьи столь сильную зависть, Что несомненно убит был тайком ее первый владетель. Но, на клочки изорвав ее, всю обагренную кровью, Всё же убийцы извлечь из нее не могли себе пользы Стало быть, шкуры тогда, а золото ныне и пурпур Жизнь отравляют людей заботой и войнами мучат. В этом, как думаю я, поколение наше виновней: Стужа нагих и без шкур терзала людей землеродных, Нам же, по правде, ничем не грозит недостаток багряных, Золотом шитых одежд, изукрашенных пышным узором, Если от холода нас защищает плебейское платье. Так человеческий род понапрасну и тщетно хлопочет, Вечно в заботах пустых проводя свою жизнь бесполезно Лишь оттого, что не ведает он ни границ обладанья, Ни предела, доколь наслаждение истое длится. Это и вынесло жизнь постепенно в открытое море И подняло из пучин войны великие волны.
Солнце же вместе с луной — караульщики мира, — великий Неба вертящийся свод сияньем своим озаряя, Людям внушили, что смена времен годовых неизменно, Так же, как всё во вселенной, свершается в строгом порядке.
Жизнь проводили уже за оградою крепкою башен И, на участки разбив, обрабатывать начали землю, Море тогда зацвело кораблей парусами, и грады Стали в союзы вступать и взаимно оказывать помощь, Как появились певцы, воспевавшие века деянья; А незадолго пред тем изобретены были и буквы. Вот отчего мы о том, что до этого было, не знаем Иначе, как по следам, истолкованным разумом нашим.
Судостроенье, полей обработка, дороги и стены, Платье, оружье, права, а также и все остальные Жизни удобства и всё, что способно доставить усладу: Живопись, песни, стихи, ваянье искусное статуй — Всё это людям нужда указала, и разум пытливый Этому их научил в движеньи вперед постепенном. Так изобретенья все понемногу наружу выводит Время, а разум людской доводит до полного блеска. Видели ведь, что одна за другой развиваются мысли, И мастерство наконец их доводит до высших пределов.
