Если мы оскорбили кого-нибудь и он, собираясь отметить нам, воленпоступить с нами по своему усмотрению, то самый обычный способ смягчить егосердце — это растрогать его своею покорностью и вызвать в нем чувствожалости и сострадания. И, однако, отвага и твердость — средства прямопротивоположные — оказывали порою то же самое действие.

Эдуард, принц Уэльский [1], тот самый, который столь долго держал всвоей власти нашу Гиень [2], человек, чей характер и чья судьба отмеченымногими чертами величия, будучи оскорблен лиможцами и захватив силой ихгород, оставался глух к воплям народа, женщин и детей, обреченных на бойню,моливших его о пощаде и валявшихся у него в ногах, пока, подвигаясь всеглубже в город, он не наткнулся на трех французов-дворян, которые сневиданной храбростью, одни сдерживали натиск его победоносного войска.Изумление, вызванное в нем зрелищем столь исключительной доблести, иуважение к ней притупили острие его гнева и, начав с этих трех, он пощадилзатем и остальных горожан.

Скандербег [3], властитель Эпира, погнался как-то за одним из своихсолдат, чтобы убить его; тот, после тщетных попыток смягчить его гневуниженными мольбами о пощаде, решился в последний момент встретить его сошпагой в руке. Эта решимость солдата внезапно охладила ярость егоначальника, который, увидев, что солдат ведет себя достойным уваженияобразом, даровал ему жизнь. Лица, не читавшие о поразительной физическойсиле и храбрости этого государя, могли бы истолковать настоящий примерсовершенно иначе.

Император Конрад III, осадив Вельфа, герцога Баварского, не пожелал нив чем пойти на уступки, хотя осажденные готовы были смириться с самымипозорными и унизительными условиями, и согласился только на то, чтобы дамамблагородного звания, запертым в городе вместе с герцогом, позволено быловыйти оттуда пешком, сохранив в неприкосновенности свою честь и унося насебе все, что они смогут взять. Они же, руководясь великодушным порывом,решили водрузить на свои плечи мужей, детей и самого герцога. Императора дотакой степени восхитил их благородный и смелый поступок, что он заплакал отумиления; в нем погасло пламя непримиримой и смертельной вражды кпобежденному герцогу, и с этой поры он стал человечнее относиться и к нему ик его подданным [4].

На меня одинаково легко могли бы воздействовать и первый и второйспособы. Мне свойственна чрезвычайная склонность к милосердию иснисходительности. И эта склонность во мне настолько сильна, что меня, каккажется, скорее могло бы обезоружить сострадание, чем уважение. А между тем,для стоиков жалость есть чувство, достойное осуждения; они хотят, чтобы,помогая несчастным, мы в то же время не размягчались и не испытывалисострадания к ним.

Итак, приведенные мною примеры кажутся мне весьма убедительными; ведьони показывают нам души, которые, испытав на себе воздействие обоихназванных средств, остались неколебимыми перед первым из них и не устоялиперед вторым. В общем, можно вывести заключение, что открывать свое сердцесостраданию свойственно людям снисходительным, благодушным и мягким, откудапроистекает, что к этому склоняются скорее натуры более слабые, каковыженщины, дети и простолюдины. Напротив, оставаться равнодушным к слезам имольбам и уступать единственно из благоговения перед святынею доблести естьпроявление души сильной и непреклонной, обожающей мужественную твердость, атакже упорной. Впрочем, на души менее благородные то же действие могутоказывать изумление и восхищение. Пример тому — фиванский народ, который,учинив суд над своими военачальниками и угрожая им смертью за то, что онипродолжали выполнять свои обязанности по истечении предписанного ипредуказанного им срока, с трудом оправдал Пелопида [5], согнувшегося подбременем обвинений и добивавшегося помилования лишь смиренными просьбами имольбами; с другой стороны, когда дело дошло до Эпаминонда [6], красноречивообрисовавшего свои многочисленные заслуги и с гордостью и высокомерным видомпопрекавшего ими сограждан, у того же народа не хватило духа взяться забаллотировочные шары и, расходясь с собрания, люди всячески восхваляливеличие его души и бесстрашие.

Дионисий Старший [7], взяв после продолжительных и напряженных усилийРегий [8] и захватив в нем вражеского военачальника Фотона, человека высокойдоблести, упорно защищавшего город, пожелал показать на нем трагическийпример мести. Сначала он рассказал ему, как за день до этого он велелутопить его сына и всех его родственников. На это Фитон ответил, что они,стало быть, обрели свое счастье на день раньше его. Затем Дионисий велелсорвать с него платье, отдать палачам и водить по городу, жестоко и позорнобичуя и, сверх того, понося гнусными и оскорбительными словами. Фитон,однако, стойко сохранял твердость и присутствие духа; идя с гордым инезависимым видом, он напоминал громким голосом, что умирает за благородноеи правое дело, за то, что не пожелал предать тирану родную страну, и грозилпоследнему близкой карой богов. Дионисий, прочитав в глазах своих воинов,что похвальба поверженного врага и его презрение к их вождю и его триумфу нетолько не возмущают их, но что, напротив, изумленные столь редкимбесстрашием, они начинают проникаться сочувствием к пленнику, готовы поднятьмятеж и даже вырвать его из рук стражи, велел прекратить это мучительство итайком утопить его в море.

Изумительно суетное, поистине непостоянное и вечно колеблющеесясущество — человек. Нелегко составить себе о нем устойчивое и единообразноепредставление. Вот перед нами Помпеи, даровавший пощаду всему городумамертинцев [9], на которых он перед тем был сильно разгневан, единственноиз уважения к добродетелям и великодушию одного их согражданина — Зенона [10]; последний взял на себя бремя общей вины и просил только о единственноймилости: чтобы наказание понес он один. С другой стороны, человек, которыйоказал Сулле гостеприимство, проявив подобную добродетель в Перузии [11],нисколько не помог этим ни себе ни другим.

А вот нечто совсем противоположное моим предыдущим примерам. Александр,превосходящий храбростью всех когда-либо живших на свете и обычно стольмилостивый к побежденным врагам, завладев после величайших усилий городомГазой [12], наткнулся там на вражеского военачальника Бетиса, поразительноеискусство и доблесть которого он имел возможность не раз испытать во времяосады. Покинутый всеми, со сломанным мечом и разбитым щитом, весь израненныйи истекающий кровью, Бетис один продолжал еще биться, окруженный толпоймакедонян, теснивших его. Александр, уязвленный тем, что победа досталасьему столь дорогою ценой, — ибо, помимо больших потерь в его войске, егосамого только что дважды ранили, — крикнул ему: «Ты умрешь, Бетис, не так,как хотел бы. Знай: тебе придется претерпеть все виды мучений, какие можнопридумать для пленника». Бетис не только сохранял полную невозмутимость, нобольше того, с вызывающим и надменным видом молча внимал этим угрозам. ТогдаАлександр, выведенный из себя его гордым и упорным молчанием, продолжал:«Преклонил ли он колени, слетела ли с его уст хоть одна-единственная мольба?Но поверь мне, я преодолею твое безмолвие и, если я не могу исторгнуть изтебя слово, то исторгну хотя бы стоны». И распаляясь все больше и больше, онвелел проколоть Бетису пятки и, привязав его к колеснице, волочить за неюживым, раздирая, таким образом, и уродуя его тело. Случилось ли это из-затого, что Александр утратил уважение к доблести, так как она была для негоделом привычным и не вызывала в нем восхищения? Или быть может, он настольковысоко ценил собственную, что не мог с высоты своего величия видеть в другомнечто подобное, не испытывая ревнивого чувства? Или же свойственная ему отприроды безудержность гнева не могла стерпеть чьего-либо сопротивления? И,действительно, если бы она могла быть обуздана, она была бы обуздана, надополагать, при взятии и разорении Фив [13], когда у него на глазах было самымбезжалостным образом истреблено столько отважных людей, потерявших все илишенных возможности защищаться. Ведь тогда по его приказу было убито добрыхшесть тысяч, причем никого из них не видели бегущим или умоляющим о пощаде;напротив, всякий, бросаясь из стороны в сторону, искал случая столкнуться наулице с врагом-победителем, навлекая на себя таким путем почетную смерть. Небыло никого, кто бы, даже изнемогая от ран, не пытался из последних силотметить за себя и во всеоружии отчаянья найти утешение в том, что онпродает свою жизнь ценою жизни кого-нибудь из неприятелей. Их доблесть,однако, не породила в нем никакого сочувствия, и не хватило целого дня,чтобы утолить его жажду мщения. Эта резня продолжалась до тех пор, пока непролилась последняя капля крови; пощажены были лишь те, кто не брался заоружие, а именно: дети, старики, женщины, дабы доставить победителю тридцатьтысяч рабов.

Я принадлежу к числу тех, кто наименее подвержен этому чувству. Я нелюблю и не уважаю его, хотя весь мир, словно по уговору, окружает егоисключительным почитанием. В его одеяние обряжают мудрость, добродетель,совесть — чудовищный и нелепый наряд! Итальянцы гораздо удачнее окрестилиэтим же словом коварство и злобу. Ведь это — чувство, всегда приносящеевред, всегда безрассудное, а также всегда малодушное и низменное. Стоикивоспрещают мудрецу предаваться ему.

Существует рассказ, что Псамменит, царь египетский, потерпев поражениеи попав в плен к Камбизу [1], царю персидскому, увидел свою дочь, такжеставшую пленницей, когда она, посланная за водой, проходила мимо него водеждах рабыни. И хотя все друзья его, стоявшие тут же, плакали и громкостенали, сам он остался невозмутимо спокойным и, вперив глаза в землю, непромолвил ни слова; то же самообладание сохранил он и тогда, когда увидел,как его сына ведут на казнь. Заметив, однако, одного из своих приближенных втолпе прогоняемых мимо него пленных, он начал бить себя по голове и выражатькрайнюю скорбь [2].

Это можно сопоставить с тем, что недавно произошло с одним из нашихвельмож [3]. Находясь в Триенте, он получил известие о кончине своегостаршего брата, и притом того, кто был опорою и гордостью всего рода; спустянекоторое время ему сообщили о смерти младшего брата, бывшего такжепредметом его надежд. Выдержав оба эти удара с примерною твердостью, он попрошествии нескольких дней, когда умер один из его приближенных, был сломленэтим несчастьем и, утратив душевную твердость, предался горю и отчаянью, чтоподало некоторым основание думать, будто он был задет за живое лишь этимпоследним потрясением. В действительности, однако, это произошло оттого, чтодля скорби, которая заполняла и захлестывала его, достаточно было ещенескольких капель, чтобы прорвать преграды его терпения.

Подобным же образом можно было бы объяснить и рассказанную вышеисторию, не будь к ней добавления, в котором приводится ответ ПсамменитаКамбизу, пожелавшему узнать, почему, оставаясь безучастным к горькой долесына и дочери, он принял столь близко к сердцу несчастье, постигшее одногоиз его друзей. «Оттого, — сказал Псамменит, — что лишь это последнееогорчение может излиться в слезах, тогда как для горя, которое причинили мнедва первых удара, не существует способа выражения».

Здесь было бы чрезвычайно уместно напомнить о приеме того древнегоживописца [4], который, стремясь изобразить скорбь присутствующих призаклании Ифигении сообразно тому, насколько каждого из них трогала гибельэтой прелестной, ни в чем не повинной девушки, достиг в этом отношениипредела возможностей своего мастерства; дойдя, однако, до отца девушки, оннарисовал его с закрытым лицом, как бы давая этим понять, что такую степеньотчаянья выразить невозможно. Отсюда же проистекает и созданный поэтамивымысел, будто несчастная мать Ниобея [5], потеряв сначала семерых сыновей,а затем столько же дочерей и не выдержав стольких утрат, в конце концовпревратилась в скалу —

Diriguisse malis. [6]

Они создали этот образ, чтобы передать то мрачное, немое и глухоеоцепенение, которое овладевает нами, когда нас одолевают несчастья,превосходящие наши силы.

И, действительно, чрезмерно сильное горе подавляет полностью нашу душу,стесняя свободу ее проявлений; нечто подобное случается с нами под свежимвпечатлением какого-нибудь тягостного известия, когда мы ощущаем себяскованными, оцепеневшими, как бы парализованными в своих движениях, — анекоторое время спустя, разразившись, наконец, слезами и жалобами, мыощущаем, как наша душа сбросила с себя путы, распрямилась и чувствует себялегче и свободнее.

Et via vix tandem voci laxata dolore est. [7]

Во время войны короля Фердинанда со вдовою венгерского короля Иоанна, вбитве при Буде [8], немецкий военачальник Рейшах, увидев вынесенное из схваткитело какого-то всадника, сражавшегося на глазах у всех с отменноюхрабростью, пожалел о нем вместе со всеми; полюбопытствовав вместе состальными, кто же все-таки этот всадник, он, после того как с убитого снялидоспехи, обнаружил, что это его собственный сын. И в то время, как всевокруг него плакали, он один не промолвил ни слова, не проронил ни слезы;выпрямившись во весь рост, стоял он там с остановившимся, прикованным кмертвому телу взглядом, пока сила горя не оледенила в нем жизненных духов [9], и он, оцепенев, не пал замертво наземь.

Chi puo dir com’egli arde, e in picciol fuoco. [10]

Говорят влюбленные, желая изобразить терзания страсти:

                                misero quod omnes
Eripit sensus mihi. Nam simul te,
Lesbia, aspexi, nihil est super mi
Quod loquar amens.
Lingua sed torpet, tenuis sub artus
Flamma dimanat, sonitu suopte
Tinniunt aures, gemina teguntur
Lumina nocte. [11]

Таким-то образом, в те мгновения, когда нас охватывает живая и жгучаястрасть, мы не способны изливаться в жалобах или мольбах; наша душаотягощена глубокими мыслями, а тело подавлено и томится любовью.

Отсюда и рождается иной раз неожиданное изнеможение, так несвоевременноовладевающее влюбленными, та ледяная холодность, которая охватывает их попричине чрезмерной пылкости, в самый разгар наслаждений. Всякая страсть,которая оставляет место для смакования и размышления, не есть сильнаястрасть.

Curae leves loquuntur, ingentes stupent. [12]

Нечаянная радость или удовольствие также ошеломляют нас.

        Ut me conspexit venientem, et Troia circum
Arma amens vidit, magnis exterrita monstris,
Diriguit visu in medio, calor ossa reliquit,
Labitur, et longo vix tandem tempore fatur. [13]

Кроме той римлянки, которая умерла от неожиданной радости, увидев сына,возвратившегося после поражения при Каннах [14], кроме Софокла и тиранаДионисия, скончавшихся также от радости, кроме, наконец, Тальвы [15],умершего на острове Корсике по прочтении письма, извещавшего о дарованныхему римским сенатом почестях, мы располагаем примером, относящимся и кнашему веку: так, папа Лев X, получив уведомление о взятии Милана, чего онтак страстно желал, ощутил такой прилив радости, что заболел горячкой ивскоре умер [16]. И чтобы привести еще более примечательное свидетельствочеловеческой суетности, укажем на один случай, отмеченный древними, аименно, что Диодор Диалектик [17] умер во время ученого спора, так какиспытал жгучий стыд перед своими учениками и окружающими, не сумев отразитьвыставленный против него аргумент.

Что до меня, то я не слишком подвержен подобным неистовствам страсти.Меня не так-то легко увлечь — такова уж моя природа; к тому же, благодаряпостоянному размышлению, я с каждым днем все более черствею и закаляюсь.

Те, которые вменяют людям в вину их всегдашнее влечение к будущему иучат хвататься за блага, даруемые нам настоящим, и ни о чем больше непомышлять, — ибо будущее еще менее в нашей власти, чем даже прошлое, —затрагивают одно из наиболее распространенных человеческих заблуждений, еслитолько можно назвать заблуждением то, к чему толкает нас, дабы мы продолжалитворить ее дело, сама природа; озабоченная в большей мере тем, чтобы мы былидеятельны, чем чтобы владели истиной, она внушает нам среди многих других иэту обманчивую мечту. Мы никогда не бываем у себя дома, мы всегда пребываемгде-то вовне. Опасения, желания, надежды влекут к будущему; они лишают насспособности воспринимать и понимать то, что есть, поглощая нас тем, чтобудет хотя бы даже тогда, когда нас самих больше не будет. Calamitosus estanimus futuri anxius. [1]

Вот великая заповедь, которую часто приводит Платон: «Делай свое дело ипознай самого себя» [2]. Каждая из обеих половин этой заповеди включает всебе и вторую половину ее и, таким образом, охватывает весь круг нашихобязанностей. Всякий, кому предстоит делать дело, увидит, что прежде всегоон должен познать, что он такое и на что он способен. Кто достаточно знаетсебя, тот не посчитает чужого дела своим, тот больше всего любит себя ипечется о своем благе, тот отказывается от бесполезных занятий, бесплодныхмыслей и неразрешимых задач. Ut stultitia, etsi adepta est quod concupivitnunquam se tamen satis consecutam putat: sic sapienta semper eo contenta estquod adest, neque eam unquam sui poenitet. [3]

Эпикур считает, что мудрец не должен предугадывать будущее итревожиться о нем.

Среди правил, определяющих наше отношение к умершим, наиболееобоснованным, на мой взгляд, является то, которое предписывает обсуждатьдеяния государей после их смерти. Они — собратья законов, если только не ихгоспода. И поскольку правосудие не имело власти над ними, справедливо, чтобыоно обрело ее над их добрым именем и наследственным достоянием ихпреемников: ведь и то и другое мы нередко ценим дороже жизни. Этот обычайприносит большую пользу народам, которые его соблюдают, а также крайнежелателен для всякого доброго государя, имеющего основание жаловаться, что кего памяти относятся точно так же, как к памяти дурных государей. Мы обязаныповиноваться и покорятся всякому без исключения государю, так как он имеетна это бесспорное право; но уважать и любить мы должны лишь его добродетели.Так будем же ради порядка и спокойствия в государстве терпеливо сноситьнедостойных меж ними, будем скрывать их пороки, будем помогать своимодобрением даже самым незначительным их начинаниям, пока их власть нуждаетсяв нашей поддержке. Но лишь только нашим взаимоотношениям с ними приходитконец, нет никаких оснований ограничивать права справедливости и свободувыражения наших истинных чувств, отнимая тем самым у добрых подданных славуверных и почтительных слуг государя, чьи недостатки были им так хорошоизвестны, и лишая потомство столь поучительного примера. И кто из чувстваличной благодарности за какую-нибудь оказанную ему милость превозносит незаслуживающего похвалы государя, тот, воздавая ему справедливость в частном,делает это в ущерб общественной справедливости. Прав Тит Ливий, говоря, чтоязык людей, выросших под властью монарха, исполнен угодливости и суетногопритворства; каждый расхваливает своего повелителя, каков бы он ни был,приписывая ему высшую степень доблести и царственного величия [4].

Быть может, некоторые и осудят дерзкую отвагу тех двух воинов, которыене побоялись бросить Нерону в лицо все, что они о нем думали. Первый из нихна вопрос Нерона, почему он желает ему зла, ответил: «Я был предан тебе илюбил тебя, пока ты заслуживал этого; но после того, как ты убил свою мать,как ты стал поджигателем, скоморохом, возницею на ристалищах, я возненавиделтебя, ибо чего же другого ты стоишь?» Второй же, когда ему был задан Нерономвопрос, почему он замыслил его убить, сказал на это в ответ: «Потому, что яне видел другого способа пресечь твои бесконечные злодеяния». [5] Но кто жев здравом уме вздумал бы обсуждать те бесчисленные свидетельства о мерзких ичудовищных преступлениях этого императора, которые заклеймили его послесмерти и останутся на вечные времена?

Меня огорчает, что, при всей безупречности принятого у лакедемонянобраза жизни, мы находим у них нижеследующий весьма лицемерный обряд: послесмерти царя все союзники и соседи, все илоты, мужчины и женщины, собравшисьбеспорядочной толпой, раздирали себе в знак скорби лицо и громко стенали иплакали, возглашая, что покойный — каков бы он ни был на деле — был лучшимиз их царей; таким образом, они воздавали сану умершего ту похвалу, котораяпринадлежит по праву только заслугам и должна воздаваться лишь тому, ктоимеет совершенно исключительные заслуги, хотя бы он и принадлежал к самомунизшему званию. Аристотель, который не упустил, кажется, ни одной вещи насвете, задается вопросом в связи со словами Солона, что никто прежде смертине может быть назван счастливым: а можно ли назвать счастливым того, кто жили умер, как подобает, если он оставил по себе недобрую славу и еслипотомство его презренно? [6] Пока мы движемся, мы устремляем наши заботыкуда нам угодно, но лишь только мы оказываемся вне бытия, мы не поддерживаембольше общения с тем, что существует. И потому Солон был бы более прав, еслиб сказал, что человек никогда не бывает счастливым, раз он может бытьсчастлив лишь после того, как перестал существовать.

                                                                  Quisquam
Vix radicitus e vita se tollit, et eiicit:
Sed facit esse sui quiddam super inscius ipse,
Nec removet satis a proiecto corpore sese, et
Vindicat. [7]

Бертран Дю Геклен [8] умер во время осады замка Ранкон, расположенногоблиз Пюи в Оверни. Осажденных, сдавшихся уже после его смерти, принудиливозложить ключи крепости на тело покойного. Бартоломео д’Альвиано [9],начальствовавший над войсками венецианцев, скончался в Брешии, руководя тамвоенными действиями. Чтобы доставить его тело в Венецию, надо былопроследовать через земли враждебных веронцев. Большинство в войскевенецианцев находило, что для этого следует испросить у веронцев пропуск.Теодоро Тривульцио [10], однако, воспротивился этому: он предпочел пробитьсяоткрытою силой, подвергнув себя случайностям битв. «Не подобает, — сказалон, — чтобы тот, кто при жизни никогда не боялся врагов, высказал послесмерти страх перед ними».

Здесь будет кстати вспомнить о том, что, согласно обычаям греков,всякий, обращавшийся к врагу с просьбой выдать для погребения чье-либо тело,как бы отказывался тем самым от чести быть победителем и лишался, такимобразом, права на то, чтобы воздвигнуть трофей [11]. Победителями считалисьте, к кому обращались с подобною просьбой. Именно по этой причине Никий [12]не мог воспользоваться тем преимуществом, которого он добился в войне скоринфянами, и, напротив, Агесилай [13] закрепил за собой сомнительнуюпобеду над беотийцами.

Эти обычаи могли бы казаться странными, если бы людям всегда и везде небыло свойственно не только простирать заботы о себе за пределы своегоземного существования, но, сверх того, также верить, что милости небадовольно часто следуют за нами в могилу и изливаются даже на наши останки.Сказанное можно подтвердить таким обилием примеров из древности, — не говоряуже о примерах из нашего времени, — что я не вижу нужды распространяться обэтом. Эдуард I [14], король английский, удостоверившись во времяпродолжительных войн своих с шотландским королем Робертом [15], насколькоего присутствие способствовало успеху в делах, — ибо всему, чем он личноруководил, неизменно сопутствовала победа, — умирая, связал своего сынаторжественной клятвой, чтобы тот, после его кончины, выварил его тело и,отделив кости от мяса, предал погребению плоть; что до костей, то он завещалсыну хранить их и возить с собою и с войском всякий раз, когда ему случитсядраться с шотландцами, — словно судьба роковым образом привязала победу кего костяку.

Ян Жижка [16], возмутивший Богемию ради поддержки заблуждений Уиклифа [17], высказал пожелание, чтобы с него после смерти была содрана кожа ичтобы эту кожу натянули на барабан, который будет созывать на битву сврагами; он полагал, что это поможет закрепить преимущества, достигнутые имв упорной борьбе. Равным образом, некоторые индейцы, отправляясь сражаться сиспанцами, несли с собой кости одного из умерших вождей, памятуя о техудачах, которые сопровождали его при жизни. Да и другие народы Нового Светаберут на войну останки своих доблестных, погибших в сражениях воинов, дабыони служили им примером храбрости и залогом победы [18].

В первых наших примерах за умершими сохраняется только та слава,которую они приобрели своими былыми деяниями, тогда как последниеприписывают им, сверх того, способность действовать и после их смерти.Гораздо прекраснее и возвышеннее поступок нашего полководца Баярда [19],который, почувствовав, что смертельно ранен выстрелом из аркебузы, наубеждения окружающих выйти из боя ответил, что не станет под конец жизнипоказывать врагу спину, и продолжал биться, пока его не покинули силы;чувствуя, что теряет сознание и что ему не удержаться в седле, он приказалсвоему слуге положить его у подножия дерева, но так, чтобы он мог умеретьлицом к неприятелю; так он и скончался.

Мне кажется необходимым присоединить сюда также следующий пример,который в этом отношении еще примечательнее, чем предыдущие. ИмператорМаксимилиан, прадед ныне царствующего короля Филиппа [20], был государем,наделенным множеством достоинств и среди них — необыкновенною телесноюкрасотою. Но наряду с этими качествами он обладал еще одним, вовсе несвойственным государям, которые, дабы поскорее разделаться с важнейшимигосударственными делами, превращают порою в трон свой стульчак: он непозволял видеть себя за нуждою никому, даже самому приближенному из своихслуг. Он всегда мочился в укромном месте и, будучи стыдлив, какдевственница, не открывал ни перед врачами, ни перед кем бы то ни было техчастей тела, которые принято прикрывать. Что до меня, то, обладая языком, неведающим ни в чем стеснения, я, тем не менее, также наделен от природыстыдливостью подобного рода. Если нет крайней необходимости и меня нетолкает к этому любовное наслаждение, я никогда не позволяю себе нескромныхпоступков и не обнажаю ни перед кем того, что по обычаю должно бытьприкрыто. Я страдаю скорее застенчивостью, и притом в большей мере, чемподобает, как я полагаю, мужчине, особенно же мужчине моего положения. Ноимператор Максимилиан до такой степени был в плену у этого предрассудка, чтоособо оговорил в своем завещании, чтобы ему после кончины наделиподштанники, и добавил в особой приписке, чтобы тому, кто это проделает сего трупом, завязали глаза. Если Кир [21] завещал своим детям, чтобы ни они,ни кто другой ни разу не взглянули на его труп и не прикоснулись к нему,после того как душа его отлетит от тела, то я склонен искать объяснениеэтому в каком-нибудь религиозном веровании; ведь и его историк и сам он,помимо прочих великих достоинств, отличались еще и тем, что насаждали напротяжении всей своей жизни рвение и уважение к религиозным обрядам. Мнеочень не по душе нижеследующий рассказ, услышанный мною от некоего вельможи,об одном из моих свойственников, оставившем по себе память и на мирном и навоенном поприще. Умирая в преклонном возрасте у себя дома и испытываяневыносимые боли, причиняемые каменною болезнью, он в последние часы своейжизни находил утешение в разработке мельчайших подробностей церемониаласвоих похорон, причем заставлял навещавших его придворных клясться ему, чтоони примут участие в похоронной процессии. Он обратился с настойчивойпросьбой даже к самому королю, которого видел перед своей кончиной, чтобытот велел своим приближенным прибыть на его погребение, подкрепляя своеходатайство многочисленными соображениями и примерами, подтверждавшими, чточеловек его положения имеет на это бесспорное право; он скончался,по-видимому, успокоенный и довольный, так как успел добиться от короля стольжеланного обещания и распорядиться по своему усмотрению устройством ицеремониалом своих собственных похорон.

Столь упорного и великого тщеславия я еще никогда не встречал.

А вот еще одна странность совершенно противоположного свойства,образчики которой также найдутся в моем роду; она представляется мнеединокровной сестрой упомянутой выше. Эта странность также состоит в том,чтобы предаваться со страстью заботе о своей похоронной процессии, нопроявлять при этом исключительную, совершенно не принятую в таких случаях,бережливость, ограничивая себя только одним слугою и одним фонарем. Я знаю,что многие хвалят подобную скромность и, в частности, одобряют последнююволю Марка Эмилия Лепида [22], запретившего своим наследникам устраивать емупосле смерти обычные церемонии. Неужели, однако, умеренность ивоздержанность в том только и заключаются, чтобы избегать расточительности иизлишества, когда они уже не могут более доставить нам пользу иудовольствие? Вот, действительно, легкий и недорогой способсамосовершенствования! Если бы требовалось перед смертью оставлять на этотсчет распоряжения, то, полагаю, и здесь, как и во всяком житейском деле,каждый должен был бы считаться с возможностями своего кошелька. И философЛикон [23] поступил весьма мудро, наказав друзьям предать его тело землетам, где они сочтут наилучшим; что же касается похорон, то он завещал, чтобыони не были ни слишком пышными, ни слишком убогими. Лично я предоставляюобычаю установить распорядок похоронного обряда и охотно отдам свое мертвоетело на благоусмотрение тех, — кто бы это ни оказался, — кому придется взятьна себя эту заботу: Totus hic locus est contemnendus in nobis, nonnegligendus in nostris. [24] И святая истина сказана одним из святых: Curatiofuneris, condicio sepulturae, pompa exsequiarum, maqis sunt vivorum solatia,quam subsidia mortuorum. [25] Вот почему, когда Критон спросил Сократа в последние мгновенияего жизни, каким образом желает он быть погребенным, тот ответил ему: «Каквам будет угодно». Если бы я простирал заботы о своем будущем столь далеко,я счел бы более заманчивым для себя уподобиться тем, кто, продолжая жить идышать, ублажает себя мыслями о церемониале своих похорон и о пышностипогребальных обрядов и находит удовольствие видеть в мраморе своибезжизненные черты. Счастлив тот, кто умеет тешить и ублажать свои чувстватем, что бесчувственно, кто умеет жить своей собственной смертью.

Я проникаюсь ненавистью к народоправству, хотя этот образ правления ипредставляется мне наиболее естественным и справедливым, когда вспоминаю обесчеловечном произволе афинян, беспощадно казнивших, не пожелав дажевыслушать их оправданий, своих храбрых военачальников, только что выигравшиху лакедемонян морское сражение при Аргинусских островах [26], самоезначительное, самое ожесточенное среди всех, какие когда-либо давалисьгреками на море. Их казнили только за то, что, одержав победу наднеприятелем, они воспользовались предоставленными ею возможностями, а незадержались на месте, дабы собрать и предать погребению тела убитыхсограждан. Особенно гнусною представляется мне эта расправа, когда явспоминаю о Диомедоне, одном из осужденных на казнь, человеке замечательнойвоинской доблести и гражданских добродетелей. Выслушав обвинительныйприговор, он вышел вперед, чтобы произнести речь, и, хотя ему впервыепозволили беспрепятственно выступить перед народом, воспользовался ею не длясамозащиты и не для того, чтобы показать очевидную несправедливость стольжестокого решения судей, но для того, чтобы проявить заботу об ожидающейэтих судей судьбе; он обратился к богам с мольбою не карать их за приговори, опасаясь, как бы боги не обрушили на них своего гнева за невыполнение техобетов, которые были даны им и его товарищами, в ознаменование стольблистательного успеха, уведомил своих судей, в чем они состояли. Не сказавбольше ни слова, ничего не оспаривая и ни о чем не прося, он мужественно,твердой походкой направился к месту казни. Через несколько лет, однако,судьба при сходных обстоятельствах отметила афинянам. Хабрий,главнокомандующий афинского флота, одержав верх над Поллисом, возглавлявшимморские силы спартанцев, в сражении у острова Наксоса, упустил всепреимущества этой бесспорной победы, столь существенной для афинян, толькоиз опасения, как бы не подвергнуться столь же печальной участи, какаяпостигла его предшественников. И, чтобы не потерять в море несколько труповсвоих убитых друзей, он позволил ускользнуть множеству живых и невредимыхврагов, заставивших впоследствии дорогою ценою заплатить за этот нелепейшийпредрассудок.

Quaeris quo iaceas post obitum loco?
Quo non nata iacent. [27]

Другой поэт также наделяет бездыханное тело ощущением ничем ненарушаемого покоя:

Neque sepulcrum, quo recipiatur, habeat portum corporis.
Ubi, remissa humana vita, corpus requiescat a malis. [28]

Один из наших дворян, которого мучали жесточайшие припадки подагры,когда врачи убеждали его отказаться от употребления в пищу кушаний изсоленого мяса, имел обыкновение остроумно отвечать, что в разгар мучений иболей ему хочется иметь под рукой что-нибудь, на чем он мог бы сорвать своюзлость, и что, ругая и проклиная то колбасу, то бычий язык или окорок, ониспытывает от этого облегчение. Но, право же, подобно тому, как мы ощущаемдосаду, если, подняв для удара руку, не поражаем предмета, в который метили,и наши усилия растрачены зря, или, скажем, как для того, чтобы тот или инойпейзаж был приятен для взора, он не должен уходить до бесконечности вдаль,но нуждается на подобающем расстоянии в какой-нибудь границе, котораяслужила б ему опорой:

Ventus ut amittit vires, nisi robore densae
Occurrant silvae, spatio diffusus inani. [1]

так же, мне кажется, и душа, потрясенная и взволнованная, бесплоднопогружается в самое себя, если не занять ее чем-то внешним; нужнобеспрестанно доставлять ей предметы, которые могли бы стать целью еестремлений и направлять ее деятельность. Плутарх говорит по поводу тех, ктоиспытывает чрезмерно нежные чувства к собачкам и обезьянкам, что заложеннаяв нас потребность любить, не находя естественного выхода, создает, лишь быне прозябать в праздности, привязанности вымышленные и вздорные [2]. И мывидим, действительно, что душа, теснимая страстями, предпочитает обольщатьсебя вымыслом, создавая себе ложные и нелепые представления, в которые исама порою не верит, чем оставаться в бездействии. Вот почему дикие звери,обезумев от ярости, набрасываются на оружие или на камень, которые ранилиих, или, раздирая себя собственными зубами, пытаются выместить на себемучающую их боль.

Pannonis haud aliter post ictum saevior ursa,
Cui iaculum parva Libys amentavit habena
Se rotat in vulnus, telumque irata receptum
Impetit, et secum fugientem circuit hastam. [3]

Каких только причин ни придумываем мы для объяснения тех несчастий,которые с нами случаются! За что ни хватаемся мы, с основанием или безвсякого основания, лишь бы было к чему придраться! Не эти светлые кудри,которые ты рвешь на себе, и не белизна этой груди, которую ты, во властиотчаянья, бьешь так беспощадно, наслали смертоносный свинец на твоеголюбимого брата: ищи виновных не здесь. Ливии, рассказав о скорби римскоговойска в Испании по случаю гибели двух прославленных братьев [4], егополководцев, добавляет: Flere omnes repente et offensare capita. [5] Таковобщераспространенный обычай. И разве не остроумно сказал философ Бион оцаре, который в отчаянии рвал на себе волосы: «Этот человек, кажется,думает, что плешь облегчит его скорбь» [6]. Кому из нас не случалось видеть,как жуют и глотают карты, как кусают игральную кость, чтобы выместить хотьна чем-нибудь свой проигрыш? Ксеркс велел высечь море — Геллеспонт [7] иналожить на него цепи, он обрушил на него поток брани и послал горе Афонвызов на поединок. Кир на несколько дней задержал целое войско, чтобыотомстить реке Гинд за страх, испытанный им при переправе через нее.Калигула [8] распорядился снести до основания прекрасный во всех отношенияхдом из-за тех огорчений, которые претерпела в нем его мать.

В молодости я слышал о короле одной из соседних стран, который, получивот бога славную трепку, поклялся отметить за нее; он приказал, чтобы десятьлет сряду в его стране не молились богу, не вспоминали о нем и, пока этоткороль держит в своих руках власть, даже не верили в него. Этим рассказомподчеркивалась не столько вздорность, сколько бахвальство того народа, окотором шла речь: оба эти порока связаны неразрывными узами, но в подобныхпоступках проявляется, по правде говоря, больше заносчивости, нежелиглупости.

Император Август [9], претерпев жестокую бурю на море, разгневался набога Нептуна и, чтобы отметить ему, приказал на время праздничных игр вцирке убрать его статую, стоявшую среди изображений прочих богов. В этом егоможно извинить еще меньше, чем всех предыдущих, и все же этот поступокАвгуста более простителен, чем то, что случилось впоследствии. Когда до негодошла весть о поражении, понесенном его полководцем Квинтилием Варом вГермании, он стал биться в ярости и отчаянье головою о стену, без концавыкрикивая одно и то же: «О Вар, отдай мне мои легионы!» [10] Но наибольшеебезумие, — ведь тут примешивается еще и кощунство, — постигает тех, ктообращается непосредственно к богу или судьбе, словно она может услышать нашусловесную пальбу; они уподобляются в этом фракийцам, которые, когда сверкаетмолния или гремит гром, вступают в титаническую борьбу с небом, стремясьтучею стрел образумить разъяренного бога. Итак, как говорит древний поэт уПлутарха:

Когда ты в ярости судьбу ругаешь,
Ты этим только воздух сотрясаешь [11].

Впрочем, мы никогда не кончим, если захотим высказать все, что можно, восуждение человеческой несдержанности.

Луций Марций, римский легат, во время войны с Персеем, цареммакедонским, стремясь выиграть время, чтобы привести в боевую готовностьсвое войско, затеял переговоры о мире, и царь, обманутый ими, заключилперемирие на несколько дней, предоставив, таким образом, неприятелювозможность и время вооружиться и приготовиться, что и повело кокончательному разгрому Персея [1]. Но случилось так, что старцы-сенаторы,еще хранившие в памяти нравы своих отцов, осудили действия Марция какпротиворечащие древним установлениям, которые заключались, по их словам, втом, чтобы побеждать доблестью, а не хитростью, не засадами и не ночнымисхватками, не притворным бегством и неожиданным ударом по неприятелю, атакже не начиная войны прежде ее объявления, но, напротив, зачастую оповещаязаранее о часе и месте предстоящей битвы. Исходя из этого, они выдали Пирруего врача, задумавшего предать его, а фалискам — их злонамеренного учителя [2]. Это были правила подлинно римские, не имеющие ничего общего с греческойизворотливостью и пуническим вероломством, у каковых народов считалось, чтоменьше чести и славы в том, чтобы побеждать силою, а не хитростью иуловками. Обман, по мнению этих сенаторов, может увенчаться успехом вотдельных случаях, но побежденным считает себя лишь тот, кто уверен, что егоодолели не хитростью и не благодаря случайным обстоятельствам, а воинскойдоблестью, в прямой схватке лицом к лицу на войне, которая протекала всоответствии с установленными законами и с соблюдением принятых правил. Поречам этих славных людей ясно видно, что им еще не было известнонижеследующее премудрое изречение:

dolus an virtus quis in hoste requirat? [3]

Ахейцы, рассказывает Полибий, презирали обман и никогда не прибегали кнему на войне; они ценили победу только тогда, когда им удавалось сломитьмужество и сопротивление неприятеля [4]. Eam vir sanctus et sapiens scietveram esse victoriam, quae salva fide et integra dignitate parabitur, [5] — говоритдругой римский автор.

Vos ne velit an me regnare hera quidve ferat fors
Virtute experiamur. [6]

В царстве тернатском [7], именуемом нами с легкой душою варварским,общепринятые обычаи запрещают идти войною, не объявив ее предварительно и несообщив врагу полного перечня всех сил и средств, которые будут применены вэтой войне, а именно, сколько у тебя воинов, каково их снаряжение, а такжеоборонительное и наступательное оружие. Однако, если, невзирая на это,неприятель не уступает и не идет на мирное разрешение спора, они неостанавливаются ни перед чем и полагают, что в этом случае никто не имеетправа упрекать их в предательстве, вероломстве, хитрости и всем прочем, чтомогло бы послужить средством к обеспечению легкой победы.

Флорентийцы в былые времена были до такой степени далеки от желанияполучить перевес над врагом с помощью внезапного нападения, что за месяцвперед предупреждали о выступлении своего войска, звоня в большой колокол,который назывался у них Мартинелла.

Что касается нас, которые на этот счет гораздо менее щепетильны, нас,считающих, что, кто извлек из войны выгоду, тот достоин и славы, нас,повторяющих вслед за Лисандром, что, где недостает львиной шкуры, там нужнопришить клочок лисьей, то наши воззрения ни в какой степени не осуждаютобщепринятых способов внезапного нападения на врага. И нет часа, говорим мы,когда военачальнику полагается быть более начеку, чем в час веденияпереговоров или заключения мира. Поэтому для всякого теперешнего воинанепреложно правило, по которому комендант осажденной крепости не должен нипри каких обстоятельствах выходить из нее для переговоров с неприятелем. Вовремена наших отцов в нарушении этого правила упрекали господ де Монмора иде Л’Ассиньи, защищавших Музон от графа Нассауского [8].

Но бывает и так, что нарушение этого правила имеет свое оправдание.Так, например, оно извинительно для того, кто выходит из крепости, обеспечивсебе безопасность и преимущество, как это сделал граф Гвидо ди Рангоне (еслиправ Дю Белле, ибо, по словам Гвиччардини, это был не кто иной, как он сам)в городе Реджо [9], когда встретился с господином де Л’Экю для веденияпереговоров. Он остановился на таком незначительном расстоянии от крепостныхстен, что, когда во время переговоров вспыхнула ссора и противники взялисьза оружие, господин де Л’Экю и прибывшие с ним не только оказались болееслабою стороною, — ведь тогда-то и был убит Алессандро Тривульцио, — но исамому господину де Л’Экю пришлось, доверившись графу на слово, последоватьза ним в крепость, чтобы укрыться от угрожавшей ему опасности.

Антигон, осадив Евмена в городе Нора [10], настойчиво предлагал емувыйти из крепости для ведения переговоров. В числе разных доводов в пользусвоего предложения он привел также следующий: Эвмену, мол, надлежитпредстать перед ним потому, что он, Антигон, более велик и могуществен, начто Евмен дал следующий достойный ответ: «Пока у меня в руках меч, нетчеловека, которого я мог бы признать выше себя». И он согласился напредложение Антигона не раньше, чем тот, уступив его требованиям, отдал емув заложники своего племянника Птолемея.

Впрочем, попадаются и такие военачальники, которые имеют основаниедумать, что они поступили правильно, доверившись слову осаждающих и выйдя изкрепости. В качестве примера можно привести историю Анри де Во, рыцаря изШампани, осажденного англичанами в замке Коммерси. Бертелеми де Бонн,начальствовавший над осаждавшими, подвел подкоп под большую часть этогозамка, так что оставалось только поднести огонь к запалу, чтобы похоронитьосажденных под развалинами, после чего предложил вышеназванному Анри выйтииз крепости и вступить с ним в переговоры, убеждая его, что это будет к егоже благу, в доказательство чего и открыл ему свои козыри. После того какрыцарь Анри воочию убедился, что его ожидает неотвратимая гибель, онпроникся чувством глубокой признательности к своему врагу и сдался со всемисвоими солдатами на милость победителя. В подкопе был устроен взрыв,деревянные подпоры рухнули, замок был уничтожен до основания.

Я склонен оказывать доверие людям, но я обнаружил бы это пред всеми сбольшой неохотою, если бы мое поведение подавало кому-нибудь повод считать,что меня побуждают к нему отчаяние и малодушие, а не душевная прямота и верав людскую честность.

Надо сказать, что не так давно я наблюдал в городе Мюссидане [1],находящемся по соседству со мной, — как те, кто был выбит оттуда нашейармией, а также приверженцы их жаловались на предательство, ибо во времяпереговоров, условившись о перемирии, они подверглись внезапному нападению ибыли разбиты наголову. Подобная жалоба в другой век могла бы, пожалуй,вызвать сочувствие. Но, как я говорил выше, наши обычаи не имеют большеничего общего с правилами былых времен. Вот почему не следует доверять другдругу, пока договор не скреплен последней печатью; да и при наличии этого,чего не случается!

Никогда, впрочем, нельзя с уверенностью рассчитывать, что победоносноевойско станет соблюдать обязательства, которые дарованы победителем городу,сдавшемуся на сравнительно мягких и милостивых условиях и согласившемусявпустить еще разгоряченных боем солдат. Луций Эмилий Регилл, римский претор,потеряв время в бесплодных попытках захватить силою город фокейцев, ибожители его защищались с поразительною отвагой, пошел, в конце концов, с нимина соглашение, по которому он принимал их под свою руку в качестве «друзейримского народа» и должен был вступить в их город, как в город союзников.Этим он окончательно рассеял их опасения насчет возможности каких-либовраждебных действий со стороны победителей. Но, когда они вошли в город —ибо Эмилий, желая показать себя во всем блеске, ввел туда все свое войско, —усилия, которые он прилагал, чтобы держать их в узде, оказались напрасными,и значительная часть города была разгромлена у него на глазах: жаждапограбить и отметить поборола в них уважение к его власти и привычкуповиноваться.

Клеомен имел обыкновение говорить, что, каковы бы ни были злодеяния,совершаемые во время войны в отношении неприятеля, они выходят за пределыправосудия и не подчиняются его приговорам — за них не судят ни боги, нилюди. Договорившись с аргивянами о перемирии на семь дней, он напал на нихуже в третью ночь, когда их лагерь был погружен в сон, и нанес имжесточайшее поражение, ссылаясь в дальнейшем на то, что в его договоре оперемирии ни словом не упоминается о ночах. Боги, однако, покарали его заэто изощренное вероломство.

Жители города Казилина [2], беспечно полагаясь на свою безопасность,подверглись во время переговоров внезапному нападению, и это произошло в векнаисправедливейших и благороднейших полководцев превосходящего во всехотношениях римского войска. В самом деле, нигде ведь не сказано, что нам недозволено в подобающем месте и в подобающий час воспользоваться глупостьюнеприятеля, подобно тому, как мы извлекаем для себя выгоду из его трусости.Война, естественно, имеет множество привилегий, которые в условиях военныхдействий совершенно разумны, вопреки нашему разуму; здесь не соблюдаютправила: neminem id agere, ut ex alterius praedetur inscitia. [3]

Меня поражает, однако, та безграничность, какую допускает в отношенииотмеченных привилегий такой автор, как Ксенофонт, о чем свидетельствуют иречи и деяния его якобы совершенного самодержца; а ведь в подобных вопросахэто — писатель, обладающий исключительным весом, ибо он — прославленныйполководец и философ из числа ближайших учеников Сократа. Далеко не всегда ине во всем я могу согласиться с его чрезмерно широкими, по-моему, взглядамина этот предмет [4].

Господин д’Обиньи, обложив осадою Капую, подверг ее жесточайшейбомбардировке, после чего сеньор Фабрицио Колонна, комендант города, стоя настене бастиона, начал переговоры о сдаче, и, так как его солдаты утратилибдительность, наши ворвались в крепость и не оставили в ней камня на камне [5]. А вот еще более свежий в нашей памяти случай. Сеньор Джулиано Роммеродопустил в Ивуа [6] большой промах: он вышел из крепости для веденияпереговоров с коннетаблем — и что же? — возвращаясь назад, обнаружил, чтоона захвачена неприятелем. Я расскажу еще об одном событии, дабы показать,что порою и мы оставались в накладе: маркиз Пескарский осаждал Геную, гденачальствовал покровительствуемый нами герцог Оттавиано Фрегозо; переговорымежду обоими военачальниками шли настолько успешно, что соглашение междуними считалось уже делом решенным. Однако в момент их завершения испанцыпроникли в город и стали распоряжаться в нем, словно и в самом деле одержалирешительную победу [7]. И впоследствии также город Линьи в Барруа, гденачальствовал граф де Бриенн, а осадою руководил сам император, был захваченв то самое время, когда уполномоченный вышеназванного графа — Бертейль,выйдя за пределы крепостных стен ради переговоров, вел их с представителямипротивника [8].

Fu il vincer sempre mai laudabil cosa,
Vincasi о per fortuna о per ingegno, [9] —

так, по крайней мере, принято говорить. Впрочем, философ Хрисипп [10]не разделял этого мнения, и я также далек от того, чтобы признать его доконца справедливым. Он говорил, что соревнующиеся в беге должны приложитьвсе свои силы, чтобы опередить остальных; но при этом им никоим образом неразрешается хватать рукою соперника, тем самым задерживать его, илиподставлять ему ногу, чтобы он упал.

И еще благороднее ответ великого Александра Полисперхонту, которыйсоветовал воспользоваться ночной темнотой для неожиданного нападения навойска Дария. «Не в моих правилах, — сказал Александр, — одерживатьуворованную победу» — Malo me fortunae poeniteat, quam victoriae pudeat. [11]

Atque idem fugientem haud est dignatus Orodem
Sternere, nec iacta caecum dare cuspide vulnus;
Obvius, adversoque occurrit, seque viro vir
Contulit, haud furto melior, sed fortibus armis. [12]

Говорят, что смерть освобождает нас от любых обязательств. Я знаю, чтоэти слова толковали по-разному. Генрих VII, король Англии, заключилсоглашение с доном Филиппом, сыном императора Максимилиана, или — чтобыпридать его имени еще больший блеск — отцом императора Карла V, в том, чтовышеупомянутый Филипп передаст в его руки герцога Саффолка, его врага изпартии Белой Розы, бежавшего из пределов Англии и нашедшего убежище вНидерландах, при условии, что он, Генрих, обязуется не посягать на жизньэтого герцога. Тем не менее, уже будучи на смертном одре, он велел своемусыну в оставленном им завещании немедленно после его кончины умертвитьгерцога Саффолка [1]. Недавняя трагедия в Брюсселе, которая была явлена намгерцогом Альбой и героями которой были несчастные графы Горн и Эгмонт,заключает в себе много такого, что заслуживает внимания [2]. Так, например,граф Эгмонт, уговоривший своего товарища графа Горна отдаться в руки герцогуАльбе и уверивший его в безопасности этого шага, настойчиво домогалсяумереть первым; он хотел, чтобы смерть сняла с него обязательство, которымон связал себя по отношению к графу Горну. Но ясно, что в первом израссказанных случаев смерть не освобождала от данного слова, тогда как вовтором обязательство не имело никакой силы, даже если бы принявший его насебя и не умирал. Мы не можем отвечать за то, что сверх наших сил ивозможностей. И поскольку последствия и даже самое выполнение обещания вненашей власти, то распоряжаться, строго говоря, мы можем лишь своей волей:она-то и является неизбежно единственной основой и мерилом человеческогодолга. Вот почему граф Эгмонт, и душою и разумом сохранявший верностьданному им обещанию, хотя не имел никакой возможности его исполнить, безсомнения был бы освобожден от своего обязательства, если бы даже и пережилграфа Горна. Но бесчестность английского короля, намеренно нарушившего своеслово, никоим образом не может найти себе оправдание в том, что он отложилказнь герцога до своей смерти; равным образом, нет оправдания и томукаменщику у Геродота, который, соблюдая с безупречною честностью в течениевсей своей жизни тайну сокровищ египетского царя, своего владыки, умирая,открыл ее своим детям [3].

Я видел на своем веку немало таких людей, которые, хотя совесть иуличала их в том, что они утаивают чужое имущество, тем не менее легкомирились с этим, рассчитывая удовлетворить законных владельцев после своейкончины, путем завещания. Такой образ действий ни в коем случае нельзяоправдать: плохо и то, что они откладывают столь срочное дело, и то, чтожелают возместить причиненный ими убыток ценою столь малых усилий и стольмало поступаясь своей выгодой. Право, им надлежало бы поделиться тем, что имвзаправду принадлежит. Чем тяжелее им было бы заплатить, чем большетрудностей пришлось бы в связи с этим преодолеть, тем справедливее было бытакое возмещение и тем больше было бы им заслуги. Раскаяние требует жертв.

Еще хуже поступают те, которые в течение всей своей жизни таят злобу ккому-нибудь из своих ближних, выражая ее лишь в последнем изъявлении своейволи. Возбуждая в обиженном неприязнь к их памяти, они показывают тем самым,что мало пекутся о своей чести и еще меньше о совести, ибо не хотят угаситьв себе злобного чувства хотя бы из уважения к смерти и оставляют его житьпосле себя. Они подобны тем неправедным судьям, которые без концаоткладывают свой приговор и выносят его лишь тогда, когда ими уже утраченовсякое представление о сути самого дела.

Если только мне это удастся, я постараюсь, чтобы смерть моя не сказаланичего такого, чего ранее не сказала моя жизнь.

Как пустующая земля, если она жирна и плодородна, зарастает тысячамивидов сорных и бесполезных трав и, чтобы заставить ее служить в наших целях,необходимо сначала подвергнуть ее обработке и засеять определеннымисеменами; как женщины сами собою в состоянии производить лишь бесформенныегруды и комки плоти, а для того, чтобы они могли породить здоровое и крепкоепотомство, их необходимо снабдить семенем со стороны, — так же и с нашимумом. Если не занять его определенным предметом, который держал бы его вузде, он начинает метаться из стороны в сторону, то туда, то сюда, побескрайним полям воображения:

Sicut aquae tremulum labris ubi lumen ahenis
Sole repercussum, aut radiantis imagine lunae
Omnia pervolitat late loca, iamque sub auras
Erigitur, summique ferit laquearia tecti. [1]

И нет такого безумия, таких бредней, которых не порождал бы наш ум,пребывая в таком возбуждении,

                    velut aegri somnia, vanae
Finguntur species. [2]

Душа, не имеющая заранее установленной цели, обрекает себя на гибель,ибо, как говорится, кто везде, тот нигде:

Quisquis ubique habitat, Maxime, nusquam habitat. [3]

Уединившись с недавнего времени у себя дома [4], я проникся намерениемне заниматься, насколько возможно, никакими делами и провести в уединении ипокое то недолгое время, которое мне остается еще прожить. Мнепоказалось, что для моего ума нет и не может быть большего благодеяния, чемпредоставить ему возможность в полной праздности вести беседу с самим собою,сосредоточиться и замкнуться в себе. Я надеялся, что теперь ему будет легчедостигнуть этого, так как с годами он сделался более положительным, болеезрелым. Но я нахожу, что

variam semper dant otia mentem [5]

и что, напротив, мой ум, словно вырвавшийся на волю конь, задает себево сто раз больше работы, чем прежде, когда он делал ее для других. И,действительно, ум мой порождает столько беспорядочно громоздящихся друг надруга, ничем не связанных химер и фантастических чудовищ, что, желаярассмотреть на досуге, насколько они причудливы и нелепы, я начал переноситьих на бумагу, надеясь, что со временем, быть может, он сам себя устыдится.

Нет человека, которому пристало бы меньше моего затевать разговоры опамяти. Ведь я не нахожу в себе ни малейших следов ее и не думаю, чтобы вовсем мире существовала другая память столь же чудовищно немощная. Всеостальные мои способности незначительны и вполне заурядны. Но в отношенииэтой я представляю собой нечто совсем исключительное и редкостное и потомузаслуживаю, пожалуй, известности и громкого имени.

Не говоря уже о понятных каждому неудобствах, которые я претерпеваю отэтого — ведь, принимая во внимание насущную необходимость памяти, Платон сдостаточным основанием назвал ее великою и могущественною богинею [1], — вмоих краях, если хотят сказать о том или ином человеке, что он совершеннолишен ума, то говорят, что он лишен памяти, и всякий раз, как я принимаюсьсетовать на недостаток своей, меня начинают журить и разуверять, как если быя утверждал, что безумен. Люди не видят различия между памятью испособностью мыслить, и это значительно ухудшает мое положение. Но онинесправедливы ко мне, ибо на опыте установлено, что превосходная памятьвесьма часто уживается с сомнительными умственными способностями. Онинесправедливы еще и в другом отношении: ничто не удается мне так хорошо, какбыть верным другом, а между тем, на моем наречии неблагодарностьобозначается тем же словом, которым именуют также мою болезнь. О силе моейпривязанности судят по моей памяти; природный недостаток перерастает, такимобразом, в нравственный. «Он забыл, — говорят в этих случаях, — исполнитьтакую-то мою просьбу и такое-то свое обещание. Он забывает своих друзей. Онне вспомнил, что из любви ко мне ему следовало сказать или сделать то-то ито-то и, напротив, умолчать о том-то и том-то». Я, и в самом деле, могулегко позабыть то-то и то-то, но сознательно пренебречь поручением, данныммне моим другом, — нет, такого со мной не бывает. Пусть они удовольствуютсямоею бедой и не превращают ее в своего рода коварство, которому таквраждебна моя натура.

Кое в чем я все же вижу для себя утешение. Во-первых, в этом своемнедостатке я нахожу существенную опору, борясь с другим, еще худшим, которыйлегко мог бы развиться во мне, а именно с честолюбием, ибо последнееявляется непосильным бременем для того, кто устранился от жизни большогосвета. Далее, как подсказывают многочисленные примеры подобного рода изжизни природы, она щедро укрепила во мне другие способности в той же мере, вкакой обездолила в отношении вышеназванной. В самом деле, ведь я мог быусыпить и обессилить мой ум и мою проницательность, идя проторенными путями,как это делает целый мир, не упражняя и не совершенствуя своих собственныхсил, если бы, облагодетельствованный хорошею памятью, имел всегда передсобою чужие мнения и измышления чужого ума. Кроме того, я немногословен вбеседе, ибо память располагает более вместительной кладовой, чем вымысел.Наконец, если бы память была у меня хорошая, я оглушал бы своей болтовнеюдрузей, так как припоминаемые мною предметы пробуждали бы заложенную во мнеспособность, худо ли хорошо ли, владеть и распоряжаться ими, поощряя, темсамым, и воспламеняя мои разглагольствования. А это — сущее бедствие. Яиспытал его лично на деле, в общении с иными из числа моих близких друзей;по мере того, как память воскрешает перед ними события или вещи со всемиподробностями и во всей их наглядности, они до такой степени замедляют ходсвоего рассказа, настолько загромождают его никому не нужными мелочами, что,если рассказ сам по себе хорош, они обязательно убьют его прелесть, если жеплох, то вам только и остается, что проклинать либо выпавшее на их долюсчастье, то есть хорошую память, либо, напротив, несчастье, то есть неумениемыслить. Право же, если кто разойдется, тому нелегко завершить своиразглагольствования или оборвать их на полуслове. А ведь нет лучшего способаузнать силу коня, как испытать его уменье останавливаться сразу и плавно. Нодаже среди дельных людей мне известны такие, которые хотят, да не могутостановить свой разгон. И, силясь отыскать точку, где бы задержать, наконец,свой шаг, они продолжают тащиться, болтая и ковыляя, точно люди,изнемогающие от усталости. Особенно опасны тут старики, которые сохраняютпамять о былых делах, но не помнят о том, что уже много раз повторяли своиповествования. И я не раз наблюдал, как весьма занимательные рассказыстановились в устах какого-нибудь почтенного старца на редкость скучными;ведь каждый из слушателей насладился ими, по крайней мере, добрую сотню раз.Во-вторых, я нахожу для себя утешение также и в том, что моя скверная памятьхранит в себе меньше воспоминаний об испытанных мною обидах; как говаривалодин древний писатель [2], мне нужно было бы составить их список и хранитьего при себе, следуя в этом примеру Дария, который, дабы не забыватьоскорблений, нанесенных ему афинянами, велел своему слуге трижды возглашатьвсякий раз, как он будет садиться за стол: «Царь, помни об афинянах». Далее:местности, где я уже побывал прежде, или прочитанные ранее книги всегдарадуют меня свежестью новизны.

Не без основания говорят, что кто не очень-то полагается на своюпамять, тому нелегко складно лгать. Мне хорошо известно, что грамматикиустанавливают различие между выражениями: «говорить ложно» и «лгать». Ониразъясняют, что «говорить ложно» это значит — говорить вещи, которые несоответствуют истине, но, тем не менее, воспринимаются говорящим какистинные, а также, что слово «лгать» по-латыни — а от латинского словапроизошло и наше французское — означает почти то же самое, что «идти противсобственной совести» [3]. Здесь, во всяком случае, я веду речь лишь о тех,которые говорят одно, а про себя знают другое. А это либо те, чьи слова, таксказать, чистейший вымысел, либо те, кто лишь отчасти скрывает и искажаетистину. Но, слегка скрывая и искажая ее, они рано или поздно, если наводитьих снова и снова на один и тот же сюжет, сами изобличат себя во лжи, так какнемыслимо, чтобы в их воображении не возникало всякий раз то представление овещи, как она есть, которое первым отложилось в их памяти и затем прочнозапечатлелось в ней, закрепившись в процессе познания, а затем и знания еесвойств; а это первоначальное представление понемногу вытесняет из памятивымысел, который не может обладать такой же устойчивостью и прочностью,поскольку обстоятельства первого ознакомления с вещью, всплывая всякий разснова в нашем уме, заслоняют воспоминание о привнесенном извне, ложном иизвращенном. В тех же случаях, когда все сказанное людьми — сплошной вымысели у них самих нет противоречащих этому вымыслу впечатлений, они, очевидно,имеют меньше оснований опасаться промаха. Однако и тут, раз их вымысел —призрак, нечто неуловимое, он так и стремится ускользнуть из их памяти, еслиона недостаточно цепкая.

Я частенько наблюдал подобные промахи, и, что всего забавнее, ониприключались именно с теми, кто, можно сказать, сделал своею профессиейстроить свою речь так, чтобы она помогала в делах, а также была бы приятнавлиятельным лицам, к которым обращена. Но раз обстоятельства, которым ониготовы подчинить душу и совесть, подвержены бесчисленным изменениям, то и имприходится бесконечно разнообразить свои слова. А это приводит к тому, чтоту же самую вещь они принуждены называть то серой, то желтой, и перед однимиз своих собеседников утверждать одно, а перед другим — совершенно другое.Если те при случае сопоставят столь несходные между собой суждения, то вочто превращается великолепное искусство этих говорунов? А кроме того, и онисами, забывая об осторожности, изобличают себя во лжи, ибо какая же памятьспособна вместить такое количество вымышленных, несхожих друг с другомобразов одного и того же предмета? Я встречал многих моих современников,завидовавших славе, которою пользуются обладатели этой блистательнойразновидности благоразумия. Они не замечают, однако, того, что слава славою,а толку от нее — никакого.

И, действительно, лживость — гнуснейший порок. Только слово делает наслюдьми, только слово дает нам возможность общаться между собой. И если бы мысознавали всю мерзость и тяжесть упомянутого порока, то карали бы егосожжением на костре с большим основанием, чем иное преступление. Я нахожу,что детей очень часто наказывают за сущие пустяки, можно сказать, ни за что;что их карают за проступки, совершенные по неведению и неразумию и невлекущие за собой никаких последствий. Одна только лживость и, пожалуй, внесколько меньшей мере, упрямство кажутся мне теми из детских пороков, сзарождением и укоренением которых следует неуклонно и беспощадно бороться.Они возрастают вместе с людьми. И как только язык свернул на путь лжи, прямоудивительно, до чего трудно возвратить его к правде! От этого и проистекает,что мы встречаем людей, в других отношениях вполне честных идобропорядочных, но покоренных и порабощенных этим пороком. У меня естьпортной, вообще говоря, славный малый, но ни разу не слышал я от него хотябы словечка правды, и притом даже тогда, когда она могла бы доставить емутолько выгоду.

Если бы ложь, подобно истине, была одноликою, наше положение было бызначительно легче. Мы считали бы в таком случае достоверным противоположноетому, что говорит лжец. Но противоположность истине обладает сотней тысячобличий и не имеет пределов.

Пифагорейцы считают, что благо определенно и ограниченно, тогда как злонеопределенно и неограниченно. Тысячи путей уводят от цели, и лишьодин-единственный ведет к ней. И я вовсе не убежден, что даже радипредотвращения грозящей мне величайшей беды я мог бы заставить себявоспользоваться явной и беззастенчивой ложью.

Один из отцов церкви сказал, что мы чувствуем себя лучше в обществезнакомой собаки, чем с человеком, язык которого нам не знаком: Ut externusalieno non sit hominis vice. [4] Но насколько же лживый язык, как средствообщения, хуже молчания!

Король Франциск I хвалился, как ловко он обвел вокруг пальца посламиланского герцога Франческе Сфорца — Франческо Таверну, человека весьмапрославленного в искусстве заговаривать зубы своему собеседнику. Тот былпослан ко двору вашего короля, чтобы принести его величеству извинениясвоего государя в связи c одним весьма важным, излагаемым ниже делом.Король, которого незадолго до того вытеснили из Италии и даже из Миланскойобласти, желая располагать сведениями обо всем, что там происходит, придумалдержать при особе миланского герцога одного дворянина, в действительностисвоего посла, но проживавшего под видом частного человека, приехавшего тудаякобы по своим личным делам. И это было тем более необходимо, что герцог,завися больше от императора, чем от нас, а в то время особенно, так каксватался за его племянницу, дочь короля Дании, ныне вдовствующую герцогинюлотарингскую, не мог, не причиняя себе большого ущерба, открыто поддерживатьс нами сношения и вступать в какие либо переговоры. Лицом, подходящим дляподдержания связи между обоими государями, и оказался некто Мервейль,королевский конюший и миланский дворянин [5]. Этот последний, снабженныйтайными верительными грамотами и инструкциями, которые вручаются обычнопослам, а также, для отвода глаз и соблюдения тайны, рекомендательнымиписьмами к герцогу, относившимися к личным делам этого дворянина, провел примиланском дворе столь долгое время, что вызвал неудовольствие императора,каковое обстоятельство, как мы предполагаем, и явилось истинною причинойвсего происшедшего дальше. А случилось вот что: воспользовавшись какпредлогом каким-то убийством, герцог приказал в два дня закончить судебноеразбирательство и повелел в одну прекрасную ночь отрубить голову названномуМарвейлю. И так как король, требуя удовлетворения, обратился по поводу этогодела с посланием ко всем христианским государям, в том числе и к самомумиланскому герцогу, мессер Франческо, посол последнего, заготовилпространное и лживое изложение этой истории, которое и представил королю вовремя утреннего приема.

В нем он утверждал, стремясь обелить своего господина, что тот никогдане считал Мервейля не кем иным, как частным лицом, миланским дворянином исвоим подданным, прибывшим в Милан ради собственных дел и пребывавшим тамисключительно в этих целях; далее, он решительно отрицал, будто герцогу былоизвестно о том, что Мервейль состоял на службе у короля Франциска и даже,что этот последний знал его лично, вследствие чего у герцога не былорешительно никаких оснований смотреть на Мервейля, как на посла короляФранциска. Король, однако, тесня его, в свою очередь, различными вопросами ивозражениями, подкапываясь под него различными способами и прижав, наконец,к стене, потребовал у посла объяснения, почему же, в таком случае, казньбыла произведена ночью и как бы тайком. На этот последний вопрос бедняга,запутавшись окончательно и стремясь соблюсти учтивость, ответил, что герцог,глубоко почитая его величество, был бы весьма опечален, если бы подобнаяказнь была совершена днем. Нетрудно представить себе, что, допустив такойгрубый промах, к тому же перед человеком с таким тонким нюхом, как корольФранциск I, он был тут же пойман с поличным [6].

Папа Юлий II направил в свое время посла к английскому королю споручением восстановить его против вышеназванного французского короля. Послетого, как посол изложил все, что было ему поручено, английский король [7],отвечая ему, заговорил о трудностях, с которыми, по его мнению, сопряженаподготовка к войне со столь могущественной державой, как Франция, и привел вподкрепление своих слов несколько соображений. Посол весьма некстати заметилна это, что и он подумал обо всем этом и даже сообщил о своих сомненияхпапе. Эти слова, очень плохо согласовавшиеся с целями посольства,состоявшими в том, чтобы побудить английского короля немедленно же начатьвойну, вызвали у этого последнего подозрение, впоследствии подтвердившеесяна деле, что посол в душе был на стороне Франции. Он сообщил об этом папе;имущество посла было конфисковано, и сам он едва не поплатился жизнью.

Не всем таланты все дарованы бывают [1]

Это относится, как мы можем убедиться, и к красноречию; однимсвойственна легкость и живость в речах, и они, как говорится, за словом вкарман не полезут, во всеоружии всегда и везде, тогда как другие, болеетяжелые на подъем, напротив, не вымолвит ни единого слова, не обдумавпредварительно своей речи и основательно не поработав над нею. И подобнотому, как дамам советуют иногда, в каких играх и телесных упражнениях имлучше участвовать, чтобы выставить напоказ все, что в них есть самогопривлекательного [2], так и я на вопрос, какой из этих двух видовкрасноречия, которым в наше время пользуются преимущественно проповедники иадвокаты, под стать первым и какой — вторым, я посоветовал бы человеку,говорящему медлительно, стать проповедником, а человеку, говорящему живо,адвокатом. Ведь обязанности первого предоставляют ему сколько угодно досугадля подготовки, а кроме того, его деятельность постоянно протекает в одномнаправлении, спокойно и ровно, в то время как обстоятельства, в которыхживет и действует адвокат, в любое мгновение могут принудить его к поединку,причем неожиданные наскоки противника выбивают его подчас из седла и ему тутже на месте приходится изыскивать новые приемы защиты.

Между тем, при свидании папы Климента с королем Франциском,происходившем в Марселе, вышло как раз наоборот. Господин Пуайе [3],человек, всю жизнь выступавший в судах, можно сказать, там воспитавшийся ивысоко там ценимый, получив поручение произнести приветственную речь папе,имел достаточно времени, чтобы хорошенько поразмыслить над нею и, какговорят, привез ее из Парижа в совершенно готовом виде. Но в тот самый день,когда эта речь должна была быть произнесена, папа, опасаясь, как бы вприветственном слове ему не сказали чего-нибудь такого, что могло бы задетьнаходившихся при нем послов других государей, уведомил короля о желательноми, по его мнению, соответствующем месту и времени содержании речи. Кнесчастью, однако, это было совсем не то, над чем трудился господин Пуайе,так что подготовленная им речь оказалась ненужною, и ему надлежало вкратчайший срок сочинить новую. Но так как он почувствовал себя неспособнымк выполнению этой задачи, ее пришлось взять на себя господину кардиналу ДюБелле [4].

Труд адвоката сложнее труда проповедника, и все же мы встречаем,по-моему, больше сносных адвокатов, чем проповедников. Так, по крайней мере,обстоит дело во Франции.

Нашему остроумию, как кажется, более свойственны быстрота ивнезапность, тогда как уму — основательность и медлительность. Но как тот,кто, не располагая досугом для подготовки, остается немым, так и тот, ктоговорит одинаково хорошо, независимо от того, располагал ли он перед этимдосугом, представляют собою крайности. О Севере Кассии [5] рассказывают, чтоон говорил значительно лучше без предварительного обдумывания своей речи ичто своими успехами он скорее обязан удаче, чем прилежанию. Рассказываюттакже, что ему шло на пользу, если его раздражали во время произнесенияречи, и что противники остерегались задевать его за живое, опасаясь, как быгнев не удвоил его красноречия [6]. Я знаю, по личному опыту, людей с такимскладом характера, с которым несовместима кропотливая и напряженнаяподготовка. Если у таких людей мысль в том или ином случае не течет легко исвободно, она становится не способною к чему-либо путному. Мы говорим обиных сочинениях, что от них несет маслом и лампой, так как огромный труд,который в них вложен авторами, сообщает им отпечаток шероховатости инеуклюжести. К тому же стремление сделать как можно лучше и напряженностьдуши, чрезмерно скованной и поглощенной делом, искажают ее творение,калечат, душат его, вроде того, как это происходит иногда с водой, котораябудучи сжата и стеснена своим собственным напором и изобилием, не находитдля себя выхода из открытого, но слишком узкого для нее отверстия.

У людей с таким характером, о котором я здесь говорю, бывает иногдатак: им вовсе не требуется толчков извне, пробуждающих бурные страсти, как,например, ярость Кассия, — такое волнение было бы для них слишком грубым; ихнатура нуждается не в возбуждении, а во вдохновении — в каких-либо особыхвпечатлениях, неожиданных и внезапных. Человек подобного душевного склада,предоставленный себе, бывает вял и бесплоден. Легкое волнение придает емужизнь и пробуждает талант.

Я плохо умею управлять и распоряжаться собой. Случай имеет надо мнойбольшую власть, чем я сам. Обстоятельства, общество, в котором я нахожусь,наконец, звучание моего голоса извлекают из моего ума больше, чем я мог быобнаружить в себе, занимаясь самоисследованием или употребляя его на потребусебе самому.

Мои речи, вследствие этого, стоят больше, чем мои писания, если вообщедопустимо выбирать между вещами, которые не имеют никакой ценности.

Со мной бывает и так, что я не нахожу себя там, где ищу, и, вообще, ячаще нахожу себя благодаря счастливой случайности, чем при помощисамоисследования. Допустим, что мне удалось выразить на бумаге нечто тонкоеи остроумное (я очень хорошо понимаю, что для другого может быть плохо то,что для меня очень хорошо; оставим ложную скромность: каждый старается вмеру своих способностей). И вдруг моя мысль настолько от меня ускользает,что я уже больше не знаю, что я хотел сказать; и случается, что стороннийчеловек понимает меня лучше, чем я сам. Если бы я пускал в ход бритву всякийраз, когда в этом является надобность [7], от меня бы ровно ничего неосталось. Но может настать такой час, когда забытое мною озарится светомболее ясным, чем белый день, и тогда я буду только удивляться моейтеперешней растерянности.

Относительно оракулов известно, что вера в них стала утрачиваться ещезадолго до пришествия Иисуса Христа. Мы знаем, что Цицерон пыталсяустановить причины постигшего их упадка: Cur isto modo iam oracula Delphisnon eduntur non modo nostra aetate sed iamdiu ut modo nihil possit essecontemptius? [1] Но что касается другихпредсказаний: по костям и внутренностям приносимых в жертву животных, укоторых, по мнению Платона, строение внутренних органов в известной мереприспособлено к этому [2], по тому, как роются в земле куры, по полетуразличных птиц, aves quasdam rerum augurandarum causa natas esse putamus, [3] помолнии, по извилинам рек, multa cernunt aruspices, multa augures provident,multa oraculis declarantur, multa vaticinationibus, multa somniis, multaportentis [4] и иным приметам, на которых древние по большей части основывалисвои начинания, как государственные, так и частные, то наша религияупразднила их. Но все же и у нас сохраняются кое-какие способы заглядывать вбудущее: при помощи звезд, духов, различных телесных признаков, снов и ещемногого другого, что служит ясным свидетельством неудержимого любопытстванашей души, жаждущей заглянуть в будущее, точно ей не хватает забот внастоящем:

                    cur hans tibi rector Olympi
Sollicitis visum mortalibus addere curam,
Noscant venturas ut dira per omina clades,
Sit subitum quodcunque paras, sit caeca futuri
Mens hominum fati, liceat sperare timenti. [5]

Ne utile quidem est scire, quid futurum sit. Miserum est enim nihilproficientem angi, [6] и это,действительно, так, ибо наша душа бессильна перед обстоятельствами.

Вот почему случившееся с Франческо, маркизом Салуцким, показалось мневесьма примечательным. Командуя той армией короля Франциска, что находиласьпо ту сторону гор, бесконечно обласканный нашим двором, обязанный королюсвоим титулом и своими владениями, конфискованными у его брата и отданнымимаркизу, не имея, наконец, ни малейшего повода к измене своему государю, темболее, что душа его противилась этому, он позволил запугать себя (как быловыяснено впоследствии) предсказаниями об успехах, ожидающих в будущемимператора Карла V, и о нашем неминуемом поражении. Об этих нелепыхпредсказаниях толковали повсюду, и они проникли также в Италию, где получилинастолько широкое распространение, что, вследствие слухов о грозящем намякобы разгроме, в Риме бились об заклад, что именно так и случится, ставяогромные суммы. Маркиз Салуцкий нередко с горестью говорил своимприближенным о несчастьях, неотвратимо нависших, по его мнению, надфранцузской короной, а также о своих французских друзьях. В конце концов, онподнял мятеж и переметнулся к врагу, что оказалось для него величайшимнесчастьем, каково бы ни было расположение звезд. Но он вел себя при этомкак человек, раздираемый противоположными побуждениями, ибо, имея в своихруках различные города и военную славу, находясь всего в двух шагах отнеприятельских войск под начальством Антонио де Лейва [7], он мог бы,пользуясь нашим неведением о задуманной им измене, причинить значительнобольше вреда. Ведь его предательство не стоило ни одной жизни, ни одногогорода, кроме Фоссано [8], да и то после долгой борьбы за него.

Prudens futuri temporis exitum
Caliginosa nocte premit Deus,
Ridetque si mortalis ultra
Fas trepidat.
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
Ille potens sul
Laetusque deget, cui licet in diem
Dixisse: Vixi. Cras vel atra
Nube polum paler occupato
Vel sole puro. [9]

Laetus in praesens animus, quod ultra est,
Oderit curare. [10]

Напротив, глубоко заблуждается тот, кто согласен со следующими словами:Ista sic reciprocantur, ut et, si divinatio sit, dii sint; et, si dii sint,sit divinatio. [11] Гораздо разумнее говорит Пакувий:

Nam istis qui linguam avium intelligunt,
Plusque ex alieno iecore sapiunt quam ex suo,
Magis audiendum quam auscultandum censeo. [12]

Столь прославленное искусство тосканцев [13] угадывать будущее возниклоследующим образом. Один крестьянин, подняв лемехом своего плуга большойпласт земли, увидел, как из-под него вышел Тагет, полубог с лицом ребенка имудростью старца. Сбежался народ. Речи Тагета и все его наставления по частигаданий собрали вместе и в течение долгих веков бережно сохраняли [14].Дальнейшее развитие этого искусства стоит его возникновения.

Что до меня, то я предпочел бы руководствоваться в своих делах скореесчетом очков брошенных мною игральных костей, чем подобными бреднями.

И действительно, во всех государствах с республиканским устройством надолю жребия выпадала немалая власть. В воображаемом государстве, созданномфантазией Платона, он предоставляет жребию решать многие важные вещи. Междупрочим, он хочет, чтобы браки между добрыми гражданами заключалисьпосредством жребия; этому случайному выбору он придает настолько большоезначение, что только родившиеся от таких браков дети, по его мысли, должнывоспитываться на родине, тогда как потомство от дурных граждан подлежитизгнанию на чужбину. Впрочем, если кто-нибудь из изгнанников, выросши,обнаружит добрые нравы, то он может быть возвращен на родину; равнымобразом, кто из составленных на родине, достигнув юношеского возраста, неоправдает надежд, тот может быть, в свою очередь, изгнан в чужие края.

Я знаю людей, которые изучают и толкуют на все лады свои альманахи [15], ища в них указаний, как им лучше в данном случае поступить. Нопоскольку в таких альманах можно найти все, что угодно, в них, очевидно,наряду с ложью должна содержаться и доля правды. Quis est enim qui totumdiem iaculans non aliquando conlineet? [16] Я не придаю им сколько-нибудь большей цены от того, что вижу пороюих правоту. Уж лучше бы они всегда лгали: тогда люди знали бы, что о нихдумать. Добавим, что никто не ведет счета их промахам, как бы часты и обычныони ни были; что же касается предсказаний, оказавшихся правильными, то импридают большое значение именно потому, что они редки и в силу этого кажутсянам чем-то непостижимым и изумительным. Вот как Диагор, по прозвищу Атеист,находясь в Самофракии, ответил тому, кто, показав ему в храме многочисленныедарственные приношения с изображением людей, спасшихся при кораблекрушении,обратился к нему с вопросом: «Ну вот, ты, который считаешь, что богамглубоко безразличны людские дела, что ты скажешь о стольких людях, спасенныхмилосердием?» «Пусть так, — ответил Диагор. — Но ведь тут нет изображенийутонувших, а их несравненно больше». Цицерон говорит, что между всемифилософами, разделявшими веру в богов, один Ксенофан Колофонский пыталсябороться с предсказателями разного рода [17]. Тем менее удивительно, чтоиные из наших властителей, как мы видим, все еще придают значение подобнойнелепости, и нередко себе во вред.

Я хотел бы увидеть собственными глазами два таких чуда, как книгуИоахима, аббата из Калабрии, предсказавшего всех будущих пап, их имена и ихоблик, и книгу императора Льва, предсказавшего византийских императоров ипатриархов [18]. Но собственными глазами я видел лишь вот что: во временаобщественных бедствий люди, потрясенные своими невзгодами, отдаются вовласть суеверий и пытаются выискать в небесных знамениях причину ипредвестие обрушившихся на них несчастий. И так как мои современникиобнаруживают в этом непостижимое искусство и ловкость, я пришел к убеждению,что, поскольку для умов острых и праздных это занятие не что иное, какразвлечение, всякий, кто склонен к такого рода умствованиям, кто умеетповернуть их то в ту, то в другую сторону, может отыскать в любых писанияхвсе, чего бы он ни искал. Впрочем, главное условие успеха таких гадателей —это темный язык, двусмысленность и причудливость пророческих словес, вкоторые авторы этих книг не вложили определенного смысла с тем, чтобыпотомство находило здесь все, чего бы ни пожелало.

«Демон» Сократа [19] был, по-видимому, неким побуждением его воли,возникавшим помимо его сознания. Вполне вероятно, однако, что в душе, стольвозвышенной, как у него, к тому же подготовленной постоянным упражнением вмудрости и добродетели, эти влечения, хотя бы смутные и неосознанные, быливсегда разумными и достойными того, чтобы следовать им. Каждый в той илииной мере ощущал в себе подобного рода властные побуждения, возникавшие унего стремительно и внезапно. Я, который не очень-то доверяю благоразумиюнаших обдуманных решений, склонен высоко ценить такие побуждения. Нередко яи сам их испытывал; они сильно влекут к чему-нибудь или отвращают откакой-либо вещи, — последнее у Сократа бывало чаще. Я позволял этимпобуждениям руководить собою, и это приводило к столь удачным и счастливымпоследствиям, что, право же, в них можно было бы усмотреть нечто вродебожественного внушения.

Если кто-нибудь пользуется славой человека решительного и стойкого, тоэто вовсе не означает, что ему нельзя уклоняться, насколько возможно, отугрожающих ему бедствий и неприятностей, а следовательно, и опасаться, какбы они не постигали его. Напротив, все средства — при условии, что они небесчестны, — способные оградить нас от бедствий и неприятностей, не толькодозволены, но и заслуживают всяческой похвалы. Что до стойкости, то мынуждаемся в ней, чтобы терпеливо сносить невзгоды, с которыми нет средствбороться. Ведь нет такой уловки или приема в пользовании оружием во времябоя, которые мы сочли бы дурными, лишь бы они помогли отразить направленныйна нас удар.

Многие весьма воинственные народы применяли внезапное бегство с полясражения как одно из главнейших средств добиться победы над неприятелем, иони оборачивались к нему спиною с большей опасностью для него, чем если быстояли к нему лицом.

Турки и сейчас еще знают толк в этом деле.

Сократ — у Платона — потешается над Лахесом, определявшим храбростьследующим образом: «Неколебимо стоять в строю перед лицом врага». — «Как! —восклицает Сократ. — Разве было бы трусостью бить неприятеля, отступая предним?» И в подкрепление своих слов он ссылается на Гомера, восхваляющего Энеяза уменье искусно применять бегство. А после того как Лахет, подумав, долженбыл признать, что таков действительно обычай у скифов, да и вообще у всехконных воинов, Сократ привел ему в пример еще пехотинцев-лакедемонян, народ,столь привыкший стойко сражаться в пешем строю: в битве при Платеях, послебезуспешных попыток прорвать фалангу персов, они решили рассыпаться иподаться назад, чтобы, создав, таким образом, видимость бегства, разорвать ирассеять грозную массу персов, когда те бросятся преследовать их. Благодаряэтой хитрости они добились победы [1].

Относительно скифов рассказывают, будто Дарий во время похода,предпринятого им с целью покорить этот народ, обрушился на их царя сжестокими упреками за то, что он непрерывно отступает пред ним и уклоняетсяот открытого боя. На что Индатирс [2] — таково было имя царя — ответил, чтоотступает не из страха пред ним, ибо вообще не боится никого на свете, нопотому, что таков обычай скифов на войне; ведь у них нет ни возделываемыхполей, ни городов, ни домов, которые нужно было бы защищать, дабы враг имине поживился. Однако, добавил он, если Дарию так уж не терпится сойтись спротивником в открытом бою, пусть он приблизится к тем местам, где находятсямогилы предков Индатирса: там он найдет, с кем померяться силами.

И все же, когда оказываешься мишенью для пушек, что нередко случаетсяна войне, считается позорным бояться ядер, поскольку принято думать, что отних все равно не спастись вследствие их стремительности и мощи. И не разбывало, что тот, кто при таких обстоятельствах поднимал руку или наклонялголову, вызывал, по меньшей мере, хохот товарищей.

Но вот что произошло однажды в Провансе во время похода императораКарла V против нас. Маркиз дель Гуасто, отправившись на разведку к городуАрлю и выйдя из-за ветряной мельницы, служившей ему прикрытием и позволившейприблизиться к городу, был замечен господами де Бонневалем и сенешалемАженуа, которые прохаживались в амфитеатре арльского цирка. Последниеуказали на маркиза дель Гуасто господину де Вилье, начальнику артиллерии, итот так метко навел кулеврину [3], что если бы названный выше маркиз,заметив, что по нем открыли огонь, не стал быстро на четвереньки, то,наверно, получил бы заряд в свое тело. Нечто подобное произошло за нескольколет перед тем и с Лоренцо Медичи, герцогом Урбинским, отцом королевы, материнашего короля [4], во время осады Мондольфо, крепости в Италии,расположенной в области, называемой Викариатом [5]: увидев, что уже поднеслифитиль к направленной прямо на него пушке, он спасся лишь тем, что бросилсяна землю, нырнув, можно сказать, словно утка. Ибо иначе ядро, котороепронеслось почти над его головой, угодило бы, без сомнения, ему прямо вживот. Говоря по правде, я не думаю, чтобы такие движения производились намиобдуманно, ибо, как можно составить себе суждение, высок ли прицел илинизок, когда все совершается с такою внезапностью? И гораздо вернее будетпредположить, что в описанных случаях этим людям благоприятствовала судьба ичто, действуя в состоянии испуга подобным образом, можно с таким же успехомугодить под ядро, как и избегнуть его попадания.

Когда оглушительный треск аркебуз внезапно поражает мой слух, и притомв таком месте, где у меня не было никаких оснований этого ожидать, я не могуудержаться от дрожи; мне не раз доводилось видеть, как то же самое случалосьи с другими людьми, которые похрабрее меня.

Даже стоикам, и тем ясно, что душа мудреца, как они себе егопредставляют, неспособна устоять перед внезапно обрушившимися на неевпечатлениями и образами и что этот мудрец отдает законную дань природе,когда бледнеет и съеживается, заслышав, к примеру, раскаты грома или грохотобвала. То же самое происходит, когда его охватывают страсти: лишь бы мысльсохраняла ясность и не нарушалась в своем течении, лишь бы разум, оставаясьнепоколебимым и верным себе, не поддался чувству страха или страдания. Стеми, кто не принадлежит к числу мудрецов, дело обстоит точно так же, еслииметь в виду первую часть сказанного, и совсем по-иному, если — вторую. Ибоу людей обычного склада действие страстей не остается поверхностным, нопроникает в глубины их разума, заражая и отравляя его. Такой человек мыслитпод прямым воздействием страстей и как бы повинуясь им. Вот вам полное иверное изображение душевного состояния мудреца-стоика:

Mens immota manet, lacrimae volvuntur inanes. [6]

Мудрец, в понимании перипатетиков, не свободен от душевных потрясений,но он умеряет их.

Нет предмета, сколь бы ничтожен он ни был, который оказался бынеуместным среди этой моей причудливой смеси. Согласно принятым у насправилам, было бы большой неучтивостью даже по отношению к равному, а темболее к тому, кто занимает высокое положение в обществе, не быть дома, еслион предуведомил нас о своем прибытии. Больше того, королева НаваррскаяМаргарита [1] добавляет по этому поводу, что со стороны дворянина невежливовыйти из дому, как это часто случается, навстречу тому, кто должен егопосетить, сколь бы знатен последний ни был, но что гораздо почтительнее иучтивее ожидать его у себя, хотя бы из опасения разминуться с ним в пути, ичто в таких случаях достаточно проводить его в предназначенные ему покои.

Что до меня, то я частенько забываю как о той, так и о другой из этихпустых обязанностей, поскольку стараюсь изгнать из моего дома всякиецеремонии. Есть люди, которые иногда на это обижаются. Но что поделаешь!Лучше обидеть кого-нибудь один-единственный раз, чем постоянно терпетьсамому обиду: это последнее было бы для меня нестерпимым гнетом. К чемубежать от придворного рабства, если заводишь его в своей собственнойберлоге?

А вот еще одно правило, неуклонно соблюдаемое на собраниях всякогорода: оно гласит, что нижестоящим подобает являться первыми, тогда как лицамболее видным приличествует, чтобы их дожидались. Однако же перед встречеюпапы Климента с королем Франциском, имевшею произойти в Марселе, король,отдав все необходимые распоряжения, удалился из этого города, предоставивпапе в течение двух или трех дней устраиваться и отдыхать, и лишь послеэтого возвратился, чтобы встретиться с ним. Равным образом, когда тот жепапа и император назначили встречу в Болонье, император предоставил папевозможность прибыть туда первым, сам же приехал несколько позже. Присвиданиях царствующих особ руководствуются, как говорят люди знающие,следующим правилом: кто среди них самый могущественный, тому и полагаетсябыть в назначенном месте прежде других и даже прежде того государя, в чьихвладениях происходит встреча; считают, что эта уловка применяется ради того,чтобы таким способом создать видимость, будто низшие разыскивают высшего идомогаются встречи с ним, а не наоборот.

Не только в каждой стране, но и в каждом городе, и даже у каждогосословия есть свои особые правила вежливости. Я был достаточно хорошовоспитан в детстве и затем вращался в достаточно порядочном обществе, чтобызнать законы нашей французской учтивости; больше того, я в состояниипреподать их другим. Я люблю следовать им, однако не настолько покорно,чтобы они налагали путы на мою жизнь. Иные из них кажутся намстеснительными, и если мы забываем их предумышленно, а не поневоспитанности, то это нисколько не умаляет нашей любезности. Я нередковстречал людей, которые оказывались неучтивыми именно вследствие того, чтоони были чересчур учтивы, и несносны вследствие того, что были чересчурвежливы.

А впрочем, уменье держать себя с людьми — вещь очень полезная. Подобнолюбезности и красоте, оно облегчает нам доступ в общество и способствуетустановлению дружеских связей, открывая тем самым возможность учиться напримере других и, вместе с тем, подавать пример и выказывать себя с хорошейстороны, если только в нас действительно есть нечто достойное подражания ипоучительное для окружающих.

Людей, как гласит одно древнегреческое изречение, мучают не самые вещи,а представления, которые они создали себе о них [1]. И если бы кто-нибудьмог установить, что это справедливо всегда и везде, он сделал бы чрезвычайномного для облегчения нашей жалкой человеческой участи. Ведь если страдания ивпрямь порождаются в нас нашим рассудком, то, казалось бы, в нашей властилибо вовсе пренебречь ими, либо обратить их во благо. Если вещи отдают себяв наше распоряжение, то почему бы не подчинить их себе до конца и неприспособить к нашей собственной выгоде? И если то, что мы называем злом имучением, не есть само по себе ни зло, ни мучение, и только наше воображениенаделяет его подобными качествами, то не кто иной, как мы сами, можемизменить их на другие. Располагая свободой выбора, не испытывая никакогодавления со стороны, мы, тем не менее, проявляем необычайное безумие,отдавая предпочтение самой тягостной для нас доле и наделяя болезни, нищетуи позор горьким и отвратительным привкусом, тогда как могли бы сделать этотпривкус приятным; ведь судьба поставляет нам только сырой материал, и намсамим предоставляется придать ему форму. Итак, давайте посмотрим, можно лидоказать, что то, что мы зовем злом, не является само по себе таковым, или,по крайней мере, чем бы оно ни являлось, — что от нас самих зависит придатьему другой привкус и другой облик, ибо все, в конце концов, сводится кэтому.

Если бы подлинная сущность того, перед чем мы трепещем, располагаласама по себе способностью внедряться в наше сознание, то она внедрялась бы всознание всех равным и тождественным образом, ибо все люди — одной породы ивсе они снабжены в большей или меньшей степени одинаковыми способностями исредствами познания и суждения. Однако различие в представлениях об одних итех же вещах, которое наблюдается между нами, доказывает с очевидностью, чтоэти представления складываются у нас не иначе, как в соответствии с нашимисклонностями; кто-нибудь, быть может, и воспринимает их, по счастливойслучайности в согласии с их подлинной сущностью, но тысяча прочих видит вних совершенно иную, непохожую сущность.

Мы смотрим на смерть, нищету и страдание, как на наших злейших врагов.Но кто же не знает, что та самая смерть, которую одни зовут ужаснейшею извсех ужасных вещей, для других — единственное прибежище от тревог здешнейжизни, высшее благо, источник нашей свободы, полное и окончательноеосвобождение от всех бедствий? И в то время, как одни в страхе и трепетеожидают ее приближения, другие видят в ней больше радости, нежели в жизни.

Есть даже такие, которые сожалеют о ее доступности для каждого:

Mors utinam pavidos vita subducere nolles,
Sed virtus te sola daret. [2]

Но не будем вспоминать людей прославленной доблести, вроде Теодора,который сказал Лисимаху, угрожавшему, что убьет его: «Ты свершишь в такомслучае подвиг, посильный и шпанской мушке!» [3] Большинство философов самисебе предписали смерть или, содействуя ей, ускорили ее.

А сколько мы знаем людей из народа, которые перед лицом смерти, ипритом не простой и легкой, но сопряженной с тяжким позором, а иногда и сужасающими мучениями, сохраняли такое присутствие духа, — кто из упрямства,а кто и по простоте душевной, — что в них не замечалось никакой перемены посравнению с обычным их состоянием. Они отдавали распоряжения относительносвоих домашних дел, прощались с друзьями, пели, обращались с назидательнымии иного рода речами к народу, примешивая к ним иногда даже шутки, и, совсемкак Сократ, пили за здоровье своих друзей. Один из них, когда его вели нависелицу, заявил, что не следует идти этой улицей, так как он можетвстретиться с лавочником, который схватит его за шиворот: за ним есть старыйдолжок. Другой просил палача не прикасаться к его шее, чтобы он не затряссяот смеха, до такой степени он боится щекотки. Третий ответил духовнику,который сулил ему, что уже вечером он разделит трапезу с нашим Спасителем:«В таком случае, отправляйтесь-ка туда сами; что до меня, то я нынчепощусь». Четвертый пожелал пить и, так как палач пригубил первым, сказал,что после него ни за что не станет пить, так как боится заболеть дурноюболезнью. Кто не слышал рассказа об одном пикардийце? Когда он уже стоял уподножия виселицы, к нему подвели публичную женщину и пообещали, что если онсогласится жениться на ней, то ему будет дарована жизнь (ведь нашеправосудие порою идет на это); взглянув на нее и заметив, что она припадаетна одну ногу, он крикнул: «Валяй, надевай петлю! Она колченогая». Существуетрассказ в таком же роде об одном датчанине, которому должны были отрубитьголову. Стоя уже на помосте, он отказался от помилования на сходных условияхлишь потому, что у женщины, которую ему предложили в жены, были ввалившиесящеки и чересчур острый нос. Один слуга из Тулузы, обвиненный в ереси, вдоказательство правильности своей веры мог сослаться только на то, чтотакова вера его господина, молодого студента, заключенного вместе с ним втемницу; он пошел на смерть, так и не позволив себе усомниться в правотесвоего господина. Мы знаем из книг, что когда Людовик XI захватил городАррас, среди его жителей оказалось немало таких, которые предпочли бытьповешенными, лишь бы не прокричать: «Да здравствует король!».

В царстве Нарсингском [4] жены жрецов и посейчас еще погребаются заживовместе со своими умершими мужьями. Всех прочих женщин сжигают живыми напохоронах их мужей, и они умирают не только с поразительной стойкостью, но,как говорят, даже с радостью. А когда предается сожжению тело ихскончавшегося государя, все его жены, наложницы, любимицы и должностные лицавсякого звания, а также слуги, образовав большую толпу, с такой охотойсобираются у костра, чтобы броситься в него и сгореть вместе со своимвластелином, что, надо полагать, у них почитается великою честьюсопутствовать ему в смерти.

А что сказать об этих низких душонках — шутах? Среди них попадаютсяпорой и такие, которые не хотят расставаться с привычным для нихбалагурством даже перед лицом смерти. Один из них, когда палач, вешая его,уже вышиб из-под него подставку, крикнул: «Эх, где наша не пропадала!» — чтобыло его излюбленной прибауткой. Другой, лежа на соломенном тюфяке у самогоочага и находясь при последнем издыхании, ответил врачу, спросившему, гдеименно он чувствует боль: «между постелью и очагом». А когда пришелсвященник и, желая совершить над ним обряд соборования, стал нащупывать егоступни, которые он от боли подобрал под себя, он сказал: «Вы найдете их наконцах моих ног». Тому, кто убеждал его вручить себя нашему господу, онзадал вопрос: «А кто же меня доставит к нему?» и, когда услышал в ответ:«Быть может, вы сами, если будет на то его божья воля», то сказал: «Но ведья буду у него, пожалуй, лишь завтра вечером». — «Вы только вручите себя еговоле, — заметил на это его собеседник, — и вы окажетесь там очень скоро». —«В таком случае, — заявил умирающий, — уж лучше я сам себя и вручу ему» [5].

Во время наших последних войн за Милан, когда он столько раз переходилиз рук в руки, народ, истомленный столь частыми превратностями судьбы,настолько проникся жаждою смерти, что, по словам моего отца, он видел тамсписок, в котором насчитывалось не менее двадцати пяти взрослых мужчин,отцов семейств, покончивших самоубийством в течение одной только недели [6].Нечто подобное наблюдалось и при осаде Брутом города Ксанфа [7]; егожителей, — мужчин, женщин, детей — охватило столь страстное желание умереть,что люди, стремясь избавиться от грозящей им смерти, не прилагают к этомустолько усилий, сколько приложили они, чтобы избавиться от ненавистной имжизни; и Бруту с трудом удалось спасти лишь ничтожное их число.

Всякое убеждение может быть достаточно сильным, чтобы заставить людейотстаивать его даже ценою жизни.

Первый пункт той прекрасной и возвышенной клятвы, которую принесла исдержала Греция во время греко-персидских войн, гласил, что каждый скореесменит жизнь на смерть, чем законы своей страны на персидские [8]. А скольмногие во время греко-турецких войн предпочитали умереть мучительнойсмертью, лишь бы не осквернить обрезания и не подвергнуться обряду крещения!И нет религии, которая не могла бы побудить к чему-либо подобному.

После того как кастильские короли изгнали из своего государства евреев,король португальский Иоанн [9] предоставил им в своих владениях убежище,взыскав по восемь экю с души и поставив условием, чтобы к определенномусроку они покинули пределы его королевства; он обещал для этой целиснарядить корабли, которые должны будут перевезти их в Африку. В назначенныйдень, по истечении коего все не подчинившиеся указу, согласно сделанному импредупреждению, обращались в рабов, им были предоставлены весьма скудноснаряженные корабли. Те, кто взошел на них, подверглись жесткому и грубомуобращению со стороны судовых команд, которые, не говоря уже о другихиздевательствах, возили их по морю взад и вперед, пока изгнанники не съеливсех взятых с собою припасов и не оказались вынуждены покупать их у моряковпо таким баснословным ценам, что к тому времени, когда, наконец, их высадилина берег, они были обобраны до нитки.

Когда известие об этом бесчеловечном обращении распространилось средиоставшихся в Португалии, большинство предпочло стать рабами, а некоторыепритворно выразили готовность переменить веру. Король Мануэль, наследовавшийИоанну, сначала возвратил им свободу, но затем, изменив свое решение,установил новый срок, по истечении коего им надлежало покинуть страну, длячего были выделены три гавани, где им предстояло погрузиться на суда. Онрассчитывал, как говорит в своей превосходно написанной на латыни книгеисторик нашего времени епископ Озорно [10], что если блага свободы, которуюон им даровал, не могли склонить их к христианству, то к этому их принудитстрах подвергнуться, подобно ранее уехавшим соплеменникам, грабежу состороны моряков, а также нежелание покинуть страну, где они привыклирасполагать большими богатствами, и отправиться в чужие, неведомые края. Ноубедившись, что надежды его были напрасны и что евреи, несмотря ни на что,решили уехать, он отказался предоставить им две гавани из числапервоначально назначенных трех, рассчитывая, что продолжительность итрудности переезда отпугнут некоторых из них, или имея в виду собрать ихвсех в одно место, дабы с большим удобством исполнить задуманное. А задумалон вот что: он повелел вырвать из рук матерей и отцов всех детей, недостигших четырнадцатилетнего возраста, чтобы отправить их в такое место,где бы они не могли ни видеться, ни общаться с родителями, и там воспитатьих в нашей религии. Говорят, что это приказание явилось причиной ужасногозрелища. Естественная любовь родителей к детям и этих последних к родителям,равно как и рвение к древней вере не могли примириться с этим жестокимприказом. Здесь можно было увидеть, как родители кончали с собой; можно былоувидеть и еще более ужасные сцены, когда они, движимые любовью исостраданием к своим маленьким детям, бросали их в колодцы, чтобы хоть этимпутем избежать исполнения над ними закона. Пропустив назначенный для нихсрок из-за нехватки кораблей, они снова были обращены в рабство. Некоторыеиз них стали христианами, однако и теперь, по прошествии целых ста лет, малокто в Португалии верит в искренность их обращения или приверженностьхристианскому исповеданию их потомства, хотя привычка и время действуютгораздо сильнее, чем принуждение [11]. Quoties non modo ductores nostri, —говорит Цицерон, — sed universi etiam exercitus ad non dubiam mortemconcurrerunt. [12]

Мне привелось наблюдать одного из моих ближайших друзей, который всейдушой стремился к смерти: это была настоящая страсть, укоренившаяся в нем иподкрепляемая рассуждениями и доводами всякого рода, страсть, от которой яне в силах был его отвратить; и при первой же возможности покончить с собойпри почетных для него обстоятельствах он, без всяких видимых оснований,устремился навстречу смерти, влекомый мучительной и жгучей жаждой ее.

Мы располагаем примерами подобного рода и для нашего времени, вплоть додетей, которые из боязни какой-нибудь ничтожной неприятности накладывали насебя руки. «Чего только мы ни страшимся, — говорит по этому поводу одиндревний писатель [13], — если страшимся даже того, что трусость избраласвоим прибежищем?» Если бы я стал перечислять всех лиц мужского и женскогопола, принадлежавших к различным сословиям, исповедовавших самую различнуюверу, которые даже в былые, более счастливые времена с душевной твердостьюждали наступления смерти, больше того, сами искали ее, одни — чтобыизбавиться от невзгод земного существования, другие — просто от пресыщенияжизнью, третьи — в чаянии лучшего существования в ином мире, — я никогда быне кончил. Число их столь велико, что поистине мне легче было бы перечестьтех, кто страшился смерти.

Только вот еще что. Однажды во время сильной бури философ Пиррон [14],желая ободрить некоторых из своих спутников, которые, как он видел, боялисьбольше других, указал им на находившегося вместе с ними на корабле борова,не обращавшего ни малейшего внимания на непогоду. Так что же, решимся ли мыутверждать, что преимущества, доставляемые нашим разумом, которым мы такгордимся и благодаря которому являемся господами и повелителями прочихтварей земных, даны нам на наше мучение? К чему нам познание вещей, еслииз-за него мы теряем спокойствие и безмятежность, которыми в противномслучае обладали бы, и оказываемся в худшем положении, чем боров Пиррона? Неупотребим ли мы во вред себе способность разумения, дарованную нам радинашего вящего блага, если будем применять ее наперекор целям природы иобщему порядку вещей, предписывающему, чтобы каждый использовал свои силы ивозможности на пользу себе?

Мне скажут, пожалуй: «Ваши соображения справедливы, пока речь идет осмерти. Но что скажете вы о нищете? Что скажете вы о страдании, на котороеАристипп [15], Иероним и большинство мудрецов смотрели как на самое ужасноеиз несчастий? И разве отвергавшие его на словах не признавали его на деле?»Помпей, придя навестить Посидония [16] и застав его терзаемым тяжкой имучительной болезнью, принес свои извинения в том, что выбрал стольнеподходящее время, чтобы послушать его философские рассуждения. «Да недопустят боги, — ответил ему Посидоний, — чтобы боль возымела надо мнойстолько власти и могла воспрепятствовать мне рассуждать и говорить об этомпредмете». И он сразу же пустился в рассуждения о презрении к боли. Междутем она делала свое дело и ни на мгновение не оставляла его, так что он,наконец, воскликнул: «Сколько бы ты, боль, ни старалась, твои усилия тщетны;я все равно не назову тебя злом». Этот рассказ, которому придают столькозначения, свидетельствует ли он в действительности о презрении к боли? Здесьидет речь лишь о борьбе со словами. Ведь если бы страдания не беспокоилиПосидония, с чего бы ему прерывать свои рассуждения? И почему придавал онтакую важность тому, что отказывал боли в наименовании ее злом?

Здесь не все зависит от воображения. Если в иных случаях мы и следуемпроизволу наших суждений, то тут есть некая достоверность, которая сама засебя говорит. Судьями в этом являются наши чувства:

Qui nisi sunt veri, ratio quoque falsa sit omnis. [17]

Можем ли мы заставить нашу кожу поверить, что удары бича лишь щекочутее? Или убедить наши органы вкуса, что настойка алоэ — это белое вино? БоровПиррона — еще одно доказательство в нашу пользу. Он не знает страха передсмертью, но, если его начнут колотить, он станет визжать и почувствует боль.Можем ли мы побороть общий закон природы, согласно которому все живущее наземле боится боли? Деревья — и те как будто издают стоны, когда им наносятувечья. Что касается смерти, то ощущать ее мы не можем; мы постигаем еетолько рассудком, ибо от жизни она отделена не более, чем мгновением:

Aut fuit, aut veniet, nihil est praesentis in illa,
Morsque minus poenae quam mora mortis habet. [18]

Тысячи животных, тысячи людей умирают прежде, чем успеваютпочувствовать приближение смерти. И действительно, когда мы говорим, чтострашимся смерти, то думаем прежде всего о боли, ее обычной предшественнице.

Правда, если верить одному из отцов церкви, malam mortem non facit,nisi quod sequitur mortem. [19] Но, мне кажется, правильнее было бы сказать, что ни то,что предшествует смерти, ни то, что за ней следует, собственно к ней неотносится. Мы извиняем себя без достаточных оснований. И, как говорит опыт,дело тут скорее в невыносимости для нас мысли о смерти, которая делаетневыносимой также и боль, мучительность которой мы ощущаем вдвойне,поскольку она предвещает нам смерть. Но так как разум бросает нам упрек вмалодушии за то, что мы боимся столь внезапной, столь неизбежной и стольнеощутимой вещи, мы прибегаем к этому, наиболее удобному оправданию своегостраха.

Любую болезнь, если она не таит в себе никакой другой опасности, кромепричиняемых ею страданий, мы зовем неопасною. Кто же станет считать зубнуюболь или, скажем, подагру, как бы мучительны они ни были, настоящейболезнью, раз они не смертельны? Но допустим, что в смерти нас больше всегопугает страдание, — совершенно так же, как и в нищете нет ничего страшного,кроме того, что, заставляя нас терпеть голод и жажду, зной и холод,бессонные ночи и прочие невзгоды, она делает нас добычей страдания.

Так вот, будем вести речь только о физической боли. Я отдаю ей должное:она — наихудший из спутников нашего существования, и я признаю это с полнойготовностью. Я принадлежу к числу тех, кто ненавидит ее всей душой, ктоизбегает ее, как только может, и, благодарение господу, до этого времени мнене пришлось еще по-настоящему познакомиться с нею. Но ведь в нашей власти,если не устранить ее полностью, то, во всяком случае, до некоторой степениумерить терпением и, как бы ни страдало наше тело, сохранить свой разум исвою душу неколебимыми.

Если бы это было не так, кто среди нас стал бы ценить добродетели,доблесть, силу, величие духа, решительность? В чем бы они проявляли себя,если бы не существовало страдания, с которым они вступают в борьбу? Avidaest periculi virtus. [20] Если бы неприходилось спать на голой земле, выносить в полном вооружении полуденныйзной, питаться кониной или ослятиной, подвергаться опасности бытьизрубленным на куски, терпеть, когда у вас извлекают засевшую в костях пулю,зашивают рану, промывают, зондируют, прижигают ее каленым железом, — в чеммогли бы мы выказать то превосходство, которым желаем отличиться отнизменных натур? И когда мудрецы говорят, что из двух одинаково славныхдеяний более заманчивым нам кажется то, выполнить которое составляет большетруда, то это отнюдь не похоже на совет избегать страданий и боли. Non enimhilaritate, nec lascivia, nec risu aut ioco comite levitatis, sed saepeetiam trister firmitate et constantia sunt beati. [21] Вот почему никак нельзя было разубедить наших предков в том, чтопобеды, одержанные в открытом бою, среди превратностей, которыми чреватавойна, более почетны, чем достигнутые без всякой опасности, одной лишьловкостью и изворотливостью:

Laetius est, quoties magno sibi constat honestum. [22]

Кроме того, мы должны находить для себя утешение также и в том, чтообычно, если боль весьма мучительна, она не бывает очень продолжительной,если же она продолжительна, то не бывает особенно мучительной: si gravis, brevis; silongus, levis. [23] Ты не будешь испытывать ееслишком долго, если чувствуешь ее слишком сильно; она положит конец либосебе, либо тебе. И то и другое ведет, в итоге, к одному и тому же. Если тыне в силах перенести ее, она сама унесет тебя. Memineris maximos mortefiniri: parvos multa habere intervalla requietis; mediocrium nos essedominos: ut si tolerabiles sint, feramus, sin minus, e vita quum ea nonplaceat, tanquam e theatro exeamus. [24]

Невыносимо мучительной делается для нас боль оттого, что мы не привыклиискать высшего нашего удовлетворения в душе и ждать от нее главной помощи,несмотря на то, что именно она — единственная и полновластная госпожа инашего состояния и нашего поведения. Нашему телу свойственно более или менееодинаковое сложение и одинаковые склонности. Душа же наша бесконечноизменчива и принимает самые разнообразные формы, обладая при этомспособностью приспосабливать к себе и к своему состоянию, — каким бы этосостояние ни было, — ощущения нашего тела и все прочие его проявления. Вотпочему ее должно изучать и исследовать, вот почему надо приводить в движениескрытые в ней могущественные пружины. Нет таких доводов и запретов, неттакой силы, которая могла бы противостоять ее склонностям и ее выбору. Переднею — тысяча самых разнообразных возможностей; так предоставим же ей ту изних, которая может обеспечить нашу сохранность и наш покой, и тогда мы нетолько укроемся от ударов судьбы, но, даже испытывая страдания и обиды,будем считать, если она того пожелает, что нас осчастливили иоблагодетельствовали ее удары.

Она извлекает для себя пользу решительно из всего. Даже заблуждения,даже сны — и они служат ее целям: у нее все пойдет в дело, лишь бы оградитьнас от опасности и тревоги.

Легко видеть, что именно обостряет наши страдания и наслаждения: это —сила действия нашего ума. Животные, ум которых таится под спудом,предоставляют своему телу свободно и непосредственно, а следовательно, ипочти тождественно для каждого вида, выражать одолевающие их чувства; в этомлегко убедиться, глядя на их движения, которые при сходных обстоятельствахвсегда одинаковы. Если бы мы не стесняли в этом законных прав частей нашеготела, то надо думать, нам стало бы от этого много лучше, ибо природанаделила их в должной мере естественным влечением к наслаждению иестественной способностью переносить страдание. Да они и не могли бы бытьнеестественными, так как они свойственны всем и одинаковы для всех. Нопоскольку мы отчасти освободились от предписаний природы, чтобы предатьсянеобузданной свободе нашего воображения, постараемся, по крайней мере,помочь себе, направив его в наиболее приятную сторону.

Платон опасается нашей склонности предаваться всем своим существомстраданию и наслаждению, потому что она слишком подчиняет душу нашему телу ипривязывает ее к нему [25]. Что до меня, то я опасаюсь скорее обратного, аименно, что она отрывает и отдаляет их друг от друга.

Подобно тому как враг, увидев, что мы обратились в бегство, еще большераспаляется, так и боль, подметив, что мы боимся ее, становится ещебезжалостней. Она, однако, смягчается, если встречает противодействие. Нужносопротивляться ей, нужно с нею бороться. Но если мы падаем духом и поддаемсяей, мы тем самым навлекаем на себя грозящую нам гибель и ускоряем ее. И кактело, напрягшись, лучше выдерживает натиск, так и наша душа.

Обратимся, однако, к примерам — этому подспорью людей слабосильных,вроде меня, — и тут мы сразу убедимся, что со страданием дело обстоит также, как и с драгоценными камнями, которые светятся ярче или более тускло, взависимости от того, в какую оправу мы их заключаем; подобно этому истрадание захватывает нас настолько, насколько мы поддаемся ему. Tantumdoluerunt, — говорит св. Августин, — quantum doloribus se inserverunt. [26]Мы ощущаем гораздо сильнее надрез, сделанный бритвой хирурга, чем десятокранений шпагою, полученных нами в пылу сражения. Боли при родовых схватках иврачами и самим богом считаются необыкновенно мучительными, и мы обставляемэто событие всевозможными церемониями, а, между тем, существуют народы,которые не ставят их ни во что. Я уже не говорю о спартанских женщинах;напомню лишь о швейцарках, женах наших наемников-пехотинцев. Чем отличаетсяих образ жизни после родов? Разве только тем, что, шагая вслед за мужьями,сегодня иная из них несет ребенка у себя на шее, тогда как вчера еще носилаего в своем чреве. А что сказать об этих страшных цыганках, которые снуютмежду нами? Они отправляются к ближайшей воде, чтобы обмыть новорожденного иискупаться самим. Оставим в стороне также веселых девиц, скрывающих, какправило, и свою беременность и появление на свет божий младенца. Вспомнимлишь о почтенной супруге Сабина, римской матроне, которая, не желаябеспокоить других, вынесла муки рождения двух близнецов совсем одна, безчьей-либо помощи и без единого крика и стона. Простой мальчишка-спартанец,украв лисицу и спрятав ее у себя под плащом, допустил, чтобы она прогрызлаему живот, лишь бы не выдать себя (ведь они, как известно, гораздо большебоялись проявить неловкость при краже, чем мы — наказания за нее). Другой,кадя благовониями во время заклания жертвы и выронив из кадильницы уголек,упавший ему за рукав, допустил, чтобы он прожег ему тело до самой кости,опасаясь нарушить происходившее таинство. В той же Спарте можно было увидетьмножество мальчиков семилетнего возраста, которые, подвергаясь, согласнопринятому в этой стране обычаю, испытанию доблести, не менялись даже в лице,когда их засекали до смерти. Цицерон видел разделившихся на группы детей,которые дрались, пуская в ход кулаки, ноги и даже зубы, пока не падали безсознания, так и не признав себя побежденными. Nunquam naturam mos vinceret:est enim ea semper invicta; sed nos umbris, deliciis, otio, languore,desidia animum infecimus; opinionibus maloque more delinitum mollivimus. [27] Кому не известнаистория Муция Сцеволы, который, пробравшись в неприятельский лагерь, чтобыубить вражеского военачальника, и потерпев неудачу, решил все же добитьсясвоего и освободить родину, прибегнув к весьма необыкновенному средству? Сэтой целью он не только признался Порсенне — тому царю, которого собиралсяубить, — в своем первоначальном намерении, но еще добавил, что в римскомлагере есть немало его единомышленников, людей такой же закалки, как он,поклявшихся совершить то же самое. И, чтобы показать, какова же эта закалка,он, попросив принести жаровню, положил на нее свою руку и смотрел спокойно,как она пеклась и поджаривалась, до тех пор, пока царь, придя в ужас, неповелел сам унести жаровню. Ну а тот, который не пожелал прервать чтениекниги, пока его резали? [28] А тот, который не переставал шутить и смеятьсянад пытками, которым его подвергали, вследствие чего распалившаясяжестокость его палачей и все изощренные муки, какие только они в состояниибыли для него придумать, лишь служили к его торжеству [29]? Это был, правда,философ. Ну так что ж? В таком случае, вот вам гладиатор Цезаря, которыйлишь смеялся, когда бередили или растравляли его раны. Quis mediocrisqladiator inqemuit? Quis vultum mutavit unquam? Quis non modo stetit verumetiam decubuit turpiter? Quis sum decubuisset, ferrum recipere iussuscoellum contraxit? [30] Добавим сюда женщин. Кто не слышал в Париже об одной особе, котораявелела содрать со своего лица кожу единственно лишь для того, чтобы, когдана ее месте вырастет новая, цвет ее был более свежим? Встречаются и такие,которые вырывают себе вполне здоровые и крепкие зубы, чтобы их голос сталнежнее и мягче или чтобы остальные зубы росли более правильно и красиво.Сколько могли бы мы привести еще других примеров презрения к боли! На чтотолько не решаются женщины? Существует ли что-нибудь, чего бы они побоялись,если есть хоть крошечная надежда, что это пойдет на пользу их красоте?

Vellere queis cura est albos a stirpe capillos,
Et faciem dempta pelle referre novam. [31]

Я видел таких, что глотают песок или золу, всячески стараясь испортитьсебе желудок, чтобы лицо у них сделалось бледным. А каких только мук невыносят они, чтобы добиться стройного стана, затягиваясь и шнуруясь, терзаясебе бока жесткими, въедающимися в тело лубками, отчего иной раз дажеумирают!

У многих народов и в наше время существует обычай умышленно наноситьсебе раны, чтобы внушить больше доверия к тому, что они о себе рассказывают,и наш король [32] приводил немало замечательных случаев подобного рода,которые ему довелось наблюдать в Польше среди окружавших его людей. Неговоря уже о том, что иные и у нас во Франции, как мне известно, проделываютнад собой то же самое из подражания; я видел незадолго до знаменитых штатовв Блуа одну девицу, которая, стремясь подтвердить пламенность своихобещаний, а заодно и свое постоянство, нанесла себе вынутой из прическишпилькою четыре или пять сильных уколов в руку, прорвавших у нее кожу ивызвавших сильное кровотечение. Турки в честь своих дам делают у себябольшие надрезы на коже, и, чтобы след от них остался навсегда, прижигаютрану огнем, причем держат его на ней непостижимо долгое время, останавливаятаким способом кровь и, вместе с тем, образуя себе рубцы. Люди, которымдовелось это видеть своими глазами, писали мне об этом, клянясь, что этоправда. Впрочем, можно всегда найти среди них такого, который за десятьасперов [33] сам себе нанесет глубокую рану на руке или ляжке [34].

Мне чрезвычайно приятно, что там, где нам особенно бывают необходимысвидетели, они тут как тут, ибо христианский мир поставляет их в изобилии.После примера, явленного нам нашим всеблагим пастырем, нашлось великоемножество людей, которые из благочестия возжелали нести крест свой. Мыузнаем от заслуживающего доверия свидетеля [35], что король Людовик Святойносил власяницу до тех пор, пока его не освободил от нее, уже в старости,его духовник, а также, что всякую пятницу он побуждал его бить себя поплечам, употребляя для этого пять железных цепочек, которые постоянно возилс собою в особом ларце. Гильом, наш последний герцог Гиеньский [36], отецтой самой Альеноры, от которой это герцогство перешло к французскому, азатем к английскому королевским домам, последние десять или двенадцать летсвоей жизни постоянно носил под монашеской одеждой, покаяния ради, панцырь;Фульк [37], граф Анжуйский, отправился даже в Иерусалим с веревкой на шеедля того, чтобы там, по его приказанию, двое слуг бичевали его перед гробомгосподним. А разве не видим мы каждый год, как толпы мужчин и женщин бичуютсебя в страстную пятницу, терзая тело до самых костей? Я видел это не раз и,признаюсь, без особого удовольствия. Говорят, среди них (они надевают в этихслучаях маски) бывают такие, которые берутся за деньги укреплять такимспособом набожность в других, вызывая в них величайшее презрение к боли, ибопобуждения благочестия еще сильнее побуждений корыстолюбия.

Квинт Максим похоронил своего сына, бывшего консула, Марк Катон —своего, избранного на должность претора, а Луций Павел — двух сыновей,умерших один за другим, — и все они внешне сохраняли спокойствие и невыказывали никакой скорби. Как-то раз, в дни моей молодости, я сказал в видешутки про одного человека, что он увильнул от кары небесной. Дело в том, чтоон в один день потерял погибших насильственной смертью троих взрослыхсыновей, что легко можно было истолковать, как удар карающего бича; и чтоже, он был недалек от того, чтобы принять это как особую милость! Я сампотерял двух-трех детей, правда в младенческом возрасте, если и не безнекоторого сожаления, то, во всяком случае, без ропота. А между тем, нетничего, что могло бы больше потрясти человека, чем это несчастье. Мнеизвестны и другие невзгоды, которые обычно считаются людьми достаточнымповодом к огорчению, но они едва ли могли бы задеть меня за живое, если бымне пришлось столкнуться с ними; и действительно, когда они все же постиглименя, я отнесся к ним с полным пренебрежением, хотя тут были вещи, относимыевсеми к самым ужасным, так что я не посмел бы хвалиться этим перед людьмибез краски стыда на лице. Ех quo intelligitur non in natura, sed in opinioneesse aegritudinem. [38]

Наше представление о вещах — дерзновенная и безмерная сила. Ктостремился с такою жадностью к безопасности и покою, как Александр Великий иЦезарь к опасностям и лишениям? Терес, отец Ситалка, имел обыкновениеговорить, что, когда он не на войне, он не видит между собой и своим конюхомникакого различия [39].

Когда Катон в бытность свою консулом, желая обеспечить себебезопасность в нескольких городах Испании, запретил их обитателям носитьоружие, многие из них наложили на себя руки; Ferox gens nullam vitam ratisine armis esse. [40] А сколько мы знаем таких, кто бежал от утех спокойногосуществования у себя дома, в кругу родных и друзей, навстречу ужасамбезлюдных пустынь, кто сам себя обрек нищете, жалкому прозябанию и презрениюсвета и настолько был удовлетворен этим образом жизни, что полюбил его всейдушой! Кардинал Борромео [41], скончавшийся недавно в Милане, в этомсредоточии роскоши и наслаждений, к которым его могла бы приохотить изнатность происхождения, и богатство, и самый воздух Италии, и, наконец,молодость, жил в такой строгости, что одна и та же одежда служила ему изимою и летом, и ему было незнакомо другое ложе, кроме охапки соломы; и еслиу него оставались свободные от его обязанностей часы, он их проводил внепрерывных занятиях, стоя на коленях и имея возле своей книги немного водыи хлеба, составлявших всю его пишу, которую он и съедал, не отрываясь отчтения. Я знаю рогоносцев, извлекавших выгоду из своей беды и добивавшихсяблагодаря ей продвижению, а между тем одно это слово приводит большинстволюдей в содрогание. Если зрение и не самое необходимое из наших чувств, оновсе же среди них то, которое доставляет нам наибольшее наслаждение; а изорганов нашего тела, одновременно доставляющих наибольшее наслаждение инаиболее полезных для человеческого рода, следует назвать, думается мне, те,которые служат деторождению. А между тем, сколько людей возненавидели ихлютой ненавистью только из-за того, что они дарят нам наслаждение, иотвергли именно потому, что они особенно важны и ценны. Так же рассуждал итот, кто сам лишил себя зрения [42].

Большинство людей, и притом самые здоровые среди них, считают, чтоиметь много детей — великое счастье; что до меня и еще некоторых, мы считаемстоль же великим счастьем не иметь их совсем. Когда спросили Фалеса [43],почему он не женится, от ответил, что не имеет охоты плодить потомство.

Что ценность вещей зависит от мнения, которое мы имеем о них, виднохотя бы уже из того, что между ними существует много таких, которые мырассматриваем не только затем, чтобы оценивать их, но и с тем, чтобы оценитьих для себя.

Мы не принимаем в расчет ни их качества, ни степени их полезности; длянас важно лишь то, чего нам стоило добыть их, словно это есть самое основноев их сущности: и ценностью их мы называем не то, что они в состоянии намдоставить, но то, какой ценой мы себе их достали. Из этого я делаюзаключение, что мы расчетливые хозяева и не позволяем себе лишних издержек.Если вещь добыта нами с трудом, она стоит в наших глазах столько, сколькостоит затраченный нами труд. Мнение, составленное нами о вещи, никогда недопустит, чтобы она имела несоразмерную цену. Алмазу придает достоинствоспрос, добродетели — трудность блюсти ее, благочестию — претерпеваемыелишения, лекарству — горечь.

Некто, желая сделаться бедняком, выбросил все свои деньги в то самоеморе, в котором везде и всюду копошится столько других людей, чтобы уловитьв свои сети богатство [44]. Эпикур [45] говорит, что богатство не облегчаетнаших забот, но подменяет одни заботы другими. И действительно, не нужда, носкорей изобилие порождает в нас жадность. Я хочу поделиться на этот счетсвоим опытом.

С тех пор как я вышел из детского возраста, я испытал три рода условийсуществования. Первое время, лет до двадцати, я прожил, не имея никаких иныхсредств, кроме случайных, без определенного положения и дохода, завися отчужой воли и помощи. Я тратил деньги беззаботно и весело, тем более чтоколичество их определяла прихоть судьбы. И все же никогда я не чувствовалсебя лучше. Ни разу не случилось, чтобы кошельки моих друзей оказались дляменя туго завязанными. Главнейшей моей заботой я считал в те времена заботуо том, чтобы не пропустить срока, который я сам назначил, чтобырасплатиться. Этот срок, впрочем, они продлевали, может быть, тысячу раз,видя усилия, которые я прилагал, чтобы вовремя рассчитаться с ними; выходит,что я платил им со щепетильною и, вместе с тем, несколько плутоватоючестностью. Погашая какой-нибудь долг, я испытываю всякий раз настоящеенаслаждение: с моих плеч сваливается тяжелый груз, и я избавляюсь отсознания своей зависимости. К тому же, мне доставляет некоторое удовольствиемысль, что я делаю нечто справедливое и удовлетворяю другого. Сюда, конечно,не относятся платежи, сопряженные с расчетами и необходимостью торговаться,так как если нет никого, на кого можно было бы свалить эту обузу, я, к стыдусвоему, не вполне добросовестным образом оттягиваю их елико возможно; ясмертельно боюсь всяких препирательств, к которым ни склад моего характера,ни мой язык никоим образом не приспособлены. Для меня нет ничего болеененавистного, чем торговаться: это сплошное надувательство и бесстыдство;после целого часа споров и жульничества обе стороны нарушают раньше данноеими слово ради каких-нибудь пяти су. Вот почему условия, на которых язанимал, бывали обычно невыгодными; не решаясь попросить денег при личномсвидании, я обычно прибегал в таких случаях к письменным сношениям, а бумага — не очень хороший ходатай и часто соблазняет руку на отказ. Я гораздоохотнее и с более легким сердцем доверял в ту пору ведение моих делсчастливой звезде, чем доварю их теперь своей предусмотрительности издравому смыслу.

Большинство хороших хозяев считает чем-то ужасным жить в такойнеопределенности; но, во-первых, они упускают из виду, что большинство людейживет именно таким образом. Сколько весьма почтенных людей жертвовало своейуверенностью в завтрашнем дне и продолжает каждодневно делать то же самое внадежде на королевское благоволение и на милости фортуны. Цезарь, чтобысделаться Цезарем, издержал, помимо своего имущества, еще миллион золотом,взятый им в долг. А сколько купцов начинают свои торговые операции с продажикакой-нибудь фермы, которую они посылают, так сказать, в Индию

Tot per impotentia freta. [46]

Мы видим, что, несмотря на оскудение благочестия, многие тысячимонастырей не знают нужды, хотя дневное пропитание живущих в них монаховзависит исключительно от милостей неба. Во-вторых, эти хорошие хозяевазабывают также о том, что обеспеченность, на которую они хотят опереться,столь же неустойчива и столь же подвержена разного рода случайностям, как исам случай. Имея две тысячи экю годового дохода, я вижу себя столь близким книщете, как если бы она уже стучалась ко мне в дверь. Ибо судьбе ничего нестоит пробить сотню брешей в нашем богатстве, открыв тем самым путь нищете,и нередко случается, что она не допускает ничего среднего между величайшимблагоденствием и полным крушением:

Fortuna vitrea est; tum, quum splendet frangitur. [47]

И поскольку она сметает все наши шанцы и бастионы, я считаю, что нуждастоль же часто по разным причинам бывает гостьей как тех, кто обладаетзначительным состоянием, так и тех, кто не имеет его; и подчас она менеетягостна, когда встречается сама по себе, чем когда мы видим ее бок о бок сбогатством. Последнее создается не столько большими доходами, сколькоправильным ведением дел: faber est suae quisque fortunae. [48] Озабоченный, вечно нуждающийся и занятый по горлоделами богач кажется мне еще более жалким, чем тот, кто попросту беден: indivitiis inopes, quod genus egestatis gravissimum est. [49]

Нужда и отсутствие денежных средств побуждали самых могущественных ибогатых властителей к крайностям всякого рода. Ибо что может быть большеюкрайностью, чем превращаться в тиранов и бесчестных насильников,присваивающих достояние своих подданных?

Второй период моей жизни — это то время, когда у меня завелись своиденьги. Получив возможность распоряжаться ими по своему усмотрению, я вкороткий срок отложил довольно значительные, сравнительно с моим состоянием,сбережения, считая, что по-настоящему мы имеем лишь то, чем располагаемсверх наших обычных издержек и что нельзя полагаться на те доходы, которыемы только надеемся получить, какими бы верными они нам не казались. «Авдруг, — говорил я себе, — меня постигнет та или другая случайность?»Находясь во власти этих пустых и нелепых мыслей, я думал, что поступаюблагоразумно, откладывая излишки, которые должны были выручить меня в случаезатруднений. И тому, кто указывал мне на то, что таким затруднениям нетчисла, я отвечал, не задумываясь, что если это и не избавит меня от всехтрудностей, то предохранит, по крайней мере, от некоторых и притом весьмамногих. Дело не обходилось без мучительных волнений. Я из всего делал тайну.Я, который позволяю себе рассказывать так откровенно о себе самом, говорил освоих средствах, многое утаивая, неискренне, следуя примеру тех, кто,обладая богатством, прибедняется, а будучи бедным, изображает себя богачом,но никогда не признается по совести, чем он располагает в действительности.Смешная и постыдная осторожность! Отправлялся ли я в путешествие, мнепостоянно казалось, что у меня недостаточно при себе денег. Но чем большеденег я брал с собой, тем больше возрастали мои опасения: то я сомневался,насколько безопасны дороги, то — можно ли доверять честности тех, кому япоручил мои вещи, за которые, подобно многим другим, я никогда не бывалспокоен, если только они не были у меня перед глазами. Если же шкатулку сденьгами я держал при себе, — сколько подозрений, сколько тревожных мыслейи, что самое худшее, — таких, которыми ни с кем не поделишься! Я был всегданастороже. В общем, уберечь свои деньги стоит больших трудов, чем добыть их.Если, бывало, я и не испытывал всего того, о чем здесь рассказываю, то какихтрудов мне стоило удержаться от этого! О своем удобстве я заботился мало илисовсем не заботился. От того, что я получил возможность тратить деньгисвободнее, я не стал расставаться с ними с более легкой душой. Ибо, какговорил Бион [50], волосатый злится не меньше плешивого, когда его дерут заволосы. Как только вы приучили себя к мысли, что обладаете той или инойсуммой, и твердо это запомнили, — вы уже больше не властны над ней, и вамстрашно хоть сколько-нибудь из нее израсходовать. Вам все будет казаться,что перед вами строение, которое разрушится до основания, стоит вам лишьприкоснуться к нему. Вы решитесь начать расходовать эти деньги только вслучае, если вас схватит за горло нужда. И в былое время я с большеюлегкостью закладывал свои пожитки или продавал верховую лошадь, чем теперьпозволял себе прикоснуться к заветному кошельку, который я хранил в потайномместе. И хуже всего то, что нелегко положить себе в этом предел (ведь всегдабывает трудно установить границу того, что считаешь благом) и остановитьсяна должной черте в своем скопидомстве. Накопленное богатство невольностараешься все время увеличить и приумножить, не беря из него чего-либо, априбавляя, вплоть до того, что позорно отказываешься от пользования в своеудовольствие своим же добром, которое хранишь под спудом, без всякогоупотребления.

Если так распоряжаться своим богатством, то самыми богатыми людьмипридется назвать тех, кому поручено охранять ворота и стены какого-нибудьбогатого города. Всякий денежный человек, на мой взгляд, — скопидом.

Платон в следующем порядке перечисляет физические и житейские благачеловека: здоровье, красота, сила, богатство. И богатство, говорит он, вовсене слепо; напротив, оно весьма прозорливо, когда его освещает благоразумие [51].

Здесь уместно вспомнить о Дионисии Младшем, который весьма остроумноподшутил над одним скрягою. Ему сообщили, что один из его сиракузцев закопалв землю сокровища. Дионисий велел ему доставить их к нему во дворец, что тоти сделал, утаив, однако, некоторую их часть; а затем, забрав с собойприпрятанную им долю, этот человек переселился в другое место, где, потеряввкус к накоплению денег, начал жить на более широкую ногу. Услышав об этом,Дионисий приказал возвратить ему отнятую у него часть сокровищ, сказав, что,поскольку человек этот научился, наконец, пользоваться ими как подобает, онохотно возвращает ему отобранное [52].

И я в течение нескольких лет был таким же. Не знаю, какой добрый генийвышиб, на мое счастье, весь этот вздор из моей головы, подобно тому как этослучилось и с сиракузцем. Забыть начисто о скопидомстве помогло мнеудовольствие, испытанное во время одного путешествия, сопряженного сбольшими издержками. С той поры я перешел уже к третьему по счету образужизни — так, по крайней мере, мне представляется, — несомненно болееприятному и упорядоченному. Мои расходы я соразмеряю с доходами; если пороюпервые превышают вторые, а порою бывает наоборот, то все же большогорасхождения между ними я не допускаю. Я живу себе потихоньку и доволен тем,что моего дохода вполне хватает на мои повседневные нужды; что же до нужднепредвиденных, то тут человеку не хватит и богатств всего мира. Глупостьюбыло бы ждать, чтобы фортуна сама вооружила нас навсегда для защиты от еепосягательств. Бороться с нею мы должны своим собственным оружием. Случайноеоружие всегда может изменить в решительную минуту. Если я иной раз иоткладываю деньги, то лишь в предвидении какого-нибудь крупного расхода вближайшем времени, не для того чтобы купить себе землю (с которою мне нечегоделать), а чтобы купить удовольствие. Non esse cupidum pecunia est, non esseemacem vectigal est. [53]

Я не испытываю ни опасений, что мне не хватит моего состояния, нижелания, чтобы оно у меня увеличилось: Divitiarum fructus est in copia,copiam declarat satietas. [54] Я считаю великим для себя счастьем, что эта переменаслучилась со мною в наиболее склонном к скупости возрасте и что я избавилсяот недуга, столь обычного у стариков и притом самого смешного из всехчеловеческих сумасбродств.

Фераулес, унаследовав два состояния и обнаружив, что с возрастаниембогатства желание есть, пить, спать или любить жену не возрастает, ноостается таким же, как прежде, и чувствуя, с другой стороны, какоеневыносимое бремя возлагает на него стремление соблюдать бережливость, —совсем как это было со мной, — решил облагодетельствовать одного юношу,своего верного друга, который жаждал разбогатеть, и с этою целью подарил емуне только все то, что уже имел, — а состояние его было огромным, — но и то,что продолжал получать от щедрот своего повелителя Кира, равно как и своюдолю военной добычи, при условии, что этот молодой человек возьмет на себяобязательство достойным образом содержать и кормить его, как гостя и друга.Так они и жили с этой поры в полном согласии, причем оба были в равной мередовольны переменой в своих обстоятельствах. Вот пример, которому япоследовал бы с величайшей охотою [55].

Я весьма одобряю также поведение одного пожилого прелата, которыйполностью освободил себя от забот о своем кошельке, о своих доходах итратах, поручая их то одному из своих доверенных слуг, то другому, и провелдолгие годы в таком неведении относительно состояния своих дел, словно онбыл во всем этом лицом посторонним. Доверие к добропорядочности другогоявляется достаточно веским свидетельством собственной, и ему обычнопокровительствует бог. Что касается упомянутого мною прелата, то нигде я невидел такого порядка, как у него в доме, как нигде больше не видел, чтобыхозяйство поддерживалось с таким достоинством и такой твердой рукой.Счастлив тот, кто сумел с такой точностью соразмерять свои нужды, что егосредства оказываются достаточными для удовлетворения их, без каких-либохлопот и стараний с его стороны. Счастлив тот, кого забота об управленииимуществом или о его приумножении не отрывает от других занятий, болеесоответствующих складу его характера, более спокойных и приятных ему.

Итак, и довольство и бедность зависят от представления, которое мыимеем о них; сходным образом и богатство, равно как и слава или здоровье,прекрасны и привлекательны лишь настолько, насколько таковыми находят их те,кто пользуется ими. Каждому живется хорошо или плохо в зависимости от того,что он сам по этому поводу думает. Доволен не тот кого другие мнятдовольным, а тот, кто сам мнит себя таковым. И вообще, истинным исущественным тут можно считать лишь собственное мнение данного человека.

Судьба не приносит нам ни зла, ни добра, она поставляет лишь сыруюматерию того и другого и способное оплодотворить эту материю семя. Нашадуша, более могущественная в этом отношении, чем судьба, использует иприменяет их по своему усмотрению, являясь, таким образом, единственнойпричиной и распорядительницей своего счастливого или бедственного состояния.Внешние обстоятельства принимают тот или иной характер в зависимости отнаших внутренних свойств, подобно тому, как наша одежда согревает нас несвоей теплотою, но нашей собственной, которую, благодаря своим свойствам,она может задерживать и накапливать. Тот, кто укутал бы одеждою какой-нибудьхолодный предмет, точно таким же образом поддержал бы в нем холод: такименно и поступают со снегом и льдом, чтобы предохранить их от таяния.

Как учение — мука для лентяя, а воздержание от вина — пытка дляпьяницы, так умеренность является наказанием для привыкшего к роскоши, ателесные упражнения — тяготою для человека изнеженного и праздного, и томуподобное. Вещи сами по себе не являются ни трудными, ни мучительными, итолько наше малодушие или слабость делают их такими. Чтобы правильно судитьо вещах возвышенных и великих, надо иметь такую же душу; в противном случаемы припишем им наши собственные изъяны. Весло, погруженное в воду, кажетсянад надломленным. Таким образом, важно не только то, что мы видим, но и какмы его видим.

А раз так, то почему среди стольких рассуждений, которые стольразличными способами убеждают людей относиться с презрением к смерти итерпеливо переносить боль, нам не найти какого-нибудь годного также для нас?И почему из такого множества доводов, убедивших в этом других, каждому изнас не избрать для себя такого, который был бы ему больше по нраву? И еслиему не по силам лекарство, действующее быстро и бурно и исторгающее болезньс корнем, то пусть он примет хотя бы мягчительного, которое принесло бы емуоблегчение. Opinio est quaedam effeminata ас levis, nec in dolore magis,quam eadem in voluptate: qua, quum liquescimus fluimusque mollitia, apisaculeum sine clamore ferre non possumus. Totum in eo est, ut tibi imperes. [56]

Впрочем, и тот, кто станет чрезмерно подчеркивать остроту нашихстраданий и человеческое бессилие, не отделяется от философии. В ответ емуона выдвинет следующее бесспорное положение: «Если жить в нужде плохо, тонет никакой нужды жить в нужде».

Всякий, кто долго мучается, виноват в этом сам.

Кому не достает мужества как для того, чтобы вытерпеть смерть, так идля того, чтобы вытерпеть жизнь, кто не хочет ни бежать, ни сражаться, чемпоможешь такому?

Храбрости, как и другим добродетелям, положен известный предел,преступив который, начинаешь склоняться к пороку. Вот почему она можетувлечь всякого, недостаточно хорошо знающего ее границы, — а установить их сточностью, действительно, нелегко — к безрассудству, упрямству и безумствамвсякого рода. Это обстоятельство и породило обыкновение наказывать во времявойны — иногда даже смертью — тех, кто упрямо отстаивает укрепленное место,удержать которое, по правилам военной науки, невозможно. Иначе не было бытакого курятника, который, в надежде на безнаказанность, не задерживал быпродвижение целей армии.

Господин коннетабль де Монморанси при осаде Павии [1] получилприказание переправиться через Тичино и захватить предместье св. Антония;задержанный защитниками предмостной башни, оказавшими упорное сопротивление,он все же взял ее приступом и велел повесить всех оборонявшихся в ней. Также поступил он и впоследствии, когда сопровождал дофина в походе по тусторону гор; после того как замок Виллано был им захвачен и солдаты,озверев, перебили всех, кто находился внутри, за исключением коменданта изнаменосца, он велел, по той же причине, повесить и этих последних [2].Подобную же участь и в тех же краях испытал и капитан Бонн, все людикоторого были перебиты при взятии укрепления; так приказал Мартен Дю Белле [3], в ту пору губернатор Турмна. Но поскольку судить о мощи или слабостиукрепления можно, лишь сопоставив свои силы с силами осаждающих (ибо тот,кто достаточным основанием стал бы сопротивляться двум кулевринам, поступилбы как сумасшедший, если бы вздумал бороться против тридцати пушек), и таккак здесь, кроме того, принимается обычно в расчет могущество вторгшегосягосударя, его репутация, уважение, которое ему должно оказывать, тосуществует опасность, что на весах его чаша всегда будет несколькоперевешивать. А это, в свою очередь, приводит к тому, что такой государьначинает настолько мнить о себе и своем могуществе, что ему кажется простонелепым, будто может существовать хоть кто-нибудь, достойный сопротивлятьсяему, и пока ему улыбается военное счастье, он предает мечу всякого, ктоборется против него, как это видно хотя бы на примере тех свирепых,надменных и исполненных варварской грубости требований, которые были вобычае у восточных властителей да и ныне в ходу у их преемников.

Также и там, где португальцы впервые начали грабить Индию, они нашлигосударства, в которых господствовал общераспространенный и нерушимый закон,гласящий, что враг, побежденный войском, находящимся под начальством царяили его наместника, не подлежит выкупу и не может надеяться на пощаду.

Итак, пусть всякий, кто сможет, остерегается попасть в руки судьи,когда этот судья — победоносный и вооруженный до зубов враг.

Я слышал как-то от одного принца и весьма крупного полководца, чтонельзя осуждать на смерть солдата за малодушие; это мнение было высказано имза столом, после того как ему рассказали о суде над господином де Вервеном,приговоренным к смерти за сдачу Булони [1].

И в самом деле, я нахожу вполне правильным, что проводят отчетливуюграницу между поступками, проистекающими от нашей слабости, и теми, которыепорождены злонамеренностью. Совершая последние, мы сознательно восстаемпротив велений нашего разума, запечатленных в нас самою природою, тогда как,совершая первые, мы имели бы основание, думается мне, сослаться на ту жеприроду, которая создала нас столь немощными и несовершенными; вот почемувесьма многие полагают, что нам можно вменять в вину только содеянное намивопреки совести. На этом и основано в известной мере как мнение тех, ктоосуждает смертную казнь для еретиков и неверующих, так и правило, согласнокоторому адвокат и судья не могут привлекаться к ответственности за промахи,допущенные по неведению при отправлении ими должности.

Что касается трусости, то, как известно, наиболее распространенныйспособ ее наказания — это всеобщее презрение и поношение. Считают, чтоподобное наказание ввел впервые в употребление законодатель Харонд [2] и чтодо него всякого бежавшего с поля сражения греческие законы карали смертью;он же приказал вместо этого выставлять таких беглецов на три дня в женскомплатье на городской площади, надеясь, что это может послужить им на пользу ичто бесчестие возвратит им мужество. Suffundere malis hominis sanguinem quameffundere. [3] Римские законы, по крайней мере в древнейшеевремя, также карали бежавших с поля сражения смертной казнью. Так, АммианМарцеллин рассказывает, что десять солдат, повернувшихся спиной к неприятелюво время нападения римлян на войско парфян, были лишены императором Юлианомвоенного звания и затем преданы смерти в соответствии с древним законом [4].Впрочем, в другой раз за такой же проступок он наказал виновных лишь тем,что поместил их среди пленных в обозе. Хотя римский народ и подверг суровойкаре солдат, бежавших после битвы при Каннах, а также тех, кто во время тойже войны был с Гнеем Фульвием при его поражении, тем не менее, в этом случаедело не дошло до наказания смертью.

Есть, однако, основание опасаться, что позор не только повергает вотчаянье тех, кто наказан подобным образом, и не только доводит их дополнейшего равнодушия, но и превращает порой во врагов.

Во времена наших отцов господин де Франже, некогда заместительглавнокомандующего в войсках маршала Шатильона, назначенный маршалом деШабанном на пост губернатора Фуэнтарабии вместо господина дю Люда и сдавшийэтот город испанцем, был приговорен к лишению дворянского звания, и как онсам, так и его потомство были объявлены простолюдинами, причислены кподатному сословию и лишены права носить оружие. Этот суровый приговор былисполнен над ними в Лионе. В дальнейшем такому же наказанию были подвергнутывсе дворяне, которые находились в городе Гизе, когда туда вступил графНассауский; с той поры то же претерпели и некоторые другие.

Как бы там ни было, всякий раз, когда мы наблюдаем столь грубые иявные, превосходящие всякую меру невежество или трусость, мы вправе прийти кзаключению, что тут достаточно доказательств преступного умысла и злой воли,и наказывать их так таковые.

Во время моих путешествий, стремясь почерпнуть из общения с другимичто-нибудь для меня новое (а это — одна из лучших школ, какие только можносебе представить), я неизменно следую правилу, состоящему в том, чтобынаводить своего собеседника на разговор о таких предметах, в которых онлучше всего осведомлен.

Basti al nocchiero ragionar de’venti,
Al bifolco dei tori, et le sue piaghe
Conti’l guerrier, conti’l pastor gli armenti. [1]

Впрочем, чаще всего наблюдается обратное, ибо всякий охотнее рассуждаето чужом ремесле, нежели о своем собственном, надеясь прослыть, такимобразом, знатоком еще в какой-нибудь области; так, например, Архидам [2]упрекал Периандра в том, что тот пренебрег славою выдающегося врача,погнавшись за славою дурного поэта.

Поглядите, сколь многословным становится Цезарь, когда он описывает намсвои изобретения, относящиеся к постройке мостов [3] или военных машин, икак, напротив, он краток и скуп на слова всюду, где рассказывает о своихобязанностях военачальника, о своей личной храбрости или о поведении своихвоинов.

Его деяния и без того достаточно подтверждают, что он выдающийсяполководец; ему хочется, однако, чтобы его знали и как превосходноговоенного инженера, а это нечто совсем уже новое. Не так давно некий ученыйюрист, когда ему показали рабочий кабинет, где было множество книг,относящихся к его роду занятий, а также к другим отраслям знания, необнаружил в нем ничего такого, о чем, по его мнению, стоило бы поговорить. Амежду тем он остановился, чтобы с ученым и важным видом потолковать поповоду заграждения на винтовой лестнице, что вела в эту комнату, хотячеловек до ста офицеров и солдат ежедневно проходит мимо, не обращая на негоникакого внимания.

Дионисий Старший был отличнейшим полководцем, как это и приличествовалоего положению, но он стремился достигнуть славы преимущественно в поэзии, вкоторой решительно ничего не смыслил.

Optat ephippia bos piger, optat arare caballus. [4]

Но таким образом вы никогда не добьетесь чего-либо путного.

Итак, всякого, кем бы он ни был, — зодчий ли это, живописец, сапожникили кто-либо иной, — подобает неукоснительно возвращать к предмету егоповседневных занятий. И по этому поводу замечу: читая сочинения по истории, — в каковом жанре упражнялись самые различные люди, — я усвоил обыкновениепринимать в расчет, кем именно были писавшие: если это люди, не занимавшиесяничем иным, кроме литературных трудов, я смотрю прежде всего на слог и язык;если врачи, я доверяю с большей охотой тому, что говорится ими о температуревоздуха, о здоровье и складе характера государей, о ранениях и болезнях;если юристы, то в первую очередь следует направить свое внимание на ихрассуждения по вопросам права, о законах, о государственных учреждениях ипрочих вещах такого же рода; если теологи — то на дела церковные отлученияот церкви, эпитимии, разрешения на вступления в брак; если придворные — наописание обычаев и церемоний; если военные — на то, что относится к ихремеслу, и, главным образом, на их повествования о походах и битвах, вкоторых они принимали участие; если послы — то на всевозможные хитрости,шпионаж, подкупы и на то, как все это проделывалось.

По этой причине я выделил и отметил в «Истории» сеньора де Ланже [5],человека в высшей степени сведущего в этих делах, много такого, мимо чего япрошел бы, будь автором кто-либо иной. Рассказав о весьма выразительныхпредупреждениях, сделанных императором Карлом V римской консистории вприсутствии наших послов, епископа Маковского и господина дю Белли, к чемуимператор добавил немало оскорбительных выражений, направленных против нас,и, среди прочего, то, что если бы его военачальники, солдаты и подданныебыли столь же преданы своему господину и столь искусны в военном деле, какте, которыми располагает король, то он тут же навязал бы себе на шею веревкуи отправился бы смиренно молить о пощаде (он, по-видимому, и сам в некоторойстепени верил, что так оно в действительности и есть, ибо и позже, в течениесвоей жизни, раза два или три повторял то же самое), а также сообщив о том,что он послал вызов нашему королю, предлагая ему поединок в лодке, в однихрубахах, на шпагах и на кинжалах, — вышеназванный сеньор де Ланже добавляет,что упомянутые послы, написав королю донесение, утаили от него большую частьслов императора и даже те оскорбления, о которых было рассказано выше. Янахожу весьма странным, как это посол позволил себе решать, о чемдокладывать своему государю, а что скрыть от него, тем более, что дело былочревато такими последствиями, что эти слова исходили от такого лица и былипроизнесены на столь многолюдном собрании. Мне кажется, что обязанностьподчиненного — точно и правдиво, со всеми подробностями, излагать события,как они были, дабы господин располагал полной свободою отдавать приказания,оценивать положение и выбирать. Ибо искажать или утаивать истину изопасения, как бы он не принял ее неподобающим образом и как бы это нетолкнуло его к какому-нибудь неправильному решению, и из-за этого оставлятьего неосведомленным о действительном положении дел — подобное право, как яполагаю, принадлежит тем, кто предписывает законы, а не тем, для кого онипредназначены, принадлежит руководителю и наставнику, но вовсе не тому, ктодолжен почитать себя низшим, и притом не только по своему положению, но и поопытности и мудрости. Как бы там ни было, я отнюдь не хотел бы, чтобы мне,при всей ничтожности моей особы, служили вышеописанным образом.

Мы стремимся, пользуясь любыми предлогами, выйти из подчинения иприсвоить себе право распоряжаться; всякий из нас — и это вполне естественно — домогается свободы и власти; вот почему для вышестоящего не должно быть ив подчиненном ничего более ценного, чем простодушное и бесхитростноеповиновение.

Если повиновение оказывают не беспрекословно, но сохраняя за собойизвестную независимость, то это большая помеха для отдающего приказание.Публий Красе [6], тот самый, которого римляне считали пятикратно счастливым,пребывая во время своего консульства в Азии, велел одному инженеру-грекудоставить к нему большую из двух корабельных мачт, которые он видел припосещении им Афин, дабы соорудить из нее задуманную им метательную машину;грек же, основываясь на своих знаниях, позволил себе нарушить приказ ипривез ту из мачт, которая была меньше, но, вместе с тем, как подсказывалему опыт, и более пригодной для указанной цели. Красе, терпеливо выслушавего доводы, велел все же подвергнуть его бичеванию, считая, что дисциплинапрежде всего, даже если это ведет к ущербу для дела.

С другой стороны, нелишне отметить, что безусловное повиновение полезнолишь при наличии точного и определенного приказания. Обязанности пословдопускают больше свободы в действиях, ибо в ряде случаев принимать решенияприходится им самим: ведь они не только исполнители воли своего государя,они также подготавливают ее и направляют своими советами. На своем веку явидел немало высокопоставленных лиц, которых упрекали за слепое подчинениебукве королевских распоряжений и неумение учитывать обстоятельства дела.

Люди сведущие порицают еще и теперь обыкновение персидских властителейпредоставлять своим наместникам и доверенным лицам настолько куцыеполномочия, что тем приходилось из-за любой мелочи испрашивать дополнительноуказания. Подобное промедление, принимая во внимание огромные пространстваперсидского царства, нередко вредило, и весьма основательно, их делам.

И если Красе в письме к человеку, опытному в своем ремесле, указал наупотребление, которое он намерен дать мачте, то не означало ли это, что онвступал с ним в обсуждение своего замысла и дал ему право выполнитьприказание с теми или иными поправками?

Obstupui, steteruntque comae, et vox faucibus haesit. [1]

Я отнюдь не являюсь хорошим натуралистом (как принято выражаться), имне не известно, посредством каких пружин на нас воздействует страх; но какбы там ни было, это — страсть воистину поразительная, и врачи говорят, чтонет другой, которая выбивала бы наш рассудок из положенной ему колеи вбольшей мере, чем эта. И впрямь, я наблюдал немало людей, становившихсяневменяемыми под влиянием страха; впрочем, даже у наиболее уравновешенныхстрах, пока длится его приступ, может порождать ужасное ослепление. Я неговорю уже о людях невежественных и темных, которые видят со страху то своихвышедших из могил и завернутых в саваны предков, то оборотней, то домовыхили еще каких чудищ. Но даже солдаты, которые, казалось бы, должны меньшедругих поддаваться страху, не раз принимали, ослепленные им, стадо овец заэскадрон закованных в броню всадников, камыши и тростник за латников икопейщиков, наших товарищей по оружию за врагов и крест белого цвета закрасный [2].

Случилось, что, когда принц Бурбонский брал Рим [3], одного знаменщика,стоявшего на часах около замка св. Ангела, охватил при первом же сигналетревоги такой ужас, что он бросился через пролом, со знаменем в руке, вон изгорода, прямо на неприятеля, убежденный, что направляется в город, к своим;и только увидев солдат принца Бурбонского, двинувшихся ему навстречу, — ибоони подумали, что это вылазка, предпринятая осажденными, — он, наконец,опомнившись, повернул вспять и возвратился в город через тот же пролом,через который вышел только затем, чтобы пройти свыше трехсот шагов в сторонунеприятеля по совершенно открытому месту. Далеко не так счастливо окончилосьдело со знаменщиком Жюля. Когда начался штурм Сен-Поля, взятого тогда у насграфом де Бюром и господином дю Рю, этот знаменщик настолько потерялся отстраха, что бросился вон из города вместе со своим знаменем через пролом ибыл изрублен шедшими на приступ неприятельскими солдатами. Во время той жеосады произошел памятный для всех случай, когда сердце одного дворянинаохватил, сжал и оледенил такой ужас, что он упал замертво у пролома, не имеяна себе даже царапины.

Подобный страх овладевает иногда множеством людей. Во время одного изпоходов Германика [4] против аллеманов два значительных отряда римлян,охваченных ужасом, бросились бежать в двух различных направлениях, причемодин из них устремился как раз туда, откуда уходил другой.

Страх то окрыляет нам пятки, как в двух предыдущих примерах, то,напротив, пригвождает и сковывает нам ноги, как можно прочесть об императореФеофиле, который, потерпев поражение в битве с агарянами [5], впал в такоебезразличие и такое оцепенение, что не был в силах даже бежать: adeo, pavoretiam auxilia formidat. [6] Кончилось тем, чтоМануил, один из главных его военачальников, схватив его за плечо ивстряхнув, как делают, чтобы пробудить человека от глубокого сна, обратилсяк нему с такими словами: «Если ты не последуешь сейчас за мною, я предамтебя смерти, ибо лучше расстаться с жизнью, чем, потеряв царство, сделатьсяпленником».

Крайняя степень страха выражается в том, что, поддаваясь ему, мы дажепроникаемся той самой храбростью, которой он нас лишил в минуту, когдатребовалось исполнить свой долг и защитить свою честь. При первом крупномпоражении римлян во время войны с Ганнибалом — в этот раз командовал имиконсул Семпроний — один римский отряд численностью до десяти тысяч пехоты,оказавшись во власти страха и не видел, в своем малодушии, иного путиспасения, бросился напролом, в самую гущу врагов, и пробился сквозь них свызывающей изумление дерзостью, нанеся тяжелый урон карфагенянам. Такимобразом, он купил себе возможность позорно бежать за ту самую цену, котороюмог бы купить блистательную победу. Вот чего я страшусь больше самогостраха.

Вообще же страх ощущается нами с большею остротой, нежели остальныенапасти.

Многих из тех, кого помяли в какой-нибудь схватке, израненных и ещеокровавленных, назавтра можно снова повести в бой, но тех, кто познал, чтопредставляет собой страх перед врагом, тех вы не сможете заставить хотя бывзглянуть на него. Все, кого постоянно снедает страх утратить имущество,подвергнуться изгнанию, впасть в зависимость, живут в постоянной тревоге;они теряют сон, перестают есть и пить, тогда как бедняки, изгнанники и рабызачастую живут столь же беспечно, как все прочие люди. А сколько было таких,которые из боязни перед муками страха повесились, утопились или бросились впропасть, убеждая нас воочию в том, что он еще более несносен и нестерпим,чем сама смерть.

Греки различали особый вид страха, который ни в какой степени независит от несовершенства наших мыслительных способностей. Такой страх, поих мнению, возникает без всяких видимых оснований и является внушением неба.Он охватывает порою целый народ, целые армии. Таким был и тот приступстраха, который причинил в Карфагене невероятные бедствия. Во всем городеслышались лишь дикие вопли, лишь смятенные голоса. Всюду можно было увидеть,как горожане выскакивали из домов, словно по сигналу тревоги, как онинабрасывались один на другого, ранили и убивали друг друга, будто это быливраги, вторгшиеся, чтобы захватить город. Смятение и неистовствапродолжались до тех пор, пока молитвами и жертвоприношениями они не смирилигнева богов [7].

Такой страх греки называли паническим.

Scilicet ultima semper
Exspectanda dies homini est, dicique bеatus
Ante obitum nemo, supremaque funera debet. [1]

Всякому ребенку известен на этот счет рассказ о царе Крезе: захваченныйв плен Киром и осужденный на смерть, перед самой казнью он воскликнул: «О,Солон, Солон!» Когда об этом было доложено Киру и тот спросил, что этозначит, Крез ответил, что он убедился на своей шкуре в справедливостипредупреждения, услышанного им некогда от Солона, что как бы приветливо ниулыбалось кому-либо счастье, мы не должны называть такого человекасчастливым, пока не минет последний день его жизни, ибо шаткость иизменчивость судеб человеческих таковы, что достаточно какого-нибудьничтожнейшего толчка, — и все тут же меняется. Вот почему и Агесилай [2]сказал кому-то, утверждавшему, что царь персидский — счастливец, ибо, будучисовсем молодым, владеет столь могущественным престолом: «И Приам в такомвозрасте не был несчастлив». Царей Македонии, преемников великогоАлександра, мы видим в Риме песцами и столярами, тиранов Сицилии — школьнымиучителями в Коринфе. Покоритель полумира, начальствовавший над столькимиармиями, превращается в смиренного просителя, унижающегося перед презреннымислугами владыки Египта; вот чего стоило прославленному Помпею продление егожизни еще на каких-нибудь пять-шесть месяцев [3]. А разве на памяти нашихотцов не угасал, томясь в заключении в замке Лош, Лодовико Сфорца, десятыйгерцог Миланский, перед которым долгие годы трепетала Италия? И самое худшеев его участи то, что он провел там целых десять лет [4]. А разве не погиблаот руки палача прекраснейшая из королев, вдова самого могущественного вхристианском мире государя? [5] Такие примеры исчисляются тысячами. И можноподумать, что подобно тому как грозы и бури небесные ополчаются противгордыни и высокомерия наших чертогов, разным образом там наверху существуютдухи, питающие зависть к величию некоторых обитателей земли:

Usque adeo res humanas vis abdita quaedam
Obterit, et pulchros fasces saevasque secures
Proculcare, ac ludibrio sibi habere videtur. [6]

Можно подумать также, что судьба намеренно подстерегает порою последнийдень нашей жизни, чтобы явить пред нами всю свою мощь и в мгновение окаизвергнуть все то, что воздвигалось ею самою годами; и это заставляет насвоскликнуть, подобно Лаберию [7]: Nimirum hac die una plus vixi, mihi quamvivendum fuit. [8]

Таким образом, у нас есть все основания прислушиваться к благому советуСолона. Но поскольку этот философ полагал, что милости или удары судьбы ещене составляют счастья или несчастья, а высокое положение или могуществосчитал маловажными случайностями, я нахожу, что он смотрел глубже и хотелсвоими словами сказать, что не следует считать человека счастливым, —разумея под счастьем спокойствие и удовлетворенность благородного духа, атакже твердость и уверенность умеющей управлять собою души, — пока нам недоведется увидеть, как он разыграл последний и, несомненно, наиболее трудныйакт той пьесы, которая выпала на его долю. Во всем прочем возможна личина.Наши превосходные философские рассуждения сплошь и рядом не более, какзаученный урок, и всякие житейские неприятности очень часто, не задевая насза живое, оставляют нам возможность сохранять на лице полнейшее спокойствие.Но в этой последней схватке между смертью и нами нет больше местапритворству; приходится говорить начистоту и показать, наконец, без утайки,что у тебя за душой:

Nam verae voces tum demum pectore ab imo
Eiiciuntur, et eripitur persona, manet res. [9]

Вот почему это последнее испытание — окончательная проверка и пробныйкамень всего того, что совершено нами в жизни. Этот день — верховный день,судья всех остальных наших дней. Этот день, говорит один древний автор [10],судит все мои прошлые годы. Смерти предоставляю я оценить плоды моейдеятельности, и тогда станет ясно, исходили ли мои речи только из уст илитакже из сердца.

Я знаю иных, которые своей смертью обеспечили добрую или, напротив,дурную cлаву вcей своей прожитой жизни. Сципион, тесть Помпея, заставилсвоей смертью замолкнуть дурное мнение, существовавшее о нем прежде [11].Эпаминонд, когда кто-то спросил его, кого же он ставит выше — Хабрия,Ификрата или себя, ответил: «Чтобы решить этот вопрос, надлежало быпосмотреть, как будет умирать каждый из нас» [12]. И действительно, оченьмногое отнял бы у него тот, кто стал бы судить о нем, не приняв в расчетвеличия и благородства его кончины. Неисповедима воля господня! В моивремена три самых отвратительных человека, каких я когда-либо знал, ведшихсамый мерзкий образ жизни, три законченных негодяя умерли как подобаетпорядочным людям и во всех отношениях, можно сказать, безупречно.

Бывают смерти доблестные и удачные. Так, например, я знавал одногочеловека, нить поразительных успехов которого была оборвана смертью вмомент, когда он достиг наивысшей точки своего жизненного пути; конец егобыл столь величав, что, на мой взгляд, его честолюбивые и смелые замыслы незаключали в себе столько возвышенного, сколько это крушение их. Он пришел,не сделав ни шагу, к тому, чего добивался, и притом это свершилось болеевеличественно и с большей славой, чем на это могли бы притязать его желанияи надежды. Своей гибелью он приобрел больше могущества и более громкое имя,чем мечтал об этом при жизни [13].

Оценивая жизнь других, я неизменного учитываю, каков был конец ее, и наэтот счет главнейшее из моих упований состоит в том, чтобы моя собственнаяжизнь закончилась достаточно хорошо, то есть спокойно и неприметно.

Цицерон говорит, что философствовать — это не что иное, какприуготовлять себя к смерти [1]. И это тем более верно, ибо исследование иразмышление влекут нашу душу за пределы нашего бренного «я», отрывают ее оттела, а это и есть некое предвосхищение и подобие смерти; короче говоря, всямудрость и все рассуждения в нашем мире сводятся, в конечном итоге, к тому,чтобы научить нас не бояться смерти. И в самом деле, либо наш разум смеетсянад нами, либо, если это не так, он должен стремиться только кодной-единственной цели, а именно, обеспечить нам удовлетворение нашихжеланий, и вся его деятельность должна быть направлена лишь на то, чтобыдоставить нам возможность творить добро и жить в свое удовольствие, каксказано в Священном писании [2]. Все в этом мире твердо убеждены, что нашаконечная цель — удовольствие, и спор идет лишь о том, каким образомдостигнуть его; противоположное мнение было бы тотчас отвергнуто, ибо ктостал бы слушать человека, утверждающего, что цель наших усилий — нашибедствия и страдания?

Разногласия между философскими школами в этом случае — чисто словесные.Transcurramus sollertissimas nugas [3]. Здесь больше упрямства и препирательствапо мелочам, чем подобало бы людям такого возвышенного призвания. Впрочем,кого бы ни взялся изображать человек, он всегда играет вместе с тем и себясамого. Что бы ни говорили, но даже в самой добродетели конечная цель —наслаждение. Мне нравится дразнить этим словом слух тех, кому оно очень непо душе. И когда оно действительно обозначает высшую степень удовольствия иполнейшую удовлетворенность, подобное наслаждение в большей мере зависит отдобродетели, чем от чего-либо иного. Становясь более живым, острым, сильными мужественным, такое наслаждение делается от этого лишь более сладостным. Инам следовало бы скорее обозначать его более мягким, более милым иестественным словом «удовольствие», нежели словом «вожделение», как егочасто именуют. Что до этого более низменного наслаждения, то если оно вообщезаслуживает этого прекрасного названия, то разве что в порядкесоперничества, а не по праву. Я нахожу, что этот вид наслаждения еще более,чем добродетель, сопряжен с неприятностями и лишениями всякого рода. Малотого, что оно мимолетно, зыбко и преходяще, ему также присущи и свои бдения,и свои посты, и свои тяготы, и пот, и кровь; сверх того, с ним сопряженыособые, крайне мучительные и самые разнообразные страдания, а затем —пресыщение, до такой степени тягостное, что его можно приравнять кнаказанию. Мы глубоко заблуждаемся, считая, что эти трудности и помехиобостряют также наслаждение и придают ему особую пряность, подобно тому какэто происходит в природе, где противоположности, сталкиваясь, вливают друг вдруга новую жизнь; но в не меньшее заблуждение мы впадаем, когда, переходя кдобродетели, говорим, что сопряженные с нею трудности и невзгоды превращаютее в бремя для нас, делают чем-то бесконечно суровым и недоступным, ибо тутгораздо больше, чем в сравнении с вышеназванным наслаждением, ониоблагораживают, обостряют и усиливают божественное и совершенноеудовольствие, которое добродетель дарует нам. Поистине недостоин общения сдобродетелью тот, кто кладет на чаши весов жертвы, которых она от настребует, и приносимые ею плоды, сравнивая их вес; такой человек непредставляет себе ни благодеяний добродетели, ни всей ее прелести. Если ктоутверждает, что достижение добродетели — дело мучительное и трудное и чтолишь обладание ею приятно, это все равно как если бы он говорил, что онавсегда неприятна. Разве есть у человека такие средства, с помощью которыхкто-нибудь хоть однажды достиг полного обладания ею? Наиболее совершенныесреди нас почитали себя счастливыми и тогда, когда им выпадала возможностьдобиваться ее, хоть немного приблизиться к ней, без надежды обладатькогда-нибудь ею. Но говорящие так ошибаются: ведь погоня за всеми известныминам удовольствиями сама по себе вызывает в нас приятное чувство. Самостремление порождает в нас желанный образ, а ведь в нем содержится добраядоля того, к чему должны привести наши действия, и представление о вещиедино с ее образом по своей сущности. Блаженство и счастье, которымисветится добродетель, заливают ярким сиянием все имеющее к ней отношение,начиная с преддверия и кончая последним ее пределом. И одно из главнейшихблагодеяний ее — презрение к смерти; оно придает нашей жизни спокойствие ибезмятежность, оно позволяет вкушать ее чистые и мирные радости; когда жеэтого нет — отравлены и все прочие наслаждения.

Вот почему все философские учения встречаются и сходятся в этой точке.И хотя они в один голос предписывают нам презирать страдания, нищету идругие невзгоды, которым подвержена жизнь человека, все же не это должнобыть первейшей нашей заботою, как потому, что эти невзгоды не столь уженеизбежны (большая часть людей проживает жизнь, не испытав нищеты, анекоторые — даже не зная, что такое физическое страдание и болезни, каков,например, музыкант Ксенофил, умерший в возрасте ста шести лет ипользовавшийся до самой смерти прекрасным здоровьем [4]), так и потому, что, нахудой конец, когда мы того пожелаем, можно прибегнуть к помощи смерти,которая положит предел нашему земному существованию и прекратит нашимытарства. Но что касается смерти, то она неизбежна:

Omnes eodem cogimur, omnium
Versatur urna, serius ocius
Sors exitura et nos in aeternum
Exitium impositura cymbae. [5]

Из чего следует, что если она внушает нам страх, то это является вечнымисточником наших мучений, облегчить которые невозможно. Она подкрадывается кнам отовсюду. Мы можем, сколько угодно, оборачиваться во все стороны, как мыделаем это в подозрительных местах: quae quasi saxum Tantalo semperimpendet. [6] Нашипарламенты нередко отсылают преступников для исполнения над ними смертногоприговора в то самое место, где совершено преступление. Заходите с ними подороге в роскошнейшие дома, угощайте их там изысканнейшими яствами инапитками,

            non Siculae dapes
Dulcem elaborabunt saporem,
Non avium cytharaeque cantus
Somnum reducent; [7]

думаете ли вы, что они смогут испытать от этого удовольствие и чтоконечная цель их путешествия, которая у них всегда перед глазами, не отобьету них вкуса ко всей этой роскоши, и та не поблекнет для них?

Audit iter, numeratque dies, spatioque viarum
Metitur vitam, torquetur peste futura. [8]

Конечная точка нашего жизненного пути — это смерть, предел нашихстремлений, и если она вселяет в нас ужас, то можно ли сделать хотя быодин-единственный шаг, не дрожа при этом, как в лихорадке? Лекарство,применяемое невежественными людьми — вовсе не думать о ней. Но какаяживотная тупость нужна для того, чтобы обладать такой слепотой! Таким толькои взнуздывать осла с хвоста.

Qui capite ipse suo instituit vestigia retro, [9] —

и нет ничего удивительного, что подобные люди нередко попадаются взападню. Они страшатся назвать смерть по имени, и большинство из них припроизнесении кем-нибудь этого слова крестится так же, как при упоминаниидьявола. И так как в завещании необходимо упомянуть смерть, то не ждите,чтобы они подумали о его составлении прежде, чем врач произнесет над нимисвой последний приговор; и одному богу известно, в каком состоянии находятсяих умственные способности, когда, терзаемые смертными муками и страхом, онипринимаются, наконец, стряпать его.

Так как слог, обозначавший на языке римлян «смерть» [10], слишком резалих слух, и в его звучании им слышалось нечто зловещее, они научились либоизбегать его вовсе, либо заменять перифразами. Вместо того, чтобы сказать«он умер», они говорили «он перестал жить» или «он отжил свое». Посколькуздесь упоминается жизнь, хотя бы и завершившаяся, это приносило им известноеутешение. Мы заимствовали отсюда наше: «покойный господин имя рек». Прислучае, как говорится, слово дороже денег. Я родился между одиннадцатьючасами и полночью, в последний день февраля тысяча пятьсот тридцать третьегогода по нашему нынешнему летоисчислению, то есть, считая началом года январь [11]. Две недели тому назад закончился тридцать девятый год моей жизни, имне следует прожить, по крайней мере, еще столько же. Было быбезрассудством, однако, воздерживаться от мыслей о такой далекой, казалосьбы, вещи. В самом деле, и стар и млад одинаково сходят в могилу. Всякий неиначе уходит из жизни, как если бы он только что вступил в нее. Добавьтесюда, что нет столь дряхлого старца, который, памятуя о Мафусаиле [12], нерассчитывал бы прожить еще годиков двадцать. Но, жалкий глупец, — ибо что жеиное ты собой представляешь! — кто установил срок твоей жизни? Тыосновываешься на болтовне врачей. Присмотрись лучше к тому, что окружаеттебя, обратись к своему личному опыту. Если исходить из естественного ходавещей, то ты уже долгое время живешь благодаря особому благоволению неба. Тыпревысил обычный срок человеческой жизни. И дабы ты мог убедиться в этом,подсчитай, сколько твоих знакомых умерло ранее твоего возраста, и тыувидишь, что таких много больше, чем тех, кто дожил да твоих лет. Составь,кроме того, список украсивших свою жизнь славою, и я побьюсь об заклад, чтов нем окажется значительно больше умерших до тридцатипятилетнего возраста,чем перешедших этот порог. Разум и благочестие предписывают нам считатьобразцом человеческой жизни жизнь Христа; но она кончилась для него, когдаему было тридцать три года. Величайший среди людей, на этот раз просточеловек — я имею в виду Александра — умер в таком же возрасте.

И каких только уловок нет в распоряжении смерти, чтобы захватить насврасплох!

Quid quisque vitet, nunquam homini satis
Cautum est in horas. [13]

Я не стану говорить о лихорадках и воспалении легких. Но кто мог быподумать, что герцог Бретонский будет раздавлен в толпе, как это случилосьпри въезде папы Климента, моего соседа [14], в Лион? Не видали ли мы, какодин из королей наших был убит, принимая участие в общей забаве? [15] Иразве один из предков его не скончался, раненный вепрем? [16] Эсхил,которому было предсказано, что он погибнет раздавленный рухнувшей кровлей,мог сколько угодно принимать меры предосторожности; все они оказалисьбесполезными, ибо его поразил насмерть панцирь черепахи, выскользнувшей изкогтей уносившего ее орла. Такой-то умер, подавившись виноградной косточкой [17]; такой-то император погиб от царапины, которую причинил себе гребнем;Эмилий Лепид — споткнувшись о порог своей собственной комнаты, а Авфидий —ушибленный дверью, ведущей в зал заседаний совета. В объятиях женщинскончали свои дни: претор Корнелий Галл, Тигеллин, начальник городскойстражи в Риме, Лодовико, сын Гвидо Гонзаго, маркиза Мантуанского, а также —и эти примеры будут еще более горестными — Спевсипп, философ школы Платона,и один из пап. Бедняга Бебий, судья, предоставив недельный срок одной изтяжущихся сторон, тут же испустил дух, ибо срок, предоставленный ему, самомуистек. Скоропостижно скончался и Гай Юлий, врач; в тот момент, когда онсмазывал глаза одному из больных, смерть смежила ему его собственные. Да исреди моих родных бывали тому примеры: мой брат, капитан Сен-Мартен,двадцатитрехлетний молодой человек, уже успевший, однако, проявить своинезаурядные способности, как-то во время игры был сильно ушиблен мячом,причем удар, пришедшийся немного выше правого уха, не причинил раны и неоставил после себя даже кровоподтека. Получив удар, брат мой не прилег идаже не присел, но через пять или шесть часов скончался от апоплексии,причиненной этим ушибом. Наблюдая столь частые и столь обыденные примерыэтого рода, можем ли мы отделаться от мысли о смерти и не испытывать всегдаи всюду ощущения, будто она уже держит нас за ворот.

Но не все ли равно, скажете вы, каким образом это с нами произойдет?Лишь бы не мучиться! Я держусь такого же мнения, и какой бы мне нипредставился способ укрыться от сыплющихся ударов, будь то даже под шкуройтеленка, я не таков, чтобы отказаться от этого. Меня устраивает решительновсе, лишь бы мне было покойно. И я изберу для себя наилучшую долю из всех,какие мне будут предоставлены, сколь бы она ни была, на ваш взгляд, малопочетной и скромной:

                    praetulerim delirus inersque videri
Dum mea delectent mala me, vel denique fallant,
Quam sapere et ringi [18]

Но было бы настоящим безумием питать надежды, что таким путем можноперейти в иной мир. Люди снуют взад и вперед, топчутся на одном месте,пляшут, а смерти нет и в помине. Все хорошо, все как нельзя лучше. Но еслиона нагрянет, — к ним ли самим или к их женам, детям, друзьям, захватив ихврасплох, беззащитными, — какие мучения, какие вопли, какая ярость и какоеотчаянье сразу овладевают ими! Видели ли вы кого-нибудь таким жеподавленным, настолько же изменившимся, настолько смятенным? Следовало быпоразмыслить об этих вещах заранее. А такая животная беззаботность, — еслитолько она возможна у сколько-нибудь мыслящего человека (по-моему, онасовершенно невозможна) — заставляет нас слишком дорогою ценой покупать ееблага. Если бы смерть была подобна врагу, от которого можно убежать, япосоветовал бы воспользоваться этим оружием трусов. Но так как от нееускользнуть невозможно, ибо она одинаково настигает беглеца, будь он плутили честный человек,

Nempe et fugacem persequitur virum,
Nec parcit imbellis iuventae
Poplitibus, timidoque tergo, [19]

и так как даже наилучшая броня от нее не обережет,

Ille licet ferro cautus se condat et aere,
Mors tamen inclusum protrahet inde caput, [20]

давайте научимся встречать ее грудью и вступать с нею в единоборство.И, чтобы отнять у нее главный козырь, изберем путь, прямо противоположныйобычному. Лишим ее загадочности, присмотримся к ней, приучимся к ней,размышляя о ней чаще, нежели о чем-либо другом. Будемте всюду и всегдавызывать в себе ее образ и притом во всех возможных ее обличиях. Если поднами споткнется конь, если с крыши упадет черепица, если мы наколемся обулавку, будем повторять себе всякий раз: «А что, если это и есть самасмерть?» Благодаря этому мы окрепнем, сделаемся более стойкими. Посредипразднества, в разгар веселья пусть неизменно звучит в наших ушах все тот жеприпев, напоминающий о нашем уделе; не будем позволять удовольствиямзахватывать нас настолько, чтобы время от времени у нас не мелькала мысль:как наша веселость непрочна, будучи постоянно мишенью для смерти, и какимтолько нежданным ударам ни подвержена наша жизнь! Так поступали египтяне, укоторых был обычай вносить в торжественную залу, наряду с самыми лучшимияствами и напитками, мумию какого-нибудь покойника, чтобы она служиланапоминанием для пирующих.

Omnem crede diem tibi diluxisse supremum.
Grata superveniet, quae non sperabitur hora. [21]

Неизвестно, где поджидает нас смерть; так будем же ожидать ее всюду.Размышлять о смерти — значит размышлять о свободе. Кто научился умирать, тотразучился быть рабом. Готовность умереть избавляет нас от всякого подчиненияи принуждения. И нет в жизни зла для того, кто постиг, что потерять жизнь —не зло. Когда к Павлу Эмилию явился посланец от несчастного царямакедонского, его пленника, передавший просьбу последнего не принуждать егоидти за триумфальною колесницей, тот ответил: «Пусть обратится с этойпросьбой к себе самому».

По правде сказать, в любом деле одним уменьем и стараньем, если не даноеще кое-что от природы, многого не возьмешь. Я по натуре своей немеланхолик, но склонен к мечтательности. И ничто никогда не занимало моеговоображения в большей мере, чем образы смерти. Даже в наиболеелегкомысленную пору моей жизни —

Iucundum cum aetas florida ver ageret, [22]

когда я жил среди женщин и забав, иной, бывало, думал, что я терзаюсьмуками ревности или разбитой надеждой, тогда как в действительности моимысли были поглощены каким-нибудь знакомым, умершим на днях от горячки,которую он подхватил, возвращаясь с такого же празднества, с душой, полноюнеги, любви и еще не остывшего возбуждения, совсем как это бывает со мною, ив ушах у меня неотвязно звучало:

Iam fuerit, nec post unquam revocare licebit. [23]

Эти раздумья не избороздили мне морщинами лба больше, чем всеостальные. Впрочем, не бывает, конечно, чтобы подобные образы при первомсвоем появлении не причиняли нам боли. Но возвращаясь к ним все снова иснова, можно в конце концов, освоиться с ними. В противном случае — так былобы, по крайней мере, со мной — я жил бы в непрестанном страхе волнений, ибоникто никогда не доверял своей жизни меньше моего, никто меньше моего нерассчитывал на ее длительность. И превосходное здоровье, которым янаслаждаюсь посейчас и которое нарушалось весьма редко, нисколько не можетукрепить моих надежд на этот счет, ни болезни — ничего в них убавить. Меняпостоянно преследует ощущение, будто я все время ускользаю от смерти. И ябез конца нашептываю себе: «Что возможно в любой день, то возможно такжесегодня». И впрямь, опасности и случайности почти или — правильнее сказать —нисколько не приближают нас к вашей последней черте; и если мы представимсебе, что, кроме такого-то несчастья, которое угрожает нам, по-видимому,всех больше, над нашей головой нависли миллионы других, мы поймем, чтосмерть действительно всегда рядом с нами, — и тогда, когда мы веселы, икогда горим в лихорадке, и когда мы на море, и когда у себя дома, и когда всражении, и когда отдыхаем. Nemo altero fragilior est: nemo in crastinum suicertior. [24] Мне всегда кажется, что до приходасмерти я так и не успею закончить то дело, которое должен выполнить, хотя быдля его завершения требовалось не более часа. Один мой знакомый, перебираякак-то мои бумаги, нашел среди них заметку по поводу некоей вещи, которую,согласно моему желанию, надлежало сделать после моей кончины. Я рассказалему, как обстояло дело: находясь на расстоянии какого-нибудь лье от дома,вполне здоровый и бодрый, я поторопился записать свою волю, так как не былуверен, что успею добраться к себе. Вынашивая в себе мысли такого рода ивбивая их себе в голову, я всегда подготовлен к тому, что это можетслучиться со мной в любое мгновенье. И как бы внезапно ни пришла ко мнесмерть, в ее приходе не будет для меня ничего нового.

Нужно, чтобы сапоги были всегда на тебе, нужно, насколько это зависитот нас, быть постоянно готовыми к походу, и в особенности остерегаться, какбы в час выступления мы не оказались во власти других забот, кроме о себе.

Quid brevi fortes iaculamur aevo
Multa? [25]

Ведь забот у нас и без того предостаточно. Один сетует не столько дажена самую смерть, сколько на то, что она помешает ему закончить с блестящимуспехом начатое дело; другой — что приходится переселяться на тот свет, неспев устроить замужество дочери или проследить за образованием детей; этотоплакивает разлуку с женой, тот — с сыном, так как в них была отрада всейего жизни.

Что до меня, то я, благодарение богу, готов убраться отсюда, когда емубудет угодно, не печалуясь ни о чем, кроме самой жизни, если уход из неебудет для меня тягостен. Я свободен от всяких пут; я наполовину ужераспрощался со всеми, кроме себя самого. Никогда еще не было человека,который был бы так основательно подготовлен к тому, чтобы уйти из этогомира, человека, который отрешился бы от него так окончательно, как, надеюсь,это удалось сделать мне.

Miser, о miser, aiunt, omnia ademit
Una dies infesta mihi tot praemia vitae. [26]

А вот слова, подходящие для любителя строиться:

Manent opera interrupta, minaeque
Murorum ingentes. [27]

Не стоит, однако, в чем бы то ни было загадывать так далеко вперед или,во всяком случае, проникаться столь великою скорбью из-за того, что тебе неудастся увидеть завершение начатого тобой. Мы рождаемся для деятельности:

Cum moriar, medium solvar et inter opus. [28]

Я хочу, чтобы люди действовали, чтобы они как можно лучше выполнялиналагаемые на них жизнью обязанности, чтобы смерть застигла меня за посадкойкапусты, но я желаю сохранить полное равнодушие и к ней, и, тем более, кмоему не до конца возделанному огороду. Мне довелось видеть одно умирающего,который уже перед самой кончиной не переставал выражать сожаление, что злаясудьба оборвала нить составляемой им истории на пятнадцатом или шестнадцатомиз наших королей.

Illud in his rebus nec addunt, noc tibi earum
Iam desiderium rerum super insidet una. [29]

Нужно избавиться от этих малодушных и гибельных настроений. И подобнотому, как наши кладбища расположены возле церквей или в наиболее посещаемыхместах города, дабы приучить, как сказал Ликург, детей, женщин ипростолюдинов не пугаться при виде покойников, а также, чтобы человеческиеостанки, могилы и похороны, наблюдаемые нами изо дня в день, постояннонапоминали об ожидающей нас судьбе,

Quin etiam exhilarare viris convivia caede
Mos olim, et miscere epulis spectacula dira
Certantum ferro, saepe et super ipsa cadentum
Pocula respersis non parco sanguine mensis; [30]

подобно также тому, как египтяне, по окончании пира, показывалиприсутствующим огромное изображение смерти, причем державший его восклицал:«Пей и возвеселись сердцем, ибо, когда умрешь, ты будешь таким же», так и яприучал себя не только думать о смерти, но и говорить о ней всегда и везде.И нет ничего, что в большей мере привлекало б меня, чем рассказы о смертитакого-то или такого-то; что они говорили при этом, каковы были их лица, какони держали себя; это же относится и к историческим сочинениям, в которых яособенно внимательно изучая места, где говорится о том же. Это видно хотя быуже из обилия приводимых мною примеров и из того необычайного пристрастия,какое я питаю к подобным вещам. Если бы я был сочинителем книг, я составилбы сборник с описанием различных смертей, снабдив его комментариями. Ктоучит людей умирать, тот учит их жить.

Дикеарх [31] составил подобную книгу, дав ей соответствующее название,но он руководствовался иною, и притом менее полезной целью.

Мне скажут, пожалуй, что действительность много ужаснее нашихпредставлений о ней и что нет настолько искусного фехтовальщика, который несмутился бы духом, когда дело дойдет до этого. Пусть себе говорят, авсе-таки размышлять о смерти наперед — это, без сомнения, вещь полезная. Ипотом, разве это безделица — идти до последней черты без страха и трепета? Ибольше того: сама природа спешит нам на помощь и ободряет нас. Если смерть —быстрая и насильственная, у нас нет времени исполниться страхом пред нею;если же она не такова, то, насколько я мог заметить, втягиваясь понемногу вболезнь, я вместе с тем начинаю естественно проникаться известнымпренебрежением к жизни. Я нахожу, что обрести решимость умереть, когда яздоров, гораздо труднее, чем тогда, когда меня треплет лихорадка. Посколькурадости жизни не влекут меня больше с такою силою, как прежде, ибо яперестаю пользоваться ими и получать от них удовольствие, — я смотрю и насмерть менее испуганными глазами. Это вселяет в меня надежду, что чем дальшеотойду я от жизни и чем ближе подойду к смерти, тем легче мне будетсвыкнуться с мыслью, что одна неизбежно сменит другую. Убедившись на многихпримерах в справедливости замечания Цезаря, утверждавшего, что издалека вещикажутся нам нередко значительно большими, чем вблизи, я подобным образомобнаружил, что, будучи совершенно здоровым, я гораздо больше боялсяболезней, чем тогда, когда они давали знать о себе: бодрость, радость жизнии ощущение собственного здоровья заставляют меня представлять себепротивоположное состояние настолько отличным от того, в котором я пребываю,что я намного преувеличиваю в своем воображении неприятности, доставляемыеболезнями, и считаю их более тягостными, чем оказывается в действительности,когда они настигают меня. Надеюсь, что и со смертью дело будет обстоять неиначе.

Рассмотрим теперь, как поступает природа, чтобы лишить нас возможностиощущать, несмотря на непрерывные перемены к худшему и постепенное увядание,которое все мы претерпеваем, и эти наши потери и наше постепенноеразрушение. Что остается у старика из сил его юности, от его былой жизни?

Heu senibus vitae portio quanta manet. [32]

Когда один из телохранителей Цезаря, старый и изнуренный, встретив егона улице, подошел к нему и попросил от пустить его умирать, Цезарь, увидев,насколько он немощен, довольно остроумно ответил: «Так ты, оказывается,мнишь себя живым?» Я не думаю, что мы могли бы снести подобное превращение,если бы оно сваливалось на нас совершенно внезапно. Но жизнь ведет нас заруку по отлогому, почти неприметному склону, потихоньку до полегоньку, покане ввергнет в это жалкое состояние, заставив исподволь свыкнуться с ним. Вотпочему мы не ощущаем никаких потрясений, когда наступает смерть нашеймолодости, которая, право же, по своей сущности гораздо более жестока,нежели кончина еле теплящейся жизни, или же кончина нашей старости. Ведьпрыжок от бытия-прозябания к небытию менее тягостен, чем от бытия-радости ипроцветания к бытию — скорби и муке.

Скрюченное и согбенное тело не в состоянии выдержать тяжелую ношу; тоже и с нашей душой: ее нужно выпрямить и поднять, чтобы ей было под силуединоборство с таким противником. Ибо если невозможно, чтобы она пребываласпокойной, трепеща перед ним, то, избавившись от него, она приобретает правохвалиться, — хотя это, можно сказать, почти превосходит человеческиевозможности, — что в ней не осталось более места для тревоги, терзаний,страха или даже самого легкого огорчения.

            Non vultus instantis tyranni
                    Mente quatit solida, neque Auster
Dux inquieti turbidus Adriae,
Nec fulminantis magna Iovis manus. [33]

Она сделалась госпожой своих страстей и желаний; она властвует наднуждой, унижением, нищетой и всеми прочими превратностями судьбы. Такдавайте же, каждый в меру своих возможностей, добиваться столь важногопреимущества! Вот где подлинная я ничем не стесняемая свобода, дающая намвозможность презирать насилие и произвол, и смеяться над тюрьмами в оковами:

                                                in manicia, et
Compedibus, saevo te sub custode tenebo.
Ipse deus simul atque volam, me solvet: opinor
Hoc sentit, moriar. Mors ultima linea rerum est. [34]

Ничто не влекло людей к нашей религии более, чем заложенное в нейпрезрение к жизни. И не только голос разума призывает нас к этому, говоря:стоит ля бояться потерять нечто такое, потеря чего уже не сможет вызвать внас сожаления? — но и такое соображение: раз нам угрожают столь многие видысмерти, не тягостнее ли страшиться их всех, чем претерпеть какой-либо один?И раз смерть неизбежна, не все ли равно, когда она явится? Тому, кто сказалСократу: «Тридцать тиранов осудили тебя на смерть», последний ответил: «А ихосудила на смерть природа» [35].

Какая бессмыслица огорчаться из-за перехода туда, где мы избавимся откаких бы то ни было огорчений!

Подобно тому как наше рождение принесло для нас рождение всегоокружающего, так и смерть наша будет смертью всего окружающего. Поэтомустоль же нелепо оплакивать, что через сотню лет нас не будет в живых, както, что мы не жили за сто лет перед этим. Смерть одного есть начало жизнидругого. Точно так же плакали мы, таких же усилий стоило нам вступить в этужизнь, и так же, вступая в нее, срывали мы с себя свою прежнюю оболочку.

Не может быть тягостным то, что происходит один-единственный раз. Имеетли смысл трепетать столь долгое время перед столь быстротечною вещью? Долголи жить, мало ли жить, не все ли равно, раз и то и другое кончается смертью?Ибо для того, что больше не существует, нет ни долгого ни короткого.Аристотель рассказывает, что на реке Гипанис обитают крошечные насекомые,живущие не дольше одного дня. Те из них, которые умирают в восемь часовутра, умирают совсем юными; умирающие в пять часов вечера умирают впреклонном возрасте. Кто же из нас не рассмеялся бы, если б при нем назвалитех и других счастливыми или несчастными, учитывая срок их жизни? Почти тоже и с нашим веком, если мы сравним его с вечностью или с продолжительностьюсуществования гор, рек, небесных светил, деревьев и даже некоторых животных [36].

Впрочем , природа не дает нам зажиться. Она говорит: «Уходите из этогомира так же, как вы вступили в него. Такой же переход, какой некогдабесстрастно и безболезненно совершили вы от смерти к жизни, совершите теперьот жизни к смерти. Ваша смерть есть одно из звеньев управляющего вселеннойпорядка; она звено мировой жизни:

        inter se mortales mutua vivunt
Et quasi cursores vitai lampada tradunt. [37]

Неужели ради вас стану я нарушать эту дивную связь вещей? Раз смерть —обязательное условие вашего возникновения, неотъемлемая часть вас самих, тозначит, вы стремитесь бежать от самих себя. Ваше бытие, которым вынаслаждаетесь, одной своей половиной принадлежит жизни, другой — смерти. Вдень своего рождения вы в такой же мере начинаете жить, как умирать:

Prima, quae vitam dedit, hora, carpsit. [38]

Nascentes morimur, finisque ab origine pendet. [39]

Всякое прожитое вами мгновение вы похищаете у жизни; оно прожито вамиза ее счет. Непрерывное занятие всей вашей жизни — это взращивать смерть.Пребывая в жизни, вы пребываете в смерти, ибо смерть отстанет от вас нераньше, чем вы покинете жизнь.

Или, если угодно, вы становитесь мертвыми, прожив свою жизнь, нопроживете вы ее, умирая: смерть, разумеется, несравненно сильнее поражаетумирающего, нежели мертвого, гораздо острее и глубже.

Если вы познали радости в жизни, вы успели насытиться ими; так уходитеже с удовлетворением в сердце:

Cur non ut plenus vitae conviva recedis? [40]

Если же вы не сумели ею воспользоваться, если она поскупилась для вас,что вам до того, что вы потеряли ее, на что она вам?

                      Cur amplius addere quaeris
Rursum quod pereat male, et ingratum occidat omne? [41]

Жизнь сама по себе — ни благо, ни зло: она вместилище и блага и зла,смотря по тому, во что вы сами превратили ее. И если вы прожилиодин-единственный день, вы видели уже все. Каждый день таков же, как всепрочие дни. Нет ни другого света, ни другой тьмы. Это солнце, эта луна, этизвезды, это устройство вселенной — все это то же, от чего вкусили пращурываши и что взрастит ваших потомков:

Non alium videre: patres aliumve nepotes
Aspicient. [42]

И, на худой конец, все акты моей комедии, при всем разнообразии их,протекают в течение одного года. Если вы присматривались к хороводу четырехвремен года, вы не могли не заметить, что они обнимают собою все возрастымира: детство, юность, зрелость и старость. По истечении года делать емубольше нечего. И ему остается только начать все сначала. И так будет всегда:

versamur ibidem, atque insumus usque
Atque in se sua per vestigia volvitur annus. [43]

Или вы воображаете, что я стану для вас создавать какие-то новыеразвлечения?

Nam tibi praeterea quod machiner, inveniamque
Quod placeat, nihil est, eadem sunt omnia semper. [44]

Освободите место другим, как другие освободили его для вас. Равенствоесть первый шаг к справедливости. Кто может жаловаться на то, что онобречен, если все другие тоже обречены? Сколько бы вы ни жили, вам несократить того срока, в течение которого вы пребудете мертвыми. Все усилияздесь бесцельны: вы будете пребывать в том состоянии, которое внушает вамтакой ужас, столько же времени, как если бы вы умерли на руках кормилицы:

licet, quod vis, vivendo vincere saecla,
Mors aeterna tamen nihilominus illa manebit. [45]

И я поведу вас туда, где вы не будете испытывать никаких огорчений:

In vera nescis nullum fore morte alium te,
Qui possit vivus tibi lugere peremptum.
Stansque iacentem. [46]

И не будете желать жизни, о которой так сожалеете:

Nec sibi enim quisquam tum se vitamque requirit,
Nec desiderium nostri nos afficit ullum. [47]

Страху смерти подобает быть ничтожнее, чем ничто, если существуетчто-нибудь ничтожнее, чем это последнее:

            multo mortem minus ad nos esse putandum
Si minus esse potest quam quod nihil esse videmus. [48]

Что вам до нее — и когда вы умерли, и когда живы? Когда живы — потому,что вы существуете; когда умерли — потому, что вас больше не существует.

Никто не умирает прежде своего часа. То время, что останется после вас,не более ваше, чем то, что протекало до вашего рождения; и ваше дело тут —сторона:

Respice enim quam nil ad nos ante acta vetustas
Temporis aeterni fuerit. [49]

Где бы ни окончилась ваша жизнь, там ей и конец. Мера жизни не в еедлительности, а в том, как вы использовали ее: иной прожил долго, да пожилмало, не мешкайте, пока пребываете здесь. Ваша воля, а не количествопрожитых лет определяет продолжительность вашей жизни. Неужели вы думали,что никогда так и не доберетесь туда, куда идете, не останавливаясь? Да естьли такая дорога, у которой не было бы конца? И если вы можете найти утешениев доброй компании то не идет ли весь мир той же стязею, что вы?

Omnia te vita perfuncta sequentur. [50]

Не начинает ли шататься все вокруг вас, едва пошатнетесь вы сами?Существует ли что-нибудь, что не старилось бы вместе с вами? Тысячи людей,тысячи животных, тысячи других существ умирают в то же мгновение, что и вы:

Nam nox nulla diem, neque noctem aurora secuta est,
Quae non audierit mistos vagitibus aegris
Ploratus, mortis comites et funeris atri. [51]

Что пользы пятиться перед тем, от чего вам все равно не уйти? Вы виделимногих, кто умер в самое время, ибо избавился, благодаря этому, от великихнесчастий. Но видели ли вы хоть кого-нибудь, кому бы смерть причинила их? Неочень-то умно осуждать то, что не испытано вами, ни на себе, ни на другом.Почему же ты жалуешься и на меня и на свою участь? Разве мы несправедливы ктебе? Кому же надлежит управлять: нам ли тобою или тебе нами? Еще дозавершения сроков твоих, жизнь твоя уже завершилась. Маленький человечектакой же цельный человек, как и большой.

Ни людей, ни жизнь человеческую не измерить локтями. Хирон отверг длясебя бессмертие, узнав от Сатурна, своего отца, бога бесконечного времени,каковы свойства этого бессмертия [52]. Вдумайтесь хорошенько в то, чтоназывают вечной жизнью, и вы поймете, насколько она была бы для человекаболее тягостной и нестерпимой, чем та, что я даровала ему. Если бы у вас небыло смерти, вы без конца осыпали б меня проклятиями за то, что я вас лишилаее. Я сознательно подмешала к ней чуточку горечи, дабы, принимая во вниманиедоступность ее, воспрепятствовать вам слишком жадно и безрассудноустремляться навстречу ей. Чтобы привить вам ту умеренность, которой я отвас требую, а именно, чтобы вы не отвращались от жизни и вместе с тем небежали от смерти, я сделала и ту и другую наполовину сладостными инаполовину скорбными.

Я внушила Фалесу, первому из ваших мудрецов, ту мысль, что жить иумирать — это одно и то же. И когда кто-то спросил его, почему же, в такомслучае, он все-таки не умирает, он весьма мудро ответил: «Именно потому, чтоэто одно и то же.

Вода, земля, воздух, огонь и другое, из чего сложено мое здание, суть втакой же мере орудия твоей жизни, как и орудия твоей смерти. К чемустрашиться тебе последнего дня? Он лишь в такой же мере способствует твоейсмерти, как и все прочие. Последний шаг не есть причина усталости, он лишьдает ее почувствовать. Все дни твоей жизни ведут тебя к смерти; последнийтолько подводит к ней».

Таковы благие наставления нашей родительницы-природы. Я частозадумывался над тем, почему смерть на войне — все равно, касается ли это нассамих или кого-либо иного, — кажется нам несравненно менее страшной, чем усебя дома; в противном случае, армия состояла бы из одних плакс да врачей; иеще: почему, несмотря на то, что смерть везде и всюду все та же, крестьяне илюди низкого звания относятся к ней много проще, чем все остальные? Яполагаю, что тут дело в печальных лицах и устрашающей обстановке, средикоторых мы ее видим и которые порождают в нас страх еще больший, чем самасмерть. Какая новая, совсем необычная картина: стоны и рыдания матери, жены,детей, растерянные и смущенные посетители, услуги многочисленной челяди, ихзаплаканные и бледные лица, комната, в которую не допускается дневной свет,зажженные свечи, врачи и священники у вашего изголовья! Короче говоря,вокруг нас ничего, кроме испуга и ужаса. Мы уже заживо облачены в саван ипреданы погребению. Дети боятся своих новых приятелей, когда видят их вмаске, — то же происходит и с нами. Нужно сорвать эту маску как с вещей,так, тем более, с человека, и когда она будет сорвана, мы обнаружим под нейту же самую смерть, которую незадолго перед этим наш старый камердинер илислужанка претерпели без всякого страха. Благостна смерть, не давшая временидля этих пышных приготовлений.

Fortis imaginatio generat casum, [*] — говорят ученые.

Я один из тех, на кого воображение действует с исключительной силой.Всякий более или менее поддается ему, но некоторых оно совершенно одолевает.Его натиск подавляет меня. Вот почему я норовлю ускользнуть от него, но неСопротивляюсь ему. Я хотел бы видеть вокруг себя лишь здоровые и веселыелица. Если кто-нибудь страдает в моем присутствии, я сам начинаю испытыватьфизические страдания, и мои ощущения часто вытесняются ощущениями других.Если кто-нибудь поблизости закашляется, у меня стесняется грудь и першит вгорле. Я менее охотно навещаю больных, в которых принимаю участие, чем тех,к кому меньше привязан и к кому испытываю меньшее уважение. Я перенимаюнаблюдаемую болезнь и испытываю ее на себе. И я не нахожу удивительным, чтовоображение причиняет горячку и даже смерть тем, кто дает ему волю ипоощряет его. Симон Тома был великим врачом своего времени. Помню, какоднажды, встретив меня у одного из своих больных, богатого старика, больногочахоткой, он, толкуя о способах вернуть ему здоровье, сказал, между прочим,что один из них — это сделать для меня привлекательным пребывание в егообществе, ибо, направляя свой взор на мое свежее молодое лицо, а мысли нажизнерадостность и здоровье, источаемые моей юностью в таком изобилии, атакже заполняя свои чувства цветением моей жизни, он сможет улучшить своесостояние. Он забыл только прибавить, что из-за этого может ухудшиться моесобственное здоровье. Вибий Галл настолько хорошо научился проникатьсясущностью и проявлениями безумия, что, можно сказать, вывихнул свой ум иникогда уже не мог вправить его; он мог бы с достаточным основаниемпохваляться, что стал безумным от мудрости [1]. Встречаются и такие, которыетрепеща перед рукой палача, как бы упреждают ее, — и вот тот, когоразвязывают на эшафоте, чтобы прочитать ему указ о помиловании, — покойник,сраженный своим собственным воображением. Мы покрываемся потом, дрожим,краснеем, бледнеем, потрясаемые своими фантазиями, и, зарывшись в перину,изнемогаем от их натиска; случается, что иные даже умирают от этого. Ипылкая молодежь иной раз так разгорячится, уснув в полном одеянии, что восне получает удовлетворение своих любовных желаний:

Ut, quasi transactis saepe omnibus rebus, profundant
Fluminis ingentes fluctus vestemque cruentent. [2]

И хотя никому кому не внове, что в течение ночи могут вырасти рога утого, кто, ложась, не имел их в помине, все же происшедшее с Циппом [3],царем италийским, особенно примечательно; последний, следя весь день снеослабным вниманием за боем быков и видя ночь напролет в своих сновиденияхбычью голову с большими рогами, кончил тем, что вырастил их на своем лбуодной силою воображения. Страсть одарила одного из сыновей Креза [4]голосом, в котором ему отказала природа; а Антиох схватил горячку,потрясенный красотой Стратоники, слишком сильно подействовавшей на его душу [5]. Плиний рассказывает, что ему довелось видеть некоего Луция Коссиция —женщину, превратившуюся в день своей свадьбы в мужчину. Понтано [6] и другиесообщают о превращениях такого же рода, имевших место в Италии и впоследующие века. И благодаря не знающему преград желанию, а также желаниюматери,

Vota puer solvit, quae femina vovеrat Iphis. [7]

Проезжая через Витри Ле-Франсе, я имел возможность увидеть тамчеловека, которому епископ Суассонский дал на конфирмации имя Жермен; этогомолодого человека все местные жители знали и видели девушкой, носившей додвадцатидвухлетнего возраста имя Мария. В то время, о котором я вспоминаю,этот Жермен был с большой бородой, стар и не был женат. Мужские органы,согласно его рассказу, возникли у него в тот момент, когда он сделал усилие,чтобы прыгнуть дальше. И теперь еще между местными девушками распространенапесня, в которой они предостерегают друг дружку от непомерных прыжков, дабыне сделаться юношами, как это случилось в Марией-Жерменом. Нет никакого чудав том, что такие случае происходят довольно часто. Если воображение в силахтворить подобные вещи, то, постоянно прикованное к одному и тому жепредмету, оно предпочитает порою, вместо того, чтобы возвращаться все сноваи снова к тем же мыслям и тем же жгучим желаниям, одарять девиц навсегдаэтой мужской принадлежностью.

Некоторые приписывают рубцы короля Дагобера и святого Франциска [8]также силе их воображения. Говорят, что иной раз оно бывает способноподнимать тела и переносить их с места на место. А Цельс [9] — тотрассказывает о жреце, доводившем свою душу до такого экстаза, что тело егона долгое время делалось бездыханным и теряло чувствительность. СвятойАвгустин называет другого, которому достаточно было услышать чей-нибудь плачили стон, как он сейчас же впадал в обморок, и настолько глубокий, чтосколько бы ни кричали ему в самое ухо и вопили и щипали его и дажеподпаливали, ничто не помогало, пока он не приходил, наконец, в сознание; онговорил, что в таких случаях ему слышатся какие-то голоса, но как быоткуда-то издалека и только теперь, опомнившись, он замечал свои синяки иожоги. А что это не было упорным притворством и что он не скрывалпросто-напросто свои ощущения, доказывается тем, что, пока длился обморок,он не дышал и у него не было пульса [10].

Вполне вероятно, что вера в чудеса, видения, колдовство и иныенеобыкновенные вещи имеет своим источником главным образом воображение,воздействующее с особой силой на души людей простых и невежественных,поскольку они податливее других. Из них настолько вышибли способность здравосудить, воспользовавшись их легковерием, что им кажется, будто они видят то,чего на деле вовсе не видят.

Я держусь того мнения, что так называемое наведение порчи нановобрачных, которое столь многим людям причиняет большие неприятности и окотором в наше время столько толкуют, объясняется, в сущности, лишьдействием тревоги и страха. Мне доподлинно известно, что некто, за кого яготов поручиться, как за себя самого, в том, что его-то уж никак нельзязаподозрить в недостаточности подобного рода, равно как и в том, что он былво власти чар, услышав как-то от одного из своих приятелей о внезапнопостигшем того, и притом в самый неподходящий момент, полном бессилии,испытал, оказавшись в сходном положении, то же самое вследствие страха,вызванного в нем этим рассказом, поразившим его воображение. С тех пор с нимне раз случалась подобная вещь, ибо тягостное воспоминание о первой неудачесвязывало и угнетало его. В конце концов, он избавился от этого надуманногонедуга при помощи другой выдумки. А именно, признаваясь в своем недостатке ипредупреждая о нем, он облегчал свою душу, ибо сообщением о возможностинеудачи он как бы уменьшал степень своей ответственности, и она меньшетяготила его. После того, как он избавился от угнетавшего его сознания виныи почувствовал себя свободным вести себя так или иначе, его телесныеспособности перешли в свое натуральное состояние; первая же попытка егооказалась удачной, и он добился полного исцеления.

Ведь кто оказался способным к этому хоть один раз, тот и в дальнейшемсохранит эту способность, если только он и в самом деле не страдаетбессилием. Этой невзгоды следует опасаться лишь на первых порах, когда нашадуша сверх меры охвачена, с одной стороны, пылким желанием, с другой —робостью, и, особенно, если благоприятные обстоятельства застают насврасплох и требуют решительности и быстроты действий; тут уж, действительно,ничем не поможешь. Я знаю одного человека, которому помогло от этой беды егособственное тело, когда в последнем началось пресыщение и вследствие этогоослабление плотского желания; с годами он стал ощущать в себе меньшебессилия именно потому, что сделался менее сильным. Знаю я и другого,которому от того же помог один из друзей, убедивший его, будто он обладаетцелой батареей амулетов разного рода, способных противостоять всяким чарам.Но лучше я расскажу все по порядку. Некий граф из очень хорошего рода, скоторым я был в приятельских отношениях, женился на прелестной молодойженщине; поскольку за нею прежде упорно ухаживал некто, присутствовавший наторжестве, молодой супруг переполошил своими страхами и опасениями друзей и,в особенности, одну старую даму, свою родственницу, распоряжавшуюся насвадьбе и устроившую ее у себя в доме; эта дама, боявшаяся наваждений всглаза, поделилась своею тревогой со мной. Я попросил ее положиться во всемна меня. К счастью, в моей шкатулке оказалась золотая вещица с изображеннымина ней знаками Зодиака. Считалось, что, если ее приложить к черепному шву,она помогает от солнечного удара и головной боли, а дабы она могла тамдержаться, к ней была прикреплена лента, достаточно длинная, чтобы концы ееможно было завязывать под подбородком. Короче говоря, это такой же вздор,как и тот, о котором мы ведем речь. Этот необыкновенный подарок сделал мнеЖак Пеллетье [11]. Я вознамерился употребить его в дело и сказал графу, чтоего может постигнуть такая же неудача, как и многих других, ибо тутнаходится личности, готовые подстроить ему подобную неприятность. Но пустьон смело ложится в постель, так как я намерен оказать ему дружескую услугу ине пожалею для него чудесного средства, которым располагаю, при условии, чтоон даст мне слово сохранять относительно этого строжайшую тайну.Единственное, что потребуется от него, это чтобы ночью, когда мы понесем кнему в спальню свадебный ужин, он, буде дела его пойдут плохо, подал мнесоответствующий знак. Его настолько взволновали мои слова и он настолько палдухом, что не мог совладать с разыгравшимся воображением и подал условленныймежду нами знак. Тогда я сказал ему, чтобы он поднялся со своего ложа, какбы за тем, чтобы прогнать нас подальше, и, стащив с меня якобы в шуткушлафрок (мы были почти одного роста), надел его на себя, но только послетого, как выполнит мои предписания, а именно: когда мы выйдем из спальни,ему следует удалиться будто бы за малой нуждою и трижды прочитать тамтакие-то молитвы и трижды же проделать такие-то телодвижения; и чтобы онвсякий раз опоясывал себя при этом той лентою, которую я ему сунул в руку,прикладывая прикрепленную к ней медаль к определенному месту на пояснице,так, чтобы лицевая ее сторона находилась в таком-то и таком-то положении.Проделав это, он должен хорошенько закрепить ленту, чтобы она не развязаласьи не сдвинулась с места и лишь после всего этого он может, наконец, с полнойуверенностью в себе возвратиться к своим трудам. Но пусть он не забудет приэтом, сбросив с себя мой шлафрок, швырнуть его к себе на постель, так чтобыон накрыл их обоих. Эти церемонии и есть самое главное; они-то больше всегои действуют: наш ум не может представить себе, чтобы столь необыкновенныедействия не опирались на какие-нибудь тайные знания. Как раз их нелепость ипридает им такой вес и значение. Короче говоря, обнаружилось с очевидностью,что знаки на моем талисмане связаны больше с Венерой, чем с Солнцем, атакже, что они скорей поощряют, чем ограждают. На эту проделку толкнула менявнезапная и показавшаяся мне забавною прихоть моего воображения, в общемчуждая складу моего характера. Я враг всяческих ухищрений и выдумок. Яненавижу хитрость, и не только потехи ради, но и тогда, когда она могла быдоставить выгоду. Если в самом проступке моем и не было ничего плохого,путь, мною избранный, все же плох.

Амасис, царь египетский [12], женился на Лаодике, очень красивойгреческой девушке; и вдруг оказалось, что он, который неизменно бывалславным сотоварищем в любовных утехах, не в состоянии вкусить от неенаслаждений; он грозил, что убьет ее, считая, что тут не без колдовства. Икак бывает обычно во всем, что является плодом воображения, оно увлекло егок благочестию; обратившись к Венере с обетами и мольбами, он ощутил уже впервую ночь после заклания жертвы и возлияний, что силы его чудесным образомвосстановились.

И зря иные женщины встречают нас с таким видом, будто к ним опаснопритронуться, будто они злятся на нас, и мы внушаем им неприязнь; они гасятв нас пыл, стараясь разжечь его. Сноха Пифагора говаривала, что женщина,которая спит с мужчиною, должна вместе с платьем сбрасывать с себя истыдливость, а затем вместе с платьем вновь обретать ее. Душа осаждающего,скованная множеством тревог и сомнений, легко утрачивает власть над собою, —и кого воображение заставило хоть раз вытерпеть этот позор (а он возможенлишь на первых порах, поскольку первые приступы всегда ожесточеннее инеистовее, а также и потому, что вначале особенно сильны опасения вблагополучном исходе), тот, плохо начав, испытывает волнение и досаду,вспоминая об этой беде, и то же самое, вследствие этого, происходит с ним ив дальнейшем.

Новобрачные, у которых времени сколько угодно, не должны торопиться иподвергать себя испытанию, пока они не готовы к нему; и лучше нарушитьобычай и не спешить с воздаянием должного брачному ложу, где все исполненоволнения и лихорадки, а дожидаться, сколько бы ни пришлось, подходящегослучая, уединения и спокойствия, чем сделаться на всю жизнь несчастным,пережив потрясение и впав в отчаянье от первой неудачной попытки.

Не без основания отмечают своенравие этого органа, так некстатиоповещающего нас порой о своей готовности, когда нам нечего с нею делать, истоль же некстати утрачивающего ее, когда мы больше всего нуждаемся в ней;так своенравно сопротивляющегося владычеству нашей воли и с такоюнадменностью и упорством отвергающего те увещания, с которыми к немуобращается наша мысль. И все же, предложи он мне соответствующеевознаграждение, дабы я защищал его от упреков, служащих основанием, чтобывынести ему обвинительный приговор, я постарался бы, в свою очередь,возбудить подозрение в отношении остальных наших органов, его сотоварищей, втом, что они, из зависти к важности и приятности принадлежащих емуобязанностей, выдвинули это ложное обвинение и составили заговор, дабывосстановить против него целый мир, злостно приписывая ему одномупрегрешения, в которых повинны все они вместе.

Предоставляю вам поразмыслить, существует ли такая часть нашего тела,которая безотказно выполняла бы свою работу в согласии с нашей волей иникогда бы не действовала наперекор ей. Каждой из них свойственны своиособые страсти, которые пробуждают ее от спячки или погружают, напротив, всон, не спрашиваясь у нас. Как часто непроизвольные движения на нашем лицеуличают нас в таких мыслях, которые мы хотели бы утаить про себя, и темсамым выдают окружающим! Та же причина, что возбуждает наши сокровенныеорганы, возбуждает без нашего ведома также сердце, легкие, пульс: видприятного нам предмета мгновенно воспламеняет нас лихорадочным возбуждением.Разве мышцы и жилы не напрягаются, а также не расслабляются сами собой, нетолько помимо участия нашей воли, но и тогда, когда мы даже не помышляем обэтом? Не по нашему приказанию волосы становятся у нас дыбом, а кожапокрывается потом от желания или страха. Бывает и так, что язык цепенеет иголос застревает в гортани. Когда нам нечего есть, мы охотно запретили быголоду беспокоить нас своими напоминаниями, и, однако, желание есть и естьне перестает терзать наши органы, подчиненные ему, совершенно так же, както, другое желание; и оно же, когда ему вздумается, внезапно бежит от нас, ичасто весьма некстати. Органы, предназначенные разгружать наш желудок, такжесжимаются и расширяются по своему произволу, помимо нашего намерения, ипорой вопреки ему, равно как и те, которым надлежит разгружать наши почки.Правда, св. Августин, чтобы доказать всемогущество вашей воли, в ряду другихдоказательств ссылается также на одного человека, которого от сам видел икоторый приказывал своему заду производить то или иное количество выстрелов,а комментатор св. Августина Вивес добавляет пример, относящийся уже к еговремени, сообщая, что некто умел издавать подобные звуки соответственноразмеру стихов, которые при этом читали ему; отсюда, однако, вовсе невытекает, что данная часть нашего тела всегда повинуется нам, ибо чаще всегоона ведет себя весьма и весьма нескромно, доставляя нам немало хлопот.Добавлю, что мне ведома одна такая же часть нашего тела, настолько шумливаяв своенравная, что вот уже сорок лет, как она не дает своему хозяину ниотдыха, нм срока, действуя постоянно и непрерывно и ведя его, подобнымобразом, к преждевременной смерти.

Но и наша воля, защищая права которой мы выдвинули эти упреки, — как жедело обстоит с нею? Не можем ли мы по причине свойственных ей строптивости инеобузданности с еще большим основанием заклеймить ее обвинением ввозмущениях и мятежах? Всегда ли она желает того, чего мы хотим, чтобыжелала она? Не желает ли она часто того — и притом к явному ущербу для нас, — что мы ей запрещаем желать? Не отказывается ли она повиноваться решениямнашего разума? Наконец, в пользу моего подзащитного я мог бы добавить иследующее: да соблаговолят принять во внимание то, что обвинение, выдвинутоепротив него, неразрывно связано с пособничеством его сотоварищей, хотя иобращено только к нему одному, ибо улики и доказательства здесь таковы, что,учитывая обстоятельства тяжущихся сторон, они не могут быть предъявлены егосотоварищам. Уже из этого легко усмотреть недобросовестность и явнуюпристрастность истцов. Как бы то ни было, сколько бы не препирались и какиебы решения ни выносили адвокаты и судьи, природа всегда будет действоватьсогласно своим законам; и она поступила, вне всякого сомнения, вполнеправильно, даровав этому органу кое-какие особые права и привилегии. Он —вершитель и исполнитель единственного бессмертного деяния смертных. Зачатие,согласно Сократу, есть божественное деяние; любовь — жажда бессмертия и онаже — бессмертный дух.

Иной благодаря силе воображения оставляет свою золотуху у нас, тогдакак товарищ его уносит ее обратно в Испанию [13]. Вот почему в подобныхвещах требуется, как правило, известная подготовка души. Ради чего врачи стаким рвением добиваются доверия своего пациента, не скупясь на лживыепосулы поправить его здоровье, если не для того, чтобы его воображениепришло на помощь их надувательским предписаниям? Они знают из сочинения,написанного одним из светил их ремесла, что бывают люди, которыепоправляются от одного вида лекарства.

Обо всех этих причудливых и странных вещах я вспомнил совсем недавно всвязи с тем, о чем мне рассказывал наш домашний аптекарь, — его услугамипользовался мой покойный отец, — человек простой, из швейцарцев, а это, какизвестно, народ ни в какой мере не суетный и не склонный прилгнуть. Втечение долгого времени, проживая в Тулузе, он посещал одного больногокупца, страдавшего от камней и нуждавшегося по этой причине в частныхклистирах, так что врачи, в зависимости от его состояния, прописывали ему поего требованию клистиры разного рода. Их приносили к нему, и он никогда незабывал проверить, все ли в надлежащем порядке; нередко он пробовал также,не слишком ли они горячи. Но вот он улегся в постель, повернулся спиною; всесделано, как полагается, кроме того, что содержимое клистира так и невведено ему внутрь. После этого аптекарь уходит, а пациент устраиваетсятаким образом, словно ему и впрямь был поставлен клистир, ибо всепроделанное над ним действовало на него не иначе, как действует это средствона тех, кто по-настоящему применяет его. Если врач находил, что клистирподействовал недостаточно, аптекарь давал ему еще два или три совершеннотаких же. Мой рассказчик клянется, что супруга больного, дабы избежатьлишних расходов (ибо он оплачивал эти клистиры, как если бы они и в самомделе были ему поставлены), делала неоднократные попытки ограничитьсятепловатой водой, но так как это не действовало, проделка ее вскореоткрылась и, поскольку ее клистиры не приносили никакой пользы, пришлосьвозвратиться к старому способу.

Одна женщина, вообразив, что проглотила вместе с хлебом булавку,кричала и мучилась, испытывая, по ее словам, нестерпимую боль в областигорла, где якобы и застряла булавка. Но так как не наблюдалось ни опухоли,ни каких-либо изменений снаружи, некий смышленый малый, рассудив, что тутвсего-навсего мнительность и фантазия, порожденные тем, что кусочек хлебаоцарапал ей мимоходом горло, вызвал у нее рвоту и подбросил в то, чем еевытошнило, изогнутую булавку. Женщина, поверив, что она и взаправду изверглабулавку, внезапно почувствовала, что боли утихли. Мне известен также и такойслучай: один дворянин, попотчевав на славу гостей, через три или четыре дняпосле этого стал рассказывать в шутку (ибо в действительности ничегоподобного не было), будто он накормил их паштетом из кошачьего мяса. Этоввергло одну девицу из числа тех, кого он принимал у себя, в такой ужас, чтоу нее сделались рези в желудке, а также горячка, и спасти ее так и неудалось. Даже животные, и те, совсем как люди, подвержены силе своеговоображения; доказательством могут служить собаки, которые околевают стоски, если потеряют хозяина. Мы наблюдаем также, что они тявкают ивздрагивают во сне; а лошади ржут и лягаются.

Но все вышесказанное может найти объяснение в тесной связи души стелом, сообщающими друг другу свое состояние. Иное дело, если воображение,как это подчас случается, воздействует не только на свое тело, но и на телодругого. И подобно тому как больное тело переносит свои немощи на соседей,что видно хотя бы на примере чумы, сифилиса или главных болезней,переходящих с одного на другого, —

Dum spectant oculi laesos, laeduntur et ipsi:
Multaque corporibus transitione nocent, [14]

так, равным образом, и возбужденное воображение мечет стрелы, способныепоражать окружающие предметы. Древние рассказывают о скифских женщинах,которые, распалившись на кого-нибудь гневом, убивали его своим взглядом.Черепахи и страусы высиживают свои яйца исключительно тем, что, неотрываясь, смотрят на них, и это доказывает, что они обладают некоейизливающейся из них силою. Что касается колдунов, то утверждают, будто ихвзгляды наводят порчу и сглаз:

Nescio qui teneros oculus mihi fascinat agnos. [15]

Чародеи, впрочем, по-моему, плохие ответчики. Но вот что мы знаем наосновании опыта: женщины сообщают детям, вынашивая их в своем чреве, чертыодолевающих их фантазией; доказательством может служить та, что родиланегра. Карлу, королю богемскому и императору, показали как-то одну девицу изПизы, покрытую густой и длинною шерстью; по словам матери, она ее зачалатакою, потому что над ее постелью висел образ Иоанна Крестителя. То же самоеи у животных; доказательство — овны Иакова [16], а также куропатки и зайцы,выбеленные в горах лежащим там снегом. Недавно мне пришлось наблюдать, каккошка подстерегала сидевшую на дереве птичку; обе они некоторое времясмотрели, не сводя глаз, друг на друга, и вдруг птичка как мертвая свалиласькошке прямо в лапы, то ли одурманенная своим собственным воображением, то липривлеченная какой-то притягательной силой, исходившей от кошки. Любителисоколиной охоты знают, конечно, рассказ о сокольничем, который побился обзаклад, что, пристально смотря на парящего в небе ястреба, он заставит его,единственно лишь силою своего взгляда, спуститься на землю и, как говорят,добился своего. Впрочем, рассказы, заимствованные мной у других, я оставляюна совести тех, от кого я их слышал.

Выводы из всего этого принадлежат мне, и я пришел к ним путемрассуждения, а не опираясь на мой личный опыт. Каждый может добавить кприведенному мной свои собственные примеры, а у кого их нет, то пустьповерит мне, что они легко найдутся, принимая во внимание большое число иразнообразие засвидетельствованных случаев подобного рода. Если приведенныемною примеры не вполне убедительны, пусть другой подыщет более подходящие.

При изучении наших нравов и побуждений, чем я, собственно, и занимаясь,вымышленные свидетельства так же пригодны, как подлинные, при условии, чтоони не противоречат возможному. Произошло ли это в действительности или нет,случилось ли это в Париже иль в Риме, с Жаном иль Пьером, — вполнебезразлично, лишь бы дело шло о той или иной способности человека, которую яс пользою для себя подметил в рассказе. Я ее вижу и извлекаю из нее выгоду,независимо от того, принадлежит ли она теням или живым людям. И из различныхуроков, заключенных нередко в подобных историях, я использую для своих целейлишь наиболее необычные и поучительные. Есть писатели, ставящие себе задачейизображать действительные события. Моя же задача — лишь бы я был в состояниисправиться с нею — в том, чтобы изображать вещи, которые могли бы произойти.Школьной премудрости разрешается — да иначе и быть не могло бы — усматриватьсходство между вещами даже тогда, когда на деле его вовсе и нет. Я же ничеготакого не делаю и в этом отношении превосхожу своею дотошностью самогострогого историка. В примерах, мною здесь приводимых и почерпнутых из всеготого, что мне довелось слышать, самому совершить или сказать, я не позволилсебе изменить ни малейшей подробности, как бы малозначительна она ни была. Втом, что я знаю, — скажу по совести, — я не отступаю от действительности нина йоту; ну, а если чего не знаю, прошу за это меня не винить. Кстати, поэтому поводу: порой я задумываюсь над тем, как это может теолог, философ иливообще человек с чуткой совестью и тонким умом браться за составлениехроник? Как могут они согласовать свое мерило правдоподобия с мерилом толпы?Как могут они отвечать за мысли неизвестных им лиц и выдавать за достоверныефакты свои домыслы и предположения? Ведь они, пожалуй, отказались бы датьпод присягою показания относительно сколько-нибудь сложных происшествий,случившихся у них на глазах; у них нет, пожалуй, ни одного знакомого имчеловека, за намерения которого они согласились бы полностью отвечать. Ясчитают, что описывать прошлое — меньший риск, чем описывать настоящее, ибов этом случае писатель отвечает только за точную передачу заимствованного иму других. Некоторые уговаривают меня [17] описать события моего времени; ониосновываются на том, что мой взор менее затуманен страстями, чем чей бы тони было, а также что я ближе к этим событиям, чем кто-либо другой, ибосудьба доставила мне возможность общаться с вождями различных партий. Но ониупускают из виду, что я не взял бы на себя этой задачи за всю славуСаллюстия [18], что я заклятый враг всяческих обязательств, усидчивости,настойчивости; что нет ничего столь противоречащего моему стилю, какраспространенное повествование; что я постоянно сам себя прерываю, потомучто у меня не хватает дыхания; что я не обладаю способностью стройно и ясночто-либо излагать; что я превосхожу, наконец, даже малых детей своимневежеством по части самых обыкновенных, употребляемых в повседневном бытуфраз и оборотов. И все же я решился высказать здесь, приспособляя содержаниек своим силам, то, что я умею сказать. Если бы я взял кого-нибудь вповодыри, мои шаги едва ли совпадали б с его шагами. И если бы я был воленрасполагать своей волей, я предал бы гласности рассуждения, которые и на мойсобственный взгляд и в соответствии с требованиями разума были быпротивозаконными и подлежали бы наказанию [19]. Плутарх мог бы сказать онаписанном им, что забота о достоверности, всегда и во всем, тех примеров, ккоторым он обращается, — не его дело; а вот, чтобы они были назидательны дляпотомства и являлись как бы факелом, озаряющим путь к добродетели, — этодействительно было его заботой. Предания древности — не то, что какое-нибудьврачебное снадобье; здесь не представляет опасности, составлены ли они такили этак.

Демад, афинянин, осудил одного из своих сограждан, торговавшего всемнеобходимым для погребения, основываясь на том, что тот стремился к слишкомбольшой выгоде, достигнуть которой можно было бы не иначе, как ценою смертиочень многих людей [1]. Этот приговор кажется мне необоснованным, ибо,вообще говоря, нет такой выгоды, которая не была бы связана с ущербом длядругих; и потому, если рассуждать как Демад, следовало бы осудить любойзаработок.

Купец наживается на мотовстве молодежи; земледелец — благодаря высокойцене на хлеб; строитель — вследствие того, что здания приходят в упадок иразрушаются; судейские — на ссорах и тяжбах между людьми; священники (дажеони!) обязаны как почетом, которым их окружают, так и самой своейдеятельностью нашей смерти и нашим порокам. Ни один врач, говорится в однойгреческой комедии, не радуется здоровью даже самых близких своих друзей, ниодин солдат — тому, что его родной город в мире со своими соседями, и такдалее. Да что там! Покопайся каждый из нас хорошенько в себе, и онобнаружит, что самые сокровенные его желания и надежды возникают и питаются,по большей части, за счет кого-нибудь другого.

Когда я размышлял об этом, мне пришло в голову, что природа и здесьверна установленному ею порядку, ибо, как полагают естествоиспытатели,зарождение, питание и рост каждой вещи есть в то же время разрушение игибель другой.

Nam quodcunque suis mutatum finibus exit,
Continuo hoc mors est illius, quod fuit ante. [2]

Прекрасно, как кажется, постиг силу привычки тот, кто первый придумалсказку о той деревенской женщине, которая, научившись ласкать теленка иносить его на руках с часа его рождения и продолжая делать то же и дальше,таскала его на руках и тогда, когда он вырос и стал нарядным бычком [1]. Идействительно, нет наставницы более немилосердной и коварной, чем нашапривычка. Мало-помалу, украдкой забирает она власть над нами, но, начинаяскромно и добродушно, она с течением времени укореняется и укрепляется внас, пока, наконец, не сбрасывает покрова со своего властного идеспотического лица, и тогда мы не смеем уже поднять на нее взгляда. Мывидим, что он постоянно нарушает установленные самой природой правила: Ususefficacissimus rerum omnium magister. [2]

В связи с этим я вспоминаю пещеру Платона в его «Государстве» [3], атакже врачей, которые в угоду привычке столь часто пренебрегаютпредписаниями своего искусства, и того царя, который приучил свой желудокпитаться ядом [4], и девушку, о которой рассказывает Альберт [5], что онапривыкла употреблять в пищу исключительно пауков.

И в Новой Индии [6], которая есть целый мир, были обнаружены весьмамноголюдные народы, обитающие в различных климатах, которые такжеупотребляют в пищу главным образом пауков; они заготовляют их впрок иоткармливают, как, впрочем, и саранчу, муравьев, ящериц и летучих мышей, иоднажды во время недостатка в съестных припасах там продали жабу за шестьэкю; они жарят их и приготовляют с приправами разного рода. Были обнаруженыи такие народы, для которых наша мясная пища оказалась ядовитою исмертельною. Consuetudinis magna vis est. Pernoctant venatores in nive: inmontibus uri se patiuntur. Pugiles caestibus contusi ne ingemiscunt quidem. [7]

Эти позаимствованные в чужих странах примеры не покажутся странными,если мы обратимся к личному опыту и припомним, насколько привычкаспособствует притуплению наших чувств. Для этого вовсе не требуетсяприбегать к рассказам о людях, живущих близ порогов Нила, или о том, чтофилософы считают музыкою небес, а именно, будто бы небесные сферы, твердые игладкие, вращаясь, трутся одна о другую, что неизбежно порождает чудные,исполненные дивной гармонии звуки, следуя ритму и движениям которыхперемещаются и изменяют свое положение на небосводе хороводы светил, хотяуши земных существ — так же, как, например, уши египтян, обитающих пососедству с порогами Нила, — по причине непрерывного этого звучания не всостоянии уловить его, сколько бы мощным оно ни было. Кузнецы, мельники иоружейники не могли бы выносить того шума, в котором работают, если бы онпоражал их слух так же, как наш. Мой колет из продушенной кожи вначалеприятно щекочет мой нос, но если я проношу его, не снимая, три дня подряд,он будет приятен лишь обонянию окружающих. Еще поразительнее, что в насможет образоваться и закрепиться привычка, подчиняющая себе наши органычувств даже тогда, когда то, что породило ее, воздействует на них ненепрерывно, но с большими промежутками; это хорошо знают те, кто живетпоблизости от колокольни. У себя дома я живу в башне, на которой находитсябольшой колокол, вызванивающий на утренней и вечерней заре Ave Maria [8].Сама башня — и та бывает испугана этим трезвоном; в первые дин он и мнеказался совершенно невыносимым, но спустя короткое время я настолько привыкк нему, что теперь он вовсе не раздражает, а часто даже и не будит меня.

Платон разбранил одного мальчугана за то, что тот увлекался игрою вбабки. Тот ответил ему: «Ты бранишь меня за безделицу». — «Привычка, —сказал на это Платон, — совсем не безделица» [9].

Я нахожу, что все наихудшие наши пороки зарождаются с самого нежноговозраста и что наше воспитание зависит главным образом от наших кормилиц инянюшек. Для матерей нередко бывает забавою смотреть, как их сыночексворачивает шею цыпленку и потешается, мучая кошку или собаку. А иной отецбывает до такой степени безрассуден, что, видя как его сын ни за что ни прочто колотит беззащитного крестьянина или слугу, усматривает в этом добрыйпризнак воинственности его характера, или, наблюдая, как тот же сынокодурачивает, прибегая к обману и вероломству, своего приятеля, видит в этомпроявление присущей его отпрыску бойкости ума. В действительности, однако,это не что иное, как семена и корни жесткости, необузданности,предательства; именно тут они пускают свой первый росток, которыйвпоследствии дает столь буйную поросль и закрепляется в силу привычки. Иобыкновение извинять эти отвратительные наклонности легкомыслием,свойственным юности, и незначительностью проступков весьма и весьма опасно.Во-первых, тут слышится голос самой природы, который более звонок и чист,пока не успел огрубеть; во-вторых, разве мошенничество становится менеегладким от того, что речь идет о нескольких су, а не о нескольких экю? Оногадко само по себе. Я нахожу гораздо более правильным сделать следующийвывод: «Почему такому-то не обмануть на целый экю, коль скоро он обманываетна одно су?» — вместо обычных рассуждений на этот счет: «Ведь он обманултолько на одно су; ему и в голову не пришло бы обмануть на целый экю». Нужнонастойчиво учить детей ненавидеть пороки как таковые; нужно, чтобы онивоочию видели, насколько эти пороки уродливы, и избегали их не только вделах своих, но и в сердце своем; нужно, чтобы самая мысль о пороках, какуюбы личину они ни носили, была им ненавистна. Я убежден, что если и посейчасеще, даже в самой пустячной забаве, я испытываю крайнее отвращение к обманамвсякого рода, что является внутренней моей потребностью и следствиеместественных моих склонностей, а не чем-то требующим усилий, то причинаэтого в том, что меня приучили с самого детства ходить только прямой иоткрытой дорогой, гнушаясь в играх со сверстниками (здесь кстати отметить,что игры детей — вовсе не игры и что правильнее смотреть на них, как насамое значительное и глубокомысленное занятие этого возраста) каких бы то нибыло плутней и хитростей. Играя в карты на дубли, я рассчитываюсь с такою жещепетильностью, как если бы играл на двойные дублоны [10], и тогда, когдапроигрыш и выигрыш, в сущности, для меня безразличны, поскольку я играю сженою и дочерью, и тогда, когда я смотрю на дело иначе. Во всем и везде мнедостаточно своих собственных глаз, дабы исполнить, как подобает, мой долг, инет на свете другой пары глаз, которая следила бы за мной так же пристальнои к которой я питал бы большее уважение.

Недавно я видел у себя дома одного карлика родом из Нанта, безрукого отрождения; он настолько хорошо приучил свои ноги служить ему вместо рук, чтоони, можно сказать, наполовину забыли возложенные на них природойобязанности. Впрочем, он их и не называет иначе, как своими руками; ими онрежет, заряжает пистолет и спускает курок, вдевает нитку в иглу, шьет,пишет, снимает шляпу, причесывается, играет в карты и в кости, бросая их неменее ловко, чем всякий другой; деньги, которые я ему дал (ибо онзарабатывает на жизнь, показывая себя), он принял ногой, как мы бы сделалиэто рукой. Знал я и другого калеку, еще совсем мальчика, который, будучитакже безруким, удерживал подбородком, прижимая его к груди, алебарду идвуручный меч, подбрасывал и снова ловил их, метал кинжал и щелкал бичом стаким же искусством, как заправский возчик-француз.

Но еще легче обнаружить тиранию привычки в тех причудливыхпредставлениях, которые она создает в наших душах, поскольку они меньшесопротивляются ей. Чего только не в силах сделать она с нашими суждениями иверованиями! Существует ли такое мнение, каким бы нелепым оно нам никазалось (я не говорю уже о грубом обмане, лежащем в основе многих религий иодурачившем столько великих народов и умных людей, ибо это за пределамичеловеческого разумения, и на кого не снизошла благодать божья, тому недолгои заблудиться), так вот, существуют ли такие, непостижимые для нас, взглядыи мнения, которых она не насадила бы и не закрепила в качестве непреложныхзаконов в избранных ею по своему произволу странах? И до чего справедливоэто древнее восклицание: Non pudet physicum, id est speculatoremvenatoremque naturae, ab animis consuetudine imbutis quaerere testimoniumveritatis? [11]

Я полагаю, что нет такой зародившейся в человеческом воображениивыдумки, сколь бы сумасбродною она ни была, которая не встретилась быгде-нибудь как общераспространенный обычай и, следовательно, не получила быодобрения и обоснования со стороны нашего разума. Существуют народы, укоторых принято показывать спину тому, с кем здороваешься, и никогда несмотреть на того, кому хочешь засвидетельствовать почтение [12]. Есть итакой народ, у которого, когда царь пожелает плюнуть, одна из придворныхдам, и притом та, что пользуется наибольшим благоволением, подставляет дляэтого свою руку; в другой же стране наиболее влиятельные из царскогоокружения склоняются при сходных обстоятельствах до земли и подбираютплатком царский плевок.

Уделим здесь место следующей побасенке. Один французский дворяниннеизменно сморкался в руку, что является непростительным нарушением нашихобычаев. Защищая как-то эту свою привычку (а он был весьма находчивыйспорщик), он обратился ко мне с вопросом — какие же преимущества имеет этогрязное выделение сравнительно с прочими, что мы собираем его в отличноетонкое полотно, завертываем и, что еще хуже, бережно храним при себе? Ведьэто же настолько противно, что не лучше ли оставлять его, где попало, как мыи делаем с прочими нашими испражнениями? Я счел его слова не лишеннымиизвестного смысла и, привыкнув к тому, что он очищает нос описаннымспособом, перестал обращать на это внимание, хотя, слушая подобные рассказыо чужестранцах, мы находим их омерзительными.

Если чудеса и существуют, то только потому, что мы недостаточно знаемприроду, а вовсе не потому, что это ей свойственно. Привычка притупляетостроту наших суждений. Дикари для нас нисколько не большее чудо, нежели мысами для них, да к атому и нет никаких оснований; это признал бы каждый,если б только сумел, познакомившись с чуждыми для нас учреждениями,остановиться затем на привычных и здраво сравнить их между собой. Ведь всенаши воззрения и нравы, каков бы ни был их внешний облик, — а он бесконеченв своих проявлениях, бесконечен в разнообразии — примерно в одинаковой меренаходят обоснование со стороны нашего разума. Но вернусь к моемурассуждению. Существуют народы, у которых никому, кроме жены и детей, недозволяется обращаться к царю иначе, как через посредствующих лиц. У одногои того же народа девственницы выставляют напоказ наиболее сокровенные частисвоего тела, тогда как замужние женщины, тщательно прикрывают и прячут их. Сэтим обычаем связан, до некоторой степени, еще один из числараспространенных у них: так как целомудрие ценится только в замужестве,девушкам разрешается отдаваться, кому они пожелают, и, буде они понесут,делать выкидыши с помощью соответствующих снадобий, ни от кого не таясь.Кроме того, если сочетается браком купец, все прочие приглашенные на свадьбукупцы ложатся с новобрачною прежде него, и чем больше их будет, тем большедля нее чести и уважения, ибо это считается свидетельством ее здоровья исилы; если женится должностное лицо, то и тут наблюдается то же самое; также бывает и на свадьбе знатного человека, и у всех прочих, за исключениемземледельцев и других простолюдинов, ибо здесь право первенства — засеньором; но в замужестве полагается соблюдать безупречную верность.Существуют народы, у которых можно увидеть публичные дома, где содержатсямальчики и где даже заключаются браки между мужчинами; существуют такжеплемена, у которых женщины отправляются на войну вместе с мужьями и нетолько допускаются к участию в битвах, но подчас и начальствуют надвойсками. Бывают народы, где кольца носят не только в носу, на губах, нащеках и больших пальцах ноги, но продевают также довольно тяжелые прутья иззолота через соски и ягодицы. Где за едой вытирают руки о ляжки, мошонку иступни ног. Где дети не наследуют своим родителям, но наследниками являютсябратья и племянники, а бывает и так, что только племянники (впрочем, это неотносится к престолонаследию). Где все находится в общем владении и дляруководства всеми делами назначают облеченных верховною властью должностныхлиц, которые и несут заботу о возделывании земли и распределении взращенныхею плодов в соответствии с нуждами каждого. Где оплакивают смерть детей ипразднуют смерть стариков. Где на общее ложе укладывается десять илидвенадцать супружеских пар. Где женщины, чьи мужья погибли насильственнойсмертью, могут выйти замуж вторично, тогда как всем прочим это запрещено.Где женщины ценятся до того низко, что всех новорожденных девочекбезжалостно убивают; женщин же для своих нужд покупают у соседних народов.Где муж может оставить жену без объяснения причин, тогда как жена не можетэтого сделать, на какие бы причины она ни ссылалась. Где муж вправе продатьжену, если она бесплодна. Где вываривают трупы покойников, а затем растираютих, пока не получится нечто вроде кашицы, которую смешивают с вином, и потомпьют этот напиток. Где самый желанный вид погребения — это быть отданным насъедение собакам, а в других местах — птицам. Где верят, что души, вкушающиеблаженство, наслаждаются полной свободой, обитая в прелестных полях ииспытывая самые разнообразные удовольствия, и что это они порождают эхо,которое нам доводится иногда слышать. Где сражаются только в воде и, плавая,метко стреляют из лука. Где в знак покорности нужно поднять плечи и опуститьголову, а входя в жилище царя, разуться. Где у евнухов, охраняющих женщин,посвятивших себя религии, отрезают вдобавок еще носы и губы, чтобы их нельзябыло любить, а священнослужители выкалывают себе глаза, дабы приблизиться кдемонам и принимать их прорицания. Где каждый создает себе бога из всего,чего бы ни захотел: охотник — из льва или лисицы; рыбак — из той или инойрыбы, в они творят идолов из любого действия человеческого и из любойстрасти; их главные боги: солнце, луна и земля; клянутся же они,прикоснувшись рукой к земле и обратив глаза к солнцу, а мясо и рыбу едятсырыми. Где самая страшная клятва — это поклясться именем какого-нибудьпокойника, который пользовался доброю славой в стране, прикоснувшись рукой кего могиле. Где новогодний подарок царя состоит в том, что он посылаеткнязьям, своим вассалам, огонь из своего очага; и когда прибывает царскийгонец, доставляющий этот огонь, все огни, до этого горевшие в княжескомдворце, должны быть погашены; а подданные князей должны в свою очередьзаимствовать у них этот огонь под страхом кары за оскорбление величества.Где царь, желая отдаться целиком благочестию (а это случается у нихдостаточно часто), отрекается от престола, и тогда ближайший наследник егообязан поступить так же, а власть переходит к следующему. Где изменяют образправления в государстве в соответствии с требованиями обстоятельств: царя,когда им кажется это нужным, они смещают, а на его место ставят старейшин,чтобы они управляли страной; иногда же всеми делами вершит община. Где имужчины и женщины подвергаются обрезанию, а вместе с тем и крещению. Гдесолдат, которому удалось принести своему государю после одной или несколькихбитв семь или больше голов неприятеля, причисляется к знати. Где люди живутв варварском и столь непривычном для нас убеждении, что души — смертны. Гдеженщины рожают без стонов и страха. Где на обоих коленях они носят медныенаколенники: они же, когда их искусает вошь, обязаны, следуя долгувеликодушия, в свою очередь укусить ее; они же не смеют выходить замуж, непредложив прежде царю, если он того пожелает, своей девственности. Гдездороваются, приложив палец к земле, а затем подняв его к небу. Где мужчиныносят тяжести на голове, а женщины — на плечах; там же женщины мочатся стоя,тогда как мужчины — присев. Где в знак дружбы посылают немного своей крови ижгут благовония, словно в честь богов, перед людьми, которым желают воздатьпочет. Где в браках не допускают родства, и не только до четвертой степени,но и до любой, сколь бы далекой она ни была. Где детей кормят грудью целыхчетыре года, а часто и до двенадцати лет; но там же считают смертельноопасным для любого ребенка дать ему грудь в первый день после рождения. Гдеотцам надлежит наказывать мальчиков, предоставляя наказание девочек матерям;наказание же у них состоит в том, что провинившегося слегка подкапчивают,подвесив за ноги над очагом. Где женщин подвергают обрезанию. Где едят безразбору все произрастающие у них травы, кроме тех, которые кажутся им дурнопахнущими. Где все постоянно открыто, и дома, какими бы красивыми и богатымиони ни были, не имеют никаких засовов, и в них не найти сундука, которыйзапирался бы на замок; для вора же у них наказания вдвое строже, чем где быто ни было. Где вшей щелкают зубами, как это делают обезьяны, и находятотвратительным, если кто-нибудь раздавит их ногтем. Где ни разу в жизни нестригут ни волос, ни ногтей; в других местах стригут ногти только на правойруке, на левой же их отращивают красоты ради. Где отпускают волосы, как быони ни выросли, с правой стороны и бреют их с левой. А в землях, находящихсяпо соседству, в одной — отращивают волосы спереди, в другой, наоборот, —сзади, а спереди бреют. Где отцы предоставляют своих детей, а мужья жен наутеху гостям, получая за это плату. Где не считают постыдным иметь детей отсобственной матери; у них же в порядке вещей, если отец сожительствует сдочерью или сыном. Где на торжественных праздниках обмениваются на утехудруг другу своими детьми.

Здесь питаются человеческим мясом, там почтительный сын обязан убитьотца, достигшего известного возраста; еще где-нибудь отцы решают участьребенка, пока он еще во чреве матери, — сохранить ли ему жизнь и воспитатьего или, напротив, покинуть без присмотра и убить; еще в каком-нибудь местемужья престарелого возраста предлагают юношам своих жен, чтобы те услужилиим; бывает и так, что жены считаются общими, и в этом никто не усматриваетгреха; есть даже такая страна, где женщины носят на подоле одежды в качествепочетного знака отличия столько нарядных кисточек с бахромой, сколькихмужчин они познали за свою жизнь. Не обычай ли породил особое женскоегосударство? Не он ли вложил в руки женщины оружие? Не он ли образовал изних батальоны и повел их в бой? И чего не в силах втемяшить в мудрейшиеголовы философия, не внушает ли обычай своей властью самому темномупростолюдину? Ведь мы знаем о существовании целых народов, которые не толькос презрением относятся к смерти, но встречают ее даже с радостью, народов, укоторых семилетние дети дают засечь себя насмерть, не меняясь даже в лице;где богатством гнушаются до того, что самый обездоленный горожанин счел быниже своего достоинства протянуть руку, чтобы поднять кошелек, полныйзолота. Нам известны также чрезвычайно плодородные и обильные всякимисъестными припасами области, где, тем не менее, обычной и самой лакомойпищей считают хлеб, дикий салат и воду.

Не обычай ли сотворил чудо на острове Хиосе, где за целых семьсот летне запомнили случая нарушения какой-нибудь женщиной или девушкой своейчести?

Короче говоря, насколько я могу представить себе, нет ничего, чего быон не творил, ничего, чего бы не мог сотворить; и если Пиндар, как мнесообщили, назвал его «царем и повелителем мира» [13], то он имел для этоговсе основания.

Некто, застигнутый на том, что избивал собственного отца, ответил, чтотаков обычай, принятый в их роду; что отец его также, бывало поколачивалдеда, а дед, в свою очередь, прадеда; и указывая на своего сына, добавил: «Аэтот, достигнув возраста, в котором ныне я нахожусь, будет делать то жесамое со мною».

И когда сын, схватив отца, тащил его за собой по улице, тот велел емуостановиться у некоей двери, ибо он сам, по его словам, никогда не волочилсвоего отца дальше; здесь проходила черта, за которую дети, руководствуясьунаследованным семейным обычаем, никогда не тащили своих отцов, подвергая ихпоношению. По обычаю, не менее часто, чем из-за болезни, говорит Аристотель,женщины вырывают у себя волосы, грызут ногти, поедают уголь и землю [14]; искорее опять-таки в силу укоренившегося обычая, чем следуя естественнойсклонности, мужчины сожительствуют с мужчинами.

Нравственные законы, о которых принято говорить, что они порожденысамой природой, порождаются, в действительности, тем же обычаем; всякий,почитая в душе общераспространенные и всеми одобряемые воззрения и нравы, неможет отказаться от них так, чтобы его не корила совесть, или, следуя им, невоздавать себе похвалы.

Жители Крита в прежние времена, желая подвергнуть кого-либо проклятию,молили богов, чтобы те наслали на него какую-нибудь дурную привычку.

Но могущество привычки особенно явственно наблюдается в следующем: онасвязывает нас в такой мере и настолько подчиняет себе, что лишь с огромнымтрудом удается нам избавиться от ее власти и вернуть себе независимость,необходимую для того, чтобы рассмотреть и обсудить ее предписания. В самомделе, поскольку мы впитываем их вместе с молоком матери и так как мирпредстает перед нами с первого же нашего взгляда таким, каким он имиизображается, нам кажется, будто мы самым своим рождением предназначены идтитем же путем. И поскольку эти общераспространенные представления, которыеразделяют все вокруг, усвоены нами вместе с семенем наших отцов, они кажутсянам всеобщими и естественными.

Отсюда и проистекает, что все отклонения от обычая считаютсяотклонениями от разума, — и одному богу известно, насколько, по большейчасти, неразумно. Если бы и другие изучали себя, как мы, и делали то же, чтомы, всякий, услышав какое-нибудь мудрое изречение, постарался бы немедленноразобраться, в какой мере оно применимо к нему самому, — и тогда он понялбы, что это не только меткое слово, но и меткий удар бича по глупости егообычных суждений. Но эти советы и предписания истины всякий желаетвоспринимать как обращенные к людям вообще, а не лично к нему; и вместотого, чтобы применить их к собственным нравам, их складывают у себя впамяти, а это — занятие весьма нелепое и бесполезное. Вернемся, однако, ктирании обычая.

Народы, воспитанные в свободе и привыкшие сами править собою, считаютвсякий иной образ правления чем-то противоестественным и чудовищным. Те,которые привыкли к монархии, поступают ничуть не иначе. И какой бы удобныйслучай к изменению государственного порядка ни предоставила им судьба, онидаже тогда, когда с величайшим трудом отделались от какого-нибудьнезависимого государя, торопятся посадить на его место другого, ибо не могутрешиться возненавидеть порабощение [15].

Дарий как-то спросил нескольких греков, за какую награду онисогласились бы усвоить обычай индусов поедать своих покойных отцов (ибо этобыло принято между теми, поскольку они считали, что нет лучшего погребения,как внутри своих близких): греки на это ответили, что ни за какие блага насвете. Но когда Дарий попытался убедить индусов отказаться от их способапогребения и перенять греческий способ, состоявший в сжигании на костреумерших отцов, он привел их в еще больший ужас, чем греков. И всякий из насделает то же, ибо привычка заслоняет собою подлинный облик вещей;

Nil adeo magnum, nec tam mirabile quicquam
Principio, quod non minuant mirarier omnes
Paulatim. [16]

Некогда, желая укрепить одно наше довольно распространенное мнение,считаемое многими непререкаемым, и не довольствуясь, как это делаетсяобычно, простой ссылкой на законы и на соответствующие примеры, но стремясь,как всегда, добраться до самого корня, я нашел его основание до такойстепени шатким, что едва сам не отрекся от него, — и это я, который ставилсвоей задачей убедить в его правильности других.

Вот тот способ, который Платон, добиваясь искорененияпротивоестественных видов любви, пользовавшихся в его времяраспространением, считает всемогущим и основным: добиться, чтобыобщественное мнение решительно осудило их, чтобы поэты клеймили их, чтобыкаждый их высмеивал. Именно этому способу мы обязаны тем, что самые красивыедочери не возбуждают больше страсти в отцах, а братья, какой бы онивыдающейся красотою ни отличались, — в сестрах; и даже сказания о Фиесте,Эдипе и Макарее, наряду с удовольствием, доставляемым декламацией этихпрекрасных стихов, закрепляют, по мнению Платона [17], в податливом детскоммозгу это полезное предостережение.

Надо правду сказать, целомудрие — прекрасная добродетель, и как великаего польза — известно всякому; однако прививать целомудрие и принуждатьблюсти его, опираясь на природу, столь же трудно, сколь легко добиться егособлюдения, опираясь на обычай, законы и предписания. Обосновать изначальныеи всеобщие истины не так-то просто. И наши наставники, скользя по верхам,торопятся поскорее подальше или, даже не осмеливаясь коснуться этихвопросов, сразу же ищут прибежища под сенью обычая, где пыжатся отпреисполняющего их чванства и торжествуют. Те же, кто не желает черпатьниоткуда, кроме первоисточника, т. е. природы, впадают в еще большиезаблуждения и высказывают дикие взгляды, как, например, Хрисипп [18], вомногих местах своих сочинений показавший, с какой снисходительностью онотносился к кровосмесительным связям, какими бы они ни были. Кто пожелаетотделаться от всесильных предрассудков обычая, тот обнаружит немало вещей,которые как будто и не вызывают сомнений, но, вместе с тем, и не имеют инойопоры, как только морщины и седина давно укоренившихся представлений. Сорвавже с подобных вещей эту личину и сопоставив их с истиною и разумом, такойчеловек почувствует, что, хотя прежние суждения его и полетели кувырком, всеже почва под ногами у него стала тверже. И тогда, например, я спрошу у него:возможно ли что-нибудь удивительнее того, что мы постоянно видим передсобой, а именно, что целый народ должен подчиняться законам, которые быливсегда для него загадкою, что во всех своих семейных делах, браках,дарственных, завещаниях, в купле, в продаже он связан правилами, которых нев состоянии знать, поскольку они составлены и опубликованы не на его языке,вследствие чего истолкование и должное применение их он принужден покупатьза деньги? [19] Все это ни в малой степени не похоже на остроумноепредложение Исократа, советующего своему государю обеспечить возможностьподданным свободно, прибыльно и беспрепятственно торговать, но, вместе стем, сделать для них разорительными, обложив высокой пошлиной, ссоры ираспри [20], и вполне согласуется с теми чудовищными воззрениями, согласнокоторым даже человеческий разум — и тот является предметом торговли, азаконы — рыночным товаром. И я бесконечно благодарен судьбе, что первым, каксообщают наши историки, кто воспротивился намерению Карла Великого ввести унас римское и имперское право, был некий дворянин из Гаскони, мой земляк [21]. Есть ли что-нибудь более дикое, чем видеть народ, у которого наосновании освященного законом обычая судебные должности продаются [22], априговоры оплачиваются звонкой монетой; где, опять-таки, совершенно законноотказывают в правосудии тем, кому нечем заплатить за него; где эта торговляприобретает такие размеры, что создает в государстве в добавление к тремпрежним сословиям — церкви, дворянству в простому народу — еще и четвертое,состоящее из тех, в чьем ведении находится суд; это последнее, имеяпопечение о законах и самовластно распоряжаясь жизнью и имуществом граждан,является, наряду с дворянством, некоей обособленной корпорацией. Отсюда ивозникает два рода законов, противоречащих во многом друг другу: законычести и те, на которых покоится правосудие. Первые, например, суровоосуждают того, кто, будучи обвинен во лжи, стерпит подобное обвинение, тогдакак вторые — отмщающего за него. По законам рыцарского оружия такой-то, еслиснесет оскорбление, лишается чести и дворянского достоинства, тогда как погражданским законам тот, кто мстит, подлежит уголовному наказанию. Значит,тот, кто обратится к закону, дабы защитить свою оскорбленную честь,обесчещивает себя, а кто не обратится к нему, того закон преследует икарает. И разве действительно не является величайшею дикостью, что из этикдвух столь различных сословий, подчиненных, однако, одному и тому жевластителю, одно заботится о войне, другое печется о мире; удел одного —выгода, удел другого — честь; удел одного — ученость, удел другого —доблесть; у одного — слово, у другого — дело; у одного — справедливость, удругого — отвага; у одного — разум, у другого — сила; у одного — долгополаямантия, у другого — короткий камзол.

Что до вещей менее важных, как, например, нашего платья, то тому, ктовздумал бы согласовать его с подлинным его назначением, а именно, служитьнашему телу и доставлять ему возможно больше удобств, — что и определилоизящество и благопристойность одежды при ее появлении, — я укажу лишь насамое что ни на есть чудовищное из того, что, по-моему, можно представитьсебе, и, среди прочего, на наши квадратные головные уборы, на этот длинный,свисающий с головы наших женщин хвост из собранного складками бархата,расшитого, к тому же, пестрыми украшениями, и наконец, на нелепое ибесполезное подобие того органа, назвать который мы не можем, не нарушаяприличия, и воспроизведение которого, да еще во всем блеске наряда,показываем, тем не менее, всему честному народу. Эти соображения неотвращают, однако, разумного человека от следования общепринятой моде; болеетого, хотя мне и кажется, что все выдумки и причуды в покров нашего платьяпорождены скорее сумасбродством и спесью, чем действительнойцелесообразностью, и что мудрец должен внутренне оберегать свою душу отвсякого гнета, дабы сохранить ей свободу и возможность свободно судить обовсем, — тем не менее, когда дело идет о внешнем, он вынужден строгопридерживаться принятых правил и форм. Обществу нет ни малейшего дела донаших воззрений; но все остальное, как то: нашу деятельность, наши труды,наше состояние и самую жизнь, надлежит предоставить ему на службу, а такжена суд, как и поступил мужественный и великий Сократ, отказавшийся спастисвою жизнь лишь на том основании, что это явилось бы неповиновением власти,пусть даже весьма неправедной и пристрастной. Ибо правило правил иглавнейший закон законов заключается в том, что всякий обязан повиноватьсязаконам страны, в которой живет:

????????????? ???????????????????. [23]

А вот кое-что в ином роде. Весьма сомнительно, может ли изменениедействующего закона, каков бы он ни был, принести столь очевидную пользу,чтобы перевесить то зло, которое возникает, если его потревожить; ведьгосударство можно в некоторых отношениях уподобить строению, сложенному изотдельных, связанных между собой частей, вследствие чего нельзя хоть немногопоколебать даже одну среди них без того, чтобы это не отразилось на целом.Законодатель фурийцев велел, чтобы всякий, стремящийся уничтожитькакой-нибудь из старых законов или ввести в действие новый, выходил преднародом с веревкой на шее с тем, чтобы, если предлагаемое им новшество ненайдет единогласного одобрения, быть удавленным тут же на месте [24]. Азаконодатель лакедемонян [25] посвятил всю свою жизнь тому, чтобы добитьсяот сограждан твердого обещания не отменять ни одного из его предписаний.Эфор, так безжалостно оборвавший две новые струны, добавленные Фриннсом кего музыкальному инструменту [26], не задавался вопросом, улучшил ли Фриниссвой инструмент и обогатил ли его аккорды; для осуждения этого новшества емубыло достаточно и того, что старый, привычный образец претерпел изменение;то же обозначал и древний заржавленный меч правосудия, который бережнохранился в Марселе [27].

Я разочаровался во всяческих новшествах, в каком бы обличий они нам ниявлялись, и имею все основания для этого, ибо видел, сколь гибельныепоследствия они вызывают. То из них, которое угнетает нас в течение ужестольких лет, не было, правда, непосредственною причиною всегопроисходящего; но, тем не менее, можно с уверенностью сказать, что именно внем, в силу несчастного стечения обстоятельств, причина и корень всего, дажетех бедствий и ужасов, которые творятся с тех пор без его участия и вопрекиему [28]. Пусть оно пеняет поэтому на себя самого.

Heu! patior telis vulnera facta meis. [29]

Те, кто расшатывают государственный строй, чаще всего первыми и гибнутпри его крушении. Плоды смуты никогда не достаются тому, кто ее вызвал; онтолько всколыхнул и замутил воду, а ловить рыбу будут уже другие. Так какцелость и единство нашей монархии были нарушены упомянутым новшеством, и еевеличественное здание расшаталось и начало разрушаться, и так как этопроизошло, к тому же, в ее преклонные годы, в ней образовалось сколькоугодно трещин и брешей, представляющих собою как бы ворота для названныхбедствий. Величие государя, говорит некий древний писатель, труднее низвестиот его вершины до половины, чем низвергнуть от половины до основания.

Но если зачинатели и приносят больше вреда, нежели подражатели, топоследние все же преступнее первых, следуя образцам, зло и ужас которых самиощутили и покарали. И если даже злодеяния приносят известную долю славы, тоу первых перед вторыми то преимущество, что самый замысел и дерзость починапринадлежат именно им.

Все виды новейших бесчинств с легкостью черпают образцы и наставления,как потрясать государственный строй, из этого главнейшего и неиссякаемогоисточника [30]. Даже в наших законах, созданных с целью пресечения этогоизначального зла, и то можно найти наставления, как творить злодеяниявсякого рода, и попытки оправдания их. С нами происходит теперь то самое, очем говорит Фукидид [31], повествуя о гражданских войнах своего времени;тогда, угождая порокам общества и пытаясь найти для них оправдание, давалиим не их подлинные названия, но, искажая и смягчая последние, обозначалисловами новыми и менее резкими. И таким-то способом хотят подействовать навашу совесть и исправить наши взгляды! Honesta ratio est. [32] Однако как бы благовиден ни был предлог, все жевсякое новшество чревато опасностями: adeo nihil motum ex antiquo probabileest. [33] По правде говоря,мне представляется чрезмерным самолюбием и величайшим самомнением ставитьсвои взгляды до такой степени высоко, чтобы ради их торжества неостанавливаться пред нарушением общественного спокойствия, пред столькиминеизбежными бедствиями и ужасающим падением нравов, которые приносят с собойгражданские войны, пред изменениями в государственном строе, что влечет засобой столь значительные последствия, — да еще делать все это в своейсобственной стране. И не просчитывается ли тот, кто дает волю этим явным ивсем известным порокам, дабы искоренить недостатки, в сущности спорные исомнительные? И есть ли пороки худшие, нежели те, которые нестерпимы длясобственной совести и для здравого смысла? [34]

Римский сенат в разгар распри с народом по поводу распределенияжреческих должностей решился прибегнуть к уловке такого рода: Ad deos idmagis quam ad se, pertinere: ipsos visuros ne sacra sua polluantur, [35] — подражая в этом ответуоракула жителям Дельф во время греко-персидских войн. Опасаясь вторженияперсов, дельфийцы обратились тогда к Аполлону с вопросом, что им делать сосвятынями его храма — укрыть ли их где-нибудь или же вывезти. Он ответил наэто, чтобы они ничего не трогали: пусть они заботятся о себе, а он уже самсумеет охранить свою собственность.

Христианская религия обладает всеми признаками наиболее справедливого иполезного вероучения, но ничто не свидетельствует об этом в такой мере, каквыраженное в ней с полной определенностью требование повиноваться властям иподдерживать существующий государственный строй. Какой поразительный примероставила нам премудрость господня, которая, стремясь спасти род человеческийи осуществить свою славную победу над смертью и над грехом, пожелаласвершить это не иначе, как опираясь на наше общественное устройство ипоставив достижение и осуществление этой великой и благостной цели взависимость от слепоты и неправедности наших обычаев и воззрений, допустив,таким образом, чтобы лилась невинная кровь столь многих возлюбленных чад ееи мирясь с потерею длинной чреды годов, пока не созреет этот бесценный плод.

Между подчиняющимся обычаям и законам своей страны и тем, кто норовитподняться над ними и сменить их на новые, — целая пропасть. Первый ссылаетсяв свое оправдание на простосердечие, покорность, а также на пример других;что бы ни довелось ему сделать, это не будет намеренным злом, в худшемслучае — лишь несчастьем. Quis est enim quem non moveat clarissimismonumentis testata consignataque antiquitas? [36]

Сверх того, как говорит Исократ, недобор ближе к умеренности, чемперебор [37]. Второй оправдывать гораздо труднее.

Ибо, кто берется выбирать и вносить изменения, тот присваивает себеправо судить и должен поэтому быть твердо уверен в ошибочности отменяемогоим и в полезности им вводимого. Это столь нехитрое соображение и заставиломеня засесть у себя в углу; даже во времена моей юности — а она была многодерзостнее — я поставил себе за правило не взваливать на свои плечинепосильной для меня ноши, не брать на себя ответственности за решения стольисключительной важности, не осмеливаться на то, на что я не мог быосмелиться, рассуждая здраво, даже в наиболее простом из того, чему меняобучали, хотя смелость суждений в последнем случае и не могла бы ничемуповредить. Мне кажется в высшей степени несправедливым стремление подчинитьотстоявшиеся общественные правила и учреждения непостоянству частногопроизвола (ибо частный разум обладает лишь частной юрисдикцией) и, темболее, предпринимать против законов божеских то, чего не потерпела бы ниодна власть на свете в отношении законов гражданских, которые, хотя и болеедоступны уму человеческому, все же являются верховными судьями своих судей;самое большее, на что мы способны, это объяснять и распространять применениеуже принятого, но отнюдь не отменять его и заменять новым. Если божественноепровидение и преступало порою правила, которыми оно по необходимостипоставило нам пределы, то вовсе не для того, чтобы освободить и нас отподчинения им. Это мановения его божественной длани, и не подражать им, нопроникаться изумлением перед ними, вот что должно нам делать: это случаиисключительные, отмеченные печатью ясно выраженного особого умысла, изразряда чудес, являемых нам как свидетельство его всемогущества ипревышающих наши силы и наши возможности; было бы безумием и кощунствомтщиться воспроизвести что-либо подобное, — и мы должны не следовать им, но стрепетом созерцать их. Это деяния, доступные божеству, но не нам.

Здесь весьма уместно привести слова Котты: Cum de religione agitur Т.Coruncanium, Р. Scipionen, Р. Scaevolam, pontifices maximos, non Zenonem autClearithem aut Chrysippum, sequor. [38]

В настоящее время мы охвачены распрей: речь идет о том, чтобы убрать изаменить новыми целую сотню догматов, и каких важных и значительныхдогматов; а много ли найдется таких, которые могли бы похвастаться, что имдосконально известны доводы и основания как той, так и другой стороны?

Число их окажется столь незначительным — если только это и впрямь можноназвать числом, — что они не могли бы вызвать между нами смятения. Но всеостальное скопище — куда несется оно? Под каким знаменем устремляются впереднападающие? Здесь происходит то же, что с иным слабым и неудачно примененнымлекарством; те вредные соки организма, которые ему надлежало бы изгнать, онона самом деле, столкнувшись с ними, только разгорячило, усилило ираздражило, а затем, сотворив все эти беды, осталось бродить в нашем теле.Оно не смогло освободить нас от болезни из-за своей слабости и, вместе стем, ослабило нас настолько, что мы не в состоянии очиститься от него;действие его сказывается лишь в том, что нас мучат нескончаемые боли вовнутренностях.

Бывает, однако, и так, что судьба, могущество которой всегдапревосходит наше предвидение, ставит нас в настолько тяжелое положение, чтозаконам приходится несколько и кое в чем уступить. И если, сопротивляясьвозрастанию нового, стремящегося насильственно пробить себе путь, держатьсебя всегда и во всем в узде и строго соблюдать установленные правила, топодобное самоограничение в борьбе с тем, кто обладает свободою действий, длякого допустимо решительно все, лишь бы оно шло на пользу его намерениям, ктоне знает ни другого закона, ни других побуждений, кроме тех, что сулят емувыгоду, неправильно и опасно: Aditum nocendi perfido praestat fides. [39]Но ведь обычный правопорядок в государстве, пребывающем в полном здравии, непредусматривает подобных исключительных случаев: он имеет в видуупорядоченное сообщество, опирающееся на свои основные устои и выполняющеесвои обязанности, а также согласие всех соблюдать его и повиноваться ему.Действовать, придерживаясь закона, значит — действовать спокойно,размеренно, сдержанно, а это вовсе не то, что требуется в борьбе сдействиями бесчинными и необузданными.

Известно, что и посейчас еще упрекают двух великих государственныхдеятелей, Октавия и Катона, за то, что первый во время гражданской войны сСуллою, а второй — с Цезарем готовы были скорее подвергнуть свое отечествосамым крайним опасностям, чем оказать ему помощь, нарушив законы, и ни зачто не соглашались хоть в чем-нибудь поколебать эти последние. Но в случаяхкрайней необходимости, когда все заключается в том, чтобы как-нибудьустоять, иной раз и впрямь благоразумнее опустить голову и стерпеть удар,чем биться сверх сил, не желая ни в чем уступить и доставляя возможностьнасилию подмять все под себя и попрать его [40]. И пусть лучше законыдомогаются лишь того, что им под силу, когда им не под силу все то, чего онидомогаются. Так, например, поступил тот, кто приказал, чтобы они заснули надвадцать четыре часа, и таким образом урезал на этот раз календарь на одиндень [41], и тот, кто превратил июнь во второй май [42]. Даже лакедемоняне,которые с таким усердием соблюдали законы своей страны, как-то раз, будучисвязаны одним из своих законов, воспрещавшим вторичное избрание начальникомфлота того же лица, — а между тем обстоятельства настоятельно требовали отних, чтобы эту должность снова занял Лисандр [43], — нашли выход в том, чтопоставили начальником флота Арака, а Лисандра назначили «главнымраспорядителем» морских сил. Подобной же уловкой воспользовался один ихпосол, который был направлен ими к афинянам с тем, чтобы добиться отменыкакого-то изданного этими последними распоряжения. Когда Перикл [44] в ответсослался на то, что строжайшим образом запрещается убирать доску, на которойначертан какой-нибудь закон, посол предложил повернуть доску обратноюстороной, так как это, во всяком случае, не запрещается. Это то, наконец, зачто Плутарх воздает хвалу Филопемену: рожденный повелевать, он умелповелевать не только согласно с законами, но, в случае общественнойнеобходимости, и самими законами [45].

Жак Амио [1], главный придворный священник и раздаватель милостынифранцузского короля, рассказал мне как-то про одного нашего принца [2] (ктодругой, а этот был наш с головы до пят, даром что по происхождениючужеземец) нижеследующую, делающую ему честь историю. Вскоре после того, какначались наши смуты, во время осады Руана [3] королева-мать [4] известилаэтого принца, что на его жизнь готовится покушение, причем в письме королевыточно указывалось, кто должен его прикончить. Это был один не то анжуйский,не то менский дворянин, который постоянно посещал дом принца. Принц никомуне сказал об этом предупреждении. Но, прогуливаясь на следующий день на горесвятой Екатерины, откуда бомбардировали Руан (ибо в ту пору мы его осаждали)вместе с вышеназванным главным раздавателем милостыни и одним епископом, онзаметил этого дворянина, которого знал в лицо, и велел, чтобы его позвали кнему. Когда тот предстал перед ним, принц, видя, что он побледнел и дрожит,ибо совесть его была нечиста, сказал ему следующее: «Господин такой-то, выдогадываетесь, конечно, чего я хочу от вас; это написано на вашем лице. Вамследует признаться во всем, ибо я настолько осведомлен в вашем деле, что,пытаясь отпереться, вы только ухудшите свое положение. Вы отлично знаете отом-то и том-то (тут он выложил ему решительно все, вплоть до мельчайшихподробностей, касающихся заговора). Так не играйте же своей жизнью ирасскажите всю правду о своем умысле». Когда бедняга окончательно понял, чтоон пойман с поличным и что от этого никуда не уйти (ибо их заговор открылкоролеве один из его сообщников), ему ничего другого не оставалось, как,сложив умоляюще руки, просить принца о милости и пощаде; и он уже готовилсяпасть ему в ноги, но тот, удержав его, продолжал таким образом: «Послушайте:обидел ли я вас когда-нибудь? Преследовал ли я кого-нибудь из ваших друзейсвоей ненавистью? Всего три недели, как я знаком с вами; что же моглопобудить вас покуситься на мою жизнь?» Дворянин, запинаясь, ответил, чтоникаких особых причин у него не было, но что он руководствовался интересамисвоей партии; его убедили, будто уничтожение столь могущественного врага ихверы, каким бы способом оно ни было выполнено, будет делом, угодным богу. «Ая, — продолжал принц, — хочу показать вам, насколько вера, которую я считаюсвоей, незлобивее той, которой придерживаетесь вы. Ваша подала вам советубить меня, даже не выслушав, хотя я ничем не обидел вас; моя же требует,чтобы я даровал вам прощение, хотя вы полностью изобличены в том, чтоготовились злодейски прикончить меня, не имея к этому ни малейших оснований.Ступайте же прочь, убирайтесь и чтоб я вас здесь больше не видел. И если выобладаете хоть крупицей благоразумия, принимаясь за дело, выбирайте себе всоветники более честных людей».

Император Август, находясь в Галлии, получил достоверное сообщение осоставленном против него Луцием Цинной заговоре; решив покарать его, онвелел вызвать своих ближних друзей на совет, назначив его на следующий день.Ночь накануне совета он провел, однако, чрезвычайно тревожно, мучимыймыслью, что обрекает на смерть молодого человека хорошего рода, племянникапрославленного Помпея. Сетуя на трудность своего положения, он перебиралвсевозможные доводы. «Так что же, — говорил он, — неужели нужно сказатьсебе: пребывай в тревоге и страхе и отпусти своего убийцу разгуливать насвободе? Неужели допустить, чтобы он ушел невредимым, — он, покусившийся намою жизнь, которую я сберег в стольких гражданских войнах, в столькихсражениях на суше и море? Неужели простить того, кто умыслил не только убитьменя — и когда! после того, что я установил мир во всем мире! — но ивоспользоваться мною самим, как жертвой, приносимой богам?» Ибо заговорщикипредполагали убить его в то время, когда он будет совершатьжертвоприношение. Затем, помолчав некоторое время, он снова, и еще болеетвердым голосом, продолжал, обращаясь к самому себе: «К чему тебе жить, еслистоль многие хотят твоей смерти? Где же конец твоему мщению и жестокостям?Стоит ли твоя жизнь затрат, необходимых для ее сбережения?» Тогда жена егоЛивия, слыша все эти сетования, сказала ему: «А не может ли жена подать тебедобрый совет? Поступи так, как поступают врачи: когда обычные лекарства непомогают, они испытывают те, которые оказывают противоположное действие.Суровостью ты ничего не добился: за Сальвидиеном последовал Лепид, заЛепидом — Мурена, за Муреной — Цепион, за Цепионом — Эгнаций. Испытай, непомогут ли тебе мягкость и милосердие. Цинна изобличен, но прости его — ведьвредить тебе он больше не сможет, — а это послужит к возвеличению твоейславы». Август был очень доволен, что нашел поддержку своим добрымнамерениям. Поблагодарив жену и отменив прежнее приказание о созыве друзейна совет, он велел призвать к себе только Цинну. Удалив всех из покоев иусадив Цинну, он сказал ему следующее: «Прежде всего, Цинна, я хочу, чтобыты спокойно выслушал меня. Давай условимся, что ты не станешь прерывать моюречь; я предоставлю тебе возможность в свое время ответить. Ты очень хорошознаешь, Цинна, что я захватил тебя в стане моих врагов, причем ты не точтобы сделался мне врагом: ты, можно сказать, враг мой от рождения: однако япощадил тебя; я возвратил тебе все, что было отнято у тебя и чем ты владеешьтеперь; наконец, я обеспечил тебе изобилие и богатство в такой степени, чтопобедители завидуют побежденному. Ты попросил у меня должность жреца, и яудовлетворил твою просьбу, отказав в этом другим, чьи отцы сражались бок обок со мной. И вот, хотя ты кругом предо мною в долгу, ты замыслил убитьменя!». Когда Цинна в ответ на это воскликнул, что он и не помышлял о такомзлодеянии, Август заметил: «Ты забыл, Цинна, о нашем условии: ведь тыобещал, что не станешь прерывать мою речь. Да, ты замыслил убить менятам-то, в такой-то день, при участии таких-то лиц и таким-то способом».

Видя, что Цинна глубоко потрясен услышанным и молчит, но на этот раз непотому, что таков был уговор между ними, но потому, что его мучит совесть,Август добавил: «Что же толкает тебя на это? Или, быть может, ты сам метишьв императоры? Воистину, плачевны дела в государстве, если только я один стоюна твоем пути к императорской власти. Ведь ты не в состоянии даже защититьсвоих близких и совсем недавно проиграл тяжбу из-за вмешательства какого-товольноотпущенника. Или, быть может, у тебя не хватает ни возможностей, нисил ни на что иное, кроме посягательства на жизнь цезаря? Я готов уступить иотойти в сторону, если только кроме меня нет никого, кто препятствует твоимнадеждам. Неужели ты думаешь, что Фабий, сторонники Коссов или Сервилиев [5]потерпят тебя? Что примирится с тобою многолюдная толпа знатных, — знатныхне только по имени, но делающих своими добродетелями честь своей знатности?»И после многого в этом же роде (ибо он говорил более двух часов) Августсказал ему: «Ну так вот что: я дарую тебе жизнь, Цинна, тебе, изменнику иубийце, как некогда уже даровал ее, когда ты был просто моим врагом; ноотныне между нами должна быть дружба. Посмотрим, кто из нас двоих окажетсяпрямодушнее, я ли, подаривший тебе жизнь, или ты, получивший ее из моихрук?» На этом они расстались. Некоторое время спустя Август предоставилЦинне должность консула, упрекнув его, что тот сам не обратился к нему спросьбой об этом. С этой поры Цинна сделался одним из наиболее любимых егоприближенных, и Август назначил его единственным наследником своегодостояния. После этого случая, приключившегося, когда Августу шел сороковойгод, за всю его жизнь не было больше ни одного заговора против него, ниодного покушения на него, и он был, можно сказать, справедливо вознагражденза свою снисходительность. Но совсем иначе случилось с нашим принцем, ибомягкость нимало не помогла ему, и он попался впоследствии в расставленныеему сети предательства [6]. Вот до чего неверная и ненадежная вещь —человеческое благоразумие; ибо наперекор всем нашим планам, решениям ипредосторожностям судьба всегда удерживает в своих руках власть надсобытиями.

Когда врачам удается добиться благоприятного исхода лечения, мыговорим, что им посчастливилось — как будто их искусство единственное,которому требуется поддержка извне, так как, покоясь на слишком шаткомосновании, оно не может держаться собственной силою, как будто только ононуждается в том, чтобы к его действиям приложила руку удача. Я готов думатьо врачебном искусстве все, что угодно, и самое худшее и самое лучшее, ибо,благодарение богу, мы не водим с ним никакого знакомства. В этом случае ясоставляю противоположность всем прочим, так как всегда, при любыхобстоятельствах, пренебрегаю его услугами; а когда мне случается заболеть,то, вместо того, чтобы смириться пред ним, я начинаю еще вдобавок ненавидетьи страшиться его. Тем, кто заставляет меня принять лекарство, я отвечаюобычно, чтобы они обождали, по крайней мере, пока у меня восстановятсяздоровье и силы, дабы я мог противостоять с большим успехом действию ихнастоя и таящимся в нем опасностям. Я предоставляю полную свободу природе,полагая, что она имеет зубы и когти, чтобы отбиваться от совершаемых на неенападений и поддерживать целое, распада которого она всячески стараетсяизбежать. Я опасаюсь, как бы лекарство вместо того чтобы оказать содействие,когда природа вступает в схватку с недугом, не помогло бы ее противнику и невозложило на нее еще больше работы.

Итак, я утверждаю, что не в одной медицине, но и в других, менее шаткихискусствах, фортуне принадлежит далеко не последнее место. А порывывдохновения, захватывающие и уносящие ввысь поэта, — почему бы и их неприписывать его удаче? Ведь он и сам признает, что они превосходят то, чегомогли бы достигнуть его силы и дарования; ведь он и сам ощущает, что онипришли к нему помимо него и от него не зависят. То же самое говорят иораторы, признающие, что они не властны над охватывающим их порывом инеобыкновенным волнением, увлекающими их дальше первоначального ихнамерения. Так же точно и в живописи, ибо и здесь рука живописца создаетпорою творения, превосходящие и его замыслы и меру его мастерства, творения,восхищающие и изумляющие его самого. Но сколь велика в этих произведенияхдоля удачи, видно особенно явственно из изящества и красоты, которыевозникли без всякого намерения и даже без ведома художника. Смыслящий в этихвещах читатель нередко находит в чужих сочинениях совершенства совсем иногорода, нежели те, какими хотел наделить их и какие усматривал сам автор, иблагодаря этому придает им более глубокий смысл и выразительность.

Что до военного дела, то тут уже каждому ясно, сколь многое зависит внем от удачи. Если мы обратимся хотя бы к нашим собственным расчетам исоображениям, то и здесь придется признать, что дело не обходится безучастия судьбы и удачи, ибо мудрость человеческая в этих вещах мало чегостоит. Чем острее и проницательнее наш ум, тем отчетливее ощущает он своебессилие и тем меньше доверяет себе. Я держусь того же мнения, что и Сулла,и когда всматриваюсь более пристально в наиболее прославляемые военныедеяния, то вижу, что те, кто руководит ими, прибегают, на мой взгляд, крассуждениям и составлению планов, так сказать, для очистки совести, самоеглавное и основное в своем предприятии предоставляя случаю, и, полагаясь наего помощь, отваживаются на действия, не оправданные здравым смыслом. Ихрассуждения перебиваются порою приливами внезапного душевного подъема илидикой ярости, толкающими их на самые необоснованные, по-видимому, решения ипридающими им смелость, выходящую за пределы благоразумия. Это-то ипобуждало многих великих полководцев древности ссылаться на снизошедшее наних вдохновение или указание свыше в виде пророчеств или знамений, чтобывнушить войскам доверие к их безрассудным решениям.

Вот почему, пребывая в неуверенности и тревоге, порождаемых в нас нашеюнеспособностью видеть и избирать наиболее правильное решение, посколькувсякое дело сопряжено с трудностями из-за всевозможных случайностей иобстоятельств, на мой взгляд, самое надежное — даже если прочие соображенияи не склоняют нас к этому — поступать возможно более честно и справедливо; икогда нас одолевают сомнения, какой путь самый короткий, — предпочитатьвсегда самый прямой. Так вот и в обоих, приведенных мною выше примерах те,на чью жизнь готовилось покушение, проявляли бы больше душевной красоты иблагородства, простив покушавшихся, чем поступив по-иному. И если первый изних все же кончил плохо, то тут его добрые намерения ни при чем: ведь намсовершенно не из вест но, избежал ли бы он уготованной ему судьбой гибели,если бы поступил по-другому; но мы наверно знаем, что тогда он не приобрелбы той славы, которую ему доставило столь удивительное милосердие.

В исторических сочинениях мы встречаем великое множество властителей,дрожавших за свою жизнь, причем большая часть их предпочитала отвечать назаговоры и покушения местью и казнями; но я вижу из их числа очень немногих,кому это средство пошло на пользу; пример — целый ряд римских императоров.Тот, кому грозит опасность подобного рода, не должен возлагать чрезмерныхнадежд на свою силу или бдительность. В самом деле, что может быть труднее,чем уберечься от врага, надевшего на себя личину нашего самого преданногодруга, или проникнуть в сокровенные мысли и побуждения тех, кто находитсяпостоянно около нас? Тут не помогут отряды иноземных наемников, не поможеттесно обступившая стража: тот, кто с презрением относится к собственнойжизни, всегда сумеет лишить жизни другого. К тому же вечнаяподозрительность, заставляющая государя сомневаться во всех, не может небыть для него крайне мучительной.

И все же Дион, предупрежденный о том, что Каллипп изыскивает способубить его, не мог заставить себя удостовериться в этом и заявил, что онскорей готов умереть, чем влачить столь жалкую жизнь, остерегаясь не тольковрагов, но и друзей [7]. Подобные же чувства еще ярче, и притом не насловах, а на деле, проявил Александр, когда, извещенный письмом Пармениона отом, что Филипп, его самый любимый врач, подкуплен Дарием, чтобы отравитьего, передал это письмо в руки Филиппу и одновременно выпил приготовленноеим питье. Не показал ли он этим, что, если друзья хотят убить его, он ничегоне имеет против того, чтобы они это сделали? Никто не совершил столькоотважных деяний, как Александр; но я не знаю в его жизни другого случая,когда он проявил бы столько же твердости и столько же нравственной красоты,примечательной во всех отношениях. Те, кто советует своим государям бытьнедоверчивыми и подозрительными, потому что этого якобы требуют соображениябезопасности, советуют им идти навстречу своему позору и гибели. Всякоеблагородное дело сопряжено с риском. Я знаю одного государя, наделенного отприроды весьма деятельной и мужественной душой, которому каждодневно наносятвред, советуя ему замкнуться в тесном кругу своих приближенных, не помышлятьни о каком примирении со своими былыми врагами, держаться в стороне и, божеупаси, доверяться более сильному, какие бы обещания ему ни давали и какие бывыгоды ни сулили. Я знаю также другого государя, которому неожиданно удалосьдостигнуть крупных успехов, потому что он последовал советампротивоположного рода. Доблесть, которою так жаждут прославиться, можетпроявиться при случае столь же блистательно, независимо от того, надето лина нас домашнее платье или боевые доспехи, находитесь ли вы у себя дома илив военном лагере, опущена ли ваша рука или занесена для удара. Мелочное инастороженное благоразумие — смертельный враг великих деяний. Сципион, желаядобиться дружбы Сифакса, не поколебался покинуть свои войска в Испании,которая была еще очень неспокойна после недавнего завоевания, ипереправиться в Африку на двух небольших кораблях, чтобы на враждебной земледоверить свою жизнь никому не ведомому варварскому царьку, без каких-либообязательств с его стороны, без заложников, полагаясь лишь на величие своегосердца, на свою удачу, на то, что сулили его высокие надежды: habita fidesipsam plerumque fidem obligat. [8]

Человек, жизнь которого исполнена честолюбивых стремлений и славныхдеяний, должен держать подозрительность в крепкой узде и ни в чем не даватьей поблажки: боязливость и недоверие вызывают и навлекают опасность. Самыйнедоверчивый из наших монархов успешно уладил свои дела, главным образомблагодаря тому, что по доброй воле доверил свою жизнь и свободу своим давнимврагам [9], сделав при этом вид, что вполне на них полагается, чтобы и ониответили ему тем же. Цезарь противопоставил своим взбунтовавшимся ивзявшимся за оружие легионам лишь властность своего лица и гордость речей;он настолько был проникнут верой в себя и в свою судьбу, что не побоялсядоверить ее мятежному и своевольному войску [10].

                                            Stetit aggere fultus
Cespitis, interpidus vultu, meruitque timeri
Nil metuens. [11]

Несомненно, однако, что эта уверенность может быть проявлена во всейнепосредственности и полноте только теми, кого не страшат ни смерть, ни тохудшее, что может за ней воспоследовать. Если же в каком-либо важном случаемы дадим почувствовать, что наша уверенность напускная, а на самом деле намивладеют страх, сомнения и тревога, то наши усилия пропали даром. Прекрасныйспособ завоевать сердца и расположение других — это предстать перед ними,отдавшись в их руки и доверившись им, но, разумеется, только при томусловии, что это делается по собственной воле, а не по необходимости, что выдоверяете им искренно и до конца и уж, конечно, не дадите заметить на своемлице и тени тревоги. В детстве мне пришлось видеть одного дворянина,управлявшего большим городом, в состоянии полной растерянности передвосставшим, разъяренным народом. Желая потушить восстание в самом зародыше,он решил покинуть вполне безопасное место, где находился, и выйти к мятежнойтолпе; это плохо кончилось для него: он был безжалостно убит [12]. Я считаю,однако, что ошибка его заключалась не столько в том, что он вышел к толпе, вчем обыкновенно и упрекают его, сколько в том, что он предстал перед нею спокорным и заискивающим лицом, что он хотел усыпить ее гнев, скорее идя унее на поводу, чем подчиняя ее себе, скорее как упрашивающий, чем какпризывающий к порядку. Я думаю также, что умеренная суровость и исполненнаятвердости военная властность, более подобавшие его званию и значительностизанимаемой должности, позволили бы ему с большим успехом и уж, во всякомслучае, с большей честью и большим достоинством выйти из трудного положения.Менее всего можно надеяться, чтобы толпа — это разъяренное чудовище —обнаружила человечность и кротость; ей можно внушить скорее страх иблагоговение. Я упрекнул бы погибшего дворянина и в том, что, приняв решение(на мой взгляд, скорее смелое, чем безрассудное) броситься слабым ибеззащитным в это бушующее море обезумевших людей, он, вместо того чтобыиспить чашу до дна и выдержать, чего бы это ни стоило, взятую на себя роль, — столкнувшись лицом к лицу с опасностью, струсил, и если вначале весь егооблик говорил об угодливости и льстивости, то в дальнейшем их смениловыражение ужаса, а в голосе и глазах можно было прочесть испуг и мольбу опощаде. Пытаясь спрятаться и забиться в щель, он еще более разжег яростьтолпы и натравил ее на себя.

Однажды обсуждался вопрос об устройстве общего смотра различных отрядов [13], а это, как известно, самый удобный случай для сведения личных счетов:тут это можно проделать с большею безопасностью, чем где бы то ни было.Явные и несомненные признаки предвещали, что может не поздоровитьсянекоторым из военачальников, прямой и непременной обязанностью которых былоприсутствовать при прохождении войск. Тут можно было услышать множествосамых разнообразных советов, как это бывает всегда в любом трудном деле,имеющем большое значение и чреватом последствиями. Я предложил не подаватьвида, что на этот счет существуют какие-либо опасения: пусть этивоеначальники находятся в самой гуще солдатских рядов, с поднятой головой иоткрытым лицом; я советовал также ни в чем не отступать от принятого порядкаи не ограничивать залпов (к чему, однако, склонялось мнение большинства),но, напротив, убедить офицеров, чтобы они приказали солдатам палить в честьприсутствующих, не жалея пороха, бойко и дружно. Это вызвало признательностьнаходившихся на подозрении войсковых частей и обеспечило на будущее стольблаготворное для обеих сторон доверие.

Я нахожу, что способ действий, избранных Юлием Цезарем, являетсянаилучшим из всех возможных. Сначала он пытался добиться ласковымобхождением и милосердием, чтобы его полюбили даже враги. Когда он узнавал озаговорах, то ограничивался простым заявлением, что предупрежден обо всем.Сделав это, он с благородной решимостью дожидался, без всякого страха итревоги, что принесет ему будущее, вверяя себе охране богов и отдаваясь наволю судьбы. Таково же, бесспорно, было его поведение и в тот день, когдазаговорщики умертвили его.

Один чужеземец, приехавший в Сиракузы, принялся болтать на всехперекрестках, что, если бы Дионисий, тамошний тиран, хорошо ему заплатил, оннаучил бы его безошибочно угадывать и распознавать дурные умыслы против негоего подданных. Узнав об этом, Дионисий призвал приезжего к себе и попросилоткрыть ему этот способ, столь необходимый для сохранения его жизни. На эточужеземец ответил, что никакого особого уменья тут нет: пусть толькоДионисий велит выплатить ему один талант серебром, а потом пусть похваляетсяперед всеми, будто бы приезжий открыл ему великий секрет. Выдумка эта весьмапонравилась Дионисию, который велел отсчитать чужеземцу шестьсот экю. Всамом деле, невероятно было бы предположить, что он уплатил такие деньгикакому-то иноземцу, не получив от него взамен чрезвычайно полезных сведений.И Дионисий воспользовался возникшими по этому поводу толками, чтобы держатьсвоих врагов в страхе. Вот почему государи поступают весьма разумно, когдапредают гласности предостережения, которые они получили относительнопроисков, направленных против их жизни; они хотят заставить поверить, будтоотлично обо всем осведомлены и что нельзя предпринять против них ничеготакого, о чем бы они немедленно не узнали. Герцог Афинский [14], сделавшисьтираном Флоренции, натворил на первых порах великое множество глупостей, ноглавнейшая среди них заключается в том, что, заблаговременно предупрежденныйо заговоре, который составился против него в народе, он велел умертвитьоповестившего его об этом Маттео ди Морозо, одного из участников заговора,для того чтобы сохранить в тайне это сообщение и чтобы никто не подумал,будто хоть кто-нибудь в городе может тяготиться его столь прекраснымправлением.

Помнится, я читал когда-то историю одного римлянина, человека весьмапочтенного, который, спасаясь от тирании триумвирата, благодаря своейисключительной ловкости и изворотливости сотни раз ускользал отпреследователей. Случилось однажды, что отряд всадников, которому былопоручено изловить его, проехал совсем рядом с кустом, за которым онпритаился, и не заметил его. Тем не менее, подумав о всех тяготах истраданиях, которые ему уже столько времени приходилось переносить,скрываясь от непрерывных, настойчивых и производящихся повсеместно поисков,размыслив также о том, может ли доставить ему удовольствие подобная жизнь вбудущем и насколько было бы для него легче сделать один решительный шаг,нежели пребывать и впредь в таком страхе, — он окликнул всадников и открылсвой тайник, добровольно отдавшись им на жестокую казнь, дабы избавить и ихи себя от дальнейших хлопот. Подставить шею под удар врага — решение,пожалуй, чересчур смелое: однако же, мне думается, лучше принять его, чемвечно трястись в лихорадочном ожидании бедствия, против которого нетникакого лекарства. И поскольку меры предосторожности, о которых нужнопостоянно заботиться, требуют бесконечных усилий и не могут считатьсянадежными, лучше вооружиться благородною твердостью и приготовить себя ковсему, что может случиться, находя утешение в том, что оно, быть может,все-таки не случится.

В детстве моем я нередко досадовал на то, что в итальянских комедияхпеданты [1] — неизменно шуты, да и между нами слово «магистр» пользуется небольшим почетом и уважением. Отданный под их надзор и на их попечение, могли я безразлично относится к их доброму имени? Я пытался найти объяснениеэтому в естественной неприязни, существующей между невеждами и людьми, непохожими на остальных и выделяющимися своим умом и знаниями, тем более чтоони идут совсем иною дорогою, чем все прочие люди. Но меня совершенноставило в тупик то, что самые тонкие умы больше всего и презирают педантов;например, добрейший наш Дю Белле, сказавший:

Но ненавистен мне ученый вид педанта [2].

Так уже повелось издавна; ведь еще Плутарх говорил, что слова «грек» и«ритор» были у римлян бранными и презрительными [3]. В дальнейшем, с годами,я понял, что подобное отношение к педантизму в высшей степени обоснованно ичто magis magnos clericos, non sunt magis magnos sapientes [4]. Но какимобразом может случиться, чтобы душа, обогащенная знанием столь многих вещей,не становилась от этого более отзывчивой и живой, и каким образом ум грубыйи пошлый способен вмещать в себя, нисколько при этом не совершенствуясь,рассуждения и мысли самых великих мудрецов, когда-либо живших на свете, —вот чего я не возьму в толк и сейчас.

Чтобы вместить в себя столько чужих мозгов, и, к тому же, таких великихи мощных, необходимо (как выразилась о ком-то одна девица, первая срединаших принцесс), чтобы собственный мозг потеснился, съежился и сократился вобъеме.

Я готов утверждать, что подобно тому, как растения чахнут отчрезмерного обилия влаги, а светильники — от обилия масла, так и умчеловеческий при чрезмерных занятиях и обилии знаний, загроможденный иподавленный их бесконечным разнообразием, теряет способность разобраться вэтом нагромождении и под бременем непосильного груза сгибается и увядает. Нов действительности дело обстоит иначе, ибо чем больше заполняется наша душа,тем вместительнее она становится, и среди тех, кто жил в стародавниевремена, можно встретить, напротив, немало людей, прославившихся наобщественном поприще, — например, великих полководцев или государственныхдеятелей, отличавшихся вместе с тем и большою ученостью.

Что до философов, уклонявшихся от всякого участия в общественной жизни,то недаром их порою высмеивала без всякого стеснения современная им комедия,ибо их мнения и повадки действительно казались забавными. Угодно вам сделатьих судьями, которые вынесли бы приговор по чьей-либо тяжбе или оценилидействия того или иного лица? О, они с великой готовностью возьмутся за это!Прежде всего они займутся такими вопросами, как: существует ли жизнь,существует ли движение? Представляет ли собой человек нечто иное, чем бык?Что значит действовать и страдать? Что это за звери — законы и правосудие?Говорят ли они о правителях за глаза или беседуют с нами лично, — речи ихравно дерзки и непочтительны. Слышат ли они похвалы своему князю или царю —для них он не более, чем пастух, праздный, как все пастухи, занятыйисключительно тем, что стрижет и доит свое стадо, только еще более грубый.Считаете ли вы кого-нибудь стоящим выше других по той причине, что емупринадлежат две тысячи арпанов [5] земли, — они начинают издеваться над этим,ибо привыкли рассматривать весь мир как свою собственность. Гордитесь ли высвоей знатностью на том основании, что можете насчитать семь богатыхпредков, — они не ставят вас ни во что, ибо вы не постигли, по их мнению,общей картины природы и забыли, сколько каждый из нас насчитывает в своейродословной предшественников, богатых и бедных, царей и слуг, просвещенныхлюдей и варваров. И будь вы даже в пятидесятом колене потомком Геркулеса,они и в этом случае скажут, что вы суетны, если цените этот подарок судьбы.Вот в этом и заключается причина презрения, которое к ним питает толпа, какк людям, не понимающим самых простых общеизвестных вещей, притом заносчивыми надменным [6]. Но это принадлежащее Платону изображение весьма далеко оттого, что представляют собою наши педанты. Философы древности вызывали ксебе зависть, поскольку они возвышались над общим уровнем, пренебрегалиобщественной деятельностью, жили отчужденно, на свой особый лад,руководствуясь несколькими возвышенными и не получившими всеобщегораспространения правилами. Наших педантов, напротив, презирают за то, чтоони ниже общего уровня, неспособны выполнять общественные обязанности и,наконец, придерживаются образа жизни и нравов еще более грубых и низменных,нежели нравы и образ жизни толпы.

Odi homines ignava opera, philosopha sententia. [7]

Так вот, что до философов древности, то они, по моему мнению, великие вмудрости, проявляли еще больше величия в своей жизни. Таков был, судя порассказам, великий сиракузский геометр [8], который отвлекся от своих ученыхразысканий, дабы применить их отчасти на практике для защиты своей родины,когда он неожиданно пустил в ход диковинные машины, действие которыхпревосходило все, что в состоянии вообразить человек. Но сам он глубокопрезирал свои изобретения, считая, что, занявшись ими, унизил свою науку,для которой они были не более, как ученические упражнения или игрушки. Такимобразом, эти мудрецы всякий раз, когда им приходилось подвергать себяиспытанию действием, взлетали на огромную высоту, и всякому делалось ясно,что их сердца и их души, возвысились и обогатились столь поразительнымобразом благодаря познанию сути вещей. Некоторые, однако, видя, чтоважнейшие должности в государстве заняты людьми неспособными, отказались отслужения обществу; и тот, кто спросил Кратеса [9], доколе же следуетфилософствовать, услышал в ответ: «Пока погонщики ослов не перестанут стоятьво главе нашего войска». Гераклит отказался от царства, уступив его брату, иответил эфесцам, порицавшим его за то, что он отдает все свое время играм сдетьми перед храмом: «Разве это не лучше, чем вершить дела совместно свами?» Иные, вознесясь мыслью над мирскими делами и судьбами, сочли нетолько судейские кресла, но и самые царские троны чем-то низменным ипрезренным. Отказался же Эмпедокл от престола, который ему предлагали жителиАгригента. Фалесу [10], который неоднократно обличал скопидомство и жаждуобогащения, бросили упрек в том, что он, как лисица в басне, чернит то, дочего не может добраться. И вот однажды ему захотелось забавы ради произвестиопыт; унизив свою мудрость до служения прибыли и наживе, он начал торговлю,которая в течение года доставила ему такие богатства, какие с превеликимтрудом удалось скопить за всю жизнь людям, наиболее опытным в делахподобного рода.

Аристотель рассказывает, что некоторые называли Фалеса, Анаксагора [11]и прочих, подобных им, мудрецами, но людьми отнюдь не разумными, по тойпричине, что они проявляли недостаточную заботу в отношении более полезныхвещей. Но, не говоря о том, что я не очень-то улавливаю разницу междузначениями этих двух слов, сказанное ни в какой мере не могло бы послужить коправданию наших педантов: зная, с какой низкой и бедственной долей онимирятся, мы скорее имели бы основание применять к ним оба эти слова, сказав,что они и не мудры и не разумны.

Я не разделяю мнения тех людей, о которых говорит Аристотель; мы былибы ближе к истине, я полагаю, если б сказали, что все зло — в ихнеправильном подходе к науке. Принимая во внимание способ, которым насобучают, неудивительно, что ни ученики, ни сами учителя не становятся отэтого мудрее, хотя и приобретают ученость.

И, в самом деле, заботы и издержки наших отцов не преследуют другойцели, как только забить нашу голову всевозможными знаниями; что до разума идобродетели, то о них почти и не помышляют. Крикните нашей толпе оком-нибудь из мимоидущих: «Это ученейший муж!», и о другом: «Это человек,исполненный добродетели!», — и она не преминет обратить свои взоры и своеуважение к первому. А следовало бы, чтобы еще кто-нибудь крикнул: «О, тупыеголовы! Мы постоянно спрашиваем: знает ли такой-то человек греческий илилатынь? Пишет ли он стихами или прозой? Но стал ли он от этого лучше иумнее, — что, конечно, самое главное, — этим мы интересуемся меньше всего. Амежду тем, надо постараться выяснить — не кто знает больше, а кто знаетлучше».

Мы трудимся лишь над тем, чтобы заполнить свою память, оставляя разум исовесть праздными. Иногда птицы, найдя зерно, уносят его в своем клюве и, непопробовав, скармливают птенцам; так и наши педанты, натаскав из книгзнаний, держат их на кончиках губ, чтобы тотчас же освободиться от них ипустить их по ветру.

До чего же, однако, я сам могу служить примером той же глупости! Развене то же делаю и я в большей части этого сочинения? Я продвигаюсь вперед,выхватываю из той или другой книги понравившиеся мне изречения не для того,чтобы сохранить их в себе, ибо нет у меня для этого кладовых, но чтобыперенести их все в это хранилище, где, говоря по правде, они не большепринадлежат мне, чем на своих прежних местах. Наша ученость — так, покрайней мере, считаю я — состоит только в том, что мы знаем в это мгновение;наши прошлые знания, а тем более будущие, тут ни при чем.

Но что еще хуже, ученики и птенцы наших педантов не насыщаются ихнаукой и не усваивают ее; она лишь переходит из рук в руки, служа только длятого, чтобы ею кичились, развлекали других и делали из нее предмет занятногоразговора, она вроде счетных фишек, непригодных для иного употребления ииспользования, кроме как в счете или в игре: Apud alios loqui didicerunt,non ipsi secum [12]. — Non est loquendum, sed gubernandum. [13]

Природа, стремясь показать, что в подвластном ей мире не существуетничего дикого, порождает порой среди мало просвещенных народов такиежемчужины остроумия, которые могут поспорить с наиболее совершеннымитворениями искусства. Как хороша и как подходит к предмету моего рассужденияследующая гасконская поговорка: «Bouha prou bouha, mas a remuda lous ditzqu’em» — «Все дуть да дуть, но нужно же и пальцами перебирать» (речь идетоб игре на свирели).

Мы умеем сказать с важным видом: «Так говорит Цицерон» или «таковоучение Платона о нравственности», или «вот подлинные слова Аристотеля». Ну,а мы-то сами, что мы скажем от своего имени? Каковы наши собственныесуждения? Каковы наши поступки? А то ведь это мог бы сказать и попугай. Поэтому поводу мне вспоминается один римский богач, который, не останавливаясьперед затратами, приложил немало усилий, чтобы собрать у себя в домесведущих в различных науках людей; он постоянно держал их подле себя, чтобыв случае, если речь зайдет о том или другом предмете, один мог выступитьвместо него с каким-нибудь рассуждением, другой — прочесть стих из Гомера,словом, каждый по своей части. Он полагал, что эти знания являются еголичною собственностью, раз они находятся в головах принадлежащих ему людей.Совершенно так же поступают и те, ученость которых заключена в их роскошныхбиблиотеках.

Я знаю одного такого человека: когда я спрашиваю его о чем-нибудь, хотябы хорошо ему известном, он немедленно требует книгу, чтобы отыскать в нейнужный ответ; и он никогда не решится сказать, что у него на заду завеласьпарша, пока не справится в своем лексиконе, что собственно значит зад и чтозначит парша.

Мы берем на хранение чужие мысли и знания, только и всего. Нужно,однако, сделать их собственными. Мы уподобляемся человеку, который, нуждаясьв огне, отправился за ним к соседу и, найдя у него прекрасный, яркий огонь,стал греться у чужого очага, забыв о своем намерении разжечь очаг у себядома. Что толку набить себе брюхо говядиной, если мы не перевариваем ее,если она не преобразуется в ткани нашего тела, если не прибавляет нам веса исилы? Или, быть может, мы думаем, что Лукулл, ознакомившийся с военным деломтолько по книгам и сделавшийся, несмотря на отсутствие личного опыта, стольвидным полководцем, изучал его по нашему способу?

Мы опираемся на чужие руки с такой силой, что, в конце концов,обессиливаем. Хочу ли я побороть страх смерти? Я это делаю за счет Сенеки.Стремлюсь ли утешиться сам или утешить другого? Я черпаю из Цицерона. Амежду тем, я мог бы обратиться за этим к себе самому, если бы менянадлежащим образом воспитали. Нет, не люблю я этого весьма относительногобогатства, собранного с мира по нитке.

И если можно быть учеными чужою ученостью, то мудрыми мы можем бытьлишь собственной мудростью.

???? ????????,????? ??? ????????? [14]

Ех quo Ennius: Nequicquam sapere sapientem, qui ipse sibi prodesse nonquiret. [15]

                                                  si cupidus, si
Vanus et Euganea quantumvis vilior agna. [16]

Non enim paranda nobis solum, sed fruenda sapientia est. [17]

Дионисий издевался над теми грамматиками, которые со всей тщательностьюизучают бедствия Одиссея, но не замечают своих собственных: над музыкантами,умеющими настроить свои флейты, но не знающими, как внести гармонию в своинравы; над ораторами, старающимися проповедовать справедливость, но несоблюдающими ее на деле [18].

Если учение не вызывает в нашей душе никаких изменений к лучшему, еслинаши суждения с его помощью не становятся более здравыми, то наш школяр,по-моему, мог бы с таким же успехом вместо занятий науками играть в мяч; вэтом случае, по крайней мере, его тело сделалось бы более крепким. Новзгляните: вот он возвращается после пятнадцати или шестнадцати лет занятий;найдется ли еще кто-нибудь, столь же неприспособленный к практическойдеятельности? От своей латыни и своего греческого он стал надменнее исамоуверенней, чем был прежде, покидая родительский кров, — вот и все егоприобретения. Ему полагалось бы прийти с душой наполненной, а он приходит сразбухшею; ей надо было бы возвеличиваться, а она у него только раздулась.

Наши учителя, подобно своим братьям-софистам, о которых это же самоеговорит Платон [19], среди всех прочих людей — те, которые обещают быть всехполезнее человечеству, на деле же, среди всех прочих людей — единственные,которые не только не совершенствуют отданной им в обработку вещи, какделают, например, каменщик или плотник, а, напротив, портят ее, и притомтребуют, чтобы им заплатили за то, что они привели ее в еще худшеесостояние.

Если бы у нас было принято правило, предложенное Протагором [20] тем,кто у него обучался, а именно: либо они платят ему, сколько бы он ниназначил, либо под присягою заявляют во всеуслышание в храме, во сколькосами оценивают пользу от занятий с ним, и в соответствии с этимвознаграждают его за труд, то мои учителя не разбогатели бы, получив платуна основании принесенной мною присяги.

Мои земляки перигорцы очень метко называют таких ученых мужей —lettreferits [окниженные], вроде того как по-французски сказали быlettre-ferus, то есть те, кого наука как бы оглушила, стукнув по черепу. Идействительно, чаще всего они кажутся нам пришибленными, лишенными дажесамого обыкновенного здравого смысла. Возьмите крестьянина или сапожника: вывидите, что они просто и не мудрствуя лукаво живут помаленьку, говоря толькоо тех вещах, которые им в точности известны. А наши ученые мужи, стремясьвозвыситься над остальными и щегольнуть своими знаниями, на самом делекрайне поверхностными, все время спотыкаются на своем жизненном пути ипопадают впросак. Они умеют красно говорить, но нужно, чтобы кто-то другойприменил их слова на деле. Они хорошо знают Галена [21], но совершенно незнают больного. Еще не разобравшись, в чем суть вашей тяжбы, они забиваютвам голову целою кучей законов. Им известна теория любой вещи на свете; надотолько найти того, кто применил бы ее на практике.

Мне довелось как-то наблюдать у себя дома, как один из моих друзей,встретившись с подобным педантом, принялся, развлечения ради, подражать ихбессмысленному жаргону, нанизывая без всякой связи ученейшие слова,нагромождая их одно на другое и лишь время от времени вставляя выражения,относящиеся к предмету их диспута. Целый день заставлял он этого дуралея,вообразившего, будто он отвечает на возражения, которые ему делают, вестинескончаемый спор. А ведь это был человек высокоученый, пользовавшийсяизвестностью и занимавший видное положение.

Vos, о patricius sanguis, quos vivere par est
Occipiti caeco, posticae occurrite sannae. [22]

Кто присмотрится внимательнее к этой породе людей, надо сказать,довольно распространенной, тот найдет, подобно мне, что чаще всего они неспособны понять ни самих себя, ни других, и что, хотя память их забитавсякой всячиной, в голове у них совершенная пустота, — кроме тех случаев,когда природа сама не пожелала устроить их иначе. Таков был, например,Адриан Турнеб [23]. Не помышляя ни о чем другом, кроме науки, в которой, помоему мнению, он должен почитаться величайшим гением за последнеетысячелетие, он не имел в себе ничего от педанта, за исключением развепокроя платья и кое-каких привычек, не поощряемых, может быть, при дворе.Впрочем, это мелочи, на которые незачем обращать внимания; я ненавижу нашихмодников, относящихся нетерпимее к платью с изъяном, чем к такой же душе, исудящих о человеке лишь по тому, насколько ловок его поклон, как он держитсебя на людях и какие на нем башмаки. По существу же, Турнеб обладал самойтонкой и чувствительною душой на свете. Я часто умышленно наводил его набеседу, далекую от предмета его обычных занятий; глаз его был до такойстепени зорок, ум так восприимчив, суждения так здравы, что казалось, будтоон никогда не занимался ничем иным, кроме военных вопросов и государственныхдел. Натуры сильные и одаренные,

                                          queis arte benigna
Ех meliore luto finxit praecordia Titan, [24]

сохраняются во всей своей цельности, как бы ни коверкало их воспитание.Недостаточно, однако, чтобы воспитание только не портило нас; нужно, чтобыоно изменяло нас к лучшему.

Некоторые наши парламенты, принимая на службу чиновников, проверяютлишь наличие у них нужных знаний; но другие присоединяют к этому такжеиспытание их ума, предлагая высказываться по поводу того или иного судебногодела. Последние, на мой взгляд, поступают гораздо правильнее; хотянеобходимо и то и другое и надлежит чтобы оба эти качества были в наличии,все же, говоря по правде, знания представляются мне менее ценными, нежелиум. Последний может обойтись без помощи первых, тогда как первые не могутобойтись без ума. Ибо, как гласит греческий стих

?? ????? ????????, ?? ?????? ????. —

к чему наука, если нет разумения? [25] Дай бог, чтобы ко благу нашегоправосудия эти судебные учреждения сделались столь же разумны и совестливы,как они богаты ученостью. Non vitae, sed scholae discimus. [26] Ведь дело не в том, чтобы, так сказать,прицепить к душе знания: они должны укорениться в ней; не в том, чтобыокропить ее ими: нужно, чтобы они пропитали ее насквозь; и если она от этогоне изменится и не улучшит своей несовершенной природы, то, безусловно,благоразумнее махнуть на все это рукой. Знания, — обоюдоострое оружие,которое только обременяет и может поранить своего хозяина, если рука,которая держит его, слаба и плохо умеет им пользоваться: ut fuerit meliusnon didicisse. [27]

Быть может, именно по этой причине и мы сами, и теология не требуем отженщин особых познаний; и когда Франциску, герцогу Бретонскому, сыну Иоанна V, сообщили, ввиду его предполагаемой женитьбы на Изабелле Шотландской [28],что она воспитана в простоте и не обучена книжной премудрости, он ответил,что ему это как раз по душе и что женщина достаточно образована, если непутает рубашку своего мужа с его курткой.

Поэтому вовсе не так уже удивительно, как об этом кричат повсюду, чтонауки не очень-то ценились нашими предками и что люди, овладевшие ими, исейчас еще редкое исключение среди ближайших королевских советников. И еслибы всеобщее стремление разбогатеть — чего в наши дни можно достигнуть припомощи юриспруденции, медицины, преподавания да еще теологии, — неподдерживало авторитета науки, мы бы видели ее, без сомнения, в таком жепренебрежении, в каком она находилась когда-то. Как жаль, однако, что она неучит нас ни правильно мыслить, ни правильно действовать! Postquam doctiprodierunt, boni desunt. [29]

Тому, кто не постиг науки добра, всякая иная наука приносит лишь вред.Причина этого, которую я пытался только что выяснить, заключается, бытьможет, и в том, что у нас во Франции обучение наукам не преследует, какправило, никакой иной цели, кроме прямой выгоды. Я не считают тех, весьманемногих лиц, которые, будучи созданы самой природой для занятии скорейблагородных, чем прибыльных, всей душой отдаются науке; иные из них, неуспев как следует познать вкус науки, оставляют ее ради деятельности, неимеющей ничего общего с книгами. Таким образом, по-настоящему уходят в наукуедва ли не одни горемыки, ищущие в ней средства к существованию. Однако вдуше этих людей, и от природы и вследствие домашнего воспитания, а также подвлиянием дурных примеров наука приносит чаще всего дурные плоды. Ведь она нев состоянии озарить светом душу, которая лишена его, или заставить видетьслепого; ее назначение не в том, чтобы даровать человеку зрение, но в том,чтобы научить его правильно пользоваться зрением, когда он движется, приусловии, разумеется, что он располагает здоровыми и способными передвигатьсяногами. Наука — великолепное снадобье; но никакое снадобье не бывает стольстойким, чтобы сохраняться, не подвергаясь порче и изменениям, если плохсосуд, в котором его хранят. У иного, казалось бы, и хорошее зрение, да набеду он косит; вот почему он видит добро, но уклоняется от него в сторону,видит науку, но не следует ее указаниям. Основное правило в государствеПлатона — это поручать каждому гражданину только соответствующие его природеобязанности. Природа все может и все делает. Хромые мало пригодны к тому,что требует телесных усилий; так же и те, кто хромает душой, мало пригодны ктому, для чего требуются усилия духа. Душа ублюдочная и низменная не можетвозвыситься до философии. Встретив дурно обутого человека, мы говорим себе:неудивительно, если это сапожник. Равным образом, как указывает нам опыт,нередко бывает, что врач менее, чем всякий другой, печется о врачеваниисвоих недугов, теолог — о самоусовершенствовании, а ученый — о подлинныхзнаниях.

В древние времена Аристон из Хиоса был несомненно прав, высказав мысль,что философы оказывают вредное действие на своих слушателей, ибо душачеловеческая в большинстве случаев неспособна извлечь пользу из техпоучений, которые, если не сеют блага, то сеют зло: asotos ех Aristippi,acerbos ex Zenonis schola exire. [30]

Из рассказа Ксенофонта о замечательном воспитании, которое давалосьдетям у персов, мы узнаем, что они обучали их добродетели, как другие народыобучают детей наукам. Платон говорит [31], что старшие сыновья их царейвоспитывались следующим образом: новорожденного отдавали не на попеченииженщин, а тех евнухов, которые по причине своих добродетелей пользовалисьрасположением царской семьи. Они следили за тем, чтобы тело ребенка былокрасивым и здоровым, и на восьмом году начинали приучать его к верховой ездеи охоте. Когда мальчику исполнялось четырнадцать лет, его передавали поднадзор четырех воспитателей: самого мудрого, самого справедливого, самогоумеренного и самого доблестного в стране. Первый обучал его религиознымверованиям и обрядам, второй — никогда не лгать, третий — властвовать надсвоими страстями, четвертый — ничего не страшиться.

Весьма примечательно, что в превосходном своде законов Ликурга, можносказать, исключительном по своему совершенству, так мало говорится обобучении, хотя воспитанию молодежи уделяется весьма много внимания и онорассматривается как одна из важнейших задач государства, причем законодательне забывает даже о музах: выходит, будто это благородное юношество,презиравшее всякое другое ярмо, кроме ярма добродетели, нуждалось вместонаших преподавателей различных наук лишь в учителях доблести, благоразумия исправедливости, — образец, которому последовал в своих законах Платон.Обучали же их следующим образом: обычно к ним обращались с вопросом, какогоони мнения о тех или иных людях и их поступках, и , если они осуждали или,напротив, хвалили то или иное лицо или действие, их заставляли обосноватьсвое мнение; этим путем они изощряли свой ум и, вместе с тем, изучали право.Астиаг, у Ксенофонта, требует от Кира отчета обо всем происшедшем напоследнем уроке. «У нас в школе, — говорит тот, — мальчик высокого роста, укоторого был слишком короткий плащ, отдал его одному из товарищей меньшегороста, отобрав у него более длинный плащ. Учитель велел мне быть судьею ввозникшем из-за этого споре, и я решил, что все должно остаться как есть,потому что случившееся наилучшим образом устраивает и того и другого изтяжущихся. На это учитель заметил, что я неправ, ибо ограничилсясоображениями удобства, между тем как сначала следовало решить, непострадает ли справедливость, которая требует, чтобы никто не подвергалсянасильственному лишению собственности». Мальчик добавил, что его высекли,совсем так, как у нас секут детей в деревнях за то, что забыл, как будетпервый аорист глагола ????? [я бью]. Моему ректору пришлось бы произнестиискуснейшее похвальное слово in genere demonstrativo [*] прежде чем он убедил бы меня в том, что его школа не уступаетписанной. Древние хотели сократить путь и, — поскольку никакая наука, дажепри надлежащем ее усвоении, не способна научить нас чему-либо большему, чемблагоразумию, честности и решительности, — сразу же привить их своим детям,обучая последних не на слух, но путем опыта, направляя и формируя их души нестолько наставлениями и словами, сколько примерами и делами, с тем, чтобыэти качества не были восприняты их душой как некое знание, но стали бы еенеотъемлемым свойством и как бы привычкой, чтобы они не ощущались ею какприобретения со стороны, но были бы ее естественной и неотчуждаемойсобственностью. Напомню по этому поводу, что, когда Агесилая спросили, чему,по его мнению, следует, обучать детей, он ответил: «Тому, что им предстоитделать, когда они станут взрослыми». Неудивительно, что подобное воспитаниеприносило столь замечательные плоды.

Говорят, что ораторов, живописцев и музыкантов приходилось искать вдругих городах Греции, но законодателей, судей и полководцев — только вЛакедемоне. В Афинах учили хорошо говорить, здесь — хорошо действовать; там — стряхивать с себя путы софистических доводов и сопротивляться обманусловесных хитросплетений, здесь — стряхивать с себя путы страстей имужественно сопротивляться смерти и ударам судьбы; там пеклись о словах,здесь — о деле; там непрестанно упражняли язык, здесь — душу. Неудивительнопоэтому, что, когда Антипатр потребовал у спартанцев выдачи пятидесятидетей [32], желая иметь их заложниками, их ответ был мало похож на тот, какойдали бы на их месте мы; а именно, они заявили, что предпочитают выдатьдвойное количество взрослых мужчин. Так высоко ставили они воспитание на ихродине и до такой степени опасались, как бы их дети не лишились его.Агесилай убеждал Ксенофонта отправить своих детей на воспитание в Спарту недля того, чтобы они изучали там риторику или диалектику, но для того, чтобыусвоили самую прекрасную (как он выразился) из наук — науку повиноваться иповелевать.

Весьма любопытно наблюдать Сократа, когда он подсмеивается, по своемуобыкновению, над Гиппием, который рассказывает ему, что, занимаясьпреподаванием, главным образом в небольших городах Сицилии, он заработалнемало денег и что, напротив, в Спарте он не добыл ни гроша; там живутсовершенно темные люди, не имеющие понятия о геометрии и арифметике, ничегоне смыслящие ни в метрике, ни в грамматике и интересующиеся толькопоследовательностью своих царей, возникновением и падением государств и томуподобной чепухой. Выслушав Гиппия [33], Сократ постепенно, путем остроумныхвопросов, заставил его признать превосходство их общественного устройства, атакже, насколько добродетельную и счастливую жизнь ведут спартанцы,предоставив своему собеседнику самому сделать вывод о бесполезности для нихпреподаваемых им наук.

Многочисленные примеры, которые являют нам и это управляемое на военныйлад государство и другие подобные ему, заставляют признать, что занятиянауками скорее изнеживают души и способствуют их размягчению, чем укрепляюти закаляют их. Самое мощное государство на свете, какое только известно намв настоящее время, — это империя турок, народа, воспитанного в почтении коружию и в презрении к наукам [34]. Я полагаю, что и Рим был гораздомогущественнее, пока там не распространилось образование. И в наши дни самыевоинственные народы являются вместе с тем и самыми дикими и невежественными.Доказательством могут служить также скифы, парфяне, Тамерлан [35]. Во времянашествия готов на Грецию ее библиотеки не подвергались сожжению толькоблагодаря тому из завоевателей, который счел за благо оставить всю этуутварь, как он выразился, неприятелю, дабы она отвлекла его от военныхупражнений и склонила к мирным и оседлым забавам. Когда наш король Карл VIII, не извлекши даже меча из ножен, увидал себя властелиномнеаполитанского королевства и доброй части Тосканы, его приближенныеприписали неожиданную легкость победы только тому, что государи и дворянствоИталии прилагали гораздо больше усилий, чтобы стать утонченными иобразованными, чем чтобы сделаться сильными и воинственными [36].

Госпоже Диане де Фуа, графине де Гюрсон [1]

Я не видел такого отца, который признал бы, что сын его запаршивел илигорбат, хотя бы это и было очевидною истиной. И не потому — если только егоне ослепило окончательно отцовское чувство — чтобы он не замечал этихнедостатков, но потому, что это его собственный сын. Так и я; ведь я вижулучше, чем кто-либо другой, что эти строки — не что иное, как измышлениечеловека, отведавшего только вершков науки, да и то лишь в детские годы, исохранившего в памяти только самое общее и весьма смутное представление обее облике: капельку того, чуточку этого, а в общем почти ничего, как водитсяу французов. В самом деле, я знаю, например, о существовании медицины,юриспруденции, четырех частей математики [2], а также, весьмаприблизительно, в чем именно состоит их предмет. Я знаю еще, что науки,вообще говоря, притязают на служение человечеству. Но углубиться в их дебри,грызть себе ногти за изучением Аристотеля, властителя современной науки, илиуйти с головою в какую-нибудь из ее отраслей, этого со мною никогда небывало; и нет такого предмета школьного обучения, начатки которого я всостоянии был бы изложить. Вы не найдете ребенка в средних классах училища,который не был бы вправе сказать, что он образованнее меня, ибо я не мог быподвергнуть его экзамену даже по первому из данных ему уроков; во всякомслучае, это зависело бы от содержания такового. Если бы меня все жепринудили к этому, то, не имея иного выбора, я выбрал бы из такого урока, ипритом очень неловко, какие-нибудь самые общие места, чтобы на них проверитьумственные способности ученика, — испытание, для него столь же неведомое,как его урок для меня.

Я не знаю по-настоящему ни одной основательной книги, если не считатьПлутарха и Сенеки, из которых я черпаю, как Данаиды [3], непрерывнонаполняясь и изливая из себя полученное от них. Кое-что оттуда попало и наэти страницы; во мне же осталось так мало, что, можно сказать, почти ничего.История — та дает мне больше поживы; также и поэзия, к которой я питаюособую склонность. Ибо, как говорил Клеанф [4], подобно тому, как голос,сжатый в узком канале трубы, вырывается из нее более могучим и резким, так,мне кажется, и наша мысль, будучи стеснена различными поэтическимиразмерами, устремляется гораздо порывистее и потрясает меня с большей силой.Что до моих природных способностей, образчиком которых являются эти строки,то я чувствую, как они изнемогают под бременем этой задачи. Мой ум и мысльбредут ощупью, пошатываясь и спотыкаясь, и даже тогда, когда мне удаетсядостигнуть пределов, дальше которых мне не пойти, я никоим образом не бываюудовлетворен достигнутым мною; я всегда вижу перед собой неизведанныепросторы, но вижу смутно и как бы в тумане, которого не в силах рассеять. Икогда я принимаясь рассуждать без разбора обо всем, что только приходит мнев голову, не прибегая к сторонней помощи и полагаясь только на своюсообразительность, то, если при этом мне случается — а это бывает не так ужредко — встретить, на мое счастье, у кого-нибудь из хороших писателей тесамые мысли, которые я имел намерение развить (так было, например, совсемнедавно с рассуждением Плутарха о силе нашего воображения), я начинаюпонимать, насколько, по сравнению с такими людьми, я ничтожен и слаб,тяжеловесен и вял, — и тогда я проникаюсь жалостью и презрением к самомусебе. Но в то же время я и поздравляю себя, ибо вижу, что мои мнения имеютчесть совпадать иной раз с их мнениями и что они подтверждают, пустьиздалека, их правильность. Меня радует также и то, что я сознаю — а это невсякий может сказать про себя, — какая пропасть лежит между ними и мною. Ивсе же, несмотря ни на что, я не задумываюсь предать гласности эти моиизмышления, сколь бы слабыми и недостойными они ни были, и притом в томсамом виде, в каком я их создал, не ставя на них заплат и не подштопываяпробелов, которые открыло мне это сравнение. Нужно иметь достаточно крепкиеноги, чтобы пытаться идти бок о бок с такими людьми. Пустоголовые писакинашего века, вставляя в свои ничтожные сочинения чуть ли не целые разделы издревних писателей, дабы таким способом прославить себя, достигают совершеннообратного. Ибо столь резкое различие в яркости делает принадлежащее их перудо такой степени тусклым, вялым и уродливым, что они теряют от этого гораздобольше, чем выигрывают.

Разные авторы поступали по-разному. Философ Хрисипп, например, вставлялв свои книги не только отрывки, но и целые сочинения других авторов, а водну из них он включил даже «Медею» Еврипида. Аполлодор [5]говорил о нем, что,если изъять из его книг все то, что принадлежит не ему, то, кроме сплошногобелого места, там ничего не останется. У Эпикура, напротив, в трехстахоставшихся после него свитках не найдешь ни одной цитаты.

Однажды мне случилось наткнуться на такой заимствованный отрывок. Я соскукою перелистывал французский текст, бескровный, немощный, настольколишенный я содержания и мысли, что иначе его не назовешь, как французскимтекстом, пока, наконец, после долгого и скучного блуждания, не добрался дочего-то прекрасного, роскошного, возвышающегося до облаков. Если бы склон,по которому я поднимался, был пологим и подъем, вследствие этого,продолжительным, все было бы в порядке; но это была столь обрывистая, совсемотвесная пропасть, что после первых же слов, прочтенных мною, япочувствовал, что взлетел в совсем иной мир. Оказавшись в нем, я окинулвзором низину, из которой сюда поднялся, и она показалась мне такойбезрадостной и далекой, что у меня пропало всякое желание снова спуститьсятуда. Если бы я приукрасил какое-нибудь из моих рассуждений сокровищамипрошлого, это лишь подчеркнуло бы убожество всего остального.

Порицать в другом свои недостатки, думается мне, столь же допустимо,как порицать — а это я делаю весьма часто — чужие в себе. Обличать ихследует всегда и везде, не оставляя им никакого пристанища. Я-то хорошознаю, сколь дерзновенно пытаюсь я всякий раз сравняться с обворованными мнойавторами, не без смелой надежды обмануть моих судей: авось они ничего незаметят. Но я достигаю этого скорее благодаря прилежанию, нежели с помощьювоображения. А кроме того, я не борюсь с этими испытанными бойцамипо-настоящему, не схожусь с ними грудь с грудью, но делаю время от временилишь небольшие легкие выпады. Я не упорствую в этой схватке; я толькосоприкасаюсь со своими противниками и скорее делаю вид, что соревнуюсь сними, чем в действительности делаю это.

И если бы мне удалось оказаться достойным соперником, я показал бы себячестным игроком, ибо вступаю я с ними в борьбу лишь там, где они сильнеевсего.

Но делать то, что делают, как я указал выше, иные, а именно: облачатьсядо кончиков ногтей в чужие доспехи, выполнять задуманное, как это нетруднолюдям, имеющим общую осведомленность, путем использования клочков древнеймудрости, понатыканных то здесь, то там, словом, пытаться скрыть и присвоитьчужое добро — это, во-первых, бесчестно и низко, ибо, не имея ничего задушой, за счет чего они могли бы творить, эти писаки все же пытаются выдатьчужие ценности за свои, а во-вторых, — это величайшая глупость, посколькуони вынуждены довольствоваться добытым с помощью плутовства одобрениемневежественной толпы, роняя себя в глазах людей сведущих, которыепрезрительно морщат нос при виде этой надерганной отовсюду мозаики, тогдакак только их похвала и имеет значение. Что до меня, то нет ничего, чего быя столь же мало желал. Если я порой говорю чужими словами, то лишь для того,чтобы лучше выразить самого себя. Сказанное мною не относится к центонам [6], публикуемым в качестве таковых; в молодости я видел между ниминесколько составленных с большим искусством, какова, например, одна,выпущенная в свет Капилупи [7], не говоря уже о созданных в древности.Авторы их, по большей части, проявили свое дарование и в других сочинениях;таков, например, Липсий [8], автор ученейшей, потребовавшей огромных трудовкомпиляции, названной им «Политика».

Как бы там ни было, — я хочу сказать: каковы бы ни были допущенные мноюнелепости, — я не собираюсь утаивать их, как не собираюсь отказываться и отнаписанного с меня портрета, где у меня лысина и волосы с проседью, так какживописец изобразил на нем не совершенный образец человеческого лица, а лишьмое собственное лицо. Таковы мои склонности и мои взгляды; и я предлагаю ихкак то, во что я верю, а не как то, во что должно верить. Я ставлю своеюцелью показать себя здесь лишь таким, каков я сегодня, ибо завтра, бытьможет, я стану другим, если узнаю что-нибудь новое, способное произвести вомне перемену. Я не пользуюсь достаточным авторитетом, чтобы каждому моемуслову верили, да и не стремлюсь к этому, ибо сознаю, что слишком дурнообучен, чтобы учить других.

Итак, некто, познакомившись с предыдущей главой, сказал мне однажды,будучи у меня, что мне следовало бы несколько подробнее изложить свои мыслио воспитании детей. Сударыня, если и я впрямь обладаю хоть какими-нибудьпознаниями в этой области, я не в состояния дать им лучшее применение, какпринеся в дар тому человечку, который грозит в скором будущем совершить свойторжественный выход на свет божий из вас (вы слишком доблестны, чтобыначинать иначе как с мальчика). Ведь, приняв в свое время столь значительноеучастие в устройстве вашего брака, я имею известное право печься о величии ипроцветании всего, что от него воспоследует; я не говорю уж о том, чтодавнее мое пребывание в вашем распоряжении в качестве вашего покорнейшегослуги обязывает меня желать всею душой чести, всяческих благ и успеха всему,что связано с вами. Но, говоря по правде, я ничего в названном выше предметене разумею, кроме того, пожалуй, что с наибольшими и наиважнейшимитрудностями человеческое познание встречается именно в том разделе науки,который толкует о воспитании и обучении в детском возрасте.

Приемы, к которым обращаются в земледелии до посева, хорошо известны, иприменение их не составляет труда, как, впрочем, и самый посев; но едва то,что посеяно, начнет оживать, как перед нами встает великое разнообразие этихприемов и множество трудностей, необходимых, чтобы его взрастить. То жесамое и с людьми: невелика хитрость посеять их; но едва они появились насвет, как на вас наваливается целая куча самых разнообразных забот, хлопот итревог, как же их вырастить и воспитать.

Склонности детей в раннем возрасте проявляются так слабо и такнеотчетливо, задатки их так обманчивы и неопределенны, что составить себе наэтот счет определенное суждение очень трудно.

Взгляните на Кимона, взгляните на Фемистокла и стольких других! До чегонепохожи были они на себя в детстве! В медвежатах или щенках сказываются ихприродные склонности; люди же, быстро усваивающие привычки, чужие мнения изаконы, легко подвержены переменам и к тому же скрывают свой подлинныйоблик. Трудно поэтому преобразовать то, что вложено в человека самойприродой. От этого и происходит, что, вследствие ошибки в выборе правильногопути, зачастую тратят даром труд и время на натаскивание детей в том, чтоони не в состоянии как следует усвоить. Я считаю, что в этих затруднительныхобстоятельствах нужно неизменно стремиться к тому, чтобы направить детей всторону наилучшего и полезнейшего, не особенно полагаясь на легковесныепредзнаменования и догадки, которые мы извлекаем из движений детской души.Даже Платон, на мой взгляд, придавал им в своем «Государстве» чрезмернобольшое значение.

Сударыня, наука — великое украшение и весьма полезное орудие, особенноесли им владеют лица, столь обласканные судьбой, как вы. Ибо, поистине, вруках людей низких и грубых она не может найти надлежащего применения. Онанеизмеримо больше гордится в тех случаях, когда ей доводится предоставлятьсвои средства для ведения войн или управления народом, для того, чтобыподдерживать дружеское расположение чужеземного государя и его подданных,чем тогда, когда к ней обращаются за доводом в философском споре или чтобывыиграть тяжбу в суде или прописать коробочку пилюль. Итак, сударыня,полагая, что, воспитывая ваших детей, вы не забудете и об этой стороне дела,ибо вы и сами вкусили сладость науки и принадлежите к высокопросвещенномуроду (ведь сохранились произведения графов де Фуа [9], от которых происходит игосподин граф, ваш супруг, и вы сами; да и господин Франсуа де Кандаль, вашдядюшка, и ныне еще всякий день трудится над сочинением новых, которыепродлят на многие века память об этих дарованиях вашей семьи), я хочусообщить вам на этот счет мои домыслы, противоречащие общепринятым взглядам;вот и все, чем я в состоянии услужить вам в этом деле.

Обязанности наставника, которого вы дадите вашему сыну, — учитывая, чтоот его выбора, в конечном счете, зависит, насколько удачным окажетсявоспитание ребенка, — включают в себя также и многое другое, но я не стануна всем этом останавливаться, так как не сумею тут привнести ничего путного.Что же касается затронутого мною предмета, по которому я беру на себясмелость дать наставнику ряд советов, то и здесь пусть он верит мне ровнонастолько, насколько мои соображения покажутся ему убедительными. Ребенка изхорошей семьи обучают наукам, имея в виду воспитать из него не столькоученого, сколько просвещенного человека, не ради заработка (ибо подобнаяцель является низменной и недостойной милостей и покровительства муз и ктому же предполагает искательство и зависимость от другого) и не для того,чтобы были соблюдены приличия, но для того, чтобы он чувствовал себя тверже,чтобы обогатил и украсил себя изнутри. Вот почему я хотел бы, чтобы, выбираяему наставника, вы отнеслись к этому с возможной тщательностью; желательно,чтобы это был человек скорее с ясной, чем с напичканной науками головой,ибо, хотя нужно искать такого, который обладал бы и тем и другим, все жедобрые нравы и ум предпочтительнее голой учености; и нужно также, чтобы,исполняя свои обязанности, он применил новый способ обучения.

Нам без отдыха и срока жужжат в уши, сообщая разнообразные знания, внас вливают их, словно воду в воронку, и наша обязанность состоит лишь вповторении того, что мы слышали. Я хотел бы, чтобы воспитатель вашего сынаотказался от этого обычного приема и чтобы с самого начала, сообразуясь сдушевными склонностями доверенного ему ребенка, предоставил ему возможностьсвободно проявлять эти склонности, предлагая ему изведать вкус различныхвещей, выбирать между ними и различать их самостоятельно, иногда указываяему путь, иногда, напротив, позволяя отыскивать дорогу ему самому. Я нехочу, чтобы наставник один все решал и только один говорил; я хочу, чтобы онслушал также своего питомца. Сократ, а впоследствии и Аркесилай заставлялисначала говорить учеников, а затем уже говорили сами. Obest plerumque iisqui discere volunt auctoritas eorum, qui docent. [10]

Пусть он заставит ребенка пройтись перед ним и таким образом получитвозможность судить о его походке, а следовательно, и о том, насколько емусамому нужно умерить себя, чтобы приспособиться к силам ученика. Не соблюдаяздесь соразмерности, мы можем испортить все дело; уменье отыскать такоесоответствие и разумно его соблюдать — одна из труднейших задач, какиетолько я знаю. Способность снизойти до влечении ребенка и руководить имиприсуща лишь душе возвышенной и сильной. Что до меня, то я тверже иувереннее иду в гору, нежели спускаюсь с горы.

Если учителя, как это обычно у нас делается, просвещают своихмногочисленных учеников, преподнося им всем один и тот же урок и требуя отних одинакового поведения, хотя способности их вовсе не одинаковы, ноотличаются и по силе и по своему характеру, то нет ничего удивительного, чтосреди огромной толпы детей найдется всего два или три ребенка, которыеизвлекают настоящую пользу из подобного преподавания.

Пусть учитель спрашивает с ученика не только слова затверженного урока,но смысл и самую суть его и судит о пользе, которую он принес, не попоказаниям памяти своего питомца, а по его жизни. И пусть, объясняя что-либоученику, он покажет ему это с сотни разных сторон и применит ко множествуразличных предметов, чтобы проверить, понял ли ученик как следует и в какоймере усвоил это; и в последовательности своих разъяснений пусть онруководствуется примером Платона [11]. Если кто изрыгает пищу в том самомвиде, в каком проглотил ее, то это свидетельствует о неудобоваримости пищи ио несварении желудка. Если желудок не изменил качества и формы того, что емунадлежало сварить, значит он не выполнил своего дела.

Наша душа совершает свои движения под чужим воздействием, следуя иподчиняясь примеру и наставлениям других. Нас до того приучили к помочам,что мы уже не в состоянии обходиться без них. Мы утратили нашу свободу исобственную силу. Nunquam tutelae suae fiunt. [12] Я знавал в Пизе одного весьма достойного человека,который настолько почитал Аристотеля, что первейшим его правилом было:«Пробным камнем и основой всякого прочного мнения и всякой истины являетсяих согласие с учением Аристотеля; все, что вне этого, — химеры и суета, ибоАристотель все решительно предусмотрел и все высказал». Это положение,истолкованное слишком широко и неправильно, подвергало его значительной ивесьма долго угрожавшей ему опасности со стороны римской инквизиции.

Пусть наставник заставляет ученика как бы просеивать через сито все,что он ему преподносит, и пусть ничего не вдалбливает ему в голову, опираясьна свой авторитет и влияние; пусть принципы Аристотеля не становятсянеизменными основами его преподавания, равно как не становятся ими ипринципы стоиков или эпикурейцев. Пусть учитель изложит ему, чем отличаютсяэти учения друг от друга; ученик же, если это будет ему по силам, пустьсделает выбор самостоятельно или, по крайней мере, останется при сомнении.Только глупцы могут быть непоколебимы в своей уверенности.

Che non men che saper dubbiar m’aggrada [13]

Ибо, если он примет мнения Ксенофонта или Платона, поразмыслив надними, они перестанут быть их собственностью, но сделаются также и егомнениями. Кто рабски следует за другим, тот ничему не следует. Он ничего ненаходит; да ничего и не ищет. Non sumus sub rege; sibi quisque se vindicet. [14]Главное — чтобы он знал то, что знает. Нужно, чтобы он проникся духомдревних мыслителей, а не заучивал их наставления. И пусть он не страшитсязабыть, если это угодно ему, откуда он почерпнул эти взгляды, лишь бы онсумел сделать их собственностью. Истина и доводы разума принадлежат всем, иони не в большей мере достояние тех, кто высказал их впервые, чем тех, ктовысказал их впоследствии. То-то и то-то столь же находится в согласии смнением Платона, сколько с моим, ибо мы обнаруживаем здесь единомыслие исмотрим на дело одинаково. Пчелы перелетают с цветка на цветок для того,чтобы собрать нектар, который они целиком претворяют в мед; ведь это ужебольше не тимьян или майоран. Точно так же и то, что человек заимствует удругих, будет преобразовано и переплавлено им самим, чтобы стать егособственным творением, то есть собственным его суждением. Его воспитание,его труд, его ученье служат лишь одному: образовать его личность.

Пусть он таит про себя все, что взял у других, и предает гласноститолько то, что из него создал. Грабители и стяжатели выставляют напоказвыстроенные ими дома и свои приобретения, а не то, что они вытянули из чужихкошельков. Вы не видите подношений, полученных от просителей каким-нибудьчленом парламента; вы видите только то, что у него обширные связи и чтодетей его окружает почет. Никто не подсчитывает своих доходов на людях;каждый ведет им счет про себя. Выгода, извлекаемая нами из наших занятий,заключается в том, что мы становимся лучше и мудрее.

Только рассудок, говорил Эпихарм [15], все видит и все слышит; толькоон умеет обратить решительно все на пользу себе, только он располагает всемпо своему усмотрению, только он действительно деятелен — он господствует надвсем и царит; все прочее слепо, глухо, бездушно. Правда, мы заставляем егобыть угодливым и трусливым, дабы не предоставить ему свободы действоватьхоть в чем-нибудь самостоятельно. Кто же спрашивает ученика о его мненииотносительно риторики и грамматики, о том или ином изречении Цицерона? Ихвколачивают в нашу память в совершенно готовом виде, как некие оракулы, вкоторых буквы и слоги заменяют сущность вещей. Но знать наизусть еще вовсене значит знать; это — только держать в памяти то, что ей дали на хранение.А тем, что знаешь по-настоящему, ты вправе распорядиться, не оглядываясь нахозяина, не заглядывая в книгу. Ученость чисто книжного происхождения —жалкая ученость! Я считаю, что она украшение, но никак не фундамент; в этомя следую Платону, который говорит, что истинная философия — это твердость,верность и добросовестность; прочие же знания и все, что направлено к другойцели, — не более как румяна.

Хотел бы я поглядеть, как Палюэль или Помпеи — эти превосходныетанцовщики нашего времени — стали бы обучать пируэтам, только проделывая ихперед нами и не сдвигая нас с места. Точно так же многие наставники хотятобразовать нам ум, не будоража его. Можно ли научить управлять конем,владеть копьем, лютней или голосом, не заставляя изо дня в день упражнятьсяв этом, подобно тому как некоторые хотят научить нас здравым рассуждениям иискусной речи, не заставляя упражняться ни в рассуждениях, ни в речах? Амежду тем, при воспитании в нас этих способностей все, что представляетсянашим глазам, стоит назидательной книги; проделка пажа, тупость слуги,застольная беседа — все это новая пища для нашего ума.

В этом отношении особенно полезно общение с другими людьми, а такжепоездки в чужие края, не для того, разумеется, чтобы, следуя обыкновениюнашей французской знати, привозить с собой оттуда разного рода сведения — отом, например, сколько шагов имеет в ширину церковь Санта-Мария Ротонда [16], или до чего роскошны панталоны синьоры Ливии, или, подобно иным,насколько лицо Нерона на таком-то древнем изваянии длиннее и шире его жеизображения на такой-то медали, но для того, чтобы вывезти оттуда знаниедуха этих народов и их образа жизни, и для того также, чтобы отточить иотшлифовать свой ум в соприкосновении с умами других. Я бы советовалпосылать нашу молодежь за границу в возможно более раннем возрасте и, чтобыодним ударом убить двух зайцев, именно к тем из наших соседей, чья речьнаименее близка к нашей, так что, если не приучить к ней свой язык смолоду,то потом уж никак ее не усвоить.

Недаром все считают, что неразумно воспитывать ребенка под крылышком уродителей. Вложенная в последних самой природой любовь внушает даже самымразумным из них чрезмерную мягкость и снисходительность. Они не способны нинаказывать своих детей за проступки, ни допускать, чтобы те узнали тяжелыестороны жизни, подвергаясь некоторым опасностям. Они не могут примириться стем, что их дети после различных упражнений возвращаются потными иперепачкавшимися, что они пьют, как придется, — то теплое, то слишкомхолодное; они не могут видеть их верхом на норовистом коне или фехтующими срапирой в руке с сильным противником, или когда они впервые берутся зааркебузу. Но ведь тут ничего не поделаешь: кто желает, чтобы его сын выроснастоящим мужчиною, тот должен понять, что молодежь от всего этого неуберечь и что тут, хочешь не хочешь, а нередко приходится поступатьсяпредписаниями медицины:

Vitamque sub divo et trepidis agat
In rebus. [17]

Недостаточно закалять душу ребенка; столь же необходимо закалять и еготело. Наша душа слишком перегружена заботами, если у нее нет должногопомощника; на нее тогда возлагается непосильное бремя, так как она несет егоза двоих. Я-то хорошо знаю, как тяжело приходится моей душе в компании состоль нежным и чувствительным, как у меня, телом, которое постоянно ищет ееподдержки. И, читая различных авторов, я не раз замечал, что то, что онивыдают за величие духа и мужество, в гораздо большей степени свидетельствуето толстой коже и крепких костях. Мне довелось встречать мужчин, женщин идетей, настолько нечувствительных от природы, что удары палкою значили дляних меньше, чем для меня щелчок по носу: получив удар, такие люди не тольконе вскрикнут, но даже и бровью не поведут. Когда атлеты своею выносливостьюуподобляются философам, то здесь скорее сказывается крепость их мышц, нежелитвердость души. Ибо привычка терпеливо трудиться — это то же, что привычкатерпеливо переносить боль: labor callum obducit dolori. [18] Нужно закалять свое тело тяжелыми и суровымиупражнениями, чтобы приучить его стойко переносить боль и страдания отвывихов, колик, прижиганий и даже от мук тюремного заключения и пыток. Ибонадо быть готовым и к этим последним; ведь в иные времена и добрые разделяютпорой участь злых. Мы хорошо знаем это по себе! Кто ниспровергает законы,тот грозит самым добропорядочным людям бичом и веревкой. Добавлю еще, что иавторитет воспитателя, который для ученика должен быть непререкаемым,страдает и расшатывается от такого вмешательства родителей. Кроме того,почтительность, которою окружает ребенка челядь,, а также егоосведомленность о богатстве и величии своего рода являются, на мой взгляд,немалыми помехами в правильном воспитании детей этого возраста.

Что до той школы, которой является общение с другими людьми, то тут янередко сталкивался с одним обычным пороком: вместо того, чтобы стремитьсяузнать других, мы хлопочем только о том, как бы выставить напоказ себя, инаши заботы направлены скорее на то, чтобы не дать залежаться своему товару,нежели чтобы приобрести для себя новый. Молчаливость и скромность —качества, в обществе весьма ценные. Ребенка следует приучать к тому, чтобыон был бережлив и воздержан в расходовании знаний, которые он накопит; чтобыон не оспаривал глупостей и вздорных выдумок, высказанных в его присутствии,ибо весьма невежливо и нелюбезно отвергать то, что нам не по вкусу. Пусть ондовольствуется исправлением самого себя и не корит другого за то, что емусамому не по сердцу; пусть он не восстает также против общепринятых обычаев.Licet sapere sine pompa, sine invidia. [19] Пусть он избегает придавать себе заносчивый инадменный вид, избегает ребяческого тщеславия, состоящего в желаниивыделяться среди других и прослыть умнее других, пусть не стремится прослытьчеловеком, который бранит все и вся и пыжится выдумать что-то новое. Подобнотому как лишь великим поэтам пристало разрешать себе вольности в своемискусстве, так лишь великим и возвышенным душам дозволено ставить себя вышеобычая. Si quid Socrates et Aristippus contra morem et consuetudinemfecerint, idem sibi ne arbitretur licere: magnis enim illi et divinis bonishanc licentiam assequebantur. [20] Следует научитьребенка вступать в беседу или в спор только в том случае, если он найдет,что противник достоин подобной борьбы; его нужно научить также не применятьвсе те возражения, которые могут ему пригодиться, но только сильнейшие изних. Надо приучить его тщательно выбирать доводы, отдавая предпочтениенаиболее точным, а следовательно, и кратким. Но, прежде всего, пусть научатего склоняться перед истиной и складывать перед нею оружие, лишь только онувидит ее, — независимо от того, открылась ли она его противнику или озарилаего самого. Ведь ему не придется подыматься на кафедру, чтобы читатьпредписанное заранее. Ничто не обязывает его защищать мнения, с которыми онне согласен. Он не принадлежит к тем, кто продает за наличные денежки правопризнаваться в своих грехах и каяться в них. Neque, ut omnia quaepraescripta et imperata sint, defendat, necessitate ulla cogitur. [21]

Если его наставником будет человек такого же склада, как я, онпостарается пробудить в нем желание быть верноподданным, беззаветнопреданным и беззаветно храбрым слугой своего государя; но, вместе с тем, они охладит пыл своего питомца, если тот проникается к государю привязанностьюиного рода, нежели та, какой требует от нас общественный долг. Не говоря ужео всевозможных стеснениях, налагаемых на нас этими особыми узами,высказывания человека, нанятого или подкупленного, либо не так искренни исвободны, либо могут быть приняты за проявление неразумия илинеблагодарности. Придворный не волен — да и далек от желания — говорить освоем повелителе иначе, как только хорошее; ведь среди стольких тысячподданных государь отличил его, дабы осыпать своими милостями и возвыситьнад остальными. Эта монаршая благосклонность и связанные с ней выгодыубивают в нем, естественно, искренность и ослепляют его. Вот почему мывидим, что язык этих господ отличается, как правило, от языка всех прочихсословий и что слова их не очень-то достойны доверия.

Пусть совесть и добродетели ученика находят отражение в его речи и незнают иного руководителя, кроме разума. Пусть его заставят понять, чтопризнаться в ошибке, допущенной им в своем рассуждении, даже если она никем,кроме него, не замечена, есть свидетельство ума и чистосердечия, к чему он впервую очередь и должен стремиться; что упорствовать в своих заблуждениях иотстаивать их — свойства весьма обыденные, присущие чаще всего наиболеенизменным душам, и что умение одуматься и поправить себя, сознаться в своейошибке в пылу спора — качества редкие, ценные и свойственные философам.

Его следует также наставлять, чтобы, бывая в обществе, онприсматривался ко всему и ко всем, ибо я нахожу, что наиболее высокогоположения достигают обычно не слишком способные и что судьба осыпает своимидарами отнюдь не самых достойных. Так, например, я не раз наблюдал, как наверхнем конце стола, за разговором о красоте какой-нибудь шпалеры или свкусе мальвазии, упускали много любопытного из того, что говорилось напротивоположном конце. Он должен добраться до нутра всякого, кого бы нивстретил — пастуха, каменщика, прохожего; нужно использовать все и взять откаждого по его возможностям, ибо все, решительно все пригодится, — дажечьи-либо глупость и недостатки содержат в себе нечто поучительное. Оцениваядостоинства и свойства каждого, юноша воспитывает в себе влечение к иххорошим чертам и презрение к дурным.

Пусть в его душе пробудят благородную любознательность, пусть оносведомляется обо всем без исключения; пусть осматривает все примечательное,что только ему ни встретится, будь то какое-нибудь здание, фонтан, человек,поле битвы, происходившей в древности, места, по которым проходили Цезарьили Карл Великий:

Quae tellus sit lenta gelu, quae putris ad aestu,
Ventus in Italiam quis bene vela ferat. [22]

Пусть он осведомляется о нравах, о доходах и связях того или иногогосударя. Знакомиться со всем этим весьма занимательно и знать оченьполезно.

В это общение с людьми я включаю, конечно, и притом в первую очередь, иобщение с теми, воспоминание о которых живет только в книгах. Обратившись кистории, юноша будет общаться с великими душами лучших веков. Подобноеизучение прошлого для иного — праздная трата времени; другому же оноприносит неоценимую пользу. История — единственная наука, которую чтили, пословам Платона [23], лакедемоняне. Каких только приобретений не сделает ондля себя, читая жизнеописания нашего милого Плутарха! Пусть, однако, нашвоспитатель не забывает, что он старается запечатлеть в памяти ученика нестолько дату разрушения Карфагена, сколько нравы Ганнибала и Сципиона; нестолько то, где умер Марцелл, сколько то, почему, окончив жизнь так-то итак-то, он принял недостойную его положения смерть [24]. Пусть он преподастюноше не столько знания исторических фактов, сколько уменье судить о них.Это, по-моему, в ряду прочих наук именно та область знания, к которой нашиумы подходят с самыми разнообразными мерками. Я вычитал у Тита Ливия сотнитаких вещей, которых иной не приметил; Плутарх же — сотни таких, которых несумел вычитать я, и, при случае, даже такое, чего не имел в виду и самавтор. Для одних — это чисто грамматические занятия, для других — анатомия,философия, открывающая нам доступ в наиболее сокровенные тайники нашейнатуры. У Плутарха мы можем найти множество пространнейших рассуждений,достойных самого пристального внимания, ибо, на мой взгляд он в этом великиймастер, но вместе с тем и тысячи таких вещей, которых он касается толькослегка. Он всегда лишь указывает пальцем, куда нам идти, если мы тогопожелаем; иногда он довольствуется тем, что обронит мимоходом намек, хотя быдело шло о самом важном и основном. Все эти вещи нужно извлечь из него ивыставить напоказ. Так, например, его замечание о том, что жители Азии былирабами одного-единственного монарха, потому что не умели произнестиодин-единственный слог «нет», дало, быть может, Ла Боэси тему и повод кнаписанию «Добровольного рабства» [25]. Иной раз он также отмечаеткакой-нибудь незначительный с виду поступок человека или его брошенноевскользь словечко, — а на деле это стоит целого рассуждения. До чегодосадно, что люди выдающегося ума так любят краткость! Слава их от этого,без сомнения, возрастает, но мы остаемся в накладе. Плутарху важнее, чтобымы восхваляли его за ум, чем за знания; он предпочитает оставить насалчущими, лишь бы мы не ощущали себя пресыщенными. Ему было отличноизвестно, что даже тогда, когда речь идет об очень хороших вещах, можнонаговорить много лишнего и что Александр бросил вполне справедливый упректому из ораторов, который обратился к эфорам с прекрасной, но слишкомдлинной речью: «О чужестранец, ты говоришь то, что должно, но не так, какдолжно» [26]. У кого тощее тело, тот напяливает на себя много одежек; у когоскудная мысль, тот приукрашивает ее напыщенными словами.

В общении с людьми ум человеческий достигает изумительной ясности. Ведьмы погружены в себя, замкнулись в себе; наш кругозор крайне узок, мы невидим дальше своего носа. У Сократа как-то спросили, откуда он родом. Он неответил: «Из Афин», а сказал: «Из вселенной». Этот мудрец, мысль которогоотличалась такой широтой и таким богатством, смотрел на вселенную как насвой родной город, отдавая свои знания, себя самого, свою любовь всемучеловечеству, — не так, как мы, замечающие лишь то, что у нас под ногами.Когда у меня в деревне сличается, что виноградники прихватит морозом, нашсвященник объясняет это тем, что род человеческий прогневил бога, и считает,что по этой же самой причине и каннибалам на другом конце света нечемпромочить себе горло. Кто, глядя на наши гражданские войны, не восклицает:весь мир рушится и близится светопреставление, забывая при этом, что бывалиеще худшие вещи и что тысячи других государств наслаждаются в это самоевремя полнейшим благополучием? Я же, памятуя о царящей среди насраспущенности и безнаказанности, склонен удивляться тому, что войны этипротекают еще так мягко и безболезненно. Кого град молотит по голове, томукажется, будто все полушарие охвачено грозою и бурей. Говорил же одинуроженец Савойи, что, если бы этот дурень, французский король, умел толкововести свои дела, он, пожалуй, годился бы в дворецкие к его герцогу. Ум этогосавойца не мог представить себе ничего более величественного, чем егогосударь. В таком же заблуждении, сами того не сознавая, находимся и мы, азаблуждение это, между тем, влечет за собой большие последствия и приноситогромный вред. Но кто способен представить себе, как на картине, великийоблик нашей матери-природы во всем ее царственном великолепии; кто умеетподметить ее бесконечно изменчивые и разнообразные черты; кто ощущает себя, — не только себя, но и целое королевство, — как крошечную, едва приметнуюкрапинку в ее необъятном целом, только тот и способен оценивать вещи всоответствии с их действительными размерами.

Этот огромный мир, многократно увеличиваемый к тому же теми, кторассматривает его как вид внутри рода, и есть то зеркало, в которое намнужно смотреться, дабы познать себя до конца. Короче говоря, я хочу, чтобыон был книгой для моего юноши. Познакомившись со столь великим разнообразиемхарактеров, сект, суждений, взглядов, обычаев и законов, мы научаемся здравосудить о собственных, а также приучаем наш ум понимать его несовершенство иего вражденную немощность; а ведь это наука не из особенно легких. Картинастольких государственных смут и смен в судьбах различных народов учит нас неслишком гордиться собой. Столько имен, столько побед и завоеваний,погребенных в пыли забвения, делают смешною нашу надежду увековечивать вистории свое имя захватом какого-нибудь курятника, ставшего сколько-нибудьизвестным только после своего падения, или взятием в плен десятка конныхвояк. Пышные и горделивые торжества в других государствах, величие инадменность стольких властителей и дворов укрепят наше зрение и помогутсмотреть, не щурясь, на блеск нашего собственного двора и властителя, атакже преодолеть страх перед смертью и спокойно отойти в иной мир, где насожидает столь отменное общество. То же и со всем остальным.

Наша жизнь, говорил Пифагор, напоминает собой большое и многолюдноесборище на олимпийских играх. Одни упражняют там свое тело, чтобы завоеватьсебе славу на состязаниях, другие тащат туда для продажи товары, чтобыизвлечь из этого прибыль. Но есть и такие — и они не из худших,которые неищут здесь никакой выгоды: они хотят лишь посмотреть, каким образом и зачемделается то-то и то-то, они хотят быть попросту зрителями, наблюдающимижизнь других, чтобы вернее судить о ней и соответственным образом устроитьсвою.

За примерами могут естественно последовать наиболее полезныефилософские правила, с которыми надлежит соразмерять человеческие поступки.Пусть наставник расскажет своему питомцу,

                            quid fas optare: quid asper
Utile nummus habet; patriae carisque propinquis
Quantum elargiri deceat; quem te Deus esse
Iussit, et humana qua parte locatus es in re:
Quid sumus, aut quidnam victuri gignimur; [27]

что означает: знать и не знать; какова цель познания; что такоехрабрость, воздержанность и справедливость; в чем различие между жадностью ичестолюбием, рабством и подчинением, распущенностью и свободою: какиепризнаки позволяют распознавать истинное и устойчивое довольство; до какихпределов допустимо страшиться смерти, боли или бесчестия,

Et quo quemque modo fugiatque feratque laborem; [28]

какие пружины приводят нас в действие и каким образом в нас возникаютстоль разнообразные побуждения. Ибо я полагаю, что рассуждениями,долженствующими в первую очередь напитать его ум, должны быть те, которыепредназначены внести порядок в его нравы и чувства, научить его познаватьсамого себя, а также жить и умереть подобающим образом. Переходя к свободнымискусствам, мы начнем с того между ними, которое делает нас свободными.

Все они в той или иной мере наставляют нас, как жить и как пользоватьсяжизнью, — каковой цели, впрочем, служит и все остальное. Остановим, однако,свой выбор на том из этих искусств, которое прямо направлено к ней и котороеслужит ей непосредственно.

Если бы нам удалось свести потребности нашей жизни к их естественным изаконным границам, мы нашли бы, что большая часть обиходных знаний не нужнав обиходе; и что даже в тех науках, которые так или иначе находят себеприменение, все же обнаруживается множество никому не нужных сложностей иподробностей, таких, какие можно было бы отбросить, ограничившись, по советуСократа, изучением лишь бесспорно полезного [29].

                                                                      Sapere aude,
Incipe: vivendi recte qui prorogat horam,
Rusticus expectat dum defluat amnis; at ille
Labitur, et labetur in omne volubilis aevum. [30]

Величайшее недомыслие — учить наших детей тому,

Quid moveant Pisces, animosaque signa Leonis,
Lotus et Hesperia quid Capricornus aqua, [31]

или науке о звездах и движении восьмой сферы раньше, чем науке об ихсобственных душевных движениях:

?? ???????????????
?? ?? ????????????? [32]

Анаксимен [33] писал Пифагору: «Могу ли я увлекаться тайнами звезд,когда у меня вечно пред глазами смерть или рабство?» (Ибо это было в товремя, когда цари Персии готовились идти походом на его родину). Каждыйдолжен сказать себе: «Будучи одержим честолюбием, жадностью, безрассудством,суевериями и чувствуя, что меня раздирает множество других вражеских сил,угрожающих моей жизни, буду ли я задумываться над круговращением небесныхсфер?»

После того как юноше разъяснят, что же собственно ему нужно, чтобысделаться лучше и разумнее, следует ознакомить его с основами логики,физики, геометрии и риторики; и какую бы из этих наук он ни выбрал, — разего ум к этому времени будет уже развит, — он быстро достигнет в нейуспехов. Преподавать ему должно то путем собеседования, то с помощью книг;иной раз наставник просто укажет ему подходящего для этой цели автора, аиной раз он изложит содержание и сущность книги в совершенно разжеванномвиде. А если сам воспитатель не настолько сведущ в книгах, чтобы отыскиватьв них подходящие для его целей места, то можно дать ему в помощькакого-нибудь ученого человека, который каждый раз будет снабжать его тем,что требуется, а наставник потом уже сам укажет и предложит их своемупитомцу. Можно ли сомневаться, что подобное обучение много приятнее иестественнее, чем преподавание по способу Газы? [34] Там — докучные и трудныеправила, слова, пустые и как бы бесплотные; ничто не влечет вас к себе,ничто не будит ума. Здесь же наша душа не останется без прибытка, здесьнайдется, чем и где поживиться. Плоды здесь несравненно более крупные исозревают они быстрее.

Странное дело, но в наш век философия, даже для людей мыслящих, всеголишь пустое слово, которое, в сущности, ничего не означает; она не находитсебе применения и не имеет никакой ценности ни в чьих-либо глазах, ни наделе. Полагаю, что причина этого — бесконечные словопрения, в которых онапогрязла. Глубоко ошибаются те, кто изображает ее недоступною для детей, снахмуренным челом, с большими косматыми бровями, внушающими страх. Ктонапялил на нее эту обманчивую маску, такую тусклую и отвратительную? На дележе не сыскать ничего другого столь милого, бодрого, радостного, чуть было несказал — шаловливого. Философия призывает только к праздности и веселью.Если перед вами нечто печальное и унылое — значит философии тут нет и впомине. Деметрий Грамматик, наткнувшись в дельфийском храме на кучкусидевших вместе философов, сказал им: «Или я заблуждаюсь, или, — судя повашему столь мирному и веселому настроению, — вы беседуете о пустяках». Начто один из них — это был Гераклеон из Мегары — ответил: «Морщить лоб,беседуя о науке, — это удел тех, кто предается спорам, требуется ли вбудущем времени глагола ????? две ламбды или одна или как образованасравнительная степень ?????? и ??????? и превосходная ????????? и ????????? [35]. Что же касается философских бесед, то они имеют свойство веселить ирадовать тех, кто участвует в них, и отнюдь не заставляют хмурить лоб ипредаваться печали». 178

Deprendas animi tormenta in aegro
Corpore, deprendas et gaudia; sumit utrumque
Inde habitum facies. [36]

Душа, ставшая вместилищем философии, непременно наполнит здоровьем итело. Царящие в ней покой и довольство она не может не излучать вовне; точнотак же она изменит по своему образу и подобию нашу внешность, придав ейисполненную достоинства гордость, веселость и живость, выражениеудовлетворенности и добродушия. Отличительный признак мудрости — этонеизменно радостное восприятие жизни; ей, как и всему, что в надлунном мире,свойственна никогда не утрачиваемая ясность. Это baroco и baralipton [37]марают и прокапчивают своих почитателей, а вовсе не она; впрочем, онаизвестна им лишь понаслышке. В самом деле, это она успокаивает душевныебури, научает сносить с улыбкой болезни и голод не при помощи каких-товоображаемых эпициклов [38], но опираясь на вполне осязательные,естественные доводы разума. Ее конечная цель — добродетель, котораяпребывает вовсе не где-то, как утверждают схоластики, на вершине крутой,отвесной и неприступной горы. Те, кому доводилось приблизиться кдобродетели, утверждают, напротив, что она обитает на прелестном,плодородном и цветущем плоскогорье, откуда отчетливо видит все находящеесяпод нею; достигнуть ее может, однако, лишь тот, кому известно место ееобитания; к ней ведут тенистые тропы, пролегающие среди поросших травой ицветами лужаек, по пологому, удобному для подъема и гладкому, как сводынебесные, склону. Но так как тем мнимым философам, о которых я говорю, неудалось познакомиться с этой высшею добродетелью, прекрасной, торжествующей,любвеобильной, кроткой, но вместе с тем, и мужественной, питающейнепримиримую ненависть к злобе, неудовольствию, страху и гнету, имеющейсвоим путеводителем природу, а спутниками — счастье и наслаждение, то, посвоей слабости, они придумали этот глупый и ни на что не похожий образ:унылую, сварливую, привередливую, угрожающую, злобную добродетель, иводрузили ее на уединенной скале, среди терниев, превратив ее в пугало,устрашающее род человеческий.

Мой воспитатель, сознавая свой долг, состоящий в том, чтобы вселить ввоспитаннике желание не только уважать, но в равной, а то и в большей мере илюбить добродетель, разъяснит ему, что поэты, подобно всем остальным,подвержены тем же слабостям; он также растолкует ему, что даже боги, и теприлагали гораздо больше усилий, чтобы проникнуть в покои Венеры, нежели впокои Пал лады. И когда его ученик начнет испытывать свойственное молодымлюдям томление, он представит ему Брадаманту и рядом с нею Анджелику [39]как возможные предметы его обожания: первую во всей ее непосредственной, неведающей о себе красоте, — деятельную, благородную, мужественную, но никоимобразом не мужеподобную, и вторую, исполненную женственной прелести, —изнеженную, хрупкую, изощренную, жеманную; одну — одетую юношей, с головой,увенчанной сверкающим шишаком шлема, другую — в девичьем наряде, с повязкой,изукрашенной жемчугом, в волосах. И остановив свой выбор совсем не на той,которой отдал бы предпочтение этот женоподобный фригийский пастух [40],юноша докажет своему воспитателю, что его любовь достойна мужчины. Пусть еговоспитатель преподаст ему и такой урок: ценность и возвышенность истиннойдобродетели определяются легкостью, пользой и удовольствием ее соблюдения;бремя ее настолько ничтожно, что нести его могут как взрослые, так и дети,как те, кто прост, так и те, кто хитер. Упорядоченности, не силы, вот чегоона от нас требует. И Сократ, первейший ее любимец, сознательно забыл освоей силе, чтобы радостно и бесхитростно отдаться усовершенствованию в ней.Это — мать-кормилица человеческих наслаждений. Вводя их в законные рамки,она придает им чистоту и устойчивость; умеряя их, она сохраняет их свежестьи привлекательность. Отметая те, которые она считает недостойными, онаобостряет в нас влечение к дозволенным ею; таких — великое множество, ибоона доставляет нам с материнской щедростью до полного насыщения, а то ипресыщения, все то, что согласно с требованиями природы. Ведь не станем жемы утверждать, что известные ограничения, ограждающие любителя выпить отпьянства, обжору от несварения желудка и распутника от лысины во всю голову, — враги человеческих наслаждений! Если обычная житейская удача не достаетсяна долю добродетели, эта последняя отворачивается от нее, обходится без нееи выковывает себе свою собственную фортуну, менее шаткую и изменчивую. Онаможет быть богатой, могущественной и ученой и возлежать на раздушенном ложе.Она любит жизнь, любит красоту, славу, здоровье. Но главная и основная еезадача — научить пользоваться этими благами, соблюдая известную меру, атакже сохранять твердость, теряя их, — задача более благородная, нежелитягостная, ибо без этого течение нашей жизни искажается, мутнеет, уродуется;тут нас подстерегают подводные камни, пучины и всякие чудовища. Если жеученик проявит не отвечающие нашим чаяньям склонности, если он предпочтетпобасенки занимательному рассказу о путешествии или назидательным речам,которые мог бы услышать; если, заслышав барабанный бой, разжигающийвоинственный пыл его юных товарищей, он обратит свой слух к другомубарабану, сзывающему на представление ярмарочных плясунов; если он не сочтетболее сладостным и привлекательным возвращаться в пыли и грязи, но с победоюс поля сражения, чем с призом после состязания в мяч или танцев, то я невижу никаких иных средств, кроме следующих: пусть воспитатель — и чемраньше, тем лучше, причем, разумеется, без свидетелей, — удавит его илиотошлет в какой-нибудь торговый город и отдаст в ученики пекарю, будь ондаже герцогским сыном. Ибо, согласно наставлению Платона, «детям нужноопределять место в жизни не в зависимости от способностей их отца, но отспособностей их души».

Поскольку философия учит жизни и детский возраст совершенно так женуждается в подобных уроках, как и все прочие возрасты, — почему бы неприобщить к ней и детей?

Udum et molle lutum est; nunc nunc properandus et acri
Fingendus sine fine rota. [41]

А между тем нас учат жить, когда жизнь уже прошла. Сотни школяровзаражаются сифилисом прежде, чем дойдут до того урока из Аристотеля, которыйпосвящен воздержанию. Цицерон говорил, что, проживи он даже двойную жизнь,все равно у него не нашлось бы досуга для изучения лирических поэтов. Что доменя, то я смотрю на них с еще большим презрением — это совершеннобесполезные болтуны. Нашему юноше приходится еще более торопиться; ведьучению могут быть отданы лишь первые пятнадцать-шестнадцать лет его жизни, аостальное предназначено деятельности. Используем же столь краткий срок, какследует; научим его только необходимому. Не нужно излишеств: откиньте всеэти колючие хитросплетения диалектики, от которых наша жизнь не становитсялучше; остановитесь на простейших положениях философии и сумейте надлежащимобразом отобрать и истолковать их; ведь постигнуть их много легче, чемновеллу Боккаччо, и дитя, едва выйдя из рук кормилицы, готово к ихвосприятию в большей мере, чем к искусству чтения и письма. У философии естьсвои рассуждения как для тех, кто вступает в жизнь, так и для дряхлыхстарцев.

Я согласен с Плутархом, что Аристотель занимался со своим великимучеником не столько премудростью составления силлогизмов и основамигеометрии, сколько стремился внушить ему добрые правила по части того, чтоотносится к доблести, смелости, великодушию, воздержанности и не ведающейстраха уверенности в себе; с таким снаряжением он и отправил его, совсем ещемальчика, завоевывать мир, располагая всего лишь тридцатью тысячамипехотинцев, четырьмя тысячами всадников и сорока двумя тысячами экю. Что допрочих наук и искусств, то, как говорит Плутарх, хотя Александр и относилсяк ним с большим почтением и восхвалял их пользу и великое достоинство, всеже, несмотря на удовольствие, которое они ему доставляли, не легко былопобудить его заниматься ими с охотою.

Petite hinc, iuvenesque senesque,
Finem animo certum, miserisque viatica canis. [42]

А вот что говорит Эпикур в начале своего письма к Меникею: «Ни самыйюный не бежит философии, ни самый старый не устает от нее» [43]. Ктопоступает иначе, тот как бы показывает этим, что пора счастливой жизни длянего либо еще не настала, либо уже прошла.

Поэтому я не хочу, чтобы нашего мальчика держали в неволе. Я не хочуоставлять его в жертву мрачному настроению какого-нибудь жестокого учителя.Я не хочу уродовать его душу, устраивая ему сущий ад и принуждая, как это вобычае у иных, трудиться каждый день по четырнадцати или пятнадцати часов,словно он какой-нибудь грузчик. Если же он, склонный к уединению имеланхолии с чрезмерным усердием, которое в нем воспитали, будет корпеть надизучением книг, то и в этом, по-моему, мало хорошего: это сделает егонеспособным к общению с другими людьми и оттолкнет от более полезныхзанятий. И сколько же на своем веку перевидал я таких, которые, можносказать, утратили человеческий облик из-за безрассудной страсти к науке!Карнеад [44] до такой степени ошалел от нее, что не мог найти времени, чтобыостричь себе волосы и ногти. Я не хочу, чтобы его благородный нрав огрубел всоприкосновении с дикостью и варварством. Французское благоразумие издавнавошло в поговорку, в качестве такого, однако, которое, хотя и сказываетсявесьма рано, но зато и держится недолго. И впрямь, трудно сыскать что-нибудьстоль же прелестное, как маленькие дети во Франции; но, как правило, ониобманывают наши надежды и, став взрослым, не обнаруживают в себе ничеговыдающегося. Я слышал от людей рассудительных, что коллежи, куда их посылалиучиться, — их у нас теперь великое множество, — и являются причиной такогоих отупения.

Что касается нашего воспитанника, то для него все часы хороши и всякоеместо пригодно для занятий, будет ли то классная комната, сад, стол илипостель, одиночество или компания, утро иль вечер, ибо философия, которая,образуя суждения и нравы людей, является главным предметом его изучения,имеет привилегию примешиваться решительно ко всему. Иcократ-оратор, когда его попросили однажды во время пирапроизнести речь о своем искусстве, ответил — и всякий признает, что он былправ, — такими словами: «Для того, что я умею, сейчас не время; сейчас времядля того, чего я не умею». Ибо, и в самом деле, произносить речи илипускаться в словесные ухищрения перед обществом, собравшимся, чтобыповеселиться и попировать, значило бы соединить вместе вещи несоединимые. Тоже самое можно было бы сказать и о всех прочих науках. Но когда речь заходито философии и именно о том ее разделе, где рассматривается человек, а такжев чем его долг и обязанности, то, согласно мнению всех мудрецов, дело здесьобстоит совсем по-иному, и от нее не подобает отказываться ни на пиру, ни наигрищах — так сладостна беседа о ней. И мы видим, как, явившись поприглашению Платона на его пир [45], она изящно и сообразно месту и времениразвлекает присутствующих, хотя и пускается в самые назидательные ивозвышенные рассуждения:

Aeque pauperibus prodest, locupletibus aeque;
Et neglecta, aeque pueris sensibusque nocebit. [46]

Таким образом, наш воспитанник, без сомнения, будет прибывать впраздности меньше других. Но подобно тому, как шаги, которые мы делаем,прогуливаясь по галерее, будь их хоть в три раза больше, не утомляют нас втакой мере, как те, что затрачены на преодоление какой-нибудь определеннойдороги, так и урок, проходя как бы случайно, без обязательного места ивремени, в сочетании со всеми другими нашими действиями, будет протекатьсовсем незаметно. Даже игры и упражнения — и они станут неотъемлемой идовольно значительной частью обучения: я имею в виду бег, борьбу, музыку,танцы, охоту, верховую езду, фехтование. Я хочу, чтобы благовоспитанность,светскость, внешность ученика совершенствовались вместе с его душою. Ведьвоспитывают не одну душу и не одно тело, но всего человека; нельзярасчленять его надвое. И, как говорит Платон, нельзя воспитывать то и другоепорознь; напротив, нужно управлять ими, не делая между ними различия, так,как если бы это была пара впряженных в одно дышло коней [47]. И, слушаяПлатона, не кажется ли нам, что он уделяет и больше времени и большестарания телесным упражнениям, считая, что душа упражняется вместе с телом,а не наоборот?

Вообще же обучение должно основываться на соединении строгости смягкостью, а не так, как это делается обычно, когда, вместо того, чтобыприохотить детей к науке, им преподносят ее как сплошной ужас и жестокость.Откажитесь от насилия и принуждения; нет ничего, по моему мнению, что так быуродовало и извращало натуру с хорошими задатками. Если вы хотите, чтобыребенок боялся стыда и наказания, не приучайте его к этим вещам. Приучайтеего к поту и холоду, к ветру и жгучему солнцу, ко всем опасностям, которыеему надлежит презирать; отвадьте его от изнеженности и разборчивости; пустьон относится с безразличием к тому, во что он одет, на какой постели спит,что ест и что пьет: пусть он привыкнет решительно ко всему. Пусть не будетон маменькиным сынком, похожим на изнеженную девицу, но пусть будет сильными крепким юношей. В юности, в зрелые годы, в старости — я всегда рассуждал исмотрел на дело именно так. И, наряду со многими другими вещами, порядки,заведенные в большинстве наших коллежей, никогда не нравились мне. Бытьможет, вред, приносимый ими, был бы значительно меньше, будь воспитателихоть немножечко снисходительней. Но ведь это настоящие тюрьмы длязаключенной в них молодежи. Там развивают в ней развращенность, наказывая занее прежде, чем она действительно проявилась. Зайдите в такой коллеж вовремя занятий: вы не услышите ничего, кроме криков — криков школьников,подвергаемых порке, и криков учителей, ошалевших от гнева. Можно ли такимспособом пробудить в детях охоту к занятиям, можно ли с такой страшнойрожей, с плеткой в руках руководить этими пугливыми и нежными душами? Ложныйи губительный способ! Добавим правильное замечание, сделанное на этот счетКвинтилианом: столь безграничная власть учителя чревата опаснейшимипоследствиями, особенно если учесть характер принятых у нас наказаний [48].Настолько пристойнее было бы усыпать полы классных комнат цветами и листьямивместо окровавленных ивовых прутьев! Я велел бы там расписать стеныизображениями Радости, Веселья, Флоры, Граций, как это сделал у себя в школефилософ Спевсипп [49]. Где для детей польза, там же должно быть для них иудовольствие. Когда кормишь ребенка, полезные для него кушанья надоподсахаривать, а к вредным примешивать желчь.

Поразительно, сколько внимания уделяет в своих «Законах» Платонувеселениям и развлечениям молодежи в своем государстве; как подробноговорит он об их состязаниях в беге, играх, песнях, прыжках и плясках,руководство которыми и покровительство коим, по его словам, в древности быловверено самим божествам — Аполлону, музам, Минерве. Мы найдем у него тысячупредписаний касательно его гимнасий; книжные знаки его, однако, весьма малоинтересуют, и он, мне кажется, советует заниматься поэзией только потому,что она связана с музыкой.

Нужно избегать всего странного и необычного в наших нравах и поведении,поскольку это мешает нам общаться с людьми и поскольку это вообще —уродство. Кто не удивился бы необычным свойствам кравчего Александра,Демофона, который обливался потом в тени и трясся от озноба на солнце? Мнеслучалось видеть людей, которым был страшнее запах яблок, чем выстрелы изаркебуз, и таких, которые до смерти боялись мышей, и таких, которых начиналомутить, когда они видели сливки, и таких, которые не могли смотреть, когдапри них взбивали перину, подобно тому как Германии [50] не выносил ни видапетухов, ни их пения. Возможно, что это происходит от какого-нибудь тайногосвойства натуры: но, по-моему, все это можно побороть, если вовремя взятьсяза дело. Я был воспитан так, что мой вкус, хоть и не без труда,приспособился ко всему, что подается к столу, за исключением пива. Пока телоеще гибко, его нужно упражнять всеми способами и на все лады. И если воля ивкусы нашего юноши окажутся податливыми, нужно смело приучать его к образужизни любого круга людей и любого народа, даже, при случае, к беспутству иизлишествам, если это окажется нужным. Пусть он приспосабливается к обычаямсвоего времени. Он должен уметь делать все без исключения, но любить делатьдолжен только хорошее. Сами философы не одобряют поведения Каллисфена,утратившего благосклонность великого Александра из-за того, что он отказалсяпить так же много, как тот. Пусть юноша хохочет, пусть шалит, пустьбеспутничает вместе со своим государем. Я хотел бы, чтобы даже в разгуле онпревосходил выносливостью и крепостью своих сотоварищей. И пусть он никомуне причиняет вреда не по недостатку возможностей и умения, а лишь понедостатку злой воли. Multum interest utrum peccare aliquis nolit autnesciat. [51] Как-то раз, находясь в веселой компании, я обратилсяк одному вельможе, который, пребывая во Франции, никогда не отличалсябеспорядочным образом жизни, с вопросом, сколько раз в жизни ему пришлосьнапиться, находясь на королевской службе в Германии. Задавая этот вопрос, яимел в виду выразить ему свое уважение, и он так этот и принял. Он ответил,что это случилось с ним трижды, и тут же рассказал, при какихобстоятельствах это произошло. Я знаю лиц, которые, не обладая способностямиподобного рода, попадали в весьма тяжелое положение, ведя дела с этойнацией. Не раз восхищался я удивительной натурой Алкивиада [52], который стакой легкостью умел приспособляться, без всякого ущерба для своегоздоровья, к самым различным условиям, то превосходя роскошью и великолепиемсамих персов, то воздержанностью и строгостью нравов — лакедемонян, топоражая всех своих целомудрием, когда был в Спарте, то сладострастием, когданаходился в Ионии.

Omnis Aristippum decuit color, et status, et res. [53]

Таким хотел бы я воспитывать и моего питомца,

                quem duplici panno patientia velat
Mirabor, vitae via si conversa decebit,
Personamque feret non inconcinnus utramque. [54]

Вот мои наставления. И больше пользы извлечет из них не тот, кто ихзаучит, а тот, кто применит их на деле. Если вы это видите, вы это ислышите; если вы это слышите, вы это и видите.

Да не допустит бог, говорит кто-то у Платона, чтобы занятия философиейсостояли лишь в усвоении разнообразных знаний и погружении в науку! Hancamplissimam omnium artium bene vivendi disciplinam vita magis quam litterispersecuti sunt. [55]

Леон, властитель Флиунта, спросил как-то Гераклида Понтийского, какойнаукой или каким искусством он занимается. «Я не знаю ни наук, ни искусства, — ответил тот, — я — философ» [56].

Диогена упрекали в том, что, будучи невежественным в науках, онрешается браться за философию. «Я берусь за нее, — сказал он в ответ, — стем большими основаниями». Гегесий [57] попросил его прочитать ему какую-токнигу. «Ты смешишь меня! — отвечал Диоген. — Ведь ты предпочитаешь настоящиефиги нарисованным, — так почему же тебе больше нравятся не действительныедеяния, а рассказы о них?»

Пусть наш юноша научится не столько отвечать уроки, сколько претворятьих в жизнь. Пусть он повторяет их в своих действиях. И тогда будет видно,лежит ли благоразумие в основе его начинаний, проявляет ли он справедливостьи доброту в своем поведении, ум и изящество в речах, стойкость в болезнях,скромность в забавах, умеренность в наслаждениях, неприхотливость в питье ипище, — будет ли то мясо или же рыба, вино или вода, — умеет ли соблюдатьпорядок в своих домашних делах: Qui disciplinam suam, non ostentationemscientiae, sed legem vitae putet, quique obtemperet ipse sibi, et decretispareat. [58]

Подлинным зеркалом нашего образа мыслей является наша жизнь.

Зевксидам ответил человеку, спросившему его, почему лакедемоняне неизлагают письменно своих предписаний относительно доблести и не дают их втаком виде читать молодежи: «Потому, что они хотят приучить ее к делам, а нек словам» [59]. Сравните их юношу пятнадцати или шестнадцати лет с одним изнаших латинистов-школьников, который затратил столько же времени только нато, чтобы научиться как следует говорить. Свет слишком болтлив; я невстречал еще человека, который говорил бы не больше, а меньше, чемполагается; во всяком случае, половина нашей жизни уходит на разговоры.Четыре или пять лет нас учат правильно понимать слова и строить из нихфразы; еще столько же — объединять фразы в небольшие рассуждения из четырехили даже пяти частей; и последние пять, если они не больше — уменью ловкосочетать и переплетать эти рассуждения между собой. Оставим это занятие тем,кто сделал его свои ремеслом.

Направляясь как-то в Орлеан, я встретил на равнине около Клери двухшкольных учителей, шедших в Бордо на расстоянии примерно пятидесяти шаговодин позади другого. Еще дальше, за ними, я увидел военный отряд во главе софицером, которым оказался не кто иной, как граф де Ларошфуко, нынепокойный. Один из сопровождавших меня людей спросил первого из учителей, ктоэтот дворянин. Тот, не заметив шедших подальше солдат и думая, что с нимговорят о его товарище, презабавно ответил: «Он вовсе не дворянин; это —грамматик, а что до меня, то я — логик». Но поскольку мы стараемся воспитатьне логика или грамматика, а дворянина, предоставим им располагать своивременем столь нелепо, как им будет угодно; а нас ждут другие дела. Итак,лишь бы наш питомец научился как следует делам; слова же придут сами собой, — а если не захотят прийти, то он притащит их силой. Мне приходилосьслышать, как некоторые уверяют, будто их голова полна всяких прекрасныхмыслей, да только выразить их они не умеют: во всем, мол, виноватоотсутствие у них красноречия. Но это — пустые отговорки! На мой взгляд, делообстоит так. В головах у этих людей носятся какие-то бесформенные образы иобрывки мыслей, которые они не в состоянии привести в порядок и уяснитьсебе, а стало быть, и передать другим: они еще не научились понимать самихсебя. И хотя они лепечут что-то как будто бы уже готовое родиться, вы ясновидите, что это скорей похоже на зачатие, чем на роды, и что они толькоподбираются издали к смутно мелькающей перед ними мысли. Я полагаю, — и вэтом я могу опереться на Сократа, — что тот, у кого в голове сложилось очем-либо живое и ясное представление, сумеет передать его на любом, хотя бына тарабарском наречии, а если он немой, то с помощью мимики:

Verbaque praevisam rem non invita sequentur. [60]

Как выразился — хотя и прозой, но весьма поэтически — Сенека: cum resanimum occupavere verba ambiunt. [61] Или, как говорил другой древний автор: Ipsae resverba rapiunt. [62] Не беда, еслимой питомец никогда не слышал о творительном падеже, о сослагательномпадеже, и о существительном и вообще из грамматики знает не больше, чем еголакей или уличная торговка селедками. Да ведь этот самый лакей и этаторговка, лишь дай им волю, наговорят с три короба и сделают при этом небольше ошибок против правил своего родного языка, чем первейший магистр наукво Франции. Пусть наш ученик не знает риторики, пусть не умеет в предисловииснискать благоволение доверчивого читателя, но ему и не нужно знать всехэтих вещей. Ведь, говоря по правде, все эти роскошные украшения легкозатмеваются светом, излучаемым простой и бесхитростной истиной. Этизавитушки могут увлечь только невежд, неспособных вкусить от чего-либо болееосновательного и жесткого, как это отчетливо показано Апром у Тацита [63].Послы самосцев явились к Клеомену, царю Спарты, приготовив прекрасную ипространную речь, которою хотели склонить его к войне с тираном Поликратом.Дав им возможность высказаться, Клеомен ответил: «Что касается зачина ивступления вашей речи, то я их забыл, равно как и середину ее, ну а чтокасается заключения, то я несогласен». Вот, как мне представляется,прекрасный ответ, оставивший этих говорунов с носом.

А что вы скажете о следующем примере? Афинянам надлежало сделать выбормежду двумя строителями, предлагавшими свои услуги для возведения какого-токрупного здания. Один, более хитроумный, выступил с великолепной, заранееобдуманной речью о том, каким следует быть этому строению, и почти склонилнарод на свою сторону. Другой же ограничился следующими словами: «Мужиафинские, что он сказал, то я сделаю».

Многие восхищались красноречием Цицерона в пору его расцвета; но Катонлишь подсмеивался над ним: «У нас, — говорил он, — презабавный консул». Вконце ли, в начале ли речи, полезное изречение или меткое словцо всегдауместно. И если оно не подходит ни к тому, что ему предшествует, ни к тому,что за ним следует, оно все же хорошо само по себе. Я не принадлежу к числутех, кто считает, что раз в стихотворении безупречен размер, то значит и всеоно безупречно; по-моему, если поэт где-нибудь вместо краткого слогапоставит долгий, беда не велика, лишь бы стихотворение звучало приятно, лишьбы оно обладало глубоким смыслом и содержанием — и я скажу, что перед намихороший поэт, хоть и плохой стихотворец:

Emunctae naris, durus componere versus. [64]

Удалите, говорил Гораций, из его стихотворения чередование долгих икратких слогов, удалите из него размеры, —

Tempora certa modosque, et quod prius ordine verbum est,
Posterius facias, praeponens ultima primis,
Invenias etiam disiecti membra poetae, [65]

оно не станет от этого хуже; даже отдельные части его будут прекрасны.Вот что ответил Менандр [66] бранившим его за то, что он еще не притронулсяк обещанной им комедии, хотя назначенный для ее окончания срок уже истекал:«Она полностью сочинена и готова; остается только изложить это в стихах».Разработав в уме план комедии и расставив все по своим местам, он считалостальное безделицей. С той поры как Ронсар и Дю Белле создали славу нашейфранцузской поэзии, нет больше стихоплетов, сколь бы бездарными они ни были,которые не пучились бы словами, не нанизывали бы слогов, подражая им: Plussonat quam valet. [67] Никогда еще небыло у нас столько поэтов, пишущих на родном языке. Но хотя им и было легкоусвоить ритмы двух названных поэтов, они все же не доросли до того, чтобыподражать роскошным описаниям первого и нежным фантазиям второго.

Но как же должен поступить наш питомец, если его начнут дониматьсофистическими тонкостями вроде следующего силлогизма: ветчина возбуждаетжелание пить, а питье утоляет жажду, стало быть, ветчина утоляет жажду?Пусть он посмеется над этим. Гораздо разумнее смеяться над подобнымиглупостями, чем пускаться в обсуждение их. Пусть он позаимствует у Аристиппаего остроумное замечание: «К чему мне распутывать это хитросплетение, если,даже будучи запутанным, оно изрядно смущает меня?» Некто решил выступитьпротив Клеанфа во всеоружии диалектических ухищрений. На это Хрисипп сказал:«Забавляй этими фокусами детей и не отвлекай подобной чепухой серьезныемысли взрослого человека».

Если эти софистические нелепости, эти contorta et aculeata sophismata [68] способны внушить ученикуложные понятия, то это и в самом деле опасно; но если они не оказывают нанего никакого влияния и не вызывают в нем ничего, кроме смеха, я не вижуникаких оснований к тому, чтобы он уклонялся от них. Существуют такиеглупцы, которые готовы свернуть с пути и сделать крюк в добрую четверть льев погоне за острым словцом: aut qui non verba rebus aptant, sed resextrinsecus arcessunt, quibus verba conveniant. [69] А вот с чем встречаемся у другого писателя: sunt quialicuius verbi decore placentis vocentur ad id quod non proposuerantscribere. [70] Яохотнее изменю какое-нибудь хорошее изречение, чтобы вставить его в моисобственные писания, чем оборву нить моих мыслей, чтобы найти ему подходящееместо. По-моему, это словам надлежит подчиняться и идти следом за мыслями, ане наоборот, и там, где бессилен французский, пусть его заменит гасконский.Я хочу, чтобы вещи преобладали, чтобы они заполняли собой воображениеслушателя, не оставляя в нем никакого воспоминания о словах. Речь, которую ялюблю, — это бесхитростная, простая речь, такая же на бумаге, как на устах;речь сочная и острая, краткая и сжатая, не столько тонкая и приглаженная,сколько мощная и суровая:

Наес demum sapiet dictio, quae feriet; [71]

скорее трудная, чем скучная; свободная от всякой напыщенности,непринужденная, нескладная, смелая; каждый кусок ее должен выполнять своедело; она не должна быть ни речью педанта, ни речью монаха, ни речью сутяги,но, скорее, солдатскою речью, как называет Светоний речь Цезаря [72], хотя,говоря по правде, мне не совсем понятно, почему он ее так называет.

Я охотно подражал в свое время той небрежности, с какой, как мы видим,наша молодежь носит одежду: плащ, свисающий на завязках, капюшон на плече,кое-как натянутые чулки — все это призвано выразить гордое презрение к этиминоземным нарядам, а также пренебрежение ко всякому лоску. Но я нахожу, чтоеще более уместным было бы то же самое в отношении нашей речи. Всякоежеманство, особенно при нашей французской живости и непринужденности, совсемне к лицу придворному, а в самодержавном государстве любой дворянин долженвести себя как придворный. Поэтому мы поступаем, по-моему, правильно, слегкаподчеркивая в себе простодушие и небрежность.

Я ненавижу ткань, испещренную узелками и швами, подобно тому как икрасивое лицо не должно быть таким, чтобы можно было пересчитать все егокости и вены. Quae veritati operam dat oratio, incomposita sit et simplex. [73]Quis accurate loquitur, nisi qui vult putide loqui? [74]

Красноречие, отвлекая наше внимание на себя, наносит ущерб самой сутивещей.

Желание отличаться от всех остальных не принятым и необыкновеннымпокроем одежды говорит о мелочности души; то же и в языке: напряженныепоиски новых выражений и малоизвестных слов порождаются ребяческимтщеславием педантов. Почему я не могу пользоваться той же речью, какоюпользуются на парижском рынке? Аристофан Грамматик [75], ничего в этом несмысля, порицал в Эпикуре простоту его речи и цель, которую тот ставил передсобой как оратор и которая состояла исключительно в ясности языка.Подражание чужой речи в силу его доступности — вещь, которой постояннозанимается целый народ; но подражать в мышлении и в воображении — это даетсяне так уж легко. Большинство читателей, находя облачение одинаковым, глубокозаблуждаются, полагая, что под ним скрыты и одинаковые тела.

Силу и сухожилия нельзя позаимствовать; заимствуются только уборы иплащ. Большинство тех, кто посещает меня, говорит так же, как написаны эти«Опыты»; но я, право, не знаю, думают ли они так же или как-нибудь по-иному.

Афиняне, говорит Платон [76] заботятся преимущественно о богатстве иизяществе своей речи, лакедемоняне — о ее краткости, а жители Критапроявляют больше заботы об изобилии мыслей, нежели о самом языке: они-топоступают правильнее всего. Зенон говорил, что у него было два родаучеников: один, как он именует их, ?????????, алчущие познания самих вещей, — и они были его любимцами; другие — ?????????, которые заботились только оязыке [77]. Этим нисколько не отрицается, что умение красно говорить —превосходная и весьма полезная вещь; но все же она совсем не так хороша, какпринято считать, и мне досадно, что вся наша жизнь наполнена стремлением кней. Что до меня, то я прежде всего хотел бы знать надлежащим образом свойродной язык, а затем язык соседних народов, с которыми я чаще всего общаюсь.Овладение же языками греческим и латинским — дело, несомненно, прекрасное иважное, но оно покупается слишком дорогою ценой. Я расскажу здесь о способеприобрести эти знания много дешевле обычного — способе, который был испытанна мне самом. Его сможет применить всякий, кто пожелает.

Покойный отец мой, наведя тщательнейшим образом справки у людей ученыхи сведущих, как лучше всего изучать древние языки, был предупрежден ими обобычно возникающих здесь помехах; ему оказали, что единственная причина,почему мы не в состоянии достичь величия и мудрости древних греков и римлян, — продолжительность изучения их языков, тогда как им самим это не стоило нималейших усилий. Я, впрочем, не думаю чтобы это была действительноединственная причина. Так или иначе, но мой отец нашел выход в том, чтопрямо из рук кормилицы и прежде, чем мой язык научился первому лепету, отдалменя на попечение одному немцу [78], который много лет спустя скончался воФранции, будучи знаменитым врачом. Мой учитель совершенно не знал нашегоязыка, но прекрасно владел латынью. Приехав по приглашению моего отца,предложившего ему превосходные условия, исключительно ради моего обучения,он неотлучно находился при мне. Чтобы облегчить его труд, ему было дано ещедвое помощников, не столь ученых, как он, которые были приставлены ко мнедядьками. Все они в разговоре со мною пользовались только латынью. Что довсех остальных, то тут соблюдалось нерушимое правило, согласно которому ниотец, ни мать, ни лакей или горничная не обращались ко мне с иными словами,кроме латинских, усвоенных каждым из них, дабы кое-как объясняться со мною.Поразительно, однако, сколь многого они в этом достигли. Отец и матьвыучились латыни настолько, что вполне понимали ее, а в случае нужды могли иизъясниться на ней; то же можно сказать и о тех слугах, которым приходилосьбольше соприкасаться со мною. Короче говоря, мы до такой степениолатинились, что наша латынь добралась даже до расположенных в окрестностяхдеревень, где и по сию пору сохраняются укоренившиеся вследствие частогоупотребления латинские названия некоторых ремесел и относящихся к ниморудий. Что до меня, то даже на седьмом году я столько же понималфранцузский или окружающий меня перигорский говор, сколько, скажем,арабский. И без всяких ухищрений, без книг, без грамматики и каких-либоправил, без розог и слез я постиг латынь, такую же безупречно чистую, как ита, которой владел мой наставник, ибо я не знал ничего другого, чтобыпортить и искажать ее. Когда случалось предложить мне ради проверкиписьменный перевод на латинский язык, то приходилось давать мне текст не нафранцузском языке, как это делают в школах, а на дурном латинском, которыймне надлежало переложить на хорошую латынь. И Никола Груши, написавший «Decomitiis Romanorum», Гильом Герант, составивший комментарии к Аристотелю,Джордж Бьюкенен, великий шотландский поэт, Марк-Антуан Мюре [79], которого иФранция и Италия считают лучшим оратором нашего времени, бывшие также моиминаставниками, не раз говорили мне, что в детстве я настолько легко исвободно говорил по-латыни, что они боялись подступиться ко мне. Бьюкенен,которого я видел и позже в свите покойного маршала де Бриссака, сообщил мне,что, намереваясь писать о воспитании детей, он взял мое воспитание вкачестве образца; в то время на его попечении находился молодой граф деБриссак, представивший нам впоследствии доказательства своей отваги идоблести.

Что касается греческого, которого я почти вовсе не знаю, то отец имелнамерение обучить меня этому языку, используя совершенно новый способ —путем разного рода забав и упражнений. Мы перебрасывались склонениями вродетех юношей, которые с помощью определенной игры, например шашек, изучаютарифметику и геометрию. Ибо моему отцу, среди прочего, советовали приохотитьменя к науке и к исполнению долга, не насилуя моей воли и опираясьисключительно на мое собственное желание. Вообще ему советовали воспитыватьмою душу в кротости, предоставляя ей полную волю, без строгости ипринуждения. И это проводилось им с такой неукоснительностью, что, — вовнимание к мнению некоторых, будто для нежного мозга ребенка вредно, когдаего резко будят по утрам, вырывая насильственно и сразу из цепких объятийсна, в который они погружаются гораздо глубже, чем мы, взрослые, — мой отецраспорядился, чтобы меня будили звуками музыкального инструмента и чтобы вэто время возле меня обязательно находился кто-нибудь из услужающих мне.

Этого примера достаточно, чтобы судить обо всем остальном, а такжечтобы получить надлежащее представление о заботливости и любви стольисключительного отца, которому ни в малой мере нельзя поставить в вину, чтоему не удалось собрать плодов, на какие он мог рассчитывать при стольтщательной обработке. Два обстоятельства были причиной этого: во-первых,бесплодная и неблагодарная почва, ибо, хоть я и отличался отменным здоровьеми податливым, мягким характером, все же, наряду с этим, я до такой степенибыл тяжел на подъем, вял и сонлив, что меня не могли вывести из состоянияпраздности, даже чтобы заставить хоть чуточку поиграть. То, что я видел, явидел как следует, и под этой тяжеловесной внешностью предавался смелыммечтам и не по возрасту зрелым мыслям. Ум же у меня был медлительный, шедшийне дальше того, докуда его довели, усваивал я также не сразу; находчивостиво мне было мало, и, ко всему, я страдал почти полным — так что трудно дажеповерить — отсутствием памяти. Поэтому нет ничего удивительного, что отцутак и не удалось извлечь из меня что-нибудь стоящее. А во-вторых, подобновсем тем, кем владеет страстное желание выздороветь и кто прислушиваетсяпоэтому к советам всякого рода, этот добряк, безумно боясь потерпеть неудачув том, что он так близко принимал к сердцу, уступил, в конце концов, общемумнению, которое всегда отстает от людей, что идут впереди, вроде того какэто бывает с журавлями, следующими за вожаком, и подчинился обычаю, не имеябольше вокруг себя тех, кто снабдил его первыми указаниями, вывезенными имиз Италии. Итак, он отправил меня, когда мне было около шести лет, вгиеньскую школу, в то время находившуюся в расцвете и почитавшуюся лучшей воФранции. И вряд ли можно было бы прибавить еще что-нибудь к тем заботам,которыми он меня там окружил, выбрав для меня наиболее достойныхнаставников, занимавшихся со мною отдельно, и выговорив для меня ряд других,не предусмотренных в школах, преимуществ. Но как бы там ни было, это все жебыла школа. Моя латынь скоро начала здесь портиться, и, отвыкнув употреблятьее в разговоре, я быстро утратил владение ею. И все мои знания,приобретенные благодаря новому способу обучения, сослужили мне службу тольков том отношении, что позволили мне сразу перескочить в старшие классы. Но,выйдя из школы тринадцати лет и окончив, таким образом, курс наук (как этоназывается на их языке), я, говоря по правде, не вынес оттуда ничего такого,что представляет сейчас для меня хоть какую-либо цену.

Впервые влечение к книгам зародилось во мне благодаря удовольствию,которое я получил от рассказов Овидия в его «Метаморфозах». В возрастесеми-восьми лет я отказывался от всех других удовольствий, чтобынаслаждаться чтением их; кроме того, что латынь была для меня родным языком,это была самая легкая из всех известных мне книг и к тому же наиболеедоступная по своему содержанию моему незрелому уму. Ибо о всяких тамЛанселотах Озерных, Амадисах, Гюонах Бордоских [80] и прочих дрянныхкнижонках, которыми увлекаются в юные годы, я в то время и не слыхивал (да исейчас толком не знаю, в чем их содержание), — настолько строгой быладисциплина, в которой меня воспитывали. Больше небрежности проявлял я вотношении других задаваемых мне уроков. Но тут меня выручало тообстоятельство, что мне приходилось иметь дело с умным наставником, которыйумел очень мило закрывать глаза как на эти, так и на другие, подобного жерода мои прегрешения. Благодаря этому я проглотил последовательно «Энеиду»Вергилия, затем Теренция, Плавта, наконец, итальянские комедии, всегдаувлекавшие меня занимательностью своего содержания. Если бы наставник мойпроявил тупое упорство и насильственно оборвал это чтение, я бы вынес изшколы лишь лютую ненависть к книгам, как это случается почти со всеми нашимимолодыми дворянами. Но он вел себя весьма мудро. Делая вид, что ему ничегоне известно, он еще больше разжигал во мне страсть к поглощению книг,позволяя лакомиться ими только украдкой и мягко понуждая меня выполнятьобязательные уроки. Ибо главные качества, которыми, по мнению отца, должныбыли обладать те, кому он поручил мое воспитание, были добродушие и мягкостьхарактера. Да и в моем характере не было никаких пороков, кромемедлительности и лени. Опасаться надо было не того, что я сделаю что-нибудьплохое, а того, что я ничего не буду делать. Ничто не предвещало, что я будузлым, но все — что я буду бесполезным. Можно было предвидеть, что мне будетсвойственна любовь к безделью, но не любовь к дурному.

Я вижу, что так оно и случилось. Жалобы, которыми мне протрубили всеуши, таковы: «Он ленив; равнодушен к обязанностям, налагаемым дружбой иродством, а также к общественным; слишком занят собой». И даже те, кто менеевсего расположен ко мне, все же не скажут: «На каком основании он захватилто-то и то-то? На каком основании он не платит?» Они говорят: «Почему он неуступает? Почему не дает?»

Я буду рад, если и впредь ко мне будут обращать лишь такие, порожденныесверхтребовательностью, упреки. Но некоторые несправедливо требуют от меня,чтобы я делал то, чего я не обязан делать, и притом гораздо настойчивее, чемтребуют от себя того, что они обязаны делать. Осуждая меня, они заранееотказывают тем самым любому моему поступку в награде, а мне — вблагодарности, которая была бы лишь справедливым воздаянием должного. Прошуеще при этом учесть, что всякое хорошее дело, совершенное мною, должноцениться тем больше, что сам я меньше кого-либо пользовался чужимиблагодеяниями. Я могу тем свободнее распоряжаться моим имуществом, чембольше оно мое. И если бы я любил расписывать все, что делаю, мне было былегко отвести от себя эти упреки. А иным из этих господ я сумел бы без трудадоказать, что они не столько раздражены тем, что я делаю недостаточно много,сколько тем, что я мог бы сделать для них значительно больше.

В то же время душа моя сама по себе вовсе не лишена была сильныхдвижений, а также отчетливого и ясного взгляда на окружающее, которое онадостаточно хорошо понимала и оценивала в одиночестве, ни с кем ни общаясь. Исреди прочего я, действительно, думаю, что она неспособна была бы склонитьсяперед силою и принуждением.

Следует ли мне упомянуть еще об одной способности, которую я проявлял всвоем детстве? Я имею в виду выразительность моего лица, подвижность игибкость в голосе и телодвижениях, умение сживаться с той ролью, которую яисполнял. Ибо еще в раннем возрасте,

Alter ab undecimo tum me vix ceperat annus, [81]

я справлялся с ролями героев в латинских трагедиях Бьюкенена, Геранта иМюре, которые отлично ставились в нашей гиеньской школе. Наш принципал,Андреа де Гувеа [82], как и во всем, что касалось исполняемых имобязанностей, был и в этом отношении, без сомнения, самым выдающимся средипринципалов наших школ. Так вот, на этих представлениях меня считали первымактером. Это — такое занятие, которое я ни в какой мере не порицал бы, еслибы оно получило распространение среди детей наших знатных домов.Впоследствии мне довелось видеть и наших принцев, которые отдавались ему,уподобляясь в этом кое-кому из древних, с честью для себя и с успехом.

В древней Греции считалось вполне пристойным, когда человек знатногорода делал из этого свое ремесло: Aristoni tragico actori rem aperit; huicet genus et fortuna honesta erant; nec ars, quia nihil tale apud Graecospudori est, ea deformabat. [83]

Я всегда осуждал нетерпимость ополчающихся против этих забав, а такженесправедливость тех, которые не допускают искусных актеров в наши славныегорода, лишая тем самым народ этого публичного развлечения. Разумныеправители, напротив, прилагают всяческие усилия, чтобы собирать и объединятьгорожан как для того, чтобы сообща отправлять обязанности, налагаемые на насблагочестием, так и для упражнений и игр разного рода: дружба и единение отэтого только крепнут. И потом, можно ли было бы предложить им более невинныеразвлечения, чем те, которые происходят на людях и на виду у властей? И,по-моему, было бы правильно, если бы власти и государь угощали время отвремени за свой счет городскую коммуну подобным зрелищем, проявляя тем самымсвою благосклонность и как бы отеческую заботливость, и если бы в городах смногочисленным населением были отведены соответствующие места дляпредставлений этого рода, которые отвлекали бы горожан от худших и темныхдел.

Возвращаясь к предмету моего рассуждения, повторю, что самое главное —это прививать вкус и любовь к науке; иначе мы воспитаем просто ослов,нагруженных книжной премудростью. Поощряя их ударами розог, им отдают нахранение торбу с разными знаниями, но для того, чтобы они былидействительным благом, недостаточно их держать при себе, — нужно имипроникнуться.

Не без основания, пожалуй, приписываем мы простодушию и невежествусклонность к легковерию и готовность поддаваться убеждению со стороны. Ведьменя, как кажется, когда-то учили, что вера есть нечто, как бызапечатлеваемое в нашей душе; а раз так, то чем душа мягче и чем менееспособна оказывать сопротивление, тем легче в ней запечатлеть что бы то нибыло. Ut necesse est lancem in libra ponderibus impositis deprimi, sicanimum perspicuis cedere. [1]

В самом деле, чем менее занята и чем меньшей стойкостью обладает нашадуша, тем легче она сгибается под тяжестью первого обращенного к нейубеждения. Вот почему дети, простолюдины, женщины и больные склонны к тому,чтобы их водили, так сказать, за уши. Но, с другой стороны, было бы глупымбахвальством презирать и осуждать как ложное то, что кажется намневероятным, а это обычный порок всех, кто считает, что они превосходятзнаниями других. Когда-то страдал им и я, и если мне доводилось слышать опривидениях, предсказаниях будущего, чарах, колдовстве или еще о чем-нибудь,что было мне явно не по зубам,

Somnia, terrores magicos, miracula, sagas,
Nocturnos lemures portentaque Thessala. [2]

меня охватывало сострадание к бедному народу, напичканному этимибреднями. Теперь, однако, я думаю, что столько же, если не больше, я долженбыл бы жалеть себя самого; и не потому, чтобы опыт принес мне что-нибудьновое сверх того, во что я верил когда-то, — хотя в любознательности у меняникогда не было недостатка, — а по той причине, что разум мой с той порынаучил меня, что осуждать что бы то ни было с такой решительностью, какложное и невозможное, — значит приписывать себе преимущество знать границы ипределы воли господней и могущества матери нашей природы; а также потому,что нет на свете большего безумия, чем мерить их мерой наших способностей инашей осведомленности. Если мы зовем диковинным или чудесным недоступноенашему разуму, то сколько же таких чудес непрерывно предстает нашему взору!Вспомним, сквозь какие туманы и как неуверенно приходим мы к познаниюбольшей части вещей, с которыми постоянно имеем дело, — и мы поймем,разумеется, что если они перестали казаться нам странными, то причина этомускорее привычка, нежели знание —

                        iam nemo, fessus satiate videndi,
Suspicere in coeli dignatur lucida templa. [3]

и что, если бы эти же вещи предстали перед нами впервые, мы сочли бы ихстоль же или даже более невероятными, чем воспринимаемые нами как таковые,

  si nunc primum mortalibus absint
Ex improviso, ceu sint obiecta repente,
Nil magis his rebus poterat mirabile dici,
Aut minus ante quod auderent fore credere gentes. [4]

Кто никогда не видел реки, тот, встретив ее в первый раз, подумает, чтоперед ним океан. И вообще, вещи, известные нам как самые что ни на естьбольшие, мы считаем пределом того, что могла бы создать в том же родеприрода, —

Scilicet et fluvius, qui non est maximus, ei est
Qui non ante aliquem maiorem vidit, et ingens
Arbor homoque videtur; et omnia de genere omni
Maxima quae vidit quisque, haec ingentia fingit. [5]

Consuetudine oculorum assuescunt animi, neque admirantur, nequerequirunt rationes earum rerum quas semper vident [6].

Не столько величественность той или иной вещи, сколько ее новизнапобуждает нас доискиваться ее причины.

Нужно отнестись с большим почтением к этому поистине безграничномумогуществу природы и яснее осознать нашу собственную невежественность ислабость. Сколько есть на свете маловероятных вещей, засвидетельствованных,однако, людьми, заслуживающими всяческого доверия! И если мы не в состоянииубедиться в действительном существовании этих вещей, то вопрос о них долженоставаться, в худшем случае, нерешенным; ибо отвергать их в качественевозможных означает не что иное, как ручаться, в дерзком самомнении, будтознаешь, где именно находятся границы возможного. Если бы люди достаточнохорошо отличали невозможное от необычного и то, что противоречит порядкувещей и законам природы, от того, что противоречит общераспространенныммнениям, если бы они не были ни безрассудно доверчивыми, ни столь жебезрассудно склонными к недоверию, тогда соблюдалось бы предписываемоеХилоном [7] правило: «Ничего чрезмерного».

Когда мы читаем у Фруассара, что граф де Фуа, будучи в Беарне, узнал опоражении короля Иоанна Кастильского под Альхубарротой [8] уже на следующийдень после битвы, а также его объяснения этого чуда, то над этим можно лишьпосмеяться; то же относится и к содержащемуся в наших анналах [9] рассказу опапе Гонории, который в тот самый день, когда король Филипп Август [10] умерв Манте, повелел совершить торжественный обряд его погребения в Риме, атакже по всей Италии, ибо авторитет этих свидетелей не столь уж значителен,чтобы мы безропотно подчинялись ему. Но так ли это всегда? Когда Плутарх,кроме других примеров, которые он приводит из жизни древних, говорит, что,как он знает из достоверных источников, во времена Домициана весть опоражении, нанесенном Антонию где-то в Германии, на расстоянии многих днейпути, дошла до Рима и мгновенно распространилась в тот же день, когда былопроиграно это сражение [11] когда Цезарь уверяет, что молва часто упреждаетсобытия [12], — скажем ли мы, что эти простодушные люди, не стольпроницательные, как мы, попались на ту же удочку, что и невежественнаятолпа? Существует ли что-нибудь столь же тонкое, точное и живое, каксуждения Плиния, когда он считает нужным сообщить их читателю, не говоря ужеоб исключительном богатстве его познаний? Чем же мы превосходим его в том идругом? Однако нет ни одного школьника, сколь бы юным он ни был, который неуличал бы его во лжи и не горел бы желанием прочитать ему лекцию о законахприроды.

Когда мы читаем у Буше [13] о чудесах, совершенных якобы мощами святогоИлария, то не станем задерживаться на этом: доверие к этому писателю нестоль уж велико, чтобы мы не осмелились усомниться в правдивости егорассказов. Но отвергнуть все истории подобного рода я считаю недопустимойдерзостью. Св. Августин, этот величайший из наших святых, говорит, что онвидел, как мощи святых Гервасия и Протасия, выставленные в Милане,возвратили зрение слепому ребенку; как одна женщина в Карфагене былаисцелена от язвы крестным знаменем, которым ее осенила другая, только чтокрещенная женщина; как один из его друзей, Гесперий, изгнал из его дома злыхдухов с помощью горсти земли с гробницы нашего господа и как потом этаземля, перенесенная в церковь, мгновенно исцелила параличного; как однаженщина, до этого много лет слепая, коснувшись своим букетом во времярелигиозной процессии руки святого Стефана, потерла себе этим букетом глазаи тотчас прозрела; и о многих других чудесах, которые, как он говорит,совершились в его присутствии. В чем же могли бы мы предъявить обвинение иему и святым епископам Аврелию и Максимину, на которых он ссылается как насвидетелей? В невежестве, глупости, легковерии? Или даже в злом умысле иобмане? Найдется ли в наше время столь дерзостный человек, который считалбы, что он может сравняться с ними в добродетели или благочестии, впознаниях, уме и учености? Qui, ut rationem nullam afferent, ipsaauctoritate me frangerent [14].

Презирать то, что мы не можем постигнуть, — опасная смелость, чреватаянеприятнейшими последствиями, не говоря уж о том, что это нелепоебезрассудство. Ведь установив, согласно вашему премудрому разумению, границыистинного и ложного, вы тотчас же должны будете отказаться от них, ибонеизбежно обнаружите, что приходится верить в вещи еще более странные, чемте, которые вы отвергаете. И как мне кажется, уступчивость, проявляемаякатоликами в вопросах веры, вносит немалую смуту и в нашу совесть и в терелигиозные разногласия, в которых мы пребываем. Им представляется, что онипроявляют терпимость и мудрость, когда уступают своим противникам в тех илииных спорных пунктах. Но, не говоря уж о том, сколь значительноепреимущество дает нападающей стороне то, что противник начинает подаватьсяназад и отступать, и насколько это подстрекает ее к упорству в достижениипоставленной цели, эти пункты, которые они выбрали как наименее важные, внекоторых отношениях чрезвычайно существенны. Надо либо полностьюподчиниться авторитету наших церковных властей, либо решительно отвергнутьего. Нам не дано устанавливать долю повиновения, которую мы обязаны емуоказывать. Я могу сказать это на основании личного опыта, ибо некогдаразрешал себе устанавливать и выбирать по своему усмотрению, в чем именно ямогу нарушить обряды католической церкви, из которых иные казались мне либосовсем незначительными, либо особенно странными; но, переговорив с людьмисведущими, я нашел, что и эти обряды имеют весьма глубокое и прочноеоснование и что лишь недомыслие и невежество побуждают нас относиться к нимс меньшим уважением, чем ко всему остальному. Почему бы нам не вспомнить,сколько противоречий ощущаем мы сами в своих суждениях! Сколь многое ещевчера было для нас нерушимыми догматами, а сегодня воспринимается нами какбасни! Тщеславие и любопытство — вот два бича нашей души. Последнеепобуждает нас всюду совать свой нос, первое запрещает оставлять что-либонеопределенным и нерешенным.

Присматриваясь к приемам одного находящегося у меня живописца, язагорелся желанием последовать его примеру. Он выбирает самое лучшее местопосредине каждой стены и помещает на нем картину, написанную со всемприсущим ему мастерством, а пустое пространство вокруг нее заполняетгротесками, то есть фантастическими рисунками, вся прелесть которых состоитв их разнообразии и причудливости. И, по правде говоря, что же иное и моякнига, как не те же гротески, как не такие же диковинные тела, слепленныекак попало из различных частей, без определенных очертаний,последовательности и соразмерности, кроме чисто случайных?

Desinit in piscem mulier formosa superne [1].

В последнем я иду вровень с моим живописцем, но что до другой, лучшейчасти его труда, то я весьма отстаю от него, ибо мое умение не простираетсятак далеко, чтобы я мог решиться задумать прекрасную тщательно отделаннуюкартину, написанную в соответствии с правилами искусства. Мне пришло вголову позаимствовать ее у Этьена де Ла Боэси, и она принесет честь всемуостальному в этом труде. Я имею в виду его рассуждение, которому он далназвание «Добровольное рабство» и которое люди, не знавшие этого, весьмаудачно перекрестили в «Против единого» [2]. Он написал его, будучи еще оченьмолодым, в жанре опыта в честь свободы и против тиранов. Оно с давних порходит по рукам людей просвещенных и получило с их стороны высокую изаслуженную оценку, ибо прекрасно написано и полно превосходных мыслей.Нужно, однако, добавить, что это отнюдь не лучшее из того, что он мог бысоздать; и если бы в том, более зрелом возрасте, когда я его знал, онвозымел такое же намерение, как и я — записывать все, что ни придет вголову, мы имели бы немало редкостных сочинений, которые могли бы сравнитьсясо знаменитыми творениями древних, ибо я не знаю никого, кто мог бысравняться с ним природными дарованиями в этой области. Но до нас дошло, даи то случайно, только это его рассуждение, которого, как я полагаю, онникогда после написания больше не видел, и еще кое-какие заметки о январскомэдикте [3] (заметки эти, быть может, будут преданы гласности где-нибудь вдругом месте), — эдикте столь знаменитом благодаря нашим гражданским войнам.Вот и все — если не считать книжечки его сочинений, которую я выпустил всвет [4], — что мне удалось обнаружить в оставшихся от него бумагах, послетого как он, уже на смертном одре, в знак любви и расположения, сделал меняпо завещанию наследником и своей библиотеки и своих рукописей. Я чрезвычайномногим обязан этому произведению, тем более что оно послужило поводом кустановлению между нами знакомства. Мне показали его еще задолго до того,как мы встретились, и оно, познакомив меня с его именем, способствовало,таким образом, возникновению между нами дружбы, которую мы питали друг кдругу, пока богу угодно было, дружбы столь глубокой и совершенной, чтодругой такой вы не найдете и в книгах, не говоря уж о том, что между нашимисовременниками невозможно встретить что-либо похожее. Для того, чтобывозникла подобная дружба, требуется совпадение стольких обстоятельств, что ито много, если судьба ниспосылает ее один раз в три столетия.

Нет, кажется, ничего, к чему бы природа толкала нас более, чем кдружескому общению. И Аристотель указывает, что хорошие законодатели пекутсябольше о дружбе, нежели о справедливости [5]. Ведь высшая ступень еесовершенства — это и есть справедливость. Ибо, вообще говоря, всякая дружба,которую порождают и питают наслаждение или выгода, нужды частные илиобщественные, тем менее прекрасна и благородна и тем менее является истиннойдружбой, чем больше посторонних самой дружбе причин, соображений и целейпримешивают к ней.

Равным образом не совпадают с дружбой и те четыре вида привязанности,которые были установлены древними: родственная, общественная, налагаемаягостеприимством и любовная, — ни каждая в отдельности, ни все вместе взятые.

Что до привязанности детей к родителям, то это скорей уважение. Дружбапитается такого рода общением, которого не может быть между ними в силуслишком большого неравенства в летах, и к тому же она мешала бы иногдавыполнению детьми их естественных обязанностей. Ибо отцы не могут посвящатьдетей в свои самые сокровенные мысли, не порождая тем самым недопустимойвольности, как и дети не могут обращаться к родителям с предупреждениями иувещаниями, что есть одна из первейших обязанностей между друзьями.Существовали народы, у которых, согласно обычаю, дети убивали своих отцов,равно как и такие, у которых, напротив, отцы убивали детей, как будто бы теи другие в чем-то мешали друг другу и жизнь одних зависела от гибели других.Бывали также философы, питавшие презрение к этим естественным узам, как,например, Аристипп; когда ему стали доказывать, что он должен любить своихдетей хотя бы уже потому, что они родились от него, он начал плеваться,говоря, что эти плевки тоже его порождение и что мы порождаем также вшей ичервей. А другой философ, которого Плутарх хотел примирить с братом, заявил:«Я не придаю большого значения тому обстоятельству, что мы оба вышли изодного и того же отверстия». А между тем слово «брат» — поистине прекрасноеслово, выражающее глубокую привязанность и любовь, и по этой причине я и ЛаБоэси постоянно прибегали к нему, чтобы дать понятие о нашей дружбе. Но этаобщность имущества, разделы его и то, что богатство одного есть в то жевремя бедность другого, все это до крайности ослабляет и уродует кровныесвязи. Стремясь увеличить свое благосостояние, братья вынуждены идти однимшагом и одною тропой, поэтому они волей-неволей часто сталкиваются и мешаютдруг другу. Кроме того, почему им должны быть обязательно свойственны тосоответствие склонностей и душевное сходство, которые только одни ипорождают истинную и совершенную дружбу? Отец и сын по свойствам своегохарактера могут быть весьма далеки друг от друга; то же и братья. Это мойсын, это мой отец, но вместе с тем это человек жестокий, злой или глупый. Изатем, поскольку подобная дружба предписывается нам законом или узами,налагаемыми природой, здесь гораздо меньше нашего выбора и свободной воли. Амежду тем ничто не является в такой мере выражением нашей свободной воли,как привязанность и дружба. Это вовсе не означает, что я не испытывал насебе всего того, что могут дать родственные чувства, поскольку у меня быллучший в мире отец, необычайно снисходительный вплоть до самой глубокойсвоей старости, да и вообще я происхожу из семьи, прославленной тем, что вней из рода в род передавалось образцовое согласие между братьями:

                                                et ipse
Notus in fratres animi paterni. [6]

Никак нельзя сравнивать с дружбой или уподоблять ей любовь к женщине,хотя такая любовь и возникает из нашего свободного выбора. Ее пламя, охотнопризнаюсь в этом, —

        neque enim est dea nescia nostri
Quae dulcem curis miscet amaritiem, [7]

более неотступно, более жгуче и томительно. Но это — пламя безрассудноеи летучее, непостоянное и переменчивое, это — лихорадочный жар, тозатухающий, то вспыхивающий с новой силой и гнездящийся лишь в одном уголкенашей души. В дружбе же — теплота общая и всепроникающая, умеренная, сверхтого, ровная, теплота постоянная и устойчивая, сама приятность и ласка, вкоторой нет ничего резкого и ранящего. Больше того, любовь — неистовоевлечение к тому, что убегает от нас:

Come segue la lepre il cacciatore
Al freddo, al caldo, alla montagna, al lito;
Ne piu l’estima poi che presa vede,
Et sol dietro a chi fugge affretta il piede. [8]

Как только такая любовь переходит в дружбу, то есть в согласие желаний,она чахнет и угасает. Наслаждение, сводясь к телесному обладанию и потомуподверженное пресыщению, убивает ее. Дружба, напротив, становится темжеланнее, чем полнее мы наслаждаемся ею; она растет, питается и усиливаетсялишь благодаря тому наслаждению, которое доставляет нам, и так какнаслаждение это — духовное, то душа, предаваясь ему, возвышается. Наряду сэтой совершенною дружбой и меня захватывали порой эти мимолетные увлечения;я не говорю о том, что подвержен им был и мой друг, который весьмаоткровенно в этом признается в своих стихах. Таким образом, обе эти страстибыли знакомы мне, отлично уживаясь между собой в моей душе, но никогда онине были для меня соизмеримы: первая величаво и горделиво совершала свойподобный полету путь, поглядывая презрительно на вторую, копошившуюся где-товнизу, вдалеке от нее.

Что касается брака, то, — не говоря уж о том, что он является сделкой,которая бывает добровольной лишь в тот момент, когда ее заключают (ибодлительность ее навязывается нам принудительно и не зависит от нашей воли),и, сверх того, сделкой, совершаемой обычно совсем в других целях, — в нембывает еще тысяча посторонних обстоятельств, в которых трудно разобраться,но которых вполне достаточно, чтобы оборвать нить и нарушить развитие живогочувства. Между тем, в дружбе нет никаких иных расчетов и соображений, кроменее самой. Добавим к этому, что, по правде говоря, обычный уровень женщинотнюдь не таков, чтобы они были способны поддерживать ту духовную близость иединение, которыми питается этот возвышенный союз; да и душа их,по-видимому, не обладает достаточной стойкостью, чтобы не тяготитьсястеснительностью столь прочной и длительной связи. И, конечно, если бы этоне составляло препятствий и если бы мог возникнуть такой добровольный исвободный союз, в котором не только души вкушали бы это совершенноенаслаждение, но и тела тоже его разделяли, союз, которому человек отдавалсябы безраздельно, то несомненно, что и дружба в нем была бы еще полнее ибезусловнее. Но ни разу еще слабый пол не показал нам примера этого, и, поединодушному мнению всех философских школ древности, женщин здесь приходитсяисключить.

Распущенность древних греков в любви, имеющая совсем особый характер,при наших нынешних нравах справедливо внушает нам отвращение. Но, крометого, эта любовь, согласно принятому у них обычаю, неизбежно предполагалатакое неравенство в возрасте и такое различие в общественном положении междулюбящими, что ни в малой мере не представляла собой того совершенногоединения и соответствия, о которых мы здесь говорим: Quis est enim iste amoramicitiae? Cur neque deformem adolescentem quisquam amat, neque formosumsenem? [9] И даже тоизображение этой любви, которое дает Академия [10], не отнимает, как яполагаю, у меня права сказать со своей стороны следующее: когда сын Венерыпоражает впервые сердце влюбленного страстью к предмету его обожания,пребывающему во цвете своей нежной юности, — по отношению к которой грекипозволяли себе любые бесстыдные и пылкие домогательства, какие только можетпородить безудержное желание, — то эта страсть может иметь своим основаниемисключительно внешнюю красоту, только обманчивый образ телесной сущности.Ибо о духе тут не могло быть и речи, поскольку он не успел еще обнаружитьсебя, поскольку он только еще зарождается и не достиг той поры, когдапроисходит его созревание. Если такой страстью воспламенялась низменнаядуша, то средствами, к которым она прибегала для достижения своей цели, былибогатство, подарки, обещание впоследствии обеспечить высокие должности ипрочие низменные приманки, которые порицались философами. Если же оназападала в более благородную душу, то и приемы завлечения были болееблагородными, а именно: наставления в философии, увещания чтить религию,повиноваться законам, отдать жизнь, если понадобится, за благо родины,беседы, в которых приводились образцы доблести, благоразумия,справедливости; при этом любящий прилагал всяческие усилия, дабы увеличитьсвою привлекательность добрым расположением и красотой своей души, понимая,что красота его тела увяла уже давно, и надеясь с помощью этого умственногообщения установить более длительную и прочную связь с любимым. И когдаусилия после долгих старании увенчивались успехом (ибо, если от любящего ине требовалось осторожности и осмотрительности в выражении чувств, то этикачества обязательно требовались от любимого, которому надлежало оценитьвнутреннюю красоту, обычно неясную и трудно различимую), тогда в любимомрождалось желание духовно зачать от духовной красоты любящего. Последнее длянего было главным, а плотское — случайным и второстепенным, тогда как улюбящего все было наоборот. Именно по этой причине любимого древние философыставили выше, утверждая, что и боги придерживаются того же. По этой жепричине порицали они Эсхила, который, изображая любовь Ахилла к Патроклу,отвел роль любящего Ахиллу, хотя он был безбородым юношей, только-тольковступившим в пору своего цветения и к тому же прекраснейшим среди греков.Поскольку в том целом, которое представляет собой такое содружество, главнаяи наиболее достойная сторона выполняет свое назначение и господствует, оно,по их словам, порождает плоды, приносящие огромную пользу как отдельнымлицам, так и всему обществу; они говорят, что именно в этом заключалась силатех стран, где был принят этот обычай, что он был главным оплотом равенстваи свободы и что свидетельством этого является столь благодетельная любовьГармодия и Аристогитона [11]. Они называют ее поэтому божественной исвященной. И лишь произвол тиранов и трусость народов могут, по их мнению,противиться ей. В конце концов, все, что можно сказать в оправданиеАкадемии, сводится лишь к тому, что эта любовь заканчивалась подлиннойдружбой, а это не так уже далеко от определения любви стоиками: Amoremconatum esse amicitiae faciendae ex pulchritudinis specie [12].Возвращаюсь к моему предмету, к дружбе более естественной и не стольнеравной. Omnino amicitiae corroboratis iam confirmatisque ingeniis etaetatibus, iudicandae sunt [13].

Вообще говоря, то, что мы называем обычно друзьями и дружбой, это неболее, чем короткие и близкие знакомства, которые мы завязали случайно илииз соображений удобства и благодаря которым наши души вступают в общение. Втой же дружбе, о которой я здесь говорю, они смешиваются и сливаются в нечтодо такой степени единое, что скреплявшие их когда-то швы стираются начисто иони сами больше не в состоянии отыскать их следы. Если бы у меня настойчивотребовали ответа, почему я любил моего друга, я чувствую, что не мог бывыразить этого иначе, чем сказав: «Потому, что это был он, и потому, что этобыл я».

Где-то, за пределами доступного моему уму и того, что я мог бывысказать по этому поводу, существует какая-то необъяснимая и неотвратимаясила, устроившая этот союз между нами. Мы искали друг друга прежде, чемсвиделись, и отзывы, которые мы слышали один о другом, вызывали в насвзаимное влечение большей силы, чем это можно было бы объяснить изсодержания самих отзывов. Полагаю, что таково было веление неба. Самые именанаши сливались в объятиях. И уже при первой встрече, которая произошласлучайно на большом празднестве, в многолюдном городском обществе, мыпочувствовали себя настолько очарованными друг другом, настолько знакомыми,настолько связанными между собой, что никогда с той поры не было для насничего ближе, чем он — мне, а я — ему. В написанной им и впоследствииизданной превосходной латинской сатире он [14] оправдывает и объясняет тунеобыкновенную быстроту, с какой мы установили взаимное понимание, котороетак скоро достигло своего совершенства. Возникнув столь поздно и имея всвоем распоряжении столь краткий срок (мы оба были уже людьми сложившимися,причем он — старше на несколько лет [15]), наше чувство не могло терятьвремени и взять себе за образец ту размеренную и спокойную дружбу, котораяпринимает столько предосторожностей и нуждается в длительном предваряющем ееобщении. Наша дружба не знала иных помыслов, кроме как о себе, и опоруискала только в себе. Тут была не одна какая-либо причина, не две, не три,не четыре, не тысяча особых причин, но какая-то квинтэссенция или смесь всехпричин вместе взятых, которая захватила мою волю, заставила ее погрузиться вего волю и раствориться в ней, точно так же, как она захватила полностью иего волю, заставив ее погрузиться в мою и раствориться в ней с той жежадностью, с тем же пылом. Я говорю «раствориться», ибо в нас не осталосьничего, что было бы достоянием только одного или другого, ничего, что былобы только его или только моим.

Когда Лелий в присутствии римских консулов, подвергших преследованиям,после осуждения Тиберия Гракха, всех единомышленников последнего, приступилк допросу Гая Блоссия — а он был одним из ближайших его друзей — и спросилего, на что он был бы готов ради Гракха, тот ответил: «На все». — «То есть,как это на все? — продолжал допрашивать Лелий. — А если бы он приказал тебесжечь наши храмы?» — «Он не приказал бы мне этого», — возразил Блоссий. «Ну,а если бы он все-таки это сделал?» — настаивал Лелий. «Я бы повиновалсяему», — сказал Блоссий. Будь он и в самом деле столь совершенным другомГракха, как утверждают историки, ему все же незачем было раздражать консуловсвоим смелым признанием; ему не следовало, кроме того, отступаться от своейуверенности в невозможности подобного приказания со стороны Гракха. Вовсяком случае, те, которые осуждают этот ответ как мятежный, не понимаютпо-настоящему тайны истинной дружбы и не могут постичь того, что воля Гракхабыла его волей, что он знал ее и мог располагать ею. Они были большедрузьями, чем гражданами, больше друзьями, чем друзьями или недругами своейстраны, чем друзьями честолюбия или смуты. Полностью вверив себя друг другу,каждый из них полностью управлял склонностями другого, ведя их как бы наповоду, и поскольку они должны были идти в этой запряжке, руководствуясьдобродетелью и велениями разума, — ибо иначе взнуздать их было быневозможно, — ответ Блоссия был таким, каким надлежало быть. Если бы ихпоступки не были сходными, они, согласно тому мерилу, которым я пользуюсь,не были бы друзьями ни друг другу, ни самим себе. Замечу, что ответ Блоссиязвучал так же, как звучал бы мой, если бы кто-нибудь обратился ко мне свопросом: «Убили бы вы свою дочь, если бы ваша воля приказала вам это?», и яответил бы утвердительно. Такой ответ не свидетельствует еще о готовности кэтому, ибо у меня нет никаких сомнений в моей воле, так же как и в волетакого друга. Никакие доводы в мире не могли бы поколебать моей уверенностив том, что я знаю волю и мысли моего друга. В любом его поступке, в каком бывиде мне его ни представили, я могу тотчас же разгадать побудительнуюпричину. Наши души были столь тесно спаяны, они взирали друг на друга стаким пылким чувством и, отдаваясь этому чувству, до того раскрылись однаперед другой, обнажая себя до самого дна, что я не только знал его душу, каксвою собственную, но и поверил бы ему во всем, касающемся меня, больше, чемсамому себе.

Пусть не пытаются уподоблять этой дружбе обычные дружеские связи. Язнаком с ними так же, как всякий другой, и притом с самыми глубокими из них.Не следует, однако, смешивать их с истинной дружбой: делающий так впал бы вбольшую ошибку. В этой обычной дружбе надо быть всегда начеку, не отпускатьузды, проявлять всегда сдержанность и осмотрительность, ибо узы, скрепляющиеподобную дружбу, таковы, что могут в любое мгновение оборваться. «Любисвоего друга, — говорил Хилон, — так, как если бы тебе предстоялокогда-нибудь возненавидеть его; и ненавидь его так, как если бы тебепредстояло когда-нибудь полюбить его» [16]. Это правило, которое кажетсяотвратительным, когда речь идет о возвышенной, всепоглощающей дружбе, весьмаблагодетельно в применении к обыденным, ничем не замечательным дружескимсвязям, в отношении которых весьма уместно вспомнить излюбленное изречениеАристотеля: «О друзья мои, нет больше ни одного друга!» [17]

В этом благородном общении разного рода услуги и благодеяния, питающиедругие виды дружеских связей, не заслуживают того, чтобы принимать их врасчет; причина этого — полное и окончательное слияние воли обоих друзей.Ибо подобно тому, как любовь, которую я испытываю к самому себе, нискольконе возрастает от того, что по мере надобности я себе помогаю, — что бы ниговорили на этот счет стойки, — или подобно тому, как я не испытываю к себеблагодарности за оказанное самому себе одолжение, так и единение междутакими друзьями, как мы, будучи поистине совершенным, лишает их способностиощущать, что они тем-то и тем-то обязаны один другому, и заставляет ихотвергнуть и изгнать из своего обихода слова, означающие разделение иразличие, как например: благодеяние, обязательство, признательность,просьба, благодарность и тому подобное. Поскольку все у них действительнообщее: желания, мысли, суждения, имущество жены, дети, честь и самая жизнь,и поскольку их союз есть не что иное, как — по весьма удачному определениюАристотеля — одна душа в двух телах, [18] они не могут ни ссужать, ни даватьчто-либо один другому. Вот почему законодатели, дабы возвысить браккаким-нибудь, хотя бы воображаемым, сходством с этим божественным единением,запрещают дарения между супругами, как бы желая этим показать, что все у нихобщее и что им нечего делить и распределять между собой.

Бели бы в той дружбе, о которой я говорю, один все же мог что-либоподарить другому, то именно принявший от друга благодеяние обязал бы этимего: ведь оба они не желают ничего лучшего, как сделать один другому благо,и именно тот, кто предоставляет своему другу возможность и повод к этому,проявляет щедрость, даруя ему удовлетворение, ибо он получает возможностьосуществить свое самое пламенное желание. Когда философ Диоген нуждался вденьгах, он не говорил, что одолжит их у друзей; он говорил, что попроситдрузей возвратить ему долг. И для того, чтобы показать, как это происходитна деле, я приведу один замечательный пример из древности.

Эвдамид, коринфянин, имел двух друзей: Хариксена, сикионца, и Аретея,коринфянина. Будучи беден, тогда как оба его друга были богаты, он,почувствовав приближение смерти, составил следующее завещание: «ЗавещаюАретею кормить мою мать и поддерживать ее старость, Хариксену же выдатьзамуж мою дочь и дать ей самое богатое приданое, какое он только сможет; а вслучае, если жизнь одного из них пресечется, я возлагаю его долюобязанностей на того, кто останется жив». Первые, кто прочитали этозавещание, посмеялись над ним; но душеприказчики Эвдамида, узнав о егосодержании, приняли его с глубочайшим удовлетворением. А когда один из них,Хариксен, умер через пять дней и обязанности его перешли к Аретею, тот сталзаботливо ухаживать за матерью Эвдамида и из пяти талантов, в которыхзаключалось состояние, два с половиной отдал в приданое своей единственнойдочери, а другие два с половиною — дочери Эвдамида, которую выдал замуж втот же день, что и свою.

Этот пример был бы полне хорош, если бы не одно обстоятельство — то,что у Эвдамида было целых двое друзей, а не один. Ибо та совершенная дружба,о которой я говорю, неделима: каждый с такой полнотой отдает себя другу, чтоему больше нечего уделить кому-нибудь еще; напротив, он постоянно скорбит отом, что он — только одно, а не два, три, четыре существа, что у него нетнескольких душ и нескольких воль, чтобы отдать их все предмету своегообожания. В обычных дружеских связях можно делить своей чувство: можно водном любить его красоту, в другом — простоту нравов, в третьем — щедрость;в том — отеческие чувства, в этом — братские, и так далее. Но что касаетсядружбы, которая подчиняет себе душу всецело и неограниченно властвует наднею, тут никакое раздвоение невозможно. Если бы два друга одновременнопопросили вас о помощи, к которому из них вы бы поспешили? Если бы ониобратились к вам за услугами, совместить которые невозможно, как бы вышли выиз этого положения? Если бы один из них доверил вам тайну, которую полезнознать другому, как бы вы поступили?

Но дружба единственная, заслоняющая все остальное, не считается ни скакими другими обязательствами. Тайной, которую я поклялся не открыватьникому другому, я могу, не совершая клятвопреступления, поделиться с тем,кто для меня не «другой», а то же, что я сам. Удваивать себя — великое чудо,и величие его недоступно тем, кто утверждает, что способен себя утраивать.Нет ничего такого наивысшего, что имело бы свое подобие. И тот, ктопредположил бы, что двух моих истинных друзей я могу любить с одинаковойсилой и что они могут одинаково любить друг друга, а вместе с тем, и меня стой же силой, с какою я их люблю, превратил бы в целое братство нечтосовершенно единое и единственное, нечто такое, что и вообще труднее всегосыскать на свете.

Конец рассказанной мной истории отлично подходит к тому, о чем я сейчасговорил, — ибо Эвдамид, поручая своим друзьям позаботиться о его нуждах,сделал это из любви и расположения к ним. Он оставил их наследниками своихщедрот, заключавшихся в том, что именно им дал он возможность сделать емублаго. И, без сомнения, в его поступке сила дружбы проявилась намного ярче,чем в том, что сделал для него Аретей. Словом, эти проявления дружбынепонятны тому, кто сам не испытал их. Вот почему я чрезвычайно ценю ответтого молодого воина Киру, который на вопрос царя, за сколько продал бы онконя, доставившего ему первую награду на скачках, и не согласен ли онобменять его на целое царство, ответил: «Нет, государь. Но я охотно отдал быего, если бы мог такой ценой найти столь же достойного друга среди людей».

Он неплохо выразился, сказав «если бы мог найти», ибо легко бываетнайти только таких людей, которые подходят для поверхностных дружескихсвязей. Но в той дружбе, какую я имею в виду, затронуты самые сокровенныеглубины нашей души; в дружбе, поглощающей нас без остатка, нужно, конечно,чтобы все душевные побуждения человека были чистыми и безупречными.

Когда дело идет об отношениях, которые устанавливаются для какой-либоопределенной цели, нужно заботиться лишь об устранении изъянов, имеющихпрямое отношение к этой цели. Мне совершенно безразлично, каких религиозныхвзглядов придерживается мой врач или адвокат. Это обстоятельство не имеетникакой связи с теми дружескими услугами, которые они обязаны мне оказывать.То же и в отношении услужающих мне. Я очень мало забочусь о чистоте нравовмоего лакея; я требую от него лишь усердия. Я не так боюськонюха-картежника, как конюха-дурака. По мне не беда, что мой поварсквернослов, знал бы он свое дело. Впрочем, я не собираюсь указывать другим,как нужно им поступать — для этого найдется много охотников, — я говорютолько о том, как поступаю я сам.

Mihi sic usus est; tibi, ut opus est facto, face. [19]

За столом я предпочитаю занимательного собеседника благонравному; впостели красоту — доброте; для серьезных бесед — людей основательных, носвободных от педантизма. И то же во всем остальном.

Некий отец, застигнутый скачущим верхом на палочке, когда он играл сосвоими детьми, попросил человека, заставшего его за этим занятием,воздержаться от суждения об этом до тех пор, пока он сам не станет отцом:когда в его душе пробудится отцовское чувство, он сможет более здраво исправедливо судить о его поведении [20]. Точно так же и я; и мне хотелось быговорить о дружбе лишь с теми, которым довелось самим испытать то, о чем ярассказываю. Но зная, что это — вещь необычная и редко в жизнивстречающаяся, я не очень надеюсь найти судью, сведущего в этих делах. Ибодаже те рассуждения о дружбе, которые оставила нам древность, кажутся мнеслишком бледными по сравнению с чувствами, которые я в себе ощущаю.Действительность здесь превосходит все наставления философии:

Nil ego contulerim iucundo sanus amico. [21]

Древний поэт Менандр говорил: счастлив тот, кому довелось встретитьхотя бы тень настоящего друга [22]. Он, конечно, имел основания это сказать,в особенности, если сам испытал нечто подобное. И в самом деле, когда ясравниваю всю последующую часть моей жизни, которую я, благодарение богу,прожил тихо, благополучно, и, — если не говорить о потере такого друга, —без больших печалей, в нерушимой ясности духа, довольствуясь тем, что мнебыло отпущено, не гоняясь за большим, — так вот, говорю я, когда я сравниваювсю остальную часть моей жизни с теми четырьмя годами, которые мне было данопровести в отрадной для меня близости и сладостном общении с этим человеком, — мне хочется сказать, что все это время — дым, темная и унылая ночь. С тогосамого дня, как я потерял его,

          quem semper acerbum,
Semper honoratum (sic, Dii, voluistis) habebo, [23]

я томительно прозябаю; и даже удовольствия, которые мне случаетсяиспытывать, вместо того, чтобы принести утешение, только усугубляют скорбьот утраты. Все, что было у нас, мы делили с ним поровну, и мне кажется, чтоя отнимаю его долю;

Nec fas esse ulla me voluptate hic frui
Decrevi, tantisper dum ille abest meus particeps. [24]

Я настолько привык быть всегда и во всем его вторым «я», что мнепредставляется, будто теперь я лишь полчеловека.

Illam meae si partem animae tulit
Maturior vis, quid moror altera,
Nec carus aeque, nec superstes
Integer? Ille dies utramque
Duxit ruinam. [25]

И что бы я ни делал, о чем ни думал, я неизменно повторяю мысленно этистихи, — как и он делал бы, думая обо мне; ибо насколько он был выше меня всмысле всяких достоинств и добродетели, настолько же превосходил он меня и висполнении долга дружбы.

Quis desiderio sit pudor aut modus
Tam cari capitis? [26]

        О misero frater adempte mihi!
Omnia tecum una perierunt gaudia nostra,
Quae tuus in vita dulcis alebat amor.
Tu mea, tu moriens fregisti commoda, frater;
Tecum una tota est nostra sepulta anima,
Cuius ego interitu tota de mante fugavi
Haec studia atque omnes delicias animi.
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
Alloquar? audiero nunquam tua verba loquentem?
Nunquam ego te, vita frater amabilior,
Aspiciam posthac? At certe semper amabo? [27]

Но послушаем этого шестнадцатилетнего юношу.

Так как я узнал, что это произведение уже напечатано и притом взлонамеренных целях людьми, стремящимися расшатать и изменить нашгосударственный строй, не заботясь о том, смогут ли они улучшить его, — инапечатано вдобавок вместе со всякими изделиями в их вкусе, — я решил непомещать его на этих страницах [28]. И чтобы память его автора не пострадалав глазах тех, кто не имел возможности познакомиться ближе с его взглядами ипоступками, я их предупреждаю, что рассуждение об этом предмете былонаписано им в ранней юности, в качестве упражнения на ходячую и избитуютему, тысячу раз обрабатывавшуюся в разных книгах. Я нисколько несомневаюсь, что он придерживался тех взглядов, которые излагал в своемсочинении, так как он был слишком совестлив, чтобы лгать, хотя бы в шутку.Больше того, я знаю, что если бы ему дано было выбрать место своегорождения, он предпочел бы Сарлаку [29] Венецию, — и с полным основанием. Но,вместе с тем, в его душе было глубоко запечатлено другое правило — святоповиноваться законам страны, в которой он родился. Никогда еще не былолучшего гражданина, больше заботившегося о спокойствии своей родины и болеевраждебного смутам и новшествам своего времени. Он скорее отдал бы своиспособности на то, чтобы погасить этот пожар, чем на то, чтобы содействоватьего разжиганию. Дух его был создан по образцу иных веков, чем наш.

Поэтому вместо обещанного серьезного сочинения, я помещу здесь другое,написанное им в том же возрасте, но более веселое и жизнерадостное [30].

Госпоже де Граммон, графине де Гиссен

Сударыня, я не предлагаю вам чего-либо своего, поскольку оно и без тогоуже ваше и поскольку я не нахожу ничего достойного вас. Но мне захотелось,чтобы эти стихи, где бы они ни появились в печати, были отмечены в заголовкевашим именем и чтобы им выпала тем самым честь иметь своей покровительницейславную Коризанду Андуанскую [1]. Мне казалось, что это подношение уместнотем более, что во Франции немного найдется дам, которые могли бы столь жездраво судить о поэзии и находить ей столь же удачное употребление, как этосвойственно вам. И еще: ведь нет никого,кто мог бы вложить в нее столько жизни и столько души, сколько вывкладываете в нее благодаря богатым и прекрасным звучаниям вашего голоса,которым природа одарила вас, вместе с целым миллионом других совершенств.Сударыня, эти стихи заслуживают того, чтобы вы оказали им благосклонность;вы, несомненно, согласитесь со мною, что наша Гасконь еще не рождалапроизведений, которые были бы изящнее и поэтичнее этих и которые могли бысвидетельствовать, что они вышли из-под пера более одаренного автора. И недосадуйте, что вы обладаете лишь остатком, поскольку часть этих стихов якак-то уже напечатал, посвятив их вашему достойному родственнику, господинуде Фуа; ведь в тех, что остались на вашу долю, больше жизни и пылкости, таккак они были сочинены в пору зеленой юности и согреты прекрасной иблагородной страстью, о которой я как-нибудь расскажу вам на ушко. Что жекасается тех других стихов, то он написал их позднее в честь невесты, когдаготовился вступить в брак, и от них веет уже каким-то супружеским холодком.А я придерживаюсь мнения тех, кто считает, что поэзия улыбается только там,где ей приходится иметь дело с предметами шаловливыми и легкомысленными.(Эти стихи можно прочесть в другом месте [2].)

Глава XXX

Об умеренности [1]

Можно подумать, что наше прикосновение несет с собою заразу; ведь мыпортим все, к чему ни приложим руку, как бы ни было оно само по себе хорошои прекрасно. Можно и к добродетели прилепиться так, что она станет порочной:для этого стоит лишь проявить к ней слишком грубое и необузданное влечение.Те, кто утверждает, будто в добродетели не бывает чрезмерного по тойпричине, что все чрезмерное не есть добродетель, просто играют словами:

Insani sapiens nomen ferat, aequus iniqui,
Ultra quam satis est virtutem si petat ipsam. [2]

Это не более, как философское ухищрение. Можно и чересчур любитьдобродетель и впасть в крайность, ревнуя к справедливости. Здесь уместновспомнить слова апостола: «Не будьте более мудрыми, чем следует, но будьтемудрыми в меру» [3].

Я видел одного из великих мира сего, который подорвал веру в своеблагочестие, будучи слишком благочестив для людей его положения [4].

Я люблю натуры умеренные и средние во всех отношениях. Чрезмерность вчем бы то ни было, даже в том, что есть благо, если не оскорбляет меня, то,во всяком случае, удивляет, и я затрудняюсь, каким бы именем ее окрестить. Имать Павсания [5], которая первой изобличила сына и принесла первый камень,чтобы его замуровать, и диктатор Постумий [6], осудивший на смерть своегосына только за то, что пыл юности увлек того во время успешной битвы сврагами, и он оказался немного впереди своего ряда, кажутся мне скореестранными, чем справедливыми. И я не имею ни малейшей охоты ни призывать кстоль дикой и столь дорогой ценой купленной добродетели, ни следовать ей.

Лучник, который допустил перелет, стоит того, чья стрела не долетела доцели. И моим глазам так же больно, когда их внезапно поражает яркий свет,как и тогда, когда я вперяю их во мрак. Калликл у Платона говорит, чтокрайнее увлечение философией вредно [7], и советует не углубляться в неедалее тех пределов, в каких она полезна; если заниматься ею умеренно, онаприятна и удобна, но, в конце концов, она делает человека порочным и диким,презирающим общие верования и законы, врагом приятного обхождения, врагомвсех человеческих наслаждений, не способным заниматься общественнойдеятельностью и оказывать помощь не только другому, но и себе самому,готовым безропотно сносить оскорбления. Он вполне прав, если предаваться вфилософии излишествам, она отнимает у нас естественную свободу и своимидокучливыми ухищрениями уводит с прекрасного и ровного пути, которыйначертала для нас природа.

Привязанность, которую мы питаем к нашим женам, вполне законна;теология, однако, всячески обуздывает и ограничивает ее. Я когда-то нашел усвятого Фомы [8], в том месте, где он осуждает браки между близкимиродственниками, среди других доводов также и следующий: есть опасность, чточувство, питаемое к жене-родственнице, может стать неумеренным; ведь, еслимуж в должной мере испытывает к жене подлинную и совершенную супружескуюпривязанность и к ней еще добавляется та привязанность, которую мы должныиспытывать к родственникам, то нет никакого сомнения, что этот излишекзаставит его выйти за пределы разумного.

Пауки, определяющие поведение и нравы людей, — как философия итеология, — вмешиваются во все: нет среди наших дел и занятий такого, —сколь бы оно ни было личным и сокровенным, — которое могло бы укрыться от ихназойливых взглядов и их суда. Избегать их умеют лишь те, кто ревнивооберегает свою свободу. Таковы женщины, предоставляющие свои прелестивсякому, кто пожелает: однако стыд не велит им показываться врачу. Итак, яхочу от имени этих наук наставить мужей (если еще найдутся такие, которые ив браке сохраняют неистовство страсти), что даже те наслаждения, которые онивкушают от близости с женами, заслуживают осуждения, если при этом онизабывают о должной мере, и что в законном супружестве можно так же впасть враспущенность и разврат, как и в прелюбодейной связи. Эти бесстыдные ласки,на которые толкает нас первый пыл страсти, не только исполненынепристойности, но и несут в себе пагубу нашим женам. Пусть лучше их учитбесстыдству кто-нибудь другой. Они и без того всегда готовы пойти намнавстречу. Что до меня, то я следовал лишь естественным и простым влечениям,внушаемым нам самой природой.

Брак — священный и благочестивый союз; вот почему наслаждения, которыеон нам приносит, должны быть сдержанными, серьезными, даже, в некотороймере, строгими. Это должна быть страсть совестливая и благородная. Ипоскольку основная цель такого союза — деторождение, некоторые сомневаются,дозволительна ли близость с женой в тех случаях, когда мы не можем надеятьсяна естественные плоды, например, когда женщина беременна или когда она вышлауже из возраста. По мнению Платона, это то же, что убийство [9]. Некоторыенароды и, между прочим, магометане гнушаются сношений с беременнымиженщинами; другие — когда у женщины месячные. Зенобия допускала к себе мужаодин только раз, а затем в течение всего периода беременности не разрешалаприкасаться к ней; и только тогда, когда наступало время вновь зачать, онснова приходил к ней. Вот похвальный и благородный пример супружества [10].

У какого-то истомившегося и жадного до этой утехи поэта Платонпозаимствовал такой рассказ. Однажды Юпитер до того возгорелся желаниемнасладиться со своей женой, что, не имея терпения подождать, пока она ляжетна ложе, повалил ее на пол. От полноты испытанного им удовольствия онначисто забыл о решениях, только что принятых им совместно с богами на егонебесном придворном совете. Он похвалялся затем, что ему на этот раз былотак же хорошо, как тогда, когда он лишил свою жену девственности тайком отее и своих родителей [11].

Цари Персии хотя и приглашали своих жен на пиры, но когда желания их отвыпитого вина распалялись и им начинало казаться, что еще немного и придетсяснять узду со страстей, они отправляли их на женскую половину, дабы несделать их соучастницами своей безудержной похоти, и звали вместо них другихженщин, к которым не обязаны были относиться с таким уважением.

Не всякие удовольствия и не всякие милости в одинаковой мереприличествуют людям разного положения. Эпаминонд велел посадить в темницуодного распутного юношу; Пелопид попросил его выпустить ради него узника насвободу; Эпаминонд ответил отказом, но уступил ходатайству одной из своихподруг, которая также об этом просила. Он следующим образом объяснил своеповедение: это была милость, оказанная приятельнице, но недостойная поотношению к военачальнику. Софокл, будучи претором одновременно с Периклом,увидел однажды проходившего мимо красивого юношу. «Погляди, какой прелестныйюноша!» — сказал он Периклу, на что Перикл ответил: «Он может быть желанендля всякого, но не для претора, у которого должны быть незапятнанными нетолько руки, но и глаза».

Когда жена императора Элия Вера стала жаловаться, что он ищет любовныхутех с другими женщинами, тот ей ответил, что делает это со спокойнойсовестью, так как брак есть исполненный достоинства, честный союз, а нелегкомысленная и сладострастная связь. И наши старинные церковные авторы спохвалой вспоминают о женщине, которая дала развод своему мужу, потому чтоне пожелала терпеть его чрезмерно сладострастные и бесстыдные ласки. И,вообще говоря, нет такого дозволенного и законного наслаждения, в которомизлишества и неумеренность не заслуживали бы нашего порицания.

Но, говоря по совести, до чего же несчастное животное — человек! Самойприродой он устроен так, что ему доступно лишь одно только полное и цельноенаслаждение, и однако же он сам старается урезать его своими нелепымиумствованиями. Видно, он еще недостаточно жалок, если не усугубляетсознательно и умышленно своей горькой доли:

Fortunae miseras auximus arte vias. [12]

Мудрость человеческая поступает весьма глупо, пытаясь ограничитьколичество и сладость предоставленных нам удовольствий, — совсем так же, каки тогда, когда она усердно и благосклонно пускает в ход свои ухищрения, дабыпригладить и приукрасить страдания и уменьшить нашу чувствительность к ним.Если бы я был главой какой-нибудь секты, я избрал бы другой, болееестественный путь, который и впрямь является и более удобным и болееправедным; и я, быть может, сумел бы увлечь людей на него.

Между тем, наши врачеватели, и телесные и духовные, словно сговорившисьмежду собой, не находят ни другого пути к исцелению, ни других лекарствпротив болезней души и тела, кроме мучений, боли и наказаний. Бдения, посты,власяница, изгнание в отдаленные и пустынные местности, заключение навеки втемницу, бичевание и прочие муки были введены именно ради этого и притом снепременным условием, чтобы они были самыми что ни на есть настоящими мукамии мы со всей остротой ощущали бы их горечь и чтобы не получалось так, какпроизошло с неким Галлионом [13], который, будучи отправлен в изгнание наостров Лесбос, как сообщили оттуда в Рим, жил там в свое удовольствие, и,таким образом, то, что предназначалось ему в наказание, превратилось длянего в благоденствие; тогда сенат, изменив ранее принятое решение, возвратилего обратно к жене и приказал ему не отлучаться из дома, дабы он и в самомделе почувствовал, что наказан. Ибо, кому пост придает здоровья и бодрости,кому рыба нравится больше, для того пост уже не будет исцеляющим душусредством; и точно так же, при врачевании тела, лекарства не оказываютполезного действия на того, кто принимает их с охотою и удовольствием.Горечь и отвращение, которое они вызывают, являются обстоятельствами,содействующими их целительным свойствам. Человек, который мог бы употреблятьревень как обычную пищу, не испытывал бы никакой пользы от его применения:надо, чтобы ревень бередил желудок, — только тогда он может оказать полезноедействие. Отсюда вытекает общее правило, что все исцеляется своеюпротивоположностью, ибо только боль врачует боль.

Это наводит на мысль о другом, весьма странном мнении, будто бы небесами природе можно угодить кровопролитием и человекоубийством, как этопризнавалось всеми религиями. Еще на памяти наших отцов Мурад [14], захвативКоринфский перешеек, принес в жертву душе своего отца шестьсот молодыхгреков, чтобы их кровь искупила грехи покойного. И в новых землях, открытыхуже в наше время, столь чистых и девственных по сравнению с нашими, подобныйобычай имеет повсеместное распространение [15]; все их идолы захлебываются вчеловеческой крови, причем нередки примеры невообразимой жестокости. Жертвыподжаривают живыми и наполовину изжаренными вытаскивают из жаровни, чтобывырвать у них сердце и внутренности. У других, в том числе даже у женщин,сдирают заживо кожу и этой еще окровавленной кожей накрываются сами иоблачают в нее других. И мы встречаем у этих народов не меньше, чем у нас,примеров твердости и мужества. Ибо эти несчастные — старики, женщины, дети,предназначенные в жертву, — за несколько дней перед священнодействиемобходят, собирая милостыню, дома, дабы принести ее в дар прижертвоприношении, и являются на эту бойню приплясывая и распевая вместе ссопровождающей их толпой. Послы мексиканского владыки, описывая ФердинандоКортесу мощь и величие своего господина, сообщили ему прежде всего о том,что у него тридцать вассалов и каждый из них может выставить по сто тысячвоинов и что он обитает в самом красивом и самом укрепленном, какой толькосуществует в мире, городе, и под конец добавили, что ему полагается ежегодноприносить в жертву богам пятьдесят тысяч человек. Он ведет, — говорили они, — непрерывные войны с некоторыми большими, живущими по соседству народами нетолько для того, чтобы доставить упражнение молодежи своей страны, но и сцелью обеспечить в своем государстве жертвоприношения военнопленными. Вдругой раз, в одном из их городов, по случаю прибытия туда Кортеса, былоединовременно принесено в жертву пятьдесят человек. Расскажу еще следующее:некоторые из этих народов, разбитые Кортесом, дабы признать себяпобежденными и искать его дружбы, отправили к нему своих представителей;послы, передавая три вида подарков, сказали: «Господин, вот тебе пять рабов.Если ты грозный бог и питаешься мясом и кровью, пожри их, и мы тебя ещебольше возлюбим; если ты кроткий бог, вот ладан и перья; если же ты человек,прими этих птиц и эти плоды».

Царь Пирр [1], переправившись в Италию и увидев боевой строй высланногопротив него римского войска, сказал: «Я не знаю, что тут за варвары (ибогреки называли так всех чужестранцев), но расположение войска, которое япред собой вижу, нисколько не варварское». То же самое говорили и греки овойске, переправленном к ним Фламинием [2]; то же мнение высказал и Филипп,рассматривая с холма порядок и расположение римского лагеря, разбитого наего земле Публием Сульпицием Гальбой [3]. Это показывает, с какойосторожностью следует относиться к общепринятым мнениям, а также, что судитьо чем бы то ни было надо, опираясь на разум, а не на общее мнение.

У меня довольно долго служил человек, проведший десять или двенадцатьлет в том Новом Свете, который открыт уже в наше время; он жил в тех местах,где пристал к берегу Вильганьон [4], назвавший эту землю АнтарктическойФранцией. Это открытие бескрайной страны является, по-видимому, весьмаважным. Я не мог бы, впрочем, поручиться за то, что в будущем не будетоткрыта еще какая-нибудь другая, ведь столько людей, гораздо ученее нас,ошибались на этот счет. Я опасаюсь, однако, что наши глаза алчут большего,чем может вместить желудок, а также что любопытство в нас превосходит нашивозможности. Мы захватываем решительно все, но наша добыча — ветер.

Солон у Платона [5] пересказывает слышанное им от жрецов города Саиса вЕгипте: некогда, еще до потопа, существовал большой остров, по имениАтлантида, расположенный прямо на запад от того места, где Гибралтарскийпролив смыкается с океаном. Этот остров был больше Африки и Азии взятыхвместе, и цари этой страны, владевшие не только одним этим островом, ноутвердившиеся и на материке, — так что они господствовали в Африке вплоть доЕгипта, а в Европе вплоть до Тосканы, — задумали вторгнуться даже в Азию иподчинить народы, обитавшие на берегах Средиземного моря до залива его,известного под именем Большого моря [6]. С этой целью они переправились вИспанию, пересекли Галлию, Италию и дошли до Греции, где их задержалиафиняне. Однако некоторое время спустя и они, и афиняне, и их остров былипоглощены потопом. Весьма вероятно, что эти ужасные опустошения, причиненныеводами, вызвали много причудливых изменений в местах обитания человека; ведьсчитают же, что море оторвало Сицилию от Италии,

Наес loca, vi quondam et vasta convulsa ruina,
Dissiluisse ferunt, cum protinus utraque tellus
Una foret. [7]

Кипр от Сирии, остров Негрепонт [8] от материковой Беотии и, напротив,воссоединило другие земли, которые прежде были отделены друг от друга,заполнив песком и илом углубления между ними:

sterilisque diu palus aptaque remis
Vicinas urbes alit, et grave sentit aratrum. [9]

Но не похоже, чтобы этим островом и был Новый Свет, который мы недавнооткрыли, ибо вышеупомянутый остров почти соприкасался с Испанией, и трудноповерить, чтобы наводнение могло затопить страну протяжением более чем натысячу двести лье; а кроме того, открытия мореплавателей нашего времени сточностью установили, что это не остров, но материк, примыкающий, с однойстороны, к Ост-Индии, а с другой — к землям, расположенным у того и другогополюса, — или, если он все-таки не смыкается с ними, то они отделены друг отдруга настолько узким проливом, что это не дает основания называтьновооткрытую землю островом [10].

По-видимому, этим огромным телам присущи, как и нашим, движениядвоякого рода — естественные и судорожные. Когда я вспоминаю о переменах,произведенных, можно сказать, у меня на глазах моею родною Дордонью направом ее берегу, если смотреть вниз по течению, и о том, что за двадцатьлет она передвинулась до такой степени, что размыла фундаменты многихстроений, я отчетливо вижу, что тут речь идет не об естественном, но осудорожном движении, ибо, если бы она и прежде перемещалась с подобнойбыстротой и впредь стала бы вести себя не иначе, то весь облик мира был быизменен ею одной. Но реки, как правило, не всегда ведут себя одинаково: тоони смещаются в одну сторону, то в другую, а то держатся совего старогорусла. Я не говорю о внезапных наводнениях, причины которых нам хорошоизвестны. В Медоне [11] море засыпало извергнутым им песком земли моегобрата, господина д’Арсака; виднеются только коньки крыш каких-то строений;сдававшиеся им в аренду участки и его возделанные поля превратились вскудные пастбища. Обитатели этих мест говорят, что с некоторых пор море такстремительно наступает на них, что они потеряли уже целях четыре льеприбрежной земли. Эти пески как бы его квартирьеры, и мы видим огромныегруды их, которые движутся на полулье впереди моря, завоевывая для негосушу.

Другое свидетельство древних, с которым также хотят связать открытиеНового Света, мы находим у Аристотеля, если только та книжечка, гдеповествуется о неслыханных чудесах, действительно принадлежит ему [12]. Вней он рассказывает, что несколько карфагенян, миновав Гибралтарский проливи выйдя в Атлантический океан, после долгого плавания вдалеке от всякогоматерика открыли в конце концов большой плодородный остров, весь покрытыйлесами и орошаемый полноводными и глубокими реками; впоследствии и они, ивслед да ними другие, привлекаемые красотой и плодородием этого острова,отправились туда вместе с женами и детьми и начали там обосновываться.Властители Карфагена, однако, увидев, что страна их мало-помалу становитсявсе безлюднее, издали строгий приказ, которым под страхом смерти запрещалосьпереселяться туда кому бы то ни было; этим же приказом они изгнали оттудавсех раньше поселившихся там из опасения, как бы те, умножившись в числе, неподавили их и не разорили их государства. Но и этот рассказ Аристотеля неимеет ни малейшего отношения к недавно открытым землям.

Слуга, о котором я говорю, был человеком простым и темным, а это какраз одно из необходимых условий достоверности показаний, ибо люди с болеетонким умом наблюдают, правда, с большей тщательностью и видят больше, ноони склонны придавать всему свое толкование, и, желая набить ему цену иубедить слушателей, не могут удержаться, чтобы не исказить, хоть немного,правду; они никогда не изобразят вещей такими, каковы они есть; они ихпереиначивают и приукрашивают в соответствии с тем, какими показались они имсамим; и с целью придать вес своему мнению и склонить вас на свою сторонуони охотно присочиняют кое-что от себя, так сказать, расширяя и удлиняяистину. Тут нужен либо человек исключительно добросовестный, либо настолькопростой, чтобы его умение сочинять небылицы и придавать вид достоверностивыдумкам превосходило его способности, и вообще человек без предвзятыхмыслей. Именно таким и был мой слуга. А кроме того, он не раз приводил комне матросов я купцов, с которыми свел знакомство во время своегопутешествия. Таким образом, меня вполне удовлетворяют сведения, которыми ониснабдили меня, и я не стану справляться,, что говорят об этих вещахкосмографы.

Нам нужны географы, которые дали бы точное описание местностей, где онипобывали. Но имея перед нами то преимущество, что они собственными глазамивидели, например, Палестину, они стремятся воспользоваться этою привилегиейи порассказать, сверх того, обо всем в мире. Я хотел бы, чтобы не только вэтой области, но и во всех остальных каждый писал только о том, что онзнает, и в меру того, насколько он знает, ибо иной может обладать точнейшимисведениями о свойствах какой-либо реки или источника, которые, можетстаться, он испытал на себе, а вместе с тем, не знать всего прочего, чтоизвестно каждому. Но вместо того, чтобы пустить в обращение малую толикусвоих знаний, он порождает многие весьма важные неудобства. Итак, я нахожу —чтобы вернуться, наконец, к своей теме, — что в этих народах, согласно тому,что мне рассказывали о них, нет ничего варварского и дикого, если только несчитать варварством то, что нам непривычно. Ведь, говоря по правде, у нас,по-видимому, нет другого мерила истинного и разумного, как служащие нампримерами и образцами мнения и обычаи нашей страны. Тут всегда и самаясовершенная религия, и самый совершенный государственный строй, и самыесовершенные и цивилизованные обычаи. Они дики в том смысле, в каком дикиплоды, растущие на свободе, естественным образом; в действительности скорееподобало бы назвать дикими те плоды, которые человек искусственно исказил,изменив их природные качества. В дичках в полной силе сохраняются ихистинные в наиболее полезные свойства, тогда как в плодах, выращенных намиискусственно, мы только извратили эти природные свойства, приспособив ксвоему испорченному дурному вкусу. И все же даже на наш вкус наши плоды внежности и сладости уступают плодам этих стран, не знавшим никакого ухода.Да и нет причин, чтобы искусство хоть в чем-нибудь превзошло нашу великую ивсемогущую мать-природу. Мы настолько обременили красоту и богатство еетворений своими выдумками, что, можно сказать, едва не задушили ее. Новсюду, где она приоткрывается нашему взору в своей чистоте, она споразительной силой посрамляет все наши тщетные и дерзкие притязания,

Et veniunt hederae sponte sua melius,
Surgit et in solis formosior arbutus antris,
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
Et volucres nulla dulcius arte canunt. [13]

Все наши усилия не в состоянии воспроизвести гнездо даже самоймаленькой птички, его строение, красоту и целесообразность его устройства,как, равным образом, и паутину жалкого паука. Всякая вещь, говорит Платон,порождена либо природой, либо случайностью, либо искусством человека; самыевеликие и прекрасные — первой и второй; самые незначительные и несовершенные — последним [14].

Итак, эти народы кажутся мне варварскими только в том смысле, что ихразум еще мало возделан и они еще очень близки к первозданнойнепосредственности и простоте. Ими все еще управляют естественные законы,почти не извращенные нашими. Они все еще пребывают в такой чистоте, что япорою досадую, почему сведения о них не достигли нас раньше, в те времена,когда жили такие люди, которые могли бы судить об этом лучше, чем мы. Мнедосадно, что ничего не знали о них ни Ликург, ни Платон; ибо то, что мывидим у этих народов своими глазами, превосходит, по-моему, не только всекартины, которыми поэзия изукрасила золотой век, и все ее выдумки и фантазиио счастливом состоянии человечества, но даже и самые представления ипожелания философии. Философы не были в состоянии вообразить себе стольпростую и чистую непосредственность, как та, которую мы видим собственнымиглазами; они не могли поверить, что наше общество может существовать безвсяких искусственных ограничений, налагаемых на человека. Вот народ, мог бысказать я Платону [15], у которого нет никакой торговли, никакойписьменности, никакого знакомства со счетом, никаких признаков власти илипревосходства над остальными, никаких следов рабства, никакого богатства иникакой бедности, никаких наследств, никаких разделов имущества, никакихзанятий, кроме праздности, никакого особого почитания родственных связей,никаких одежд, никакого земледелия, никакого употребления металлов, вина илихлеба. Нет даже слов, обозначающих ложь, предательство, притворство,скупость, зависть, злословие, прощение. Насколько далеким от совершенствапришлось бы ему признать вымышленном им государство!

Viri а diis recentes. [16]

Hos natura modos primum dedit. [17]

К тому же они обитают в стране с очень приятным и умеренным климатом,так что там, как сообщали мне очевидцы, очень редко можно встретитьбольного; и они уверяли меня, что им ни разу не пришлось видеть в этойстране старика, у которого тряслись бы от старости руки, гноились глаза,согнулась спина или выпали зубы. Они живут на морском побережье, и состороны материка их защищают огромные и высокие горы, причем между горами иморем остается полоса приблизительно в сто лье шириной. У них великоеизобилие рыбы и мяса различных животных, совершенно непохожих на наших, иедят они эту пищу без всяких приправ, лишь изжарив ее. Первый, кто появилсяу них верхом на коне, хотя они и знали этого человека по прежним егопутешествиям, вызвал у них такой неописуемый ужас, что они убили его, осыпавстрелами, прежде чем смогли распознать. Их здания очень вытянуты в длину ивмещают от двухсот до трехсот душ; они обложены корою больших деревьев,причем полосы этой коры одним концом упираются в землю, а другим сходятся увершины крыши, образуя конек и поддерживая друг друга, наподобие наших риг,кровля которых спускается до самой земли, служа одновременно и боковымистенами.

Есть у них столь твердое дерево, что они изготовляют из него мечи ивертелы для жарения мяса. Их постели сделаны из бумажной ткани, и ониподвешивают их к потолку, вроде того, как это принято у нас на кораблях,причем у каждого своя собственная постель, ибо жена у них спит отдельно отмужа. Встают же они вместе с солнцем и, как только встанут, принимаются заеду, наедаясь сразу на целый день, ибо другой трапезы у них не бывает. Приэтом они совершенно не пьют, подобно тому как и некоторые живущие на востокенароды, которые, по словам Суды [18], никогда не пьют за едою; зато они пьютнесколько раз в течения дня, и помногу. Их питье варится из какого-то корняи цветом напоминает наше легкое красное вино. Пьют они его только теплым;оно сохраняется не более двух-трех дней; на вкус оно несколько терпкое,нисколько не опьяняет и благотворно действует на желудок; на тех, однако,кто не привык к нему, оно действует как слабительное; но для тех, ктопривык, это очень приятный напиток. Вместо хлеба они употребляют какое-тобелое вещество, напоминающее сваренный в сахаре кориандр [19]. Я отведалего; оно сладкое и чуть приторное на вкус. Весь день проходит у них вплясках. Те, кто помоложе, отправляются на охоту; охотятся же они на зверейвооруженные луком. Часть женщин занимается в это время подогреванием ихнапитка, и это главное их занятие. Один из стариков по утрам, прежде чем всеостальные примутся за еду, читает проповедь всем обитателям дома, двигаясь содного конца его до другого и бормоча одно и то же, пока не обойдет всех(ведь их постройки в длину имеют добрую сотню шагов). Он внушает им толькодве вещи: храбрость в битвах с врагами и добрые чувства к женам, причемникогда не забывает прибавить, словно припев, что к женам должно питатьблагодарность за заботу о том, чтобы их питье было теплым и вкусным. Умногих и, в частности, у меня можно увидеть образцы тамошних постелей,бечевок, мечей и деревянных запястий, которыми они прикрывают кисть руки вовремя сражений, а также длинных, выдолбленных с одного конца тростинок; дуяв них они извлекают звуки, под которые пляшут. Они бреют лицо, голову и всетело, причем делают это чище нашего, хоть бритвы у них каменные илидеревянные. Они верят в бессмертие души и полагают, что те, кто заслужил этоперед богами, пребывают на той стороне неба, где солнце всходит, аосужденные — на той, где оно заходит.

Есть у них своего рода жрецы и пророки, которые, однако, очень редкопоказываются народу, ибо живут где-то в горах. В честь их появленияустраивается большое празднество, на которое собираются обитателинескольких деревень (каждое жилище, мною описанное, представляет собойдеревню, и находятся они примерно на расстоянии французского лье одно отдругого). Этот пророк держит речь перед жителями, призывая их к добродетелии к исполнению долга; впрочем, вся их мораль сводится к двум предписаниям, аименно: быть отважными на войне и любить своих жен. Такой пророкпредсказывает им будущее и разъясняет, на какой исход своих начинаний онимогут рассчитывать; он же побуждает их к войне, или, напротив, отговариваетот нее. Он должен угадать правильно, потому что, если случится не так, какон предсказал, его объявят лжепророком и, поймав, изрубят на тысячу кусков.Поэтому тот из пророков, который ошибся в своих предсказаниях, стараетсянавсегда скрыться с глаз своих земляков.

Дар прорицания — дар божий: вот почему злоупотребление им есть обман,который подлежит наказанию. Когда у скифов случалось, что предсказание ихпрорицателя не оправдывалось, они сковывали его по рукам и ногам, бросали наустланные вереском и влекомые быками повозки, а затем сжигали на них. Можнопростить ошибки людей, берущихся судить о вещах, находящихся в пределахчеловеческого разума и способностей, если они сделали все, что в их силах.Но не следует ли карать за невыполнение обещанного и за дерзость обмана тех,кто хвалится необычайными способностями, превосходящими силу человеческогоразумения?

Они ведут войны с народами, обитающими в глубине материка, по тусторону гор, причем на войну они отправляются совершенно нагими, не имеядругого оружия, кроме луков и стрел или деревянных мечей, заостренныхнаподобие железных наконечников наших копий. Поразительно, до чего упорны ихбитвы, которые никогда не заканчиваются иначе, как страшным кровопролитием ипобоищем, ибо ни страх, ни бегство им не известны. Каждый приносит с собой вкачестве трофея голову убитого им врага, которую и подвешивает у входа всвое жилище. С пленными они долгое время обращаются хорошо, предоставляя имвсе удобства, какие те только могут пожелать; но затем владелец пленникаприглашает к себе множество своих друзей и знакомых; обвязав руку пленникаверевкою и крепко зажав конец ее в кулаке, он отходит на несколько шагов,чтобы пленник не мог до него дотянуться, а своему лучшему другу онпредлагает держать пленника за другую руку, обвязав ее веревкою точно также, после чего на глазах всех собравшихся оба они убивают его, нанося ударымечами. Сделав это, они жарят его и все вместе съедают, послав кусочки мясатем из друзей, которые почему-либо не могли явиться. Они делают это, вопрекимнению некоторых, не ради своего насыщения, как делали, например, вдревности скифы, но чтобы осуществить высшую степень мести. И что этодействительно так, доказывается следующим: увидев, что португальцы,вступившие в союз с их врагами, казнят попавших к ним в плен их сородичейпо-иному, а именно зарывая их до пояса в землю и осыпая открытую часть теластрелами, а затем вешая, они решили, что эти люди, явившиеся к ним издругого мира, распространившие среди их соседей знакомство со многиминеведомыми доселе пороками и более изощренные в злодеяниях, чем они, не безоснования, должно быть, применяют такой вид мести, который, очевидно,мучительнее принятого у них, — и вот, они начали отказываться от своегостарого способа и переходить к новому. Меня огорчает не то, что мы замечаемвесь ужас и варварство подобного рода действий, а то, что должным образомоценивая прегрешения этих людей, до такой степени слепы к своим. Я нахожу,что гораздо большее варварство пожирать человека заживо, чем пожирать егомертвым, большее варварство раздирать на части пытками и истязаниями тело,еще полное живых ощущений, поджаривать его на медленном огне, выбрасывать нарастерзание собакам и свиньям (а мы не только читали об этих ужасах, но исовсем недавно были очевидцами их [20], когда это проделывали не сзакосневшими в старинной ненависти врагами, но с соседями, со своимисогражданами, и, что хуже всего, прикрываясь благочестием и религией), чемизжарить человека и съесть его после того, как он умер.

Хрисипп и Зенон, основатели стоической школы, полагали, что нет ничегозазорного в том, чтобы любым способом использовать наш трупы, если в этоместь надобность, и даже питаться ими; именно так поступили наши предки,которые во время осады Цезарем города Алезии [21] решили смягчить голод,вызванный этой осадою, употребив в пищу тела стариков, женщин и всехнеспособных носить оружие.

Vascones, fama est, alimentis talibus usi
Produxere animas. [22]

Да и врачи также не стесняются изготовлять из трупов различные снадобьядля возвращения нам здоровья, то прописывая последние внутрь, то применяя ихкак наружные [23]; но никогда никто не придерживался столь безнравственныхвзглядов, чтобы оправдывать измену, бесчестность, тиранию, жестокость, тоесть наши обычные прегрешения.

Итак, мы можем, конечно, назвать жителей Нового Света варварами, еслисудить с точки зрения требований разума, но не на основании сравнения с намисамими, ибо во всякого рода варварстве мы оставили их далеко позади себя. Ихспособ ведения войны честен и благороден, и даже извинителен и красив —настолько, насколько может быть извинителен и красив этот недугчеловечества: основанием для их войн является исключительно влечение кдоблести. Они начинают войну не ради завоевания новых земель, ибо все ещенаслаждаются плодородием девственной природы, снабжающей их, без всякогоусилия с их стороны, всем необходимым для жизни в таком изобилии, что имнезачем расширять собственные пределы. Они пребывают в том благословенномсостоянии духа, когда в человеке еще нет желаний сверх вызываемых егоестественными потребностями; все то, что превосходит эти потребности, им ник чему. Всех своих единомышленников, которые примерно одинакового с нимивозраста, они называют братьями, младших — своими детьми, стариков же —отцами. Эти последние оставляют свое имущество в наследство всей общине, безраздела и без всякого иного права на владение им, кроме того, какое даруетсвоим созданиям, производя их на свет, природа. Если их соседи, перейдячерез горы, совершают на них нападение и одерживают победу, то вся добычапобедителя — только в славе да еще в сознании своего превосходства в силе идоблести; им нет дела до имущества побежденных, и они возвращаются в своюобласть, где у них нет недостатка ни в чем, а главное — в том величайшемблаге, которое состоит в умении наслаждаться своей долей и довольствоватьсяею. Так же поступают, в свою очередь, и они сами, когда им случается бытьпобедителями. Они не требуют от своих пленных иного выкупа, кроме громкосделанного заявления, что те признали себя побежденными; но в течение целогостолетия не нашлось среди них такого, который не предпочел бы умереть,нежели хоть сколько-нибудь поступиться в своих речах или действиях величиемсвоего несокрушимого мужества; и не встретишь среди них такого, который изстраха быть убитым и съеденным унизился бы до просьбы о помиловании. Онипредоставляют пленникам полную свободу для того, чтобы жизнь приобрела дляних тем большую цену, и постоянно напоминают им об их близкой смерти, омуках, которые им предстоит вытерпеть, о приготовлениях, производимых с этойцелью, о том, как они разрубят их на кусочки и будут лакомиться ими на своемпиршестве. Все это делается исключительно для того, чтобы вырвать у них хотябы несколько малодушных и униженных слов или пробудить в них желание бежатьи таким образом, напугав их и сломив их стойкость, почувствовать своепревосходство над ними. Ибо, в сущности говоря, именно в этом и состоитподлинная победа:

                                                              victoria nulla est
Quam quae confessos animo quoque subiugat hostes. [24]

Венгры, весьма воинственная нация, в былые времена никогда не добивалисвоих врагов, когда те начинали молить их о пощаде. Но, вырвав у них этопризнание в своем поражении, венгры, не причиняя им вреда, отпускали их безвыкупа, самое большее, — взяв с них слово, что впредь те никогда уже невыступят против них.

Весьма часто своим превосходством над врагом мы бываем обязаныпреимуществам внешним, случайным, а не таким, которые относятся к числунаших достоинств. Крепкие руки и ноги хороши для носильщика, но они не имеютникакого отношения к доблести; наше сложение — это качество бездушное ичисто телесное; если наш противник споткнулся или глаза его ослепило солнце,это подарок судьбы и ничего больше; умение хорошо фехтовать — не что иное,как знание и искусство, которые могут быть усвоены человеком трусливым иничтожным. Ценность и достоинство человека заключены в его сердце и в еговоле; именно здесь — основа его подлинной чести. Доблесть есть сила не нашихрук или ног, но мужества и души; она зависит от качеств не нашего коня илиоружия, но только от наших собственных. Тот, кто пал, не изменив своемумужеству, si succiderit, de genu pugnat [25], тот, кто пред лицом грозящей ему смерти неутрачивает способности владеть собой, тот, кто, испуская последнее дыхание,смотрит на своего врага твердым и презрительным взглядом, — тот сражен, ноне побежден.

Самые доблестные бывают порой и самыми несчастливыми.

Бывают поражения, слава которых вызывает зависть у победителей. Четырепобеды, эти четыре сестры, прекраснейшие из всех, какие когда-либо виделосолнце, — при Саламине, Платеях, при Микале и в Сицилии, — не осмелилисьпротивопоставить всю свою славу, вместе взятую, славе поражения царя Леонидаи его воинов в Фермопильском ущелье [26].

Устремлялся ли кто-нибудь когда-нибудь с таким великолепным и гордыммужеством навстречу своей победе, как Исхолай [27] устремился навстречуверному поражению? Кто столь же искусно и предусмотрительно действовал радисвоего спасения, как он — ради гибели? Ему было поручено оборонять отаркадян одно из ущелий, ведущих в Пелопоннес. Выяснив, что это совершенноневыполнимо по причине условий местности и неравенства в силах, и понимая,что всякий, кто выступит против врага, неминуемо ляжет на месте, но считая,вместе с тем, недостойным своей доблести, величия и имени лакедемонянина невыполнить возложенной на него задачи, он принял следующее, среднее междудвумя этими крайностями, решение. Наиболее сильных и молодых воинов, дабысберечь их для служения и защиты родины, он отослал от себя, с остальнымиже, гибель которых была не столь ощутительна, он решил отстаивать этоущелье, чтобы своей и их смертью принудить врагов оплатить возможно дорожеэтот проход. Так оно и случилось, ибо, окруженные почти отовсюду аркадянами,среди которых они учинили страшное избиение, и он и все его воины былиперебиты один за другим. Существует ли какой-нибудь трофей в честьпобедителей, который не подобало бы присудить скорее таким побежденным? Ктоподлинный победитель, решается не исходом сражения, а ходом его; и честьвоина и доблесть его в том, чтобы биться; а не в том, чтобы разбить врага.

Но возвращаюсь к моему рассказу. Как бы пленников ни запугивали, так ине удается заставить их проявить малодушие; напротив, в течение двух-трехмесяцев, пока их не трогают, они держатся бодро и весело, торопят своихпобедителей поскорее подвергнуть их последнему испытанию, поносят их,осыпают бранью и упреками в трусости, перечисляют битвы, проигранные ими ихсоплеменникам. У меня есть сочиненная одним из пленников песнь, в которойпоется: пусть все они смело приходят и собираются, чтобы насытиться им; ведьони будут есть своих отцов и своих предков, которые послужили пищей для еготела и взрастили его. «Эти мышцы, — говорит он, — это мясо и жилы — ваши,жалкие вы глупцы! Вы не хотите признать, что в них еще сохраняется та жеплоть, из которой состояли тела ваших предков? Так распробуйте же иххорошенько, и вы ощутите в них вкус своего собственного мяса».

Такая поэзия нисколько не отзывается варварством. Люди, видевшие, какони расстаются с жизнью, изображая картину их казни, рассказывают, чтопленник плюет в лицо своим убийцам и дразнит их. Поистине, до последнегосвоего вздоха они не перестают держать себя вызывающе и выказывать своепрезрение словами и жестами. Право же, по сравнению с нами их можно назватьсущими дикарями, ибо, по совести говоря, одно из двух — либо они дикари,либо мы: так велико различие между их образом жизни и нашим.

Мужчины у них имеют по нескольку жен, и их бывает тем больше, чембольше мужчина славится своей доблестью. И вот прекрасная и изумительнаяособенность их брачных союзов: насколько наши жены стараютсявоспрепятствовать нам добиваться расположения и близости других женщин,настолько их жены сами стремятся к этому. Заботясь о чести своих мужейбольше, чем о чем-либо ином, они прилагают все усилия к тому, чтобы у нихбыло как можно больше товарок, ибо это свидетельствует о доблести их мужей.

Наши жены, пожалуй, скажут, что это чудо из чудес. Вовсе нет: этопроявление истинной супружеской добродетели, но только в самой высокой ееформе. Загляните в Библию: Лия, Рахиль, Сарра и жены Иакова [28] приводили ксвоим мужьям красивых рабынь; Ливия также, в ущерб себе, потворствовалавожделениям Августа, а Стратоника, жена Дейотара [29], не только отдала мужусвою красивую молодую служанку, но даже заботливо воспитала ее детей ипомогла им унаследовать царство отца.

Но дабы кто-нибудь не подумал, что все это не более как простая ирабская покорность общепринятым обычаям, внушенная им авторитетом давноустановившегося уклада, который они принимают безропотно и без рассуждений,ибо ум их настолько не развит, что не в состоянии представить себе что-либоиное, я могу привести несколько доказательств их одаренности и ума. Выше япривел уже отрывок из песни их воина, теперь приведу другую, любовную песню,которая начинается так: «Остановись, змейка, остановить, чтобы сестра моямогла всмотреться в узор твоей шкурки и по образцу его сделать роскошнуюленту, которую я мог бы подарить моей милой; и пусть твоей красоте, твоимформам будет навсегда отдано предпочтение перед всеми другими змейками».Таков первый куплет и он же припев этой песни. Я достаточно знаком споэзией, чтобы утверждать, что в этой песне не только нет ничеговарварского, но что это самое настоящее анакреонтическое произведение [30].Кстати сказать, их язык очень мягкий, приятный на слух, напоминает своимиокончаниями греческий.

Трое из этих туземцев прибыли в Руан в то самое время, когда тамнаходился король Карл IX [31]. Не подозревая того, как тяжело в будущемотзовется на их покое и счастье знакомство с нашей испорченностью, не ведаятого, что общение с нами навлечет на них гибель, — а я предполагаю, что онауже и в самом деле очень близка, — эти несчастные, увлекшись жаждою новизны,покинули приветливое небо своей милой родины, чтобы посмотреть, чтопредставляет собою наше. Король долго беседовал с ними; им показали, как мыживем, нашу пышность, прекрасный город. После этого кому-то захотелосьузнать, каково их мнение обо всем виденном и что сильнее всего поразило их;они назвали три вещи, из которых я забыл, что именно было третьим, и оченьсожалею об этом; но две первые сохранились у меня в памяти. Они сказали, чтопрежде всего им показалось странным, как это столько больших, бородатыхлюдей, сильных и вооруженных, которых они видели вокруг короля (весьмавозможно, что они говорили о швейцарских гвардейцах), безропотно подчиняютсямальчику и почему они сами не изберут кого-нибудь из своей среды, ктоначальствовал бы над ними; во-вторых, — у них есть та особенность в языке,что они называют людей «половинками» друг друга, — они заметили, что междунами есть люди, обладающие в изобилии всем тем, чем только можно пожелать, вто время как их «половинки», истощенные голодом и нуждой, выпрашиваютмилостыню у их дверей; и они находили странным, как это столь нуждающиеся«половинки» могут терпеть такую несправедливость, — почему они не хватаюттех других за горло и не поджигают их дома.

С одним из этих туземцев я очень долго беседовал, но мой толмач такплохо переводил мои слова, и ему, по причине его тупости, так трудно былоулавливать мои мысли, что я не извлек никакого удовольствия из этогоразговора. На мой вопрос: какие преимущества доставляет ему высокоеположение среди соплеменников (ибо это был вождь и наши матросы называли егокоролем), он ответил: «Идти впереди всех на войну». Когда я просил, сколькоже людей ведет он за собой, он жестом отмерил некоторое пространство, желаяпоказать, что их столько, сколько может здесь поместиться; получалосьпримерно четыре или пять тысяч человек. Наконец, на вопрос, не прекращаетсяли его власть вместе с войной, он ответил, что сохраняет ее и в мирное времяи что заключается она в том, что, когда он посещает подчиненные ему деревни,жители их прокладывают для него сквозь чащу лесов тропинки, по которым онможет пройти с полным удобством.

Все это не так уже плохо. Но помилуйте, они не носят штанов!

Истинным раздольем и лучшим поприщем для обмана является областьнеизвестного. Уже сама необычайность рассказываемого внушает веру в него, и,кроме того, эти рассказы, не подчиняясь обычным законам нашей логики, лишаютнас возможности что-либо им противопоставить. По этой причине, замечаетПлатон, гораздо легче угодить слушателям, говоря о природе богов, чем оприроде людей; ибо невежество слушателей дает полнейший простор инеограниченную свободу для описания таинственного [1].

Поэтому люди ни во что не верят столь твердо, как в то, о чем онименьше всего знают, и никто не разглагольствует с такой самоуверенностью,как сочинители всяких басен — например алхимики, астрологи, предсказатели,хироманты, врачи, id genus omne [2]. Яохотно прибавил бы к их числу, если б осмелился, еще целую кучу народа, аименно присяжных толкователей и угадчиков намерений божьих, которые считаютсвоей обязанностью отыскивать причины всего, что случается, усматривать втайнах воли господней непостижимые побуждения господних деяний; и хотяразнообразие и постоянная несогласованность происходящих событий изаставляют их метаться из стороны в сторону и из одной крайности в другую,они все же не бросают своей игры и той же самой кистью размалевывают все безразбора то в белый, то в черный цвет.

У одного индейского племени есть похвальный обычай: когда им не повезетв какой-нибудь стычке или в сражении, они всей общиной просят за это усолнца, своего бога, прощения, словно они совершили неправедное деяние; ибосвою удачу и неудачу они приписывают божественному разуму, ставя посравнению с ним ни во что свои домыслы и суждения.

Для христианина достаточно верить, что все исходит от бога, приниматьвсе с благодарностью и признанием его неисповедимой божественной мудрости,считать благом все выпавшее на его долю, в каком бы обличий оно ни было емуниспослано. Но я никоим образом не могу примириться с тем, что вижу повсюду,а именно, со стремлением утвердить и подкрепить нашу религию ссылками науспех и процветание наших дел. Наша вера располагает достаточным количествоминых оснований, не нуждаясь в подобного рода ссылках на события; ведьсуществует опасность, что народ, привыкнув к этим, столь соблазнительным ипришедшимся ему по вкусу доводам, когда вдруг случится что-нибудьпротивоположное и ему неприятное, может поколебаться в своей вере. И вот вампример из происходящих ныне у нас религиозных войн. Победители в битве приЛарошлабейле необычайно ликовали по поводу своей удачи и видели в нейдоказательство правоты своего дела. Когда же им довелось испытать пораженияпри Монконтуре и при Жарнаке [3], им, чтобы как-нибудь объяснить своинеудачи, пришлось вспомнить и об отеческих розгах и об отеческих наказаниях.И если бы народ не был всецело у них в руках, он бы сразу почуял, что это тоже самое, что за помол одного мешка брать плату дважды или, дуя себе напальцы, одновременно студить и согревать их. Было бы много лучше сказать емучистую правду. Несколько месяцев тому назад под командованием Дон ХуанаАвстрийского была одержана блестящая морская победа над турками [4]; ногосподу богу не раз бывало угодно допускать также и победы турок надхристианами. Короче говоря, трудно взвешивать на наших весах дела божий,чтобы они не терпели при этом ущерба. И кто пожелал бы придать особый смыслтому, что Арий и близкий к нему по образу мыслей папа Лев, важнейшие главариереси ариан [5], умерли хотя и в разное время, но столь сходной и страннойсмертью (оба они, покинув из-за резей в желудке диспут, внезапно скончалисьв отхожем месте), и, сверх того, особо подчеркнуть обстоятельства и самоеместо, где совершилось это божественное возмездие, — тому я мог бы указать впридачу и на Гелиогабала, который был убит также в нужнике [6]. Но помилуйте! Исвятого Иринея [7] постигла та же самая участь. Господь бог, желая показатьнам, что благо, на которое может надеяться добрый, и зло, которого долженстрашиться злой, не имеют ничего общего с удачами и неудачами мира сего,располагает ими и распределяет их согласно своим тайным предначертаниям,отнимая тем самым у нас возможность пускаться на этот счет в нелепейшиерассуждения. И в дураках остаются те, кто пытается разобраться в этих вещах,опираясь на свой человеческий разум. За каждым удачным ударом у них следует,по меньшей мере, два промаха. Это хорошо показал св. Августин на примересвоих противников. Этот спор решается скорее оружием, чем оружием разума.Нужно довольствоваться тем светом, который солнцу угодно изливать на нассвоими лучами; кто же поднимет взор, чтобы впитать в себя немного большесвета, пусть не сетует, если в наказание за свою дерзость он лишится зрения.Quis hominum potest scire consilium Dei? aut quis poterit cogitare quidvelit dominus? [8].

Я убедился в том, что мнения древних, в большинстве случаев, сходятся вследующем: когда в жизни человека больше зла, нежели блага, значит насталчас ему умереть; и еще: сохранять нашу жизнь для мук и терзаний — значитнарушать самые законы природы; о чем и говорят приводимые ниже древниеизречения:

? ??? ??????, ?????????????????.
????????????? ???????? ?? ????????.
???????? ?? ????? ????? ???? ??????. [1]

Но доводить презрение к смерти до такой степени, чтобы использовать еев качестве средства избавиться от почестей, богатства, высокого положения идругих преимуществ и благ, которые мы называем счастьем, возлагать на нашразум еще и это новое бремя, как будто ему и без того не пришлось достаточнопотрудиться, чтобы убедить нас отказаться от них, — ни таких советов, ниупоминания о действительных случаях подобного рода я не встречал, пока мнеслучайно не попал в руки следующий отрывок из Сенеки. Обращаясь к Луцилию,человеку весьма могущественному и имевшему большое влияние на императора, ссоветом сменить свою роскошную и исполненную наслаждений жизнь и суетностьсвета на тихое и уединенное существование, заполненное философскимиразмышлениями, и, зная о том, что Луцилий ссылается на связанные с этимнекоторые трудности, Сенека говорит: «Я держусь того мнения, что тебенадлежит либо отказаться от этого образа жизни, либо от жизни вообще; ясоветую, однако, избрать менее трудный путь и скорее развязать, нежелиразрубить тот узел, который ты так неудачно завязал, при условии,разумеется, что, если развязать его не удастся, ты все же его разрубишь. Нетчеловека, каким бы трусом он ни был, который не предпочел бы упасть одинединственный раз, но уже навсегда, чем постоянно колебаться из стороны всторону» [2]. Я склонен был думать, что такой совет подходит лишь к суровомуучению стоиков; однако, удивительное дело, он оказался позаимствованным уЭпикура, который по этому поводу писал Идоменею весьма сходные вещи.

Нечто подобное, как мне кажется, подметил я и между людьми нашегоисповедания, правда, смягченное до некоторой степени христианством. СвятойИларий, епископ города Пуатье [3], этот знаменитый враг арианской ереси,находясь в Сирии, был извещен о том, что его единственная дочь Абра, которуюон оставил дома вместе с ее матерью, окружена толпой поклонников, людей втех краях весьма видных, домогающихся сочетаться с ней браком, так как былаона девицей весьма хорошо воспитанной, красивой, богатой и в цвете лет. Оннаписал ей (как нам это известно), чтобы она отвратилась от всех соблазнов инаслаждении, которые ей предлагают; он добавлял, что во время своегопутешествия подыскал ей супруга несравненно более высокого и достойного,обладающего неизмеримо большею властью и величием, который одарит еебесценнейшими нарядами и украшениями. Его намерение состояло в том, чтобыискоренить в ней влечение и привычку к мирским удовольствиям и полностьюобратить ее к богу. Но так как ему казалось, что простейшим и самым вернымсредством для этого была бы смерть его дочери, он неустанно обращался к богус просьбами и мольбами, чтобы он призвал ее к себе из этого мира; так оно ислучилось, ибо вскоре после возвращения Илария его дочь скончалась, чему онбыл несказанно рад. Этот Иларий, пожалуй, превзошел своим рвением остальных,ибо прибегнул к подобному средству сразу же, тогда как другие прибегают кнему, когда уже нет иного исхода, а также потому, что он это сделал поотношению к единственной своей дочери. Однако мне хочется досказать этуисторию до конца, хотя конец ее и не касается непосредственно предмета моегорассуждения. Жена святого Илария, узнав от него, что смерть их дочери былавызвана им намеренно и сознательно, а также, насколько она стала счастливее,покинув наш мир, вместо того, чтобы и дальше томиться в нем, проникласьстоль пылким влечением к вечному блаженству на небе, что, осаждая своегосупруга непрестанными просьбами, умолила его сделать то же самое и для нее.И господь, вняв мольбам их обоих, немного времени спустя призвал к себе иее, и смерть эту оба они встретили с величайшей радостью.

Глава XXXIV

Судьба нередко поступает разумно [1]

Непостоянство и шаткость судьбы приводят к тому, что ей приходитсяпредставать перед нами в самых разнообразных обличиях. Свершалось ликогда-нибудь правосудие с такой стремительностью, как в следующем случае?Герцог Валантинуа [2], решив отравить Адриана, кардинала Корнето, у которогов Ватикане собирались отужинать он сам и его отец, папа Александр VI,отправил заранее в его покои бутылку отравленного вина, наказав кравчемухорошенько беречь ее. Папа, прибыв туда раньше сына, попросил пить, икравчий, думая, что вино было поручено его особому попечению только из-засвоего отменного качества, предложил его папе. В этот момент появляется, кначалу пира, и герцог; полагая, что к его бутылке не прикасались, он пьет тоже самое вино. И вот, отца постигла внезапная смерть, а сын, долгое времятяжело проболев, выжил, чтобы претерпеть еще худшую участь.

Иногда кажется, что судьба дожидается определенного часа, чтобы сыгратьс нами шутку. Господин д’Эстре, в то время знаменосец в полку господинаВандома, и господин де Лик, заместитель начальника отряда герцога д’Аско,ухаживали одновременно, хотя и принадлежали к враждующим сторонам (как этобывает с соседями, которых разделяет граница), за сестрою господина деФукероля, отдавшей, в конце концов, предпочтение второму из них. Но в деньсвадьбы и, что еще хуже, прежде, чем разделить с новобрачной ложе, молодойсупруг пожелал преломить копье в честь своей супруги и с этой целью засел взасаде близ Сент-Омера, где господин д’Эстре, оказавшись сильнее, захватилего в плен; и в довершение торжества д’Эстре случилось так, что молодаядама,

Coniugis ante coacta novi dimittere collum,
Quam veniens una atque altera rursus hiems
Noctibus in longis avidum saturasset amorem, [3]

обратилась к нему с просьбой оказать ей любезность и отпуститьпленника, что он и сделал, ибо французский дворянин никогда и ни в чем неотказывает даме.

Не кажется ли порой, что судьба — остроумная выдумщица? Константин, сынЕлены, основал Константинопольскую империю, и много столетий спустяКонстантином, сыном Елены, завершилось ее многовековое существование [4].

Иногда ей угодно бывает передразнивать совершаемые богом чудеса.Передают, будто бы, когда король Хлодвиг осаждал Ангулем, стены его самисобой пали пред ним; кроме того, и Буше [5] также сообщает, позаимствовавэтот рассказ у какого-то автора, что король Роберт осадил некий город, азатем отлучился из войска, чтобы, выполняя обет, отправиться в Орлеанотпраздновать день святого Агнана; во когда он присутствовал наторжественном богослужении, то в какой-то момент мессы стены осажденногогорода без всякого усилия со стороны осаждающих сами собой развалились.Нечто совсем иное произошло во время наших войн за Миланское герцогство.Полководец Риенциг сражаясь на нашей стороне осадил город Эронну и заложилмину под изрядный кусок крепостной стены. Когда пришел срок, часть стеныцеликом взлетела кверху, а затем — подобно пущенной прямо в небо и упавшейобратно стреле — опустилась так же целиком на свое прежнее место, так чтоосажденные ничего от этого не потеряли.

Иногда судьба занимается и врачеванием: Ясон Ферский [6] страдалнарывом в груди, и врачи от него отступились, считая, что он безнадежен.Страстно желая избавиться от страданий, хотя бы ценой смерти, он очертяголову бросился во время сражения в самую гущу врагов и был равен, но такудачно, что нарыв его прорвался и он выздоровел.

Не превзошла ли судьба художника Протогена в его искусстве? Нарисовав всовершенстве усталую и измученную собаку, он был вполне удовлетворен своейработой, однако за одним исключением: ему никак не удавалось изобразить, какему хотелось, слюну и пену у ее рта. Раздосадованный этим, он схватил губку,пропитанную разными красками, и запустил ею в картину, чтобы стереть всенарисованное; судьба, однако, весьма кстати направила удар прямо в мордусобаки и выполнила таким путем то, что было не под силу искусству.

Не руководит ли порой судьба нашими замыслами и не исправляет ли онаих? Изабелла, королева английская, переправляясь с войском из Зеландии всвое королевство, чтобы оказать помощь сыну в борьбе против мужа, погиблабы, если бы прибыла в ту самую гавань, куда направлялась, ибо именно там-тоее и поджидали враги; но судьба, наперекор ее воле, отбросила ее корабли вдругое место, где она благополучно высадилась [7]. И не имел ли основанийтот древний, который, швырнув камень в собаку, попал в мачеху и убил ее,произнести следующий стих:

?????????????? ????????????????,

то есть: судьба лучше нас знает, что надо делать [8]. Икет [9] подговорил двух воинов, чтобы они убили Тимолеона, жившего вто время в Адране, в Сицилии. Они договорились, что сделают это, как толькоон приступит к жертвоприношению, и, замешавшись в толпу, уже перемигнулисьмежду собой в знак того, что настало время выполнить их намерение. Но в этомгновение возле них появился третий воин, который хватил одного из них мечомпо голове так, что тот упал замертво; свершив это, он пустился бежать.Товарищ убитого, считая, что все открылось и он погиб, бросился к алтарю и,моля о пощаде, обещал признаться во всем. Но в то время, как он рассказывало заговоре, удалось схватить третьего воина, и в страшной давке, осыпаяударами, его потащили как убийцу к Тимолеону и наиболее видным лицам,присутствовавшим на торжестве. Схваченный, моля о помиловании, заявил, чтоон совершил акт правосудия, умертвив убийцу своего отца; и свидетели,которых ему весьма кстати послал его счастливый жребий, подтвердили, что,действительно, в городе леонтинцев его отец был убит тем, кому он сейчасотомстил. Ему тут же было пожаловано десять аттических мин, ибо на его долювыпало счастье, мстя за смерть отца, избавить от смерти отца сицилийцев.Судьба, как мы видим, в этом случае превзошла хитроумием хитроумие нашихрасчетов.

И еще один, последний пример. Не проявилось ли в том, о чем я хочурассказать, особая доброта, милость и человеколюбие судьбы? Игнации, отец исын, внесенные римскими триумвирами в проскрипционные списки, принялиблагородное решение отдать свою жизнь один другому, обманув тем самымжестокость тиранов; и вот, обнажив мечи, они ринулись один на другого.Судьбе было угодно направить острия мечей таким образом, что и сын и отецбыли поражены насмерть; и та же судьба, воздавая дань почтения стольпоразительной и прекрасной любви, позволила им сохранить достаточно сил,чтобы каждый из них, вырвав свой меч из тела другого, мог сжать своегоблизкого окровавленной и вооруженной рукой в столь цепком объятии, чтопалачам, отрубившим обе головы сразу, пришлось оставить тела в этомблагородном сплетении, так, что рана одного приникла к ране другого, и онилюбовно впивали в себя остатки крови и жизни друг друга.

Мой покойный отец, человек, руководствовавшийся всю свою жизнь опытом иприродной сметкой, при этом обладавший ясным умом, говорил мне когда-то, чтоему очень хотелось бы, чтобы во всех городах было известное место, кудасходились бы все имеющие в чем-либо нужду и где бы они могли сообщить о ней,чтобы приставленный к этому делу чиновник записал их пожелания, например:«Хочу продать жемчуг, хочу купить жемчуг»; «такой-то ищет спутника дляпоездки в Париж», «такой-то — слугу, умеющего делать то-то и то-то»;«такой-то — учителя»; «такому-то нужен подмастерье»; одним словом, одному —одно, другому — другое, кому что нужно. И мне кажется, что подобная мерадолжна была бы в немалой степени облегчить общественные сношения, ибо всегдаи везде имеются люди, обстоятельства которых складываются таким образом, чтоони ощущают нужду друг в друге, но, так и не отыскав один другого,испытывают крайние неудобства.

Мне известно, что, к величайшему стыду нашего века, у нас на глазахумерли с голоду два человека выдающихся знаний: Лилио Грегорио Джиральди вИталии и Себастиан Касталион в Германии [1]; полагаю, что нашлось бы немалолюдей, которые пригласили бы их к себе на весьма хороших условиях или, вовсяком случае, оказали бы помощь, где бы они не жили, если бы знали об ихбедственном положении. Мир не настолько еще испорчен, чтобы не нашлосьчеловека — и я знаю такого, — который не пожелал бы от всего сердцарасходовать унаследованные им от родителей средства, пока судьбе будетугодно, чтобы он ими располагал, на избавление от нищеты людей редкостных ивыдающихся в какой-либо имеющей значение области, ибо нередко судьбапреследует их по пятам и доводит до крайности. Этот человек создал бы им, поменьшей мере, такие условия, что если бы среди них и нашелся кто-нибудь, ктоне был бы ими доволен, то это могло бы случиться лишь по причине егособственного неразумия.

И в делах хозяйственных мой отец установил порядки, которые я считаюпохвальными, но которые, увы, я не в силах поддерживать. Ведь кроме записей,относящихся к ведению различных хозяйственных дел, куда заносились счетапомельче, платежи, сделки, не требующие скрепления рукой нотариуса, — иборегистрация таковых возлагается на правительственного сборщика податей, — онпоручил тому из своих доверенных слуг, которого использовал как писца, веститакже дневник, в котором полагалось отмечать все достойные вниманияпроисшествия, а также день за днем решительно все события, относящиеся кистории нашего дома. И теперь, когда время начинает изглаживать в памятиживые воспоминания, заглянуть в эту летопись чрезвычайно приятно и столь жеполезно, ибо она нередко разрешает наши сомнения: когда именно было задуманотакое-то дело? Когда оно было закончено? Как оно шло? Как завершилось? Тутже мы можем прочесть о наших путешествиях, наших отлучках, браках, смертях,о получении счастливых или печальных известий, о смене важнейших из нашихслуг и тому подобных вещах. Это — старинный обычай, и я думаю, что неплохобыло бы каждому освежить его у своего камелька. А я себя считаю глупцом, чтоне придерживался его.

За что бы я ни брался, мне приходится преодолевать преграды, созданныеобычаем, — настолько опутал он каждый наш шаг. В эту прохладную пору года ядумал как-то о том, является ли для недавно открытых народов привычка ходитьсовершенно нагими следствием высокой температуры воздуха, как мы утверждаемэто относительно индейцев и мавров, или же она первоначально быласвойственна всем людям. Но поскольку все, что живет под небом, как говоритПисание, подвластно одинаковым законам [1], люди мыслящие, сталкиваясь свопросами подобного рода, где нужно проводить различие между законамиестественными и надуманными, имеют обыкновение обращаться к общемумиропорядку, в котором не может быть никакой фальши. Итак, раз все сущеевооружено, так сказать, иголкой и ниткой, чтобы поддерживать свое бытие,право же, трудно поверить, что только одни мы созданы столь немощными иубогими, что не в состоянии поддержать себя без сторонней помощи. Я полагаюпоэтому, что, подобно тому как любое растение, дерево, животное, да и вообщевсе, что живет, самой природой обеспечено покровами; достаточными, чтобызащитить себя от суровой непогоды:

Proptereaque fere res omnes aut corio sunt
Aut seta, aut conchis, aut callo, aut cortice tectae, [2]

точно так же было когда-то и с нами; но подобно тем, кто заменяетдневной свет искусственным, и мы заменили естественные средствазаимствованными. И нетрудно убедиться, что этот обычай делает для насневозможным то, что в действительности вовсе не является таковым. В самомделе, народы, не имеющие никакого понятия об одежде, обитают примерно в томже климате, что и мы; а, кроме того, наиболее чувствительные части нашеготела остаются открытыми, например глаза, рот, нос, уши, а у наших крестьян, — как, впрочем, и наших предков, — сверх того, еще грудь и живот. И если бынам от рождения было предопределено носить штаны или юбки, то можно несомневаться, что природа снабдила бы те части нашего тела, которые онаоставила уязвимыми для суровостей погоды, более толстой кожей, как она этосделала на концах пальцев и на ступнях ног.

Почему же трудно поверить этому? Между моим способом одеваться и тем,как одет в наших краях крестьянин, я нахожу различие большее, чем между егоодеждою и одеждою человека, прикрытого своею кожей.

А сколько людей, особенно в Турции, ходят нагими из благочестия!

Некто, увидев в разгаре зимы одного из наших нищих, который, не имея насебе ничего, кроме рубашки, чувствовал себя все же не хуже, чем тот, ктозакутан по самые уши в куний мех, спросил его, как он может терпеть такойхолод. «Ну, а вы, сударь, — ответил тот, — ведь и у вас тоже лицо ничем неприкрыто. Вот так и я — весь словно лицо». Итальянцы рассказывают о шуте,если не ошибаюсь, герцога Флорентийского, который на вопрос своегогосподина, как он может, столь плохо одетый, переносить холод, когда он,герцог, так от него страдает, ответил: «Последуйте моему совету, наденьте насебя все, что только у вас найдется, как это сделал я, и вы не больше моегобудете страдать от мороза». Царя Масиниссу до глубокой старости нельзя былоубедить покрывать голову ни в мороз, ни в бурю, ни в дождь [3]. То жепередают и об императоре Севере [4].

Геродот рассказывает, что во время войн египтян с персами и им идругими было замечено, что головы убитых египтян гораздо крепче, чем головыперсов, потому что первые бреют их и оставляют непокрытыми с детских лет,тогда как у вторых они постоянно покрыты в юные годы колпаками, а позднее —тюрбанами [5].

Царь Агесилай до преклонного возраста носил зимой и летом одинаковуюодежду. Цезарь, как сообщает Светоний, выступал всегда впереди своего войскаи чаще всего шел пешком, с непокрытой головой, все равно — палило ли солнцеили лил дождь; то же самое рассказывают и о Ганнибале.

                                                tum vertice nudo
Excipere insanos imbrea coelique ruinam. [7]

Один венецианец, который прожил долгое время в царстве Перу [8] итолько недавно возвратился оттуда, пишет, что тамошние мужчины и женщины,хотя и покрывают прочие части тела одеждой, ходят всегда босые и так жеездят верхом на лошади.

И замечательно, что Платон также советует ради здоровья всего нашеготела не давать ни ногам, ни голове никакого иного покрова, кроме того,которым их одарила сама природа [9].

Король, которого поляки избрали себе после нашего [10], — он и впрямьодин из самых великих государей нашего века, — никогда не носит перчаток ине сменяет ни зимою, ни в непогоду той шапочки, что он носит у себя дома [11].

Если я терпеть не могу ходить нараспашку, не застегнув камзол на всепуговицы, то мои соседи-землепашцы почувствовали бы себя, напротив, оченьстесненными, когда бы им пришлось ходить в таком виде. Варрон считает, чтопредписавшие римлянам обнажать голову в присутствии богов и должностных лицсделали это скорее имея в виду здоровье граждан, а также желая закалить ихот непогоды, чем из уважения к высшим [12].

И раз уж речь зашла о холодах и о французах, привыкших напяливать насебя целую кучу пестрого тряпья (я не говорю о себе, ибо, подражая моемупокойному отцу, одеваюсь исключительно в черное и белое), то добавлю, что,согласно рассказу нашего полководца Мартена Дю Белле, ему во время похода вЛюксембург [13] довелось испытать морозы настолько суровые, что вино впровиантском складе кололи топорами и клиньями, выдавая его солдатам повесу, и те уносили его в корзинах. Совсем так, как у Овидия:

Nudaque consistunt formam servantia testae
Vina, nec hausta meri, sed data frusta bibunt. [14]

У устья Меотийского озера морозы бывают настолько суровы, что в томсамом месте, где полководец Митридата дал бой врагам и разбил их в пешемстрою, он же, когда наступило лето, выиграл у них еще и морское сражение [15].

Римлянам пришлось претерпеть много бедствий во время сражения скарфагенянами близ Плаценции [16], ибо, когда они бросились на врагов, у нихот холода стыла кровь и коченели руки и ноги, тогда как Ганнибал велелразвести костры, чтобы солдаты во всем его войске могли обогреваться у них,а также распределить по отрядам масло, дабы, обмазав им свое тело, онипридали мышцам больше гибкости и подвижности и защитили поры от морозноговоздуха и порывов дувшего тогда студеного ветра.

Отступление греков из Вавилона на родину знаменито теми лишениями итрудностями, которые им потребовалось преодолеть. Застигнутые в горахАрмении ужасной снежной бурей, они заблудились и потеряли дорогу; яростно,можно сказать, осаждаемые непогодой, они в течение суток ничего не ели и непили, большая часть бывших с ними животных пала; многие воины умерли, многиебыли ослеплены градом и белизной снега; иные изувечили себе руки и ноги,иные закоченели до того, что остались неподвижными на месте, хотя иполностью сохранили сознание.

Александр видел народ, где плодовые деревья закапывают на зиму в землю,чтобы предохранить их таким способом от мороза.

Что касается одежды, то мексиканский царь менял четыре раза в день своиоблачения и никогда не надевал снова уже хотя бы раз надетого платья. Онупотреблял их для раздачи в качестве наград и пожалований; равным образом,ни один горшок, блюдо или другая кухонная и столовая утварь не былиподаваемы ему дважды.

Я не разделяю всеобщего заблуждения, состоящего в том, чтобы меритьвсех на свой аршин. Я охотно представляют себе людей, не схожи со мной. И,зная за собой определенные свойства, я не обязываю весь свет к тому же, какэто делает каждый; я допускаю и представляю себе тысячи иных образов жизни,и, вопреки общему обыкновению, с большей готовностью принимаю несходстводругого человека со мною, нежели сходство. Я нисколько не навязываю другомумоих взглядов и обычаев и рассматриваю его таким, как он есть, безкаких-либо сопоставлений, но меряя его, так сказать, его собственной меркой.Отнюдь не будучи сам воздержанным, я от чистого сердца восхищаюсьвоздержанностью фельянтинцев и капуцинов [1], находя их образ жизни весьмадостойным; и силой моего воображения и без труда переношу себя на их место.

И я тем больше люблю их и уважаю, что они иные, чем я. И ничего я такне хотел бы, как чтобы о каждом из нас судили особо и чтобы меня не стриглипод общую гребенку.

Моя собственная слабость нисколько не умаляет того высокого мнения,которое мне подобает иметь о стойкости и силе людей, этого заслуживающих.Sunt qui nihil laudant, nisi quod se imitari posse confidunt [2]. Пресмыкаясь во прахе земном, я, тем не менее, не утратилспособности замечать где-то высоко в облаках несравненную возвышенность иныхгероических душ. Иметь хотя бы правильные суждения, раз мне не данонадлежащим образом действовать, и сохранять, по крайней мере, неиспорченнойэту главнейшую часть моего существа, — по мне, и то уже много. Ведь обладатьдоброй волей, даже если кишка тонка, это тоже чего-нибудь стоит. Век, вкоторый мы с вами живем, по крайней мере под нашими небесами, — настолькосвинцовый, что не только сама добродетель, но даже понятие о ней — вещьневедомая; похоже, что она стала лишь словечком из школьных упражнении вриторике:

                        virtutem verba putant, ut
Lucum ligna. [3]

Quam vereri deberent, etiam si percipere non possent. [4]

Это безделушка, которую можно повесить у себя на стенке или на кончикеязыка, или на кончике уха в виде украшения.

Не заметно больше поступков, исполненных добродетели; те, которыекажутся такими, на деле не таковы, ибо нас влекут к ним выгода, слава,страх, привычка и другие столь же далекие от добродетели побуждения.Справедливость, доблесть, доброта, которые мы обнаруживаем при этом, могутбыть названы так лишь теми, кто смотрит со стороны, на основании тогооблика, в каком они предстают на людях, но для самого деятеля это никоимобразом не добродетель; он преследует совершенно иные цели, им руководятиные побудительные причины. А добродетель, между тем, признает своим толькото, что творится посредством нее одной и лишь ради нее.

После великой битвы при Потидее, в которой греки под предводительствомПавсания нанесли Мардонию и персам страшное поражение, победители, следуяпринятому у них обычаю, стали судить, кому принадлежит слава этого великогоподвига, я признали, что наибольшую доблесть в этой битве проявилиспартанцы. Когда же спартанцы, эти отличные судьи в делах добродетели, сталирешать, в свою очередь, кому из них принадлежит честь свершения в этот деньнаиболее выдающегося деяния, они пришли к выводу, что храбрее всех сражалсяАристодем; и все же они не дали ему этой почетной награды, потому что егодоблесть воспламенялась желанием смыть пятно, которое лежало на нем современи Фермопил, и он жаждал пасть смертью храброго, дабы искупить свойпрежний позор [5]. Следуя за общей порчею нравов, пошатнулись и наши суждения.Я вижу, что большинство умов моего времени изощряется в том, чтобы умалитьславу прекрасных и благородных деяний древности, давая им какое-нибудьнизменное истолкование и подыскивая для их объяснения суетные поводы ипричины.

Велика хитрость! Назовите мне какое-нибудь самое чистое и выдающеесядеяние, и я берусь обнаружить в нем, с полным правдоподобием, полсотнипорочных намерений. Одному богу известно, сколько разнообразнейшихпобуждений можно, при желании, вычитать в человеческой воле! Но любителизаниматься подобным злословием поражают при этом не столько даже своимехидством, сколько грубостью и тупоумием.

С таким же усердием и готовностью, с каким глупцы стремятся унизить этивеликие имена, я хотел бы приложить все силы, чтобы вновь их возвысить. Я нетешу себя надеждой, что мне удастся восстановить в их былом достоинстве этидрагоценнейшие образцы, могущие, по мнению мудрецов, служить примером длявсего мира, но я все же постараюсь использовать для этого все доступные мневозможности и всю силу моей аргументации, как бы недостаточна она ни была.Ибо надо помнить, что все усилия нашего воображения не в состоянии поднятьсядо уровня их заслуг.

Долг честных людей — изображать добродетель как можно более прекрасною,и не беда, если мы увлечемся страстью к этим священным образам. Что же донаших умников, то они всячески их чернят либо по злобе, либо в силу порочнойсклонности мерить все по собственной мерке, о чем я говорил уже выше, либо — что мне представляется наиболее вероятным — от того, что не обладаютдостаточно ясным и острым зрением, чтобы различить блеск добродетели во всейее первозданной чистоте: к таким вещам их глаз непривычен. Так, например,Плутарх говорит, что в его время некоторые считали причиной самоубийстваКатона Младшего его мнимый страх перед Цезарем, и, вполне основательно,возмущается этим толкованием [6]; можно себе представить, какое негодованиевызвали бы у него те из наших современников, которые приписываютсамоубийство Катона его честолюбию! Глупцы! Он совершил бы прекрасное,благородное и возвышенное деяние даже в том случае, если бы его ожидал заэто позор, а не слава. Этот человек был, поистине, образцом, избраннымприродой для того, чтобы показать нам, каких пределов могут достигнутьчеловеческая добродетель и твердость [7].

Я не буду пытаться исчерпать здесь эту благородную тему. Мне хочется,однако, устроить своего рода соревнование между стихами пяти латинскихпоэтов, восхвалявших Катона и этим поставивших памятник не только ему, но, визвестном смысле, и самим себе. Всякий мало-мальски развитой ребенокзаметит, что первые два из высказываний, по сравнению с остальными, немногохромают, а третье, хотя и будет покрепче, именно в силу избытка своей силыотличается некоторой сухостью; словом, целая ступень, или даже две,поэтического совершенства отделяют их от четвертого, прочитав которое,всякий всплеснет руками от восхищения. Наконец, прочитав последнее или,лучше сказать, первое, идущее впереди всех остальных на известномрасстоянии, на таком, однако, что, готов поклясться, его не заполнитьникаким усилием человеческого ума, — он будет поражен, он замрет отвосторга.

Но странная вещь: у нас больше поэтов, чем истолкователей и судейпоэзии. Творить ее легче, чем разбираться в ней. О поэзии, не превышающейизвестного, весьма невысокого уровня, можно судить на основании предписанийи правил поэтического искусства. Но поэзия прекрасная, выдающаяся,божественная — выше правил и выше нашего разума. Тот, кто способен уловитьее красоту твердым и уверенным взглядом, может разглядеть ее не более, чемсверкание молнии. Она нисколько не обогащает наш ум; она пленяет иопустошает его. Восторг, охватывающий всякого, кто умеет проникнуть в тайнытакой поэзии, заражает и тех, кто слушает, как рассуждают о ней или читаютее образцы; тут то же самое, что с магнитом, который не только притягиваетиглу, но и передает ей способность притягивать в свою очередь другие иглы. Ивсего отчетливее это заметно в театре. Мы видим, как священное вдохновениемуз, ввергнув сначала поэта в гнев, скорбь, ненависть, самозабвение, во все,что им будет угодно, потрясает затем актера через посредство поэта и,наконец, зрителей через посредство актера. Это целая цепь наших магнитныхигл, висящих одна на другой. С самого раннего детства поэзия приводила меняв упоение и пронизывала все мое существо. Но заложенная во мне самойприродой восприимчивость к ней с течением времени все обострялась исовершенствовалась благодаря знакомству со всем ее многообразием — я имею ввиду не то, чтобы поэзию прекрасную и дурную (ибо я избирал всегда наиболеевысокие образцы в каждом поэтическом роде), а различие в ее оттенках;вначале это была веселая и искрометная легкость, затем возвышенная иблагородная утонченность и, наконец, зрелая непоколебимая сила. Примерыскажут об этом еще яснее: Овидий, Лукан, Вергилий. Но вот мои поэты, — пустькаждый говорит за себя.

Sit Cato, dum vivit, sane vel Caesare maior,- [8]

заявляет один.

Et invictum, devicta morte, Catonem,- [9]

вспоминает другой.

Третий, касаясь гражданских войн между Цезарем и Помпеем, говорит:

Victrix causa diis placuit, sed victa Catoni. [10]

Четвертый, воздав хвалу Цезарю, добавляет:

Et cuncta terrarum subacta,
Praeter atrocem animum Catonis. [11]

И, наконец, корифей этого хора, перечислив всех наиболее прославленныхримлян, которых он изобразил на своей картине, заканчивает именем Катона:

His dantem iura Catonem. [12]

Читая в исторических сочинениях о том, что Антигон разгневался насвоего сына, когда тот поднес ему голову врага его, царя Пирра, только чтоубитого в сражении с его войсками, и что, увидев ее, Антигон заплакал [1],или что герцог Рене Лотарингский также оплакал смерть герцога КарлаБургундского [2], которому он только что нанес поражение, и облачился на егопохоронах в траур, или что в битве при Оре [3], которую граф де Монфор выигралу Шарля де Блуа, своего соперника в борьбе за герцогство Бретонское,победитель, наткнувшись на тело своего умершего врага, глубоко опечалился, —давайте воздержимся от того, чтобы воскликнуть:

Et cosi avven che l’animo ciascuna
Sua passion sotto’l contrario manto
Ricopre, con la vista or’chiara, or bruna. [4]

Историки сообщают, что, когда Цезарю поднесли голову Помпея, онотвратил от него взор, как от ужасного и тягостного зрелища [5]. Между нимитак долго царило согласие, они так долго сообща управляли государственнымиделами, их связывали такая общность судьбы, столько взаимных услуг исовместных деяний, что нет никаких оснований полагать, будто поведениеЦезаря было не более, как притворством, хотя такого мнения придерживаетсяавтор следующих стихов:

                                                                    tutumque putavit
Iam bonus esse socer: lacrimas non sponte cadentes
Effudit, gemitusque expressit pectore laeto. [6]

Ибо хотя большинство наших поступков и в самом деле не что иное, какмаска и лицемерие, и поэтому иногда вполне соответствует истине, что

Haeredis fletus sub persona risus est, [7]

все же, размышляя по поводу вышеприведенных случаев, нужно учитывать,до чего часто нашу душу раздирают противоположные страсти. В нашем теле,говорят врачи, существует целый ряд различных соков, среди которыхгосподствующим является тот, который обычно преобладает в нас в зависимостиот нашего телосложения; так и в нашей душе: сколько бы различных побужденийни волновало ее, среди них есть такое, которое неизменно одерживает верх.Впрочем, его победа никогда не бывает настолько решительной, чтобы, из-заподатливости и изменчивости нашей души, более слабые побуждения неотвоевывали себе при случае места и не добивались, в свою очередь,кратковременного преобладания. Именно по этой причине одна и та же вещь, какмы видим, может заставить и смеяться и плакать не только детей, снепосредственностью следующих во всем природе, но зачастую и нас самих; всамом деле, ведь ни один из нас не может похвастаться, что, отправляясь впутешествие, сколь бы желанным оно для него ни было, и отрываясь от семьи идрузей, он не чувствовал бы, что у него щемит сердце; и, если у него тут жене выступят слезы, все же он будет вдевать ногу в стремя с лицом, по меньшеймере, унылым и опечаленным. И как бы ни согревало нежное пламя сердцеблагонравной девицы, ее приходится, можно сказать, насильно вырывать изобъятий матери, дабы вручить супругу, что бы ни говорил на этот счет нашдобрый приятель Катулл:

Est ne novis nuptis odio Venus, anne parentum
Frustrantur falsis gaudia lacrimulis,
Ubertim thalami quas intra limina fundunt?
Non, ita me divi, vera gemunt, iuverint. [8]

Итак, нет ничего удивительного, что иной оплакивает смерть человека,которого он вовсе не желал бы видеть живым.

Когда я браню моего слугу, я браню его от всего сердца, и проклятия моиискренние, а не притворные; но пусть только уляжется мое раздражение, и утого же слуги будет нужда во мне, я охотно сделаю все, что в моих силах, какни в чем не бывало. Когда я называю его болваном или ослом, у меня нет и вмыслях прилепить к нему навсегда эти прозвища, и я не считаю, чтопротиворечу себе, когда, через короткое время, называю его славным малым.Нет таких качеств, которые целиком и полностью господствовали бы в нас. Еслибы разговаривать с самим собой не было свойством сумасшедших, то каждый деньможно было слышать, как я ворчу на себя, обзывая себя дерьмом. И все же я несчитаю, что это слово точно определяет мою сущность.

Глупцом был бы тот, кто, видя меня то равнодушным, то влюбленным возлемоей жены, счел бы, что я притворяюсь в обоих случаях. Нерон, прощаясь сматерью, когда ее уводили, чтобы по его приказанию утопить, испытал все жепри этом сыновнее чувство; он содрогнулся и пожалел ее! [9]

Говорят, что солнечный свет не представляет собой чего-то сплошного, ночто солнце настолько часто мечет свои лучи один за другим, что мы не всостоянии заметить промежутки, которые их отделяют:

Largus enim liquidi fons luminis, aetherius sol
Inrigat assidue coelum candore recenti,
Suppeditatque novo confestim lumine lumen [10]

так и наша душа испускает различные лучи с неуловимыми переходами отодного из них к другому.

Артабан, заметив однажды внезапную перемену в выражении лица своегоплемянника Ксеркса, пожурил его за это. Ксеркс в это время смотрел нанесметные полчища, переправлявшиеся через Геллеспонт, чтобы вторгнуться вГрецию. При виде стольких тысяч подвластных ему людей, он затрепетал отудовольствия, и на лице его появилось выражение торжества. Но вдруг в то жемгновение ему пришла в голову мысль, что не пройдет и ста лет, как из всегоэтого великого множества не останется в живых ни одного человека, — и тут начело его набежали морщины и он огорчился до слез.

Мы, не колеблясь, отомстили за нанесенное нам оскорбление и испыталиглубокое удовлетворение, добившись своего; и вдруг мы залились слезами.Разумеется, не успех побудил нас заплакать, и все осталось по-прежнему; нодуша наша смотрит теперь на дело другими глазами, и оно представляется ей вновом обличий, ибо всякая вещь многообразна и многоцветна. Теперь нашимвоображением овладели воспоминания о родственных связях, давнем знакомстве идружбе, и, в зависимости от их яркости, оно оказывается потрясено ими; нотолько образы эти проносятся в нашем сознании так стремительно, что мы не всостоянии задержаться на них:

Nil adeo fieri celeri ratione videtur
Quam si mens fieri proponit et inchoat ipsa.
Ocius ergo animus quam res se perciet ulla,
Ante oculos quarum in promptu natura videtur. [11]

И по этой причине, желая объединить все эти последовательныепереживания в нечто цельное, мы впадаем в ошибку. Когда Тимолеон оплакиваетубийство, совершенное им после возвышенного и зрелого размышления, оноплакивает не свободу, возвращенную его деянием родине, он оплакивает нетирана, нет, он оплакивает брата [12]. Часть своего долга он выполнил,предоставим же ему выполнить и другую.

Оставим в стороне пространные сравнения жизни уединенной и жизнидеятельной. Что же касается красиво звучащего изречения, которымприкрываются честолюбие и стяжательство, а именно: «Мы рождены не для себя,но для общества», то пусть его твердят те, кто без стеснения пляшет со всемидругими под одну дудку. Но если у них есть хоть крупица совести, они должныбудут сознаться, что за привилегиями, должностями и прочей мирской мишуройони гонятся вовсе не ради служения обществу, а скорей ради того, чтобыизвлечь из общественных дел выгоду для себя. Бесчестные средства, с помощьюкоторых многие в наши дни возвышаются, ясно говорят о том, что и цели такжене стоят доброго слова. А честолюбию давайте ответим, что оно-то и прививаетнам вкус к уединению, ибо чего же чуждается оно больше, чем общества, и кчему оно стремится с такой же настойчивостью, как не к тому, чтобы иметьруки свободными? Добро и зло можно творить повсюду: впрочем, еслисправедливы слова Бианта, что «большая часть — это всегда наихудшая» [1],или также Экклезиаста, что «и в целой тысяче не найти ни одного доброго», —

Rari quippe boni: numero vix sunt totidem, quot
Thebarum portae, vel divitis ostia Nili [2]

то в этой толчее недолго и заразиться. Нужно или подражать людямпорочным, или же ненавидеть их. И то и другое опасно: и походить на них, ибоих превеликое множество, и сильно ненавидеть их, ибо они на нас непохожи.

Купцы, отправляясь за море, имеют все основания приглядываться к своимпопутчикам на корабле, не развратники ли они, не богохульники ли, не злодеили, считая, что подобная компания приносит несчастье. Вот почему Биант,обратившись к тем, которые, будучи с ним на море во время разыгравшейсябури, молили богов об избавлении от опасности, шутливо сказал: «Помолчите,чтобы боги не заметили, что и вы здесь вместе со мной!»

Еще убедительнее пример Альбукерке [3], вице-короля Индии вцарствование португальского короля Мануэля. Когда кораблю, на котором оннаходился, стала угрожать близкая гибель, он посадил себе на плечи мальчика,с той единственной целью, чтобы этот невинный ребенок, судьбу которого онсвязал со своей, помог ему снискать и обеспечил милость всевышнего, и темсамым спас бы их от гибели.

Сказанное вовсе не означает, что мудрец не мог бы жить в своеудовольствие где угодно, чувствуя себя одиноким даже среди толпы придворных;но если бы ему было дано выбирать, то, как учит его философия, он постаралсябы даже не глядеть на этих людей. Он готов снести это, если окажетсянеобходимым, но если дело будет зависеть от него самого, он выберетсовершенно иное. Ему будет казаться, что он и сам не вполне избавился отпороков, если ему понадобится бороться с пороками остальных.

Харонд карал как преступников даже тех, кто был уличен, что он водитсяс дурными людьми. И нет другого существа, которое было бы столь женеуживчиво и столь же общительно, как человек: первое — по причине егопороков, второе — в силу его природы.

И Антисфен, когда кто-то упрекнул его в том, что он общается с дурнымилюдьми, ответил, по-моему, не вполне убедительно, сославшись на то, что иврачи проводят жизнь среди больных. Дело в том, что, заботясь о здоровьебольных, врачи, бесспорно, наносят ущерб своему собственному, поскольку онипостоянно соприкасаются с больными и имеют дело с ними, подвергая себяопасности заразиться.

Цель, как я полагаю, всегда и у всех одна, а именно жить свободно инезависимо; но не всегда люди избирают правильный путь к ней. Часто онидумают, что удалились от дел, а оказывается, что только сменили одни надругие. Не меньшая мука управлять своею семьей, чем целым государством: ведьесли что-нибудь тяготит душу, она уже полностью отдается этому; и хотяхозяйственные заботы не столь важны, все же они изрядно докучливы. Сверхтого, отделавшись от двора и городской площади, мы не отделались от основныхи главных мучений нашего существования:

                                            ratio et prudentia curas,
Non locus effusi late maris arbiter, aufert. [4]

Честолюбие, жадность, нерешительность, страх и вожделения не покидаютнас с переменой места.

Et post equitem sedet atra cura. [5]

Они преследуют нас нередко даже в монастыре, даже в убежище философии.Ни пустыни, ни пещеры в скалах, ни власяницы, ни посты не избавляют от них:

haeret lateri letalis arundo. [6]

Сократу сказали о каком-то человеке, что путешествие нисколько его неисправило. «Охотно верю, — заметил на это Сократ. — Ведь он возил с собойсебя самого».

        Quid terras alio calentes
Sole mutamus? patria quis exul
Se quoque fugit? [7]

Если не сбросить сначала со своей души бремени, которое ее угнетает, то вдорожной тряске она будет еще чувствительней. Ведь так же и с кораблем: емулегче плыть, когда груз на нем хорошо уложен и закреплен. Вы причиняетебольному больше вреда, чем пользы, заставляя его менять положение; шевеляего, вы загоняете болезнь внутрь. Чем больше мы раскачиваем воткнутые вземлю колья и нажимаем на них, тем глубже они уходят в почву и увязают вней. Недостаточно поэтому уйти от людей, недостаточно переменить место,нужно уйти и от свойств толпы, укоренившихся в нас; нужно расстаться с собой изатем обрести себя заново.

Rupi iam vincula dicas:
Nam luctata canis nodum arripit; attamen illi,
Cum fugit, a collo trahitur pars longa catenae. [8]

Мы волочим за собой свои цепи; здесь нет еще полной свободы — мыобращаем свой взор к тому, что оставили за собой, наше воображение ещезаполнено им;

        Nisi purgatum est pectus, quae proelia nobis
Atque pericula tunc ingratis insinuandum?
Quantae conscindunt hominem cuppedinis acres
Sollicitum curae, quantique perinde timores?
Quidve superbia, spurcitia, ac petulantia, quantas
Efficiunt clades, quid luxus desidiesque? [9]

Зло засело в нашей душе, а она не в состоянии бежать от себя самой:

In culpa est animus qui se non effugit unquam [10].

Итак, ей нужно обновиться и замкнуться в себе: это и будет подлинноеуединение, которым можно наслаждаться и в толчее городов и при дворахкоролей, хотя свободнее и полнее всего наслаждаться им в одиночестве. А размы собираемся жить одиноко и обходиться без общества, сделаем так, чтобынаша удовлетворенность или неудовлетворенность зависели всецело от нас;освободимся от всех уз, которые связывают нас с ближними; заставим себясознательно жить в одиночестве, и притом так, чтобы это доставляло намудовольствие.

Стильпону удалось спастись от пожара, опустошившего его родной город;но в огне погибли его жена, дети и все его имущество. Встретив его и непрочитав на его лице, несмотря на столь ужасное бедствие, постигшее егородину, ни испуга, ни потрясения, Деметрий Полиоркет [11] задал ему вопрос,неужели он не потерпел никакого убытка. На это Стильпон ответил, что делообошлось без убытков и ничего своего, благодарение бога, он не потерял. Тоже выразил философ Антисфен в следующем шутливом совете: «Человек должензапасать только то, что держится на воде и в случае кораблекрушения можетвместе с ним вплавь добраться до берега» [12].

И действительно, мыслящий человек ничего не потерял, пока он владеетсобой. После разрушения варварами города Нолы тамошний епископ Павлин,потеряв все и попав в плен к победителям, обратился к богу с такой молитвой:«Господи, не дай мне почувствовать эту потерю; ибо ничего из моего, как тебеведомо, они пока что не тронули». Те богатства, которые делали его богатым,и то добро, которое делало его добрым, остались целыми и невредимыми.

Вот что значит умело выбирать для себя сокровища, которые невозможнопохитить, и укрывать их в таком тайнике, куда никто не может проникнуть, такчто выдать его можем только мы сами. Надо иметь жен, детей, имущество и,прежде всего, здоровье, кому это дано: но не следует привязываться ко всемуэтому свыше меры, так, чтобы от этого зависело наше счастье. Нужно приберечьдля себя какой-нибудь уголок, который был бы целиком наш, всегда к нашимуслугам, где мы располагали бы полной свободой, где было бы главное нашеприбежище, где мы могли бы уединяться. Здесь и подобает нам вести внутренниебеседы с собой и притом настолько доверительные, что к ним не должны иметьдоступа ни наши приятели, ни посторонние; здесь надлежит нам размышлять ирадоваться, забывая о том, что у нас есть жена, дети, имущество, хозяйство,слуги, дабы, если случится, что мы потеряем их, для нас не было бы чем-тонеобычным обходиться без всего этого. Мы обладаем душой, способной общатьсяс собой; она в состоянии составить себе компанию; у нее есть на что нападатьи от чего защищаться, что получать и чем дарить. Нам нечего опасаться, что вэтом уединении мы будем коснеть в томительной праздности:

in solis sis tibi turba locis. [13]

Добродетель, говорит Антисфен, довольствуется собой: она не нуждаетсяни в правилах, ни в воздействии со стороны.

Среди тысячи наших привычных поступков мы не найдем ни одного, которыймы совершали бы непосредственно ради себя. Посмотри: вот человек, которыйкарабкается вверх по обломкам стены, разъяренный и вне себя, будучи мишеньюдля выстрелов из аркебуз; а вот другой, весь в рубцах, изможденный, бледныйот голода, решивший скорее подохнуть, но только не отворить городские воротапервому. Считаешь ли ты, что они здесь ради себя? Они здесь ради того, когоникогда не видели, кто нисколько не утруждает себя мыслями об их подвигах,утопая в это самое время в праздности и наслаждениях. А вот еще один:харкающий, с гноящимися глазами, неумытый и нечесаный, он покидает далеко заполночь свой рабочий кабинет: думаешь ли ты, что он роется в книгах, чтобыстать добродетельнее, счастливее и мудрее? Ничуть не бывало. Он готовзамучить себя до смерти, лишь бы поведать потомству, каким размером писалсвои стихи Плавт, или как правильнее пишется такое-то латинское слово. Ктобы не согласился с превеликой охотой отдать свое здоровье, покой или самуюжизнь в обмен на известность и славу — самые бесполезные, ненужные ифальшивые из всех монет, находящихся у нас в обращении? Нам мало страха засвою жизнь, так давайте же трепетать еще за жизнь наших жен, детей,домочадцы! Нам мало хлопот с нашими собственными делами, так давайте жемучиться и ломать себе голову из-за дел наших друзей и соседей!

Vah! quemquamne hominem in animum instituere aut
Parare, quod sit carius quam ipse est sibi? [14]

Уединение, как мне кажется, имеет разумные основания скорее для тех,кто успел уже отдать миру свои самые деятельные и цветущие годы, как этосделал, скажем, Фалес.

Мы пожили достаточно для других, проживем же для себя хотя бы остатокжизни. Сосредоточим на себе и на своем собственном благе все наши помыслы инамерения! Ведь нелегкое дело — отступать, не теряя присутствия духа; всякоеотступление достаточно хлопотливо само по себе, чтобы прибавлять к этому ещедругие заботы. Когда господь дает нам возможность подготовиться к нашемупереселению, используем ее с толком; уложим пожитки; простимсязаблаговременно с окружающими; отделаемся от стеснительных уз, которыесвязывают нас с внешним миром и отдаляют от самих себя. Нужно разорвать этина редкость крепкие связи. Можно еще любить то или другое, но не связываясебя до конца с чем-либо, кроме себя самого. Иначе говоря: пусть все будетпо-прежнему близко нам, но пусть оно не сплетается и не срастается с нами дотакой степени прочно, чтоб нельзя было отделить от нас, не ободрав у наскожу и не вырвав заодно еще кусок мяса. Самая великая вещь на свете — этовладеть собой.

Наступил час, когда нам следует расстаться с обществом, так как намбольше нечего предложить ему. И кто не может ссужать, тот не должен и братьвзаймы. Мы теряем силы; соберем же их и прибережем для себя. Кто способенпренебречь обязанностями, возлагаемыми на него дружбой и добрымиотношениями, и начисто вычеркнуть их из памяти, пусть сделает это! Но емунужно остерегаться, как бы в эти часы заката, который превращает его вненужного, тягостного и докучного для других, он не стал бы докучным и длясебя самого, а также тягостным и ненужным. Пусть он нежит и ублажает себя,но, главное, пусть управляет собой, относясь с почтением и робостью к своемуразуму и своей совести, — так, чтобы ему не было стыдно взглянуть им вглаза. Rarum est enim ut satis se quisque vereatur [15].

Сократ говорил, что юношам подобает учиться, взрослым — упражняться вдобрых делах, старикам — отстраняться от всяких дел как гражданских, так ивоенных и жить по своему усмотрению без каких-либо определенных обязанностей [16].

Есть люди такого темперамента, что им легко дается соблюдение правилуединенной жизни. Натуры, чувства которых ленивы и вялы, а воля и страсти неотличаются большой пылкостью, вследствие чего они нелегко подчиняются им,увлекаются чем-либо, — таков и я, например, и по природному складухарактера, и по моим убеждениям, — такие натуры скорее и охотнее примут этотсовет, нежели души деятельные и живые, стремящиеся охватить решительно все,вмешивающиеся во все, увлекающиеся всем, что бы ни попалось на глаза,предлагающие и себя и свои услуги во всех случаях жизни и готовые взяться залюбое дело. Следует пользоваться случайными и не зависящими от насудобствами, которые дарует нам жизнь, раз они доставляют нам удовольствие,но не следует смотреть на них как на главное в нашем существовании; это нетак, и ни разум, ни природа не хотят этого. К чему, вопреки законам ее,ставить в зависимость удовлетворенность или неудовлетворенность нашей душиот вещей, зависящих не от нас? Предвосхищать возможные удары судьбы, лишатьсебя тех удобств, которыми мы можем располагать, — как это делали многие изблагочестия, а некоторые философы — в соответствии со своими воззрениями, —отказываться от помощи слуг, спать на голых досках, выкалывать себе глаза,выбрасывать свое богатство в реку, искать страданий (первые — для того,чтобы мучениями в этой жизни снискать блаженство в грядущей, вторые — чтобы,спустившись на самую нижнюю ступень лестницы, обезопасить себя от паденияеще ниже) — это чрезмерные проявления добродетели. Превращать же свой тайникв источник собственной славы и в образец для других — пусть этим занимаютсядругие, те, которые тверже и крепче:

tuta et parvula laudo,
Cum res deficiunt, satis inter vilia fortis:
Verum ubi quid melius contingit et unctius, idem
Hos sapere, et solos aio bene vivere, quorum
Conspicitur nitidis fundata pecunia villis. [17]

Что до меня, то мне хватает и своих дел, чтобы не забираться такдалеко. Мне более чем достаточно, пока судьба дарит меня своейблагосклонностью, подготовлять себя к ее неблагосклонности и, пребывая вблагополучии, представлять себе настолько мрачное будущее, насколько хватаетмоего воображения, — наподобие того, как мы приучаем себя к фехтованию итурнирам, играя в войну среди нерушимого мира.

Философ Аркесилай [18] нисколько не теряет в моем уважении из-за того,кто употреблял, как известно, золотую и серебряную посуду, поскольку емупозволяло это его состояние; и он внушает мне тем большее уважение, что нелишил себя всех этих благ, но пользовался ими с умеренностью и отличался,вместе с тем, неизменной щедростью.

Я вижу, до чего ограниченны естественные потребности человека; и, глядяна беднягу-нищего у моей двери, часто гораздо более жизнерадостного издорового, чем я сам, я мысленно ставлю себя на его место, стараюсьпочувствовать себя в его шкуре. И хоть я превосходно знаю, что смерть,нищета, презрение и болезни подстерегают меня на каждом шагу, все же,вспоминая о таком нищем и о многом другом в этом же роде, я убеждаю себя непроникаться ужасом перед тем, что стоящий ниже меня принимает с такимтерпением. Я не могу заставить себя поверить, чтобы неразвитый ум могсотворить большее, чем ум сильный и развитой, а также, чтобы с помощьюразмышления нельзя было достигнуть того же, что достигается простойпривычкой. И зная, насколько ненадежны эти второстепенные жизненныеудобства, я, живя в полном достатке, неустанно обращаюсь к богу с главнейшеймоею просьбой, а именно, чтобы он даровал мне способность довольствоватьсясамим собою и благами, порождаемыми мною самим. Я знаю цветущих юношей,которые постоянно держат в своем ларце множество разных пилюль на случайпростуды, и, полагая, что обладают средством против нее, меньше опасаютсяэтой болезни. Нужно подражать им в этом, а кроме того, если вы подверженыкакой-нибудь более серьезной болезни, вам следует обзавестись такимилекарствами, которые унимают боль и усыпляют пораженные органы.

При подобном образе жизни должно избрать для себя такое занятие,которое не было бы ни слишком хлопотливым, ни слишком скучным; в противномслучае, не к чему было устраивать себе уединенное существование. Это зависитот личного вкуса; что до моего, то хозяйство ему явно не по нутру. Кто желюбит его, пусть и занимается им, но отнюдь не чрезмерно:

Conentur sibi res, non se submittere rebus. [19]

В противном случае это увлечение хозяйственными делами превратится, пословам Саллюстия [20], в своего рода рабство. Есть тут отрасли и болееблагородные, например плодоводство, пристрастие к которому Ксенофонтприписывал Киру [21]. Вообще же здесь можно найти нечто среднее между низкой ижалкой озабоченностью, связанных с вечной спешкой, которые мы наблюдаем утех, кто уходит во всякое дело с головой, и глубоким, совершеннейшимравнодушием, допускающим, чтобы все приходило в упадок, как мы это наблюдаему некоторых:

                                                    Democriti pecus edit agellos
Cultaque, dum peregre est animus sine corpore velox. [22]

Но выслушаем совет, который дает по поводу все того же уединенногообраза жизни Плиний Младший своему другу Корнелию Руфу: «Я советую тебепоручить своим людям эти низкие и отвратительные хлопоты по хозяйству, ивоспользовавшись своим полным и окончательным уединением, целиком отдатьсянаукам, чтобы оставить после себя хоть крупицу такого, что принадлежало бытолько тебе» [23]. Он подразумевает здесь славу, совсем так же, как иЦицерон, заявляющий, что он хочет использовать свой уход от людей иосвобождение от общественных дел, дабы обеспечить себе своими творениямивечную жизнь [24]:

                                                                              usque adeone
Scire tuum nihil est, nisi te scire hoc sciat alter. [25]

Это, мне кажется, было бы вполне правильно, если бы речь шла о том,чтобы уйти из мира, рассматривая его как нечто, находящееся вне тебя;названные же мною авторы делают это только наполовину. Они задумываются надтем, что будет, когда их самих больше не будет; но тут получается забавноепротиворечие, ибо плоды своих намерений они рассчитывают пожать в этом мире,однако лишь тогда, когда они сами будут уже за его пределами. Гораздо болеездравыми представляются мне соображения тех, кто ищет уединения изблагочестия, поддерживая в себе мужество верой в будущую жизнь, котораяпринесет им осуществление обещанного нам богом. Они отдают себя богу,существу бесконечному и в благости и в могуществе; и перед душой открываетсянеобозримый простор для осуществления ее чаяний. И болезни и страданияприносят им пользу, ибо через них они добывают себе вечное здоровье и вечноенаслаждение; и даже смерть представляется им желанною, ибо она — переход кэтому совершенному состоянию. Суровость их дисциплины благодаря привычкевскоре перестает казаться им тягостной, их плотские вожделения, будучиподавляемы, успокаиваются и замирают, ибо они поддерживаются в насисключительно тем, что мы беспрепятственно удовлетворяем их. Этаединственная их цель, — блаженная и бессмертная жизнь — и в самом делезаслуживает того, чтобы отказаться ради нее от радостей и утех нашегобренного существования. И кто может зажечь в своей душе пламя этой живойверы, а также надежды, по-настоящему и навсегда, тот создает себе и впустыне жизнь, полную наслаждений и радостей, превышающих все, чего можнодостигнуть при всяком ином образе жизни.

Итак, ни цель, ни средства, которые предлагает Плиний, не удовлетворяютменя; следуя ему, мы лишь попадаем из огня да в полымя. Эти книжные занятиястоль же обременительны, как все прочее, и столь же вредны для здоровья,которое должно быть главной нашей заботой. И никоим образом нельзядопускать, чтобы удовольствие, доставляемое нашими занятиями, затмило всеостальное: ведь это то самое удовольствие, которое губит жадного хозяина,стяжателя, сладострастника и честолюбца. Мудрецы затратили немало усилий,чтобы предостеречь нас от ловушек наших страстей и научить отличатьистинные, полновесные удовольствия от таких, к которым примешиваются заботыи которые омрачены ими. Ибо большинство удовольствий, по их словам, щекочети увлекает нас лишь для того, чтобы задушить до смерти, как это делали теразбойники, которых египтяне называли филетами. И если бы головная больначинала нас мучить раньше опьянения, мы остерегались бы пить через меру. Нонаслаждение, чтобы нас обмануть, идет впереди, прикрывая собой своихспутников. Книги приятны, но если, погрузившись в них, мы утрачиваем, вконце концов, здоровье и бодрость — самое ценное достояние наше, — то нелучше ли оставить и их. Я принадлежу к числу тех, кто считает, что польза отних не может возместить эту потерю. Подобно тому как люди, ослабленныедлительным недомоганием, отдают себя в конце концов в руки врачей исоглашаются подчинить свою жизнь некоторым предписанным ими правилам,которые и стараются не преступать, так и тому, кто усталый и разочарованный,покидает людей, надлежит устроить для себя жизнь согласно правилам разума,упорядочить ее и соразмерить, предварительно все обдумав. Он долженраспрощаться с любым видом труда, каков бы он ни был; и, вообще, он долженостерегаться страстей, нарушающих наш телесный и душевный покой; он долженизбрать для себя тот путь, который ему больше всего по душе:

Unusquisque sua noverit ire via [26].

Занимаетесь ли вы хозяйством, науками, охотой или чем-либо иным, выдолжны отдаваться этому не дальше предела, где кончается удовольствие;берегитесь увлечься и устремиться вперед, туда, где к удовольствиюпримешивается усилие. Нужно предаваться занятиям и заботам лишь настолько,насколько это необходимо, чтобы сохранять бодрость и обезопасить себя отнеприятностей, порождаемых противоположною крайностью, а именно, вялым исонным бездельем. Есть науки бесплодные и бесполезные, и большинство из нихсоздано ради житейской суеты; их следует предоставить тем, кто занятмирскими делами. Что до меня, то я люблю лишь развлекательные и легкие книгилибо те, которые возбуждают мое любопытство, либо те, которые утешают меняили советуют, как упорядочить мою жизнь и мою смерть:

tacitum silvas inter reptare salubres
Curantem quidquld dignum sapiente bonoque est. [27]

Люди более мудрые, обладая душою мужественной и сильной, способнысохранять душевное спокойствие, независимо от всего прочего. Но так как душау меня самая обыкновенная, мне приходится поддерживать ее телеснымиудовольствиями; и поскольку возраст отнимает у меня те из них, которые былимне больше всего по вкусу, я приучаю себя острее воспринимать другие, болеесоответствующие этой новой поре моей жизни. Нужно вцепиться и зубами икогтями в те удовольствия жизни, которые годы вырывают у нас одно за другим:

                          carpamus dulcia: nostrum est
Quod vivis: cinis et manes et fabula fies. [28]

Что до славы, предлагаемой нам Цицероном и Плинием в качестве нашейцели, то я очень далек от подобных стремлений. Честолюбие несовместимо суединением. Слава и покой не могут ужиться под одной крышей. Сколько я вижу,оба названных мною писателя унесли из житейской толчеи только руки да ноги;душой же и помыслами они погрязли в ней еще глубже, чем когда-либо прежде:

Tun, vetule, auriculis alienis colligis escas? [29]

Они всего-навсего лишь отступили немного назад, чтобы прыгнуть дальше илучше, чтобы, напрягшись, как следует, рвануться в самую гущу толпы. Хотитеубедиться, насколько легковесны их рассуждения? Сопоставим мнения двухфилософов [30],принадлежащих к совершенно различным школам и пишущих, один —Идоменею, другой — Луцилию, их друзьям, убеждая их отказаться от дел ипочестей и уединиться от мира. Вы жили, говорят они, до этого времени,плавая и носясь по волнам, — так доберитесь, наконец, до гавани, чтобы тамумереть. Всю свою жизнь они отдали свету — проведите остаток ее в тени.Невозможно отрешиться от дел, не отрешившись от их плодов; по этой причинеоставьте заботу о своем имени и о славе. Есть опасность, что блеск вашихбылых деяний осеняет вас слишком ярким ореолом и не покинет вас и в вашемубежище. Откажитесь вместе со всеми прочими наслаждениями и от того, котороевы испытываете, когда вас одобряют другие; а что касается ваших знаний иваших талантов, то не тревожьтесь о них; они не утратят своего значенияоттого, что вы сами сделаетесь более достойными их. Вспомните человека,который на вопрос, зачем он тратит столько усилий, постигая искусство,недоступное большинству людей, ответил: «С меня довольно очень немногих, сменя довольно и одного, с меня довольно, если даже не будет ни одного». Онговорил сущую правду. Вы и хотя бы еще один из ваших друзей — это уже целыйтеатр для вас обоих, и даже вы один — театр для себя самого. Пусть целыйнарод будет для нас «одним» и этот «один» — целым народом. Желание извлечьславу из своей праздности и своего затворничества — это суетное тщеславие.Нужно поступать так, как поступают дикие звери, заметающие следы у входа всвою берлогу. Вам не следует больше стремиться к тому, чтобы о вас говорилвесь мир; достаточно и того, чтобы вы сами могли говорить с собой о себе.Удалитесь в себя, но позаботьтесь сначала о том, чтобы сделать этоподобающим образом; было бы безумием довериться себе, если вы не умеетесобою управлять. Можно ошибаться в уединении так же, как и в обществеподобных себе. Пока вы не сделаетесь таким, перед которым не посмеетеотступиться, и пока не будете внушать себе самому почтение и легкий трепет, — observentur species honestae animo [31], — помните всегда о Катоне, Фокионе [32] иАристиде, в присутствии которых даже безумцы старались скрыть своизаблуждения, и изберите их судьями всех своих помыслов; если эти последниепойдут по кривому пути, уважение к названным героям возвратит вас направильный путь. Они поддержат вас на нем, они помогут вам довольствоватьсясамим собой, ничего не заимствовать ни у кого, кроме как у самого себя,сосредоточить и укрепить свою душу на определенных и строго ограниченныхразмышлениях, таких, где она сможет находить для себя усладу и, познав,наконец, истинные блага, наслаждение которыми усиливается по мере познанияих, удовольствоваться всем этим, не желая ни продления жизни, ниувековечения своего имени. Вот совет истинной и бесхитростной философии, ане болтливой и показной, как у первых двух упомянутых мной мыслителей.

Вот еще одна черта, полезная для сравнения двух этих пар. ПроизведенияЦицерона и Плиния (на мой взгляд очень мало походившего по складу ума насвоего дядю) представляют собой бесконечный ряд свидетельств о чрезмерномчестолюбии их авторов. Между прочим, всем известно, что они добивались отисториков своего времени, чтобы те не забывали их в своих произведениях.Судьба же, словно в насмешку, донесла до нашего времени сведения об этихдомогательствах, а самые повествования давным-давно предала забвению. Но чтопереходит все пределы душевной низости в людях, занимавших такое положение,так это стремление приобрести высшую славу болтовней и краснобайством,доходящее до того, что для этой цели они пользовались даже своими частнымиписьмами к друзьям, причем и в тех случаях, когда письмо своевременно небыло отправлено, они все же предавали его гласности с тем достойнымизвинением, что не хотели, мол, даром потерять затраченный труд и часыбдения. Подобало ли двум римским консулам, верховным должностным лицамгосударства, повелевающего миром, употреблять свои досуги на тщательноеотделыванье красивых оборотов в письме, для того чтобы прославиться хорошимзнанием языка, которому их научила нянька? Разве хуже писал какой-нибудьшкольный учитель, зарабатывавший себе этим на жизнь? Не думаю, чтобыКсенофонт или Цезарь стали описывать свои деяния, если бы эти деяния непревосходили во много раз их красноречие. Они старались прославиться несловами, а делами. И если бы совершенство литературного слога могло принестикрупному человеку завидную славу, наверно Сципион и Лелий не уступили бычести создания своих комедий, блещущих красотами и тончайшими оттенкамилатинского языка, на котором они написаны, рабу родом из Африки [1]: красотаи совершенство этих творений говорят о том, что они принадлежат им, да и самТеренций признает это. И я возражал бы против всякой попытки разубедить меняв этом.

Насмешкой и оскорблением является стремление прославить человека за текачества, которые не подобают его положению, хотя бы они сами по себе былидостойны похвалы, а также за те, которые для него не наиболее существенны,как, если бы, например, прославляли какого-нибудь государя за то, что онхороший живописец или хороший зодчий, или метко стреляет из аркебузы, илибыстро бегает наперегонки. Подобные похвалы приносят честь лишь в томслучае, если они присоединяются к другим, прославляющим качества, важные вгосударе, а именно — его справедливость и искусство управлять народом в днимира и во время войны. Так, в этом смысле Киру приносят честь его познания вземледелии, а Карлу Великому — его красноречие и знакомство с изящнойлитературой. Мне приходилось встречать людей, для которых уменье владетьпером было признанием, обеспечившим им высокое положение, но которые, тем неменее, отрекались от своего искусства, нарочно портили свой слог, и щеголялитаким низменным невежеством, которое наш народ считает невозможным у людейобразованных; они старались снискать уважение, избрав для себя более высокоепоприще.

Сотоварищи Демосфена, вместе с ним отправленные послами к Филиппу,стали восхвалять этого царя за его красоту, красноречие и за то, что онмастер выпить. Демосфен же нашел, что такие похвалы больше подходят женщине,стряпчему и хорошей губке, но отнюдь не царю.

Imperet bellante prior, iacentem
Lenis in hostem. [2]

Не его дело быть хорошим охотником или плясуном,

Orabunt causas alii, coelique meatus
Describent radio, et fulgentia sidera dicent;
Hic regere imperio populos sciat. [3]

Более того, Плутарх говорит, что обнаруживать превосходное знаниевещей, не столь уж существенных, это значит вызывать справедливые нареканияв том, что ты плохо использовал свои досуги и недостаточно изучал вещи,более нужные и полезные [4]. Филипп, царь македонский, услышав однажды напиру своего сына, великого Александра, который пел, вызывая завистьпрославленных музыкантов, сказал ему: «Не стыдно ли тебе так хорошо петь?»Тому же Филиппу некий музыкант, с которым он вступил в спор об искусстве,заметил: «Да не до пустят боги, государь, чтобы тебе когда-либо выпалонесчастье смыслить во всем этом больше меня».

Царь должен иметь возможность ответить так, как Ификрат ответилоратору, который бранил его в своей речи: «А ты кто такой, чтобы такхрабриться? Воин? Лучник? Копьеносец?» — «Я ни то, ни другое, ни третье, ноя тот, кто умеет над ними всеми начальствовать».

И Антисфен считал доказательством ничтожности Исмения тообстоятельство, что его хвалили как отличного флейтиста [5].

Когда я слышу о тех, кто толкует о языке моих «Опытов», должен сказать,я предпочел бы, чтобы они помолчали, ибо они не столько превозносят мойслог, сколько принижают мысли, и эта критика особенно досадна, потому чтоона косвенная. Может быть, я ошибаюсь, но вряд ли другие больше менязаботились именно о содержании. Худо ли, хорошо ли, но не думаю, чтобыкакой-либо другой писатель дал в своих произведениях большее богатствосодержания или, во всяком случае, рассыпал бы его более щедро, чем я на этихстраницах. Чтобы его было еще больше, я в сущности напихал сюда одни лишьглавнейшие положения, а если бы я стал их еще и развивать, мне пришлось быво много раз увеличить объем этого тома. А сколько я разбросал здесь всякихисторий, которые сами по себе как будто не имеют существенного значения! Нотот, кто захотел бы в них основательно покопаться, нашел бы материал еще длябесконечного количества опытов. Ни эти рассказы, ни мои собственныерассуждения не служат мне только в качестве примера, авторитетной ссылки илиукрашения. Я обращаюсь к ним не только потому, что они для меня полезны. Вних зачастую содержатся, независимо от того, о чем я говорю, семена мыслей,более богатых и смелых [6], и, словно под сурдинку, намекают о них и мне, нежелающему на этот счет распространяться, и тем, кто способен улавливать теже звуки, что и я. Возвращаясь к дару слова, я должен сказать, что не нахожубольшой разницы между тем, кто умеет только неуклюже выражаться, и теми, ктоничего не умеет делать, кроме как выражаться изящно. Non est ornamentumvirile concinnitas [7].

Мудрецы утверждают, что для познания — философия, а для деятельности —добродетель, вот то, что пригодно для любого состояния и звания.

Нечто подобное обнаруживается и у знакомых нам двух философов, ибо онитоже обещают вечность тем письмам, которые писали своим друзьям [8].

Но они делают это совсем иным образом, с благой целью снисходя ктщеславию ближнего. Ибо они пишут своим друзьям, что если стремление статьизвестными в грядущих веках и жажда славы еще препятствуют этим друзьямпокинуть дела и заставляют опасаться уединения и отшельничества, к которымони их призывают, то не следует им беспокоиться об этом: ведь они, философы,будут пользоваться у потомства достаточной известностью и потому могутотвечать за то, что одни только письма, полученные от них друзьями, сделаютимена друзей более известными и более прославят их, чем они могли бы достичьэтого своей общественной деятельностью. И кроме указанной разницы это отнюдьне пустые и бессодержательные письма, весь смысл которых в тонком подбореслов, объединенных и размещенных согласно определенному ритму, — ониполным-полны прекрасных и мудрых рассуждений, которые учат не красноречию, амудрости, которые поучают не хорошо говорить, а хорошо поступать. Долойкрасноречие, которое влечет нас само по себе, а не к стоящим за ним вещам!Впрочем, о цицероновском слоге говорят, что, достигая исключительногосовершенства, он в нем и обретает свое содержание.

Добавлю еще один рассказ о Цицероне, который рисует его натуру сосязательной наглядностью. Ему предстояло публично произнести речь и нехватало времени, чтобы как следует подготовиться. Один из его рабов, поимени Эрот, пришел к нему с известием, что выступление переносится наследующий день. Он был до того обрадован, что за эту добрую весть отпустилраба на волю.

Насчет писем хочу сказать, что, по мнению моих друзей, у меня естьспособность к сочинению их. И для распространения своих выдумок я охотнопользовался бы этой формой, если бы имел подходящего собеседника. Я нуждаюсьв таком общении с собеседником (некогда я его имел!), которое быподдерживало и вдохновляло меня. Ибо бросать слова на ветер, как делаютдругие, я мог бы разве только во сне, а изобретать несуществующих людей длятого, чтобы писать им о значительных вещах, мне тоже было бы противно, таккак я заклятый враг всяких подделок. Если бы я обращался к хорошему другу,то был бы более внимателен и более уверен в себе, чем теперь, когда вижуперед собой многоликую толпу, и вряд ли я ошибусь, если скажу, что в этомслучае писал бы удачнее. Природа одарила меня слогом насмешливым инепринужденным, но эта свойственная мне форма изложения не годится дляофициальных сношений, как и вообще мой язык, слишком сжатый, беспорядочный,отрывистый. И я не отличаюсь уменьем писать церемонные послания, у которыхнет другого смысла, кроме изящного нанизывания любезных слов. Нет у меня ниспособности, ни склонности ко всякого рода пространным изъявлениям своегоуважения и готовности к услугам. Я вовсе этого не чувствую, и мне неприятноговорить больше, чем я чувствую. В этом я очень далек от теперешней моды,ибо никогда еще не было столь отвратительного и низменного проституированияслов, выражающих почтение и уважение: «жизнь», «душа», «преданность»,«обожение», «раб», «слуга» — все это до того опошлено, что, когда люди хотятвысказать подлинно горячее чувство и настоящее уважение, у них уже нехватает для этого слов.

Я смертельно ненавижу все, что хоть сколько-нибудь отдает лестью, ипоэтому, естественно, склонен говорить сухо, кратко и прямо, а это тем, ктоменя плохо знает, кажется высокомерием. С наибольшим почтением отношусь я ктем, кому не расточаю особо почтительных выражений, и если душа мояустремляется к кому-либо с радостью, я уже не могу заставить ее выступатьшагом, которого требует учтивость. Тем, кому я действительно принадлежу всейдушой, с предлагаю себя скупо и с достоинством и меньше всего заявляю освоей преданности тем, кому больше всего предан. Мне кажется, что они должнычитать в моем сердце и что всякое словесное выражение моих чувств толькоисказит их.

Я не знаю никого, чей язык был бы так туп и неискусен, как мой, когдадело касается всевозможных приветствий по случаю прибытия, прощаний,благодарностей, поздравлений, предложений услуг и других словесныхвыкрутасов, предписываемых правилами нашей учтивости.

И ни разу не удавалось мне написать письмо с рекомендацией кого-либоили с просьбой об одолжении кому-либо так, чтобы тот, для кого оно писалось,не находил его сухим и вялым.

Величайшие мастера составлять письма — итальянцы. У меня, если неошибаюсь, не менее ста томов таких писем; лучшие из них, по-моему, письмаАннибале Каро [9]. Если бы вся та бумага, которую я в свое время исписал,обращаясь к женщинам, была теперь налицо, то из написанного мной в те дни,когда руку мою направляла настоящая страсть, может быть и нашлась быстраничка, достойная того, чтобы ознакомить с нею нашу праздную молодежь,обуреваемую пылом любви. Я всегда пишу свои письма торопливо и такстремительно, что, хотя у меня отвратительный почерк, я предпочитаю писатьих своей рукой, а не диктовать другому, так как не могу найти человека,который бы поспевал за мной, и никогда не переписываю набело. Я приучилвысоких особ, которые со мной знаются, терпеть мои кляксы и помарки набумаге без сгибов и полей. Те письма, на которые я затрачиваю больше всеготруда, как раз самые неудачные: когда письмо не далось мне сразу, значит,мне не удалось вложить в него душу. Приятнее всего для меня — начинать безовсякого плана: пусть одно влечет за собой другое. В наше время в письмахбольше всяких отступлений и предисловий, чем делового содержания. Так как япредпочитаю написать два письма, чем сложить и запечатать одно, то это делоя всегда возлагаю на кого-нибудь другого. Точно так же, когда все, что нужнобыло сказать в письме, исчерпано, я охотно поручал бы кому-нибудь другомудобавлять к нему все эти длинные обращения, предложения и просьбы, которымиу нас принято уснащать конец письма, и очень желал бы, чтобы какой-нибудьновый обычай избавил нас от этого, а также от необходимости выписыватьперечень всех чинов и титулов. Чтобы тут не напутать и не ошибиться, я нераз отказывался от намерения писать, особенно же к людям из судейского ифинансового мира. Там постоянно возникают новые должности, царит путаница враспределений и присвоении высоких званий, а они покупаются настолькодорого, что нельзя забыть их или заменить одно другим, не нанеся обиды.Точно так же нахожу я неподходящим делом помещать посвящение с перечнемчинов и титулов на заглавных листах книг, которые мы посылаем в печать.

Из всех призрачных стремлений нашего мира самое обычное ираспространенное — это забота о нашем добром имени и о славе. В погоне заэтой призрачной тенью, этим пустым звуком, неосязаемым и бесплотным, мыжертвует и богатством, и покоем, и жизнью, и здоровьем — благамидействительными и существенными:

La fama, ch’invaghisce а un dolce suono
Gli superbi mortali, et par si bella,
E un echo, un sogno, anzi d’un sogno un’ombra
Ch’ad ogni vento ci delegua e sgombra. [1]

И из всех неразумных человеческих склонностей это, кажется, именно та,от которой даже философы отказываются позже всего и с наибольшей неохотой.Из всех она самая неискоренимая и упорная: quia etiam bene proficientesaminos temptare non cessat [2]. Но найдешь другогопредрассудка, чью суетность разум обличал бы столь ясно. Но корни его врослив нас так крепко, что не знаю, удавалось ли кому-нибудь полностью избавитьсяот него. После того как вы привели все свои доводы, чтобы разоблачить его,вашим рассуждениям противостоит столь глубокое влечение к славе, что вамнелегко устоять перед ним. Ибо, как говорит Цицерон, даже восстающие противнего стремятся к тому, чтобы книги, которые они на этот счет пишут, носилиих имя, и хотят прославить cебя тем, что презрели славу [3]. Все другоеможет стать общим; когда нужно, мы жертвуем для друзей и имуществом ижизнью. Но уступить свою честь, подарить другому свою славу — такого обычноне увидишь. Катул Лутаций во время войны против кимвров, исчерпав всесредства, чтобы остановить своих солдат, бегущих от неприятеля, сам стал воглаве беглецов и выдал себя за труса, дабы всем казалось, что они скорееследуют за своим начальником, чем спасаются от врага: так он пожертвовалсвоим честным именем, чтобы покрыть чужой стыд. Говорят, что когда Карл V в1537 г. вторгся в Прованс, Антонио де Лейва [4], видя, что император твердорешил предпринять этот поход, и считая, что он может увенчаться необычайнойславой, тем не менее возражал и давал императору противоположный совет, стой лишь целью, чтобы вся слава и честь этого решения были приписаны егоповелителю и чтобы, по мнению всех, так велика оказалась мудрость ипредусмотрительность государя, что, даже вопреки советам окружающих, онуспешно завершил столь блестящее предприятие. Таким образом стремился онпрославить его за свой счет. Когда фракийские послы, утешая Архилеониду,мать Брасида [5], потерявшую сына, славили его вплоть до утверждения, будтоон не оставил равных себе, она отвергла эту хвалу, частную и личную, чтобывоздать ее всему народу: «Не говорите мне этого, — сказала она; — я знаю,что Спарта имеет граждан более великих и доблестных, чем он». Во время битвыпри Креси [6] принцу Уэльскому, тогда еще весьма юному, пришлось командоватьавангардом. Именно здесь и завязалась самая жестокая схватка. Находившиесяпри нем приближенные, видя, что им приходится туго, послали королю Эдуардупросьбу оказать им помощь. Он спросил, в каком положении сейчас его сын, и,получив ответ, что тот жив и по-прежнему на коне, сказал: «Я повредил быему, если бы отнял у него честь победы в этом сражении, в котором он такстойко держался. И хотя ему сейчас трудновато, пусть она достанется емуодному», И он не пожелал ни сам прийти сыну на помощь, ни послать кого-либо,зная, что если бы он туда отправился, стали бы говорить, что без егоподдержки все погибло бы, и приписали бы ему одному успех в этом доблестномделе. Semper enim quod postremum adiectum est, id rem totam videtur traxisse [7].

В Риме многие считали и говорили повсюду, что главными победами своимиСципион был в значительной степени обязан Лелию, который, однако, всегда ивсеми способами содействовал блеску величия и славы Сципиона, нисколько непомышляя о себе [8]. А царь спартанский Феопомп, когда кто-то стал говорить,что государство держится крепко потому, что он умеет хорошо повелевать,ответил: «Нет, скорее потому, что народ умеет так хорошо повиноваться».

Подобно тому, как женщины, унаследовавшие звание пэров, имели право,несмотря на свой пол, присутствовать и высказываться при разбирательстведел, подлежащих юрисдикции пэров, так и пэры, принадлежащие к церкви,несмотря на свой духовный сан, обязаны были во время войны помогать нашимкоролям не только присылкой своих людей и слуг, но и личным присутствием.

Епископ города Бове, находясь при короле Филиппе-Августе во время битвыпри Бувине [9], сражался весьма мужественно. Но он полагал, что ему неследует пожинать плоды и славу такого кровавого и жестокого дела. Многихврагов смирил он в тот день своей рукой, но всегда передавал их первомупопавшемуся дворянину, предоставляя ему поступить с ними по своемуусмотрению: умертвить или взять в плен. Таким образом передал он Уильяма,графа Солсбери, мессиру Жану де Нель. С такой же щепетильностью в делахсовести, как та, о которой я только что говорил, он соглашался оглушитьврага, но не ранить, и сражался только палицей. Уже в наше время некийдворянин, которого король укорил за то, что он поднял руку на священника,твердо и решительно отрицал это. А дело было в том, что он бил его и топталногами.

Глава XLII

О существующем среди нас неравенстве [1]

Плутарх говорит в одном месте, что животное от животного не отличаетсятак сильно, как человек от человека [2]. Он имеет в виду душевные свойства ивнутренние качества человека. И поистине, от Эпаминонда, как я себе егопредставляю, до того или иного из известных мне людей, хотя бы и нелишенного способности здраво рассуждать, столь же, по-моему, далеко, что явыразился бы сильнее Плутарха и сказал бы, что между иными людьми разницачасто большая, чем между некоторыми людьми и некоторыми животными, —

Hem! vir viro quid praestat? [3]

и что ступеней духовного совершенства столько же, сколько саженейотсюда до неба; им же несть числа.

Но, если уж говорить об оценке людей, то — удивительное дело — всевещи, кроме нас самих, оцениваются только по их собственным качествам. Мыхвалим коня за силу и резвость:

                                                                  volucrem
Sic laudamus equum, facili cui plurima palma
Fervet, et exultat rauco victoria circo, [4]

а не за сбрую; борзую за быстроту бега, а не за ошейник; ловчую птицуза крылья, а не за цепочки и бубенчики.

Почему таким же образом не судить нам и о человеке по тому, что емуприсуще?

Он ведет роскошный образ жизни, у него прекрасный дворец, он обладаеттаким-то влиянием, таким-то доходом; но все это — при нем, а не в нем самом.Вы не покупаете кота в мешке. Приторговывая себе коня, вы снимаете с негобоевое снаряжение, осматриваете в естественном виде; если же он все-такипокрыт попоной, как это делали в старину, приводя коней на продажу царям, тоона прикрывает наименее существенное для того чтобы вы не увлеклись красотойшерсти или шириной крупа, а обратили главное внимание на ноги, глаза, копыта — наиболее важное во всякой лошади:

Regibus hic mos est: ubi equos mercantur, opertos
Inspiciunt, ne, si facies, ut saepe, decora
Molli fulta pede est, emptorem inducat hiantem,
Quod pulchrae clunes, breve quod caput, ardua cervix. [5]

Почему же, оценивая человека, судите вы о нем, облеченном во всепокровы? Он показывает нам только то, что ни в коей мере не является егосущностью, и скрывает от нас все, на основании чего только и можно судить оего достоинствах. Вы ведь хотите знать цену шпаги, а не ножен: увидев ееобнаженной, вы, может быть, не дадите за нее и медного гроша.

Надо судить о человеке по качествам его, а не по нарядам, и, какостроумно говорит один древний автор, «знаете ли, почему он кажется вамтаким высоким? Вас обманывает высота его каблуков» [6]. Цоколь — еще нестатуя. Измеряйте человека без ходулей. Пусть он отложит в сторону своибогатства и знания и предстанет перед вами в одной рубашке. Обладает ли телоего здоровьем и силой, приспособлено ли оно к свойственным ему занятиям?Какая душа у него? Прекрасна ли она, одарена ли способностями и всеминадлежащими качествами? Ей ли принадлежит ее богатство или оно заимствовано?Не обязана ли она всем счастливому случаю? Может ли она хладнокровно видетьблеск обнаженных мечей? Способна ли бесстрашно встретить и естественную инасильственную смерть? Достаточно ли в ней уверенности, уравновешенности,удовлетворенности? Вот в чем надо дать себе отчет, и по этому надо судить осуществующих между нами громадных различиях. Если человек

                                sapiens, sibique imperiosus
Quem neque pauperies, neque mors, neque vincula terrent,
Responsare cupidinibus, contemnere honores
Fortis, et in se ipso totus teres atque rotundus,
Externi ne quid valeat per laeve morari,
In quem manca ruit semper fortuna? [7]

то он на пятьсот саженей возвышается над всеми королевствами игерцогствами, в самом себе обретая целое царство.

Sapiens pol ipse fingit fortunam sibi [8].

Что ему остается желать?

Nonne videmus
Nil allud sibi naturam latrare, nisi ut quoi
Corpore selunctus dolor absit, mente fruatur,
Iucundo sensu cura semotus metuque? [9]

Сравните с ним толпу окружающих нас людей, тупых, низких, раболепных,непостоянных и беспрерывно мятущихся по бушующим волнам различных страстей,которые носят их из стороны в сторону, целиком зависящих от чужой воли: отних до него дальше, чем от земли до неба. И тем не менее, таково обычноенаше ослепление, что мы очень мало или совсем не считаемся с этим. Когда жемы видим крестьянина и короля, дворянина и простолюдина, сановника и частноелицо, богача и бедняка, нашим глазам они представляются до крайностинесходными, а между тем они, попросту говоря, отличаются друг от другатолько своим платьем.

Во Фракии царя отличали от его народа способом занятным, но слишкомзамысловатым: он имел особую религию, бога, ему одному принадлежавшего,которому подданные его не имели поклоняться, — то был Меркурий. Он жепренебрегал их богами — Марсом, Вакхом, Дианой. И все же это лишь пустаявидимость, не представляющая никаких существенных различий. Они подобныактерам, изображающим на подмостках королей и императоров; но сейчас жепосле спектакля они снова становятся жалкими слугами или поденщиками,возвращаясь в свое изначальное состояние. Поглядите на императора, чьевеликолепие ослепляет вас во время парадных выходов:

Scilicet et grandes viridi cum luce smaragdi
Auro includuntur, teriturque Thalassina vestis
Assidue, et Veneris sudorem exercita potat. [10]

А теперь посмотрите на него за опущенным занавесом: это обыкновеннейшийчеловек и, может статься, даже более ничтожный, чем самый жалкий из егоподданных: Ille beatus introrsum est. Istius bracteata felicitas est. [11] Трусость, нерешительность, честолюбие, досада и зависть волнуютего, как всякого другого:

Non enim gazae neque consularis
Summovet lictor miseros tumultus
Mentis et curas laqueata circum
Tecta volantes [12]

тревога и страх хватают его за горло, когда он находится среди своихвойск.

Re veraque metua hominum, curaeque sequaces,
Nec metuunt sonitus armorum, nec fera tela;
Audacterque inter reges, rerumque potentes
Versantur, neque fulgorem reverentur ab auro. [13]

А разве лихорадка, головная боль, подагра щадят его больше, чем нас?Когда плечи его согнет старость, избавят ли его от этой ноши телохранители?Когда страх смерти оледенит его, успокоится ли он от присутствия вельможсвоего двора? Когда им овладеет ревность или внезапная причуда, приведут лиего в себя низкие поклоны? Полог над его ложем, который весь топорщится отзолотого и жемчужного шитья, не способен помочь ему справиться с приступамижелудочных болей.

Nec calidae citius decedunt corpore febres,
Textilibus si in picturis ostroque rubenti
Iacteris, quam si plebeia in veste cubandum est [14]

Льстецы Александра Великого убеждали его в том, что он сын Юпитера.Однажды, будучи ранен, он посмотрел на кровь, текущую из его раны, изаметил: «Ну, что вы теперь скажете? Разве это не красная, самая, что ни наесть человеческая кровь? Что-то не похожа она на ту, которая у Гомеравытекает из ран, нанесенных богам». Поэт Гермодор сочинил стихи в честьАнтигона, в которых называл его сыном Солнца. Но Антигон возразил: «Тот, ктовыносит мое судно, отлично знает, что это неправда» [15]. Царь —всего-навсего человек. И если он плох от рождения, то даже власть над всеммиром не сделает его лучше:

                                                                            puellae
Hunc rapiant: quicquid calcaverit hic, rosa fiat [16]

Что толку от всего этого, если как человек он душевно ничтожен и груб?Для наслаждения и счастья необходимы и душевные силы и разум:

        haec perinde sunt, ut illius animus qui ea possidet,
Qui uti scit, ei bona: illi qui non utitur recte, mala. [17]

Каковы бы ни были блага, дарованные вам судьбой, надо еще обладатьспособностью ощущать их прелесть. Не владение чем-либо, а наслаждение делаетнас счастливыми:

Non domus et fundus, non aeris acervus et auri
Aegroto domini deduxit corpore febres,
Non animo curas: valeat possessor oportet,
Qui comportatis rebus bene cogitat uti.
Qui cupit aut metuit, iuvat illum sic domus aut res,
Ut lippum pictae tabulae, fomenta podagram. [18]

Кто глуп, чьи вкусы грубы и притуплены, тот способен наслаждаться имине более, чем утративший обоняние и вкус — сладостью греческих вин илилошадь — роскошью сбруи, которой ее украсили. Верно говорит Платон,утверждая, что здоровье, красота, сила, богатство и все, что называетсяблагом, для неразумного столь же плохо, как для разумного хорошо, и наоборот [19]. К тому же если тело и душа недужны, к чему все эти внешние удобстважизни? Ведь малейшего укола булавки, малейшего душевного волнения достаточнодля того, чтобы отнять у человека всякую радость обладания всемирнойвластью. При первом же приступе подагрических болей, каким бы он там ни былгосударем или величеством,

Totus et argento conflatus, totus et auro, [20] —

разве не забывает он о своих дворцах и о своем величии? А если он вярости, то разве его царское достоинство поможет ему не краснеть, небледнеть и не скрипеть зубами, как безумцу? Если же это человек благородныйи обладающий разумом, царский престол едва ли добавит что-нибудь к егосчастью.

Si ventri bene, si lateri est pedibusque tuis, nil
Divitiae poterunt regales addere maius. [21]

Он видит, что это только обманчивая личина. Быть может, он дажесогласится с мнением царя Селевка, что «тот, кто знает, как тяжел царскийскипетр, не стал бы его поднимать, когда бы нашел его валяющимся на земле» [22]; он говорил так из-за великого и тягостного бремени, выпадающего надолю хорошего царя. И действительно, управлять другими не легкое дело, когдаи самим собою управлять нам достаточно трудно. Что же касается возможностиповелевать, которая представляется столь сладостной, то, принимая вовнимание жалкую слабость человеческого разумения и трудность выбора междувещами новыми и сомнительными, я придерживаюсь того мнения, что легче иприятнее следовать за кем-либо, чем предводительствовать, и что великоеоблегчение для души — придерживаться уже предписанного пути и отвечать лишьза себя:

Ut satius multo iam sit parere quietum,
Quam regere imperio res velle. [23]

К тому же Кир говорил, что повелевать может только такой человек,который лучше тех, кем он повелевает. Но царь Гиерон у Ксенофонтаутверждает, что даже в наслаждениях своих цари находятся в худшем положении,чем простые люди: ибо, с удобством и легкостью предаваясь удовольствиям, онине находят в них той сладостно-терпкой остроты, которую ощущаем мы [24].

Pinguis amor nimiumque potens in taedia nobis
Vertitur, et stomacho dulcis ut esca nocet. [25]

Разве детям, поющим в церковном хоре, музыка доставляет большоеудовольствие? Пресыщенность ею вызывает у них скорее скуку. Празднества,танцы, маскарады, турниры радуют тех, кто не часто бывает на них и кого тудавлечет. Но человеку, привычному к ним, они кажутся нелюбопытними и пресными.И общество дам не возбуждает того, кто может насладиться им до пресыщения;кому не приходится испытывать жажды, тот не станет пить с удовольствием.Выходки фигляров веселят нас, а для них они — тяжелая работа. Так иполучается, что для высоких особ — праздник, наслаждение, если иногда они,переодевшись, могут предаться на некоторое время простонародному и грубомуобразу жизни:

Plerumque gratae principibus vices,
Mundaeque parvo sub lare pauperum
Cenae, sine aulaeis et ostro,
Sollicitam explicuere frontem. [26]

Ничто так не раздражает и не вызывает такого пресыщения, как изобилие.Какой сладострастник не почувствует отвращения, если во власти его окажутсятриста женщин, как у султана в его серале? И какое влечение, какой вкус кохоте мог быть у того из его предков, который выезжал в поле, сопровождаемыйне менее чем семью тысячами сокольничих? Помимо этого я полагаю, что самыйблеск величия привносит немалые неудобства в наслаждении наиболеесладостными удовольствиями: владыки мира слишком освещены отовсюду, слишкомна виду. И я не понимаю, как можно обвинять их больше, чем других людей, застарания скрыть или утаить свои прегрешения. Ибо то, что для нас толькослабость, у них, по мнению народа, есть проявление тирании, презрение ипренебрежение к законам: кажется, что, кроме удовлетворения своих порочныхсклонностей, они еще тешатся тем, что оскорбляют и попирают ногамиобщественные установления. Действительно, Платон в «Горгии» [27] определяеттирана как того, кто имеет возможность в государстве делать все, что емуугодно. И часто по этой причине открытое выставление напоказ их пороковоскорбляет больше, чем самый порок. Никому не нравится, чтобы за ним следилии проверяли его поступки. С них не спускают глаз, отмечая их манерудержаться и стараясь проникнуть даже в их мысли, ибо весь народ считает, чтосудить об этом — его право и его законный интерес. Я уже не говорю о том,что пятна кажутся больше на поверхности выдающейся и ярко освещенной, и чтоцарапина или бородавка на лбу сильнее бросается в глаза, чем шрам в месте нестоль заметном.

Вот почему поэты изображают, будто Юпитер в своих любовных похожденияхпринимал различные обличия; и из всех любовных историй, которые емуприписываются, есть, мне кажется, только одна, где он выступает во всемсвоем царственном величии.

Но вернемся к Гиерону. Он также свидетельствует и о том, какиенеудобства приходится испытывать от царской власти не позволяющей емусвободно путешествовать и вынуждающей его, подобно пленнику, оставаться впределах своей страны, и о том, что во всех своих действиях он подвергаетсясамым досадным стеснениям. И по правде сказать, видя, как наши короли сидятсовсем одни за столом, а кругом толпится столько посторонних, которыеглазеют на них и судачат, я часто испытываю больше жалости, чем зависти.

Король Альфонс [28] говорил, что в этом отношении даже ослы находятся влучшем положении, чем властители: хозяева дают им пастись на свободе, где имугодно, чего короли никак не могут добиться от своих слуг.

Я же никогда не воображал, что разумному человеку может показатьсякаким-либо особым удобством иметь двадцать надсмотрщиков за своимстульчаком, и не считал, что услуги человека, имеющего десять тысяч ливровдохода, либо взявшего Казале или отстоявшего Сиену [29], для него болееудобны и приемлемы, чем услуги хорошего опытного лакея.

Преимущества царского сана — в значительной степени мнимые: на любойступени богатства и власти можно ощущать себя царем. Цезарь называл царькамивсех владетельных лиц, которые в его время пользовались во Франции правомсуда и расправы. В самом деле, за исключением титула «величество» положениелюбого сеньора, в сущности, мало уступает королевскому. А посмотрите, впровинциях, отдаленных от двора — назовем, к примеру, Бретань, — как живеттам, уединившись в своем поместье, сеньор, окруженный слугами, посмотрите наего свиту, его подчиненных, на то, каким церемониалом он окружен, ипосмотрите, куда заносит его полет воображения, — нет ничего болеецарственного: он слышит о своем короле и повелителе едва ли раз в год,словно о персидском царе, и признает лишь свое старинное родство с ним,которое удостоверено в бумагах, хранящихся у секретаря. По правде сказать,законы наши достаточно свободны, и верховная власть дает себя чувствоватьфранцузскому дворянину, может быть, раза два за всю его жизнь. Из нас всехподчиненное положение ощущают по настоящему, в действительности, только те,кто сам на это идет, желая своей службой достичь почестей и богатств. Иботот, кто хочет тихо сидеть у себя дома и умеет вести свое хозяйство без ссори судебных тяжб, так же свободен, как венецианский дож. Paucos servitus,plures servitutem tenent [30].

Сверх того, Гиерон особо подчеркивает, что царское достоинствосовершенно лишает государя дружеских связей и живого общения с людьми, аведь именно в этом величайшая радость человеческой жизни. Ибо как я могурассчитывать на выражение искренней приязни и доброй воли от того, кто —хочет он этого или нет — во всем от меня зависит? Могу ли я доверять егосмиренным речам и учтивым приветствиям, раз он вообще не имеет возможностивести себя иначе? Почести, воздаваемые нам теми, кто нас боится, не почести:уважение в данном случае воздается не мне, а царскому сану:

        maximum hoc regni bonum est,
Quod facta domini cogitur populus sui
Quam ferre tam laudare. [31]

Разве мы не видим, что и доброму и злому владыке, и тому, когоненавидят, и тому, кого любят, воздается одно и то же? С такими же высшимизнаками почтения, с тем же церемониалом служили моему предшественнику ибудут служить моему преемнику. Если подданные не оскорбляют меня, это неявляется выражением их привязанности: какое право имел бы я думать, что этопривязанность, когда они не могут быть иными, даже если бы захотели? Никтоне следует за мной в силу дружеского чувства, возникшего между нами; ибо неможет завязаться дружбы там, где так мало взаимных связей и соответствия вположении. Высота, на которой я пребываю, поставила меня вне общения слюдьми. Они следуют за мной по обычаю или по привычке, или, точнее, не замной, а за моим счастьем, чтобы приумножить свое. Все, что они мне говорят идля меня делают, — только прикрасы, ибо их свобода со всех сторон ограниченамоей великой властью над ними. Все, что я вижу вокруг себя, прикрытоличинами.

Однажды придворные восхваляли императора Юлиана за справедливость. «Яохотно гордился бы, — сказал он, — этими похвалами, если бы они исходили отлиц, которые осмелились бы осудить или подвергнуть порицанию противоположныедействия, буде я их совершил бы».

Все подлинные блага, которыми пользуются государи, общи у них с людьмисреднего состояния: только богам дано ездить верхом на крылатых конях ипитаться амброзией. Сон и аппетит у них такой же, как у нас; их сталь нелучшего закала, чем та, которой вооружаемся мы; венец не предохраняет их отсолнца и дождя. Диоклетиан, царствовавший так счастливо и столь почитавшийсявсеми, в конце концов отказался от власти и предпочел радости частной жизни;когда же через некоторое время обстоятельства стали требовать, чтобы онвернулся к государственным делам, он отвечал тем, кто просил его об этом:«Вы бы не решились уговаривать меня, если бы видели прекрасные рядыдеревьев, которые я сам посадил у себя в саду, и чудесные дыни, которые явырастил».

По мнению Анахарсиса, лучшим управлением было бы такое, в котором привсеобщем равенстве во всем прочем, первые места были бы обеспеченыдобродетели, а последние — пороку [32].

Когда царь Пирр намеревался двинуться на Италию, Кинеад, его мудрыйсоветчик, спросил, желая дать ему почувствовать всю суетность его тщеславия:«Ради чего, государь, затеял ты это великое предприятие?» — «Чтобы завоеватьИталию», — сразу же ответил царь. — «А потом, — продолжал Кинеад, — когдаэто будет достигнуто?» — «Я двинусь, — сказал тот, — в Галлию и Испанию». —«Ну, а потом?» — «Я покорю Африку, и наконец, подчинив себе весь мир, будуотдыхать и жить в свое полное удовольствие». — «Клянусь богами, государь, —продолжал Кинеад, — что же мешает тебе и сейчас, если ты хочешь,наслаждаться всем этим? Почему бы тебе сразу не поселиться там, куда ты, потвоим увереньям, стремишься, и не избежать всех тяжелых трудов и всехслучайностей, стоящих на пути к твоей цели?» [33].

Nimirum, quia non bene norat quae esset habendi
Finis, et omnino quoad crescat vera voluptas. [34]

Закончу это рассуждение кратким изречением одного древнего автора,поразительно, на мой взгляд, подходящим для данного случая: Mores cuique suifingunt fortunam [35].

Тот способ, которым законы наши стараются ограничить безумные и суетныетраты на стол и одежду, на мой взгляд, ведет к совершенно противоположнойцели. Правильнее было бы внушить людям презрение к золоту и шелкам, каквещам суетным и бесполезным. Мы же вместо этого увеличиваем их ценность изаманчивость, а это самый нелепый способ вызвать к ним отвращение. Ибообъявить, что только особы царской крови могут есть палтуса или носитьбархат и золотую тесьму, и запретить это простым людям, разве не означаетповысить ценность этих вещей и вызвать в каждом желание пользоваться ими?Пусть короли смело откажутся от таких знаков величия — у них довольнодругих; подобные же излишества извинительны кому другому, только негосударю. Взяв пример с других народов, мы можем научиться гораздо лучшимспособом внешне отличать людей по рангу (что, по-моему, в государстведействительно необходимо), не насаждая столь явной испорченности иизнеженности нравов. Удивительно, как в этих, по существу безразличных,вещах легко и быстро сказывается власть привычки. И года не прошло с техпор, как мы, следуя примеру двора, стали носить сукно в знак траура покороле Генрихе II [1], а шелка настолько упали во всеобщем мнении, что,встречая кого-либо в шелковой одежде, вы тотчас же решали, что это недворянин, а горожанин. Шелковые ткани достались в удел врачам и хирургам. Ихотя все были одеты более или менее одинаково, оставалось достаточно внешнихразличий в положении людей.

Как быстро в наших войсках входят в честь засаленные куртки из замши ихолста, а чистая и богатая одежда вызывает упреки и презрение!

Пусть короли прекратят это мотовство, и все будет сделано в один месяц,без постановлений и указов: мы сразу же последуем за ними.

Наоборот, закон должен бы объявлять, что красный цвет и ювелирныеукрашения запрещены людям всех состояний, за исключением комедиантов икуртизанок. Такими законами Залевк [2] исправил развращенные нравы локрийцев.Его указы были таковы: «Женщине свободного состояния запрещается выходить всопровождении более чем одной служанки, разве что она пьяна. Запрещается ейтакже выходить из города по ночам, носить золотые драгоценности на своейособе и украшенные вышивкой одежды, если она не девка и не блудница. Ниодному мужчине, кроме распутников, не разрешается носить на пальцах золотыеперстни и одеваться в тонкие одежды, как, например, сшитые из шерсти,вытканной в городе Милете». Благодаря таким постыдным исключениям онискусным образом отвратил граждан от излишеств и гибельной изнеженности.

Это было очень разумное средство — привлечь людей к выполнению долга иповиновению, соблазняя их почетом, и удовлетворением честолюбивыхстремлений. Короли наши всемогущи в области таких внешних преобразований.Quidquid principes faciunt, praecipere videntur. [3] Вся Францияпринимает за правило то, что является правилом при дворе. Пусть ониоткажутся от этих безобразных панталон, которые выставляют напоказ нашиобычно скрываемые части тела; от камзолов на толстой подкладке, придающихнам вид, какого на самом деле мы не имеем, и очень неудобных для ношенияоружия; от длинных, как у женщин, кудрей; от обычая целовать предметы,которые мы передаем своим друзьям, или наши пальцы, перед тем, как сделатьприветственный жест, — в старину эта церемония была в ходу лишь в отношениипринцев; от требования, чтобы дворянин находился в местах, в которых емуподобает держать себя достойно, без шпаги на боку, в расстегнутом камзоле,словно он только что вышел из нужника; от того, чтобы вопреки обычаю нашихотцов и особым вольностям дворян нашего королевства, мы снимали головныеуборы, даже стоя очень далеко от королевской особы, где бы она ненаходилась, и даже не только в ее окружении, но и вблизи сотен других, ибосейчас у нас развелось множество королей на одну треть или даже не однучетверть. Так обстоит и с другими подобными вредными нововведениями: онисразу потеряли бы всякую привлекательность и исчезли бы. Все это заблужденияповерхностные, но не предвещающие ничего доброго; ведь хорошо известно, чтосамая основа стен повергается порче, когда начинают трескаться краска иштукатурка.

Платон в своих «Законах» считает, что нет более гибельной длягосударства чумы, чем предоставление молодым людям свободы постояннопереходить — и в манере одеваться, и в жестах, и в танцах, и вгимнастических упражнениях, и в песнях — от одной формы к другой, колебатьсяв своих мнениях то в одну сторону, то в другую, стремиться ко всяческимновшествам и почитать их изобретателей; ибо таким путем происходит порчанравов, и все древние установления начинают презираться и забываться [4]. Вовсем, что не является явно плохим, перемен следует опасаться: это относитсяи к временам года, и к ветрам, и к пище, и к настроениям. И только те законызаслуживают истинного почитания, которым бог обеспечил существованиенастолько длительное, что никто уже того не знает, когда они возникли и былили до них какие-либо другие.

Разум повелевает нам идти все одним и тем же путем, но не всегда содинаковой быстротой; и хотя мудрый человек не должен позволять страстямсвоим отклонять его от правого пути, он может, не поступясь долгом,разрешить им то убыстрять, то умерять его шаг, и ему не подобает стоять наместе, словно он колосс, неподвижный и бесстрастный. Даже удобродетельнейшего из людей, я полагаю, пульс бьется сильнее, когда он идетна приступ, чем когда он направляется к обеденному столу; необходимо даже,чтобы он иногда погорячился и разволновался. По этому поводу я заметил какявление редкое, что иногда великие люди в своих возвышенных предприятиях в иважнейших делах так хорошо сохраняют хладнокровие, что даже не укорачиваютвремени, предназначенного для сна.

Александр Великий в день, когда была назначена решающая битва с Дарием,спал таким глубоким сном и так долго, что Пармениону пришлось зайти в егоопочивальню и, подойдя к ложу, два или три раза окликнуть царя, чтобыразбудить его, ибо уже наступило время начинать битву.

Император Огон [1], задумавший покончить жизнь самоубийством, в тусамую ночь, когда он решил умереть, приведя в порядок свои домашние дела,разделив свои деньги между слугами, наточив лезвие меча и ожидая толькоизвестий о том, что все его сторонники успели укрыться в безопасных местах,погрузился в такой глубокий сон, что его приближенные слуги слышали, как онхрапит.

Смерть этого императора имеет много общего со смертью великого Катонадаже в подробностях: ибо Катон, собиравшийся покончить с собой и ожидавшийсообщения, что сенаторы, которым он хотел обеспечить спасение, уже отплылииз гавани Утики, так крепко заснул, что из соседней комнаты было слышно егодыхание. И когда тот, кого он послал в гавань, разбудил его, чтобы сообщить,что сенаторы не могут выйти в открытое море из-за поднявшегося сильноговетра, он отправил в гавань другого, а сам, снова улегшись в постель, опятьначал дремать, пока посланец не известил его об отъезде сенаторов.

Мы имеем право сравнить того же Катона с Александром, когда в днизаговора Катилины над Катоном нависла великая и грозная опасность вследствиемятежа, поднятого трибуном Метеллом, который хотел обнародоватьпостановление о возвращении Помпея с его войсками. Так как один лишь Катонвозражал против этого, у него с Метеллом в сенате дело дошло до резких слови грубых угроз. Но окончательно решение надлежало принять лишь на другойдень на площади, куда Метелл, и без того сильный поддержкой народа иЦезаря, тогда бывшего с ним в заговоре в пользу Помпея, должен был явиться всопровождении большого количества рабов-чужеземцев и отчаянных рубак, Катонже — вооруженный только своей непреклонной твердостью. Поэтому его близкие,члены семьи и многие достойные люди находились в большой тревоге; среди нихбыли такие, которые провели ночь вместе с ним, не желая ни спать, ни пить,ни есть из-за опасности, которой ему предстояло подвергнуться. Даже его женаи сестры только плакали да тревожились в его доме. Он же, наоборот, всехуспокаивал и, отужинав как обычно, отправился спать и проспал глубоким сномдо утра, пока один из его товарищей по трибунату не разбудил его, чтобы идтина предстоявшую схватку. То, что мы знаем о величии и мужестве этогочеловека по его дальнейшей жизни, позволяет нам с уверенностью сказать, чтовсе это исходило из души, так высоко вознесенной над подобнымипроисшествиями, что он и не удостаивал мыслить о них иначе, как о чем-тосамом обыкновенном.

Во время морского сражения у берегов Сицилии, в котором Август одержалпобеду над Сектом Помпеем [2], он в тот самый момент, когда надо былоотправляться на битву, оказался погруженным в такой глубокий сон, что егодрузьям пришлось разбудить его, чтобы он дал сигнал к началу сражения; этопозволило Марку Антонию упрекнуть его впоследствии, будто у него не хватилохрабрости своими глазами взглянуть на расположение войск и будто он не смелпредстать перед солдатами, пока Агриппа не пришел к нему объявить о победе,одержанной над неприятелем. Но что касается Младшего Мария [3], то с нимвышло и того хуже, ибо в день своей последней битвы с Суллой, расставиввойска и отдав приказ начать сражение, он прилег в тени дерева отдохнуть итак крепко заснул, что не без труда проснулся, когда его побежденные войскаобратились в бегство, и даже не видел самой битвы; это случилось, говорят,потому, что он изнемог от трудов и вынужденной бессонницы, и природа в концеконцов взяла свое. Тут врачи должны решить, так ли необходим сон, что отнего может зависеть жизнь: ибо мы знаем, например, что царя МакедонскогоПерсея [4] в римском плену довели до смерти, не давая ему спать; впрочем,Плиний приводит в качестве примера других, долго живших без сна.

Геродот упоминает о племенах, где люди полгода спят и полгодабодрствуют [5].

А те, кто описал жизнь мудреца Эпименида, утверждают, что он проспал,ни разу не пробудившись, пятьдесят семь лет [6].

В битве при Дре [1] было много замечательных случаев. Но те, кому не подуше слава господина де Гиза [2], усиленно подчеркивают, что нет никакогоизвинения его задержке с починенными ему частями и проявленной иммедлительности в то время, когда с помощью артиллерии был прорван фронтгосподина коннетабля, командующего армией; они также утверждают, что лучшебыло положиться на случай и ударить неприятелю во фланг, чем, дожидаясьблагоприятного момента, когда он подставит под удар свой тыл, терпеть стольтяжкие потери. Но, помимо даже того, что показал исход сражения, всякийрассуждающий беспристрастно признает, по-моему, что целью и стремлением нетолько военачальника, но и каждого солдата должна быть окончательная победаи что любые частные и случайные успехи, какую бы выгоду они для них непредставляли, не могут отвлекать их от этой заботы. Филопемен в одном изсвоих столкновений с Маханидом [3] выслал вперед для нападения сильныйотряд, вооруженный луками и дротиками; враги отбросили его, увлеклисьстремительным преследованием и помчались вдоль всего фронта войск, гденаходился Филопемен. Хотя солдаты были чрезвычайно возбуждены, он решил недвигаться с места и не нападать на неприятеля, чтобы помочь своим людям; такпозволил он отогнать их и уничтожить у себя на глазах, а затем напал наврага, обрушившись на пехоту, как только увидел, что конница оставила ее безприкрытия; и, поскольку ему удалось захватить врагов в то время, когда они,уверенные, что битва ими уже выиграна, расстроили свои ряды, он, хотя они ибыли лакедемоняне, быстро справился с ними и затем бросился преследоватьМаханида. Этот случай во всем сходен с делом господина де Гиза.

В жестокой битве между Агесилаем и беотийцами, которую участвовавший вней Ксенофонт считает самой тяжелой из всех виденных им когда-либо, Агесилайпренебрег возможностью, которую давало ему военное счастье, — пропуститьмимо себя беотийские войска и ударить по их тылам, полагая, что сделать так — означало бы проявить больше искусства, чем доблести; чтобы показать своегеройство, он предпочел с изумительным пылом храбрости атаковать их в лоб,но, разбитый и раненный в сражении, был вынужден отступить и принятьрешение, от которого сперва отказался,расступиться и пропустить весь этотпоток беотийцев между своими частями; затем, после их прихода, убедившись,что они двигаются без всякого порядка, словно им уже ничто не грозит, онотдает приказ начать преследование и напасть на них с флангов. Но все же емуне удалось обратить их в беспорядочное бегство; и они отступали медленно,все время огрызаясь, до тех пор, пока не оказались в безопасности.

Сколько бы ни было различных трав, все их можно обозначить однимсловом: «салат». Так и здесь, по видом рассуждения об именах, я устроюмешанину из всякой всячины.

У каждого народа есть некоторые имена, которые, уж не знаю почему, не вчести: у нас это — Жан, Гильом, Бенуа.

Далее, в родословных государей есть имена, роковым образомвстречающиеся постоянно: таковы Птолемеи в Египте, Генрихи в Англии, Нарвыво Франции, Балдуины во Фландрии, а в нашей Аквитании в старину — Гильомы,откуда даже, как уверяют, произошло название Гиень: словопроизвоство такогорода следовало бы признать очень натянутым, если бы даже у Платона невстречались столь же грубые его образчики [1].

Для примера можно привести также случай пустяковый, но все же достойныйбыть отмеченным и описанным очевидцем; Генрих, герцог Нормандский, сынГенриха II, короля Англии, давал однажды во Франции пир, на которомприсутствовало столько знати, что забавы ради она разделилась на отряды попризнаку имен: и в первом отряде — отряде Гильомов — оказалось сто десятьрыцарей этого имени, сидящих за столом, не считая простых дворян и слуг.

Рассадить гостей за столами по именам было столь же забавной выдумкой,как со стороны императора Геты [2] установить порядок подаваемых на пирублюд по первым буквам названий: так, например, слуги подавали подряд блюда,начинающиеся на «б»: баранину, буженину, бекасов, белугу и тому подобное.

Далее, существует выражение: хорошо иметь доброе имя, то естьпользоваться доверием и хорошей славой. Но ведь, кроме того, приятнообладать и красивым именем, легко произносимым и запоминающимся. Ибо королями вельможам тогда проще запомнить нас и труднее забывать. И мы сами чащеотдаем распоряжения и даем поручения тем из наших слуг, чьи имена легчевсего слетают с языка.

Я сам наблюдал, как король Генрих II не мог правильно произнестифамилию некоего гасконского дворянина, и он же решил именовать одну изфрейлин королевы по названию местности, откуда она была родом, так какназвание ее родового поместья представлялось ему слишком трудным.

И Сократ также считал выбор красивого имени ребенку достойной заботойотца.

Далее, относительно постройки церкви Богоматери в Пуатье рассказывают,что некий развратный юноша, первоначально живший на том месте, приведя ксебе однажды девку, спросил ее имя, а оно оказалось — Мария; тогда онвнезапно проникся таким религиозным трепетом и уважением к пресвятому имениДевы, матери нашего Спасителя, что не только тотчас же прогнал блудницу, нокаялся в своем грехе всю остальную жизнь. И в ознаменование этого чуда наместе, где находился дом юноши, построили часовню Богоматери, а впоследствиии стоящую сейчас церковь. Здесь благочестивое исправление произошло черезслово и звук, проникший прямо в душу. А вот другой случай, в том же роде,когда воздействие на телесные вожделения оказали музыкальные звуки. Находясьоднажды в обществе молодых людей, Пифагор почувствовал, что они,разгоряченные пиршеством, сговариваются пойти и учинить насилие в одномдоме, где процветало целомудрие. Тогда Пифагор приказал флейтисткенастроиться на другой лад и звуками музыки мерной, строгой, выдержанной вспондейном ритме, понемногу заворожил их пыл и убаюкал его.

Далее, не скажет ли потомство о реформах, современниками которых мыявляемся, что они показали свою проникновенность и правоту не только тем,что боролись с пороками и заблуждениями, наполнив весь свет благочестием,смирением, послушанием, миром и всякого рода добродетелями, но дошли и дотого, что восстали против старых имен, которые нам давались прикрещении, Шарля, Луи, Франсуа, чтобы населить мир Мафусаилами, Иезекиилями,Малахиями, гораздо сильнее отдающими верой? Некий дворянин, мой сосед,который обычаи прошлого предпочитал нынешним, не забывал сослаться при этоми на великолепные, горделивые дворянские имена былых времен — дон Грюмедан,Кадреган, Агезилан — утверждая, что даже по звучанию их чувствуется, чтолюди те были иного полета, чем какие-нибудь Пьер, Гильом и Мишель.

Далее, я весьма признателен Жаку Амио за то, что, произнося однажды нафранцузском языке проповедь, он оставил все латинские имена внеприкосновенности, а не коверкал их и неизменял так, чтобы они звучали нафранцузский лад. Сначала это немного резало слух, но затем, благодаря успехуего перевода «Жизнеописаний» Плутарха, вошло во всеобщее употребление иперестало представляться нам странным. Я часто высказывал пожелание, чтобылюди, пишущие исторические труды по-латыни, оставляли наши имена такими,какими мы знаем их, ибо когда Водемон превращается в Валлемонтануса [3] ивообще не переиначивается на греческий или латинский лад, мы перестаем ужеразбираться в чем-либо и что-либо понимать.

В заключение скажу, что обыкновением именовать каждого по названию егопоместья или лена — очень дурной обычай, приводящий у нас во Франции к самымплохим последствиям: ничто на свете не способствует в такой мерегенеалогической путанице и недоразумениям. Младший отпрыск благородногорода, получив во владение землю, а вместе с нею и имя, по которым онприобрел известность и почет, не может отказаться от него без ущерба длясвоей чести; через десять лет после его смерти земля переходит к совершеннопостороннему человеку, который поступает точно так же; вы сами можетесообразить, легко ли будет разобраться в их родословной. Незачем далекоходить за примерами — вспомним о нашем королевском семействе, где скольковетвей, столько и фамильных прозвищ, а корни фамильного древа теряются внеизвестности.

И все эти изменения происходят так свободно, что в наше время я невидел ни одного человека, достигшего прихотью судьбы исключительно высокогоположения, который не обретал бы немедленно новых родовых званий, его отцунеизвестных и взятых из какой-либо знаменитой родословной; и легко понять,что незнатные фамилии особенно охотно идут на подобную подделку. Сколько унас во Франции дворян, заявляющих права на происхождение от королевскогорода! Я полагаю — больше, чем тех, которые на это не притязают. Один из моихдрузей рассказал мне такой весьма забавный случай. Однажды собрались вместенесколько дворян, и они принялись обсуждать спор, возникший между двумясеньорами. Один из этих сеньоров, благодаря своим титулам и брачным связям,имел известные преимущества перед простыми дворянами. Из-за этого егопреимущества каждый, пытаясь сравняться с ним, приписывал себе — кто то, ктоиное происхождение, ссылаясь на сходство своего фамильного имени скаким-либо другим, либо на сходство гербов, либо на старую грамоту,сохранявшуюся у него в доме; и самый ничтожный из этих дворян оказывалсяпотомком какого-нибудь заморского государя. Так как этот спор происходил заобедом, тот, кто рассказал мне о нем, вместо того, чтобы занять свое место,попятился назад с нижайшими поклонами, умоляя собравшихся извинить его зато, что он до сих пор имел смелость пребывать среди них, как равный; теперьже, узнав об их высоком происхождении, он будет чтить их, согласно ихрангам, и ему не подобает сидеть в присутствии стольких принцев. После этойшутовской выходки он крепко отругал их: «Будьте довольны, клянусь богом,тем, чем довольствовались наши отцы, и тем, чем мы в действительностиявляемся; мы и так достаточно много собой представляем — только бы нам уметьхорошо поддерживать честь своего имени; не будем же отрекаться от доли и отсудеб наших предков и отбросим эти дурацкие выдумки, только вредящие тем,кто имеет бесстыдство на них ссылаться».

Гербы не более надежны, чем фамильные прозвища. У меня, например,лазурное поле, усеянное золотыми трилистниками, и золотая львиная лападержит щит, пересеченный красной полосой. По какому особому праву этиизображения должны оставаться только в моей семье? Один из зятьев перенесетих в другую; какой-нибудь безродный, приобретший землю за деньги, сделаетсебе из них новый герб. Ни в чем другом не бывает столько изменений ипутаницы.

Но это рассуждение заставляет меня перейти к другому вопросу. Подумаемхорошенько, и ради господа бога, приглядимся внимательно, на какихоснованиях зиждутся слава и почет, ради которых мы готовы перевернуть весьмир; на чем покоится известность, которой мы с таким трудом домогаемся. Вконце концов, какой-нибудь Пьер или Гильом является носителем этой славы, еезащитником, и она его касается ближе всего. О, полная отваги человеческаянадежда! Зародившись в какое-то мгновенье в ком-то из смертных, она готовазавладеть необъятным, бесконечным, вечным! Природа одарила нас забавнойигрушкой! А что такое эти Пьер или Гильом? Всего-навсего пустой звук, триили четыре росчерка пера, в которых — заметьте при этом! — так легконапутать. Право, я готов спросить: кому же в конце-концов, принадлежит честьстольких побед — Гекену, Глекену или Геакену? [4]. Здесь такой вопросуместнее, чем у Лукиана, где ? греч. спорит с ?, ибо

              non levia aut ludicra petuntur
Praemia. [5]

Здесь дело немаловажное: речь идет о том, какой из этих букв воздатьславу стольких осад, битв, ран, дней, проведенных в плену, и услуг,оказанных французской короне этим ее прославленным конетаблем. Никола Денизо [6] дал себе труд сохранить лишь самые буквы, составлявшие его имя, носовершенно изменил их порядок, чтобы путем их перестановки создать себеновое имя — граф д’Альсинуа, которое и венчал славой своего поэтического иживописного искусства. А историку Светонию было дорого только значение егоимени, и он сделал Транквилла наследником своей литературной славы, отказавв этом Ленису, как прозывался его отец [7]. Кто поверил бы, что полководцуБаярду принадлежит только та честь, которую он заимствовал у деяний ПьераТеррайля? [8]И что Антуан Эскален допустил, чтобы на глазах его капитан Пулени барон де Ла-Гард похитили у него славу стольких морских путешествий итрудных дел, совершенных на море и на суше? [9]

Кроме того, эти начертания пером одинаковы для тысяч людей. Сколько утого или иного народа носителей одинаковых имен и прозваний! А сколько такихсреди различных народов в различных странах и на протяжении веков? Историязнает трех Сократов, пять Платонов, восемь Аристотелей, семь Ксенофонтов,двадцать Демет-риев, двадцать Феодоров. А сколько еще их не сохранилось впамяти истории — попробуйте угадать! Кто помешает моему конюху назватьсяПомпеем Великим? Но в конце-то концов, какие способы, какие средствасуществуют для того, чтобы связать с моим покойным конюхом или тем другимчеловеком, которому в Египте отрубили голову, соединить с ними этипрославленные сочетания звуков и начертания букв так, чтобы они могли имигордиться?

Id cinerem et manes credis curare sepultos? [10]

Что знают оба великих мужа, одинаково высоко оцененных людьми,Эпаминондо том прославляющем его стихе, который в течение стольких веков передаетсяиз уст в уста:

Consiliis nostris laus est attrita Laconum? [11]

и Сципион Африканский о другом стихе, относящемся к нему:

А sole exoriente supra Maeotis paludes
Nemo est qul factis me aequirarare queat? [12]

Людей, живущих после них, ласкает сладость подобных восхвалений,возбуждая в них ревность и жажду славы, и бессознательно, игрой воображения,они переносят на усопших эти собственные свои чувства; а обманчивая надеждазаставляет их верить, что они сами способны на такие же деяния. Богу этоизвестно. И тем не менее,

                                                                ad haec se
Romanus, Graiusque, et Barbarus induperator
Erexit, causas discriminis atque laboris
Inde habuit: tanto maior famae sitis est quam
Virtutis [13].

Хорошо говорится в этом стихе:

????? ?? ?????????? ???? ???????,

Мы можем обо всем по произволу говорить и за и против [1]. Например:

Vinse Hannibal, et non seppe usar poi
Ben la vittoriosa ventura [2]

Тот, кто разделяет это мнение и утверждает, что наши сделали ошибку вбитве при Монконтуре, не развив своего успеха, или тот, кто осуждаетиспанского короля за то, что он не использовал своей победы над нами приСен-Кантене [3], может сказать, что повинны в этих ошибках душа, опьяненнаявыпавшей ей удачей, и храбрость, которая, сразу насытившись первымиуспехами, теряет всякую охоту умножать их и с трудом перевариваетдостигнутое: она забрала в охапку сколько могла, больше ей не захватить, онаоказалась недостойна дара, полученного от фортуны. Ибо какой смысл в нем,если врагу дана возможность оправиться? Можно ли надеяться, что осмелитсявторично напасть на врага, сомкнувшего ряды, отдохнувшего и вновьвооружившегося своей досадой и жаждой мщения, тот, кто не решилсяпреследовать его, когда он был разбит и ошеломлен,

Dum fortuna calet, dum conficit omnia terror [4]

и разве дождется он чего-либо лучшего после такой потери? Это ведь нефехтование, где выигрывает тот, кто большее количество раз кольнул рапиройпротивника; пока враг не повержен, надо наносить ему удар за ударом; успех —только тогда победа, когда он кладет конец военным действиям. Цезарь,которому не повезло в схватке у Орика, упрекал солдат Помпея, утверждая, чтобыл бы уничтожен, если бы их военачальник сумел победить его до конца; самже он по-иному взялся за дело, когда пришла его очередь. Но почему,наоборот, не сказать, что неуменье положить конец своим жадным устремленияместь проявление излишней торопливости и ненасытности? Что желаниепользоваться милостями неба без меры, которую им положил сам господь, естьзлоупотребление благостью божией? Что устремляться к опасности, уже одержавпобеду, значит снова испытывать судьбу? Что одно из мудрейших правил ввоинском искусстве — не доводить противника до отчаяния? Сулла а Марий,разбившие марсов во время Союзнической войны [5] и увидевшие, что одинуцелевший отряд намеревается броситься на них с отчаянием диких зверей, нестали дожидаться и напали на него первыми. Если бы господин де Фуа [6],увлеченный своим пылом, не стал слишком яростно преследовать остаткиразбитого у Равенны врага, он не омрачил бы победы своей гибелью: недаромэтот недавний пример сослужил службу господину д’Ангиену и удержал его отподобной же ошибки в битве при Серизоле [7]. Опасное дело — нападать начеловека, у которого осталось только одно средство спасения — оружие, ибонеобходимость — жестокая наставница: gravissimi sunt morsus irritataenecessitatis [8].

Vincitur haud gratis iugulo qui provocat hostem. [9]

Вот почему Фарак с воспрепятствовал царю лакедемонян, одержавшемупобеду над мантинейцами, напасть на тысячу аргивян, которые избежалиразгрома; он предоставил им отступить, чтобы не испытывать доблести этихлюдей, раздраженных и раздосадованных неудачей. Хлодомир, король Аквитании,одержав победу, стал преследовать разгромленного и обратившегося в бегствоГундемера, короля бургундского, и вынудил его принять бой; но собственноеупорство отняло у Хлодомира плоды победы, ибо он погиб в этой схватке.

Точно так же, если кому-нибудь приходится делать выбор — давать лисвоим солдатам богатое и роскошное военное снаряжение или же снаряжать ихтолько самым необходимым — в пользу первого мнения, которого придерживалисьСерторий, Филопемен, Брут, Цезарь и другие, можно сказать, что для солдатапышное снаряжение — лишний повод искать почестей и славы и проявлять большоеупорство в бою, раз ему надо спасать ценное оружие как свое имущество идостояние. По этой же причине, говорится у Ксенофонта, азиатские народыбрали с собою в походы своих жен и наложниц со всеми их богатствами идрагоценными украшениями [10]. Но, с другой стороны, на это можно возразить,что гораздо правильнее искоренять в солдате мысль о самосохранении, чемподдерживать ее, что, заботясь о ценностях, он еще меньше склонен будетподвергаться риску, и что, вдобавок, возможная богатая добыча толькоувеличит в неприятеле стремление к победе; замечено было, что именно этоудивительно способствовало храбрости римлян в битве с самнитами. КогдаАнтиох показал Ганнибалу войско, которое он готовил против римлян,великолепно и пышно снаряженное, и спросил его: «Придется ли по вкусуримлянам такое войско?», Ганнибал ответил ему: «Придется ли по вкусу? Ещебы, ведь они такие жадные». Ликург запрещал своим воинам не только надеватьбогатое снаряжение, но даже грабить побежденных, желая, как он говорил,чтобы бедность ж умеренность украшали тех, кто вернется после битвы.

Во время осады и в других случаях, когда нам удается сблизиться спротивником, мы охотно разрешаем солдатам вести себя с ним заносчиво,выражать ему презрение ж осыпать его всевозможными поношениями. И не безнекоторого основания, ибо немалое дело отнять у них всякую надежду на пощадуили возможность договориться с врагом, показав, что не приходится ожидатьэтого от тех, кого они так жестоко оскорбили, и что единственный выход —победа. Так и получилось с Вителлием; ибо, имея против себя Отона, болееслабого из-за того, что солдаты его отвыкли от войны и разнежились средистоличных утех, он так раздразнил их, в конце концов, своими едкиминасмешками над их малодушием и тоской по женщинам и пирам, толькооставленным в Риме, что одним этим вернул им мужество, которого не могли вних вдохнуть никакие призывы, и сам заставил их броситься на него, чего отних никак нельзя было добиться. И правда, когда оскорбления задевают заживое, они могут привести к тому, что воин, не слишком рвущийся в битву задело своего владыки, ринется в нее с новым пылом, мстя за свою собственнуюобиду.

Если принять во внимание, что сохранность жизни вождя имеет для всеговойска особенное значение и что враг всегда старается поразить именно этуголову, от которой зависят все прочие, нельзя сомневаться в правильностирешения, часто принимавшегося многими крупными военачальниками — переодетьсяи принять другой облик в самый час битвы. Однако же неудобство,проистекающее от этой меры, не меньше того, которого желательно былоизбежать. Ибо мужество может изменить солдатам, не узнающим своегополководца, чье присутствие и пример воодушевляли их, и, не видя его обычныхотличительных признаков, они могут подумать, что он погиб или бежал с полябитвы, отчаявшись в ее исходе. Что же до проверки этого дела опытом, то мывидим, что он говорит в пользу то одного, то другого мнения. Случай с Пирромв битве, которая произошла в Италии между ним и консулом Левином, служит намдоказательством и того и другого. Ибо, одевшись в доспехи Демогакла и отдавему свои, он, конечно, спас свою жизнь, но зато потерпел другую беду —проиграл битву [11]. Александр, Цезарь, Лукулл любили в сражении отличатьсяот других богатством и яркостью своей одежды и вооружения. Наоборот, Агис,Агесилай и великий Гилипп [12] шли в сражение одетыми незаметно и безовсякого царственного великолепия.

В связи с битвой при Фарсале [13] Помпеи подвергался многочисленнымнападкам и, в частности, за то, что он остановил свое войско, ожидаянеприятеля. Тем самым — здесь я приведу собственные слова Плутарха, которыестоят больше моих — «он умерил силу, которую разбег придает первым ударам,воспрепятствовал стремительному напору, с которым сражающиеся сталкиваютсядруг с другом и который обычно наполняет их особенным буйством и яростью вожесточенных схватках, распаляя их храбрость криками и движениями, и, можносказать, охладил, заморозил боевой пыл своих воинов» [14]. Вот что говоритон по этому поводу. По если бы поражение потерпел Цезарь, разве нельзя былобы утверждать, что, наоборот, самая мощная и прочная позиция у того, ктонеподвижно стоит на месте, сдерживая себя и накопляя силы для решительногоудара, с большим преимуществом по сравнению с тем, кто двинул свои войскавперед, вследствие чего они запыхались от быстрого бега? К тому же войсковедь является телом, состоящим из многих различных частей; оно не имеетвозможности в этом яростном напоре двигаться с такой точностью, чтобы ненарушать порядка и строя и чтобы самые быстрые из воинов не завязывалисхватки еще до того, как их товарищи смогут им помочь. В злосчастной битвемежду двумя братьями-персами [15]лакедемонянин Клеарх,командовавший греками вармии Кира, повел их в наступление без особой торопливости; когда же ониприблизились на пятьдесят шагов, он велел им бежать, рассчитывая, чтодостаточно короткое расстояние не утомит их и не расстроит рядов, а в то жевремя они получат то преимущество, которое яростный напор дает и самомувоину и его оружию. Другие в своих армиях разрешили это сомнение такимобразом: если враг двинулся вперед, жди его, стоя на месте, если же он занялоборонительную позицию, переходи в наступление.

Когда император Карл V решил вторгнуться в Прованс [16], корольФранциск мог принять одно из двух решений: либо двинуться навстречу ему вИталию, либо ждать его на своей земле. Он, конечно, хорошо сознавал,насколько важно предохранить страну от потрясений войны, чтобы, полностьюобладая своими силами, она непрерывно могла предоставлять средства дляведения войны и, в случае необходимости, помощь людьми. Он понимал, что вобстановке войны поневоле приходится производить опустошения, чего следовалобы избегать у себя на родине, ибо крестьянин не станет переносить разорениеот своих так безропотно, как от врага, и из-за этого среди нас могутвспыхнуть мятежи; что позволение грабить и разорять жителей, которого нельзядать солдатам у себя дома, очень облегчает им тяготы войны и что трудноудержать от дезертирства того, кто не имеет иных доходов, кроме своегосолдатского жалованья, и в то же время находится в двух шагах от своей женыи от своего дома; что тот, кто накрывает другому стол, сам и платит за обед;что нападение больше поднимает дух, чем оборона; что проиграть сражениевнутри страны — дело ужасное, которое может поколебать все государство,принимая во внимание, насколько заразителен страх, как легко он одолеваетлюдей и как быстро рапространяется, и что города, которые услышали раскатыэтой грозы у своих стен, приняв к себе в качестве беглецов своих полководцеви солдат, еще дрожащих и задыхающихся, могут сгоряча пойти на что угодно. Итем не менее он предпочел вывести свои войска из Италии и ждать вражескогонаступления. Ибо, с другой стороны, он мог представить себе, что, находясь усебя дома среди друзей он будет в изобилии получать припасы, так как порекам и по дорогам к нему будут подвозить сколько понадобится провианта иденег без особой военной охраны; что сочуствие подданных будет тем вернее,чем ближе угрожающая им опасность; что, имея возможность всегда укрыться встольких городах и укреплениях, он сможет выбирать выгодное и удобное времяи место для столкновений с врагом и что, если бы ему захотелось выжидать, онмог бы, находясь в надежном укрытии, взять врага измором и добитьсяразложения его войск, поскольку перед неприятелем возникли бы непреодолимыетрудности: он во вражеской стране, где все воюет с ним и спереди, и сзади, ивокруг; он не имеет никакой возможности ни освежить и пополнить свое войско,если в нем начнут свирепствовать болезни, ни укрыть где-либо раненых, онможет лишь силой оружия добывать деньги и провиант; ему негде передохнуть исобраться с силами, у него нет достаточно ясного представления о местности,которое могло бы обезопасить его от засад и других случайностей, а в случаепроигрыша битвы — никакой возможности спасти остатки разгромленной армии.

Таким образом, есть достаточно примеров, как в пользу одного, так и впользу другого мнения. Сципион предпочел напасть на врага в его африканскихвладениях, вместо того, чтобы защищать свои и оставаться у себя в Италии;это обеспечило ему успех [17]. И, наоборот, в этой же самой войне Ганнибалпотерпел поражение из-за того, что отказался от завоевания чужой страны радизащиты своей. Судьба оказалась немилостивой к Афинянам, когда они оставилинеприятеля на своей земле, а сами напали на Сицилию [18]; но к Агафоклу,царю Сиракузскому, она была благосклонна, хотя он тоже отправился походом вАфрику, оставив неприятеля у себя дома [19]. Потому-то мы и говорим обычноне без основания, что и события и исход их, особенно на войне, большейчастью зависят от судьбы, которая вовсе не намерена считаться с нашимисоображениями и подчиняться нашей мудрости, как гласят следующие стихи:

Et male consultis pretium est: prudentia fallax,
Nec fortuna probat causas sequiturque merentes;
Sed vaga per cunctos nullo discrimine fertur;
Scilicet est aliud quod nos cogatque regatque
Maius, et in proprias ducat mortalia leges.

Но, в сущности, сами наши мнения и суждения, точно так же, по-видимому,зависят от судьбы, и она придает им столь свойственные ей смутность инеуверенность. «Мы рассуждаем легкомысленно и смело, — говорит у ПлатонаТимей, — ибо как мы сами, так и рассуждения наши подвержены случайности».

И на долю неблагоразумия выпадает успех: благоразумие часто обманывает,и Фортуна, мало разбираясь в заслугах, не всегда благоприятствует правомуделу. Непостоянная, она переходит от одного к другому, не делая никакогоразличия. Стало быть есть над нами высшая власть, которая вершит деласмертных, руководствуясь собственными законами [20] (лат).

Вот и я стал грамматиком, я, который всегда изучал какой-либо языктолько путем практического навыка, и до сих пор не знаю, что такое имяприлагательное, сослагательное наклонение или творительный падеж. Я откого-то слышал, что у римлян были лошади, которых они называли funales илиdextrarii; они бежали справа от всадника в качестве запасных, чтобы в случаенужды можно было использовать их свежие силы. Потому-то мы и называемdestriers добавочных лошадей. А те, кто пользуется романским, обычно говорятadestrer вместо accompaignier. Римляне называли также dexultorii equiлошадей, обученных таким образом, что когда они бежали во весь опор попарно,бок о бок, без седла и уздечки, римские всадники в полном вооружении могливо время езды перепрыгивать с одной на другую. [1] Нумидийские воины всегдаимели под рукой вторую лошадь, чтобы воспользоваться ею в самом пылусхватки: Quibus, desultorum in modum, binos trahentibus equos, interacerrimam saepe pugnam in recentem equum ex fesso armatis transsultare moserat: tanta velocitas ipsis, tamque docile equorum genus. [2].

Существуют кони, обученные так, чтобы помогать своим хозяевам бросатьсяна всякого, кто встанет пред ними с обнаженным мечом, топтать и кусатьнаступающих и нападающих. Но чаще получается так, что своим они причиняютбольше вреда, чем врагам. Добавим, что их уже нельзя укротить, раз ониввязались в бой, и судьба всадника целиком зависит от случайностей битвы.Так, тяжкая беда постигла Артибия, командовавшего персидскими войсками,когда он вступил в единоборство с Онесилаем, царем Саламина, верхом наконе, обученном таким образом ибо конь этот стал причиной его смерти:пехотинец, сопровождавший Онесилая, нанес Артибию сокрушительный ударсекирой в спину как раз тогда, когда конь Артибия напал на Онесилая иподнялся над ним на дыбы [3].

Когда же итальянцы рассказывают, что в битве при Форнуово [4] лошадькороля, брыкаясь и лягаясь, спасла его от наседавших врагов и что иначе онбы погиб, то даже если это правда, здесь просто исключительно счастливыйслучай.

Мамелюки хвалятся тем, что у них лучшие в мире боевые кони и что поприроде своей они таковы, да и обучены так, чтобы по данному им голосом илидвижением знаку узнавать и различать неприятелей. И будто бы точно так жеони по приказанию своего хозяина умеют поднимать зубами и подавать ему копьяи дротики, разбросанные по полю сражения, а также видеть и различать… [5].

О Цезаре и о Великом Помпее говорят, что, наряду с другими своимивыдающимися качествами, они были прекрасные наездники. О Цезаре же, вчастности, — что в молодости он садился задом наперед на невзнузданногоконя, заложив руки за спину, и пускал его во весь опор. Сама природа сделалаиз этого человека и из Александра два чуда военного искусства и, можносказать, она же постаралась вооружить их необыкновенным образом. Ибо о конеАлександра Буцефале известно, что голова его походила на бычью, что онпозволял садиться на себя только своему господину, не подчинялся никому,кроме него, а после смерти удостоился почестей, и даже один город был названего именем.

У Цезаря была столь же удивительная лошадь, с передними ногами,напоминавшими человеческие, и копытами, как бы разделенными на пальцы. Онатоже не позволяла садиться на себя и управлять собой никому, кроме Цезаря,который после ее смерти посвятил богине Венере ее изображение.

Я неохотно слезаю с лошади, раз уж на нее сел, так как, здоров я илиболен, лучше всего чувствую себя верхом. Платон советует ездить верхом дляздоровья; Плиний тоже считает верховую езду очень полезной для желудка и длясуставов [6]. Вернемся же к тому, о чем мы говорили. У Ксенофонта читаем,что закон запрещал путешествовать пешком человеку, имеющему лошадь [7]. Троги Юстин утверждают, что парфяне имели обыкновение не только воевать верхомна конях [8], но также вершить в этом положении все свои общественные ичастные дела — торговать, вести переговоры, беседовать и прогуливаться — ичто главное различие между свободными и рабами у них состояло в том, чтоодни ездили верхом, а другие ходили; установление это было введено царемКиром.

В истории Рима мы находим много примеров (Свето-ний отмечает это вособенности о Цезаре) [9], когда полководцы приказывали своим конникамспешиться в наиболее опасные моменты боя, чтобы лишить их какой бы то нибыло надежды на бегство, а также и для того, чтобы использовать всепреимущества пешего боя: quo haud dubie superat Romanus [10], — говорит Тит Ливий.

Для того чтобы предотвратить восстания среди вновь покоренных народов,римляне прежде всего забирали у них оружие и лошадей: потому-то так часто ичитаем мы у Цезаря: arma proferri, iumenta produci, obsides dari iubet [11]. В наше время турецкий султан не дозволяет никому из своихподданных христианского или еврейского исповедания иметь собственных лошадей.

Предки наши, особенно в войне с англичанами, во всех знаменитых битвахи прославленных в истории сражениях, большей частью бились пешими, ибоопасались вверять такие ценные вещи, как жизнь и честь, чему-либо иному,кроме своей собственной силы и крепости своего мужества и своих членов. Чтобы ни говорил Хрисанф у Ксенофонта [12], вы всегда связываете и доблестьсвою и судьбу с судьбою и доблестью вашего коня; его ранение или смертьвлекут за собой и вашу гибель, его испуг или его ярость делают вас трусомили храбрецом; если он плохо слушается узды или шпор, вам приходитсяотвечать за это своей честью. По этой причине я не считаю странным, чтобитвы, которые ведутся в пешем строю, более упорны и яростны, нежели конные:

                              cedebant pariter, pariterque ruebant
Victores victique, neque his fuga nota neque illis. [13]

В те времена победы в битвах давались с большим трудом, чем теперь,когда все сводится к натиску и бегству: primus clamor atque impetus remdecernit [14]. Иразумеется, дело столь важное и в нашем обществе подверженное столькимслучайностям, должно находиться всецело в нашей власти. Точно так жесоветовал бы я выбирать оружие, действующее на наиболее коротком расстоянии,такое, которым мы владеем всего увереннее. Очевидно же, что для нас шпага,которую мы держим в руке, гораздо надежнее, чем пуля, вылетающая изпистолета, в котором столько различных частей — и порох и кремень, и курок:откажись малейшая из них служить — и вам грозит смертельная опасность.

Мы не можем нанести удар с достаточной уверенностью в успехе, если ондолжен достигнуть нашего противника не непосредственно, а по воздуху:

Et quo ferre velint permittere vulnera ventis:
Ensis habet vires, et gens quaecunque virorum est,
Bella gerit gladiis. [15]

Что касается огнестрельного оружия, то о нем я буду говорить подробнеепри сравнении вооружения древних с нашим. Если не считать грохота,поражающего уши, к которому теперь уже все привыкли, то я считаю егомалодейственным и надеются, что мы в скором времени от него откажемся.

Оружие, которым некогда пользовались в Италии, — метательные изажигательные снаряды — было гораздо ужаснее. Древние называли phalaricaособый вид копья с железным наконечником длиною в три фута, так что ономогло насквозь пронзить воина в полном вооружении; в стычке его металирукой, а при защите осажденных крепостей — с помощью различных машин.Древко, обернутое паклей, просмоленной и пропитанной маслом, зажигалось прибросании и разгоралось в полете; вонзившись в тело или в щит, оно лишаловоина возможности действовать оружием или своими членами. Все же мнепредставляется, что когда дело доходило до рукопашного боя, такие копьявредили также и тому, кто их бросал, и что горящие головешки, усеивавшиеполе битвы, мешали во время схватки обеим сторонам:

        magnum stridens contorta phalarica venit
Fulminis acta modo. [16]

Были у них и другие средства, заменявшие им наш порох и ядра:средствами этими они пользовались с искусством, для нас, вследствие нашегонеумения с ними обращаться, просто невероятным.

Они метали копья с такой силой, что зачастую пронзали сразу два щита идвух вооруженных людей, которые оказывались словно нанизанными на однокопье. Так же метко и на столь же большом расстоянии поражали врага ихпращи: saxis globosis funda mare apertum incessentes: coronas modicicirculi, magno ex intervallo loci, assueti traiicere: non capita modohostium vulnerabant, sed quem locum destinassent [17]. Их осадные орудия производилитакое же действие, как и наши, с таким же грохотом: ad ictus moenium cumterribili sonitu editos pavor et trepidatio cepit [18].Галаты, наши азиатские сородичи, ненавидели эти предательские летающиеснаряды: они привыкли с большей храбростью биться врукопашную: Non tampatentibus plagis moventur: ubi latior quam altior plaga est, etiamgloriosius se pugnare putant, idem, cum aculeus sagittae aut glandis abditaeintrorsus tenui vulnere in speciem urit, tum, in rabiem et pudorem tamparvae perimentis pestis versi, prosternunt corpora humi. Эта картина оченьпоходит на битву воинов, вооруженных аркебузами. [19]

Десять тысяч греков во время своего долгого и столь знаменитогоотступления повстречали на своем пути племя, которое нанесло им большой уронстрельбой из больших крепких луков; стрелы же у этих людей были такиедлинные, что пронзали насквозь щит вооруженного воина и его самого, а взявтакую стрелу в руки, можно было пользоваться ею, как дротиком. Машины,изобретенные Дионисием Сиракузским [20] для метания толстых массивных копийи ужасающей величины камней на значительное расстояние и с большойбыстротой, очень схожи с нашими изобретениями [21].

Кстати будет вспомнить забавную посадку на муле некоего мэтра ПьераПоля, доктора богословия, о котором Монтреле рассказывает, что он имелобыкновение ездить верхом по улицам Парижа, сидя боком, по-дамски. В другомместе он сообщает, что гасконцы имели страшных лошадей, приученных крутоповорачиваться на всем скаку, что вызывало великое изумление у французов,пикардийцев, фламандцев и брабантцев, ибо, как он говорит, «непривычно имбыло видеть подобное» [22]. Цезарь говорит о свевах: «Во время конных стычекони часто соскакивают на землю, чтобы сражаться пешими, а лошади их приученыв таких случаях стоять на месте, чтобы они могли, когда понадобится, сновавскочить на них. По их обычаю, пользоваться седлом и потником — дело дляхраброго воина постыдное, и они так презирают тех, кто употребляет седла,что даже горстка свевов осмеливается нападать на крупные их отряды» [23]

В свое время я был очень удивлен, увидев лошадь, обученную такимобразом, что ею можно было управлять одним лишь хлыстом, бросить поводья наее шею, но это было обычным делом у массилийцев, которые пользовались своимилошадьми без седла и без уздечек:

Et gens quae nudo residens Massilia dorso
Ora levi flectit, frenorum nescia, virga. [24]

Et Numidae infreni cingunt. [25]

Equi sine frenis, deformis ipse cursus, rigida cervice et extentocapite currentium. [26]

Король Альфонс, тот самый, что основал в Испании орден рыцарей Повязкиили Перевязи [27], установил среди прочих правил этого ордена и такое,согласно которому ни один рыцарь не имел права садиться верхом на мула илилошака под страхом штрафа в одну марку серебром; я прочел это недавно в«Письмах» Гевары [28], которым люди, назвавшие их «золотыми», дают совсем нету оценку, что я.

В книге «Придворный» [29] говорится, что в прежнее время считалосьнепристойным для дворянина ездить верхом на этих животных. Наоборот,абиссинцы, наиболее высокопоставленные и приближенные к пресвитеру Иоанну [30], своему государю, предпочитают в знак своего высокого положения ездитьна мулах. Ксенофонт рассказывает, что ассирийцы на стоянках держали своихлошадей спутанными — до того они буйны и дики, а чтобы распутать их ивзнуздать требовалось столько времени, что внезапное нападение врага моглопривести войско в полное замешательство; поэтому свои походные лагери онивсегда окружали валом и рвом [31].

Кир, великий знаток в обращении с лошадьми, сам объезжал своих коней ине разрешал давать им корм, пока они не заслужат его, хорошо пропотев откакого-нибудь упражнения.

Скифы, когда им приходилось голодать в походах, пускали своим конямкровь и утоляли ею голод и жажду:

Venit et epoto Sarmata pastus equo. [32]

Критяне, осажденные Метеллом, так страдали от отсутствия воды, чтопринуждены были пить мочу своих лошадей [33].

В доказательство того, насколько турецкие войска выносливее инеприхотливее наших, приводят обычно то обстоятельство, что они пьют тольководу и едят только рис и соленое мясо, истолченное в порошок, месячный запаскоторого каждый легко может унести на себе, а также, подобно татарам имосковитам, кровь своих лошадей, которую они солят.

Недавно обнаруженные народы Индии [34], когда там появились испанцы,приняли этих прибывших к ним людей и их лошадей за богов или за животных,обладающих такими высокими качествами, которые человеческой природе несвойственны. Некоторые из них, после того как они были побеждены, явилисьпросить у испанцев мира и пощады, принеся им золото и пищу; с такими жеподношениями они подходили и к лошадям и обращались к ним так же, как клюдям, принимая их ржание за выражение согласия и примирения.

А в ближней Индии в старину считалось высшей и царской почестью ехатьна слоне, почестью второго разряда ехать на колеснице, запряженной четверкойлошадей, третьего — верхом на верблюде и, наконец, последнею и самой низшей — ехать верхом на коне или в повозке, запряженной одной лошадью.

Кто-то из наших современников пишет, что в тех краях он видел страны,где ездят верхом на быках, употребляя вьючные седла, стремена и уздечки, ичто это считается очень удобным.

Квинт Фабий Максим Рутилиан [35] в битве с самнитами, видя, что егоконникам даже после трех или четырех атак не удалось врезаться внеприятельские ряды, велел им разнуздать коней и пришпорить их изо всейсилы; теперь уж ничто не могло остановить лошадей; они помчались вперед,опрокидывая людей с их оружием, и проложили дорогу пехоте, которая и нанеславрагам кровавое поражение.

Такой же приказ отдал Квинт Фульвий Флакк в битве с кельтиберами: Idcum maiore vi equorum facietis, si effrenatos in hostes equos immittitis;quod saepe Romanes equites cum laude fecisse sua, memoriae proditum est.Detractisque frenis, bis ultro citroque cum magna strage hostium, infractisomnibus hastis, transcurrerunt [36].

Великий князь Московский в старые времена должен был оказывать татарамтакой почет: когда от них прибывали послы, он выходил к ним навстречу пешкоми предлагал им чашу с кобыльим молоком (этот напиток они почитают самымсладостным), а если, выпивая его, они проливали хоть несколько капель наконскую гриву, он обязан был слизать их языком.

Войско, посланное в Россию султаном Баязетом [37], было застигнутотакой ужасной снежной бурей, что для того, чтобы укрыться от нее и спаститьот холода, многие решили убить своих лошадей, вспарывали им животы, залезалитуда, согреваясь их животной теплотой.

Баязету, после жестокого сражения, в котором он был разбит Тамерланом,удалось бы спастись поспешным бегством на арабской кобыле, если бы он не былвынужден дать ей напиться вволю, когда переезжал через речку: после этогоона настолько остыла и ослабела, что он был легко настигнут своимипреследователями. Считают, что лошадь ослабевает, если дать ей помочиться,но что касается питья, то я полагал бы скорее, что это должно освежить ее ипридать ей силы.

Крез, проходя в окрестностях города Сарды, нашел там луга, где визобилии водились змеи, которых охотно поедали лошади его войска, и это,говорит Геродот, явилось для него дурным предзнаменованием [38].

Мы считаем, что лошадь в исправном состоянии, если у нее целы грива иуши, и только такие допускаются на смотры и парады. Лакедемоняне, нанеся вСицилии поражение афинянам и торжественно возвращаясь с победой в Сиракузы, кроме других глумлений над врагами, остригли их лошадей и таквели их в своем триумфальном шествии. Александр воевал с народом,называвшимся дагами [39]: они выступали на войну подвое в полном вооружениина одном коне; но во время сражения то один из них, то другой соскакивали сконя и так сражались по очереди — один верхом, другой пеший.

Я думаю, что ни один народ не превосходит нас в искусстве верховой ездыи в изяществе посадки. Впрочем, говоря о хорошем наезднике, обычно имеют ввиду скорее храбрость, чем изящество. Из тех, кого я знал, самым умелым,уверенным в себе и ловким наездником, был, на мой взгляд, господин деКарневале, этим своим искусством служивший нашему королю Генриху II. Явидел, как один человек скакал, стоя обеими ногами на седле, как он сбросилседло, а затем на обратном пути поднял, приладил и сел в него, проделав всеэто на полном скаку, с брошенными поводьями; промчавшись над брошеннойназемь шляпой, он сзади стрелял в нее из лука, а также поднимал с земли все,что угодно, опустив одну ногу и держа другую в стремени, и показывал ещемного подобных же фокусов, которыми зарабатывал себе на жизнь.

В наше время в Константинополе видели двух человек, которые, сидяверхом на одном коне, на всем скаку спрыгивали по очереди на землю и потомопять взлетали в седло. Видели и такого, который одними зубами взнуздывал иседлал лошадь. И еще такого, который скакал во всю прыть сразу на двухлошадях, стоя одной ногой на седле первой лошади, а другой на седле второй,и в то же время держал на себе человека, а этот второй человек, стоя во весьрост, очень метко стрелял из лука. Были там и такие, которые пускали коня вовесь опор, стоя вверх ногами на седле, причем голова находилась между двухсабель, прикрепленных к седлу. Во времена моего детства князь Сульмоне вНеаполе укрощал как-то всевозможными приемами норовистую лошадь: чтобыпоказать крепость своей посадки, он держал под коленами и под большимипальцами ног несколько реалов [40], которые были там совершенно неподвижны,словно пригвожденные.

Я охотно извинил бы наш народ за то, что для совершенствования своегоон не имеет никаких других образцов и правил, кроме своих собственныхобычаев и нравов. Ибо не одному лишь простонародью, но и почти всем людямсвойствен этот порок — определять свои желания и взгляды по тем условиямжизни, в которые они поставлены от рождения. Я готов примириться с тем, чтонаш народ, если бы ему довелось увидеть Фабриция или Лелия [1], нашел бы ихвнешность и поведение варварскими, потому что их одежда и обращение несоответствуют нашей моде. Но меня приводит в негодование то исключительноелегкомыслие, с которым наши люди позволяют ослеплять и одурачивать себявкусам нынешнего дня до такой степени, что они способны менять взгляды имнения каждый месяц, если этого требует мода, и всякий раз готовы судить осебе по-разному. Когда пряжку на своем камзоле они носили на высоте сосков,то самым убедительным образом доказывали, что это и есть самое подходящеедля нее место. Но вот прошло несколько лет, она опустилась и носится теперьпочти что между бедрами, и люди смеются над прежней модой, находя ее нелепойи безобразной. Принятый сегодня способ одеваться тотчас же заставляет ихосудить вчерашний, притом с такой решительностью и таким единодушием, что,кажется, ими овладела какая-то мания, перевернувшая им мозги.

Вкусы наши меняются так быстро и внезапно, что даже самыеизобретательные портные не могут поспеть за ними и выдумать столько новинок.Поэтому неизбежно получается так, что отвергнутые формы зачастую снованачинают пользоваться всеобщим признанием, чтобы вскоре опять оказаться вполном пренебрежении. И выходит, что на протяжении пятнадцати-двадцати летодин и тот же человек по одному и тому же поводу высказывает два или три нетолько различных, но и прямо противоположных мнения, с непостоянством илегкомыслием поразительными. И нет среди нас человека, настолько разумного,чтобы он не поддался чарам всех этих превращений, ослепляющих и внутреннее ивнешнее зрение.

Я хочу привести здесь примеры некоторых древних обычаев, сохранившихсяу меня в памяти — одни из них сходны с нашими, другие отличаются от них, —для того чтобы, имея все время перед глазами эту непрерывную изменяемостьвещей, мы могли высказать о ней наиболее трезвое и основательное суждение.

То, что у нас называется фехтованием на шпагах с плащом, было известноеще римлянам, как говорит Цезарь: Sinistris sagos involvunt gladiosquedistringunt. [2].Он же отмечает в нашем племени дурное обыкновение останавливатьвстречающихся нам по пути прохожих, выпытывать у них, кто они такие, исчитать оскорблением и поводом для ссоры, если те отказываются отвечать [3].

Во время омовений, которые древние совершали перед каждой едой так жечасто, как мы моем руки, они первоначально мыли только руки до локтей иноги, но впоследствии установился обычай, сохранившийся в течение ряда векову большинства народов тогдашнего мира, мыть все тело надушенной водой сразличными примесями, так что мытье в простой воде стало считатьсяпроявлением величайшей простоты в обиходе. Наиболее утонченные и изнеженныедушили себе все тело три-четыре раза в день. Зачастую они выщипывали себеволосы на всей коже, подобно тому как с недавнего времени у французскихженщин вошло в обычай выщипывать себе брови,

Quod pectus, quod crura tibi, quod brachia vellis. [4]

хотя имели для этой же цели особые притирания:

Psilotro nitet, aut arida latet oblita creta… [5]

Они любили мягкие ложа и считали признаком особой выносливости спать напростом матрасе. Они ели, возлежа на ложе, приблизительно так, как этоделают в наше время турки,

Inde toro pater Aeneas sic orsus ab alto… [6]

А о Катоне Младшем рассказывают, что после Фарсальской битвы он наложилна себя траур из-за дурного состояния общественных дел и принимал пищу сидя,так как начал вообще вести более суровый образ жизни. В знак уважения ипривета они целовали руки вельмож, а друзья, здороваясь, целовались, как этоделают венецианцы:

Gratatusque darem cum dulcibus oscula verbis. [7]

А приветствуя высокопоставленное лицо или прося его о чем-либо,притрагивались к его колену. Однажды, при таком случае, философ Пасикл, братКратета, коснулся не колен, а половых органов. Когда тот, к кому онобращался, резко оттолкнул его, Пасикл спросил: «Как, разве эти части нетвои так же, как колени?»

Подобно нам они ели фрукты после обеда.

Они подтирали себе задницу (незачем нам по-женски бояться слов) губкой:потому-то слово spongia по-латыни считается непристойным. О такой губке,привязанной к концу палки, идет речь в рассказе об одном человеке, котороговели, чтобы отдать на растерзание зверям на глазах народа. Он попросилотпустить его в отхожее место и, не имея другой возможности покончить ссобой, засунул себе палку с губкой в горло и задохся [8]. Помочившись, ониподтирались надушенными шерстяными тряпочками.

At tibi nil faciam, sed lota mentula lana [9].

В Риме на перекрестках ставились особые посудины и низкие чаны, чтобыпрохожие могли в них мочиться.

Pusi saepe lacum propter, se ас dolia curta
Somno devincti credunt extollere vestem. [10]

В промежутках между трапезами они закусывали. Летом у них продавалиснег для охлаждения вин; а некоторые и зимой пользовались снегом, находявино недостаточно холодным. У знатных людей были особые слуги, которыеразливали вино и разрезали мясо, а также шуты, которые их забавляли. Зимойкушанья подавали им на жаровнях, ставившихся на стол. Они имели и переносныекухни — я сам видел такие — со всеми приспособлениями для приготовленияпищи: их употребляли во время путешествия;

Has vobis epulas habete lauti;
Nos offendimur ambulante cena. [11]

Летом же они часто проводили в нижние помещения дома по особым каналампрохладную чистую воду, в которой было много живой рыбы, и присутствующиевыбирали и собственными руками вынимали понравившихся им рыб, чтобы они былиприготовлены по их вкусу. Рыба и тогда пользовалась привилегией, которуюсохраняет доныне: великие мира сего лично вмешивались в ее приготовление,считая себя знатоками в этом деле. И действительно, на мой взгляд по крайнеймере, — вкус ее гораздо более изысканный, чем вкус мяса. Но во всякого родароскоши, распущенности, сладострастных прихотях, изнеженности и великолепиимы, по правде сказать, делаем все, чтобы сравняться с древними, ибо желанияу нас извращены не меньше, чем у них; но достичь этого мы не способны: сил унас не хватает, чтобы уподобиться им и в добродетелях и в пороках. Ибо и теи другие проистекают от крепости духа, которой они обладали в несравненнобольшей степени, нежели мы. Чем слабее души, тем меньше возможности имеютони поступать очень хорошо или очень худо.

Самым почетным местом за столом считалась у них середина. Первое иливторое место ни в письменной ни в устной речи не имело никакого значения,как это видно из их литературных произведений: «Оппий и Цезарь» они скажуттак же охотно, как «Цезарь и Оппий», «я и ты» для них так же безразлично,как «ты и я». Вот почему я отметил в жизнеописании Фламиния во французскомПлутархе одно место, где автор, говоря о споре между этолийцами и римлянами — кто из них больше прославился в совместно выигранной ими битве, — кажется,придает значение тому, что в греческих песнях этолийцев называли раньшеримлян, если только в переводе этого места на французский не допущенакакая-нибудь двусмысленность.

Женщины принимали мужчин в банях; там же их рабы мужеского поларастирали их и умащали:

Inguina succinctus nigra tibi servus aluta
Stat, quoties calidis nuda foveris aquis. [12]

Чтобы меньше потеть, женщины присыпали кожу особым порошком.

Древние галлы, свидетельствует Сидоний Аполлинарий, спереди носилидлинные волосы, а затылок выстригали — этот обычай недавно перенял нашизнеженный и расслабленный век [13].

Римляне платили судовладельцам за перевоз при отплытии; мы жерасплачиваемся по прибытии к месту назначения:

        dum as exigitur, dum mula ligatur,
Tota abit hora. [14]

Женщины ложились на краю постели. Вот почему Цезаря прозвали spondamregis Nicomedis. [15].

Они пили вино меньшими глотками, чем мы, и разбавляли его водой:

                                quia puer ocius
        Restinguet ardentis falerni
Pocula praetereunte lympha? [16]

Наглые выходки наших лакеев были в ходу и у их слуг:

O Iane, a tergo quem nulla ciconia pinsit,
Nec manus auriculas imitata est mobilis albas,
Nec linguae quantum sitiet canis Apula tantum… [17]

Аргивянки и римлянки носили траур белого цвета, как женщины и у насделали в старину и, на мой взгляд, должны были бы делать и ныне.

Но обо всех этих вещах написаны целые томы.

Рассуждение есть орудие, годное для всякого предмета, и онопримешивается всюду. По этой причине в моих опытах я пользуюсь им при любомслучае. Если речь идет о предмете, мне неясном, я именно для того и прибегаюк рассуждению, чтобы издали нащупать брод и, найдя его слишком глубоким длямоего роста, стараюсь держаться поближе к берегу. Но уже понимание того, чтопереход невозможен, есть результат рассуждения, притом один из тех, которымиспособность рассуждения может больше всего гордиться. Иногда же я применяюрассуждение к предмету возвышенному и часто разрабатывавшемуся; в этомслучае ничего своего не найдешь — дорога уже настолько избита, что можноидти только по чужим следам. Тогда игра рассуждающего состоит в том, чтобыизбрать путь, который ему представляется наилучшим, и установить, что изтысячи тропок надо предпочесть ту или эту. Я беру наудачу первый попавшийсясюжет. Все они одинаково хороши. И я никогда не стараюсь исчерпать мой сюжетдо конца, ибо ничего не могу охватить в целом, и полагаю, что не удается этои тем, кто обещает нам показать это целое. Каждая вещь состоит из многихчастей и сторон, и я беру всякий раз какую-нибудь одну из них, чтобы лизнутьили слегка коснуться, хотя порою вгрызаюсь и до кости. Я стараюсь повозможности идти не столько вширь, сколько вглубь, и порою мне нравитсясмотреть на вещи под необычным углом зрения. Если бы я знал себя хуже, то,может быть, и попытался бы досконально исследовать какой-нибудь вопрос. Ябросаю тут одно словечко, там другое — слова отрывочные, лишенные прочнойсвязи, — не ставя себе никаких задач и ничего не обещая. Таким образом, я необязываю себя исследовать свой предмет до конца или хотя бы все времядержаться его, но постоянно перебрасываюсь от одного к другому, а когда мнезахочется, предаюсь сомнениям, неуверенности и тому, что мне особенносвойственно, — сознанию своего неведения.

Каждое наше движение раскрывает нас. Та же самая душа Цезаря, котораяпроявилась в воинском искусстве во время битвы при Фарсале, обнаружила себяи в его досужих и любовных похождениях. О лошади мы должны судить не толькопо тому, как она несется вскачь, но и по тому, как она идет шагом и даже какведет себя, когда спокойно стоит в своем стойле.

Среди отправлений человеческой души есть и низменные: кто не видит иэтой ее стороны, тот не может сказать, что знает ее до конца. И случается,что легче всего постичь душу человеческую тогда, когда она идет обычнымсвоим шагом. Ибо бури страстей захватывают чаще всего наиболее возвышенныеее проявления. Вдобавок она предается вся целиком каждому затронувшему еепредмету, отдает ему все свои силы, никогда не увлекается сразу двумяпредметами и всегда рассматривает то, что в данное время притягивает ее,исходя не из его сущности, а из своей собственной. Вещи, находящиеся вне ее,может быть, и обладают своим весом, своими мерами, своими свойствами, новнутри нас, в нашем душевном восприятии, мы перекраиваем их на свой лад.Смерть представляется ужасной Цицерону, желанной Катону, безразличнойСократу. Здоровье, сознание, власть, наука, богатство, красота и все, что импротивоположно, совлекают с себя у порога все свои облачения и получают отнашей души новые одежды такой расцветки, какая ей больше нравится —коричневой, зеленой, светлой, темной, яркой, нежной, глубокой,поверхностной. И притом каждая душа судит по-своему, ибо они не согласуютмежду собой свои стили, правила и формы: каждая сама себе госпожа. Поэтомуне будем ссылаться на внешние свойства вещей: мы сами представляем их себетакими, а не иными. Наше счастье или несчастье зависят только от нас самих.

Вот куда нам следует обращаться с дарами и обетами, а не к судьбе. Нашинравы зависят не от нее, наоборот, они увлекают ее за собой и придают ей тотили иной облик по образу своему и подобию. Разве не могу я составить себемнение об Александре на основании того, как ведет он себя за столом, какбеседует и пьет или как он играет в шахматы? Каких только струн его души незатрагивала эта пустая детская игра? Я лично терпеть ее не могу и всяческиизбегаю именно за то, что она — недостаточно игра и захватывает нас слишкомвсерьез; мне совестно уделять ей столько внимания, которое следовало быотдать на что-либо лучшее. Александр не больше ломал себе голову над планомпохода на Индию, или какой-либо другой великий человек, — разыскивая путь,от которого зависит спасение человечества. Посмотрите, как наша душа придаетэтой смешной забаве значение и смысл, как напрягаются все наши нервы и какблагодаря этому она дает возможность любому человеку познать себя самого инепосредственно судить о себе. Какие только страсти не возбуждаются при этойигре! Гнев, досада, ненависть, нетерпение и пламенное честолюбивоестремление к победе в состязании, в котором гораздо извинительнее было быгордиться поражением, ибо недостойно порядочного человека иметь редкие,выдающиеся над средним уровнем способности в таком ничтожном деле. То, что яговорю по поводу этого примера, может быть сказано о любом другом. Каждаямелочь, каждое занятие человека выдает его полностью и показывает во весьрост так же, как и всякий другой пустяк.

Демокрит и Гераклит — два философа; из коих первый, считая судьбучеловека ничтожной и смешной, появлялся на людях не иначе, как с насмешливыми смеющимся лицом. Напротив, Гераклит, у которого тот же удел человеческийвызывал жалость и сострадание, постоянно ходил с печальным лицом и полнымислез глазами:

                                                                    alter
Ridebat, quoties a limine moverat unum
Protuleratque pedem; flebat contrarius alter. [1]

Настроение первого мне нравится больше — не потому, что смеятьсяприятнее, чем плакать, а потому, что в нем больше презрения к людям, и оносильнее осуждает нас, чем настроение второго; а мне кажется, что нет такогопрезрения, которого мы бы не заслуживали. Жалость и сострадание всегдасвязаны с некоторым уважением к тому, что вызывает их; тому же, над чемсмеются, не придают никакой цены. Я не думаю, чтобы злонамеренности в насбыло так же много, как суетности, и злобы так же много, как глупости: в насменьше зла, чем безрассудства, и мы не столь мерзки, сколь ничтожны. Так,Диоген, который бездельничал в уединении, катая свою бочку и воротя нос отвеликого Александра, и считал нас чем-то вроде мух или надутых воздухомпузырей, был судьей более язвительным и жестоким, а следовательно, на мойвзгляд, и более справедливым, чем Тимон, прозванный человеконенавистником [2]. Ибо раз мы ненавидим что-либо, значит, принимаем это близко к сердцу.Тимон желал нам зла, страстно жаждал нашей гибели и избегал общения с нами,как с существами опасными, зловредными и развращенными. Диоген же ставил насни во что; общение с нами не могло ни смутить его, ни изменить егонастроения; он не желал иметь с нами дела не из каких-либо опасений, но отпрезрения к нашему обществу, считая нас не способными ни к добру, ни ко злу.

Такого же рода был ответ Статилия Бруту, склонявшему его присоединитьсяк заговору против Цезаря: замысел этот он нашел справедливым, но не виделлюдей, достойных того, чтобы сделать ради них хоть малейшее усилие. Тут онследовал учению Гегесия [3], который утверждал, что мудрец должен заботитьсятолько о себе самом, ибо лишь он один и достоин того, чтобы для него былочто-нибудь сделано, а также учению Феодора [4], считавшего, что было бынесправедливо, если бы мудрец рисковал собой для блага своей родины имудрость подвергал опасности ради безумцев.

Наши природные и благоприобретенные свойства столь же нелепы, как исмешны.

Один ритор былых времен говорил, что его ремесло состоит в том, чтобывещи малые изображать большими. Пригонять большие сапоги к маленькой ноге —искусство сапожника. В Спарте его подвергли бы бичеванию за то, что онсделал своим ремеслом обман и надувательство. Я думаю, что Архидам, которыйбыл царем Спарты, не без удивления выслушал ответ Фукидида [1] на свойвопрос, кто сильнее в единоборстве — он или Перикл. «Это, — сказал Фукидид, — было бы трудно проверить; ибо если бы я свалил его на землю, он сумел быубедить зрителей, что он не упал, а одержал верх». Те, кто изменяет иподкрашивает лица женщин, причиняет меньше вреда, ибо не видеть ихприродного облика — потеря небольшая. Люди, пытающиеся обмануть не глазанаши, а разум и извратить и исказить истинную сущность вещей, гораздовреднее. Государства, в управлении которыми господствовал твердый порядок,как, например, критское или лакедемонское, не придавали большого значенияораторам.

Аристон [2] мудро определяет риторику: искусство убеждать народ; Сократи Платон: искусство льстить и обманывать [3], а те, кто отвергает такоеобщее определение, подтверждают его правильность в своих частныхнаставлениях.

Магометане запрещают обучать своих детей риторике ввиду еебесполезности. А афиняне, у которых она была в большом почете, заметив,сколь губительно оказываемое ею действие, предписали устранить из нее самоеглавное — все, что возбуждало волнение чувств, вместе со вступлениями изаключениями.

Это орудие, изобретенное для того, чтобы волновать толпу и управлятьнеупорядоченной общиной, применяется, подобно лекарствам, только внездоровых государственных организмах. Ораторы во множестве расплодилисьтам, где простонародье, невежды и вообще все без разбору пользовалисьвластью, как, например, в Афинах, на Родосе, в Риме, и где вся общественнаяжизнь протекала бурно. И действительно, в этих государствах было маловлиятельных людей, которые выдвинулись бы без помощи красноречия: при егоподдержке достигли, в конце концов, высших должностей такие люди, какПомпей, Цезарь, Красс, Лукулл, Лентул, Метелл [4], и оно помогло им больше,чем сила оружия, вопреки воззрениям лучших времен. Ибо Луций Волумний,выступая публично в пользу избрания консулами Квинта Фабия и Публия Деция,сказал: «Это — мужи, рожденные для войны, великие в действии, суровые всловесных схватках, истинно консульские умы; утонченные, красноречивые иученые, они хороши для городских должностей в качестве преторов,отправляющих правосудие».

Красноречие процветало в Риме больше всего тогда, когда его дела шлихуже всего, когда его потрясали бури гражданской войны, подобно тому как наневозделанном и запущенном поле пышнее всего разрастаются сорные травы. Изэтого можно сделать вывод, что государства, где правит монарх, нуждаются вкрасноречии меньше, чем все другие. Ибо массе свойственны глупость илегкомыслие, из-за которых она позволяет вести себя куда угодно,завороженная сладостными звуками красивых слов и не способная проверитьразумом и познать подлинную суть вещей. На подобном легкомыслии, говорю я,не так легко играть, когда речь идет об одном человеке, которого к тому желегче предохранить хорошим воспитанием и добрыми советами от этого яда.Недаром из Македонии или Персии не вышло ни одного знаменитого оратора.

Все сказанное пришло мне в голову после недавнего разговора с однимитальянцем, который служил дворецким у кардинала Караффы [5] до самой егосмерти. Я попросил его рассказать мне о должности, которую он отправлял. Онпроизнес целую речь об этой науке ублаготворения глотки со степенностью иобстоятельностью ученого, словно толковал мне какой-нибудь важныйбогословский тезис. Он разъяснил мне разницу в аппетитах — какой у человекабывает натощак, какой после второго и какой после третьего блюда; изложилсредства, которыми его можно или просто удовлетворить, или возбудить иобострить; дал обстоятельное описание соусов, сперва общее, а затем частное,остановившись на качестве отдельных составных частей и на действии, котороеони производят; рассказал о различии салатов в зависимости от времени года, — какие из них следует подогревать, какие лучше подавать холодными, какимспособом их убирать и украшать, чтобы они были еще и приятны на вид. Послеэтого он стал распространяться о порядке подачи кушаний, высказав многопрекрасных и важных соображений:

        nec minimo sane discrimine refert
Quo gestu lepores, et quo gallina secetur. [6]

И все это в великолепных и пышных выражениях, таких, какие употребляют,говоря об управлении какой-нибудь империей. Этот человек привел мне напамять следующие строки:

Hoc salsum est, hoc adustum est, hoc lautum eat parum,
Illud recte: iterum sic memento; sedulo
Moneo quae possum pro mea sapientia.
Postremo, tanquam in speculum, in patinas, Demea,
Inspicere iubeo, et moneo quid facto usus sit. [7]

Впрочем, даже греки весьма хвалили порядок и устройство пиршества,которое Павел Эмилий [8] дал им по своем возвращении из Македонии; но здесья говорю не о существе дела, а о словах.

Не знаю, как у других, но когда я слышу, как наши архитекторы щеголяютпышными словами вроде: пилястр, архитрав, карниз, коринфский и дорическийордер, и тому подобными из их жаргона, моему воображению представляетсядворец Аполидона [9]; а на самом деле я вижу здесь только жалкие доски моейкухонной двери.

Вы слышите, как произносят слова метонимия, метафора, аллегория идругие грамматические наименования, и не кажется ли вам, что обозначаютсятаким образом формы необычайной, особо изысканной речи? А ведь они могутприменяться и к болтовне вашей горничной.

Подобный же обман — давать нашим государственным должностямвеликолепные римские названия, хотя наши должности по характеру выполняемыхобязанностей имеют очень мало общего с римскими, а по размерам власти имогущества — еще меньше. Укажу еще на один обман, который, по-моему,когда-нибудь будет приводиться в доказательство исключительной умственнойограниченности нашего времени, — это наделять без всяких оснований когоугодно славными прозваниями, которыми древние почтили только одного-двухвыдающихся людей на протяжении целых столетий. Прозвание «божественный» былодано Платону всеобщим признанием, и никто не стал бы его у него оспаривать.Но итальянцы, которые не без основания могут похваляться тем, что ум у нихболее развит, а суждения более здравы, чем у других народов нашего времени,недавно почтили этим прозвищем Аретино [10], который, на мой взгляд, ничемне возвышается над средним уровнем писателей своего времени, если не считатьего пышной и заостренной манеры, не лишенной изысканности, но искусственнойи надуманной, и кроме того — обычного красноречия, а уж до «божественности»в том смысле, какой придавали этому слову древние, ему далеко. А прозвище«великий» мы часто даем государям, которые отнюдь не возвышаются над любымсредним человеком.

Аттилий Регул [1], командовавший римскими войсками в Африке, в самыйразгар своей славы и своих побед над карфагенянами обратился к республике списьмом, в котором сообщал, что слуга, которому он поручил управлять своимимением, состоявшим из семи арпанов земли, бежал, захватив с собой всеземледельческие орудия; поэтому Регул просил предоставить ему отпуск, чтобыон мог вернуться и привести свое хозяйство в порядок, так как он боялся, чтоего жена и дети могут от этого пострадать. Сенат позаботился о том, чтобы вимение Регула был послан другой управляющий, велел возместить Регулу всеубытки и, кроме того, распорядился, чтобы его жена и дети получалисодержание от государства.

Катон Старший, возвращаясь из Испании, чтобы занять должность консула,продал лошадь, каковой пользовался, желая сберечь деньги, которые пришлосьбы заплатить за ее перевозку морем в Италию. Будучи правителем Сардинии, онпо всем своим делам ходил пешком в сопровождении одного лишь служителя,состоявшего на жалованье у республики и носившего за ним его мантию и сосуддля совершения жертвоприношений; чаще всего, впрочем, свою поклажу он носилсам. Он хвалился тем, что никогда не имел одежды, стоившей дороже десятиэкю, и никогда не тратил на рынке больше десяти су в день; хвалился он такжеи тем, что ни один из его деревенских домов не был оштукатурен и побеленснаружи. Сципион Эмилиан [2], после того как он получил два триумфа и дваждыбыл избран консулом, отправился легатом в провинцию в сопровождении всегосеми слуг. Утверждают, что у Гомера никогда не было больше одного слуги, уПлатона более трех, а у Зенона, главы стоической школы, не было даже иодного.

Когда Тиберий Гракх, бывший тогда первым среди римлян, уезжал по деламреспублики, ему назначали содержание в размере всего пяти с половиной су вдень.

Если бы мы хоть изредка находили удовольствие в том, чтобыприсматриваться к самим себе, и время, которое мы затрачиваем на наблюдениеза другими и ознакомление с вещами, до нас не касающимися, употребляли наизучение самих себя, то быстро поняли бы, какое ненадежное и хрупкоесооружение наше «я». Разве не является удивительным свидетельствомнесовершенства неспособность наша по-настоящему удовлетвориться чем-либо,равно как и то обстоятельство, что даже в желании и воображении не способнымы выбрать то, что нам нужнее всего? Об этом ясно свидетельствует извечныйвеликий спор между философами — в чем заключается высшее благо для человека, — который еще продолжается и будет продолжаться вечно, не находя ни решения,ни примирения;

dum abest quod avemus, id exuperare videtur
Cetera; post aliud cum contigit illud avemus,
Et sitis aequa tenet. [1]

С чем бы мы ни знакомились, чем бы ни наслаждались, мы все времячувствуем, что это нас не удовлетворяет, и жадно стремимся к будущему, кнеизведанному, так как настоящее не может нас насытить: не потому, на мойвзгляд, что в нем нет ничего, могущего нас насытить, а потому, что самиспособы насыщения у нас нездоровые и беспорядочные:

Nam, cum vidit hic, ad usum quae flagitat usus,
Omnia iam ferme mortalibus esse parata,
Divitiis homines et honore et laude potentes
Affluere, atque bona natorum excellere fama,
Nec minus esse domi cuiquam tamen anxia corda,
Atque animum infestis cogi servire querelis:
Intellexit ibi vitium vas efficere ipsum,
Omniaque illius vitio corrumpier intus,
Quae collata foris et commoda quaeque venirent. [2]

Наше алкание неустойчиво и ненадежно: оно не способно ничего удержать,не способно дать нам чем-либо насладиться по-настоящему. Человек, полагая,что недостаток — в самих вещах, начинает вкушать и поглощать другие вещи,которых он доселе не знал, с которыми еще не ознакомился; к ним устремляетон свои желания и надежды, их он уважает и чтит, как об этом сказал Цезарь:Communi fit vitio naturae ut invisis, latitantibus atque incognitis rebusmagis confidamus, vehementiusque exterreamur. [3]

Часто люди пытаются добиться одобрения путем легкомысленных суетныхухищрений. Таковы поэты, которые сочиняют длинные творения, состоящие изстихов, начинающихся с какой-либо одной буквы; так в древности грекиподбирали размеры своих стихов, удлиняя или укорачивая строки таким образом,чтобы из сочетания этих строк образовывались какие-нибудь фигуры — яйца,шарики, крылья, топоры; такова же была мудрость и того человека, которыйувлекся вычислением, сколькими различными способами можно расположить буквыалфавита, обнаружив, в конце концов, как рассказывает об этом Плутарх, чтосуществует невероятное количество таких комбинаций [1]. Я нахожу правильныммнение о подобных вещах одного человека, которому показали искусника,научившегося так ловко метать рукой просяное зерно, что оно безошибочнопроскакивало через ушко иголки; когда этого человека попросили вознаградитьстоль редкое искусство каким-либо подарком, он отдал забавное и, по-моему,вполне правильное приказание выдать искуснику две-три меры проса, чтобы онмог сколько угодно упражняться в своем прекрасном искусстве [2]. Ипоразительное свидетельство немощности нашего разума заключается в том, чтоон оценивает всякую вещь с точки зрения ее редкости и новизны, а такжемалодоступности, хотя бы сама по себе она и не содержала в себе ничегохорошего и полезного.

Недавно у меня в доме мы занялись игрой — кто подберет большееколичество слов, выражающих два совершенно противоположных значения, как,например, sire, которое обозначает титул, присвоенный самой высокой особе внашем государстве — королю, но применимо также и к простым людям, напримерторговцам, не касаясь, однако, лиц, занимающих промежуточное между нимиположение. Женщину высокопоставленную называют — dame, женщину среднегосословия — demoiselle, а женщин самого низкого состояния опять-таки — dame.Балдахины над столами допускаются только у особ королевской крови и втрактирах.

Демокрит утверждал, что боги и звери обладают более остройчувствительностью, чем люди, которые в этом отношении находятся на среднемуровне [3]. Римляне носили одинаковые одежды в траурные и в праздничные дни.Установлено с несомненностью, что предельный страх и предельный пылхрабрости одинаково расстраивают желудок и вызывают понос.

Прозвище «дрожащий», полученное двенадцатым королем Наварры Санчо,доказывает, что смелость заставляет наши члены дрожать, подобно страху.Однажды слуги, надевая на своего господина доспехи и видя его дрожь,пытались ободрить его и стали приуменьшать опасность, которой ему предстоялоподвергнуться, но он сказал им: «Вы плохо меня знаете. Если бы тело моепредставляло себе, куда увлечет его сейчас моя храбрость, оно бы, объятоесмертным холодом, упало на землю».

Слабость, овладевающая нами вследствие холодности и отвращения квенериным играм, возникает у нас также и от чрезмерных желаний инеобузданной пылкости.

Слишком сильный холод и слишком сильный жар могут варить и жарить.Аристотель утверждает, что слитки свинца размягчаются и плавятся от холода иот зимних морозов так же, как от сильного жара [4]. Вожделение и пресыщениев равной мере заставляют страдать нас и когда мы еще не достиглинаслаждения, и когда мы перешли его границы. Глупость и мудрость сходятся водном и том же чувстве и в одном и том же отношении к невзгодам, которыепостигают человека: мудрые презирают их и властвуют над ними, а глупцы неотдают себе в них отчета; вторые, если можно так выразиться, не доросли доних, первые их переросли. Мудрые, хорошо взвесив и рассмотрев свойства нашихнесчастий, измерив их и обсудив их истинную природу, возвышаются над нимимощным и мужественным порывом: они презирают их, попирают ногами, ибообладают такой силой и крепостью духа, что стрелы злого рока, попадая в них,неизбежно должны отскакивать и притупляться, как от встречи с твердым телом,в которое им не проникнуть. Люди обыкновенные, средние, находятся междудвумя этими крайностями — они сознают свои беды, ощущают их и не имеют силыих перенести. Детство и старческая дряхлость сходны умственной слабостью,алчность и расточительность — стремлением приобретать, увеличивать своедостояние.

Есть все основания утверждать, что невежество бывает двоякого рода:одно, безграмотное, предшествует науке; другое, чванное, следует за нею.Этот второй род невежества так же создается и порождается наукой, как первыйразрушается и уничтожается ею.

Простые умы, мало любознательные и мало развитые, становятся хорошимихристианами из почтения и покорности; они бесхитростно веруют и подчиняютсязаконам. В умах, обладающих средней степенью силы и средними способностями,рождаются ошибочные мнения. Они следуют за поверхностным здравым смыслом иимеют некоторое основание объяснять простотой и глупостью то, что мыпридерживаемся старинного образа мыслей, имея в виду тех из нас, которые непросвещены наукой. Великие умы, более основательные и проникновенные, являютсобой истинно верующих другого рода: они длительно и благоговейно изучаютСвященное писание, обнаруживают в нем более глубокую истину и, озаренные еесветом, понимают сокровенную и божественную тайну учения нашей церкви. Всеже мы видим, что некоторые достигают этой высшей ступени черезпромежуточную, испытав при этом величайшую радость и убежденность в том, чтоими достигнута последняя грань христианского просвещения, и наслаждаютсясвоей победой, нравственно перерожденные, исполненные умиления,благодарности и величайшей скромности. Но в их число я не хотел бы включатьтех людей, которые, желая очиститься от всякого подозрения в склонности ксвоим прежним заблуждениям и убедить нас в своей твердости, впадают вкрайность, становятся нетерпимыми и несправедливыми в отстаивании нашегодела и пятнают его, вызывая постоянные упреки в жестокости.

Простые крестьяне — честные люди; честные люди также философы, натурыглубокие и просвещенные, обогащенные обширными познаниями в области полезныхнаук. Но метисы, пренебрегшие состоянием первоначального неведения всех науки не сумевшие достигнуть второго, высшего состояния (то есть сидящие междудвух стульев, как, например, я сам и многие другие), опасны, глупы и вредны:они-то и вносят в мир смуту. Что касается меня, то я стараюсь, насколько этов моих силах, вернуться к первоначальному, естественному состоянию, котороесовсем напрасно пытался покинуть.

Народная и чисто природная поэзия отличается непосредственной свежестьюи изяществом, которые уподобляют ее основным красотам поэзии, достигшейсовершенства благодаря искусству, как свидетельствуют об этом гасконскиевилланели [5] и поэтические произведения народов, не ведающих никаких наук идаже не знающих письменности. Поэзия посредственная, занимающая место международною и тою, которая достигла высшего совершенства, заслуживаетпренебрежения, недостойна того, чтобы цениться и почитаться.

Однако, предавшись подобным умственным изысканиям, я увидел, как эточасто бывает, что мы принимали за трудную и необычную работу то, что насамом деле не таково; находчивость наша, обострившись, обнаруживаетбесконечное количество подобных примеров. Я приведу здесь только один: еслистоит говорить об этих моих «Опытах», то может случиться, думается мне, чтоони не придутся по вкусу ни умам грубым и пошлым, ни умам исключительным ивыдающимся. Те их не поймут, эти поймут слишком хорошо; и придется имудовольствоваться читателем среднего умственного уровня.

О некоторых людях — к ним относится Александр Великий — говорят, что ихпот издавал приятный запах, благодаря каким-то редким и исключительнымособенностям их телесного устройства. Причину этого пытались выяснитьПлутарх и другие [1]. Но обычно человеческие тела устроены совсем по-иному:лучше всего, если они вовсе не имеют запаха. Самым чистым и сладостнымдыханием — например, дыханием здорового ребенка — мы восхищаемся потому, чтооно лишено какого бы то ни было неприятного запаха. Вот почему, как говоритПлавт,

Mulier tum bene olet, ubi nihil olet. [2]

Лучше всего ведет себя та женщина, о поведении которой ничего не знаюти не слышат. Что же касается приятных запахов, заимствованных извне, то мнекажется правильным мнение, что люди пользуются духами для того, чтобы скрытькакой-нибудь природный недостаток. Отсюда такое отождествление у древнихпоэтов: благоухание у них часто означает вонь —

Rides nos, Coracine, nil olentes
Malo quam bene olere nil olere [3]

и в другом месте:

Posthume, non bene olet, qui bene semper olet. [4]

Тем не менее я очень люблю вдыхать приятные запахи и до крайностиненавижу дурные, ибо к ним я чувствительнее, чем кто-либо другой:

        Namque sagacius unus odoror,
Polypus, an gravis hirsutis cubet hircus in alis.
Quam canis acer ubi lateat sus. [5]

Самые простые и естественные запахи для меня всего приятнее. И это вособенности касается женщин. Во времена самого грубого варварства скифскиеженщины, помывшись, пудрили и мазали себе лицо и тело ароматическимснадобьем, распространенным в их стране; перед тем, как сблизиться смужчиной, они снимали эти притирания, и тело их становилось гладким иблагоухающим.

Удивительно, до какой степени пристают ко мне всевозможные запахи, докакой степени моя кожа обладает способностью впитывать их в себя. Тот, ктожалуется, что природа не наделила человека особым орудием для того, чтобыподносить запахи к носу, неправ, ибо запахи сами проникают в нос. Мне же, вчастности, очень помогают в этом отношении мои пышные усы. Стоит мнеподнести к ним мои надушенные перчатки или носовой платок, и запах будетдержаться на них потом целый день. По ним можно обнаружить, откуда я пришел.Когда-то, в дни юности, крепкие поцелуи, сладкие, жадные и сочные, прилипалик ним и часами удерживались на них. И, однако, я мало подвержен темповальным болезням, которые передаются при соприкосновении человека счеловеком или чрез зараженный воздух. В свое время я счастливо избег такихзаболеваний, свирепствовавших в наших городах и среди войск. О Сократе мычитаем, что хотя он не покидал Афин в то время, как их несколько разпосещала чума, он один ни разу ею не заразился [6]. Я полагаю, что врачимогли бы лучше использовать запахи, чем они это делают, ибо часто замечал,что от запахов изменяется мое состояние, так они действуют на мое настроениев зависимости от своих свойств. И в этом я нахожу подтверждение моеговзгляда, что употребление ладана и других ароматов в церквах,распространенное с древнейших времен среди всех народов и во всех религиях,имеет целью пробудить, очистить и возвеселить наши чувства, сделав нас темсамым более способными к созерцанию.

Чтобы лучше судить об этом, я хотел бы попробовать стряпню тех поваров,которые умеют приправлять кушанья различными ароматическими веществами, какэто бросалось в глаза во время трапез короля тунисского, который в наши дниприбыл в Неаполь для свидания с императором Карлом [7]. У него кушаньяначинялись душистыми пряностями, и притом так щедро, что один павлин и двафазана, приготовленные по их способу, обходились в, сотню дукатов. Когда ихразрезали, то не только в пиршественной зале, но и во всех комнатах дворца идаже в соседних домах распространялись сладостные испарения, которыеулетучивались не скоро.

Отыскивая себе жилье, я прежде всего забочусь о том, чтобы избежатьтяжелого и зловонного воздуха. Пристрастие, которое я питаю к прекраснымгородам Венеции и Парижу, ослабляется из-за острого запаха стоячей воды вВенеции и грязи в Париже.

Глава LVI

О молитвах [1]

Я предлагаю вниманию читателя мысли неясные и не вполне законченные,подобно тем, кто ставит на обсуждение в ученых собраниях сомнительныевопросы: не для того, чтобы найти истину, но чтобы ее искать. И подчиняю этисвои мысли суждению тех, кто призван направлять не только мои действия и моиписания, но и то, что я думаю. Мною принято будет и обращено мне же напользу осуждение так же, как и одобрение, ибо сам я сочту нечестием, еслиокажется, что по неведению или небрежению позволил себе высказать что-либопротивное святым установлениям католической апостольской римской церкви, вкоторой умру и в которой родился. И все же, отдаваясь всегда во власть ихцензуры, которой целиком подчиняюсь, я имею дерзновение коснуться здесьподобных предметов.

Не знаю, ошибочно ли мое мнение, но поскольку богу угодно было поособой своей милости и благоволению предписать нам и продиктоватьсобственными устами особый вид молитвы, мне всегда казалось, что мы должныбыли бы пользоваться ею чаще, чем это делаем. И по моему убеждению, передедой и после еды, перед сном и после пробуждения и при всех обстоятельствахвообще, когда мы обычно молимся, христианам следовало бы читать «Отче наш»,если не в качестве единственной молитвы, то во всяком случае неизменно.Церковь может увеличить количество молитв, разнообразить их, наставляя нас втом или ином отношении по мере надобности: ибо я хорошо знаю, что сущностьих и предмет всегда одни и те же. Но этой именно молитве подобало бы отдатьпредпочтение, чтобы она постоянно была у всех на устах. Ибо не подлежитсомнению, что в ней сказано все необходимое и что она подходит для всехслучаев жизни. Это единственная молитва, которой я пользуюсь неизменно, и яповторяю ее, вместо того, чтобы заменить другой.

Благодаря этому ни одной молитвы я не помню так хорошо, как эту.

Теперь я думаю о том, откуда взялось у нас ошибочное стремлениеприбегать к богу во всех наших намерениях и предприятиях, призывать его вовсех наших нуждах и во всех делах, в которых нам по слабости нашей требуетсяпомощь, не заботясь о том, справедливы или несправедливы наши желания, ивзывать к имени его и могуществу во всяком положении и во всяком деле, дажев самом порочном.

Конечно, он — единственный наш защитник, и в его власти все средства,чтобы нам помочь. Но, не говоря уже о том, угодно ли ему будет удостоить нассвоей сладостной отеческой милости, он так же справедлив, как благостен ивсемогущ. И справедливость свою он являет чаще, чем всемогущество,благодетельствуя нам в меру ее требований, а не согласно нашим просьбам.

Платон в своих законах указывает на три ошибочных суждения о богах: чтоих вовсе нет, что они не вмешиваются в наши дела и что они ни в чем неотказывают нам, когда мы прибегаем к ним с молитвами, обетами ижертвоприношениями. По его мнению, никогда не бывает, чтобы первое изназванных заблуждений прочно укоренялось в человеке с детства до старости.Два других могут оказаться более упорными [2].

Справедливость божия и его могущество нераздельны. Тщетно призываем мысилу его к себе на помощь в неправом деле. Хотя бы в то мгновение, когда мыобращаемся к нему с молитвой, душа у нас должна быть чистой и свободной отпорочных страстей; в противном случае мы сами подносим ему те бичи, которымион нас карает. Вместо того чтобы очиститься от греха, мы удваиваем его,прибегая к тому, у кого должны просить прощения, с чувстваминеблагоговейными и полными ожесточения. Вот почему я не слишком восхищаюсьтеми, кто молится богу особенно часто и усердно, если их поступки,совершаемые после молитвы, не свидетельствуют о раскаянии и исправлении:

                                      si, nocturnus adulter,
Tempera sanctonico velas adoperta cucullo. [3]

И поведение человека, который сочетает гнусную жизнь с благочестием,кажется мне гораздо более достойным осуждения, чем поведение человека,верного себе во всем и всегда отвергает человека, упорствующего вкаком-нибудь важном грехе, и закрывает перед ним свои двери.

Молимся мы по обычаю и по привычке или, вернее сказать, мы просточитаем или произносим слова молитв. В конце концов, это всего-навсего личинаблагочестия.

Мне противно бывает, когда люди трижды осеняют себя крестом во времяbenedicite [4] и столько же раз во время благодарственной молитвы, а во всеостальные часы дня упражняются в ненависти, жадности и несправедливости; итем более противно мне это, что сам я весьма почитаю крестное знамение,постоянно осеняю себя крестом и даже, зевая, крещу себе рот. Порокам свойчас, богу — свой; так люди словно возмещают и уравновешивают одно другим.Просто диву даешься, как это столь разные дела совершают они одно за другими с таким неизменным рвением, что при этом не заметно никакого перерыва,никакого изменения даже при переходе от одного к другому.

Поистине чудовищной должна быть совесть, которая остается невозмутимой,давая приют под одной кровлей, в столь согласном и мирном сообществе, ипреступнику и судье! Что может говорить о делах своих господу человек, укоторого на уме одно только распутство и который знает, сколь мерзостно онопред лицом всевышнего? Он обращается к богу лишь для того, чтобы тотчас жеснова пасть. Если, как он уверяет, мысль о божьем правосудии и ощущение егово время молитвы поражают и потрясают его душу, то, как бы кратко ни былораскаяние, один страх божий так часто возвращал бы его мысль к покаянию, чтоон тотчас же побеждал бы угнездившиеся и укоренившиеся в нем пороки. Но чтосказать о тех, вся жизнь которых основана на том, что они пожинают плоды ивыгоды порока, зная, что это смертный грех? А сколько у нас занятий идолжностей по самой природе своей порочных! Один человек, открывшись мне,признался в том, что всю свою жизнь исповедовал догматы религии и выполнялее обряды, хотя и отвергал их в душе, для того, чтобы не утратить своеговысокого положения и почетных должностей. Как хватило у него духу сделатьподобное признание? Каким языком говорят эти люди, обращаясь к правосудиюбожию? Не дано им право перед богом и перед нами ссылаться на своераскаянье, ибо оно проявляется лишь в чисто внешнем и поверхностномисправлении. Или они дерзновенно решаются просить прощения, даже не помышляяоб искуплении и раскаянии? Я полагаю, что с ними дело обстоит так же, как ис теми, о которых я говорил раньше, только упорство их труднее побороть. Этапротиворечивость, эта столь внезапная резкая переменчивость мнений, которуюони выказывают, притворяясь перед нами, кажется мне каким-то чудом.

Они являют нам душу в состоянии невыносимой агонии. Каким извращеннымпредставлялось мне воображение тех людей, которые в недавнее время имелиобыкновение упрекать каждого, кто сохранял ясность мысли, исповедуякатолическую веру, якобы в притворстве, да еще к тому же утверждать, —по-видимому, желая ему польстить, — что он лишь с виду католик, а в душе неможет не признавать истинной религию, реформированную на их лад! Какоедокучное и болезненное заблуждение — мнить себя столь мудрым, что даже недопускать мысли о возможности кому-либо другому думать совсем иначе! А ещехуже то, что подобные люди полагают, будто этот другой готов переменчивостьземных судеб поставить выше надежд на вечное спасение и угрозы вечногопроклятия. Они могут мне поверить. Ибо если в мои юные годы что-нибудь моглосовратить меня, то честолюбивое стремление бросить вызов судьбе и преодолетьвсе опасности, связанные с недавними событиями, сыграло бы здесьнемаловажную роль.

Не без достаточных оснований, думается мне, церковь запрещает слишкомсвободно, смело и неосмотрительно пользоваться теми священными ибожественными песнопениями, которые дух святой вложил в уста царя Давида.Примешивать бога к делам нашим допустимо лишь с должным благоговением иосторожностью, проникнутой почитанием и уважением. Голос этот — слишкомбожественный, чтобы воспроизводить его только ради упражнения легких иудовольствия, доставляемого нашему слуху; эти слова должна повторять совестьнаша, а не язык. Безрассудно было бы допускать, чтобы какой-нибудь приказчикиз лавки забавлялся и развлекался ими вперемешку со своими суетными ипустыми помыслами.

Столь же неразумно было бы позволять, чтобы в общей зале или на кухневалялись священные книги, излагающие божественные тайны нашей веры. Предметстоль важный и достойный почитания нельзя изучать в сутолоке и мимоходом. Кнему надо приступать сосредоточенно и степенно, предпосылая изучению, вкачестве вступления, слова, которыми начинается церковная служба: Sursumcorda [5], и даже тело наше необходимо привести в положение,свидетельствующее об особом внимании и уважении.

Это занятие не для всех и каждого: оно подобает лишь тем, кто посвятилсебя ему, кто призван для этого богом. Дурным и невежественным людям онопринесет только вред. Священная история рассказывается не для развлечения —ей должно внимать благоговейно, смиренно и с почтением. Как смешны люди,возомнившие, что сделали ее доступной народу, изложив на народном языке!Словно ему достаточно разобраться в словах, чтобы понять все, что написано!Я сказал бы даже больше: вместо того, чтобы приблизить простого человека ксвященной книге, они удаляют его от нее. Полное незнание, во всемполагающееся на других, было более спасительным и более мудрым, чем этачисто словесная и пустая наука, питающая в людях самомнение и дерзость.

Я думаю также, что в предоставлении каждому свободы распространятьслово божие на всевозможных языках гораздо больше опасности, чем пользы.Евреи, магометане и почти все другие народы приняли и почитают тот язык, накотором впервые открылись им тайны их веры. И не без основания у нихзапрещено заменять его каким-либо другим. Можем ли мы сказать, что у басковили бретонцев найдутся судьи, достаточно сведущие для того, чтобыустановить, правильно ли переведено Священное писание на их язык? Для церквивселенской вопрос этот, самый насущный и трудный. В проповедях и словесныхпоучениях даются толкования менее определенные, более свободные и текучие, ик тому же — по отдельным вопросам, так что это совсем не одно и то же.

Один из греческих историков-христиан справедливо порицает свое время зато, что тайны христианской веры свободно распространялись тогда на площадях,попадая в руки каких-нибудь ничтожных ремесленников, и что каждый могобсуждать их и толковать по-своему. Он говорит также, что для нас, поблагодати божией обладающих чистейшими тайнами благочестия, — величайшийстыд допускать, чтобы тайны эти опошлялись в устах простых и невежественныхлюдей, — ведь даже язычники запрещали Сократу, Платону и другим величайшиммудрецам говорить и рассуждать о предметах, порученных ведению дельфийскихжрецов. Говорит он и о том, что, когда государи берут ту или иную сторону вбогословских спорах, они бывают вооружены не религиозным рвением, но гневом,что рвение воодушевляется божественным разумом и справедливостью и потомувсегда спокойно и умеренно в своих проявлениях, однако увлекаемое страстьючеловеческой, может превратиться в ненависть и зависть, и тогда вместопшеницы и винограда оно производит плевелы и крапиву. Другой историк, даваясоветы императору Феодосию, правильно указывал, что диспуты не столькоустраняют несогласия в церкви, сколько возбуждают и воодушевляют еретическиеучения, и что поэтому следует избегать всяческих споров и словопрений иопираться исключительно на предписания и догматы, установленные древними. Аимператор Андроник, встретив у себя во дворце двух вельмож, споривших сЛопадием [6] по одному из важнейших вопросов нашей веры, сурово выбранил ихи даже пригрозил утопить в реке, если они тотчас же не перестанут.

В наши дни дети и женщины оспаривают мнения людей самого почтенноговозраста и наиболее умудренных в вопросах церковных законов, между тем какпервый же закон Платона запрещал им даже осведомляться об основанияхгражданских законов, которые для них должны были являться установлениямибожественными. Разрешая старцам обсуждать вопросы законодательства междусобой и с должностными лицами, этот платоновский закон добавляет: с тем,чтобы это не происходило в присутствии молодежи или непосвященных.

Некий епископ писал, что на другом конце света есть остров, у древнихназывавшийся Диоскоридой [7], который отличается здоровым климатом,плодородием, изобилует всякого рода деревьями и плодами и населен племенем,исповедающим христианство, имеющим церкви и алтари, украшенные одним лишькрестом без всяких других изображений. Люди эти тщательно соблюдают посты ипраздники, усердно платят десятину священникам и столь целомудренны, что ниодин из них не может знать больше одной женщины за всю жизнь. Впрочем, онитак довольны своей судьбой, что, живя на острове посреди моря, не имеютпонятия о кораблях, и настолько простодушны, что ни слова не разумеют врелигиозном учении, которому так старательно следуют. Это могло быпоказаться невероятным тому, кто не знает, что некоторые язычники —ревностные идолопоклонники — о богах своих не ведают ничего, кроме их имен истатуй.

Старинное начало «Меланиппы», трагедии Эврипида, гласило:

О Юпитер! Ибо ничего не знаю я о тебе,
Кроме одного твоего имени [8].

В наше время мне приходилось слышать жалобы на некоторые произведения,которые упрекают за то, что содержание их — слишком человеческое ифилософское без всякой примеси богословских рассуждений. Но на подобныежалобы можно не без основания возразить, что божественному учению гораздолучше занимать особое место, подобающее ему, как царствующему игосподствующему; что оно всюду должно быть главенствующим, а не игратьподсобной и второстепенной роли; что рассуждения человеческого ифилософского характера подкреплять примерами из грамматики, риторики, логикигораздо уместнее, чем из предмета столь священного, и что их также лучшебрать из области театра, игр и публичных зрелищ; что божественныеустановления рассматриваются с большим уважением и почитанием, взятые вотдельности и в соответствующих им выражениях, а не в связи с рассуждениямио человеческом; что гораздо чаще грешат богословы, употребляющие слишкомземные слова, чем гуманисты, пишущие недостаточно возвышенно (философия,говорит Иоанн Златоуст, изгонялась святой наукой, как бесполезная служанка,не достойная видеть даже мимоходом, с порога, хранилище священных сокровищнебесного учения); что человеческой речи свойственны формы более низменные ией не подобают возвышенное достоинство, величие и царственность слова божия.Я бы предоставил ей говорить verbis indisciplinatis [9] о судьбе, предназначении, случайности, счастье инесчастье, о богах и употреблять другие, свойственные ей выражения.

Я предлагаю домыслы человеческие, и в том числе мои собственные, простокак человеческие, взятые обособленно, а не как установленные и упорядоченныенебесным повелением и потому не подлежащие сомнению и непререкаемые: это —дело взгляда на вещи, а не дело веры; как то, что я обсуждаю, согласносвоему разумению, а не как то, во что я верю по слову божию. Они подобны темупражнениям, которые задают детям и которые никак не поучительны, анаоборот, сами нуждаются в поучении. Все это я обсуждаю с мирской точкизрения, а не церковной, хотя и в глубоко благочестивом духе.

И не следует ли считать основательным, во многих отношениях полезным исправедливым предписание о том, чтобы по вопросам религии лишь счрезвычайной осторожностью писали все те, кто предназначен для этого посвоему положению? Мне же, быть может, лучше всего не говорить о подобныхвещах.

Меня уверяли, что даже те, кто не принадлежит к нашей вере, запрещают усебя употреблять имя божие в повседневной речи. Они не желают, чтобы импользовались для призывов и восклицаний, для клятв или сравнений, и янахожу, что в этом они правы. При каких обстоятельствах ни призывали бы мыбога среди наших мирских дел и в общении друг с другом, — это должносовершаться серьезно и благоговейно.

Кажется, у Ксенофонта есть одно место, где он говорит, что нам следуетреже молиться богу, поскольку не так легко привести свою душу в состояниесосредоточенности, чистоты и благоговения, в котором ей следует находитьсяво время молитвы. Иначе моления наши не только тщетны и бесполезны, но дажегреховны [10]. Прости нам, говорим мы, как мы прощаем своим обидчикам. Чтоэто значит, если не то, что мы отдаем ему свою душу, очищенную от вражды ижажды мщения? И тем не менее мы обычно взываем к помощи божией даже вгреховных своих стремлениях и молим его совершить несправедливость:

Quae, nisi seductis, nequeas committere divis. [11]

Скупец молится о сохранении своих суетных и излишних сокровищ,честолюбец — о победах, о возможности свободно отдаваться своей страсти; ворпросит помочь ему преодолеть опасности и затруднения, противостоящие егозловредным замыслам, или же благодарит за легкость, с какой ему удалосьограбить прохожего. У порога дома, в который грабители пытаются проникнутьпо приставной лестнице или взломав замок, возносят они молитвы, питаянамерения и надежды, полные жестокости, жадности и сластолюбия:

Hoc ipsum quo tu Iovis aurem impellere tentas,
Dic agedum Staio: Pro Iuppiter, о bone, clamet,
Iuppiter! at sese non clamet Iuppiter ipse. [12]

Королева Маргарита Наваррская рассказывает о некоем молодом принце (и,хотя она не называет его, легко догадаться, кто это), что, направляясь налюбовное свидание с женой одного парижского адвоката, он должен былпроходить мимо церкви, и всякий раз, дойдя до этого святого места, онпроизносил молитву [13]. Предоставляю вам самим судить, для чего ему,преисполненному столь благих помыслов, нужна была помощь божия. Впрочем,королева Наваррская упоминает об этом в доказательство его исключительногоблагочестия. Но не один этот пример свидетельствует о том, что женщинысовершенно не способны рассуждать на богословские темы.

Истинная молитва, истинное примирение с богом не могут быть доступныдуше нечистой, да еще в тот миг, когда она находится во власти сатаны. Тот,кто призывает помощь божию в порочном деле, поступает так, как поступил бывор, залезший в чужой кошелек и в то же время взывающий к правосудию, иликак те, кто упоминает имя божие, лжесвидетельствуя:

                        tacito mala vota susurro
Concipimus. [14]

Мало найдется людей, которые решились бы открыто высказать то, о чемтайно просят бога:

Haud cuivis promptum eat murmurque humilesque susurros
Tollere de templis, et aperto vivere voto. [15]

Вот почему пифагорейцы требовали, чтобы люди молились публично и вслух,дабы у бога не просили они о вещах недостойных и неправедных, в таком,например, роде:

                                              clare cum dixit: Apollo!
Labra movet, metuens audiri: Pulchra Laverna,
Da mihi fallere, da iustum sanctumque videri.
Noctem peccatis et fraudibus obiice nubem. [16]

Боги выполнили неправедные молитвы Эдипа для того, чтобы жестокопокарать его за них. Он молил о том, чтобы дети его силою оружия решилимежду собою спор о наследовании его престола, и имел несчастье бытьпойманным на слове. Не о том следует просить, чтобы все шло по нашемужеланию, а о том, чтобы все шло согласно требованиям разума.

И в самом деле, кажется, что мы пользуемся нашими молитвами, словнокаким-то условным языком, подобно тем, кто святые и божественные словаприменяет для волшебства и магических целей, и что мы полагаем, будтодействие молитвы зависит от расположения и последовательности слов, от ихзвучания или от движений, которые мы делаем во время молитвы. Ибо с душой,полной вожделений, не затронутой раскаяньем или подлинным желанием вновьпримириться с богом, мы обращаем к нему эти слова, которые подсказывает нампамять, и надеемся таким образом искупить свои прегрешения. Нет ничего болеекроткого, ласкового и милосердного к нам, чем божественный закон: онпризывает нас к себе, как бы мерзостны и грешны мы ни были; он открывает намобъятия и принимает в лоно свое, как бы мы ни были гнусны, грязны иотвратительны и сейчас и в будущем. Но зато и мы должны взирать на негочистыми очами. Мы должны принимать это прощение с величайшей благодарностью,и хотя бы в то мгновение, когда обращаемся к богу, ощущать всей душой своейотвращение к своим грехам и ненависть к страстям, которые заставили наспреступить божий закон. Ни боги, ни благомыслящие люди, говорит Платон, непринимают даров от злых [17].

Immunis aram si tetigit manus,
Non sumptuosa blandior hostia,
Mollivit aversos Penates
Farre pio et saliente mica. [18]

Я не знаю, на основании чего устанавливаем мы продолжительность нашейжизни. Я вижу, что, по сравнению с общим мнением на этот счет, мудрецысильно сокращают ее срок. «Как, — сказал Катон Младший тем, кто хотелпомешать ему покончить с собой, — неужели, по-вашему, я настолько молод еще,что заслуживаю упрека в желании слишком рано уйти из жизни?» [1]. А ему быловсего сорок восемь лет. Сообразуясь с тем, что лишь немногие люди достигаютэтого возраста, он считал его весьма зрелым и преклонным. Те же, ктоссылается на какой-то другой срок, который они считают естественным икоторый обещает еще несколько лет жизни, могли бы делать это с некоторымоснованием, если бы обладали преимуществом, избавляющим их от бесчисленныхслучайностей, которым каждый из нас подвержен по самой природе вещей икоторые всегда могут сократить этот положенный, по их мнению, срок. Какоетщетное мечтание — надеяться на смерть от истощения сил вследствие глубокойстарости и считать, что этим определяется продолжительность нашей жизни!Ведь этот род смерти наиболее редкий и наименее обычный из всех. Мы называеместественным только его, как будто для человека неестественно сломать себешею при падении, утонуть во время кораблекрушения, схватить чуму иливоспаление легких, и как будто обычные условия нашего существования неподвергают нас всем подобным бедствиям. Не будем обольщаться приятнымисловами: естественным гораздо правильнее считать то, что оказываетсянаиболее распространенным, обычным и всеобщим. Умереть от старости — этосмерть редкая, исключительная и необычная, это последний род смерти,возможный лишь как самый крайний случай, и чем более удалена от нас такаявозможность, тем меньше основании на нее рассчитывать. Разумеется, это тотпредел, который мы никогда не переступим и который закон природы неразрешает нам переступать; и этот закон лишь очень редко позволяет намдожить до предела. Это исключительный дар, которым природа особо награждаеткакого-нибудь одного человека на протяжении двух-трех столетий, избавляя егоот опасностей и трудностей, непрерывно встречающихся на столь долгомжизненном пути.

Поэтому, на мой взгляд, достигнутый нами возраст надо рассматривать кактакой, которого достигают лишь немногие люди. Поскольку обычно людям не данобывает дойти до него, это признак того, что нам удалось далеко зайти. И размы перешли обычные границы, которые и являются подлинной мерой длительностинашего существования, нам не следует надеяться на то, что путь наш ещеудлинится. Мы уже избежали стольких случаев умереть, постоянноподстерегающих человека, что должны признать столь необычно поддерживающеенас счастье совершенно исключительным и не рассчитывать на то, что оно продлится.

Сами законы наши повинны в том, что нами овладевает это ложноесамообольщение: они не считают человека способным располагать его имуществомдо двадцати пяти лет, а ведь ему далеко не всегда удается дожить до этоговозраста. Август сбавил пять лет по сравнению со старинными римскимиустановлениями, объявив, что для занятия судейских должностей достаточноиметь тридцать лет. Сервий Туллий освободил всадников, достигших сорока семилет, от военной повинности; Август еще снизил этот срок до сорока пяти лет.Мне же кажется, что нет особых оснований отпускать людей на покой ранеепятидесяти пяти — шестидесяти лет. Мое мнение таково, что в интересахобщества — дать нам возможность как можно дольше исправлять занимаемые намидолжности, но я считаю, с другой стороны, что нам следует открывать к нимдоступ раньше. Сам Август девятнадцати лет решал судьбы мира, а в то жевремя он издает указ, что надо достигнуть тридцати лет, чтобы решать вопросо том, где установить какой-нибудь сточный желоб.

Я же считаю, что к двадцати годам душа человека вполне созревает, как идолжно быть, и что она раскрывает уже все свои возможности, Если до этоговозраста душа человеческая не выказала с полной очевидностью своих сил, тоона уже никогда этого не сделает. Именно к этому сроку наши природныекачества и добродетели должны проявить себя с полной силой и красотой или жеони никогда не проявят себя:

Раз шип не острый с первых дней,
Потом не станет он острей, —

говорят в Дофине.

Из всех известных мне прекрасных деяний человеческих, каковы бы они нибыли, гораздо больше, насколько мне кажется, совершалось до тридцатилетнеговозраста, чем позднее. Так было в древности, так и в наше время, и часто вжизни одного и того же человека: ведь это с полной уверенностью можносказать о Ганнибале и о его великом противнике Сципионе. Добрая половина ихжизни была прожита за счет славы, которую они стяжали в молодости: позже онитоже были великими людьми, но лишь по сравнению с другими, а не с самимисобой. Что до меня, то я с полной уверенностью могу сказать, что с этоговозраста мой дух и мое тело больше утратили, чем приобрели, больше двигалисьназад, чем вперед. Возможно, что у тех, кто умеет хорошо использовать своевремя, знание и опыт растут вместе с жизнью, но подвижность, быстрота,стойкость и другие душевные качества, непосредственно принадлежащие нашемусуществу, более важные и основные, слабеют и увядают:

        ubi iam validis quassatum eat viribus aevi
Corpus, et obtusis ceciderunt viribus artus,
Claudicat ingenium, delirat linguaque mensque. [2]

Иногда первым уступает старости тело, иногда душа. Я видел достаточнопримеров, когда мозг ослабевал раньше, чем желудок или ноги. И это зло темопаснее, что оно менее заметно для страдающего и проявляется не так открыто.Вот почему я и сетую не на то, что законы слишком долго не освобождают насот дел и обязанностей, а на то, что они слишком поздно допускают нас к ним.Мне кажется, что, принимая во внимание бренность нашей жизни и все теестественные и обычные подводные камни, которые она встречает на своем пути,не следовало бы придавать такое большое значение происхождению и уделятьстолько времени обучению праздности.

Примечания:

2.

Гиень — провинция на юго-западе Франции. Одной из причин Столетней войны было стремление французов вытеснить англичан из Франции и завладеть той частью Гиени, которая находилась в их руках.

3.

Скандербег (1414–1467, по другим данным, родился в 1403 г.). Речь идет о Георгии Кастриоте, владетельном князе Албании, национальном герое албанского народа, возглавившем его борьбу за независимость против турецких захватчиков. Скандербег — прозвище, данное ему народом, т. е. Александр (Македонский), и турецкое «бег» — господин, владыка.

4.

Конрад III — император германский в 1138–1152 гг., первый из династии Штауфенов или Гогенштауфенов. Вельфы — баварские герцоги, боровшиеся в первой половине XII в. за императорскую корону с Штауфенами. Упоминаемый эпизод связывается с осадою Вейнсберга в 1140 г.

5.

Пелопид (IV в. до н. э.) — один из крупнейших военачальников Древней Греции, родом из Фив, друг Эпаминонда.

6.

Эпаминонд — знаменитый фиванский полководец (род. ок. 420–410 гг. до н. э., ум. 363 г.).

7.

Дионисий Старший — тиран сиракузский (431–368 гг. до н. э.), крупный полководец, изгнавший вторгшихся в Сицилию карфагенян. Древние историки изображают Дионисия жестоким и коварным правителем.

8.

Регий — ныне Реджо, город на юге Италии (в Калабрии).

9.

Город мамертинцев — ныне Мессина (Сицилия), в древности — Meссана; мамертинцы, т. е. сыны Марса, — италийские наемники, захватившие Мессану (III в. до н. э.); Помпей — имеется в виду Помпей Великий (см. прим. 16, Гл. XIV).

10.

Зенон, у Плутарха — Стеной, а также Стений и Стенис (Плутарх. Наставление тем, кто управляет государственными делами, 19).

11.

…проявив подобную добродетель в Перузии… — Здесь Монтень ошибается. Следует говорить не о Перузии (ныне Перуджа), а о Пренесте (ныне Палестрина), последнем оплоте сторонников Мария, захваченном Суллой в 82 г. до н. э. Об этом эпизоде см. Плутарх. Наставление тем, кто управляет государственными делами, 19. Называя Перузию, Монтень повторяет ошибку французского переводчика Плутарха — Жака Амио (см. прим. 1, Гл. XXIV).

12.

Газа — город в Палестине, которым владели филистимляне.

13.

…при взятии… Фив… — Фивы были взяты и разрушены Александром Македонским в 336 г. до н. э.

2.

…он начал бить себя по голове… — Монтень пересказывает здесь Геродота. III, 14.

3.

…произошло с одним из наших вельмож. — Речь идет о кардинале Карле Лотарингском, одном из вождей контрреформации, бывшем в числе застрельщиков реакции на Тридентском соборе (1545–1563). Находясь в 1563 г. в Триденте, он получил известие об убийстве (гугенотом Польтро де Мере) своего старшего брата Франсуа, герцога Гиза, полководца и жестокого гонителя гугенотов, а через несколько дней узнал о смерти своего другого брата в сражении с гугенотами при Дре.

4.

…того древнего живописца… — Согласно Квинтилиану (Обучение оратора, II, 13), этого живописца звали Тимантом.

5.

Ниобея — дочь Тантала и жена Амфиона, похваляясь своей плодовитостью перед Латоной, возлюбленной Юпитера, у которой было лишь двое детей — Аполлон и Диана, — вызвала ее гнев. По приказанию Латоны Аполлон и Диана умертвили стрелами детей Ниобеи, после чего она превратилась в скалу.

6.

Окаменела от горя (лат.). — Овидий. Метаморфозы, VI, 303. Цитируется неточно.

7.

И с трудом, наконец, горе открыло путь голосу (лат.). — Вергилий. Энеида, XI, 151.

8.

…в битве при Буде… — После смерти в 1540 г. венгерского короля Иоанна (Яноша) I Запольского за обладание Венгрией разгорелась борьба между вдовой Иоанна I, защищавшей права их малолетнего сына (в последствии короля Иоанна II), эрцгерцогом австрийским Фердинандом I и турецким султаном Сулейманом II. Победа последнего в 1541 г. при Буде (ныне Будапешт) привела к временному разделу Венгрии между тремя претендентами.

9.

…сила горя… оледенила в нем жизненных духов… — Согласно представлениям древних и средневековых физиологов, «жизненные духи» поддерживали жизнь в организме.

10.

Кто в состоянии выразить, как он пылает, тот охвачен слабым огнем (ит.). — Петрарка. Сонет 137.

11.

Увы мне, любовь лишила меня всех моих чувств. Стоит мне, Лесбия, увидеть тебя, как я, обезумев, уже не в силах что-либо произнести. У меня цепенеет язык, нежное пламя разливается по всему телу, звоном сами собой наполняются уши и тьмой заволакиваются глаза (лат.). — Катулл, LI, 5 сл.

12.

Только малая печаль говорит, большая — безмолвна (лат.). — Сенека. Федра, 607.

13.

Едва она заметила, что я подхожу, и увидела, в изумлении, вокруг меня троянских воинов, — устрашенная великим чудом, она обомлела; жизненный жар покинул ее кости; она падает и лишь спустя долгое время молвит (лат.). — Вергилий. Энеида, III, 306 сл.

14.

Канны — селение в Апулии; в 216 г. до н. э. здесь произошла знаменитая битва, в которой Ганнибал наголову разбил римлян.

15.

Тальва (правильно Тальна) — Маний Ювенций Тальна, римский консул 163 г. до н. э., покоритель Корсики.

16.

…папа Лев X… заболел горячкой и вскоре умер. — Папа Лев X, состоявший в союзе с германским императором Карлом V, добивался изгнания французов из Миланского герцогства. Он умер в 1521 г., как думают, от отравления. Рассказ Монтеня основан на сообщении Гвиччардини в его «Истории Италии».

17.

Диодор Диалектик, по прозванию Кронос, — философ мегарской школы (IV в. до н. э.).

2.

…познай самого себя. — Платон, Протагор, 343 b.

3.

И если глупость, даже достигнув того, чего она жаждала, все же никогда не считает, что приобрела достаточно, то мудрость всегда удовлетворена тем, что есть, и никогда не досадует на себя (лат.). — Цицерон. Тускуланские беседы. V, 18.

4.

…язык людей, выросших под властью монарха, исполнен угодливости… — Монтень пересказывает здесь Тита Ливия (XXXV, 48).

5.

…я не видел другого способа пресечь твои… злодеяния. — Тацит. Анналы, XV, 67–68. Нерон (54–68 гг. н. э.) — римский император.

6.

…можно ли назвать счастливым того… если потомство его презренно? — Аристотель. Никомахова этика, I, 10.

7.

Вряд ли хоть кто-нибудь может с корнем изъять и вырвать себя из жизни. Сам того не сознавая, всякий предполагает, что от него должно нечто остаться, и он не может полностью отделить себя от протертого трупа и отрешиться от него (лат.). — Лукреций. III, 877 сл. Цитируется неточно.

8.

Бертран Дю Геклен (1320–1380) происходил из бедного бретонского рыцарского рода; впоследствии стал выдающимся полководцем и коннетаблем Франции (1370–1380); во время Столетней войны одержал ряд блестящих побед над англичанами.

9.

Бартоломео д’Альвиано — венецианский военачальник, известный в свое время поэт (1455–1515).

10.

Теодоро Тривульцио (1448–1518) — миланец знатного рода, весьма искусный в военном деле; перешел на французскую службу, получил звание маршала и участвовал в войнах, которые Людовик XII и Франциск I (1515–1547) вели в Италии.

11.

…лишался… права на то, чтобы воздвигнуть трофей. — Слово «трофей» первоначально означало памятник в честь победы.

12.

Никий — афинский полководец (V в. до н. э.).

13.

Агесилай II — спартанский царь и полководец (IV в. до н. э.).

14.

Эдуард I — английский король (1272–1307). Вел завоевательные войны в Шотландии и Уэльсе. Его попытки завоевать Шотландию вызвали восстание крестьян и горожан, продолжавшееся с перерывами до 1306 г., когда оно переросло во всеобщую войну за независимость страны. Война закончилась в 1314 г. победой шотландцев.

15.

Роберт I Шотландский — борец за независимость Шотландии; в 1306 г. был коронован; умер в 1329 г.

16.

Ян Жижка (1378–1424) — герой чешского народа и великий полководец. Возглавил созданную им народную армию, которая одерживала блестящие победы над численно превосходящими силами противника: все пять «крестовых походов», организованных с 1420 по 1431 г. папой и германским императором против чехов, окончились позорным крахом. В последние годы жизни Жижка ослеп, однако он продолжал руководить военными действиями.

17.

Джон Уиклиф (1320–1384) — профессор Оксфордского университета; являлся выразителем интересов английского рыцарства и горожан, враждебно смотревших на богатую феодальную церковь и стремившихся ее реформировать.

18.

…другие народы Нового Света… — Монтень проявляет большой интерес ко всему, что относится к Новой Индии, как тогда называли Америку (см., например, кн. I, гл. XXXI). Монтень черпал свои сведения о новооткрытых странах как из рассказов моряков, купцов, путешественников, так и из книг.

19.

Баярд (1476–1524) — французский полководец времен итальянских войн Людовика XII и Франциска I; отличался храбростью, чувством воинской чести и другими рыцарскими качествами, соответствующими идеалу служилого дворянства его времени. Получил от современников прозвище «рыцарь без страха и упрека».

20.

…ныне царствующего короля Филиппа. — Имеется в виду германский император Максимилиан I (1493–1519) и его правнук, король испанский Филипп II (1556–1598).

21.

Кир — Кир Старший, основатель персидской монархии (VI в. до н. э.), история которого рассказана Ксенофонтом в «Киропедии».

22.

Марк Эмилий Лепид — сподвижник Цезаря; участник II триумвирата (43 г. до н. э.).

23.

Ликон — древнегреческий философ (III в. до н. э.).

24.

Мы должны относиться с презрением ко всем этим заботам, когда дело идет о нас, но не пренебрегать ими по отношению к нашим близким (лат.). — Августин. О граде божием, I, 12.

25.

Заботы о погребении, устройство гробницы, пышность похорон — все это скорее утешение для живых, чем облегчение участи мертвых (лат.). — Цицерон. Тускуланские беседы, I, 45.

26.

…сражение при Аргинусских островах… — Аргинусские острова находятся в Эгейском море, между островом Лесбосом и побережьем Малой Азии. Морское сражение, о котором здесь идет речь, произошло в 406 г. до н. э.

27.

Ты спрашиваешь, в каком месте будешь покоиться после смерти? Там, где покоятся еще не рожденные (лат.). — Сенека. Троянки, 407–408.

28.

Пусть не найдет он могилы, которую был бы принят, пристанища для мертвого тела, где бы, когда жизнь человека кончилась, тело могло отдохнуть от невзгод (лат.) — Энний в цитате у Цицерона: Тускуланские беседы, I, 44.

2.

…потребность любить… создает… привязанности вымышленные… — Плутарх. Жизнеописание Перикла, 1.

3.

Так паннонская медведица, рассвирепев от удара копьем, которое метнул в нее с помощью короткого ремня ливиец, изгибается к ране, в ярости стремится достать вонзившийся наконечник и мечется вокруг древка, убегающего вместе с нею (лат.) — Лукан. VI, 220 сл. Паннония — теперешняя Венгрия.

4.

…по случаю гибели… прославленных братьев… — Имеются в виду Публий и Гней Сципионы. Оба погибли во время второй Пунической войны в Испании (212 г. до н. э.), порознь разбитые Газдрубалом.

5.

Все тотчас же принялись рыдать и бить себя по голове (лат.) — Тит Ливий, XXV, 37.

6.

…плешь облегчит его скорбь. — Цицерон. Тускуланские беседы, III, 26. Бион — греческий философ-киник (ум. в 241 г. до н. э.).

7.

Геллеспонт — древнее название Дарданелльского пролива.

8.

Калигула — римский император (37–41), внук императора Тиберия.

9.

Император Август… — Октавиан Август, первый римский император.

10.

Публий Квинтилий Вар — римский полководец; потеряв три легиона в Тевтобургском лесу (9 г. н. э.), куда он был завлечен восставшими против римлян германцами во главе с Арминием, вождем племени херусков, Вар покончил с собой.

11.

Ты… только воздух сотрясаешь. — Плутарх. Как надлежит сдерживать гнев, 4. Прозаический текст Плутарха дан Монтенем в стихотворном переводе.

2.

…они выдали… злонамеренного учителя. — Врач эпирского царя Пирра предложил римлянам отравить своего господина. — Фалиски — жители города Фалерии в Этрурии; во время борьбы римлян с этрусками некий школьный учитель фалисков предложил диктатору Камиллу выдать римских детей именитых граждан, дабы таким образом принудить жителей сдать город римлянам.

3.

Не все ли равно, хитростью или доблестью победил ты врага? (лат.). — Вергилий. Энеида, II, 390.

4.

…они ценили победу… тогда, когда им удавалось сломить… сопротивление неприятеля. — Полибий, XII, 3. В новейших изданиях вместо «??????» — «ахейцы», дается «???????» — «древние».

5.

Муж праведный и мудрый сочтет истинной только ту победу, которую доставит безупречная честность и незапятнанное достоинство (лат.). — Флор, I, 12.

6.

Испытаем же доблестью, вам или мне назначила властвовать всемогущая судьба, и что она несет (лат.). — Энний в цитате у Цицерона: Об обязанностях, I, 12.

7.

Тернате — один из островов Молуккского архипелага.

8.

…защищавших Myзон от графа Нассауского. — Осада Музона (Арденны) происходила в 1521 г., в начальный период многолетних войн между французским королем Франциском I (1494–1547) и испанским королем Карлом I (1500–1558) — с 1519 г. императором т. н. «Священной Римской империи» Карлом V; граф Нассауский — один из военачальников Карла V.

9.

Гвиччардини, Франческо (1482–1540) — итальянский историк; Дю Белле, Гильом (1491–1543) — крупный военачальник Франциска I, участник войн с Карлом V, автор весьма ценных мемуаров; Реджо — город в области Эмилии (сев. Италия). Дальнейший рассказ относится к событиям 1521 г.

10.

Антигон и Евмен — военачальники и приближенные Александра Македонского; после смерти последнего вступили в ожесточенную борьбу между собой. Осада Норы происходила в 316 г. до н. э.

2.

Казилин — город в Кампании близ Капуи.

3.

Никто не должен извлекать выгоду из неразумия другого (лат). — Цицерон. Об обязанностях, III, 17.

4.

…не всегда… я могу согласиться с его… взглядами… — Монтень имеет в виду жизнеописание Кира в «Киропедии» Ксенофонта.

5.

…обложив осадою Капую, подверг ее жесточайшей бомбардировке… — Описываемый случай имел место в 1501 г. во время войны французского короля Людовика XII (1462–1515) за Неаполитанское королевство.

6.

Ивуа (или Кариньян) — небольшой городок в Арденнах. Здесь у Монтеня ошибка: описанный им случай имел место в Динане в 1554 г.

7.

…испанцы проникли в город и стали распоряжаться в нем… — Описанный случай имел место в 1522 г.; маркиз Пескарский был полководцем Карла V.

8.

…город Линьи в Барруа… был захвачен… — Это произошло в 1544 г.

9.

Победа всегда заслуживает похвалы, все равно, достигнута ли она случайно или благодаря искусству (ит.). — Ариосто. Неистовый Роланд, песнь XV, 1.

10.

Хрисипп — философ-стоик (280 — ок. 208 г. до н. э.), ученик Зенона, основоположник стоицизма.

11.

Я предпочитаю сетовать на свою судьбу, чем стыдиться победы (лат.). — Квинт Курций, IV, 13.

12.

Тот же (Мезенций) не счел достойным сразить убегающего Орода и, метнув копье, нанести ему удар в спину; он мчится навстречу и, оказавшись перед ним, сходится с ним, как муж с мужем, превосходя не с помощью уловки, а смелостью в бою (лат.) — Вергилий. Энеида, X, 732 сл.

2.

Граф Эгмонт (1522–1568) — участник национально-освободительной борьбы Нидерландов против испанского ига. Представитель нидерландской крупной знати, Эгмонт принадлежал к дворянской оппозиции, добивавшейся такого политического устройства, которое обеспечило бы нидерландской аристократии и крупной буржуазии господство в стране. Заподозренный в том, что он является якобы одним из вождей начавшегося восстания против испанского владычества, Эгмонт был арестован в 1567 г. наместником Филиппа II в Нидерландах герцогом Альбой, обвинен в измене и казнен. Вместе с Эгмонтом погиб на плахе и другой представитель нидерландской знати, выступивший против испанского владычества в Нидерландах, упоминаемый Монтенем граф Горн (ок. 1520–1568).

3.

…тайну… открыл… своим детям. — Геродот, II, 121.

2.

Подобные сновиденьям больного, создаются бессмысленные образы (лат.). — Гораций. Наука поэзии, 7–8.

3.

Кто всюду живет, Максим, тот нигде не живет (лат.). — Марциал, VII, 73.

4.

Уединившись с недавнего времени… дома… — Монтень начал работу над «Опытами» на 39-м году жизни, в 1572 г. Первое издание «Опытов», включавшее только I и II книги, вышло в Бордо в 1580 г., первое издание III книги — в 1588 г.

5.

Праздность порождает в душе неуверенность (лат.). — Лукан, IV, 704.

2.

…один древний писатель… — Цицерон. В защиту Лигария, 12.

3.

…идти против собственной совести. — В латинских словарях времен Монтеня слово mentiri (лгать) имеет при себе пояснение: quasi contra meniem ire, т. е. как бы идти против совести. По-французски лгать — mentir.

4.

Так что чужеземец для человека иного племени не является человеком (лат.). — Плиний Старший. Естественная история, VII, 1.

5.

…некто Мервейль… — После захвата Милана французами (1499 г.) некоторые из них осели в миланском герцогстве и стали миланскими дворянами. Миланским дворянином был и упоминаемый Монтенем Мервейль. Подробнее об итальянских походах французов и о борьбе за миланское герцогство см. прим. 6, Гл. XIV.

6.

…был тут же пойман с поличным. — Описанное происшествие имело место в 1533 г.

7.

Папа Юлий II направил… посла… — Папа Юлий II (1503–1513), французский король Людовик XII (1498–1515) и английский король Генрих VIII (1509–1547).

2.

…выставить напоказ все, что в них есть… привлекательного… — Заимствовано из Кастильоне, III, 8 (см. прим. 29, Гл. XLVIII).

3.

Пуайе — известный в свое время юрист, канцлер Франции с 1538 по 1542 г. Описанный случай имел место в 1533 г.; папа Климент VII (1523–1534) был союзником Франциска I в войнах против императора Карла V.

4.

Кардинал Жан Дю Белле (1492–1560) — видный государственный деятель, покровительствовавший свободомыслящим ученым и писателям. Рабле дважды сопровождал Дю Белле в качестве врача во время его поездок с дипломатическими поручениями в Рим.

5.

Кассий Север — римский оратор при императоре Августе. Подвергнутый изгнанию из Рима в 8 г. н. э., умер в изгнании в 33 г.

6.

…опасаясь, как бы гнев не удвоил его красноречия. — Сенека Старший. Контроверзы, III.

7.

Если бы я пускал в ход бритву… — т. е. если бы я пытался отсечь от себя все мои слабости и недостатки.

2.

…в известной мере приспособлено к этому… — Платон. Тимей.

3.

Мы считаем, что некоторые птицы предназначены для гадания (лат.). — Цицерон. О природе богов, II, 64.

4.

Многое видят парусники, многое предвидят авгуры, многое возвещается оракулами, многое пророчествам, многое снами, многое знамениями (лат.). — Цицерон. О природе богов, II, 65. — Гаруспики — предсказатели, гадавшие по внутренностям жертвенных животных; авгуры — предсказатели, гадавшие по полету птиц, их крику.

5.

… к чему тебе, правитель Олимпа, угодно была прибавлять к мучениям смертных еще и эту заботу? К чему тебе, чтобы они через грозные предсказания знали о грядущих своих несчастьях? Пусть будет внезапным все, что ты готовишь, пусть ум у людей не видит того, на что они обречены в будущем; позволь надеяться объятому страхом (лат.). — Лукан, II, 4 сл.

6.

Да и нет пользы знать, что случится. Ведь терзаться, не будучи в силах чем-либо помочь, — жалкая доля (лат.). — Цицерон. О природе богов, III, б.

7.

Антонио де Лейва — видный испанский военачальник Карла V.

8.

Фоссано — город в Пьемонте. Описанное происшествие имело место в 1533 г.

9.

Бог разумно скрывает во мраке ночи грядущее; и ему смешно, если смертный трепещет больше, чем подобает. Тот независим и счастлив, кто может сказать о сегодняшнем дне : «Пережит. Завтра пусть отец занимает свод хоть черною тучей, хоть ясным солнцем» (лат.). — Гораций. Оды, III, 29, 29 сл.

10.

Душа, довольная настоящим, не станет думать о будущем (лат.). — Гораций. Оды, II, 16, 25 сл.

11.

Такова взаимосвязь: раз существует гадание, значит должны быть и боги; а раз существуют боги, значит должно быть и гадание (лат.). — Цицерон. О гадании, I, в.

12.

Что до тех, кто разумеет язык птиц и знает лучше чужую печень, нежели собственную, то Полагаю, что скорее должно им внимать, чем их слушаться (лат.). — Пакувий в цитате у Цицерона: О гадании, I, 57.

13.

…искусство тосканцев… — здесь «тосканцы» в значении «древние этруски».

14.

Тагет — этрусское божество, будто бы обучившее этрусков искусству угадывать будущее.

15.

…толкуют… альманахи… — Альманахами (от арабск. «аль-мана» — «время») назывались в XV–XVI вв. подобия календарей с приложенными к ним астрологическими предсказаниями на предстоящий год или несколько лет.

16.

Найдется ли такой человек, который, бросая дротик целый день напролет, не попадет хоть разок в цель? (лат.). — Цицерон. О гадании, II, 59.

17.

Ксенофан Колофонский пытался бороться с предсказателями… — Цицерон. О природе богов, I, 3. Ксенофан Колофонский (ок. 570–490 гг. до н. э.) — древнегреческий поэт-философ.

18.

Иоахим дель Фьоре (Иоахим Флорский) (ок. 1145–1202) — средневековый мистик. Его еретическое учение, содержавшее, хотя и в мистической форме, для своего времени прогрессивную концепцию развития всемирной истории и особый метод толкования Священного писания, оказало влияние на идеологию народных движений XIII–XIV вв. — Лев VI, прозванный Философом, — византийский император (с 886 по 912 г.), плодовитый писатель, которому принадлежит, между прочим, сборник из семнадцати «оракулов», написанных ямбическими стихами.

19.

«Демон» Сократа… — Сократ ссылается на внутренний голос, якобы наставлявший его в важнейших вопросах. Этот внутренний голос он называл своим «демоном».

2.

Индатирс (в другом чтении Идантирс) — полулегендарный скифский царь VI–V вв. до н. э. (Геродот. IV, 127).

3.

Кулеврина — старинная длинноствольная пушка небольшого калибра.

4.

Лоренцо Медичи — Лоренцо II (1492–1519); мать короля — Екатерина Медичи (1519–1589).

5.

…в области, называемой Викариатом… — Имеются в виду папские ведения.

6.

Дух непоколебим понапрасну катятся слезы (лат.). — Вергилий. Энеида, IV, 449.

2.

О если бы, смерть, ты не отнимала жизни у трусов, о если бы одна доблесть дарила тебя! (лат.). — Лукан, VI, 580–581.

3.

…подвиг, посильный и шпанской мушке! — Цицерон. Тускуланские беседы, V, 40. Лисимах — один из наиболее выдающихся военачальников Александра Македонского. Он отличался крайней жестокостью, чем вызвал к себе всеобщую ненависть; убит в 282 г. до н. э.

4.

В царстве Нарсингском… — По словам Озорно (1506–1580), называемого Монтенем «лучшим латинским историком своего времени», работой которого он пользовался в латинском оригинале (De gestis regie Emmanuelis), так и во французском переводе Симона Гулара (Histoire de Portugal, contenant les entreprises, navigations et gestes memorables des Portugallois), царство Нарсингское граничило с португальскими владениями в Индии (Гоа).

5.

…я сам себя и вручу ему. — Здесь Монтень подражает предисловию Бонавентуры Деперье к его сборнику «Новые забавы и веселые разговоры» (В. Desperier. Nouvelles recreations et joyeux devis). Деперье — крупный писатель из кружка Маргариты Наваррской (род. между 1510–1515 гг., ум. в 1544 г.); помимо названного сборника, ему принадлежит еще книга «Кимвал мира», подвергшаяся сожжению за атеистические тенденции и крайнее вольномыслие автора.

6.

Во время наших последних войн за Милан… — Войны за обладание Миланом велись с 1499 по 1559 г. (договор в Като-Камбрези) французскими королями Людовиком XII, Франциском I и Генрихом II, которые оспаривали Северную Италию у миланских герцогов и германских императоров (последние номинально обладали суверенной властью над этой областью). В конце концов французам пришлось уйти из Италии, а Миланом завладела Испания.

7.

…при осаде Брутом города Ксанфа… — Плутарх. Брут, 31. Ксанф — город в Ликии (Малая Азия). Плутарх сообщает, что Бруту удалось спасти лишь 150 человек.

8.

…каждый скорее сменит жизнь на смерть, чем законы своей страны на персидские. — Таковы были первые слова торжественной клятвы, которую принесли греки перед битвою при Платеях (479 г. до н. э.; Диодор Сицилийский, XI, 29).

9.

…кастильские короли изгнали… евреев… — Указ об изгнании евреев из Испании был издан королевской четой Фердинандом и Изабеллой в 1492 г. В Португалии в это время царствовал король Иоанн (Жоан) II.

10.

…историк нашего времени… — Имеется в виду епископ Иероним Озорно, португальский историк; Монтень ссылается на упомянутое выше сочинение Озорно (см. прим. 4, Гл. XIV).

11.

В издании «Опытов» 1595 г. после этого следует еще фраза: «В городе Кастелонодари пятьдесят еретиков-альбигойцев одновременно с великою твердостью предпочли лучше подвергнуться сожжению на костре, нежели отречься от своих убеждений», альбигойцы — так называли всех еретиков юга Франции (название ведет свое начало от г. Альби). Этих еретиков отлучил от церкви 3-й Латранский собор (1179 г.). С 1209 г. против альбигойцев было предпринято три т. н. «крестовых похода», сопровождавшихся массовым истреблением приверженцев ереси.

12.

Сколько раз не только наши вожди, но и целые армии устремлялись навстречу неминуемой смерти (лат.) — Цицерон. Тускуланские беседы, I. 37.

13.

…один древний писатель… — Сенека. Письма, 70.

14.

Пиррон (род. ок. 365 г., ум. ок. 275 г. до н. э.), древнегреческий философ, родоначальник античного скептицизма, оказавший значительное влияние на Монтеня.

15.

Аристипп, философ из Кирены (г. в Сев. Африке) (около 434–360 г. до н. э.); св. Иероним (около 343–420), перевел Библию на латинский язык. Этот перевод, принятый католической церковью, известен под названием Вульгаты.

16.

Помпей Великий — римский полководец и политический деятель (106–48 гг. до н. э.), стремившийся, как и Цезарь, к единоличной диктатуре. Посидоний (135–50 гг. до н. э.) — историк, математик и астроном, один из крупнейших пропагандистов эллинистической образованности в Риме, пользовавшийся широкой популярностью среди римских ученых и государственных деятелей.

17.

Если чувства будут не истинны, то весь наш разум окажется ложным (лат.). — Лукреций, IV, 486.

18.

Смерть или была или будет, она не имеет отношения к настоящему; менее мучительна сама смерть, чем ее ожидание (лат.). — Первый стих взят Монтенем из латинской сатиры его друга Этьена де Ла Боэси; второй — из Овидия (Героиды. Послания Ариадны к Тесею, 82).

19.

Смерть — зло лишь в силу того, что за ней следует (лат.). — Августин. О граде божием, I, 11.

20.

Доблесть жаждет опасности (лат.). — Сенека. О провидении, 4.

21.

Ведь даже будучи удручены, часто не в веселье и не в забавах, не в смехе и не в шутке, спутнице легкомыслия, находят они отраду, но в твердости и постоянстве (лат). — Цицерон. О высшем благе и высшем зле, II, 20.

22.

Добродетель тем приятнее, чем труднее ее достичь (лат). — Лукан, IX, 404.

23.

Если боль мучительна, то она непродолжительна, если продолжительна — то не мучительна (лат). — Цицерон. О высшем благе и высшем зле, I, 29.

24.

Помни, что сильные страдания завершаются смертью, слабые предоставляют нам частые передышки, а над умеренными — мы владыки; таким образом, если их можно стерпеть, снесем их; если же нет — уйдем из жизни, раз она не доставляет нам радости, как уходим из театра (лат.). — Цицерон. О высшем благе и высшем зле, I, 15. Эти слова Цицерон приписывает эпикурейцу Торквату.

25.

Платон опасается нашей склонности предаваться… страданию и наслаждению… — Платон. Федон, 65 с.

26.

Они испытывают страдания ровно настолько, насколько поддаются им (лат.). — Августин. О граде божием, I, 10.

27.

Обычай не мог бы побороть природу — ибо она всегда остается непобежденной, но мы увлекли душу безмятежной жизнью, роскошью, праздностью, расслабленностью, ничегонеделанием: и когда она расслабилась, мы без усилия внушили ей наши мнения и дурные обычаи (лат.). — Цицерон. Тускуланские беседы, V, 27.

28.

…тот, который не пожелал прервать чтение… пока его резали? — Сенека. Письма, 78, 18.

29.

…все изощренные муки… служили к его торжеству. — Речь идет, по-видимому, о скептике Анаксархе (IV в. до н. э.), последователе Демокрита и наставнике Пиррона; по повелению кипрского тирана Никокреона Анаксарх был истолчен в ступе. См. Диоген Лаэрций, IX, 58–59.

30.

Кто даже из числа посредственных гладиаторов хоть когда-нибудь издал стон? Кто когда-нибудь изменился в лице? Кто из них, не только сражаясь, но и поверженный, обнаруживал трусость? Кто, будучи повержен и получив приказание принять смертельный удар, втягивал в себя шею? (лат.). — Цицерон. Тускуланские беседы, II, 17.

31.

Есть такие, которые стараются вырвать у себя седые волосы и, избавившись от морщин, возвратить лицу молодость (лат.). — Тибулл. I, 8, 45–46.

32.

Наш король… — Имеется в виду Генрих III, король французский (1574–1589); в 1573 г., когда престол во Франции занимал его брат Карл IX, был избран польским королем в качестве ставленника католической партии Польши и принес присягу на верность определенным статьям, сильно ограничивавшим его власть. Год спустя, когда Карл умер, Генрих III спешно бежал во Францию, чтобы наследовать престол после брата.

33.

Аспер — мелкая турецкая монета.

34.

…сам себе нанесет глубокую рану… — Одним из важных источников сведений Монтеня о турках была книга видного французского востоковеда середины XVI в. Гильома Постеля (Histoire dee Turcs, 1560).

35.

Мы узнаем от заслуживающего доверия свидетеля… — Имеется в виду хронист-историограф французского короля Людовика IX Жуанвилль (1224–1317), сопровождавший его в седьмом крестовом походе (1248–1254). См.: J. de Joinville. Memoires ou Histoire et chronique du tres chretien roi saint Louis, t. I. Paris, 1858, c. 54.

36.

Гильом, герцог Аквитанский, или Гиеньский и граф Пуатуский (ум. 1137 г.), оставил все свои земли единственной дочери — Альеноре Аквитанской. В качестве ее приданого они перешли сначала к первому ее мужу, французскому королю Людовику VII, а затем ко второму — английскому королю Генриху II.

37.

Фульк, граф Анжуйский… — Монтень имеет в виду Фулька III, по прозванию Черный (972–1040), своими захватами значительно расширившего владения анжуйского дома. Типичный феодал-хищник, Фульк III ради округления своих владений не брезговал никакими средствами и известен был жестокими злодеяниями и вероломством. Для искупления своих «прегрешений» Фульк III совершил паломничество в Иерусалим.

38.

Из чего явствует, что огорчение существует не само по себе, но в нашем представлении (лат.). — Цицерон. Тускуланские беседы, III, 28.

39.

Терес — царь фракийцев (Диодор Сицилийский, XII, 50).

40.

Дикое племя, которое не может представить себе жизнь без оружия (лат.). — Тит Ливий, XXXIV, 17.

41.

Кардинал Карло Борромео — миланский архиепископ (1538–1584).

42.

…тот, кто сам лишил себя зрения. — Имеется в виду Демокрит. Предание о том, что Демокрит сам ослепил себя, недостоверно.

43.

Фалес (конец VII — начало VI в. до н. э.) — выдающийся древнегреческий ученый и философ; родоначальник материалистической философии (Диоген Лаэрций, I. 26).

44.

Некто… выбросив все свои деньги… в море… — Имя этого человека — Аристипп (Диоген Лаэрций, II, 77; Гораций. Сатиры, II, 3, 100).

45.

Эпикур (341–270 гг. до н. э.) — выдающийся древнегреческий философ-материалист. Его высказывания см. Сенека. Письма, 17, 7.

46.

Через столько бурных морей (лат.). — Катулл, IV, 18.

47.

Судьба — стекло: блестя — разбивается (лат.). — Публилий Сир. Изречения.

48.

Каждый — кузнец своей судьбы (лат.). — Саллюстий. Второе письмо к Цезарю, 1.

49.

Испытывать нужду при богатстве — род нищеты наиболее тягостный (лат.). — Сенека. Письма, 74, 4.

50.

Бион — древнегреческий философ (325–255 гг. до н. э.). До нас дошли некоторые его изречения, свидетельствующие о его остроумии. Приведенное в тексте изречение см.: Сенека. О душевном покое, 8.

51.

…богатство… вовсе не слепо… оно… прозорливо… — Платон. Законы, I, 631 с.

52.

…Дионисий приказал возвратить ему… часть сокровищ… — У Плутарха в «Изречениях» этот анекдот рассказывается применительно к Дионисию-отцу.

53.

Не быть жадным — уже есть богатство; не быть расточительным — доход (лат.). — Цицерон. Парадоксы, VI, 3.

54.

Плод богатства — обилие; признак обилия — довольство (лат.). — Цицерон. Парадоксы, VI, 2.

55.

Вот пример, которому я последовал бы… — Ксенофонт. Киропедия, VIII, 3.

56.

Бывает [у некоторых] такая изнеженность и слабость, и не только в страданиях, но и в разгар наслаждений; и когда из-за нее мы размягчаемся и теряем всякую волю, то даже укус пчелы — и тот исторгает у нас стенания… Дело в том, чтобы научиться владеть собой (лат.). — Цицерон. Тускуланские беседы, II, 22.

2.

…замок Виллано был… захвачен… — Это произошло в 1536 г. Дофин Франциск — старший сын Франциска I (ум. 1536 г.).

3.

Мартен Дю Белле (ум. 1559) — военачальник, брат кардинала Жана Дю Белле. Он оставил после себя мемуары, служащие продолжением мемуаров другого его брата — Гийома, политического деятеля, историка и памфлетиста. Монтень постоянно обращается к мемуарам братьев Дю Белле.

2.

Харонд — законодатель греческих колоний в Сицилии и Калабрии (VII в. до н. э.).

3.

Предпочитай, чтобы у человека кровь приливала к щекам, чем чтобы она была им пролита (лат). — Тертуллиан. Апологетика, IV.

4.

…были… преданы смерти… — Аммиан Марцеллин, XXIV, 4 и XXV, 1.

2.

Архидам III (361–338 гг. до н. э.) — спартанский царь, сын Агесилая II, искусный полководец.

3.

…Цезарь… описывает… свои изобретения… — См., например, описание моста через Рейн: Цезарь. Записки о галльской войне, IV, 17.

4.

Ленивый вол хочет ходить под седлом, а конь — пахать (лат). — Гораций. Послания, I, 14, 43.

5.

Де Ланже — Гийом Дю Белле. «История» — его мемуары (см. прим. 3, гл. XV).

6.

Публий Лициний Муциан Красе (консул 131 г. до н. э.) — римский политический деятель и юрист, рьяный сторонник реформы Тиберия Гракха.

2.

…принимали… крест белого цвета за красный. — На знаменах французских королевских войск времен Монтеня был изображен белый крест; на многих знаменах испанцев — красный, эмблема могущественных рыцарских орденов Испании: ордена Калатравы и ордена Сант-Яго.

3.

…когда принц Бурбонский брал Рим… — Взятие в 1527 г. Рима войсками Карла V под командованием перешедшего к нему на службу принца Бурбонского сопровождалось необычайными жестокостями и полным разграблением города.

4.

Германик — римский полководец, племянник императора Тиберия (ок. 16 г. до н. э. — 19 г. н. э.).

5.

Феофил — византийский император (829–842). — Агаряне — библейское наименование аравитян, т. е. арабов.

6.

До такой степени страх заставляет трепетать даже перед тем, что могло Бы оказать помощь. (лат.) — Квинт Курций, III, 11.

7.

Смятение и неистовства продолжались… — Случай, о котором рассказывает Монтень, произошел в Карфагене в IV в. до н. э. Обстановка в городе была крайне напряженной. Свирепствовала моровая язва, уносившая ежедневно тысячи жизней. Ходили зловещие слухи о приближении сардинских кораблей и об африканцах, несметными толпами подступающих к Карфагену. Источник Монтеня: Диодор Сицилийский, XV, 24.

2.

Агесилай. — См. прим. 13, Гл. III.

3.

…вот чего стоило… Помпею продление его жизни. — Монтень имеет в виду тяжелое положение, в котором оказался Помпей, когда он, разбитый Цезарем при Фарсале (48 г. до н. э.), отправился на восток искать помощи египетского царя. Царедворцы малолетнего египетского царя убили беглеца и передали прибывшему через несколько дней Цезарю его голову и перстень (Цицерон. Тускуланские беседы, I. 35).

4.

…Лодовико Сфорца (1452–1508), выданный швейцарцами королю Франциску I, последние семь лет своей жизни провел в заключении (по Монтеню десять лет).

5.

…разве не погибла от руки палача прекраснейшая из королев… — имеется в виду Мария Стюарт (1542–1587), королева шотландская и вдова французского короля Франциска II.

6.

Так некая скрытая сила рушит человеческие дела, и попирать великолепные фасции и грозные секиры для нее, видно, забава (лат). — Лукреций. V, 1233 сл. Фасции — пучки прутьев, эмблема власти в Древнем Риме.

7.

Лаберий (Децим Юний) — римский всадник, автор мимов. Цезарь заставил его выступить на сцене в одном из мимов его сочинения. Макробий цитирует пролог того мима, в котором Лаберию пришлось играть перед Цезарем. В этом прологе Лаберий скорбит о своем унижении, так как лицедейство считалось позором для римского всадника.

8.

Ясно, что на один день прожил я дольше, чем мне следовало жить (лат). — Макробий. Сатурналии, II, 7. 3, 14–15.

9.

Ибо только тогда, наконец, из глубины души вырываются искренние слова, срывается личина и остается сущность (лат). — Лукреций, 111,57–58.

19.

…один древний автор… — Сенека, см.: Письма, 26 и 102.

11.

Публий Корнелий Сципион Назика, как рассказывает Сенека (Письма, 24), после битвы при Фарсале (48 г. до н. э.) лишил себя жизни. Корабль, на котором он находился, подвергся нападению цезарианцев; видя, что дальнейшее сопротивление бесполезно, Сципион пронзил себя мечом. Когда подбежавшие к нему вражеские воины спросили его: «Где же военачальник?», он, умирая, ответил: «Военачальник чувствует себя превосходно».

12.

Эпаминонд (см. прим. 6, Гл. I), смертельно раненный в сражении под Мантинеей, как передают античные писатели, умирая, сказал: «Я прожил достаточно, так как умираю не побежденным»; Хабрий — афинский военачальник, успешно сражавшийся с Агесилаем и Эпаминондом, убит в сражении (357 г. до н. э.); Ификрат — выдающийся афинский полководец (415–353 гг. до н. э.).

13.

Своей гибелью он приобрел больше могущества… чем мечтал… при жизни. — Неясно, чью смерть имеет здесь в виду Монтень. Полагают, что речь идет либо о герцоге Лотарингском Генрихе Гизе, убитом по приказу короля Генриха III в 1588 г. в Блуа, либо о друге Монтеня Этьене Ла Боэси, при смерти которого он присутствовал в 1563 г.

2.

…жить в свое удовольствие… — См. Екклезиаст, III, 12.

3.

…оставим эти мелкие ухищрения. — Сенека. Письма, 117, 30.

4.

…Ксенофил, умерший в возрасте ста шести лет… — Валерий Максим, VIII, 13, 3. Здесь у Монтеня неточность: Ксенофил — философ, а музыкант — Аристоксен.

5.

Все мы влекомы к одному и тому же; для всех встряхивается урна, позже ли, раньше ли — выпадет жребий и нас для вечной погибели обречет ладье [Харона] (лат). — Гораций. Оды, II, 3, 25 сл.

6.

Она всегда угрожает, словно скала Тантала (лат). — Цицерон. О высшем благе и высшем зле, I, 18.

7.

… ни сицилийские яства не будут услаждать его, ни пение птиц и игра на кифаре не возвратят ему сна (лат). — Гораций. Оды. III, 1, 18 сл.

8.

Он тревожится о пути, считает дни, отмеряет жизнь дальностью дорог и мучим мыслями о грядущих бедствиях (лат). — Клавдиан. Против Руфина, II, 137–138.

9.

Он задумал идти, вывернув голову назад (лат). — Лукреций, IV, 472.

10.

…слог, обозначавший на языке римлян «смерть»… — По-латыни смерть — mors.

11.

…по нашему нынешнему летосчислению… — Карл IX ордонансом 1563 г. повелел считать началом года 1 января. Раньше год начинался с пасхи.

12.

…памятуя о Мафусаиле… — Согласно библейской легенде, патриарх Мафусаил прожил 969 лет.

13.

Человек не состоянии предусмотреть, чего ему должно избегать в то или иное мгновение (лат). — Гораций. Оды, II. 13, 13–14.

14.

…кто мог… подумать, что герцог Бретонский будет раздавлен в толпе… — Монтень имеет в виду герцога Бретонского Жана II, погибшего в 1305 г. Климент V до своего избрания папой был архиепископом бордоским; вот почему Монтень называет его своим соседом.

15.

…один из королей наших был убит… в общей забаве… — Так окончил жизнь Генрих II, смертельно раненный в 1559 г. на турнире, который был устроен по случаю свадьбы его дочери.

16.

…скончался раненный вепрем. — Филипп IV Красивый, гонитель тамплиеров, погиб на охоте в 1311 г.

17.

…умер, подавившись виноградной косточкой… — По преданию, так умер древнегреческий лирик Анакреонт (VI в. до н. э.).

18.

…я предпочел бы казаться слабоумным и бездарным, лишь бы мои недостатки развлекали меня или, по крайней мере, обманывали, чем их сознавать и терзаться от этого (лат). — Гораций. Послания, II, 2, 126 сл.

19.

Ведь она преследует и беглеца-мужа и не щадит ни поджилок, ни робкой спины трусливого юноши (лат). — Гораций. Оды, III, 2, 14 сл.

20.

Пусть он предусмотрительно покрыл покрыл себя железом и медью, смерть все же извлечет из доспехов его защищенную голову (лат). — Проперций, III, 18, 25–26.

21.

Считай всякий день, что тебе выпал, последним, и будет милым тот час, на который ты не надеялся (лат). — Гораций. Послания, I, 4, 13–14.

22.

Когда мой цветущий возраст переживал свою веселую весну (лат). — Катулл, LXVIII, 16.

23.

Он отживет cвое, и никогда уже нельзя будет призвать его назад (лат). — Лукреций, III, 915.

24.

Всякий человек столь же хрупок, как все прочие; всякий одинаково не уверен в завтрашнем дне (лат). — Сенека. Письма, 91, 16.

25.

К чему нам в быстротечной жизни дерзко домогаться столь многого? (лат). — Гораций. Оды, II, 16, 17.

26.

О я несчастный, о жалкий! — восклицают они. — Один горестный день отнял у меня все дары жизни (лат). — Лукреций. III, 898–899.

27.

Работы остаются незавершенными, и не закончены высокие зубцы стен (лат). — Вергилий. Энеида, IV, 88 сл. Цитируется неточно. У Вергилия вместо manent — pendent.

28.

Я хочу, чтобы смерть застигла меня посреди трудов (лат). — Овидий. Любовные стихотворения, II, 10, 36. 29

29.

Но вот чего они не добавляют: зато нет у тебя больше и стремления ко всему тому после смерти (лат). — Лукреций, III, 900–901.

30.

Был в старину у мужей обычай оживлять пиры смертоубийством и примешивать к трапезе жестокое зрелище сражающихся, которые падали иной раз среди кубков, поливая обильно кровью пиршественные столы (лат). — Силий Италик. Пунические войны, XI, 51 сл.

31.

Дикеарх — древнегреческий философ, отрицающий существование души и утверждающий, что она только тело, находящееся в «определенном состоянии» (IV в. до н. э.).

32.

Увы! Сколь малая толика жизни оставлена старцам (лат). — Максимиан. Элегия, I, 16.

33.

Ничто не в силах поколебать стойкость его души: ни взгляд грозного тирана, ни Австр [южный ветер], буйный владыка бурной Адриатики, ни мощная рука громовержца Юпитера (лат). — Гораций. Оды, III, 3,3 сл.

34.

«В наручниках сковав тебе ноги, я буду держать тебя во власти сурового тюремщика». — «Сам бог, как только я захочу, освободит меня». Полагаю, он думал при этом: «Я умру. Ибо со смертью — конец всему» (лат). — Гораций. Послания, I, 16, 76 сл.

35.

…Тридцать тиранов осудили тебя на смерть… — Здесь у Монтеня неточность: Сократа приговорили к смерти не Тридцать тиранов (404 г. до н. э.), а афинский суд присяжных в 399 г. до н. э. Приводимый рассказ см.: Диоген Лаэрций.

36.

…то же и с нашим веком, если мы сравним его с вечностью… — Эта мысль Монтеня чрезвычайно важна: она доказывает, что вразрез с католическим вероучением Монтень отрицает бессмертие души (Монтень повторяет эту мысль и в других местах своих «Опытов»). Следует отметить, что во всей этой главе, как и в предыдущей, где Монтень рассматривает вопрос о смерти с разных точек зрения, он нигде, однако, не упоминает о соблюдении при этом католического ритуала.

37.

Смертные перенимают жизнь одни у других… и словно скороходы, передают один другому светильник жизни (лат). — Лукреций, II, 76, 79.

38.

Первый же час давший нам жизнь, укоротил ее (лат). — Сенека. Неистовый Геркулес, 874.

39.

Рождаясь, мы умираем; конец обусловлен началом (лат). — Манилий. Астрономика, IV, 16.

40.

Почему же ты не уходишь из жизни, как пресыщенный сотрапезник [с пира]? (лат). — Лукреций. III, 938.

41.

Почему же ты стремишься продлить то, что погибнет и осуждено на бесследное исчезновение? (лат). — Лукреций, III, 941–942.

42.

Это то, что видели наши отцы, это то, что будут видеть потомки (лат). — Манилий. Астрономика, I, 522–523.

43.

Мы вращаемся и пребываем всегда среди одного и того же… И к себе по своим же следам возвращается год (лат).

Здесь Монтень соединяет два стиха — один из Лукреция, другой из Вергилия:

1) «Мы вращаемся и пребываем всегда среди одного и того же» (Лукреций, III, 1080);

2) «И к себе по своим же следам возращается год» (Вергилий. Георгики, II, 402).

44.

Ибо, что бы я [Природа] ни придумала, чтобы я ни измыслила, нет ничего такого что тебе бы не понравилось, все всегда остается тем же самым (лат). — Лукреций, III, 944–945.

45.

Можно побеждать, сколько угодно, жизнью века, — все равно тебе предстоит вечная смерть (лат). — Лукреций, III, 1090–1091.

46.

Неужели ты не знаешь, что после истинной смерти не будет второго тебя, который мог бы, живой, оплакивать тебя, умершего, стоя над лежащим (лат). — Лукреций, III, 855 сл.

47.

И тогда никто не заботится ни о себе, ни о жизни… и у нас нет больше печали о себе (лат). — Лукреций, III, 919, 922

48.

нужно считать, что смерть для нас — нечто гораздо меньшее, — если только может быть меньшее, — чем то, что как видим, является ничем (лат). — Лукреций, III, 926–927.

49.

Ибо заметь, вечность минувших времен для нас совершеннейшее ничто (лат). — Лукреций, III, 972–973.

50.

…и, прожив свою жизнь, все последуют за тобой (лат). — Лукреций, III, 968.

51.

Не было ни одной ночи, сменившей собой день, ни одной зари, сменившей ночь, которым не пришлось бы услышать смешанные с жалобным плачем малых детей стенания, этих спутников смерти и горестных похорон (лат). — Лукреций, II, 578 сл.

52.

Кентавр Хирон, воспитавший Геркулеса и позднее Ахилла, был сыном Крона и нимфы Филлиры. Раненный отравленной стрелой, он стал молить богов о ниспослании ему смерти; тогда Зевс сжалился над ним и переселил его на небо; так возникло созвездие Стрельца (греко-римск. мифол.).

2.

Так что нередко они, словно бы совершив все, что требуется, извергают обильные потоки и марают свои одежды (лат). — Лукреций, IV, 1035–1036.

3.

…все же происшедшее с Циппом… примечательно… — Согласно Валерию Максиму (V, 6), Ципп был не «царем италийским», а римским претором. Плиний Старший (Естественная история, XI, 45) считает этот рассказ басней.

4.

Страсть одарила одного из сыновей Креза голосом… — По словам Геродота, сын Креза был немым от рождения и заговорил под влиянием страха (Геродот, I, 85).

5.

…Антиох… потрясенный красотой Стратоники… — Речь идет об Антиохе Сотере (Спасителе), сыне сирийского царя Селевка Никатора (Победителя). Стратоника — мачеха Антиоха (IV–III вв. до н. э.).

6.

Джовиано Понтано (1426–1503) — ученый филолог, поэт и историк; основатель Неаполитанской академии; помимо ученых трудов, оставил после себя много стихов.

7.

И юноша выполнил те обеты, которые были даны им же, когда он был девушкой Ифис (лат). — Овидий. Метаморфозы, IX, 794.

8.

Дагобер — франкский (во Франции) король из династии Меровингов (ум. в 638 г.); о нем сложилось немало баснословных преданий. — Франциск Ассизский (1182–1226) — итальянский религиозный деятель и писатель, основатель бродячего монашеского ордена францисканцев. По преданию, у фанатически религиозного Франциска от глубоких размышлений о страданиях Христа появились рубцы или раны («стигматы») на ладонях и ступнях.

9.

Цельс — знаменитый римский врач I в. н. э., автор медицинского трактата, по большей части не дошедшего до нас.

10.

…у него не было пульса. — Августин. О граде божием, XIV, 24.

11.

Жак Пеллетье (1517–1582) — писатель, врач и математик; был связан с виднейшими французскими учеными и писателями своего времени. Приятель Монтеня, Пеллетье в 1572–1579 гг. жил в Бордо и часто бывал в замке Монтень, где между автором «Опытов» и Пеллетье происходили оживленные споры на философские темы.

12.

Амасис — царь XXVI египетской династии. Упомянутый в тексте случай рассказан у Геродота (II, 181).

13.

…оставляет свою золотуху у нас… — Намек на «чудотворные» способности французских королей. Насаждая в народе суеверия, французские короли и поддерживавшая их католическая церковь внушали веру в то, что прикосновение королевских рук излечивает от разных болезней, в частности от золотухи. Вплоть до XVII в. (и даже позже) в определенные дни ко двору короля стекались сотни, а иногда и тысячи больных этой болезнью. Обходя их в сопровождении духовенства и налагая на их головы руку, король исцелял золотушных. Особенно много больных прибывало на эту церемонию из Испании.

14.

Смотря на больных, наши глаза и сами заболевают; и вообще многое Приносит телам вред, передавая заразу (лат). — Овидий. Лекарства от любви, 615.

15.

Чей-то глаз порчу навел на моих ягняток (лат). — Вергилий. Эклоги, III, 103.

16.

…доказательство — овны Иакова… — Библия. Бытие, XXX, 37–39.

17.

Некоторые уговаривают меня описать события моего времени… — Это сообщение Монтеня подтверждается другими источниками. Из мемуаров и работ современников Монтеня известно, что ему неоднократно делались подобного рода предложения, ибо современники Монтеня ценили его умение разбираться в происходящих событиях, о которых он всегда был хорошо осведомлен благодаря близости с виднейшими политическими деятелями того времени, и уважали его независимые суждения. Одно из таких свидетельств принадлежит известному французскому историку XVI в. де Ту (de Thou), который в своей «Истории» (Histori a mei temporis. Базель ,1742, XI, 44) сообщает, что во время своего пребывания в Бордо в 1582 г. он с большой пользой для себя осведомлялся у Монтеня о положении дел в Гиени.

18.

Гай Саллюстий Крисп — знаменитый римский историк (ок. 86–35 г. до н. э.), автор «Заговора Катилины» и «Войны с Югуртой».

19.

…рассуждения… подлежали бы наказанию. — Монтень весьма прозрачно намекает здесь на то, что он не может свободно выражать мысли и вынужден высказывать свои взгляды и суждения намеками, чтобы на него не обрушились преследования со стороны властей предержащих. Такие же признания встречаются и в других главах «Опытов».

2.

Если что-нибудь, изменившись, переступит свои пределы, оно немедленно оказывается смертью того, что было прежде (лат). — Лукреций, II, 753–754 и III, 519–520.

2.

Наилучший наставник во всем — привычка (лат). — Плиний Старший. Естественная история, XXVI, б.

3.

…вспоминаю пещеру Платона в его «Государстве»… — Монтень имеет в виду широко известное место в «Государстве» (VII, 514 а — 517 b). По утверждению Платона, мир чувственных вещей не есть мир подлинно сущего. Представьте себе, — развивает свою мысль Платон, — людей, со дня рождения заключенных в пещере, закованных и обращенных лицом к стене, противоположной выходу из пещеры. Они никогда не видели действительного мира и не имели дела с действительными, реальными предметами. Мимо отверстия пещеры люди проносят в корзинах различные предметы. Эти предметы отражаются на стене, лицом к которой обращены узники. Последние всю жизнь видят лишь тени предметов, проносимых мимо отверстия пещеры. Подобно этим узникам, утверждает Платон, люди принимают тени, т. е. мир вещей, за истинное и не видят идей, являющихся подлинными источниками происхождения видимых предметов.

4.

…приучил свой желудок питаться ядом… — Монтень имеет в виду рассказ Плиния о том, что понтийскнй царь Митридат Евпатор (ок. 131–63 гг. до н. э.), стараясь закалить себя, приучался к яду (Плиний. Естественная история, II, XXV.3).

5.

Альберт из Больштедта, прозванный «Великим», — доминиканский монах, теолог и алхимик (1207–1280). В его сочинениях можно обнаружить некоторые зачатки научного естествознания.

6.

Новой Индией Монтень называет «Новый Свет», т. е. Америку.

7.

Велика сила привычка. Охотники проводят ночь на снегу, страдают от мороза в горах. Борцы, избитые цеестами, даже не издают стона (лат.) — Цицерон. Тускуланские беседы, II, 17.

8.

Ave, Maria (Радуйся, Дева) — начало католической молитвы, мелодию которой обычно вызванивали по вечерам куранты.

9.

Привычка… не безделица. — Об этом рассказывает Диоген Лаэрций, III, 38.

10.

Дубль — старинная мелкая монета; дублон — золотая монета.

11.

Не стыдно ли физику, т. е. исследователю и испытателю природы, искать свидетельство истины в душах, порабощенных обычаем? (лат). — Цицерон. О природе богов, I, 30.

12.

…не смотреть на того, кому хочешь засвидетельствовать почтение. — Почти все приводимые ниже примеры заимствованы Монтенем из книги Лопеса де Гомара «Общая история Индий» (Французский перевод: L. Gomara. Histoire generale des Indes. 1586).

13.

…Пиндар… назвал его «царем и повелителем мира»… — Пиндар (ок. 518–442 гг. до н. э.) — древнегреческий поэт; приводимыми Монтенем словами Пиндар характеризует закон, Геродот же распространил эту характеристику на обычай, см.: Геродот, III, 38.

14.

…поедают уголь и землю… — Аристотель. Накомахова этика, VII, 5.

15.

…возненавидеть порабощение. — В экземпляре «Опытов» 1595 г. перед абзацем, начинающимся словами «Дарий как-то спросил…», имеется следующая вставка: «В силу обычая всякий любит страну, где ему природой суждено жить: так, уроженцы Шотландии равнодушны к Турени, скифы — к Фессалии» . Идея о естественной любви всякого человека к своей родине — одна из излюбленных мыслей Монтеня, к которой он неоднократно возвращается.

16.

Нет ничего, сколь бы великим и изумительным оно ни показалось с первого взгляда, на что мало-помалу не начинают смотреть с меньшим изумлением (лат.). — Лукреций, II, 1028 сл.

17.

…закрепляют… в… детском мозгу… предостережение. — Платон. Законы, VIII, 838 с. — Фиест, сын Пелопса, брат Атрея, соблазнил жену последнего. Миф рассказывает далее о мести Атрея, который накормил Фиеста кушаньями, приготовленными из мяса его собственных детей. — Эдип — царь Фив, с именем которого связан цикл легенд древнегреческой мифологии. Исходным пунктом их является сказание об Эдипе, который убил своего отца и женился на своей матери. — Макарей, или Макар, — сын Эола, брат Канаки, с которою он вступил в кровосмесительную связь. По одной версии мифа и он и Канака умертвили себя, по другой — Канака была убита отцом.

18.

Хрисипп — см. прим. 10, Гл. VI.

19.

…народ должен подчиняться законам, которые… опубликованы не на его языке… — В XVI в. в большинстве европейских стран действовали законы, текст которых существовал лишь на латинском языке.

20.

…сделать… разорительными… ссоры и распри… — Исократ (436–338 гг. до н. э.) — выдающийся древнегреческий публицист и оратор, автор многочисленных речей и памфлетов. Монтень имеет в виду его «Слово к Никоклу», 18, посвященное вопросу об обязанностях подданных.

21.

…был… дворянин из Гаскони, мой земляк. — Рассказ об упоминаемом в тексте гасконском дворянине встречается в «Истории Франции» Паоло Эмилио (или Эмили), итальянского историка из Вероны (ум. в 1529 г. в Париже), которого Карл VIII пригласил во Францию в качестве королевского историографа. Преемник Карла VIII, Людовик XII, предложил ему написать «Историю Франции». В 1516 г. Эмилио опубликовал первые четыре книги «De rebus gestis Francorum», а в 1519 г. еще две книги; умер он, не успев закончить свой труд, завершенный другим лицом. «История» Эмилио, пронизанная преклонением перед всем итальянским, пестрит множеством несообразностей, ошибок, вымышленных речей на манер Тита Ливия. Монтень неоднократно пользовался этим трудом как источником.

22.

…на основании… обычая судебные должности продаются… — Такой порядок замещения судебных должностей во Франции установился с 1526 г. Его ввел канцлер Франциска I кардинал Антуан Дюпра (1463–1535). Эти высказывания Монтеня были в дальнейшем восприняты Монтескье, который критикует этот обычай в «Персидских письмах» (письмо 91).

23.

Прекрасно повиноваться законам своей страны (греч.). — Кого из античных авторов цитирует здесь Монтень, не установлено, однако это изречение часто встречается во французских собраниях афоризмов XVI в.

24.

…выходил… с веревкой на шее… чтобы… быть удавленным… — Диодор Сицилийский, XII, 17. Законодателя этого звали Харонд; см. прим. 2, Гл. XVI.

25.

…законодатель лакедемонян… — Монтень имеет в виду легендарного законодателя Спарты — Ликурга.

26.

Фринис с острова Митилены (род. ок. 480 г. до н. э.) прибавил еще две струны к кифаре, у которой до того было семь струн.

27.

…древний заржавленный меч правосудия… — Меч этот хранился в Марселе со времени основания города как символ нерушимости древних обычаев.

28.

…корень… бедствий и ужасов… — Монтень имеет в виду гражданские войны, которые велись во Франции под флагом религиозных разногласий с 1562 г., неся стране ужасающее разорение, и закончились лишь после смерти Монтеня, в 1594 г.

29.

Увы! я страдаю от ран, нанесенных моим собственным оружием (лат.). — Овидий. Героиды, II, 48.

30.

Все виды новейших бесчинств… — Намек на зверства феодалов-католиков, которые во время гражданских войн второй половины XVI в. во Франции, так же как и гугеноты, восставали против королевской власти.

31.

…о чем говорит Фукидид… — Фукидид, III, 52; цитируется Монтенем по Плутарху: Как отличить друга от льстеца, 12.

32.

Предлог благовиден (лат.) — Теренций. Девушка с Андроса, 141.

33.

Нельзя одобрить отклонение от старины (лат). — Тит Ливий, XXXIV, 54.

34.

…и для здравого смысла? — Последних двух фраз, начинающихся словами …И не просчитается ли тот… нет в бордоском экземпляре «Опытов». Они написаны почерком мадемуазель де Гурне.

35.

Это касается больше богов, чем их; боги сами позаботятся о том, чтобы не подверглись осквернению их святыни (лат.). — Тит Ливий, X, в.

36.

Найдется ли такой человек, на кого бы не произвела впечатления древность, засвидетельствованная и удостоверенная столькими славнейшими памятниками? (лат). — Цицерон. О гадании. I. 40.

37.

…недобор ближе к умеренности, чем перебор. — Исократ. Слово к Никоклу, 33.

38.

Когда дело касается религии, я следую за Т. Корунканием, П. Сципионом, П. Сцеволой, верховными жрецами, а не Зеноном, Клеанфом или Хрисиппом (лат.). — Цицерон. О природе богов, III, 2. Гай Аврелий Котта — римский консул 75 г. до н. э. Цицерон выводит его в своем сочинении «Об ораторе».

39.

Доверие, оказываемое вероломному, дает ему возможность вредить (лат.) — Сенека. Эдип, 686.

40.

…иной раз… благоразумнее опустить голову и стерпеть удар… — На последних двух страницах этой главы Монтень ясно высказывается за то, что королевской власти необходимо пойти навстречу требованиям гугенотов и положить конец гражданской войне.

41.

…тот, кто… урезал… календарь на один день… — Монтень имеет в виду спартанского царя Агесилая II, который после поражения при Левктрах (371 г. до н. э.) повелел на сутки приостановить действие законов, согласно которым бежавшие с сражения ограничивались в правах и подвергались всеобщему поношению. Все это имело целью амнистировать и вернуть в строй большое количество беглецов (Плутарх. Жизнеописание Агесилая, 30).

42.

…кто превратил июнь во второй май. — Здесь Монтень имеет в виду Александра Македонского. Накануне падения Тира (332 г. до н. э.), осада которого длилась 7 месяцев, один из прорицателей Александра, Аристандр, заявил, что Тир падет до конца месяца. Так как это был последний день месяца, все встретили слова Аристандра громким смехом. Тогда Александр приказал считать этот день не 30-м числом, а 28-м. В тот же день Тир был взят, наконец, штурмом. Источник Монтеня: Плутарх. Жизнеописание Александра, 25.

43.

Лисандр (ум. 395 г. до н. э.) — спартанский полководец и политический деятель.

44.

Перикл (494–429 гг. до н. э.) — прославленный греческий государственный деятель и полководец.

45.

Филопемен из Мегалополя (ок. 253–182 гг. до н. э.) — полководец и политический деятель последнего периода греческой независимости.

2.

…нашего принца… — герцог Франсуа Гиз (1519–1563), лотарингец по происхождению (Лотарингия была самостоятельным герцогством до 1766 г.), один из выдающихся полководцев Франции; во время гражданских войн второй половины XVI в. Франсуа Гиз был вождем католической партии (см. также прим. 3., Гл. II).

3.

…начались смуты… — начало гражданских войн второй половины XVI в. Осада Руана происходила в 1562 г. В городе засели кальвинисты; руководил осадой упомянутый Франсуа Гиз, который и захватил этот город.

4.

…королева-мать… — Екатерина Медичи (см. прим. 4, Гл. XII).

5.

Коссы (или Корнелии) и Сервилии — два прославленных римских рода.

6.

…попался… в… сети предательства… — См. прим. 3, Гл. II.

7.

Дион (IV в. до н. э.) — знатный сиракузянин, стоявший во главе аристократической партии, стремившейся после изгнания тирана Дионисия Младшего к власти и боровшейся с демократическими кругами. В ходе этой борьбы Дион был убит своим мнимым другом и единомышленником Каллиопом.

8.

Доверие, по большей части, вызывает ответную честность (лат.) — Тит Ливий. XXII, 22.

9.

Самый недоверчивый из наших монархов… уладил свои дела… — Речь идет о свидании французского короля Людовика XI с Карлом Смелым, герцогом Бургундским, в Перонне в 1468 г.; Людовик XI при этом рисковал быть захваченным своим давнишним врагом Карлом Смелым.

10.

Цезарь противопоставил… легионам лишь… гордость речей… — Речь идет о восстании 47 г. до н. э., поднятом X легионом и распространившимся затем среди войск, расположенных в Кампании.

11.

Он взошел на дерновый вал без страха на лице и заставил бояться, не боясь ничего (лат.). — Лукан, V, 316 сл.

12.

…он был безжалостно убит. — Тристан де Монен (Moneins), губернатор Гиени, был убит во время народного восстания в Бордо в 1548 г., направленного против ненавистного народу налога на соль («табель»)

13.

…обсуждался вопрос об устройстве… смотра… отрядов… — Дело происходило в 1585 г., когда Монтень был мэром Бордо. Монтень здесь противопоставляет свое поведение недостаточно решительному поведению Монена. Несмотря на имевшиеся у властей сведения о том, что один из разжалованных военачальников, приверженец Католической Лиги, приурочил к этому параду возмущение войска, Монтень, которому поручено было провести смотр, решил оказать полнейшее доверие солдатам и офицерам и своей искусной тактикой предотвратил готовившееся выступление.

14.

Герцог Афинский — французский рыцарь Готье де Бриенн (XIV в.), один из предков которого, Жан де Бриенн, был королем Иерусалимским и Константинопольским. Герцогство Афинское, которым владел род Бриеннов, было создано в результате крестовых походов в начале XIII в. В 1342 г. Готье де Бриенн стал герцогом (тираном) Флоренции, откуда через год был изгнан восставшими горожанами.

2.

Жоашен Дю Белле (1522–1560) — выдающийся поэт, возглавлявший вместе с Ронсаром новое направление во французской поэзии (группа «Плеяды»). Приводимый Монтенем стих взят из одного сонета Дю Белле, включенного в сборник «Сожаления» («Regrets»).

3.

…слова «грек» и «ритор» были… бранными… — Плутарх. Жизнеописание Цицерона, 5.

4.

Magis magnos clericos… — Эти слова на пародийно искаженной латыни (чем подчеркивается ничтожество тогдашнего школьного обучения) произносит в романе Рабле брат Жан (Гаргантюа, гл. 39). Передать их по-русски можно примерно так: более великие ученые — еще не значит более великие мудрецы, т. е. от большой школьной учености человек еще не делается умным.

5.

Арпан — земельная мера, приблизительно, от 1/3 до 1/2 га.

6.

Что-то до философов… заносчивым и надменным… — Весь этот отрывок — довольно точный пересказ 24 главы «Теэтета» Платона.

7.

Я ненавижу людей, не пригодных к делу и при этом пространно рассуждающих (лат.). — Пакувий в цитате у Авла Геллия, XIII,8.

8.

…сиракузский геометр… — Архимед (287–212 гг. до н. э.). Благодаря изобретениям Архимеда Сиракузы в течении трех лет сопротивлялись римлянам (214–212 гг. до я. э.). См. Плутарх. Жизнеописание Марцелла, 17–18.

9.

…спросил Кратеса… — Кратес — греческий философ-киник, ученик Диогена (IV в. до н. э.).

10.

Фалесу… бросили упрек… — Фалес из Милета (конец VII — начало VI в. до н. э.) древнегреческий ученый и мыслитель.

11.

Анаксагор (500–428 гг. до н. э.) — выдающийся древнегреческий философ, друг Перикла и поэта Еврипида.

12.

Они научились говорить перед другими, но не с самими собою (лат.) — Цицерон. Тускуланские беседы. V, 36.

13.

Нужно не разговаривать, а действовать (лат). — Сенека. Письма, 108, 37.

14.

Ненавижу мудрого, который не мудр для себя (греч.). — парафраза стиха Еврипида; Цицерон. Письма к друзьям, XIII, 15.

15.

На основании чего Энний: нет пользы мудрецу в мудрости, если он сам себе не может помочь (лат.). — Цицерон. Об обязанностях, III, 15.

16.

Если он жаден, лгун и купить его легче, чем евганейскую овцу (лат.). — Ювенал. Сатиры, VIII, 15.

17.

Ибо мы должны не только копить мудрость, но и извлекать из нее пользу (лат.). — Цицерон. О высшем благе и высшем зле, I, 1.

18.

…но не соблюдающими ее на деле. — Диоген Лаэрций, VI, 27–28. Монтень здесь не совсем точен: Диоген Лаэрций называет не Дионисия, а философа Диогена.

19.

…о которых… говорит Платон… — Менон, 91 а-е.

20.

…правило, предложенное Протагором… — Платон. Протагор, 338 с.; Протагор — древнегреческий философ-софист (V в. до н. э.).

21.

Гален — знаменитый римский врач, родом грек (131 — ок. 200 г. н. э.); оставил много трудов, пользовавшихся широкой известностью. Для средневековой медицины Гален (наряду с Цельсом) — непререкаемый авторитет.

22.

О род патрициев! Вы, кому подобает жить, не оборачиваясь назад, остерегайтесь, как бы не стали потешаться над вами за вашей спиной (лат.). — Персий, I. 61.

23.

Адриан Турнеб (1512–1565) — видный французский филолог, которому принадлежит большое количество переводов из древних авторов и комментариев к ним. Оценку, данную Турнебу Монтенем, разделяло большинство его современников.

24.

Души, которых при помощи благостного искусства вылепил из лучшей глины Титан [т. е. Прометей] (лат.). — Ювенал. Сатиры, XIV, 35.

25.

…к чему наука, если нет разумения? — Стобей. Антология, III, 25.

26.

Мы учимся не для жизни, а для школы (т. е. учимся не тому как надо действовать в жизни, а только рассуждать) (лат.). — Сенека. Письма, 106, 12.

27.

Так что было бы лучше совсем не учиться (лат.). — Цицерон. Тускуланские беседы, II, 4.

28.

…Франциску, герцогу Бретонскому. — Имеется в виду Франциск I, герцог Бретонский с 1442 по 1450 г.

29.

…появились люди ученые, нет… хороших людей. — Сенека. Письма, 95, 13.

30.

Из школы Аристиппа выходят распутники, из школы Зенона — брюзги (лат.). — Цицерон. О природе богов, III, 31.

31.

Платон говорит… — В «Алкивиаде I», 121 а — 122 b.

32.

…когда Антипатр потребовал у спартанцев выдачи… детей… — Антипатр (397–319 гг. до н. э.) — один из крупнейших полководцев и государственных деятелей Македонии.

33.

Выслушав Гиппия… — Гиппий — софист из Элиды (V в. до н. э.).

34.

…империя турок, народа, воспитанного… в презрениии к наукам. — Этот пример, а также дальнейшие, приводимые Монтенем в сделанной им позднее вставке, начинающейся с абзаца «Весьма любопытно видеть Сократа…» и до конца главы, — несомненно недоказательны. Может создаться впечатление, что Монтень впадает здесь в противоречие с основным положением, доказываемым в этой главе, — о пользе истинной науки в отличие от схоластической лжеучености. Однако такие парадоксы у Монтеня не редкость, особенно когда речь идет о добавлениях, сделанных долгое время спустя после написания основного текста. В действительности противоречие это лишь кажущееся: Монтень остается верен своему тезису и здесь, ибо приводимые им примеры относятся к странам и народам, у которых наука находилась в зачаточном состоянии или была «в презрении», как выражается Монтень. Что же касается последнего приведенного Монтенем примера с Италией, относящегося ко времени войн французских феодалов за обладание Италией, то Монтень здесь приводит объяснение, дававшееся приближенными Карла VIII, сам же Монтень прекрасно знал и указывал в другом месте, что очень недолгий и непрочный успех Карла VIII в Италии был вызван противоречием интересов в стане других захватчиков, также зарившихся на Италию.

35.

Тамерлан, или Тимур (1333–1405) — основатель второй монгольской империи, завоеватель обширнейших территорий в Средней и Малой Азии, Индии, Персии; совершил походы на Оттоманскую империю, Русь; умер во время похода в Китай. Орды Тамерлана производили страшные опустошения, и его имя, наряду с именами Аттилы и Чингисхана, осталось в народной памяти как олицетворение беспредельной жестокости, необузданности, бессмысленного и беспощадного истребления.

36.

…когда наш король Карл VIII… увидел себя властелином… доброй части Тосканы… — Речь идет о неаполитанском походе Карла VIII, который в 1495 г. с поразительной легкостью завоевал обширные территории. Впрочем, в том же году под нажимом объединенных сил папы римского, германского императора и венецианцев французам пришлось уйти из Италии.

2.

…четырех частей математики… — арифметики, геометрии, музыки и астрономии.

3.

Данаиды — дочери Данаи; за убийство своих мужей они были осуждены наполнять в Тартаре бездонную бочку (греч. мифол.).

4.

Клеанф — древнегреческий философ-стоик, ученик Зенона (род. ок. 300 г. до н. э.). Диоген Лаэрций оставил его жизнеописание.

5.

Алоллодор говорил… — На основании одного этого упоминания об Аполлодоре нельзя определить, какого Аполлодора Монтень имеет в виду.

6.

Центон — произведение, составленное из отрывков, взятых у различных авторов.

7.

Лелио Капилупи (1498–1560) — итальянский филолог, составитель центон на различные темы, главным образом на Вергилия. Одну из его центон, посвященную монахам, и имеет в виду Монтень (Cento ex Virgilio de vita monachorum, 1541).

8.

Юст Липсий (1547–1606) — голландский филолог и гуманист, знаток римских древностей, издатель многих латинских авторов, в частности Тацита. Был дружен с Монтенем и находился с ним в переписке. Монтень имеет в виду его обширную компиляцию (Politica, sive civilis doctrinae libri VI, 1589), в которой Липсий защищал свободу совести. Эту книгу Липсий прислал Монтеню в дар с посвящением.

9.

…сохранились произведения графов де Фуа… — Монтень подразумевает здесь графа Беарнского Гастона III (1331–1391), оставившего после себя славившийся в свое время трактат об охоте под названием «Зерцало Феба».

10.

Желающим научиться чему-либо чаще всего препятствует авторитет тех кто учит (лат.). — Цицерон. О природе богов, I, 5.

11.

…пусть… руководствуется примером Платона — т. е. пусть берет в качестве образца последовательности в преподавании от известного к неизвестному диалоги Платона.

12.

Они никогда не выходят из-под опеки (лат.). — Сенека. Письма, 33.

13.

Сомнение доставляет мне не меньшее наслаждение, чем знание (ит.). — Данте. Ад, XI, 93.

14.

Над нами нет царя; пусть же каждый сам располагает собой (лат.). — Сенека. Письма, 33, 7.

15.

Эпихарм — древнегреческий поэт-комедиограф (ум. ок. 450 г. до н. э.).

16.

Церковь Санта Мария Ротонда — купольный храм «всех богов», выстроенный Агриппой в Риме в 25 г. до н. э. и впоследствии превращенный в христианскую церковь.

17.

Пусть он живет под открытым небом среди невзгод (лат.). — Гораций. Оды, III, 2, 5.

18.

Труд притупляет боль (лат.). — Цицерон. Тускуланские беседы, II, 15.

19.

Можно быть ученым без заносчивости и чванства (лат.) — Сенека. Письма, 103, 5.

20.

Если Сократ и Аристипп и делали что-нибудь вопреки установившимся нравам и обычаям, пусть другие не считают, что и им дозволено то же; ибо эти двое получили право на эту вольность благодаря своим великим и божественным достоинствам (лат.). — Цицерон. Об обязанностях, I, 41. Аристипп (V–IV в. до н. э.) — философ, ученик Сократа.

21.

И никакая необходимость не принуждает его защищать все то, что предписано и приказано (лат.). — Цицерон. Академические вопросы. Первый набросок, II, 3.

22.

Какая почва застывает от мороза, какая становится рыхлой летом, и какой ветер попутен парусу, направляющемуся в Италию (лат.). — Проперций, IV, 3, 39–40.

23.

…по словам Платона… — Гиппий Больший, 285 с.

24.

Публий Корнелий Сципион Африканский — римский военачальник, победитель Ганнибала во 2-й Пунической войне (218–201 гг. до н. э.). …Марцелл… принял недостойную… смерть. — Марк Клавдий Марцелл — римский полководец времен 2-й Пунической войны; погиб в 208 г. до н. э., попав в засаду.

25.

…его замечание… дало… Ла Боэси тему и повод к написанию «Добровольного рабства». — Эта догадка безосновательна. Идея Ла Боэси о том, что достаточно сказать самодержцу-деспоту «нет», т. е. чтобы весь народ отказался ему служить и повиноваться, была итогом долгих размышлений Ла Боэси, а не следствием случайно вычитанной у Плутарха фразы.

26.

…ты говоришь… не так, как должно. — Плутарх. Изречения лакедемонян, Александрид, 2.

27.

Чего дозволено желать; в чем ценность недавно отчеканенных денег; насколько подобает расщедриться для своей родины и милых сердцу близких; кем бог назначил тебе быть, и какое место ты в действительности занимаешь между людьми; чем мы являемся или для какой жизни мы родились? (лат.). — Персий, III, 69 сл.

28.

Как и от каких трудностей ему уклоняться и какие переносить. (лат.) — Вергилий. Энеида, III, 459. Цитируется неточно.

29.

…ограничившись, по совету Сократа, изучением лишь бесспорно полезного. — Диоген Лаэрций. II, 21.

30.

Решись стать разумным, начни! Кто медлит упорядочить свою жизнь, подобен тому простаку, который дожидается у реки, когда она пронесет все свои воды; а она течет и будет течь веки вечные (лат.). — Гораций. Послания, I, 2, 40 сл.

31.

Каково влияние созвездия Рыб, отважного Льва иль Козерога, омываемого гесперийскими водами (лат). — Проперций, IV, 1, 85–86.

32.

Что мне до Плеяд и до Волопаса? (греч.). — Анакреонт. Оды, 17.

33.

Анаксимен (VI в. до н. э.) — древнегреческий философ, стихийный материалист. Ученик Анаксимандра.

34.

Феодор Газа (1400–1478), родом грек — автор распространенной в XVI в. грамматики греческого языка.

35.

????? — 1-е лицо настоящего времени глагола «метать», 1-е лицо будущего времени — ????; ?????? — «хуже»; ??????? — «лучше», неправильное образование сравнительной степени; ????????? и ????????? — неправильные образования превосходной степени.

36.

Ты можешь обнаружить страдания души, сокрытой в больном теле, как можешь обнаружить и ее радость: ведь лицо отражает и то и другое (лат.). — Ювенал. Сатиры, IX, 18 сл.

37.

…baroco и baralipton… — термины схоластической логики, обозначающие модусы силлогизмов.

38.

Эпициклы — круги, с помощью которых древние объясняли видимое движение планет. После открытия Кеплером законов движения планет теория эпициклов была оставлена.

39.

Брадаманта и Анджелика — героиня поэмы Ариосто (1474–1533) «Неистовый Роланд».

40.

…женоподобный фригийский пастух… — Парис, присудивший золотое яблоко Афродите. У софиста Про дика (V в. до н. э.) можно обнаружить такой рассказ: на распутье пред юношей Гераклом предстали две женщины — Изнеженность и Добродетель — и каждая склоняла его последовать за ней; Геракл избрал Добродетель. Того же хочет от юноши и Монтень.

41.

Глина влажна и мягка: нужно поспешить и, не теряя мгновения, обработать ее на гончарном круге (лат.). — Персий, III, 23–24. Цитируется неточно.

42.

Юноши, старцы! Здесь ищите истинной цели для вашего духа и поддержки для обездоленных седин (лат.). — Персий, V, 64–65.

43.

Ни… юный не бежит философии, ни самый старый… — Диоген Лаэрций, X, 122.

44.

Карнеад (214–129 гг. до н. э.) — видный представитель античного скептицизма.

45.

…явившись по приглашению Платона на его пир… — Один из известнейших диалогов Платона носит название «Пир».

46.

Она полезна как бедняку, так и богачу; пренебрегая ею, и юноша, и старец причинят себе вред (лат.). — Гораций. Послания, I, 1, 25–26. Цитируется неточно.

47.

…как если бы это была пара… коней. — Плутарх. Как сохранить здоровье, 25.

48.

…безграничная власть учителя чревата опаснейшими последствиями… — Квинтилиан. Обучение оратора, 1,3.

49.

Спевсипп (ок. 409–339 гг. до н. э.) — древнегреческий философ-платоник.

50.

Германик — см. прим. 4, Гл. XVIII.

51.

Большая разница между нежеланием и неспособностью совершить проступок (лат.). — Сенека. Письма, 90, 46.

52.

Алкивиад (451–404 гг. до н. э.) — афинский политический деятель, отличавшийся политическим авантюризмом; в юности — один из учеников Сократа.

53.

Аристипп легко приспосабливался к любому обороту и состоянию дел (лат.) — Гораций. Послания, I, 17,23.

54.

Чтобы терпение укрывало его двойным плащом, и я был бы очень доволен, если бы он научился приспосабливаться к изменившимся обстоятельствам и легко выполнял бы и ту, и другую роль (лат.). — Гораций. Послания, I, 17, 25–26 и 29. Цитируется неточно. Здесь парафраза стихов Горация.

55.

Скорее из жизни, нежели из книг усвоили они эту науку правильно жить, высшую из всех (лат.). — Цицерон. Тускулуанские беседы, IV, 3.

56.

Я не знаю ни наук, ни искусств… я — философ. — Цицерон (Тускуланские беседы, V, 3) рассказывает то же самое не о Геракле ПонтиЙском, а о Пифагоре.

57.

Гегесий — философ-киник (IV–III вв. до н. э.). Сообщаемое Монтенем см.: Диоген Лаэрций, VI, 64 и 48.

58.

Надо, чтобы он видел в своей науке не похвальбу своей осведомленностью, но закон своей жизни, и чтобы он умел подчиняться себе самому и повиноваться своим решениям (лат.). — Цицерон. Тускулуанские беседы, II, 4.

59.

…они хотят приучить ее к делам, а не к словам. — Плутарх. Изречения лакедемонян. Зевксидам — отец спартанского царя Архидама II (V в. до н. э.).

60.

Когда суть дела обдумана заранее, слова приходят сами собой (лат.). — Гораций. Наука поэзии, 311.

61.

Когда суть дела заполняет душу, слова сопутствуют ей (лат.). — Сенека Старший. Контроверзы, III.

62.

Сам предмет подсказывает слова (лат.). — Цицерон. О высшем благе и высшем зле, III, 5.

63.

…завитушки могут увлечь только невежд… — Тацит. Диалог об ораторах, XIX.

64.

Человек тонкого вкуса, стихи он складывал грубо (лат.). — Гораций. Сатиры, I, 4, 8,

65.

Перепутай долгие и краткие слоги, разрушь ритм, измени порядок слов, поставь первое слово на место последнего и последнее на место первого… ты обнаружишь остаток даже растерзанного поэта (лат.). — Гораций. Сатиры, I, 4. У Горация: «ты не обнаружишь даже остатка» (отрицание non в пропущенном у Монтеня шестидесятом стихе).

66.

Менандр (342–292 гг. до н. э.) — знаменитый афинский комедиограф, представитель так называемой новой аттической комедии.

67.

Больше звону, чем смысла. (лат.). — Сенека. Письма, 40, 5.

68.

Запутанные и изощренные софизмы (лат.). — Цицерон. Академические вопросы. Первый набросок, II, 24.

69.

…или такие, что не слова соразмеряют с предметом, но выискивают предметы, к которым могли бы подойти эти слова (лат.). — Квинтилиан, VIII, 3.

70.

Бывают и такие, которые, увлекшись каким-нибудь излюбленным словом, обращаются к тому, о чем не предполагали писать (лат.). — Сенека. Письма, 59, 5.

71.

Ведь в конце концов, нравится только такая речь, которая потрясает (лат.) — Стих из эпитафии на могиле Лукана.

72.

…солдатскою речью… называет Светоний речь Цезаря… — Светоний. Божественный Юлий, 55. Монтень был введен в заблуждение текстом современных ему изданий Светония, где это место, как оно печаталось, действительно давало основания говорить о каком-то особом солдатском красноречии Цезаря. В новейших изданиях мы читаем: «Eloquentia miliarique re aut aequavit praestantissimorum gloriam aut excessit» («В красноречии и военном деле он был равен славою наиболее выдающимся ораторам и полководцам или превосходил их»).

73.

Речь, пекущаяся об истине, должна быть простой и безыскусной (лат.). — Сенека. Письма, 40, 4.

74.

Кто же оттачивает свои слова, если не тот, кто ставит своей задачей говорить вычурно? (лат.). — Сенека. Письма, 75, 1.

75.

Аристофан (Грамматик) Византийский — древнегреческий грамматик III–II вв. до н. э. Античная традиция приписывает ему изобретение знаков препинания и различных видов ударения.

76.

…они-то поступают правильнее всего. — Платон. Законы, I, 11.

77.

…которые заботились только о языке. — Стобей. Антология, XXXVI, 26. ????????? — филологи, любящие словесность, ????????? — логофилы, любящие слова. Зенон (ок. 360 — ок. 263 гг. до н. э.) — греческий философ, основатель философской школы стоиков.

78.

…отдал меня на попечение одному немцу… — Его фамилия была Горст (Horst), но звали его на латинский лад Горстанус; после семьи Монтеней он преподавал в том самом гиеньском коллеже в Бордо, в котором обучался Монтень.

79.

Никола Груши (1520–1572) — французский филолог; преподавал греческий язык в университетах Бордо и Коимбры. Как протестант он подвергался гонениям во время так называемых религиозных войн во Франции. — Джордж Бьюкенен (1506–1582) — шотландский филолог, поэт, политический мыслитель и государственный деятель. Примкнул к гуманистическому движению и навлек на себя обвинение в ереси. Вынужденный бежать во Францию, Бьюкенен некоторое время преподавал в Бордо латинский язык. Впоследствии вернулся в Шотландию, где стал воспитателем шотландского короля Иакова VI (позднее английского короля Иакова I). Написал тираноборческий трактат «О королевском праве у шотландцев» (1579), в котором излагается учение о народном суверенитете и о праве народа восставать против тиранов. Трактат Бьюкенена, запрещенный в течение всего XVII в. и торжественно сожженный Оксфордским университетом, несомненно, был известен Монтеню, на всю жизнь сохранившему привязанность к своему наставнику. Марк-Антуан Мюре (1526–1585) — видный французский филолог, прозванный «светочем и столпом латинской школы». Мюре прославился среди современников трагедией на латинском языке «Юлий Цезарь» (опубл. в 1553 г.) и французскими комментариями к Ронсару. Бьюкенен и Мюре стоят у истоков возрождения античной драматургической традиции во Франции. Груши, Герант, Бьюкенен и Мюре были учителями Монтеня либо в гиеньском коллеже в Бордо, либо в бордоском университете.

80.

…о …Ланселотах Озерных, Амадисах, Гюонах Бордоских… я …и не слыхивал… — Имеются в виду герои поздних переделок рыцарских романов, издававшихся в огромном количестве в XVI в.

81.

Мне в ту пору едва пошел двенадцатый год (лат.). — Вергилий. Эклоги, VIII, 39.

82.

Андреа де Гувеа (1497–1548) — португальский филолог, преподававший во Франции и одно время бывший директором гиеньского коллежа в Бордо.

83.

Он поделился своим замыслом с трагическим актером Аристоном; этот последний был хорошего рода, притом богат, и актерское искусство, которое у греков не считается постыдным, нисколько не унижало его (лат.). — Тит Ливий, XXIV, 24.

2.

Сны, наваждения магов, необыкновенные явления, колдуньи, ночные призраки и фессалийские чудеса (лат.) — Гораций. Послания, II, 2, 208–208.

3.

И каждый, утомившись и пресытившись созерцанием, не смотрит больше на сияющую храмину небес (лат.) — Лукреций, II, 1038–1039.

4.

Если бы они впервые внезапно предстали смертным, не было бы ничего поразительнее их, на что бы ни дерзнуло перед тем воображение человека (лат.) — Лукреций, II, 1033 сл. Цитируется неточно.

5.

Так и река, не будучи величайшей, является такой для того, кто не видел большей; и огромным представляется дерево, и человек, и вообще все, превосходящее, на его взгляд, предметы того же рода, мнится ему огромным (лат.) — Лукреций. VI, 674 сл. Цитируется неточно.

6.

Души привыкают к предметам вместе с глазами, и эти предметы их больше не поражают, и они не доискиваются причин того, что у них всегда перед глазами (лат.) — Цицерон. О природе богов., II, 38.

7.

Хилон (VI в. до н. э.) — философ, обычно включаемый в число «семи греческих мудрецов».

8.

Фруассар Жан (1338–1404) — французский хронист. Монтень знает цену Фруассару как историку; он отмечает, что изложение Фруассара лишено критического отношения к материалу, но ценит в нем обилие фактов и свежесть изложения. — Беарн — провинция на крайнем юго-западе Франции. — Альхубаррота — город в Португалии. Битва, о которой упоминает Монтень, произошла в 1385 г. между испанцами и португальцами.

9.

…в наших анналах… — Монтень имеет в виду книгу Н. Жиля «Исторические анналы Франции». Речь здесь идет о папе Гонории III, умершем в 1227 г.

10.

Филипп II Август — французский король (1180–1223). — Мант — город во Франции на реке Сене, в 57 км от Парижа.

11.

…весть о поражении… мгновенно распространилась в тот же день… — Плутарх. Жизнеописание Эмилия Павла, 25.

12.

…Цезарь уверяет, что молва часто упреждает события… — Цезарь. О гражданской войне, III, 36.

13.

Жан Буше (1476–1550) — французский историк и поэт, автор книги «Анналы Аквитании» (Annales d’Aquitaine, 1524), весьма популярной в свое время.

14.

Которые, даже если бы не привели никаких доводов, все равно сокрушили бы меня своим авторитетом (лат.) — Цицерон. Тускуланские беседы, I, 21.

2.

…весьма удачно перекрестили в «Против единого». — Трактат Ла Боэси был назван им самим «О добровольном рабстве» (De la servitude volontaire). Говоря о людях, не знавших этого, Монтень имеет в виду гугенотов, напечатавших в 1576 г. трактат Ла Боэси «Рассуждение о добровольном рабстве» среди ряда других противоправительственных памфлетов в сборнике «Memoires de l’Estat de France sous Charles IX», под боевым названием «Против единого» (Contr-Un), т. е. против деспотически-самодержавного строя.

3.

…заметки о январском эдикте… — Имеются в виду два мемуара, написанных Ла Боэси по поводу королевского эдикта, изданного в январе 1562 г. и предоставлявшего гугенотам право открыто отправлять их богослужение везде, кроме городов. Оба эти мемуара, представляющие интерес для характеристики взглядов Ла Боэси, были найдены французским ученым П. Боннефоном и опубликованы им в 1917 г. в журнале «Revue d’Histoire litteraire de la France».

4.

…если не считать книжечки его сочинений, которую я выпустил в свет… — Изданная Монтенем в Париже в 1571 г. небольшая книжечка произведений Ла Боэси содержала несколько переводов Ла Боэси с греческого («О домоводстве» Ксенофонта, «Правила брака» Плутарха и его же «Утешительное письмо жене»), а также латинские и французские стихи Ла Боэси.

5.

…хорошие законодатели пекутся больше о дружбе, нежели о справедливости. — Аристотель. Никомахова этика, VIII, 1.

6.

И сам я известен своим отеческим чувством к братьям (лат.) — Гораций. Оды, 2,6.

7.

Ведь и я знаком богине, которая примешивает сладостную горесть к заботам любви (лат.) — Катулл, LXVTII, 17 сл.

8.

Так охотник преследует зайца в мороз и в жару, через горы и долы; он горит желанием настигнуть зайца, лишь пока тот убегает от него, а овладев своей добычей, уже мало ценит ее (ит.) — Ариосто. Неистовый Роланд, X, 7.

9.

Что же представляет собой эта влюбленность друзей? Почему никто не полюбит безобразного юношу или красивого старца? (лат.) — Цицерон. Тускуланские беседы, IV, 33.

10.

…то изображение… любви, которое… Академия. — Платон. Пир, 178а-212с. Академия — содружество философов во главе с Платоном. Здесь имеется в виду так называемая «Древняя Академия», в состав которой входили ближайшие ученики Платона: Спевсипп, Ксенократ, Полемон, Крантор и др.

11.

Гармодий — афинский юноша, убивший при содействии своего друга Аристогитона в 514 г. до н. э. тирана Гиппарха. Позднее в Афинах Гармодию и Аристогитону была воздвигнута статуя и в память об их деянии учреждены публичные празднества.

12.

Любовь есть стремление добиться дружбы того, кто привлекает своей красотой (лат.) — Цицерон. Тускуланские беседы, IV, 34.

13.

О дружбе может… судить лишь человек с уже закаленной душой… — Цицерон. Лелий, 20.

14.

В написанной им… превосходной латинской сатире… — Монтень имеет в виду адресованную ему латинскую сатиру Ла Боэси, опубликованную Монтенем среди названных выше произведений Ла Боэси (см. прим. 4, Гл. XXVIII).

15.

…мы оба были уже людьми сложившимися… — Дружба Монтеня с Ла Воэси завязалась, когда Монтеню было 25 лет, а Ла Воэси — 28.

16.

…когда-нибудь полюбить его. — Авл Геллий, I, 3.

17.

«О друзья мои, нет больше ни одного друга!» — Диоген Лаэрций, V, 21.

18.

… одна душа в двух телах… — Диоген Лаэрций, V, 20.

19.

Мой обычай таков, а ты поступай, как тебе нужно. — Теренций. Сам себя наказующнй, 80.

20.

Некий отец, застигнутый скачущим верхом на палочке… — Имеется в виду царь спартанский Агесилай II (см. прим. 13, Гл. III).

21.

Покуда я в здравом уме, ни с чем не сравню милого друга (лат.) — Гораций. Сатиры, I, 5, 44.

22.

…счастлив тот, кому довелось встретить хотя бы тень настоящего друга. — Менандр в цитате у Плутарха: О братской дружбе, 3.

23.

…[дня], который я всегда буду считать самым ужасным и память о котором всегда буду чтить, ибо такова, о боги, была ваша воля (лат.) — Вергилий. Энеида, V. 40–50.

24.

И я решил, что не должно быть больше для меня наслаждений, ибо нет того, с кем я делил их (лат.) — Теренций. Сам себя наказующий, 149–150.

25.

Если бы смерть преждевременно унесла [тебя], эту половину моей души, к чему задерживаться здесь мне, второй ее половине, не столь драгоценной и без тебя увечной? Этот день обоим нам принес бы гибель (лат.) — Гораций. Оды, II, 17, 5 сл.

26.

Нужно ли стыдиться своего горя и ставить преграды ему, если ты потерял столь дорогую душу? (лат.) — Гораций. Оды, I, 24, 1–2.

27.

О брат, отнятый у меня, несчастного. Вместе с тобой исчезли все мои радости, которые питала, пока ты был жив, твоя сладостная любовь. Уйдя из жизни, брат мой, ты лишил меня всех ее благ; вместе с тобой погребена и вся моя душа: ведь после смерти твоей я отрекся от служения искусству и от всех услад души… Обращусь ли к тебе — мне не услышать от тебя ответного слова; отныне никогда я не увижу тебя, брат мой, которого я люблю больше жизни. Но, во всяком случае, я буду любить тебя вечно! (лат.). Цитируется неточно. — Катулл, LXVIII, 20 сл. и, начиная со слова Alloquar LXV, 9 сл. Цитируется неточно.

28.

…я решил не помещать его на этих страницах. — См. прим. 2, Гл. XXVIII.

29.

Сарлак, или Сарла — городок на юге Франции, где родился Ла Боэси.

30.

…вместо… серьезного сочинения, я помещу… более веселое и жизнерадостное. — Вместо «Рассуждения о добровольном рабстве» Монтень поместил в следующей главе (XXIX) своих «Опытов» 29 сонетов Ла Боэси. Эти стихи печатались во всех изданиях «Опытов», вышедших при жизни Монтеня, и только незадолго до смерти, подготавливая новое издание своей книги (вышедшее в 1595 г.), Монтень изъял из нее сонеты Ла Боэси и написал: «Эти стихи можно прочесть в другом месте». Однако отдельным изданием сонеты эти нигде не были напечатаны.

2.

…можно прочесть в другом месте. — См. прим. 30 Гл. XXVIII. В нашем издании текст этой главы, как и всех остальных, дается по бордоскому экземпляру «Опытов» 1595 г.

2.

И мудрого могут назвать безумцем, справедливого — несправедливым, если их стремление к добродетели превосходит всякую меру (лат.) — Гораций. Послания, I, б, 15–16.

3.

…будьте мудрыми в меру. — Апостол Павел. Послание к римлянам, XII, 3.

4.

Я видел одного из великих мира сего… — Монтень, по-видимому, намекает на французского короля Генриха III.

5.

Павсаний — спартанский полководец (V в. до н. э.), впоследствии предавшийся персам и осужденный за это своими соотечественниками на смерть: был замурован в храме Афины, где пытался найти убежище.

6.

Авл Постумий Туберт — римский диктатор в 431 г. до н. э. Приписываемый ему приказ об обезглавлении сына — легенда.

7.

…крайнее увлечение философией вредно… — Платон. Горгий, 484 c-d.

8.

Фома Аквинский (1225–1274) — один из виднейших католических богословов и представителей средневековой схоластики.

9.

По мнению Платона, это то же что, убийство. — Платон. Законы, VIII, 838е.

10.

Зенобия — царица Пальмиры (267–273).

11.

…тайком от нее и своих родителей. — Гомер. Илиада, XIV, 294 сл.

12.

Мы искусственно удлинили горестные пути судьбы (лат.) — Проперций, III, 7, 32.

13.

Галлион — римский сенатор, приговоренный к изгнанию императором Тиберием. Монтень не совсем точно передает рассказ о нем Тацита (Анналы, VI, 3).

14.

Мурад II — турецкий султан (1421–1451), поработитель балканских народов.

15.

…в новых землях, подобный обычай имеет повсеместное распространение… — Как уже отмечалось выше (см. прим. 12, Гл. XXIII), Монтень обильно черпает сведения о туземцах Америки из трудов Лопеса де Гомара (из его книги «Общая история Индий», запрещенной в 1553 г. испанским правительством: Lopez de Gomara. Historia general de las Indias con la conquista del Mexico у de la Nueva-Espana. Medina, 1553), но наряду с Гомарой Монтень использует и других авторов: Бенцони, Бельфоре, Теве и др.

2.

Тит Квинкций Фламинин (Монтень в соответствии с современной ему традицией называет его Фламинием) — римский полководец, консул 198 г. до н. э. Командуя римскими войсками в войне против Филиппа V, царя македонского, нанес ему решительное поражение при Киноскефалах (Фессалия), приведшее к завершению так называемой II-й Македонской войны.

3.

Публий Сульпиций Гальба — военачальник в войске Фламинина во время II Македонской войны.

4.

Вильганьон (1510–1571) — французский адмирал, мореплаватель, предложивший Генриху II отвоевать у испанцев некоторые их колонии в Америке. Вильганьон намеревался создать в Новом Свете убежище преследуемых гугенотов и обеспечил себе поддержку адмирала Колиньи. В 1555 г. экспедиция Вильганьона высадилась в устье Рио де Жанейро. Однако основанная Вильганьоном протестантская колония просуществовала очень недолго.

5.

Солон у Платона… — Платон. Тимей, 20 е.

6.

Большое море — одно из древних названий Черного моря.

7.

Эти земли, как говорят, были когда-то разъединены неким великим и разрушительным землетрясением; а раньше это была единая земля (лат.) — Вергилий. Энеида, III, 414 и 416–417.

8.

Негрепонт — другое название Эвбеи, острова в Эгейском море.

9.

И бесплодная прежде лагуна, где плавали корабли, ныне, взрытая суровым плугом, питает соседние города (лат.) — Гораций. Наука поэзии, 65–66.

10.

Начиная с абзаца «Солон у Платона» и до этого места, Монтень воспроизводит текст французского перевода книги Бенцони «История Нового Света» (Benzoni. Histoire du Nouveau Monde), изданного в Женеве в 1579 г.

11.

Медон — провинция на юго-западе Франции.

12.

…если только… книжечка… действительно принадлежит ему. — Монтень имеет в виду апокрифический сборник «Рассказы о чудесах», приписываемый античной традицией без достаточных оснований Аристотелю и представляющий собою компиляцию отрывков из различных сочинений Аристотеля и других авторов.

13.

Плющ растет лучше, когда он предоставлен себе, кустарник краше в пустынных пещерах… птицы поют сладостнее самых искусных певцов (лат.) — Проперций, I, 2, 10–11 и 14.

14.

Всякая вещь… порождена либо природой, либо случайностью… — Платон. Законы, X, 888 е.

15.

Вот народ, мог бы сказать я Платону… — Шекспир в «Буре» (II, 1, 141–158, речь Гонзало) почти дословно воспроизвел отрывок из этой главы, начинающийся этими словами, кончая: «… признать вымышленное им государство».

16.

Это люди, только что вышедшие из рук богов (лат.) — Сенека. Письма, 90, 44.

17.

Таковы первичные законы, установленные природой (лат.) — Вергилий. Георгики. II, 20.

18.

Суда — предполагаемый автор одноименного византийского толкового словаря X в. н. э.

19.

Кориандр — растение из семейства зонтичных. Извлекаемое из него масло употребляется для приготовления ликеров.

20.

…мы не только читали об этих ужасах, но… и были очевидцами… — Монтень намекает здесь на недавнее массовое истребление протестантов в ночь на 24 августа 1572 г. (Варфоломеевская ночь) в правление Карла IX.

21.

… во время осады… Алезии… — Осада Алезии, в которой заперся вождь восставших против Цезаря галлов Верцингеторикс, происходила в 52 г. до н. э.

22.

Васконы, как говорят, подобною пищей продлили свою жизнь (лат.) — Ювенал. Сатиры, XV, 93. Васконы — древнее племя, населявшее провинцию Гасконь.

23.

…врачи… не стесняются изготовлять из трупов различные снадобья. — Во времена Монтеня существовало мнение, что египетские мумии обладают целебными свойствами; поэтому некоторые врачи, превратив частицы мумий в порошок, изготовляли из него настойки и мази, применяя их для лечения больных.

24.

Подлинной можно считать только такую победу, когда сами враги признали себя побежденными (лат.) — Клавдиан. О шестом консульстве Гонория, 248–249.

25.

Даже поверженный наземь продолжает сражаться (лат.) — Сенека. О провидении. 2.

26.

Саламин — остров и город в Греции, близ которого в сентябре 480 г. до н. э. греки под командованием Фемистокла одержали победу над персами; Платеи — см. прим. 1, Гл. XII; Микале — мыс в Ионии (Греция), близ которого греки в 479 г. до н. э. одержали победу над персами; что касается победы в Сицилии, то Монтень, видимо, имеет в виду битву при Навлохе в 36 г. до н. э., в которой Секст Помпеи был разбит, после чего Сицилией овладел Октавиан (Август). Фермопильское ущелье в горах Эты (Греция) — место гибели Леонида Спартанского и его воинов, павших там в 480 г. до н. э. в борьбе с полчищами царя персидского Ксеркса.

27.

Исхолай — военачальник спартанцев (IV в. до н. э.).

28.

Лия, Рахиль, Сарра и жены Иакова… — Здесь у Монтеня обмолвка; согласно Библии, женами Иакова были Рахиль и Лия, Сарра же была женой Авраама.

29.

Дейотар — тетрарх (правитель) Галатии и царь Малой Армении (ум. ок. 42 г. до н. э.), союзник римлян в борьбе их с Митридатом VI Евпатором.

30.

…это… анакреонтическое произведение. — Анакреонтическая поэзия — поэзия, воспевающая природу, любовь и наслаждения. Анакреонт — древнегреческий лирик VI в. до н. э.

31.

Трое… туземцев прибыли в Руан… — Это было в 1562 г.

2.

И все люди подобного рода (лат.) — Гораций. Сатиры, I, 2, 2.

3.

…вот пример из происходящих… у нас религиозных войн… — Битва при Ларошлабейле между гугенотами и католиками произошла в мае 1569 г. и закончилась победой гугенотов. Сражения при Монконтуре и при Жарнаке между католиками и гугенотами произошли также в 1569 г.

4.

…блестящая морская победа над турками… — Монтень имеет в виду морское сражение при Лепанто, у берегов Греции (1571). В этом сражении молодой Сервантес потерял руку.

5.

Арий (ок. 256–336) — один из крупнейших еретиков, отрицавший божественность Христа, отсюда ариане; Лев — антипапа, выдвинутый Арием и его последователями.

6.

Гелиогабал (Элагабал) — римский император, посаженный на императорский трон легионами в 217 г. и убитый преторианцами в 222 г.

7.

Ириней — один из видных теологов II в.; был послан в Галлию для проповеди христианства; с 177 г. — лионский епископ.

8.

Ибо какой человек в состоянии познать совет божий? Или кто может уразуметь, что угодно господу? (лат.) — Книга премудрости Соломона, IX, 13.

2.

Нет человека… который не предпочел бы упасть один… раз, чем постоянно колебаться… — Сенека. Письма, 22, 3.

3.

Иларий — епископ города Пуатье, живший в IV в.

2.

Герцог Валантинуа — Чезаре Борджа (ум. в 1507 г.), незаконный сын папы Александра VI Борджа. Семья Борджа была известна совершаемыми ею тайными убийствами и предательствами. После смерти папы Александра VI (1503) Чезаре Борджа постигли гонения со стороны папы Юлия II и Гонсальво Кордовского; его трижды заключали в темницу. Отправленный Гонсальво в Испанию, он бежал к королю Наваррскому; в 1507 г. был убит в сражении. Маккиавелли изображает Чезаре Борджа как законченного тирана.

3.

Принужденная выпустить из объятий молодого супруга раньше, чем долгие ночи одной или двух зим могли бы насытить алчность их любви (лат.) — Катулл. LXVIII, 81.

4.

Константин… основал… империю… Константином… завершилось ее многовековое существование. — Имеется в виду Константин I (Великий), который перенес столицу Римской империи в Константинополь (306–337); Константин XI Палеолог (1448–1453) погиб при взятии Константинополя турками.

5.

Хлодвиг — король германского племени франков из династии Меровингов; в 508 г. перенес свою столицу в Париж и первым из франкских королей принял христианство. Жан Буше — см. прим. 13, Гл. XXVII.

6.

Ясон Ферский — т. е. из Феры в Фессалии.

7.

Изабелла… благополучно высадилась. — Описанный случай произошел в 1326 г. — Изабелла — дочь французского короля Филиппа IV Красивого, жена английского короля Эдуарда II.

8.

…судьба лучше нас знает, что делать. — Изречение анонимного греческого поэта, заимствованное Монтенем из сборника, названного в прим. 1, гл. XXXIII.

9.

Икет — тиран Сицилийский (IV в. до н. э.), долгое время боровшийся с коринфским полководцем Тимолеоном, который в конце концов все же свергнул его с престола, освободив сицилийцев.

2.

Вот почему почти все живое покрыто либо кожей, либо шерстью, либо раковинами, либо наростами, либо корой (лат.) — Лукреций, IV, 935–936.

3.

Масинисса — нумидийский царь (II в. до н. э.).

4.

Септимий Север — римский император (II–III вв. н. э.).

5.

…головы убитых египтян…крепче, чем головы персов… — Геродот, III, 12. в Цезарь… выступал всегда впереди своего войска… — Светоний. Божественный Юлий, 58.

7.

…который с непокрытой головой переносил ужасные ливни и грозы небесные (лат.) — Силий Италик. Пунические войны, I, 250–251.

8.

Царство Пегу — Бирма. Монтень имеет в виду книгу венецианского купца Каспаро Бальби «Путешествие в восточную Индию» (Casparo Balbi, Viaggio Dell’Indie Orientate, Venezia, 1590), которую он читал на итальянском языке незадолго до смерти.

9.

…Платон… советует… не давать ни ногам, ни голове… покрова… — Платон. Законы. XII, 942 d.

10.

Король, которого поляки избрали себе после нашего… — Речь идет о Стефане Батории, короле Польши с 1575 г. До него в течение года польским королем был принц Анжуйский, впоследствии французский король Генрих III.

11.

…он носит у себя дома. — Грамматически у Монтеня тут двусмысленность, так как неясно, к которому из двух королей относится «он». Однако нет сомнения, что Монтень имеет в виду Стефана Батория.

12.

…предписавшие римлянам обнажать голову… сделали это… имея в виду здоровье граждан… — Плиний Старший. Естественная история, XXVIII, 17.

13.

…Дю Белле… во время похода в Люксембург… — Это происходило в 1543 г.

14.

И [замерзшее] вино, извлеченное из сосуда, сохраняет его форму, и его не пьют глотками, а разбивают на куски (лат.) — Овидий. Скорбные песни, III, 10, 23 сл.

15.

Меотийское озеро — древнее название Азовского моря. — Митридат — Митридат VII Евпатор, царь понтийский (123–63 гг. до н. э.).

16.

…во время сражения… близ Плаценции… — Платенция — Пьяченца (город в Италии). Монтень имеет в виду сражение близ Платенции в 217 г. до н. э. во время II-й Пунической войны, закончившейся победой карфагенян над римлянами.

2.

Существуют люди, которые хвалят лишь то, чему они, по их мнению, в состоянии подражать (лат.) — Цицерон. Оратор. 7; Цицерон. Тускуланские беседы, II, I. Цитируется неточно.

3.

Для них добродетель — лишь слово, а священная роща — дрова (лат.) — Гораций. Послания, I, в, 31–32.

4.

Они должны были бы ее [т. е. добродетель] чтить, даже если не в состоянии постигнуть ее (лат.) — Цицерон. Тускуланские беседы, V, 2.

5.

После великой битвы при Потидее… — Монтень здесь допустил ошибку; факт, о котором он сообщает, имел место не после битвы при Потидее, а после битвы при Платеях (479 г. до н. э.); Павсаний — правитель Спарты, начальствовавший греческим войском в битве при Платеях; Мардоний — персидский полководец, павший в той же битве.

6.

…некоторые считали причиной самоубийства Катона Младшего его мнимый страх перед Цезарем. — Плутарх. О злокозненности Геродота, 6.

7.

Этот человек был, поистине, образцом… — Монтень превозносит здесь Катона и оправдывает его самоубийство. Но в гл. III книги II, написанной восемь лет спустя, он изменил свое суждение о Катоне и резко осудил его самоубийство.

8.

И Катон, пока жил, был более велик, чем сам Цезарь (лат.) — Марциал. Эпиграммы, VI, 32.

9.

И непобедимого, победившего смерть, Катона (лат.) — Манолий. Астрономика, IV, 87.

10.

Боги были на стороне победителей, на стороне побежденных — Катон (лат.) — Катон — Лукан, I, 128.

11.

И все на земле подчинилось, кроме суровой души Катона (лат.) — Гораций. Оды. II, 1, 23.

12.

Творящего над ними суд Катона (лат.) — Вергилий. Энеида, VIII, 670.

2.

Карл Бургундский — последний герцог Бургундии (1467–1477), пытавшийся завладеть Эльзасом и Лотарингией и постоянно воевавший с герцогом Рене Лотарингским; погиб при Нанси в битве с лотарингцами и швейцарцами.

3.

Битва при Оре произошла в правление французского короля Карла V в 1364 г.

4.

Так прикрывает душа сокровенные свои чувства противоположной личиной; печаль — радостью, радость — печалью (ит.) — Петрарка, сонет 81.

5.

…когда Цезарю поднесли голову Помпея, он отвратил от нее… — Плутарх. Жизнеописание Цезаря, 48.

6.

И тогда, решив, что он может без опасности для себя разыграть доброго тестя, он стал проливать притворные слезы и исторгать вздохи из своей ликующей груди (лат.) — Лукан, IX, 1037 сл.

7.

Плач наследника — это смех под маской (лат.) — Публилий Сир в цитате у Авла Геллия/XVII, 14.

8.

Или новобрачным ненавистна Венера, или притворными слезами они хотят нарушить радость родителей, когда обильно проливают их у порога супружеской спальни. Нет, призываю богов во свидетели, они плачут неискренно (лат.) — Катулл, LXVI, 15 сл.

9.

…он содрогнулся и пожалел ее! — Монтень имеет в виду рассказ Тацита (Анналы, XIV, 4).

10.

Ведь неиссякаемый источник светового потока — солнце — с эфирных высот заливает небо все новым светом и непрерывной чередой шлет луч за лучом (лат.) — Лукреций, V, 281 сл.

11.

Ничто, по-видимому, не совершается столь же быстро, как то, что замышляет и приводит в исполнение ум. Итак, душа движется быстрее, чем любая другая вещь из тех, что, не скрываясь, находятся у нас пред глазами (лат.) — Лукреций, III, 182.

12.

…Тимолеон… оплакивает брата. — Тимолеон (см. прим. 9, Гл. XXXIV) из любви к законности и свободе позволил двум друзьям убить своего родного брата Тимофана, пытавшегося стать тираном в Коринфе.

2.

Хорошие люди редки; едва ли наберется их столько же, сколько насчитывается ворот в Фивах или устьев у плодоносного Нила (лат.) — (т. е. семь: намек на «семь мудрецов» античности). — Ювенал. Сатиры, XIII, 26–27.

3.

Альфонсо Альбукерке (1453–1515) — португальский мореплаватель и конкистадор, положивший начало португальскому владычеству в Индии.

4.

Отгоняют заботы разум и мудрость, а не какая-либо местность с видом на широкий простор моря (лат.) — Гораций. Послания, I, 11, 25–26.

5.

И позади всадника сидит мрачная забота (лат.) — Гораций. Оды, III, 1, 40.

6.

В бок впилась смертоносная стрела (лат.) — Вергилий. Энеида, IV, 73.

7.

Что нам искать земель, согреваемых иным солнцем? Кто, покинув отчизну, сможет убежать от себя? (лат.) — Гораций. Оды, II, 16, 18 сл.

8.

Ты скажешь, что избавился от оков? Собака после долгих усилий рвет, наконец, свою привязь и убегает, но на шее у нее еще болтается большой обрывок цепи (лат.) — Персий. Сатиры, V, 158 сл.

9.

Если наша душа не очистилась, сколько нам, несчастным, должно вынести еще [внутренних] битв, сколько преодолеть опасностей! Какие мучительные тревоги терзают человека, одолеваемого страстями, а также сколькие страхи! В какие бедствия ввергнут его надменность, распутство, несдержанность, в какие — роскошь и праздность (лат.) — Лукреций, V, 43 сл.

10.

Перевод дан Монтенем непосредственно перед цитатой (Гораций. Послания, I, 14, 13).

11.

Стильпон — древнегреческий философ (380–300 гг. до н. э.); Деметрий Полиоркет — царь македонский.

12.

Человек должен запасать только то, что держится на воде… — Диоген Лаэрций, VI, 6.

13.

Когда ты в одиночестве, будь себе сам толпой (лат.) — Тибулл, IV, 13, 12. Цитируется неточно.

14.

Подумать только! Привязаться к кому-нибудь или проникнуться к нему таким чувством, что он может оказаться тебе дороже, чем ты сам для себя? (лат.) — Теренций. Братья, 37–39.

15.

Ведь не часто бывает, чтобы кто-нибудь в достаточной мере боялся себя (лат.) — Квинтилиан. Обучение оратора, X, 7.

16.

…юношам подобает учиться… старикам — отстраняться от… дел… — Стобей. Антология, XLIII, 48–49. Приписывая эти слова Сократу, Монтень допускает неточность; Стобей приводит их как изречение пифагорейцев.

17.

Когда я в бедности, я довольствуюсь своим небольшим доходом, сохраняя твердость духа и в скудности. Когда же мне перепадает кусочек получше и пожирней, я говорю: «Мудры и живут, как подобает, лишь те, чье богатство, вложенное в роскошные поместья, у всех на виду» (лат.) — Гораций. Послания, I, 15, 41 сл.

18.

Аркесилай (III в. до н. э.) — древнегреческий философ-скептик.

19.

Пусть они постараются подчинить себе обстоятельства, а не подчиняются им сами (лат.) — Гораций. Послания, I. 1, 13. Здесь парафраза стихов Горация.

20.

…увлечение хозяйственными делами… своего рода рабство… — Саллюстий. Заговор Катилины, 4.

21.

…плодоводство, пристрастие к которому Ксенофонт приписывал Киру. — Ксенофонт. О домоводстве, IV.

22.

Скот объедал поля и посевы Демокрита, пока дух его, изойдя из тела, пребывал вдалеке (лат.) — Гораций. Послания, 1,12, 19–20.

23.

…Я советую… поручить своим людям… хлопоты по хозяйству… — Плиний Младший. Письма, I, 3. Монтень допускает неточность; эти советы Плиний дает не Корнелию, а Канинию Руфу.

24.

…он хочет использовать… уход от людей… дабы обеспечить себе… творениями вечную жизнь… — Цицерон. Оратор, 43; и во вступлениях ко многим другим философским трактатам.

25.

Разве твое знание не имеет цены, если кто-то другой не знает, что ты это знаешь (лат.) — Персий. Сатиры, I, 26–27.

26.

…должен избрать… путь… больше всего по душе… — Проперций, II, 25, 38. Перевод дан Монтенем непосредственно перед цитатой.

27.

Молча бродя по благодатным лесам и устремляя свой взор на то, что достойно мудрого и добропорядочного человека. — Гораций. Послания, I, 4,4–5.

28.

Будем наслаждаться. Нынешний день — наш, а после ты станешь прахом, тенью, преданием (лат). — Персий. Сатиры, V. 151–152.

29.

Не о том ли хлопочешь, старик, как бы потешить уши других? (лат.). — Персий. Сатиры, I, 22.

30.

Сопоставим мнения двух философов… — т. е. Эпикура и Сенеки. Приводимые в дальнейшем рассуждения взяты у Сенеки (Письма, 21).

31.

Пусть они запечатлеют в своей душе образцы добродетели (лат.) — Цицерон. Тускуланские беседы, II, 22.

32.

Фокион (ок. 417–300 гг. до н. э.) — выдающийся афинский полководец и государственный деятель. Сохранились его жизнеописания, составленные Плутархом и Корнелием Непотом.

2.

Пусть он будет беспощаден в бою и щадит поверженного врага (лат.). — Гораций. Юбилейный гимн, 51 сл.

3.

Одни будут витийствовать в суде, другие изображать при помощи циркуля вращение небосвода и перечислять сияющие светила; а уделом римского народа пусть будет искусство властвовать над народами (лат.). — Вергилий. Энеида, VI, 849 сл.

4.

…ты… недостаточно изучил вещи, более нужные… — Плутарх. Жизнеописание Перикла, 1.

5.

Ификрат — см. прим. 12, Гл. XIX. Антисфен — древнегреческий философ, основатель школы киников (VI–V вв. до н. э.); Исмений — некий фиванец.

6.

В них… содержатся… семена мыслей, более богатых… — Монтень намекает на то, что он не может открыто выражать свои мысли, опасаясь преследований.

7.

Изящество не является украшением достойного мужа (лат.). — Сенека. Письма, 115,2.

8.

…они… обещают вечность… письмам, которые писали своим друзьям. — Эпикур в письме к Идоменею и Сенека в письме к Луцилию.

9.

Аннибале Каро (1507–1566) — итальянский поэт-филолог, переводчик «Энеиды» и произведений многих других античных авторов. Его письма (1572–1574) были опубликованы посмертно.

2.

Ибо он [дьявол] не перестает искушать души даже тех, кто преуспел в добродетели (лат.). — Августин. О граде божием, V, 14.

3.

…хотят прославить себя тем, что презрели славу. — Цицерон. В защиту поэта Архия, 11.

4.

…Карл V в 1537 г. вторгся в Прованс… — Здесь неточность; вторжение войск Карла V в Прованс произошло в 1536 г. Антонио де Лейва — см. прим. 7, Гл. XI.

5.

Брасид — выдающийся спартанский военачальник (V в. до н. э.).

6.

Битва при Креси — произошла в 1346 г. во время Столетней войны; закончилась решительной победой англичан над французами.

7.

Ведь всегда кажется, что именно отряды, последними вступившие в бой, решили исход дела (лат.). — Тит Ливий, XXVII, 45.

8.

Гай Лелий, прозванный «Мудрым», — друг Сципиона Африканского (Младшего) и его легат в Африке и Испании; консул 140 г. до н. э.

9.

Битва при Бувине — произошла в 1214 г. между французами и войсками германского императора и его союзниками-англичанами; она закончилась победой французов.

2.

…животное от животного не отличается так сильно, как человек от человека. — Плутарх. О том, что дикие звери имеют разум, 10.

3.

Насколько же один человек превосходит другого! (лат.). — Теренций. Евнух, 232.

4.

Так восхищаемся мы быстротой коня, который часто и с легкостью берет призы, вызывая у толпы, заполняющей цирк, громкие рукоплескания (лат.). — Ювенал. Сатиры, VIII, 57 сл.

5.

У царей есть обычай: когда они покупают коней, они осматривают их покрытыми, ибо прекрасная стать опирается часто на слабые ноги, и восхищенного покупателя могут соблазнить красивый круп, небольшая голова и гордо изогнутая шея (лат.). — Гораций. Сатиры, I, 2, 86 сл.

6.

Вас обманывает высота его каблуков. — Сенека. Письма, 76, 31.

7.

…если он мудр и сам себе господин, и его не пугают ни нищета, ни смерть, ни оковы; если, твердый духом, он умеет владеть страстями и презирать почести; и если он весь как бы гладкий и круглый, так что ничто внешнее не может его сбить с толку, то властны ли над ним превратности судьбы? (лат.). — Гораций. Сатиры, II, 7, 83 сл.

8.

Мудрец воистину сам кует свое счастье (лат.). — Плавт. Трехгрошовик, акт II, сц. 2.

9.

Не ясно ли всякому, что природа наша требует лишь одного — чтобы тело не ощущало страданий и чтобы мы могли наслаждаться размышлениями и приятными ощущениями, не зная страха и тревог? (лат.). — Лукреций, II, 16 сл.

10.

Потому что он носит оправленные в золото и сияющие зеленым блеском огромные изумруды, и постоянно облачен в одеяние цвета моря, пропитанное потом любовных утех (лат.). — Лукреций, IV, 1126.

11.

Такой человек [мудрец] счастлив поистине; счастье же этого — только наружное (лат.). — Сенека. Письма, 115.

12.

Ибо ни сокровища, ни высокий сан консула не отгонят злых душевных тревог и печалей, витающих под золоченными украшениями потолка (лат.). — Гораций. Оды, II, 16,9 сл.

13.

И действительно, людские страхи и назойливые заботы не боятся ни бряцанья оружия, ни смертоносных дротиков и они дерзко витают между царей и великий мира сего, не страшась блеска, исходящего от их золота (лат.). — Лукреций, II, 48 сл.

14.

И лихорадка не скорее отстает от тебя, если ты мечешься на пурпурной или вытканной рисунками ткани, чем если бы ты лежал на обыкновенном ложе (лат). — Лукреций, II, 34 сл.

15.

…Тот, кто выносит мое судно… знает, что это неправда. — Плутарх. Изречения древних царей. — Антигон — царь македонский (III в. до н. э.).

16.

Пусть девы отнимают его одна у другой, и пусть везде, где бы он ни ступил, распускаются розы (лат.). — Персий. Сатиры, II, 37–38.

17.

…все вещи таковы, каков дух того, кто ими владеет; для того, кто умеет ими пользоваться, они хороши; а для того, кто пользуется ими неправильно, они плохи (лат.). — Теренций. Сам себя наказывающий, 195–196.

18.

Ни дом, ни поместье, ни груды бронзы и золота не изгонят из больного тела их владельца горячку, и из духа его — печали; если обладатель всей этой груды вещей хочет хорошо ими пользоваться, ему нужно быть здоровым. Кто же жадничает или боится, тому его дом и богатства принесут столько же пользы, сколько картины тому, у кого гноятся глаза, или припарки — страдающему подагрой (лат.). — Гораций. Послания, I, 2. 47 сл.

19.

…все, что называется благом, для неразумного… плохо… — Платон. Законы, II, 661 b.

20.

Весь обряженный в серебро, обряженный в золото (лат.). — Тибулл, I, 2, 69.

21.

Если у тебя все в порядке с желудком, грудью, ногами, никакие царские сокровища не смогут ничего прибавить [к твоему благоденствию] (лат.) — Гораций. Послания, I, 12, 5–6.

22.

…согласится с мнением царя Селевка… — Плутарх. Должен ли старец вмешиваться в государственные дела, II; Селевк — Селевк I Никатор (Победитель), царь сирийский (IV в. до н. э.) .

23.

Таким образом, лучше спокойно подчиняться, чем желать властвовать cамому (лат.) — Лукреций, V, 1127–1128

24.

…Гиерон у Ксенофонта… — Имеется в виду диалог Ксенофонта «Гиерон, или О положении царей», 2–3, Гиерон Старший (V в. до н. э.) — сиракузский тиран.

25.

Слишком горячая и пылкая любовь нагоняет на нас, в конце концов, скуку и вредна точно так же, как слишком вкусная пища вредна для желудка (лат.). — Овидий. Любовные стихотворения, II, 19, 25–26

26.

Любая изысканность великим мира сего; меж тем нередко разглаживала морщины на их челе простая еда в скромном жилище бедняков, без ковров и без пурпура (лат.). — Гораций. Оды, III, 29, 13 сл.

27.

…Платон в «Горгии» определяет… — Платон. Горгий, 484 d.

28.

Король Альфонс говорил… — Имеется в виду Альфонс XI (1311–1351 — король Кастилии и Леона с 1312 г.

29.

Казале — крепость в Италии, неоднократно переходившая из рук в руки во время войн за миланское герцогство (1499–1547). Осада Сиены войсками Карла V происходила в 1554 г.

30.

Рабство связывает немногих, в большинстве люди сами держатся за рабскую долю (лат.). — Сенека. Письма, 22.

31.

Наибольшее преимущество обладания царской властью — это то, что народам приходится не только терпеть, но и прославлять любые поступки своих властителей (лат.). — Сенека. Фиест, 205.

32.

По мнению Анахарсиса… — Плутарх. Пир семи мудрецов, 11. — Анахарсис — философ, родом из Скифии, друг Солона (VI в. до н. э.)

33.

Когда царь Пирр намеревался двинуться на Италию… — Плутарх. Жизнеописание Пирра. 14

34.

И не удивительно, ибо он не знал точно, где следует остановиться, и не знал совершенно, доколе может возрастать наслаждение (лат.). — Лукреций, V, 1432–1433. Цитируется неточно.

35.

Наша судьба зависит от наших нравов (лат.). — Корнелий Непот. Жизнеописание Аттика, 11.

2.

Залевк — древнейший греческий законодатель (VII в. до н. э.). составивший законы для города Локры (греческой колонии в Италии)

3.

Что бы ни делали государи, кажется, будто они это предписывают и всем остальным (лат.) — Квинтилиан. Упражнения в красноречии, 3

4.

Платон в своих «Законах» считает… — Платон. Законы, VII, 796а — 979а.

2.

Секст Помпей, сын Гнея Помпея (Великого), потерпев в 36 г. до н. э. решительное поражение в морских сражениях при Милах и затем в Намвлохе (Сицилия), бежал в Азию и в 35 г. до н. э. был убит приближенными Антония.

3.

Марий Младший, приемный сын Гая Мария. Разбитый Суллою в 82 г. до н. э. в сражении при Пренесте, Марий Младший покончил с собой.

4.

Персей — последний македонский царь. Будучи разбит римским полководцем Эмилием Павлом при Пидне (168 г. до н. э.), он в следующем году был захвачен в плен римлянами и вскоре умер.

5.

…люди полгода спят и полгода бодрствуют. — Геродот, IV, 25.

6.

…проспал… пятьдесят семь лет. — Диоген Лаэрций, I, 109; Плиний Старший. Естественная история, VII, 53. — Эпименид — уроженец о. Крита (V в.до н. э.); о нем сохранились различные легенды, помимо той, о которой упоминает Монтень; ему приписывали легендарное долголетие; утверждали, что он прожил свыше 300 лет.

2.

Франсуа де Гиз вместе с коннетаблем Монморанси (1492–1567) в битве при Дре командовал войсками католиков.

3.

Филопемен — см. прим. 45, Гл. XXIII; Маханид — спартанский тиран, разгромленный Филопеменом в битве при Мантинее (206 г. до н. э.)

2.

Гета (Луций Септимий Гета) — римский император (211–212), занимавший престол вместе со своим братом Каракаллой и убитый по его наущению.

3.

Валлемонтанус — латинизированная форма французского имени Водемон.

4.

…кому… принадлежит… Гекену, Глекену или Геакену? — Монтень имеет в виду Бертрана Дю Геклена (см. о нем прим. 8, гл. III), имя которого писалось и произносилось на разные лады.

5.

…здесь речь идет не о дешевой и пустой награде (лат). — Вергилий. Энеида, XII, 764.

6.

Никола Денизо (1515–1559) — французский поэт и художник.

7.

…Светонию было дорого только значение его имени… — Здесь речь идет о знаменитом римском писателе, авторе «Жизни двенадцати цезарей» — Гае Светонии Транквилле, родовое имя которого было Ленис (Lenis), что означает по-латыни «медлительный», «спокойный». Tranquillus (Транквилл) имя, которым он называл сам себя, — также по-латыни — «спокойный». Таким образом, латинские слова tranquillus и lenis почти синонимы, на что и указывает Монтень.

8.

Пьер Террайль — подлинное имя французского полководца Баярда (см. прим. 19, Гл. III).

9.

Антуан Эскален (ок. 1498–1578) называл себя также капитаном Пуленом и бароном де Ла-Гард. Это был французский офицер, отличившийся на военной службе и на дипломатическом поприще.

10.

Неужели ты думаешь, что прах и души покойников пекутся об этом? (лат.) — Вергилий. Энеида, IV, 34.

11.

Нашими стараниями поубавилась слава спартанцев (лат). — Цицерон. Тускуланские беседы, V, 17.

12.

От самого восхода солнца у Меотийского озера нет никого, кто мог бы сравниться подвигами со мною (лат). — Цицерон. Тускуланские беседы, V, 17.

13.

…вот что воодушевляло полководцев греческих, римских и варварских, вот что заставило их бросить вызов опасности и вынести столько лишений; ибо поистине люди более жадны к славе, чем к добродетели (лат.). — Ювенал. Сатиры, X, 138 сл.

2.

Ганнибал победил, но он не сумел как следует воспользоваться плодами победы (ит). — Петрарка. Сонет 82.

3.

Битва при Монконтуре произошла в 1569 г. во время религиозных войн во Франции; герцог Анжуйский (будущий король Генрих III) одержал в ней победу над вождем протестантов адмиралом Колиньи. …не использовал победы… при Сен-Кантене… — В битве при Сен-Кантене (1557) испанская армия, подкрепленная английскими отрядами, разбила французскую под командованием Монморанси и Колиньи. Но взятие этой крепости не повело к решительному разгрому французов. Испанский король, о котором говорит Монтень, — Филипп II.

4.

В разгар успеха, когда враг охвачен ужасом (лат). — Лукан, VII, 734.

5.

…разбившие марсов во время Союзнической войны… — Марсы — италийская народность, обитавшая в средней и южной Италии. Марсы отчаянно боролись с римлянами во время Союзнической войны (90–88 гг. до н. э.).

6.

Гастон де Фуа (1489–1512) — французский полководец, одержавший в Италии ряд побед.

7.

Битва при Серизоле (Черезоле, Италия) произошла в 1544 г. между французами и имперскими войсками; Франсуа д’Ангиен (1519–1545) — французский полководец.

8.

Укусы разъяренной необходимости наиболее опасны (лат). — Слова Порция Латрона в его речи о Катилине. — Саллюстий(?). Фрагменты, 11.

9.

Нелегко одержать победу над тем, кто сражается, будучи готов умереть. (лат.) — Лукан, IV, 275.

10.

…азиатские народы брали… в походы… жен… — Ксенофонт. Киропедия, IV, 3.

11.

…одевшись в доспехи Демогакла… — Плутарх. Жизнеописание Пирра, 17. Называя Мегакла Демогаклом, Монтень повторяет ошибку современных ему французских переводов Плутарха.

12.

Агис — Агис IV (III в. до н. э.). спартанский царь, убит за попытку восстановить законы Ликурга; Агесилай (см. прим. 13, Гл. III); Гилипп — знаменитый спартанский полководец (V в. до н. э.)

13.

Фарсал — город в Фессалии, в окрестностях которого Цезарь одержал решительную победу над Помпеем (48 г. до н. э.).

14.

…он умерил силу… — Плутарх. Жизнеописание Помпея, 69.

15.

В злосчастной битве между двумя братьями-персами… — Ксенофонт. Анабасис, I, 8. Монтень имеет в виду борьбу за персидский престол, происходившую между братьями — Киром Младшим и Артаксерксом II (Мнемоном) и закончившуюся победой Артаксеркса и гибелью Кира в 401 г. до н. э.

16.

…вторгнуться в Прованс… — См. прим. 4, Гл. XLI.

17.

Сципион предпочел напасть на врага… — Речь идет о II-й Пунической войне. Сципион высадился в Африке в 204 г. до н. э.

18.

…они… напали на Сицилию… — Речь идет о попытке афинян захватить Сицилию (415–413) во время Пелопоннесской войны.

19.

Агафокл — тиран Сицилии; в 310 г., освободив Сицилию от карфагенян, он перенес театр военных действий в Африку. В дальнейшем он призвал в Сицилию карфагенян и отдал им большую часть их прежних владений, дабы подавить с их помощью народное восстание.

20.

И на долю неблагоразумия выпадает успех… — Манилий. Астрономика, IV, 95 сл.

2.

У них в обычае, подобно цирковым наездникам, иметь при себе запасного коня и часто в разгаре битвы они, вооруженные, перепрыгивают с усталой лошади на свежую — такова их ловкость, и так послушлива порода их лошадей (лат.) — Тит Ливий, XXIII, 29.

3.

…беда постигла Артибия… — Монтень опирается на рассказ Геродота (V, 111–112). — Саламин — остров в Эгейском море у берегов Аттики; в древнейшие времена был независимым от Афин.

4.

Форнуово — город в Италии, недалеко от Пармы. Битва, о которой говорит Монтень, произошла между французами и миланцами в 1495 г.

5.

…а также видеть и различать… — Поля страницы, на которой Монтень вписал этот абзац, были обрезаны при переплете таким образом, что конец фразы не сохранился.

6.

…считает верховую езду очень полезной… — Платон. Законы, VII, 794 с;. Плиний Старший. Естественная история, XXVIII, 14.

7.

…закон запрещал путешествовать пешком… имеющему лошадь. — Ксенофонт. Киропедия, IV, 3.

8.

…парфяне имели обыкновение не только воевать верхом… — Юстин, Извлечение из Трога Помпея, XLI, 3.

9.

…Светоний отмечает это… о Цезаре… — Светоний. Божественный Юлий, 60.

10.

…в котором, без сомнения, римляне были сильнее (лат.) — Тит Ливий, IX, 22.

11.

Приказывает выдать оружие, предоставить лошадей, дать заложников (лат.) — Цезарь. Записки о Галльской войне, VII, 11.

12.

…Хрисанф у Ксенофонта… — Ксенофонт. Киропедия, IV, 3.

13.

…отступали и снова устремлялись вперед и победители и побежденные, и тем и другим было неведомо бегство (лат.) — Вергилий. Энеида, X, 756.

14.

Первый натиск и первые крики решают дело (лат.) — Тит Ливий, XXV, 41.

15.

И они препоручают, таким образом, ветру наносить удары там, где он пожелает. Силен только меч, и всякий народ, в котором есть воинская доблесть, ведет войны мечами (лат.) — Лукан, VIII, 384 сл.

16.

…и со свистом несется пущенная как молния фаларика (лат.) — Вергилий. Энеида, IX, 705.

17.

Привыкнув метать пращой камни так, чтобы они пролетали через небольшое кольцо, они попадали не то что в голову неприятельского солдата, но в то место лица, куда метили. (лат.) — Тит Ливий, XXXVIII, 29.

18.

Страх и трепет охватили осажденных, когда со страшным грохотом начали разбивать стены (лат.) — Тит Ливий, XXXVIII, 5.

19.

Они не боятся огромных ран. Когда рана более широка, чем глубока, они считают, что тем больше славы для продолжающего сражаться. Но когда наконечник стрелы или пущенный пращой свинцовый шарик, проникнув глубоко в тело, при небольшой с виду ране, мучают их, они, придя в бешенство, что повержены столь незначительным повреждением, начинают кататься по земле от ярости и стыда (лат.) — Тит Ливий, XXXVIII, 21.

20.

Дионисий Сиракузский — см. прим. 7, Гл. I.

21.

Машины… схожи с нашими изобретениями. — Речь идет о катапультах.

22.

…непривычно им было видеть подобное. — Monstrellet. Chronique. Ed. Douet d’ Arcq., t, I, 349.

23.

…горстка свевов осмеливается нападать на крупные… отряды. — Цезарь. Записки о Галльской войне, IV, 2.

24.

И те, что живут в Массилии, садятся верхом на ничем не покрытые спины коней и управляют ими с помощью небольшого хлыста вместо уздечки (лат.) — Лукан, IV, 682–683.

25.

И нумидийцы управляют невзнузданными конями (лат.) — Вергилий. Энеида, IV, 41.

26.

Их невзнузданные кони бегут некрасиво; когда они бегут, шея у них напряжена, и голова вытянута вперед (лат.) — Тит Ливий, XXXV, 11.

27.

Альфонс XI — см. прим. 28, Гл. XLII.

28.

Антонио де Гевара (ум. в 1545 г.) — видный испанский писатель-моралист, ученость и стиль которого весьма ценились в Испании и за ее пределами. Кроме других сочинений, оставил два тома «Домашних писем», касающихся самых разнообразных предметов (изд. 1539–1545 гг.), пользовавшихся большим успехом и неоднократно переиздававшихся во второй половине XVI в. Монтень, как и все его поколение, зачитывался произведениями Гевары, фигурирующими в каталоге книг его библиотеки, хотя и относился к ним критически.

29.

«Придворный» — книга итальянца Бальдасаре Кастильоне (изд. 1528 г.), содержащая беседы представителей придворного общества на тему о том, какими качествами должен обладать человек высокой и тонкой культуры. Книга эта вскоре приобрела большую известность и за пределами Италии. В 1537 г. она была переведена на французский язык. Монтень часто заимствовал из нее примеры различного рода.

30.

…абиссинцы, наиболее высокопоставленные и приближенные к пресвитеру Иоанну… — В средние века и в XVI в. было довольно широко распространено сказание, что на Востоке, среди мусульманских земель, не то в Абиссинии, не то в Индии или еще дальше в Азии — существует христианское царство, которым управляет священник Иоанн. В основе этого сказания лежали вполне достоверные сведения о сохранившихся до XII–XIII вв. в центральной Азии общинах христиан несторианского толка.

31.

Ксенофонт рассказывает… — Ксенофонт. Киропедия, III, 3.

32.

Вот и сармат, вскормленный конской кровью (лат.) — Марциал. Книга зрелищ, 3, 4.

33.

Критяне, осажденные Метеллом… страдали от отсутствия воды… — Монтень опирается на сообщение Валерия Максима, VII, в, ext. 1.

34.

Недавно обнаруженные народы Индии… — Монтень имеет в виду Америку, которая тогда называлась Новой Индией. Несколько ниже Монтень говорит об Индии ближней, т. е. об Индии в собственном смысле.

35.

Фабий Максим Рутилиан (или Руллиан) — римский политический деятель и полководец (IV–III вв. до н. э.).

36.

…Натиск ваших коней будет сильнее, если вы разнуздаете их, прежде чем броситься на неприятеля; известно, что этим приемом часто с успехом пользовалась римская конница. (Они последовали его совету:) разнуздав коней, они дважды проскакали вперед назад, через вражеское войско, нанеся врагу страшные потери и переломив у него все копья (лат.) — Тит Ливий, XL, 40.

37.

Баязет I (Баязид) — турецкий султан (с 1300 по 1403 г.), завоеватель Болгарии, Македонии, Фессалии и обширных территорий в Малой Азии; …вспарывали… животы, залезали туда… — Источник Монтеня — во многом недостоверный — «О происхождении и деяниях поляков» Яна Гербурта Фульстинского (Jan Herburt z Fulztyna De origine et rebus gestis Polonorum), польского историка XVI в. Французский перевод («Histoire de rois et princes de Pologne») вышел в 1573 г. Сохранилась пометка Монтеня на экземпляре этой книги из его библиотеки: «Закончил чтение ее в феврале 1586 г. Это краткая и простая история Польши, без прикрас».

Об интересе Монтеня к России см. статью М.П. Алексеева «Эпизоды из русской истории» в книге «Романо-германская филология», сборник статей в честь академика В. Ф. Шишмарева. Л., 1957.

38.

…говорит Геродот… — Геродот, I, 78.

39.

Даги — племя, обитавшее в нынешнем Дагестане и в Средней Азии.

40.

Реал — мелкая испанская монета.

2.

Они обертывают левую руку плащом и обнажают меч (лат.) — Цезарь. Записки о гражданской войне, I, 75.

3.

…дурное обыкновение останавливать… прохожих… — Цезарь. Записки о Галльской войне, IV, Б.

4.

Ты выщипываешь у себя волосы на груди, на руках и на ногах (лат.) — Марциал, II, 62, 1.

5.

Она вся блестит от мази, ими, натертая (ею), обсыпает себя сухим мелом (лат.) — Марциал, VI, 93, 9.

6.

И тогда родитель Эней так начал с высокого ложа (лат.) — Вергилий. Энеида, II, 2

7.

Я поцеловал бы [тебя], приветствуя ласковыми словами (лат.) — Овидий. Письма с Понта, IV, 9, 13.

8.

…засунул… палку… в горло и задохся. — Сенека. Письма, 70, 20.

9.

Монтень дает приблизительный перевод этого стиха перед тем, как процитировать его (Марциал, XI, 58, 11).

10.

Маленькие дети часто видят во сне, что они поднимают платье перед ямой или перед ночным горшком (лат.) — Лукреций, IV, 1026–1027.

11.

Пусть лакомятся модники подобными яствами, мне же не по вкусу странствующий ужин (лат.) — Марциал, VII, 48, 4–5.

12.

Раб с прикрытыми черным передником чреслами прислуживает тебе всякий раз, когда ты, нагая, обливаешься теплой водой (лат.) — Марциал, VII, 35, 1–2.

13.

…свидетельствует Сидоний Аполлинарий… — Сидоний Аполлинарий, VII, 239 сл.

14.

…пока уплатили, пока впрягли мула, прошел целый час (лат.) — Гораций. Сатиры, I, 5, 13–14.

15.

Краем ложа царя Никомеда (лат.) — Светоний. Божественный Юлий, 49.

16.

…какой другой мальчик скорее охладит чаши пламенного фалерна влагой протекающего рядом ручья? (лат.) — Гораций. Оды, II, 11, 18 сл.

17.

О Янус! Тебе никто не мог бы показать сзади кукиш, или быстрым движением рук — ослиные уши, или язык, длинный, как у апулийской собаки, которой хочется пить (лат.) — Персий. Сатиры, 1, 68 сл.

2.

…Тимон, прозванный человеконенавистником. — Афинянин (V в. до н. 9.). В античных источниках мы находим множество рассказов о его отвращении к роду человеческому. Образ Тимона отражен Шекспиром в его трагедии «Тимон Афинский».

3.

Гегесий — см. прим. 57, Гл. XXVI.

4.

Феодор — древнегреческий философ (IV в. до н. э.), проповедовавший неверие в богов.

2.

Аристон — древнегреческий философ-стоик (III в. до н. а.).

3.

…искусство льстить и обманывать… — Платон. Горгий, 465 Ь.

4.

Публий Лентул Сура — римский консул 71 г. до н. а., участник заговора Катилины, казненный вместе с другими заговорщиками Цицероном (63 г.); Квинт Метелл Непон — народный трибун 63 г., консул 57 г. до н. э.

5.

…у кардинала Караффы… — Монтень имеет в виду, надо полагать, кардинала Карло Караффу, осужденного на смерть папой Пием IV и казненного в 1561 г. Караффа — знаменитая в XVI в. неаполитанская фамилия.

6.

…и вовсе не безразлично, каким образом следует разрезать курицу или зайца (лат.) — Ювенал. Сатиры, V, 123.

7.

«То пересолено, а то подгорело, а то получилось слишком сухим; а вот это хорошо приготовлено; запомни же, чтобы и другой раз так сделать». Так-то учу я их старательно, в меру моего разумения. Словом, Демеа, я велю им смотреть в кастрюли, словно в зеркало, и наставляю по части всего, что Следует делать (лат.) — Теренций. Братья, 439.

8.

Луций Эмилий Павл (Павел) — римский полководец, нанесший поражение Персею в битве при Пидне (3-я Македонская война 168 г. до н. э.), завоеватель Македонии.

9.

…дворец Аполидона… — роскошный, воздвигнутый при помощи волшебства дворец, описанный в «Амадисе Галльском» — позднерыцарском испанском романе, переведенном в XVI в. на французский язык.

10.

Пьетро Аретино (1492–1554) — выдающийся итальянский сатирик, публицист и драматург эпохи Возрождения. В произведениях Аретино, проникнутых духом вызывающего свободомыслия, встречаются эпизоды, отмеченные цинизмом, непристойностью. Этим, а также неряшливостью слога Аретино и объясняется строгий отзыв о нем Монтеня.

2.

Публий Корнелий Сципион Эмилиан Африканский Младший — знаменитый римский полководец, взявший и разрушивший Карфаген (146 г. до н. э.) и Нуманцию (133 г. до н. э.).

2.

Когда он [Эпикур] увидел, что смертные обладают почти всем необходимым и что даже те из них, которые наделены богатствами, почестями и уважением и которых отличает добрая слава их сыновей, в душе и в сердце своем все же терзаются тревогой, а их душа поневоле предается горестным жалобам, он понял, что все зло — в самом сосуде, обладающем неким изъяном и потому портящем самую драгоценную влагу, вливаемую в него (лат.) — Лукреций, VI, 9 сл.

3.

Таков порок, присущий нашей природе; вещи невидимые, скрытые и непознанные порождают в нас и большую веру и сильнейший страх (лат.) — Цезарь. Записки о гражданской войне, II, 4.

2.

…он отдал забавное и… правильное приказание… — Согласно Квинтилиану (Обучение оратора, II, 20), это приказание было отдано Александром Македонским.

3.

Демокрит утверждал… — Источник Монтеня — Плутарх (Мнения философов, IV, 10).

4.

…слитки свинца… плавятся от холода… — Аристотель. Проблемы, 50.

5.

Вилланель — лирическое стихотворение из шести строф по три стиха и одной заключительной строчки, всего на две рифмы.

2.

Женщина пахнет хорошо, когда она ничем не пахнет (лат.) — Плавт. Привидение, I, 3

3.

Ты смеешься надо мной, Корацин, что я ничем не пахну; но я предпочитаю ничем не пахнуть, чем благоухать (лат.) — Марциал, VI, 55, 4.

4.

Постум, нехорошо пахнет тот, кто всегда благоухает (лат.) — Марциал, II, 12, 4.

5.

Мое обоняние, Полип, различает козлиный запах волосатых подмышек лучше, чем пес с самым острым нюхом чует логово вепря (лат.) — Гораций. Эподы, XII, 4 сл.

6.

…он один ни разу ею не заразился. — Диоген Лаэрций, II, 25.

7.

… во время трапез короля тунисского… — Имеется в виду Мулей Гасан, тунисский султан, который в 1543 г. прибыл в Неаполь, надеясь встретить там Карла V, чтобы обратиться к нему за помощью против своих восставших подданных.

2.

Платон… указывает на три ошибочных суждения о богах… — Платон. Законы, X, 888 c-d.

3.

…если ты, ночной прелюбодей, скрываешь свое лицо под галльским плащом с капюшоном (лат.) — Ювенал. Сатиры, VIII, 144 сл.

4.

Benedicite («Благословите») — латинская католическая молитва, читаемая перед принятием пищи.

5.

Sursum corda («Ввысь да стремятся сердца») — первые слова латинской католической молитвы.

6.

…император Андроник, встретив… двух вельмож… — Монтень, по-видимому, имеет в виду византийского императора Андроника II Палеолога (1258–1322); имя Лопадий введено Монтенем по недоразумению; такое историческое лицо неизвестно.

7.

Некий епископ… — Имеется в виду епископ Озорно (см. прим. 10 к гл. XIV). — Диоскорида — древнее название острова Сокотра, находящегося в Индийском океане, в 180 км от мыса Гвардафуй.

8.

О Юпитер! Ибо ничего не знаю я о тебе… — Монтень цитирует здесь французский перевод Амио (см. прим. 1, Гл. XXIV) трактата Плутарха «О любви» XII.

9.

Словами грубыми и простыми (лат.) — Августин. О граде божием, X, 29.

10.

…у Ксенофонта есть одно место… — Монтень, по-видимому, допускает ошибку. Подобные рассуждения можно встретить в «Алкивиаде II» Платона.

11.

Ты просишь у богов такое, о чем можешь сказать им только тайком (лат.) — Персий. Сатиры, II, 4.

12.

Скажи-ка Стаюто, чем ты стремишься поразить слух Юпитера, — он, конечно, воскликнет: «О Юпитер, о всеблагой Юпитер!» Да и Юпитер сам не удержится от такого же восклицания (лат.) — Персий. Сатиры, II, 21 сл.

13.

…Маргарита Наваррская рассказывает о… принце… — Маргарита Наваррская, Гептамерон, III, 25; Маргарита Наваррская (1492–1549) — королева Наварры, сестра французского короля Франциска I, даровитая писательница XVI в. (сборник новелл «Гептамерон», поэтический сборник «Перлы перлов принцессы» и проч.). Комментаторы полагают, что в своем рассказе о молодом принце она имеет в виду будущего короля Франциска I.

14.

…мы потихоньку бормочем преступные молитвы (лат.) — Лукан, V, 104.

15.

Не всякий откажется от бормотания и постыдного шепота в храме и открыто вознесет свои молитвы богам (лат.) — Персий. Сатиры, II, 6–7.

16.

…сначала воззвав зычным голосом к Аполлону, он затем едва шевелит губами, боясь, что его услышат: «О дивная Лаверна, помоги мне обмануть, помоги мне казаться честным и правдивым! Прикрой мои прегрешения ночной тьмою и плутни — облаком» (лат.) — Гораций. Послания, I, 16, 59 сл.

17.

Ни боги, ни… люди… не принимают даров от злых. — Платон. Законы, IV, 716е-717а.

18.

Если коснуться алтаря чистой рукой, то можно смягчить суровость пенатов не только богатыми приношениями, но и горсткой полбы, благочестиво предложенной вместе с солью (лат.) — Гораций. Оды, III, 23, 17 сл.

2.

После того, как тело расслабили тяжкие удары времени, после того, как руки и ноги отяжелели, утратили силу, разум тоже начинает прихрамывать, язык заплетаться и ум убывать (лат.) — Лукреций, III, 451 сл.

ii

В торжественном роде (лат.).