Заключение

В процессе рассмотрения различных проблем, скрепленных общей идеей, мы обращались за аргументацией к самым разным источникам и полемизировали с множеством представителей большого числа направлений. Собственно, подобное соотношение и базировалось на некотором «Мы», означающем в данном случае всех исследователей, тем или иным образом занятых решением выделенного нами спектра фундаментальных задач. Однако в силу обилия цитат, сопоставлений, примеров, а также при переходах от одного предмета к другому и смене точек зрения, высказываемых субъектами их рассмотрения, последовательность логического построения неизбежно прерывалась и тем самым терялась основная нить данного исследования. Поэтому мы вынуждены повторить в заключение основные тезисы данного труда, чтобы продемонстрировать связность понятий, отчасти действующих и поддающихся выявлению, а отчасти сконструированных в целях намеренного воздействия на «существующую реальность» – коль скоро она «не разумна» и не соответствует «подлинной действительности».

Конкретизация понятия «они», входящего в структуру безнадежного «мы», не имеющего в перспективе никакого «Мы», теряет актуальность – поскольку означенная им реальность становится уже чем-то нереальным по отношению к тем духовным фактам, с которыми хотела бы иметь дело «наша» воля. Самосознательное «мы» всегда производно, будет ли оно рассмотрено с точки зрения самосознательного «я», превосходящего собственную определенность, или с точки зрения бессознательного «мы», впервые обретающего способность самоопределения. На самом деле это один и тот же процесс: обособляется «Мы» общения, как форма исконного отношения «Я – Ты», от «мы» познания, как формы вторичной связи «Я – оно».

Предполагается разрыв в причинно-следственной связи воления, или промежуточная волевая интенция, носящая характер контраста между двумя противоположными волями. Пусть «мы» переходит к другому самоопределению, к другому способу самоопределения и даже к другому пониманию самоопределения вообще. Но оно сохраняет непрерывность самосознания и должно отвечать за последовательность воления и его своевременность. Если «Мы» (уже «Мы») признается другими «мы» (все еще «мы»), оно несет ответственность за обоснование принятого решения. Различимы два характера целостности «мы» и «Мы»: «еще мы» и «уже Мы» – смена позиции субъекта воления, разорвавшего круг завершенности познания; «уже мы» и «еще Мы» – смена перспективы объекта познания, разорвавшего круг завершенности воления.

Противостояние господина и раба представляет собой элементарное волевое отношение, или волевое противоречие в чистом виде. «Я», которое есть «Мы», и «Мы», которое есть «Я», распадается на крайности: «я» и «мы», а не «Я» и «Мы», сохранявшиеся в тождестве, – господин и раб. Рабу в большей степени присуще сознание «Мы», что дает ему превосходство над самим собой, которым не обладает «я» господина, более склонное к «мы». Власть над самим собой: сознание подчинено самосознанию, как раб – господину, ибо раб только станет «Мы», господин является «мы». Самозамкнутость духа, смежающая господина и раба до рефлективного поиска выхода в безвыходной ситуации, способна породить самоинициацию более высокой формы развития. После освобождения от двойного гнета, налагаемого господином и вожделенной вещью, раб реабилитирует для себя свое представление о воле. Тогда он снова обнаруживает себя в положении зависимости, ведь воля снова определена и тем самым реально ограничена.

Границей в отношении подчинения выступает дискурс: раб говорит, а господин слушает. Гештальт господства-рабства помещается в поле деятельности, промежуточном между самостоятельностью и несамостоятельностью самосознания. Подавляется дискурс, обрамляющий желание, поскольку он характеризуется властностью. Как достоверность себя самого, достигаемая практическим образованием, так и отчуждение от самого себя, следующее из теоретической образованности, описываются в терминах волевых взаимодействий. Параметры, адекватно которым способна резонировать хорошо настроенная практическая интуиция: превосходство феноменологического раба состоит в проблесках его «Мы», он сам сознает власть «Мы» над «мы» и готов воспользоваться ею, дискредитируя замысел предустановленной гармонии в социологическом проекте.

Какое бы применение ни отводилось воле в практической философии, ее существенная связь с разумом не прерывалась. Независимость воли от разума для самоопределения появляется в проекте после дискредитации разума. Самосознание объявляется иллюзией, а бессознательное – реальностью; понятие воли лишается прежней области применения, требуя переосмысления в способе существования, обнаруженном переходным человеческим существом. Период отсутствия устойчивости философии в себе и ее внешнего безволия позволил обрести самостоятельность вольным движениям социологической мысли, возникающей в силу воли «по договоренности» как общественный логос, но не «Наше» Слово. Заблуждение относительно народной воли состоит в отделении ее от «нашей» воли, образованной в единстве с неповторимостью «Ты», и стремлении уравновесить «их» воления, где «моя» воля выступает столько же, сколько «его» воля.

Подражание и принуждение – два названия одного и того же процесса в «мы» с разными субъект-объектными отношениями между двумя «я», ибо не находя подступов к «Мы» нельзя говорить о взаимодействии «я» и «Ты». Но в сравнении «мы» с самим собой нет разницы – начинать с анализа и диссоциации господина (до разных самосознаний одного «мы», ибо господин одинок) или синтеза и ассоциации рабов (до единого сознания разных «Мы», то есть снова «мы», если раб подчиняется самосознанию господина и принимает его «мы» вместо улавливаемого им своего «Мы»). Такие «я» обратимы внешним образом. Вариации воления, заключенного в связи господина и раба, поскольку оно социально целостно, имеет структуру, замкнутую на самих себя. Даны социологические рамки определения «нашей» воли: «мы», как довлеющее над «я»; и это же «мы», как игнорирующее всякое «Мы» и всю совокупность «Мы».

Современные философы, поддерживающие «мы» познания, но впавшие в экзистенциальное противоречие, вступают в круг «Мы» общения. Иррациональность воли вновь осознается как проблема, но возврат к построению философской системы закрыт ее принципиальной завершенностью. Потребность в новом единстве разума и воли сказывается на продолжении философствования вообще. Искажается механизм власти, поскольку в рассмотрение входит не простое подавление воли, – или приоритет самосознания над сознанием, в пределах одной чисто феноменологической личности или двух экзистенциальных субъектов, – но сдавленность воления, оказавшегося затертым между волей и произволом, обыкновенно кореллирующими в практическом применении разум и рассудок.

Для современной веры характерно запросто произносить «мы с Богом» – и это констатация реального положения дел: Бог и человек необыкновенно и небывало сблизились в наше время. Этот факт духовного опыта обостряет проблему различения «Нашей с Богом» воли от просто воли Бога, выраженной условиями мирской жизни. К ним относятся техничность существования и беспомощность отдельного человеческого существа, – тем надежнее ему приходится полагаться на проявление воли Бога в нем самом как «нашей», присущей не только ему одному, но и всем людям. И это показатель несравнимого ни с каким прежним доверия Бога к Человеку Судящему, быть или не быть Богу и Его воле. Человек решается принять на себя ту долю ответственности, которая раньше возлагалась на Бога, сущего вне «нас». Переименование Бога в человека – свидетельство завершения «Наших» отношений, но как таковое оно осознано лишь в Нем.

Предположительное разделение между «Нашей» волей и «нашей» волей, соответствующее терминологически «Мы» и «мы», не может оставаться долго удерживаемым. Совместное воление осуществимо лишь как воля «Мы», ибо «мы» обладает только желанием и мышлением. Оно выражает осознание субъектом «мы», самой деятельностью обобществления, конфликта гармонизации с гармонией в пред-социальном предположении. Явное отличие структуры «нашей» воли выступает при определении полного пространства послушания: не только удерживаться от несообразного, но без воли «Мы» не делать и похвального, – чем подчеркивается формообразующий характер отсечения своеволия для структурирования «нашей» воли. Важно не содержание веления, а его положение в общей иерархии. Вот почему существенно рефлективное владение хотением вообще.

Мир людей составляет «твердая» воля к взаимопредставлению и взаимодействию. Направленная деятельность по подавлению воли ближнего сказывается на изменении мира, удержание образа которого зависит от образованности самосознающего «Мы» в смысле последовательного образования «нашей» воли. Практическая философия «мы» отмечала волевой характер воображения в отличие от мышления, но не связывала это со степенью материальности объектов обеих функций. Образ представляет собой определенную стадию воплощения идеи, которая возникает сама собой, проект же требует работы. Соответствующее разделение происходит и на уровне субъекта восприятия сотворенного: философия по существу асоциальна, тогда как социальная философия занята социальной адаптацией мышления о мышлении, и для нее важно заполнить понятийный промежуток между идеей и образом, найдя соответствующее «наше» усилие.

Оставаясь людьми, мы ничего не знаем, кроме человеческого общежития. Отсюда старания вообразить нечто сверхчеловеческое, неизбежно одинокое. Образ Бога есть «я», а подобие Его суть «Мы»-соборность, отрефлексированный образ «нашего» мира, удерживаемый обращенным к Богу «мы» и возвращающим Ему мир. Воля Божья относительно отдельного человека открывается лишь ему самому, воля Божья относительно человеческих взаимодействий, – а она несводима даже к полностью осознанной отдельными людьми воле Бога относительно их совместного предназначения в мире, – открывается лишь самому основанию этих связей, поскольку оно достигло самосознания в «Мы». Но до тех пор «наша» воля есть нечто воображаемое.

Что для воли человека есть тело, то для со-воления людей есть мир, не наделенный изначально самоопределением в качестве «нашей» воли. Стеснение во внутреннем пространстве чистого сознания времени определенных отношений самосознаний приводит к воображению «нашего» устремления к свободе. Но иерархия «я – мы – Мы» держится исключительно на понятийном уровне. При попытке феноменологического обследования предполагаемой или утраченной телесности, мы сталкиваемся с замыканием герменевтического круга, где «Мы» возникает не в момент произнесения «Ты», а в момент волевого произнесения «Я». Они задают временные параметры для объективного прохождения духовной иерархии.

Быстрорастворимость влияния отражает несогласие с выявлением интимности «Мы», затрудняющее решимость вырваться в качестве «Ты» из всех «они», особенно если никакое «Ты» не прозвучало со стороны другого «Я», – и вызвана не столько непривычно возросшими объемами информации, сколько привычно зауженными рамками трансформации. Реализовать «Мы» удается при включении преодоленной структуры «мы» в функциональную связь ответственной несамодостаточности «я» с беспечным единством «Мы». «Наша» воля созиждется на любви, «нашей» по определению. Конфронтация и конформизм в выборе выдают согласованность в противостоянии или обстоятельности. Виртуальность феноменологического подхода затруднена визуализацией базового пространства-времени в пределе общего намерения и уклоном от стандартов самосознания.

Произвольные движения приостанавливают необратимость дез-адаптации в условиях сенсорной депривации. Эволюция неотделима от соответствующей инволюции: волевой процесс рефлективен по определению и спирален во времени. На основе трансформации времени и волевого оформления общественных связей разворачивается вариант феноменологии, исходящей из тенденции к усугублению сходства. Социология отличается от социальной философии тем, что имеет дело с фактическими отношениями, а не с мыслимыми, и не способна принимать во внимание не вполне воплотившиеся идеи, к которым относятся «Мы» и «наша» воля. Но, поскольку понимание корректирует осуществление, социальная философия практичнее социологии, и связующая их феноменология пребывает в рабочем состоянии, не обладая завершенностью.

Статус конкретного социального факта придается скорее «нашей» воле к взаимодействию, чем общей воле к обустройству мира; а статус социального факта вообще – наоборот, происшествию. Безответная любовь вносит разлад в осуществление «нашей» воли, сохранившейся в функции свидетеля, для которого стоит дилемма соотнесения с верной волей, – а для втянутых в событие лиц существует определенность, создавшая равновесие взаимодействия. «Наша» воля неделима на форму воления вообще и содержание или цель конкретного акта воли. Она рефлективна в «нашем» разуме и есть воля к тому, чтобы быть всецело «нашей» волей. Всенародное предание воле Божьей, составляющее «нашу» волю народа-богоносца, возникает очагами инаковости «Мы» среди «мы».

Понятийное пространство отсутствия безволия и его преодоления расположено между постоянством воли и ее прекращением, равносильными активному и пассивному состоянию безволия соответственно или наоборот, – что зависит от самоопределения. Волевой акт состоит в переходе от отсутствия в структуре сознания образа чего-то желанного к его предположению в объективном мире. В реальном воздействии вопрос смещается к завершенности стремления в адекватном воплощении. Воля проявляется как нарушение ее постоянства, что и означает ее возникновение, ибо постоянство воли есть безволие; а также как рефлективное стремление к своему снятию в интуиции «нашей» воли. Прекращение воли оказывается более намеренным процессом, чем постоянство в поддержании прежнего намерения.

В воле к выбору самого себя в отношении с другими наблюдается ступор воли. Патология служит определением нормы, равно как и внутренняя, желанная граница общительности – уединенность и жертвенность. В волении патология затрагивает рефлексию внутренних границ мотивации намерения, а не внешних, определенных средой «мы» границ общения – неконтактность и раскованность. Профанация священнодействия осуществляется либо в неволе (внешнее принуждение), либо поневоле, где вершится имитация принуждения, или ложь самому себе как «Мы» во спасение самого себя как «я», неизбежная в силу растождествления с «мы», ибо в среде «мы» как осознанного «мы» происходит выбор между жертвой «мной» и жертвой «Нами». Решимость, означающая постоянство воли человека, завравшегося до самозабвения, тождественна прекращению воли в полной-не-воле или по полной-не-воле. Единственная способность вакуума воли – властное притяжение волевых импульсов извне к обращению.

Диссоциативный характер политической ассоциации выражается в том, что правительство считает себя ведомым волей народа и призванным управлять массами. Расслоение социального факта на народ и массы выявляет существование люфта между ассоциацией и диссоциацией волений. Масса способна растворить целостность устремлений народа. Отношения подчинения получают массовое наполнение. Воздействие договора на волю народа происходит при нарочитом акцентировании такого неотъемлемого свойства народа, рассеивающего его собственные наговоры, как массовость. Средний человек подвержен соблазнам, – вещным и вещим, – которые скрепляют власть. Диалог господина и раба вводит господство и рабство в структуру диалога. В обусловленности воли к господству парадигма «господин слушает» представляет один из типов дискурсивного оружия. Другой вариант предусматривает господство говорящего, где быть сильным – значит, до конца договаривать свои фразы.

Смешение типов речи открывает возможность смещения войны языков в тексте, развертывающемся без исходной точки. Диалог приобретает качество свободного изложения. Излагаемое предвосхищает такое общение, когда предметом обращения станет не господство, а желание. Очевиден возврат: господство и рабство возникли в феноменологии как перераспределение желания, его укомплектованность. Неочевиден прогресс: образуется гетерологичность знания, усложняющая движение фигур их знаковостью. В отношении к языку субъект уточняется как социальный. Не бывает просто слова, но сразу социолект. Принадлежность к идеальному со-словию по признаку формообразования дискурса важнее реального положения в обществе. Идейное порабощение не совпадает по форме с внушаемым предпочтением товаров, чем подчеркивается отличие дискурса о самой власти от спора за вещь, определившего отношение подчинения.

При повсеместном распространении авторитарного синдрома «мы» есть, но «Мы» существует лишь исподволь. Материальный мир – это место, куда воля Бога поступает с непредсказуемой задержкой. Для переусердствовавшего в исполнительности последствия поспешности формально сказываются в необходимости заполнить образовавшиеся временные вакуумы действиями по ликвидации созданных помех дальнейшему продвижению. Кроме закономерного нарастания и убывания «нашей» воли в процессе ассоциации и диссоциации волений, существует возможность прорыва воли. Ассоциация, преодолевшая внутренний диссоциативный процесс, подходит к критической точке сдержанности воли.