II. ЖИЗНЬ СВ. ЖАННЫ Д'АРК

Главное для Жанны и самое действительное в жизни, — то, что называет она своими «Голосами», «Видениями». Если это «обман», то и все остальное в жизни ее тоже обман; но тогда непонятно, как эта семнадцатилетняя крестьянская девочка спасла не только Францию, но и всю Европу — весь христианский мир. А если это истина, то в Голосах ее — одно из величайших явлений Духа во всемирной истории. Чем-то в религиозном опыте Святых явление это может быть предсказано, но в самой истории — как будто ничем.

Так же как в те незапамятно древние дни, когда закалались человеческие жертвы волхвами, друидами, «Деве Рождающей», Virgo Paritura, — шепчутся, и в эти дни Жанны, дремучие дубы древнего Вогезского леса, откуда «выйдет Святая Дева»; так же водят свои хороводы, при месячном свете, под «Фейным деревом», «Лесные Госпожи»; так же, в зеленой тени плакучих ив и ольх, воды Мёзы льются, такие прозрачные, что виднеются сквозь них серебряно-голубые, с розовыми пятнами, форели и длинные, как русалочные волосы, травы; так же уныло поет пастушья свирель, над холмами, низкими и нежными, как девичьи груди, под небом невинно-лазурным, как девичий взгляд; так же тихо плачет утренний колокол, Ave Maria, и вечерний, Angelus. И так же человеческие краткие звуки, слабые шумы войны — зловещий набат, пушечный гул — не нарушают, а углубляют тишину земли и неба бесконечную.

В этой-то тишине и раздается тишайший, но сильнее громов небо и землю потрясающий голос Духа:

— Дочерь Божия, иди, иди! Я тебе помогу, — иди![78]

Жанна родилась около 1410–1412 года, в глухом лорренском селении Домреми, у самой опушки Вогезского леса, от бедного поселянина-пахаря, владельца маленькой фермы, сельского старосты-дойена Жако д'Арк.[79]

Домик его, с выбеленными стенами, тусклыми, слюдяными оконцами и низко, почти до земли, нависшею кровлею, находился у самой церковной ограды, — только перейти кладбище.[80]

Мать Жанны, Изабелла «Ромея», Romee, «Римлянка» (прозвище паломниц, ходивших в Рим), была усердной поклонницей соседней Пью-Велейской Богоматери, «Черной Девы», привезенной будто бы во дни Крестовых походов св. Людовиком из Египта, а туда — из Вавилона, где пророк Иеремия выточил ее из сикоморового дерева, наподобие Пресвятой Девы Марии, виденной им уже в Духе.[81] В тех же местах, где, поклонялась мать Жанны Матери Божьей, эта «Черная Дева, но прекрасная», nigra, sed formosa — «Черная Мать-Земля», была почитаема древними кельтами-друидами под именем «Девы Рождающей». «Черную Землю-Мать, meter gemalaina, из Олимпийских божеств величайшее», призывал и Солон Законодатель в свидетельницы скрепляющих законы клятв.[82]

Всех детей твоих, Матерь,

Помилуй, спаси, защити! — призывает ее и древневавилонская клинопись.[83] Bel-ti, одно из имен ее, значит «Госпожа моя». Ma-donna: имя — одно от Ассурбанипала до св. Франциска Ассизского и св. Жанны д'Арк; или еще более древнее, детское имя: Mami. С ним человечество проснулось; с ним же, может быть, и уснет последним сном.

«Семя Жены сотрет главу Змия», — сказано первому человеку, Адаму, и услышано первым человечеством. «Семя Жены» — Спаситель мира.[84] К Сыну от Матери — путь первого человечества. «Мать», — сказано оно Богу раньше, чем «Отец».

Матерь Моя — Дух Святой he meter mou to hagion pneuma, — это «незаписанное слово Господне», Agraphon, совпадает с евангельским словом в древнейших списках Луки:

Ты — Сын Мой возлюбленный;

Я днесь родил Тебя,

ego semeron gegenneka se, — или по-арамейски, на родном языке Иисуса, где Rucha, «Дух», женского рода:

Я днесь родила Тебя.[85]

Если Дух есть Мать, то путь второго человечества, нашего, обратен пути первого: уже не от Матери к Сыну, а от Сына к Матери — Духу.

Вся религия Жанны — религия Духа — Матери.

Черный камень, бэтиль (что значит по-еврейски: «Дом Божий»), почитался с незапамятной древности и в Пью-Велейском святилище Черной Девы, Матери Божьей.[86]

«Смысл его темен», ratio in oscuro, — говорит Тацит о пафосском бэтиле, черном, гладком, конусообразном камне — аэролите, «подобном ристалищной мете», посвященном Афродите Урании.[87] Если бы Тацит вспомнил, что на таком же точно камне, привезенном из Пергама на Палатин в 205 году, во время нашествия Ганнибала, основано все величие Рима, он, может быть, понял бы кое-что в «темном смысле» бэтиля. Мог бы ему объяснить этот смысл и св. Климент Александрийский, посвященный, до своего обращения в христианство, в мистерии бога-богини, Кибелы-Аттиса: конус бэтиля — небесный знак земного пола. Эти черные, обугленные, небесным огнем опаленные, камни-аэролиты суть «семена Божьего сева».

В Библосе, Пафосе, Амафонте, Эдессе и других «священных городах», «иераполях», языческой древности, так же как в Пью-Велейском святилище Девы Марии, бог-богиня, Сын-Мать, заключены в одном бэтиле, «Мужеженском», arsenothelys.[88] Что это значит? Лучше всего отвечает на этот вопрос Гераклит: «Льнет природа не к подобному, а к противоположному и рождает из него некое созвучие, гармонию». — «Из взаимно противоположного (возникает) прекраснейшая гармония». — «Так сочетала природа мужское с женским и первичное установила согласие с помощью противоположностей». — «Все противоположности — в Боге».[89]

На тот же вопрос отвечает и «не записанное» в Евангелии слово Господне, Agraphon:

Царство Божие наступит тогда, когда два будут одно… Мужское будет, как женское, и не будет ни мужского, ни женского.[90]

«Ты прекраснее сынов человеческих» (Пс. 45, 3). Чем же красота Его больше всех красот мира? Тем, что она ни мужская, ни женская, но «сочетание мужского и женского в прекраснейшую гармонию». Он в Ней, Она — в Нем; вечная Женственность в Мужественности вечной: Два — Одно.

Вот почему и на знамени Жанны, Отрока-Девы, два имени — одно: Jhesus-Maria.

Святость Жанны — одно из лучезарнейших явлений той, идущей от Иисуса Неизвестного к нам, «прекраснейшей гармонии», мужественно-женственной прелести, которая сияет на последней черте между двумя Царствами — Вторым, Сына, и Третьим, Духа.

В детстве Жанна пасла овец и занималась домашним хозяйством, особенно шитьем и пряжей, будучи в них великой мастерицей. «Шить и прясть я умею не хуже руанских женщин», — будет простодушно хвастать на суде.[91]

Матернин подарок, бедное латунное колечко с тем же именем, как потом на знамени: Иисус-Мария; красная, вся в заплатах, домотканой шерсти, юбка, да в чердачной светелке несколько едва покрытых войлоком, вместо постели, досок — все имущество Жанны; а пища — кусок черного хлеба с белым кислым вином или ключевой водой.[92] Но и это все отдает она нищим странникам (их на всех больших дорогах великое множество, по причине долгой и лютой войны). Свято лишь одно колечко хранит. О, с какою, должно быть, пронзительно-сладостной, целомудренно-страстною негою целует на нем потихоньку то чудное, страшное, двойное имя: Иисус-Мария!

Грамоты не знает; никогда ей не училась и не научится. «Я ни А, ни В не знаю», — скажет на суде, тоже как будто хвастая.[93] В книгах ничему не научилась — ни даже в Евангелии, писаном, «временном»; но в сердце ее — неписаное «Вечное Евангелие».

Чем кончает Франциск Ассизский — «наготой, нищетой совершенною» — тем начинает Жанна. «Блаженные нищие» — оба по-разному: тем же будет и золотая парча, чем было бедное рубище для Жанны, но не для Франциска; в этом она сильнее, чем он.

Все, что знает, — узнала она от матери.
Я — бедная, старая женщина;
я ничего не знаю, книг никогда не читала;
в церковь только хожу… вижу там Ангелов,
с арфами и лютнями, в раю,
вижу, и в аду, мучимых грешников;
ада боюсь, рая хочу, —

могла бы сказать и мать Жанны, так же как мать тогдашнего поэта, Франсуа Виллона.[94]

Отче наш, Богородица, верую, — этим молитвам выучилась Жанна от матери.[95] Слышала от нее и легенду о Михаиле Архангеле, и жития св. Катерины и св. Маргариты. Видеть их могла и на первых выходивших тогда из-под печатного станка картинках, разносимых по селам и городам книгоношами, и в церкви на иконах, где св. Маргарита с кропилом в руке попирала главу Дракона, Змия древнего: «семя Жены сотрет главу Змия».[96]

«Радуйся, Катерина Святейшая, Дева Пречистая и Прекрасная! Я — Архангел Михаил, посланный Богом, чтобы тебе возвестить, что ты победишь их и получишь венец от Господа», — говорит св. Катерине на суде Архангел.[97]

«Так же и мне скажет» — знает — помнит Жанна. Из дому бежит св. Маргарита в мужской одежде и остригши волосы.[98] «Так же убегу и я» — помнит Жанна. «Умер Иисус за меня; умру и я за Него», — говорит св. Маргарита палачам своим. Тело ее сожжено огнем, а душа вознеслась на небо в образе Белого Голубя.[99] «Так же будет и со мной» — помнит Жанна.

К западу, в полуверсте от селения Домреми, находился на холме древний, дремучий лес, куда никто не ходил, от страха кабанов и волков, а у подножья холма, в смородинных кустах, — источник «Добрых Фей Господних», как называли его поселяне, может быть желая окрестить этих древних богинь, «Лесных и Водяных Госпож», то благодатных, то страшных, подкидывавших в колыбели младенцев «судьбы-жребии».[100]

Тут же, на лесной опушке, находился очень старый, дремуче-тенистый и развесистый бук, «Дерево Фей» или «Май-Прекрасный».[101] «В старые годы Госпожи Лесные водили хороводы по ночам, под Маем-Прекрасным, но теперь уже из-за грехов своих не могут этого делать», — сказывала Жанне одна из ее крестных матерей, а другая своими глазами все еще видела в лунном свете пляшущих Фей.[102] Но Жанна сама их не видела и не верила в них, или боялась верить, думая, что это «грех», «колдовство».[103]

Юноши и девушки сходились по ночам у Смородинного источника, пили из него целебную будто бы воду, вешали венки на ветви старого бука, «Мая-Прекрасного», и, так же как Феи, водили под ним хороводы.[104] С ними плясала и Жанна, но только в раннем детстве, а потом перестала, тоже боясь «волшебства», и, вместо Фейного дерева, вешала венки перед изваянием Богоматери в находившейся тут же часовне.[105]

Точно такое же Фейное дерево осеняло и черный камень-бэтиль у часовни Пью-Велейской Черной Девы Матери: вот, может быть, почему боялась Жанна волшебства Мая-Прекрасного.

«Выйдет некая Дева из древнего Леса Дремучего, чтобы исцелить Францию от многих ран», — это пророчество слышала в детстве Жанна и в шуме Дремучего Леса, и в шелесте книжных листов:

Деву видели в Духе
Бэда, Мерлин и Сибилла
Тысячу лет назад, —

«Деву Рождающую», Virgo Paritura, древних кельтов-друидов.[106]

Жанна и этому не верила, или боялась верить, потому что и это казалось ей «волшебством», «действием Силы Нечистой». Но, слыша пророчество, сердце в ней замирало, как будто уже верило.

Первая наука Жанны — молитвы и легенды матери; вторая — шелест Дремучего Леса, а третья — война.

Мира Жанна не знала вовсе: только что начала помнить себя — услышала о войне французов с англичанами, людей — с «Хвостатыми», «Годонами»; а потом и своими глазами увидела, что такое Война.

В битве под Азинкуром, в 1415 году, когда Жанне было три-четыре года, погиб цвет французского рыцарства и Париж был предан огню и мечу.[107] В те же дни королева Изабелла Баварская, супруга пораженного безумием французского короля Карла VI, отдавая, по Тройскому договору, Францию английскому королю Генриху V в приданое за дочерью, «сделала из благородных Лилий Франции подстилку Леопарду Англии».[108] Смертные останки Франции делит Англия с Бургундией. Английский король Генрих VI, сын Генриха V, колыбельный младенец, признан единственным законным наследником обоих соединенных королевств, Английского и Французского.

Домреми находилось на большой дороге войны, на самой границе между двумя воюющими странами, Англией—Бургундией и Францией. Голод — от войны, а «черная смерть», чума, — от голода. Люди годами не сеют, не жнут. Волчьи стаи бродят в запустевших полях и роют землю, отыскивая трупы.[109] Поселяне пашут только близ городов и замков, не дальше, чем может видеть часовой с колокольни или крепостной башни; все остальные земли пускают под пар, так что они зарастают колючим кустарником и сорными травами. Издали завидев приближающихся ратных людей, часовой бьет в набат или трубит в рог. Во многих местах так часто били в набат, что волы, овцы и свиньи, едва заслышав его, сами заходили в ограды.[110]

Ужас войны увидела Жанна, только что открыла глаза на мир. Ночью, внезапно пробуждаясь от набата, видела кровавое на темном небе зарево пожаров и слышала далекий пушечный гул. Но ей было не страшно, а жалко. «Сказывал мне Архангел Михаил о великой, бывшей в королевстве Франции жалости», — вспомнит она в конце жизни то, что было в начале.[111]

Жанне исполнилось лет шестнадцать, когда родители ее вместе с остальными домремийскими жителями бежали из родного селения от бургундского нашествия в соседнее местечко Нёфшато, а когда возвратились, то нашли на месте Домреми только обгорелые развалины: Жаннин дом, сад, церковь, кладбище, селение, поля, — все было опустошено, осквернено и разграблено.[112]

Хуже всего было то, что люди пали духом. «Что нам делать? — говорили. — Вот уже не год, не два, а четырнадцать-пятнадцать лет, как началась эта чертова пляска, и большая часть французского рыцарства погибла злою смертью, без покаянья, от меча и яда, от измены и предательства… Лучше бы нам служить неверным, чем христианам… Бросим жен и детей, бежим в леса, чтобы жить, как дикие звери живут… Нет ни добра, ни зла; будем же делать зло — все равно один конец, хуже не будет… Предадимся дьяволу!»[113]

В этой жалобе Франции, поруганной, изнасилованной и убиваемой Англией, как на большой дороге девушка насилуется и убивается разбойником, — самое глубокое слово: «чертова» или «скорбная пляска».

Весь народ как бы сходит с ума, и люди заражают друг друга безумием в страшной «Пляске Смерти». Все начиналось с легких судорог в лице и в теле; самое страшное в них было сходство с веселою пляской. Судороги эти постепенно ускорялись, и люди хватали друг друга за руки, образуя неистово пляшущий круг. Многие сначала, глядя издали, только смеялись, но вдруг, охваченные общим безумием, пускались тоже в пляс; и видно было, как тянется он по большим дорогам, точно исполинский извивающийся змей. Остановить его нельзя было ничем; можно было только разрубить, кинувшись на пляшущих так, чтобы прорвать их тесно сомкнутый круг; лишь таким внезапным прорывом могли они освободиться, а иначе доплясались бы до смерти.[114]

«Нет ни добра, ни зла; предадимся же дьяволу!» — говорил темный народ; а первые люди Франции, такие, как маршал Жиль дё Ретц, из дома герцогов Бретонских, — этого не говорили, но хуже — делали.

Древняя, похожая на ведьму, старуха, с черной, полуопущенной на лицо рединой, подстерегая маленьких детей в сумерки, в уединенных местах, заманивала их ласками в замок дё Ретца, где была великолепная часовня с большим хором мальчиков и девочек, потому что маршал славился ревностью к благолепию церковному. В хор поступали и заманенные дети, а потом дё Ретц, служа на крови их «черные обедни» дьяволу, замучивал их медленно, в сладострастных пытках. Люди окрестных селений были им так напуганы, что никто не смел на него донести, и четырнадцать лет предавался он злодействам своим безнаказанно. Судя по найденным костям, было замученных детей до полуторы сотен. И когда уже осудили его, то все еще не смели исполнить над ним приговор — сжечь на костре: задушили прежде, чем пламя коснулось тела его, и благородные дамы похоронили его в святой кармелитской обители, с почестью.[115]

Встреченная в сумерки, в поле, старою ведьмою, с черной на лице рединой, заблудившаяся маленькая девочка Жанна — святая душа Франции.

Жанне было лет тринадцать, когда она услышала однажды в саду, в тишине бездыханного полудня, чей-то Голос. Тихо только позвал он: «Жанна!» — но она испугалась так, как никогда ничего не пугалась в жизни.[116]

Так, по одному свидетельству, а по другому — иначе: бегая будто бы на цветущем лугу с подругами, так легко, что казалась летающей, вдруг остановилась, прислушиваясь к чьему-то зову, «в восхищении, как бы вне себя», и, подумав, что зовет ее мать, побежала домой; но услышала, в саду, все тот же зов и только тогда испугалась.[117] Это второе свидетельство подтверждается отчасти и самою Жанною: «Голос мне послышался — явился, когда я пасла овец в поле».[118]

Что значит этот неведомый зов, лучше всего объясняет великий русский тайновидец Гоголь: «Мне всегда был страшен этот таинственный зов. Помню, в детстве я часто слышал его: вдруг позади меня кто-то явственно произносил мое имя. День обыкновенно был самый ясный и солнечный; ни один лист в саду на дереве не шевелился; тишина была мертвая… Но признаюсь, если бы ночь, самая бешеная и бурная, со всем адом стихий настигла меня одного среди непроходимого леса — я бы не так испугался, как этой ужасной тишины среди безоблачного дня. Я, обыкновенно, бежал с величайшим страхом и занимавшимся дыханием из сада и тогда только успокаивался, когда попадался мне навстречу какой-нибудь человек, вид которого изгонял эту страшную сердечную пустыню».[119]

Этот «панический ужас» знали и древние: им тоже слышался в нем доходящий из того мира в этот таинственный зов.

«Жанна!» — позвал ее Голос трижды, и в третий раз узнала она, что с нею говорит Архангел Михаил. Детски просты, понятны были слова его и как будто не страшны:

— Жанна, будь доброй и умной девочкой; часто ходи в церковь, молись![120]

В первый раз узнала она тогда и потом узнавала Михаила Архангела по рыцарским доспехам — шлему, броне и копью, пронзавшему Змея, — точно таким же, как в церкви, на иконах и в изваяниях Архангела; узнавала его также и «по рыцарской любезности, courtoisie, и по исходившим из уст его прекрасным словам».[121]

Вместе с Михаилом Архангелом прилетало иногда и множество маленьких ангелов, плясавших, как ослепительные искры или те бесчисленные пылинки, что вьются в проникающем сквозь ставни в темную комнату солнечном луче.[122]

Жанна узнавала Архангела, но не всегда и не совсем и вдруг начинала бояться, не зная наверное, он ли это или не он.[123]

«И Голос мне сказал: „Очень жалеет Господь французский народ. Жанна, тебе должно идти во Францию!“ И, услышав эти слова, я заплакала».[124]

Плачет от «великой жалости, бывшей в королевстве Франции». Жалость так велика, что ею и страх заглушается; может быть, только по ней узнает, что говорит с нею не кто иной, как Михаил Архангел.

«Завтра приведу я к тебе двух святых, избранных тебе в советницы Отцом Небесным. Слушайся их и делай все, что они тебе скажут», — обещал ей однажды Архангел и, как обещал, так и сделал: привел к ней св. Катерину и св. Маргариту, стал немного поодаль от нее, и то одна из святых, то другая ходила от нее к нему, а от него — к ней, «как челнок ходит в ткацком станке». «Я спрашивала у них, а они — у Архангела и потом давали мне ответ».[125]

Большею частью слышались ей Голоса с правой стороны, оттуда, где была церковь,[126] и оттуда же сиял ей «великий Свет», может быть, такой же, как Павлу, на пути в Дамаск:

около полудня вдруг осиял меня великий Свет с неба…

превосходящий сияние солнечное (Д. А. 22, 6; 26, 13).

«Около полудня» услышала Голос и Жанна, в первый раз, а может быть, увидела и Свет.

Чаще всего слышались ей Голоса в звоне колоколов, вечерних и утренних. Очень она их за то полюбила и обещала собственного печения хлебцы пономарю, чтоб он звонил усерднее.[127]

Никому никогда не говорила о Голосах — ни отцу, ни матери, ни духовнику.[128]

«Видели ли вы во плоти сущих Ангелов?» — спросят Жанну судьи. «Видела, как вижу вас!» — ответит она.[129]

Видела «лики их, великолепно и драгоценно венчанные».[130] Часто обнимала и целовала их, чувствуя теплоту и обоняя благоухание прославленных тел, подобное благоуханию райских цветов.[131] А когда святые уходили — целовала землю там, где стояли их ноги.[132]

Страха теперь уже не было: знала, что Черная Мать-Земля и Черная Дева, Матерь Божия Пью-Велейская, — одно и то же; вот почему, услышав первый таинственный Зов, узнала в нем голос матери. Эти «Госпожи Небесные», Святые, и те «Госпожи Лесные», Феи, говорили ей об одном и том же, хотя и по-разному.

Видела нередко Ангелов и на людях: «Потому что часто бывают они среди людей, но люди их не видят, а я вижу».[133] Это сказано так просто, как, может быть, не говорилось никогда, с первых веков христианства, и потому именно, что это так просто и что душа человеческая это пьет невольно, как жаждущий воду, мы чувствуем, что это было — не могло не быть.

«Когда мне бывает тяжело, что люди с трудом верят тому, что я говорю им от лица Мессира (Господа), я ухожу от людей к Нему и молюсь, и жалуюсь Ему. И тотчас же после того слышу Голос: „Дочерь Божия, иди, иди! Я тебе помогу — иди!“ И, слыша то, я очень радуюсь, и мне хотелось бы всегда быть в этой радости».[134] — «А когда они (Ангелы или Святые) уходили от меня, я плакала и мне хотелось, чтоб они взяли меня с собой».[135]

«В первый же раз, как услышала я Голоса, я дала обет девства». Бедное латунное колечко с двумя именами в одном: Иисус-Мария — отдает Святым, а те, тронув его, возвращают ей, в знак того, что невеста обручилась Жениху, поселянка Жанна — Царю Небесному.[136]

Если все еще плачет иногда от страха, то теперь уже потому, что не Голосов страшится и не в них сомневается, а в себе самой: «Я — бедная девушка; ни ездить верхом, ни сражаться мечом не умею»… — «Знамя Царя Небесного возьми, дочерь Божия, и смело ступай! Бог тебе поможет», — утешают ее Голоса.[137]

С каждым днем все чаще говорят они с ней, все ближе, внятнее и неотступнее. «Дня не проходит, чтоб я их не слышала. И они мне нужны».[138] — «Дочерь Божия, ступай в город Вокулёр, к капитану Роберу Бодрикуру: он даст тебе ратных людей, чтоб отвести тебя к Дофину!»[139] — «Ступай во Францию!» — «Освободи Орлеан!» — «Венчай короля!»

Целых пять лет, от тринадцатого года до восемнадцатого, длится борьба ее с Голосами, такая же, как у св. Франциска Ассизского. «Чти отца и матерь твою…» — «Если кто не возненавидит отца и матери своей, тот не может быть Моим учеником». — «Самое тяжкое из всего, что пришлось мне вынести в жизни, — это уход от отца и матери», — могла бы сказать и Жанна, так же как Франциск.[140] «Но будь у меня сто отцов и сто матерей, я все равно от них убежала бы!»[141]

Жанна обратилась за помощью к троюродному дяде своему, Дюрану Лаксару, жившему в соседнем с Домреми селении Бюрей, ближайшем к городку Вокулёру, и сообщила ему пророчество о Деве: «Францию погубила Жена, а Дева спасет». — «Жена» — королева Изабелла Баварская, а «Дева» — Жанна.[142]

Дядя согласился отвести ее в Вокулёр, к тамошнему коменданту, сиру Роберу дё Бодрикуру. Это был человек не глупый и не злой, но грубый, пьяный и распутный, похожий на всех тогдашних ратных людей; пахло от него конюшней, кабаком и домом терпимости.[143]

Бедная крестьянская девушка, в красной заплатанной юбке, но с лицом, озаренным нездешним светом, смело вошла в находившийся высоко над городом замок, протеснилась сквозь толпу полуразбойничьей-полурыцарской челяди и, услышав Голос: «Вот он!» — прямо подошла к сиру Роберу и сказала:

— Я к вам от Мессира. Пошлите сказать Дофину, чтоб он крепко держался, но битвы врагам не давал… потому что до Преполовения (половина Пятидесятницы, празднуется от христианской Пасхи до праздника сошествия Святого Духа) Мессир поможет Дофину… Воля Мессира, чтобы Дофин был королем, и, вопреки всем врагам своим, он им будет: я это сделаю, отведу его на королевское венчание…

— Кто же такой этот Мессир? — спросил Бодрикур с удивлением.

— Царь Небесный, — ответила Жанна.

Молча посмотрел сир Робер сначала на нее, потом — на дядю Лаксара и, наконец, пожав плечами, сказал:

— Отведи ее назад, к отцу, надавав ей пощечин![144]

Жанна вернулась в Домреми. Люди смеялись над ней, указывая на нее пальцами:

— Вот кто восстановит королевский престол и спасет Францию![145]

Думали, что она «порченая»: «Видно, с Жаннетой что-то попритчилось у Фейного дерева!»[146]

Страшный сон приснился отцу Жанны: будто бы она убежала из дому с ратными людьми.

— Если бы это с нею и вправду случилось, я бы хотел, чтоб вы утопили ее своими руками, а если этого не сделаете вы, то я сделаю сам! — говорил он сыновьям своим, Жану и Пьеру, и по тому, как говорил, видно было, что сделает.[147]

Глаз с нее не спускали родители, чтоб не убежала, и, думая образумить ее, хотели выдать замуж за молодого поселянина, но она отказала ему, потому что была уже обручена иному Жениху — Царю Небесному.[148] И, обманутый будто бы ею, жених подал на нее жалобу в суд, где, робкая всегда и стыдливая, Жанна удивила всех такою смелостью, как будто суд был для нее привычным делом.[149]

Вскоре после того, в мае 1428 года, отпросилась она из дому к беременной тетке, дядиной жене, чтобы ухаживать за ней после родов.[150]

Знала, что уходит навсегда из родного селения. Весело как будто прощаясь со всеми, только с той из подруг, которую любила больше всех, Овиеттой, не имела духу проститься и прошла мимо дома ее потихоньку.[151]

Знала ли, что делает с отцом и с матерью? Знала. «Когда я убежала в Вокулёр, отец мой и мать едва не лишились рассудка».[152]

Снова идет в Вокулёр и здесь поселяется у дядиного друга, Леруайе, тележного мастера; помогает жене его по хозяйству: стряпает, шьет, вяжет, прядет; посещает больных и каждый день ходит в замковую церковь, где маленький певчий, видевший, как молится она, «в восхищении», навсегда запомнил ее озаренное нездешним светом лицо.[153]

Снова, как девять месяцев назад, Жанна идет к сиру Роберу Бодрикуру и говорит ему так же смело, как тогда:

— Знайте, мессир, что Господь снова велел мне идти к Дофину, чтобы, взяв у него ратных людей, освободить Орлеан и отвести Дофина в Реймс, на венчание![154]

Сир Робер, выслушав ее на этот раз внимательно, призадумался и уже ничего не сказал о пощечинах, но отослал ее все-таки ни с чем.

В городе заговорили о ней, и кое-кто уже начинал ей верить. Первый поверил один из ратных людей коменданта, молодой лорренский рыцарь Бертран дё Пуленжи, а за ним — Жан дё Метц — тоже молодой рыцарь.[155]

— Как же нам быть, сестрица? — говорит ей дё Метц. — Неужели из Франции изгнан будет король и все мы сделаемся англичанами?

— Я пришла к сиру Роберу, чтоб он отослал меня к Дофину. Но ему до меня и горя мало, — ответила Жанна. — А между тем до Преполовения надо мне у Дофина, потому что спасти Францию не может никто, кроме меня… хотя мне лучше хотелось бы сидеть у бедной матушки моей, за прялкой… Но я должна, должна идти! И пойду, если бы даже пришлось мне на коленях ползти, потому что этого хочет Мессир!

— Кто этот Мессир? — спросил ее дё Метц, так же как Бодрикур.

— Царь Небесный! — ответила Жанна.

— Вот вам слово, что я отведу вас к Дофину! — вдруг воскликнул дё Метц и, подавая ей руку, как бы в знак торжественной клятвы, спросил:

— Когда же в путь?

— Лучше сегодня, чем завтра, а завтра лучше, чем потом!

— Так и пойдете в женском платье?

— Нет, в мужском![156]

Девять месяцев, от мая 1428 года до февраля 1429 года, длятся переговоры Жанны с Бодрикуром; девять месяцев она «беременна»: «Тяжко мне ждать, как женщине, готовой разрешиться от бремени. Я больше не могу терпеть!»[157]

Сир Робер написал о Жанне Дофину и в ожидании ответа отправил ее в город Нанси к лорренскому герцогу Карлу II, больному и старому, который надеялся, что Жанна, «святая» или «колдунья», его исцелит.[158]

Кажется, больше всего убедило и капитана Бодрикура в «колдовстве» или «святости» Жанны ее исполнившееся предсказание о великом поражении французов в Рувейском бою.[159] Но, чтобы узнать наверное, откуда она, от Бога или от дьявола, сир Робер попросил священника заклясть ее, и тот окропил ее святой водой, говоря: «Если ты — благое, приблизься; если ты — злое, рассыпься!» Жанна не «рассыпалась»: была, значит, «благое».[160]

По возвращении ее от герцога Лорренского получен был ответ Дофина с требованием послать Жанну к нему.

Кое-кто из ее вокулёрских почитателей заказал для нее портному мужское платье — камзол и штаны, а башмачнику — высокие сапоги со шпорами. Сир Робер купил ей коня. Волосы подстригла она в кружок, как у молоденьких мальчиков и у св. Маргариты.[161]

«Как-то вы пройдете такой путь, когда всюду ратные люди?» — остерегали ее, но она отвечала спокойно: «Я ничего не боюсь… Бог строит мне путь, для этого я и пришла!»

«Ну, Жанна, ступай, и будь, что будет!» — сказал ей сир Робер на прощанье, когда в февральское туманное утро выезжала она из Вокулёра через Ворота Франции.[162]

Ехали глухими тропами в лесах, укрываясь от Годонов, Хвостатых. Войлоком обертывали копыта лошадей, чтоб по мерзлой земле и камням не стучали.[163]

Ночью Жанна спала одетая между Бертраном дё Пуленжи и Жаном дё Метцем, и шепотные велись под одним одеялом беседы молодых людей с Отроком-Девой. «Жанна была так целомудренна, что ни одной дурной мысли не приходило нам в голову», — вспоминали они об этих беседах.

«Сделаете ли вы, Жанна, то, что говорите?» — спрашивали они.

«Сделаю, — отвечала она. — Я по воле Божьей иду, и Братья мои небесные (Ангелы) говорят мне, что надо делать… Вот увидите, как милостиво примет нас благородный Дофин!»[164]

Кто Карл VII — сын ли короля Карла VI или герцога Орлеанского — этого никто не знал наверное, ни даже он сам; знала только мать его, королева Изабелла Баварская, «Иродиада Нечистая», «Большая Свинуха», — та самая, что сделала из благородных Лилий Франции подстилку Леопарду Англии.[165] «Так называемый Дофин» — позорный титул несчастного Карла в государственных грамотах, подписанных королевой-матерью:[166] «так называемый» значит «ненастоящий». Год рождения Карла, 1403-й, совпадает с тем годом, когда прелюбодеяние матери его с герцогом Орлеанским было в наибольшем разгаре. Страшное оружие в руках англичан — то, что не только для них, но и для самих французов Карл VII — сомнительный сын короля Франции Карла VI, а колыбельный младенец Генрих VI — несомненный сын английского короля Генриха V и внук французского короля, следовательно, единственный законный наследник обоих соединенных престолов, английского и французского.

Карл VII, сын прелюбодеяния, — воплощенный грех матери. Мать его — прелюбодеица, а отец — сумасшедший: этим отравлена вся его жизнь. Жалкою смертью умрет он от злокачественных язв на ноге и во рту, считая себя, может быть не без основания, отравленным: в самом рождении его влит в жилы его прелюбодеянием матери и безумием отца медленный яд.[167]

Робкий, забитый, запуганный, всеми покинутый и презираемый, вечно колеблющийся и сомневающийся, «нетрагический Гамлет», думает он только об одном: как бы уйти от всего, уснуть во внутренних дворцовых «опочивальных и каморах».[168]

«Что ты спишь, Государь? Quare obdormis, Domine?» — говорит ему один из преданнейших слуг его, Жувенель дез-Урсин, будущий архиепископ Реймский.[169] В жизни происходит с Карлом VII то же, что на одной заставной картинке тех дней: сонный, покоится король на ложе, между старухой Меланхолией, Безумием и юношей Разумом.[170]

Доброе в Карле то, что он любит мир и ненавидит войну. Жалкого королевства жалкий король, он кроток сердцем и жалостлив к бедным людям, таким же несчастным, забитым и запуганным, как он сам, чувствует по себе самому «великую жалость» — великое бедствие королевства Франции.[171] Может быть, от зрелища этого бедствия он и уходит во внутренние дворцовые опочивальни и каморы, чтобы уснуть в них — о, если бы не временным, а вечным сном! Спит король, и все королевство вокруг него засыпает сном смертным.

Бедный король, зачатый, рожденный и вскормленный на куче навоза царственного, спит, ожидая предопределенной спасительницы своей, бедной девочки, вскормленной на куче навоза деревенского. Жанна разбудит короля ненадолго, но все же на столько времени, чтобы спасти Францию.

Через подъемный мост Шинонского замка уже переходила Жанна, а Дофин все еще не решил, что сделает: примет ли ее как Божью посланницу или прогонит как «ведьму». Слушал врагов и друзей ее одинаково, но чем больше слушал, тем больше сомневался и не мог решить, что сделает. Так и не решил до той минуты, когда уже вводили Жанну ее друзья в большую королевскую палату замка.

Больше трехсот вельмож и рыцарей толпилось в палате шумно, как на рыночной площади, в тусклом свете пятидесяти факелов, чадивших под расписными потолочными сваями.[172]

Рыцари — в латах, вельможи — в узких камзолах с опушкой лисьего меха, с прорезными, дутыми на плечах и локтях рукавами, в сафьянных башмаках с такими острыми и тонкими носами, что они загибались. Дамы в платьях из жесткой, как лубок, золотой парчи с длинными хвостами и в высоких рогатых чепцах-кокошниках с падавшими сзади до полу прозрачными дымками. Грубыми и тяжелыми духами, подобными восточным благовониям — мастике, ладану и мускусу, — пахло от дам, а от мужчин сквозь духи пахло так же, как от сира дё Бодрикура, конюшней, кабаком и домом терпимости.

Дамы тщательно прятали волосы под кокошники, потому что показывать мужчинам волосы считалось для женщин таким же стыдом, как открывать наготу тела самую тайную.[173]

Когда в палату вошел или вошла неизвестно кто — мальчик или девочка, простоволосая, — дамы не знали куда девать глаза от стыда, и если бы не любопытство, то все разбежались бы. «Оборотень, ведьма… сжечь… утопить!» — пронесся между ними шепот возмущения и ужаса, а может быть, и тайной зависти, потому что многих мужчин то и пленяло невиданной прелестью в Жанне, что она была неизвестно кто — мальчик или девочка.

Тем, кто не знал Дофина в лицо, невозможно было узнать его в тесно окружавшей его толпе вельмож и рыцарей, потому что он одет был хуже всех. «С продранными локтями ходит король, и когда однажды сапожник принес ему пару заказанных им башмаков для примерки, то унес их назад, видя, что ему за них нечем будет заплатить» — такие рассказы внушали богатым людям презренье к королю, а бедным — нежную к нему любовь и жалость.[174]

Был он и с виду не похож на короля: маленький, худенький, на тонких кривых ножках с нерасходящимися толстыми коленями; сонное, одутловатое лицо с оттянутым книзу над тонкими поджатыми губами мясистым носом и узкими под высоко поднятыми бровями щелками таких оловянно-тусклых заспанных глаз, как будто он хотел и не мог продрать их — проснуться совсем.[175]

Жанне было тем труднее узнать Дофина, что он робко от нее прятался в толпе, может быть, для того, чтоб ее испытать. Но все-таки сразу, только что вошла в палату, она узнала его и прямо к нему подошла. Как могла узнать? Те ли из вельмож, кто ей покровительствовал, подвели ее к нему, или, может быть, ее «Небесные Братья» Ангелы шепнули ей на ухо: «Вот он!»

Прямо подошла к нему, сняв мужскую шапочку (в комнатах, даже при короле, все ходили в шляпах, как на улице), поклонилась ему, по сельскому обычаю приседая на одно колено, и сказала:

— Доброго здоровья да пошлет вам Господь, благородный Дофин!

— Кто ты такая и чего тебе нужно? — спросил ее тот, все еще, быть может, не решив, чтo сделает — примет ли ее, как Божью посланницу, или прогонит, как «ведьму».

— Имя мое — Дева Жанна, — ответила она. — Царь Небесный послал меня к вам, благородный Дофин, чтобы сказать, что вы будете венчаны в городе Реймсе в наместники Царя Небесного, единого Короля Франции!

И, подумав, прибавила:

— Дайте мне ратных людей, чтоб освободить Орлеан!

Что-то было в лице и голосе ее, от чего Дофин решил, или почти решил: «Нет, не ведьма — Божья посланница!» Взяв ее за руку, отвел в сторону и начал с нею тайно беседовать.

— Вот я тебе говорю, — шепнула она ему на ухо, переходя с «вы» на «ты» с простотою детской и ангельской, — вот я тебе говорю от лица самого Мессира Господа, что ты — истинный наследник престола и законный сын Короля…[176]

И тут же будто бы напомнила ему три тайных молитвы его в Лошском замке на повечерии Всех Святых, а может быть, и в церкви Пью-Велейской Черной Девы, Богоматери, куда он пять раз ходил паломником, потому что чтил ее так же усердно, как Жаннина мать и сама Жанна: первая молитва была о том, чтобы, если он, Дофин, — незаконный наследник, Бог дал ему силу прекратить войну с англичанами; вторая — о том, чтобы, если по его вине страдает народ, он, король, был один наказан; и третья — о том, чтобы, если народ страдает по своей вине, Господь простил его и помиловал.[177]

Только что это услышал Дофин, как лицо его просветлело так, как будто светивший в Жанне свет неземной озарил и его. Ожило вдруг сонное, мертвое лицо, точно первый раз в жизни проснулся он как следует.[178] Но, увы, ненадолго: скоро опять заснет и усомнится, кто она — «ведьма» или Божья посланница.

Чтоб самому ничего не решать, он отослал ее в город Пуатье, в свой королевский парламент, на испытание докторов-богословов.[179]

Жанну испытывали в течение трех недель ученые законоведы и клирики, «многими мудрыми и тихими словами доказывая, что нельзя ей верить на слово».[180]

Жанна отвечала на вопросы нехотя. Часто, сидя на конце скамьи, только молча хмурилась и отворачивалась в сторону.

— Жанна, мы спрашиваем вас от лица короля, — напоминали ей судьи.

— Я это вижу. Но ничего не знаю, ни А, ни В! — отвечала она почти с явной насмешкой.

— С чем же вы пришли к королю?

— С чем? — воскликнула вдруг, оживляясь, и чудный огонь вспыхнул в ее глазах. — С тем, чтоб снять осаду с Орлеана и венчать короля! Мэтр Жан, есть у вас перо и бумага? Пишите же: «Английские военачальники, от имени Царя Небесного приказываю вам: вернитесь в Англию»…[181]

— Жанна, на каком языке говорят ваши Голоса? — спросил ее однажды брат Сэгин, доктор богословия, «кислого нрава человек», лимузинец с шепелявым говором.

— Будьте покойны, мессер, Голоса мои говорят на языке получше вашего! — возразила Жанна весело.

— Веруете ли вы в Бога? — спросил ее брат Сэгин с видом еще более кислым.

— Крепче вашего! — ответила Жанна.[182]

Если же духовные отцы возражали ей от книжной мудрости и от учения Церкви, она отвечала им:

— Слово Божие мудрее вашего: есть у Мессира Господа книга, которой никакой клирик не разумеет, как бы он ни был учен![183]

Судьи Жанны хорошо понимали, что этого дерзкого ответа достаточно, чтобы разрушить всю Церковь, и что обличить Жанну в «ереси» очень легко; но дело шло теперь не о том, чтобы изгонять ереси из Церкви, а о том, чтобы изгнать англичан из Франции, потому что и у них самих, нищих подданных, так же пусты были котлы и продраны локти, как у короля их, нищего. Вот почему, хотя и чувствовали, что «пахнет от Жанны паленым», прятали они когти до времени.[184] А может быть, вспоминали и два таинственных пророчества; первое — Бэды Достопочтенного:

Вот запылает война, и Дева подымет знамена.

Второе — Мерлина Волхва: «Выйдет некая Дева из древнего леса дремучего, чтоб исцелить Францию от многих ран!»[185]

Зная, что дьявол похищает у ведьмы девство, прежде всего судьи подвергли Жанну испытанию «ученых жен и опытных дев», в том числе и герцогини Анжуйской, королевы Иерусалимской. Но девство Жанны найдено было «совершенным, без пятна и порока»: как подробно ни осматривали тело ее, не могли найти на нем тех черных пятен, что оставляют, как ожоги, поцелуи дьявола.[186]

После всех этих испытаний судьи пришли наконец к заключению, что Жанне можно верить, о чем и написали Дофину: «Деву Жанну, ввиду постоянства в ее словах и в желании идти в Орлеан, дабы там явить божественное знамение, должно королю послать туда с войском в надежде на Бога… ибо отвергнуть ее значило бы Духу Святому воспротивиться».[187]

Этот мудрый совет исполнил Дофин: послал Жанну в Орлеан с войском, хотя и жалким: несколько тысяч ратных людей, наряженных в долг, а остальных — добровольцев.[188]

В городе Туре оружейных дел мастер выковал для Жанны рыцарский доспех.[189] В серой, жесткой, холодной, стальной куколке лат — теплая, нежная, белая бабочка, Психея, — святая Дева — святая душа Франции.

Меч, зарытый под алтарем Фиербуазской часовни и найденный, по бывшему Жанне откровению, сделался ее мечом, для спасения Франции.[190]

«В светлых латах, на белом коне, Дева была прекрасна, как св. Георгий Победоносец или сам Архангел Михаил. Глядя на знамя ее, с вытканными на лазурном поле, рядом с белым голубем Духа Святого, двумя именами в одном: Иисус-Мария, — люди могли понять, что значит: Два в Одном: Он в Ней, Она — в Нем».[191]

Сила Жанны — в чистоте. «Не было на свете никогда такой целомудренной девушки, как Жанна… чистейшая из чистых», — вспомнит один из свидетелей.[192]

Тот же смысл и в легенде о Единороге: это чудесное животное, полукоза-полуконь, белизны ослепительной, с рогом-мечом во лбу, бегает так быстро, что ловцы на быстрейших конях не могут его изловить; но если девушка, сидя в лесу, позовет его, то он подходит к ней, кладет ей голову на грудь, и слабые руки ее для него крепче железных цепей. Если же к нему приближается не совершенно чистая девушка, то он пронзает ее рогом, как мечом.[193]

Рог-меч Единорога — война, а Дева-Укротительница — Жанна.

Знамя носит в бою вместо меча, «чтоб никого не убивать».[194]

— Что вам было дороже, меч или знамя? — спросят Жанну судьи.

— Знамя, знамя! — ответит она. — Во сто крат знамя дороже меча![195]

Люди, на войне делаясь хуже зверей, продолжают считать себя добрыми христианами, — вот что в войне страшнее всего.

— «Сам Господь Бог, будь Он ратным человеком, сделался бы грабителем!» — говорит капитан Ла Гир и, на грабеж идучи, молится без лишних слов, потому что уверен, что Бог поймет его с полуслова: «Сделай, Господи, для капитана Ла Гира то, что сделал бы он для Тебя, если бы Ты был им, а он — Тобою!»[196]

Ратные люди, врываясь в осажденные города, где насилуют не только женщин, но и маленьких детей, служат такие же «черные обедни» дьяволу открыто, какие служил тайно Жиль дё Ретц. Вот каких извергов надо было Жанне превратить в людей, и она это делает.

Всех «распутных женок» выгоняет из лагеря; этим начинает, а кончает тем, что ставит в середине лагеря под открытым небом алтарь; священник служит обедню, и все причащаются![197]

Новая жизнь для них началась: Дева родила их всех «вторым рождением, свыше».

Ходят за нею, как маленькие дети — за матерью; смотрят ей в глаза, как влюбленные мальчики; пошли бы за нею на край света, и радостно умер бы за нее каждый из них, потому что, когда смотрят на нее, то «видят Бога».[198]

«Иисус-Мария. — Жанна-Дева. — Король Англии, и вы, герцог Бедфорд, называющий себя регентом Франции, и вы, сир дё Тальбо, называющий себя наместником герцога… послушайтесь Царя Небесного, отдайте ключи всех городов, взятых вами у Франции, Деве, посланной Царем Небесным… Мир готова она с вами заключить… Если же вы этого не сделаете… я настигну ваших людей всюду, где бы ни были они… и волей-неволей заставлю их уйти из Франции, ибо я для того и послана Богом… Просит вас Дева и умоляет не губить себя… Если вы послушаетесь ее, то можете с нею идти (в Св. Землю), чтобы совершить прекраснейшее из всех, когда-либо в христианстве совершенных дел. Дайте же ответ, хотите ли вы мира… чтоб от великих бед избавиться».[199]

Это письмо было послано из города Блуа, в марте, на Пасхальной неделе 1429 года.

Слишком легко было предвидеть, как примут Годоны, Кощунники, Хвостатые, этот детский и ангельский зов к миру.[200] «Дура или сумасшедшая!» — так все они думали или только хотели бы думать, но втайне, может быть, знали, что слова ее мудры и святы. Нет никакого сомнения, что если когда-нибудь наступит на земле царство Божие, то потому, что людей, думающих так, как Жанна, будет все больше.

27 апреля выступило войско Девы из города Блуа на Орлеан. Крестный ход с хоругвями и с пением:

Дух Святой, приди!

Veni Creator Spiritus! — шел впереди, и на белом коне под знаменем с надписью: Иисус-Мария — ехала Жанна. Следовало за нею около семи-восьми тысяч ратных людей, шестьсот нагруженных съестными и военными припасами телег и четыреста голов скота. Шли весь день, а на закате солнца, когда запели Angelus и вдали, меж черных камышей, зажелтела, как медь, Луара, остановились и переночевали в поле. На следующий день двинулись дальше, бесконечной равниной Солоньи, по левому берегу Луары, и к вечеру увидели крепостные башни и колокольни Орлеана.[201]

Только теперь поняла Жанна, что ее обманули: привели к Орлеану по левому, а не по правому берегу, где был английский лагерь, — как она хотела и требовала от военачальников; но те ее не поняли или, не желая понять, сделали по-своему.

Только что войско остановилось, вышел из города навстречу Жанне военный наместник Орлеана, будущий граф Дюнуа, побочный сын Орлеанского герцога Людовика, Жан «Батард». Это было почетное звание, потому что «детей любви» считали более одаренными, чем рожденных в законном браке. Двадцатишестилетний Батард Жан был одним из просвещеннейших, умнейших и любезнейших тогдашних рыцарей.[202]

— Вы — Батард Орлеанский? — спросила его Жанна.

— Я, и очень рад вас видеть, — начал он с любезностью, вглядываясь, может быть, с удивлением в это странное, никогда не виданное существо в образе женщины.

— Ваш ли военный совет решил меня привести по левому берегу? — прервала его Жанна.

— Я и другие люди, умнее моего, решили так, полагая, что это лучший и вернейший путь…

— Жив Господь! Божий Совет умнее и вернее вашего, — опять прервала его Жанна. — Вы хотели меня обмануть, но сами себя обманули, потому что я прихожу к вам с лучшею помощью, нежели кто-либо. Помощь эту не ради меня, а по молитвам св. Людовика и св. Карла Великого подаст вам Господь, сжалившись над Орлеаном и не желая терпеть, чтобы вы и город ваш сделались добычей врага…[203]

Почему надо было Жанне подойти к Орлеану по правому берегу Луары? В чем ее главная мысль? В том, чтобы идти прямо в английский лагерь, находившийся на правом берегу, к военачальнику, сэру Джону Тальбо, и предложить ему мир; только после отказа англичан от мира она могла начать войну и победить, уже не по человеческому, а по Вышнему Совету и разуму. Втайне, может быть, надеялась, что, явившись в английский лагерь со знаменем в руках, в сопутствии госпожи св. Катерины и госпожи св. Маргариты и монсиньора Михаила Архангела, убедит она англичан покинуть Францию, пав перед ней на колени, сэр Джон Тальбо послушается не ее, а Того, Кем она послана, так что без пролития капли крови, французской или английской, равно для нее драгоценных, совершится то, для чего она пришла. Вот какую святую победу вырвали у нее из рук французские военачальники; вот о чем она скорбит и на что негодует.[204]

Прежде чем войти в Орлеан, надо было переправить через Луару, в виду англичан, на тяжелых плоскодонных парусных дощаниках ратных людей, скот и телеги с припасами. Но так как ветер был противный, то переправа казалась невозможной.

— Погодите, ветер, Бог даст, переменится, и мы войдем в город, — сказала Жанна, и, как сказала, так и сделалось: ветер переменился на попутный и под глазами англичан, не сделавших ни одного выстрела, «не пошевелившихся», как предсказала Жанна, — войско, благополучно переправившись, вошло в Орлеан.[205]

Так совершилось первое чудо Жанны — чудо предзнания.[206]

Ночью, при свете факелов, Дева, на белом коне, в полном рыцарском доспехе, въехала в город через Бургундские ворота. Чтобы к ней, или хотя бы к лошади ее, прикоснуться, люди давили друг друга почти до смерти; и радовались так, как будто сам Бог сошел к ним в город; руки и ноги ее целовали с такой благодарностью, как будто она уже освободила их от осады.[207]

В узкой улице, где толпа стеснилась еще больше, вспыхнуло знамя Девы, подожженное одним из факелов. Жанна, пришпорив коня, подскочила, быстрым и ловким движением схватила знамя, свернула его и потушила.[208] Это показалось народу чудесным, как все для него было в ней чудом.

Вспыхнувшее знамя, в этом первом явлении Девы, предрекает последнее: Огненный Крест — костер.

На первое письмо Жанны, отправленное с герольдом из Блуа, англичане ничего не ответили, только посмеялись над ней или сделали вид, что смеются, потому что под смехом был страх; заковали герольда в цепи и грозили сжечь, как «ведьмина посла».[209]

Но Жанна все еще не верила, чтобы люди могли не услышать «гласа Божия», и хотела исполнить свой долг до конца. Вечером 30 мая, выйдя из Мостовых ворот к окопам Бэль-Круа, взошла на стену и, сложив ладони так, чтобы голос как можно дальше хватал, крикнула стоявшим в окопах английским ратным людям:

— Именем Божьим говорю вам: если хотите остаться в живых, сдавайтесь!

— Подлая девка, коровница, уж изловим тебя и сожжем! — ответили ей англичане, но стрелять в нее не посмели, может быть, сами не зная почему.[210]

1 мая, в воскресение, огромная толпа осадила дом, где остановилась Жанна, чтобы увидеть Святую Деву. Множества человеческие влекла она к себе такою же неодолимою силою, как Пью-Велейская «Черная Дева-Мать».[211] Знака ее только ждали эти обезумевшие люди, чтобы кинуться на английские окопы и, может быть разбившись о них, погибнуть бессмысленно. Но сельская девочка, не знавшая военного дела, да и никаких человеческих дел, нашла в себе достаточно здравого смысла, чтобы вести их не на английские окопы сражаться, а в церковь молиться.[212]

В это воскресение, после обедни, Жанна снова предложила мир англичанам. Выйдя из Лисьих ворот, подошла она к английским окопам Круа-Морена и, сложив ладони так же, как намедни, крикнула:

— С Богом возвращайтесь в Англию, а не то вам будет плохо!

— Ведьма, шлюха, девка продажная! — ответили ей англичане с окопов, но стрелять в нее почему-то опять не посмели.[213]

Самые храбрые, ни одного человека не боящиеся английские ратные люди дрожат и бледнеют перед этой семнадцатилетней крестьянской девочкой; дьявола сами боятся эти несчастные «Хвостатые дьяволы».[214] «Чем черт не шутит? — думают они.

— Что, если она и вправду ведьма… или Божья посланница?»

В складках волшебного белого знамени Девы чудились им тучи порхающих белых бабочек — белых Лилий Франции или белых Ангелов.[215]

Жанна кажется французам Ангелом Божьим, а врагам их — дьяволом. В этом-то двойном образе — главная сила Девы: непобедимой, потому что сверхъестественной, кажется она французам и англичанам одинаково.[216]

Как бы остолбенело вдруг от ужаса все английское войско и пало духом. «Двое англичан еще накануне обратили бы в бегство десять французов; но только что Жанна вошла в Орлеан, четверо-пятеро наших остановило бы все войско врагов».[217]

Так велик был ужас Девы, что английские ратные люди и начальники отказывались ехать во Францию. «Эта подлая девка есть орудие сатаны, врага человеческого рода, — говорили они. — Можно сражаться с людьми, но как сражаться с дьяволом?» Нужен был особый указ «против боящихся ведьминых чар». Но действие указа было обратное: он напугал людей еще больше.[218]

«Бедствие великое, в образе Девы-колдуньи, исчадия адова, послано Богом на англичан, — пишет герцог Бедфорд юному английскому королю Генриху VI. — Злыми чарами она не только истребила их множество, но и всех остальных лишила мужества».[219]

Верили Жанне и во Франции только простые люди, а военачальники сомневались в ней и держали ее в стороне от военных советов.

— Я узнал от верных людей, что капитан Фальстаф идет на помощь англичанам с подкреплениями и съестными припасами, — сообщил ей однажды граф Дюнуа.

— О, Батард, Батард! Я приказываю тебе именем Божиим: только что ты узнаешь о приходе Фальстафа, сказать мне об этом, а если не скажешь, я отрублю тебе голову!

— Ладно, скажу, — отвечает Батард и опять, вглядываясь в нее, удивляется — ужасается: что это? кто это?[220]

Жанна становится сразу единственной властью в городе, выше всех военных и гражданских властей.[221] Бедная девочка, «бедная пастушка», «не знающая ни А, ни В», сводит их на ничто.[222]

— Я послана Богом для утешения бедных людей, — говорит она идущему к ней простому народу.[223]

— Бедные люди шли ко мне охотно, потому что я их любила.[224]

Подвиг этой «дочери Божьей», так же как Сына Божия, — подвиг любви, мира и милости: Жанна снимет осаду не только с Орлеана, но и со всей Франции — со всего человечества; освободит не только французов от Годонов, но и всех бедных и угнетенных от всех богатых и угнетающих.

Кощунственной плоскостью могло бы казаться посвящение «Таинства любви Жанны д'Арк» Шарля Пэги: «Всем, кто жил и умер за всемирную Социалистическую Республику», если бы не был он уже в те дни, когда писал «Таинство», одним из величайших, хотя и бессознательных христиан наших дней.[225]

Что хотел он сказать этим посвящением? То же, что говорит св. Августин: «Жизнь Града Божия вся должна быть общинной, socialis; лишним владеть — значит владеть чужим; общая собственность — закон Божественный, частная — закон человеческий».[226] То же, что говорит Иоахим Флорский: в «Третьем Царстве, Духа» совершится «великий переворот»: собственники — «богатые, великие, сильные мира сего, будут низвергнуты, а нищие, малые, слабые, возвышены… и увидят они правосудие Божие, совершенное над их палачами и угнетателями».[227] То же, что говорит св. Франциск Ассизский: «Я не хочу воровать, а если бы я не отдал того, что имею, беднейшему, то был бы вором».[228] То же, что говорит Жанна д'Арк: «Я послана Богом для утешения бедных». То же, что и мы говорим так плоско и недостаточно, потому что нерелигиозно, о «социальной проблеме» — этом страшном узле, который грозит в наши дни, затянувшись в мертвую петлю, задушить человечество.

Если Начинатель «великого переворота» — «всемирной социальной революции», по-нашему, — Сын Божий, то продолжательница его вернейшая — «дочерь Божия», на Огненном Кресте распятая, св. Дева Жанна.

Что сделала бы она, если б не была убита, едва начав дело свое, — об этом так же трудно судить по тому, что она уже сделала, как по пшеничному зерну — о колосе. Но нет никакого сомнения, что Жанна думала уже не только о французском, но и о всемирном деле, когда брала с короля обещание «миловать всех приходящих к нему богатых и бедных равно»;[229] или когда хотела, чтобы Франция, Англия, Италия — все христианские народы, «обратившись ко Христу и покаявшись, облеклись в одежды Нищих Братьев и заключили между собою вечный мир».[230] Это — начало, а конец — «царство Божие на земле, как на небе».

Жанна — «мятежница» не только против Церкви, но и против государства, бoльшая, чем Августин и Франциск, — такая же, как Иоахим и Павел. Первый мятеж ее против Церкви поняли судьи Жанны, а второй — против государства остался для них непонятным. В этом и до наших дней св. Жанна д'Арк, так же как сам Иисус, — непонятная, неизвестная.

Это уже чувствуется в первом явлении Девы, когда становится она единственной властью в осажденном Орлеане.

4 мая французские военачальники, обиженные тем, что над ними поставлена безграмотная девочка-крестьянка, делают, не предупредив об этом Жанну, вылазку на крепостную башню-бастилью Сэн-Лу, в нескольких милях к востоку от города.[231] Но англичане сопротивляются так доблестно, что французы должны отступить.

Ночью Жанна, проснувшись и вскочив с постели, зовет оруженосца своего, Жака д'Олона, и на вопрос его, что с нею, — отвечает:

— Жив Господь! Мой Совет велит мне идти на англичан… Где мое оружье?.. Кровь наших людей льется, я это чувствую!

И, увидев маленького пажа Мюго, кричит:

— Ах, скверный мальчишка! Зачем же ты мне не сказал, что льется французская кровь?

Выбежав из дому, поспешно вооружается. Знамя подают ей из окна, и, вскочив на коня, мчится она по улице так, что из-под лошадиных копыт на мостовой брызжут искры.[232]

Доскакав до Сэн-Лу, прямо кидается в бой. Семнадцатилетняя девочка, никогда на войне не бывавшая, стоит бесстрашно со знаменем в руках, в опаснейшем месте боя, у крепостного рва, под арбалетными стрелами и пушечными ядрами.[233]

В первый раз в жизни, увидев кровь на войне, ужасается, но не за себя, а за других: «Я никогда не могла видеть, как льется французская кровь, без того, чтобы волосы у меня на голове не вставали дыбом от ужаса».[234]

Только что увидев Жанну, отступающие французы кидаются в бой с новой отвагой, идут на приступ, поджигают башню и врываются в крепость. Множество пленных перебито. «И, видя то, Дева была очень прискорбна». Хитростью спасает она англичан, укрывшихся в женской обители и нарядившихся там в церковные ризы.[235]

Выгоды этой первой победы огромны: все верхнее течение Луары освобождено и, чтo важнее, доказано, что англичане — вовсе не «Годоны», «хвостатые дьяволы», а такие же слабые люди, как французы, и что можно их ловить, как мышей в подпольи, выкуривать, как ос в гнезде.

Вся эта победа — дело одной только Жанны; без нее ничего бы не сделали: легкую и бесполезную стычку превратила она в глубокий и тяжелый удар. И что еще важнее — павший дух французов был поднят.[236]

На следующий день, 5 мая, в Вознесение, Дева отправляет к англичанам письмо с четвертым и последним предложением мира. Привязывает письмо к арбалетной стреле и велит пустить ее в английский лагерь у окопов Бель-Круа.

— Шлюха, девка продажная! — отвечают ей Годоны опять все тою же бранью, и горько плачет она, не от обиды, а от жалости к врагам. Но, услышав Голоса, утешается.

— Я получила от Мессира добрую весть! — сообщает войску радостно.[237]

Главная твердыня англичан, крепостная башня-бастилья Турелли, находилась на левом берегу Луары. С городом соединял ее деревянный, с одной, посредине, сломанной аркой, мост. Перед Туреллями возвышалась башня Августинцев: чтобы войти в ту, надо было сначала взять эту.[238]

Приступ на нее начался 6 мая, на восходе солнца, длился весь день до заката и был отражен. Жанна, собрав отступавших и воткнув древко знамени в землю у самого рва, крикнула с такой отвагой и верой: «Смело входите!» — что после нового отчаянного приступа башня была взята и сожжена. Но, глядя на освещенные за нею красным заревом пожара в черном ночном небе неприступные башни Туреллей, французские военачальники говорили с безнадежностью: «Этого и в месяц не возьмем!»[239]

— Вы были на вашем совете, а я на моем, и верьте мне, совет Господен исполнится, а ваш погибнет! — ответила им Жанна спокойно и, немного подумав, прибавила, обращаясь к духовнику своему, брату Паскерелю:

— Много будет у меня завтра хлопот… и кровь из тела прольется![240]

«Ранним тихим утром 7 мая начался приступ на башни Туреллей. Двадцать раз подходили французы к окопам и двадцать раз отступали под страшным огнем кулеврин и бомбард; но каждый раз шли снова в бой, с еще большей отвагой, чувствуя себя как будто бессмертными».[241]

Жанна была опять впереди всех и всех ободряла:

— Будьте мужественны, верьте, мы скоро войдем в крепость![242]

После полудня, приставляя к стене первую осадную лестницу, Дева была ранена в плечо, над правым сосцем, арбалетной стрелой, пробившей стальной наплечник, как бумагу, и вышедшей с другой стороны плеча на четверть локтя. Видя льющуюся кровь свою, Жанна испугалась и заплакала, как маленький ребенок.[243]

Но «заговорить» рану не позволила, боясь «волшебства».

— Лучше, — говорила, — мне умереть, чем сделать что-нибудь противное воле Божьей…[244]

И, вдруг перестав плакать, вырвала стрелу из раны. Только что сделали ей перевязку, вернулась в сражение. Но монсиньор Батард велел трубить отбой. Жанна кинулась к нему и, плача, теперь уже не от боли, молила:

— Именем Божьим говорю вам: мы сейчас войдем в крепость… и ничего с нами англичане не поделают… Только отдохнем немного…[245]

Так и сделали: отложили приступ ненадолго. В это время Дева, сев на коня, отъехала одна в соседний на склоне холма виноградник и, сойдя с коня, села на землю между вьющимися по низким подпоркам и в косых лучах заходящего солнца прозрачно-зеленеющими лозами.

Та же была и здесь тишина, как в домремийском садике; тот же далекий звон колоколов или гудение пчел; та же крепкая свежесть — дыхание «Черной Девы», Матери-Земли.

Вдруг повеяло в воздухе как бы солнечно-теплым розовым маслом от алых и белых цветов шиповника — благоуханием прославленных тел, и Жанна услышала Голос:

— Дочерь Божия, ступай, ступай! Я тебе помогу, — ступай!

Рана вдруг перестала болеть; тело чудесно укрепилось, и, вскочив на коня, Дева вернулась в бой.[246]

Ужас напал на англичан, когда они увидели, что Жанна — «ведьма» неуязвимая — вернулась в бой. А французы закричали радостно:

— Вот она, вот она! Дева Жанна вернулась! И все за нею кинулись на приступ. Видя знамя свое вдали, по ту сторону рва, она закричала:

— Только что знамя прикоснется к стене, — все за мной!

— Жанна, знамя у стены! — ответил ей кто-то из рыцарей.

— Ваше, все ваше, — входите! — опять крикнула Дева, и все за нею кинулись в ров, влезли, точно сверхъестественною силою поднятые, на стену, сломали ворота и ворвались в башню.[247]

Старый английский военачальник, сэр Виллиям Глесдаль, давший клятву, что, если только войдет в Орлеан, перебьет в нем всех мужчин, женщин и детей, — медленно отступал под старым английским знаменем, развевавшимся над восьмидесятилетними победами, — перед знаменем семнадцатилетней девочки.

— Глассидa! Глассидa! Сдавайся же, сдавайся Царю Небесному, — кричала ему Жанна, щадя и в такую минуту честь врага и отличая победу Божью от своей. — Ты назвал меня «девкой продажной», а я души твоей и всех твоих жалею!

Так кричала она и плакала от жалости.[248]

Ядра летели на Турелльские башни с французских окопов. Кровельный желоб перекинули французы над рухнувшей мостовой аркой, чтоб перелезть через нее, а внизу на реке зажгли дощаник, с дегтем, серой, паклей, смолой, лошадиными костями и хворостом. Вспыхнувший деревянный мост рушился под англичанами. Все они вместе с Глесдалем, не выпускавшим знамени из рук, упали в реку и потонули. И Жанна, видя то, еще сильнее заплакала.[249]

Взяты были Турелли, а главный английский военачальник, сэр Джон Тальбо, чьим именем французские матери пугали маленьких детей своих, так и не двинулся: сам был, как малое дитя, испуган.[250]

Все удивлялись тому, с какою чудесною точностью исполнились оба предсказания Жанны: «Завтра из тела моего прольется кровь» и «до наступления ночи мы войдем в Орлеан по мосту Турелльской бастильи».[251]

На следующий день, 8 мая, одержана была последняя, четвертая победа, больше всех остальных трех. Жанна плакала над теми, кровавыми, и радовалась только этой, бескровной.

«Ради святого дня Господня (воскресения), не будем сражаться сегодня, — говорила она. — Сами не нападайте; если же англичане на вас нападут, защищайтесь храбро и ничего не бойтесь: вы победите!»

В поле поставлен был алтарь, отслужили обедню, и все причастились. В то же время неприятель уходил из всех осадных окопов и башен: это было начало конца — ухода англичан из Франции.[252]

Так, в три дня, от 6 до 8 мая, с чудесной быстротой и легкостью освобожден был Орлеан. «В три дня все английское войско обращено было в бездействие или бегство, — скажет папа Мартин V в том же году. — Видя огромную силу этого войска, мужество английских ратных людей и мудрость военачальников, можно было думать, что соединенные силы мира не сделают в течение месяца того, что совершила Дева в три дня».[253]

«Век мой будет короток, — говорила Жанна, — не больше года: надо спешить, чтобы воспользоваться мной как следует!»[254]

Однажды, постучавшись в дверь королевской палаты, — может быть, одной из тех опочивален, где спал Дофин, «покоясь на ложе между Безумием и Разумом», — вошла она, стала на колени и, обняв ноги его, сказала:

— Благородный Дофин, не собирайте стольких долгих советов, а ступайте прямо в Реймс на венчание!

Ласково выслушал ее Дофин, но ничего не ответил.

— Это ваш Совет вам говорит? — с усмешкой спросил один из сановников.

— Да, мой Совет, и очень меня торопит! — ответила Жанна.[255]

Всякое промедление в походе на Реймс ее возмущало или приводило в отчаяние. И в этом следовал за нею весь народ: множество ратных людей и бедных рыцарей, иногда почти безоружных, оборванных, на жалких клячах или даже пеших, собиралось к ней со всех концов Франции, чтобы идти в Крестовый поход на Реймс, как бы вся Земля вставала на зов воплощенного в Деве Духа Земли.[256]

Но голос человеческого разума не заглушался в Жанне Голосами Божественными. «Я не хочу искушать Господа, — отвечала она судьям своим, испытателям в Пуатье, когда они требовали от нее „знамения“. — Дайте мне ратных людей: они будут сражаться, а Господь им дарует победу. — Делайте, и сделает Бог!»[257]

Так и теперь, в общем безумном порыве слушается она человеческого разума: прежде чем идти на Реймс, решает очистить Луару. Этот поход почти так же краток и, может быть, более чудесен, чем освобождение Орлеана.

Посланное из Парижа под начальством капитана Фальстафа вспомогательное войско пришло к бежавшему из Орлеана сэру Джону Тальбо слишком поздно. Французы погнались за ним и настигли его на великой Патейской равнине, где произошел 18 июня решительный бой.

— Будем драться сегодня как следует, и, если бы Годоны были к облакам небесным подвешены, мы и там их возьмем! — говорит Жанна, глядя на облака, восходящие над великой равниной. — Ладны ли шпоры у вас?

— Шпоры? Зачем? Разве мы бежим? — спрашивает герцог Аленсонский.

— Ни-ни, — отвечает Жанна весело. — Шпоры надобны вам для того, чтобы преследовать бегущих… Бoльшую победу одержит сегодня благородный король, чем когда-либо: это мне обещал мой Совет![258]

Бой был краток, почти мгновенен: едва успели французы напасть на англичан, как те уже отступили, и войско их было разбито наголову. Тысячи четыре взято в плен или перебито. Мертвыми телами покрыто все поле. Взят был в плен и сэр Джон Тальбо.[259]

Выехав верхом на поле сражения, где долго еще продолжалось избиение пленных, Жанна увидела, как одного из них ударил француз по голове так, что тот упал замертво, и, сойдя с коня, кинулась к нему, позвала священника, чтобы он его напутствовал, и, положив голову умирающего на колени свои, ласкала его и утешала, как мать, до последнего вздоха.[260]

После Патейской битвы все течение Луары было освобождено: путь в Реймс на королевское венчание открыт.

«Бог послал королю святую Деву Жанну… чтобы вести его на помазание, — говорил брат Ришар. — В тайны Божии проникает она, как никто из святых… и если бы хотела, то могла бы сделать так, чтобы ратные люди проходили сквозь стены крепостей, и многое еще другое могла бы сделать, больше этого!»[261]

Людям кажется в ней чудесным «предзнание-воспоминание» (в смысле платоновского anamnesis) о том, чему она никогда не училась.[262]

«Военачальники не могли надивиться тому, что она в военном деле так опытна, будучи во всех остальных делах простейшей поселянкой».[263]

«Простенькой маленькой девочкой была Жанна во всем, кроме военного дела: она умела не только отлично сражаться, но и располагать войска и готовить их к бою, особенно артиллерию. Старый капитан с 20 — 30-летним военным опытом не мог бы лучше сделать».[264] «Жанна ездит верхом и бьется копьем, как лучший из рыцарей; этому все ратные люди удивляются»,[265] — говорит о ней простой народ с восхищением и верит, что она побеждает чудом не только Годонов, Хвостатых, но и последнего врага, Смерть: в городе Ланьи просят ее воскресить умершего младенца.

Видя, что весь народ поклоняется ей, как святой, люди Церкви остерегают ее: — Вы нехорошо делаете, Жанна, принимая такое недолжное вам поклонение; берегитесь, вы вводите людей в идолопоклонство.

— Ваша правда, — отвечает она смиренно. — Я не могла бы уберечься от этого, если бы не хранил меня Господь.[266]

Истинное чудо Девы в том, что она убережется от этих мнимых «чудес», сохраняя в себе до конца равновесие между человеческими и божественными силами.

Узел, которого не могут развязать умнейшие политики, Жанна разрубает, объявив народу от лица Божия, что Карл VII — единственный законный наследник престола, и рассеяв в самом короле все сомнения. Быстрым походом на Реймс опередив англичан, обеспечивает она королю все выгоды царского помазания.[267] Мало веря политикам и военачальникам, слушается только Голосов своих, говорящих ей бесконечно простые слова.[268]

— Семи лет не пройдет, как англичане оставят нам больший залог, чем в Орлеане, и потеряют все во Франции, благодаря великой победе, которую Бог пошлет французам… Я это знаю… так же несомненно, как то, что вижу вас перед собой! — скажет она судьям своим в Руане,[269] и, как скажет, так и будет: семи лет не пройдет от 1431 года, когда она это скажет, до 1437 года, когда французский король Карл VII вступит в освобожденный Париж.

17 июля 1429 года, через три месяца после того, как св. Дева Жанна явилась миру, Карл VII коронован был в Реймсе.

Сткляница с неистощающимся миром заключалась в золотом ковчежце в виде голубя Духа Святого, потому что миро для помазания первого христианского короля Франции принесено было некогда самим Духом Святым, и сткляница оставалась полной всегда, в знак вечности королевской власти во Франции.[270]

Маршал Жиль дё Ретц, тот самый, что служил на крови детей черные обедни дьяволу, отправлен был за Святейшей Сткляницей.[271] Жанна, видевшая скрытое не только в будущем, но и в сердцах человеческих, не ужаснулась ли, увидев Голубя Духа Святого в тщательно от детской крови омытых руках «благочестивого» маршала?

После венчания, войдя к королю, став перед ним на колени и обняв ноги его, Жанна сказала:

— Воля Божия, благородный король, ныне исполнилась: я сняла осаду с Орлеана и привела вас в город Реймс на святое венчание, показав тем, что вы — истинный король, тот, кому королевство Франции должно принадлежать… А теперь я хотела бы уйти от всего и вернуться домой, к отцу и к матери, чтобы снова пасти в поле овец…[272]

И, так говоря, плакала она; и все, глядя на нее, тоже заплакали. Плачет, потому что знает — помнит все, что с нею будет: я уже становлюсь жертвою (II Тим. 4, 5).

На следующий день после венчания Жанна писала бургундскому герцогу Филиппу Доброму: «Жанна Дева, от имени Царя Небесного, Повелителя своего единственного, призывает вас заключить нерушимый и вечный мир с королем Франции. Все простите друг другу от чистого сердца, как должно христианам. Если же хотите воевать, то идите вместе с королем на неверных…»[273]

В эти дни Жанна могла бы действительно считать дело свое исполненным: сила королевского венчания была такова, что все пути углаживались, все города открывались и все подъемные мосты опускались перед единственным законным королем Франции, Карлом VII. Путь его по всей стране был победоносным шествием.

«Я ничего не боюсь, кроме измены», — говаривала Дева, не называя короля, но, может быть, о нем уже думая задолго до того, как он ей изменил.[274]

— Мне вас жалко: вы очень устали, отдохните! — говорит ей король после Патейской битвы.

Жанна только молча плачет, чувствуя в ласке его равнодушие и недоверие; понимая, что «вы очень устали, отдохните» — значит: «я от вас очень устал, дайте мне отдохнуть!»[275] Знает она, что снова заснет он таким же сном смертным, каким спал до нее, и что она уже не разбудит его ничем, никогда.

Карл устал от Жанны, и снова захотелось ему в «опочивальные кельи и каморы». Так же ненавидит он ее, как спящий — того, кто будит его от сладкого первого сна.[276]

После Патейской битвы Дева была на вершине власти и святости в глазах простого народа, но не первых людей Франции, ближайших королевских советников или наушников. Сир дё Ла-Тремойль, королевский ростовщик, «ненасытное чрево», «бездонная прорва», пожирающая всю казну, ненавидит Жанну и боится ее. «Жанна никому не верила и делала все по-своему; за это Бог ее наказывает», — объявит во всеуслышание о Деве, взятой в плен Годонами, архиепископ Реймский, государственный канцлер Реньо дё Шартр.[277]

Жанну все еще выставляют люди Церкви и политики напоказ англичанам как пугало, но сами втайне уже боятся ее или сомневаются в ней. «Что это за существо под видом женщины, Бог знает… А что, если и вправду ведьма? Какой позор — дьяволом восстановленные святые Лилии Франции!» — так, может быть, искренне думают почти все ближайшие сановники Карла и он сам иногда больше всех.[278]

Мир нужен был англичанам и бургундцам для того, чтобы остановить французского короля и Деву на пути в Париж — сердце Франции. 28 августа 1429 года, в тот самый день, когда Жанна вступит в Сэн-Дени, чтобы начать осаду Парижа, подписан будет мирный договор с англичанами, и все, сделанное Жанной для Франции, этим постыдным и нелепым договором будет уничтожено.[279]

После венчания Карл, по совету Реньо дё Шартра, вопреки Жанне, которая хочет идти прямо на Париж, — уходит за Луару, где снова король Франции делается «захолустным королем Буржа». В то же время Ла-Тремойль и дё Шартр заключают, без ведома короля, двухнедельное перемирие с герцогом Бургундским, под тем предлогом, что по истечении двух недель Париж будет сдан Карлу. Но на самом деле герцог Бургундский пользуется этим временем, чтобы укрепиться в Париже, а герцог Бедфорд, вызвав подкрепления из Англии, укрепляется там же, и английский король, малолетний Генрих VI, готовится вступить во Францию, чтобы венчаться в Реймсе. Герцог Бургундский объявлен наместником Парижа и всего французского Севера, «регентом Франции». Все зависит от него: он может сделать Францию какой ему угодно — французской или английской.[280]

Жанна чувствует, что держат ее в стороне от всего; герцогу Бургундскому не верит и хорошо видит все его обманы-западни. «Этим перемирием я недовольна и не знаю, сохраню ли его; но если и сохраню, то только ради чести короля», — пишет она гражданам Реймса.[281]

«Мир мы добудем не иначе как на конце копья», — думает Жанна вместе с маленькой кучкой последних верных друзей своих — «войском Девы» — герцогами Аленсонским, Бурбонским, Барским и графом Вандомом — все очень молодыми людьми, почти мальчиками.[282] Все остальные этого не думают, и хуже всего то, что вернейшие слуги короля, лучшие люди Франции, жаждут «изменнического мира» с Англией. Все говорят королю о безмерных народных бедствиях и о «преступном безумии войны».

«Все мы верно служили вам, государь, но душа наша унижена до праха, и утроба наша прильнула к земле, — пишет Карлу Жювенель дэз-Урсин, будущий архиепископ Реймский. — Вырыть бы общую могилу и толкнуть нас всех туда… Видя в этом королевстве такое лютое тиранство, весь народ как бы лишился рассудка, ропщет и проклинает вас и всех, кто с вами… Если бы пришел какой-либо сильный государь и восстановил справедливость, то, будь он даже сарацином, обезумевшие люди отдались бы ему в подданство… Бедный и верный народ ваш, государь, ждет от вас справедливости… Но вы от него скрываете ваше лицо, и забыли его, и предали».[283]

Хуже всего было то, что лучшие люди Франции если еще не говорили, то уже думали: «Полно воевать, пора заключить мир; Бог велит прощать врагам… Жанна отныне только смутительница мира, обманщица народа: кончено ее призвание».[284]

— Знайте, меня уже предали и скоро убьют, — говорила Дева простому народу, верному ей до конца. — Молитесь за меня; я уже не буду в силах служить королю и благородному королевству Франции![285]

«Только покажитесь под стенами Парижа, и ворота его перед вами откроются», — пишет Карлу, вскоре после его венчания, герцог Аленсонский. Карл обещает прийти, но дни проходят за днями, а он не приходит. Кое-как наконец дотащился или, вернее, позволил себя дотащить до Сэн-Дени и здесь опять остановился — «заснул».

Но, помимо или даже против воли короля и его ближайших советников, осада Парижа началась, по настоянию Жанны и «маленького войска Девы» — последних верных ей мальчиков.

8 августа сделан был первый приступ. Здесь, под стенами Парижа, так же как там, в Орлеане, Жанна, стоя на окопах, кричит осажденным: — Именем Божьим говорю вам: сдавайтесь![286]

Так же и здесь, как там, но уже не англичане, а французы отвечают ей бранью:

— Шлюха, девка продажная!

— Только бы король показался, и добрые французы в Париже сегодня же ночью что-нибудь да сделают! — говорит Жанна.

Дно глубокого рва щупает она копьем: слишком глубок, чтобы завалить хворостом. Но все-таки велит заваливать.

Тучей летят ядра и стрелы с окопов. Дева ранена стрелой из ножного арбалета; но еще сильнее кричит:

— На стену! На стену! Город будет наш![287]

Но сир дё Ла-Тремойль велит отступать. Жанна не хочет уходить. Ее уносят насильно, плачущую:

— Если бы мы не отступили, Париж был бы взят![288]

Рано поутру, на следующий день, Жанна снова идет в бой, несмотря на рану, и клянется, что не уйдет, пока город не будет взят. Но приходит тайный приказ короля прекратить осаду Парижа и отвезти Жанну в Сэн-Дени. Ночью мост на Сене разрушен, тоже по приказу короля, чтобы сделать новый приступ невозможным.[289]

Жанна в Сэн-Дени, выгоняя продажных женщин из лагеря, ударила одну из них мечом св. Катерины с такою силою, что старый, много лет пролежавший в земле, ржавчиной изъеденный меч сломался — лезвие, должно быть, отскочило от рукоятки. Это дурная примета: силу свою потеряет Дева вместе с чудесным мечом.[290]

13 сентября король, покинув Сэн-Дени, снова идет отдыхать — «почивать» за Луару. Жанна, следуя за ним нехотя, перед отъездом снимает с себя и вешает свой рыцарский доспех в часовне Сэн-Дени, над ракой с мощами Святителя.[291]

Знает—помнит, что отступление от Парижа будет для нее роковым: «призвание Девы кончено».

Зимние месяцы 1429–1430 года Жанна проводит в убийственной для нее праздности, при дворе короля, в замках Луары, или в ничтожных и большей частью неудачных, потому что с недостаточными силами, походах-вылазках.

При осаде городка Сэн-Пьер-де-Мутье, занятого бургундцами, Жак д'Олон, оруженосец Девы, видя ее, при отступлении покинутую всеми, спрашивает:

— Что вы тут делаете одна? Отчего не уходите, как все?

— Я не одна, — отвечает Жанна. — Пятьдесят тысяч ратных людей моих со мною, и я не уйду, пока не возьму города!

Эти «пятьдесят тысяч» — легионы Ангелов.[292] «Призраков я не боюсь!» — скажет о них герцог Бургундский.[293]

Раннею весною Жанна потихоньку уходит от короля, убегает, с «мальчиками» своими и горстью ратных людей, — в том числе, за недостатком французов, чужеземцами-наемниками, чтобы возобновить осаду Парижа.

16 апреля 1430 года, в Пасхальные дни, над Мелонскими высотами, Дева слышит Голос:

— В плен будешь взята, до Иванова дня!

— Если так, пусть тотчас же, без долгих мучений, умру! — молит она, но Голос только тихо повторяет свое:

— В плен, в плен, в плен будешь взята!

И тише еще, ближе, внятнее, ласковее:

— Будь покойна, не бойся, радуйся: Бог тебе поможет!

Голос это повторяет упорно, неотступно, почти каждый день, но ни места, ни часа не называет.[294]

23 мая Жанна идет из Парижа в осажденный англичанами и бургундцами город Компьен и в пять часов пополудни того же дня, как входит в город, делает вылазку с тремя-четырьмястами ратных людей на бургундский лагерь, у Мариньи, где французы, захватив врасплох бургундцев, безоружных и рассеянных, избивают их жестоко и грабят лагерь. Но английский отряд, потихоньку подкравшись вдоль реки Уазы, ударяет в тыл французам. Медленно отступают они, отягченные награбленной добычей, и, вдруг увидев, что будут отрезаны, бегут-кричат:

— Спасайся кто может!

Кони англичан уже упираются наглавниками в спины бегущих, так что пушки с компьенских стен не могут стрелять по врагам, не попадая и в своих. Следуя за ними по пятам до подъемного моста у ворот Компьеня, англичане могли бы войти в город. Видя эту опасность, комендант Компьеня, сир Гильом дё Флави, велит, только что большинство французов вошло в город, запереть ворота, поднять мост и опустить решетку.

Дева с горстью ратных людей, покрывая отступление, продолжает биться с бургундцами, все еще надеясь победить.

— В город, Жанна, в город, или мы все погибли! — кричат ей, но она не слушает и все повторяет:

— Нет, победим, победим![295]

Жак д'Олон, взяв лошадь ее под уздцы, хочет повернуть ее силой, но поздно: англичане уже отрезали ведущую к мосту по низкому, болотистому лугу насыпную дорогу.

Жанна вместе со своими людьми загнана в угол между окопами и дорожною насыпью, где бургундцы, оттеснив последних защитников Девы, настигают ее. Юный пикардский стрелок Лионель, схватив ее за край золотой епанчи, стаскивает с лошади, и все окружают ее в бешеной свалке.

— На слово сдавайтесь, Жанна, клянитесь! — кричит ей Батард Вандомский, боясь, что ее не возьмут живою.

— Я клялась не вам, а Другому, и сдержу мою клятву! — отвечает Жанна.

Но ее наконец схватывают, и она сдается. Лионель «счастливее, чем если бы взял в плен самого короля Франции».[296]

Деву обезоруживают и отводят в Марнийский лагерь. Только что распространилась весть, что «ведьма» взята в плен, весь лагерь наполнился победными криками.

Герцог Бургундский пожелал видеть Жанну, и, когда она подошла к нему, кое-кто из рыцарей и духовных лиц похвалил его за благочестие и храбрость, удивляясь, что «могущественный герцог не испугался этого исчадия адова».[297]

Что такое Компьень, поражение или победа Жанны?

Дверь в Париж, сердце Франции, — Компьень: это знает Жанна, и ложится на пороге двери, чтобы телом своим преградить путь врагу в это сердце. Победоносное сопротивление осажденного Компьеня сломит волю герцога Бургундского и Бедфорда, уничтожит главный замысел их — идти в Реймс; английский король Генрих VI не будет венчан в короли Франции, и если бы даже был, то это второе венчанье могло быть в глазах всех народов только пустым и смешным обрядом, жалкою тенью первого; сколько бы ни венчали Годоны своего короля, единственным законным королем Франции останется Карл VII.

«Мира мы не добудем иначе как на конце копья», — это предсказание Жанны исполнилось. Снова здесь, в Компьене, как там, в Орлеане, поднят павший дух Франции, и этим спасается все. Темная, тайная победа, Компьен, может быть, больше явной, лучезарной, — Орлеана.

Дева знает — помнит, что будет взята в плен. Голоса теперь уже молчат о победах; говорят только о страданиях: «Так должно быть… будь всему покорна и радостна». — «О дне же и часе плена мне Голоса не говорили ничего, — вспомнит Жанна на суде. — Часто я об этом спрашивала их, но они не отвечали… Если бы, впрочем, я знала день и час… я все-таки пошла бы в Компьень, что бы со мною ни случилось»…[298]

Дочери Божьей «должно пострадать» так же, как Сыну Божию: это знает — помнит она и вольно идет на страдание.

Здесь, в Компьене, уже загорается костер св. Девы Жанны — Огненный Крест.

Жанну, пленницу свою, пикардский стрелок Лионель уступил за небольшую плату своему начальнику, Батарду Вандомскому, а тот, уже за плату бoльшую, — сюзерену своему, Жаку Люксембургскому, под чьею стражею и осталась она в Марнийском лагере. Но так как местечко Марни находилось в приходе епископа Бовезского, Пьера Кошона, то, явившись в лагерь, потребовал он выдачи пленницы. Жанна была ему и личным врагом, потому что вся паства его, только что явилась Дева, предалась королю Франции, лишив епископа митры и всех церковных доходов.[299]

В выкуп за Жанну обещает он не свои, а чужие, английские деньги, и торгуется бесстыдно, как цыган на ярмарке; сначала предлагает 6000 ливров золотом, а потом — 10 000: «цену такую дают, по французскому обычаю, только за королей».[300]

В то же время Парижский университет, эта великая Школа, «мать всех наук», «солнце христианского мира», посылает герцогу Бургундскому требование выдать Жанну, «еретицу» и «ведьму», главному Инквизитору Франции. Но герцог, предпочитая остаться верным английскому королю, не соглашается выдать пленницу французам и отправляет ее из Марнийского лагеря в глубь страны, в замок Больё. Здесь обращаются с нею все еще «рыцарски-вежливо», и оруженосец ее, мессир Жак д'Олон, взятый вместе с нею в плен, продолжает ей служить.[301]

Только простой народ во Франции будет верен ей до конца, и это чувство народа — малых людей в миру — выразит только один великий человек в Церкви, архиепископ Эмбренский, Жак Желю. «Я советую вам ничего не жалеть для выкупа Девы, чтоб не заслужить упрека в неблагодарности», — скажет он королю Франции.[302] Карл будет пытаться выкупить Жанну, но вяло, робко и так же, как делает все, — точно во сне. Все остальные советники его рады будут освободиться от Жанны. «Бог попустил, чтобы Дева взята была в плен за то, что она возгордилась… и не исполняла воли Божьей, но делала все по-своему», — скажет королю архиепископ Реймский, Ренью дё Шартр, и уверит его, что вместо Жанны-пастушки послан ему Богом пастушок из Жеводана, говорящий и делающий все то же, что Жанна, но еще гораздо лучше.[303]

В первые дни августа герцог Люксембургский отправляет Деву из недостаточно надежного Больеского замка еще дальше в глубь страны, в замок Боревуар, близ города Камбрэ, где заключение становится строже и «рыцарская вежливость» уже кончается.[304]

«Я просидела около четырех месяцев в Боревуарской темнице, когда дошел до меня слух, что осажденные в Компьене будут истреблены огнем и мечом, все до семилетнего возраста, и мне захотелось лучше умереть, чем жить после такой гибели добрых людей», — вспомнит Жанна на суде.[305]

Чтобы идти на помощь Компьеню, решает она бежать из тюрьмы.

— Этого не делай, — остерегают ее Голоса. — Бог поможет тебе и людям в Компьене.

— Если им поможет Бог, я хочу быть с ними! — отвечает Жанна.

— Нет, должно тебе все принять и всему покориться. Ты не будешь освобождена, пока не увидишь короля Англии.

— Я не хочу его видеть! Лучше было бы мне умереть, чем попасться в плен к англичанам…[306]

Так в первый раз возмутилась Жанна против Голосов.

Дело идет для нее о спасении не только Компьеня и даже не только Франции, но и всего христианского мира. По тому, как простые люди к ней идут, верят ей и надеются на нее, чувствует она, что может сделать с ними все, что хочет. Спасши Францию, — а ее уже почти спасла, — начала бы главное дело свое — Крестовый поход всех христианских народов в Святую Землю — «царство Божие на земле, как на небе»; начала бы то, что Иоахим называл «великим переворотом в Третьем Царстве Духа», а мы называем «всемирной социальной революцией». И вот это ею начатое дело погублено. Кем? — этого ум ее спросить не смеет, спрашивает сердце, но Голоса молчат.

Всю свою жизнь, только что начала помнить себя, — что-то делала. И вот вдруг все дела кончились. Но так же невозможно было ей ждать конца, ничего не делая, как заживо погребенному не стучаться в крышку гроба.

Вот почему возмутилась она против Голосов. «Этого не делай», — говорили Они; но она все-таки сделала.

Однажды, узнав, что приехал епископ Бовезский, Пьер Кошон, и предлагает за нее «цену крови», Жанна прикрепила несколько связанных и скрученных жгутом старых одежд или простынь к железному крюку оконной ставни (не было, должно быть, решетки в окне, потому что оно казалось слишком высоким, чтобы узница могла из него выпрыгнуть) и, держась за это подобие веревки, начала спускаться на тюремный двор. Но, может быть, больше, чем на веревку, надеялась на Ангелов, «Братьев своих небесных»:

Ангелам Своим заповедает о Тебе, и на руках понесут Тебя, да не преткнешься о камень ногою Твоею.

Кем и Кому это сказано, и Кто кому ответил на это:

Господа Бога твоего не искушай (Лк. 4, 12), — забыла или слишком поздно вспомнила, когда уже то, на чем висела, оборвалось, и она упала с высоты шестидесяти футов на мостовую двора.

Страшно разбитая, полуживая, но все еще надеясь бежать, доползла до тюремных ворот, где увидели ее сторожа.

— До смерти убилась, до смерти! — закричали они, подбегая к ней.

Жанна казалась бездыханной, но была жива.

— Будешь жива, не бойся; только исповедуйся, причастись и попроси у Бога прощения! — сказали ей Голоса.

Так она и сделала. Три дня была больна, не пила, не ела, а потом поправилась.[307]

Против Голосов уже не возмущалась; лучше поняла, что значит: «Должно тебе пострадать». Но, может быть, на дне души оставался вопрос без ответа, как на дне чаши — капля яда: кем и для чего не она, а дело ее — Божие дело — погублено?

Герцог Филипп Бургундский по просьбе сира Люксембургского, который, боясь внезапного нападения французов, не был спокоен за пленницу, велел в конце сентября отвезти Жанну еще глубже в страну, в город Аррас.

Новый торг начался о выдаче Девы. Тщетно герцогиня Люксембургская, кинувшись перед мужем на колени, умоляла его не бесчестить себя предательством. После долгой торговли согласился он на предложенную «цену крови» — 10 000 ливров золотом и в середине ноября выдал Жанну англичанам, а те отвезли ее в Руан, где заключили в старый замок короля Филиппа Августа, на склоне Буврейльского холма. В том же замке жил в те дни и английский король Генрих VI, больной девятилетний мальчик, тоже невинная жертва.[308]

Очень умно решили англичане судить Жанну не военным и не гражданским, а церковным судом, за «ересь» и «колдовство». «Если, — думали они, — Церковь признает, что вела войска и венчала в Реймсе Карла Валуа в короли Франции одержимая бесами ведьма, — какой будет для него и для всей Франции позор!»[309]

«In nomine Domine. Amen. — Incipit processus in causa fidei contra quondam quamdam mulierem, Johannam, vulgariter dictam la Pucelle».

«Во имя Господне. Аминь. — Суд начинается, по делу веры, над неким — некоей, в народе именуемой Девою».[310] «Некий — некая» значит: «неизвестного пола существо под видом женщины».

Этот приказ был подписан 3 января 1431 года королем Англии, больным девятилетним мальчиком: жертва судит жертву, невинный — невинную.

Два главных судьи — епископ Бовезский, Пьер Кошон, которому обещают англичане архиепископскую митру в Руане, и доминиканский приор, брат Жан Лемэтр, наместник великого Инквизитора Франции.[311]

«Мы хотим, чтобы суд наш был образцовым», — говорит епископ Бовезский, предвкушая то, что будет.[312]

«Это не наших рук дело, а Божьих: Бог покарал французов за грехи», — говорил английский король Генрих V, после страшной Азинкурской бойни, глядя на груды голых окровавленных тел. «Я вел святую войну с благословения Церкви», — скажет он и на смертном ложе.[313]

Надо было англичанам осудить и казнить Жанну, «во имя Господне», чтобы доказать, что с ними Бог, а не с французами. Если король Франции с Жанной — от дьявола, то король Англии — от Бога, и наоборот.[314]

Франции душа бессмертная — Дева Жанна — в цепях у англичан; но ошибка их в том, что эту бессмертную душу могут они умертвить.

— Если меня англичане убьют, — говорила Жанна, — то я, после смерти, буду вредить им больше, чем при жизни, и, сколько бы меня ни убивали, все, для чего я пришла, — исполнится![315]

Очень боялись англичане, чтобы французы не освободили Жанну внезапным нападением или хитростью; но, может быть, еще больше боялись, что «ведьма» знает освобождающее от цепей волшебное «слово», «заговор».[316] Жанна в цепях была им так же страшна или даже страшнее, чем на полях сражений. Вот почему посадили ее, как хищного зверя, в железную клетку, такую низкую, что в ней нельзя было стоять, и еще приковали к ней цепями за шею, за руки и за ноги.[317] И потом, когда уже выпустили из клетки, — днем надевали ей на пояс, а ночью на ноги двойную, прикрепленную к стене тюрьмы железную цепь.[318] И глаз не спускали с нее пять тюремщиков из тех английских ратных людей, настоящих разбойников, которых французы называли «кошелерезами», спавших в той же тюремной келье, где Жанна.[319]

Английские вельможи и рыцари обращались с нею не лучше, а может быть, и хуже этих разбойников.

Когда герцогиня Бедфордская, вместе с другими «опытными» женщинами, исследовала девство Жанны (по той же причине, как некогда пуатьерские судьи: потому что дьяволом растленное девство — несомненный признак «ведьмы»), то герцог Бедфордский, регент Англии (конечно, не без ведома супруги, потому что оба были слишком добродетельны, чтобы могло быть иначе), подсматривал в щелку.[320] А когда Жанна, не на суде, а в тюрьме, забывши, должно быть, с кем имеет дело, однажды воскликнула: «Будь во сто раз больше Годонов, они не получат Франции!» — то один из английских «благородных людей», «джентельменов», сэр Гемфри, констебль Англии, выхватив из ножен шпагу, ударил бы скованную девушку, если бы другой «джентельмен», граф Варвик, военный градоначальник Руана, главный тюремщик Жанны, не удержал его за руку, потому что за нее было «слишком дорого заплачено», не английской кровью, а золотом.[321]

21 февраля 1431 года, в восемь часов утра, в часовню Руанского замка, в присутствии монсиньора епископа Бовезского, Пьера Кошона, брата Лемэтра, наместника главного Инквизитора Франции, Генриха, герцога Бедфордского, архиепископа Винчестерского и кардинала Англии, а также множества французских и английских епископов, аббатов, священников, архидиаконов, каноников, мeонахов бенедиктинского, доминиканского, францисканского и других орденов, докторов и бакалавров богословия и законоведения, — введена была для первого допроса Жанна, с цепями на ногах, в мужском платье, казавшемся судьям ее невиданным «бесстыдством и мерзостью».[322]

— Жанна, думаете ли вы, что посланы Богом? — спрашивает ее епископ Бовезский.

— Лучше бы я хотела быть четвертованной, чем прийти к людям, не будучи посланной Богом, — отвечает Жанна так, как будто не судима, а судит. — Вы говорите, что вы — мои судьи. Но берегитесь… ибо я воистину послана Богом… Я знаю, что англичане будут изгнаны из Франции… я это знаю так же несомненно, как то, что вижу вас перед собой… Если бы этого Господь не говорил мне каждый день, — я умерла бы давно![323]

Дольше, упорнее и хитрее всего, со множеством судейских и богословских ловушек, допрашивали ее о посланном королю «знаке» и об открытой ему Жанной «тайне» в их первом Шинонском свидании. Сразу поняла Жанна, что судьям нужно об этом допытаться для того, чтобы обвинить не только ее, но и короля в крайнем отступлении от Церкви и в ереси злейшей — колдовстве. Тонко и твердо отличая «тайну» от «знака», говорила она только о нем, чтоб оправдать короля, а о тайне молчала, слова не проронила до конца.

— Не был ли тот знак венцом золотым, серебряным или из драгоценных камней? — спрашивали судьи, пытаясь подойти через «знак» и к «тайне».

— Этого я вам не скажу, — отвечала Жанна и, как будто смеясь над ними и дразня их, прибавила: — Знак вам нужен один, — чтоб освободил меня Господь из ваших рук: это и будет для вас вернейшим знаком![324]

— Не было ли Ангела над головой короля, когда ваши Голоса указали вам на него? — подходят судьи с другой стороны.

— Будет об этом! — отвечает Жанна так спокойно и властно, как будто не судьи, а она сама ведет допрос.[325]

— Вы должны говорить все, что знаете, — настаивают судьи.

— Нет, всего я вам не скажу, лучше отрубите мне голову! — говорит она так, что все чувствуют: как говорит, так и будет; умрет, а всего не скажет.[326]

Множество законоведов и богословов ученейших, — всего Парижского университета и всей Римско-католической церкви цвет, — собралось на эту безграмотную сельскую девочку, почти ребенка, и ничего не может с нею сделать. Ловят ее, в каждом вопросе ставят ей западню; но она неуловима для них, как птица — для гончих.[327]

— Говорит ли св. Маргарита по-английски?

— Как могла бы она говорить по-английски, не будучи на стороне англичан?

— Значит, святые англичан ненавидят?

— Любят они тех, кого любит Бог, и ненавидят, кого Бог ненавидит.

— Значит, Бог англичан ненавидит?

— Этого я не знаю; знаю только, что англичане изгнаны будут из Франции!

— Не являлись ли вам св. Катерина и св. Маргарита, у Фейного дерева?[328]

В этом вопросе, как будто невинном, — тоже западня: мнимые святые, — может быть, действительные Феи, духи нечистые.

— Как от них пахло, хорошо или дурно?

Это значит: «Не пахло ли адскою серой?»

— Очень хорошо пахло, очень хорошо! — отвечает Жанна детски просто и доверчиво. — Я их обнимала и целовала…

И вдруг опять, как будто смеется над судьями, дразнит их:

— А больше я вам ничего не скажу!

— Был ли Архангел Михаил одет или гол?

— Думаете ли вы, что Богу нечем его одеть?

— Как же вы узнавали, кто вам является, мужчина или женщина?

На этот вопрос, гнусный и глупый, — жалкий лай гончих на улетающую птицу, — Жанна могла бы совсем не ответить, но отвечает опять детски просто и невинно:

— Я узнавала это по голосам, лицам и одеждам.

— Длинные ли у них волосы или короткие?.. Нет ли чего-нибудь между волосами и венцами?

Это значит: «нет ли у них бесовских рогов?» Искренне, может быть, думают святые отцы-инквизиторы, что это могло быть; не знают наверное, было или не было; ставя ей западню, сами в нее попадаются, а она только смеется над ними.[329]

Вот когда эти мудрые старцы могли бы понять, что значит: «из уст младенцев устроил хвалу»; «утаил сие от мудрых и открыл младенцам».

Этот почти непрерывный шестимесячный допрос, поединок Юной, Безумной, Святой, с грешными, умными, старыми, — как бы непрерывное, воочию перед нами совершающееся чудо Божие.

Так же неуязвима и радостна Жанна под огнем перекрестных вопросов, как под огнем пушек на поле сражения, и радость эта искрится в ее ответах, как светлое вино родных шампанских и лоренских лоз.

Эта «простенькая», «глупенькая» девочка приводит этих всегда молчаливых, спокойных и сдержанных людей в такую ярость, что вдруг вскакивают они и говорят все вместе, перебивая друг друга, не слыша и не понимая сами, что говорят.

— Тише, отцы мои любезные, тише! Не говорите же все вместе, — останавливает их Жанна, с такой веселой улыбкой, что все они, вдруг опомнившись и застыдившись, умолкают.[330]

— Слыша Голоса, видите ли вы свет? — спрашивает кто-то.

— Свет исходит не только от вас, мой прекрасный сеньор! — отвечает Жанна так быстро и живо, что многие невольно усмехаются.[331]

— Я уже на это раз отвечала… Поищите в ваших бумагах, — говорит она одному из письмоводителей.

Тот ищет и находит.[332]

— Ну вот видите. Будьте же впредь внимательней, а не то я вам уши надеру, — шутит она так весело, как будто это не суд, а игра.

— Жанна, хорошо ли, что вы дрались под Парижем, в день Рождества Богородицы?

— Будет об этом! — отвечает она, потому что знает, что они все равно не поймут, что это было хорошо.[333]

— Видели вы, Жанна, как льется английская кровь?

— Видела ли? Как вы осторожно говорите! Да, конечно, видела. Но зачем же англичане не уходили из Франции?

— Вот так девка, жаль, что не наша! — восхитился кто-то из английских рыцарей.

— Молчите! — кричит на него епископ Бовезский и продолжает, обращаясь к Жанне:

— Вы и сами убивали?

— Нет, никогда! Я носила только знамя.[334]

— Почему в Реймсе, на королевском венчании, не было ни одного знамени, кроме вашего?

— Кому труд, тому и честь, — отвечает она, и все на минуту умолкают, точно ослепленные молнией: так прекрасен ответ.[335]

Многие ответы ее на самые темные и сложные вопросы богословской схоластики — чудо детской простоты. Кажется иногда, что не сама она говорит, а Кто-то — через нее:

Будет вам дано, что сказать, ибо не вы будете говорить, но Дух (Мт. 10, 19–20).

— Будете ли вы, Жанна, в раю или в аду? Что вам говорят об этом Голоса?

— Буду, говорят, спасена, и я этому верю так, как будто я уже сейчас в раю!

— Эти ваши слова большого веса, Жанна.

— Да, это для меня великое сокровище![336]

— Думаете ли вы, что находитесь в состоянии благодати? — спрашивает ученейший доктор Парижского университета, мэтр Жан Бопэр.

Ропот возмущения проносится между судьями. Кто-то из них замечает, что подсудимая может не отвечать на такие вопросы.

— Молчите, черт вас побери! — кричит епископ Бовезский.

Но Жанна отвечает так, что все удивляются:

— Если я еще не в состоянии благодати, — да приведет меня к нему Господь, а если я уже в нем, — да сохранит. Я была бы несчастнейшим в мире существом, если бы не надеялась на благодать Божью.[337]

«Сам дьявол внушает этой бестыжей девке такие ответы», — полагают судьи.[338] Дьявол или Бог — в этом, конечно, весь вопрос.

— Я полагаю, — говорит один из судей, — что Жанна в таком трудном деле против стольких ученых законоведов и великих богословов не могла бы защищаться одна, если б не была вдохновляема свыше.[339]

«Жанна слишком хорошо отвечает», — думает все с большей тревогой мессир Пьер Кошон. В самом деле, юность, слабость ее и беззащитность внушают к ней судьям такое участие, что во время допросов они потихоньку делают ей знаки, как отвечать.

— Зачем ты помогаешь ей знаками? — кричит граф Варвик в бешенстве на доминиканского монаха, брата Изамбера. — Если не перестанешь, негодяй, я велю тебя бросить в Сену![340]

— Этот суд недействителен… я не хочу больше на нем присутствовать, — говорит мэтр Жан Логиэ, именитый клерк Нормандский, покидая Руан. И многие другие признавались впоследствии: «Мы хотя и были на суде, но все время думали только о том, как бы убежать».[341]

— Что ты думаешь, сожгут ее? — спрашивает один из певчих замковой часовни тюремного пристава, священника Жана Массие.

— Я ничего не видел от нее, кроме доброго и честного, но каков будет конец, не знаю, — отвечает тот.

Варвик, узнав об этом ответе, остерегает Массие:

— Берегитесь, чтоб не дали вам напиться воды в Сене![342]

«Верные и ловкие люди должны выманивать у еретика признания, обещая ему избавление от костра», — советует папа Иннокентий III судьям Святейшей Инквизиции.[343] Этому совету следуют и судьи Жанны.

Мэтр Николa Луазолёр, руанский каноник, особенно хитер и ловок в выманивании у Жанны признаний. Переодевшись мирянином, входит он к ней в тюрьму, выдает себя за ее земляка из Лорены, башмачника, верного друга французов, взятого в плен Годонами, сообщает ей мнимые вести от короля и ловко расспрашивает ее о Голосах; или исповедует под видом священника, и спрятанный тут же писец записывает исповедь. В городе уверяют, будто бы мэтр Луазолёр является Жанне и ряженым, то св. Катериной, то св. Маргаритой, с той целью, чтобы выманить нужные для суда признания.[344]

Дня через четыре после первого допроса Жанна, поевши присланной монсиньором Кошоном рыбы, так внезапно и тяжело заболела, что думала — отравлена.

— Подлая девка, продажная, должно быть, какой-нибудь дряни наелась! — кричит на нее, догадываясь об ее подозрении, главный судебный обвинитель, промотор, мэтр Жан д'Эстивэ.

— Сделайте все, чтоб вылечить ее, — говорит граф Варвик врачам. — Слишком дорого купил ее король, чтобы дать ей умереть естественной смертью![345]

Выздороветь едва успела, как возобновились допросы, но не с большим успехом, чем прежде. Сжечь «еретичку нераскаянную» было очень легко, но непочетно, а довести ее до раскаяния казалось невозможным. Судьи пришли бы в отчаяние, если бы епископу Бовезскому не дано было «свыше», как он думал, найти уязвимое место в Жанне — «непослушание Церкви».

— Есть Церковь Торжествующая, в которой пребывает Бог, Святые и Ангелы и души праведных; есть и Церковь Воинствующая, в которой находятся Святейший Отец наш, папа, и прелаты, и клир, и все добрые христиане-католики. Церковь эта непогрешима, потому что Духом Святым водима. Согласны ли вы, Жанна, быть послушной Церкви Воинствующей? — спрашивают судьи.

— Я пришла к королю Франции от Бога, от Пресвятой Девы Марии и от всех Святых на небе — от Церкви Торжествующей… Только ей одной я хочу быть послушна во всем, что делаю, — отвечает Жанна.

— Но если бы Церковь Воинствующая сказала вам, что ваши Голоса — от дьявола, покорились ли бы вы ей?

— Я покорюсь только Богу… Лучше мне умереть, чем отречься от того, что велел мне сделать Бог…

— Значит, вы Церкви Земной непокорны?

— Нет, покорна, но Богу послуживши Первому![346]

Твердо стояла на этом Жанна; но что-то, может быть, промелькнуло в глазах ее, от чего у монсиньора Кошона сердце вдруг радостно ёкнуло, как у птицелова, когда на тихое кликанье дудочки отвечает перепел. В первый раз за все время суда почувствовал он Жанну во власти своей, как пойманную в крепко зажатой горсти трепещущую птицу.

«Будет наша вся, до последней косточки!» — подумал он радостно.[347]

В двадцать пять дней — пятнадцать допросов на суде, длившихся иногда по три, по четыре часа, и множество — в тюрьме. Как ни велико было мужество Жанны, телесные силы ее истощались, и наконец она заболела снова, и на этот раз так тяжело, что казалась при смерти.[348]

18 апреля епископ Бовезский и наместник Инквизитора Франции Жан Лемэтр в сопровождении нескольких докторов богословия входят к ней в тюремную келью.

— Церковь никогда не закрывает лона своего для тех, кто в нее возвращается, — говорит ей епископ.

— Я так больна, что могу умереть… Дайте же мне исповедаться и причаститься, — просит Жанна.

— Будьте покорны Церкви во всем, и вас причастят.

Жанна молчит, и по тому, как молчит, видно, что отказывается от причастия.

— Я прошу вас об одном, — говорит после молчанья, — если я умру в тюрьме, похороните меня в освященной земле. Но если вы и этого не сделаете, я все-таки надеюсь на Господа…

— Жанна, скажите нам причину, хоть одну причину того, что вы не хотите быть послушны Церкви, — говорит Пьер Кошон.[349]

Жанна молчит, но епископ чувствует снова, что пойманная птица трепещет у него в горсти.

3 мая, в день Воздвижения Креста Господня, явился Жанне Архангел Гавриил, может быть, в том виде, в каком изображен был на знамени Девы с белыми лилиями Франции, и, может быть, сказал ей так же, как Деве Марии: радуйся, Благодатная!

И так же «смутилась» она, «убоялась» от слов его; и так же услышала: «Не бойся, Жанна, ибо ты обрела благодать у Бога»; и так же ответила: се, раба Господня!

С этого дня ей сделалось легче и начала она выздоравливать с такой чудесной быстротой, что все удивлялись: точно мертвая вставала из гроба.[350]

Утром 9 мая привели ее в главную башню тюремного замка, где находилась пыточная палата с дыбами, раскаленными жаровнями, железными клещами, ручными и ножными тисками, ногтяными иглами и другими орудиями пытки. Тут же стояли наготове два палача.

Монсиньор Бовезский в присутствии наместника главного Инквизитора Франции Жана Лемэтра и девяти докторов богословия, трижды прочтя подсудимой вопросы, на которые уже много раз отказывалась она отвечать, угрожал ей пыткой, если она и теперь не ответит.

— Члены мои все растерзайте и душу из тела выньте, — я вам больше ничего не скажу, а если бы даже и сказала, то отреклась бы потом от слов моих и объявила бы, что они у меня вынуждены пыткой! — ответила Жанна так бесстрашно, что судьи, отойдя в сторону, долго совещались, прибегать ли к пытке, и наконец решили не прибегать, во-первых, потому что дьявол мог сделать с нею то же, что с другими колдунами и ведьмами во время жесточайших пыток, — послать ей «дар немоты»; а во-вторых, потому что «суд был такой образцовый, что пыткой испортить его было бы жаль». Кроме этих двух явных причин, была и третья, тайная: поняли судьи, что пытка духовная больше телесной, потому что муки тела кончаются смертью, а мука души бесконечна.[351]

Снова подойдя к Жанне, начали они увещевать ее «с милосердием», доказывая многими богословскими доводами, что Голоса ее — от дьявола: «св. Катерина — бес Велиар, св. Маргарита — бес Бегемот, а Михаил Архангел — сам Сатана».[352] Но так «ожесточилось» сердце ее, что все эти доводы были для нее, как об стену горох.

— Нет, — повторяла она, — Бог был во всем, что я делала; дьявол не имеет надо мной никакой власти… Мне Голоса говорят, что я буду освобождена великой победой… И еще говорят: «Все принимай с радостью, пострадать не бойся, — будешь в раю!» И твердо верю я, что Господь не покинет меня и скоро поможет мне чудом!

— Жанна, дочерь наша возлюбленная, — воскликнул монсиньор Бовезский, чуть не со слезами на глазах, — если вы не покоритесь святой нашей Матери Церкви, вас сожгут на костре!

— Пусть сожгут! Я больше ничего не скажу и в огне костра! — ответила Жанна и, помолчав, прибавила: — Спрашивала я Голоса мои, должно ли мне покориться людям Церкви, и они ответили мне: «Если хочешь, чтоб Господь тебе помог, Ему одному покорись!»[353]

Но лучше бы этого не прибавляла она; только что сказала: «Церковь», — как что-то опять промелькнуло в лице ее, от чего епископ понял, что не ошибся, предпочтя телесной пытке духовную: так же ясно, как видит палач, что стальные, раскаленные докрасна иглы входят под ногти пытаемой жертвы, — увидел он, что в сердце Жанны входит мука о Церкви, бoльшая, чем сердце человеческое может вынести.

Пьер Кошон, может быть, не был злым человеком и Жанну втайне жалел, но был уверен, что делает Богу угодное дело, и совесть у него была так же спокойна, как у всех тогдашних судей-инквизиторов, «потому что, — говорили они, — сам Бог, осудивший Адама и Еву в раю, был первым Судьей-Инквизитором».[354]

Три кардинала, четырнадцать епископов, десять аббатов, множество священников и весь Парижский университет утвердили приговор суда над Жанной. «Пастырский подвиг ваш удостоится венца нетленного», — писали доктора Парижского богословского факультета монсиньору епископу Бовезскому.[355]

24 мая, рано поутру, вошел в тюремную келью Жанны мэтр Жан Бопэр, знаменитый доктор богословия, бывший ректор Парижского университета, вместе с мэтром Николa Луазолёром, тем самым, который так чудесно рядился то лоренским башмачником, то св. Катериной, и объявил Жанне, что ее поведут сейчас на эшафот для выслушания приговора.

— Жанна, если вы — добрая христианка, — сказал мэтр Бопэр в заключение, — то будьте послушны во всех ваших делах и словах святой нашей Матери Церкви в лице ваших судей.

— Так я и сделаю! — ответила будто бы Жанна.[356] Если бы она действительно ответила так, то монсиньор Бовезский мог лишний раз убедиться, что не ошибся: мука о Церкви была для нее бoльшею, чем сердце человеческое может вынести. Сердце «дочери Божьей» сказало Отцу так же, как сердце Сына Божия: «Авва Отче… пронеси чашу сию мимо меня».

— Верьте, Жанна, вы еще можете спастись, — прибавил мэтр Луазолёр, — только сделайте все, что вам скажут, и вас отдадут в руки Церкви, и все будет хорошо…[357]

Но чтo с нею сделает Церковь, об этом он умолчал.

Жанну повезли в телеге, под конной и пешей английской стражей, в предместье Бур-л'Аббэ, на Сэнт-Уэнское кладбище, где ожидала ее огромная толпа англичан и французов, взвели на один из двух эшафотов, а на другой взошел епископ Бовезский и мэтр Гильом Эрар, «муж именитый, священной теологии доктор», кардинал Винчестерский, граф Варвик и другие английские сановники.

— Не было никогда еще во Франции такого чудовища, как Жанна, ведьма, еретица и раскольница, — начал мэтр Гильом увещание милосердное. — А какова она, таков и кощунственно ею венчанный король… О, как ты жестоко обманут, благородный некогда и христианнейший дом Франции! Карл, именующий себя королем, участвуя в словах и делах еретицы сей, сделался и сам подобным ей еретиком… Слышите, Жанна, я вам говорю: ваш король — еретик…

— Нет, мессир, — воскликнула Жанна, — не в обиду будь сказано вашей милости, мой король — не то, что вы говорите, а христианин, из всех христиан благороднейший и больше всех любящий святую веру нашу и Церковь… Если же я в чем виновата, то не он за то отвечает, а я…

Мэтр Гильом, приказав ей молчать, продолжал увещание.

— Жанна, согласны ли вы отречься от ваших дел и слов? — спросил он ее в заключение.

— Я дам ответ во всем Богу и Святейшему Отцу нашему, папе.

— Этого мало. Папа слишком далеко. Всякий епископ имеет право судить в своем приходе. Вы должны подчиниться суду святой нашей Матери Церкви, считая за истину все, что постановили ваши духовные пастыри… Отрекаетесь ли вы, Жанна, от всех ваших дел и слов? — трижды спрашивает он, и трижды она отвечает:

— Нет, все мои дела и слова от Бога![358]

— Именем Господним, мы все, пастыри Церкви, имея усердное о пастве нашей попечение… — начинает читать приговор епископ Бовезский.

— Жанна! — вдруг заговорили Голоса. — Мы тебя жалеем. Сделай же, сделай, Жанна, то, что тебе говорят: не убивай себя, отрекись!

Что это за голоса, — те же ли, что слышала она всегда, или другие? От Бога или от дьявола?

— …Мы, судьи, — продолжал читать епископ, — имея пред очами нашими самого Христа, дабы суд наш исходил от лица самого Господа, говорим тебе и объявляем, Жанна, что ты — лгунья, мнимых откровений и видений Божественных изобретательница, обманщица народа, во множестве заблуждений погрязшая, пагубная, гордая, дерзкая лжепророчица, против Бога и Святых Его кощунница, Таинств Святейших презрительница, закона Божия преступница, против Церкви мятежница…[359]

Время идет. Бoльшая часть длиннейшего приговора уже прочитана. Палач ждет, готовясь отвезти Жанну обратно в тюрьму.

— С Церковью, с Церковью, я хочу быть с Церковью! — вдруг воскликнула она, складывая руки с мольбой.[360]

Чтение приговора прервано. Слышится ропот в толпе английских ратных людей и придворных, незнакомых с обычаями Святейшей Инквизиции. Несколько камней брошено в судей. Среди сидящих на помосте английских сановников слышатся жалобы и брань за то, что судьи допускают Жанну к отречению и покаянию.[361]

Мэтр Гильом читает ей заранее изготовленную грамотку с пятью-шестью строками отречения, где говорится, что, подчиняясь приговору суда и всем постановлениям Церкви, Жанна признает себя виновной во лжи и соблазне народа.

— Что вы такое читаете? Я ничего не понимаю, — говорит Жанна, — дайте подумать… Я должна спросить Голоса…

— Жанна, поймите же, если вы этого сейчас не подпишете, вас сожгут, — шепчет ей на одно ухо главный тюремный пристав Массие. — Мой совет: послушайтесь Церкви Вселенской, подпишите, и дело с концом!

— Ох, как вам хочется меня соблазнить! — шепчет Жанна.

— Да, Церковь, Церковь Вселенская пусть решит, что мне делать! — произносит она громким голосом. — Как Церковь решит, так я и сделаю…

— Нет, Жанна, вы сами должны решить и подписать отречение тотчас же, если не хотите быть сожженной! — шепчет ей на другое ухо мэтр Гильом.

— Жанна, Жанночка милая! — кричат ей из толпы добрые люди, не только французы, но и англичане. — Мы тебя любим! Сделай, что тебе говорят, не убивай себя!

— Ну хорошо, давайте я подпишу…

— Я сначала прочту еще раз, а вы за мной повторяйте, — говорит Массие и читает, а Жанна повторяет за ним слова Отречения.[362]

Вдруг лицо ее искажается тихим, странным, как будто безумным смехом. Те, кто это видит, не могут понять, над кем она смеется — над собой или над судьями.[363]

— Что ж это за отречение? Наглая девка только смеется над ними! — негодуют англичане.

Брань становится все громче; камни все чаще летят, и мечи обнажаются. Судьи бледнеют.

— Вы не должны принимать такого отречения; это издевательство! — кричит епископу Бовезскому капеллан кардинала Винчестера.

— Лжете вы! — возражает епископ. — Я — судья духовный и должен думать больше о спасении души ее, чем о смерти…

— Воры, изменники! Плохо служите вы королю: девка сожжена не будет! — кричит граф Варвик.

— Будьте покойны, мессир, мы ее поймали, — говорит епископ. — Будет наша вся, до последней косточки![364]

Быстрым и ловким движением мэтр Массие подсовывает Жанне вынутую из рукава грамотку, вкладывает ей в пальцы перо, и, не умея писать, ставит она вместо подписи крестик.[365]

— Жанна, вы хорошо сделали: вы спасли душу свою! — шепчет ей мэтр Николa Луазолёр.[366]

Монсиньор Бовезский под яростную брань Годонов читает второй, более «милостивый» из двух заранее изготовленных приговоров:

— Так как, с помощью Божьей, отрекшись от всех своих заблуждений и покаявшись, возвратилась она в лоно святой нашей Матери Церкви, то, дабы исходил наш суд от лица Господня, мы властью церковною разрешаем ее от уз отлучения, коими была она связана, и осуждаем на вечную тюрьму с хлебом печали и водой покаяния…[367]

— Ну, теперь я в ваших руках, отцы святые, — говорит Жанна, обращаясь к судьям. — Ведите же меня в вашу тюрьму, чтоб мне больше не быть в руках англичан!

Это было ей обещано, но сами обещавшие знали, что это невозможно, потому что англичане, каков бы ни был приговор суда, потребуют выдачи Жанны.

— Ведите ее туда, откуда привели! — отдает приказ епископ Бовезский, и Жанну отводят обратно в ту же тюрьму.[368]

Главным внешним знаком Отречения Жанны, Renunciatio, было переодевание ее из «чудовищного противоестественного и богопротивного» мужского платья в женское. Нет никакого сомнения, что в тех, не дошедших до нас, подлинных, прочитанных ей мэтром Массие, на Сэнт-Уэнском кладбище, и кое-как подписанных ею пяти-шести строках Отречения она согласилась на это и, тотчас по возвращении в тюрьму, переоделась. Но, вероятно, под любопытными и насмешливыми взглядами тюремщиков не раздевалась донага, а только накинула поверх мужского платья женское.[369] Что же произошло затем, трудно понять, по слишком противоречивым, а может быть, и подложным показаниям свидетелей. Ночью будто бы тюремщики, унесши потихоньку женское платье Жанны, положили вместо него мешок с мужским, а утром, когда, вставая, она потребовала женского, то не дали его, так что, после долгого спора, она вынуждена была надеть мужское.[370] Так — по одному свидетельству, а по другому — когда ее спросили: «Зачем вы снова надели мужское платье? Кто вас принудил к тому?» — Жанна будто бы ответила:

— Никто. Сама надела. Я люблю мужское платье больше, чем женское…

— Но ведь вы обещали и поклялись его не надевать?

— Нет, никогда не клялась… Мне среди мужчин пристойнее быть в мужском платье…

И, помолчав, прибавила:

— Я еще и потому надела его, что вы не сделали того, что обещали: не причастили и не освободили меня из рук англичан…[371]

Судя по этому второму показанию, Жанна согласилась надеть женское платье, потому что не сразу поняла, чтo сделала или что с нею сделали на Сэнт-Уэнском кладбище: отреклась бесполезно; душу погубила и жизни не спасла. А когда поняла, то снова надела мужское платье. Если главным внешним знаком Отречения было переодевание из мужчины в женщину, то переодевание обратное, из женщины в мужчину, было знаком того, что она отреклась от своего Отречения.

Мнимое «увещание милосердное» на эшафоте — действительная и жесточайшая пытка — не тела, а души. И Жанна делает то самое, о чем предупреждала судей-палачей своих в застенке: «Если б я сказала что-нибудь под пыткой, то отреклась бы потом от слов моих и объявила бы, что они у меня вынуждены пыткой».

— Что же говорят вам Голоса? — спрашивают ее судьи утром 27 мая, после допроса о перемене платья.

— Очень дурно, говорят, я сделала, согласившись на отречение, чтобы спасти мою жизнь, — отвечает Жанна, «вся в слезах и с искаженным лицом». — Я отреклась, потому что боялась огня…

— Но когда вы отреклись на эшафоте перед судьями и всем народом, то признались, что ложно хвастали, будто бы ваши Голоса от Бога, — обличает ее епископ Бовезский.

— Нет, в этом я не признавалась и не признаюсь никогда… Сказанного в грамоте той об Отречении я не поняла… и не думала вовсе отрекаться от того, о чем вы сейчас говорите… Против Бога и веры я никогда ничего не делала… и душу погубила бы, если бы сказала, что не Богом послана… Мне Голоса говорят о великой низости моего отречения… Лучше бы мне умереть, чем мучиться так!

«Вот ответ убийственный, responsio mortifera», — отмечает на полях слова ее записывающий клерк.[372]

Монсиньор Бовезский, выходя из тюрьмы и встретив графа Варвика с многочисленной свитой, сказал ему, будто бы смеясь:

— Farewell![373] Поздравляю: дело кончено — Жанна поймана![374]

Так Жанна, только что вернувшись в лоно Церкви, «снова от нее отпала», relapca, а по законам Святейшей Инквизиции снова отпавшие были покидаемы Церковью и «ввергались во тьму кромешную, где плач и скрежет зубов».[375]

«Так как Жанна снова отпала от Церкви, то мы должны предать ее власти мирской», — решают судьи.[376]

Утром, 30 мая, два молодых доминиканца, бакалавра теологии, брат Мартин Лавеню и брат Изамбер дё ла Пьер, посланные епископом Бовезским, входят в тюрьму к Жанне.

— Жанна, вы сегодня… — начал брат Мартин и не кончил, увидев, что она поняла. Вдруг вся побледнела, закрыла лицо руками и заплакала, как маленькие дети плачут; завопила, как старые крестьянки вопят над покойниками:

— Ох! Ох! Ох! Девичье тело мое будет в огне сожжено! Черным углем почернеет белое тело мое! Лучше бы мне сто раз быть обезглавленной… Праведным, Боже, судом Твоим суди их за все![377]

Плачет, бьется головой об стену, рвет на себе волосы, царапает руками лицо. Это ли великая Святая, спасительница Франции? Да, это. Если бы не страдала, как все, — не могла бы жертвой быть за всех. Девы Жанны, «дочери Божьей», Страсти подобны во всем — и в этом — Страстям Сына Божия: так же и она, как Он, «находилась в борении смертном»; так же у нее, как у Него, «был пот, как падающие на землю капли крови».

— Вот мой убийца! — закричала Жанна, увидев вошедшего в тюрьму епископа Бовезского.

— Нет, Жанна, не я вас убил, а вы сами себя, — не сделав того, что обещали, и снова отпав от Церкви, — ответил епископ, может быть, с непритворною жалостью. — Что же ваши Голоса? Помните, вы говорили, что они обещают вам освобождение? И вот, обманули, видите?

— Да, обманули! — сказала будто бы Жанна.[378] Может быть, хотела сказать: «Я обманулась, не поняла Голосов; думала, что они обещают спасти меня от смерти, а теперь вижу, что должна умереть». И если бы даже сказала: «Обманули», — что из того? Если на кресте Сын Божий сказал Отцу: «Для чего Ты Меня оставил?» — то это могла сказать и «дочерь Божия». Сделалась «проклятой» и она, так же как Он:

Христос искупил нас от проклятия закона, сделавшись за нас проклятием, katara, ибо написано: «проклят… висящий на древе»

(Гал. 3, 13).

«Братья небесные», Ангелы, покинули Жанну; все Голоса вдруг замолчали, кроме одного, никогда еще ею не слыханного, но чей он, — она не знала наверное. Что, если не Его, а Другого?

Жанна была против всего мира — всей Церкви, одна с Ним или не с Ним, а с Другим, — этого тоже не знала наверное, и в этом была ее крестная мука — вечный вопрос без ответа: «для чего Ты меня оставил?»

Жанна просит, чтоб ее причастили.

— Дайте ей все, чего она просит, — разрешает епископ Бовезский.

Брат Мартин причащает Жанну.

— Верите ли вы, что сие есть, воистину, Тело Христово? — спрашивает он, вынимая частицу из дароносицы.

— Верю, — отвечает Жанна. — Только Он, Христос, — Освободитель мой единственный![379]

«Господи, благодарю Тебя за то, что умираю свободным от всего!» — могла бы сказать и Жанна, умирая, так же как сказал св. Франциск Ассизский; в Третье Царство Духа — Свободы — вступает и она, как он.

Было около девяти часов утра, когда Жанну вывели из тюрьмы, посадили вместе с духовником ее, братом Мартином, и главным тюремным приставом, Массие, на телегу и под охраной восьмидесяти английских ратных людей повезли на площадь Старого рынка, у церкви Христа Спасителя, где приготовлены были три высоких деревянных помоста: первый — для последнего «увещания милосердного»; второй — для судей и третий, выше всех, покрытый гипсом, с правильно сложенной поленницей дров, — для костра. Тут же, на третьем помосте, был столб с прибитой к нему доской, а на доске — надпись: «Жанна, рекомая Дева, лгунья, злоковарная, пагубная, обманщица, колдунья, кощунница, в Иисуса Христа не верующая, идолопоклонница, служительница дьяволов, отступница, еретица и раскольница».[380]

Площадь охранялась ста шестьюдесятью английскими ратными людьми. Множество любопытных теснилось на площади, и в окнах, и на крышах домов.

Жанну взвели на первый помост. Мэтр Николa Миди, доктор богословия, взойдя на тот же помост, произнес последнее «увещание милосердное», кончавшееся так:

— В мире, Жанна, гряди! Церковь больше не может тебя защищать и предает власти мирской.

А со второго помоста, судейского, монсиньор епископ Бовезский начал читать приговор:

— Именем Господним… мы объявляем тебе, Жанна, что должно тебе, как члену гнилому, быть из Церкви исторгнутой, дабы всех остальных членов не заразить… ибо вновь, отцом лжи соблазненная, отпала ты от Церкви и вернулась к злым делам твоим, как пес на блевотину… И мы исторгаем, извергаем тебя и предаем власти мирской, прося ее, умерив свой приговор, пощадить тебя от смерти и членовредительства…[381]

Этой просьбой Церкви к власти мирской «милостиво поступить с осужденною» (потому что сожжение на костре считалось милостью по сравнению с другими, более жестокими казнями, например четвертованием) — Церковь, осуждая преступника на смертную казнь, очищалась от крови казнимого, ибо «Церковь от крови отвращается», Ecclesia abhorret a sauguine.[382] Милует Церковь — государство казнит.

Но знали, конечно, все, чего эта просьба стоит: если бы мирская власть исполнила то, о чем просила Церковь, то оказалась бы такой же еретицей и богоотступницей, как осужденный, и навлекла бы на себя такой же приговор церковных властей. Все это знали, но делали вид, что не знают. Церковью возлагалась вина на государство, а государством — на Церковь, и оба были невинны: казнь совершалась, но никто не казнил.

Знали это все, и всем было тяжело, — мирянам так же, как людям Церкви, потому что перед этим простейшим и правдивейшим в мире существом — не могучей и страшной «ведьмой» и не великой Святою Девою, а грешною, слабою, маленькой девочкой Жанной эта ложь и лицемерие слишком были очевидны: надо было ее убить, сжечь на костре, свято, милосердно исполняя заповедь любви Христовой, и это было сверх сил человеческих.

После приговора и отлучения осужденной от Церкви все духовные лица сошли с помоста, потому что дело их было кончено: отлученная предана в руки властей мирских, и теперь начиналось их дело.[383]

Жанна стала на колени, сложила руки на груди и подняла глаза к небу. Многие англичане плакали, а другие смеялись или только делали вид, что смеются, и кричали священнику-тюремщику, мессиру Массие, продолжавшему увещевать Жанну:

— Что же, попы, здесь нам и обедать, что ли?[384]

Участь Жанны, отлученной от Церкви, надо было решить, согласно с церковными законами, представителю власти мирской — городскому голове Руана, байльи, мэтру Жану Ле-Бутельэ, который тут же присутствовал, окруженный членами городского правления, асессорами. Но, слишком усердный слуга англичан, он так спешил или так растерялся, что забыл, что прежде, чем виновную казнить, должно ее осудить и произнести над нею приговор.

— Делай, что надо! — крикнул он палачу, кивнув ему головой на Жанну, и тот повел ее на белый гипсовый помост с поленницей дров для костра.[385]

Женская, длинная, белая, серою густо пропитанная рубаха была на Жанне и картонная, тоже пропитанная серою, остроконечная, желтая на бритой голове, митра — шутовской, ведьмин колпак, с такою же, как на столбовой дощечке, надписью большими черными буквами: «Еретица, Вероотступница, Идолопоклонница».[386]

Белая Дева на белом помосте — белая Лилия Франции или самого Благовещения:

Радуйся, Благодатная!

— О, Руан, Руан! Как бы тебе за меня не пострадать! — воскликнула Жанна, взойдя на высокий помост, откуда виден был город.[387] И «дочерь Божия» заплакала о городе своем так же, как Сын Божий о своем Городе плакал:

Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! Сколько раз хотел Я собрать чад твоих, как птица — птенцов своих под крылья, и вы не захотели! (Лк. 13, 34).

Слезы были на глазах у кардинала Винчестера, того самого, что «никогда не входил в церковь без того, чтоб не пожелать в молитве смерти врагу». Сам епископ Бовезский, «убийца» Жанны, вытирал глаза от непритворных, может быть, слез.

— Я хотел бы, чтоб душа моя была там же, где ее душа! — тяжело вздохнул мэтр Жак Алеспэ, ученый богослов и каноник.[388]

— Крест, дайте мне крест! — просит Жанна.

Кто-то из англичан, вынув два сучка из приготовленного для растопки хвороста и сложив их в виде креста, подал ей, и, благоговейно поцеловав их, она положила их себе под одежду, на грудь. Брат Изамбер побежал и принес ей из церкви настоящий крест. Жадно схватив его и прижав к груди, она не выпускала его из рук, пока руки были свободны, а когда привязали их к столбу, просила держать крест перед нею так, чтобы могла видеть его до конца.[389]

Брат Изамбер и брат Мартин взошли с ней на костер и стояли на нем до той минуты, когда в подожженном хворосте затрещало пламя.

— Что же вы стоите? — крикнула им Жанна, думая и в эту последнюю минуту не о себе, а о других. — Сходите же, сходите скорей! Крест только держите, чтобы мне видеть его до конца!

Братья сошли, но стали тут же, у самого костра, и брат Изамбер поднял крест так высоко, что Жанна могла его видеть.

— Нет, Голоса не обманули меня! Бог меня послал! — воскликнула она, глядя сквозь дым и пламя на крест.

Чтобы сократить и облегчить муки сжигаемых, палач обыкновенно подбавлял к сухим дровам зеленых веток или соломы так, чтобы жертва задохлась в густом дыму прежде, чем сгореть в огне. Но Жаннин палач этого сделать не мог, потому что костер был слишком высок, а может быть, и потому, что, помня совершенные «ведьмой» или Святой чудеса, побоялся это сделать, так что Жанне предстояло не задохнуться в дыму, а сгореть в огне.

— Иисус! — воскликнула она, видя, как вспыхнул огонь. И когда пламя уже охватило ее, возопила снова громким голосом:

— Иисус! Иисус! — так, как будто уже видела Иисуса Грядущего, Освободителя.[390]

Кто-то из английских ратных людей, кидая в огонь охапку хвороста, упал без чувств. Люди подняли его и отвели в питейный дом, чтобы подкрепить стаканом вина. Долго не мог он прийти в себя и все повторял в невыразимом ужасе:

— Голубь, Голубь… белый Голубь вылетел у нее изо рта с последним вздохом!

Может быть, это был изображенный на знамени Девы голубь Духа Святого.

Многие видели также начертанное в пламени костра имя «Иисус».[391]

Длинной кочергой раскидал палач, по приказанию байльи, мэтра лё-Бутельэ, горящие дрова и хворост так, чтобы пламя раздвинулось и все могли убедиться, видя обугленное тело Жанны, что «ведьма» не спаслась, не вылетела из пламени, с помощью дьявола, а сгорела, как следует.[392]

Весь день пылал, а потом тлел костер. К вечеру кардинал Винчестер отдал приказ кинуть пепел в реку. Тщательно собрали обгоревшие кости и пепел в мешки, отнесли их на реку и бросили в воду.[393]

Ночью напившийся с горя и страха палач, зайдя в доминиканскую обитель, тяжко стонал и плакал:

— Душу свою погубил я, сжег Святую! Этого Бог мне ни за что не простит![394]

— Ох, пропали, пропали мы все: Святую сожгли! — говорил будто бы и кое-кто из англичан, возвращаясь, после казни, с площади.[395]

Английские власти разослали письма, на латинском и французском языке, во все концы мира всем сановникам Церкви и всем христианским государям, — королям, герцогам, графам, владетельным князьям и всем городам Франции, — извещая их, что английский король Генрих VI и советники его, «весьма жалея Деву, все же казнили ее, по усердию к вере Божией и ко благу всего христианского мира».[396]

То же писал и Парижский университет императору и папе. Это послание кончалось так: «В смерти этой несчастной девушки обнаружилось до очевидности, сколь опасно и пагубно слишком легко доверять сим новым, в христианском королевстве нашем, с недавнего времени не только этой женщиной, но и многими другими, подобными ей, рассеваемым бредням… Всех добрых сынов Римской католической Церкви должен бы остеречь этот столь наглядный пример от того, чтобы слишком полагаться на свой собственный разум, и научить прилепляться к учению Церкви… больше, нежели к басням суеверных жен. Ибо если мы когда-нибудь, по причине наших грехов, дойдем до того, что легковерие народное будет внимать мнимым пророчицам более, нежели пастырям Церкви, коим самим Господом сказано: „идите, научите все народы“, — то, в скором времени, все благочестие иссякнет, вера погибнет, Церковь будет под ногами безбожных попрана и воцарится во всем мире беззаконие сатанинское».[397]

Нет никакого сомнения, что если не все, то кое-кто из писавших это послание был так же непоколебимо убежден, что, предав огню Жанну, против государства и Церкви «возмутительницу», совершили они святое и богоугодное дело, как законники иудейские, распявшие Иисуса Возмутителя, убеждены были, что дело их свято. Правы были по-своему эти так же, как те: и всеми нашими доводами, разумными и нравственными (а других у нас нет), так же было бы нам трудно разубедить и этих, как тех. Суд мира сего, суд иудео-христианской Синагоги над обоими — Иисусом и Жанной, Сыном Божиим и «дочерью Божией», — один и тот же доныне: древний, деревянный, Римский; или новый, огненный, тоже Римский, крест. «Все мы согрешили, воистину все!» — по слову одного из римских первосвященников о великом, от Огненного Креста Девы вспыхнувшем пожаре всего христианского Запада — Протестантстве-Реформации и обо всем, что было за нею. Все мы согрешили и не искупили нашего греха доныне.

«О, Руан, Руан! О, Рим, Рим! — весь мир — как бы тебе не пострадать за меня!» — все еще говорит на вечном Огненном Кресте своем распятая Жанна, «дочерь Божия».

Все еще суд мира над Ним: «Распни!», а над нею: «Сожги или утопи!» Так и сделали тогда: пепел от горевшего тела ее и несгоревшее сердце кинули в Сену. Там оно и доныне, никакими водами неугасимое, сердце Жанны, Святой или Окаянной, — Святой или Окаянной Франции, — этого тогда никто не знал и сейчас еще никто не знает.

В 1432 году, через полгода после казни Жанны, папа Евгений IV пишет судье-палачу ее, Пьеру Кошону, поставляя его в епископы Лизьёские: «Добрых дел твоих благоухание да распространяется все далее».[398] Главное из этих «добрых дел» — «богооступницы», «мятежницы против Церкви», Жанны: «С помощью Божьей осуждена та… чьим ядом отравлен был почти весь христианский мир». А в 1433 году архиепископ Реймский, Жювенель-дез-Урсин, произнося в городе Блуа, откуда начат был Крестовый поход Девы, торжественную речь, в память полководцев, освободивших Францию от английского нашествия, одну только Жанну нечаянно или нарочно забыл.[399]

Церковь ее забыла, но помнил мир. Около 40-х годов XV века прошел слух по всей Франции, что Дева чудом спаслась из огня, жива и снова явится.[400]

Вспомнил ее и король. В 1449 году, взяв Руан и желая снять с королевской чести своей пятно, оставленное на ней приговором 1431 года над Жанной, решил он добиться его отмены, чтобы доказать себе и всему христианскому миру, что не был помазан на царство «еретицей» и «ведьмой». Только Церковь и папа могли постановить пересмотр дела. Но ссориться с англичанами не желал никто из тогдашних пап.[401] Чтобы избегнуть этой трудности, найден был искусный обход: мать Жанны, Изабелла Ромея, и братья ее, Пьер и Жан, пошли с ходатайством к духовным властям о пересмотре дела. Папа Каликст III в 1455 году благословил несколько французских епископов вместе с главным Инквизитором Франции, Жаном Брегалем, начать пересмотр. Всю вину свалили на безответных, потому что тогда уже скончавшихся, епископа Бовезского, Пьера Кошона и промотора Жана д'Эстивэ, чьими будто бы ложными доносами все остальные судьи были «обмануты».[402] Кажется, главным доводом в пользу Девы было то, что эта «смрадная нищенка, слабоумная во всем, кроме своего предназначения», послана была Богом на помощь Франции только «благодаря добродетелям короля Карла VII».[403]

16 июня 1456 года совершилось торжественное «Оправдание Жанны, Rehabilitatio»: приговор 1431 года, объявленный «несправедливым и неосновательным, подлежащим отмене и уничтожению», был на мелкие клочки разорван. Но вместе с жертвой и судьи-палачи оправданы.[404]

Там, где был костер Жанны, в Руане, на площади Старого Рынка, поставлен большой каменный крест.[405] Но, может быть, только тогда, когда этот крест каменный снова сделается Огненным, совершится истинное оправдание св. Жанны — Святой Души Франции.

Слушай, в ночи,

Франция плачет:

«Вспомни!

Снова приди и спаси, кроткая мученица Жанна!

Видишь, руки мои — в цепях…

Лицо закрыто, очи заплаканы…

И величие мое унижено…

Все это сделали дети мои,

Мать свою они покинули…

Снова приди,

Цепи мои разбей,

Освободительница Жанна!»

Эта молитва св. Терезы Лизьёской звучит в наши дни, как еще никогда.

Многие умные и честные люди во Франции уже и сейчас понимают, и, вероятно, понимающих будет с каждым днем все больше, — что заключенный будто бы ради общеевропейского мира военный союз Франции с русскими коммунистами — одно из самых неумных и недобрых дел, когда-либо совершенных не Францией, а теми, о ком она говорит в пророческой молитве св. Терезы как о своих поработителях: «Руки мои — в цепях».

Слишком часто в политике прощается подлость, реже — глупость, но никогда — подлость, соединенная с глупостью, а попытка Европы включить русскую коммунистическую партию как законное русское правительство и равноправную великую державу в систему европейского мира и есть именно такое соединение глупости с подлостью.

Дьявольское чудо Великой войны — то, что побежденная Германия чувствует себя, как победившая Франция, и наоборот. Не надо в тысячный раз повторять бесполезно и безнадежно, что поиски европейского мира в союзе с русскими коммунистами — то же, что страховка от пожара в шайке поджигателей; что никогда не откажутся они от всемирной революции: с этим пришли в мир — с этим и уйдут из мира. А путь к всемирной революции для них вернейший — вторая война. Что же их вдруг испугало в войне? Почему захотели они мира? Если бы не нравственное помешательство Европы, не надо было бы повторять в тысячный раз, что русским коммунистам нужен мир с Европой для войны с Россией, потому что слишком хорошо знают, что если еще не вся Россия, то уже огромная и с каждым днем все большая часть ее хочет войны не с внешним врагом, а с внутренним, ждет ее как знака не для всемирной, а для русской революции; что всякий внешний враг будет для России желанным союзником-освободителем и что нет такой цены, которой она не заплатила бы за свободу.

Да, все это повторять бесполезно: сколько ни повторяй, душа послевоенной Европы тянется к русским коммунистам, как рука старого пьяницы — к водке. Первая потянулась Германия; последняя — Франция.

Чтo будет, если немцы войдут в Париж, знают они; а если русские коммунисты войдут, что будет — этого не знают и об этом не думают, потому что это кажется им невозможным. Да, невозможно, до второй всемирной войны, а что будет после нее — кто знает?

Гибелью всей европейской цивилизации будет вторая всемирная война, — это сознание, может быть, последний проблеск разума в общем безумьи Европы. Но есть нечто более страшное, чем гибель европейской цивилизации, — ее дальнейшее движение по тому же пути, который довел ее до такого умственного и нравственного помешательства, в каком находится она сейчас. Кажется иногда, что нужно и Европе, чтобы прийти в разум, сделать тот же ужасающий опыт, какой сделала Россия. Будет ли он сделан?

Слишком легко, в наши дни, быть зловещим пророком, легче всего отчаяться, — надеяться труднее всего. Но, может быть, об этой труднейшей для нас надежде и сказано: люди будут издыхать от страха и ожидания бедствий, грядущих на вселенную… Когда же начнет сбываться то, тогда всклонитесь и поднимите головы ваши, ибо приближается избавление ваше (Лк. 21, 26; 28)

«Жанна, смерть твоя спасает Францию», по вещему слову св. Терезы Лизьёской.

Все явление Жанны мгновенно, как молния в ночи; но и этого мгновенного света достаточно, чтобы увидеть, чем святая душа Франции, воплощенная в Жанне, могла бы спасти не только Францию, но и всю Европу. Вот почему все, кто это видит, говорят с такой надеждой на чудо спасения, как еще никогда, в эти, не только для Франции, но и для всей Европы, для всего христианского человечества, страшные дни:

Святая Жанна, моли Бога за нас!

Sancta Iohanna, ora Deum pro nobis!

Примечания:

1

Fernand Laudet. «L'enfant cherie du monde»… sainte Therese de Lisieux. Tours: A. Mame et fils (1927). P. 78. — «Je veux passer mon ciel a faire du bien sur la terre».

2

Laudet. 134.

3

Novissima Verba. Derniers entretiens de St.Therese. 1926. P. 211.

4

Novissima Verba. 115.

7

Stephen Coube. Sainte Therese de France. 1928. P. 37. «Viens nous sauver pour la seconde fois!».

8

Antoine Jean Victor Le Roux de Lincy, ed. Recueil de chants historiques francais depuis le XII jusqu'au XVIII siecle. Paris: C. Gosselin, 1841. I. 300–301. — Charles Du Fresne Du Cange. Glossaire francois, faisant suite au Glossarium mediae et infimae latinitatis, avec additions de mots anciens extraits des glossaires de la Curne de Sainte-Palaye, Roquefort, Burguy, Diez, etc., et une notice sur Du Cange. Niort: Тур. de L. Favre, 1879. Au mot: Caudatus. — Jacobus de Varagine. La legende doree; traduite du latin d'apres les plus anciens manuscripts, avec une introduction, des notes, et un index alphabetique, par Teodor de Wyzewa. Paris: Perrin, 1923. La legende de S. Gregoire.

9

Jules Etienne Joseph Quicherat. Proces de condamnation et de rehabilitation de Jeanne d'Arc, dite La Pucelle. Paris: J. Renouard et cie, 1841–1849. II. 436.

10

Novissima Verba. 211. — «Je chasserai l'etranger du royaume…».

11

Laudet. 182:

…Mes enfants m'abreuvent de douleurs:

Dieu m'est rien pour eux…

12

Достоевский. Братья Карамазовы. XI. — Черт. Кошмар Ивана Федоровича.

13

Anatole France. Vie de Jeanne d'Arc. Paris: Calman Levy, 1908–1909. Vol. I. P. LXV.

14

France. I. P. III.

15

France. I. P. LXY.

16

Proces. I. 431, 438.

17

France. I. P. XLIX.

18

France. II. 465.

19

Voltaire. Essai sur les moeurs. LXXX.

20

J. Bainville. Marie Loise Amiet. La condamnation de Jeanne d'Arc vue a la lumiere des grands evenements du moyen-age. Paris: Nouvelle editions du siecle (1934).

21

Proces. I. 62, 154.

22

Novissima Verba. 87. — «On me harcele de questions; cela me fait penser a Jeanne d'Arc devant son tribunal».

23

Proces. IV. 518. — Gabriel Hanotaux. Jeanne d'Arc (Paris): Hachette et cie, 1911. P. 122–123.

24

Proces. IV. 506. — Hanotaux. 123.

25

Georges Chastellain. Chronique des ducs de Bourgogne. Paris: Verdiere, 1827. — Louis Petit de Julleville. Sainte Jeanne d'Arc. Paris: J. Gabalda et fils, 1928. P. 86.

26

Journal d'un bourgeois de Paris, ap. Jules Michelet. Jeanne d'Arc. Paris: Calman Levy, (1856). 212. — «…Une creature qui etait en forme de femme… qu'on nommait la „Pucelle“. Que c'estait? Dieu le sait».

27

Proces. I. 100. — Guillaume Gruel. Chronique du comte de Richemont. Paris, 1838. P. 71. — Eberhard Windecke. Chronique. 178–179.

28

Pierre Lanery d'Arc. Le culte de Jeanne d'Arc au XVe siecle. Orleans: Herluison, 1887. — Auguste Valllet de Virville. Note sur deux medailles de plomb relatives a Jeanne d'Arc. Paris: Bureaux de la «Revue archeologique», 1861.

29

Chronique d'Antonio Morosini; extraits relatifs a L'histoire de France, pub. pour la Societe de l'histoire de France, introduction et commentaire par Germain Lefevre-Pontalis, texte etabli et traduit par Leon Dorez. Paris: Librairie Renouard H. Laurens succ., 1898–1902. — France. I. 543.

30

Georges Chastellain. Vigiles de Charles VII. 1724. P. 120:

Sainte fut adoree

Par les oevres que fit…

Arse a Rouen en cendre,

Donnant depuis entendre

Son revivre autrefois.

31

Anne Louise Masson. Jean Gerson, sa vie, son temps, ses oeuvres; precede d'une introduction sur le moyen age. Lyon: E. Vitte, 1894. — Auguste Vallet de Virville. Histoire de Charles VII, roi de France, et de son epoque. 1403–1461 Paris: Vve J. Renouard, 1862–1865. Vol. II. P. 94. — Archeveque d'Embrun, Jacues Gelu.

32

Proces. III. 395, 410.

33

Petit de Julleville. 206. — Decret de beatification et canonisation de Jeanne d'Arc: «…ayant ete livree au feu du bucher par les hommes, qui etaient surtout les ennemis du Saint-Siege».

34

Amiet. 66.

35

Proces. I. 174, 176.

36

Proces. I. 430, 437. — Premiere sentence. Article XII.

37

Amiet. 158. — Premiere sentence. LXI. — «Qu'elle etait a Dieu sans intermediaire… S'en referant a Lui… et non au jugement de l'Eglise».

38

Michelet. 247. — «Non credabat nec praelato, nec papae, nec cuiumque, quia hoc habebat a Deo».

39

August. Contra Epist. Fundamenti. VI. — «Ego vero Evangelio non crederem, nisi me Catholicae Ecclesiae commoverat auctoritas».

40

Hanotaux. 306. — «Ne vous croyez-vous donc pas soumise a l'Eglise de Dieu qui est sur la terre?..». — «Oui, je m'y crois soumise, mais Dieu premier servi»

78

Proces. III. 12.

79

Proces. I. 46; V. 116. Simeon Luce. Jeanne d'Arc a Domremy. Paris: H. Champion, 1886. P. 360. — Remi Boucher de Molandon. Jacques d'Arc, pere de la Pucelle. 1885.

80

Vallet de Virville. Histoire de Charles VII. II. 43.

81

Francisque Mandet. Histoire du Velay. Le-Puy-en-Velay: M. P. Marchessou, 1862–1863. Vol. I. P. 570. — La Verge Noire de Puy-en-Velay. — Luce. XII.

82

A. Dietrich. Mutter Erde. 1905. S. 37.

83

Edouard Paul Dhorme. La religion Assyro-Babylonienne; conferences donnees a l'Institut catholique de Paris. Paris: J. Gabalda, 1910. P. 260.

84

Быт. 3, 15. — Franz Julius Delitzsch. Die Genesis. Leipzig: Derffling und Franke, 1872. S. 148–150.

85

Origen. In Johan. II. 12, 6. — Resch. 216, 344–345. — Johannes Weiss. Das alteste Evangelium. Gottingen: Vandenhoeck und Ruprecht, 1903. S. 132–133.

86

Etienne Medicis. Le livre De Podio; ou, Chroniques d'Etienne Medicis, bourgeois du Puy. Publiees au nom de la Societe academique du Puy par Augustin Chassaing. Le-Puy-en-Velay: M. P. Marchessou, 1869–1874. Vol. I. P. 135. — Louis Alexandre Pascal. Bibliographie du Velay et de la Haute-Loire. Le-Puy-en-Velay: M. P. Marchessou, 1903. Vol. I. — Hanotaux. 52.

87

Tacit. II. 3, 19.

88

Ch. Villay. Les cultes et les fetes d'Adonis-Thammouz. 1904. P. 58. — Hugues Vincent. Canaan. Paris: V. Lecoffre, J. Gabalda, 1914. P. 127.

89

Heracl. Fragm. 8, 10, 67, 31.

90

Clement. Roman. II. 12, 2. — Resch. 93.

91

Proces. I. 66, 51. — «Pour filer et coudre je ne crains femme de Rouen».

92

France. I. 7.

93

Proces. III. 74.

94

Francois Villon:

Femme je suis, povrette et ancienne,

Je rien ne sais, onques lettres ne lus.

Au moutier vois, dont suis paroissienne,

Paradis peint ou sont harpes et luts,

Et un enfer ou damnes sont boulus:

L'un me fait peur, l'autre joie et liesse…

95

Proces. I. 46–47. — «A matre dedicit Pater Noster, Ave Maria, Credo, nec alibi didicit credentiam nisi matri».

96

Henri Francois Xavier Marie Bouchot. L'oeuvre de Gutenberg, l'imprimerie — l'illustration. Paris: H. Lecene et H. Oudin, 1889. P. 15. — Hanotaux. X. — Celestin Bourgaut. Guide et souvenirs du pelerin a Domremy. Nancy: Impr. Berger-Levrault et cie, 1878. P. 60. — Emile Hinzelin. Chez Jeanne d'Arc. Paris: Berger-Levrault et cie, 1904. P. 65, 72.

97

Varagine. Legenda Aurea. — Jules Douhet. Dictionnaire des legendes du christianism, ou Collection d'histoires apocryphes et merveilleuses se rapportant a l'Ancien et au Nouveau Testament, de vies de saints egalement apocryphes et de chants populaires, tels que cantiques, complaintes et proses. Paris: J.-P. Migne 1855. P. 282. — France. I. 39:

Ave, tres sainte Catherine,

Vierge pucelle nette et fine.

98

Varagine. Vita S. Margaritae. — «…Tonsis crinibus, in virili habitu». — Michelet. 174.

99

Douhet. 824–836.

100

Proces. Table, aux mots: Bois Chesnu, Fopntaine des Groseillers. — Journal d'un bourgeois de Paris. 267. — Wolf. Mythologie des fees et des elfes. 1828. — A. Magury. Les fees au Moyen age. 1843. — France. I. 12. — «Fontaine-aux-Bonnes-Fees-Notre-Seigneur».

101

Proces. II. 422. — «Le Beau-Mai».

102

Proces. II. 396, 450; I. 67, 209.

103

Proces. I. 185–186.

104

Proces. II. 422.

105

Proces. I. 67, 209–210.

106

Michelet. 173. — «…Quod debebat venire Pucella ex quodam nemore Canuto…». — Proces. III. 347. — «Une Pucelle sortira du Bois Chesnu pour guerir les blessures de France». — Hanotaux. 5:

…Car Merlin, et Sibile, et Bede,

Plus de mille ans a, la virent

En Esprit…

107

Hanotaux. 6–7. — Azincourt.

108

Claude Carlier. Histoire du duche de Valois. Paris: Guillyn, 1764. Vol. II. 441 et suiv. — Luce. III. — (Traite de Troyes).

109

См. сноску выше.

110

См. сноску выше; Thomas Basin. Histoire de Charles VII, editee et traduite par Charles Samaran. Paris: Societe d'edition «Les Belles lettres», 1933. Vol. I. Ch. IV. — A. Tucty. Les ecorcheurs Charles VII. 1874. II, passim, — H. Lepage. Episodes de l'histoire des routiers de Lorraine. P. 161 et suiv.

111

Petit de Julleville. 132. — «…L'Ange me racontait la grande pitie qui etait au royaume de France».

112

Proces. II. 392, 454; I. 51, 214. — Luce. CLXXVI.

113

Journal d'un bourgeois de Paris. 164. — «Que ferons nous? Mettons nous en la main du duable. Il ne nous chaut de ce que nous allons devenir, car, par mauvais gouvernement et trahison, il nous faut renier femmes et enfants, et fuir dans les bois, comme betes sauvages. Et il n'y a pas un an ou deux, mais deja quatorze ou quinze ans que cedanse douloureuse commenca… Mieux nous voudrait serviles Sarrazins que les chretiens. Autant faire du pis qu'on peut comme du mieux. Faisons du pis que nous pourrons…».

114

Memoir. de I'Acad. d. Science. Vol. XVI. P. 424–427. M. Larrey. La Danse de Saint-Guy. — Michelet. 117–118.

115

Michelet. 318–324. — Biblioth. Royale. Manuscr. 493.

116

Proces. I. 52, 72–73, 89, 170. — «…Magnum habebat timorem».

117

Petit de Julleville. 10. — Lettre du senechal de Berry, Perceval de Boulainvilliers au due de Milan, annee 1429. — «…Ravie et comme hors de sens…».

118

Proces. III. 204. — «Comme je gardais les animaux, une Voix m'apparut».

119

Гоголь. Старосветские помещики.

120

Michelet. 174–175. — «Jeanne! sois bonne et sage enfant; va souvent a l'eglise».

121

Proces. I. 173, 248, 249. — P. Ch. Cahier. Caracteristique des Saints dans l'art populaire. Paris: Pousselique freres, 1867. Vol. 1. P. 363.

122

Proces. I. 72, 75.

123

Amiet. 97. — «La premiere fois… j'eus grande peur. J'eus aussi grand doute si c'etait Saint-Michel… se tenait a quelques pas, et Tune des Saintes faisait la navette pour prendre conseil de l'Archange».

124

Proces. I. 52.

125

См. сноску выше.

126

См. сноску выше.

127

Proces. I. 480; II. 413. — «Promiserat dare lanas… ut diligentiam haberet pulsando».

128

Proces. I. 218. — «Celavit visiones curato, patri et matri».

129

Proces. I. 73.

130

Amiet. 93. — «Leurs figures sont couronnees moult richement et preciesement».

131

Proces. I. 186.

132

Proces. I. 130.

133

Proces. I. 130.

134

Proces. III. 112.

135

Proces. I. 73.

136

Proces. I. 128. — Hanotaux. 9.

137

Proces. I. 52–53.

138

Proces. III. 57.

139

Proces. I. 53.

140

Gebhart. 90.

141

Michelet. 244.

142

Remi Boucher de Molandon. La famille de Jeanne d'Arc; son sejour dans l'Orleans d'apres des titres authentiques recemment decouverts, tableaux genealogique. Orleans: H. Herluison, 1878. P. 146. — Durand Laxart ou Lassois. — Burey. - Vaucouleurs. — Proces. II. 443.

143

Chronique de la Pucelle. 271. — Jean Chartier. Chronique de Charles VII, roi de France, publiee avec notes, notices et eclarcissemens par Vallet Viriville. Paris: P. Jaunet, 1858. Vol. I. P. 67. — Maurice de Pange. Le pays de Jeanne d'Arc, le fief et l'arriere fief. Les Baudricourt. Paris: (Nogent-le-Rotrou, impr. Daupeley-Gouverneur), 1903.

144

Proces. II. 436; I. 53; II. 456, 444. — Robert de Baudricourt: «reconduis-la a son pere avec de bons soufflets». — Leon Mougenot. Jeanne d'Arc, le Duc de Lorraine et le Sire de Baudricourt; contribution a l'histoire de la Pucelle et de la region lotharingique. Nancy: Impr. Berger-Levrault et cie, 1895.

145

Proces. I. 131–132, 219. — «Voila celle qui relevra la France et le sang royal!». — Proces. II. 421, 433. — «Juvenes de la deribant».

146

Proces. I. 68. — «Jeannette a pris son fait pres de l'arbre des Fees!».

147

Amiet. 85 — «Me tenaient en grande sujestion». — Proces. I. 128, 215.

148

См. сноску выше.

149

Eugene Misset. Jeanne d'Arc. Champenoise. Paris: H. Champion, 1895. P. 28.

150

Proces. II. 228, 434.

151

Proces. II. 419. — Hauviette.

152

Amiet. 85. — «Peu s'en fallut que mes pere et mere perdissent le sens».

153

Proces. I. 51, 214; II. 392, 395. — Leroyer. — Gasquet. 45.

154

Chronique de la Pucelle. 273. — Dom Calmet. Hist. de Lorraine. III. Col. VI.

155

Proces. II. 450. — Bertrand de Poulengy, Jean de Metz.

156

Proces. II. 435–457. — «Eh bien, ma mie, que faites-vous ici? Faut-il que le roi soit chasse du royaume et que nous soyons tous Anglais?». — «Avant qu'arrive mi-careme, il faut que je sois devers le daufin dusse-je, pour у aller, user mes pieds jusqu'aux genoux… car nul au monde… ne peut recouvrer le royaume de France… Il n'y a secours que de moi, quoique pour ma part, j'aurais bien plus cher filer pres de ma pauvre mere, vu que ce n'est pas la mon etat. Mais il faut que j'aille. Et je ferai cela parceque Messire veut que je fasse». — Gaston Louis Emmanuel Beaucourt. Histoire de Charles VII. Paris: Libraire de la Societe Bibliographique, 1881–1891. Vol. II. P. 396.

157

Proces. II. 447. — «Le temps me dure, comme a une femme pret d'accoucher». — Amiet. 16. — «Je ne puis plus durer ou je suis».

158

Proces. III. 7; II. 391, 441; I. 129. — Dom Calmet. III. Col. VI.

159

Journal du siege d'Orleans. 48. — Chronique de la Pucelle. 275. — Rouvray.

160

Proces. II. 446. — «Si tu es chose mauvais, eloigne toi; si tu es chose bonne, approche».

161

Proces. I. 54; II. 438, 445–547.

162

Proces. II. 449.

163

Gabriel Pimodan. La premiere etape de Jeanne d'Arc. Paris: H. Champion, 1891.

164

Proces. 457–458. — «Mes freres du Paradis me disent ce que j'ai a faire».

165

Michelet. 163. — France. I. 198. — «Herodiade gonflee d'impuretes», «Grande Gorre».

166

Michelet. 164. «Le soit-disant Daufin».

167

Chartier. III. 114–121.

168

Hanotaux. 211. — «Chambres et retraites».

169

Jean Juvenel des Ursins. Epitre aux Etats d'Orleans. Bibl. Nat. Manuscr. franc. 2701. — Beaucourt. II. Ch. IV.

170

Alain Chartier. Diets et Ballades. 1489. Bibl. Instit. L. 60. — Charles VII, couche entre Entendement et Melancolie. — Hanotaux. 163.

171

Amiet. 31. — «Pileux envers povres gens… ne s'armait volontiers et n'avait point chere la guerre s'il eut pu s'en passer».

172

Proces. I. 79, 141. — Chronique de la Pucelle. 273. — Journal du siege d'Orleans. 46–47. — Thomas Basin. Charles VII et Louis XI. Vol. I. P. 68. — Chateau de Chinon.

173

Proces. I. 75; III. 17, 92, 115. — J. Chartier. 67. — Chronique de la Pucelle. I. 273. — Journal du siege d'Orleans. 46.

174

Beaucourt. II. 195. — Amiet. 335.

175

Hanolaux. 162. V. — Musee de Louvre, portrait de Charles VII, par Lohan Fouquet.

176

Proces. I. 75, 92, 115. — «Dieu vous donne bonne vie, gentil Daufin». — Proces. II. 103. — «J'ai nom Jeanne la Pucelle, et vous mande le Roi des cieux que vous serez sacre et couronne a Reims el serez lieutenant du Roi des cieux que est le Roi de France». — Chronique de la Pucelle. 273. — J. Chartier. I. 67–68. — Proces. III. 103. — «Je te dis, de la part de Messire, que tu es vrai heritier de France et fils du Roi».

177

Amiet. 14. — Gallia Christiana. II. 732. — Vallet de Virville. Charles VII. II. 253. — Chateau des Loches.

178

Proces. III. 116.

179

Proces. III. 116, 209.

180

Amiet 18. — Proces. III. 19–20.

181

Proces. III. 73–74. — Boucher de Molandon et A. de Beaucorps. L'armee anglaise vaincue par Jeanne d'Arc sous les murs d'Orleans; documents inedit et plan par m. Boucher de Molandon et le baron Adalbert de Beaucorps. Orleans: H. Herluison; Paris: L. Baudoin, 1892. P. 111.

182

Proces. III. 204. — Seguin.

183

Proces. III. 86. — «II у a aux livres de Notre-Seigneur plus qu'aux votres». — «Messire Dieu a un livre, en lequel oncques clerc n'a lu, tant soit-il parfait en clericature».

184

France. I. 230. — «Jeanne sentait la persinee». — Juvenel de Usins. Hist, de Charles VI. 359.

185

Beda Venerabilis. The Venerable Bede's Ecclesiastical history of England. Also the Anglo-Saxon chronicle. Edited by J. A. Giles. London: H. G. Bohn, 1847:

Ecce beant bella, turn fert vexilla Puella.

Proces. V. 12. — Le Band. Hist. de Bretagne. 1638. P. 451. — Arthur de La Borderie. Les veritables propheties de Merlin, examen de poemes bretons attribues a ce barde. Paris: H. Champion, 1883.

186

Proces. III. 210. — «Mulieres doctae, peritae virgines». — Morosini. 99.

187

Proces. III. 391–392. — «Car avoir crainte d'elle ou la rejeter… serait repugner au Saint-Esprit».

188

Amiet. 335.

189

Proces. III. 67, 94, 210; IV. 3, 304, 363.

190

Proces. I. 77. — Chapelle de Fier-bois. — Chronique de la Pucelle. 277. — J. Chartier. 69–70.

191

Proces. I. 77, 30. Relation du grafflex de la Rochelle. 338. — Morosini. 110.

192

Proces. II. 438, 457; III. 100, 219. — «Erat casta, erat castissima… Non credit aliquam mulierem plus esse castam quam ista Puella erat».

193

R. de Fournival. Bestiaere, ap. Paulin Paris. Manuscr. franc. IV. 25. — A. Mayry. Croyances et legandes du moyen age. 262 et suiv. — Jules Berger de Xivrey. Traditions teratologiques. Paris: Imprimerie royale, 1836. P. 559.

194

Amiet. 103.

195

Proces. I. 78. — Petit de Julleville. 121.

196

Michelet. 189. — «Si Dieu se fesait homme d'armes, il serait pillard». — «Sire Dieu, je te prie de faire pour La Hire ce que La Hire ferait pour toi, si tu etais capitaine et si La Hire etait Dieu».

197

Michelet. 190.

198

Michelet. 191.

199

Proces. III. 74; IV. 139. — «Elle est toute preste de faire paix… Et se ainsi ne le faietes… en quelquq lieu que j'actaindrai vos gens en France, je les en ferai aler, vuellant ou ne vuellant… La Pucelle vous prie et vous requiert que vous ne vous faictes mie destruire. Se vous lui faictes raison, encore pourrez venir en sa compagnie, l'ou que les Franchois feront le plus belle fait que oncques fut fait pour la chrestiente. Et faietes respouse se vous velez faire la paix…».

200

France. I. 291–292.

201

Proces. III. 104–105. — Blois, Sologne.

202

J. Chartier. II. 105. — Journal d'un bourgeois de Paris. 221. — Vallet de Virville. I. 25; II. 389. — Comte Dunois, Batard d'Orleans.

203

Proces. III. 5–6. — Chronique de la Pucelle. 284. — Boucher de Molandon. Premiere expedition de Jeanne d'Arc. 49.

204

France. I. 303–306. — Talbot.

205

Proces. III. 105. — Chronique de la Pucelle. 284–285.

206

To же «чудо предзнания» — у всех великих полководцев, от Александра и Цезаря до Наполеона. — Charles Augustine Sainte-Beuve. Causeries de Lundi. Paris: Garnier freres, 1852–1862. Vol. VIII. P. 221. — Napoleon a Roederer: «j'ai prevu tout ce que devait arriver… C'est le don particulier que j'ai recu en naissant».

207

Journal du siege d'Orleans. 74–75. — Chronique de la Pucelle. 287. — Porte de Bourgogne. — Proces. III. 30. — «Comme s'ils veissent Dieu descendre entre eulx».

208

Journal du siege d'Orleans. 76–77.

209

Chronique de la Pucelle. 284. — Proces. III. 26–27.

210

Journal du siege d'Orleans. 79. — Chronique de la Pucelle. 290. — Porte du Pont, Bastille de Belle-Croix. — «Rendez-vous, de par Dieu, vos vies sauves seulement!». — «Vachere! si nous te tenons, nous te ferons bruler!».

211

Proces. III. 211. — France. I. 323.

212

Journal du siege d'Orleans. 80. — Philippe Mantellier. Histoire du siege d'Orleans. Orleans: H. Herluison, 1867. P. 92–95.

213

Journal du siege d'Orleans. 80. — «Retournez, de par Dieu, en Angleterre! Si non, je ferai que vous serez affleges!». — Proces. III. 68. — «Ribaude… sorciere…».

214

Louis Jarry. Le compte de l'armee anglaise au siege d'Orleans. 1428–1429 Orleans: H. Herluison, 1892. P. 61.

215

Proces. I. 103.

216

France. I. 321.

217

Petit de Julleville. 42.

218

Germain Lefevre-Pontalis. La panique anglaise en mai 1429. Paris: E. Boullon, 1894. — Jean Baptist Joseph Ayroles. La vraie Jeanne d'Arc. Paris-Gaume et cie, 1890–1892. Vol. III. P. 272–274. — Michelet. 227. — «Contra terrificatos incantantionibus Puellae».

219

Proces. V. 137.

220

Proces. III. 212.

221

Journal du siege d'Orleans. 43–44, 78–79.

222

Michelet. 182. — «Pastoure», «pastourelle», «paupercula bergeretta».

223

Proces. III. 88. — «J'ai ete envoyee pour la consolation des pauvres et des indigents».

224

Petit de Julleville. 125. — «Les pauvres venaient a moi volontiers, parce que… j'aimais a les supporter».

225

Pegui: Le mistere de la cherite de Jeanne d'Arc, 1899.

…A tous ceux qui auront vecu leur vie humaine

…et a tous ceux qui seront mort de leur mort humaine,

Pour l'etablissement de la Republique socialiste universelle.

226

August. De civit. Dei. XIX. 17. — Sermo. 285. — «Res alienae possidentur, cum superflua possidentur». — Ad Joh. VI. 25.

227

Joach. Flor. Expos. in Apocalyps. Fol. 199.

228

Specul. Perfect. I. 3, 4.

229

Lefevre-Pontalis. Eberhard Windecke. 52–53. — «…Qu'il s'humiliat assez, pour que tous ceux, pauvres et riches… qui viendront a lui, il les recut en grace».

230

Morosini. III. 64–65.

231

France. I. 130. — Plan d'Orleans. — Bastille de Saint-Loup. Autun.

232

Proces. III. 212–218. — Jean d'Aulon. Mugot. — «En nom de Dieu! mon Conseil m'a dit que j'allasse centre les Anglais». — Proces. III. 106. — «Ou sont ceux qui doivent m'armer? Le sang de nos gens coule!». — Proces. III. 68. — «Ha! sanglant garcon, vous ne me disiez pas que le sang de France fut repandu!».

233

Proces. III. 109, 127. — Chronique de la Pucelle. 295.

234

Proces. III. 213. — «Je n'ai jamais vu sang Francais que les cheveux ne me levassent sur la tete».

235

Proces. III. 106. — «La Pucelle etait toute dolente». — Chronique de la Pucelle. 289, 295.

236

France. I. 338–339.

237

Proces. III. 107–108. — «J'ai des nouvelles de Messire». — Chronique de la Pucelle. 286. — Journal du siege d'Orleans. 79.

238

France. I. 130. — Plan d'Orleans. — (Bastille des Tourelles. Bastille des Augustins).

239

Journal du siege d'Orleans. 85. — Perceval de Gagny. 146. — Proces. III. 214–215.

240

Proces. III. 108–109. — «Vous avez ete a votre conseil, et j'ai ete au mien, et croyez-moi que le conseil de Messire sera accompli… et que le votre perira». — «…Exire crastina die sanguis a corpore meo supra mammam». Два последних слова: «над сосцом», — принадлежат, вероятно, не самой Жанне, а брату Паскерелю (Pasquerel), прибавившему их для того, чтобы усилить чудесную точность пророчества. Но что оно все же исполнилось, и А. Франс отрицать не смеет. — France. I. 351: «que Jeanne ait longtemps d'avance annonce qu'elle serait blessee, on ne peut le nier». — To же пророчество сохранилось и в счетных книгах Брабантского двора от 1429 года. — Proces. IV. 426: «dixit quod ipsa aute Aureliam in conflicto telo vulnerabitur. Жанна предсказала, что будет в бою у Орлеана ранена стрелою». Точность предсказания в самом деле чудесная: ранена будет не ядром, не пулей, а «стрелою», как и была действительно ранена. «Я предвидела все, что будет: это особый, от рождения мною полученный дар», — могла бы сказать, и в этом случае, Жанна, вместе с Наполеоном.

241

Michelet. 197. — «Sembloit… qu'ils cuidassent estre immortels». — Journal du siege d'Orleans. 85. — Proces. III. 214–215.

242

Journal du siege d'Orleans. 85. — Chronique de la Pucelle. 293. — «Ayez bon coeur, ne vous retirez pas: vous aurez la bastille de bref».

243

Proces. I. 79; III. 109. — Chronique de la Pucelle. 293. — Michelet. 197. — «Timut, flevit».

244

Proces. III. 109.

245

Proces. III. 25. — «En nom de Dieu! vous entrerez bien bref dedans. N'ayez crainte, et n'auront les Anglaise plus de force sur nous». — Journal du siege d'Orleans. 85.

246

Proces. III. 25.

247

Proces. I. 216. — Journal du siege d'Orleans. 86. — Chronique de la Pucelle. 293. — «Donnez-vous garde, quand la queue de mon etendard touchera contre le boulevard». — «Jeanne, la queue у touche». — «Tout est votre, et у entrez!».

248

Journal du siege d'Orleans. 87. — William Glasdal. — Proces. V. 294; III. 110. — «Glassidas! Glassidas! rends-t'-y, rends-t'-y au Roi des Cieux. Tu m'a appelee putain… J'ai grande pitie de ton ame et de celle des tiens».

249

Chronique de la Pucelle. 294. — Journal du siege d'Orleans. 17. — Proces. V. 294; III. 9, 25, 80, 110. — Michelet. 198. — «Incepit flere fortiter pro anima ipsius et aliorum submersorum».

250

Perceval de Gagny. 147. — Chronique de la Pucelle. 295.

251

Journal du siege d'Orleans. 88. — Chronique de la Pucelle. 295. — J. Chartier. I. 78.

252

Proces. III. 9, 29. — Journal du siege d'Orleans. 89, 209.

253

Leopold Victor Delisle. Nouveau document relatif a la mission fe Jeanne d'Arc. 1905, ap. Hanotaux. 155.

254

Proces. III. 99. — «Je durerai un an, guere plus. Qu'on pense a bien besongner pendant cette annee».

255

Journal du siege d'Orleans. 93. — Chronique de la Pucelle. 299. — Proces. III. 12. — «Gentil daufin, n'assemblez pas tant et de si longs conseils, mais venez tout de suite a Reims recevoir votre digne sacre». — «Est-ce votre Conseil qui vous parle de telks choses?». — «Oui, et je suis beaucoup aiguillonee a cet endroit».

256

Chronique de la Pucelle. 310–312. — Michelet. 202.

257

Proces. III. 205. — Petit de Julleville. 27–28. («Je ne veux pas tenter Dieu… Je demande des gens d'armes. Ils combattrons; Dieu donnera victoire». — Proces. I. 621, 154. — «Oeuvrez, et Dieu oeuvrera».)

258

Chronique de la Pucelle. 306. — Bataille de Patay. — Proces. III. 98–99. — «En nom de Dieu, s'ils etaient pendus aux nuees, nous les aurons… Avez-vous de bons eperons?». — «Quoi! fuierons-nous donc?». — «Nenni, ce seront les Anglais qui fueront; mais il vous faudra des eperons pour les poursuivre… Le gentil roi aura aujourd'hui plus grande victoire qu'il eut longtemps. Et m'a dit mon Conseil qu'ils sont tous notres».

259

Mantellier. 139. — Gruel. 73–74. — Perceval de Gagny. 154. — Chronique de la Pucelle. 306. — J. Chartier. I. 86.

260

Proces. III. 71. — «Habebat magnam pictatem de tanta occisione». — Michelet. 201. — «Tenendo eum in caput et consolando».

261

Proces. IV. 342.

262

Chronique de la Pucelle. 312.

263

Proces. III. 100. — «Hors des faits de guerre, elle etait simple et jeunetle».

264

Proces. III. 88.

265

Michelet. 216. — Lagny.

266

Proces. III. 84. — «En verite, je ne saurais m'en garder, si Messire ne m'en gardait».

267

Michelet. 165.

268

France. I. 389.

269

Petit de Julleville. 121–122. — «Avant sept ans, les Anglais laisseront un plus grand gage qu'ils n'ont fait a Orleans. Ils perdront tout en France, par une grande victoire que Dieu enverra aux Francais. Je le sais, par une revelation qui m'en a ete faite; je le sais aussi assurement que je sais que vous etes en ce moment devant moi».

270

Froissart. 1. II. Ch. LXXIV. — Flodoart. Hist, ecclesiae Remensis, collect. Guizot. V. 41 et suiv. — Dom Marleot. Hist, de la ville de Reims. II. 48.

271

Journal du siege d'Orlans. 113. — Chronique de la Pucelle. 321. — Pierre Varin. Archives administratives de la ville de Reims. Paris: Impr. de Crapelet, 1839–1853. II. 569; III. 555.

272

Chronique de la Pucelle. 322–323. — Journal du siege d'Orleans. 114. — «Gentil Roi, maintenant, est fait le plaisir de Dieu que je levasse le siege d'Orleans et vous amenasse en cette cite de Reims recevoir votre saint sacre, en montrant que vous etes vrai Roi et celui au quel le royaume de France doit appartenir». — Proces. III. 14–15. — «Je voudrais bien qu'il plut a Dieu que maintenant je me retirasse, laissant la les armes, et que j'allasse servir mes pere et mere, en gardant les brebis». — «In custodiendo oves ipsorum, cun sorore et frartibus meis qui multum gauderent videre me».

273

Petit de Julleville. 70–71.

274

Michelet. 217. — «Je ne crains rien que la trahison».

275

Proces. III. 116. — «J'ai pitie de vous et de la peine que vous endurez». — France. I. 441. — «Et audivit ipsa ex ore regis multa bona de ea… Rex habuit peitatem de ea et de poena quam portabat».

276

Hanotaux. 211, 216.

277

Petit de Julleville. 60. — Sire de La Tremoille. — 94. — Regnault de Chartres. — «Elle ne voulait croire personne, mais faisait tout a son plaisir».

278

France. II. 21.

279

Hanotaux. 200.

280

Hanotaux. 200, 203–208, 218.

281

Proces. V. 139–140.

282

Hanotaux. 214. — «On ne trouverait point de paix, si ce n'etait par le bout de la lance». — France. II. 9 — 10.

283

Amiet. 31. — Lettre de Jouvenel des Ursins.

284

Amiet. 32. — «Jeanne, pertubatrice de la paix, abuseresse du peuple».

285

Michelet. 217. — «Je vous le dis avec assurance… je suis trahie et bientot je serai livree a la mort. Priez Dieu pour moi, car je ne pourrai plus servir mon Roi, ni le noble noyaume de France».

286

Perceval de Gagny. 167. — Proces. I. 148. — Journal d'un bourgeois de Paris. 245. — «Rendez la ville au Roi de France!». — «Rendez-vous, de par Jesus, a nous tot».

287

Gasquet. 118. — «Que le Roi se montre! Les bons Francais qui sont a Paris feront quelque chose cette nuit».

288

Proces. I. 57, 246. — Perceval de Gagny. I. 26, 168. — «En nom de Dieu! la place eut ete prise». — Chronique de la Pucelle. 334. — J. Chartier. I. 109.

289

Perceval de Gagny. 168–169. — Chronique de la Pucelle. 465. — Vallet de Virville. II. 120.

290

Proces III 99 — J Chartier. I. 109, 112. — Journal d'un bourgeois de Paris. 246. — Perceval de Gagny. 170.

291

см. сноску выше.

292

Proces. III. 217–218. — Saint-Pierre-de-Moustier. — «Je ne suis pas seule: j'ai en ma compagnie cinquante mille de mes gens. Et je ne partirai point d'ici jusqu'a ce que j'aie pris la ville».

293

Amiet. 33. — «…Qu'il ne craint point les fantomes».

294

Proces. I. 114, 253. — Aux faussees de Melun. — «Tu seras prise avant… Saint-Jean». — «Quand je serai prise, que je meure tout aussitot, sans longue epreuve». — «Et les Voix lui repetaient qu'elle serait prise et qu'ainsi fallait-il qu'il fut fait». — «Ne t'ebanis pas et prend tout en gre. Dieu t'aidera». — Gabriel Leroy. Histoire du Melun depuis les temps les plus recules jusqu'a nos jours. Melun: Drosne, 1887. Ch. XVI.

295

Proces. IV. 458. — Compiegne. Margny. Ouase. Guillaume de Flavy. — A. Lorel. La prise de Jeanne d'Arc. 209. — Perceval de Gagny. 175–176 — «Mettez-vous en peine de regagner la ville ou nous sommes perdus». — «Allez en avant! Its sont a nous!».

296

Perceval de Gagny. 175. — J. Chartier. I. 122. — Proces. V. 166. — Amiet. 36. — «La pressait de lui bailler sa foi, pour ce qu'il etait gentil-homme». — «J'ai jure et j'ai donne ma foi a Autre qu'a vous et Lui en tiendrai mon serment!».

297

D'Achery. Specilegium. III. 823. — France. II. 174. — «…Que ce tres puissant Due n'eut pas peur des Larves vomies par l'enfer».

298

M. Duff et N. Hope. 191–194. — «Elles (les Voix) ne me dirent pas l'heure a la quelle je serais prise. Souvent je leur demandais de la faire connaitre, mais elles ne repondirent. Si j'avais su… j'y serais alle, quoi qu'il dut advenir».

299

Proces. I. 13. — Albert Sarrazin. Pierre Cauchon, jude de Jeanne d'Arc. Paris: H. Champion, 1901. P. 26, 58, 108. — Eveque de Beauvais. — Vallet de Virville. Proces de condamnation de Jeanne d'Arc. 10.

300

Proces. I. 14. — Michelet. 230–231.

301

Proces. I. 8 — 10. — Chateau de Beaulieu. — Fanon. Hist, des tribunaux de l'inquisition de France. Ch. II. — Henri Denifle et Emile Chatelain. Chartilarium Universitatis parisiensis. Parisis, ex typis fratrum Delalain, 1889. IV. 510. — Perceval de Gagny. Ill.

302

Marcellin Fornier. Histoire generale des Alpes Maritimes on Cottienes, et partieuliere de leur metropolitaine Ambrun. Paris: H. Champion, 1890–1892. II. 319–320.

303

Proces. V. 168. — Pastourel de Geraudan.

304

Proces. I. 109–110; II. 298; III. 121. — E. Gomard. Jeanne d'Arc au chateau de Beaurevoir. 1865, passim.

305

Amiet. 99. — «Je fus quatre mois environ a Beaurevoir. J'avais oui dire que ceux de Compiegne tous, jusqu'a l'age de sept ans, devaient etre mis a feu et a sang. Et moi, j'amais mieux a mourir que de vivre apres une telle destruction de bonnes gens».

306

Proces. I. 150–151. — «Dieu vous aidera et pareillement ceux de Compiegne». — «Puisque Dieu aidera ceux de Compiegne, j'y veux etre». — «Sans faute, il faut que vous preniez tout en gre. Et vous ne serez point delivree tant que vous n'aurez vu le roi des Anglais». — «Vraiment, je ne le voulusse point voir; j'amaisse mieux mourir que d'etre mise en la main des Anglais».

307

Proces. I. 110, 151, 166. — Journal d'un bourgeois de Paris. 268. — Morosini. III. 301–303.

308

Proces. III. 136–137. — Albert Sarrazin. Jeanne d'Arc et la Normandie au XV-е siecle. Rouen: L. Gy, 1896. Ch. V. — Vallet de Virville. Hist, de Charles VII. Vol. II. 198. — Francois Valentin Bouquet. Notice historique et archeologique sur le donjon du chateau de Philippe-Auguste, bati a Rouen en 1205, aujourd'hui tour Jeanne d'Arc. Rouen: E. Auge, 1877. P. 7 et suiv. — Bouvreuil.

309

Valerandus Varanius. De gestis Joannae Virginis, Francae egregiae bellatricis; poeme de 1516 remis en lumiere, analyse et annote par E. Prarond. Paris: Picard, 1889. Civ. IV. 100. — France. II. 201–202.

310

Amiet. 3.

311

Amiet. 66.

312

Duff et Hope. 226. — «Nous avons intention de faire un beau proces».

313

Hanotaux. 126. — Azincourt. — «Ce n'est pas nous qui avons fait cette tuerie, mais Dieu tout-puissant pour les peches des Francais». — Rabbe. Jeanne d'Arc en Angleterre. 13. — «Ma guerre est ete appronvee par les saints pretres».

314

Michelet. 226, 235.

315

Amiet. 103. — «…Si les Anglais la faisaient mourir, elle leur nuirait plus apres sa mort que durant sa vie, et… malgre sa mort, tout ce pourquoi elle ete venue, s'accomplirait».

316

Amiet. 46–47.

317

Proces. III. 155; II. 132.

318

Proces. II. 18.

319

Amiet. 73. — «Houcepaillers».

320

Proces. III. 155, 163. — Sarrazin. 40.

321

Proces. III. 121–123. — Sir Humfrey. Comte Warwik. — «Quand ils seraient cent mille Godons de plus… ils n'auront pas le Royaume».

322

Proces. I. 35, 40–42. — Amiet. 71–73. — «Difformitate habitus».

323

Proces. I. 74–75. «J'aimerais mieux etre tiree a quatre chevaux que d'etre venue en France sans conge de Messire». — Proces. I. 62, 154. — «Vous dites que vous etes mon juge; faites attention, car je suis, en verite, envoyee de par Dieu». — Proces. I. 84. — «Les Anglais perdront tout en France… je le sais aussi bien que je vous sais maintenant devant moi».

324

Proces. I. 120–122. — «Quel est le signe qui vint a votre roi?.. Est-ce or, argent ou pierre precieuse, ou couronne?». — «Je ne vous en dirai autre chose… Le signe qu'il vous faut, a vous, c'est que Dieu me delivre de vos mains, et est le plus certain qu'il vous sache envoyer».

325

Gasquet. 146. — «Passez outre!».

326

Proces. I. 93. — «Il faut dire ce que vous savez». — «Plutot de dire tout ce que je sais, j'aimerais que vous me faissez couper le cou!».

327

Proces. I. 178. — «De l'amour ou haine que Dieu a pour les Anglais… je ne sais rien. Mais je sais bien qu'ils seront boutes hors de France». — Amiet. 96.

328

Amiet. 94.

329

Amiet. 94–95. — «…Fleuraient-elles bon?». — «…Elles fleuraient bon… Je les ai accolees… Mais vous n'en aurez autre chose…». — Proces. 97. — «Saint-Michel etait-il nu?». — «Pensez-vous que Dieu n'ait pas de quoi le vetir?». — Proces. 98. — «Comment savez-vous si ce qui vous apparait est homme ou femme?». — «Je les reconnais a leurs voix… Je vois leurs faces, et toujours dans le meme habit…». — Proces. 95. — «Leurs cheveux sont-ils longs?.. Y a-t-il quelque chose entre leurs couronnes et leurs chevelures?».

330

Gasquet. 160. — «Ne parlez pas tous a la fois, beaux peres!». — Amiet. 79. — «…Faites l'un apres l'autre…».

331

Proces. I. 74–75. — «Toutes les lumieres ne viennent pas a vous, mon beau seigneur!».

332

Petit de Julleville. 124. — «Ne vous trompez plus comme cela, ou bien je vous tirerai les oreilles!».

333

Gasquet. 156. — «Passez outre!».

334

Gasquet. 152. — «Vous avez done vu le sang anglais se repandre?». — «En nom de Dieu! si je l'ai vu? Comme vous parlez doucement! Que ne partaient-ils de France et n'allaient-ils dans leur pays?». — «La brave fille! Que n'est-elle Anglaise!» — «Silence! Mais vous. avez-vous frappe?». — «Jamais! Je portais ma banniere…».

335

Petit de Julleville. 133. — «Pourquoi votre etendart fut-il porte au Sacre, plutot que ceux des autres capitaines?». — «Il avait ete a la pleine… il fut a l'honneur!».

336

Proces. 156 — «Je crois… ce que mes Voix m'ont dit que je serai sauvee, aussi fermement que si j'y fusse deja (au Paradis)». — «…C'est la une repouse de grand poids». — «Qui, et c'est pour moi un grand tresor!».

337

Proces. I. 65. —Jean Beaupere: «savez-vous si vous etes en grace de Dieu?». — Amiet. 163. — «Taceatis in nomine diaboli!». — «Si je n'y suis pas, Dieu m'y mette, et si j'y suis, Dieu m'y garde. Je serais la plus dolente du monde, si je savais ne pas etre en grace de Dieu».

338

Gasquet. 149. — «C'est le Matin qui se mele de dicter les responses de l'effrontee ribaude».

339

Duff et Hope. 235. — Guillaume Manchon: «a mon avis, il etait impossible que, dans une cause aussi difficile, Jeanne suffit a se defendre elle meme contre si grands docteurs, si habiles maitres, si elle n'eut ete inspiree».

340

Petit de Julleville. 126–127. — «Pourquoi done aides-tu a cette mechante en lui faisant tant de signes? Par la morbleu, vilain, si j'apercois plus que tu mettes peine de la deliver… je te ferai jeter en Seine!».

341

Proces. III. 138. — Jean Lohier. — Proces. II. 359. — «Nous assistames au proces, mais nous fumes dans la pensee de fuir».

342

Gasquet. 155–156. «Que te semble, sera-t-elle arse?». — Massieu: «jusque ce jour, je n'ai vu que bien et honneur en elle, mais je ne sais quelle sera la fin». — «Prenez garde… qu'on ne vous envoie pas (a la Seine) boire de l'eau plus que de raison…».

343

Nicolas Eymeric. Directorium inquisitorum. Venetiis: Apud Marcum Antonium Zalterium, 1595. III. — Cautelae inquisitorum contra haereticorum cavilationes et fraudes.

344

Proces. II. 342; III. 140, 156, 160, 181. — Nicolas Loisoleur. — Amiet. 133.

345

Proces. III. 49. — Jean d'Estivet, promoteur: «putain, paillarde!.. c'est toi qui as mange harengs et autres choses a toi contraires». — «Le roi ne veut pour rien au monde qu'elle meurt de mort naturelle… l'ayant cherement achetee».

346

Proces. I. 174–176 — «Je suis venue au roi de France, de par Dieu, de la Vierge Marie et de tous les benoits Saints et Saintes du paradis et de l'Eglise victorieuse de lahaut. Et a cette Eglise-la je soumets… tout ce que j'ai fait ou a faire». — Hanotaux. 306. — «Si l'Eglise militante vous dit que vos revelations sont… choses diaboliques, vous en rapporterez-vous a l'Eglise?». — Proces. I. 178. — «J'aime mieux mourir que de revoquer ce que Notre-Seigneur m'a fait faire». — Hanotaux. 306. — «Ne vous croyez-vous donc pas soumise a l'Eglise… qui est sur la terre?». — «Oui, je me crois soumise, mais Dieu premier servi».

347

Amiet. 217. — «Elle sera prise… On l'aurat jusqu'a l'os!».

348

Proces. II. 350, 365; III. 51.

349

Proces. I. 36 — 378. — «Il me semble, vu la maladie que j'ai, que je suis en grand danjer de mort… Je vous requiers de me faire avoir confession et le Corps de mon Seigneur…». — «Si voulez avoir les Sacrements, vous devez vous soumettre a l'Eglise». — «Si mon corps meurt en prison, je m'attends a vous que vous le fassiez mettre en terre sainte; si vous ne l'y faites mettre, je m'en attends a Notre-Seigneur».

350

Proces. I. 384. — Amiet. 192.

351

Proces. I. 399–400. — «Vraiment, si vous me deviez arracher les membres et faire partir l'ame hors du corps, je ne dirais autre chose et, si je vous disais quelque chose, apres dirais-je toujours que vous me l'avez fait dire par force». — Proces. I. 402–404. — «C'est un proces bien fait; la torture le gaterait». — France. II. 338. — «Donum taciturnitatis».

352

Proces. I. 414. — Jacques Paul Migne. Dictionnaire des sciences occultes. Paris: Chez l'editeur, 1846–1852.

353

Michelet. 263. — «Dieu a toujours ete… en ce que j'ai fait; le diable n'a jamais eu puissance en moi». — Proces. I. 154, 156. — «Les Voix me disent que je serai delivree par grande victoire. Et apres, elles me disent: „prends tout en gre, ne te chaille de ton martyre; tu t'en viendras enfin dans le royaume de Paradis…“». — Amiet. 190. Proces. I. 441–442. — «Si je voyais allumer les bourrees… et moi etant dans le feu, je n'en dirais autre chose».

354

Ch. Lea. De origine Officii S. Inquisitionis. 457.

355

Proces. I. 409. — «Le Prince des Pasteurs accordera, certainement, a votre reveree sollicitude pastorale une couronne de gloire immarescible».

356

Proces. 21. — Jean Beaupere: «se vous etes bonne chretienne, vous direz que vous soumettez tous vos faits et dits a notre sainte mere l'Eglise et, specialement, aux juges ecclesiastiques». — «Ainsi ferai-je!».

357

Proces. III. 146. — «Jeanne, croyez-moi, il ne tient qu'a vous d'etre sauvee… Faites ce qu'on decidera… Il vous arrivera tout bien… Vous serez mise entre les mains de l'Eglise».

358

Proces. II. 351; I. 456–457; II. 15, 17, 335, 345, 353, 367. — Bourg-l'Abbe. Le cimitiere Saint-Ouen. Guillaume Erard. — «Par ma foi, messire, reverance gardee, je vous ose dire… que c'est le plus noble de tous les chretiens, et qui le mieux aime la foi et l'Eglise, et n'est point tel que vous le dites…». — Proces. I. 145. — «…Et s'il у a quelque faute, c'est a moi et non a autre.». — Proces. I. 444–446. — «Quant aux dits et faits que j'ai faits, je les ai faits de par Dieu».

359

Proces. I. 474–475. — «Nous, juges, ayant devant les yeux le Christ el l'honneur de la foi ortodoxe, afin que notre jugement emane de la face du Seigneur, nous disons et decretons que tu as ete mensongere, inventrice de revelation et apparitions pretendues divines; seductrice pernicieuse, presemtueuse, temeraire… blasphematrice envers Dieu, les saints et les saintes; contemprice de Dieu meme dans ses Sacrements, prevacatrice divine… seditieuse… engagee en mille erreurs…». Proces. III. 123. — Les Voix: «Jeanne, nous avons si grande pitie de vous! Il faut que vous revoquiez ce que vous avez dit ou que nous vous abandonnions… Jeanne, faites ce qu'on vous conseille. Voules-vous vous faire mourir?».

360

Proces. I. 473, note; III. 65; II. 323. — «Jeanne cria, es mains jointes, quelle voulait bien obeir a l'Eglise».

361

Proces. II. 137, 376, 356; III. 157, 178; II. 55.

362

Proces. III. 99, 147; II. 323, 331. — «Comprenez bienque si vous allez a l'encontre… de ces articles, vous serez brulee». — «Je veux que l'Eglise delibere sur les articles. Je m'en rapporte a l'Eglise Universelle, si je dois abjurer ou non…». — «Faites le maintenant, sinon vous serez brulee aujourd'hui meme». — Gasquet. 189. — «Jeanne petit Jeanne, fais ce qu'on, te conseille… ne te laisse pas mourir… Jeanne, on t'aime!». — Proces. III. 157. — «J'aime mieux signer que d'etre brulee…».

363

Proces. II. 388; III. 55, 147.

364

Proces. II. 338; III. 147. — «C'est une pure Irufferie! Jeanne n'a fait que se moquer…». — Proces. III. 156. — «Vous faites mal d'accepter une abjuration pareille, c'est une derision». — Amiet. 209. — «Traitres! Voleurs!». — Proces. II. 376 — «Le roi va mal, la fille ne sera brulee!». — «Messire, n'ayez cure, nous la rattraperons bien!». — Amiet. 217. — «Nous l'aurons jusqu'a l'os!».

365

Proces. II. 17; III. 164.

366

Gasquet. 190. — «Jeanne, vous avez fail une bonne journee, vous avez sauve votre ame!».

367

Proces. I. 450, 452. — «…Puisque, Dieu aidant, elle revient au giron de la Sainte Eglise, que d'un coeur contrit elle abjure ses erreurs… et afin que notre jugement soit comme un rayon de la face de Dieu… nous la delious par les sanctions ecclesiastiques des liens de l'excommunication dans lesquels elle etait enchatee… Nous la condamnons finalement et deinitivement a la prison perpetuelle avec le pain de douleur et l'eau de l'angoisse…». — Amiet. 332. — «Ad perpetuam carcerem muri… in pane doloris et aqua tribulationis».

368

Proces. II. 14. — «Or ca, entre vous, gens d'Eglise, menez-moi en vos prisons, et que je ne sois plus entre les mains des Anglaise». — Proces. II. 1. — «Menez-la ou vous l'avez prise». — Hanotaux. 313. — «Je suis absolument sur que la celude lue a la Pucelle n'etait pas celle dont il est fait mention au Proces, car celle-ci est differente de celle que j'ai lue a Jeanne et qu'elle a signee! Я совершенно уверен, что прочитанное мной и подписанное Жанной отречение было вовсе не то, что объявлено было потом, на суде: это весьма отлично от того», — засвидетельствует впоследствии Жан Массие, или, другими словами, совершен был подлог. Что именно произошло, трудно понять, но нет никакого сомнения, что Жанна отреклась действительно, потому что и сама она, через несколько дней, в этом признается.

369

Amiet. 363.

370

Proces. II. 18.

371

Proces. II. 5; I. 455–457. — «Onques n'entendis que j'eusse fait serment de ne le point prendre… Il m'est plus licite… d'avoir habit d'homme, etant entre les hommes… Je l'ai repris pour ce qu'on ne m'a point tenu ce qu'on m'avait promis, c'est asavoir que j'irais a la messe et recevrai mon Sauveur et qu'on me mettrait hors les fers».

372

Amiet. 215. — Proces. I. 455–457. — «J'avais fait grande mauvesete… De peur du feu, j'ai dit ce que j'ai dit… Se qui etait en la cedule de l'abjuration je ne l'entendais point… Je ne fis onques chose contre Dieu et la foi… Si je disais que Dieu ne m'a envoyee je me damnerais… Elles (les Voix) m'ont dit la grande pitie de la trahison que j'ai consentis… pour sauver ma vie… J'aime mieux mourir!».

373

До свидания! (англ.)

374

Proces. II. 5, 8, 305. — «Faites bonne chere! C'est fait, elle est prise!».

375

Amiet. 214.

376

Proces. I. 463. — «Jeanne est relapse… Ceci fait, a nous juges… de l'abondonner a la justice seculiere».

377

Proces. II. 3–4, 8. — Martin Ladvenu, Isambert de la Pierre. — «Helas! me traitra-t-on aussi horriblement et cruellement qu'il faille que mon corps net et entier qui ne fut jamais corrompu, soit aujourd'hui consume et reduite en cendres? Ah! Ah! j'aimerais mieux etre decapitee sept fois que d'etre ainsi brulee… Oh! j'en appelle devant Dieu, le Grand Juge, des grands torts et ingravances qu'on me fait!».

378

Proces. II. 34. — «Eveque, je meurs par vous!». — «Ah! Jeanne… vous mourrez parceque vous etesretournee a votre premier malefice». — Proces. I. 481–482. — «Or ca, Jeanne, vous nous avez toujours dit que vos Voix vous promettaient votre delivrance, et vous voyez maintenant comment elles vous ont decue…». — «Vraiment, je vois bien qu'elles m'ont decue».

379

Amiet. 218. — Proces. I. 482–484. — «Croyez-vous que ce soit le corps du Christ?». — «Oui, et Celui-la seul qui put me delivrer».

380

Sarrazin. Jeanne d'Arc et la Normandie. 369. — Amiet. 217. — Proces. IV. 459. — «Jehanne qui s'est faict la Pucelle, menteresse, pernicieuse, abuseresse du peuple, divineresse, superstitiuse, blasphameteresse de Dieu, presumptueuse, malcreant de la foi de Jhesuscrist, vanteresse, ydolatre, cruelle, dissolue, invocateresse de diables, apostate, scismatique et heretique».

381

Proces. III. 159. — «Au nom du Seigneur… nous declarons que toi, Jeanne, membre pourri dont nous voulons empecher que l'infection ne se communique aux autres membres, tu dois etre rejetee de l'unite de l'Eglise; tu dois etre livree a la puissance seculiere… Attendu que… seduite par le demon, prince du mensonee, tu es retomblee dans tes erreurs et tes crimes, tel le chien qui retourne a son vomissement… Et nous te rejetons, nous te retranchons, nous t'abandonnons, priant cette meme puissance seculiere de vouloir moderer envers toi sa sentence, en deca de la mort et de la mutilation des membres…».

382

Eymeric. III. 554. — Bernard Gui. Practica inquisitionis hereticae pravitatis. III. 144.

383

Petit de Julleville. 164.

384

Proces. II. 19; III. 177, 186. — «Quoi donc, pretres, nous ferez-vous diner ici?».

385

Petit de Julleville. 165. — Bailli, Jean de Bouteiller. — «Fais ton affaire!».

386

Proces. III. 53. — «Heretique, relapse, apostate, idolatre».

387

Proces. III. 53. — «Ah! Rouen, j'ai grand'peur que tu n'aies a souffrir de ma mort!».

388

Proces. II. 6, 191, 375. — Jean Alespee: «Je voudrais que mon ame fut ou je crois qu'est l'ame de cette femme». — Shakespeare. Henry VI. I. 1. — Michelet. 282. — «Episcopus Belvancensis flevit».

389

Proces. II. 6, 20; III. 186.

390

Petit de Julleville. 167. — «Non, mes Voix ne m'ont pas trompee… Elles etaient de Dieu!». — Michelet. 285. — «Quod voces… erant de Deo… nec per has fuisse deceptam».

391

Proces. III. 398. — Michelet. 286.

392

Journal d'un bourgeois de Paris. 270–296. — Proces. III. 191.

393

Amiet. 222. — Proces. 159–160. — Basin. Hist. de Charles VII. I. 83.

394

Proces. II. 366.

395

Michelet. 287. — «Nous sommes perdus: nous avons brule une sainte!».

396

Proces. I. 485, 496; IV. 403.

397

Proces. I. 409.

398

Pere Henri Denifle et Emile Chatelain. Memoires de la Societe de l'histoire de Paris et de l'Ile-de-France. Paris, 1897. XXIV. 14. — «Vade ac bonae famae tuae odor ex laudabilibus actibus tuis latius diffundatur».

399

Amiet. 208.

400

France. II. 429.

401

Ayroles. Ch. IV. — Charles Marie de Robillard de Beaurepaire. Les Etats de Normandie sous la domination anglaise. Evreux: Impr. de A. Herissey, 1859. P. 185–188.

402

Proces. V. 276, 112; II. 82, 91. — Ayroles. 607. — Jean Brehal. — Amiet. 279.

403

Proces. 314. — Ayroles. 402–403. — Lanery d'Arc. 247. — «Elle (Jeanne) etait abjecte et tres pauvre, et paraissait presque idiote en tout ce qui ne concernait sa mission… Ce n'est qu'aux vertus de son Roi que le Seigneur accorda le secours de la Pucelle».

404

Proces. III. 355. — Amiet. 279. — «Le jugement declare injuste, mal fonde, inique… casse et frappe de nullite».

405

Amiet. 279.