Одной из наиболее часто высмеиваемых конструкций классической экономической теории является «экономика Крузо», анализ ситуации изолированного человека лицом к лицу с природой. И все же, эта вроде бы «нереалистическая» модель, как я пытался показать в другой работе, имеет очень важные и даже незаменимые приложения. Она служит для того, чтобы противопоставить человека природе и достичь отчетливого понимания, с самого начала абстрагируясь от межличностных отношений. В дальнейшем, этот анализ ситуации человек / природа может быть расширен и применен к «реальному миру». Введение «Пятницы» либо одного или больше других персонажей, после анализа строгой робинзоновской изоляции, служит тогда для того, чтобы показать, как добавление других персонажей влияет на ход рассуждений. Эти выводы могут тогда применяться и для современного мира. Таким образом, абстрактный анализ взаимодействия нескольких индивидов на острове обеспечивает отличное восприятие фундаментальных истин для межличностных отношений, истин, которые остаются скрытыми, если мы настаиваем на том, что сначала следует рассматривать современный мир целиком и как нечто единое.

Если экономика Крузо может обеспечить и на самом деле создает непреложную основу для всей структуры экономики и праксеологии – широкий, формальный анализ человеческой деятельности, – тогда сходный метод должен быть в состоянии сделать то же самое для социальной философии, для анализа фундаментальных истин о человеке vis-a-vis с природой того мира, в котором он родился, а также с миром других людей. В особенности, данный метод может весьма способствовать разрешению таких проблем политической философии, как природа и роль свободы собственности, а также насилие.

Давайте рассмотрим Крузо, который высадился на острове и, чтобы упростить ситуацию, имеет приобретенную амнезию. С какими неотвратимыми фактами столкнется Крузо? С одной стороны, он обнаружит себя, наряду с первичным фактом собственного сознания и собственного тела. Он обнаружит, во-вторых, природный мир вокруг себя, данную природой среду обитания и ресурсы, которые экономисты обобщают с помощью термина «земля». Он также обнаруживает, что, в очевидном контрасте с животными, он не обладает каким-либо внутренним инстинктивным знанием, которое направляло бы его на правильные пути для удовлетворения его потребностей и желаний. Фактически, он начинает свою жизнь в этом мире, не зная буквально ничего; любое знание должно быть им усвоено. Он начинает узнавать, что имеет многочисленные стремления, цели, которые он желает достигнуть, причем многие из них он должен осуществить для поддержания своей жизни: еда, жилище, одежда и т.п. После удовлетворения базовых потребностей, он обнаруживает более «продвинутые» желания, которые можно использовать как цели. Чтобы удовлетворить все эти желания, которые он оценивает в зависимости от относительной значимости для себя, Крузо должен также узнать о том, как осуществлять их; он должен, иначе говоря, приобрести «технологические знания», или «рецепты».

Таким образом, Крузо имеет многочисленные желания, которые он пытается удовлетворить, цели, которые он старается осуществить. Некоторые из этих целей могут быть достигнуты с минимальными затратами с его стороны; если остров устроен соответствующим образом, то он, возможно, сумеет собирать съедобные грибы в ближайшем лесу. В подобных случаях, «потребление» им товара или услуги может быть достигнуто быстро, почти мгновенно. Однако практически для всех своих потребностей Крузо обнаруживает, что природный мир не удовлетворяет их немедленно и мгновенно; иначе говоря, это не Райский сад. Чтобы осуществить свои цели, он должен – настолько быстро и производительно, насколько сможет, – взять данные природой ресурсы и преобразовать их в полезные объекты, а также придать им нужную форму и поместить в самом полезном для себя месте – так, чтобы он мог удовлетворить свои желания.

Иначе говоря, он должен (a) выбрать свои цели; (b) узнать, как можно осуществить их, используя данные природой ресурсы; и затем (c) приложить свою трудовую энергию для преобразования этих ресурсов и придания им более полезной формы и места пребывания: то есть, превратить их сначала в «средства производства» и, наконец, в «средства потребления», которые он может непосредственно потребить. Таким образом, Крузо может сделать себе, на основе данных природой, сырых материалов, топор (средство производства), с помощью которого рубят деревья, чтобы построить хижину (средство потребления). Или он может сделать сеть (средство производства), с помощью которой поймать рыбу (средство потребления). В каждом случае, он применяет усвоенное им технологическое знание ради того, чтобы приложить свои трудовые усилия для преобразования земли в средства производства и, в конечном итоге, в средства потребления. Процесс преобразования ресурсов земли составляет его «производство». Иначе говоря, Крузо должен производить, прежде чем он сможет потребить, причем так, чтобы он действительно мог это потребить. И в ходе процесса производства, или преобразования, человек придает иные формы и изменяет данное природой окружение ради собственных целей, вместо того чтобы, подобно животному, полностью зависеть от такого окружения.

И, таким образом, человек, не имея внутреннего, инстинктивного, автоматически приобретенного знания своих правильных целей либо способов, которыми они могут быть осуществлены, должен изучать их, а чтобы изучать их, он должен применять свои способности наблюдения, абстрагирования, мышления: иначе говоря, свой разум. Разум является орудием человеческого познания и самого выживания человека; применение собственного разума, приобретение знания о том, что является наилучшим для него и как этого добиться, является уникальным, свойственным только для человека методом существования и достижения целей. И в этом заключается уникальная природа человека; человек, как указывал Аристотель, является рациональным животным или, если быть более точным, рациональным существом. При помощи своего разума, конкретный человек наблюдает как факты и способы функционирования внешнего мира, так и факты собственного сознания, в том числе свои эмоции: иначе говоря, он применяет и экстраспекцию (extraspection), и интроспекцию.

Крузо, как мы уже сказали, узнает о своих целях и о том, как их достигать. Однако что конкретно делает его познавательная способность, его разум, в процессе получения такого знания? Он узнает о том, как вещи работают в мире, то есть природу различных конкретных предметов и классов предметов, которые человек обнаруживает в их существовании; иначе говоря, он изучает естественные законы, характерные для способа поведения вещей в мире. Он узнает, что стрела, которой выстрелили из лука, может поразить оленя и что сетью можно наловить множество рыбы. Далее, он узнает о собственной природе, о видах событий и действий, которые сделают его счастливым или несчастным; иначе говоря, он узнает о целях, которые ему обязательно следует достигать, и о тех, которые он должен избегать.

Этот процесс, этот метод, необходимый для выживания и процветания человека на земле, часто высмеивался как излишне либо исключительно «материалистический». Однако должно быть очевидным, что все происходящее в ходе этой деятельности, свойственной природе человека, является синтезом «духа» и материи; ум человека, используя усвоенные им идеи, направляет энергию человека на преобразование и изменение формы материи такими способами, чтобы поддержать и улучшить его желания и его жизнь. Позади каждого «произведенного» блага, позади каждого осуществленного человеком преобразования природных ресурсов, находится идея, направляющая усилия человека, находится проявление человеческого духа.

Конкретный человек, изучая с помощью интроспекции факт собственного сознания, также обнаруживает первичный и естественный факт свободы: своей свободы выбирать, своей свободы использовать либо не использовать свой разум применительно к любому данному предмету. Иначе говоря, естественный факт «свободной воли». Он также обнаруживает естественный факт руководства своего ума над телом и его действиями: то есть, естественную собственность на самого себя.

Крузо, таким образом, владеет своим телом; его ум свободен принять любые цели, какие пожелает, и упражнять свой разум, чтобы обнаружить, какие цели он должен выбрать, а также узнать рецепты использования подручных средств для достижения этих целей Действительно, сам факт, что знание, необходимое для выживания и прогресса человека, не является врожденно данным ему либо обусловленным внешними событиями, сам факт, что он должен использовать свой ум для получения этого знания, показывает, что он по природе свободен применять либо не применять этот разум – то есть, что он имеет свободную волю. Конечно, нет ничего outre (Прим. Перев.: преувеличенного) или мистического в том факте, что человек отличается от камней, растений или даже животных, и что все перечисленное выше представляет собой ключевые отличия между ними. Ключевые и уникальные факты относительно человека и способов, в соответствии с которыми он должен жить, чтобы выжить, – его сознание, его свободная воля и свободный выбор, способность его разума, необходимость для него в изучении естественных законов внешнего мира и самого себя, его собственность на самого себя, необходимость для него «производить» с помощью преобразования материи в доступные для потребления формы, – все это свернуто в том, что представляет собой природа человека, и каким образом человек может выживать и процветать. Предположим теперь, что Крузо сталкивается с выбором – собрать либо ягоды, либо немного грибов для еды, и он решает в пользу грибов с приятным вкусом, когда внезапно появляется некогда потерпевший кораблекрушение местный житель, подбегает к Крузо и кричит: «Не делай этого! Грибы ядовитые». Нет ничего мистического в том, что в дальнейшем Крузо переходит на ягоды. Что же здесь произошло? Оба опирались на предположение настолько сильное, что оно осталось неявным, предположение о том, что яд является плохим, плохим для здоровья и даже для выживания человеческого организма – иначе говоря, плохим для сохранения и качества человеческой жизни. В этом молчаливом соглашение относительно ценности жизни и здоровья для человека и порочности боли и смерти, они оба, вне всякого сомнения, подошли к наиболее фундаментальным принципам этики, которая основана на реальности и на естественных законах человеческого организма.

Если бы Крузо съел грибы, не изучив их ядовитого воздействия, то его решение было бы неверным – возможно, трагической ошибкой, основанной на факте, что человек отнюдь не обречен автоматически принимать все время верные решения. Отсюда следует отсутствие всеведения и подверженность ошибкам. Если бы Крузо, с другой стороны, знал об этом яде и все равно съел бы грибы – возможно, ради «прихода» или из-за сильного временного предпочтения, то его решение было бы объективно аморальным, то есть действием, осознанно направленным против его жизни и здоровья. Конечно, можно спросить, почему жизнь должна быть объективной предельной ценностью, почему человеку следует делать выбор в пользу жизни (ее продолжительности и качества). В ответ, мы можем заметить, что это утверждение возвышается до статуса аксиомы, когда может быть показано, что тот, кто отрицает это, сам использует такое утверждение в ходе предполагаемого опровержения. В самом деле, любой человек, участвующий в какой-либо дискуссии, в том числе по поводу ценностей, является, ввиду такого участия, живым и утверждающим жизнь. Поскольку если бы он на самом деле был против жизни, то он не потрудился бы участвовать в подобной дискуссии, и, действительно, он не потрудился бы продолжать жить. Следовательно, предполагаемый противник жизни на самом деле утверждает ее в самом процессе дискуссии и, следовательно, сохранение и поддержание чьей-либо жизни приобретает статус неопровержимой аксиомы.

Мы уже видели, что Крузо, подобно любому человеку, имеет свободу воли, свободу выбирать ход своей жизни и свои действия. Некоторые критики выдвинули обвинения, что эта свобода является иллюзорной, поскольку человек ограничен естественными законами. Это, однако, представляет собой неверное толкование – один из многих примеров постоянного смешивания свободы и мощи и перехода от одного к другому. Человек свободен принимать ценности и выбирать свои действия; однако все это не означает, что он может нарушать естественные законы безнаказанно – что он может, например, перепрыгнуть океан одним скачком. Иначе говоря, когда мы утверждаем, что «человек “не свободен” перепрыгнуть океан», то на самом деле мы обсуждаем не отсутствие свободы, но отсутствие мощи для пересечения океана, определяемой законами его природы и природы мира. Свобода Крузо принимать идеи и выбирать цели является нерушимой и неотчуждаемой; с другой стороны, человек, не будучи ни всемогущим, ни всеведущим, всегда обнаруживает, что его мощь ограничена и он не может делать все вещи, которые хотел бы делать. Иначе говоря, это его мощь с необходимостью ограничена естественными законами, а не его свобода воли. Выразим то же самое иначе: является очевидным абсурдом определять «свободу» какого-либо существа как его способность совершить действие, невозможное для его природы!

Если свойственная человеку свобода воли в сфере принятия идей и ценностей является неотчуждаемой, то его свобода действия – его свобода привести эти идеи в исполнение в мире находится не в такой благоприятной ситуации. Уточним еще раз, мы говорим не об ограничениях мощи человека, свойственных законам его собственной природы и природы других существ. Сейчас мы говори о воздействии на сферу его действий со стороны других людей – однако здесь мы немного забегаем вперед по отношению к Робинзону Крузо и нашему рассуждению. Теперь достаточно сказать, что, в смысле социальной свободы – свободы в виде отсутствия посягательств со стороны других людей, – Крузо абсолютно свободен, однако мир более чем одного человека требует нашего дальнейшего изучения.

Поскольку в данной книге мы заинтересованы в социальной и политической философии, а не в философии в узком смысле, мы будем рассматривать термин «свобода» в социальном или межличностном смысле, а не в смысле свободы воли.

Давайте теперь вернемся к нашему анализу осуществляемого Крузо, целенаправленного преобразования данных природой ресурсов, с помощью понимания естественных законов. Крузо находит нетронутую, неиспользуемую землю на острове; землю, никем не используемую и не контролируемую, и, следовательно, ничейную собственность. Обнаруживая ресурсы земли, изучая, как их использовать, и, особенно, действительно придавая им более полезную форму, Крузо, согласно знаменитой фразе Джона Локка, «смешивает свой труд с почвой». Делая так, оставляя отпечаток своей личности и энергии на земле, он естественным путем превращает землю и ее плоды в свою собственность. Следовательно, изолированный человек имеет в собственности то, что он использует и преобразует; таким образом, в его случае не возникает проблемы в том, что должно быть собственностью A и что собственностью B. Собственностью любого человека является ipso facto (Прим. перев.: в силу самого факта) то, что он производит, то есть, что он преобразует и делает полезным с помощью собственных усилий. Его собственность на землю и на средства производства распространяется при переходе от одной стадии производства на другую до тех пор, пока Крузо не получает в собственность средства потребления, которые он произвел, и наконец они исчезают, поскольку он их потребляет.

Пока индивид остается изолированным, не возникает проблемы относительно того, как далеко распространяется его собственность – его владение; поскольку он является рациональным существом со свободой воли, эта собственность распространяется на его тело и далее на материальные блага, которые он преобразует своим трудом. Предположим, что Крузо высадился не на маленьком острове, а на новом и нетронутом континенте, и что, стоя на берегу, он заявил «права владения» всем новым континентом в результате приоритета своего открытия. Это суждение было бы совершенно пустой похвальбой до тех пор, пока никто другой не прибыл бы на этот континент. Поскольку естественный факт заключается в том, что его подлинная собственность – его реальный контроль над материальными благами – распространялся бы только до тех пор, пока его реальная трудовая мощь вовлекала бы эти блага в производство. Его подлинное владение не могло бы распространиться за пределы досягаемости для его мощи. Сходным образом, было бы пустым и бессмысленным для Крузо возвещать, что он «реально» не владеет чем-либо или всем из того, что он произвел (возможно, этот Крузо оказывается романтическим оппонентом самого понятия собственности), поскольку фактически использование и тем самым владение уже имело место. Крузо, согласно естественному факту, владеет самим собой и продолжением себя в материальном мире, ни больше и ни меньше.

Теперь настало время включить еще одного человека в нашу робинзоновскую идиллию – расширить наш анализ и рассмотреть межличностные отношения. Проблемой для нашего анализа является не просто большее количество людей – в конце концов, мы можем просто постулировать мир с миллионом Крузо на миллионе изолированных островов, и нам не потребуется ни на йоту расширять наш анализ. Проблема состоит в том, чтобы проанализировать взаимодействие этих людей. Пятница, например, может поселиться в другой части острова и вступить в контакт с Крузо либо он может поселиться на изолированном острове, а затем построить лодку и добраться до другого острова.

Экономика обнаружила великую истину относительно естественного закона человеческого взаимодействия: не только производство является существенным для процветания и выживания человека, но и обмен также. Иначе говоря, Крузо, на своем острове, или на его части, может ловить рыбу, тогда как Пятница, на своей части, может выращивать пшеницу, вместо того чтобы пытаться обоим производить оба предмета потребления. Обменивая часть рыбы Крузо на часть пшеницы Пятницы, два человека могут значительно увеличить количество и рыбы, и хлеба, которыми она оба могут обладать. Значительный выигрыш для обоих становится возможным благодаря двум первичным фактам природы – естественным законам, – на которых основана вся экономическая теория: (a) огромное разнообразие умений и интересов у отдельных индивидов и (b) разнообразие природных ресурсов в географических почвенных зонах. Если бы все люди были наделены одинаковыми умениями и одинаково заинтересованы во всех вещах и если бы все регионы земли были однородными со всеми остальными, то не было бы возможности для обмена. Однако в мире, каков он есть, возможность для специализации ради наилучшего использования земли и людей позволяет обменам преумножаться в огромном масштабе и чрезвычайно, повышая производительность и уровень жизни (удовлетворение желаний) для всех, кто участвует в обмене.

Если кто-либо желает осознать, сколь многим мы обязаны процессам обмена, пусть он рассмотрит, что произошло бы в современном мире, если бы всем людям внезапно запретили обменивать что-либо с кем-то другим. Каждый человек будет вынужден сам производить для себя все блага и услуги. Полный хаос, всеобщий голод для подавляющего большинства человеческой расы и возврат к примитивному существованию для уцелевшей горстки людей можно легко вообразить.

Еще один примечательный факт относительно человеческого действия заключается в том, что A и B могут специализироваться и обмениваться ради взаимной пользы, даже если один из них превосходит другого в обоих видах производства. Таким образом, предположим, что Крузо превосходит Пятницу по производству рыбы и пшеницы. По-прежнему для Крузо выгоднее сосредоточиться на том, с чем он справляется относительно наилучшим образом. Если, например, он гораздо лучший рыбак, чем Пятница, но только ненамного лучший фермер, то он может приобрести больше обоих продуктов, сосредоточившись на рыбалке, а затем обменивая свою продукцию на пшеницу Пятницы. Или, обращаясь к примеру из экономики с развитым обменом, для врача окупится, если он наймет секретаря для набора текстов, оформления и т.д. (даже если он лучше справляется с такого рода работой), чтобы освободить себе время для намного более продуктивной работы. Такое прозрение относительно преимуществ обмена, представленное Давидом Рикардо в его Законе Сравнительного Преимущества, подразумевает, что, на свободном рынке добровольных обменов, «сильный» не пожирает либо сокрушает «слабого», в противоположность распространенным предубеждениям о природе экономики свободного рынка. Напротив, именно на свободном рынке «слабые» пользуются преимуществами производительности, поскольку для «сильного» выгодно обмениваться с ними.

Процесс обмена позволяет человеку возвыситься от примитивной изоляции к цивилизации: этот процесс невиданно расширяет его возможности и рынок для его изделий; этот процесс позволяет ему инвестировать в машины и другие «средства производства высшего порядка»; этот процесс формирует структуры обмена – свободный рынок, – что позволяет ему рассчитывать экономически выгоды и издержки для очень сложных методов и комплексов производства.

Однако экономисты слишком часто, обсуждая решающее значение и триумфы свободного рынка, забывают о том, что именно подвергается обмену. Дело в том, что не просто яблоки обмениваются на масло либо золото на лошадей. На самом деле обмениваются не предметы потребления сами по себе, а права собственности на них. Когда Смит обменивает мешок яблок на фунт масла Джонса, на самом деле он передает свои права собственности на яблоки в обмен на права собственности на масло – vice versa (перев. с лат.: туда и обратно). Теперь именно Смит, а не Джонс полностью распоряжается маслом, именно Смит может съесть его либо нет по своей воле; Джонс теперь ничего не может сказать по поводу распоряжения им, а взамен является абсолютным владельцем яблок.

Возвращаясь теперь к Крузо и Пятнице, предположим, что больше людей, C, D, E . . . , присоединились к Крузо и Пятнице на острове. Каждый специализируется на собственной продукции; постепенно появляется один особый продукт – благодаря таким качествам, как высокая ценность, постоянный спрос, легкая делимость на части, – в качестве средства обмена. Дело в том, что обнаруживается следующее: использование такого средства невиданно расширяет масштаб обменов и те желания, которые можно удовлетворить на рынке. Таким образом, писатель или преподаватель экономики будут настойчиво привлекаться к обмену своих преподавательских или писательских услуг на буханки хлеба, детали для радио, костюм и т.д. . Принимаемое всеми средство обмена является неизбежным для любой обширной сети обмена и, следовательно, для любой цивилизованной экономики.

Такое всеми принимаемое средство обмена определяется как деньги. Повсеместно было обнаружено, что, на свободном рынке, лучшим предметом для использования в качестве денег оказались драгоценные металлы – золото и серебро. Теперь цепочка обмена выглядит так: A, владея своим телом и своим трудом, находит землю, преобразует ее, производит рыбу, а затем становится ее собственником; B сходным образом использует свой труд для производства пшеницы, а затем становится ее собственником. Потом C обменивает золото на другие услуги, скажем, на рыбу A. A использует золото для обмена на пшеницу B и т.п. . Иначе говоря, золото «начинает обращаться», то есть собственность на него передается от индивида к индивиду, по мере того как оно используется в качестве всеобщего средства обмена. В каждом случае, участники обмена передают права собственности и, в каждом случае, права собственности приобретаются двумя и только двумя способами: (a) с помощью поиска и преобразования ресурсов («производство») и (b) с помощью обмена продукта одного человека на продукт какого-то другого человека – включая средство обмена, или такой предмет как «деньги». И очевидно, что метод (b) логически сводится к методу (a), поскольку единственным способом, которым индивид может получить что-либо в обмен, является уступка своей продукции. Иначе говоря, имеется только один путь к собственности на блага: производство-и-обмен. Если Смит отдает продукт в обмен на продукт Джонса, который Джонс также приобрел при предыдущем обмене, тогда кто-то, – либо индивид, у которого Джонс купил продукт, либо еще кто-то дальше по цепочке, – должен был быть первоначальным открывателем-и-преобразователем этого ресурса.

Значит, человек может приобрести «богатство» – совокупность полезных средств производства или предметов потребления – либо сам «производя» их, либо продавая их в обмен производителю другого продукта. Процесс обмена логически сводится к первоначальному производству. Такое производство является процессом, в котором человек «смешивает свой труд с землей» – обнаруживая и преобразуя земельные ресурсы или, в таких случаях как преподаватель или писатель, с помощью производства и продажи своих трудовых услуг напрямую. Сформулируем по-другому: следовательно, все производство средств производства в конечном итоге сводится либо к трудовым услугам, либо к поиску новой и нетронутой земли и вовлечению ее в производство с помощью трудовой энергии.

Также человек может приобрести богатство добровольно другим путем – с помощью подарков. Так Крузо, наткнувшись на Пятницу на противоположном конце острова, может дать ему немного пищи. В таком случае, даритель получает не иное отчуждаемое благо или услугу от другой стороны, а психологическое удовлетворение о того, что сделал что-то для получателя блага. В случае подарка также процесс приобретения сводится к производству и обмену – и снова, в конечном итоге, к самому производству, поскольку подарку должно предшествовать производство, если не напрямую, как в данном случае, то где-либо дальше в цепочке.

До сих пор мы анализировали обменный процесс для множества обменов потребительскими благами. Теперь мы должны завершить нашу картину реального мира, анализируя обмены внутри самой структуры производства. Дело в том, что обмены в развитой экономики являются не только «горизонтальными» (потребительскими товарами), но и «вертикальными»: они происходят по нисходящей линии от первоначальных преобразований земли, далее через разнообразные типы средств производства и, наконец, ведут к конечному состоянию потребления.

Давайте рассмотрим простую вертикальную структуру, которая формируется в экономике обмена. Смит преобразует земельные ресурсы и изготовляет топор; вместо того, чтобы использовать топор для создания другого продукта, Смит, как специалист по экономике с обширным обменом, продает свой топор за золото (деньги). Смит, производитель топора, передает свое право собственности Джонсу, в обмен на определенное количество золота Джонса – точное количество золота определяется добровольно двумя сторонами. Джонс теперь берет топор и рубит деревья, а затем продает древесину Джонсону за золото; Джонсон, в свою очередь, продает древесину Роббинсу, подрядчику, за золото, а Роббинс, в свою очередь, строит дом в обмен на золото клиента, Бентона. (Должно быть очевидным, что эта вертикальная сеть обмена не может существовать без использования монетарного средства для обменов.)

Чтобы завершить нашу картину рыночной экономики, давайте предположим, что Джонс срубил свои деревья, но должен сплавить бревна вниз по реке, чтобы передать их Джонсону; тогда Джонс продает древесину иному посреднику, Полку, которые нанимает трудовые услуги X, Y и Z для транспортировки бревен Джонсону. Что здесь произошло, и почему использование труда X, Y и Z для преобразования и транспортировки бревен в более полезное место не дает им прав собственности на бревна?

Произошло вот что: Полк передает некоторое количество золота X и Y, и Z, в обмен на то, что они продают ему свои трудовые услуги по транспортировке бревен. Полк не продавал бревна этим людям за деньги; наоборот, он «продал» им деньги в обмен на приложение их трудовых услуг к его бревнам. Иначе говоря, Полк, возможно, купил бревна у Джонса за 40 унций золота, а затем заплатил X, Y и Z по 20 унций золота каждому за транспортировку бревен. В итоге, Полк получил прибыль в размере 10 унций золота в ходе всей сделки. X, Y и Z, если бы они того пожелали, могли сами приобрести бревна у Джонса за 40 унций, а затем сами сплавить бревна по реке, продать их Джонсону за 110 и положить в карман дополнительные 10 унций. Почему же они этого не сделали? Потому что (a) они не имели капитала; иначе говоря, они не сберегали требуемое количество денег, сокращая ранее свое потребление в достаточной степени, в пределах своего дохода, чтобы накопить 40 унций; и/или они хотели денежную выплату в тот период, когда работали, и не желали ждать несколько месяцев, которые ушли бы на то, чтобы сплавить и продать бревна; и/или (c) они не желали нести бремя риска, если вдруг бревна вовсе не удалось бы продать за 110 унций. Таким образом, неотъемлемая и крайне важная функция Полка, капиталиста в нашем примере рыночной экономики, состоит в том, чтобы спасти работников от необходимости перестроить свое потребление и, таким образом, от сбережения самими капитала и от ожидания оплаты, пока продукт будет (надеемся) продан, с прибылью, дальше в цепочке производства. Следовательно, капиталист, вовсе не лишая как-либо работника его законной собственности на продукт, делает возможным оплату работнику значительно раньше продажи продукта. Более того, капиталист, обладая способностями специалиста по прогнозам или предпринимателя, спасает работника от риска, что продукцию, возможно, не удастся продать с выгодой либо капиталист даже понести убытки.

Тогда капиталист является человеком, который потрудился, сберег часть своего труда (то есть, перестроил свое потребление) и через ряд добровольных контрактов (a) приобрел права собственности на средства производства и (b) заплатил работникам за их трудовые услуги по преобразованию данных средств производства в блага, более близкие к финальной стадии – потреблению. Отметим еще раз, что никто не мешает самим работникам сберегать, приобретать средства производства у их владельцев, а затем работать на основе собственных средств производства, продавать в конечном итоге продукт и получать прибыли. Фактически, капиталисты приносят огромную пользу своим работникам, делая возможной всю сложную вертикальную сеть обменов современной экономики. Дело в том, что они сберегают деньги, необходимые для приобретения средств производства и оплаты работникам до продажи продукции, ради того, чтобы «производить» деньги дальше.

Таким образом, на каждом шаге этого пути человек производит – прилагая свой труд к материальным благам. Если это благо ранее не использовалось и не было в чьей-либо собственности, тогда его труд автоматически ставит это благо под его контроль, делает его «собственностью». Если благо уже стало чьей-либо собственностью, тогда собственник может либо продать это благо (средство производства) нашему работнику за деньги, после чего его труд будет прилагаться к этому благу; либо предыдущий собственник может приобрести трудовые услуги за деньги, чтобы произвести новое благо, а затем продать следующему покупателю. Этот процесс также сводится к первоначальному производству на основе неиспользуемых ресурсов и к труду, поскольку капиталист – предыдущий собственник в нашем примере – в конечном итоге извлекает свою собственность из: первоначального производства; свободного обмена; и сбережения денег. Таким образом, вся собственность на свободном рынке сводится, в конечном счете, к: (a) собственности каждого человека на свою личность и свой труд; (b) собственности каждого человека на землю, которую он обнаружил неиспользуемой и преобразовал своим трудом; и (c) обмену продуктами этого смешивания (a) и (b) на подобным же образом произведенную продукцию других индивидов на рынке.

Тот же самый закон остается верным для всей собственности, на рынке, на такой предмет, как деньги. Как мы уже видели, деньги либо (1) произведены с помощью чьего-либо собственного труда, преобразовавшего первоначальные ресурсы (например, рудное золото); либо (2) приобретены с помощью продажи чьего-либо собственного продукта – либо с помощью продажи благ, ранее приобретенных за счет вырученного от собственного продукта – в обмен на золото, принадлежащее кому-либо другому. Вновь, в точности как (c) из предыдущего абзаца логически сводится к производству в (a) и (b), осуществленному до обмена, – также и здесь (2) в конечном итоге логически сводится к (1).

Таким образом, в свободном обществе, которое мы описываем, вся собственность в конечном итоге сводится к естественно данной каждому человеку собственности на самого себя и на земельные ресурсы, которые человек преобразует и вовлекает в производство. Свободный рынок является обществом с добровольными и, следовательно, взаимовыгодными обменами титулами собственности между специализированными производителями. Часто выдвигались обвинения в том, что эта рыночная экономика основана на порочной доктрине, согласно которой труд «трактуется как товар». Однако естественный факт состоит в том, что трудовая услуга и в самом деле является товаром, поскольку, как в случае материальной собственности, чья-либо трудовая услуга может быть отчуждена и обменена на другие блага и услуги. Трудовая услуга индивида отчуждаема, но его воля – нет. Более того, самое счастливое обстоятельство для человечества заключается в том, что это именно так; поскольку данная отчуждаемость означает (1) что учитель, либо врач, либо кто-то еще может продать свои трудовые услуги; и (2) что рабочие могут продавать свои трудовые услуги, преобразую блага для капиталистов за деньги. Если бы это невозможно было делать, то структура капитала, необходимая для цивилизации, не могла бы создаваться и чьи-либо жизненно важные трудовые услуги не могли быть приобретены другими людьми.

Различие между отчуждаемой трудовой услугой человека и его неотчуждаемой волей можно объяснить более подробно: человек может отчуждать свою трудовую услугу, но не может продать капитализированную будущую ценность данной услуги. Иначе говоря, он не может, по природе, продать себя в рабство и быть вынужденным к такой продаже – поскольку это означало бы, что ему пришлось бы в обмен отказаться от будущей воли по отношению к собственной личности. Иначе говоря, человек может естественно применять свой труд в настоящий момент для выгоды кого-то другого, но не может передать себя, даже если бы желал этого, в качестве постоянного средства производства для другого человека. Дело в том, что он не может избавиться от собственной воли, которая может измениться в будущем, через несколько лет, и разрушить нынешнее соглашение. Понятие «добровольное рабство» на самом деле является противоречивым, поскольку пока работник остается полностью подчиненным воле своего господина добровольно, он все еще не является рабом, поскольку его подчинение добровольное; тогда как, если позже он изменит свое мнение и господин принудительно обратит его в рабство, то рабство не будет добровольным. Однако подробнее обсудим принуждение позже.

Общество, которое мы описываем в этом разделе – общество со свободным и добровольным обменом – может быть названо «свободным обществом», или обществом «чистой свободы». Значительная часть данной книги будет посвящена разработке следствий подобной системы. Термин «свободный рынок», хотя и верно обозначает крайне важную сеть свободных и добровольных обменов, является недостаточным, если выйти за пределами в узком смысле экономического или праксеологического. Дело в том, что жизненно важно осознать следующее: свободный рынок представляет собой обмены титулами собственности и, следовательно, свободный рынок с необходимостью встроен в более широкое свободное общество – с определенной структурой прав собственности и титулов собственности. Мы описывали свободное общество как такое общество, в котором титулы собственности основаны на фундаментальных естественных фактах для человека: собственности каждого индивида – посредством своего эго – на собственную личность и собственный труд и его собственности на земельные ресурсы, которые он находит и преобразует. Естественная отчуждаемость материальной собственности наряду с трудовой услугой человека делает возможной сеть свободных обменов титулами собственности.

Режим чистой свободы – либертарианское общество – может быть описан как общество, в котором никакие титулы собственности не «распределяются», в котором, иначе говоря, собственность ни одного человека на свою личность не ставится под сомнение, не нарушается и не подвергается вмешательству со стороны кого-либо еще. Однако это означает, что абсолютной свободой, в социальном смысле, может пользоваться не только изолированный Крузо, но любой человек в любом обществе, независимо от того, насколько оно сложное или развитое. Дело в том, что каждый человек обладает абсолютной свободой – чистой свободой, – если, подобно Крузо, его «естественно» присвоенная собственность (на свою личность и на материальные блага) является свободной от посягательства либо пренебрежения со стороны другого человека. И, разумеется, находясь в обществе со свободными обменами, каждый человек может обладать абсолютной свободой не в крузоподобной изоляции, а в условиях цивилизации, гармонии, коммуникабельности и гораздо большей продуктивности посредством обменов собственностью с другими людьми. Тогда абсолютная свобода не должна утрачиваться, как цена, которую мы должны уплатить за появление цивилизации; люди рождаются свободными и никогда не сталкиваются с необходимостью быть в цепях. Человек может добиться вольности и изобилия, свободы и цивилизации.

Эта истина будет сокрыта, если мы станем настаивать на путанице между «вольностью» или «свободой» и мощью. Мы уже видели абсурдность утверждения о том, что человек не имеет свободы воли, потому что не обладает мощью, чтобы нарушить законы своей природы – потому что не может перепрыгнуть океан за один прыжок. Столь же абсурдно утверждать, что человек не является «подлинно» свободным в свободном обществе, потому что в таком обществе ни один человек не «свободен» совершить агрессию против другого человека или захватить его собственность. Здесь, вновь, критик по сути имеет дело не со свободой, а с мощью; в свободном обществе ни одному человеку не будет позволено (или никто не позволит самому себе) захватывать собственность другого. Это означало бы, что мощь его действий будет ограничена; так же, как мощь человека всегда ограничена его природой; это не означало бы какого-либо урезания свободы. Дело в том, что если мы определим свободу, вновь, как отсутствие вмешательства со стороны другого человека в личность каждого человека или в его собственность, тогда можно будет наконец проститься с фатальным смешением свободы и мощи. Тогда мы ясно увидим, что так называемая «свобода воровать или нападать» – иначе говоря, совершать агрессию – является вовсе не состоянием свободы, поскольку это допускало бы, что кто-либо, жертва нападения, будет лишен права на личность и собственность – иначе говоря, его свобода будет нарушена. Тогда мощь каждого человека необходимым образом ограничена фактами человеческого существования, природой человека и его мира; однако это является одной из великолепных особенностей человеческого существования, что каждый индивид может быть абсолютно свободным, даже в мире со сложными взаимодействиями и обменом. По-прежнему остается верным, что мощь любого человека действовать и делать и потреблять гораздо больше в таком мире со сложным взаимодействием, чем она может быть в примитивном обществе или обществе Крузо.

Жизненно важный момент: если мы стремимся разработать этику для человека (в нашем случае, раздел этики, относящийся к насилию), тогда, чтобы стать обоснованной этикой, эта теория должна оставаться верной для всех людей, где бы они ни находились во времени или в пространстве. Это является одним из замечательных свойств естественного закона – его применимость ко всем людям, независимо от времени или места. Таким образом, этический естественный закон занимает свое место наравне с физическими, или «научными» естественными законами. Однако общество свободы является единственным обществом, в котором одно и то же фундаментальное правило может применяться к каждому человеку, независимо от времени или места. Здесь действует один из способов, с помощью которых разум может предпочесть одну теорию естественного закона конкурирующей теории – в точности, как разум может выбирать между различными экономическими или иными конкурирующими теориями. Таким образом, если кто-либо заявляет, что семейства Гогенцоллернов или Бурбонов имеют «естественное право» управлять всем остальными, то учение такого рода легко опровергнуть, просто указывая на тот факт, что здесь не имеется единообразной этики для каждого индивида: ранг кого-либо в этическом порядке зависит от случайного обстоятельства – является он Гогенцоллерном или нет. Сходным образом, если кто-либо утверждает, что каждый человек имеет «естественное право» на трехразовое сытное питание в день, то совершенно очевидно, что перед нами ошибочная теория естественного закона или естественных прав; дело в том, что имеются бесчисленные времена и места, где физически невозможно обеспечить трехразовое сытное питание в день для всех или даже для большинства населения. Следовательно, это не может быть установлено в качестве своего рода «естественного права». С другой стороны, рассмотрим всеобщий статус для этики свободы и естественное право на личность и собственность, которое следует из такой этики. Дело в том, что индивид, в любое время и в любом месте, может быть охвачен фундаментальными правилами: собственность кого-либо на самого себя, собственность на ранее не используемые ресурсы, которые кто-либо может присвоить и преобразовать; и собственность на все титулы, извлеченные из этой первоначальной собственности – с помощью либо добровольных обменов, либо добровольных подарков. Эти правила – которые мы можем назвать «правилами естественной собственности» – можно легко применять и защищать подобную собственность, независимо от времени или места, и независимо от экономических достижений общества. Невозможно для любой иной социальной системы быть принятым в качестве всеобщего естественного закона; поскольку если существует какое-либо правило о принуждении одного индивида или группы по отношению к другим (и все правила с примесью подобной гегемонии), тогда невозможно применить одинаковое правило для всех; только лишенный правителя (rulerless), чисто либертарианский мир может выполнить требования естественных прав и естественного закона или, что более важно, может соответствовать условиям всеобщей этики для всего человечества.

До сих пор мы обсуждали свободное общество, общество мирной кооперации и добровольных межличностных отношений. Тем не менее, существует иной, противоположный тип межличностных отношений: применение агрессивного насилия одним человеком против другого. Вот что подразумевает такое агрессивное насилие – один человек захватывает собственность другого человека без согласия жертвы. Такой захват может быть направлен на собственность человека на свою личность (в случае телесного повреждения) либо на его собственность на материальные блага (как при грабеже или нарушении прав владения). В любом случае, агрессор навязывает свою волю по отношению к естественной собственности другого – он лишает другого человека свободы действия и полной реализации естественной собственности на самого себя.

Давайте ненадолго отложим выводимый как следствие, но более сложный случай материального имущества и сосредоточимся на правах собственности человека на свое тело. Здесь имеется две альтернативы: либо мы можем установить правило, что каждому человеку должна дозволяться (то есть, он имеет на это право) полная собственность на свое тело либо мы можем постановить, что он может и не иметь такой полной собственности. Если он имеет, то перед нами либертарианский естественный закон для свободного общества, как это изложено выше. А если не имеет, если такой человек не наделен стопроцентной собственностью на самого себя, то что из этого следует? Из этого следует одно из двух условий: (1) «коммунистическое», в виде Всеобщей и Равной Собственностью наряду с Другими либо (2) Частная Собственность Одной Группы по отношению к Другой – система правления одного класса по отношению к другому. Таковы единственные логические альтернативы для ситуации стопроцентной собственности на самого себя для всех.

Давайте рассмотрим альтернативу (2); здесь одна личность или группа личностей, G, наделена собственностью не только на самих себя, но и на остаток общества, R. Однако, помимо многих других проблем и затруднений с системой такого типа, мы здесь не можем обосновать всеобщую, или основанную на естественном законе этику для человеческой расы. Мы можем только обосновать частную и произвольную этику, наподобие мнения о том, что Гогенцоллерны по природе наделены правлением над не-Гогенцоллернами. В самом деле, этика, которая устанавливает, что Класс G наделен правлением над Классом R, подразумевает, что последний, R, включает недочеловеческие существа и они не имеют права разделять, подобно полноценным людям, права собственности на самих себя, которыми обладают G, – однако это, разумеется, нарушает изначальное предположение о том, что мы разрабатываем этику для человеческих существ как таковых.

Что тогда с альтернативой (1)? Это мнение, согласно которому, при рассмотрении индивидов A, B, C . . ., ни один человек не наделен стопроцентной собственностью на свою личность. Наоборот, равная часть собственности на тело A должна перейти к B, C . . ., и то же самое должно быть истинным для любого из остальных индивидов. Такое мнение, по крайней мере, обладает тем преимуществом, что действительно является универсальным правилом, которое применимо к любой личности в обществе, однако оно сталкивается со многими другими трудностями.

Прежде всего, на практике, если в общество входит не крайне малое количество человек, эта альтернатива должна разрушиться и свестись к альтернативе (2), частному правлению некоторых над другими. Дело в том, что физически невозможно для каждого непрерывно вести учет по отношению к любому другому, и таким образом реализовать свою равную долю частной собственности по отношению к любому другому человеку. Тогда, на практике, данный концепт всеобщей и равной собственности на другого является утопическим и невозможным, а контроль и, следовательно, собственность на других с необходимостью становится специализированной деятельностью правящего класса. Следовательно, ни одно общество, которое не имеет полной собственности на самого себя для каждого человека, не может обладать всеобщей этикой. Хотя бы по этой причине, стопроцентная собственность на самого себя для каждого человека является единственной жизнеспособной политической этикой для человечества.

Однако предположим, ради продолжения спора, что эта Утопия может осуществиться. Что тогда? Прежде всего, разумеется, является абсурдным утверждать, что ни один человек не наделен собственностью на самого себя, и все же утверждать, что каждый из этих людей наделен собственностью на часть от всех остальных людей! И более того, была бы наша Утопия желательной? Можем ли мы представить себе мир, в котором ни один человек полностью не свободен совершить любое действие без предварительного одобрения со стороны всех остальных в обществе? Очевидно, что ни один человек не был бы способен делать что-либо, и человеческая раса быстро бы вымерла. Однако если мир с нулевой или почти нулевой собственностью на самого себя выносит смертный приговор человеческой расе, то и любые шаги в этом направлении также нарушают закон относительно того, что является наилучшим для человека и его жизни на земле. И, как мы видели выше, любая этика, согласно которой одна группа получает полную собственность над другой, нарушает самое элементарное правило для любой этики: она должна применяться к любому человеку. Ни одна частная этика ничуть не лучше, – хотя они и могут казаться гораздо более правдоподобными, – чем теория вся-власть-Гогенцоллернам.

Напротив, общество с абсолютной собственностью на самого себя для всех опирается на первичный факт естественной собственности на самого себя для каждого человека, а также на факт, что каждый человек может жить и процветать, только если он реализует свою естественную свободу выбора, принимает ценности, постигает, как осуществлять их etc. Будучи человеком, он должен использовать свой ум для принятия целей и средств; если кто-либо осуществляет агрессию против него, чтобы изменить его свободно избранный путь, то это подрывает его природу; это подрывает способ, согласно которому он должен функционировать. Иначе говоря, агрессор пускает в ход насилие, чтобы пресечь естественный путь свободно принятых человеком идей и ценностей и чтобы пресечь его действия, основанные на таких ценностях.

Мы не можем полностью объяснить естественные законы собственности и насилия, не расширив нашу дискуссию, чтобы охватить материальное имущество. Дело в том, что люди не блаженные духи; они являются существами, которые могут выживать, только присваивая и преображая материальные объекты. Давайте вернемся на наш остров, с Крузо и Пятницей. Крузо, вначале изолированный, использовал свою свободную волю и собственность на самого себя, чтобы узнать о своих желаниях и ценностях и о том, как удовлетворять их, преобразуя данные природой ресурсы посредством «смешивания» их со своим трудом. Таким образом, он производит и создает собственность. Теперь предположим, что Пятница проживает в другой части этого острова. Он сопоставляет два возможных пути для действия: он может, как Крузо, стать производителем, преобразовать неиспользуемую землю с помощью своего труда и, скорее всего, обменять свою продукцию на продукцию другого человека. Иначе говоря, он может включиться в производство и обмен, в такое же создание собственности. Либо он может принять решения в пользу другого пути: он может поберечь себя от усилий по производству и обмену, а просто миновать это и с помощью насилия захватить плоды труда Крузо. Он может совершить агрессию против производителя.

Если Пятница выбирает путь труда и производства, тогда он в соответствие с естественным фактом, как в случае с Крузо, станет собственником участка земли, который расчищает и использует, а также плодов своего труда. Однако, как мы отмечали выше, предположим, что Крузо решает присвоить себе больше естественной доли собственности и заявляет, что – просто благодаря тому, что он первым высадился на острове, – он «реально» становится собственником всего острова, даже вопреки тому, что ранее он не пользовался им. Если он поступит так, тогда он начинает, с нашей точки зрения, незаконно расширять свои притязания на собственность за пределы границ, очерченных согласно естественному закону для поселенца, а если он использует это притязание, стремясь силой изгнать Пятницу, тогда он незаконно осуществляет агрессию против личности и собственности второго поселенца.

Некоторые теоретики утверждали – демонстрируя то, что мы могли бы назвать «комплекс Колумба», – что первооткрыватель нового, ничейного острова или континента может по праву стать собственником всей территории, просто заявив свои притязания. (В таком случае, Колумб, если он на самом деле высадился на американском континенте – и если бы там не жили индейцы, – мог бы по праву установить свою «частную» собственность надо всем континентом.) Однако, в соответствие с естественным фактом, поскольку Колумб был бы на самом деле способен использовать, «смешивать свой труд» с небольшой частью континента, то остаток по праву продолжает оставаться ничейным до тех пор, пока не прибудут следующие поселенцы и не присвоят свою по праву собственность на части континента.

Давайте отвлечемся от Крузо и Пятницы и разберем вопрос со скульптором, который только что создал скульптурное произведение, преобразуя глину и другие материалы (и давайте пока отложим вопрос о правах собственности на глину и инструменты). Вопрос теперь звучит так: кто должен по праву стать собственников этого произведения искусства, которое появилось после обработки скульптором? Вновь, как в случае с собственностью на тела людей, здесь имеется только три логические возможности: (1) скульптор, «создатель» произведения искусства, должен иметь права собственности на свое создание; (2) другой человек или группа людей имеют права на это творение, то есть, право экспроприировать его силой без согласия скульптора; (3) «коммунистическое» решение – каждый индивид в мире имеет равное, долевое право и разделяет собственность на скульптуру.

Скажем прямо, найдется очень мало людей, которые будут отрицать вопиющую несправедливость, если некая группа или мировое сообщество присвоит собственность на скульптуру. Дело в том, что скульптор на самом деле «создал» произведение искусства – конечно, не в том смысле, что он создал материал, а в том, что он создал это произведение, преобразуя данный природой материал (глину) в другую форму в соответствие с собственными идеями и с помощью своей энергии и труда. Разумеется, если каждый человек имеет право владеть собственным телом и если он должен использовать и трансформировать материальные природные объекты для того, чтобы выжить, то он имеет право владеть той продукцией, которую изготовил, с помощью своей энергии и усилий, и превратил в подлинное продолжение его личности. Это верно для случая скульптора, который поместил отпечаток собственной личности на необработанный материал, «смешивая свой труд» с глиной. Однако если скульптор сделал это, тогда в точности то же делает каждый производитель, который «вселяет» или смешивает свой труд с природными объектами.

Любая группа людей, которая экспроприировала произведение скульптора, была бы, очевидно, агрессивной и паразитической – она извлекала бы выгоды за счет экспроприированного. Как согласилось бы большинство людей, они явно нарушали бы право скульптора на свою продукцию – продолжение его личности. И это было бы истинным независимо от того, группа или «мировая коммуна» осуществила экспроприацию, за исключением случая наподобие коммунальной собственности на личности. (На практике такая экспроприация должна была бы осуществляться группой людей во имя «мирового сообщества».) Однако, как мы указывали, если скульптор имеет право на свой продукт, или преобразованные природные материалы, тогда такое же право имеют и остальные производители. Это верно и для людей, которые извлекли глину из земли и продали скульптору, и для людей, которые произвели инструменты, с помощью которых он работал с глиной. Дело в том, что эти люди тоже являлись производителями; они тоже смешивали свои идеи и технологические познания с данной природой землей, чтобы получить обладающий ценностью продукт. Они также смешивали свой труд и энергию с землей. И, значит, они тоже наделены правами собственности на блага, которые произвели.

Если каждый человек имеет право собственности на свою личность и, тем самым, на свой труд, и если в продолжение себя он владеет любой собственностью, которую он «создал» либо извлек из прежде не используемого и ничейного участка природы, тогда кто же имеет право владеть либо контролировать саму землю? Иначе говоря, если собиратель имеет право собственности на желуди и ягоды, которые он нашел, или фермер на урожай пшеницы, то кто имеет право собственности на землю, на которой происходила их деятельность? И снова, оправдание собственности на землю является тем же самым, что и для любой другой собственности. Дело в том, что ни один человек на самом деле никогда не «создает» материал: в сущности, он берет данный природой материал и преобразует его с помощью своих идей и трудовой энергии. Однако именно это, в точности, и делает первопроходец – поселенец, – когда он расчищает и использует прежде не используемую, нетронутую землю и превращает ее в частную собственность. Поселенец – точно как скульптор либо рудокоп – преобразует данную природой почву с помощью своего труда и личности. Поселенец является «производителем» в той же степени, что и остальные, и, следовательно, является столь же легитимным владельцев своей собственности. Как в случае со скульптором, трудно принять моральность каких-то других групп, экспроприирующих продукцию и труд поселена. (И, как в других случаях, решение «мирового коммуниста» на практике сводится к правящей группе.) Более того, сторонники аграрного обобществления (land communalists), которые заявляют о том, что все население мира на самом деле сообща владеет землей, восстают против природного факта, заключающегося в том, что до поселенца в действительности никто не использовал и не контролировал, а следовательно, и не владел землей. Первопроходец, или поселенец, является тем человеком, кто первым вводит лишенные ценности, неиспользуемые природные объекты в производство и использование.

Кроме того, для человека имеется только два пути для приобретения собственность и богатство: производство либо насильственная экспроприация. Или, как тонко сформулировал выдающийся немецкий социолог Франц Оппенгеймер, имеется только два способа приобретения богатства. Первым является метод производства, который обычно сопровождается добровольным обменом подобными продуктами: именно это Оппенгеймер назвал экономическим способом. Вторым методом является односторонний захват продукции другого: экспроприация собственности другого человека с помощью насилия. Этот хищнический метод получения богатства Оппенгеймер метко обозначил как политический способ.

Поэтому человек, который захватывает собственность другого, живет в глубоком противоречии со своей человеческой природой. Дело в том, что, как мы видели, человек может жить и процветать только с помощью производства и обмена продуктами. С другой стороны, агрессор является вовсе не производителем, а хищником; он живет, паразитируя на труде и продукции других. Следовательно, вместо жизни в соответствие с человеческой природой, агрессор является паразитом, который кормится исключительно за счет эксплуатации труда и энергии других людей. Здесь налицо полное нарушение всеобщей этики любого типа, поскольку человек, очевидно, не может жить как паразит; паразиты должны найти не-паразитов, производителей, чтобы прокормиться. Паразит не только не способен внести вклад в полную совокупность благ и услуг общества, он полностью зависит от производства в теле своего носителя. И, кроме того, любое увеличение принудительного паразитизма уменьшает ipso facto количество и уровень производства производителей до тех пор, пока, наконец, если производители вымирают, то и паразиты быстро следуют за ними.

Таким образом, паразитизм не может быть всеобщей этикой и, фактически, рост паразитизма подрывает и сокращает производство, с помощью которого выживают и носитель, и паразит. Принудительная эксплуатация, или паразитизм, разрушает процессы производства для всех в обществе. Всеми способами, которые только можно представить, паразитическое хищничество и грабеж подрывают не только природу жертвы, чьи личность и продукция подвергаются насилию, но также природу самого агрессора, который отказался от естественного пути производства – использования своего ума для преобразования природы и обмена с другими производителями – ради пути паразитической экспроприации работы и продукции остальных. В самом глубоком смысле, агрессор разрушает самого себя наряду с несчастной жертвой. Это остается так же безусловно верно для сложного современного общества, как для Крузо и Пятницы на их острове.

Мы можем определить любого, кто совершает агрессию против личности или собственности, произведенной другим человеком, как преступника. Преступником является любой, кто пускает в ход насилие против другого человека или его собственности: любой, кто использует принудительные «политические средства» для приобретения благ и услуг.

Теперь, однако, возникают крайне важные проблемы; мы действительно оказались в самой сердцевине проблематики свободы, собственности и насилия в обществе. Ключевой вопрос (причем, к сожалению, один из тех, которыми почти полностью пренебрегли теоретики либертарианства) может быть проиллюстрирован с помощью следующих примеров:

Предположим, что мы прогуливаемся по улице и видим, как некий человек, A, хватает B за запястье и срывает наручные часы B. Не подлежит сомнению, что A здесь покушается на личность, и на собственность B. Можем ли мы просто на основании этой сцены сделать вывод, что A является преступным агрессором, а B – его невинной жертвой?

Разумеется, нет – поскольку мы не знаем только на основе нашего наблюдения, является ли A и вправду вором, или A попросту забирает собственные часы у B, который раньше украл их у A. Иначе говоря, хотя часы, несомненно, являлись собственностью B до момента нападения A, мы не знаем, являлся A легитимным собственником когда-то раньше или нет, а так же был ли он ограблен B. Следовательно, пока мы не знаем, кто именно из этих двух человек является легитимным или законным владельцем указанной собственности. Мы можем найти ответ только с помощью изучения конкретных сведений по данному случаю, то есть с помощью «исторического» исследования».

Таким образом, мы не можем просто утверждать, что великим аксиоматическим моральным правилом либертарианского общества является защита прав собственности, и точка. Дело в том, что преступник не имеет никакого естественного права на удержание собственности, которую он украл; агрессор не имеет права притязать на любую собственность, которую он приобрел с помощью агрессии. Следовательно, мы должны видоизменить или, скорее, прояснить фундаментальное правило либертарианского общества и заявить, что никто не имеет права осуществлять агрессию по отношению к легитимной или законной собственности другого человека.

Иначе говоря, мы не можем просто говорить о защите «прав собственности» или о «частной собственности» per se (Примеч. пер.: как таковой). Дело в том, что если мы поступим так, нам грозит серьезная опасность оказаться защитниками «права собственности» преступника-агрессора – фактически, с точки зрения логики мы бы были должны сделать это. Следовательно, мы можем говорить только о законной собственности, или легитимной собственности, или, возможно, «естественной собственности». И это означает, что, в конкретных случаях, мы должны решить, является ли данный единичный акт насилия агрессивным или оборонительным: например, является ли это случаем ограбления жертвы преступником или жертва пытается вернуть назад свою собственность.

Еще одно крайне важное последствие для такого взгляда на мир состоит в том, что можно отвергнуть утилитаристский способ рассмотрения прав собственности, а значит, и свободного рынка. Дело в том, что утилитарист, не имеющий концепции – не говоря уже о теории – справедливости, должен отступить и прибегнуть к прагматическому, ad hoc (Примеч. пер.: подходящему к данному случаю) мнению о том, что все титулы (Примеч. ред.: юридическое, документальное основание права) на частную собственность, существующие на тот момент в любое время или в любом месте, должны рассматриваться как обоснованные и пониматься как заслуживающие защиты от посягательства. Именно таким способом, по сути, экономисты-утилитаристы – специалисты по свободному рынку – неизменно трактуют вопрос о правах собственности. Заметим, однако, что утилитарист сумел протащить в свою аргументацию непроверенное этическое суждение: все блага, которые «сейчас» (в то время и в том месте, где ведется спор) рассматриваются как частная собственность, должны быть приняты и защищаемы в качестве таковой. На практике, это означает, что все титулы частной собственности, выданные любым существующим правительством (которое повсюду захватило монополию на определение титулов собственности), должны быть приняты как таковые. Такого рода этика слепа ко всем дискуссиям о справедливости и, если довести ее до логического завершения, должна также защищать любого преступника с той его собственностью, которую ему удалось экспроприировать. Мы приходим к выводу, что утилитарист, который попросту восхваляет свободный рынок на основе всех существующих титулов собственности, заблуждается и является этическим нигилистом.

Однако я убежден, что реальным мотором для социальных и политических изменений в наше время стало моральное возмущение, вытекающее из ложной теории прибавочной стоимости: капиталисты украли законную собственность рабочих и, следовательно, существующие титулы на накопленный капитал являются незаконными. Если принять эту гипотезу, то дальнейший побудительный мотив и для марксизма, и для анархосиндикализма, последует совершенно логично. Из осознания того, что выглядит чудовищной несправедливостью, вытекает призыв «экспроприировать экспроприаторов» и, в обоих названных случаях, призыв к некоторой форме «возврата» собственности и контроля над ней со стороны рабочих. Такие аргументы не могут быть успешно парированы с помощью максим экономистов-утилитаристов либо философов-утилитаристов. Успех возможен только с помощью честного и решительного обращения к моральной проблеме, к проблеме справедливости или несправедливости различных притязаний на собственность.

Аналогичным образом, марксистские взгляды не могут быть опровергнуты с помощью утилитарных восхвалений достоинств «социального мира». Социальный мир сам по себе – это замечательно, однако подлинный мир, по сути, основан на тихом, безопасном обладании легитимной собственностью для любого человека, а если социальная система основана на чудовищно несправедливых титулах собственности, тогда отсутствие посягательства на них является не миром, а расширением и упрочением постоянной агрессии. Опять же, марксисты не могут быть опровергнуты, если указывать пальцем на использование ими насильственных методов ниспровержения. Разумеется, это последовательное убеждение – хоть я его и не разделяю – что насилие не должно быть когда-либо использовано кем-либо против кого-то другого: даже жертвой против преступника. Однако моральная позиция в духе Толстого и Ганди здесь не является релевантной. Дело в том, что спорным вопросом является следующее: имеет или не имеет жертва моральное право применить насилие для защиты своей личности или собственности от преступного нападения либо для возврата собственности от преступника. Толстовец может допустить, что жертва имеет такое право, однако может попытаться убедить ее не использовать данное право во имя более высокой морали. Однако это заставляет нас отступить от нашей дискуссии и приводит к более широкому исследованию этической философии. Я мог бы только здесь добавить, что любой такой тотальный противник насилия должен тогда быть последовательным и настаивать, чтобы ни одного преступника не наказывали с помощью насильственных методов. А это подразумевает, давайте отметим, не только отказ от высшей меры наказания, но и от любого наказания, и, в самом деле, от всех методов защиты с помощью насилия, которые могут, предположительно, нанести повреждения агрессору. Иначе говоря, используя это ужасающее клише, к которому у нас еще будет случай вернуться, толстовец должен не использовать силу, чтобы помешать изнасиловать собственную сестру.

Смысл здесь заключается в том, что только толстовцы склонны возражать против насильственного разгрома мощной преступной группы; дело в том, что всякий, кто не является толстовцем, предпочитает использовать силу и насилие для защиты против преступной агрессии и для наказания за эту агрессию. Такой человек, следовательно, должен почитать нравственность, если не мудрость, применения силы для разгрома мощной преступности. Если это верно, то мы вынуждены немедленно вернуться к действительно важному вопросу: кто является преступником и, следовательно, кто является агрессором? Или, другими словами, против кого становится легитимным использование насилия? И если мы признаем, что капиталистическая собственность является морально нелегитимной, тогда мы не можем отрицать право рабочих применить любое насилие, которое окажется необходимым, чтобы захватить собственность, точно так же, как A, в нашем примере выше, действовал бы в своем праве, силой возвращая свои часы, если ранее B их украл.

Единственное подлинное опровержение марксистской аргументации в пользу революции, следовательно, состоит в том, что собственность капиталистов является законной, а не беззаконной, и что, следовательно, ее захват рабочими или кем-либо еще сам по себе был бы незаконным и преступным. Однако это означает, что мы должны перейти к вопросу о справедливости притязаний на собственность, а это, в свою очередь, означает, что мы не можем, с небрежной легкостью, отделаться попыткой опровергнуть революционные притязания с помощью произвольного набрасывания покрова «справедливости» на всяческие и всевозможные существующие титулы собственности. Подобное деяние вряд ли убедит людей, верящих в то, что их либо других людей жестоко угнетают и постоянно подвергают агрессии. Однако это также означает, что мы должны быть готовы обнаружить в мире такие случаи, когда насильственная экспроприация существующих титулов собственности будет морально оправданной, поскольку эти титулы сами по себе являются незаконными и преступными. Давайте снова используем наглядный пример, чтобы прояснить наш тезис. Используя отличный метод Людвига фон Мизеса для абстрагирования от эмоционализма, рассмотрим гипотетическую страну, «Руританию».

Предположим, что Руританией правит король, который грубо нарушил права личностей - регламентировал, а, в конце концов, и захватил их собственность. В Руритании появляется либертарианское движение, которое убеждает большинство населения в том, что преступная система должна быть заменена подлинно либертарианским обществом, в котором права каждого человека на его личность, а также полученную и созданную собственность полностью уважаются. Король, предполагая, что восстание ждет немедленный успех, теперь применяет хитроумную стратагему. Он провозглашает, что его правительство низложено, однако перед самым отречением он по своему произволу выделяет всю обрабатываемую землю своего королевства в качестве «собственности» для себя и своих родственников. Затем он приходит к либертарианцам - бунтовщикам и говорит: «отлично, я исполнил ваше желание и отрекся от правления; больше не будет насильственного вмешательства в частную собственность. Однако я сам и мои одиннадцать родственников владеют каждый по одной двенадцатой Руритании, а если вы каким-либо образом нарушите нашу собственность, то вы посягнете на священность самого фундаментального принципа, который вы исповедуете: нерушимость частной собственности. Следовательно, хотя мы не будем больше взимать “налоги”, вы должны обеспечить каждому из нас право взимать любые “рентные” платежи, которые мы можем пожелать получить от наших “арендаторов”, или право распоряжаться жизнями людей, которые предпочтут жить в “нашем” владении, как мы сочтем наилучшим. Таким образом, налоги будут полностью заменены “частными рентными” платежами!».

Посмотрим, каким должен быть ответ либертарианцев - бунтовщиков на этот дерзкий вызов. Если они являются последовательными утилитаристами, то должны подчиниться такой уловке и обречь себя на жизнь при режиме ничуть не менее деспотическом, чем тот, с которым они боролись до сих пор. Возможно, на самом деле, и более деспотическом, поскольку теперь король и его родственники могут присвоить себе сам либертарианский принцип абсолютного права частной собственности, абсолютность, на которую они, возможно, раньше не решались претендовать.

Должно быть понятно: чтобы либертарианцы опровергли эту стратагему, они должны разработать теорию законной собственности versus (против) незаконной; они не могут оставаться утилитаристами. Тогда они сказали бы королю: «Мы сожалеем, но мы признаем только те притязания на частную собственность, которые являются законными – те, которые вытекают из фундаментального естественного права индивида на самого себя и на собственность, которую он либо преобразовал с помощью своей энергии либо получил добровольно или унаследовал от подобного преобразователя. Иначе говоря, мы не признаем право кого-либо на любую конкретную часть собственности на основе его или чьего-либо другого произвольного и голословного заявления о том, что это его собственное. Не может быть никакого естественного морального права, вытекающего из произвольного заявления человека о том, что какая-либо собственность принадлежит ему. Следовательно, мы заявляем о праве экспроприировать эту «частную» собственность у тебя и твоих родственников и вернуть эту собственность индивидуальным собственникам, против которых ты совершил агрессию, реализуя твои нелигимные притязания».

Один королларий, который следует из этой дискуссии, имеет огромное значение для теории свободы. Он состоит в том, что, в самом глубоком смысле, вся собственность является «частной». Дело в том, что вся собственность принадлежит, то есть контролируется некоторыми конкретными личностями или группами личностей. Если B украл часы у A, тогда часы являлись частной «собственностью» B – находилась под его контролем и de facto в его владении – до тех пор, пока ему позволялось распоряжаться и пользоваться ими. Следовательно, находились ли часы в руках A или B, они были под частным контролем – в некоторых случаях, легитимно-частным, в других преступно-частным, но, тем не менее, частным.

Как мы увидим ниже, то же самое остается верным для индивидов, которые организуются в группу любого типа. Таким образом, когда они формировали правительство, король и его родственники контролировали – а, следовательно, по крайней мере, частично, «владели» – собственностью личностей, против которых они осуществляли агрессию. Когда они выделили землю в виде «частной» собственности каждого из них, то они вновь совместно вступили во владение страной, хотя формально и делали это разными способами. Форма частной собственности отличается в двух этих случаях, но не сущность. Таким образом, ключевой вопрос для общества состоит не в том, как столь многие полагают, является ли собственность частной или правительственной, но, скорее, являются ли неизбежно «частные» собственники легитимными собственниками либо преступными. В конечном итоге, дело в том, что не существует такой реальной целостности под названием «правительство»; существуют только люди, которые организуются в группы, называемые «правительствами» и действующие в «правительственном» стиле. Следовательно, вся собственность всегда является «частной»; единственный и ключевой вопрос состоит в том, должна ли она находиться в руках преступников или законных и легитимных владельцев. На самом деле, для либертарианцев существует только одна причина противостоять формированию правительственной собственности или призывать к ее разделу: понимание того, что властители в правительстве являются незаконными и преступными владельцами подобной собственности.

Иначе говоря, утилитарист – сторонник принципа laissez-faire, не может просто выступать против «правительственной» собственности и защищать частную; поскольку проблема с правительственной собственностью состоит не столько в том, что она правительственная (а как насчет «частных» преступников наподобие нашего вора, укравшего часы?), сколько в том, что она является нелигитимной, незаконной и преступной – как в случае нашего руританского короля. А поскольку «частные» преступники также подвергаются осуждению, то мы видим, что социальный вопрос о собственности в конечном итоге не может быть понят в терминах утилитаризма как либо частная собственность, либо правительственная. Он должен быть понят в терминах справедливости или несправедливости: легитимные владельцы собственности vs. нелегитимные, преступные захватчики подобной собственности, независимо от того, называются ли эти захватчики «частными» или «общественными». Возможно, либертарианец теперь начинает беспокоиться. Он может сказать: «допустим, вы в принципе правы в том, что титулы собственности должны обосновываться с помощью справедливости и что ни преступнику не должно быть позволено оставить у себя украденные часы, ни королю и его родственникам «их» страну, но как вы сможете применить ваш принцип на практике? Не вызовет ли это хаотическое расследование по поводу титула собственности всех и каждого и, к тому же, какой критерий вы можете установить для справедливости этих титулов?».

Ответ состоит в том, что, как мы объяснили выше, верен следующий критерий: Право каждого индивида владеть своей личностью и собственностью, которую он обнаружил и преобразовал и, следовательно, «создал», а также собственностью, которую он приобрел либо как подарки, либо через добровольный обмен с другими подобными преобразователями, или «производителями». Это верно, что существующая собственность должна быть тщательно проверена, однако решение этой проблемы оказывается намного более простым, чем кажется по самому вопросу. Нужно всегда помнить о фундаментальном принципе: все ресурсы, все блага, в состоянии вне-собственности принадлежат по праву первой личности, которая обнаружит их и преобразует в полезное благо (принцип «поселенца»). Мы уже видели выше для случая неиспользуемой земли и природных ресурсов: первый, кто обнаружит их и смешает с ними свой труд, чтобы владеть и использовать их, «производит» их и становится для них легитимным владельцем собственности. Теперь, предположим, что г-н Джонс имеет часы; если мы не можем явно показать, что Джонс или его предки по отношению к титулу собственности на часы были преступниками, то мы должны сказать, что тем самым Джонс владеет и использует их, что он является на самом деле легитимным и законным владельцем этой собственности.

Или, чтобы представить этот случай в ином свете: если мы не знаем о том, что титул Джонса на некую конкретную собственность приобретен преступным путем, тогда мы можем принять, что эта собственность была, по крайней мере, на некоторый момент, в состоянии вне-собственности (поскольку мы не уверены относительно первоначального титула) и, следовательно, что правомерный титул собственности сразу же возвращается к Джонсу как «первому» (то есть, нынешнему) владельцу и пользователю. Иначе говоря, там, где мы не уверены насчет титула, но не можем явно идентифицировать его как преступный по происхождению, титул правомерно и легитимно возвращается к его нынешнему владельцу.

Предположим теперь, однако, что титул собственности явно идентифицирован как преступный, означает ли это с необходимостью, что нынешний владелец должен с ним расстаться? Нет, необязательно. Дело в том, что это зависит от двух условий: (a) являются ли жертва (владелец собственности, против которого первоначально была совершена агрессия) или его наследники явно опознаваемыми и можно ли их сейчас найти; либо (b) является или нет нынешний владелец сам преступником, который украл эту собственность. Предположим, например, что Джонс владеет часами, и мы можем явно показать, что титул Джонса по происхождению преступный, потому что либо (1) его предок украл; либо (2) потому что он или его предок приобрели часы у вора (здесь не имеет значения, умышленно или неумышленно). Теперь, если мы можем явно опознать и найти жертву либо ее наследника, тогда ясно, что титул Джонса на часы является полностью недействительным и что они должны быть немедленно возвращены их подлинному и легитимному собственнику. Таким образом, если Джонс наследует либо приобретает часы у человека, который украл их у Смита, и если Смит либо наследник его имущества может быть найден, то титул на часы правомерно и немедленно возвращается назад Смиту либо его потомкам, без компенсации нынешнему владельцу «титула», приобретенного преступным путем. Таким образом, если нынешний титул на собственность является преступным по происхождению и если жертва или ее наследник может быть найдена, то титул должен быть немедленно возвращен настоящим владельцам.

Предложим, однако, что условие (a) не выполнено: иначе говоря, мы знаем, что титул Джонса является преступным, однако не можем сейчас найти жертву или ее нынешнего наследника. Кто теперь является легитимным и морально оправданным владельцем собственности? Ответ на этот вопрос теперь зависит от того, является ли сам Джонс преступником, является ли Джонс тем человеком, который украл часы. Если Джонс являлся вором, то совершенно ясно, что ему нельзя позволить удерживать их, поскольку преступнику нельзя позволять сохранить награду за преступление; и он утрачивает часы и, возможно, кроме того претерпевает иные наказания. В таком случае, кто получает часы? Применяя нашу либертарианскую теорию собственности, часы теперь – после того как для случая Джонса признано состояние вне-собственности, должны стать легитимной собственностью первой личности, которая станет «поселенцем» по отношению к ним – возьмет их и использует, и, следовательно, преобразует их из неиспользуемого состояния вне-собственности в полезное состояние собственности. Первая личность, которая сделает это, станет тем самым легитимным, морально оправданным и законным собственником.

Предположим, однако, что Джонс не является преступником, не является тем человеком, который украл часы, однако он унаследовал или добросовестно приобрел их у вора. И, предположим, разумеется, что ни жертва, ни его наследники не могут быть найдены. В таком случае, исчезновение жертвы означает, что эта украденная собственность правомерно переходит в состояние вне-собственности. Однако мы видели, что любое благо в состоянии вне-собственности, без какого-либо легитимного владельца титула на нее, возвращается в состояние легитимной собственности для первой личности, которая обнаружит и использует его, присвоит этот ныне никому не принадлежащий ресурс ради использования человеком. Однако этой «первой» личностью, конечно, является Джонс, который уже с самого начала использует это благо. Следовательно, мы приходим к следующему выводу: даже, несмотря на то, что собственность первоначально была украдена, при условии, что жертва или ее наследники не могут быть найдены, и если нынешний владелец не является именно тем преступником, который украл эту собственность, то титул на данную собственность принадлежит правомерно, законно и этично нынешнему владельцу.

Подведем итоги, для любой собственности, на которую в настоящий момент заявляют притязания и используют ее: (a) если мы знаем явно, что у нынешнего титула не было преступного происхождения, тогда, безусловно, нынешний титул является легитимным, законным и обоснованным; (b) если мы не знаем, имел ли нынешний титул какое-либо преступное происхождение, однако не можем обнаружить и обратного, тогда гипотетически «никому не принадлежащая» собственность возвращается немедленно и законно к ее нынешнему владельцу; (c) если мы знаем, что титул по происхождению преступный, но не можем найти жертву или ее наследников, тогда (cl) если нынешний держатель титула не являлся преступным агрессором по отношению к этой собственности, то она возвращается к нему законно, как первому владельцу гипотетически никому не принадлежащей собственности. Однако (c2) если нынешний держатель титула сам является преступником или одним из тех преступников, которые украли данную собственность, тогда, безусловно, он правомерно должен ее лишиться, а затем она возвращается к первому человеку, который выводит ее из состояния вне-собственности и присваивает ее ради использования. И наконец, (d) если нынешний титул является результатом преступления и жертва или ее наследники могут быть найдены, тогда титул собственности немедленно возвращается к таковым, без компенсации преступнику или другим держателям незаконного титула.

Можно возразить, что держатель или держатели незаконного титула (в случаях, когда они сами не являются преступными агрессорами) должны получить право на собственность, которую они добавили к собственности, которая не была их на законном основании; или, по крайней мере, получить компенсацию за подобные дополнения. В ответ укажем на то, что критерий должен зависеть от того, отделимо добавление от первоначальной спорной собственности. Предположим, например, что Браун крадет автомобиль у Блека, и что Браун продает этот автомобиль Робинсону. Тогда, с нашей точки зрения, автомобиль должен быть немедленно возвращен подлинному владельцу, Блеку, без компенсации Робинсону. То, что он является жертвой ограбления, не должно налагать на Блека обязательств по возмещению ущерба кому-либо еще. Конечно, Робинсон предъявляет легитимную жалобу против укравшего автомобиль Брауна и должен быть способен предъявить иск Брауну с требованием относительно возмещения или ущерба на основе этого мошеннического контракта, который Браун навязал ему (претендуя на то, что этот автомобиль на самом деле является собственностью Брауна, предназначенной на продажу). Однако предположим, что Робинсон, в период владения этим автомобилем, добавил новое автомобильное радио; поскольку радио отделимо от автомобиля, Робинсон должен быть способен извлечь радио до возвращения автомобиля Блеку, поскольку оно легитимно принадлежит ему. С другой стороны, если дополнение не является отделимым, а составляет неотъемлемую часть данной собственности (например, отремонтированный двигатель), то Робинсон не должен требовать какого-либо возмещения или собственности у Блека (хотя, возможно, он может сделать это, подавая иск на Брауна). Сходным образом, если Браун украл участок земли у Блека и продал его Робинсону, то критерием снова должна быть отделимость любых дополнений, которые Робинсон добавил к этой собственности. Если, например, Робинсон возвел какие-то здания на этой собственности, то он должен быть в состоянии переместить здания или снести их перед передачей земли ее первоначальному владельцу, Блеку.

Наш пример с украденным автомобилем позволяет нам сразу же увидеть несправедливость нынешнего юридического понятия «обращающийся инструмент» (negotiable instrument). Согласно нынешнему законодательству, украденный автомобиль действительно будет возвращен первоначальному владельцу, без обязательства со стороны владельца компенсировать ущерб нынешнему держателю незаконного титула. Однако Государство определило некоторые блага как «обращающиеся инструменты» (например, долларовые банкноты), для которых непреступный получатель или покупатель теперь считается собственником, причем его нельзя заставить вернуть их жертве. Особая законодательная норма также превратила владельцев ломбарда в аналогичный привилегированный класс; так что если Браун украдет пишущую машинку у Блека, а затем заложит ее у Робинсона, то владельца ломбарда могут и не заставить вернуть пишущую машинку ее законному владельцу, Блеку.

Для некоторых читателей, наша доктрина может показаться жесткой по отношению к добросовестным получателям благ, если эти блага, как позднее выяснится, оказываются украденными и приобретенными незаконно. Однако мы должны помнить, что, в ситуации с приобретением земли, расследование по поводу титула является общепринятой практикой, наряду со страхованием титула на случай подобных проблем. В либертарианском обществе бизнес в сфере расследования по поводу титула и страхование титула станут более распространенными, и будут использоваться в более широких областях для защиты прав законной и частной собственности.

Таким образом, мы видим, что хорошо разработанная либертарианская теория не присоединяется ни к утилитаристам, которые предлагают произвольное и всеобщее этическое благословение для каждого нынешнего титула собственности, а также не ввергает вопрос о моральности существующих титулов в полную неопределенность и хаос. Напротив, исходя из фундаментальной аксиомы о естественном праве каждого человека на собственность на него самого и на никому не принадлежащие ресурсы, которые он находит и преобразует с целью использования, либертарианская теория дедуктивно выводит абсолютную моральность и справедливость всех нынешних титулов собственности за исключением тех случаев, когда происхождение нынешних титулов является преступным, и (1) жертва или ее наследники могут быть опознаны и найдены, либо (2) жертва не может быть найдена, однако нынешний держатель титула является упомянутым преступником. В первом случае, собственность возвращается на основе обычного права жертве или ее наследникам; в последнем, она становится собственностью первого человека, который ее присвоит и изменит ее состояние вне-собственности.

Таким образом, мы имеем теорию прав собственности: каждый человек имеет абсолютное право владеть собственным телом и неиспользуемыми земельными ресурсами, которые он находит и преобразует. Он также имеет право передавать подобную материальную собственность (хотя он не может отчуждать контроль над своей личностью и волей) и обменивать ее на сходным образом полученную собственность других людей. Следовательно, все легитимные права собственности вытекают из собственности каждого человека на его собственную личность, а также из принципа «поселенца» для никому не принадлежащей собственности, которая правомерно принадлежит своему первому владельцу.

Мы также имеем теорию преступности: преступником является тот, кто совершает агрессию по отношению к подобной собственности. Любые преступные титулы собственности должны быть признаны недействительными и возвращены жертве или ее наследникам; если подобные жертвы не могут быть найдены и если сам нынешний владелец не является преступником, то собственность законно возвращается нынешнему владельцу на основе принципа «поселенца».

Давайте теперь посмотрим, как эта теория собственности может быть приложена к различным категориям собственности. Простейшим случаем, конечно, является собственность на личность. Фундаментальная аксиома либертарианской теории состоит в том, что каждая личность должна быть собственником по отношению к самой себе и что никто не имеет права нарушать подобную собственность на самого себя. Из этого немедленно следует полная недопустимость собственности на другую личность. Одним знаменитым примером такого рода собственности является институт рабства. Например, до 1865 года, рабство было титулом «частной собственности» на многих личностей в Соединенных Штатах. Наличие подобного частного титула не делает его легитимным; наоборот, он представляет собой постоянную агрессию, постоянную преступность, господ (и тех, кто помогает принудительно реализовать их титулы) по отношению к их рабам. Дело в том, что здесь жертвы оказались сразу же и явно опознаваемыми, а господин каждый день совершал агрессию против своих рабов. Мы должны также указать на то, что, в нашем гипотетическом случае короля Руритании, утилитаризм не обеспечивает какой-либо твердой основы для отмены «права собственности» господина на своих рабов.

Когда рабство было общепринятой практикой, разгоралось много споров о том, должен ли (и в каком размере) получать господин денежную компенсацию за потерю своих рабов, если бы рабство было запрещено. Этот спор был невероятно абсурдным. В самом деле, что именно мы делаем, когда распознаем вора и возвращаем украденные часы: компенсируем ему потерю часов или наказываем его? Конечно, порабощение самой личности и ее жизни является намного более гнусным преступлением, чем кража часов, и отнестись к этому нужно соответственно. Как едко прокомментировал классик британского либерализма Бенджамин Пирсон: «было сделано предложение о компенсации владельцам рабов, а он подумал, что это рабы должны получить компенсацию». И очевидно, что подобная компенсация может законно поступить только за счет средств от самих владельцев рабов, а не от простых налогоплательщиков.

Следует подчеркнуть, что для проблемы рабства, для решения вопроса о том, должно оно быть немедленно запрещено или нет, являются нерелевантными проблемы социального распада, внезапного обеднения владельцев рабов или расцвета культуры Юга, не говоря уже о вопросе – интересном, конечно, по другим причинам, – являлось ли рабство полезным для состояния почвы и для экономического роста на Юге или исчезло бы на протяжении одного или двух поколений. Для либертарианца, для личности, верящей в справедливость, единственным аргументом оставалась чудовищная несправедливость и постоянная агрессия рабства и, следовательно, необходимость запрета этого института настолько быстро, насколько это возможно было осуществить.

Особенно важным приложением нашей теории титулов собственности является случай земельной собственности. Прежде всего, земля является фиксированной лимитированной частью земной поверхности и, следовательно, земельное владение осуществляется почти на постоянной основе. Историческое изучение земельных титулов, тем самым, должно было бы забираться в прошлое гораздо дальше, чем при рассмотрении других, менее долговечных благ. Однако с этим действительно связана серьезная проблема, поскольку, как мы видели, там, где жертвы затеряны в далекой древности, земля по праву принадлежит любому не-преступнику, который сейчас ею владеет. Предположим, например, что Генри Джонс I украл участок земли у законного владельца, Джеймса Смита. Каков нынешний статус для титула нынешнего обладателя, Генри Джонса X? Или для человека, который, возможно, является нынешним владельцем, приобретя землю у Генри Джонса X? Если Смит и его потомки затеряны в далекой древности, тогда титул на землю по праву и законно принадлежит нынешнему Джонсу (или человеку, который купил у него участок), согласно непосредственному приложению нашей теории титулов собственности.

Вторая проблема, которая к тому же резко отделяет землю от другой собственности, состоит в том, что само существование средств производства, предметов потребления или такого предмета, как деньги, является по меньшей мере prima facie (Примеч. пер.: при отсутствие доказательств противного) демонстрацией того, что данные блага были использованы и преобразованы, что человеческий труд был смешан с природными ресурсами для того, чтобы их произвести. Дело в том, что средства производства, предметы потребления и деньги не существуют в природе сами по себе; они должны быть созданы в результате изменения с помощью человеческого труда заданных природой условий. Однако любой участок земли, который дан по природе, возможно, никогда не был использован и преобразован; и, следовательно, любой существующий титул собственности на никогда не использованную землю должен был бы рассматриваться как недействительный. Дело в том, что мы уже видели следующее: титул на не принадлежащий никому ресурс (такой как земля) появляется правомерно только при затратах труда на преобразование этого ресурса ради использования. Таким образом, если какая-либо земля никогда не подвергалась преобразованию, то никто не может предъявлять законные притязания на собственность.

Предположим, например, что г-н Грин законно владеет определенным количеством акров земли, и при этом северо-западный участок никогда не был преобразован из естественного состояния Грином либо кем-то еще. Либертарианская теория примет как морально обоснованное его притязание на остальную часть участка – при условии, как требуется по теории, что отсутствует поддающаяся опознанию жертва (либо что Грин сам не украл эту землю). Однако либертарианская теория должна признать неубедительными его притязания на северо-западный участок. Теперь, до тех пор пока не появится какой-либо «поселенец», который осуществит первоначальное преобразование этого северо-западного участка, никакой реальной трудности не возникает; возможно, притязания Брауна являются неубедительными, однако они также представляет собой всего лишь бессмысленное пустословие. Он еще не является преступным агрессором по отношению к кому-либо другому. Однако если появится иной человек, который на самом деле преобразует землю, и если Грин силой лишит его этой собственности (или наймет других для этого), то Грин в этот момент становится преступным агрессором по отношению к земле, которая на справедливых основаниях являлась собственностью другого. То же самое было бы верным, если бы Грин использовал насилие, чтобы помешать другому поселенцу взяться за эту никогда не использовавшуюся землю и преобразовать ее, чтобы пользоваться ею.

Таким образом, если вернуться к нашей «модели» с Крузо, то Крузо, высадившись на большом острове, возможно, громко возвестит лесам и долам о своей «собственности» на весь остров. Однако, согласно естественному факту, он является собственником только той части, на которой он поселится и которую преобразует, чтобы пользоваться ею. Или, как отмечено выше, Крузо может быть одиноким Колумбом, высадившимся на только что открытый континент. Но до тех пор, пока ни один человек не появится на сцене, притязания Крузо остаются в высшей степени пустым сотрясением воздуха и фантазией, не имеющей основания в естественном факте. Однако стоит пришельцу – Пятнице – появиться на сцене и начать преобразование неиспользуемой земли, и тогда любое принудительное выполнение недействительных притязаний Крузо стало бы составлять преступную агрессию против пришельца и нарушение законных прав последнего.

Отметим следующее: мы не утверждаем, что, ради того чтобы собственность на землю был обоснована, ею нужно постоянно пользоваться. Единственное требование состоит в том, что земля должна быть введена в использование и, таким образом, стать собственностью того, кто смешал свой труд с ней, кто поместил отпечаток своей личной энергии на эту землю. И, после такого использования, остается не больше причин запрещать земле оставаться пустующей, чем лишать кого-либо собственности из-за хранения его часов в ящике письменного стола.

Следовательно, одной формой недействительного земельного титула является любое притязание на землю, которая никогда не была введена в использование. Тогда принудительное осуществление подобного притязания по отношению к тому, кто использует ее первым, становится актом агрессии по отношению к законному праву собственности. На практике, и это следует отметить, не так уж сложно отличить землю в ее естественном, нетронутом состоянии от земли, которая в какой-то момент была преобразована человеком ради использования. Рука человека так или иначе будет ощущаться.

Однако еще одной проблемой, которая иногда возникает по поводу обоснованности земельных титулов, является вопрос о «враждебном владении» (владении вопреки притязаниям другого лица). Давайте предположим, что некий человек, Грин, нашел участок земли, который, очевидно, никому не принадлежит – вероятно, там нет забора и не происходит никакого вторжения в чужие помещения. Грин полагает, что эта земля никому не принадлежит; он начинает обрабатывать землю, использует ее на протяжении некоторого времени, а затем первоначальный владелец земли появляется на сцене и приказывает Грину выселяться. Кто прав? Обычное право для враждебного владения произвольно устанавливает временной промежуток в 20 лет, после которого человек, вторгшийся на чужую территорию, несмотря на свою агрессию по отношению к собственности другого, получает абсолютную собственность на эту землю. Однако наша либертарианская теория утверждает, что человеку необходимо только один раз преобразовать землю, чтобы получить ее в частную собственность. Следовательно, если Грин находит землю, которая каким-либо образом несет отпечаток прежнего использования человеком, то именно на Грина возложена ответственность за то, чтобы признать – земля уже является собственностью кого-то. И любое вторжение на его землю, без дальнейшего изучения ситуации, должно осуществляться ценой риска, что поселенец окажется агрессором. Конечно, это возможно, что земля, ранее находившаяся в собственности, теперь заброшена; однако поселенец не должен беззаботно рассчитывать на то, что земля, которая, очевидно, была преобразована человеком, никому больше не принадлежит. Он должен предпринять определенные шаги, чтобы обнаружить, действительно ли его новый титул на землю является неоспоримым, что, как мы видели, фактически осуществляется в рамках бизнеса по поиску титулов. С другой стороны, если Грин находит землю, которая, очевидно, никогда не была преобразована кем-либо, он может переселиться на этот участок немедленно и безнаказанно, поскольку в либертарианском обществе никто не может иметь обоснованного титула на землю, которая никогда не подвергалась преобразованию.

В современном мире, когда большая часть земельных участков уже введена в эксплуатацию, признание земельных титулов недействительными из-за того, что они никогда не использовались, вряд ли стало бы распространенным явлением. Более важным в наши дни было бы признание недействительным земельного титула из-за продолжающегося захвата земельной собственности агрессорами. Мы уже обсудили случай предков Джонса, захвативших участок земли у семьи Смита, причем Джонс использует эту землю и владеет ею в настоящее время. Однако предположим, что столетия назад Смит вспахивал почву и, следовательно, законно владел этой землей; а потом появился тот самый Джонс и поселился рядом со Смитом, притязая с применением насилия на титул по отношению к земле Смита и вымогая платеж, или «ренту», от Смита за привилегию по-прежнему вспахивать эту землю. Предположим, что теперь, спустя столетия, потомки Смита (или, если на то пошло, представители других, не родственных семей) вспахивают эту землю, тогда как потомки Джонса или те, кто унаследовал их притязания, по-прежнему продолжают взимать дань с нынешних земледельцев. Кому принадлежит подлинное право собственности в подобном случае? Должна быть очевидно, что здесь, как в случае с рабством, мы имеем случай продолжающейся агрессии против подлинных собственников – подлинных владельцев – этой земли, земледельцев, или крестьян, со стороны незаконного собственника, человека, чьи первоначальные и нынешние притязания на землю и ее плоды возникли на основе принуждения и насилия. В точности как первый Джонс был постоянным агрессором против первого Смита, так же и нынешние крестьяне претерпевают агрессию со стороны современного держателя земельного титула, некогда полученного от Джонса. В этом случае, который мы можем назвать «феодализмом» или «земельной монополией», феодальные землевладельцы или монополисты не выдвигают законных притязаний на собственность. Нынешние «арендаторы», или крестьяне, должны быть абсолютными собственниками своих владений и, как в случае с рабством, земельные титулы должны быть переданы крестьянам, без компенсации монополистам-землевладельцам.

Отметим, что «феодализм», как мы его определили, не ограничивается случаем, когда крестьянин также принуждается с помощью насилия не покидать землю сеньора, чтобы она оставалась обрабатываемой (грубо говоря, институт крепостничества). Также феодализм не ограничивается случаями, когда дополнительные меры в виде насилия применяются для того, чтобы укреплять и поддерживать феодальные землевладения (наподобие предотвращения Государством с помощью насилия любых попыток со стороны землевладельца раздробить свою землю на более мелкие владения с помощью продажи либо по завещанию). Все, что «феодализм», в нашем понимании, требует, так это захвата с помощью насилия земельной собственности у ее подлинных владельцев, преобразователей земли, и сохранение такого рода взаимоотношений на протяжении ряда лет. Тогда феодальная земельная рента является точным эквивалентом выплаты производителями постоянной ежегодной дани для их эксплуататоров-завоевателей. Феодальная земельная рента, следовательно, является формой постоянной дани. Отметим также, что крестьяне, о которых идет речь, необязательно должны быть потомками первоначальных жертв. Дело в том, что, поскольку агрессия продолжается ровно столько, сколько остается в силе отношение феодальной агрессии, нынешние крестьяне являются современными жертвами и нынешними законными владельцами этой собственности. Иначе говоря, в случае с феодальной землей, или земельной монополией, оба наши условия приводят к недействительным нынешним титулам собственности: Оказывается, что не только первоначальный, но и современный земельный титул является преступным, и современных жертв очень легко опознать.

Наш представленный выше гипотетический случай Короля Руритании и его родственников является одним из примеров средства, с помощью которого феодализм может зародиться в одной из земледельческих областей. После предпринятого королем действия, он и его родственники стали феодальными землевладельцами своих лимитированных частей Руритании, причем каждый взимал принудительную дань с жителей в форме феодальной «ренты».

Конечно, мы не намеревались внушить, что любая земельная рента является незаконной, а также формой постоянной дани. Наоборот, нет никакой причины, в либертарианском обществе, почему индивид, преобразовавший землю, не может затем сдать ее в аренду или продать кому-то другому; в самом деле, именно это и случается. Теперь, следовательно, можем ли мы провести различие между феодальной рентой и законной рентой, между феодальной арендой и законной арендой? Вновь, мы прилагаем наши правила для решения по поводу обоснованности титулов собственности: мы стремимся понять, является ли происхождение земельного титула преступным и, в данном случае, продолжается ли до сих пор агрессия по отношению к производителям на этой земле, крестьянам. Если мы знаем, что эти условия выполнены, то нет никакой проблемы, поскольку опознание и агрессора, и жертвы проводится совершенно недвусмысленно. Однако если мы не знаем, имеются ли эти условия, то тогда (применяем наше правило), не сумев явно опознать преступника, мы приходим к выводу, что земельный титул и взимание ренты являются справедливыми и законными, а не феодальными. На практике, поскольку в феодальной ситуации преступность является и древней, и постоянной, а крестьяне-жертвы легко опознаваемы, то феодализм является одной из самых легких для распознавания форм.

Итак, существует два типа этически недействительных земельных титула: «феодализм», при котором осуществляется постоянная агрессия со стороны держателя титула на землю по отношению к крестьянам, участвующим в преобразовании почвы; и захват земли, когда произвольные притязания на нетронутую землю используются для того, чтобы не допустить первичных преобразователей на эту землю. Мы можем назвать обе эти агрессии «земельной монополией» – не в том смысле, что некая личность или группа владеет всей землей в обществе, а в том смысле, что в обоих случаях устанавливаются произвольные привилегии в сфере земельной собственности, входя в противоречие с либертарианским принципом не-собственности на землю, за исключением настоящих преобразователей, их наследников и правопреемников.

Земельная монополия намного больше распространена в современном мире, чем верит большинство людей – в особенности, большинство американцев. В развивающемся мире, особенно в Азии, на Ближнем Востоке и в Латинской Америке, феодальное землевладение является ключевой социальной и экономической проблемой – вместе с квази-крепостническими поборами на крестьянские «души». Действительно, среди стран мира как раз Соединенные Штаты являются одной из немногих, практически свободных от феодализма, благодаря счастливой случайности своего исторического развития. Поскольку они избежали самого феодализма, американцам сложно воспринимать всю проблему серьезно. Это в особенности верно для американских экономистов – сторонников принципа laissez-faire, которые склонны сводить свои рекомендации для отсталых стран к проповедям о добродетелях свободного рынка. Однако эти проповеди, естественно, не встречают отклика, поскольку «свободный рынок» для американских консерваторов с очевидностью не подразумевает конец феодализма и земельной монополии, а также переход титула на эти земли, без компенсации, к крестьянам. И, тем не менее, поскольку сельское хозяйство всегда и преимущественно является наиболее важной отраслью в развивающихся странах, то подлинный свободный рынок, подлинно либертарианское общество, которое привержено справедливости и правам собственности, может быть создано только через прекращение незаконных феодальных притязаний на собственность. Однако экономисты-утилитаристы, которые не опираются на какую-либо теорию для прав собственности, могут только прибегнуть к защите status quo – в каком бы виде оно не сложилось: в данном случае, к несчастью, status quo в виде феодального подавления справедливости и какого-либо подлинного свободного рынка по отношению к земле или сельскому хозяйству. Такое игнорирование земельной проблемы означает, что американцы и граждане развивающихся стран говорят на двух совершенно разных языках, и что ни одна сторона не может прийти к понимаю позиции другой.

Американские консерваторы, в особенности, увещевают отсталые страны по поводу доблестей и значимости частных иностранных инвестиций из развитых стран и по поводу создания благоприятного климата для таких инвестиций, свободных от покушения со стороны правительства. Все это в высшей степени справедливо, однако, зачастую вновь оказывается нереальным для людей из развивающихся стран, поскольку консерваторам никак не удается провести различие между легитимными, основанными на свободном рынке иностранными инвестициями в противоположность инвестициям, которые основаны на монопольных концессиях и больших земельных пожалованиях со стороны развивающихся государств. В той мере, в какой иностранные инвестиции основаны на земельной монополии и агрессии против крестьянства, в той самой мере иностранные капиталисты перенимают некоторые качества феодальных землевладельцев, и с этими капиталистами следует обращаться соответствующим образом.

Трогательное выражение этих истин было дано в форме обращения к американскому народу знаменитого мексиканского интеллектуала левых взглядов Карлоса Фуэнтеса:

«У вас были четыре столетия непрерывного развития в рамках капиталистической структуры. У нас было четыре столетия отставания в рамках феодальной структуры… Ваши принципы восходят к капиталистической революции… Вы начали с нуля, не подверженное влияниям общество, полностью соответствующее современным временам, без какого-либо феодального балласта. Напротив, мы были основаны как ответвление приходящего в упадок феодального порядка Средних веков; мы унаследовали их устаревшие структуры, впитали их пороки и превратили их в институты нашей внешней периферии для революции в современном мире… Мы перешли от… рабства к латифундии [огромные просторы земли под контролем единственного землевладельца], к отрицанию политических, экономических или культурных прав для масс, к некой таможне, не допускающей современные идеи… Вы должны понять, что драма Латинской Америки возникает из-за сопротивления тех самых феодальных структур на протяжении четырех столетий нищеты и стагнации, тогда как вы были в самом центре промышленной революции и строили либеральную демократию».

Нам не нужно далеко искать примеры земельной агрессии и монополии в современном мире; «имя им легион». Мы можем упомянуть один пример, который не слишком отличается от нашего гипотетического короля Руритании: «Шаху принадлежит свыше половины обрабатываемых земель в Иране, эта земля была некогда захвачена его отцом. Ему принадлежит до 10000 деревень. Пока что этот великий реформатор продал 2 свои деревни». Типичным примером иностранных инвестиций наряду с земельной агрессией является североамериканская горнодобывающая компании в Перу, Cerro de Pasco Corporation. Cerro de Pasco, легитимно приобретя землю у религиозного учреждения полвека назад, в 1953 году начала вторгаться и захватывать земли соседних крестьян-индейцев. Индейцы из деревни Ранкас (Rancas) отказались покинуть свою землю, и были уничтожены крестьянами, которым заплатила компания; индейцы из Ерус Якан (Yerus Yacan) пытались опротестовать действия компании в суде, а люди компании сожгли пастбища и уничтожили крестьянские хижины. Когда индейцы вернули свою землю с помощью массовой ненасильственной акции, правительство Перу, по требованию Cerro de Pasco и местных владельцев поместий, отправила войска, чтобы изгонять, избивать и даже убивать безоружных индейцев.

И что же, тогда, представляет собой наше мнение по поводу инвестиций в богатые нефтью земли, а это одна из основных форм иностранных инвестиций в развивающихся странах в сегодняшнем мире? Главная ошибка, допущенная в большинстве аналитических работ, состоит в том, что нужно предлагать либо сплошное одобрение, либо сплошное осуждение, поскольку ответ зависит от законности титула собственности, установленного в каждом конкретном случае. Если, например, нефтяная компания, иностранная или отечественная, выдвигает притязание на нефтеносный район, который открывает и ведет бурение, тогда это законная частная собственность, основанная на принципе «поселенца», и является несправедливым со стороны правительства развивающей страны облагать налогом или регулировать деятельность компанию. Если же правительство настаивает на своих притязаниях на собственность, на саму эту землю и только сдает нефть в аренду компании, тогда (как мы увидим ниже, при обсуждении роли правительства), притязание правительства является нелегитимным и недействительным, а компания, в роли поселенца, становится правомерным собственником и перестает быть только арендатором нефтеносной земли.

С другой стороны, существуют случаи, когда нефтяная компания использует правительство развивающейся страны, чтобы обеспечить себе, еще до буровых работ, монопольную концессию на всю нефть в обширной земельной области, тем самым соглашаясь на использование силы для вытеснения всех конкурирующих производителей нефти, которые могли бы вести поиски нефти и буровые работы в этой области. В таком случае, как в случае с произвольным использованием Крузо силы ради вытеснения Пятницы, первая нефтяная компания нелегитимно прибегает к помощи правительства, чтобы стать земельным-и-нефтяным монополистом. С точки зрения этики, любая новая компания, которая появляется на сцене, чтобы обнаруживать и бурить нефть, является законным владельцем своей, занятой на основе «поселения» нефтеносной области. A fortiori (прим. ред.: тем более), конечно, наш нефтяной концессионер, который также использует Государство для изгнания крестьян с их земли силой, – как было сделано, например, Creole Oil Co. в Венесуэле, – является соучастником правительства в агрессии последнего по отношению к правомерной собственности крестьян.

Мы можем теперь увидеть серьезный изъян в нынешних программах «земельной реформы» в развивающихся странах. (Эти программы, как правило, подразумевают незначительную передачу менее плодородной земли от помещиков к крестьянам, наряду с полной компенсацией для помещиков, которая зачастую финансируется за счет самих крестьян через государственную помощь.) Если титул землевладельца является законным, тогда любая земельная реформа, производимая на подобной земле, является незаконной и преступной конфискацией его собственности; однако, с другой стороны, если титул является незаконным, тогда эта реформа становится мелочной и не добирается до существа вопроса. Дело в том, что тогда единственно правомерным решением становится немедленное упразднение данного титула и передача его крестьянам, разумеется, без какой-либо компенсации агрессорам, которые обманом захватили контроль над землей. Таким образом, земельная проблема для развивающихся стран может быть разрешена только при использовании принципов справедливости, которые мы установили; и подобное применение требует детального и масштабного эмпирического изучения нынешних титулов на землю.

В последние годы, среди американских консерваторов получила распространение доктрина, согласно которой феодализм, вовсе не являясь угнетением и эксплуатацией, фактически был бастионом свободы. Верно, что феодализм, как указывают эти консерваторы, не являлся таким злом, как система «восточного деспотизма», но это примерно все равно, что утверждать: тюремное заключение не насколько суровое наказание, как смертная казнь. Различие между феодализмом и восточным деспотизмом на самом деле заключалось в степени, а не в типе; произвольная власть над землей и над личностями на этой земле была, в первом случае, разделена по географическим сегментам; в последнем случае, земля, как правило, концентрировалась в руках одного имперского верховного владыки, хозяйничавшего на территории всей страны, с помощью бюрократического персонала. Эти системы власти и подавления сходны по типу; восточный деспот является единственным феодальным верховным владыкой, сосредотачивающим в своих руках соответствующую власть. Одна система является вариантом другой, и наоборот; ни одна, ни в каком смысле, не является либертарианской. Так что нет никакого основания предполагать, что общество должно выбирать между одним либо другим – что существуют только эти две альтернативы.

Все исторические размышления по данной теме были направлены по совершенно ошибочному пути немецкими историками-государственниками (statist) конца девятнадцатого века – такими авторами, как Шмоллер, Бюхер, Эренберг и Зомбарт. Эти историки постулировали жесткую дихотомию и неизбежный конфликт между феодализмом, с одной стороны, и абсолютной монархией, или сильным Государством, с другой. Они постулировали, что капиталистическое развитие требовало абсолютной монархии и сильного Государства для того, чтобы сокрушить местные феодальные и созданные гильдиями ограничения. В поддержку этой дихотомии – капитализм плюс сильное централизованное Государство vs. феодализм – к ним присоединились, исходя из своей специфической точки зрения, марксисты, не проводившие особого различия между «буржуазией», которая воспользовалась поддержкой Государства, и буржуазией, которая действовала на свободном рынке. Теперь некоторые современные консерваторы заимствовали эту старую дихотомию, только перевернули все с ног на голову. Феодализм и сильное централизованное государство по-прежнему рассматриваются как ключевые полярные антагонисты, за тем исключением, что феодализм, с такой точки зрения, понимается как благая альтернатива.

Ошибка здесь заключается в самой дихотомии. На самом деле, сильное государство и феодализм не были антиподами; первое было логическим результатом последнего, когда абсолютный монарх правил как сверхфеодальный верховный владыка. Сильное государство, когда оно возникало в Европе, не приступало к устранению феодальных ограничений на торговлю; наоборот, оно еще добавило собственные централизованные ограничения и неподъемные налоги поверх феодальной структуры. Французская революция, направленная против тогдашнего олицетворения сильного государства в Европе, была нацелена на уничтожение как феодализма с его местными ограничениями, так и против ограничений и высоких налогов, налагаемых центральным правительством. Подлинная дихотомия включала свободу на одной стороне versus феодальных сеньоров и абсолютного монарха, на другой. Более того, свободный рынок и капитализм процветали лучше всего именно в тех странах, где и феодализм, и централизованная правительственная власть были относительно самыми слабыми: итальянские города-государства, а также Голландия и Англия в семнадцатом веке.

То, что Северная Америка почти полностью избежала пагубного влияния феодального землевладения и земельной монополии, произошло не из-за отсутствия желающих попытаться. Многие английские колонии предпринимали серьезные попытки установить феодальное правление, особенно там, где колонии представляли из себя компании, созданные на основе декрета, либо частные предприятия, как Нью-Йорк, Мэриленд и оба штата Каролина. Попытка провалилась, потому что Нью-Йорк был обширной и нетронутой земельной областью, и, следовательно, многочисленные получатели монополии и феодальных земельных пожалований – причем многие из них были огромными по размеру – могли извлекать из них прибыль, только побуждая поселенцев приезжать в Нью-Йорк и селиться на принадлежащем этим получателям участке. Здесь не было, как в Старом Свете, уже имеющихся поселенцев на относительно перенаселенной земле, которых можно было легко эксплуатировать. Вместо этого, землевладельцы, вынужденные поощрять переселение, и, стремящиеся к быстрому получению прибыли, неизбежно разделяли и продавали поселенцам по частям свою землю. Это было неудачным стечением обстоятельств, конечно, что с помощью произвольных притязаний и правительственных пожалований, титулы на землю были розданы до поселения. В результате, поселенцы были вынуждены уплатить за то, что должно было быть свободной землей. Но после того как земля была приобретена поселенцем, эта несправедливость исчезала, и земельный титул переходил к правомерному держателю – самому поселенцу. Таким образом, наличие огромных пространств нетронутой земли, наряду со стремлением получателей земельных пожалований к быстрым прибылям, привело повсюду к счастливому исчезновению феодализма и земельной монополии и установлению в Северной Америке подлинно либертарианской земельной системы. Некоторые владельцы колоний пытались собирать особые налоги на землю с поселенцев – последний рудимент феодальных повинностей – однако поселенцы, как правило, отказывались платить либо считать эту землю еще чьей-либо, а не своей. Во всех случаях, владельцы колоний сдавались и прекращали попытки собирать эти налоги, еще до того, как их грамоты были конфискованы Британской короной. Только в одном, незначительном случае существовала феодальная собственность на землю (помимо жизненно важного случая рабства и больших плантаций на Юге) в британских колониях: в графствах долины реки Гудзон, в штате Нью-Йорк, где получатели значительных пожалований все еще отказывались продавать участки земли поселенцам, а сдавали их в аренду. В результате, растущее сопротивление и даже открытые военные действия были развернуты фермерами (которые также были известны как «крестьяне») против их феодальных землевладельцев. Кульминацией этого сопротивления стали «Антирентные» войны 1840-х годов, когда в конечном итоге особые налоги были отменены законодательным органом штата, и последний рудимент феодализма за пределами Юга, наконец, исчез.

Важным исключением для этой аграрной идиллии, конечно, было процветание системы рабства в южных штатах. Только принудительный рабский труд позволил обширной плантационной системе по выращиванию основных земледельческих культур процветать на Юге. Без возможности владеть другими и принуждать их к труду, большие плантации – и, вероятно, значительная часть культуры табака, а затем хлопка, – не распространились бы на Юге.

Мы указали выше, что имелось только одно моральное решение для проблемы рабства: немедленная и безусловная отмена, без какой-либо компенсации рабовладельцам. На самом деле, любая компенсация должна была направляться в противоположную сторону – для возмещения ущерба угнетенным рабам за весь период их рабства. Жизненно важной частью такой необходимой компенсации стало бы пожалование плантационных земель не рабовладельцам, которые едва ли обладали действительным титулом на какую-либо собственность, но самим рабам, чей труд, согласно нашему принципу «поселения», смешивался с почвой для развития плантаций. Иначе говоря, как минимум, элементарная либертарианская справедливость требовала не только немедленного освобождения рабов, но также немедленной передачи рабам, вновь, без какой-либо компенсации для господ, плантационных земель, на которых они работали и проливали свой пот. Так случилось, что победоносный Север сделал такую же ошибку – хотя «ошибка» это слишком мягкое название для акта, который привел к сохранению незаконной и угнетающей социальной системы, – которую совершил царь Александр, когда он освобождал крепостных в России в 1861 году: тела угнетенных были освобождены, однако собственность, на которой они работали и которой, безусловно, заслуживали владеть, оставалась в руках их бывших угнетателей. Используя экономическую мощь, которая оставалась в их руках, бывшие помещики вскоре снова осознали себя почти что господами по отношению к тем, кто теперь оказались свободными арендаторами или сельскохозяйственными рабочими. Крепостные и рабы узнали вкус свободы, однако были жестоко лишены ее плодов.

Если любой человек имеет абсолютное право на свою законно приобретенную собственность, то из этого следует, что он имеет право сохранять эту собственность – защищать ее с помощью насилия против насильственного посягательства. Абсолютные пацифисты, которые также отстаивают свои убеждения по поводу прав собственности – такие, как м-р Роберт Лефевр (Robert LeFevre), – впадают в неизбежное внутреннее противоречие: дело в том, что если человек владеет собственностью и все же отрицается право на то, чтобы защищать ее от нападения, тогда очевидно, что отрицается очень важный аспект владения собственностью. Утверждать, что кто-либо имеет абсолютное право на определенную собственность, однако, лишен права защищать ее от нападения или посягательства, также означает утверждать, что у него нет полного права на эту собственность.

Более того, если каждый человек имеет право защищать свою личность и собственность от нападения, тогда он должен также иметь право нанимать других людей или принимать их помощь, чтобы осуществить такую защиту: он может нанимать или принимать защитников точно так же, как он может нанимать или принимать добровольные услуги садовников для своего газона.

Насколько широким является право человека на самозащиту своей личности и собственности? Фундаментальный ответ должен быть таким: до того предела, когда он начинает посягать на права собственности кого-либо другого. Поскольку, в таком случае, его «защита» будет на самом деле представлять собой преступное посягательство на законную собственность какого-либо другого человека, а последний сможет правомерно защищать себя против такого посягательства.

Из этого следует, что оборонительное насилие может использоваться только против фактического посягательства или явной угрозы по отношению к собственности личности – и не может использоваться против любого ненасильственного «вреда», который может быть причинен доходу личности либо ценности собственности. Таким образом, предположим, что A, B, C, D . . . и т.д. решают, по какой-либо причине, бойкотировать продажи товаров фабрики или магазина Смита. Они организуют пикет, раздают листовки и произносят речи – все ненасильственным образом, – призывая всех бойкотировать Смита. Смит может лишиться значительного дохода, и, вполне возможно, что они делают все это по незначительным или даже аморальным причинам; однако остается фактом, что организация такого бойкота остается совершенно в рамках их прав, а если бы Смит попытался применить насилие для ликвидации такой деятельности по бойкотированию, то он стал бы преступным посягателем на их собственность.

Оборонительное насилие, следовательно, должно быть ограничено сопротивлением против агрессивных действий по отношению к личности или собственности. Однако подобное посягательство может включать два дополнительных аспекта для фактической физической агрессии: устрашение, или прямая угроза физического насилия; и мошенничество, которое включает присвоение собственности кого-то другого.

Таким образом, предположим, что кто-то приближается к вам на улице, выхватывает пистолет и требует ваш кошелек. Возможно, он не покушался на вас физически во время этого столкновения, однако, он изъял у вас деньги на основе прямой, неприкрытой угрозы застрелить вас, если вы не подчинитесь его требованиям. Он использовал угрозу совершить посягательство, чтобы добиться вашего повиновения своим требованиям, а это эквивалентно самому посягательству.

Однако важно настаивать на том, что угроза агрессии должна быть ощутимой, непосредственной и прямой; иначе говоря, что она должна составлять единое целое с началом явного действия. Любой отдаленный либо непрямой критерий – любой «риск» или «угроза» – является просто оправданием для агрессивного действия со стороны предполагаемого «обороняющегося» по отношению к мнимой «угрозе». Например, одним из основных аргументов для запрещения алкоголя в 1920-е годы было то, что употребление алкоголя увеличивает вероятность совершения (неустановленными) людьми различных преступлений; следовательно, запрещение отстаивалось как «оборонительный» акт в защиту личности и собственности. Фактически, конечно, это было грубое нарушение прав личности и собственности, права продавать, покупать и потреблять алкогольные напитки. Сходным образом, можно было бы утверждать, что (a) нежелание потреблять витамины делает людей более раздражительными, что (b) такое нежелание, тем самым, повышает вероятность преступлений и что, следовательно, (c) следует каждого заставить ежедневно принимать требуемое количество витаминов. Если уж мы обращаемся к «угрозам» личности и собственности, которые являются неопределенными и относятся к будущему – то есть, не являются открытыми и непосредственными, тогда все виды тирании становятся простительными. Единственным способом защиты от подобного деспотизма становится установление критерия для воспринимаемого посягательства как отчетливого, непосредственного и открытого. Таким образом, в неизбежном случае неопределенных или неявных действий, мы должны отступить назад и потребовать, чтобы угроза посягательства была прямой и непосредственной, то есть, тем самым, позволить людям делать то, что они, возможно, делают. Иначе говоря, бремя доказательства того, что агрессия на самом деле началась, должно быть возложено на личность, которая применяет оборонительное насилие.

Мошенничество как скрытое воровство связано с правом на свободу контрактов, которая, в свою очередь, следует из прав частной собственности. Таким образом, предположим, что Смит и Джонс соглашаются по контракту обменять титулы собственности: Смит заплатит 1000 долларов в обмен на автомобиль Джонса. Если Смит присвоит автомобиль и откажется передать тысячу долларов Джонсу, тогда Смит, в сущности, украдет тысячу долларов; Смит является агрессором по отношению к тысяче долларов, которая теперь правомерно принадлежат Джонсу. Таким образом, отказ придерживаться контракта такого типа эквивалентен воровству и, следовательно, физическому присвоению собственности другого, столь же «насильственному», как посягательство или простой грабеж без вооруженного нападения.

Мошенническая фальсификация эквивалентна скрытому воровству. Если Смит платит тысячу долларов и получает от Джонса не оговоренную модель автомобиля, а более старую и дешевую машину, тогда это также является скрытым воровством: здесь снова собственность кого-либо была присвоена по контракту, без того, чтобы ему была передана собственность, о которой договаривались.

Однако мы не должны угодить в ловушку, утверждая, что все контракты, независимо от их природы, должны подлежать исполнению (то есть, что насилие может правомерно применяться для их принудительного осуществления). Единственная причина того, что упомянутые выше контракты подлежат исполнению, состоит в том, что нарушения подобных контрактов подразумевает скрытое воровство собственности. Те контракты, которые не подразумевают скрытое воровство, не должны подлежать исполнению в либертарианском обществе. Предположим, например, что A и B составили соглашение, «контракт», заключить брак в течение шести месяцев; или что A обещает следующее: в шестимесячный срок, A даст B определенную сумму денег. Если A нарушает эти соглашения, то, возможно, он подлежит моральной ответственности, однако он не украл скрытым образом собственность другой личности и, следовательно, такой контракт не может быть исполнен принудительно. Применить насилие с целью принудить A выполнить подобные контракты будет столь же преступным нарушением прав A, как это произошло бы, если бы Смит решил применить насилие против людей, которые бойкотировали его магазин. Таким образом, простые обещания не являются контрактами, которые правомерно исполняются принудительно, поскольку их нарушение не означает посягательства на собственность или скрытого воровства.

Долговые контракты правомерно исполняются принудительно не потому, что наличествует обещание, а потому, что собственность кредитора присваивается без его согласия – то есть, крадется, – если долг не уплачен. Таким образом, если Браун одалживает Грину тысячу долларов в этом году при условии предоставления тысячи ста долларов на будущий год и Грин отказывается уплатить эти 1100 долларов, тогда правильный вывод состоит в том, что Грин присвоил собственность Брауна на 1000 долларов, которую Грин отказывается передать – в сущности, крадет. Этот правовой способ интерпретации долга – утверждение, что кредитор имеет собственность в виде долга – должен применяться ко всем долговым контрактам.

Таким образом, это не прерогатива закона – в сущности, правил и институций, с помощью которых личность и собственность защищаются посредством насилия – делать людей моральными с помощью законного насилия. Это не подходящее применение для закона – делать людей правдивыми или способными сдерживать обещания. Назначение законного насилия состоит именно в том, чтобы защищать личности и их собственность от насильственных нападений, от посягательства и присвоения их собственности без их согласия. Утверждать нечто большее – утверждать, например, что простые обещания должны исполняться принудительно, – означает делать неоправданный фетиш из «контрактов», забывая о том, почему некоторые из них являются принудительно выполняемыми: ради защиты законных прав собственности.

Тогда оборонительное насилие ограничивается ситуацией насильственного посягательства – фактического, подразумеваемого либо посредством прямой и открытой угрозы. Однако, учитывая этот принцип, насколько широким является право на оборонительное насилие? С одной стороны, было бы очевидно абсурдным и преступно агрессивным выстрелить в мужчину на другой стороне улицы потому, что его сердитый вид показался вам предвестником посягательства. Угроза должны быть немедленной и открытой, мы можем сказать, «очевидной и реальной» – критерий, который хорошо подходит не для ограничений свободы речи (безусловно, недопустимых, если мы рассматриваем такую свободу как составную часть прав личности и собственности), но для права осуществить принудительное действие против предполагаемого неизбежного посягателя.

Во-вторых, мы можем спросить: должны ли мы согласиться с теми либертарианцами, которые заявляют, что лавочник имеет право убить парнишку в качестве наказания за украденный кусок его жевательной резинки? Позиция, которую мы могли бы назвать «максималистской», раскрывается следующим образом: украв жевательную резинку, этот сорванец поставил себя вне закона. Он демонстрирует своим действием, что он не придерживается или не признает правильную теорию прав собственности. Следовательно, он утрачивает все свои права, а лавочник вправе убить этого паренька в качестве возмездия.

Я полагаю, что данная позиция страдает абсурдным отсутствием пропорции. Сосредоточившись на праве лавочника на его жевательную резинку, она полностью игнорирует иное, весьма драгоценное право собственности: право каждого человека – в том числе этого уличного сорванцы – на самого себя. На основе чего должны мы утверждать, что небольшое посягательство на собственность другого влечет за собой расплату в виде полной утраты собственности на самого себя? Я предлагаю еще одно фундаментальное правило относительно преступления: преступник, или посягатель, утрачивает собственное право в той же степени, в какой он лишает другого человека его права. Если человек лишает другого человека части собственности на самого себя или на ее продолжения в виде материальной собственности, тогда именно в такой же степени он утрачивает собственные права. Из этого принципа немедленно следует теория пропорциональности в виде наилучшего наказания, которая подытожена в давнем изречении: «пусть наказание соответствует преступлению».

Мы приходим к выводу, что лавочник, стреляя в совершившего проступок паренька, выходит за пределы пропорциональной утраты прав, когда стремится ранить или убить преступника; такое превышение предела самообороны само по себе является посягательством на право собственности на собственную личность для вора, укравшего жевательную резинку. Фактически, лавочник становится гораздо более значительным преступником, поскольку он убил или ранил свою жертву – а это гораздо более серьезное посягательство на права другого, чем первоначальная магазинная кража.

Должно ли это быть незаконным, можем мы дальше спросить, «подстрекать к мятежу»? Предположим, что Грин призывает толпу: «Иди! Поджигай! Грабь! Убивай!», и толпа начинает делать именно это, а сам Грин не принимает никакого участия в дальнейших преступных действиях. Поскольку любой человек свободен принять или не принять любой способ действий, по своему желанию, то мы не можем сказать, что каким-то образом Грин заставляет членов этой толпы совершать их преступные действия; мы не можем сделать его, из-за таких призывов, полностью ответственным за их преступления. Следовательно, «призыв к мятежу» является всего лишь простым осуществлением права человека высказываться, не будучи тем самым обвиняемым в преступлении. С другой стороны, очевидно, что если бы Грин оказался вовлеченным в некий план или заговор с другими для совершения различных преступлений, а затем Грин сказал бы им начинать, то тогда он был бы вовлечен в эти преступления точно так же, как остальные – и даже больше, если он был главным вдохновителем, который возглавлял преступную банду. Это различие кажется тонким, однако на практике оно является совершенно отчетливым – существует гигантское различие между главой преступной банды и оратором, выступающим стоя на ящике во время мятежа; первый подлежит правомерному обвинению не только за «подстрекательство».

Далее из наших рассуждение про оборону должно быть ясно, что любой человек имеет абсолютное право носить оружие – как для самозащиты, так и для иной законной цели. Преступлением является не ношение оружия, а использование его ради угроз либо фактического посягательства. Занятно, между прочим, что законы особо запрещают спрятанное оружие, тогда как именно доступное и не спрятанное оружие может использоваться для запугивания.

В любом преступлении, в любом нарушении прав, от самого мелкого нарушения контракта и до убийства, всегда участвуют две стороны (или две группы, для каждой из сторон): жертва (истец) и предполагаемый преступник (ответчик). Цель любого юридического процесса состоит в том, чтобы выяснить, прилагая все наши усилия, кто является либо не является преступником в данном случае. В целом, эти юридические правила определяют наиболее широко применяемые средства для установления того, кто может быть преступниками. Однако у либертарианца имеется одно важнейшее предостережение по поводу этих процедур: сила не может использоваться против не-преступников. Дело в том, что любая физическая сила, примененная против не-преступника, является нарушением прав этой невинной личности и, следовательно, сама по себе становится преступной и недопустимой. Возьмем, например, полицейскую практику избиения и пыток подозреваемых – или, по крайней мере, перехвата их разговоров. Люди, которые возражают против таких практик, неизменно обвиняются консерваторами в том, что «нянчатся с преступниками». Однако вся суть дела состоит в том, что мы не знаем, являются ли они преступниками или нет, и до признания виновными по суду, они не должны считаться преступниками и должны пользоваться всеми правами невинных: используя слова из популярной фразы, «они невиновны, пока их вина не доказана». (Единственным исключением может быть жертва, осуществляющая самозащиту на месте против агрессора, поскольку она знает, что преступник ворвался в ее дом.) Тогда «нянчится с преступниками» означает, в действительности, убеждаться в том, что полиция не нарушает преступно права собственности на самого себя для тех, кто считается невинным, но кого полицейские подозревают в совершении преступления. В таком случае, «нянька» и сторонник ограничений для полиции оказывается гораздо более подлинным защитником прав собственности, чем консерватор.

Мы можем смягчить эти рассуждения в одном важном смысле: полиция может использовать подобные принудительные методы, при условии, что подозреваемый оказывается виновным, и при условии, что сама полиция рассматривается как преступная, если вина подозреваемого не доказана. Дело в следующем: в подобном случае, правило неприменения силы против не-преступников по-прежнему действовало бы. Предположим, например, что полиция избивает и пытает подозреваемого в убийстве, чтобы найти информацию (не для того, чтобы вынудить признание, поскольку очевидно, что признание под принуждением никогда не может оцениваться как достоверное). Если окажется, что подозреваемый виновен, тогда полиция должна быть оправдана, поскольку полицейские причинили преступнику только часть того, что он заслуживает в качестве возмездия; он уже утратил права в значительно большей степени. Однако если подозреваемый не осужден, тогда это означает, что полиция избивала и пытала невинного человека и что полицейские, в свою очередь, должны быть отданы под суд за преступное деяние. Иначе говоря, в любом случае, к полиции следует относиться точно таким же образом, как ко всем остальным; в либертарианском мире любой человек обладает равной свободой, равными правами в соответствие с либертарианским законом. Не может быть особых привилегий, особых лицензий на совершение преступления. Это означает, что полиция, в либертарианском обществе, должна рисковать как любой другой; если полицейские совершат акт посягательства против кого-либо, то будет лучше, если этот некто заслуживает такого отношения, в противном случае они окажутся преступниками.

В качестве короллария: полиции никогда не должно дозволяться совершать посягательство, которое хуже – или превышает пропорциональное – по сравнению с расследуемым преступлением. Таким образом, полиции никогда не должно дозволяться избивать и пытать кого-либо, обвиненного в мелкой краже, поскольку избиение намного превышает пропорциональное нарушение прав человека, по сравнению с кражей, даже если этот человек и вправду является вором.

Должна быть ясно, что ни один человек, пытаясь осуществить свое право на самозащиту, не может принуждать кого-либо другого защищать себя. Дело в том, что это будет означать следующее: сам обороняющийся стал бы преступным посягателем на права других. Таким образом, если A совершает агрессию против B, то B не может использовать силу, чтобы заставить C вместе с ним защищать его, поскольку тогда B стал бы точно таким же преступным агрессором по отношению к C. Это сразу же отрицает повинность защищать, поскольку такая повинность порабощает человека и вынуждает его сражаться ради выгоды кого-то другого. Это также отрицает такую глубоко укоренившуюся часть нашей системы правосудия, как принудительные свидетельские показания. Ни один человек не должен иметь право принуждать кого-либо высказываться по любому предмету. Всем известное запрещение принудительно свидетельствовать против самого себя – это правильно, однако данная норма должна быть расширена и до отстаивания права не изобличать кого-либо другого либо вообще ничего не говорить. Свобода слова становится бессмысленной без выводимой из нее свободы хранить молчание.

Если сила не может применяться против не-преступника, тогда нынешняя система принудительной обязанность быть присяжным также должна быть отменена. Повинность является формой рабства, и то же самое верно для принудительной обязанности быть присяжным. Именно потому, что быть присяжным является такой важной службой, эта служба не должна выполняться обозленными рабами. И как может любое общество само быть «либертарианским», если оно опирается на основание в виде рабства присяжных? При нынешней системе, суды порабощают присяжных, поскольку они платят поденную зарплату настолько ниже рыночных расценок, что неизбежная нехватка труда присяжных должна компенсироваться с помощью принуждения. Проблема почти та же самая, что с набором в армию, когда армия платит гораздо меньше рыночной заплаты рядовым и не может заполучить то количество людей, которое военные хотели бы на такую зарплату, и тогда они прибегают к повинности, чтобы заполнить этот разрыв. Пусть суды платят рыночную зарплату присяжным, и найдется достаточное количество людей

Если не может быть повинности по отношению к присяжным или свидетелям, тогда либертарианский правовой порядок должен будет исключить само понятие принудительной повестки для вызова в суд. Конечно, можно добиваться появления свидетелей. Однако данный принцип добровольности следует прилагать и к ответчикам, поскольку они еще не осуждены за преступление. В либертарианском обществе истец уведомил бы ответчика, что последний обвиняется в совершении преступления и что ведется судебный процесс над ответчиком. Ответчика просто пригласили бы явиться. На него не возлагалась бы обязанность явиться. Если бы он выбрал отказ от защиты, тогда судебный процесс состоялся бы в его отсутствие, что, конечно, означало бы, что шансы ответчика сильно снизились бы. Повинность могла бы применяться по отношению к ответчику только после его окончательного осуждения. Сходным образом, ответчика нельзя удерживать в тюрьме до его осуждения, иначе, наподобие случая с полицейским принуждением, тюремщик должен готовиться к осуждению за похищение человека, если окажется, что ответчик невиновен.

Немногие аспекты либертарианской политической теории находятся в менее удовлетворительном состоянии, нежели теория наказания [2]. Обычно либертарианцы довольствовались тем, что отстаивали или развивали постулат, что никто не должен причинять вред другому человеку или его собственности. Какие же санкции можно наложить на такого нарушителя, почти совсем не рассматривалось. Мы выдвинули точку зрения - принцип «соразмерности» - что преступник теряет свои права в той степени, в какой сам лишает прав другого. Теперь нам необходимо тщательно продумать, какие последствия может иметь такая трактовка соразмерности наказания.

В первую очередь, должно быть ясно, что принцип соразмерности определяет наибольшее, а не обязательное, наказание для преступника. В либертарианском обществе существуют, как мы сказали, только две стороны в споре или процессе на суде: жертва (истец), и предполагаемый преступник (ответчик). Именно истец выдвигает обвинения на суде против обидчика. В либертарианском мире не будет преступлений против неопределенного «общества», и поэтому не будет такого субъекта как "прокурор округа", который выбирает обвинение, а затем выдвигает это обвинение против предполагаемого преступника. Правило соразмерности говорит нам, какое наказание истец в праве требовать от осужденного обидчика, и не более того; оно определяет максимальную границу наказания, которое можно наложить, прежде чем наказывающий сам станет преступным нарушителем.

Таким образом, совершенно ясно, что по либертарианскому закону применение высшей меры наказания должно быть строго ограничено таким преступлением как убийство. Ибо преступник только тогда теряет право на жизнь, когда первым лишает свою жертву такого же права. Было бы недопустимым, чтобы торговец, у которого украли жевательную резинку, казнил осужденного за жевательную резинку вора. Если же он все же казнит его, то такой торговец станет не заслуживающим оправдания убийцей, который должен быть представлен перед судом наследниками или правопреемниками вора.

Однако, по либертарианскому закону, истец или его наследник не должен принуждаться к исполнению этого максимального наказания. Если, к примеру, истец или его наследник, по какой-либо причине, не счел полезной высшую меру наказания, то он мог добровольно простить жертву от части или от всего наказания. Если бы он был толстовец, и выступал против наказания вообще, то он мог просто простить преступника и все. Или – и это имеет долгую и почтенную традицию в западном праве – пострадавший или его наследник мог позволить преступнику купить свое освобождение от части или от всего наказания. Таким образом, если соразмерность позволяла пострадавшему отправить преступника на 10 лет в тюрьму, то преступник мог, по желанию пострадавшего, заплатить ему, для сокращения или отмены такого приговора. Принцип соразмерности только указывает верхнюю границу наказания – поскольку она говорит нам, какое наказание пострадавший вправе наложить.

Проблема может возникнуть в случае убийства – вследствие того, что наследники жертвы могут не проявить должного усердия для наказания убийцы, или вовсе позволить ему купить прощение. Эта проблема может быть решена самими людьми, путем явного выражения своей воли по поводу того, какое наказание должно быть применено к их возможным убийцам. Сторонник жесткого воздаяния, так же как и толстовец - противник всякого насилия - смогут точно выразить свои пожелания по этому поводу. Потенциальная жертва, конечно же, сможет завещать компании, страхующей от преступлений, услугами которой пользуется жертва, право применить это наказание к потенциальному убийце.

Если, таким образом, соразмерность устанавливает верхнюю границу наказания, как мы должны определить саму соразмерность. Первым пунктом мы должны сделать упор на том, что наказание не должно быть выплатой долга «обществу», а является выплатой долга исключительно жертве. И конечно, начальная часть этого долга – это возмещение. Можно четко пояснить его на примере кражи. Если А украл у Б $15000, то первой частью наказания, которую Б имеет право наложить на А – это возврат этих $15000 в руки Б (плюс ущерб, юридические и полицейские издержки и упущенную прибыль). Представьте, что, как в большинстве случаев и бывает, Б уже потратил деньги. В таком случае первым шагом корректного либертарианского наказания будет принуждение вора к работе и передача дохода жертве до тех пор, пока доход не покроет сумму возмещения. Преступник, в идеале, попадает в справедливое рабство к своей жертве и остается в этом состоянии до тех пор, пока не возместит потери пострадавшей стороне [3].

Мы должны заметить, что упор на наказание возмещением диаметрально противоположен нынешней практике наказания. То, что происходит сегодня просто абсурдно: А крадет $15000 у Б. Правительство выслеживает, ловит и осуждает А, все за счет Б, как одного из множества налогоплательщиков, задействованных в этом процессе. Затем правительство вместо того, чтобы принудить А возместить убытки Б или принудительно работать до возмещения ущерба, заставляет Б, жертву, платить налоги для содержания преступника в тюрьме в течение десяти или двадцати лет. Где здесь справедливость? Жертва не только теряет свои деньги, но и выплачивает дополнительные средства за вызывающую сомнения поимку, обвинение и последующее содержание преступника, а преступник, хотя и порабощен, но не для справедливой цели возмещения потерь жертве.

Идея первичности возмещения жертве имеет множество прецедентов в законе; более того, это древний принцип, которому позволили зачахнуть в процессе расширения и монополизации государством институтов правосудия. В средневековой Ирландии, к примеру, король не был главой государства, а скорее страхователем от преступлений: если кто-либо совершал преступление, то первым, что делал король, была выплата "страхового" возмещения жертве, а уже затем приступал к принуждению преступника к выплате возмещения королю (выплаты жертве страховой компанией полностью унаследованы из идеи такого возмещения). Во многих частях колониальной Америки, которые были слишком бедны для того, чтобы позволить себе сомнительную роскошь содержания тюрем, преступник препровождался судом к его жертве для принудительных работ на нее до выплаты «долга». Это не означает, что тюрьмы исчезнут в либертарианском обществе, но они, несомненно, разительно изменятся в связи с тем, что их основной целью станет принуждение преступников к выплате возмещения их жертвам [4].

Фактически, в Средние Века возмещение жертве было доминирующей концепцией наказания; только с ростом власти государства правительственные чиновники все больше завладевали процессом возмещения ущерба, конфискуя все большую долю имущества преступника в свою пользу и оставляя все меньше и меньше несчастной жертве. И по мере смещения акцентов с возмещения ущерба жертве, с компенсации ущерба преступником, в сторону наказания преступлений совершенных предположительно «против государства», наказание, осуществляемое государством, становилось все более строгим. Как писал криминалист начала двадцатого столетия Уильям Толлок:

«В основном из-за жадности феодальных баронов и средневековых церковных властей права жертвы преступления постепенно ущемлялись и, в конце концов, в большой степени были присвоены этими властями, которые требовали двойного возмещения с агрессора, лишая его собственности в свою пользу, а не в пользу его жертвы, а затем заточая его в темницу, подвергая пыткам, сажая на кол или казня через повешение. Но исходная жертва преступления при этом практически игнорировалась».

Или, как подытожил профессор Шефер: «По мере монополизации государством института правосудия, собственно наказание все больше отрывалось от прав пострадавшего».

Но возмещение ущерба, будучи первым соображением в наказании, не может служить достаточным критерием. К примеру, если один человек словесно оскорбляет другого, а кража имущества отсутствует, объективно не существует возможности осуществить возврат собственности. В древнем законодательстве нередко встречались установленные таблицы денежного возмещения, которое преступник должен выплатить пострадавшему за различные преступления: столько-то за оскорбление, столько-то за увечье и т.д. Но такие таблицы, очевидно, полностью произвольны и не связаны с природой самого преступления. Мы должны здесь вернуться к тому, что критерий должен быть таким: потеря преступником своих прав в той же степени, в которой он посягнул на чужие.

Но как мы можем определить природу степени посягательства? Вернемся к краже $15000. Даже здесь простой возврат этих $15000 едва ли достаточен для покрытия ущерба от преступления (даже если мы прибавим сюда повреждения, издержки, потерянную прибыль и т.д.). Простая угроза потери преступником денег в сумме украденных, очевидно, не удержит его от аналогичного преступления в будущем (хотя мы увидим ниже, что устрашение само по себе – неверный критерий для определения размеров наказания). Если же мы говорим, что преступник должен быть поражен в правах в той же степени, в какой посягнул на права чужие, то из этого следует, что он должен не только вернуть украденные $15000, но и выплатить жертве еще $15000 (или аналогичную по стоимость собственность) потому, что должен потерять в правах столько же, сколько потеряла жертва. В случае кражи мы говорим, что преступник должен выплатить двойную стоимость украденного: одну стоимость в рамках возмещения потерь пострадавшего, и вторую в качестве поражения в правах на столько же, на сколько были нарушены права другого субъекта [5].

Но и сейчас мы не закончили с выработкой границ поражения преступника в правах. Так как А не просто украл у Б $15000, которые могут быть возвращены в качестве адекватного наказания. Кроме этого он вверг Б в состояние страха и неопределенности, неопределенности в той степени, в которой он потерял собственность. И с учетом этого даже уже наложенные на А штрафы все равно оставили его в состоянии лучшем, чем его жертву. Поэтому для достижения соразмерности наказания мы должны наложить кроме двойного возмещения еще и компенсацию за моральные аспекты состояния страха и неопределенности.

Точно определить размер этой компенсации вряд ли возможно, но это не освобождает любую рациональную систему наказания – включая и ту, которая будет действовать в либертарианском обществе – от поиска наилучшего возможного ее решения.

В случае с телесными повреждениями, где даже нельзя применить возмещение, мы можем вновь вернуться к критерию соразмерного наказания: если А избил Б, то Б имеет право избить А (или поручить это своим официальным представителям) даже в большей степени.

Естественно здесь может вступить в дело принцип компромиссного решения, которое позволило бы преступнику выплатить деньги вместо наказания, но только в качестве добровольного соглашения с истцом. К примеру, предположите, что А сильно избил Б. Б теперь имеет право избить А также или немного сильнее, или нанять кого-либо или какую-либо организацию для того, чтобы она сделала это за него (в либертарианском обществе это могли бы быть приставы, нанятые частными конкурирующими судами). Но А, конечно, может попытаться заплатить Б за его право избить агрессора.

Пострадавший, таким образом имеет право применить наказание в тех же размерах, что определены исходным преступлением, но он также вправе и принять деньги взамен применения наказания или простить, полностью или частично своего обидчика. Принцип соразмерного наказания устанавливает права пострадавшего – разрешенную максимальную границу наказания, но только пострадавший определяет, какое наказание будет реально применено в рамках этого права. Как пишет профессор Армстронг:

«Должна присутствовать пропорция между тяжестью преступления и наказания. Она устанавливает верхний предел наказания, предполагая то, что надлежит. … Правосудие дает необходимую власть [в нашем случае жертве] – право наказать агрессором до определенного предела, но не обязывает их применять предельное наказание. Похожим образом я, одолжив человеку деньги, я имею право получить их обратно на оговоренных условиях, но если я откажусь от их получения, я не сделаю ничего противоправного. Я не могу потребовать больше оговоренного, но я свободен требовать меньше или не требовать ничего вовсе». [7]

Или как утверждает профессор МакКлоски: «Мы не поступаем несправедливо, если, движимые милосердием, применяем меньшее наказание, чем определено правосудием, но превышение пределов наказания будет вопиющей несправедливостью.» [8]

Многие люди, выступая против либертарианской системы законов, смущены такой проблемой: должно ли дозволять кому-либо «брать закон в свои руки»? Можно ли разрешать жертве или ее другу самостоятельно вершить правосудие над преступником? Ответ, конечно же, будет «да», так как все права на наказание происходят от права жертвы на самооборону. В либертарианском обществе свободного рынка, жертва, возможно, сочтет более удобным поручить эту задачу полиции и судебным агентствам [9]. Представьте, к примеру, что Хетфилд1 убил МакКоя1. МакКой затем решает разыскать и казнить Хетфилда1 самостоятельно. Это отлично, но за той оговоркой, что как и в случае с вмешательством полиции, обсужденном в ранее, МакКой2 может быть привлечен Хетфилдом2 к суду частным судебным агентством за убийство. Если суд признает, что Хетфилд1 был действительно убийцей, то при обсуждаемой нами схеме МакКой2 не будет наказан, получив публичное подтверждение совершенному правосудию. Но если выяснится, что обвинение в убийстве в адрес Хетфилда1 не подтверждается, если какой-то другой Хетфилд или вовсе неизвестный совершил это преступление, то МакКой2, как и в случае полицейского вмешательства, не может рассчитывать на иммунитет – он становится убийцей, подлежащим казни по приказу разгневанных наследников Хетфилда1. Следовательно, как полиция в либертарианском обществе должна избегать нарушения прав по подозрению, кроме случаев, когда она полностью убеждена в виновности подозреваемого и готова рискнуть своей жизнью за эту убежденность, так и люди, желающие «взять закон в свои руки», должны быть столь же уверены в своих действиях. Более того, если Хетфилд1 только избил МакКоя1, и затем МакКой за это его убивает, то это также приведет к наказанию МакКоя за убийство. Таким образом, почти универсальным способом станет передача исполнения правосудия судам, чьи решения базируются на доказательствах, процедуре дознания и т.д., сходных с теми, которые применяются сейчас; в таком случае решения будут приняты обществом как честные и наилучшие, которые могут быть достигнуты. [10]

Должно быть очевидно, что наша теория соразмерного наказания, гласящая, что люди должны быть наказаны поражением в правах в тех рамках, в которых посягнули на права других – это по сути карательная теория наказания, теория воздаяния, теория «зуб (или два) за зуб». [11] Кара вообще имеет дурную репутацию среди философов, которые обычно быстро отвергают данную концепцию как “примитивную” или “варварскую” и далее вдаются в длинную дискуссию о двух основных теориях наказания: теории устрашения и теории исправления. Но простое отрицание концепции только на основании того, что она “варварская” едва ли убедительно. Ведь в конечном счете тогда может получиться, что “варвары” использовали концепции, более совершенные, чем современные люди.

Профессор Х.Л.А. Харт описывает “грубейшую форму” соразмерности, подобную той, которую мы здесь защищаем (т.н. lex talionis – «око за око»), как

«мнение, что то, что совершил преступник должно быть совершено по отношению к нему и, хотя размышления о воздаянии примитивны, как это обычно и бывает, эта идея превосходит все: убийца должен быть убит, хулиган должен быть выпорот». [12]

Но обозвав концепцию “примитивной” вряд ли можно ее опровергнуть и сам Харт признает, что эта “грубая” форма наказания несет в себе меньше трудностей, чем более “рафинированные” версии соразмерности в рамках тезиса воздаяния. Вся его хоть сколько-нибудь осмысленная критика, которая, как он считает опровергает наш принцип, ограничивается цитатой из Блэкстоуна:

«Существует очень много преступлений, которые могут быть наказаны в рамках этого тезиса, где наказание не было бы очевидно абсурдным и злодейским. Кражу нельзя покарать кражей, клевету – клеветой, подлог – подлогом, прелюбодеяние – прелюбодеянием».

Но и эта критика едва ли обоснованна. Кража и подлог являются ограблением, а грабитель, несомненно может быть подвергнут наказанию в виде возмещения прямого ущерба и поражения в правах, соразмерного нанесенному жертве – концептуальной проблемы здесь нет. Прелюбодеяние с либертарианской точки зрения – вообще не преступление, и, как мы покажем ниже, диффамация - тоже [13].

Давайте теперь обратимся к двум основным современным теориям и посмотрим, удовлетворяют ли они нашему критерию справедливости, как несомненно удовлетворяет теория воздаяния [14]. Принцип устрашения продвигается утилитаристами в рамках их агрессивного отрицания принципов справедливости и естественного закона и призывов заменить их сомнительными метафизическими принципами жесткой практичности. Практической целью наказания затем провозглашается предотвращение последующих преступлений, как самим преступником, так и другими членами общества. Но критерий устрашения предлагает схемы наказания, которые почти каждый сочтет вопиюще несправедливыми. К примеру, если за преступление не предусмотрено никакого наказания вообще, множество людей будут совершать мелкие кражи, например, красть фрукты с прилавков. С другой стороны, большинство людей имеют более сильные внутренние ограничения на совершение, например, убийства, чем на мелкую кражу и значительно менее склонны совершать более тяжкие преступления. Таким образом, если целью наказания является предотвращение преступлений, то за магазинные кражи следует назначить значительно большее наказание, чем за убийство. Такая система входит в конфликт с этическими стандартами большинства людей. В результате, с критерием устрашения мы получим самые страшные наказания за мелкое воровство – за кражу жевательной резинки - в то время как за убийство преступник может получить наказание в виде нескольких месяцев тюрьмы.

Классической критикой принципа устрашения является и то, что если бы устрашение было единственным критерием, то наиболее эффективным для полиции или судов было бы казнить человека, невинность которого знают только они, но который на публике обвинен в преступлении. То, что человек невинен, естественно, должно держаться в тайне и тогда с точки зрения устрашения это даст такой же эффект как и казнь виновного. И, конечно, такая политика тоже жестоко нарушает принципы справедливости, исповедуемые большинством людей. Тот факт, что большинство людей считает такие схемы наказания гротескными, несмотря на их полное соответствие критерию устрашения, показывает, что люди заинтересованы в чем-то более важном, чем устрашение. Главный недостаток схемы обнажает то, во что может вылиться ее применение – масштабное устрашение, убийство невинных людей – и это, очевидно, противоречит нашим обычным представлениям о справедливости. Вместо наказания, соответствующего преступлению, шкала наказаний оказывается противоположной тяжести преступления или вообще наказывает невинного вместо виноватого. Таким образом, принцип устрашения предполагает явное нарушение интуитивного понимания того, что справедливость подразумевает некое соответствие наказания преступника тяжести его преступления, а также наказания только преступника и никого больше.

Наиболее современный, предположительно «высокогуманный» критерий наказания – это «исправление» преступника. Старинное правосудие, приводится аргумент, было сосредоточено на наказании преступника, возмещении ущерба и запугивании с целью предотвращения новых преступлений, новое же должно перестроить и исправить преступника. Но при дальнейшем рассмотрении, «гуманный» принцип исправления ведет не только к произвольной и тяжелой несправедливости, но и дает вершителям правосудия ненормальную и произвольную власть решать судьбы людей. Представьте себе, что Смит, серийный маньяк-убийца, а Джонс украл с прилавка фрукты. Вместо того чтобы наказывать их пропорционально преступлениям, наказания теперь сделаны неопределенными и окончатся после их предположительно успешного «исправления». Но это дает право решать судьбу заключенного произвольной группе «исправителей». Это будет означать, что вместо равенства перед законом – минимального критерия справедливости при котором за равные преступления следует одинаковое наказание – один из преступников, совершивших одинаковое преступление, может выйти на волю уже через несколько недель (если быстро «исправился»), а другой может оставаться в заключении бесконечно. Так, в нашем случае со Смитом и Джонсом, предположите, что массовый убийца Смит, по решению комиссии «экспертов» быстро исправился. Его выпускают на волю через три недели под аплодисменты предположительно успешных реабилитаторов. В то же время, Джонс, мелкий воришка, остается якобы неисправимым, как минимум в глазах экспертной комиссии. По логике принципа исправления он должен оставаться в заключении неопределенное время, возможно до конца жизни, так как не внимает влиянию своих «гуманных» учителей, несмотря на то, что его преступление крайне незначительно.

Так выразил свое отношение к принципу «исправления» К.Г. Армстронг:

«Логическая схема наказания состоит в применении к каждому преступнику исправительного лечения до тех пор, пока тот не изменится по мнению экспертов достаточно для того, чтобы считать его исправившимся. По этой теории, мера наказания получается неопределенной – возможно «определяется предпочтениями психолога» - и здесь исчезает всякая база для определения пределов наказания. «Вы украли кусок хлеба? Отлично, мы будем исправлять вас, даже если это займет весь остаток вашей жизни.» С момента признания виновным преступник теряет все права человека. … Это не та форма гуманности, за которую я выступаю».

Никто не описал несправедливую и тираническую сущность «гуманной» теории «наказания через исправление» так ярко, как это сделал К.С. Льюис. Замечая, что «исправители» называют предлагаемые ими действия «лечением» или «терапией», Льюис добавляет:

«Но не обманывайтесь наименованием. Быть насильно изолированным от своего дома, от друзей; потерять свободу; вынести все вмешательства в свою личность, которые только смогли выдумать психотерапевты … знать, что этот процесс не закончится до тех пор, пока тюремщики не сочтут, что они преуспели, или пока не удастся стать достаточно хитрым, чтобы их обмануть – кто станет говорить, что это не называется наказанием? Очевидно, что этот процесс включает большинство элементов, которых боятся в наказании – стыд, изгнание, неволя и многие потерянные годы. Только буйно помешанный может оправдать это; но это буйное помешательство теперь владеет гуманистической теорией».

Льюис продолжает, демонстрируя исключительно жесткую тиранию, которая наступит, если «гуманисты» смогут навязать свое «исправление» и «лечение» народу:

«Из всех тираний, тирания применяемая «для их собственного блага» - наиболее жестокая. Уж лучше жить под пятой баронов-грабителей, чем при правлении всесильных назойливых моралистов. Жестокость барона-грабителя может иногда снижаться, его жадность иногда удовлетворяется; но те, кто пытают нас для нашего собственного блага, будут пытать нас бесконечно до тех пор, пока не получат подтверждения собственным убеждениям. Желая скорее попасть на небеса, они скорее делают адом землю. Доброта обернется причинением невыносимой боли. Быть «излеченным» против воли и излеченным от состояний, которые мы не можем обозначить как болезнь, значит стать в один ряд с теми, кто не достиг стадии разумности или никогда ее не достигнет; стать таким же, как младенцы, имбецилы или домашние животные. Но быть наказанным, и возможно строго потому, что мы заслужили этого, потому что мы «должны были лучше знать» - это тот уровень наказания, который может применить к человеку только бог».

Более того, Льюис указывает, что правители всегда могут использовать концепт «болезни» для подавления любых действий, который они объявят «преступлениями» и таким образом установить тоталитарное правление во имя Терапии:

«Из того, что преступление и болезнь считаются эквивалентными, следует, что любое состояние разума, которое наши правители объявят «болезнью», будет считаться преступлением и подлежит принудительному лечению. Бесполезно будет оправдываться, что состояния разума, которые не нравятся правительству не обязательно ведут к моральной деградации и не всегда требуют лишения свободы. Ибо наши правители не будут использовать концепцию преступления и наказания, а вместо нее – болезни и лечения. … Если даже лечение болезненно, если оно пожизненно, даже если оно смертельно – это будет лишь поводом для легкого сожаления – ведь намерения были чисто терапевтическими. Ведь в медицине существуют болезненные операции и даже операции, приведшие к смерти пациента – так и здесь. Но из-за того, что это лишь «лечение», его могут критиковать только друзья-эксперты, да и то с технической точки зрения – и никогда с человеческой или точки зрения справедливости».

Так, мы видим, что модный «исправительный» подход как минимум столь же гротескный и куда более произвольный, чем принцип устрашения. Принцип воздаяния остается нашей единственной справедливой и жизнеспособной теорией наказания и равное наказание за одинаковые преступления для этой теории фундаментально. «Варварские» методы остаются справедливыми, в то время как «современные» и «гуманные» на поверку оказываются гротескными пародиями на правосудие.

Примечания:

1. Этот раздел представлен в основном в том же самом виде, что и в Murray N. Rothbard, "Punishment and Proportionality," in Assessing the Criminal: Restitution, Retribution, and the Legal Process, R. Barnett and J. Hagel, eds. (Cambridge, Mass.: Ballinger Publishing, 1977), pp. 259-70.

2. Нужно отметить, что в любом законодательстве, не только либертарианском, необходимо выработать некую теорию наказания, так как существующие, по меньше мере, столь же неудовлетворительны, как и теория наказания в либертарианстве.

3. Интересно, что единственным исключением из запрета принудительной службы Тринадцатой Поправкой к Конституции США является «порабощение» преступников: «В Соединенных Штатах или любых местах, находящихся под юрисдикцией не могут существовать любые формы рабства или принудительной службы, за исключением случаев применения их для наказания надлежащим образом осужденных преступников.»

4. О принципах возмещения или «компромиссного соглашения» (откупа преступника от жертвы) см. Stephen Schafer, Restitution to Victims of Crime (Chicago: Quadrangle Books, 1960).

5. Этот принцип либертарианского двойного наказания был точно назван профессором Уолтером Блоком как «два зуба за один зуб»

6. Я признателен профессору Роберту Нозику из Гарвардского Университета за указание мне на данную проблему.

7. K.G. Armstrong, "The Retibutivist Hits Back," Mind (1961), reprinted in Stanley E. Grupp, ed., Theories of Punishment (Bloomington: Indiana University Press, 1971), pp. 35-36.

8. Мы должны добавить, что «мы» здесь означает жертву конкретного преступления. H. J. McCloskey, "A Non-Utilitarian Approach to Punishment," Inquiry (1965), reprinted in Gertrude Ezorsky, ed., Philosophical Perspectives on Punishment (Albany: State University of New York Press, 1972), p. 132.

9. По нашему мнению либертарианская система несовместима с монопольными государственными защитными агентствами, такими как полиция и суды, которые должны стать частными и конкурирующими. Так как наш трактат относится к этике, мы не можем здесь обсуждать то, как именно такие «анархо-капиталистические» полиция и суды будут работать на практике. Обсуждение этого вопроса см. в Murray N. Rothbard, For a New Liberty, rev. ed. (New York: Macmillan, 1978), pp. 215-41.

10. Все это напоминает блестящую и остроумнейшую систему наказания для правительственных бюрократов, разработанную великим либертарианцем Х.Л.Менкеном. В своей книге Crestomathy (New York: Alfred A. Knopf, 1949), pp. 386-87, утверждал, что каждый гражданин,

заметив действиях чиновника признаки нарушения может немедленно покарать его на месте и тем способом, который считает подходящим – и в случае, если это наказание включает физический вред, большое жюри или коронер должны ограничиться только вопросом, заслужил ли чиновник это наказание. Иными словами, я предлагаю, постановить, что для гражданина больше по умолчанию не является злом нанести вред чиновнику: избить его, отстегать плетью, обмануть, порезать, наставить синяков, искалечить, отдубасить палкой или дубинкой, содрать с него шкуру или даже линчевать. Наказуемым злом это становится в той степени, в какой наказание выходит за рамки провинности чиновника. Размер превышения, если таковое было, может быть корректно установлен судом присяжных, которым у нас устанавливаются иные обвинения. Высеченный судья, конгрессмен или другой чиновник, будучи выписанными из больницы, или наследники чиновника, если он погиб – предстают перед большим жюри и представляет свою жалобу, и если она признается оправданной, собирается суд присяжных и доказательства предоставляются ему. Если суд признает, что чиновник заслуживал примененного к нему наказания, то гражданину, применившему наказание, воздается почет. Если же, напротив, суд выясняет, что наказание вышло за рамки преступления, то гражданин может быть наказан физически, искалечен, убит, и т.д. - в той степени, в какой наказание, примененное к чиновнику, превзошло его реальную вину.

11. Воздаяние было интересно названо «духовным воздаянием» у Schafer, Restitution to Victims of Crime, pp. 120-21. Также см. защиту высшей меры наказания для убийства от Роберта Гарингера, "Punishment as Language," Ethics (October 1960): 4748:

Абсолютное насилии требует абсолютного наказания; и мы должны признать, что в наше время смертная казнь – это единственный символ абсолютного наказания. Что еще может выразить ненормальность убийства в терминах, доступных тому отморозку, для которого убийство является возможным вариантом. Очевидно, что меньшее наказание будет соответствовать меньшему преступлению (курсив – Гарингера).

О наказании в общем как отрицании посягательств на права см., cf. also F.H. Bradley, Ethical Studies, 2nd ed. (Oxford: Oxford University Press,1927), reprinted in Ezorsky, ed., Philosophical Perspectives on Punishment, pp. 109-10:

Почему … я заслужил наказание? Потому что был виновен. Я поступил «неправильно» … отрицание «права» - это принятие бесправия. … Разрушительная сила чувства вины … хороша сама по себе; и это не потому, что простое отрицание хорошо, но потому, что отрицание бесправия это принятие прав. … Наказание – это отрицание нарушений путем принятия права.

Мощный аргумент в пользу теории воздаяния можно найти у Herbert Morris, On Guilt and Innocence (Berkeley: University of California Press, 1976), pp. 31-58.

12. Пример попытки сконструировать кодекс законов, воплощающий соразмерное наказание за преступления и возмещение жертве – см. Thomas Jefferson, "A Bill for Proportioning Crimes and Punishments" in The Writings of Thomas Jefferson, A. Lipscomb and A. Bergh, eds. (Washington, D.C.: Thomas Jefferson Memorial Assn., 1904), vol. 1, pp. 218-39.

13. H.L.A. Hart, Punishment and Responsibility (New York: Oxford University Press, 1968), p. 161.

14. Так, словарь Вебстера определяет «воздаяние» как «получение награды или наказания в соответствии с заслугами индивида».

На данный момент мы установили право собственности индивида на него самого и на свободную землю, которую он занимает и трансформирует в собственность своим трудом и выяснили, что из этих двух принципов мы можем дедуктивно вывести структуру прав собственности на любые блага. Эти права включают и те блага, которые индивид получает посредством обмена или в качестве добровольного дара или наследства.

Тем не менее, остается открытым сложный вопрос детей. Право собственности на себя установлено для взрослых - естественных владельцев себя, которые могут и должны использовать свой разум для принятия решений. С другой стороны, здравый смысл подсказывает, что новорожденный ребенок не является естественным владельцем себя, а только потенциальным владельцем. [1] Но это вызывает сложную проблему: когда и каким способом, растущий ребенок получает естественное право на свободу и владение собственным телом? Постепенно или все сразу? В каком возрасте? И каким критерием мы должны руководствоваться для этого получения прав?

Во-первых, следует обсудить вопрос внутриутробного бытия ребенка. Каковы права собственности родителей или матери на плод? Сразу следует заметить, что консервативная католическая позиция обычно отвергается слишком неаккуратно. Эта позиция гласит, что плод – это живой человек и, соответственно, аборт является убийством и должен преследоваться, так же как и любое другое убийство. Обычно просто отвечают, что начало жизни человека – это его рождение и с этого момента он приобретает естественные права, включая право не быть убитым; до рождения же ребенок не может считаться живым человеком. Но католики отвечают, что плод также живет и, безусловно, является потенциальным человеком, а затем сводят вопрос к общей точке зрения, что новорожденный не может быть подвергнут агрессии, так как это потенциальный взрослый. Хотя рождение действительно является надлежащей точкой отсчета, обычная формулировка превращает рождение в произвольную линию раздела и не имеет достаточных оснований в теории собственности на себя.

Надлежащие основания при анализе абортов лежат в абсолютном праве каждого человека на себя самого. Это означает, что каждая женщина имеет абсолютное право на ее собственное тело и все, что в нем содержится. Такое право включает и плод. Большинство плодов появляются в утробе матери благодаря ее желанию и собственному добровольному согласию. Но как только мать решает, что она не хочет больше нахождения плода внутри, он становится паразитическим «захватчиком» ее тела и мать имеет полное право изгнать его из своей собственности. Аборт в таком случае должен рассматриваться не как «убийство» живого человека, а как изгнание нежелательного захватчика из ее тела. [2] Следовательно, любые законы, ограничивающие или наказывающие аборты, нарушают права матерей.

Встречается аргументация, исходящая из утверждения о том, что если мать изначально согласилась на зачатие, то она тем самым заключила «контракт» с плодом и не может его нарушить путем аборта. Эта доктрина, тем не менее, имеет множество проблем. Во-первых, как мы увидим ниже, простое обещание – это не обязывающий контракт: контракт может быть обязывающим, только если его нарушение подразумевает имплицитную кражу, а такие соображения здесь, очевидно, применить нельзя. Во-вторых, здесь очевидно не может быть контракта, так как плод (оплодотворенная яйцеклетка?) вряд ли может быть признанной добровольной и разумной стороной контракта. И, в-третьих, как мы уже видели раньше, ключевым пунктом либертарианской теории является неприкосновенность воли и, следовательно, строгий запрет принуждения к контракту. Даже если бы и был здесь какой-либо «контракт», он не может быть обязывающим, так как воля матери неприкосновенна, и она не может быть законно принуждена к вынашиванию и воспитанию ребенка помимо своей воли.

Другой аргумент противников абортов состоит в том, что плод - это живое человеческое существо и, следовательно, имеет все человеческие права. Отлично, давайте для целей данной дискуссии предположим, что плод – человеческое существо, или, шире, потенциальный человек – поэтому имеет все человеческие права. Но в таком случае мы можем спросить, какому человеку разрешено насильственно паразитировать в теле человека, этого не желающего? Очевидно, что рожденные люди не имеют такого права и, с тем большим основанием, не может его иметь и плод.

Противники абортов формулируют предыдущий аргумент в терминах права плода «на жизнь», каковым обладает рожденный человек. Мы не используем в данном труде эту концепцию из-за ее чрезмерной амбициозности, а также потому, что все надлежащие права, которые предполагают ее защитники, включены в концепцию «права собственности на себя» - права индивида на свободу от агрессии. Даже профессор Джудит Томпсон, которая в своем обсуждении вопроса абортов пытается некорректно совмещать концепции «права на жизнь» и права человека на собственное тело, наглядно демонстрирует трудности и ошибки этой доктрины:

«В соответствии с некоторыми точками зрения право на жизнь включает получение индивидом некоторого минимума, необходимого для поддержания жизни. Но предположите, что упомянутый минимум это то, на что он не имеет никакого права? Если я смертельно больна единственное, что спасет мою жизнь – это прикосновение прохладной руки Генри Фонда к моему горячему лбу. Было бы крайне приятно, если бы он прилетел с Западного побережья и сделал это для меня. … Но я не могу иметь никаких претензий к окружающим, если он этого не сделает».

Термин «право на жизнь» нельзя интерпретировать как обязывающее требование от кого-либо действий, направленных на поддержание этой жизни. В нашей терминологии это требование было бы недопустимым нарушением права собственности на себя другого индивида. Или как убедительно высказывает это профессор Томсон, «право на жизнь не гарантирует никому ни права использовать тело другого индивида – даже если оно необходимо для поддержания самого существования». [3]

Предположим теперь, что ребенок рожден. Что из этого следует? Во-первых, мы должны заметить, что родители – или мать как единственный точно установленный и очевидный родитель – становятся его владельцами. Ни в каком смысле новорожденный не может быть действующим собственником себя самого. Следовательно, мать, или другая сторона или стороны могут быть собственниками ребенка, но с той оговоркой, что третья сторона должна доказать свое право «собственности» на ребенка и тем самым право изъять его у естественного или «поселенческого» владельца – его матери. Таким образом, мать – это естественный и полноправный владелец ребенка и любые попытки изъять ребенка будут нарушением ее прав собственности.

Но, конечно, мать и родители не могут получить абсолютное право собственности на ребенка просто потому, что это привело бы к забавному состоянию дел, когда пятидесятилетний взрослый был бы собственностью своего семидесятилетнего родителя. Таким образом, родительское право собственности должно быть ограничено во времени. Но оно также должно быть ограничено и по содержанию, так как либертарианцы, которые верят в собственность на себя, выглядели бы гротескно, защищая право родителя убить или пытать своего ребенка.

Мы, следовательно, утверждаем, даже что с момента рождения родительское право собственности не абсолютно, а имеет содержание опекунства или защиты. Каждый ребенок с момента рождения, т.е. с момента, когда он покинул материнскую утробу, обладает правом собственности на себя в силу того факта, что он является отдельной сущностью и потенциальным взрослым. Следовательно, агрессия в форме избиения, пыток, убийства и т.д. будет нарушением прав ребенка. С другой стороны, сама концепция «права» это «ограничительная» концепция, определяющая действия индивида, с которыми другие люди не могут примириться. Никто, таким образом, не может иметь права принудить другого к совершению положительных действий, так как это будет нарушением прав индивида или его прав собственности. Таким образом, мы можем сказать, что человек имеет право собственности как право на свободу его собственности от посягательств, но не можем сказать, что он имеет право на «пособие на жизнь», так как это будет означать, что кто-то принужден предоставлять ему такое пособие, что, в свою очередь, означает нарушение прав собственности принуждаемых. В частности, заметим, из этого следует, что никто не может быть законно обременен обязательством делать что-либо для другого, так как это нарушает основополагающие права; единственным законным обязательством любого индивида является соблюдение чужих прав.

В применении нашей теории к родителям и детям, это значит, что родители не имеют права проявлять агрессию к детям, но также и то, что родитель не имеет законного обязательства одевать, кормить или давать образование ребенку, так как такие обязательства включают принудительные позитивные действия родителя и лишают его естественных прав. Таким образом, родитель не имеет прав избивать или убивать своего ребенка и понесет за это законную ответственность. Но родитель при должен иметь законное право не кормить ребенка или поддерживать его жизнь, т.е. позволить ему умереть. [4] Закон, таким образом, не может надлежащим образом принудить родителя поддерживать жизнь ребенка. [5] (Еще раз повторимся, вопрос о том, имеет ли родитель моральное – а не законное – обязательство поддерживать ребенка живым это совершенно отдельный вопрос). Это правило позволяет нам решить такой дискуссионный вопрос: имеет ли родитель право позволить умереть ребенку, имеющему врожденные нарушения (к примеру, не кормя его)? [6] Ответ, естественно, положительный и следует из более широкого права родителя позволить умереть любому своему ребенку (с нарушениями или без). (Впрочем, как мы увидим ниже, существование в либертарианском обществе открытого рынка детей сведет такие «неприглядности» к минимуму.)

Наша теория также позволяет нам решить вопрос доктора Кеннета Эделина из городской больницы Бостона, который был осужден в 1975 за убийство за то, что позволил плоду умереть (естественно по желанию матери) после проведения аборта. Если родители имеют законное право позволить ребенку умереть, что с тем большим основанием они имеют это право в отношении плода, извлеченного из утробы. Аналогично, можно предполагать, что если когда-либо дети будут донашиваться вне утробы матери в специальных устройствах, то родителям безусловно принадлежит право «выдернуть вилку» или, что тоже самое, отказаться платить за дальнейшую работу устройства.

Давайте проверим на прочность основания доктрины о том, что родители должны иметь законную обязанность поддержания жизни детей. Аргумент в пользу этого состоит из двух частей: во-первых, то, что создание родителями ребенка было их свободным и целенаправленным действием, а во-вторых, что ребенок является временно беспомощным и не имеет права собственности на себя. [7] Обсуждая первый аргумент – беспомощность – мы можем сразу заметить, что будет философской ошибкой в случае если А нуждается в чем-то накладывать на Б принудительные обязательства удовлетворить эти нужды. Во-первых, при этом нарушаются права Б. Во-вторых, если беспомощный ребенок накладывает на кого-то обязательства, то почему это обязательно должны быть его родители, а не другие люди? Что с этим могут поделать родители? Ответ, содержится, конечно же, в том, что родители являются создателями ребенка, но это ведет нас ко второму аргументу – аргументу от создания.

Обсуждение этого аргумента немедленно исключает все обязательства матери по поддержанию жизни ребенка, зачатого в результате изнасилования, так как это зачатие не было добровольным. Также исключаются всякие обязательства приемных родителей или опекунов, которые и вовсе не принимали участия в создании ребенка.

Более того, если создание влечет возникновение обязательств поддержания жизни ребенка, то почему оно прекращается когда ребенок становится взрослым? Как утверждает Эверс:

«Родители остаются создателями ребенка всегда, так почему бы им не содержать его вечно? Да, ребенок более не беспомощен, но беспомощность (как указывалось выше) сама по себе не является причиной для обязательства. Так если создание является основанием для возникновения обязательства и это условие сохраняется, то почему бы не сохраняться и обязательству»? [8]

А в случае, если в будущем ученые научатся создавать человеческую жизнь в лаборатории? Ученый в таком случае становится «создателем». Должен ли он также иметь законодательное обязательство содержать ребенка? А если ребенок имеет дефекты, болен или почти не обладает человеческими качествами; должен ли ученый и здесь нести законное обязательство по его содержанию? И если так, то как много ресурсов – его времени, денег, капитального оборудования он должен по закону в это инвестировать? На каком месте заканчиваются его обязательства, и по какому критерию это определять?

Вопрос количества ресурсов впрямую касается и натуральных родителей. Как указывает Эверс:

«Давайте рассмотрим случай, когда ребенок бедных родителей тяжело заболевает. Заболевание настолько серьезно, что затраты родителей на лечение в рамках поддержания жизни ребенка настолько значительны, что родители вынуждены голодать. Должны ли родители иметь … обязательство снижать качество своей жизни до полного истощения для оказания помощи ребенку»? [9]

И если нет, мы должны добавить, до какой степени должны простираться обязательства родителей? И каким критерием следует руководствоваться? Эверс продолжает:

«Кто-то может доказывать, что родители должны обеспечивать только средние минимальные потребности ребенка (кров, одежду, питание) в достаточной степени для того, чтобы поддерживать его жизнь. Но если он собирается занимать позицию, основанную на обязательстве, то это станет нелогичным – ввиду существования множества человеческих качеств и характеристик – укладывать обязательства в прокрустово ложе минимальной достаточности». [10]

Общеизвестный аргумент утверждает, что добровольный акт родителей создает «контракт», по которому родители обязуются содержать ребенка. Но это: а) также включает сомнительный контракт с плодом, запрещающий аборт и б) испытывает те же проблемы, которым подвержена контрактная теория, проанализированная выше.

И, наконец, как замечает Эверс, предположим, что человек добровольно спасает ребенка из пожара, в котором погибли родители ребенка. Если смотреть на вещи прагматично, то этот человек дал ребенку жизнь; обязан ли он с данного момента содержать ребенка? Вам не кажется, что это «принудительное рабство, наложенное на спасителя?». [11] Почему же тогда такое бремя должны нести натуральные родители?

Таким образом, мать с рождением ребенка становится для него «доверительным собственником», законно обязанным не проявлять агрессию по отношению его личности, так как ребенок обладает потенциалом для превращения в собственника себя. Исходя из этого, ребенок, пока он живет в доме он должен обязательно подпадать под юрисдикцию своих родителей, так как проживает на их собственности. Безусловно, что родители могут устанавливать правила использования их жилища и проживания на их собственности для всех лиц (независимо от того, являются ли они их детьми).

Но когда же в таком случае эта родительская юрисдикция над детьми должна закончиться? Очевидно, что любой установленный возраст (21, 18 или еще какой-либо) будет полностью произволен. Ключ к решению данной проблемы лежит в правах собственности родителей на их жилище. Так как ребенок получает все права собственности на себя как только сможет продемонстрировать их в действительности – когда он покидает или «убегает» из родительского дома. Независимо от возраста мы должны предоставить ребенку абсолютное право сбежать из дома и найти приемных родителей, которые готовы добровольно усыновить его, или попытаться существовать самостоятельно. Родители могут пытаться убедить ребенка вернуться, но с их стороны будет недопустимым порабощением или агрессией по отношению к его праву собственности на себя использовать принуждение для его возвращения домой. Абсолютное право ухода из дома это решающее выражение его права собственности на себя, независимо от возраста.

Таким образом, если родитель владеет ребенком (с учетом ограничений агрессии и права на уход из дома), то он может также передать права собственности кому-либо другому. Он может отдать ребенка на усыновление или он моет продать права на ребенка путем заключения добровольного контракта. Вкратце, мы должны принять тот факт, что в совершенно свободном обществе будет развит свободный рынок детей. На первый взгляд, это звучит ужасно и негуманно. Но более глубокое рассмотрение раскрывает подлинный гуманизм данного рынка. Потому что мы должны осознать, что пока правительство запрещает торговлю детьми за деньги, родители могут только отдать детей в лицензированное агентство по усыновлению бесплатно. [12] Это значит, что сейчас мы тоже имеем рынок детей, но на нем правительство навязало нам контроль цен (нулевая цена) и отдало рынок на откуп небольшому числу привилегированных и, следовательно, монополистских агентств. Результат типичен для рынков, на которых правительство вводит принудительный контроль цен ниже цены свободного рынка – неестественное «сокращение» предложения блага. Спрос на новорожденных и детей обычно больше, чем предложение и мы каждый день наблюдаем трагедии взрослых, лишенных возможности усыновить ребенка из-за чрезмерно дотошных и тиранических агентств по усыновлению. Фактически, мы обнаруживаем большой неудовлетворенный спрос со стороны взрослых и пар на детей вместе с огромным числом нежеланных детей, не получающих должной заботы или даже терпящих от родителей жестокое обращение. Разрешение свободного рынка устранит этот дисбаланс и позволит детям перемещаться от родителей, которые не желают ребенка или не заботятся о нем к приемным родителям, которые испытывают глубокое желание иметь ребенка. Все вовлеченные стороны: натуральные родители, ребенок и приемные родители, приобретающие ребенка, выиграют при такой организации общества. [13]

В свободном обществе, таким образом, мать будет иметь абсолютное право на ее собственное тело и следовательно, на проведение аборта; и будет иметь право «доверительной собственности» на своих детей – право ограниченное запретом агрессии и свободой ребенка покинуть дом в любое время. Родители смогут продавать такие права доверительной собственности любому, кто пожелает купить их по согласованной сторонами цене.

Необходимо заметить, что нынешнее состояние законов о детях в США во многих положениях почти противоположно либертарианской модели. В нынешней ситуации права, как родителей, так и детей систематически нарушаются государством. [14]

Во-первых, права родителей. По существующим законам, дети могут быть отобраны у родителей другими взрослыми (обычно государством) на различных основаниях. Два из них – жестокое обращение и добровольный отказ – приемлемы, так как в первом случае наблюдается агрессия против ребенка, а последний подразумевает добровольный отказ. Однако следует отметить два момента: а) что до недавнего времени родители были защищены судебными решениями от обычной ответственности за физическую агрессию по отношению к их детям – к счастью, теперь ситуация исправлена; [15] и б) хотя «синдрому избитого ребенка» было дано широкое публичное освещение, оценки показывают, что только 5 процентов случаев «жестокого обращения с детьми» включают физическую агрессию родителей. [16]

Другие два основания для лишения родительских прав, оба проходящие по широкой рубрике «невыполнение обязательств перед ребенком» безусловно нарушают права родителей. Это: невозможность обеспечения родителями «надлежащего» питания, жилища, медицинского обслуживания или образования; и невозможность обеспечить детям «соответствующего окружения». Следует понимать, что обе категории, а особенно, последняя достаточно размыты для того, чтобы обеспечить государству отбор у родителей практически любого ребенка, так как именно государство определяет что есть «надлежащие» и «соответствующее». Заметим, между тем, что столь же размыты и стандарты, позволяющие государству отбирать у родителей детей, чье «оптимальное развитие» не обеспечивается родителями, или где этого требуют «наилучшие интересы» детей (опять-таки определяемые государством). Несколько недавних дел помогут нам увидеть, как широко государство применяет власть лишения родительских прав. В 1950 году в деле Уотсон, государство сочло, что мать ущемляет интересы троих детей на основании того факта, что она «недееспособна вследствие своего эмоционального состояния, умственных кондиций и ее крайне глубоких религиозных чувств, граничащих с фанатизмом». В своем решении преисполненном тоталитарного подтекста, суд сделал упор на сомнительном обязательстве родителей растить детей соответствующими и приспособленными к «условиям и нормам общества в котором они живут». [17] В 1954 года в деле Хантер v. Пауэрс вновь нарушил религиозную свободу, равно как и права родителей, отобрав ребенка у родителя на том основании, что родитель был слишком привержен нетрадиционной религии, и что ребенку следует учиться и играть, а не штудировать религиозную литературу. Годом позже в деле Блэка суд Юты отобрал детей у восьми родителей на основании того, что родители не смогли объяснить детям аморальности полигамии. [18]

Не только религия, но и персональная мораль диктуется государством. В 1962 году пять детей были отобраны у матери судом на основании того, что мать «часто встречалась с лицами мужского пола в апартаментах». В других случаях суды устанавливали "неправильное обращение" и отбирали ребенка из-за того, что родители часто ссорились или из-за того, что чувство незащищенности предположительно вредило «наилучшим интересам» ребенка

В недавнем решении судья Вудсайд из Верховного суда Пенсильвании проницательно предупредил об огромном принудительном потенциале критерия «наилучших интересов»:

«Суд не должен отнимать опеку над ребенком у его родителей только на том основании, что государство или его агентства могут найти ему лучший дом. Если «лучший дом» был бы единственным критерием, то чиновники государства благосостояния могли бы отобрать детей у более бедной половины родителей, дома которых считались бы менее привлекательными и передать их другой – более богатой - половине населения, чьи дома были бы признаны более привлекательными. Расширяя далее этот принцип мы обнаружим, что семья, обладающая наилучшим домом может забрать ребенка у любых родителей». [19]

Права детей нарушаются государством более часто и систематически, чем права родителей. Законы об обязательном посещении школы, принятые в США с начала века, принуждают детей посещать общественные школы или частные, но официально лицензированные государством. [20] Предположительно «гуманные» законы о детском труде насильственно удаляют детей с рынка труда, давая таким образом привилегии их взрослым конкурентам. Насильно отлученные от работы и заработка на жизнь и загнанные в школы, к которым не испытывают любви или не имеют достаточных способностей, дети часто становятся прогульщиками, а государство наказывает их путем перевода в исправительные учреждения – «корректирующие» школы, где дети в результате попадают в заключение за такие действия или бездействие, которые бы никогда не были признаны преступлением, если бы были совершены взрослыми.

И действительно, существует оценка по которой от четверти до половины «молодежных правонарушений», наказываемых государством не были бы признаны преступлениями, если бы были совершены взрослыми (т.е. агрессией против человека или собственности). [21] «Преступлениями» этих детей было использование свободы теми способами, которые не нравятся правителям государства: «неисправимость» прогулов, побеги из дома. В связи с сексуальными отношениями, что особенно относится к девочкам, многие наказываются за «аморальные», а не преступные действия. Процент девочек, заключенных в тюрьму за аморальность («непослушание», сексуальные отношения), а не за реальные преступления колеблется от 50 до 80 процентов. [22]

С момента решения Верховного Суда США по делу Голт, адвокатам несовершеннолетних, по крайней мере, в теории, были предоставлены элементарные процессуальные права, аналогичные взрослым (право внесения специальных запросов, право рекомендации, право перекрестного запроса свидетелей), но эти права давались только в случаях, когда дети обвинялись в уголовных преступлениях. Как пишет Беатрис Левидов о решениях по делу Голт и подобным:

«не применимы к судебным решениям, кроме тех, в которых обвинение, предъявляемое несовершеннолетнему относилось бы к нарушениям уголовного закона, если бы предъявлялось взрослому. Поэтому гарантии, данные делами Кент, Голт и Виншип не защищают процессуальные права детей, которые страдают зависимостями, беспризорничают, нуждаются в надзоре, прогуливают, убегают из дома или обвиняются в других проступках, которые являются таковыми только по отношению к несовершеннолетним: курение, пьянство, поздние возвращения домой и т.д.»[23]

Как результат, несовершеннолетние обычно лишены таких элементарных процессуальных прав, полагающихся взрослым, как право внесения залога, право ведения протокола, право апелляции, право на суд присяжных, презумпция невиновности и право отклонения показаний с чужих слов. Как написал Роско Паунд, «полномочия Звездной палаты – это пустяки по сравнению с правами наших судов по делам несовершеннолетних». Иногда неортодоксальные судьи выдвигают острую критику этой системы. Так, судья Майкл Масманно постановил в Пенсильванском деле 1954 года:

«Четкие конституционные и законные гарантии, такие как защита от свидетельствования против себя, запрещение показаний с чужих слов и доносов, так ревностно защищаемые во всех судах, от Алабамы до Вайоминга, выбрасываются на мусорку в Пенсильвании, когда речь идет о суде над несовершеннолетним юношей или девушкой».[24]

Двигаясь далее, мы обнаруживаем, что кодексы законом о несовершеннолетних наполнены размытыми формулировками, которые допускают почти неограниченные возможности суда и заключения за различные формы «аморальности», «постоянных прогулов», «закоренелого непослушания», «неисправимости», «неуправляемости», «моральной развращенности», «опасности впадения в моральную развращенность», «аморальное поведение» и даже связи с «аморальными» лицами.[25]

Более того, тирания неопределенного наказания (см. главу о наказании выше) по отношению к несовершеннолетним приводит к тому, что несовершеннолетние часто получают большие сроки, чем получили бы взрослые за аналогичные преступления. Кроме того, в современном правосудии для несовершеннолетних правилом является назначение заключения до достижения совершеннолетия. Далее, в некоторых штатах недавно было принято разделение несовершеннолетних нарушителей на две категории: реальные преступники (называемые «правонарушителями») и другие «аморальные» несовершеннолетние, которые называются «лицами, требующими надзора» или ЛТН. После чего выяснилось, что ЛТН получают более длительные сроки наказания, чем реальные несовершеннолетние преступники! Как пишет в недавнем исследовании Пол Лерман:

«Разброс сроков содержания в исправительных учреждениях лиц мужского пола был от 2 до 28 месяцев для несовершеннолетних правонарушителей и от 4 до 48 для ЛТН; медианное значение – 9 месяцев для правонарушителей и 13 месяцев для ЛТН; среднее значение – 10.7 месяцев для правонарушителей и 16.3 для ЛТН. …

Указанные сроки не включают периоды задержания и стадию предварительных корректирующих мероприятий, предшествующих помещению в исправительное учреждение. Анализ последних цифр по задержанию во всех пяти районах Нью-Йорка, выявил следующие закономерности: 1) ЛТН обоих полов задерживаются с гораздо большей вероятностью, чем правонарушители (54 против 31 процента); и 2) будучи задержанными ЛТН со вдвое большей вероятностью задерживаются более чем на 30 дней, чем обычные правонарушители (50 против 25 процентов)».[26]

И опять, это чаще несовершеннолетние женского пола, которые караются за «аморальные» правонарушения. В последнем исследовании по Гавайям, к примеру, было обнаружено, что девочки, задержанные за побег из дома обычно проводят задержанными две недели до рассмотрения дела, в то время как юноши, задержанные за реальные преступления - лишь несколько дней; и что около 70 процентов девушек, содержащихся в государственных исправительных школах, были заключены туда за нарушения морали, в то время, как среди юношей этот показатель составляет лишь 13 процентов.[27]

Текущее правовое состояние, при котором ребенок не имеет практически никаких прав, было язвительно проанализировано судьей Верховного Суда Эйбом Фортасом в его решении по делу Голта:

«Идея преступления и наказания была отброшена. Ребенка следует «лечить» и «реабилитировать» и процедуры, проводимые с момента задержания и во время содержания под стражей, должны быть «клиническими», а не карательными.

Эта ситуация была достигнута безо всякой оглядки на концептуальные и конституционные соображения, лишь тем, что государство действует как parens patriae (государство как родитель). Это латинское выражение весьма помогает тем, кто желает исключить подростков из обычной конституционной процедуры; но ее содержание мутно, а релевантность исторических примеров сомнительна.

… Право государства, в качестве parens patriae отвергать процессуальные права, доступные более старшим гражданам, исходит из предположения, что ребенок, в отличие от взрослого, имеет право «не на свободу, а на опеку». … Если родители ребенка не могут эффективно выполнять задачи воспитания ребенка - т.е. если ребенок – «правонарушитель» - государство может вмешаться. Поступая так, оно не нарушает никаких прав ребенка, а просто предоставляет ему «опеку», которой он заслуживает. На этом основании, если рассматривается не «уголовный» случай (для которого действуют нормы, ограничивающие государство), а «гражданский» - государство стремится лишить личность ее свободы». [28]

Можно добавить, что именование действий «гражданскими» или «опекунскими» не делает заключение под стражу более приятным или менее длительным для жертв «лечения» или «реабилитации». Криминалист Фредерик Хаулет резко критиковал систему судов для несовершеннолетних и поставил проблему в более широкий либертарианский контекст. Он пишет о:

«отрицание основных прав индивидов – прав объединяться с теми, с кем они хотят и совершать добровольные действия, которые при этом не наносят вреда никому кроме них самих. Алкоголики, которыми забиты наши суды должны иметь право пить, ... проститутка и ее клиент не должны отвечать перед законом за действия, произведенные по взаимному согласию. Дурно ведущий себя ребенок имеет фундаментальное право быть ребенком и если он не совершил действий, за которые был бы наказан, будучи взрослым, почему мы должны обращаться за помощью к суду? ... До того, как бросаться «помогать» или лечить лицо, не подпадающее под действие системы правосудия, не должно ли общество сначала обсудить альтернативный вариант невмешательства? Не должно ли оно понять, что права ребенка, как гражданина, в первую очередь включают право на невмешательство и свободу от принудительного лечения со стороны власти»? [29]

Крайне показательное судебное решение по защите прав детей было принято в 1870 году в Иллинойсе, многими годами раньше, чем с наступлением века Прогресса утвердились нынешние воззрения, подразумевающие государственный деспотизм в системе правосудия по делам несовершеннолетних. В решении по делу О'Коннелл v. Тернер, судья Торнтон провозгласил:

«Принцип абсорбции ребенка государством и полного его подчинению государственному деспотизму абсолютно неприемлем в современном цивилизованном мире. …

Эти законы выступают за тюремное заключение ребенка, они затягивают его содержание под стражей и единственным «билетом на свободу» может стать бесконтрольное усмотрение комиссии его тюремщиков, которое может позволить ему дышать воздухом свободы и испытать человеческие устремления, контактируя с внешним миром. … Заключение может продолжаться от одного до 15 лет, в зависимости от возраста ребенка. Амнистия ему недоступна, так как не совершено никакого преступления. Право habeas corpus, право на свободу не имеют никакого значения против суверенной власти государства как parens patriae, определившей заключение без возврата. Такое ограничение естественной свободы – это тирания и насилие. Если без совершения преступления, обвинения в преступлении дети в государстве изолируются ради «общественного блага», то такому обществу лучше вернуться к исходным элементам и посмотреть, где же свободное правление совершило ошибку…

Недееспособность наших детей не делает из них рабов или преступников. … Можем ли мы сделать детей ответственными за преступление или гражданское правонарушение, наложить на них тяжелые ограничения и наконец лишить их свободы, если преступление не доказано? [Как гласит Билль о Правах Иллинойса, следуя за Декларацией о Правах и Декларацией Независимости] «все люди равны, свободны и имеют врожденные неотъемлемые права – на свою жизнь, свободу и стремление к счастью». Эти фразы не ограничены, они широки и всеобъемлющи, они выражают великую правду, что "все люди", все народы, везде, имеют врожденное и неотъемлемое право на свободу. Можем ли мы сказать нашим детям, что они не должны наслаждаться этим правом – правом не зависящим от людских законов и норм. … Даже преступники не могут быть обвинены и осуждены без соблюдения надлежащих процессуальных норм».[30]

Примечания:

1. Джон Локк, в своем Two Treatises on Government, стр. 322, излагает это следующим образом: дети, я убежден, не рождаются в этом полном равенстве (права на их естественную свободу), хотя и рождены для этого. Их родители имеют некоторого рода право и суверенитет над ними, когда они появляются на свет и некоторое время после этого, но этот суверенитет – временный. Границы этого права подобны пеленкам в которые они завернуты и поддерживаются в слабости их детства. Возраст и смысл их роста ослабляют пеленки и со временем те полностью спадают, оставляя человека на его полное свободное распоряжение.

2. Что мы должны установить здесь – это не моральность аборта (которая может наличествовать или нет не других основаниях), а его законность, т.е. абсолютное право матери на проведение аборта. В данной книге мы обсуждаем права человека делать или не делать что-либо, а не их обязанности это делать. Так, мы будем доказывать, что каждый человек вправе купить и употребить Кока-Колу у добровольного продавца, но никак не то, что индивид должен или не должен совершить такую покупку.

3. Judith Jarvis Thornson, "A Defense of Abortion," Philosophy and Public Aflairs (Fall 1971): 55-56.

4. По поводу различий между активной и пассивной эвтаназией, см. Philippa R. Foot, Virtues and Vices (Berkeley: University of California Press, 1978), pp. 50ff.

5. Сравните взгляды индивидуалистического анархического теоретика Бенджамина Р. Такера: "При равной свободе как только [ребенок] обретает индивидуальность и независимость, он получает иммунитет от нападений или вмешательств, но не более. Если родитель не поддерживает его, то он не вправе обязывать еще кого-то поддерживать его." Benjamin R. Tucker, Instead of a Book (New York: B.R. Tucker, 1893), p. 144.

6. Исходная программа Общества Эвтаназии включает право родителей позволить погибнуть дефективным детям. Также среди повитух и акушеров являлось общепринятой и растущей практикой допущение смерти дефективных детей при родах путем простого непроведения действий, направленных на их выживание. See John A. Robertson, "Involuntary Euthanasia of Defective Newborns: A Legal Analysis," Stanford Law Review (January 1975): 214-15.

7. Аргументы этого и следующего абзацев в значительной степени опираются на работу Williamson M. Evers, "Political Theory and the Legal Rights of Children," (unpublished manuscript), pp. 13-17. Also see Evers, "The Law of Omissions and Neglect of Children," Journal of Libertarian Studies 2 (Winter 1978): 1-10.

8. Evers, "Political Theory," p. 17.

9. Там же, p. 16.

10. Там же, pp. 16-17.

11. Там же, pp. 15-16.

12. Сейчас также возможно проведение «независимого перемещения» детей от одних родителей к другим, но они могут проводиться только с одобрения суда и такие перемещения официально не поощряются. Так в Петиции Гольдмана Верховный суд запретил еврейской паре усыновление близнецов, рожденных в христианской вере, несмотря на то, что естественные родители были полностью на это согласны. Основанием отказа стало то, что государственные нормы запрещают усыновление детей другой веры. См. Lawrence List, "A Child and a Wall: A Study of 'Religious Protectionr Laws," Bufialo Law Review (1963-64): 29; cited in Evers, "Political Theory," pp. 17-18.

13. Несколько лет назад чиновники Нью-Йорка с гордостью сообщили, что они разрушили «сеть нелегальной поставки детей». Детей импортировали из Греции предприимчивые торговцы и продавали их заинтересованным родителям в Нью-Йорке. Никто кажется так и не осознал, что все стороны, вовлеченные в эту предположительно варварскую сделку только выигрывали: страдающие от бедности греческие родители получали деньги, а также удовлетворение от знания того, что их ребенок будет расти в значительно лучших условиях, новые родители получали желанного ребенка, дети переводились в куда более благоприятные условия. И торговцы зарабатывали деньги как посредники. Все были в выигрыше, кто проиграл?

14. По поводу текущего состояния законов о несовершеннолетних в отношении с либертарианской моделью я обязан Evers, "Political Theory," в различных местах.

15. Защита была изначально дана суда Миссисипи решением 1891 года по делу Hezulett v. Ragsdale. Недавно, тем не менее, суда вернули детям полные права в отношении защиты от физических воздействий. См. Lawrence S. Allen, "Parent and Child-Tort Liability of Parent to Unemancipated Child," Case Western Reserve Law Review (November 1967): 139; Dennis L. Bekerneyer, "A Child's Rights Against His Parent: Evolution of the Parental Immunity Doctrine," University of Illinois Law Forum (Winter 1967): 806-7; and Kenneth D. McCloskey, "Parental Liability to a Minor Child for Injuries Caused by Excessive Punishment," Hustings Law Journal (February 1960): 335-40.

16. См доклад для Cook County in Patrick T. Murphy, Our Kindly Parent-the State (New York: Viking Press, 1974), pp. 153-54.

17. Сравните с заявлением Сэнфорда Катца, известного специалиста по «ненадлежащему обращению с детьми»: «ненадлежащее обращение с детьми подразумевает поведение родителей, обычно рассматриваемое в терминах пассивности, которое приводит к невозможности удовлетворения потребностей ребенка в соответствии со стандартами, принятыми в обществе на данный момент». Sanford Katz, When Parents Fail (Boston: Beacon Press, 1971), p. 22. О ссорах родителей и деле Уотсона, см. Michael F. Sullivan, "Child Neglect: The Environmental Aspects," Ohio State Law Journal (1968): 89-90,152-53.

18. See Sullivan, "Child Neglect," p. 90.

19. Процитировано в Richard S. Levine, "Caveat Parens: A Demystification of the Child Protection System," University of Pittsburgh Law Review (Fall 1973): 32. Еще более странной и тоталитарной является концепция «права ребенка на желанность». Кроме требования очевидно невозможного - насильственного пробуждения эмоций и чувств в ком-либо эмоции, этот критерий дает третьим сторонам, обычно, государству, право определять, когда «желанность» существует, а когда нет, и отбирать детей у родителей на основании этого едва ли определимого критерия. Так Хиллари Родхэм из Фонда защиты детей, бросает вызов данному критерию: «Как «право на желанность» может быть определено и применено? … Неизбежно широкие и размытые критерии могут увеличить риск нанесения законом ущерба, а также потребовать от государства широкого дискреционного правосудия по поводу качества детской жизни.» Hillary Rodham, "Children Under the Law," Harvard Educational Review (1973): 496.

20. Об обязательном образовании в США см. William F. Rickenbacker, ed., The Twelve-Year Sentence (LaSalle, Ill.: Open Court, 1974).

21. См. William H. Sheridan, "Juveniles Who Commit Noncriminal Acts: Why Treat in a Correctional System?" Federal Probation (March 1967): 27. Also see Murphy, Our Kindly Parent, p. 104.

22. В дополнение к Sheridan, "Juveniles Who Commit Noncriminal Acts," p. 27, см. Paul Lerman, "Child Convicts," Transaction (July-August 1971): 35; Meda Chesney-Lind, "Juvenile Delinquency: The Sexualization of Female Crime," Psychology Today (July 1974): 45; Colonel F. Betz, "Minor's Rights to Consent to an Abortion," Santa Clara Lawyer (Spring 1971): 469-78; Ellen M. McNamara, "The Minor's Right to Abortion and the Requirement of Parental Consent," Virginia Law Review (February 1974): 30532; and Sol Rubin, "Children as Victims of Institutionalization," Child Welfare (January 1972): 9.

23. Beatrice Levidow, "Overdue Process for Juveniles: For the Retroactive Restoration of Constitutional Rights," Howard Law Journal (1972): 413.

24. Процитировано в J. Douglas Irmen, "Children's Liberation-Reforming Juvenile Justice," University of finsas Law Review (1972-73): 181-83. Also see Mark J. Green, "The Law of the Young," in B. Wasserstein and M. Green, eds., With Justice for Some (Boston: Beacon Press, 1970), p. 33; Sanford J. Fox, Cases and Material on Modem Juvenile Justice (St. Paul, Minn.: West, 1972), p. 68.

25. См особое мнение судьи Cadena в деле 1969 года в Техасе E.S.G. v. State, in Fox, Cases and Material on Modem Juvenile Justice, pp. 296-98. Also see Lawrence J. Wolk, "Juvenile Court Statutes-Are They Void for Vagueness?" New York University Review of Law and Social Change (Winter 1974): 53; Irmen, "Children's Liberation," pp. 181-83; and Lawrence R. Sidman, "The Massachusetts Stubborn Child Law: Law and Order in the Home," Family Law Quarterly (Spring 1972): 40-45.

26. Lerman, "Child Convicts," p. 38. Also see Nora Klapmuts, "Children's Rights: The Legal Rights of Minors in Conflict with Law or Social Custom," Crime and Delinquency Literature (September 1972): 471.

27. Meda Chesney-Lind, "Juvenile Delinquency," p. 46.

28. Fox, Cases and Material on Modern Juvenile Justice, p. 14.

29. Frederick W. Howlett, "Is the YSB All it's Cracked Up to Be?" Crime and Delinquency (October 1973): 489-91. В своей великолепной книге «Спасители детей» Энтони Платт указывает на то, что реформа законов о делах несовершеннолетних – и система исправительных школ появилась в начале двадцатого столетия, и была специально разработана для введения деспотической системы "коррекции" "аморальности" детей нации в массированном масштабе. Так, Плат в своей книге (Chicago: University of Chicago Press, 1970), pp. 99-100, пишет, что «спасатели детей»

были наиболее активны и успешны в распространении государственного контроля за всеми формами активности подростков, которые ранее не контролировались или контролировались неформально.

… «Спасители детей» были карателями в широком смысле слова – теми, кто верил, что социальный прогресс зависит от эффективного применения закона, строго надзора за досугом детей и регулированием незаконных удовольствий. Их усилия были направлены на «спасение» детей от учреждений и ситуаций (театры, дискотеки, салуны и т.д.), которые подрывали их «зависимость». Движение спасителей детей также использовало лозунг защиты детей в борьбе с «девиантными» учреждениями: дети, якобы могут быть защищены от секса и алкоголя путем уничтожения борделей и салунов.

См. там же., pp. 54,6748,140. Для ознакомления с ранними проявлениями «спасения детей», parens patriae и заключением под стражу детей за прогулы см. J. Lawrence Schultz, "The Cycle of Juvenile Court History," Crime and Delinquency (October 1973): 468; and Katz, When Parents Fail, p. 188.

30. 55 Ill. 280 (1870), reprinted in Robert H. Bremner, ed., Children and Youth in America (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1970-74), vol. 2, pp. 485-87. И действительно, «спасатели детей» были обеспокоены этим решением, видный их представитель Фредерик Вайнс выразился по его поводу: «крайне опасное. Оно исходит из чрезмерной чувствительности по отношению к личной свободе.» См. Platt, The Child Savers, p. 106.

Либералы обычно резервируют концепцию «прав» для таких «прав человека» как свобода слова, в то же время, отрицая концепцию права частной собственности. [1] Однако концепция «прав» только и имеет смысл как концепция прав частной собственности. Потому что не существует прав человека, которые бы не были правами собственности, а права человека теряют свою абсолютность и прозрачность, становятся расплывчатыми и уязвимыми, если права частной собственности не являются стандартом.

Во-первых, есть два смысла, в которых права собственности идентичны правам человека: первый – что права собственности могут относиться только к человеческим существам; и второй – что право человека на собственное тело, его персональную свободу есть право собственности, так же как и «право человека». Но что более существенно для нашей дискуссии, права человека, если их определять не в терминах прав собственности, становятся смутными и противоречивыми, что заставляет либералов ослаблять эти права в пользу «социальной политики» или «общественного блага». Как я писал в другой работе:

«Возьмем, например, «право человека» на свободу слова. Она предполагает, что любой человек может говорить все что хочет. Но забывается вопрос: где? Где он имеет это право? Очевидно, что он не имеет права на чужой собственности, на которую вторгся. То есть, он имеет это право только на своей собственности или на чужой, чей владелец разрешил ему это, в качестве дара или договора аренды. Фактически, такой вещи как отдельное право на «свободу слова» не существует; есть только право собственности: право делать все, что человек хочет на своей собственности или заключение добровольных соглашений с другими собственниками». [2]

Вкратце, индивид не имеет «права свободы слова»; право, которое он действительно имеет – это право нанять зал и обращаться к людям, которые пришли в это помещение. Он не имеет права на «свободу печати», право, которое он действительно имеет – это право написать и опубликовать памфлет, а также продавать этот памфлет тем, кто желает его купить (или раздавать бесплатно тем, кто желает его взять). Таким образом, все, что он имеет в этом случае – это права собственности, включая право добровольного контракта и передачи части или всех этих прав. Не существует отдельного «права свободы слова» или свободы прессы, больших, чем права собственности, которые индивид имеет в каждом из этих случаев.

Более того, построение анализа в терминах «права свободы слова» вместо прав собственности приводит к курьезам и ослаблению самой концепции прав. Наиболее известен пример возражения, приведенный судьей Холмсом о том, что никто не имеет права кричать «Пожар!» в переполненном театре и, следовательно, право свободы слова не может быть абсолютным, но должно быть ограничено и ослаблено соображениями «общественной политики». [3] Но если мы проанализируем проблему в терминах прав собственности, то увидим, что никакого ослабления и ограничения абсолютности прав не требуется. [4]

Рассуждая логически, кричавший - или посетитель театра или его владелец. Если он владелец, то он в первую очередь нарушает право посетителей на спокойный просмотр представления, за который они заплатили деньги. Если он один из зрителей, то он нарушает и права зрителей на просмотр представления и владельца театра, вследствие того, что нарушает правила поведения в театре. Так как эти правила (условия посещения) наверняка включают запрет нарушения тишины и срыва представления. В обоих случаях он может быть наказан как нарушитель прав собственности. Следовательно, если мы концентрируемся на правах собственности, мы видим, что пример Холмса не требует закона для ослабления абсолютной природы прав.

И действительно, судья Хьюго Блэк, известный «абсолютист» в вопросе «свободы слова» прояснил это в своей острой критике примера Холмса о «крике «пожар» в театре», критике, которая базируется на правах частной собственности. Блэк утверждает:

«Я пошел с вами в театр сегодня вечером. Если мне придет в голову встать вместе с вами посреди представления и начать ходить по залу, то независимо от того, говорим мы что-либо или нет, мы будем арестованы. Никто и не утверждал, что Первая Поправка дает людям право идти куда угодно и делать что угодно. С покупкой театрального билета они не получили права выступать там с речами. В нашей стране действует система прав частной собственности, также защищенная Конституцией. У нас действует система прав собственности, согласно которой человек не имеет права идти куда угодно и делать что угодно. К примеру, мне станет дурно, если кто-либо ворвется ко мне в дом и станет утверждать, что имеет на это конституционное право потому, что он хочет произнести речь против Верховного Суда. Я признаю свободу людей выступать против Верховного Суда, но я не хочу, чтобы они делали это у меня дома.

Афоризм о крике «пожар» в театре просто чудесен. Но вам необязательно кричать «пожар» чтобы быть арестованным. Если человек создает в театре беспорядок, его должны задержать не из-за того, что именно он кричит, а потому что он кричит. Его должны арестовать не из-за взглядов, которые он имеет, а потому что здесь никто не хочет слышать от него каких-либо взглядов. Таков мой ответ: не из-за того, что именно он кричит, а просто, потому что он кричит». [5]

Несколько лет назад французский политический теоретик Бертран де Жувенель также призывал к ограничению свободы слова и свободы собраний на основе того, что он назвал «проблемой председателя – проблемой распределения времени в зале заседаний, перед микрофоном на радио или печатного места в газете, или любом ресурсе, где писатели или ораторы считают, что имеют право реализовать свою свободу слова». [6] Что проглядел Жувенель – так это наше решение «проблемы председателя» - ее формулировку в терминах прав частной собственности, а не в терминах свободы слова или собраний.

В первую очередь, мы можем заметить, что в каждом примере, приведенном Жувенелем – люди, посещающие собрание, человек, пишущий в колонку писем или редакторскую колонку или человек, желающий выступать на радио, требуемый ресурс – время на радио или место в газете – предлагается свободно, считается бесплатным. Мы, экономисты, называем это «проблемой рационирования». Ценный, редкий ресурс должен быть распределен: будь то время на подиуме, время перед микрофоном или место в газете. Но так как использование этого ресурса бесплатно, спрос на данный ресурс значительно превысит предложение и породит «дефицит» ресурса, требующий его дополнительного выпуска. Как и во всех случаях дефицита и очереди, порожденных низкими или отсутствующими ценами, неудовлетворенные потребители остаются с чувством фрустрации и возмущения из-за того, что не получили ресурса, которого, как им казалось, они заслуживали.

Редкий ресурс, если он не распределяется ценовым механизмом, должен распределяться его собственником каким-либо другим способом. Следует заметить, что случаи де Жувенеля могли бы распределяться ценовой системой, если бы так делал их собственник. Председатель мог бы провести аукцион на право выступать на трибуне и затем предоставлять место тем, кто предложил наивысшую цену; продюсер на радио мог бы сделать то же среди участников дискуссии в радио передаче (по аналогии с тем, как продюсеры продают время своим спонсорам). В таком случае не было бы никакого дефицита и чувств нарушенных обещаний (обещаний «равного доступа» публики к колонке, трибуне или микрофону).

Но, даже оставив за рамками вопрос цен, нужно отметить более глубокую проблему, вовлеченную в обсуждение – то, что ресурс по какому-либо критерию должен во всех случаях распределяется его владельцем. Владелец радиостанции или программы (или его агент) сдает внаем или отдает бесплатно время на радио так, как он того пожелает; владелец газеты или его агент – редактор – распределяет место под письма читателей так, как он сам решит; «владелец» собрания и его назначенный агент – председатель – распределяет место на трибуне так, как он считает нужным.

Тот факт, что собственность – это единственный распределитель дает нам решение Жувенелевой «проблемы председателя». Так как гражданин, пишущий письмо в газету – не ее владелец, следовательно, он не имеет права, но только запрашивает газетное место, и исключительное право удовлетворить или не удовлетворить этот запрос принадлежит владельцу. Человек, который просится на трибуну не имеет права говорить, но только запрашивает у владельца или его представителя – председателя - такое право и председатель вправе по-своему решить этот вопрос. Наше решение состоит в том, чтобы придать новую форму правам «свободы слова» или «свободы собраний» вместо использования запутанной и, как показывает пример де Жувенеля, нерабочей концепции некоего «равного права» на время или пространство. Мы должны фокусироваться на правах собственности. Только тогда когда «свобода слова» трактуется как обычное подразделение права собственности, оно становится действительным, операциональным и абсолютным.

Это можно проиллюстрировать на предложенном де Жувенелем «правом на разговор». Де Жувенель говорит, что существует «значение, в котором право на свободу слова может быть применено любым и каждым; это право на разговор» - право говорить с каждым встречным и убеждать и затем собрать этих людей в зале и таким образом «учредить собственную конгрегацию». Здесь де Жувенель предлагает правильное решение, но не обосновывает его. Ибо он на самом деле говорит о том, что «свобода слова» действительна только в смысле права говорить с людьми и убеждать их, нанять зал и обращаться к людям, которые захотят его посетить, и т.д. Но такой смысл права на свободу слова фактически является частью общего права собственности человека (естественно, с учетом права других людей не слушать речи, если он того не хочет, т.е. права не слушать). Собственность включает право индивида на свою собственность и право проводит добровольные сделки и обмены с владельцами другой собственности. Предложенный де Жувенелем персонаж, который нанимает зал и обращается к своей конгрегации, реализует не расплывчатое «право на свободу слова», но часть своего права собственности. Де Жувенель почти понимает это когда обсуждает случай двух людей "Первого" и "Второго".

«Первый … своим трудом и лишениями собрал собственную конгрегацию. Второй, посторонний, приходит на собрание и требует слова перед этой аудиторией на основании права свободы слова. Должен ли Первый предоставить ему слово? Я сомневаюсь. Он может ответить Второму: «Я собрал эту аудиторию. Иди и сделай так же»».

Очень точно. Первый владеет этим собранием; он нанял зал, он созвал собрание и установил его порядок; и тот, кому не нравится этот порядок, волен покинуть или не посещать его. Первый имеет право собственности на это собрание, которое позволяет ему говорить то, что он хочет; Второй не имеет здесь никакого права и соответственно, права выступать на собрании.

В целом, случаи, где кажется, что права следует ослабить, возникают там, где собственность не определена точно, где права собственности размыты. Многие проблемы со «свободой слова», к примеру, возникают на принадлежащих правительству улицах: к примеру, должно ли правительство разрешать политический митинг, если он застопорит уличное движение или замусорит улицы листовками? Но все проблемы, которые, как кажется, требуют ограничения абсолютной свободы слова, на самом деле являются проблемами определения прав собственности. Улицами обычно владеет правительство, и правительство в данном случае является «председателем». И поэтому правительство, как и любой другой собственник, стоит перед проблемой распределения редких ресурсов. Политическое собрание, скажем, заблокирует уличное движение; таким образом, решение правительства сводится не столько к праву на свободу слова, сколько к проблеме распределения уличного пространства его собственником.

Следует заметить, что проблема вообще бы не возникла, если бы улицы находились в собственности частных лиц - как это было бы в либертарианском обществе. Тогда улицы, как и любая другая частная собственность, могли бы сдаваться в аренду или предоставляться бесплатно одной группой индивидов другой группе или группам для проведения собраний. В полностью либертарианском обществе индивид имел бы не больше «прав» использовать чьи-то улицы, чем «прав» использовать чей-либо зал заседаний; в обоих случаях единственным его правом было бы право использовать свои деньги для аренды ресурса, если на это согласится владелец. Конечно, из-за того, что улицы продолжают быть правительственной собственностью, проблема остается неразрешимой потому что все другие права собственности, включая право на свободу слова, свободу собраний, свободу распространения листовок и т.д. будут ограничены и затруднены вечной необходимостью использовать улицы, находящиеся в собственности правительства, которые правительство может решить закрыть или ограничить их использование другим путем. Если правительство разрешит митинг, оно ограничит движение; если оно запретит митинг чтобы обеспечить движение, оно заблокирует свободу доступа к правительственным улицам. Что бы оно не выбрало, права части налогоплательщиков будут ущемлены.

Другое место, где права собственности плохо определены и, соответственно, где конфликты неразрешимы – это правительственные собрания (и их «председатели»). Мы показали, что в том случае, когда группа людей нанимает зал и назначает председателя, право собственности определено и Первый имеет свои права. Но что насчет правительственных собраний? Кто ими владеет? Никто этого точно не знает и поэтому не существует удовлетворительного пути, не являющегося произвольным, решить, кто будет выступать, а кто – нет, что должно быть решено, а что – нет. Обычно правительственное собрание само формирует свои правила, но что если эти правила не соответствуют пожеланиям большинства граждан? Удовлетворительного решения этого вопроса не существует, потому что не присутствует явно выраженное право собственности. Иными словами, в случае с радиопрограммой или газетой, очевидно, что читатель, пишущий письмо или участник дискуссии - это просители и издатель или продюсер – владельцы, которые могут принять решение. Но в случае правительственного собрания мы не знаем, кто может быть владельцем. Человек, который требует слова на городском митинге утверждает, что является частичным владельцем, хотя он не установил никакого права собственности через покупку, наследование или открытие, как это сделали собственники в других областях.

Возвращаясь к улицам, есть другая проблема, которая бы легко разрешилась в либертарианском обществе, где вся собственность является частной и права собственности четко определены. В нынешнем обществе, к примеру, существует непрекращающийся конфликт между налогоплательщиками, которые хотят иметь доступ к улицам, находящимся в собственности правительства, и жителями микрорайонов, которые считают, что появление и сбор людей на улицах «нежелательны». В Нью-Йорке, к примеру, сейчас наблюдается истерические выступления жителей различных микрорайонов против открытия бистро МакДональдс рядом с ними, и во многих случаях они смогли использовать местные власти, чтобы добиться своего. Здесь очевидно нарушение прав компании МакДональдс на собственность, которую она законно приобрела. Но резиденты имеют свою точку зрения: беспорядок и привлечение «нежелательных» людей, которые будут «привлечены» МакДональдсом и будут собираться около входа – на улице. Резиденты на самом деле жалуются не на собственность МакДональдса, а на то, что они считают плохим использованием правительственных улиц. Они обжалуют «права человека» на свободное перемещение по улицам, принадлежащим правительству. Но как налогоплательщики и граждане, эти «нежелательные» лица тоже имеют право гулять по улицам и, конечно же, они могли бы где-то собираться, если бы захотели и без привлечения МакДональдса. В либертарианском обществе, однако, где все улицы были бы частными, весь конфликт решился бы без нарушения чьих-либо прав собственности, так как владельцы улиц имели бы право решать, кто должен, а кто не должен иметь на них доступ, и могли бы изгнать «нежелательных», если бы захотели.

Конечно, те владельцы улиц, которые бы решили не допускать «нежелательных» должны были бы заплатить за это: во-первых, издержки на полицию, во-вторых, издержки торговцев, которые потеряли бы доход из-за снижения потока покупателей. Несомненно, в либертарианском обществе это бы привело к широкой сети улиц с разнообразным доступом, одни улицы (и микрорайоны) были бы общедоступными, другие имели бы различные степени ограничения доступа.

Подобным образом частная собственность на все улицы решила бы проблему “прав человека” на свободу иммиграции. Нет сомнений в том факте, что текущие иммиграционные барьеры ограничивают не столько “право человека” на иммиграцию, сколько право собственников сдавать или продавать собственность иммигрантам. Не было бы никакой проблемы с правами человека при иммиграции, если бы был прямо задан вопрос: чью собственность кто-то имеет право попирать? Если “Первый” желает мигрировать из какой-либо другой страны в США, мы не можем абстрактно утверждать, что он не имеет абсолютного права иммигрировать в данную область; но владельцы собственности, которые не хотят его видеть на своей собственности, вполне могут. С другой стороны, могут найтись, и несомненно найдутся, другие собственники, которые получат шанс продать или сдать собственность «Первому», а текущие законы ограничивают их права собственности, запрещая делать это.

Либертарианское общество решит весь “иммиграционный вопрос” в рамках абсолютных прав собственности. Люди имеют право перемещаться по своей собственности и землям, которые собственники сдали им в аренду или продали. В свободном обществе они, в первую очередь, будут иметь право перемещаться только по тем улицам, собственники которых разрешили им это, а затем купить или арендовать дома у собственников, желающих этого. Как и в случае с движением по улицам, несомненно, возникнут разнообразные и изменяющиеся сети доступа мигрантов.

Примечания:

1. Особенно сильный и внутренне противоречивый пример дает нам профессор Петер Зингер, который в явном виде призывает к защите прав персональной свободы, но в экономических вопросах и вопросах собственности скатывается к утилитаризму. Peter Singer, "The Right to Be Rich or Poor," New York Review of Books (6 March 1975).

2. Murray N. Rothbard, Power and Market, 2nd ed. (Kansas City: Sheed Andrews and McMeel, 1977), pp. 238-39.

3. Об изречении Холмса, см. Murray N. Rothbard, For A New Liberty, rev. ed. (New York: MacMillan, 1978), pp. 43-44; and Rothbard, Power and Market, pp. 239-40. Уничижительную критику незаслуженной репутации Холмса как либертарианца, см. H.L. Mencken, A Mencken Chrestomathy (New York: Alfred A. Knopf, 1947), pp. 258-64.

4. Более того, точка зрения о том, что крик “пожар” вызовет панику является детерминистским и представляет собой еще одну версию ошибки «призыв к бунту», обсужденной выше. У людей в театре достаточно информации, чтобы трезво оценить обстановку. Если бы это было не так, то почему бы правдивому крику «пожар!» при реальном пожаре не быть также преступлением, ведь он тоже может вызвать панику? Нарушение, содержащееся в ложном крике «пожар!» состоит в том, что он нарушает права собственности других людей способом, который мы обсудим ниже. Я признателен доктору Дэвиду Гордону за это замечание.

5. Irving Dillard, ed., One Man's Stand for Freedom (New York: Alfred A. Knopf, 1963) pp. 489-91.

6. Bertrand de Jouvenel, "The Chairman's Problem," American Political Science Review (June 1961): 305-32; Основная часть данной критики взглядов де Жувенеля выходила на итальянском языке в Murray N. Rothbard, "Bertrand de Jouvenel e i diritti di proprietii," Biblioteca della Liberta, no. 2 (1966): 41-45.

Наша теория прав собственности может быть использована для того, чтобы разобраться с запутанным узлом комплексных проблем, поднятых вокруг вопросов знания, лжи и правды и распространения этих знаний. Имеет ли Смит право (и опять же, напомним, речь идет о праве, а не моральности или эстетичности реализации этого права) напечатать и распространять утверждение, что “Джонс – лжец” или “Джонс – осужденный преступник”, или “Джонс – педераст”? Здесь существует три логических возможности: (а) что утверждение относительно Джонса – правда; (б) что это ложь и Смит знает, что это ложь; или (в) как чаще всего и бывает, что истинность или ложность утверждения находится в неопределенной области и ее нельзя точно выяснить (т.е. например, в указанном случае то, является ли кто-либо “лжецом” зависит от того, как много и насколько намеренно индивид говорил; в связи с этим осуждение его как “лжеца” - это область, в которой индивидуальные суждения будут существенно различаться).

Представим себе, что утверждение Смита определенно истинно. Очевидно в таком случае, что Смит имеет безусловное право печатать и распространять утверждение, так как в его праве собственности делать это. Естественно, что в праве собственности Джонса, в свою очередь, попытаться опровергнуть утверждение. Однако нынешние законы о клевете признают действия Смита незаконными, если они предприняты “злонамеренно”, даже если информация правдива. Но ведь очевидно, что законность или незаконность действия должна зависеть не от намерений действовавшего, а только от объективной природы действия. Если действие объективно не направлено на агрессию, то оно должно быть признано законным независимо от благожелательных или, напротив, злонамеренных мотивов действовавшего (хотя последнее, несомненно, может повлиять на оценку моральности действия). И это утверждение избавляет нас от объективных трудностей в определении индивидуальных субъективных мотивов каждого действия.

Тем не менее, может быть выдвинуто суждение о том, что Смит не имеет права печатать такие утверждения потому, что Джонс имеет “право на частную жизнь” (его “право человека”), которое не имеет права нарушать Смит. Но существует ли такое право на частную жизнь? Как оно может существовать? Как может существовать право силой запретить Смиту распространять знание, которым он владеет? Конечно же, такого права не может быть. Смит владеет своим телом и имеет право собственности на знание внутри собственной головы, включая его знание о Джонсе. И, следовательно, он имеет производное право печатать и распространять это знание. Как и в случае с “правом человека” на свободу слова, не существует права, как “право на частную жизнь”, кроме права на защиту собственности от вторжения. Единственное право на “частную жизнь” - это право защиты своей собственности от других. Иными словами, никто не имеет права взламывать дом другого человека или прослушивать чужие телефонные разговоры. Прослушивание телефонных разговоров определенно является преступлением, но не из-за нарушения неопределенного и запутанного “права на частную жизнь”, а из-за нарушения прав собственности лица, которое прослушивают.

В настоящее время суды делают различие между “публичными лицами”, которые не могут ссылаться на “право на частную жизнь” при упоминании в масс-медиа и “частными лицами”, в отношении которых такое право подразумевается. Очевидно, что такое различение ошибочно. Для либертарианца каждый имеет одинаковые права на свою личность и блага, которые он находит, наследует или покупает – а какое-либо отличие в правах прав собственности одной группы относительно другой, напротив, считается нелегитимным. Если бы существовало некое “право на частную жизнь”, то простое широкое упоминание в прессе (т.е. предыдущая потеря “права”) едва ли привело бы к полному лишению такого права. Нет, единственным правильным курсом будет заявить, что никто не имеет этого иллюзорного “права на частную жизнь” или права не упоминаться в прессе; но что каждый имеет право на защиту своей собственности от вторжения. Никто не может иметь прав собственности на знание в голове другого человека.

В последние годы дела связанные с документами Пентагона и Уотергейтским делом вывели на первый план такие частные вопросы, как «привилегии» журналистов и «право публики на знание». Должен ли, к примеру, журналист иметь право «защиты источников информации» в суде? Многие люди утверждают, что журналисты имеют такое право, базируя свою точку зрения на: (а) специальных «привилегиях» конфиденциальности, предположительно относящихся к журналистам, юристам, врачам, священникам и психоаналитикам; и/или на (б) «право публики на знание» и, соответственно, на необходимость распространения максимально возможного знания через прессу. Однако оба эти аргумента очевидно ложны. Что касается второго, то ни один индивид или группа (и, следовательно "публика") не имеет права знать что-либо. Они не имеют прав на знание, которое имеют другие люди и которое они отказываются распространять. Если человек имеет абсолютные права на распространение своих знаний, то он имеет производное право и не распространять это знание. Не существует «права публики на знание», существует лишь право знающего распространять или не распространять свое знание. Так же и ни одна профессия, будь то журналисты или врачи, не может требовать специальных прав конфиденциальности, которых ни у кого более нет. Права на свободу и собственность должны быть универсальными.

Решение проблемы источников информации журналиста, на самом деле лежит в праве лица обладающего информацией – любого лица – сохранять молчание, не распространять свое знание, если оно само того не желает. Поэтому не только журналисты и врачи, но каждый должен иметь право защищать свои источники информации или сохранять молчание – в суде или где-либо еще. И это, конечно же, дополнение нашей жесткой критики обязательной явки в суд по повестке. Никто не должен принуждаться к свидетельству, не только против себя (согласно Первой Поправке), но и против или за кого-либо другого. Обязательное свидетельство само по себе – главное зло во всей этой проблеме.

Есть, однако, исключение из права использования и распространения знания, которым владеет человек: а именно, если собственность на это знание была ему дана кем-либо как условная, а не абсолютная. Так, представим себе, что Браун разрешает Грину войти в свой дом и показывает ему свое изобретение, которое держит в секрете, но показывает только при условии, что тот сохранит информацию в тайне. В таком случае Браун дал Грину не абсолютное право на знание о своем изобретении, а только условное - право распространения информации об изобретении Браун оставил за собой. Если Грин все равно разгласит информацию, то нарушит зарезервированные Брауном за собой права на распространение информации и, следовательно, может быть признан вором.

Нарушение прав изобретателя (в обычном праве) эквивалентно нарушению контракта и краже собственности. Предположим, Браун изобретает улучшенную мышеловку и продает ее широкой публике, но ставит на каждую мышеловку клеймо «изобретение Брауна». В таком случае он продает не полное право собственности на мышеловку, а право делать все что угодно с мышеловкой, кроме изготовления и продажи мышеловок идентичной конструкции. Право продажи мышеловок Брауна на неограниченный срок зарезервировано за Брауном. Таким образом, если покупатель мышеловки Грин зайдет дальше и станет продавать идентичные мышеловки, то он нарушит свой контракт, а также право собственности Брауна и теперь подлежит наказанию как вор. Таким образом, наша теория прав собственности включает контрактную защиту прав изобретателя.

Частое замечание звучит так: хорошо, пусть для Грина преступно производить и продавать мышеловку Брауна; но давайте предположим, что кто-то еще, Блэк, кто не заключал контракта с Брауном, случайно видит у Грина мышеловку и затем начинает производить и продавать ее копии? За что он может быть наказан? Ответ состоит в том, что, как и в нашей критике торгуемых инструментов, никто не может получить большего титула собственности на что-либо, чем было продано или передано иным способом. Грин не владел полным правом собственности на свою мышеловку согласно контракту с Брауном – по этому контракту он не владел правом изготовления ее копий. Следовательно, и права Блэка на владение идеями в его голове, не могут быть большими, чем права Грина и поэтому он тоже станет нарушителем прав собственности Брауна, даже если сам и не заключал прямого контракта.

Конечно же, могут проявиться некоторые трудности в реальном применении Брауном права собственности. А именно в том, что во всех случаях предполагаемой кражи или другого преступления, ответчик считается невиновным, пока не доказано обратное. Брауну будет необходимо доказать, что Блэк (в случае с Грином это не представляет трудности) имел доступ к мышеловке Брауна и не изобрел аналогичную конструкцию самостоятельно и независимо. По самой природе вещей, уникальность и принадлежность конкретному уму одних продуктов (книг, картин и т.д.) проще доказать, чем других (например, тех же мышеловок) [критику подхода Ротбарда читайте в работе Стефана Кинселлы «Против интеллектуальной собственности»: http://libertynews.ru/node/176. Прим. ред.]. [1]

Мы установили, что Смит имеет абсолютное право распространять знание о Джонсе (мы все еще предполагаем, что знание истинно) и имеет производное право хранить молчание о своем знании, то с тем большим основанием он, конечно же, имеет право прийти к Джонсу и взимать плату в обмен на свое молчание. Иными словами, Смит имеет право “шантажировать” Джонса. Как и во всех случаях добровольного обмена, обе стороны выигрывают от сделки: Смит получает деньги, а Джонс приобретает молчание Смита относительно той информации, которую не желал бы делать достоянием публики. Право на шантаж напрямую дедуктивно выводится из общего права собственности индивида на себя и свое знание и из его права распространять или не распространять это знание. Как может быть отвергнуто право на шантаж? [2]

Более того, как язвительно заметил профессор Уолтер Блок: исходя из утилитаристских позиций следствием запрещения шантажа (т.е. запрещения Смиту продавать Джонсу свое молчание) будет мотивация Смита к распространению этого знания – так как он насильственно лишен права извлечь пользу из своего молчания. Результатом станет рост распространения компрометирующей информации, при этом Джонс при запрете шантажа окажется в худшем положении, чем при его разрешении.

Блок пишет:

«Что такое по своей сути шантаж? Шантаж это предложение сделки; это предложение продать что-либо, обычно молчание, за другое благо, обычно деньги. Если предложение принимается, то шантажист сохраняет молчание, а шантажируемый уплачивает оговоренное количество денег. Если сделка отвергается, то шантажист может реализовать свое право на свободу слова и, возможно, опубликовать свой секрет...

Единственная разница между сплетником или трепачом и шантажистом состоит в том, что шантажист удержится от разглашения – за свою цену. В этом смысле трепач или сплетник куда хуже, чем шантажист, потому что шантажист хотя бы дает вам возможность добиться его молчания. Сплетник или трепач просто-напросто выболтают этот секрет. Для лица, желающего сохранить секрет куда лучше, если им завладевает шантажист. В случае с шантажистом есть шанс сохранить тайну, в случае трепача или сплетника - все потеряно. Если секретом завладел шантажист, индивид может выиграть, или, в худшем случае, не проиграть. Если цена, запрошенная шантажистом за молчание, меньше ценности секрета, владелец тайны заплатит и выберет меньшее из двух зол. Он выиграет разницу между ценностью секрета и ценой, уплаченной шантажисту. И только в том случае, если шантажист запрашивает больше, чем стоит секрет, информация публикуется. Но и в этом случае лицу, пытавшемуся сохранить тайну, не становится хуже по отношению к случаю, когда тайна попала в руки заядлого сплетника, который разгласил ее просто так. ... И, конечно сложно оценить ущерб, который понесет в результате разглашения информации сам шантажист, но он как минимум попадет в положение сравнимое со статусом сплетника, к которому всегда относятся с легким презрением». [3]

Есть и другие, хотя и менее важные проблемы, связанные с запрещением контрактов о шантаже. Представим, например, что вместо Смита приходящего к Джонсу с предложением о молчании, сам Джонс, каким-то образом узнав, что Смиту стала известна его тайна и о его намерении опубликовать ее, приходит к Смиту с предложением купить его молчание? Должен ли такой контракт считаться незаконным? И если да, то почему? Но если предложение Джонса считается законным, а предложение Смита – нет, то будет ли для Смита незаконным в описанном нами случае отвергнуть предложение Джонса и затем запросить больше денег за молчание? И далее, будет ли для Смита незаконным тайно дать Джонсу знать, что Смит имеет информацию и позволить Джонсу самому сделать предложение? Как в этом случае простое информирование Джонса может быть нелегальным? Не может ли оно быть истолковано как простая любезность по отношению к Джонсу? Проблемы все больше запутываются и поддержка незаконности шантажа - особенно для либертарианцев, которые уважают права собственности – становится менее основательной.

Очевидно, что если Смит и Джонс заключают контракт о шантаже и Смит затем нарушает его, все равно разглашая информацию, то Смит украл собственность Джонса (его деньги) и может преследоваться как любой другой вор, посягнувший на чужую собственность путем нарушения контракта. Но никаких особенностей в этом плане контракт шантажа не имеет.

Поэтому при обсуждении законов свободного общества, либертарианец должен рассматривать людей, действующих на общем фоне абсолютных прав собственности и условий мира, окружающего их в заданный момент. В любой сделке, любом контракте, который они заключают, они верят в то, что их состояние после совершения обмена окажется лучше, чем было до него. Следовательно, все контракты являются «производительными», их заключение принесет выгоду, по крайней мере, в будущем. И, конечно же, все эти добровольные контракты в свободном обществе законны и не запрещены. [4]

Мы, таким образом, подтвердили законность (право) Смита распространять знание о Джонсе, умалчивать об этом знании или заключать контракты о продаже своего молчания. Мы до сих пор также предполагали, что это знание истинно. Предположим теперь, что информация ложна и Смит знает, что она ложна («наихудший» случай). Имеет ли Смит право распространять ложную информацию о Джонсе? Иными словами, будут ли «клевета» и «злословие» незаконными в свободном обществе?

И еще раз спросим – почему? Смит имеет права собственности на идеи и мнения в собственной голове; он также имеет право публиковать и распространять все что угодно. Он имеет право говорить, что Джонс «вор», даже если знает, что это не так, и печатать и продавать это утверждение. Противоположная точка зрения, которая составляет основу нынешних взглядов на клевету и злословие (особенно распространение ложных сведений) считает их незаконными. Она основана на мнении, что индивид имеет «право собственности» на свою репутацию и ложные утверждения Смита наносят ей ущерб и что поэтому клевета Смита – это посягательство на частную собственность Джонса и должно считаться незаконным. И вновь, при тщательном анализе эта точка зрения оказывается ошибочной. Так как каждый, как мы установили, владеет своим телом; он имеет права на свою собственную голову и мысли в ней. Но так как каждый имеет право собственности на свой разум, он не может, следовательно, владеть разумом других. «Репутация» Джонса не является ни физическим объектом, ни чем-то, содержащимся внутри его. «Репутация» - это просто функция субъективных отношений и убеждений относительно человека, содержащаяся в разуме других людей. Но именно потому, что отношение и убеждения находятся в разуме других, Джонс не может иметь ни права собственности на них, ни инструментов их контроля.

Действительно, рассмотрим следствия теории прав собственности на «репутацию». Представьте себе, что Браун производит свою мышеловку, а затем Робинсон выходит на рынок с изобретенным им лучшим вариантом. «Репутация» Брауна как производителя наилучших мышеловок теперь определенно пострадает, так как потребители сменят предпочтения и покупки, отныне приобретая мышеловки Робинсона. Теперь, не можем ли мы утверждать, основываясь на принципах теории собственности на "репутацию", что Робинсон нанес вред репутации Брауна и не следует ли нам теперь объявить его конкурентные действия незаконным? Если нет, то почему нет? Или, например, будет ли незаконным для Робинсона говорить в своей рекламе, что его мышеловка лучше? [5] На самом же деле субъективное отношение и идеи потребителей будут колебаться постоянно и Браун не сможет стабилизировать их насильственным путем; более того, это будет аморальным и агрессивным действием по отношению к праву каждого человека пробовать новое. Агрессивным и преступным будет как ограничивать конкуренцию на этом основании, так и объявлять незаконным распространение ложной информации (клеветы) о ком-либо или его продукте.

Мы с готовностью признаем серьезную аморальность распространения клеветы о другом человеке. Но, тем не менее, мы должны признать и законное право каждого делать это. Рассматривая эту ситуацию прагматично, можно легко обнаружить, что она позитивна и для тех, о ком распространяется клевета. В текущих условиях запрета клеветы, средний человек имеет склонность верить любым распространяемым порочащим слухам о людях или предметах - так как «иначе их бы судили за клевету». Эта ситуация дискриминирует бедные слои населения, так как у них гораздо меньше возможностей и желания подавать на клеветников в суд. Поэтому репутация бедных слоев населения сейчас, при запрете клеветы, страдает в среднем больше, чем, если бы клевета была разрешена. Так как в либертарианском обществе все будут знать, что распространение ложных слухов разрешено, публика будет с куда большим скептицизмом относиться к порочащим историям, требовать больших доказательств и верить им куда меньше, чем теперь.

Более того, нынешняя система дискриминирует более бедных и другим способом - их собственная свобода слова ограничена, так как они со значительно меньшей вероятностью станут распространять правдивые, но порочащие сведения о богатых, опасаясь дорогостоящих судебных разбирательств. Таким образом, запрет клеветы ущемляет права людей, ограниченных в средствах даже двумя способами: делая их более легкой жертвой клеветы и ограничивая их собственную возможность распространения информации о богатых.

И, наконец, коль скоро мы убедились, что каждый имеет право распространять даже ложные слухи о любом другом человеке, то с тем большим основанием он, конечно же, имеет право распространять информацию, о которой достоверно не известно, ложна она или истинна.

Примечания.

1. О важных законных и философских различиях между патентами и авторскими правами см. Murray N. Rothbard, Man, Economy, and State (Princeton, N.J.: D. Van Nostrand, 1962), vol. 2, pp. 652-60. Also see Murray N. Rothbard, Power and Market (Kansas City: Sheed Andrews and McMeel, 1977), pp. 71-75. О примерах независимого аналогичного изобретения, см. S. Colum Gilfillan, The Sociology of Invention (Chicago: Follett Press, 1935), p. 75.

2. Когда я впервые кратко обрисовал право на шантаж в Man, Economy, and State, vol. 1, p. 443, n. 49, я встретил целый вал неконструктивной критики от тех, кто по-видимому подумал, что я доказываю моральность шантажа. И вновь должен напомнить им о том, что они просто не могут провести границу между законностью права и моральностью или эстетичностью применения этого права.

3. Walter Block, "The Blackmailer as Hero," Libertarian Forum (December 1972): 3. См также версию в Block, Defending the Undefendable (New York: Fleet Press, 1976), pp. 53-54.

4. Критику аргументов профессора Роберта Нозика за запрещение (или ограничение) шантажа см. ниже на стр. 248-50.

5. Или возьмем другой пример. Предположим, что Робинсон публикует выпуск экспертного инвестиционного бюллетеня, где высказывает мнение о том, что акции некоей корпорации ненадежны и вероятно упадут. Как результат этого мнения акции упали в цене. Мнение Робинсона нанесло «ущерб репутации» этой корпорации и «вред» держателям ее акций из-за падения их в цене и падения доверия инвесторов на рынке. Должен ли Робинсон быть наказан? Или еще пример. А написал книгу; Б пишет ее обзор в котором плохо о ней отзывается, результатом чего становится «вред» репутации А и падение продаж книги и, соответственно, доходов А. Должны ли все отрицательные отзывы о книгах считаться незаконными? Но таковы логические следствия теории права собственности на «репутацию». Я признателен за пример с фондовым рынком Вильямсону М. Эверсу.

Как и шантаж, взяточничество постоянно получает негативную оценку в прессе и молчаливо подразумевается, что взяточничество должно быть признано незаконным. Но обязательно ли это истинно? Давайте рассмотрим типичную сделку со взяткой. Предположим, что Блэк желает продать материалы компании XYZ. Чтобы получить контракт, он дает взятку Грину, агенту компании по закупкам. Сложно сказать, что не соответствует либертарианскому закону в действиях Блэка. Фактически путем выплаты отката Грину он просто продал материалы компании XYZ по более низкой цене. Блэк был бы просто счастлив предложить материалы по этой сниженной цене напрямую компании, но факт состоит в том, что он в этом случае не продал бы их, так как служащие компании XYZ не купили бы у него эти материалы. Но Блэк никак не несет ответственности за внутренние дела компании XYZ. По его мнению, он просто снизил цену для этой компании и таким образом получил контракт.

Незаконным здесь является только поведение Грина, получателя взятки, потому что его контракт с работодателем неявно подразумевает, что он обязан закупать для компании материалы на наилучших возможных условиях для компании. Вместо этого он нарушил контракт с компанией XYZ, действуя как их агент ненадлежащим образом: во-первых, потому, что за откат он стал работать с поставщиком, с которым бы иначе не стал сотрудничать, и, во-вторых, потому что заплатил более высокую цену, чем мог на сумму отката. В обоих случаях Грин нарушил контракт и посягнул на собственность своих работодателей.

В случае со взяткой, следовательно, взяткодатель не нарушает никаких законов, но значительные нарушения допускает взяткополучатель. В рамках закона, таким образом, должно существовать право давать взятки, но не брать их. Наказываться должен только получатель взятки. Либералы же, напротив, склоняются к тому, что взяткодатель является в большей степени больше ответственным, так как «развращает» взяткополучателя. Таким образом, они отвергают свободу воли и ответственность индивида за свои поступки.

Давайте теперь используем нашу теорию для рассмотрения проблемы подкупа, которая постоянно возникает на радиостанциях, которые проигрывают популярную музыку. В типичном скандале этого рода звукозаписывающая компания подкупает диск-жокея для того, чтобы он ставил в эфир Запись А. Предполагается, что иначе диск-жокей не стал бы ее ставить или ставил бы ее меньше; таким образом, Запись А проигрывается чаще за счет Записей Б, В, Г и т.д., которые бы в отсутствие взятки – т.е. если бы диск-жокей ставил музыку в только соответствии со своим вкусом и/или вкусами аудитории - проигрывались бы чаще. Конечно же, в моральном смысле диск-жокей предает интересы публики, верящей в его искренность. Вера оказывается ложной. Но публика не имеет прав собственности на радиопрограмму и поэтому не имеет законного права жаловаться. Они получают программу бесплатно. Интересы других звукозаписывающих компаний – производителей Записей Б, В, Г и др. - также ущемляются, так как их продукция не проигрывается так часто как могла бы. Но и они тоже не имеют прав собственности на радиопрограмму и не могут указывать диск-жокею, что ставить в эфир.

Так чьи же права нарушаются, когда диск-жокей берет взятку? Так же как и в случае с подкупленным агентом по закупкам, диск-жокей нарушает свои контрактные обязательства перед работодателем, будь то владелец станции или заказчик программы - обязательства проигрывать записи, которые больше всего соответствуют его вкусу и/или вкусу публики. Таким образом, диск-жокей нарушает права владельца станции или заказчика программы. Еще раз повторим – нарушение совершает диск-жокей, принимающий взятку, а не звукозаписывающая компания и наказания заслуживает только диск-жокей, а не звукозаписывающая компания

Более того, если звукозаписывающая компания подкупает напрямую владельца радиостанции или заказчика программы – то не будет вообще никакого нарушения чьих-либо прав и вопрос о незаконности не возникнет вовсе. Конечно публика может почувствовать себя обманутой, если правда выйдет наружу, и может сменить свои предпочтения, перейдя к прослушиванию другой радиостанции или программы.

А что же в случае косвенной рекламы, когда один заказчик платит за программу, а другая компания подкупает продюсера, чтобы тот вставил в программу ее продукт? И вновь, нарушаются права собственности заказчика, который оплачивает эфирное время и должен в таком случае иметь все рекламные права на программу. И нарушителем его прав является не компания, которая платит взятку, а продюсер, который нарушает контракт со спонсором, принимая взятку.

Бойкот - это попытка убедить других людей не иметь дела с конкретной фирмой или индивидом – как в социальных отношениях, так и в плане отказа от приобретения продукции фирмы. Морально цели бойкота могут оцениваться как абсурдные, предосудительные, но могут быть и похвальными или нейтральными. К примеру, может быть предпринята попытка убедить людей не покупать виноград, производимый компаниями, не сотрудничающими с профсоюзом, а покупать только тот, чьи производители с профсоюзом сотрудничают. С нашей точки зрения, наиболее важной особенностью бойкота является то, что это полностью добровольный акт по убеждению, и, следовательно, он является полностью законным и разрешенным инструментом действия. И вновь, как и в случае с клеветой, бойкот может уменьшить число покупателей фирмы и таким образом уменьшить ее ценность; но этот акт остается полностью законным выражением свободы слова и прав собственности. Наше желание считать бойкот справедливым или нет, зависит от наших моральных установок и нашего отношения к его конкретным целям. Но сам по себе бойкот законен. Если мы считаем конкретный бойкот морально недопустимым, то в праве каждого организовать контрбойкот, чтобы переубедить потребителей бойкотировать самих организаторов и/или участников исходного бойкота. Все это является частью процессов распространения информации и мнений в рамках структуры прав частной собственности.

Более того, «вторичный» бойкот также законен, несмотря на запрет его текущим трудовым законодательством. Во вторичном бойкоте профсоюзы пытаются убедить потребителей не покупать продукцию фирм, которые с ними не сотрудничают (объектов первичного бойкота). И вновь, в свободном обществе должно быть их правом предпринять такую попытку убеждения, так же как правом их оппонентов является призыв к контрбойкоту. Аналогично, Лига за Нравственность может попытаться организовать бойкот порнографического кино, но и ее оппоненты могут сами призвать бойкотировать участников бойкота Лиги.

Важной особенностью бойкота является то, что бойкот – это инструмент, который могут использовать люди или группа людей, которые желают предпринять действия против тех, кто совершает действия, считающиеся законными, но представляющимися этим людям аморальными. Таким образом, против порнографии, клеветы, фирм, не сотрудничающих с профсоюзами, или еще чего-то, что будет законным в свободном обществе, у тех, кто считает данную деятельность морально неприемлемой, будет право организовать бойкот. В либертарианском обществе будет законной любая деятельность, не нарушающая прав собственности (будь то собственность на себя или материальные объекты), и это включает как права бойкота против такой деятельности, так и право контрбойкота против бойкотирующих. Суть в том, что для противостояния действиям или лицам, которые кто-либо считает аморальными, отнюдь не обязательно требуется насильственное вмешательство; есть еще и варианты, основанные на добровольном действии и убеждении – такие как бойкот.

Является ли пикетирование, как более агрессивная форма бойкота, законным в свободном обществе – более комплексный вопрос. Очевидно, что массовый пикет, который блокирует вход или выход из здания, будет преступным и насильственным действием по отношению к правам собственности, как будут таковыми и сидячие забастовки, которые подразумевают насильственное вторжение на частную собственность других людей. Насильственным будет и пикетирование, при котором демонстранты угрожают насилием тем, кто пересечет линию пикета – классический случай устрашения угрозой насилия. Но даже «мирное пикетирование» - это сложный вопрос, так как для него все равно используются улицы, принадлежащие правительству. И также как и в случае собрания или уличной демонстрации, правительство не может сделать выбор, который не был бы произвольным, между правами налогоплательщиков на использование улицы для демонстрации своих взглядов, и правами владельца здания или использованием улицы для передвижения. Вновь заметим, что правительство принципиально не может разрешить данный конфликт интересов в явном виде. Если бы, с другой стороны, улицы, прилежащие к пикетируемому зданию находились бы в частном владении, то их владельцы имели бы абсолютное право решать вопрос, может ли улица быть использована для пикета, таким образом, каким владельцы считают нужным. [1]

В свою очередь, в свободном обществе были бы законными такие инструменты воздействия уже со стороны работодателя, как «черный список». До закона Норриса-ЛаГардиа в 1931 году для работодателя считалось законным уволить организаторов профсоюза среди работников и включать их в черные списки эти списки распространять другим работодателем. Также до принятия указанного закона Норриса-ЛаГардиа легальным было и «желтое обязательство» - трудовой контракт, включающий обязательство работника не вступать в профсоюз и дающий работодателю право уволить работника, если он нарушает данный пункт.

Примечания:

1. См. Murray N. Rothbard, For a New Liberty, rev. ed. (New York: Macmillan, 1978), pp. 96-97.

Право собственности включает право заключения контрактов по поводу этой собственности: ее передачи или обмена на титулы собственности другого индивида. К сожалению, многие либертарианцы, сторонники права заключать контракты, возводят контракт в ранг абсолюта и вследствие этого считают, что любой добровольно заключенный контракт в свободном обществе должен быть защищен законом. Их ошибка состоит в том, что они не осознают: право заключать контракты – это прямое производное от права собственности и, следовательно, только те контракты должны защищаться законом (т.е. нарушение которых карается по закону), нарушение которых одной из сторон подразумевает кражу собственности другой стороны. Контракт защищается законом только в случае, если его неисполнение подразумевает имплицитную кражу собственности. Но это истинно только в том случае, если мы признаем, что законно защищаемые контракты существуют только в том случае, когда титул собственности уже передан и вследствие этого невозможность исполнения контракта означает, что собственность другой стороны удерживается нарушителем контракта без согласия этой стороны (имплицитная кража). Поэтому правильная либертарианская теория защищенного законом контракта была определена как теория контракта на основе "передачи титулов". [1]

Давайте проиллюстрируем данную точку зрения. Представим себе, что Смит и Джонс заключают контракт, по которому Смит в настоящее время дает Джонсу $1000 в обмен на долговую расписку, по которой тот соглашается выплатить Смиту $1100 ровно через год. Это типичный долговой контракт. Его смысл в том, что Смит передал титул собственности на $1000 в обмен на согласие Джонса передать титул собственности на $1100 Смиту через год, начиная с момента заключения сделки. Представим теперь, что по прошествии года Джонс отказывается платить. Почему по либертарианскому закону Джонс должен быть принужден к выплате? Существующий сейчас закон (который мы подробнее разберем ниже) подразумевает в широком смысле, что Джонс должен заплатить $1100 потому, что он «обещал» заплатить и это обещание создает у Смита «ожидание» получения денег.

Наша точка зрения здесь состоит в том, что простые обещания – это не передача титула собственности; что хотя может быть моральным держать свои обещания, в либертарианской системе функцией закона (т.е. легализованного насилия) не является защита морали (в данном случае, выполнения обещаний). Наша точка зрения состоит в том, что Джонс должен заплатить Смиту $1100 потому, что он уже ранее согласился передать титул собственности и невыплата означает, что Джонс является вором, так как он незаконно удерживает титул собственности, принадлежащий Смиту. Иными словами, Исходная передача $1000 Смитом была не безусловной, а условной, и условием этой передачи было то, что Джонс должен выплатить $1100 через год и, следовательно, отказ платить будет имплицитной кражей собственности, принадлежащей Смиту по закону.

Давайте посмотрим с другой стороны, следствия преобладающей ныне теории контракта на основе «обещаний» или «ожиданий». Представим, что А обещает сочетаться браком с Б; Б начинает работу над планом бракосочетания, несет издержки на подготовку церемонии. В последнюю минуту А меняет свое решение, таким образом, нарушая подразумеваемый «контракт». Какова будет роль агентства, осуществляющего применение закона в либертарианском обществе? Логически, приверженец теории «обещания» должен думать следующим образом: А добровольно обещал Б сочетаться браком и создал у Б ожидание бракосочетания; таким образом, контракт должен быть выполнен. А следует принудить сочетаться браком с Б.

Насколько нам известно, никто не доводил логических рассуждений до этих следствий теории ожидания. Принудительное бракосочетание, очевидно, недалеко ушло от насильственного рабства, и ни один теоретик, не говоря уж о либертарианце, не заходил в логических размышлениях так далеко. Очевидно, свобода и принудительное рабство категорически несовместимы, более того, прямо противоположны. Но почему нет, если считать что все обещания должны быть законно защищаемыми контрактами?

Более мягкая форма законной защиты брачных обещаний, тем не менее, применяется, и более того, защищается, нашей легальной системой. Прецедент «нарушения данного слова», обязывает нарушителя обещания компенсировать другой стороне ущерб, выплачивать издержки, понесенные ввиду сложившихся ожиданий. Но даже когда эта практика не доходит до обязательного рабства, она не является допустимой в силу того, что обещания и ожидания не содержат никакой собственности; это лишь субъективные состояния разума, которые не включают передачу титула собственности и, соответственно, никакой возможности имплицитной кражи. Поэтому они не должны защищаться законом, и в последние годы прецеденты «нарушения обещания» как минимум частично потеряли силу в судах. Здесь важно заметить, что хотя защита обещаний вряд ли покажется либертарианцу столь же вопиющей, как и принуждение к обязательной службе в армии, эти вещи исходят из одной и той же неверной предпосылки.

Давайте более подробно разберем точку зрения о том, что простые обещания и ожидания не должны защищаться законом. Основная причина – в том, что единственный допустимый случай передачи титула собственности в свободном обществе - это случай, когда собственность может быть, по природным свойствам или по природе человека, отчуждена. Вся физическая собственность индивида отчуждаема, т.е. собственность и контроль над ней реально может быть передан другому лицу. Я могу отдать или продать другому человеку свои ботинки, свою машину, свой дом, свои деньги и т.д. Но существуют вещи, которые по природным свойствам или по природе человека, неотчуждаемы, даже добровольно. В частности, человек не может передать другому свою волю, и в частности, контроль над своим разумом и телом. Каждый человек контролирует свое тело и разум. Каждый человек контролирует свою волю и личность если хотите, он «заклинен» в своей неотъемлемой и неотчуждаемой собственности. А коль скоро, воля и контроль над собственной личностью неотчуждаемы, таковыми же являются и права на этот контроль. Это и есть основание знаменитого положения Декларации Независимости о том, что естественные права человека неотчуждаемы; что они не могут быть уступлены, даже если индивид желает их уступить.

Или как указывает Вильямсон Эверс, философские основания прав человека

«исходят из того факта, что каждый человек является собственником своей воли. Понимание прав как прав собственности и свободы контракта базируется на абсолютном праве собственности на себя и свою волю. Использование производных прав для уничтожения их основания философски неверно». [2]

Отсюда следует и невозможность защиты рабского контракта в либертарианской теории. Представьте, что Смит заключает с «Джонс корпорейшн» следующий контракт: Смит весь остаток своей жизни будет выполнять все приказы, безо всяких условий, которые пожелает издать «Джонс корпорейшн». Сейчас в либертарианской теории нет ничего, что запрещало бы Смиту заключить такой контракт и ничего, что запрещало бы ему впоследствии без ограничений выполнять любые приказы «Джонс корпорейшн». Проблема начинается, когда впоследствии Смит меняет свое решение и желает уйти. Может ли он быть принужден к выполнению своего добровольного обещания? Наша точка зрения – и, к счастью, она поддерживается нынешними законами – что обещание Смита не было состоятельным контрактом и не может быть законно защищено. В соглашении Смита не было передано титула собственности, потому что контроль Смита над его телом и волей неотчуждаем. Так как этот контроль не может быть отчужден, соглашение не было действительным контрактом и поэтому не может быть защищено законом. Соглашение Смита было простым обещанием, выполнение которого может быть обязательным морально, но не может быть обязательным легально.

Фактически, законная защита обещаний породит не меньше принудительного рабства, чем обсужденных выше принудительных браков. Но не должен ли Смит быть принужден законом к выплате компенсации в пользу «Джонс корпорейшн», сопоставимой с ожидаемыми выгодами от его пожизненной службы «Джонс корпорейшн»? И вновь ответ будет отрицательным. Смит не является имплицитным вором, он не удерживает незаконно никакой собственности «Джонс корпорейшн», так как титул собственности на его тело и личность всегда оставался за ним.

Что же относительно обманутых ожиданий «Джонс корпорейшн»? Ответ должен быт таким же, как и в случае с обманутым женихом или невестой. Жизнь всегда непредсказуема, всегда рискованна. Кто-то лучше, а кто-то хуже предсказывает ее повороты, т.е. действия людей и мировые события. Потенциальный жених или невеста, или «Джонс корпорейшн» в данном случае приняли риск, и если их ожидания обмануты, значит, они оказались в данном случае худшими предсказателями и в будущем станут лучше думать перед тем как связываться со Смитом или нарушителями брачных обещаний.

Если защищаться законом могут только контракты, в которых передаются титулы прав собственности, а не простые обещания или ожидания, а применяются сейчас прямо противоположные теории контракта, то встает важный вопрос из реальной жизни: должны ли призывники-дезертиры из армии быть полностью освобождены от ответственности? Либертарианцы, считая, что обязательная военная служба – это принудительное рабство, без сомнений оправдают дезертиров. Но что насчет военнослужащих, завербовавшихся в армию добровольно (и оставляя в стороне вопрос тех, кто записался в армию добровольно только чтобы избежать принудительного призыва)? Сторонник теории «обещания» должен строго защищать как наказание, так и принудительный возврат дезертира в армию. Теоретик, придерживающийся теории передачи титулов, напротив, будет доказывать, что каждый человек имеет неотчуждаемое право на контроль собственного тела и воли, так как такой контроль является природным фактом. И, следовательно, доказывать, что вербовка является простым обещанием, которое не может быть защищено законом, так как каждый человек каждый человек имеет право изменить решение относительно управления своим телом и волей в любое время. Так, кажущиеся минимальными различия в теориях контракта могут вести к жизненно важным различиям в общественной политике.

В современной Америке, ситуация с вооруженными силами является ярким исключением из общей практики – в остальном каждый имеет право покинуть свою работу независимо от ранее данного «обещания» или заключенного контракта. [3] К сожалению, при этом суды, отказываясь принуждать работника к конкретной работе (а попросту говоря, отказываясь порабощать его), запрещают ему выполнять подобную работу у другого работодателя на срок исходного соглашения. Если кто-то подписал контракт на работу инженером в компании ARAMCO на пять лет и затем покидает работу, то суд запрещает ему выполнять аналогичную работу у другого работодателя на остаток этих пяти лет. Очевидно, что от такого ограничения остается лишь один шаг до прямого насильственного порабощения и что такие ограничения должны быть категорически недопустимы в свободном обществе.

Так что же, работодатели не имеют никаких средств воздействия на таких переменчивых работников? Конечно имеют. Они могут, если желают, заключить добровольное соглашение о «черном списке» нелояльных работников и отказаться нанимать их. В свободном обществе это находится полностью в рамках их прав; но не в их правах насильственно препятствовать ушедшему работнику добровольно наниматься к кому-либо другому. Допустимо и еще одно средство воздействия. Представим, что Смит, когда заключал свое соглашение на добровольное пожизненное рабство, он получил взамен оплату в $1000000 в оплату будущих услуг. Очевидно, что «Джонс корпорейшн» передало титул собственности на $1000000 не безусловно, а условно с условием его последующей пожизненной службы. Смит имеет абсолютное право изменить свое решение, но при этом он теряет право удерживать $1000000. Если он поступает так, то он крадет собственность «Джонс корпорейшн» и, соответственно, должен вернуть $1000000 плюс проценты. Так как титул собственности на $1000000 был и остается отчуждаемым.

Давайте рассмотрим случай, кажущийся более сложным. Представим себе, что известный актер соглашается появиться в конкретном театре в заданное время. По какой-то причине он не появляется. Должен ли он быть принужден появиться в эту или другую определенную дату? Конечно нет, так как это было бы принудительным порабощением. Должен ли он быть принужден, как минимум, компенсировать владельцам театра расходы на рекламу и иные расходы, предпринятые в связи с ожиданием его присутствия? И вновь нет, так как соглашение было простым обещанием, касающимся его неотчуждаемой воли, и это решение он может изменить в любой момент. Иными словами, пока киноактер не получил никакой собственности владельцев театра, он не совершает у них (или кого-либо еще) никакой кражи, и, поэтому, не может быть принужден к выплате ущерба. Владельцы театра действительно могли строить планы и инвестировать в них в ожидании, что актер появится, но это их собственный риск. Владельцы театра не могли ожидать, что актера можно будет принудить к оплате их плохого прогнозирования и выбора ненадежного партнера. Владельцы заплатят за свою ошибку излишнего доверия актеру. Держать обещания может считаться более моральным, чем их нарушать, но любое насильственное принуждение к моральному поведению не должно выходить за рамки наказания кражи или нападения, иначе оно само становится вмешательством в права собственности, которое недопустимо в либертарианском обществе.

И вновь, если актер получил авансовый платеж от владельцев театра, то его удержание денег при невыполнении условий контракта будет имплицитной кражей собственности владельцев театра и актер может быть принужден вернуть деньги.

Специально для утилитаристов, которые шокированы следствиями данной доктрины, заметим, что многие, если не все указанные проблемы могут быть легко сняты в либертарианском обществе, если с обещающего будет запрошена гарантия исполнения контракта в пользу получателя услуг по исходному соглашению. Иными словами, если владельцы театра хотят застраховаться от риска непоявления актера, они могут отказаться подписывать контракт без сопровождающей его гарантии. В этом случае актер в рамках соглашения о его грядущем появлении соглашается выплатить владельцам театра определенную сумму в случае если не появится там в оговоренное время. Так как деньги, безусловно, отчуждаемы, такой контракт будет удовлетворять нашему критерию передачи титулов собственности и будет действительным и защищаемым контрактом. Так актер может подписать следующую гарантию: «Если я не появлюсь в театре X в такую-то дату и такое-то время, то я обязуюсь до такой-то даты выплатить владельцам театра такую-то сумму». Нарушение гарантии будет имплицитной кражей собственности владельцев театра. Если же владельцам театра не удается получить гарантию исполнения как часть соглашения, то они должны быть готовы к последствиям возможного его невыполнения.

Как заметил в своей важной статье А.В.Б Симпсон, гарантии исполнения контракта в Средние века были правилом не только для сделок по персональным услугам, но и для всех остальных контрактов, включая продажу земли и денежные займы. [4] Такие гарантии исполнения эволюционировали на рынке в добровольные штрафы или штрафные санкции, по которым участник контракта обязывал себя заплатить обычно сумму, вдвое превышающую сумму вовлеченную в контракт в случае невыплаты долга или неисполнения контракта к согласованной дате. Добровольное внесение в контракт штрафных санкций служило для него мотиватором выполнения контракта. Так, если А согласился продать Б участок земли за оговоренную цену, каждый из них должен обязать себя выплатить оговоренную сумму, обычно двойную цену контракта в случае невозможности его исполнения. В случае денежного долга, называемого «обычная денежная гарантия», некто, занявший $1000 соглашается заплатить $2000 в случае, если не сможет заплатить $1000 к указанной в соглашении дате. (Или, более строго, обязательство выплатить $2000 является условным относительно выплаты должником $1000 к указанной дате. Отсюда и термин «условные штрафные санкции».) В описанном выше контракте о персональной услуге, представим, что непоявление актера приведет к убыткам театра в $10000; в этом случае актер должен подписать гарантию исполнения контракта на $20000 в случае своего непоявления. В таком контракте владелец театра защищен и не присутствует никакого ненадлежащего принуждения к выполнению простых обещаний. (Очевидно, что оговоренные штрафные санкции не обязательно должны составлять удвоенную вовлеченную сумму – они могут составлять любую оговоренную сторонами сумму. Двойное возмещение было традиционным в Средние века и раннее Новое время в Европе.)

В рамках своей статьи Симпсон пересматривает ортодоксальный исторический взгляд на развитие современного контрактного права: взгляд на возмещение убытков как на защиту простого обещания, хотя и с оговоркой, что она была необходима для создания рабочей системы защиты контрактов при установлении базовых прав собственности в системе обычного права. Симпсон же показывает, что развитие в Англии концепции возмещения убытков в шестнадцатом и семнадцатом столетиях не было результатом внезапно возникшего внимания к нуждам бизнеса, а просто заменой быстро исчезающему институту штрафных неустоек, который верой и правдой служил бизнесу в течение многих столетий. Также Симпсон указывает, что инструмент гарантий исполнения показал себя как достаточно гибкий инструмент для обслуживания как простых, так и сложных контрактов и соглашений. Гарантии исполнения была достаточно формальной для защиты от мошенничества и в то же время, очень простой в исполнении и защите, удобной для коммерческих транзакций. Более того, за столетия использования кредиторы почти не обращались в суды за «возмещением издержек» (приказами о «вызове в суд по иску о нарушении договора за печатью»), так как «издержки» заранее фиксировались в самом исходном контракте. Как пишет Симпсон:

«с точки зрения кредитора контракты, в которых штрафные санкции фиксируются заранее, весьма притягательны, особенно, если альтернативой является определение ущерба судом». [5]

Но почему исчезли гарантии исполнения? Потому что суды начали отказывать в защите таких обязательств. По какой-то причине, возможно из ложно понятой «гуманности» или из более низменных побуждений, например, получения специальных привилегий, суды начали ставить палки в колеса жесткого применения закона в области защиты полного исполнения контрактных обязательств. Так как гарантия исполнения значила, что «при любой задержке исполнения контракта к выплате следует вся неустойка». [6]

Поначалу, в елизаветинские времена, Высокий канцлерский суд начал вмешиваться освобождением от ответственности должника (лица принявшего обязательство) в случаях «крайних трудностей». В начале семнадцатого столетия это послабление распространилось на все случаи неудач должника, а также на случаи, когда он выполнил обязательства с небольшой задержкой – в этом случае он обязывался к выплате цены контракта плюс то, что суд считал «надлежащим ущербом» - таким образом, снижая должнику размер ранее согласованных штрафных санкций. Вмешательство продолжилось и в последующие годы до тех пор, пока в 1660-1670х годах канцлерские суды просто не объявили любые штрафные санкции незаконными в любых контрактах, требуя от лица несущего обязательства выплаты цены контракта плюс неустойку, рассчитанную через ставку процента, плюс «надлежащий ущерб», определяемый собственно судом – обычно жюри. Это правило было быстро подхвачено мировыми судами в 1670е и затем формализовано и узаконено на рубеже восемнадцатого столетия. Естественно, вследствие отказа судов защищать их, институт штрафных санкций быстро отмер.

Крайне неудачное подавление института гарантий исполнения было результатом применения ошибочной теории защиты контракта, которую привнесли в первую очередь суды, а именно: что целью защиты контракта является компенсация кредитору (или лицу, владеющему обязательством) до исходного состояния, т.е. до состояния, в котором он находился до заключения контракта. [7] В более ранние века суды считали, что «компенсация» состоит в защите гарантии исполнения и штрафных санкций; но затем легко изменили свое мнение и решили, что назначенный судом «ущерб» будет достаточным, тем самым, смягчая «суровость» добровольно назначенных штрафных санкций. Однако теория защиты контракта ничего общего не имеет с «компенсацией»; ее цель всегда должна состоять в том, чтобы защитить права собственности и предотвратить имплицитную кражу путем нарушения контракта, по которому передаются титулы прав собственности. Защита титулов собственности – только она является целью бизнеса защитных агентств. Симпсон проницательно пишет о

«тяготении двух идей. С одной стороны, мы имеем идею о том, что настоящей функцией институтов контрактного права является, насколько возможно, защита выполнения контракта [т.е. защита штрафных санкций]. С другой – у нас есть идея о том, что достаточной функцией закона является возмещение потерь, возникших вследствие неисполнения контрактов».

Последний подход накладывает тяжелые ограничения на энтузиазм, с которым люди подходят к требованиям исполнения контракта; более того, в контрактах на персональные услуги (как, например, в случае с нашим актером) «праву расторжения контракта» приписывается положительная ценность, так как нарушающая сторона принуждается к выплате компенсации. [8]

Как насчет договоров дарения? Должны ли они защищаться законом? И вновь, ответ зависит от того, было ли дано простое обещание или произошла реальная передача титулов собственности. Очевидно, если А говорит Б, «настоящим я дарую тебе $10000», то переход титула собственности присутствует и контракт защитим; А после этого не может требовать назад свои деньги. С другой стороны, если А говорит «я обещаю передать тебе $10000 в течение года», то это простое обещание, то что в римском праве называлось nudum pactum (соглашение без исковой силы), и соответственно такой контракт не может защищаться. [9] Получатель может только надеяться на то, что даритель исполнит свое обещание. Если же с другой стороны, А говорит Б, «я настоящим обязуюсь передать тебе $10000 в течение года», то это декларация будущей передачи и она должна защищаться.

Специально заметим, что речь идет не об игре слов, как может показаться в отдельных описанных случаях. Так как на повестке дня всегда стоит важный вопрос: идет ли речь о передаче титула на отчуждаемую собственность или дается простое обещаниею В первом и последнем случае соглашение может быть защищено потому что удержание переданной собственности является кражей, во втором – это простое обещание, которое не подразумевает перехода титулов собственности, является только морально обязывающим, но не легально обязывающим. Гоббс не играл словами, когда совершенно верно писал:

«Только слов о будущем, содержащих простое обещание [nudum pactum] недостаточно для того, чтобы сделать дарение или подобное действие обязывающим. Так как если они относятся к будущему, как, например, слова «завтра я дам», они лишь знак того, что я еще не отдал и таким образом мои права еще не переданы, а остаются за мной до тех пор, пока я не отдам их каким-то другим действием. Но если мои слова относятся к настоящему времени, или прошлому, например «я даю», или «я дал, тебе доставят это завтра», то мое завтрашнее право уже передано сегодня. … Здесь существует огромная разница в значении слов … между «я хочу, чтобы это стало твоим завтра» и «я дам это тебе завтра»: потому что в первом случае «я хочу» означает нынешнюю волю, в последнем – «я дам» означает обещание будущего действия. Поэтому в первом случае слова в настоящее время передают будущее право, а во втором – относятся к будущему действию и не передают ничего». [10]

Давайте теперь приложим две противоборствующие теории к чистому соглашению о дарении, а не к обмену. Дед обещает внуку оплатить обучение в колледже; после года или двух обучения дед, из-за ухудшения положения своего бизнеса или по какой-то причине, решает отменить свое обещание. На основании обещания внук понес определенные издержки на развитие своей карьеры в колледже и последующей переподготовке к работе по другой профессии. Должен ли внук иметь право принудить деда к выполнению обещания в судебном порядке?

В нашей теории, внук не имеет прав ни на какую собственность деда, так как дед сохраняет права на свои деньги. Голое простое обещание не передает никаких титулов собственности и не должно порождать никаких субъективных ожиданий у потенциально одаряемого. Издержки, понесенные внуком, относятся только к его собственному предпринимательскому риску. С другой стороны, конечно, если дед передал титул собственности, то деньги будут уже собственностью внука, и он может защищать свое право в суде. Так было бы, если бы дед написал: «Я настоящим передаю тебе (внуку) $8000» или «Я настоящим передаю тебе $2000 в следующие даты 1 сентября 1975, 1 сентября 1976 и т.д.».

С другой стороны в модели контракта, основанной на «ожиданиях», есть два возможных варианта: либо внук имеет законное право требовать от деда оплаты колледжа на основании простого обещания, либо имеет законное право требовать возмещения издержек, которые внук понес в ожидании того, что обещание будет исполнено. [11]

Представим, однако, что исходное обещание деда было не просто обещанием, а условным обменом: например, что дед согласился оплатить полное обучение внука при условии, что внук будет еженедельно отчитываться о ходе обучения. В этом случае, в соответствии с нашей теорией передачи титулов, дед заключил сделку условной передачи титулов: обмен передачи титула на выполнение внуком некоторых действий. Если внук фактически выполнял и продолжает выполнять эти действия, то оплата обучения принадлежит ему на праве собственности, и он имеет право требовать ее с деда. [12]

С предлагаемой нами теорией будет ли мошенник ответствен перед законом? Да, потому что обманом здесь является невыполнение проведенной сделки по передаче собственности и, следовательно, нарушение контракта будет имплицитной кражей. Если, например, А продает Б пакет в котором по словам А находится радиоприемник, а на поверку там оказывается просто кусок металла, то Б взял у А деньги, но не выполнил условий договора – поставку радиоприемника. Таким образом, А украл собственность Б. То же относится и к гарантиям относительно какого-либо продукта. Если, к примеру, продавец утверждает, что упаковка содержит 5 унций продукта, а реально она столько не содержит, то продавец взял деньги и не выполнил условий контракта, фактически он украл деньги покупателя. Еще раз повторим, гарантии относительно продукта будут законно защищаться не потому, что они являются «обещаниями», а потому, что они описывают одно из условий согласованного сторонами контракта. Если предмет не соответствует заранее оговоренным требованиям, то имеет место мошенничество и, следовательно, имплицитная кража. [13]

Будут ли в либертарианском обществе возможны законы о банкротстве? Очевидно, нет, потому что законы о банкротстве подразумевают отмену добровольно принятых должником обязательств и, следовательно, ущемляют права кредиторов. Должник, отказывающийся выплачивать долг, крадет собственность кредитора. Если должник может заплатить, но скрывает собственность, то его акт воровства отягощен еще и мошенничеством. Но даже если должник реально не может заплатить, то он от этого не исчезает факт кражи собственности кредитора. Функцией закона в таком случае должно быть обеспечение обязательств, например, конфискация будущих доходов должника в пользу его кредиторов в погашение долга, процентов по долгу и ущерба. Законы о банкротстве, отменяющие долги вопреки правам собственности кредитора фактически подтверждают право красть у кредитора. В прошлом к обанкротившемуся должнику относились как к вору и принуждали платить по долгам по мере появления дохода. Несомненно, такое наказание как тюремное заключение далеко выходило за рамки пропорционального воздаяния и поэтому было чрезмерным, но, по крайней мере, старые законы назначали ответственным, того, кто им реально являлся: принуждая должника к выполнению контрактных обязательств и возврату собственности, которую он задолжал, кредитору – ее владельцу. Один историк американских законов о банкротстве, хотя и был сам их сторонником, признавал, что они попирают права собственности кредиторов:

«Если бы законы о банкротстве были основаны на законных правах индивидов, то не было бы никаких гарантий, что должникам не пришлось бы выплачивать свои долги пожизненно, а после их смерти это продолжили бы правопреемники. … Кредитор имеет права, которые не должны нарушаться даже если причиной банкротства стали несчастья. Его требования – часть его собственности». [14]

В защиту законов о банкротстве экономист утилитаристского толка мог бы ответить, что коль скоро эти законы действуют, кредитор знает, что может случиться с его правами и учитывает этот дополнительный риск путем установления более высокой процентной ставки и, следовательно, действие законов о банкротстве не должно рассматриваться как ущемление прав собственности кредиторов. Это правда, что кредитор заранее знает о существовании таких законов и что он запрашивает более высокую ставку чтобы компенсировать риск. А вот их «следовательно», тем не менее, совсем отсюда не следует. Безотносительно предварительного знания и предупреждения, законы о банкротстве все равно нарушают и экспроприируют права собственности кредиторов. На рынке случаются любые ситуации, в которых потенциальные жертвы могли бы сманеврировать так, чтобы минимизировать ущерб от узаконенной кражи. Но кража не становится легитимной из-за того, что ее можно было избежать.

Более того, этот утилитаристский аргумент можно использовать и в отношении таких преступлений как ограбление и кража со взломом. Вместо предъявления обвинений в ограблениях магазинов в некоторых районах города мы можем заявить (как утилитаристы) следующее: ведь владельцы при открытии магазинов заранее знали, что может произойти ограбление. До открытия они знали, что в этих районах повышенный уровень преступности и поэтому могли соответственно принять меры по страхованию или изменению способов ведения торговли. Не следует ли из этого, что ограбление магазинов не должно наказываться или даже считаться преступным? [15]

Иными словами, преступления и покушения на собственность остаются преступлениями. Почему прозорливые владельцы собственности, которые предприняли меры по ее защите от возможного покушения должны лишаться законной защиты их справедливой собственности? Почему должна наказываться предусмотрительность?

Проблему несостоятельности должников можно решать и другим способом: кредитор, видя добросовестные попытки должника расплатиться, может добровольно простить ему долг, полностью или частично. Важно заметить, что в либертарианской системе, защищающей права собственности, кредитор может простить должнику только принадлежащие ему долги, может подарить должнику только свои требования. Ситуации, в которой большинство кредиторов может принудить меньшинство «простить» долги, просто невозможна.

Добровольное прощение долга может произойти после признания несостоятельности, а может быть, и оговорено заранее в исходном кредитном контракте. В таком случае А может одолжить Б $1000 сейчас в обмен на возврат $1000 через год, а в контракте оговорить условия при которых долг полностью или частично списывается. Очевидно, что А назначит по такому контракту увеличенную процентную ставку в компенсацию дополнительного риска невыплаты. Однако наиболее важным в этих законных ситуациях прощения долгов здесь является то, что списание было добровольно согласовано индивидуальным кредитором, в исходном соглашении или постфактум.

Добровольное прощение долгов имеет философский смысл дара кредитора должнику. Довольно странно, что в то время как сторонники теории контракта как передачи титулов собственности рассматривают такой дар как вполне законное и действительное соглашение по передаче титулов собственности на деньги от кредитора к должнику, современная доктрина подвергает сомнению допустимость такого соглашения по освобождению от контрактных обязательств. Однако в нынешней теории обязывающий контракт рассматривается как обещание, обменянное на «вознаграждение» и в случае прощения долгов кредитор якобы не получает «вознаграждения». Но теория «передачи титулов» не испытывает с этим никаких проблем: «Действие кредитора по отказу от требований по отношению к должнику это тривиальный акт передачи титулов собственности. В любом случае это действие является просто выражением смягчения позиции владельца права требования». [16]

И другое важное положение: в нашей модели передачи титулов индивид должен иметь возможность продавать не только полные титулы собственности, но и их части, резервируя часть прав за собой или другими лицами, которым он эти части продает или передает. Так мы видели, что права авторов в обычном праве определены через то, что автор или издатель продает не полный пучок прав на произведение, а только его часть – за исключением права перепродажи. Аналогичным образом, действительными и законными будут ограничительные положения в договоре о передаче любой собственности, к примеру, если девелопер продает землю и все права на строительство, за исключением права строить дом больше указанной в договоре высоты или отличного от описанного в договоре дизайна. Единственная оговорка состоит в том, что в любой момент должен существовать владелец или владельцы всех прав на заданную собственность. В случае с ограничительными условиями, к примеру, должны существовать некие владельцы зарезервированного права на строительство более высокого здания; если не сам девелопер, то кто-то кто получил или купил такое право. Если владельца такого права нет, и оно является свободным, то владелец строительства может застолбить его по «поселенческому праву» и затем продолжить строительство до большей высоты. Иными словами, оговорки и другие ограничения не могут просто «сопровождать собственность» вечно, ограничивая желания всех ныне живущих владельцев этой собственности.

Такая оговорка исключает майорат как защищаемое право. В рамках майората владелец собственности может передавать собственность в наследство сыновьям и внукам, но с оговоркой, что никакой будущий владелец не сможет продавать землю вне рамок семьи (типичный случай феодализма). Это означает, что живущие владельцы не могут продавать собственность, их держит мертвая рука прошлого. Но все права на любую собственность должны находиться в руках живущих, существующих людей. Сохранение земли в собственности семьи может быть моральным требованием к потомкам, но оно не может иметь законной силы. Права собственности могут принадлежать и приносить пользу только живущим.

Есть как минимум один случай, в котором модель «обещаний и ожиданий» ведет к неразрешимому внутреннему противоречию, которое требует либо приоритета части теории касающейся «обещаниям», либо приоритета «ожиданиям». Это легальная проблема «продажа прекращает аренду». Так, представим, что Смит владеет участком земли; он отдает его в аренду Джонсу на пять лет. Затем случается так, что Смит продает землю Робинсону. Связан ли Робинсон условиями аренды земли Джонсу или он имеет право выселить его немедленно? В теории обещания, только Смит давал обещания по аренде земли; Робинсон не давал такого обещания и поэтому не отвечает за сделку аренды. В теории ожиданий сделка аренды породила у Джонса ожидания того, что земля будет в его пользовании следующие пять лет. Таким образом, со стороны «обещаний» продажа прерывает аренду, а со стороны «ожиданий» - нет. Теория передачи титулов собственности, однако, не испытывает такой проблемы. В нашей модели Джонс, арендатор, получил право использования земли на пять лет и владеет им весь период действия контракта. Поэтому Робинсон не может прервать аренду (исключая, естественно, такие условия прекращения аренды, которые заранее включены в контракт).

Есть одно жизненно важное политическое следствие теории передачи титулов, которого не имеет теория обещаний и ожиданий. Очевидно, что теория передачи титулов немедленно отвергает все варианты теории «социального договора» как оправдание существования государства. Оставляя в стороне исторический аспект проблемы – отсутствие свидетельств того, что такой контракт когда-либо заключался – должно быть очевидно, что Гоббсова уступка всех прав человека или Локкова уступка права на самозащиту, или любая другая вариация уступки, была простым обещанием, относящимся к будущему поведению (будущей воле) и не подразумевала никакой передачи отчуждаемой собственности. И конечно, обещания предков не могут связывать следующие поколения кроме тех, которые непосредственно давали обещание. [17]

Нынешняя система законов воплощает нечеткую смесь обоих подходов – как передачи титулов, так и ожиданий-обещаний. Как следствие влияния прагматизма и позитивизма в законотворчестве 19-20 веков, преобладает подход обещаний-ожиданий. Либертарианская теория естественных прав и прав собственности должна, таким образом, восстановить контрактное право на надлежащем базисе теории передачи титулов. [18]

Примечания:

1. В Williamson M. Evers, "Toward A Reformulation of the Law of Contracts," Journal of Libertarian Studies 1 (Winter 1977): 3-13. Я обязан этим разделом книги указанной великолепной работе, особенно за критику современных и прошлых законов и теорий защищаемого контракта.

2. Evers, "Law of Contracts," p. 7. Руссо остро возражал против действительности рабского контракта:

Когда человек отторгает свободу, он отторгает свою человеческую сущность, свои права и даже моральное право считаться человеческим существом. За такое отречение невозможно заплатить никакую цену. Она несовместима с природой человека и отказ человека от свободы воли означает лишение его всех моральных ограничений. Соглашение, которое дает одной стороне абсолютную власть, а другую обязывает безоглядно подчиняться – пусто и бессмысленно. Не очевидно ли, что там где мы можем требовать всего мы не обязаны ничего давать взамен? Должно быть очевидно, что там где нет взаимных обязательств, нет обмена обязанностями, там действия подчиненного не могут иметь моральных ценностей! Как может подразумеваться, что мой раб имеет против меня какие-либо «права», если все что он имеет является моей собственностью? Его права – это мои права и абсурдно говорить о том, что он может делать что-то, что было бы для меня невыгодно.

Или иными словами, если человек продает себя в рабство, то его хозяин получает абсолютные права и после этого может управлять всеми его средствами, включая и те, которые были получены им от «продажи» себя в рабство. Jean-Jacques Rousseau, The Social Contract, bk. 1, chap. 4, in E. Barker, ed., Social Contract (New York: Oxford University Press, 1948), p. 175.

3. О важности собственности на себя и свободы воли для формирования базы современной юридической доктрины, запрещающей принуждение к выполнению трудовых контрактов, см. John Norton Pomeroy, Jr., и John C. Mann, A Treatise on the Specific Performances of Contracts, 3rd ed. (Albany, N.Y.: Banks, 1926), sec. 310, p. 683.

4. A.W.B. Simpson, "The Penal Bond With Conditional Defeasance," Law Quarterly Review (July 1966): 392-422.

5. Там же, стр. 415.

6. Там же, стр. 411.

7. Расширенную критику принципа компенсации см. стр. 203-6, 238-51 ниже, особенно критику Роберта Нозика Anarchy, State, and Utopia.

8. Симпсон продолжает до точки зрения о том, что хотя законное применение частных санкций, согласованных сторонами до «устрашения стороны, на которую они накладываются» сейчас исчезло, государство и суды сами используют эту технологию и потому стремятся монополизировать эти методы, например в требовании залога при освобождении на поруки или наказания кого-либо за неуважение к суду. Simpson, "Penal Bond," p. 420. Отличие, естественно, состоит в том, что государственные наказания односторонни и обязательны, а не добровольно согласованы сторонами. Все это говорит не о том, что средневековые суды были совершенны; к примеру, они отказывались защищать любые долговые контракты с процентами как проявления «греха ростовщичества».

9. Римский легальный принцип состоял в том, что «голые обещания» (nudum pactum) не могут быть объектом законной защиты: Ex nudo pacto non oritur actio. О nudum pactum, см. John W. Salmond, Jurisprudence, 2nd ed. (London: Stevens and Haynes, 1907), p. 318; Pherozeshah N. Daruvala, The Doctrine of Consideration (Calcutta: Butterworth, 1914), p. 98; and Frederick Pollock, Principles of Contract, 12th ed., P. Winfield, ed. (London: Stevens and Sons, 1946), pp. 119-20.

10. Thomas Hobbes, Leviathan, pt. 1, chap. 14 [выделено Гоббсом].

11. Настоящее состояние контрактного права в этой области очень размыто. Хотя до недавнего времени требования обещанных средств на обучение не было действительным, сейчас возможно требование возмещения убытков понесенных в ожидании завершения обучения. См. Merton Ferson, The Rational Basis of Contracts (Brooklyn: Foundation Press, 1949), pp. 26-27; and Grant Gilmore, The Death of Contract (Columbus: Ohio State University Press, 1974), pp. 59ff.

12. См. Evers, "Law of Contracts," pp. 56. С другой стороны, как указано выше внук не может принуждаться к выполнению этих действий, если изменит решение, так как это было бы принудительным рабством. Однако в данном случае уже он должен будет возвратить деньги деду.

13. В старом законодательстве обман и нарушение гарантий относительно приобретателя движимого имущества считался нарушением (в нашем понимании кражей. James Barr Arnes, "The History of Assumpsit," Harvard Law Review 2, no. 1 (15 April 1888): 8. Противоположная точка зрения с позиций теории обещания см. Roscoe Pound, Jurisprudence (St. Paul, Minn.: West, 1959), pp. 111,200; and Oliver Wendell Holmes, Jr., The Common Law, Howe ed., (Cambridge, Mass.: Belknap Press of Harvard University Press, 1963), p. 216.

14. F. Regis Noel, "A History of the Bankruptcy Clause of the Constitution of the United States of America" (Washington: doctoral dissertation, Catholic University of America, 1920), pp. 187,191. Ноэл продолжает доказывать, что права кредитора должны быть независимо ни от чего отвергнуты на основе «общественной политики», «общего блага» или «верховных прав общества». Цит. по Lawrence H. White, "Bankruptcy and Risk" (not published), p. 13.

15. Я признателен за этот пример доктору Уолтеру Блоку.

16. Ferson, The Rational Basis of Contracts, p. 159. Об абсурдности следствий текущей теории контракта в вопросе допустимости добровольного прощения см. Gilmore, fie Death of Contract, p. 33.

17. Как пишет Руссо: «Даже если человек мог бы отчуждать себя, он не может отчуждать своих детей. Они рождены свободными, их свобода принадлежит им и никто кроме них не имеет права отказаться от нее … так как отчуждение чужой свободы – это нарушение естественного порядка и злоупотребление правами родителей.» Rousseau in Barker, ed., Social Contract, pp. 174-75. И четырьмя десятилетиями раньше Руссо в начале 1720х английский писатели-либертарианцы Джон Тренчард и Томас Гордон, в своих «Письмах Катона», сильно повлиявших на формирование мнения американских колоний писали:

Все люди рождены свободными; свобода – это дар, который мы получаем от самого Бога; они не могут отчуждать ее, хотя и могут потерять ее из-за преступления. Ни один человек … не может … отдать жизнь, веру или собственность своих потомков, которые будут рождены свободными, каким был рожден и он сам, и они не могут быть связаны его безнравственными и мелочными сделками.

Cato’s Letters, no. 59, in D. L. Jacobson, ed., The English Libertarian Heritage (Indianapolis, Ind.: Bobbs-Merrill, 1965), p. 108.

18. Текущее требование защиты «вознаграждения» за обещание – это философски несостоятельная попытка внесения принципов теории передачи титулов в … [текст утерян]

Часто утверждается, что существование экстремальных ситуаций “спасательной шлюпки” опровергает любую теорию абсолютных прав собственности или даже любую теорию права собственности на себя вообще. Утверждается, что поскольку любая теория индивидуальных прав не работает или работает неудовлетворительно в таких (к счастью, редких) ситуациях, то не может быть вообще никакой концепции нерушимых прав вообще. В типичной ситуации “спасательной шлюпки” существует, скажем, восемь мест в шлюпке, отплывающей от тонущего судна и более чем восемь людей, желающих спастись. Кто в таком случае будет решать, кто из них должен умереть, а кто спастись? И что случится с правом собственности на себя или, как его иногда формулируют, “правом на жизнь”. (“Право на жизнь” - это порочный термин, так как может так случиться, что логические следствия “права на жизнь” А может справедливо включать вмешательство в жизнь и собственность других людей, например, “право на жизнь” Б. Право собственности на себя А и Б легко избегают таких затруднений.)

Во-первых, экстремальная ситуация вряд ли является достойным тестом теории прав, а также и любой моральной теории. Проблемы моральной теории в таких сложных ситуациях не отменяют ее нормального функционирования в обычных условиях. В любой сфере моральной теории мы стараемся сформулировать этику для человека, исходя из его природы и природы мира – и это значит, что речь идет о нормальной природе, нормального течения жизни, а не для редких и экстремальных ситуаций. Именно к этому случаю подходит мудрая юридическая максима: “сложные дела порождают плохой закон”. Мы стараемся сформулировать этику для обычной жизни человека в обычном мире; мы, в конечном счете, не интересуемся формулировкой этики для ситуаций, которые редки, экстремальны и в обычных условиях не наблюдаются. [1]

Давайте рассмотрим пример, иллюстрирующий эту позицию, не относящийся к сфере прав собственности или прав в целом, а лежащий в сфере обычных этических ценностей. Большинство людей не станут отрицать принципа “для родителя этично спасти своего тонущего ребенка”. Но затем наши шлюпочные скептики поднимутся и бросят нам перчатку: “Ага, но представьте, что двое ваших детей тонут, а спасти вы можете только одного. Какого вы выберете? И не обесценивает ли тот факт, что вы вынуждены позволить одному из детей умереть, общего принципа о том, что следует спасать своих тонущих детей?” Я сомневаюсь, что исследователи этики станут отрицать общую моральную ценность спасения своих детей только на том основании, что этот принцип не может быть в полной мере применен в такой экстремальной “шлюпочной” ситуации. Так почему место экстремальных случаев в теории прав должно быть другим?

В ситуации спасательной шлюпки мы, видимо, имеем случай “войны всех против всех” и на первый взгляд не представляется возможным применить теорию собственности на себя или прав собственности в целом. Однако в описанном примере причина лежит в том, что права собственности на данный момент плохо определены. Потому что жизненно важный вопрос здесь таков: а кто владелец лодки? Если владелец лодки или его представитель (например, капитан судна) погиб в крушении и не оставил после себя внятных правил определения очередности посадки в лодку на случай крушения, [2] то шлюпка – по крайней мере временно – может считаться покинутой, а значит, бесхозной. В данный момент вступают в силу наши правила относительно ничейной собственности: а именно, что бесхозные ресурсы становятся собственностью того, кто их первый занял. Иными словами, первые восемь людей, достигших шлюпки и будут ее пользователями и надлежащими “владельцами”. Каждый, кто пытается сбросить их с лодки, совершает акт агрессии, нарушая собственность “поселенца”, которого он пытается вытеснить. После возвращения на берег он может преследоваться за нарушение прав собственности (а возможно и за убийство того, кого выбросил из шлюпки).

Должен ли этот принцип занятия мест спровоцировать давку за места в лодке? Возможно; но следует заметить, что она не должна перерастать в драку, так как любое использование насилия в отношении другого для того, чтобы помешать его занятию собственности – это преступное действие по отношению к нему и агрессия не может использоваться для установления права поселения (так же как и в случае с поселением на участке земли).

Тем, кто считает, что принцип первого поселения неоправданно груб, мы можем ответить, что: (а) что мы уже находимся в неприемлемо жесткой и к счастью, редкой ситуации, где ни одно решение не окажется, в конечном счете, гуманным и удобным; и (б) что любой другой принцип размещения будет действительно неприемлем. Восславленный веками принцип “дети и женщины вперед” очевидно морально неприемлем, так как невозможно обосновать, почему мужчины имеют меньшие права собственности на себя, чем женщины и дети. То же относится и к принципу, что “выдающиеся умы” имеют приоритет над “средними”; даже отвлекаясь от неудобного вопроса кто будет принимать решение относительно определения этих умов и по какому критерию, этот принцип предполагает, что “выдающиеся” умы имеют право на жизнь за счет “средних”, а это нарушает любую концепцию равных прав и делает вообще любую человеческую этику невозможной. [3]

Значительно прощу ситуация со спасательной шлюпкой становится в случае, если владелец или его представители выжили или установили правила размещения в лодке. Потому что в таком случае право распределения мест в шлюпке принадлежит ее владельцу. Он может выбрать любой критерий: первый пришел – первый сел, женщины и дети вперед или любой другой. И хотя мы можем быть не согласны с моральностью выбранного критерия, мы должны признать, что владелец имеет право распределять места так, как он того желает. И вновь, любое силовое неприятие его решения, как например сталкивание людей с выделенных им мест, как минимум является актом агрессии за который агрессор может быть отвергнут сразу же и за который агрессор в дальнейшем может быть подвергнут наказанию. Таким образом, теория прав собственности является наиболее удовлетворительной – или, как минимум, наименее неудовлетворительной – и в трагическом случае со спасательной шлюпкой.

И даже еще более ужесточенный пример “случая со шлюпкой” - в котором не встает вопрос о чьей-либо первичной собственности на лодку – случается когда (цитируя пример, упомянутый профессором Эриком Маком) два потерпевших кораблекрушение сражаются за обломок корабля, который может вынести только одного. Можно ли даже здесь применить концепцию прав собственности? Да, так как наш принцип первого поселения вновь вступает в игру: так как первый, кто достиг обломка является его “владельцем” в данном случае, а второй, кто пытается его столкнуть – нарушителем его прав собственности и, возможно еще и подсудным за убийство. И вновь, конкуренты не должны использовать силу для того, чтобы помешать друг другу достичь обломка, так как это будет актом физической агрессии против его личности. [4]

Также против нашей теории может быть выдвинуто следующее возражение: что теория прав собственности или собственности на себя выводится из ситуаций жизни и процветания человека в мире и что в экстремальных ситуациях, где человек встречает выбор между спасением себя и нарушением прав собственности владельца шлюпки (или в предыдущем примере - приобретателя шлюпки по принципу поселения), смешно ожидать от него жертвы собственной жизни в пользу абстрактных принципов прав собственности. Из-за этих соображений многие либертарианцы, которые в остальном придерживаются концепции прав собственности, сильно ослабляют свою позицию за счет принятия «контекстуалистского» аргумента о том, что в ситуации выбора между жизнью и агрессией против чьей-либо собственности или даже жизни, морально совершить такую агрессию и что в такой ситуации права собственности перестают существовать. Ошибка либертарианцев-контекстуалистов состоит в том, что они ошибочно смешивают вопрос моральности действия индивида в такой трагической ситуации и совершенно отдельный вопрос о том, является ли насильственное занятие места на лодке или обломке корабля нарушением прав собственности другого человека. Так как мы, конструируя теорию свободы и собственности, т.е. «политической» этики, не касаемся вопросов индивидуальных моральных принципов. Мы не касаемся вопроса, морально или аморально для индивида лгать, быть хорошим гражданином, развивать свои способности, быть добрым или подлым по отношению к соседям. Мы в нашей дискуссии имеем дело только с такими вопросами «политической этики», как надлежащая роль насилия, сферы действия прав или определений преступных и агрессивных действий. Морально или аморально для "Смита" - лица, которому владелец лодки отказал в предоставлении места на обломке корабля или шлюпке – силой выбросить кого-либо в воду, и не должен ли он вместо этого героически умереть - это не наш вопрос и вообще не вопрос любой политической этики. [5]

Решающим нашим аргументом, даже если либертарианец-контекстуалист скажет, что в таких трагических условиях Смит должен выбросить кого-то другого в воду и занять его место чтобы спасти свою собственную жизнь, станет то, что при этом Смит все равно совершает агрессию по отношению к правам собственности и возможно жизни того, кого он лишил законного места в лодке. Поэтому даже если утверждается, что Смит вынужден был силой занять место в лодке чтобы спасти свою жизнь, он все равно в нашем понимании остается преступным агрессором и заслуживает судебного преследования за покушение на собственность и возможно жизнь. После осуждения правом владельца выброшенного из лодки или его наследников будет простить Смита, извинить его поведение в силу критических и необычных обстоятельств; но их правом будет и не прощать его и применить всю мощь закона для его наказания. И еще раз напомним, когда мы в нашей теории говорим о правах индивида в каждом конкретном случае, независимо от того, принимает ли он добровольное решение - реализовывать эти права или нет. С нашей точки зрения владелец собственности или его потомки в случае его гибели будут иметь права преследовать агрессора и применить к нему надлежащее наказание. Ошибка контекстуалистов состоит в смешении соображений индивидуальной, персональной морали (что должен делать Смит?) с вопросами его прав в данном случае. Право собственности, таким образом, остается абсолютным и в таких экстремальных, трагических случаях, как пример со спасательной шлюпкой.

Более того, подвергнувшись агрессии со стороны Смита, Джонс, владелец лодки или обломка, кроме права впоследствии наказать Смита, имеет право немедленно применить против него силу, чтобы удалить с незаконно занятого места немедленно. Независимо от того, морально ли для Смита попытаться использовать силу для спасения своей жизни, Джонс или его наемный телохранитель имеют безусловное право применить силу против агрессора. [6]

Суммируя применение нашей теории к экстремальным ситуациям: если человек применяет агрессию против другого человека или его собственности чтобы спасти свою собственную жизнь, его действия могут быть или не быть моральными. Но это не тот вопрос, который мы обсуждаем в данной работе. Независимо от того являются ли его действия моральными или аморальными по какому-то критерию, он все равно остается преступным агрессором, нарушающим права собственности другого индивида, и жертва действует в своем праве, если отражает агрессию силой и впоследствии преследует агрессора по суду за его преступление.

Примечания:

1. Прагматическая точка зрения, связанная со случаем спасательной шлюпки состоит в том, что, как мы знаем из экономической науки, режим защиты прав собственности и свобода рынка приведут к тому, что будет наблюдаться минимальное количество таких ситуаций - минимум случаев, в которых более одного человека вынуждены сражаться за редкий ресурс с целью выживания. Свободный рынок, экономика, основанная на правах собственности повышают стандарт жизни для всех участвующих в ней и расширяют возможности их выбора - тем самым сочетая свободу и изобилие и снижает до ничтожных величин вероятность возникновения таких экстремальных ситуаций. Но такие утилитаристские аргументы, как мы должны понимать не полностью отвечают на вопросы о правах и справедливости. Язвительный протест против использования преувеличенно экстремальных примеров в моральной философии см. G.E.M. Anscombe, "Does Oxford Moral Philosophy Corrupt the Youth?" The Listener (14 February 1957): 267.

2. Но если он заранее предусмотрел такие правила – его решение должно действовать. Я обязан этим замечанием Вильямсону Эверсу.

3. В 1884 году британский суд отверг аргумент «необходимости» при рассмотрении убийства и каннибализма мальчика спасшимися вместе с ним взрослыми. Судья, Лорд Колридж спросил:

«Кто может судить такой тип необходимости? Какой мерой мерить сравнительную ценность жизней? По силе интеллекта? Очевидно, что принцип оставляет эту меру на совести того, кто выигрывает от определения необходимости, которая оправдает его осознанное решение забрать чужую жизнь для спасения своей».

The Queen v. Dudley and Stephens, 14 Q.B.D. 273 (1884), quoted in John A. Robertson, "Involuntary Euthanasia of Defective Newborns: A Legal Analysis," Stanford Law Revim (January 1975): 241. С другой стороны, в предыдущем деле в 1842, United States v. Holmes, суд предпочел оправдать убийство людей в спасательной шлюпке, при условии того, что жертвы были выбраны «честной процедурой, например жребием». Почему слепой случай должен считаться «честным» не было адекватно объяснено. 26 F. Cas. 360 (No. 15,383) (C.C.E.D. Pa. 1842). See ibid., pp. 240-41,243n. Интересная, но незавершенная дискуссия на основе этих двух случаев см. Lon L. Fuller, "The Case of the Speluncean Explorers," Haruard Law Review (February 1949): 616-45.

4. Критику контекстуализма выраженного Маком в данном примере см. ниже. Cf. Eric Mack, "Individualism, Rights, and the Open Society," in Tibor Machan, ed., The Libertarian Alternative (Chicago: Nelson-Hall, 1974), pp. 29-31.

5. Более того, пример Эрика Мака даже не показывает обязательности конфликта между правами собственности и моральными принципами. Конфликт в его примере происходит между правами собственности и голосом самосохранения или собственных индивидуальных интересов. Но последние доминирует в моральных принципах тех кто исповедует моральный эгоизм, как, несомненно, профессор Мак, но ведь эгоизм – это не единственная возможная моральная теория.

6. Профессор Герберт Моррис придерживается сходного взгляда на права. Говоря о концепции прав в целом, а не об экстремальных ситуациях спасательной шлюпки, Моррис защищает идею, что права должны быть абсолютными, а не иметь характер опровержимой презумпции; в тех случаях, когда может с точки зрения индивида считаться моральным нарушение чьих-либо прав, следует всегда делать упор на то, что права, тем не менее, будут нарушены и это нарушение впоследствии будет основанием для наказания. См. Herbert Morris, "Persons and Punishment," The Monist (October 1968): 475-501, esp. pp. 497ff.

В последнее время становится все более модным расширять понятие прав, включая туда не только человека, но и животных, а затем утверждать, что поскольку животные обладают всеми правами человека, то, следовательно, недопустимо – то есть, ни один человек не имеет такого права, – убивать или поедать животных.

Разумеется, такая позиция сталкивается с множеством затруднений, в том числе при выработке некоего критерия по поводу того, какие животные или живые существа входят в сферу действия прав, а какие остаются за пределами этой сферы. (Далеко не все теоретики, например, готовы заходить так далеко, как Альберт Швейцер, и отрицать за кем-либо право раздавить таракана. А если бы теорию еще расширить, включая не только живые существа, наделенные сознанием, но все живые существа, такие как бактерии либо растения, то человеческой расе оставалось бы только быстро вымереть.)

Однако фундаментальный изъян теории прав животных является более глубоким и всеобъемлющим. Так как утверждается, что права человека понимаются не просто как эмотивные; индивиды обладают правами не потому, что мы «ощущаем», что они должны обладать, а благодаря рациональному постижению природы человека и Вселенной. Иначе можно сказать, человек обладает правами, потому что это естественные права. Они укоренены в самой природе человека: в способности отдельного человека делать осознанный выбор, в необходимости для человека использовать свой ум и энергию для реализации целей и ценностей, для изучения окружающего мира, для осуществления своих задач ради выживания и процветания, в его способности и потребности вступать в коммуникацию и взаимодействовать с другими человеческими существами и участвовать в разделении труда. Короче говоря, человек является рациональным и социальным животным. Никакое другое животное или живое существо не обладает способностью рационально рассуждать, делать сознательный выбор, подвергать преобразованию окружающую среду ради собственного процветания либо сознательно сотрудничать в рамках общества и разделения труда.

Таким образом, хотя естественные права, как мы подчеркивали, являются абсолютными, имеется один аспект, в котором они являются относительными: они относятся к биологическому виду человек. Основанная на правах этика, предназначенная для человечества, означает именно это: для всех людей, независимо от расы, вероисповедания, цвета кожи или пола, но только для биологического вида человек. Библейское повествование уловило самую суть, утверждая, что человеку было «дано» – или, с точки зрения естественного закона мы можем сказать «человек имеет» – господство над всеми живыми существами на Земле. Естественный закон с необходимостью является видоспецифическим.

Более того, можно понять, что концепция этики, зависящей от вида (species ethic), является частью природы мира, если рассмотреть действия других биологических видов в природе. Не только ради шутки укажем на то, что животные, в конце концов, не соблюдают «права» других животных; таково условие существования мира и всех естественных организмов, что они выживают, поедая другие живые существа. Межвидовое выживание зависит от зубов и когтей. Разумеется, было бы абсурдом утверждать, что волк является «злым», потому что он существует за счет пожирания и «агрессивности против» ягнят, цыплят и т.д. Волк не является злым существом, которое «осуществляет агрессию против» других живых существ; он просто подчиняется естественному закону собственного выживания. То же самое верно и для человека. Столь же абсурдно утверждать, что люди «осуществляют агрессию против» коров и волков, как утверждать, что волки «осуществляют агрессию против» овец. Далее, если волк нападет на человека и человек его убьет, то было бы абсурдом утверждать, что волк является «злым агрессором» или что волк был «наказан» за свое «преступление». Тем не менее подобные суждения стали бы следствием распространения этики, основанной на естественных правах, на животных. Любую концепцию прав, преступности, агрессии можно применять только к действиям одного человека или группы людей против других человеческих существ.

Как насчет «марсианской» проблемы? Если мы когда-нибудь обнаружим существа с других планет и вступим в контакт, то можно ли утверждать, что они обладают правами человеческих существ? Это будет зависеть от их природы. Если бы наши гипотетические «марсиане» оказались похожими на человеческие существа – сознательными, рациональными, способными вступать в коммуникацию с нами и участвовать в разделении труда, тогда, вероятно, они тоже обладали бы правами, которые распространяются только на людей-«землян».

Однако допустим, с другой стороны, что марсиане к тому же наделены характеристиками и природой легендарного вампира и могут существовать только питаясь человеческой кровью. В таком случае, независимо от их интеллекта, марсиане стали бы нашими смертельными врагами и мы не могли бы полагать, что они наделены человеческими правами. Смертельные враги, опять же, не потому что они является злобными агрессорами, а из-за нужд и требований своей природы, которые неизбежно входят в противоречие с нашими.

Действительно, имеется суровая справедливость в популярной остроте: «мы признаем права животных, как только они обратятся с прошением об этом». Тот факт, что животные, очевидно, не могут обратиться с прошением по поводу своих «прав», является частью их природы и частью доводов относительно того, почему они, несомненно, не равноценны человеческим существам и не обладают такими же правами. А если поступит возражение, что младенцы также не могут обратиться с прошением, то ответ, разумеется, состоит в том, что младенцы в будущем станут взрослыми людьми, тогда как животным это, очевидно, не суждено.