Представив свою теорию свободы и прав собственности и обсудив роль государства в отношении свободы, в этой части мы обратимся к обсуждению и критике нескольких ведущих альтернативных теорий свободы, существующих на данный момент и внесенных сторонниками свободного рынка или классической либеральной традиции. Несмотря на иные достоинства данных теорий, мы покажем, что они дают ошибочное и неадекватное основание для систематической теории свободы и прав индивида.

Экономика приобрела статус отдельной самостоятельной научной дисциплины в девятнадцатом столетии и с тех пор ее развитие, к сожалению, проходит при доминировании утилитаризма в философском основании. Социальная философия экономистов, вне зависимости от того, были ли они сторонниками доктрины laissez-faire в девятнадцатом столетии или этатизма в двадцатом, почти безальтернативно опиралась на утилитаристские взгляды. Даже сейчас дискуссии по экономической политике проходит в контексте сравнения «социальных издержек» и «социальных выгод».

Мы не можем в данной книге ввязываться в критику утилитаризма как этической теории. [1] Здесь нас больше интересует анализ конкретных попыток использовать утилитаристскую этику для формирования жизнеспособного основания для идеологии либертарианства или laissez-faire. Наши краткие критические обзоры, таким образом, будут сконцентрированы на утилитаризме в той степени, в которой он был использован как основание для либертарианской или квазилибертарианской политической философии. [2]

Вкратце, утилитаристская философия считает, что «хорошей» политикой является та, которая обеспечивает «максимальное удовлетворение потребностей максимального числа»: в ней каждый индивид считается за единицу, а «удовлетворением потребностей» считается удовлетворение полностью субъективных желаний индивидов в обществе. Утилитаристы, и в частности экономисты (см. ниже), считают, что их подход «научен» и «свободен от ценностей», и что их доктрина предположительно позволяет им избежать ценностных суждений вследствие того, что они предположительно не вносят в рассуждение своих ценностей, а вместо этого рекомендуют ориентироваться на максимальное удовлетворение потребностей и пожеланий населения.

Но эта доктрина едва ли научна и, конечно же, не свободна от ценностей. К примеру, почему «максимального числа»? Почему считается более этичным следовать пожеланиям большинства против пожеланий меньшинства? Чего такого хорошего в «максимальном числе»? [3] Представим себе, что большинство в обществе ненавидит рыжеволосых и весьма желает их всех убить. И представьте, что рыжеволосых на данный момент очень мало. Должны ли мы сказать, что «хорошо» для подавляющего большинства будет убить всех рыжеволосых? И если нет, то почему нет? Таким образом, утилитаризм, как минимум, не может назвать причину для свободы и политики laissez-faire. Как с сарказмом утверждает Феликс Адлер, утилитаристы

«считают достижение наибольшего счастья большинством социальной целью, хотя и затрудняются объяснить, почему счастье большинства должно считаться обоснованной целью для тех, кто принадлежит к меньшинству». [4]

Во-вторых, каково обоснование того, что каждый индивид считается за единицу? Почему не применяется какая-либо другая система весов? Это также является недоказанным и, следовательно, ненаучным утверждением сторонников утилитаризма.

В-третьих, почему «хорошее» - это только удовлетворение субъективных эмоциональных желаний каждого человека? Почему бы не ввести некие объективные показатели этих желаний? Действительно, утилитаризм имплицитно подразумевает, что данные субъективные желания – это абсолютные потребности, которые социальный технолог обязан пытаться удовлетворять. Но опыт, очевидно, показывает, что индивидуальные желания не абсолютны и не стабильны. Они не закрыты от внешней аргументации, рациональной или нет; собственный опыт и другие индивиды могут переубедить и переубеждают людей изменить их ценности. Как такое могло бы происходить, если бы индивидуальные желания были чистой данностью и не могли меняться под влиянием других людей? Но если мы признаем, что индивидуальные ценности не абсолютны и могут меняться под влиянием моральных аргументов, тогда получится, что существуют межчеловеческие моральные принципы, которые можно доказать и которые влияют на других людей.

Довольно странно, что утилитаристы, полагая, с одной стороны, что мораль и добро чисто субъективны, они, с другой стороны, считают, что эти субъективные желания могут складываться, вычитаться и взвешиваться у разных индивидов в обществе. Это предполагает, что индивидуальные выгоды и издержки могут складываться, вычитаться и измеряться, составляя таким образом «чистые социальные выгоды» или «издержки», давая утилитаристам способ оценки той или иной социальной политики. [5] Современная «экономика благосостояния» особенно далеко зашла в оценках (даже количественных, претендующих на точность) «социальных издержек» и «социальных выгод». Но эти экономисты забывают сообщить нам, что применяемые моральные принципы субъективны, что издержки и выгоды безусловно субъективны: индивидуальные полезности субъективны и являются ординалистскими, вследствие чего категорически неверно складывать или взвешивать их для получения каких-либо «социальных» издержек или выгод.

Экономисты утилитаристской направленности даже в больше степени, чем их коллеги от философии, склонны делать «научные» и «свободные от ценностей» заявления относительно общественной политики. И, тем не менее, сколько экономистов рискнут делать политические заявления, если будут считать, что этика и чисто субъективна и произвольна? Данный раздел исследует то, какими путями утилитаристские экономисты пытаются обосновать свободный рынок, при этом воздерживаясь от принятия этической позиции.[6]

Одной из важных позиций утилитаризма является принцип единогласия, основанный на критерии «Парето-оптимальности», который утверждает, что политика является «хорошей», если вследствие этой политики хотя бы один индивид «выиграл» (в терминах удовлетворения потребностей) при условии, что ни один «не проиграл». Жесткая версия Парето-оптимальности включает единогласие: что каждый индивид одобряет некоторое правительственное действие, если верит, что выиграет от него или, как минимум не проиграет. В последние годы на принципе единогласия как фундаменте экономики свободного рынка и свободы контрактов настаивает профессор Джеймс Бьюкенен. Принцип единогласия весьма притягателен для «свободных от ценностных суждений» экономистов, которые желают принимать политические решения – куда более притягателен, чем принцип простого большинства; безусловно, экономисту значительно проще защищать политику, если каждый одобряет ее. Хотя принцип единогласия может на первый взгляд показаться весьма привлекательным для либертарианцев, он содержит смертельную и неустранимую ошибку: она состоит в том, что на самом деле положительность свободы экономики и контрактов или положительность одобренных единогласно изменений текущей ситуации зависит только от текущей ситуации и качества самих решений. Ни Парето-оптимальность, ни ее вариация в виде принципа единогласия, ничего не могут сказать о самом текущем статус-кво, а концентрируются только на изменениях от текущей ситуации, или нулевой точки. [7] Требование единогласного одобрения (хотя и не только оно), неминуемо замораживает текущее статус-кво. Если нынешняя ситуация несправедлива или подавляет свободу, то принцип единогласия скорее станет непреодолимым барьером на пути к свободе и справедливости, чем поможет их достичь. Экономисты, которые доказывают, что принцип единогласия дает свободный от ценностных суждений подход к свободе, на самом деле выносят огромное и несправедливое ценностное суждение в пользу замораживания нынешнего статус-кво.

Широко принимаемый вариант Парето-оптимальности – «принцип компенсации» содержит все недостатки жесткого принципа единогласия, при этом добавляя множество своих собственных. Принцип компенсации доказывает, что общественная политика «хороша», если выигравшие от такой политики остаются в выигрыше при условии компенсации издержек проигравшим. Поэтому считается, что хотя при начале такой политики и имеются проигравшие, они перестанут быть проигравшими после компенсации. Но принцип компенсации предполагает, что сложение и вычитание полезностей разных людей в принципе возможно и поэтому можно измерить издержки и выгоды; он также предполагает, что можно точно оценить выгоды и издержки каждого индивида. Но из экономики нам известно, что «полезность» и соответственно, ее приросты и потери, являются чисто субъективными и сторонний наблюдатель не может ее измерить и даже оценить. Приросты и потери полезности, таким образом, не могут суммироваться, измеряться или взвешиваться друг относительно друга. Еще меньше возможностей точно определить точные компенсации. Обычным предложением экономистов для измерения психологических потерь является оценка их по денежной цене актива. Так, например, если железная дорога наносит задымлением вред земле фермера, то базой для оценки размера ущерба, по мнению компенсационистов, должна быть рыночная цена земли. Но это не учитывает, что фермер может, к примеру, иметь психологическую привязанность к данной земле, которая для него стоит гораздо больше рыночной цены земли. И более того, наличие и степень этой привязанности невозможно объективно оценить. Спрашивать фермера бесполезно, так как он может сказать, к примеру, что его привязанность стоит значительно больше рыночной цены земли; при этом, однако, никто не может гарантировать, что он не лжет. Правительство или другой внешний наблюдатель не имеют возможности выяснить истину. [8] В развитие темы, наличие в обществе хотя бы одного воинствующего анархиста, чье психологическое неприятие государства настолько сильно, что его психологические потери от существования и деятельности правительства не могут быть компенсированы, само по себе достаточно, чтобы похоронить принцип компенсации в отношении любого правительственного действия. Хотя бы один такой анархист обязательно найдется.

Парадоксальный, и нетипичный случай ошибки и несправедливой приверженности к сохранению статус-кво на основе принципа компенсации произошел в британском парламенте в начале девятнадцатого столетия при обсуждении отмены рабства. Ранние поклонники принципа компенсации утверждали, что в случае отмены рабства рабовладельцы потеряют свои инвестиции в рабов. На что Бенджамин Пирсон, выходец из либертарианской Манчестерской школы, воскликнул: «а я-то считал, что компенсация должна быть выплачена рабам!». [9] Точно! Вот вам отличный пример того, что при защите некоей общественной политики необходимо иметь какую-либо этическую систему, какую-либо концепцию справедливости. Те из нас, чья этика подразумевает несправедливость и преступность порабощения будут всегда против идеи компенсации рабовладельцам и будут скорее рассуждать в терминах компенсации рабовладельцами рабам за годы угнетения. А вот «экономист свободный от ценностных суждений», опираясь на принципы единогласия и компенсации, напротив, имплицитно подсовывает нам свое ошибочное и произвольное ценностное суждение в пользу несправедливого статус-кво.

В своих метких возражениях на критику принципа единогласия профессор Бьюкенен признает, что

«Я защищаю статус-кво … не потому, что мне оно нравится, совсем нет. … Но моя защита статус-кво исходит из моего нежелания и даже невозможности обсуждать изменения, имеющие природу, отличную от контрактной. … Я, конечно, могу изложить свои собственные соображения. … Но, по-моему, это будет пустой тратой времени.»

К сожалению, Бьюкенен, считая свои этические взгляды лишь одними из чисто субъективных и произвольных «соображений», не хочет распространить произвольность и субъективность на основания своей защиты статус-кво. Бьюкенен признает, что его процедура,

«позволяет мне сделать ограниченный шаг в сторону ценностных суждений или гипотез, а именно предположить, что с изменениями потенциально будут согласны все. Парето-эффективные изменения, которые должны, конечно, включать компенсации. Критерием моей схемы является соглашение».

Но где оправдание этого «ограниченного шага»? Чего такого хорошего в соглашении относительно изменений относительно потенциально несправедливого статус-кво? Не является ли для Бьюкенена этот ограниченный шаг также произвольным «соображением»? И если мы хотим двигаться в направлении такого неоправданного ограничения, почему бы не двинуться дальше к вопросу обсуждения самого статус-кво?

Бьюкенен продолжает доказывать, что:

«Наша задача на самом деле … состоит в том, чтобы изыскать, определить, изобрести схемы, которые могут быть приняты единогласно или квази-единогласно и предложить их. [Что вообще такое квази-единогласие?] Поскольку индивиды не могут найти согласия по очень широкому спектру вопросов, эти схемы составили бы очень узкое множество и из этого вам может показаться, что возможны лишь очень малые изменения и поэтому статус-кво защищается косвенно. Однако текущее статус-кво не имеет никаких особых прав на существование, оно просто есть. Момент на котором я всегда делаю ударение, это то, что мы начинаем именно с этой точки, а не с любой другой». [10]

Здесь он обращается к известному изречению Лорда Актона: «Либерализм стремится к тому, как должно быть, независимо от того, что есть сейчас». [11] Критик Бьюкенена, хотя и не является либертарианцем или либеральным сторонником свободного рынка, законно имеет здесь последнее слово: «Я, конечно, не могу полностью отрицать поиск контактных решений; но я думаю, что их нельзя спроектировать в вакууме, который позволяет нынешним властным структурам оставаться неограниченными и неконтролируемыми».

Обратимся теперь к позиции Людвига фон Мизеса по поводу праксиологии в целом, ценностных суждений и оценки общественной политики. Случай Мизеса особенно интересен, так как он был из всех экономистов двадцатого столетия наиболее бескомпромиссным и последовательным сторонником принципа laissez faire и, одновременно, наиболее жестким и бескомпромиссным защитником экономики без ценностных суждений и оппонентом любой объективной этики. Как он пытался совместить эти две позиции? [14]

Мизес предлагал два отдельных и очень различных решения этой проблемы. Первый путь - это вариант принципа единогласия. По существу этот вариант утверждает, что экономист сам по себе не может выносить оценку правительственной политике. Если, однако, предлагаемая политика ведет к следствиям, выявляемым праксиологией, которые сторонники этой политики считают плохими, то экономист, свободный от ценностных суждений, имеет право назвать такую политику «плохой». Так, Мизес пишет:

«Экономист исследует, может ли мера А привести к результату P, для достижения которого она рекомендована и обнаруживает, что она приводит не к P, а к результату G, который даже защитники меры А считают нежелательным. Если экономист, опираясь на результат своего исследования утверждает, что мера А – плохая, то он не выносит ценностного суждения. Он просто говорит о том, что с точки зрения достижения цели P мера А неприемлема».[15]>

И вновь:

«Экономика не говорит, что … правительственное вмешательство даже в цену только одного блага … нечестно, плохо или неосуществимо. Она говорит, что такое вмешательство делает ситуацию хуже при оценке с точки зрения самого правительства и тех, кто поддерживает его вмешательство». [16]

Это, конечно, весьма остроумная попытка разрешить использование терминов "хороший" и "плохой" без вынесения ценностного суждения; экономист в таком случае становится чистым праксиологистом, техником, указывающим своим слушателям и читателям, что они сами сочтут политику «плохой», если он раскроет все ее следствия. Но при всем ее остроумии попытка полностью провалилась. Откуда Мизес знает, что считают желательным сторонники конкретного политического решения? Откуда он может узнать об их ценностных шкалах в данный момент и в момент проявления последствий политического решения? Одним из величайших вкладов праксиологических экономистов в науку и состоит в том, что экономисты осознали, что они не знают ничего о ценностных шкалах других индивидов, кроме случаев, когда предпочтения и ценности продемонстрированы в конкретных действиях индивида.

Сам Мизес упирает на то, что:

«индивид не должен забывать, что шкалы ценностей или потребностей проявляют себя только в реальных действиях. Эти шкалы не существуют отдельно от фактического поведения индивидов. Единственный источник, из которого мы черпаем знание об этих шкалах - это наблюдение за человеческой деятельностью. Каждое действие всегда находится в полном соответствии со шкалой ценностей или потребностей, потому что эти шкалы - ничто иное, как инструмент интерпретации человеческих действий». [17]

Исходя из собственного анализа Мизеса – откуда экономист может знать истинные мотивы защиты того или иного политического решения или то, как люди отнесутся к его последствиям?

Поэтому Мизес, как экономист может доказать, что контроль за ценами (в его примере) приведет к непредвиденному следствию – дефициту потребительских благ. Но откуда Мизесу знать, что создание дефицита не есть истинная цель сторонников ценового регулирования? Они могут, к примеру, оказаться социалистами и видеть в контроле за ценами шаг к полному коллективизму. Они могут оказаться эгалитаристами, которые желают дефицита для того, чтобы богатые не могли потратить свои деньги и купить больше товаров, чем бедные. Они могут быть нигилистами, для которых дефицит сам по себе является ценностью. Другие могут принадлежать к бесчисленному легиону интеллектуалов, которые вечно жалуются на «излишнее богатство» нашего общества, или на огромные «растраты» энергии; все они могли бы желать дефицита товаров. Третьи могли бы выступать за регулирование цен, даже узнав о его последствиях в виде дефицита, так как они или их политические союзники получат хорошо оплачиваемую работу в бюрократических органах ценового регулирования. Все эти возможности существуют и ни одна из них не совместима с предположением Мизеса как экономиста, свободного от ценностных суждений, что все сторонники ценового регулирования или другой государственной интервенционистской меры, откажутся от ее защиты, когда экономист покажет, что мера плохая. Фактически, коль скоро Мизес допускает, что если хотя бы один из сторонников ценового регулирования станет его поддерживать по любой причине даже ознакомившись с его последствиями, то Мизес как праксиолог и экономист не сможет более называть меру «плохой», «хорошей» или даже «соответствующей» или «несоответствующей» без введения в политические заявления ценностных суждений, которые сам считал недопустимыми в науке о человеческой деятельности. [18] И тогда он станет для всех защитников конкретного политического решения не техническим комментатором, а сам встанет на одну из сторон в конфликте ценностей.

Более того, у защитников «несоответствующих» политических решений есть другая фундаментальная причина оставаться при своем мнении, даже узнав о праксиологической цепи последствий. Праксиология может однозначно показать, что любая правительственная политика приведет к следствиям, которые большинству людей как минимум покажутся отвратительными; однако (и это жизненно важно), наступление большинства этих последствий требует времени; некоторых – очень длительного времени. Ни один экономист не сделал больше чем Людвиг фон Мизес для разъяснения универсальности временных предпочтений в человеческой деятельности - праксиологического закона, гласящего, что любой человек предпочтет получить фиксированное удовлетворение потребностей раньше, а не позже. И, естественно, Мизес, как ученый, свободный от ценностных суждений, никогда не станет критиковать уровень временных предпочтений, говоря, к примеру, что у А, он «слишком высок», а у Б «слишком низок». Но в таком случае, как насчет живущих в обществе людей с высоким уровнем временных предпочтений, которые возразят праксиологу: «быть может, этот высокий налог или субсидия и приведут к проеданию капитала; быть может, контроль цен ведет к дефициту, но мне все равно. Имея высокий уровень временных предпочтений я больше ценю субсидии в краткосрочном периоде, или краткосрочное удовлетворение от покупки товаров по низким ценам, чем возможные будущие лишения от последствий этих мер». И Мизес, как ученый, свободный от ценностных суждений и оппонент любых концепций объективной этики, не сможет сказать, что они неправы. Доказать преимущества долгосрочного планирования над краткосрочным без отрицания ценностей людей с высоким уровнем временных предпочтений невозможно; невозможно и убедительно сделать это без отказа от его собственной концепции субъективной этики.

В этой связи одним из базовых аргументов Мизеса в пользу свободного рынка является то, что он обеспечивает «гармонию правильно понимаемых интересов всех членов общества». Из его обсуждения, очевидно, что он не просто имеет в виду «интересы» после ознакомления с праксиологическими следствиями рыночной деятельности или правительственного вмешательства. Он также и в особенности имеет в виду «долгосрочные» интересы, как Мизес сам утверждает: «Вместо "правильно понимаемых" интересов можем сказать "интересы в долгосрочном периоде"». [19] Но как же быть с людьми, имеющими высокие временные предпочтения, которые предпочитают руководствоваться краткосрочными интересами? Почему долгосрочные интересы считаются «лучшими», почему «правильное понимание» обязательно должно быть долгосрочным? [20] Мы, таким образом, видим, что попытка Мизеса защитить принцип laissez-faire, оставаясь при этом свободным от ценностных суждений, на основании предположения о том, что защитники правительственного вмешательства откажутся от своих позиций, узнав о негативных его последствиях, полностью провалилась.

Существует и другой путь, значительно отличный от первого, которым Мизес пытается примирить свою защиту принципа laissez-faire с абсолютной свободой ученого от ценностных суждений. Этот путь состоит в том, чтобы занять позицию значительно более совместимую с праксиологией: признать, что экономист в качестве экономиста может только прослеживать причинно-следственные связи, и не должен участвовать в ценностных обсуждениях или защищать те или иные политические решения. Идя этим путем, Мизес признает, что ученый-экономист не имеет права защищать свободу рынка, но затем добавляет, что как гражданин он имеет это право. Как гражданин, Мизес теперь предлагает систему ценностей, но этого недостаточно, так как он пойман в дилемму. Как праксиолог он знает, что в качестве ученого-экономиста он не должен выносить ценностных суждений или защищать ту или иную политику; он не может позволить себе вносить и защищать произвольные ценностные суждения. И тогда, как утилитарист (а Мизес, как и большинство экономистов, безусловно, является утилитаристом в этике, хотя при этом является кантианцем в эпистемологии), он вносит только одно узкое ценностное суждение: что он стремится к удовлетворению целей наибольшего числа людей (к счастью, в этой формулировке Мизес не подразумевает, что знает цели каждого).

Как Мизес объясняет, в своем втором варианте:

«Либерализм [т.е. laissez-faire либерализм] – это политическая доктрина. ... Как политическая доктрина (в отличие от экономической науки) он не нейтрален по отношению к ценностям и конечным результатам деятельности. Он предполагает, что все люди или, по крайней мере, большинство людей намереваются достигнуть каких-либо конкретных целей. Он дает им информацию о средствах, подходящих для реализации их планов. Лидеры либерального учения четко понимают тот факт, что их утверждения пригодны только для тех людей, которые привержены своим ценностным принципам. Праксиология и, следовательно, экономика используют термины «счастье» и «избавление от дискомфорта» в чисто формальном смысле, либерализм придает этим терминам конкретные значения. Он предполагает, что люди предпочитают жизнь смерти, здоровье болезни, … процветание бедности. Либерализм учит людей как действовать в соответствии с этими ценностями». [21]

В этом варианте Мизес успешно избежал внутреннего противоречия между действиями свободного от ценностных суждений праксиолога и защитой принципов laissez-faire. Утверждая в этом варианте, что ученый-экономист не может участвовать в политических дискуссиях, он предстает гражданином, желающим выносить ценностные суждения. Но он не желает просто защищать ценностные суждения ad hoc [применительно к конкретному случаю – прим. перев.]. По-видимому, он чувствует, что оценивающий интеллектуал должен представить некую этическую систему для оправдания таких ценностных суждений. Но будучи утилитаристской, система Мизеса нежизнеспособна. Даже в качестве оценивающего либерала, сторонника laissez-faire, он выносит только одно ценностное суждение о том, что он присоединяется к большинству людей, в их желании мира, процветания и изобилия. Будучи противником объективной этики и чувствуя себя неудобно при вынесении ценностных суждений даже в качестве гражданина, он стремится ограничиться минимально возможной степенью таких суждений. Согласно его утилитаристской позиции, его ценностным суждением является желательность удовлетворения субъективных потребностей максимально возможного числа людей.

Здесь можно привести несколько критических замечаний по этой позиции. В первую очередь, хотя праксиология действительно может продемонстрировать, что принцип laissez faire ведет к гармонии, процветанию и изобилию, в то время как правительственное вмешательство ведет к конфликтам и обнищанию, [22] и вполне вероятно, что большинство людей ценят первое выше, чем второе, неверно утверждение о том, что это все их цели и ценности. Столь выдающемуся исследователю порядковых шкал ценности и убывающей предельной полезности следовало бы уделить больше внимания таким конкурирующим целям и ценностям. К примеру, многие люди, руководствуясь завистью или ошибочной теорией справедливости, могут предпочесть большее равенство доходов, чем предлагает свободный рынок. Многие люди, к примеру, вышеупомянутые интеллектуалы могут предпочесть меньшее изобилие, чтобы снизить, предполагаемое «излишнее» богатство. Другие, как мы упоминали ранее, предпочли бы разграбить капитал богатых в краткосрочном периоде, даже осознавая вредные эффекты этих действий в долгосрочном, из-за того, что у них высокий уровень временных предпочтений. Вероятно, очень немногие из этих людей захотят довести правительственное вмешательство до точки тотального обнищания и разрушения – хотя и это может случиться. Но коалиция упомянутых людей легко может выступить за некоторое снижение благосостояния и процветания в пользу своих ценностей. Они легко могут решить, что стоит пожертвовать толикой богатства и производительности в пользу возможности удовлетворения зависти, жажды власти или страсти к подчинению или, к примеру, трепету «национального единения», которыми они могли бы насладиться из-за (предположительно короткого) экономического кризиса.

Что может ответить Мизес большинству публики, которая учитывает все праксиологические последствия, но все равно в той или иной степени остается этатистами потому, что это позволяет им достичь каких-то альтернативных целей? Как утилитарист он не может примириться с этической природой их выбранных целей, так как в качестве утилитариста он ограничил себя только одним ценностным суждением о том, что он поддерживает достижение субъективных целей максимальным числом людей. Единственный ответ, который мог бы в выбранных рамках дать Мизес – это то, что правительственное вмешательство имеет свойство накапливаться, что экономика может двигаться только к свободному рынку или к полному социализму, который, как показывает праксиология, приносит хаос и обнищание, как минимум для индустриального общества. Но и это тоже не полностью удовлетворительный ответ. Хотя многие или даже большинство программ правительственного вмешательства действительно накапливаются, этим свойством обладают не все программы. Более того, накопление негативных факторов происходит достаточно медленно, что позволяет большинству игнорировать их за счет временных предпочтений, даже зная все последствия. И что дальше?

Мизес попытался использовать накопительный аргумент для ответа на возражение о том, что население предпочитает эгалитарные меры, даже зная, что они будут обеспечиваться за счет потери ими части богатства. Комментарий Мизеса состоял в том, что «резервный фонд» в Европе уже почти исчерпан и любые уравнительные меры теперь будут идти непосредственно за счет кошельков масс через увеличение налогообложения. Он предполагал, что когда это станет явным, массы перестанут поддерживать интервенционистские меры. [23] Но, во-первых, этот аргумент не работает для предыдущих эгалитарных мер. Во-вторых, даже если массы были бы убеждены, не существует неопровержимых доказательств; массы в прошлом определенно поддерживали и предположительно будут поддерживать в будущем эгалитарные и другие государственные меры несмотря на то, что им известны последствия в виде снижения их собственных доходов.

Так Дин Раппард заметил в своей хорошо продуманной критике позиции Мизеса:

«К примеру, выберет ли британский избиратель конфискационное налогообложение высоких доходов, в надежде, что ему что-либо от этого перепадет или потому что это снижает раздражающее его социальное неравенство? И в целом разве редко стремление к равенству в современных демократиях перевешивает желание улучшить материальное положение всех»?

На примере собственной страны, Швейцарии, Дин Раппард показал, что городское коммерческое и промышленное большинство населения постоянно и часто общим голосованием одобряет меры по субсидированию меньшинства фермеров в целенаправленных попытках затормозить индустриализацию за счет снижения собственных доходов.

Раппард замечает, что городское большинство делает это не в «абсурдном убеждении, что оно, таким образом, увеличивает свой доход». Напротив,

«довольно целенаправленно и открыто политические партии жертвуют немедленным ростом материального благосостояния своих членов с целью предотвратить или хотя бы замедлить полную индустриализацию страны. Более сельскохозяйственная, хотя и более бедная Швейцария – это на сегодня доминирующее желание швейцарского народа». [24]

Здесь важно то, что Мизес не только как праксиолог, но даже и как либерал-утилитарист не может ни слова возразить против таких государственных мер, так как большинство народа учитывает праксиологические следствия и готово их претерпеть для достижения целей, отличных от благосостояния и процветания.

Более того, существуют виды правительственного вмешательства, которые не имеют малый или не имеют вовсе накопительного эффекта и которые могут даже оказывать очень малое влияние на снижение производительности или благосостояния. Давайте вновь предположим - и это предположение с учетом исторических фактов не будет слишком притянутым за уши – что подавляющее большинство в обществе ненавидит рыжеволосых. Предположим также, что рыжеволосых в обществе очень мало. Большинство решает, что очень желает казни всех рыжих. Вот, пожалуйста. Казнь рыжих имеет высокую ценность для подавляющего большинства в обществе; рыжих немного, поэтому значительного снижения производительности не произойдет. Как Мизес теперь может опровергнуть эту политику, как праксиолог или как либерал-утилитарист? Я утверждаю, что никак.

Мизес делает еще одну попытку утвердить свою позицию, но еще менее успешную. Критикуя аргументы сторонников правительственного вмешательства, основанные на равенстве и других моральных соображениях, он отрицает их как «эмоциональные высказывания». После еще одного подтверждения, что «праксиология и экономисты … нейтральны по отношению к любым моральным заповедям» и заявляя, что «тот факт, что подавляющее большинство людей предпочитает большее количество материальных благ меньшему - это историческая данность и ей нет места в экономической теории», он делает вывод, настаивая на том, что «те, кто не согласны с выводами экономической теории должны оспаривать их аргументировано, а не … обращаясь к произвольным, предположительным этическим стандартам». [25]

Но я утверждаю, что это неверно, так как Мизес должен признать, что никто не может принять решение относительно любой политики без вынесения этического или ценностного суждения. Но если это так, и поскольку Мизес считает все ценностные суждения и этические стандарты произвольными, как он может денонсировать эти конкретные этические суждения как «произвольные»? Далее, едва ли корректно для Мизеса отрицать эти суждения как «эмоциональные», так как для него, как для утилитариста, разум не может быть источником этических принципов, и которые, следовательно, устанавливаются только субъективными эмоциями. Бессмысленно Мизесу и требовать от своих критиков «разумной аргументации», так как он сам отрицает, что разумная аргументация может использоваться для создания этических ценностей. Более того, человек, чьи этические принципы приводят его к поддержке свободного рынка, также будет отвергнут Мизесом как равно «произвольный» и «эмоциональный», даже если тот учитывал законы праксиологии перед принятием этического решения. И, как мы видели выше, большинство людей стремится, во всяком случае, в некоторой степени, к целям, более возвышенным, нежели их собственное материальное благосостояние.

Итак, хотя праксиологическая теория чрезвычайно полезна в обеспечении информации и знаний для формирования экономической политики, самой по себе ее не может быть достаточно для вынесения экономистом ценностных суждений или защиты любой общественной политики. Более конкретно, ни праксиологической экономики, ни либерального утилитаризма Мизеса не достаточно для доказательства принципа laissez faire и экономики свободного рынка. Для этого доказательства необходимо выйти за пределы экономики и утилитаризма и установить объективную этику, которая утверждает приоритетную ценность свободы и морально осуждает все формы этатизма, от эгалитаризма, до «казни всех рыжих», а также и жажду власти и удовлетворение зависти. Для полного утверждения свободы, ученый не должен быть методологическим рабом любой цели, которая может понравиться большинству публики.

Примечания:

1. Для ознакомления с основами критики утилитаризма в контексте альтернативы этики основанной на естественном законе см. Wild, Pluto's Modern Enemies and the Theory of Natural Law (Chicago: University of Chicago Press, 1953); Henry B. Veatch, For An Ontology of Morals: A Critique of Contempora y Ethical Theo y (Evanston, Ill.: Northwestern University Press, 1971). На тему неадекватности утилитаризма в качестве либертарианской политической философии см. Herbert Spencer, Social Statics (New York: Robert Schalkenbach Foundation, 1970) pp. 3-16.

2. Предшествующую критику утилитаристских подходов в данной работе см. стр. 11-13 выше.

3. А что если больше счастья в терминах утилитаристов может быть приобретено путем следования желаниям меньшинства? Дискуссию по этой проблеме см. Peter Geach, The Virtues (Cambridge: Cambridge Univeristy Press, 1977), pp. 91ff.

4. Felix Adler, "The Relation of Ethics to Social Science," in H.J. Rogers, ed., Congress of Arts and Science (Boston: Houghton Mifflin, 1906), vol. 7, p. 673.

5. Более того, некоторые предпочтения, к примеру, чьи-либо потребности наблюдать страдания невинных, представляются объективно аморальными. Однако утилитаристы должны утверждать, что их также следует количественно учитывать наряду с наиболее безобидными и альтруистическими предпочтениями. Я обязан данным замечанием д-ру Дэвиду Гордону.

6. Расширенный анализ отношений между экономикой, ценностными суждениями и правительственной политикой см. Murray N. Rothbard, "Praxeology, Value Judgments, and Public Policy," in E. Dolan, ed., The Foundations of Modem Austrian Economics (Kansas City: Sheed and Ward, 1976), pp. 89-111.

7. Принцип единогласия, как будет показано ниже, не может удержать экономиста и от принятия его собственных ценностных суждений, таким образом, разрушая его «свободу от ценностей»; так как, даже просто разделяя общие ценности, он уже выносит ценностное суждение.

8. Индивиды демонстрируют части своих шкал полезности, когда производят свободные рыночные обмены, но правительственные действия, конечно же, не являются рыночными явлениями. Дальнейший анализ этого вопроса см. у Walter Block, "Coase and Demsetz on Private Property Rights," Journal of Libertarian Studies 1 (Spring 1977): 111-15. Дополнительно по поводу концепции демонстрируемых предпочтений против теории общественной полезности см. Rothbard, "Praxeology, Value Judgments, and Public Policy"; и Murray N. Rothbard, Toward A Reconstruction of Utility and Welfare Economics (New York: Center for Libertarian Studies, 1977).

9. William D. Grampp, The Manchester School of Economics (Stanford, Calif.: Stanford University Press, 1969), p. 59. See above, p. 60. См. также Murray N. Rothbard, "Value Implications of Economic Theory," The American Economist (Spring 1973): 38-39.

10. James M. Buchanan, in Buchanan and Warren J. Samuels, "On Some Fundamental Issues in Political Economy: An Exchange of Correspondence," Journal of Economic Issues (March 1975): 27f.

11. Gertrude Himmelfarb, Lord Acton (Chicago: University of Chicago Press, 1962), p. 204.

12. Samuels, in Buchanan and Samuels, "Some Fundamental Issues," p. 37.

13. Этот раздел адаптирован из моей работы "Praxeology, Value Judgments, and Public Policy."

14. Постановку данного вопроса см. у William E. Rappard "On ReadingVon Mises," in M. Sennholz, ed., On Freedom and Free Enterprise (Princeton, N.J.: D. Van Nostrand, 1956), pp. 17-33.

15. Ludwig von Mises, Human Action (New Haven, Conn.: Yale University Press 1949)' p. 879.

16. Там же., стр. 758. Курсив оригинала.

17. Там же, стр. 95.

18. Сам Мизес признает, что правительство или политическая партия может при защите политических решений руководствоваться «демагогическими», т.е. скрытыми и невысказанными соображениями. Там же., стр. 104n.

19. Там же., стр. 670 и 670n.

20. Критику мнения о том, что удовлетворение текущих желаний в ущерб долгосрочным интересам иррационально см. Derek Parfit, "Personal Identity," Philosophical Review 80 (January 1971): 26.

21. Mises, Human Action, pp. 153-54.

22. См. Murray N. Rothbard, Power and Market, 2nd ed. (Kansas City: Sheed Andrews and McMeel, 1977), pp. 262-66.

23. Так, см. Mises, Human Action, pp. 851ff.

24. Rappard, "On Reading von Mises," pp. 32-33.

25. Ludwig von Mises, "Epistemological Relativism in the Sciences of Human Action," in H. Schoeck and J.W. Wiggins, eds., Relativism and fhe Study of Man (Princeton, N.J.: D. van Nostrand, 1961), p. 133.

Одна из наиболее известных и влиятельных сегодняшних трактовок свободы разработана сэром Исайей Берлином. В своей работе «Две концепции свободы» Берлин поддерживает концепцию «отрицательной» свободы - свободы как отсутствия внешнего вмешательства в сферу действий индивида – против «положительной» свободы, которая ссылается не на свободу как таковую, а на эффективную власть или господство индивида над самим собой или своим окружением. На первый взгляд концепция отрицательной свободы Берлина кажется аналогичной тезисам данной книги: что свобода есть отсутствие физического насильственного влияния или вмешательства в индивидуальную личность и собственность. К сожалению, размытость идей Берлина привела к ошибкам и отсутствию систематического и верного либертарианского подхода.

Одну из заблуждений и ошибок Берлин сам распознал в более поздних статьях и последующей редакции своей работы. В оригинальной версии книги он писал, что «Я обычно считаюсь свободным до той степени, до которой моя активность не пересекается с активностью других людей. Политическая свобода в этом смысле - это просто область, в которой человек может делать все, что он хочет». [1] Или как Берлин позднее формулировал это: «В исходной версии «Двух концепций свободы» я говорил о свободе, как отсутствии препятствий к удовлетворению желаний человека». [2] Но как он позднее осознал, эта формулировка обладает одной гибельной проблемой – что человек может считаться «свободным» в той пропорции, в какой подавлены (к примеру, внешним воздействием) его желания и потребности. Как Берлин пишет в своем корректирующем эссе:

«Если степени свободы являются функцией удовлетворения желаний, то я могу увеличить свободу как удовлетворяя желания, так и отказываясь от них; я мог бы сделать людей (включая себя) свободными, ставя их в такие условия, в которых они теряли бы исходные желания, которые я решил не удовлетворять». [3]

В более поздней (1969) версии Берлин вычеркнул ошибочный пассаж, заменив исходную фразу, приведенную выше на: «Политическая свобода в этом смысле – это просто область, в которой человек может действовать без препятствий со стороны других». [4] Но гибельные проблемы остались и в позднем подходе Берлина, так как Берлин теперь объясняет, что под свободой он имеет в виду «отсутствие препятствий для возможных вариантов выбора и действий», препятствий, которые появляются там в результате «изменяемых человеческих порядков». [5] Но, как замечает профессор Пэрент, от этого уже недалеко до смешения «свободы» с «возможностью» и скатывания от собственной концепции отрицательной свободы Берлина к замещению ее логически неверной концепцией "положительной свободы". Так, указывает Пэрент, предположим X отказывается нанять Y потому, что тот рыжеволосый, а X не нравятся рыжеволосые; X, несомненно, ограничивает границы возможностей Y, но едва ли можно утверждать, что он нарушает «свободу» Y. [6] И, конечно, Пэрент продолжает указывать на повторяющееся смешение поздней версии понимания свободы Берлина с возможностью; так, Берлин пишет, что «свобода, о которой я говорю – это возможность действия» (xlii) и связывает рост свободы с «максимизацией возможностей» (xlviii). Как указывает Пэрент: «Термины "свобода" и "возможность" имеют различные значения; некто, к примеру, может испытывать недостаток возможностей на покупку билета на концерт по множеству причин (к примеру, он слишком сильно занят), однако он при этом в полном смысле достаточно "свободен" для того, чтобы купить этот билет». [7]

Таким образом, фундаментальной ошибкой Берлина оказалась неспособность определить отрицательную свободу как отсутствие физического вмешательства в личность и собственность индивида, в принадлежащие ему по справедливости права собственности, определенные в широком смысле. Не придя к этому определению, Берлин запутался и закончил фактическим отказом от концепции отрицательной свободы, которую пытался защитить и волей-неволей перебрался в лагерь сторонников «положительной» свободы. Более того, Берлин, загнанный в угол критиками и обремененный поддержкой принципа laissez-faire, перешел к фанатичным и внутренне противоречивым нападкам на этот принцип, как на нечто, угрожающее отрицательной свободе. К примеру, Берлин пишет, что “пороки неограниченного принципа laissez faire ... ведут к грубым нарушениям “отрицательной” свободы ... включая свободу самовыражению и объединения”. Помня, что принцип laissez faire по определению означает полную свободу личности и собственности, включая, конечно, свободу самовыражения и свободу объединения, как подмножество прав собственности, мы видим, что уж тут воззрения Берлина полностью абсурдны. И продолжая свои измышления Берлин пишет о

«гибели личной свободы за время правления неограниченного экономического индивидуализма – об условиях существования угнетенного большинства, особенно в городах, чьи дети истощались в шахтах и на фабриках в то время, как их родители жили в бедности, страдали от болезней и невежества – о ситуации, в которой разговор об удовлетворении потребностей бедных и их законных правах ... стал просто гнусной насмешкой». [8]

Неудивительно, что Берлин продолжал нападать на таких последовательных либертарианцев, сторонников чистой доктрины laissez faire, как Кобден и Спенсер вместе с запутавшимися и противоречивыми классическими либералами Миллем и де Токвилем.

Инвективы Берлина отягощены гибельными базовыми проблемами. Одна из них – полное игнорирование современных историков Промышленной Революции, таких как Эштон, Хайек, Хатт и Хартвелл, показавших, что новое индустриальное общество скорее уменьшило бедность и истощение трудящихся, включая трудящихся детей, чем наоборот. [9] Но на концептуальном, теоретическом уровне также остались гибельные проблемы. Во-первых, абсурдно и внутренне противоречиво доказывать, что принцип laissez-faire или экономический индивидуализм попирают индивидуальную свободу. Во-вторых, Берлин начинает в явном виде критиковать верную концепцию “отрицательной” свободы, опираясь на теории “положительной” власти и благосостояния. Берлин достигает высот (или глубин) своего подхода, когда он нападает на отрицательную свободу непосредственно за то, что она

«используется для того ... чтобы дать власть сильным, грубым и беспринципным против человечных и слабых... Свобода для волков всегда означает смерть для овец. Кровавая история экономического индивидуализма и неограниченной капиталистической конкуренции ... сегодня не нуждается в преувеличениях». [10]

Критическая ошибка Берлина состоит в постоянном смешении свободы и экономики свободного рынка с их полной противоположностью – насилием и агрессией. Обратите внимание на постоянное использование терминов “вооружение”, “жестокость”, “волки и овцы” и “кровавый” - всех терминов, применимых только к насилию и агрессии в том виде, в котором они обычно используются государством. И затем он связывает эту агрессию с ее противоположностью – мирным и добровольным процессом свободного обмена в рыночной экономике. Напротив, неограниченный экономический индивидуализм всегда вел к мирному и гармоничному обмену, который вел к выгодам в особенности для “слабых” и “овец”. И ведь это именно те “овцы”, которые не смогли бы выжить в дебрях государственного управления экономикой. Именно они получили наибольшие выгоды от свободной конкурентной экономики. Даже поверхностное знакомство с экономической наукой и, в частности, с законом сравнительных преимуществ Рикардо, привело бы сэра Исайю к этому верному пониманию. [11]

Примечания:

1. Isaiah Berlin, Two Concepts of Liberty (Oxford: Oxford University Press, 1958), p. 7.

2. Isaiah Berlin, "Introduction," Four Essays on Liberty (Oxford: Oxford University Press, 1969), p. xxxviii.

3. Там же., p. xxxviii. Также см. William A. Parent, "Some Recent Work on the Concept of Liberty," American Philosophical Quarterly (July 1974): 149-53. Профессор Пэрент добавляет к своей критике то, что Берлин игнорирует случаи, когда люди действуют не так, как «на самом деле» желают, в связи с чем Берлин должен признать, что в его трактовке свобода человека не ограничивается, если тому запрещают делать что-то, что тот «не любит». Трактовку Берлина, тем не менее, можно исправить, если мы интерпретируем «желание» или «потребность» в формальном смысле как свободно выбранную индивидом цель, а не в смысле чего-то, что ему гедонистически или эмоционально «нравится». Там же., pp. 150-52.

4. Berlin, Four Essays on Liberty, p. 122.

5. Там же, pp. xxxix-xl.

6. Более того, если даже запретить X отказ в найме Y на основании цвета волос, тогда препятствие на основе «изменяемых человеческих порядков» появится теперь перед Х. С учетом пересмотренного Берлином определения свободы, удаление препятствий не может увеличить свободу - оно может только дать одним людям преимущества за счет других. Я обязан этим замечанием доктору Дэвиду Гордону.

7. Parent, "Some Recent Work," pp. 152-53.

8. Berlin, Four Essays on Liberty, pp. xlv-xlvi

9. Смотрите F.A. Hayek, ed., Capitalism and the Historians (Chicago: University of Chicago Press, 1954); and R.M. Hartwell, The lndustrial Revolution and Economic Growth (London: Methuen, 1971).

10. Berlin, Four Essays on Liberty, p. xlv.

11. См. также Murray N. Rothbard, "Back to the Jungle?" in Power and Market, 2nd ed. (Kansas City: Sheed Andrews and McMeel, 1977), pp. 226-28.

В монументальной работе «Конституция свободы» Ф.А. Хайек пытается создать систематическую политическую философию на основании индивидуальной свободы. [2] Он очень хорошо начинает, определяя свободу как отсутствие принуждения, поддерживая, таким образом, теорию «отрицательной свободы» более основательно, чем это делает Исайя Берлин. К сожалению, ужасная и фундаментальная ошибка вкрадывается в систему Хайека, когда тот начинает определять принуждение. Вместо определения принуждения так, как это сделано в нашей работе, как агрессивного использования физического насилия или его угрозы против другого лица или его (законно приобретенной) собственности, Хайек определяет принуждение куда более размыто и наивно: к примеру, как «управление окружением или жизненными обстоятельствами индивида так, чтобы во избежание большего зла он был вынужден действовать не в соответствии со своими исходными планами, а по плану, служащему целям другого»; и вновь: «Принуждение имеет место, когда действия одного индивида направляются на службу чужой воле, не на его собственные, а на чужие цели». [3]

Принуждение в определении Хайека, безусловно, включает агрессивное использование физического насилия, но его определение, к сожалению, также включает и мирные неагрессивные действия. Так, Хайек утверждает, что «угроза применения силы или насилия – это наиболее важная форма принуждения. Но она не синонимична понятию принуждения, так как угроза насилия – не единственная форма применения принуждения». [4]

Каковы же тогда другие, ненасильственные «формы», в которых Хайек считает возможным принуждение? Одна из таких чисто добровольных форм взаимодействия это взаимодействие с «ворчливым мужем» или «сварливой женой», которые могут сделать жизнь другого человека «невыносимой, если не будут удовлетворяться все их желания». Здесь Хайек признает, что было бы абсурдным объявлять незаконными дурное настроение или сварливость, но делает это на том ошибочном основании, что это повлечет «еще большее принуждение». Но «принуждение» на самом деле не имеет количественного выражения; действительно, как можем мы сравнить разные «степени» принуждения, особенно, если они подразумевают сравнение между разными людьми? Разве не очевидно фундаментальное качественное различие, различие в виде, между сварливостью жены и использованием аппарата физического насилия для того, чтобы объявить незаконной или ограничить эту сварливость? Очевидно, что фундаментальная проблема Хайека в том, что он использует термин «принуждение» в качестве собирательного и включает в него не только физическое насилие, но также и добровольные, ненасильственные и неагрессивные действия, такие как придирки жены. Правильный ответ состоит, конечно же, в том, что жена или муж всегда свободны покинуть агрессивного партнера, а оставаться вместе – это ее или его добровольный выбор. Сварливость может быть морально или эстетически неудобной, но едва ли она является принуждением в смысле, аналогичном использованию физического насилия.

Смешение двух разных типов действия может привести к путанице. Но не только к путанице, но и к внутренним противоречиям, так как Хайек включает в понятие «принуждение» не только агрессивное физическое насилие, т.е. принуждение к действию или обмену, но также и некоторые формы мирного и добровольного отказа от совершения обмена. Очевидно, что свобода совершения обмена необходимо включает и аналогичную свободу воздержаться от обмена. Однако Хайек подвергает сомнению некоторые формы мирного отказа совершать обмен как «принудительные», таким образом, объединяя их с принудительными обменами. В частности, Хайек утверждает, что

«существуют, несомненно, случаи, когда условия найма на работу создают возможности для настоящего насилия. В периоды сильной безработицы угроза увольнения может быть использована для принуждения к выполнению работ, которые изначально не были предусмотрены контрактом. Или, например, в условиях шахтерского поселка начальник может беспрепятственно и произвольно тиранить сотрудника, к которому питает неприязнь». [5]

Однако, увольнение – это просто отказ капиталиста-работодателя производить дальнейший обмен с одним или более людьми. Работодатель может отказаться от такого обмена по многим причинам, а критерий по-которому Хайек использует термин «произвольный» чисто субъективен. Почему одна причина более «произвольна», чем другая? Если Хайек имеет в виду, что причины, не связанные с максимизацией денежного дохода «произвольны», то он игнорирует понимание Австрийской школой того, что люди, даже в бизнесе, действуют так, чтобы максимизировать свои психологические, а не денежные выигрыши и что такие психологические выигрыши могут включать любые виды ценности, ни один из видов которой не более «произволен», чем другие. Далее, Хайек, похоже, подразумевает, что работники имеют некое «право» на продолжение работы, «право», которое входит в явное противоречие с правом собственности работодателя на его собственные деньги. Хайек признает, что увольнение обычно не является «принуждением»; почему тогда делается исключение для условий «сильной безработицы» (которая в любом случае не является результатом деятельности работодателя) или шахтерского поселка? Повторим, шахтеры добровольно переехали в шахтерский поселок и вольны покинуть его в любой момент.

Хайек совершает аналогичную ошибку, когда обсуждает отказ «монополиста» (единственного владельца ресурса) от обмена. Он признает, что «если … я сильно захочу, чтобы известный художник нарисовал мой портрет, а он потребует очень большую сумму (или откажется вовсе), то будет абсурдом говорить, что я подвергнут принуждению». Однако он применяет понятие принуждения к примеру, в котором монополист владеет единственным источником воды в оазисе. Представьте себе, говорит он, что люди «поселились здесь в предположении, что вода будет всегда доступна по разумной цене», а затем все остальные источники иссякли и у людей не остается иного выбора, кроме того, чтобы «выполнять все требования и прихоти владельца источника только чтобы остаться в живых: это будет очевидный случай принуждения» [6] так как обсуждаемая услуга или благо «критичны для [их] выживания». Но, так как владелец источника не предпринимал агрессивных действий, не отравлял остальные источники, он едва ли является «принуждающим» владельцем; да, он поставляет жизненно необходимый товар и должен иметь право отказаться от обмена или запросить максимальную цену, которую могут заплатить покупатели. Ситуация сложилась неудачно для покупателей, как это бывает и во многих других жизненных ситуациях, но поставщик особенно редкого и жизненно необходимого товара едва ли является «принуждающим» в случаях, если отказывается продавать его или назначает высокую цену, которую готовы платить покупатели. Оба действия находятся в рамках его прав свободного человека и владельца справедливо приобретенной собственности. Владелец оазиса отвечает только за свое существование, действия и собственность; он не несет ответственности за существование пустыни или за тот факт, что остальные источники иссохли. [7]

Давайте рассмотрим другую ситуацию. Представьте, что в городе только один врач и случается эпидемия. Только он может спасти жизни множества сограждан – действие, несомненно, критичное для их выживания. Подвергает ли он их «насилию» если (а) отказывается что-либо делать или покидает город; или (б) назначает очень высокую цену за свои услуги? Безусловно, нет. Ничего несправедливого нет в том, что человек назначает цену за услуги, которую покупатели готовы оплачивать. Он также имеет безусловное право отказаться что-либо делать. Хотя он, возможно, может критиковаться с моральных или эстетических позиций, он, как собственник самого себя имеет все права отказаться лечить или лечить за высокую цену; говорить, что он занимается «принуждением» - значит утверждать, что для пациентов или их представителей не является насилием силовое принуждение врача к лечению: иными словами оправдание его порабощения. Но порабощение или принудительный труд должны быть признаны насилием в любом значении этого термина.

Все это подчеркивает гибельную внутренне противоречивую природу включения чьего-то мирного отказа производить обмен в ту же рубрику «принуждения», что и насильственную деятельность или вынуждение к обмену.

Как я писал в другой своей работе:

«Хорошо известный пример «частного принуждения» это расплывчатое, но зловеще звучащее понятие «экономической власти». Любимая иллюстрация применения такой «власти» это случай с уволенным рабочим. …

Давайте внимательно рассмотрим эту ситуацию. Что конкретно сделал работодатель? Он отказался продолжать обмен, который работник предпочел бы продолжить. Конкретно, А, работодатель, отказался продать некоторую сумму денег работнику Б за его трудовые услуги. Б желает продолжить обмен, А – нет. Такой принцип можно применить ко всем обменам в экономике на всем протяжении ее существования. ...

«Экономическая власть», таким образом, это просто производное от свободы, право отказаться от совершения обмена. Каждый человек обладает этим правом. Каждый человек обладает аналогичным правом совершать только предпочтительные для него обмены.

Теперь должно стать очевидным, что «полуэтатист», который признает негативность насилия, но добавляет, что насилие государства иногда необходимо для противодействия «частному принуждению через применение экономической власти» попадает в ловушку неразрешимого противоречия. А отказывается производить обмен с Б. Что мы должны сказать и что должно делать правительство если Б, размахивая оружием, принуждает А совершить обмен? Это ключевой вопрос. Есть только две позиции, которые мы можем занять по этому вопросу: что Б совершает насилие и должен быть сразу же остановлен, или что действия Б полностью оправданы, так как он «противодействует внутренне присущему насилию» экономической власти, примененной А. Должно ли защитное агентство защищать А, или оно должно осознанно отказаться от этого, возможно помогая Б (или выполняя работу, порученную ему Б). Третьего не дано!

Б применяет насилие – это не обсуждается. В терминах обеих доктрин (либертарианской и «экономической власти»), это насилие является агрессивным и потому несправедливым или защитным и потому справедливым. Если мы принимаем аргумент «экономической власти», мы должны выбрать последнюю позицию, если мы его отвергаем, то мы должны принять первую. Если мы выбираем концепцию «экономической власти», мы должны применять насилие для противодействия любому отказу от обмена; если мы отрицаем ее, то мы должны применять насилие для предотвращения любых насильственных препятствий обмену. Нет никакой возможности избежать этого выбора. Или – или. «Полуэтатист» не может логически обосновать «многие формы несправедливого экономического принуждения». Он должен выбрать что-то одно и занять соответствующую позицию. Иными словами, он должен сказать, что нелегальна только одна форма насилия – явное агрессивное нападение – или он должен считать единственной нелегальной формой насилия отказ от обмена». [8]

Объявление незаконным отказа от работы, безусловно, ведет к обществу всеобщего рабства. Давайте обсудим другой пример, который Хайек легко признает свободным от принуждения: «Если организатор светских вечеринок приглашает меня только при том условии, что я буду соблюдать установленные организатором нормы поведения и дресс-код ... то это, несомненно, не будет являться принуждением». [9] Но, как показал профессор Хэмови, это случай может быть легко признан «принуждением» по критериям самого Хайека. Так как,

«легко может оказаться, что я публичное лицо и мое непоявление на этой вечеринке сильно повредит моему социальному статусу. А мой смокинг находится в химчистке и будет готов только через неделю ... а вечеринка назначена на завтра. При таких условиях нельзя ли утверждать, что действия хозяйки вечера, установившей форму одежды как цену доступа на вечеринку, являются принудительными, поскольку это явно требует затрат на сохранение более ценимой мной вещи – своего социального престижа».

Более того, Хэмови указывает, что если хозяйка вечера потребует, чтобы я в качестве цены за приглашение «вымыл все столовое серебро и китайский фарфор для вечеринки», Хайек на основе своих же собственных критериев еще более четко признает такой контракт «принудительным». [10]

Пытаясь отразить проницательные критические замечания Хэмови, Хайек позже добавил, что «для определения принуждения также необходимо, чтобы действия принуждающего поставили принуждаемого в положение, которое тот считает худшим, чем то, в котором он бы находился до совершения действия». [11] Но, как показывает Хэмови в своем ответе, это не избавляет Хайека от непоследовательности в отказе признать «принудительным» условное приглашение на вечеринку. Так как

«ранее описанный случай, судя по всему, также удовлетворяет этому условию. Поскольку гипотетическая хозяйка вечера своим приглашением расширила спектр возможных для меня альтернатив, общая ситуация (которая включает и мою неспособность удовлетворить формальным условиям приглашения и мою последующую фрустрацию) с моей точки зрения стала хуже, чем ситуация до приглашения и безусловно хуже, чем до того, как гипотетическая хозяйка вечера решила провести вечеринку в это конкретное время». [12]

Таким образом, Хайек и мы все однозначно связаны выбором из двух вариантов: либо строго свести понятие «принуждения» к вмешательству в чужую личность или собственность путем использования или угрозы физического насилия; либо полностью отбросить понятие «принуждения» и определить «свободу» не как «отсутствие принуждения», а как «отсутствие агрессивного физического насилия или его угрозы». Хайек, конечно же, признает, что «принуждение может быть определено так, что оно становится всепроникающим и неизбежным явлением». [13] К сожалению, его ошибка умеренности, не позволяющая ему свести понятие принуждения строго к агрессивному насилию, подрывает всю его систему политической философии. Он не может спасти свою систему и попытками количественного различения между «мягким» и «более жестким» принуждением.

Другая фундаментальная ошибка системы Хайека состоит не только в определении принуждения за пределами сферы физического насилия, но и в неспособности провести различие между «агрессивным» и «защитным» принуждением или насилием. Существует огромное различие в типе между агрессивным насильственным нападением или кражей с одной стороны, и использование насилия для защиты себя или своей собственности от такой агрессии. Агрессивное насилие преступно и несправедливо; применение защитного насилия, безусловно, является надлежащим и справедливым; первое вторгается в права индивида и его собственность; второе – защищает от такого вторжения. Однако Хайек вновь не сумел распознать это принципиальное качественное различие. Для него существуют только относительные степени или количества «принуждения». Так, Хайек утверждает, что «принуждения нельзя полностью избежать, потому что единственный путь предотвратить его – это угроза принуждения». [14] Из этого он продолжает нагромождать ошибки, добавляя, что «свободное общество разрешает эту проблему, делегировав монополию на насилие государству и пытаясь ограничить полномочия государства случаями защиты граждан от принуждения со стороны частных лиц». [15] Однако мы здесь не сравниваем различные степени не разграниченного сонма действий, которые мы называем «принуждением» (даже если мы понимаем под принуждением только «физическое насилие»). Мы можем избежать агрессивного принуждения через приобретение услуг защитных агентств, которые уполномочены применять защитное насилие. Мы не беспомощны перед «принуждением», если мы определяем его только как агрессивное принуждение (или, если мы вовсе отказываемся от термина «принуждение» и просто проводим разграничение между агрессивным и защитным насилием).

Вторая из приведенных в предыдущем абзаце цитат Хайека умножает его ошибку многократно. Во-первых, во всех известных исторических случаях «свободные общества» не «делегировали» какую-либо монополию на насилие государству. Добровольный «общественный договор» никогда не существовал. Во всех исторических случаях государство захватывало эту монополию с помощью агрессивного насилия и завоеваний. И далее государство владело монополией не столько на «принуждение», сколько на агрессивное (и защитное) насилие и эта монополия устанавливалась и поддерживалась с помощью использования двух конкретных форм агрессивного насилия: налогообложения для обеспечения государственного дохода и обязательного объявления незаконными конкурирующих защитных агентств на территории государства. Следовательно, поскольку свобода требует прекращения агрессивного насилия в обществе (обеспечивая защитное насилие против потенциальных агрессоров), государство не является и не может являться защитником свободы. Поскольку государство существует за счет постоянной эксплуатации двух видов агрессивного насилия против свободы и собственности индивидов, которую, оно, как предполагается, защищает. Государство несправедливо по качественным признакам и не может быть оправдано.

Таким образом, аргументация Хайека в пользу существования государства, использования им налогообложения и других мер агрессивного насилия базируется на его неоправданном разрушении границы между агрессивным и защитным насилием и его представления всех насильственных действий как разных степеней одного понятия «принуждения». Но и это еще не все. Потому что работая над своей защитой государства и его деятельности, Хайек не только расширил понятие принуждения за пределы физического насилия; он также неоправданно сузил это понятие, исключив некоторые формы агрессивного физического насилия. Чтобы «ограничить» государственное принуждение (и тем самым оправдать действия государства в рамках этих ограничений), Хайек доказывает, что принуждение минимально или вовсе отсутствует, если поддерживаемые насилием эдикты не являются частными и произвольными, а облечены в форму общих, универсальных правил, заранее известных всем («диктатура закона»). Так, Хайек утверждает, что

«Принуждение, которое все же должно использовать правительство ... сводится к минимуму и становится максимально безвредным, если ограничивается известными всем общими правилами, так что в большинстве случаев индивид никогда не будет подвергнут принуждению, если сам не поставит себя в такое положение, в котором он сам будет знать, что должен подвергнуться принуждению. Даже там, где принуждение неизбежно, оно избавляется от большинства самых вредных эффектов, если будет заключено в рамки и ограничено предсказуемыми пределами, или, как минимум, не будет зависеть от произвола других индивидов. Не будучи персонифицированным и завися только от общих абстрактных правил, чье влияние на конкретных индивидов не предвиделось во время их создания, даже принудительные акции правительства становятся данностью, на которой индивид может базировать свои собственные планы». [16]

Критерий определения предположительно “непринудительных”, но при этом насильственных действий сформулирован плохо.

«Если предполагается, что я заранее знаю о том, что если я поведу себя определенным образом, то я подвергнусь принуждению, а также предполагается, что я могу избежать этого поведения, и в таком случае принуждению не подвергнусь. По меньшей мере, в той степени, в которой правила применения принуждения не направлены на меня лично, а сформулированы так, чтобы применяться в равной мере ко всем людям в аналогичных обстоятельствах, они не отличаются от любых других естественных препятствий, которые влияют на мои планы». [17]

Но как проницательно замечает профессор Хэмови:

«Из этого следует, что если мистер Х предупреждает меня, что убьет меня, если я куплю что-либо у мистера Y, и если товары, которые продает мистер Y также продаются у других (например, у мистера Х), такие действия со стороны мистера Х не являются принуждающими!»

Поскольку приобретения товаров у мистера Y “можно избежать”. Хэмови продолжает:

«Возможности избежать действия по данному критерию достаточно для того, чтобы рассматривать ситуацию как теоретически идентичную той, в которой угрозы не было вовсе. Сторона, которой угрожают, остается не менее свободной, чем до угрозы, если она может избежать действий, которые приводят к реализации угрозы. В соответствии с логикой данного аргумента “принуждение угрозой” - это не акт принуждения. Так, если я знаю, что на меня нападут хулиганы, если я пойду в определенный район и если я могу избежать посещения этого района, то на меня никогда не нападут хулиганы. ... Поэтому я должен относиться к хулиганскому району ... также как к болоту, зараженному чумой – оба являются препятствиями, которых можно избежать, и они оба не нацелены персонально на меня...»

- и по Хайеку не являются “принудительными”. [18]

Таким образом, критерий для «непринудительных» действий, построенный на возможности избежать их очевидно ведет к абсурдному сужению понятия “принуждения” и отнесению агрессивных и явно насильственных действий к разряду «непринудительных». Хайек даже хочет избежать применения своего слабого критерия к государству, так как признает, что, к примеру, налогообложение и военный призыв нельзя признать проходящими это ограничение. Но они тоже становятся “непринудительными”, поскольку:

«они как минимум являются предсказуемыми и применяются независимо от иной деятельности индивида; это избавляет их от большой доли негативной природы принуждения. Если знание необходимости уплаты заданного объема налогов становится базисом для моих планов, если период военной службы становится предсказуемой частью моей карьеры, то я могу строить собственный жизненный план, и я независим от сторонней воли как человек, научившийся жить в обществе». [19]

Абсурдность обращения к общим, универсальным (“равно приложимым ко всем”) и предсказуемым правилам как критерию или аргументу в пользу индивидуальной свободы редко вскрывалась так ярко. [20] Ведь это значит, что если, к примеру, существует общее для всех государственное правило, гласящее, что каждый гражданин должен проводить один из трех лет в рабстве, то по этому критерию такое всеобщее рабство не является “принудительным”. В этом смысле будут ли правление на основе хайековских правил лучшим или более либертарианским, чем на основе любой представимой системы произвольных правил? Давайте рассмотрим для примера два варианта общества. Одно управляется разветвленной сетью хайековских правил, равно применяемых ко всем, к примеру, такими: каждый должен проводить в рабстве каждый третий год; никто не должен критиковать правительство, в противном случае он должен быть казнен; никому не разрешается употреблять алкогольные напитки; каждый должен кланяться в сторону Мекки трижды в день в установленные часы; каждый должен носить установленную униформу зеленого цвета и т.д. Очевидно, что такое общество, при том, что удовлетворяет критерию Хайека для «непринуждающей» диктатуры закона, очевидно является деспотическим и тоталитарным. Давайте вообразим другое общество, которое полностью свободно, где каждый индивид может без ограничений владеть своей личностью и собственностью, совершать обмены так, как он считает нужным и т.д., но, кроме того, раз в год монарх (который все остальное время не делает абсолютно ничего), совершает один произвольный насильственный акт по отношению к одному, произвольно выбранному им индивиду. Какое общество следует считать более свободным, более либертарианским? [21]

Таким образом, мы видим, что “Конституция свободы” Хайека не может обеспечить критерия или основания для системы индивидуальной свободы. В дополнение к глубоко ошибочным определениям “принуждения”, фундаментальная ошибка его теории индивидуальных прав, как указывает Хэмови, состоит в том, что она не исходит из некоей моральной теории или “неких независимых от правительства социальных установок”, а вместо этого происходит из самого правительства. Для Хайека государство и диктатура закона создают права, а не подтверждают или защищают их. [22] Неудивительно, что в своей книге Хайек приходит к оправданию широкого набора правительственных действий, очевидно нарушающих права и свободы граждан. [23]

Примечания:

1. Версия данного раздела выходила в свет выпуске Ordo (Штутгарт) за 1980 год.

2. F.A. Hayek, The Constitution of Liberty (Chicago: University of Chicago Press, 1960).

3. Там же, стр. 20-21, 133.

4. Там же, стр. 135.

5. Там же, стр. 136-37.

6. Hayek, The Constitution of Liberty, стр. 136.

7. Более того, как указал профессор Рональд Хэмови в своей великолепной критике введенного Хайеком понятия “принуждения” и “диктатуры закона”,

«здесь мы встречаемся с тем, что кажется непреодолимой проблемой – что определяет “справедливую” цену? Под “разумной” Хайек может иметь в виду “конкурентную”. Но как определить какова будет конкурентная цена в отсутствие конкуренции? Экономика не может предсказать движение рыночных цен в отсутствие рынка. Что тогда мы должны считать “справедливой” ценой, или, точнее, при какой цене контракт меняет свою сущность и становится воплощением “принуждения”? При цене в один цент за галлон, один доллар за галлон или десять долларов за галлон? Что если владелец источника не хочет ничего большего, чем признательность и дружба поселенцев? Является ли такая “цена” принудительной? По какому принципу мы должны определять, когда соглашение является просто контрактом, а когда нет?»

Более того, как утверждает Хэмови,

«мы сталкиваемся еще с одним затруднением. Действует ли владелец источника в принудительном ключе, если отказывается продавать воду по любой цене? Представьте себе, что он рассматривает свой источник как священный, а воду в нем как святую. Отдать воду поселенцам значит нарушить его глубочайшие религиозные убеждения. Такая ситуация не подпадает под хайековское определение принуждения, так как владелец источника не навязывает поселенцам никаких действий. Оказывается, что в модели Хайека это еще худшая ситуация, так как единственным выбором для поселенцев остается смерть от жажды».

Ronald Hamowy "Freedom and the Rule of Law in F.A. Hayek," n Politico (1971-72): 355-56. См. также Hamowy, "Hayek's Concept of Freedom: A Critique," New Individualist RPokzu (April 1961): 28-31. Наиболее поздняя работа по этому же предмету см. Hamowy, "Law and the Liberal Sodety: F.A. Hayek's Constitution of Liberty," Journal of Libertarian Studies 2 (Wiiter 1978): 287-97; и John N. Gray, "F.A. Hayek on Liberty and Tradition," Journal of Libertarian Studies 4 (Fall 1980).

8. Murray N. Rothbard, Power and Market, 2nd ed. (Kansas City: Sheed Andrews and McMeel, 1977), стр. 228-30.

9. Hayek, The Constitution of Liberty, стр. 136-37.

10. Hamowy, "Freedom and the Rule of Law," стр. 353-54.

11. F.A. Hayek, "Freedom and Coercion: Some Comments on a Critique by Mr. Ronald Hamowy," Studies in Philosophy, Politics, and Economics (Chicago: University of Chicago Press, 1967), стр. 349.

12. Hamowy, "Freedom and the Rule of Law," стр. 354n.

13. Hayek, The Constitution of Liberty, стр. 139.

14. Там же, стр. 21. Ошибка Хайека здесь состоит в том, что если принуждение несправедливо, то оно должно быть минимизировано. Однако аморальное и преступное насилие должно быть полностью запрещено. Дело не в том, чтобы минимизировать несправедливое насилие, включая его новые акты, а в том, чтобы ввести жесткие ограничения на все такие действия. См. Robert Nozick, "Moral Complications and Moral Structures," Natural Law Forum (1968): Iff.

15. Hayek, The Constitution of Liberty, стр. 21.

16. Там же, стр. 21.

17. Там же, стр. 142.

18. Harnowy, "Freedom and the Rule of Law," стр. 356-57,356n. Действительно, в “Конституции свободы”, стр. 142 Хайек явно утверждает, что влияние такой угрозы принуждения значительно отличается от влияния реального и неизбежного принуждения, если относится только к известным обстоятельствам, которых индивид может избежать. Подавляющее большинство угроз принуждения, существующих в свободном обществе должны носить именно такой характер.

Как указывает профессор Уоткинс в отношении критерия Хайека для “непринудительности” индивид может конфликтовать с

«“общим и абстрактным правилом, равно применимым ко всем”, которое запрещает выезд за границу; представьте, что у человека за границей умирает отец, и он хочет его повидать. Согласно позиции Хайека здесь нет принуждения или ущерба свободе. Этот человек не подвергается влиянию чьей-то воли. Он просто входит в конфликт с тем фактом, что если он выедет за границу, он будет осужден и наказан».

J.W.N. Watkins, 'Philosophy," in A. Seldon, ed., Agenda for a Free Society: Essays on Hayek’s The Constitution of Liberty (London: Institute for Economic Affairs, 1961), стр. 39-40.

19. Hayek, The Constitution of Liberty, стр. 143.

20. По поводу проблемы изменения универсального правила при добавлении в него все большего числа специальных исключений, см. G.E.M. Anscornbe, "Modem Moral Philosophy" Philosophy 33 (1958): 2.

21. Тщательную критику общности, равной применимости и предсказуемости критерия “диктатуры закона” Хайека, а также отступлений Хайека от своего критерия см. Hamowy, "Freedom and the Rule of Law," стр. 359-76. Это включает и фундаментальную критику Бруно Леони, которая утверждает, что если существуют законодательные органы (которые принимает Хайек), постоянно изменяющие законы, то ни один закон не может считаться “предсказуемым” или “конкретным” в любой момент времени; предсказуемость не сохраняется во времени.См. Bruno Leoni, Freedom and the Law (Princeton, N.J.: D. Van Nostrand, 1961), стр. 76.

22. См. Hamowy, "Freedom and the Rule of Law," стр. 358.

23. В своей более поздней работе Хайек не обсуждает проблемы принуждения и свободы. Он, тем не менее, пытается обойти критику Хэмови и других, дополняя свою концепцию общих и конкретных правил для того, чтобы исключить из нее единичные действия и действия, «направленные на других». Хотя проблемы религиозных правил, таким образом, обходятся, большинство проблем в вышеупомянутой дискуссии включают взаимодействие между индивидами и, следовательно, продолжают мешать хайековской «диктатуре закона» быть надежной защитой индивидуальной свободы. F.A. Hayek, Law, Legislation, and Liberty, vol. 1 (Chicago: University of Chicago Press, 1973), стр. 101-2, 170n. В целом новая работа Хайека знаменует его отход от надежд на законодательство и поворот к процессам работы обычного права; тем не менее, его анализ сильно ослабляется доминирующей предпосылкой о том, что цель закона – это «выполнение ожиданий», которая заставляет его концентрироваться на социальных целях, а не на справедливости и правах собственности. Уместно здесь вновь обратиться к дискуссии о теории контракта как «трансфера титулов собственности» против теории ожиданий; см. стр. 133-48 выше.

Труд Роберта Нозика «Анархия, государство и Утопия» [2] - это вариант локковской попытки оправдать государство (или, по меньшей мере, минимальное государство, ограниченное только функциями защиты) на основе теории социального контракта, но построенный на действии «невидимой руки рынка». Начиная с ситуации свободно-рыночной анархии, Нозик описывает возникновение государства на основе работы «невидимой руки рынка», без нарушения чьих-либо прав, вначале как доминирующего защитного агентства, затем в виде «ультраминимального государства», и, наконец, перехода к «минимальному» государству.

До того, как начать детальную критику различных стадий, описанных Нозиком, давайте обсудим несколько фатальных ошибок его концепции в целом, любой из которых достаточно для того, чтобы признать несостоятельной его попытку оправдать государство. [3] Во-первых, вопреки попыткам [4] Нозика замести следы, весьма маловероятно, что его остроумная конструкция когда-либо встречалась в исторической реальности: а именно, что все государства, большинство из них, или какое-либо одно возникло таким способом в реальности. При обсуждении института, настолько укорененного в исторической реальности то, что Нозик не может найти для своей модели хотя бы одну историческую ссылку, само по себе является фатальным дефектом. Фактически, нет никаких исторических свидетельств, что хотя бы одно государство было основано или развивалось по описанной Нозиком модели. Напротив, исторические факты определенно указывают на совершенно другой путь: что все государства, по которым доступна историческая информация, возникли через насилие, завоевания и эксплуатацию – тем самым путем, который сам Нозик признал бы нарушением прав индивидов. Как Томас Пэйн писал в «Здравом смысле» по поводу возникновения королей и государств:

«если бы мы могли сбросить темные покровы времени и проследить их до их первого подъема, мы обнаружили бы, что первые из них были ничем не лучше, чем бандиты из какой-нибудь бродячей шайки, чьи дикие манеры или выдающаяся хитрость привели их к положению главаря грабителей и которые, наращивая силу и расширяя зону своих набегов, запугивали мирных и беззащитных жителей, заставляя покупать у них защиту за собираемую дань.» [5]

Заметьте, что «контракт», описанный Пэйном, имел характер насильственного «рэкета крыши», а не чего-либо иного, распознаваемого либертарианством как добровольное соглашение.

Так как оправдание Нозиком существующих государств – при условии, что они являются или становятся минимальными - основано на их предполагаемом «непорочном зачатии» и поскольку таких государств не существует, то ни одно из них и не может быть оправдано таким способом, даже если они впоследствии должны стать минимальными. Далее, мы можем сказать, что модель Нозика, в лучшем случае, может оправдать государство, которое возникло именно по его модели «невидимой руки». Таким образом, Нозик обязан примкнуть к призыву анархистов упразднить все существующие государства и затем сидеть и ждать предполагаемой действия невидимой руки. Только минимальное государство, которое, в лучшем случае, может оправдать Нозик – это государство, возникшее из будущего анархо-капиталистического общества.

Во-вторых, даже если существующие государства возникли методом «непорочного зачатия», то это все равно никак не оправдывает их нынешнего существования. Основная ошибка, присущая всем теориям государства на основе социального договора состоит в том, что этот контракт, основанный на обещании, является обязывающим и подлежащим законной защите. Если, в таком случае, все индивиды – что уже является крайне смелым допущением – передали все или часть своих прав государству, то теоретики социального договора считают эти обещания связывающими их навечно.

Верная теория контракта, называемая Вильямсоном Эверсом «теорией передачи титулов», утверждает, что действительным (а значит обязывающим) контрактом, является только тот, который отчуждает что-то, что философски отчуждаемо, и что только те титулы собственности, право на которые может фактически быть передано другому лицу. С другой стороны, некоторые атрибуты человека – а именно, его право собственности на себя, свою волю и свое тело и производные права – являются «неотчуждаемыми» и, таким образом, не могут быть отчуждены в действительном контракте. Если никто не может законным контрактом отчуждать собственную волю, тело и производные права, то с тем большим основанием он не может отчуждать аналогичные права своих потомков. Именно это имели в виду Отцы-основатели в концепции прав как «неотчуждаемых» или, как выразил Джордж Мейсон, в Вирджинской декларации прав:

«Все люди по своей природе равно свободны и независимы и имеют конкретные естественные права, которых, входя в состояние государства, они не могут никаким договором лишить своих потомков». [6]

Таким образом, мы видим, что (1) ни одно из существующих государств не появилось способом «непорочного зачатия» - скорее наоборот; (2) что такая аргументация может оправдать только минимальное государство и только если оно возникло после установления свободно-рыночного анархистского мира; (3) что, исходя из собственных предпосылок, Нозик должен стать анархистом и затем ждать, пока государство возникнет в результате действия «невидимой руки»; и, наконец, (4) что даже если государство возникло методом «непорочного зачатия», то ошибки теории социального контракта приводят к тому, что ни одно из существующих государств, даже минимальное, не может быть оправдано.

Давайте теперь продолжим исследовать Нозиковские стадии, особенно предполагаемую необходимость, а также моральность развития последующих стадий из предшествующих. Нозик начинает с предположения, что каждое защитное агентство при анархизме действует морально и неагрессивно, что это «попытка доверять действию Локковских законов природы человека». [7]

Во-первых, Нозик предполагает, что каждое защитное агентство потребует, чтобы каждый его клиент передал ему право самозащиты от агрессии, отказываясь в этом случае защищать его от следующего витка агрессии в ответ на самооборону. [8] Быть может да, быть может, нет. Это, возможно, будет встречаться среди различных защитных агентств, работающих на рынке, но, конечно же, это никак не самоочевидно. Вполне возможно, даже вероятно, что такие агентства проиграют конкурентную борьбу тем агентствам, которые не будут накладывать на своих клиентов таких ограничений.

Нозик далее обсуждает споры между клиентами разных защитных агентств. Он предлагает три сценария того, как это могло бы происходить. Но два из них (а также частично и третий) включают физические битвы между агентствами. Во-первых, эти сценарии противоречат его собственному предположению о дружественном, неагрессивном поведении всех агентств, в то время как в любой битве как минимум одна сторона будет агрессором. Более того, с точки зрения экономики абсурдно предполагать физические столкновения агентств – эти столкновения наносят ущерб клиентам и слишком дороги для возмещения. Абсурдно думать, что на свободном рынке защитные агентства не смогут договориться через посредство частных судов или арбитров, к которым обратятся для разрешения любого спора. Безусловно, важной частью защитного или юридического обслуживания индивида частным агентством или судом будет то, что оно имеет соглашения о решении споров с конкретным апелляционным судом или арбитром или группой арбитров.

Давайте теперь разберем ключевой сценарий 3, по поводу которого Нозик пишет:

«Два агентства … соглашаются разрешать эти мирным путем случаи, относительно которых они имеют различные суждения. Они решают урегулировать спор, подчинившись решению некоторого третьего судьи или суда, в который они обратятся, если их собственные суждения не совпадают. (Или они могут установить правила, регулирующие, над какими случаями какое агентство имеет юрисдикцию.)» [9]

До этого момента все идет неплохо. Но дальше возникает огромный прыжок: «Таким образом, возникает система апелляционных судов и согласованных правил. … Несмотря на то, что работают различные агентства, появляется единая унифицированная федеральная судебная система, частями которой они все являются.» Я утверждаю, что «таким образом» здесь категорически некорректно, а все остальное – это логическая ошибка non sequitur. [10] Тот факт, что каждое защитное агентство имеет соглашение с любым другим о решении споров в конкретном апелляционном суде не подразумевает появления «единой унифицированной федеральной судебной системы».

Напротив, вполне могут и, вероятно, будут существовать сотни, даже тысячи, арбитров или апелляционных судов, из которых можно будет выбирать, и нет никаких оснований считать их частью единой «судебной системы». К примеру, нет необходимости представлять себе или учреждать один унифицированный Верховный Суд для решения споров. Поскольку каждый спор имеет две и только две стороны, нужна всего одна третья сторона – судья или арбитр. К примеру, в США на данный момент более 23000 профессиональных арбитров и наверняка станет еще на много тысяч больше, если будет упразднена государственная судебная система. Каждый из этих арбитров сможет выполнять апелляционную или арбитражную функцию.

Нозик утверждает, что из анархии в рамках действия «невидимой руки рынка» неизбежно возникнет одно доминирующее агентство на каждой территории, клиентами которого будут «почти все жители этой области». Но мы видели, что основной аргумент в пользу этого вывода полностью неверен. Другие аргументы Нозика также не выдерживают критики. Он пишет, например, что «в отличие от других благ, которые можно сравнительно оценить, предельной конкуренции между защитными услугами не может существовать». [11] Почему не может, откуда такая категоричность?

Во-первых, потому что «природа услуг вводит агентства в … насильственный конфликт между собой», а не только в конкуренцию за потребителя. Но мы видели, что предположение о таком конфликте некорректно; во-первых, на основании собственного предположения Нозика о том, что агентства действуют неагрессивно и во-вторых, по его сценарию 3, что все агентства создадут сеть соглашений для мирного разрешения конфликтов. Второй аргумент Нозика на это возражение состоит в том, что «ценность защиты, меньшей, чем максимальная убывает не пропорционально числу приобретающих максимальную защиту, не все потребители захотят постоянно получать меньшее благо и конкурирующие компании попадают в убывающую спираль». Но почему? Нозик здесь высказывает совершенно необоснованные утверждения относительно рынка защитных услуг. Почему Нозик ожидает в защитном бизнесе такого «эффект масштаба», что он неизбежно должен приводить к почти естественной монополии в каждой географической области? Это отнюдь не очевидно.

Напротив, все факты – и среди них есть эмпирические факты как современной, так и более отдаленной истории, напрямую относящиеся к обсуждающему вопросу – говорят нам о прямо противоположном. Как уже упоминалось, в США работают десятки тысяч профессиональных арбитров, работают также десятки тысяч юристов и судей, и огромное число частных защитных агентств, которые обеспечивают ночных патрульных, охранников и т.д. При этом, никаких признаков географической естественной монополии в этих отраслях не наблюдается. Так почему она должна возникнуть при анархизме?

И если мы рассмотрим аналоги анархической судебной и защитной системы в истории, мы вновь увидим очевидную ошибочность аргументации Нозика. Сотни лет ярмарки Шампани были главным центром международной торговли в Европе. Множество судов, торговых, сеньориальных, церковных и т.д. конкурировали за потребителей. Не только не выделилось доминирующего агентства, но они даже не нуждались в апелляционных судах. Тысячу лет древняя Ирландия до завоевания Кромвелем имела систему из множества юристов, юридических школ и защитных агентств, которые конкурировали в нескольких географических областях и ни одно не стало доминирующим. После падения Рима различные сосуществующие варварские племена мирно разрешали свои споры внутри каждой области, и, хотя представители каждого племени жили по собственным законам, между судами существовали соглашения относительно мирного разрешения споров. Более того, в наши дни высоких технологий и низкой стоимости транспорта и коммуникации будет даже проще конкурировать между географическими областями; защитные агентства «Метрополитэн», «Экуитэбл» и «Прудэншл», к примеру, могут легко организовать сеть филиалов на большой территории.

Фактически, у страховых агентств куда больше шансов стать естественной монополией, чем у защитных, так как больший страховой пул имеет тенденцию к уменьшению премий; однако, всем известно о жестокой конкуренции между страховыми компаниями и конкуренции было бы больше, если бы она не ограничивалась государственным регулированием.

Аргументация Нозика в пользу появления доминирующего агентства в каждой географической области, таким образом, является примером некорректной априорной попытки решить, к чему приведет работа свободного рынка, и эта попытка, которая игнорирует конкретные исторические и институциональные примеры. Конечно, доминирующее агентство могло бы предположительно возникнуть в конкретной географической области, но это не очень вероятно. И как указывает Рой Чайлдс в своей критике Нозика, даже если оно возникнет, оно не будет «унифицированной федеральной системой». Чайлдс также корректно указывает, что объединять все защитные услуги и называть их унифицированной монополией не менее абсурдно, чем объединить всех сельскохозяйственных производителей и переработчиков на рынке и сказать, что они представляют из себя коллективную «систему» или «монополию» на производство пищи. [12]

Более того, закон и государство теоретически и исторически разделимы и закон будет развиваться в анархическом обществе и безо всякого государства. В частности, конкретные формы анархических институтов законности – судей, арбитров, процедурных методов разрешения споров и т.д. – будут, несомненно, расти и в результате рыночного процесса, под управлением «невидимой руки», при том, что базовый свод законов (запрещающий индивидам вмешательство в чужую собственность), вероятно, будет принят всеми юридическими агентствами, наподобие того, как конкурирующие суды согласились применять и расширять принципы обычного или традиционного права. [13] Но последнее, повторимся, не подразумевает единого унифицированного свода законов или доминирующего защитного агентства. Любые агентства, нарушающие базовый либертарианский кодекс, будут признаваться открытыми преступниками и агрессорами, и Нозик сам признает, что такие агентства, из-за недостаточной легитимности, едва ли преуспеют в анархическом обществе. [14]

Давайте теперь предположим, что доминирующее агентство, несмотря на то, что это маловероятно, все же появилось. Как теперь, без нарушения чьих-либо прав оно переходит к Нозиковскому ультра-минимальному государству? Нозик пишет [15], что положение доминирующего защитного агентства, которое наблюдает, как независимые агентства, с помощью сомнительных с его точки зрения процедур защищаются от его собственных клиентов. Должно ли доминирующее агентство иметь право защищать своих клиентов от таких действий? Нозик утверждает, что доминирующее агентство имеет право запрещать применение предположительно рискованных процедур против своих клиентов и этот запрет, таким образом, устанавливает «ультра-минимальное государство», в котором одно агентство насильственным образом запрещает другим агентствам защищать права индивидов.

Здесь с самого начала возникает две проблемы. Во-первых, куда делся вариант мирного разрешения споров из сценария 3? Почему доминирующее агентство не может заблаговременно согласовать с независимыми агентствами метод разрешения споров? Ах да, здесь мы как раз и видим смешное «следовательно» Нозика, объединяющее такие соглашения в «единую федеральную судебную систему». Иными словами каждый раз, когда доминирующее и независимое агентство заранее договариваются о разрешении своих споров, Нозик называет это «одним агентством» и потом по своему определению отрицает возможность мирного разрешения споров без смещения к обязательной монополии ультра-минимального государства.

Но представьте, для того, чтобы до конца разобрать аргумент, что мы примем сомнительное определение Нозика по поводу «одного агентства». Будет ли при этом условии справедливым для доминирующего агентства объявлять конкурентов вне закона? Конечно же, нет, даже если оно не стремится вступать в прямое сражение. Что тогда по поводу множества случаев, в которых независимые агентства разрешают споры своих клиентов и не касаются клиентов доминирующего агентства? По какому праву доминирующее агентство может объявлять вне закона мирное разрешение споров между клиентами независимых агентств, не касающиеся его клиентов? Ответ будет категорически отрицательным, так как в таком случае доминирующее агентство нарушает права конкурентов и права их действующих и потенциальных клиентов. Более того, как подчеркивает Рой Чайлдс, такие действия по насаждению собственной монополии едва ли можно отнести к действию «невидимой руки рынка»; это ощутимое и вполне воспринимаемое решение и оно должно рассматриваться соответственно. [16]

Доминирующее агентство, утверждает Нозик, имеет право препятствовать «предположительно рискованным» решениям независимых агентств. Ну а как насчет самих независимых агентств? Имеют ли они право пресекать аналогичные действия со стороны доминирующего агентства? И не начнется ли, в нарушение сценария 3, вновь «война всех против всех», необходимо вовлекающая всех в постоянные агрессивные действия? Где тогда подразумеваемая Нозиком моральность деятельности государства, возникшего естественным путем? Более того, как указывает Чайлдс: как насчет рисков, возникающих при принудительной монополии одного защитного агентства? Как пишет Чайлдс:

«Что будет ограничивать его власть? Что произойдет в случае, если оно пожелает еще больше власти? Так как оно имеет монополию, все споры о его функциях разрешаются лишь им самим. Поскольку полномасштабные процедуры правосудия дорогостоящи, вполне резонно предположить, что в отсутствие конкуренции процедуры станут менее тщательными, и, повторимся, только оно само будет оценивать легитимность своих собственных процедур, как Нозик сам говорит нам». [17]

Конкурирующие агентства, независимо от того, является ли конкуренция реальной или потенциальной, не только обеспечивает защиту более высокого качества за меньшие цены, чем принудительная монополия, но также обеспечивает систему рыночного контроля и противодействия возможным попыткам любого агентства выйти за рамки закона, т.е. агрессии против личности и собственности своих или чужих клиентов. Если одно из многих агентств выходит за рамки закона, многие объединяются на битву с ним в защиту прав своих клиентов; но кто может защитить кого-либо от произвола государства, будь то ультра-минимальное или минимальное? Если бы нам удалось отмотать назад пленку истории, то мы увидели бы длинную череду отвратительных преступлений государства, которая едва ли дает нам какие-либо основания считать его действия легитимными. Я утверждаю, что риск государственной тирании куда больше, чем риск проведения одной или двух процедур сомнительной легитимности конкурирующими защитными агентствами.

Но и это не все. Поскольку, если будет разрешено выходит за пределы самообороны от агрессии, если кто-либо сможет применять силу против другого из-за его «сомнительных» действий, тогда пределы агрессии теряют четкие границы, фактически, ограничения агрессии против чужих прав вовсе исчезают. Единожды разрешив чьим-то «опасениям сомнительных действий» со стороны других оправдывать насильственные действия, мы навсегда оправдаем любую тиранию и «минимальное» государство Нозика быстро станет «максимальным». Я утверждаю, что Нозик не предоставляет нам ограничений от превращения его ультра-минимального государства в максимальное, тоталитарное государство. Не будет никаких ограничений для превентивных ограничений или арестов. Довольно гротескное предположение Нозика о «компенсирующем факторе» в виде «коллективного центризма» едва ли достаточно, чтобы сдержать весь спектр тоталитарных проявлений. [18]

Вот пример: на сегодняшний день наиболее криминальный класс в США это молодые черные мужчины. Риск совершения преступления этим классом значительно больше, чем у любого другого возраста, пола или национальной группы. Почему бы тогда не ввести обязательное заключение для таких мужчин до достижения ими возраста, в котором риск снижается? И дать им «компенсацию» путем предоставления качественной еды, одежды, развлечений и обучения в специальных лагерях коллективного заключения. Если нет, то почему нет? Еще пример: наиболее мощным аргументом в пользу сухого закона был несомненный факт, что люди под влиянием алкоголя совершают значительно больше преступлений и дорожных аварий, чем в трезвом виде. Так почему бы не запретить алкоголь и таким образом снизить риск, возможно компенсировав невольным жертвам этого закона бесплатным, финансируемым за счет налогов запасом полезного апельсинового сока? Или, например, почему бы не реализовать печально известный план доктора Арнольда Хатшнекера по «идентификации» предполагаемых будущих преступников в школах и превентивного заключения их под стражу для промывки мозгов? Если нет, почему нет?

Во всех описанных случаях, единственным основанием для ответа «нет», и это основание хорошо знакомо всем либертарианцам, которые верят в неотъемлемые права личности, будет то, что никто не имеет права подвергать насилию никого, кроме тех, кто прямо участвует в агрессии против чужих прав. Любое ослабление этого критерия даже до разрешения насилия в отношении удаленных «рисков» - это разрешение неограниченной агрессии против чужих прав. Любое ослабление этого критерия, таким образом, это пропуск в неограниченный деспотизм. Любое государство, основанное на таких принципах, не было «непорочно зачато» (т.е. без нарушения чужих прав), а было основано с помощью варварства и насилия.

И даже если бы риски были измеримы, даже если бы Нозик смог бы обосновать нам точку предельного риска, его процедура перехода от доминирующего агентства к ультра-минимальному государству все равно останется агрессивной, насильственной и нелегитимной. Но, как отмечает Чайлдс, не существует способа измерить вероятность такого «риска», не говоря уж об опасениях (и то и другое полностью субъективно). [19] Единственный риск, который может быть измерен, это риск в таких сравнительно редких ситуациях, где индивидуальные события случайны, строго гомогенны и повторяются очень большое число раз – как например, в случае с игрой в рулетку. Почти во всех остальных случаях реальной человеческой деятельности, эти условия не соблюдаются и измеримой точки предельного риска не существует.

Это приводит нас к крайне полезной концепции «надлежащего принятия риска» Вильямсона Эверса. Мы живем в мире неизбежных и неизмеримых неопределенности и риска. В свободном обществе, где соблюдаются индивидуальные права, каждый индивид надлежащим образом принимает риски, относящиеся к его личности и справедливо приобретенной собственности. Никто не вправе перекладывать свои риски на других; такое насильственное переложение будет агрессией и должно быть надлежащим образом остановлено и наказано легальной системой. Конечно же, в свободном обществе каждый имеет право предпринимать шаги к снижению своих рисков, которые не затрагивают чужих прав собственности; к примеру, приобретая страховку, проводя операции хеджирования, выкупая свои облигации и т.д. Но все эти действия добровольны и не включают ни налогообложения, ни принудительной монополии. И, как утверждает Рой Чайлдс, любое насильственное вмешательство в рыночное распределение рисков смещает общественное распределение рисков с оптимального и, таким образом, увеличивает совокупный риск для общества. [20]

Один из примеров, в котором Нозик санкционирует агрессию против прав собственности – это его забота [21] о частном собственнике земли, который окружен участками недружественных землевладельцев, которые не дают ему прохода наружу. На либертарианский ответ о том, что любой рациональный собственник перед приобретением участка приобретет права доступа у окружающих землевладельцев, Нозик поднимает вариант проблемы, в котором землевладелец окружен таким числом недружественных соседей, что все равно не сможет выбраться куда-либо. Но обсуждаемая проблема не относится исключительно к землевладению. Не только в свободном обществе, но даже сейчас, представим себе, что человека все без исключения жители Земли так ненавидят, что отказываются от обмена с ним и не разрешают ему пользование своей собственностью. Единственный ответ здесь состоит в том, что эта проблема – его собственный риск. Любая попытка прервать этот добровольный бойкот насильственным путем является недопустимой агрессией против прав участников бойкота. Нашему изгою лучше попытаться как можно быстрее найти друзей или хотя бы приобрести союзников.

Как же Нозик переходит от своего «ультра-минимального» к «минимальному» государству? Он предполагает, что ультра-минимальное государство морально обязано «компенсировать» клиентов, претендующих на приобретение услуг независимых агентств путем предоставления им защитных услуг и следовательно с этого момента становится «ночным полицейским» или минимальным государством. [22] Во-первых, это решение также является осознанным и явным, что едва ли позволяет отнести его к действию «невидимой руки». Но, что более важно, принцип компенсации Нозика еще более слабая философская концепция (если это возможно), чем его теория риска. Во-первых, компенсация в теории наказания, это просто метод восстановления прав жертвы преступления; оно ни под каким видом не может использоваться как моральная санкция для самого преступления.

Нозик спрашивает [23] означают ли права собственности, что людям дозволено совершать насильственные действия «при условии, что они готовы компенсировать их людям, чьи границы были нарушены?» В отличие от Нозика наш ответ в любом случае будет "нет". Как утверждает Рэнди Барнетт в своей критике Нозика: «В отличие от Нозиковского принципа компенсации, все нарушения прав должны быть наказаны. Это и есть смысл права.» И «в отличие от добровольного желания оплатить цену делающего возможной покупку, компенсация не делает агрессию допустимой или оправданной». [24] Права не должны нарушаться, компенсация – это лишь один из методов воздаяния или наказания преступления по факту; мне не должно быть разрешено бесцеремонно вторгаться в чей-либо дом и ломать в нем мебель лишь на том основании, что я готов впоследствии «компенсировать» ущерб. [25]

Во-вторых, нет никакого способа узнать, какой размер должна иметь компенсация. Теория Нозика базируется на том, что шкалы предпочтений людей стабильны, измеримы и доступны стороннему наблюдателю. В данном случае ни одна из этих предпосылок не верна. [26] Австрийская субъективная теория ценности показывает нам, что шкалы предпочтений подвержены постоянным изменениям и что они не могут быть ни изучены, ни измерены внешним наблюдателем. Если я купил газету за 15 центов, мы можем сказать о моей шкале предпочтений, что на момент покупки газета стоила для меня больше, чем 15 центов. И это все. Это предпочтение может завтра измениться, а иные части моей шкалы предпочтений и вовсе остались полностью неизвестными другим. (Небольшое отступление: претензии Нозика на использование концепции «кривых безразличия» здесь совершенно ненужно и лишь добавляет путаницы, так как безразличие никогда явно не проявляется в действии и реальных обменах, являясь, следовательно, неопределенным и объективно бессмысленным. Более того, кривая безразличия предполагает две оси для благ, какими будут оси предполагаемых кривых у Нозика?) [27]. Но если нет возможности узнать, что полностью компенсирует индивиду изменение, то у стороннего наблюдателя, такого как минимальное государство, нет и возможности определить какая требуется компенсация.

Чикагская школа пытается разрешить эту проблему просто предполагая, что потери полезности индивида измеряются денежной ценой потерь; так, если кто-либо изорвал мою картину и внешний аудитор определит, что я мог бы ее продать за 2000 долларов, то это и есть надлежащая компенсация. Но, во-первых, никто не может знать реальной рыночной цены, так как сегодняшний рынок отличается от вчерашнего; и, во-вторых, что более важно, моя психологическая привязанность к картине может стоить для меня куда больше его рыночной цены, и у стороннего аудитора нет никакой возможности определить ее реальную ценность; спрашивать об этом меня бесполезно, так как ничто не удерживает меня от ложных заявлений с целью увеличить «компенсацию». [28]

Более того, Нозик ничего не говорит о компенсации доминирующим агентством своим клиентам за лишение их возможности перейти к конкуренту. Ведь их возможность выбора принудительно уничтожается и, более того, они вполне могут, видя тиранические позывы доминирующего агентства счесть выгодным выбор конкурента. Но как определить размер такой компенсации? Далее, если Нозик забыл о компенсации за лишение прав клиентов доминирующего агентства, как быть с убежденными сторонниками анархии? Как оценить их психологический ущерб от наблюдения подъема государства? Должна им обеспечиваться компенсация за ужас от наблюдения подъема государства? И в каком объеме? Фактически, существования хотя бы одного убежденного анархиста, которому никакая компенсация не сможет возместить психологическую травму от появления государства, самого по себе достаточно, чтобы обрушить всю модель Нозика о предположительно ненасильственном появлении минимального государства. Поскольку печаль абсолютного анархиста никакая компенсация утешить не сможет.

Это приводит нас к другой ошибке в схеме Нозика: тому забавному факту, что компенсация, выплачивается доминирующим агентством не в денежной форме, а в виде расширения своих порой сомнительных услуг на клиентов других агентств. Сторонники принципа компенсации показали, что деньги – которые оставляют реципиенту свободу приобрести все, что он желает – куда лучше для него, чем любой другой вид компенсации в натуре. Нозик, постулируя расширение защиты как форму компенсации, никогда не обращается к альтернативе наличной выплаты. Однако, к примеру, для анархиста эта форма «компенсации» существования государства как такового – это злая насмешка. Как убедительно указывает Чайлдс, Нозик:

«желает запретить нам обращение к любому другому защитному агентству, кроме доминирующего. Что же он хочет предложить нам взамен за это ограничение? Он чрезвычайно великодушен. Он предлагает ни больше и ни меньше, чем государство. Позвольте, я буду первым, кто публично откажется от этого восхитительно щедрого предложения. Но … дело в том, что мы не можем отказаться. Оно навязывается нам, хотим мы того или нет, желаем мы принять его в компенсацию или нет». [29]

Более того, даже в собственных терминах Нозика, минимальное государство компенсирует всех одинаково. Однако нет никакой вероятности того, что шкалы предпочтений у всех одинаковы. Но как тогда выявить различия и выплатить дифференцированную компенсацию?

Даже если говорить только о людях, которым по Нозику положена компенсация – возможных клиентов конкурирующих агентств – то кто они? Как их найти? Ведь по Нозику только такие действующие или возможные клиенты конкурентов нуждаются в компенсации. Но как провести различие для правильной компенсации, между теми, кто был лишен возможности выбрать услуги независимого агентства и соответственно заслуживает компенсации, и теми, кто не перешел бы к конкурентам в любом случае и компенсации не заслуживает? Без такого различия минимальное государство не сможет провести адекватную компенсацию даже в его собственных терминах Нозика.

Чайлдс поднимает еще одну отличную проблему предлагаемых Нозиком компенсаций – неприятные последствия для минимального государства того факта, что выплаты компенсаций обязательно увеличивают издержки и, следовательно, цены, запрашиваемые доминирующим агентством. Как пишет Чайлдс:

«Если минимальное государство должно защищать всех, даже тех, кто не может платить, и если оно должно компенсировать другим запрет их рискованных действий, то это будет означать, что оно устанавливает для своих клиентов более высокие цены, чем ультра-минимальное государство. Но это ipso facto [само по себе] увеличит число тех, кто в силу своих индивидуальных кривых спроса будет стремиться выбрать альтернативное агентство, … а не то, которое из доминирующего превратилось в ультра-минимальное государство, а затем в минимальное государство. Должно ли минимальное государство бесплатно защищать их или выплачивать им компенсации, чтобы они не переходили к другим агентствам? Если да, то это вновь увеличит цену для остающихся клиентов или снизит уровень их обслуживания. В любом случае, это породит новую волну тех, кто в силу формы их кривой индивидуального спроса выберут альтернативное агентство вместо доминирующего. Должны ли они также быть компенсированы? Если да, то процесс продолжается до тех пор, пока клиентами не останутся только богатые фанатичные приверженцы минимального государства, которые готовы платить за низкий уровень сервиса. Если так случится, то очень скоро минимальное государство отправится на свалку истории, которой, я думаю, оно вполне заслужило». [30]

Небольшое, но важное отступление по поводу компенсаций: следуя Локковской неудачной оговорке относительно поселенческих прав на неиспользуемую землю, Нозик заявляет, что никто не может присвоить неиспользуемую землю, если оставшееся население, которое также желает доступа к земле, «не пострадает». [31] Но вновь, как мы узнаем, пострадало оно или нет? Фактически оговорка Локка может привести к объявлению вне закона всей земли, находящейся в частной собственности, так как любой может заявить, что от уменьшения количества доступной земли пострадают все, кто не присвоил ее. Фактически невозможно измерить или даже узнать о том, пострадал кто-то или нет. И даже если да, то я утверждаю, что это тоже входит в их надлежащее принятие риска. Каждый имеет право объявлять своей собственностью ранее ничейную землю или ресурсы. Те, кто опоздал это сделать, пострадают от этого, но это их собственный риск в нашем свободном и неопределенном мире. В США больше не осталось большого количества пограничных целинных земель, и этот факт не следует оплакивать. Фактически, мы можем получить столько доступа к этим ресурсам, сколько захотим, путем уплаты за них рыночной цены; но даже если владельцы откажутся продавать их или сдавать в аренду - это их право в свободном обществе. Даже Локк мог с этим согласиться. [32]

Мы подходим к другому ключевому моменту – что презумпция Нозика о возможности запрещать рискованную деятельность базируется на его утверждении о том, что никто не имеет права заниматься «непродуктивными» (включая рискованные) деятельностью или обменами и что на этом основании они могут быть легитимно запрещены. [33] Ведь Нозик признает, что если бы рискованная деятельность других была законна, то запреты и компенсации были бы недействительны и что тогда нам «вместо этого пришлось бы торговаться и заключать с ними контракты, чтобы они согласились не совершать обсуждаемых рискованных действий. Почему бы нам тогда не предложить им мотивацию или нанять их, или дать им взятку, чтобы убедить их отказаться от действия?» [34] Иными словами, если бы теория Нозика о незаконности "непродуктивной" деятельности, он был бы вынужден признать право людей участвовать в такой деятельности, принцип запрещения риска и принцип компенсации рухнули бы в одночасье и ни ультра-минимальное, ни минимальное государство не могли бы быть оправданы.

И здесь мы приходим к тому, что мы могли бы назвать «принципом смерти». Его критерий «продуктивного» обмена – это то, что обе стороны обмена должны оказаться в лучшем положении, чем, если бы вторая сторона умерла; а «непродуктивный» обмен – это такой обмен при котором одна из сторон оказалась бы в выигрыше, если бы вторая сторона умерла. [35] Так, если я плачу вам за то, что вы не наносите мне вреда, я не получаю от вас ничего, чего у меня не было бы, если бы вы не существовали вовсе или существовали, но не имели бы со мной никаких дел.» [36] «Принцип компенсации» Нозика предполагает, что «непродуктивная» деятельность может быть предотвращена путем компенсации данному индивиду выгод, которые он потерял в результате введения запрета.

Давайте теперь рассмотрим, как Нозик применяет свои критерии «непродуктивности» и «компенсации» к проблеме шантажа. [37] Нозик пытается оправдать запрет шантажа, доказывая, что «непродуктивные» контракты должны считаться незаконными и что контракт шантажа непродуктивен потому что шантажируемый несет потери от самого существования шантажиста. [38] Иначе говоря, если бы шантажист Смит умер, шантажируемый Джонс только выиграл бы. Или, иными словами, Джонс платит Смиту не за то, что он приносит ему пользу, а за то, чтобы тот не наносил ему вреда. Но контракт ведь существует и все равно является продуктивным, потому что приносит Джонсу положение, лучшее, чем если бы этого контракта не существовало.

Но эта теория заводит Нозика в очень мутные рассуждения, некоторые (хотя и не все) он осознает. Он признает, например, что его аргументация в пользу запрещения шантажа приведет к тому, что придется запретить и следующий контракт: Браун приходит к Грину, его соседу со следующим предложением: «Я намереваюсь построить такое-то и такое-то розовое строение на своей земле (при этом он знает, что Грин не переносит розовый цвет). Однако я готов не строить его, если вы заплатите мне такую-то сумму денег». Нозик признает, что в его схеме такой контракт тоже будет незаконным, потому что Грин будет платить Брауну за то, что тот не доставляет ему проблем и, поэтому контракт будет непродуктивным. Фактически, Грин только выиграет, если Браун умрет.

Тем не менее, либертарианцу сложно обосновать такой запрет какой-либо адекватной теорией прав собственности, не говоря уже о той, которая изложена в настоящей книге. По аналогии с примером шантажа Нозик признает, что в его схеме для Грина было бы законным, узнав, что Браун запроектировал розовое здание прийти к нему самому и предложить заплатить за то, чтобы он не продолжал строительство. Но почему такой обмен станет «продуктивным» только потому, что Грин первым сделал такое предложение? [39] Какая разница, кто первым вышел с предложением в этой ситуации? Разве Грин все еще не выиграет, если Браун умрет? И далее, по аналогии, считает ли Нозик незаконным для Брауна отказаться от первого предложения Грина и затем запросить больше денег? Почему? Или, к примеру, считает ли Нозик незаконным для Брауна якобы случайно дать Грину знать о проектируемом розовом здании и затем дожидаться результата - скажем, разместив рекламу здания и подсунув Грину макет? Не может ли это быть расценено как простой акт любезности? И почему простая реклама чего-либо должна быть незаконной?

Действительно, пример Нозика становится еще более шатким, если мы рассмотрим его следствия. Нозик вовсе не учитывает все возможные следствия своего «принципа смерти». Если он утверждает - а он похоже утверждает именно это – что А незаконно «принуждает» Б, если для Б было бы лучше, чтобы он умер на месте, то давайте рассмотрим следующий пример: Браун и Грин участвуют в аукционе за одну картину, которую оба очень хотят получить. Будет ли для Грина лучше, если Браун умрет на месте? Не следует ли из этого, что Браун незаконно принуждает Грина, и не должно ли участие Брауна в аукционе быть запрещено? Или, наоборот, не принуждает ли Грин аналогичным образом Брауна и не должно ли участие Грина в аукционе быть запрещено? Если нет, то почему нет? Или представьте, что Грин и Браун добиваются благосклонности одной и той же женщины; не выиграет ли каждый из них, если его конкурент немедленно умрет и не должно ли поэтому участие в соперничестве одного из них или обоих быть признано незаконным? Таких примеров можно привести бесконечное множество.

Более того, Нозик загоняет себя в еще более затруднительное положение, когда добавляет, что шантаж «непродуктивен» потому что запрет обмена не приносит потерь одной из сторон (шантажируемому). Но это, конечно же, неверно: как указал профессор Блок, запрет шантажа значит, что шантажист не имеет мотивов для нераспространения негативной информации о шантажируемом. Тем не менее, после того, как Нозик дважды заявил о том, что жертва «не понесет потерь» от запрета обмена, Нозик немедленно и непоследовательно признает, что «люди ценят молчание шантажиста и готовы за него платить». В таком случае, если шантажисту запрещено получать плату, он не обязан хранить молчание и жертва шантажа, готовая за это молчание платить, из-за запрета оказывается в худшем положении!

Нозик добавляет, не приводя никаких аргументов, что «молчание шантажиста – это не продуктивная деятельность». Почему? Видимо, потому что «его жертвы только выиграли бы, если бы шантажиста не существовало». Вновь к «принципу смерти». Но затем Нозик вновь меняет позицию, противореча своему же утверждению о том, что молчание не продуктивно, добавляет: «С той точки зрения, которую мы занимаем здесь, продавец молчания может законно получать деньги только за то, что он отказывается молчать … включая платежи, которые другие проводят ему за раскрытие информации.» Нозик добавляет, что хотя шантажист может требовать денег, которые он получил бы за раскрытие информации, «он не может требовать наилучшей цены от приобретателя его молчания». [40]

Таким образом, Нозик колеблясь между запретом шантажа и разрешения только уплаты той цены, которую шантажист получил бы, продав информацию, загнал себя в ловушку неразрешимой проблемы «справедливой цены». Почему законно только назначать платеж по известной цене? Почему не назначать максимальную цену, которую жертва шантажа готова заплатить? Во-первых, обе транзакции добровольны и находятся в рамках прав собственности обеих сторон. Во-вторых, никто не знает, ни теоретически, ни практически, какую цену шантажист мог бы получить за свою информацию на открытом рынке. Никто не может заранее предсказать рыночную цену реального обмена. В-третьих, шантажист может получать не только денежное возмещение за обмен; он также возможно получает психологическое удовлетворение – он может не любить жертву шантажа, или ему может нравиться продавать секреты и тем самым «зарабатывать» на продаже секрета третьей стороне больше чем просто денежное вознаграждение. Здесь Нозик фактически сдает свой пример, признавая, что шантажист «который наслаждается продажей секретов может оплачиваться по другой цене.» [41] Но в таком случае, какое стороннее правоприменительное агентство может определить, до какой степени шантажист наслаждается продажей секретов и какую цену он может заявить жертве шантажа? Говоря, в общем, концептуально невозможно обнаружить наличие или измерить степень субъективного наслаждения или любого другого психологического фактора, который влияет на его шкалу предпочтений и, соответственно, на его поведение при обмене.

И, в-четвертых, представьте, что мы возьмем крайний случай Нозика, шантажиста, который не считает, что за его секрет требуется какое-либо денежное вознаграждение. Но если шантаж запрещен полностью или в варианте «справедливой цены» Нозика, необычный шантажист просто распространяет информацию всему миру («сплетник или болтун» по Блоку). Поступая так, шантажист просто использует право на использование своего тела в случае свободы слова. Здесь не может быть ни «справедливой цены» за ограничение его права, так как оно не имеет объективно измеримой ценности. [42] Его ценность субъективна для шантажиста и его право нельзя законно ограничить. И, более того, «защищенная законом» жертва в любом случае понесет потери в результате ограничений шантажа. [43]

Мы должны сделать вывод, что в рамках современной (а не средневековой) экономической теории «справедливой ценой» для любой сделки является цена, в добровольном порядке согласованная обеими сторонами. Более того, в более общем смысле, мы должны также признать, в рамках современной экономической теории, все обмены «продуктивными» и приносящими выгоду обеим сторонам. Любые добровольно приобретенные товар или услуга приносит ему выгоду и, следовательно, продуктивна с его точки зрения. Таким образом, все попытки Нозика оправдать запрет шантажа или установить некое подобие «справедливой цены» шантажа (как и любого другого контракта, в котором продается чье-либо бездействие) полностью провалились. Но это также значит, что его попытка оправдать запрет «непродуктивных» действий – включая риск – также провалилась, а ведь только на ее основе Нозик пытался оправдать свое ультра-минимальное (а также и минимальное) государство.

В приложении своей теории к рискованной, вызывающей опасения «непродуктивной» деятельности независимых агентств, которая предположительно оправдывает введение принудительной монополии ультра-минимального государства, Нозик концентрируется на защищаемых им «процедурных правах» каждого индивида, которые он определяет как «право на установление вины наименее опасной из известных процедур установления вины, которая среди прочих имеет наименьшую вероятность признания виновной стороны, которая на самом деле права.» [44] Здесь Нозик добавляет к обычным естественным правам индивида на использование своей личности и справедливо приобретенной собственности, предполагаемые «процедурные права», или права на использование конкретных процедур определения правоты или виновности.

Но существует одно жизненное различие между подлинным и иллюзорным правом - оно состоит в том, что первое не требует ни от кого никаких позитивных действий, кроме невмешательства. Так, право человека на свою личность и собственность не зависит от времени, пространства, или числа и благосостояния других людей в обществе. Робинзон Крузо может иметь такие права против Пятницы, точно так же, как их имеет любой человек в нашем индустриальном обществе. С другой стороны, предлагаемое право на «прожиточный минимум» является ложным, так как удовлетворение его требует усилий от части других людей, а также наличия достаточного населения с достаточным для удовлетворения этих нужд благосостоянием или доходом. Таким образом, это «право» не является независимым от времени, места, а также от числа и условий проживания других членов общества.

Но и «право» на наименее рискованную процедуру требует для своей реализации позитивных действий от достаточного числа людей, обладающих специализированными навыками; поэтому оно не является подлинным правом. Более того, такое право не может быть выведено из базового права собственности на себя. С другой стороны, каждый имеет абсолютное право на защиту себя и своей собственности от вторжения. Преступник, с другой стороны, не имеет прав на защиту незаконно приобретенной собственности. Но то, какая процедура будет принята группой люде для защиты своих прав, к примеру, на персональную самозащиту или использование судов или арбитражных агентств – зависит от знаний и навыков индивидов в этой группе.

Предположительно, работа свободного рынка будет вести к тому, что большинство людей выберут защиту, обеспечиваемую частными институтами и защитными агентствами, чьи процедуры будут отражать методы, которые отражают максимальную поддержку большинства людей. Иными словами, людей, которые будут согласны следовать этим процедурам, как наиболее практичным методам определения, кто в конкретном случае прав, а кто виноват. Но это – прерогатива конкурентного открытия рынком наиболее эффективных средств обеспечения самозащиты, и она не включает никаких ошибочных концепций вроде «процедурных прав». [45]

И, наконец, демонстрируя великолепное мастерство, Рой Чайлдс, продемонстрировав, что каждая из стадий перехода к государству по Нозику осуществляется не «невидимой рукой» рынка, а явным видимым волевым решением, переворачивает всю концепцию Нозика с ног на голову, показывая, как «невидимая рука» в терминах самого Нозика приводит от его минимального государства обратно к анархизму. Чайлдс пишет:

«Представим себе, что существует минимальное государство. Возвышается агентство, которое копирует процедуры минимального государства, оставляя без изменений государство с его судебными процессами, процедурами и т.д. В такой ситуации нельзя предполагать, что это агентство сколь-нибудь более «рискованно», чем государство. Если оно все также слишком рискованно, то мы также правы в утверждении, что государство слишком рискованно и правы в запрещении его деятельности, при том, что мы готовы компенсировать потери тем, кто страдает от этих запретов. Если мы пойдем этим путем, результатом будет анархия.

Если нет, то «доминирующее агентство», превратившееся в минимальное государство обнаруживает, что оно конкурирует с одним из агентств за которыми следит. Но подождите: конкурирующее, находящееся под надзором, подавляемое второе агентство обнаруживает, что может установить меньшие цены за свои услуги, так как минимальное государство вынуждено компенсировать потери тем, кто хотел бы пользоваться услугами других агентств, применяющих более рискованные процедуры. Также доминирующее агентство несет издержки на шпионаж за новым агентством.

Так как выплата компенсаций – это лишь моральное обязательство, доминирующее агентство вероятно станет сокращать такие действия под экономическим давлением. Это запускает действие двух процессов: те, кто ранее получал компенсацию станут выбирать услуги других агентств, вполне вероятно подписываясь на услуги нашего независимого агентства, таким образом, восстанавливая свои старые предпочтения. Так происходит первый судьбоносный шаг: некогда гордое минимальное государство, отменив компенсации возвращается к более низкому уровню ультра-минимального государства.

Но процесс на этом не останавливается. Независимое агентство должно и будет нарабатывать хорошую репутацию, чтобы отбивать клиентов у ультра-минимального государства. Оно предлагает больший набор услуг, тарифные планы с различными ценами и в целом становится более привлекательной альтернативой, все время позволяя государству шпионить за собой, изучая его процессы и процедуры. На рынок выходят другие предприниматели. Скоро, некогда ульра-минимальное государство становится просто доминирующим агентством, обнаруживая, что другие агентства наработали мощную репутацию, разработали безопасные, слабо рискованные процедуры и прекращает следить за ними, предпочитая более дешевый вариант взаимных соглашений. Его руководство без конкуренции разжирело и обленилось, его расчеты о том, кого защищать, как, на какие цели распределять ресурсы …безнадежно испорчены тем, что оно ранее ушло от влияния настоящей конкурентной системы. Доминирующее агентство становится неэффективным в сравнении с новыми, динамичными, усовершенствованными агентствами.

Имеющий глаза да увидит – доминирующее агентство становится просто одним из многих на рынке. Зловещее минимальное государство, через серию морально допустимых шагов, не нарушающих ничьих прав, стало просто одним из многих защитных агентств. Иными словами, «невидимая рука» наносит ответный удар». [46]

Некоторые окончательные краткие, но важные замечания. Нозик, вместе с остальными сторонниками ограниченного правительства и теоретиками laissez-faire не имеет теории налогообложения: насколько большим оно должно быть, кто должен платить налоги, какой вид должны иметь налоги и т.д. Действительно, налогообложение не упоминается в обсуждении стадий перехода к минимальному государству. Похоже, подразумевается, что минимальное государство может вводить налоги только для клиентов, которых оно имело до становления, но не на потенциальных клиентов конкурирующих агентств. Но очевидно, что нынешние государства облагают налогами всех без исключения, без учета того, были ли они раньше его клиентами; и действительно, разделить эти гипотетические группы крайне сложно.

Нозик, вместе со своими коллегами по теории ограниченного государства, рассматривает «защиту» - во всяком случае, обеспечиваемую его минимальным государством – как единый неделимый объект. Но сколько именно защиты должно предоставляться и за счет каких ресурсов? Какой критерий будет определяющим? В конце концов, мы можем предположить, что следует тратить весь национальный продукт на обеспечение каждого жителя персональным танком и вооруженным охранником; или мы можем вообразить, что на всю страну нужен один полицейский и один судья. Кто решает, сколько защиты необходимо и на основе каких критериев? И, напротив, все услуги и товары на свободном рынке производятся на основе относительного спроса и рыночной цены для потребителей. Но такой критерий не работает для минимального государства, да и для любого государства вообще.

Более того, как указывает Чайлдс, минимальное государство, которое Нозик пытается оправдать – это государство, которым владеет частная доминирующая фирма; это все равно не дает никаких объяснений и оправданий для современных форм голосования, демократии, системы сдержек и противовесов и т.д. [47]

И, наконец, гибельная ошибка проходит в работе Нозика сквозь все обсуждение прав и правления: что как кантовский интуиционист, он имеет теорию прав. Права просто интуитивно ощущаются, но не обосновываются естественным правом, природой человека или вселенной. В результате, Нозик не имеет реальных аргументов в пользу существования прав как таковых.

Выводы: (1) ни одно из современных государств не было «непорочно зачато» и следовательно Нозик на своих собственных основаниях должен защищать анархизм и только затем ждать развития государств; (2) даже если какое-либо из государств появилось таким образом, права личности являются неотчуждаемыми и следовательно ни одно существующее государство не может быть оправдано; (3) каждый описываемый Нозиком шаг работы «невидимой руки» неверен: весь процесс проходит в явном виде и чувственно ощутим, а принципы риска и компенсации оба являются ошибочными и ведут к неограниченному деспотизму; (4) нет никаких оправданий, даже в собственных терминах Нозика, для запрета доминирующим агентством тех процедур независимых агентств, которые не влияют на его собственных клиентов, и, следовательно, оно не может перейти в ультра-минимальное государство; (5) теория Нозика о «непроизводительных» обменах неверна, поэтому запрет рискованных действий и переход к ультра-минимальному государству невозможен даже на одном этом основании; (6) что бы ни думал Нозик, не существует никаких «процедурных прав» и, следовательно, его теория риска и непродуктивного обмена не дает никаких оснований для перехода к принудительной монополии ультра-минимального государства; (7) нет никаких оснований, даже в собственных терминах Нозика, для ввода минимальным государством налогообложения; (8) в теории Нозика нет ничего, что объяснило бы голосование, или любые другие демократические процедуры любого из существующих государств; (9) на тех же основаниях, на которых оправдано минимальное государство, можно оправдать и максимальное государство; и (10) действие только «невидимой руки» в собственных терминах Нозика, возвращает общество обратно к анархии.

Таким образом, наиболее значимая в нашем столетии попытка оправдать государство и отвергнуть анархизм провалилась в целом и в каждой из своих частей.

1. Версия данной главы опубликована в Murray N. Rothbard, "Robert Nozick and the Immaculate Conception of the State," Journal of Libertarian Studies 1 (Winter 1977): 45-57.

2. Robert Nozick, Anarchy, State, and Utopia (New York: Basic Books, 1974).

3. Другую критику Нозика см. Randy E. Bamett, "Whither Anarchy? Has Robert Nozick Justified the State?" Journal of Libertarian Studies 1 (Winter 1977): 15-21; Roy A. Childs, Jr., "The Invisible Hand Strikes Back,"Journal of Libertarian Studies 1 (Winter 1977): 23-33; John T. Sanders, "The Free Market Model Versus Government: A Reply to Nozick," Journal of Libertarian Studies 1 (Winter 1977): 35-44; Jeffrey Paul, "Nozick, Anarchism and Procedural Rights," Journal of Libertarian Studies 1, no. 4 (Fall 1977): 33740; and James Dale Davidson, "Note on Anarchy, State, and Ufopia," Journal of Libertarian Studies 1, no. 4 (Fall 1977): 341-48.

4. Nozick, Anarchy, State, and Utopia, pp. 6-9.

5. The Complete Writings of Thomas Paine, P. Foner, ed. (New York: Citadel Press, 1945), vol. 1, p. 13.

6. Перепечатано в Robert A. Rutland, GeqeMason ( W i i u r g , Va: Colonial Williamsburg 1%1), p. 111. По поводу некорректности отчуждения человеческой воли см. гл. 19, сноска 18 выше. Великий английский левеллер 17 столетия Ричард Овертон писал:

«Каждому человеку природой дано право собственности на себя, которое не должно нарушаться или отчуждаться: так как поскольку он личность, он имеет собственность на себя, иначе он не был бы личностью. … Нельзя говорить о твоем и моем, иначе как: «Ни один человек не может владеть моими правами и свободами, как не могу и я владеть их; я индивид и наслаждаюсь собой и собственностью на себя».

Цит. по Sylvester Petro, "Feudalism, Property, and Praxeology," in S. Blumenfeld, ed., Property in a Humane Economy (LaSalle, Ill.: Open Court, 1974), p. 162.

7. Nozick, Anarchy, State, and Utopia, p. 17.

8. Там же, стр. 15.

9. Там же, стр. 16

10. Сходную критику Нозика можно найти в Hillel Steiner in Mind 86 (1977): 120-29.

11. Nozick, Anarchy, State, and Utopia, p. 17.

12. Roy Childs, "Invisible Hand," p. 25.

13. Cf., Bruno Leoni, Freedom and the Law (Los Angeles: Nash Publishing, 1972), and F.A. Hayek, Law, Legislation, and Liberty, vol. 1 (Chicago: University of Chicago Press, 1973).

14. Nozick, Anarchy, State, and Utopia, p. 17.

15. Там же, стр. 55-56.

16. Childs, "Invisible Hand," стр. 32.

17. Там же, стр. 27-28.

18. Nozick, Anarchy, State, and Utopia, pp. 142 ff.

19. Childs, "Invisible Hand," pp. 28-29.

20. Там же, стр. 29.

21. Nozick, Anarchy, State, and Utopia, p. 55n.

22. Более того, в процессе Нозика, каждая следующая стадия развития государства предполагается моральной, так как предположительно проходит без нарушения чьих-либо моральных прав. В этом случае считается, что ультра-минимальное государство морально. Но если так, почему Нозик считает, что ультра-минимальное государство морально обязано превращаться в минимальное? Потому, что ультра-минимальное государство в этом случае видимо будет аморальным, что противоречит его исходной посылке. Эту точку зрения см. R.L. Holmes, "Nozick on Anarchism," Political Theoy 5 (1977): 247ff.

23. Nozick, Anarchy, State, and Utopia, p. 57

24. Barnett, "Whither Anarchy?" p. 20.

25. Более того, Нозик накладывает ограничения на жертву, путем компенсации ему только за действия, которые соответствовали уровню агрессии. Anarchy, State, and Utopia, p. 58.

26. Нозик там же на странице 58, в явном виде предполагает измеримость полезности.

27. Я обязан этим замечанием профессору Роджеру Гаррисону из экономического департамента Обурнского Университета.

28. Нозик также использует концепцию «транзакционных издержек» и других издержек, сопровождающих деятельность, которая должна быть запрещена с компенсацией. Но это неверно на тех же основаниях, а именно, потому, что транзакционные и другие издержки субъективны для каждого индивида и не являются объективными и измеримыми для стороннего наблюдателя.

29. Childs, "Invisible Hand," p. 27.

30. Там же, стр. 31.

31. Nozick, Anarchy, State, and Utopia, pp. 178ff.

32. Нозик также воспроизводит позицию Хайека по поводу оплаты единственного колодца, там же, стр. 180. См. также стр. 220-21 выше.

33. See Barnett, "Whither Anarchy?" p. 19.

34. Nozick, Anarchy, State, and Utopia, pp. 83-84.

35. Давайте применим концепцию «непродуктивных обменов» к его собственному процессу становления государства. Если бы доминирующего агентства не существовало, то клиенты независимых агентств от этого только выиграли бы, так как замечательно могли бы продолжать дела с теми агентствами, которые они выбрали. Но в рамках собственной концепции Нозика, применяя его собственный «принцип смерти» мы обнаруживаем, что клиенты независимых агентств стали жертвами непродуктивного обмена с доминирующим агентством и поэтому вправе запретить его деятельность. Этим блестящим замечанием я обязан профессору Дэвиду Гордону.

36. Nozick, Anarchy, State, and Utopia, p. 84.

37. Наша собственная теория допустимости контракта шантажа изложена на стр. 124-26 выше.

38. Nozick, Anarchy, State, and Utopia, pp. 84-86.

39. Нозик не отвечает на этот ключевой вопрос; он просто доказывает, что «это будет продуктивным обменом». Там же. стр. 84, 240n.16. Весьма иронично, что Нозик видимо вынужденно обсуждает это возражение – признавая «продуктивность» обмена если Грин сам сделает предложение – из-за аргументов профессора Рональда Хэмови: иронично, потому что, как мы видели выше, также Хэмови разнес в пух и прах подобное же определение принуждения у профессора Хайека.

40. Nozick, Anarchy, State, and Utopia, pp. 85-86.

41. Там же стр. 86n.

42. См. Barnett, "Whither Anarchy?" pp. 4-5.

43. Нозик, в труде Anarchy, State, and Utopia, стр. 86, соединяет свои ошибки, продолжая сравнивать шантажиста с рэкетиром-«крышей», указывая, что рэкет «крыши» продуктивен, так как рэкетир, навязывая защиту, хотя бы ее осуществляет, а не «берет деньги за простое воздержание от нанесения вреда». Но «вред», которым угрожает – это не просто реализация права свободы слова, а вполне себе агрессивное насилие, а угроза насилия – сама по себе насилие. Здесь различие проводится не между ошибочными понятиями «продуктивный» и «непродуктивный», а между «добровольный» и «насильственный» - вот квинтэссенция либертарианской философии. Как указывает профессор Блок:

«При агрессии угрожают агрессивным насилием – тем, что агрессор не имеет права делать. При шантаже, однако шантажист «угрожает» тем, что чаще всего имеет право сделать! Реализацией своего права на свободу слова, раскрытием известного ему секрета».

Walter Block, "The Blackmailer as Hero," Libertarian Forum (December 1972): 3.

44. Nozick, Anarchy, State, and Utopia, p. 96.

45. Отличную детализированную критику концепции «процедурных прав» Нозика см. Barnett, "Whither Anarchy?" стр. 16-19. Профессор Джеффри Пол также показал, что любое понятие «процедурных прав» включает «право» некоторой другой процедуры наступать на такие процедуры, а это, в свою очередь, подразумевает следующий набор «прав», который в свою очередь включает новый набор «прав» по методам решения по этим процедурам, и так далее до бесконечной регрессии. Paul, "Nozick, Anarchism, and Procedural Rights."

46. Childs, "Invisible Hand," pp. 32-33.

47. Там же, стр. 27.