Попытки разработки систематической теории свободы достаточно редки, но еще реже встречаются теории стратегии достижения свободы, их практически не существует. И это относится не только к свободе, фактически стратегии достижения любых желательных социальных целей обычно оказываются бессистемными вариациями метода проб и ошибок. Однако если философия может дать какие-либо теоретические указания по стратегии достижения свободы, то поиск в этом направлении, безусловно, является ее обязанностью. Но следует предупредить читателя, что мы вступаем в неизведанную область.

Ответственность философии за исследование стратегии – решения проблемы перехода от существующего (любого существующего) состояния дел к полной свободе – особенно важна для либертарианства, основанного на естественном законе. Как осознал либертарианский историк лорд Актон, естественный закон и естественные права создают твердое основание для обсуждения – и доказательства некорректности – любого вида этатизма. В отличие от легального позитивизма или различных видов историцизма, естественный закон обеспечивает моральный и политический «высший закон», с позиций которого можно оценивать постановления государства. Как мы видели ранее [1], правильно интерпретированный естественный закон скорее «радикален», чем консервативен, постоянно находясь в борьбе за утверждение идеальных принципов. Как писал Актон: «[Классический] Либерализм стремится к тому, как должно быть, независимо от того, что есть». Как Химмельфарб писала об Актоне, «прошлое не имеет никакого авторитета, если не соответствует морали». Далее Актон продолжает проводить различие между вигами и либералами, доказывая, что фактически это - различие между консервативной приверженностью статус-кво и радикальным либертарианством:

Виг исходит из компромисса. Либерал начинает с господства идей.

Как отличить вига от либерала? Первый практичен, половинчат и готов к компромиссу. Второй утверждает свои философские принципы. Первый – это политика, стремящаяся к философии. Второй – это философия, ищущая свою политику. [2]

Итак, либертарианство - это философия, ищущая свою политику. Но что еще может сказать либертарианская философия о своей стратегии, о "политике"? Во-первых, конечно же, - по словам Актона – она должна сказать, что свобода – это «наивысшая политическая цель», наиболее приоритетная цель либертарианской философии. Наивысшая политическая цель, безусловно, не означает «наивысшую цель» каждого человека, так как каждый индивид имеет множество своих персональных целей и индивидуальную иерархию важности этих целей на шкале ценностей. Политическая философия – это тот раздел этической философии, который изучает политику, которая определяет роль насилия в жизни человека (и, следовательно, определение таких концепций, как преступление и собственность). И, конечно же, либертарианский мир должен быть таким, чтобы в конечном итоге обеспечить каждому индивиду свободу устанавливать и достигать его собственных целей – «преследовать счастье», согласно удачной фразе Джефферсона.

Могут подумать, что либертарианец, приверженец «естественной системы свободы» (согласно фразе Адама Смита), почти по определению считает свободу своей важнейшей политической целью. Но это часто неверно, так как для многих либертарианцев цель самовыражения или прояснения окружающим прелести свободы часто заслоняет цель утверждения свободы в реальном мире. Но свобода, как это будет показано ниже, никогда не победит, если цель установления ее в реальном мире не будет приоритетной по сравнению с эстетическими и другими более пассивными соображениями.

Если свобода должна быть наивысшей политической целью, то где лежат ее основания? Из данной работы должно быть понятно, что, во-первых, и это главное, свобода – это моральный принцип, основанный на природе человека. В частности, это принцип справедливости, принцип отрицания агрессивного насилия в человеческих отношениях. Следовательно, чтобы быть адекватно обоснованной, либертарианская цель должна преследоваться в духе преданности принципам справедливости. Но приобрести такую преданность сложно – либертарианец должен быть захвачен стремлением к справедливости, эмоцией, берущей начало в его рациональном осознании того, чего требует настоящая справедливость. [3] Справедливость, а не хилая защита простой полезности должна быть мотивирующей силой, если мы хотим добиться свободы. [4]

Коль скоро свобода полагается наивысшей политической целью, для ее достижения следует использовать наиболее эффективные средства, т.е. средства, которые позволят достигнуть ее наиболее быстро и полно. Это, в свою очередь означает, что либертарианец должен быть "аболиционистом", т.е. требовать наиболее быстрого достижения свободы. Если он отрицает аболиционизм, то он не считает свободу наивысшей политической целью. Либертарианец должен быть аболиционистом, который, если бы мог, сразу же отменил все вмешательства в свободу. Следуя за классическим либералом Леонардом Ридом, который выступал за мгновенную и полную отмену контроля за ценами и заработными платами сразу после Второй Мировой войны, мы должны придерживаться критерия «красной кнопки». Так, Рид заявлял, что «если бы на этой трибуне была красная кнопка, которая бы разом отменила все меры по контролю за заработной платой и ценами, я немедленно нажал бы ее!» Настоящий либертарианец, таким образом, должен быть человеком, который бы сразу же нажал гипотетическую кнопку, отменяющую все нарушения свободы – а не некоторые, как это, скорее всего, сделал бы любой утилитарист. [5]

Антилибертарианцы и антирадикалы обычно утверждают, что такой аболиционизм «нереалистичен»; делая такое заявление они безнадежно смешивают желаемую цель и стратегические наброски возможного пути к этой цели. Важно четко сформулировать различие между самой конечной целью и стратегическими планами ее достижения; говоря короче, цель должна быть сформулирована до выхода на сцену вопросов стратегии и «реализма». Тот факт, что волшебной красной кнопки, скорее всего не существует, не имеет отношения к желательности аболиционизма как такового. Мы должны, к примеру, согласовать цель свободы и желательности аболиционизма для ее достижения. Но это не значит, что мы верим, что отмена всех ограничений реально достижима в ближайшем или отдаленном будущем.

Либертарианские цели – включая немедленную отмену нарушений свободы – «реалистичны» в том смысле, что они могут быть достигнуты, если найдется достаточное число людей, согласных с ними и в том, что если они будут достигнуты, получившаяся либертарианская система будет жизнеспособна. Цель немедленной свободы не является нереалистичной или утопической – в отличие от таких, например, целей как «уничтожение бедности» - ее реализация зависит только от человеческой воли. Если, например, все люди неожиданно и одновременно согласятся с приоритетной целью достижения свободы, общая свобода будет немедленно достигнута. [6] Стратегический план того, как должно проходить движение к свободе – совершенно отдельный вопрос. [7]

Так, либертарианский аболиционист рабства, Вильям Ллойд Гаррисон не был «нереалистичным», когда в 1830е году заявил как цель немедленное освобождение рабов. Его цель была вполне моральной и либертарианской и не была связана с «реализмом» или возможностью ее скорого достижения. Действительно, стратегический реализм Гаррисона выражался именно тем фактом, что он не ожидал отмены рабства немедленно и мгновенно. Как он сам предупреждал: «Максимально твердо настаивая на немедленной отмене, мы можем, в конечном счете, добиться постепенной отмены. Мы никогда не говорили, что рабство будет отменено одним мановением руки; но мы всегда должны бороться за то, чтобы оно так и случилось» [8]. Иначе, как проницательно предупреждал Гаррисон, «постепенность в теории - это вечность на практике».

Постепенность в теории фактически полностью затмевает приоритетную цель свободы как таковой; принятие постепенности, таким образом, не просто стратегический прием, а противоречие цели самой по себе и, следовательно, недопустимо в качестве части стратегии достижения свободы. Причина этого – в том, что как только немедленный аболиционизм единожды отвергнут, цель свободы будет задвинута на второе или третье место, уступив первое антилибертарианским соображениям, так как эти соображения будут цениться выше свободы. Предположим, что аболиционист рабства сказал: «Я выступаю за отмену рабства за пять лет». Но это означает, что отмена рабства за три или четыре года будет неправильной, и что таким образом было бы хорошо, если бы рабство просуществовало еще немного. Но это бы означало, что соображения справедливости отвергнуты и что цель сама по себе не является наивысшей в шкале политических ценностей аболициониста (или либертарианца). Фактически, это бы означало, что либертарианец защищает продление преступления и несправедливости.

Следовательно, стратегия свободы не должна включать никаких методов, урезающих или противоречащих конечной цели, как это, несомненно, делает теория постепенности. Скажем ли мы затем что «цель оправдывает средства»? Это распространенное, но полностью ошибочное утверждение, часто приводят сторонники фундаментальных и радикальных изменений в обществе. Что еще кроме цели может оправдать какие-либо средства? Само значение слова «средства» подразумевает, что эти действия являются только инструментами достижения цели. Если человек голоден, он съедает сэндвич чтобы утолить голод, акт поедания сэндвича – это только средство достижения цели и его единственное оправдание происходит из его использования для достижения цели. Зачем еще человеку есть сэндвич или, заходя дальше – покупать для него ингредиенты. Выражение о том, что цель оправдывает средства, крайне далеко от зловещего смысла, который ему приписывают, и является обычным философским трюизмом, вытекающим из имплицитной связи «средств» и «целей».

Что на самом деле имеют в виду критики выражения «цель оправдывает средства», когда говорят, что «плохие средства» могут или приведут к «плохим целям»? На самом деле они имеют в виду, что обсуждаемые средства препятствуют достижению других целей, которые критики считают более приоритетными, чем критикуемые ими люди. Так, представьте себе, что коммунист утверждает, что убийство может быть оправданно, если оно ведет к диктатуре пролетариата. Критики такого убийства (или такого оправдания убийства) на самом деле доказывают не то, что «цель не оправдывает средства», а то, что убийство нарушает более значимую цель (по меньшей мере), а именно, цель «исключения убийства» или исключения агрессивности между людьми. И, безусловно, с либертарианской позиции эта критика будет корректной.

Итак, либертарианская цель - победа свободы – оправдывает наиболее быстрые средства в направлении достижения цели, но эти средства не могут противоречить цели и тем самым урезать ее. Мы уже убедились, что теория постепенного перехода – это средство, которое противоречит цели. Другим противоречивым средством будет совершение агрессивных действий (например, убийств или грабежей) против людей и их честно приобретенной собственности, так как одной из целей либертарианства является отсутствие агрессии, а агрессия при переходе к свободе прямо противоречит этой цели.

Если, таким образом, либертарианец должен призывать к немедленному упразднению государства, как организованного механизма насилия, и если теория постепенного перехода противоречит конечной цели, какую еще стратегическую позицию может занять либертарианец в мире, где государство явно продолжает существовать? Должен ли либертарианец ограничивать свои требования только немедленного упразднения? Являются ли тогда неверными практические шаги к свободе, планы и требования частичной трансформации? Очевидно, нет, так как в реальности нельзя мгновенно и сразу достичь конечной цели. Таким образом, либертарианец обязан, если желает достичь конечной цели максимально быстро, должен стремиться смещать политику в направлении этой цели. Конечно, такой путь сложнее, так как всегда существует опасность потери из виду или даже размывания главной цели свободы. Но этот путь - с учетом того, что государство существовало в прошлом, существует в настоящем, и будет существовать в обозримом будущем – остается единственным, если мы вообще хотим когда-либо достичь свободы. Частичные преобразования при этом должны формулироваться (а) с постоянным учетом свободы в качестве конечной цели процесса трансформаций; и (б) никогда не включать шагов или использовать средств, явно или скрыто противоречащих этой конечной цели.

Давайте рассмотрим, к примеру, план преобразований, предлагаемый некоторыми либертарианцами: а именно, что бюджет государства будет сокращаться на 10 процентов каждый год, после чего правительство полностью упразднится. Такое предложение будет иметь практическую или стратегическую ценность, только если его сторонники всегда сохранят четкое понимание, что это минимальные требования, и что конечно же ничего плохого не случится, если бюджет будет урезаться на 25 процентов каждый год в течение четырех лет, или, еще лучше, если он будет урезан на 100 процентов немедленно. Опасность состоит в том, чтобы явно или неявно предполагать, что более быстрое урезание, чем 10 процентов в год будет неверным или нежелательным.

И еще большую опасность подобного сорта представляет идея, поддерживаемая многими либертарианцами, о запланированной программе перехода к полной свободе, т.е. в первом году должен быть отменен закон А, изменен закон B, налог C уменьшен на 20 процентов и т.д.; во втором году должен быть отменен закон D, налог C уменьшен еще на 10 процентов и т.д. Подробный план куда более неверен, так как он в явном виде предполагает, что, например, закон D не должен быть отменен до второго года программы. Таким образом, ловушка философии постепенного перехода повторяется в значительно большем масштабе. Либертарианские планировщики будущего фактически встают в позицию явного или кажущегося противоречия наиболее быстрому пути к свободе.

Идея детально тщательно распланированного перехода к свободе содержит и еще одну смертельную ошибку. Она состоит в том, что любой тщательно распланированный и исследованный план, самая всеобъемлющая программа, подразумевает, что государство не является врагом человечества, что возможно и желательно использовать государство для разработки запланированного и постепенного пути к свободе. Понимание того, что государство на самом деле является постоянным врагом человечества с другой стороны, ведет к совершенно иному стратегическому взгляду: а именно к тому, что либертарианцы должны продвигать и с радостью принимать любое сокращение власти или деятельности государства в любой области; что любое такое сокращение в любой момент времени является снижением преступной агрессии и уменьшением паразитирования, с помощью которого государственная власть правит и конфискует права людей.

К примеру, либертарианцы могут добиваться отмены или сокращения подоходного налога, но они не должны ни при каких обстоятельствах одновременно предлагать его замену на налог с продаж или другую форму налога. Снижение или, еще лучше, упразднение налога – это всегда внутренне непротиворечивое снижение власти государства и шаг в направлении свободы; но его замена новым налогом или увеличением другого налога делает прямо противоположное, так как обозначает новое наступление государства на другом фронте. Ввод новых налогов – это средство, которое противоречит главной либертарианской цели как таковой.

Аналогично, в нашу эру постоянного дефицита государственного бюджета мы постоянно сталкиваемся с проблемой: должны ли мы соглашаться со снижением налогов, несмотря на то, что это увеличит дефицит? Консерваторы, считающие сбалансированный бюджет своей главной политической целью выступают или голосуют против снижения налогов, которое не сопровождается соответствующим или превосходящим снижением расходов правительства. Но так как налогообложение является преступным актом агрессии, любой протест против снижения налогов искажает и противоречит основной либертарианской цели. Время выступать против государственных расходов приходит тогда, когда обсуждается или выставляется на голосование бюджет. Вот тогда либертарианец должен призывать также и к существенному сокращению расходов. Активность правительства должна снижаться всегда и везде, где это возможно; любой протест против снижения налогов и сборов недопустим, так как противоречит либертарианским принципам и конечной цели.

Значит ли это, что либертарианец не может расставлять приоритеты, не может концентрировать свою энергию на политических вопросах, которые считает наиболее важными? Конечно это не так, поскольку время и энергия каждого человека не безграничны, и он не может уделять равное время сразу всем аспектам широчайшей либертарианской программы. Оратор или сочинитель политических эссе обязательно должен расставлять приоритеты, которые как минимум частично зависят от текущих политических вопросов и обстоятельств. Так, несмотря на то, что либертарианцы, безусловно, приветствовали бы денационализацию маяков, весьма сомнительно, что этому вопросу должен отдаваться больший приоритет, чем вопросу военного призыва или подоходного налога. Либертарианец должен использовать свой стратегический интеллект и свои знания для определения вопросов первоочередной политической важности. С другой стороны, конечно, если, к примеру, индивид живет на небольшом острове, зависимом от мореплавания, где часты туманы, вопрос маяков вполне может иметь высокий приоритет в либертарианской политической программе. И более того, если по каким-то причинам возникла реальная возможность провести денационализацию маяков в современной Америке, либертарианцы не должны упускать этот момент.

Мы завершим обсуждение этой части вопроса стратегии выводами, о том, что победа полной свободы это высшая политическая цель; что моральное основание этой цели – стремление к справедливости; что цель должна быть достигнута максимально эффективными и быстрыми средствами; что цель никогда не следует упускать из виду и следует стремиться к ее быстрейшему достижению; и что средства, которыми достигается цель, никогда не должны противоречить ей – ни защитой постепенности перехода, ни применением или призывами к агрессии, ни любым неприятием возможностей снижения власти государства или увеличением этой власти.

Мир, по крайней мере, в долгосрочном периоде, управляется идеями; и кажется очевидным, что либертарианство может победить, только если идеи распространятся и будут приняты большим числом людей. Таким образом, просвещение становится необходимым условием победы свободы – все виды просвещения, от наиболее абстрактных систематических теорий, до любых средств привлечения внимания потенциальных сторонников. Просвещение – это характерная черта стратегии классического либерализма.

Следует обратить особое внимание на то, что идеи не существуют самостоятельно в некоем вакууме – они имеют влияние только в той степени, в какой принимаются и распространяются людьми. Для триумфа идей свободы должна существовать активная группа убежденных либертарианцев – людей, которые понимают идеи свободы и желают донести их до других людей. Говоря короче, должно существовать активное и самостоятельное либертарианское движение. Это могло бы показаться самоочевидным, если бы не забавное нежелание значительной части либертарианцев думать о себе как о части действующего и растущего движения или их нежелание участвовать в деятельности движения. Подумайте, смогло бы какое-нибудь движение или набор идей, будь то буддизм или современная физика, завоевать признание без «кадровых» буддистов или физиков?

Упоминание физиков приводит нас к другой необходимой составляющей успешного движения: наличию профессионалов, или лиц, посвящающих всю свою карьеру движению или дисциплине. В семнадцатом и восемнадцатом столетии, когда современная физика утверждалась в ранге новой науки, реально существовали научные общества, которые включали заинтересованных любителей, «друзей физики», как мы могли бы их назвать, которые создавали атмосферу товарищества и поддержки новой дисциплины. Но физика не ушла бы далеко, если бы не существовало профессиональных физиков, людей, которые посвятили ей всю свою карьеру и таким образом смогли отдать все силы развитию этой дисциплины. Без развития профессии физика эта наука так и осталась бы развлечением для дилетантов. Однако, несмотря на развитие идей и движения в последние годы, слишком мало либертарианцев осознает критическую необходимость профессиональной работы в области свободы, как основной движущей силы развития теории и практики ее применения в реальном мире.

Каждая новая идея или дисциплина всегда начинается с одного или нескольких человек и только затем распространяется на большее число приверженцев и сочувствующих. Даже при достижении широкой популярности движения, из-за того, что люди обладают различными интересами и возможностями, профессиональных или «кадровых» либертарианцев среди них будет лишь меньшинство. И нет ничего страшного или «недемократичного» в том, что будет существовать «авангардная» группа либертарианцев, как например, существуют продвинутые буддисты или физики. Этот авангард, как я надеюсь, сможет донести либертарианские идеи до большинства или значимого, но влиятельного меньшинства. Существование либертарианского большинства среди американских революционеров или в Англии 19 века доказывает, что в этом нет ничего невозможного.

На пути к этой цели мы можем представить себе принятие либертарианства как лестницу или пирамиду, протянутую от полного коллективизма или этатизма к полной свободе. Если либертарианское движение не может «перескочить через людские убеждения» сразу на верхнюю ступеньку лестницы – к поддержке полной свободы, то мы должны стремиться достигать меньших, но, тем не менее, важных целей по перемещению их на меньшее количество ступеней.

С этой целью либертарианец может счесть полезным вступление во временные коалиции с нелибертарианцами для достижения некоторых частных целей. Так, либертарианец, в зависимости от приоритетов, заданных текущими условиями в обществе, может выступить таким «единым фронтом» с консерваторами в частном вопросе отмены подоходного налога или с борцами за гражданские права в вопросе отмены военного призыва или запретов на порнографию или «подрывные» выступления. Участвуя в таких единых выступлениях по частным вопросам, либертарианец может достичь двойной цели: (а) значительно повысить свой вес или влияние при работе на либертарианскую цель, так как в таких акциях кооперируется и большое число нелибертарианцев; и (б) «улучшить убеждения» своих коллег по коалиции, показать им, что либертарианство – это единственная целостная система и что полное и последовательное достижение нынешней частной цели требует принятия всей либертарианской философии. Так, либертарианец может указать консерватору, что права собственности или свободный рынок могут быть максимально эффективны и по-настоящему защищены, когда защищены гражданские права и свободы; и он может показать борцу за гражданские права, что обратное тоже верно. Вполне вероятно, что эта демонстрация существенно переместит таких временных союзников вверх по либертарианской лестнице.

В процессе развития любого движения, целью которого являются радикальные социальные изменения, т.е. трансформация социальной системы в направлении поддерживаемого этим движением идеала, возникает, как раскрыли марксисты, два типа отклонений от правильной стратегической линии: марксисты назвали их «правым оппортунизмом» и «левым сектантством». Эти внешне привлекательные отклонения возникают настолько неизменно, что мы должны признать теоретическим законом то, что на разных стадиях развития движения одно или оба отклонения будут проявляться и мешать движению. Теория, однако, не может предсказать, какая тенденция победит в движении; это будет зависеть от субъективных стратегических установок людей, входящих в движение. Конечный итог, таким образом, зависит от свободной воли и переговоров.

Правый оппортунизм, в его стремлении к мгновенному результату, стремится отойти от наивысшей социальной цели и погрязнуть в мелких и сиюминутных приобретениях, нередко противоречащих конечной цели. В либертарианском движении оппортунист стремится присоединиться к государственному истэблишменту вместо того, чтобы с ним бороться и отвергает наивысшую цели в пользу краткосрочных приобретений: так, он может декларировать, что «все мы сознаем необходимость налогообложения, а текущее состояние экономики требует снижения налогов на 2 процента». Левый сектант, напротив, видит «аморальность» и «предательство принципов» в каждом стратегическом решении сосредоточиться на промежуточной цели, даже если она ведет к достижению главной цели и не противоречит ей. Сектант находит «моральные принципы» и «либертарианские принципы» везде, даже в чисто стратегических, тактических и организационных вопросах. И, конечно же, сектант станет нападать на любую попытку выйти за рамки простого повторения идеальных целей и выбрать для анализа конкретные наиболее важные политические вопросы текущего времени. В марксистском движении ярким примером ультра-сектантства является Социалистическая партия труда, которая на все политические вопросы повторяет, что «только социализм решит проблему». Сектант от либертарианства может осуждать телевизионного комментатора или политического кандидата, который, стараясь расставлять приоритеты, делает упор на отмене подоходного налога или отмене военного призыва, при этом «принижая» цель денационализации маяков.

Очевидно, что и правый оппортунизм и левое сектантство равно опасны для решения задачи достижения наивысшей социальной цели: правый оппортунист пренебрегает целью в пользу достижения краткосрочных выигрышей, в результате делая их неэффективными; левый же сектант, рядясь в одежды «чистоты принципов», противоречит своим же целям, отвергая необходимые стратегические шаги по ее достижению.

Иногда, что довольно забавно, один и тот же индивид перескакивает от одного отклонения к другому, в обоих случаях отрицая правильный, средний путь. Так, разочарованный годами пустого повторения пуристских мантр, левый сектант может броситься в дебри правого оппортунизма, гонясь за сиюминутными достижениями, даже в ущерб наивысшей цели движения. Или наоборот, правый оппортунист, стыдясь компромисса между целостностью своих воззрений и наивысшей социальной целью, может удариться в левое сектантство, порицая любую расстановку стратегических приоритетов между промежуточными целями. Таким образом, противоположные отклонения, поддерживая и усиливая друг друга, оба препятствуют решению задачи эффективного достижения главной либертарианской цели.

Марксисты верно заметили, что для победы любой программы радикальных социальных изменений должны выполняться два набора условий, которые они назвали «объективными» и «субъективными» условиями. Субъективные условия состоят в наличии организованного движения за достижение некоторого социального идеала – условия, которые мы уже обсуждали выше. Объективные условия состоят в появлении «кризисной ситуации» в существующей системе, кризиса достаточно значительного для того, чтобы быть заметным в обществе и воспринимаемого обществом как результат работы существующей системы как таковой. Люди устроены так, что в большинстве своем не заинтересованы в поиске дефектов существующей системы, пока она работает относительно нормально. И даже то меньшинство, которое в этом заинтересовано, склонно рассматривать эти проблемы как абстрактные, не касающиеся их повседневной жизни и поэтому не требующие действий – пока не грянет кризис. Такой неожиданный кризис стимулирует поиск новых социальных альтернатив и деятели альтернативных движений («субъективных условий») должны быть готовы предложить такую альтернативу, связать кризис с внутренними дефектами самой системы и указать, как альтернативная система разрешит текущий кризис и предотвратит возникновение аналогичных кризисов в будущем. Весьма вероятно, что эти деятели должны доказать, что они предсказывали и предупреждали о наступлении текущего кризиса.

Если мы обратимся к революциям в современном мире, мы обнаружим, что каждая из них (а) была проведена уже действующими идеологами альтернативных политических движений и (б) была ускорена разрушением существующей системы. Во времена Американской революции, большое число политических деятелей и масса преданных либертарианцев были подготовлены к тому, что при попытке свергнуть колониальные цепи Британской империи придется отражать военное вторжение. Во время Французской революции либертарианские философы подготовили идеологию, которая позволила ответить на резкий рост бремени абсолютизма, вызванный фискальным крахом правительства. В России 1917 года поражения в войне привели к внутреннему коллапсу системы царизма, к которому оказались готовы радикальные идеологи. В Италии и Германии после Первой Мировой войны экономические кризисы и потери военного времени создали условия для победы фашистской и национал-социалистической альтернативы. В Китае в 1949 году сочетание длительной и разрушительной войны с экономическим кризисом, вызванным неконтролируемой инфляцией и контролем цен сделало возможным победу коммунистических революционеров.

И марксисты и либертарианцы, хотя их взгляды очень сильно различаются, верят в то, что внутренние противоречия существующей системы (для первых – «капитализма», для вторых – этатизма) неизбежно приведут к ее коллапсу в долгосрочном периоде. В отличие от консерватизма, который желает видеть ничего, кроме постепенного отхода от «западных ценностей» с начала последнего столетия, марксизм и либертарианство смотрят на будущее с оптимизмом, по меньшей мере, в долгосрочной перспективе. Проблема, конечно, состоит в том, как долго они готовы ждать этого будущего. Марксисты, во всяком случае, в западном мире вынуждены смириться с неопределенным откладыванием этой долгосрочной перспективы. Либертарианцы были вынуждены сражаться все двадцатое столетие, которое ознаменовало сдвиг от квази-либертарианской системы девятнадцатого века к значительно более этатистской и коллективистской системе – во многом вернувшей нас к деспотическому миру, существовавшему до классических либеральных революций семнадцатого и восемнадцатого веков.

У либертарианцев, однако, есть хорошие и основательные причины для оптимистического взгляда, как на краткосрочные, так и на долгосрочные перспективы, для веры в то, что победа свободы может быть близка.

Но, во-первых, почему либертарианцы должны быть оптимистами в долгосрочном аспекте? Анналы истории содержат хроники того, как в одной цивилизации за другой столетиями развивались различные формы деспотизма, застоя и тоталитаризма. Не окажется ли, что огромный рывок к свободе после семнадцатого столетия лишь короткая вспышка, которая вновь сменится сползанием к беспросветному деспотизму? Но такой поверхностный пессимизм упускает из виду важный момент: новые и необратимые условия, созданные Промышленной революцией конца восемнадцатого и девятнадцатого столетий, революции, которая стала прямым следствием политических революций классического либерализма. Сельскохозяйственные страны доиндустриальной эры действительно могли неопределенное время ходить кругами на минимальном уровне жизни; деспотические короли, дворяне и государства могли забирать в виде налогов все, что крестьяне вырабатывали сверх минимального уровня пропитания и прекрасно жить на этот излишек, в то время как крестьяне столетиями существовали в нищете. Такая система носит крайне аморальный и эксплуататорский характер, но она «работает» в том смысле, что способна существовать неопределенно долго (если, конечно, государство не отбирает слишком много и не режет курицу, несущую золотые яйца).

Но к счастью для свободы, экономическая наука доказала, что современная промышленная экономика не может бесконечно существовать в таких драконовских условиях. Современная промышленная экономика требует разветвленной сети рыночных обменов и разделения труда, сети, которая может нормально работать только в условиях свободы. Исходя из зависимости масс людей от промышленной экономики и современных стандартов жизни, требующих такой промышленности, триумф экономики свободного рынка и конец этатизма становится в долгосрочном периоде неизбежными.

Конец девятнадцатого, а в особенности двадцатый век дали нам примеры множества форм возврата к этатизму доиндустриальной эры. Эти формы (в особенности, социализм и различные версии «государственного капитализма»), в отличие от откровенно анти-индустриального и реакционного консерватизма, старались сохранить и даже увеличить индустриализацию экономики, пренебрегая важными политическим требованиями (гражданская и экономическая свобода), необходимыми для их выживания в долгосрочном периоде. [9] Государственное планирование и управление, высокие и разрушительные налоги, инфляция необеспеченных денег должны неминуемо привести к коллапсу этатистской экономической системы.

Если, в таком случае, мир необратимо привязан к индустриализму и нынешним жизненным стандартам, а индустриализм требует свободы, то либертарианец в долгосрочном аспекте должен быть оптимистом, так как победа либертарианства когда-нибудь обязательно произойдет. Но почему он должен быть оптимистом и в краткосрочном аспекте? Потому что, к счастью, различные формы этатизма, захватившие западный мир в первой половине двадцатого столетия сейчас находятся в процессе неминуемого отмирания. Будущее наступает сейчас. Половину века государственное вмешательство могло вводить свои разрушительные порядки и не причинять очевидных кризисов и крахов из-за того, что квази-свободная индустриализация девятнадцатого столетия создала значительный буфер против таких ограблений. Правительство могло вводить налоги или проводить инфляционистскую политику и не получать очевидных негативных эффектов. Но сейчас этатизм зашел слишком далеко и запасы кончились. Как указывал экономист Людвиг фон Мизес, «резервный фонд», созданный свободным рынком теперь «истощился» и что бы ни делало правительство сейчас, плачевные результаты будут проявляться немедленно, что станет очевидным для непредвзятого наблюдателя и даже для большинства приверженцев этатизма.

В коммунистических странах Восточной Европы, сами коммунисты все больше понимают, что социалистическое центральное планирование просто не работает, особенно для промышленной экономики. В последние годы в Восточной Европе идет быстрое отступление от центрального планирования в направлении свободного рынка, особенно в Югославии. В западном мире государственный капитализм везде переживает период кризиса и, как становится окончательно явным, правительство живет не по средствам: что высокие налоги окончательно разрушают промышленность, что увеличение выпуска денег (прямо или через контролируемые правительством банки) приведет к разрушительной гиперинфляции. Все чаще мы слышим о «понижении надежд на правительство» даже от людей, бывших ранее самыми горячими сторонниками правительства. В Западной Германии Социально-демократическая партия давно забросила призывы к социализму. В Великобритании, страдающей от разрушительных налогов и растущей инфляции, управление партией Тори, годами находившееся в руках убежденных этатистов теперь перехвачено ее фракцией, ориентированной на свободный рынок, и даже Лейбористская партия начала отходить от запланированного хаоса неограниченного этатизма.

В США ситуация особенно обнадеживающая. За последние несколько лет здесь одновременно произошел (а) систематический отход от этатизма в экономической, внешней, социальной и моральной политике и (б) большой и растущий подъем либертарианского движения и распространение либертарианских идей среди населения, как среди лидеров мнений, так и среди простых людей. Давайте рассмотрим оба набора необходимых условий для победы либертарианства.

Достаточно интересно, что системный провал от этатизма в США может быть практически точно датирован 1973-74 годами. Особенно заметен был провал в экономической сфере. С конца 1973 по 1975 год Америка испытала инфляционную депрессию, во время которой наибольшая рецессия со времен войны совпала с сильной инфляцией цен. После сорока лет кейнсианской политики, которая, как предполагалось, "точно настраивала" экономику так, чтобы избавить ее от циклов инфляционного бума и депрессии, США испытали одновременно и то и другое – факт, который не может быть объяснен ортодоксальной экономической теорией. Ортодоксальные экономисты пришли в растерянность и, вместе со всеми остальными повернулись в сторону «Австрийской» свободно-рыночной альтернативе, как в теории, так и в практической политике. Награждение Нобелевской премией Ф.А.Хайека за его давно забытые работы по теории бизнес-цикла – лишь одно из проявлений новых веяний, проявившихся после десятилетий забытья. И даже, несмотря на то, что экономика вышла из депрессии, экономический кризис не закончился, так как инфляция только усилилась, а безработица осталась высокой. Только свободно-рыночная программа отказа от денежной инфляции и снижения правительственных расходов может прекратить его.

Частичный дефолт правительства Нью-Йорка в 1975 году и прохождения «Предложения 13» в Калифорнии в 1978 показали всей стране, что резервные фонды на уровне штатов и округов иссякли и что правительство должно наконец начать резкое сокращение своей деятельности и снижение своих расходов. Так как высокие налоги выдавливают бизнес и средний класс с территории, и таким образом единственным способом избежать дефолта является радикальное снижение расходов. (В случае дефолта результат будет тем же и даже худшим, так как доступ к долговым бумагам для правительств штатов и округов будет невозможен).

Также становится все более очевидным, что десятилетия разрушительно высоких налогов на доход, сбережения и инвестиции в сочетании с инфляционными искажениями бизнес-расчетов привели к растущему недостатку капитала и прямой опасности проедания жизненно важного запаса капитального оборудования. Таким образом, снижение налогов быстро становится экономической необходимостью. Снижение правительственных расходов также очевидно необходимо для исключения «оттягивания» частных ссуд и инвестиций с рынка капитала на покрытие дефицита правительственного бюджета.

Еще одним фактом, вселяющим надежду на то, что широкая публика и лидеры мнений поймут правильное либертарианское объяснение этому продолжающемуся кризису, является то, что все знают о контроле государства над экономикой в последние сорок лет. Когда государственная кредитная и интервенционистская политика привели к Великой депрессии 1930х годов, превалировал миф о том, что 1920е годы были годами свободного рынка и казалось логичным предположить, что «капитализм провалился» и что экономическое процветание и прогресс требуют огромного возврата к этатизму и государственному контролю. Но текущий кризис произошел после многих лет этатизма и его природа такова, что публика теперь имеет все шансы понять провал «большого правительства».

И далее. На данный момент все возможные формы этатизма были опробованы и все они провалились. В начале двадцатого века бизнесмены, политики и интеллектуалы по всему западному миру поддержали поворот к «новой» системе смешанной экономики под государственным управлением против существовавшего относительно свободного рынка предыдущего столетия. Такая новая и на первый взгляд привлекательные панацеи как социализм, корпоративное государство, «государство благосостояния» и т.д. были испробованы и с треском провалились. Призывы к социализму или государственному планированию теперь стали призывами к старой, увядшей и провальной системе. Что нам еще осталось попробовать кроме свободы?

На социальном фронте недавно случился сходный кризис. Система государственных школ, ранее бывшая священной коровой американского наследия теперь находится под усиливающимся огнем критики со всех сторон идеологического спектра. Становится очевидным, что (а) государственные школы не дают качественного образования, (б) они дороги, расточительны и требуют высоких налогов, и (в) что стандартизация школьного образования приводит к глубоким и неразрешимым социальным конфликтам – по таким вопросам, как интеграция и сегрегация, прогрессивные и традиционные методы, религия и секуляризм, сексуальное образование, а также по идеологическим составляющим образования. Какое бы решение ни предложили в любой из этих сфер, большинство или значимое меньшинство родителей и детей неминуемо будет поражено в правах. Более того, законы об обязательном посещении школы все чаще признаются заключающими незаинтересованных детей в тюрьму, которую ни они, ни их родители своими действиями не заслужили.

В вопросах моральной политики растет осознание того, что свирепствующий запретительный настрой правительственной политики – не только по поводу алкоголя, но и в таких вопросах, как проституция, порнография, сексуальные отношения «по взаимному согласию», наркотики и аборты – есть аморальное и неоправданное вмешательство в права каждого индивида, в их собственное право на моральный выбор, и к тому же запреты не могут быть эффективно реализованы. Попытки реализации запретов ведут к неудобствам для простых граждан и фактически к полицейскому государству. Приближается время, когда запреты в области индивидуальной морали будут признаны полностью несправедливыми и неэффективными, как и в случае с сухим законом.

После Уотергейта возрос интерес к угрозам индивидуальной свободе и частной жизни, свободе иметь свое мнение, отличное от правительственного, по поводу своих и правительственных действий. И здесь мы можем ожидать публичного давления с целью удержать государство от утоления вековой страсти к вмешательству в частные дела и репрессиям диссидентов.

Пожалуй, наилучшим примером, наиболее значимым признаком разрушения мистики государства были Уотергейтские расследования 1973-74 годов. Уотергейт инициировал радикальный сдвиг в отношении каждого человека – независимо от их идеологических взглядов – к самому правительству. Еще важнее, что, приведя к импичменту президента это дело десакрализовало сам орган, который всегда считался американской публикой сувереном. И, самое важное, что было во многом десакрализовано само государство. Никто теперь не верит никаким политикам и правительственным чиновникам, на любое правительство теперь смотрят с опаской и недоверием, возвращаясь, таким образом, к исконному недоверию, которым отличался американский народ и американские революционеры восемнадцатого столетия. После Уотергейта никто теперь не осмелится гордиться принадлежностью к правительству и поэтому все, что делают чиновники, они стараются делать легитимно и надлежащим образом. Для победы свободы наиболее важна десакрализация и делегитимация правительства в глазах публики и именно это произошло после Уотергейта.

Итак, объективные условия для победы свободы за последние годы начали складываться, как минимум в Соединенных Штатах. Более того, природа этого системного кризиса такова, что всем ясен виновник – правительство; кризис нельзя преодолеть иначе, чем явным поворотом к свободе. Теперь самое главное – обеспечить для либертарианских идей рост «субъективных условий» и, особенно, организованного движения, которое смогло бы донести их до обсуждения широкой публикой. Конечно не является совпадением, что именно в эти годы – с 1971 и особенно с 1973 эти субъективные условия совершили значительные прорывы в этом столетии. Падение этатизма, несомненно, подвигло множество людей к тому, чтобы стать полными или частичными либертарианцами и таким образом объективные условия помогли в генерации субъективных. Более того, в США, имеющих великое наследие свободы и либертарианских идей, восходящее к временным революции, никогда полностью не исчезало. Современные либертарианцы имеют прочный исторический фундамент, на котором могут строить свое здание.

В последние годы быстрый рост либертарианских идей и движений захватил множество направлений, особенно среди молодых исследователей, а также журналистов, медиа, бизнесменов и политиков. Из-за сохранения объективных условий, кажется очевидным, что проникновение либертарианства во многие новые и неожиданные области – не просто прихоть медиа, а неуклонно растущий ответ на осознание условий объективной реальности. Никто не может точно утверждать, что растущие либертарианские настроения созреют за короткое время и предсказывать безусловный успех либертарианской программы. Но теория и анализ текущих исторических условий приводят к выводу, что нынешние перспективы свободы, даже в краткосрочном аспекте, весьма обнадеживают.

Примечания:

1. См. стр. 17-20 выше.

2. Gertrude Himmelfarb, Lord Acton (Chicago: University of Chicago Press, 1962), pp. 204,205,209.

3. В разъясняющем эссе философ естественного закона Джон Уайлд указывает, что наше субъективное чувство долга, обязанности, которое поднимает субъективное желание на более высокий, обязывающий уровень, проистекает из нашего рационального осознания того, что требует наша человеческая природа. John Wild, "Natural Law and Modern Ethical Theory," Ethics (October 1952): 5-10.

4. По поводу либертарианства, основанного на чувстве справедливости см. Murray N. Rothbard, "Why Be Libertarian?" и его же, Egalitarianism as a Revolt Against Nature, and Other Essays (Washington, D.C.: Libertarian Review Press, 1974), pp. 147-48.

5. Leonard E. Read, I'd Push the Button (New York: Joseph D. McGuire, 1946), p. 3.

6. В другом месте я писал: Другие традиционные радикальные цели – такие как «победа над бедностью" - в отличие от этой [свободы] полностью утопичны; так как человек просто так, своим волевым усилием, не может победить бедность. Бедность можно победить только воздействуя на конкретные экономические факторы … которыми можно управлять только преобразовывая природу в течение долгого времени. А несправедливость порождается только действиями одной группы людей по отношению к другой, случаи несправедливости вызваны только действиями человека и поэтому подвластны его волевому воздействию … Тот факт, что такие решения не происходят мгновенно, не меняет сути дела, важно лишь то, что любая несправедливость задумана и реализуется конкретными людьми – нарушителями справедливости. … В области справедливости воля человека – это все, воля человека может свернуть горы, если только человек решится. Стремление к немедленному воцарению справедливости, таким образом, не утопично, в отличие от желания мгновенной победы над бедностью или желание мгновенно сделать всех знаменитыми пианистами. Справедливость возникнет мгновенно, как только достаточно людей захотят ее. Rothbard, Egalitarianism as a Revolt Against Nature, pp. 148-49.

7. В завершение своей великолепной философской критики обвинений в «отходе от реализма» и смешения критиками желательного в принципе и возможного на текущий момент Кларенс Филбрук заявил, что «Единственная серьезная защита политики, доступная экономисту или кому-либо еще – это защита желательности этой политики; он должен доказать, что политика хороша. Настоящий «реализм» давно известен как человеческая мудрость: всегда решай текущие вопросы в свете главной цели». Clarence Philbrook, "Realism in Policy Espousal," American Economic Review (December 1953): 859.

8. Цит. по William H. and Jane H. Pease, eds., The Antislave y Argument (Indianapolis, Ind.: Bobbs-Merrill, 1965), p. xxxv.

9. Более детальный исторический анализ этой проблемы см. Murray N. Rothbard, Left and Right: The Prospects for Liberty (San Francisco: Cato Institute, 1979).