Глава 2

«Красавчик-принц» и хитрый министр

В восемнадцатом столетии Венецианская Республика наслаждалась «бабьим летом». К 1759 г. эйфория и уверенность были в самом апогее. Характерная особенность заключалась в решении, принятом в тот год Ла Серениссима о строительстве небольшого флота — якобы для обороны, но в действительности просто для видимости, чтобы мир узнал: Венеция вновь твердо встала на ноги.

На самом деле это было скрытой иронией, ибо республике оставалось существовать менее сорока лет. Затем ее захватил и поглотил Наполеон Бонапарт. Но некоторые современники искренне чувствовали, что живут в последние дни Афин эпохи Перикла. Леди Мэри Уэртли Монтегю, английская путешественница, которая наносила визиты в город в течение двадцати лет, была глубоко потрясена его лихорадочной энергией. Она заявила своей подруге леди Вьют в декабре 1758 г., что не существует городского ландшафта, более подходящего для отступления старого века, чем Венеция. То, что она хотела сказать, становится понятно из письма, адресованного ее дочери, написанного несколькими месяцами ранее. В нем леди Мэри сообщала: ей показалось, что в Венеции вообще нет стариков, ибо погоня за удовольствиями омолаживала даже тех, кто был пожилым по календарю. Человеческая энергия Венеции всегда производила глубокое впечатление на гостей города, прибывших полюбоваться каналами. Джон Гай, автор комедии «Опера нищих», выразил мысль, которую многие повторяют и спустя три столетия:

Благословенны улицы, где нет
Ни цокота копыт, ни грохота карет.

Венецианца Карло Реццонико только что выбрали папой Клементом XIII, что увеличивало гордость и самоуверенность республики. Но возможно, было правдой и другое: самым знаменитым венецианцем в глазах внешнего мира в 1759 г. оказался печально известный распутник, повеса и азартный игрок Джакомо Джироламо Казанова. Он уже сменил столько масок, сколько можно увидеть на венецианском карнавале.

Этот человек был секретарем кардинала, армейским прапорщиком, стажером-священником, скрипачом, алхимиком и профессиональным азартным игроком. Завязав дружбу с французским послом, аббатом (позднее — кардиналом) де Берни, он попытался устроить любовь на троих с любовницей Берни. Но здесь его надул ревнивый посланник. Казанову, арестованного в ночь с 25 на 26 июля 1755 г., подвергли тюремному заключению на пять лет без суда в ужасной и отвратительной тюрьме Пьомби (венецианском «Лидсе»), расположенную за мостом Вздохов, неподалеку от герцогского дворца.

Есть основания полагать, что Берни сообщил властям: в дополнение к тому, что Казанова был прелюбодеем, он имел тайные связи с иностранными посланниками и даже с послами враждебных стран, к тому же, практиковал оккультные опыты. Через год терпеливого исправления железной рукой Казанова и монах по имени Бальби совершили свой знаменитый побег в ночь с 31 октября на 1 ноября 1756 г.

Возвратившись к жизни с азартными играми, шпионством и распутством, Казанова бежал в Париж. В Париже виновный Берни представил его фаворитке короля мадам де Помпадур, обеспечив венецианцу синекуру в виде только что созданной государственной лотереи. Разбогатевшего за одну ночь Казанову французы использовали в 1758-59 гг. в качестве тайного агента в Голландии. Но в 1759 г. Джакомо лишился своего состояния в результате глупой инвестиции в шелконабивную фабрику. А после еще одной безуспешной миссии в Голландии французский суд признал его виновным в подделке переводных векселей.

Ирония карьеры Казановы заключалась в том, что он смог пробраться обратно в свой родной город, только приняв предложение стать полицейским информатором. Хотя этот человек неразрывно связан с Венецией, во время славных лет «серебряного века» города он отсутствовал.

К 1759 г. Венеция переживала расцвет искусства, которого она была лишена в течение 200 лет. В музыке Антонио Вивальди (так называемый «красный священник» умер в 1741 г.) вывел Венецию на географическую карту, создав сочинения, соперничающие с произведениями Иоганна Себастьяна Баха — почти что его современника.

Но, вероятно, наиболее заметен ренессанс Венеции в живописи. Город Беллини, Карпаччо, Джорджоне, Веронезе, Тициана и Тинторетто внезапно пережил «серебряный век» менее известных, но значительных мастеров. Возможно, инициатором процесса в начале столетия был Ватто, написавший свою знаменитую картину («Праздник в Венеции»). Каналетто, вернувшегося в свой родной город в 1756 г. после важной работы в Лондоне, иногда считают просто «топографическим» живописцем. Поистине его можно назвать художником-документалистом, создавшим правдивую серию картин, отображавшую Ла Серениссима (Светлейшую Венецианскую Республику) в восемнадцатом столетии. Но его лучшая работа отличается такими качествами, которые выходят далеко за рамки этих ограничений.

Некоторые предпочитают его великого соперника, одно время бывшего учеником Каналетто — Франческо Гварди. Он писал те же виды, что и его учитель, но расширил их, включив лагуны и острова, а также сам город. Иногда его считают более интересным художником, использовавшим свет и цвет, предвосхитив движение импрессионистов девятнадцатого столетия.

Пьетро Лонги мы обязаны несравненной серией сцен повседневной жизни Венеции восемнадцатого столетия, в которых особое внимание уделено женщинам и изображению всего необычного, эксцентричного и красочного — например, первого носорога, который экспонировался на выставке на побережье Адриатического моря в 1751 г.

Но, безусловно, самым великим живописцем, работавшим в Венеции и рядом с ней в 1759 г., был Джованни Батиста Тьеполо — мастер декоративной живописи, оказавший огромное влияние на Франсиско Гойю. Сам Тьеполо, испытав влияние Веронезе, стал феноменальным виртуозом фресок, светотени, движения и энергии, удивительно плодовитым на идеи. Вероятно, это был самый быстрый творец кистью из всех известных нам мастеров живописи. Говорили, что он может написать картину раньше, чем другой художник успеет подготовить свою палитру.

Тьеполо, черпавшего вдохновение как из традиционной религии, так и из классической мифологии, узнаешь мгновенно по его использованию света, голубой краски. Он изображал светловолосых девушек («аморини»), богинь и обнаженных женщин, плавно скользящих в облаках. Как певец чувственного наслаждения, доведенного до предела, Тьеполо был совершенным живописцем Венеции восемнадцатого столетия. Хотя в 1759 г. он переехал в Удину для декорирования часовни Пурита, работу над одним из своих шедевров этот мастер все же завершил в Венеции. В 1757-58 гг., работая со своей обычной молниеносной скоростью, он расписал два потолка в Палаццо-Реццонико. В одном эпизоде четыре коня и колесница Аполлона летят к счастливой паре. Во втором Добродетель снисходит на замок Вечного Блаженства в сопровождении Великодушия и Целомудрия, перед ними Слава, трубящая в трубу. Гениальная работа Тьеполо в Реццонико, ослепляющая своим великолепием, смесь совершенства формы, кристаллической ясности, цвета и света стала в действительности лебединой песней творца в Венеции.

Даже при таком разнообразии талантов изобразительного искусства, вероятно, для большинства венецианцев художественной кульминацией 1759 г. стала премьера новой пьесы Гольдони «Возлюбленные».

Карло Гольдони был величайшим автором, но его заслуги трудно оценить, не понимая традиций «комеди дель арте» (комедии масок), на основе которой он развивал свою драматургию и которую пытался (успешно) вытеснить. Классическая «комеди дель арте» была основана на давно сформулированных и ритуализированных принципах. Обычно после того, как поднимался занавес, на сцене оказывались жадный и глупый провинциальный купец Панталоне и болтун Доктор. После того как они обменивались различной чепухой, появлялись обычные персонажи — Бригелла и Арлекин. Это лукавые слуги, которые вскоре должны перехитрить и обмануть своих хозяев. Вскоре вся галерея проказников кружится в буффонаде: бедные крестьяне, проходимцы, негодяи, злодеи, простаки, взяточники и хитрые служанки ловких дам.

«Комеди дель арте» была очевидной предшественницей британского мюзик-холла и американского водевиля, где много фарса, грубых шуток, пародии, подражания, остроумия, броских фраз, комических песен и монологов в духе Граучо Маркса, «доверительно сообщаемых» зрителям. Это была повседневная венецианская жизнь на уровне фарса, доведение до абсурда всего самого смешного в Ла Серениссима. В свое творчество Гольдони пытался ввести реализм настоящей жизни, персонажей из плоти и крови. Бытовой конфликт сосредотачивался, как правило, на манерах и характере.

Подобно Тьеполо, Гольдони также был феноменальным трудоголиком. Он начал выступать на сцене в четыре года, свою первую пьесу написал в восемь лет. Этот человек служил дипломатом, консулом, становился банкротом, почти сделался монахом. И только затем он стал постоянно заниматься созданием пьес для сцены. Удивительно плодовитый писатель, превзошедший Вольтера по количеству созданных произведений, Гольдони написал 149 комедий, восемьдесят три оперных либретто и десять трагедий. Он работал в бешеном темпе, выпустив не менее чем шестнадцать пьес только в 1750-51 гг. А в 1760 г. всего за семьдесят два часа написал «Ла Каза-Нова».

Это был классический автор «первой волны», нетерпеливый и неспособный, в силу своего темперамента, работать медленно, продуманно проводя ревизию своих произведений. Критики говорили, что скорость мешает ему правильно решать вопросы со структурой произведений. Естественно, что при такой производительности некоторые его творения кажутся лишенными глубины.

Критики утверждали, что Гольдони никогда не сможет достичь высот Мольера, по образцу которого он работал, так как венецианский автор пренебрегает общественными и философскими вопросами и не создает незабываемых персонажей. У плодовитых писателей всегда есть враги: некоторые говорили о Гольдони, что он способен создать пьесу из пушка на собственном пупе.

Более доброжелательные критики заявляли, что он похож на раннего Моцарта, которому не хватало глубины, чтобы создать драматический эквивалент концертов для фортепьяно или опер позднего Моцарта. Гольдони был потрясающе плодовит в создании сюжетов и эпизодов, проявляя огромную изобретательность в разработке комических эпизодов. Он писал блистательные яркие диалоги и оказался лучшим мастером, чем его считали.

Причина, по которой Гольдони выжил, а произведения его соперников (например, Чиари), не смогли дойти до наших дней, заключается в том, что в его творениях венецианское общество восемнадцатого столетия изображено как в зеркале. Это делает театральную работу автора важным историческим и социологическим справочником. «Греховный город» — такова была репутация Венеции. Но Гольдони не просто отразил (даже в то время) город с таким ярлыком, где процветали гедонизм, распущенность и вакханалии. Он показал венецианскую классовую систему в действии. В фокус внимания драматурга попало то, что мы в наше время могли назвать бы «бедствующим дворянством». Из общей численности населения, которое в течение столетия увеличилось приблизительно от 135 000 до 160 000 человек, приблизительно 25 процентов приходилось на категорию аристократии или дворянства. Но многим из этих дворян (особенно тем, кто приобрел владения и богатство в Леванте) пришлось пережить тяжелые времена, когда с моря на Венецию хлынули пираты-варвары.

Гольдони показывает разорившихся аристократов, собирающихся в своем любимом квартале Сан-Барнаба, старающихся поддерживать свой внешний вид, но влачащих нищенское существование на арбузах и каше (из кукурузы, семолины или фарины).

У автора имеется и обширный список действующих лиц из трудящихся сословий — слуги-мужчины, горничные дам, гондольеры, конопатчики на верфях Арсенала, стеклодувы Мурано, рыбаки, ткачи на шелкопрядильных фабриках, кружевницы, открыватели моллюсков и простые бродяги. Есть еще кавалеры-бездельники — паразиты, привыкшие к «сладкой жизни», живущие на подачках и наживающихся на своих патронах, которые кормят их за лесть и низкопоклонство. Есть и богема — шулера, маргиналы, воришки, продавцы фальшивых реликвий, сводники и сомнительные посредники.

Но фаворитом Гольдони оказался средний класс с его буржуазной банальностью, великолепно представленный в комическом виде в пьесе «Мужики». Мужчин из среднего класса, как показал Гольдони, не занимала политика, но они были сосредоточены на вопросах «семейной чести». Эти люди повторяли слова католических молитв механически, их религиозность выглядела неопределенной и выражалась в том, что они ходили в церковь только для совершения обрядов, осуждая вольнодумцев. Но духовность их лишь поверхностна, не затрагивала глубин души.

В пьесе «Благоразумный человек» Гольдони показал нелепо шумного, политически беспомощного и нерешительного домовладельца из среднего класса, встретившегося с ночным грабителем. Предупредив грабителя, чтобы он не причинял вреда его жене и дочери, буржуа и отец семейства совершенно бессмысленно добавляет: где-то на лестнице есть потайная ловушка, что любой незваный гость провалится в яму, наполненную шипами, гвоздями и лезвиями бритв. И только ему самому, владельцу дома, известно, где находится рычаг, открывающий ловушку.

Как показывает Гольдони, Венеция восемнадцатого столетия была как либеральным, так и распутным городом. Она восторгалась французскими философами, в широкой продаже имелись работы Дидро, Вольтера, Мопертюи и Гельвеция. Власти под видом государственных инквизиторов запретили только Руссо, но не из-за его свободомыслия или деизма, а лишь оттого, что он нелестно отзывался о городе. Однако его книги распространялись подпольно.

Для большинства вещей в Венеции существовали «черные рынки». Бедный Гольдони заметил, что к 1759 г. было опубликовано не менее пятнадцати пиратских изданий его работ. Для трудящихся сословий и иностранных гостей города, не входящих в систему достойного обслуживания, Ла Серениссима могла предложить обширную армию проституток. Нравственность в Венеции оказалась на очень низком уровне, даже с учетом того, что стандарты восемнадцатого столетия в Европе не были слишком строгими. Но большинство наблюдателей отмечали: в Венеции воцарялась абсолютная распущенность, она погружалась в царство разнузданности и похоти во время карнавала, когда большинство гуляк одевали маски.

Венецианская баутта (маска) представляла собой не более чем личину разбойника с большой дороги. Она закрывала рот и глаза, дополнялась развевающимся плащом или мантильей с черным капюшоном на голове и по плечам, а также небольшой треугольной шляпой. Маска обычно была белого цвета, она выполнялась в форме клюва какой-то огромной (возможно, даже мифической) птицы. Огромный плащ-домино (табарро) исключал возможность определить, кто был мужчиной, а кто женщиной. В дополнение к этому молодым людям нравилось одеваться в разнообразные экзотические одежды. Они наряжались маврами, сатирами, монголами, ирокезами, «морскими волками» из Королевского Флота, дервишами в тюрбанах или общеизвестными убийцами.

Город масок, водных путей сообщения, зловещих закоулков и таинственных тупиков, Венеция, более чем все остальные мира, представляла собой такое место, где трудно установить чью-нибудь личность. Поэтому политические беженцы, разбитые повстанцы или все те, за чьи головы назначено вознаграждение, не могли найти более безопасного места, чем Ла Серениссима. Неудивительно, что после 1746 г. Венеция стала магнитом для разбитых якобитов — приверженцев дома Стюартов. Сюда прибыло множество великих и хороших (а также заурядных, плохих и отвратительных) людей, сражавшихся в 1745-46 гг. за принца Чарльза Эдуарда Стюарта, внука короля Якова II, в 1688 г. бежавшего из Англии.

Лорд Джордж Мари, военный гений 1745 г., граф «Маршаль» — (маршал) Джордж Кейт, старшина изгнанных якобитов, лорд Элхо, горячая голова, воин с юга Шотландии, из Лоуленда — все они собрались здесь в конце 1740-х годов. И в 1749 г. сюда прибыла самая крупная фигура из всех — принц Чарльз Эдуард. Последовательно выдворенный из Франции (из Авиньона, папского владения), Чарльз намеривался осесть в Венеции на постоянное жительство. Но дож и Совет десяти (правительство города) знали, что может означать текущий конфликт с Англией. Они не могли защитить себя от пиратов-варваров, так разве смогут выстоять против Королевского Флота? Следовательно, получив унизительные приказы, бродячий принц отправился в свое очередное странствие.

Еще до 1745 г. якобиты рассредоточились по Европе целой диаспорой, путешествуя из Лиссабона до самой Москвы. После разгрома восстания в том году процесс начал набирать силу, он приобрел новый наступательный порыв с началом Семилетней войны. К 1759 г. ведущих якобитов можно было увидеть в самом центре на различных театрах военных действий. Граф де Лалли, пытавшийся получить французские подкрепления для Чарльза Эдуарда в 1746 г., теперь командовал французскими армиями в Индии. Шевалье де Джонстон, еще один ветеран восстания 1745 г., служил вместе с Монкальмом в Канаде. Отступник-якобит «Маршаль» находился с секретной миссией в Испании. Шевалье Дуглас только недавно вернулся на сторону Чарльза Эдуарда после выполнения секретной миссии в России. Даже Джон Грант, один из легендарной «Семерки Гленморстона», которая так героически помогала принцу во время его «бегства в горы» Шотландии летом 1746 г., находился в Канаде. Как ни странно, будучи насильно завербованным в армию, он сражался против шевалье Джонстона, прошлого своего союзника.

В 1759 г. якобиты вновь оказались замешаны во множество дел по всему миру. Превратности судьбы снова вынесли их в самый центр политической арены.

Прохладным прекрасным вечером 5 февраля 1759 г. в Париже министр иностранных дел Франции ждал важного гостя в своем саду. Этьен Франсуа де Стэнвиль, недавно получивший титул герцога де Шуазеля и назначенный на свой высокий пост и соответствующее место в государственном совете Людовика XV, имел причину для полного удовлетворения после службы в качестве секретаря по иностранным делам. На этой должности он пребывал немногим более двух месяцев. Этот человек определил главные проблемы, которые стояли перед Францией на третий год изнурительной мировой войны. Мало того, для некоторых из них он даже сумел найти решения.

Его предшественник. Аббат де Берни, пустил дела на самотек, а когда решил предпринять меры, то пошел по пути, который завел страну в тупик. Иными словами, аббат подвергал сомнению проавстрийскую политику, которая была детищем короля, а также королевского консультанта и бывшей любовницы мадам де Помпадур.

Это была опасная затея. Людовик неоднократно предупреждал Берни, что нельзя подвергать сомнению краеугольный камень иностранной политики Франции. Но у аббата Берни возникли не просто сомнения. Он сообщил о них друзьям в меморандуме. «Перемена союзников», в результате которой Австрия, противник в последней войне, превратилась в верного союзника в нынешней, считалась одним из самых ценных достижений Людовика. В письме, датированном январем 1757 г., к графу де Бролье, будучи в настроении подумать о государственных делах, монарх писал своему доверенному лицу: «Этот альянс — моя собственная работа, и я думаю, что он — хорошая вещь».

Когда Людовик подумал, что Берни колеблется, он уволил его в своей обычной грубой манере — окончательно и без предупреждения. Но для короля было типично то, что вначале он дал грандиозный вечер в честь Берни, чтобы торжественно отпраздновать его недавнее повышение в сан кардинала. Понаблюдав за триумфатором в красной шапочке, Людовик через несколько дней опустил его на землю, отправив ему письмо, которое оказалось одновременно отставкой и приговором к изгнанию.

Шуазель оказался слишком умен, чтобы закончить карьеру точно таким же образом. Берни был высокого мнения о своем преемнике и даже немного побаивался его. В поздравительном письме аббат сообщал: отвага его преемника не знает границ, а нервы у него железные. Он (Берни) считает, что пал жертвой под бременем неблагоприятных обстоятельств. Но Шуазель сможет противодействовать им.

Аббат оказался прав: Шуазель был последней и лучшей надеждой Франции на успех в этой войне. Он в свои тридцать девять лет до сих пор преуспевал во всем, что задумывал. Новый министр происходил из Лотарингии, был родом из дворянской семьи. Его отец, маркиз де Стэнвиль, был главным советником двух последних герцогов Лотарингии, представляя их в Лондоне и в Версале. Будучи государственным служащим, имеющим отношение к международным вопросам, Стэнвиль очень сблизился с премьер-министром Франции кардиналом Флери после 1726 г.

Он также действовал в качестве посла герцога Тосканского в Париже, превратившись на этой синекуре в видного эпикурейца и гурмана. У Стэнвиля было пятеро детей (три мальчика и две девочки), все они оставили после себя след в нашем мире. Второй сын отличился на службе в Австрии, третий стал архиепископом, дочь — канониссой (женой каноника). Вторая дочь в 1759 г. вышла замуж за герцога де Грамона.

Семья Стэнвилей входила в огромную разветвленную систему, связанную кровным родством. Но настоящую историческую славу заслужил только старший сын. В двадцать лет он поступил на службу во французскую армию и принимал участие в военной кампании в Богемии и в отступлении из Праги в начале 1740-х гг. Позднее он служил во Фландрии под командованием великих французских маршалов Сакса и Ловендаля. Шуазель быстро продвинулся по военной иерархии: секунд-лейтенант в 1739 г., к 1743 г. он стал уже полковником, а в 1748 г. — бригадным генералом. Шуазель закончил войну в звании маршала лагеря.

В 1750 г. он женится на внучке финансиста Кроза мадемуазель де Шате — в то время пятнадцатилетней девочке. По общему признанию, это была красивая, очаровательная и умная девушка с приятным голосом. Все думали, что она станет прекрасной женой, но не прошло и года, как муж изменил ей.

Шуазель был решительным и безумным женолюбом, но, по сути, возможно, сохранял черты женоненавистника. Он любил покорять женщин, унижать их, лгать им, любить… и бросать.

Первый из множества парадоксов Шуазеля заключался в том, что, хотя он был, вероятно, самым успешным волокитой Франции 1750-х гг. (превосходя даже легендарного развратника, а заодно и политического соперника герцога де Ришелье), это был человек с безобразной внешностью. Он обладал невысоким ростом, большим лбом, маленькими глазами, толстыми губами, его волосы были рыжими. Но, подобно Джону Уилксу в Англии, чья любовная карьера не отставала от просто карьеры, будущий министр имел почти магическую привлекательность для женского пола.

Самая известная история о молодом Шуазеле, не вызывающая доверия у историков, самых нетерпимых в вопросах нравственности, объясняет, каким образом он стал близким другом и протеже мадам де Помпадур. В начале 1750-х Людовик сделал мадам де Шуазель-Романе, дальнюю кузину Шуазеля, своей любовницей.

Помпадур, обеспокоенной этим событием, понадобились доказательства, что отношения короля с этой женщиной — плотские. Она призвала на помощь Шуазеля, соблазнившего кузину и похитившего у нее из будуара письмо, являющееся документальным доказательством отношений монарха с Шуазель-Романе.

При поддержке и патронаже Помпадур в 1754 г. он получил пост посла Франции в Риме. А время оказалось особенно напряженным: Людовик XV хотел, чтобы папа Бенедикт XIV помог ему разрешить религиозные распри, разрывающие Францию на части. И Шуазель выполнил миссию с потрясающим успехом.

Хотя по своим убеждениям этот человек был антиклерикалом, он установил исключительные отношения с Бенедиктом, названным «королем философов» и одним из великих пап всех времен.

Шуазеля перевели в 1756 г. в Вену, назначив послом. Его отозвали только в ноябре 1758 г., когда Людовик назначил его государственным секретарем по иностранным делам. Новый королевский министр оказался трудоголиком, полным энергии, воображения, находчивости, идей. Он блестяще проявил себя в лоббировании и хитросплетениях, добиваясь желаемого в Риме. Шуазель безгранично верил в свои способности и счастливую звезду.

Очень интеллектуальный, быстро думающий блестящий дипломат произвел глубокое впечатление на монарха своим динамизмом и патриотизмом. Он искренне хотел, чтобы Франция была великой державой, и ненавидел любые признаки ее унижения. Образ дополняли отвага, терпение и личное обаяние.

Две характеристики особенно пришлись по душе королю. Так как у Шуазеля имелся опыт работы в военной и в дипломатической сферах, он с легкостью вошел в группу, собираемую Людовиком. А его взаимопонимание с маршалом Бель-Илем, военным министром (который считал Шуазеля гением) отличалось особой глубиной. Анализы деятельности государственного совета, выполненные им, оказались настолько ясными и неотразимыми, что Людовик, быстро приходящий в психическое возбуждение и любивший уклоняться от прямого ответа, в конце концов, обнаружил, что ему стало легко и просто принимать решения.

Шуазель относился к тому разряду людей, которые оказывали потрясающее воздействие своим присутствием и обладали харизмой. Его друзья говорили, что он, словно по волшебству, создавал вокруг себя атмосферу радости и счастья среди собравшихся, а когда министр входил в комнату, то возникало впечатление, будто он доставал из своих карманов бесконечный запас шуток и веселья. Близкие друзья превозносили его за великодушие, откровенность и широту натуры и всегда восхищались, подобно сельским жителям из романов Голдсмита, обсуждающим школьного учителя.

Интеллект Шуазеля мог впитать в себя обширнейший объем фактической информации. Министр свободно манипулировал общими идеями и был склонен к абстрактным размышлениям.

Его сильной стороной были остроумие и юмор, но иногда они переходили в язвительные колкости и жестокие легкие шутки. Он всегда мог увидеть абсурдность в любой ситуации. Некоторые французские критики утверждают, что неспособность совершенно серьезно воспринимать вещи является типичной чертой жителей Лотарингии.

Письмо, написанное Шуазелем Вольтеру в апреле 1760 г., когда все были поглощены только Семилетней войной, критики иногда рассматривают в качестве признака того, что министр в действительности не был серьезным человеком. Вольтер писал, что король Пруссии Фридрих Великий восхищался им. Поэтому, если Людовик когда-нибудь решит уволить Шуазеля, то Фридрих Великий пригласит его на службу в Берлин.

Шуазель ответил: «Я в безумном восторге от своих удовольствий. У меня красивый и комфортабельный дом в Париже, моя жена — очень умная женщина и, что удивительно, никогда не наставляла мне рога. Семья и круг друзей делают меня очень счастливым. Мне нравится кутить с д'Аргенталем [его другом, ветераном-советником в Парижском парламенте] или пить и болтать о всякой чепухе до 4 часов утра с месье Ришелье. Люди болтают, что я часто меняю любовниц, но я нахожу их удивительно приятными. Разве король Пруссии, даже если он командует солдатами с двенадцатью ногами, может предложить мне что-нибудь, что могло бы сравниться с этим?»

Несмотря на превосходные таланты и многочисленные качества, у Шуазеля имелась и темная сторона — вернее, несколько темных сторон. Мы уже упоминали о распутном женоненавистничестве, но в этом человеке было и то, что можно назвать не иначе, чем нигилистическим цинизмом. Его враги имели основания заявлять: он был фривольным, жаждущим наслаждений и нечестным. Министр тратил много времени на «свои удовольствия», после которых выполнял всего за один час такую работу, на которую обычному человеку пришлось бы потратить целый день. Он любил писать все важные и секретные депеши собственной рукой, но все, что написано его рукой, прочитать оказывалось столь трудно, что послы часто отправляли его инструкции обратно с требованием расшифровки.

Министр виделся с Людовиком XV фактически каждый день. За двенадцать лет король осыпал его деньгами и почестями, но Шуазель не смог завязать действительно тесных отношений с монархом и не находил, что личность Людовика интересна. Его величество рассматривался министром просто как источник блистательных подношений, до которых тот был сам не свой.

Со своей стороны Людовик восхищался Шуазелем за его ум, неустанную энергию и патриотизм, но ему были не по душе чрезмерные амбиции и блистательный успех антиклерикального салона, который открыл Шуазель. Никто не считает, что Людовик XV был особенно привлекательной или восхитительной персоной. Но никто не находит в отношениях между Людовиком и Шуазелем ничего похожего даже на ворчливую терпимость, характерную для взаимопонимания Питта и Георга II. Когда король, наконец, в 1770 г. отправил его в отставку, Шуазель отомстил монарху беспощадной критикой в своих мемуарах.

Некоторые часто находят, что Шуазель страдал от скуки циника. Вследствие этого, ему необходимо было постоянно играть какую-нибудь роль. Способность переключаться за какую-то секунду с добродушия на высокомерие дает основания полагать, что он был прирожденным актером. Легко утомлявшийся от деталей, проявляя при этом нетерпение, иногда он с готовностью удовлетворялся поверхностной оценкой людей и ситуаций. В целом министр был обольстительным, но вызывающим некоторое раздражение человеком.

Помимо его желания победить Англию и показать, что истинным хозяином европейской политики был он, а не Питт, у Шуазеля имелись две постоянные навязчивые идеи. Одна из них — протекции родне. Он неутомимо трудился, чтобы катапультировать своих родных братьев, кузенов и дальних родственников на высокие посты. Министр продвигал своего клерикала-брата последовательно на должности епископа Эвре, архиепископа Ольби и, наконец, архиепископа Камбре. Шуазель плел интриги, чтобы Мария Терезия Австрийская возвела его военного брата в чин фельдмаршала, а затем перевел его во французскую армию (в 1760 г.) уже в звании генерал-лейтенанта. Он устроил брак своей сестры с герцогом де Грамоном. Позднее министр сделал по возможности все, чтобы его кузен граф де Шуазель занял пост в Вене, сменив де Грамона на должности государственного секретаря.

Его щедрость распространялась на аристократию Лотарингии (на семейства Бован и дю Шателе), так как Шуазель испытывал примитивные чувства семейственности к своей родной провинции. Все посты и чины, намеченные для своих близких родственников по дипломатической, военной, административной или бюрократической линии, он, как правило, получал. Шуазель даже обеспечил назначение в качестве банкира двора своего друга Жана-Жозефа де Лабора в процессе вытеснения с этих постов братьев Пари-Монмартель, которые не только контролировали французские финансы со времени Регентства, но и находились в фаворе у Помпадур. Учитывая, что работа банкира двора заключалась в переводе послам Франции субсидий, выплачиваемых иностранным державам и тайным агентам, министр мог рассчитывать на королевское вознаграждение. Все задания выполнялись за премиальную оплату, и этот приз стоил трудов. Братья Пари-Монмартель допустили ошибку, оставаясь настроенными против Австрии после 1756 г. Это позволило Шуазелю уговорить Помпадур исключить их из списка.

Второй «крестовый поход» Шуазеля был направлен против клерикализма. Хотя он формально оставался католиком, отправляя обряды в Пасху, но возможно, в глубине сердца этот человек был атеистом. Ему нравилось выказывать свое вольнодумство в том, что он ел мясо по пятницам, переписывался с Вольтером, защищал философов и превратил свой дом в пристанище врагов религии. В частности, у него были важные друзья и связи в Парижском парламенте, Шуазель поддерживал их в проведении компании в защиту янсенизма против набожных иезуитов.

Так как парламент был нужен, чтобы проголосовать за получение денег на войну, он был готов предложить им иезуитов в жертву. Шуазель поддерживал и проводил политическую линию, которой мешали иезуиты, имевшие огромные временные амбиции, направленные на контроль над умами людей и учреждение всеобъемлющей монархии папы. Кампания против иезуитов стала систематической и беспощадной, министр получил ключ к этому в 1759 г. в результате изгнания маркизом Помбалом Ордена иезуитов из Португалии.

Потребовалось время, чтобы у Шуазеля созрели планы, но в период с 1764 по 1767 гг. иезуиты были изгнаны из всех государств, контролируемых королями династии Бурбонов: Франции, Испании, Неаполя, Сицилии, Пармы. Эта политика распространилась и на все заморские территории — Перу, Парагвай, Аргентину, Мексику и Филиппины. К этому времени орден уже вышвырнули из Португалии и Бразилии. По иронии судьбы протестантский король Пруссии Фридрих спас иезуитов от полного уничтожения.

В начале 1759 г. даже перед хладнокровным Шуазелем появилась скала, которую ему пришлось покорять. Это произошло в тот период, когда Францию охватили религиозный, административный и финансовый кризисы. По существу кризис возник с начала 1750-х гг. в том виде, который современная наука о политике называет «кризисом наследия». Теперь он угрожал перерасти в катастрофу.

По общему признанию, политической нестабильности в таком масштабе не было со времени кардиналов Ришелье и Мазарини за сто лет до того. На самом простом финансовом уровне Франция оказалась почти банкротом. Главная причина заключалась в том, что богатая аристократия и классы, владеющие землей, отказывались платить налоги. Министр финансов не мог изменить ситуацию без решительного и карательного распоряжения короля, но Людовик XV совершенно абсурдно полагал: уровень налогообложения во Франции и без того был слишком велик. Монарх осложнил проблему тем, что в 1750-е гг. назначил главных сеньоров высшей аристократии на старшие политические посты, затруднив работу министра финансов еще в большей степени.

Министры финансов, вполне естественно, были выходцами из парижских финансовых кругов. Поэтому их не считали социально равными отпрыском древних родов, занимающих политические посты. При любой попытке проведения экономических реформ или сокращения расходов они, что совершенно предсказуемо, натыкались на каменную стену. Политика, проводимая королем, оказывалась значительно более бессмысленной, чем он представлял. Общая политическая нестабильность приводила к быстрой смене министров, но отставка даже одного из великих аристократов была очень серьезным делом.

Людовик освободился от самых талантливых людей из не слишком знатного дворянства — от Морепа в 1749 г., от Машоля и граф д'Аргенсона в 1757 г. И этим он не вызвал никаких возмущений в стране. Но когда он, в конце концов, уволил Шуазеля и Праслина в 1770 г., то обрек Францию на политический кризис такого рода, которого Франция не видела со времен Фронды в конце 1640-х гг.

Один год Семилетней войны обошелся Франции в два раза дороже, чем год любой предшествующей. Неспособность сбалансировать бюджет за счет налогообложения означала: войну придется финансировать в кредит. Но к 1759 г. кредит был почти исчерпан. Нового министра финансов Этьена де Силуэта назначили в начале 1759 г. Это человек, чья фантомная карьера сделала его имя синонимом тени. Он устало составил кризисный бюджет на тот год. В условиях, когда доходы составляли 286,6 миллионов, а расходы — 503,8 миллиона ливров, ему пришлось оперировать с дефицитом в 217,2 миллиона. Беспомощный предшественник министра занизил возможный дефицит на 84 миллиона ливров. За каждый год продолжающейся войны необходимо было пополнять казначейство приблизительно на ту же сумму (217 миллионов ливров).

Таким образом, если все-таки наступил бы мир, все доходы уже будут истрачены в период его ожидания. Проект Силуэта не был чем-то особенным, так как в 1755 г. Франция истратила приблизительно 30 процентов своих доходов на обслуживание долга, а к 1763 г. эта цифра увеличилась более чем на 60 процентов.

Силуэт, юрист и интеллектуал, начал многообещающе. Он собрал 72 миллиона ливров, сократив доходы сборщиков налогов. Это мероприятие первоначально обеспечило ему высокое процветание. Затем министр приостановил действие всех освобождений от налогообложения, пожалованных до сего времени («талье»). Но он все еще не мог собрать достаточно денег, временами приходилось вставать на путь настоящих фантазий. Например, когда он предложил ввести в стране чрезвычайный подушный налог на каждого мужчину, на каждую женщину и на каждого ребенка, предполагая собрать 325 миллионов ливров.

В сентябре 1759 г. Силуэт слишком далеко завел свой реформаторский порыв и издал эдикт о генеральной дотации. Он предполагал оштрафовать богатых посредством налога на собственность, создать новые офисы, которые владельцы должны оплатить, чтобы сохранить их, ввести новые налоги на кареты, лошадей, бархат, шелк, золото и серебро, меха и зарубежные товары. Людовик XV предпринял нерешительную попытку поддержать своего министра, отправив всю свою серебряную посуду на монетный двор и уговаривая всех своих богатых подданных поступить так же.

Но у богатых оказалось множество способов избежать нового налогообложения. Одним из них стали полномочия Парижского парламента — органа, контролирующего финансовое обеспечение. Ему приказали рассмотреть юридическую законность новых налогов, а затем отложили совещание этого органа на неопределенное время. В 1759 г. заседание перенесли на ноябрь. К тому времени крупные заинтересованные лица должны были освободиться от вредного и опасного Силуэта. В отчаянии Шуазелю пришлось с протянутой рукой отправиться в Испанию и просить займа. В октябре он проинструктировал Обетера, посла Франции в Мадриде, обраться с петицией о финансовой помощи.

Но надежды министра были заведомо очень слабыми, так как в предшествующем году самому Людовику XV пришлось испытать унижение, когда он обратился с подобной просьбой. Лично написав королю Фердинанду, Людовик просил относительно ничтожно малую сумму в 36 миллионов ливров. Но Фердинанд под нажимом сварливой королевы отказал монарху, своему наперснику.

Хотя в 1759 г. Франция испытала значительную инфляцию цен при стремительно взлетевшей стоимости сахара (составлявшего основной импорт из колоний) и парализующих затратах на войну в Северной Америке. Базовая экономика страны была в неплохой форме в результате торговли с Испанией и Германией, компенсирующей потери в Карибском регионе (см. следующую главу).

Но почему же Франция испытывала такие трудности в получении кредита, а Британия находила это довольно простым делом? Не убеждает ни одно из обычно предлагаемых объяснений. Правда, британцы могли получать деньги по более низкой процентной ставке, чем французы. Но недостатка в ростовщиках, ссужающих деньги на международном рынке, не имелось.

Существовало мнение, что инвесторы устали от Франции начиная с периода Регентства в начале 1720-х гг., когда французы в одностороннем порядке сократили и изменили сроки выплаты. Это стало частью реформы после коллапса раздутого проекта «План Миссисипи» Джона Ло. Но Британия сделала то же самое после фиаско вздутого «Плана Южных морей» в том же веке.

Более правдоподобное объяснение заключается в том, что в Британии национальный долг был государственным долгом, к которому держатели облигаций могли испытывать большее доверие, чем возможное для Франции (там долг был королевским). Но все королевские долги в любом случае обязательно регистрировались в парламенте, посему и этот аргумент не имеет силы.

Самым вероятным объяснением является то, что переоцененный «кризис наследия» во Франции просто вызывал нервозность у возможных инвесторов. Дело в обычном вопросе доверия в рассматриваемой системе.

Хотя к попытке разрешения финансового кризиса во Франции приступили решительно только в конце 1759 г., еще в начале того года Шуазель считал ее сизифовым трудом, который он тем не менее должен поддержать.

К 1759 г. во Франции развивался религиозный кризис в более широких масштабах. Для исследования этого кризиса мы должны понять роль парламента при старом режиме. Парламент, восходящий к тринадцатому столетию, был самым престижным судом во Франции. Это был как верховный суд, так и административный трибунал, контролировавший общественный порядок в Париже. Согласно традиции, король должен был направлять ему все законодательные инициативы — в особенности, финансовые законы. Следовало проверять их соответствие древней практике.

Парламент мог опротестовать или выразить ремонстрации монарху, но только один король решал, следует ли их принимать во внимание. В случаях затянувшегося конфликта Людовик мог добиться послушания с помощью органа проверки юридической законности — либо во время визита в парламент, либо призвав его в Версаль. Там, в присутствии принцев крови и высших офицеров Короны, он объявлял свою волю.

Парламент был органом аристократии в видимой, институционной форме. В него входило приблизительно 450 персон высокого ранга и происхождения, отобранных из соответствующих богатых и благородных слоев. Они стали непреклонной оппозицией финансовым реформам, осложнявшей жизнь министров финансов при Людовике XV.

В течение десяти лет после конфликта 1750 г. между королем и парламентом принципиальной связи с налогообложением не существовало. Вместо этого причиной возникших трудностей оказалась невразумительная теология. Янсенизм сделался мощной силой во Франции с конца семнадцатого столетия, но сочетание случайных факторов поставили его на первое место при старом режиме в 1750-е гг. Янсенизм, являясь формой предопределения, принимающей в качестве исходного момента взгляды св. Августина на первородный грех в противовес нравственно-аскетическому усилию самого человека (или его «свободного волеизъявления») в соответствие с концепцией Пелагия, довел их до экстремального предела. Он поляризовал религиозные взгляды католических кругов восемнадцатого столетия.

В 1713 г. папа Клемент XI надеялся искоренить ересь янсенизма раз и навсегда. Он распространил папскую буллу «Юнигенитус». В этом исчерпывающем документе, вторично исследуя ересь, изучив 101 неприемлемое положение, Клемент совершенно ясно (в параграфе 91) сохранил за собой право отлучения короля Франции. Это был прямой вызов Людовику XIV, который в своем «галльском» законе 1682 г. заявлял: французский суд остается совершенно независимым от папского вмешательства по всем светским вопросам, включая изгнание и наказание непослушного духовенства.

С религиозной точки зрения первую половину восемнадцатого столетия часто рассматривают, как борьбу между клиром (сторонниками абсолютного авторитета римского папы в силу приверженности римскому предстоятелю духовенства, живущего, в основном, за Альпами), и «галльской» или янсенистской церкви (поддерживаемой, главным образом, янсенистским парламентом).

Кардинал Флери, по существу, был первым министром Франции во время несовершеннолетия Людовика XV. До 1743 г. он разумно приглушил противоречия, ссылаясь на трудные дела в Государственном совете и усмиряя церковь и парламент. Но после смерти Флери Людовик объявил: он никогда более не потерпит подобного первого министра. Однако его собственные действия оказались значительно менее уверенными. Назначение приверженца папы Кристофа де Бомона архиепископом Парижским вновь разожгло противоречия. Жесткий и нетерпимый фанатик Бомон начал отказывать после 1750 г. в святом причастии известным янсенистам. Многие епископы последовали его примеру. Парламент выразил королю ремонстрации.

После длительных колебаний в мае 1753 г. Людовик принял сторону епископов. Когда парламент нанес ответный удар генеральной забастовкой всех судей, монарх потерял терпение и отправил в изгнание на пятнадцать месяцев весь этот орган. Для оживления судебного дела он учредил новый суд — Королевскую Палату. Но юристы и нижестоящие суды стойко и твердо не признавали его.

Вскоре Людовик вынужден был пойти на компромисс. В 1754 г. он вызвал парламент из изгнания, амнистировал всех, кто был в оппозиции против него, и предписал закон молчания по всем религиозным вопросам. Больше не должно быть публичных отказов в святом причастии, все могли оставаться при своих религиозных убеждениях.

И вновь магистраты отказались сотрудничать. Даже когда закон молчания был принят юридически в судебную практику, они добавили дополнительные статьи в правовой кодекс, запрещающие все инновации в отправлении святого причастия.

Людовик купил себе двухлетнюю передышку. Но поздним летом 1756 г., в условиях уже разгоревшейся Семилетней войны, архиепископ Бомон снова нарушил условия. Он начал отказывать в евхаристии янсенистам и призывать верующих не выполнять все законы и решения, принятые парламентом. Разгневанный монарх отправил Бомона в изгнание и приступил к подготовке окончательного решения вопроса, обратившись за помощью к Бенедикту XIV. Период с 1756 г. по 1757 г. стал временем, когда Шуазель смог проявить свои превосходные дипломатические качества, тесно сотрудничая с Бенедиктом по созданию новой энциклики, которая могла бы предоставить Людовику формулу, которую он желал. Таким образом религиозные раны нации оказались бы перевязанными.

Бенедикт пошел на разумный компромисс: его энциклика «Экс Омнибус» («Ех Omnibus»), подтверждала: верующие должны принять «Юнигенитус» в качестве генерального руководства. Но папа особо подчеркивал, что только явным и закостенелым грешникам из не-янсенистов следует отказывать в святом причастии.

На сей раз фанатиками оказались аристократы из парламента. Так как энциклика не была «зарегистрирована» в парламенте, сохраняющем за собой право регистрации каждой папской буллы, энциклики и послания перед их распространением, они приняли новую линию поведения: «Экс Омнибус» якобы является «недобросовестным» заявлением. Такое упрямое неповиновение переполнило чашу терпение Людовика, который упрямо отказывался отправить энциклику на регистрацию.

Когда парламент денонсировал энциклику большинством, Людовик обратился в орган рассмотрения юридической законности, назначив заседание на декабрь 1756 г. Но на заседании большинство аристократических магистратов отказалось принять решения короля и ушли в отставку.

Людовик отреагировал тем, что отправил в изгнание шестнадцать главных «зачинщиков». В условиях, когда Франция была вновь охвачена внутренним кризисом, король в январе 1757 г. чудом избежал смерти от руки наемного убийцы. Это событие и увольнение двух государственных министров (Машоля и графа д'Аргенсона) после конфликта с мадам де Помпадур привели к тому, что монарх не смог твердо работать с парламентом. В сентябре 1757 г. он снизошел до него, пожаловав те условия, которых требовала оппозиция.

Конфликт продолжал бурно развиваться. Небольшая группа магистратов-янсенистов хотела продолжить атаку на епископов и на «Экс Омнибус». Наконец Шуазель подкупил оппозицию, предложив ненавистных иезуитов в качестве жертвенных ягнят. Но пока оппозиция не подчинилась силе, отношения между королем и парламентом оставались ненадежными.

Так как парламент был необходим, чтобы проголосовать по налогам, министры финансов быстро сменяли друг друга. Когда министром сделался аббат Берни, у него появилась блестящая идея напечатать все предложения короля парламенту и опубликовать их, чтобы общественность смогла увидеть, насколько разумны предложения монарха и сколь неразумны магистраты.

Это временно позволило добиться своего. Парламент с ужасом понял, что он идет в ногу с общественным мнением, и энергично принялся за дело, но только после того, как успешно потребовал от Людовика отменить приговор об изгнании шестнадцати так называемых «зачинщиков».

Разгневанный в душе, что пришлось пойти на подобный компромисс, Людовик неохотно согласился. Все это дело дискредитировало и монархию, и режим. Существуют и те, кто заявляет: вероятно, религиозные распри 1750-х гг. сделали для разрушения доверия к «старому режиму» больше, чем вся более знаменитая критика философов.

Особенно черным годом для Франции был 1757 г.: покушение на убийство Людовика, совершенное Робером Дамьеном, последующая страшная и жестокая публичная казнь, военная катастрофа в Россбахе и отставка д'Аргенсона и Машоля. Все это, вместе взятое, вносит вклад в ощущение, что режим Людовика XV не был справедливым, демократичным, честным и даже компетентным.

Экономические и религиозные беды на политическом уровне осложнялись параличом правительства и администрации, кода государственные министры и государственные секретари быстро сменяли на посту друг друга в процессе хаоса, набирающего темп. В своих мемуарах Шарль Энол, президент парламента Парижа, сделал следующее замечание относительно 1750-х гг.: «В то время министры менялись подобно декорациям в опере».

Он не преувеличивал. В первой половине восемнадцатого столетия длительный срок пребывания в должности государственного секретаря или министра без портфеля считали существенным для хорошего правительства. Флери оставался на посту добрых двадцать семь лет, граф де Морепа, министр военно-морских сил, служил столько же, Машоль д'Арновилл был государственным министром в течение двенадцати лет, Филибер Ори, министр финансов, занимал пост пятнадцать лет. Как только Людовик XV решил сам быть своим первым министром (и особенно, когда мадам де Помпадур стала его главным советником), началась политическая анархия.

В период с 1747 по 1758 гг. было шесть государственных секретарей по иностранным делам: маркиз д'Аргенсон, Пейсоль, Сен-Контест, Рауль Берни и Шуазель. В период между назначением Машоля в военно-морское министерство в 1754 г. и назначением Анри Берти в ноябре 1759 г. сменилось не менее шести генеральных контролеров финансов. Жан Моро де Сейшелл сменил на этом посту Машоля в июле 1754 г. и занимал его менее двух лет. Франсуа-Мари Пейрен де Мора оставался на этом опасном посту с апреля 1756 г. по август 1757 г. Затем Жан-Николя де Булонь служил восемнадцать месяцев, а затем передал дела Силуэту для его бурной деятельности, направленной на всевозможные ограничения. Силуэт руководил финансами восемь месяцев.

Министерство морского флота было не в лучшем положении. Рауль передал дела Машолю в июле 1754 г, но после отставки Машоля в 1757 г. на этот пост на шестнадцать катастрофических месяцев до отставки в мае 1758 г. назначили маркиза де Мора. Его преемник, маркиз де Массиак, оставался на посту в течение пяти месяцев. В ноябре 1758 г. он уступил пост Николя Беррьеру.

В основном, быстрый круговорот и ротация старших министров объясняются непредсказуемостью капризов Людовика, враждебностью мадам де Помпадур к любому, кто не был ее протеже, а также затянувшимся финансовым кризисом. Он означал, что министры быстро оказывались в безвыходном положении и обнаруживали: задача, поставленная перед ними, невыполнима.

На более глубоком уровне это свидетельствовало о серьезном нездоровье политической системы (что и проявилось наконец в 1789 г. самым захватывающим образом). Многие историки убеждены: в 1750-е гг. Франция вошла в предреволюционный неуправляемый штопор, из которого страна не могла выйти. Одна из проблем, как уже отмечено, заключалось в том, что Людовик допустил глупость, позволив вернуться к власти самым знатным аристократам.

В этом десятилетии высшая аристократия начала вновь утверждаться во власти, которую утратила во времена правления Людовика XIV, Короля-Солнца. Так, не желая подобного, Людовик XV подписал смертный приговор французскому абсолютизму.

Но другая причина политической нестабильности в 1750-е гг. заключалась в том, что дворянство вынесло свои амбиции в сферу повседневного принятия административных решений. Оно подчинило выполнение функциональных задач министерств своим личным планам и амбициям. Знатные семьи, изголодавшиеся по контролю за раздачей должностей и привилегий, столпились перед кормушкой, дрожа от нетерпения удовлетворить жадность и вожделение к власти, поддерживаемые нерешительностью короля.

Возрождение аристократии имело еще одно сокрушительное последствие, поскольку она считала ниже своего достоинства делать сбережения в министерствах, которые контролировала. Сталкиваясь с этой необходимостью, высшее дворянство просто отворачивалось от нее. Так финансовый и политический кризисы взаимно переплелись и усилили друг друга. Людовик XV либо должен был оказаться сильным правителем сам (как Генрих IV или Людовик XIII), либо назначить такого премьер-министра, как Ришелье, Мазарини или Флери. Но для монарха, который был собакой на сене, типично, что он не сделал ни того, ни другого.

В результате к началу 1759 г. группа Шуазеля, которая могла поддержать его в государственном совете, оказалась крайне слабой. Совет по традиции состоял из шести членов. В 1759 г. в его состав входили два неудачливых маршала (Субиз и д'Эстрис), министр финансов (Силуэт), который в действительности был юристом, ничего не понимавшим в финансах и в любом случае обреченным на провал из-за оппозиции парламента, а также далеко не блистательный морской министр Беррьер. Единственным козырем Шуазеля стал способный, энергичный и приятный военный министр маршал Бель-Иль.

Маршал Франции с 1741 г, ветеран Бель-Иль по возрасту годился Шуазелю в отцы, но работал с ним в духе братской солидарности. Неугомонный, блистательный, амбициозный, энергичный, обаятельный и популярный министр был похож на Шуазеля, будучи таким же слишком очевидным экстравертом по характеру. Он мог находить общий язык с самыми разнообразными людьми, даже в том случае, когда они были смертельными врагами друг для друга — например, с Помпадур и графом д'Аргенсоном. Это, несомненно, соответствует суждению, высказанному президентом Генолом: «У него было достаточно почитателей, чтобы основать религию».

Самые язвительные критики могли сказать о нем, что маршалу нравилось работать среди клик и заговорщиков. Бель-Иль стал военным государственным секретарем в апреле 1758 г., но для этого потребовалось уговаривать его. Он чувствовал, исходя из ряда олигархических предубеждений, что аристократ может быть государственным министром без портфеля, но как-то недостойно занимать пост государственного секретаря. Берни, в то время служившему секретарем по иностранным делам, пришлось упорно потрудиться, чтоб изменить его мнение. Но брюзгливые критики-снобы уверяют: Бель-Иль был не таким уж аристократом, так как происходил из семьи Фуке — разжалованного министра финансов Людовика XIV.

Хотя партнерские отношения Бель-Иля и Шуазеля были ровными, новый военный государственный секретарь вскоре разочаровался в своем партнере, ответственном за военно-морские силы — Николя Беррьере. Бывший лейтенант парижской полиции, а значит, Генерал шпионов королевства, Беррьер был канцеляристом, придирой, машиной, способной на сложные вычисления. Он любил заниматься мелкими счетами в своем департаменте, выискивая незначительные ошибки.

Во время своего краткого правления он приказал выпустить на волю всех кошек, которых держали в военно-морском флоте (для борьбы с популяцией крыс), так как их прокорм показался слишком дорогим. Министр также возражал против назначения пенсий ветеранам флота, поскольку, обеспечивая питание в течение всех лет службы, морское министерство позволяло им сэкономить заработную плату. Ее-то они и должны были потратить на питание в гражданской жизни.

Так как Беррьер был протеже мадам де Помпадур, а Бель-Иль помог ему также проложить путь к жирной кормушке, военный министр вообразил, будто у него будет надежный коллега в военном флоте. Но Беррьер оказался одним из тех людей, которые льстят и умасливают, чтобы подняться наверх, но достигнув власти, бросают бывших патронов, решительно делая все так, как им заблагорассудиться.

Бель-Иль был уверен, что один из его любимых проектов по вторжению на Джерси и Нормандские острова теперь сможет осуществиться. Ранее эти идеи уже были отвергнуты в двух случаях. Но к его ярости, Беррьер шумно запротестовал против проекта на заседании Государственного совета. Министр не сдавал свои позиции, даже когда его патронесса Помпадур попыталась встать на сторону Бель-Иля. Разгневанный маршал доверил Шуазелю свое мнение о Беррьре, которое позднее подтвердили историки: «Беррьер одержим подсчетом грошей и выкорчевыванием коррупции и неэффективности в своем министерстве, забыв, что его главная задача — сражаться с британцами».

В дополнение к финансовому кризису, религиозному недовольству, фрагментарному и неполноценному принятию решений и некомпетентным коллегам, Шуазелю приходилось мириться с капризами короля и горячему политическому вмешательству мадам де Помпадур. Людовик XV разделял пристрастие Шуазеля к распутству, он мог выделить лишь минут для заседания совета. Но у монарха было мало качеств, характерных для секретаря по иностранным делам. Нервозный, слабый и нерешительный, он сам любил благочестивые собрания. Ему не нравились философы и янсенисты, хотя король и разрешал Шуазелю и Помпадур объединиться с ними по политическим причинам, а также изгнать иезуитов, которых сам тайно обожал.

Людовик, будучи слабым человеком, не любил сильные и решительные характеры. Чрезмерно скрытный, он полностью изменил пропрусскую политику, проводимую до 1756 г. Работая в тайном сговоре, король взял новый проавстрийкий курс, хотя его государственный секретарь по иностранным делам продолжал усиленно трудиться, проводя прежние директивы. Но самое невероятное заключалось в том, что Людовик проводил тайную иностранную политику в отношении дел на Балтийском море, в Польше и России, о чем не сообщал никому, даже Помпадур. Монарх сотрудничал только с близкими друзьями.

Сначала приверженцем короля был герцог де Конти, но он отошел от своего господина после того, как монарх (что было для него типично) обманул герцога с командованием армией. Затем Людовик использовал графа де Бролье и осторожно назначил старшего официального чиновника в министерстве иностранных дел для охраны и выполнения «королевских тайн».

Людовик был злопамятным и мстительным, ни один человек не осмеливался встать у него на пути даже случайно или непреднамеренно. Ведь монарх мог бы затаить свой гнев и ждать подходящего момента, чтобы покарать виновного внезапным и окончательным наказанием. Для большинства людей он вообще утратил доверие. В начале своего правления и в 1740-е гг. его называли Людовиком Горячо Любимым, но к 1759 г. все его воспринимали как Людовика Горячо Ненавистного.

Уважение к монархии рухнуло, когда король, даже после серии катастрофических военных поражений, остался в Версале вместо того, чтобы возглавить армию и постараться исправить ситуацию. Для рабочего человека в Париже Людовик был бесполезным бездельником, который предпочитал сражаться с оленями-самцами в своих охотничьих угодьях, а не встать во главе армии на фронте. И для аристократов в парламенте монарх был слабым человеком, который не должен был пасовать, трусливым автократом, пользовавшимся грамотами с печатями вместо того, чтобы работать головой.

Так как Шуазель сам был протеже мадам де Помпадур, он ничего не мог поделать с ее частыми политическими вмешательствами. Но что бы министр не предпринимал и с рассмотрением вопросов, связанных с войной в Северной Америке, и с попыткой вторжения на Британские острова, ему приходилось учитывать ее возможные реакции. Жанна Пуассон, а позднее маркиза де Помпадур, была, по всеобщему признанию, феноменом Франции Людовика XV. Дочь богатого сборщика налогов родилась в 1721 г., в 1741 г. вышла замуж за Ле Нормана д'Этуаль, но через четыре года на нее положил глаз король.

Молодая женщина была исключительной красавицей — стройная, элегантная, обладательница совершенного овального лица, роскошных светлых волос (скорее светло-каштановых, чем белокурых), больших глаз, идеального носа, очаровательного рта, хороших зубов и великолепной кожи. И все это венчала прекрасная милая улыбка. Все отмечали ее чудесные глаза, но только немногие смогли прийти к общему мнению относительно их цвета, хотя соглашались с тем, что они сочетали в себе неотразимое воздействие темных, совершенство серых и нежную мечтательность голубых глаз. Такое неопределенное сочетание всех цветов обеспечивало возможность всевозможных обольщений и выражало разнообразные оттенки неуловимого и быстро меняющегося настроения.

Ее игра оказывалась бесконечно разнообразной. Правильные черты лица предполагали, что она чувствовала себя непринужденно, а грациозные движения производили неизгладимое впечатление, о котором говорили, как о чем-то «между изысканностью высшей степени и аристократизмом первой степени».

Помпадур получила хорошее образование в области гуманитарных наук, проведя четыре года среди сестер монастыря св. Урсулы в Пуасси. Острослов заметил: помимо нравственности, ее научили там всему. В целом это была женщина, одаренная многими талантами, владеющая различными чарами и дарованиями.

Она была любовницей Людовика в период с 1745 по 1750 гг. Король находил в ее обществе то, чего не мог найти нигде: он мог чувствовать себя непринужденно, прислушаться к здравому смыслу, оставаться самым собой. Именно благодаря этому, даже когда он искал сексуального удовлетворения на стороне (после 1750 г.), он оставил Помпадур при себе в качестве советника и доверенного лица.

Безусловно, в некоторых областях она оказывала хорошее влияние. Остальные любовницы Бурбона враждебно относились к официальному ближнему королевскому кругу из-за его надменности и жеманства. Помпадур старалась проявлять уважение к королеве, под ее влиянием и монарх действительно начал лучше относиться к своей жене. Со своей стороны она любила Людовика страстно, испытывая сентиментальные чувства и искреннюю привязанность.

Помпадур входила в круг финансовой буржуазии и гордилась этим; у нее не было аристократических устремлений. Враги называли ее проституткой и глумились над ней за спиной из-за отсутствия воспитанности. Говорят, что Вольтер учил ее красноречию и искусству беседы, а Берни обучал придворным манерам и этикету.

Помпадур всю жизнь оставалась верной буржуазному вкусу, совершенствуясь в ведении дома, стремилась улучшить свое счастье, занимала место хозяйки за обеденным столом. Если она была буржуа, как язвительно замечали критики, при этом чрезмерно заботилась о деньгах, то подобное качество Жанна разделяла с королем. Возможно, он и сам был буржуа в глубине души.

Безусловно, Людовик не осыпал ее деньгами. Были редкие подарки в порыве чувств, но в принципе он следил за ее расходами. В 1745 г. король назначил ей пособие в 2 400 ливров в месяц, увеличив его до 7 200 ливров в следующем году.

В 1750 г., когда Жанна перестала быть его любовницей, монарх сократил пособие до 4 000, а затем и до 3 000 ливров. В последующий период она единовременно стала получать более чем 50 000 ливров в год. Хотя Людовика можно обвинить в скупости по нормальным меркам благодеяний короля для фавориток, Жанна едва ли нуждалась в его деньгах. Она сама была чрезмерно богатой в результате получения семейного наследства, инвестиций в недвижимость и доходов, которые от сдачи домов в аренду в Париже, а также от заводов по всей стране, принадлежавших ей. Это не говоря уже об огромной коллекции ювелирных украшений.

Хотя Помпадур и была коллекционером произведений искусства, фарфора и мебели, но никогда не превышала кредит, скрупулезно оплачивала счета и даже могла продать свои ювелирные украшения, чтобы расплатиться с долгами. В течение своей жизни она пожертвовала огромную сумму в 1 566 504 ливра на благотворительность, а после ее смерти осталось всего тридцать семь луидоров.

В 1752 г. ее сделали герцогиней. Жанна стала набожной, подражая мадам де Ментенон. Подобно королю, она носила официальную маску католицизма. Возможно, Помпадур и была искренней верующей, но ненавидела клерикализм сторонников абсолютного авторитета римского папы — в частности, иезуитов. Ее вера подвергалась частым испытаниям, потому что с 1750 г. она болела скоротечной чахоткой и почти постоянно страдала. Так как симптомы заболевания сосчитать просто невозможно (лихорадка, кашель, грудные инфекции, затрудненное дыхание), для утоления боли приходилось принимать разнообразные лекарственные средства и снадобья.

Вскоре Жанна уже с трудом могла подниматься по лестнице, она была вынуждена вести примитивный образ жизни, оставаясь в Версале. Помпадур возненавидела публичный образ жизни официальной любовницы, официальные обязанности и появление в обществе. Она часто говорила своим друзьям, что время, проведенное с Людовиком, было единственной хорошей частью ее жизни в качестве маркизы де Помпадур. Ее враги, проводя нелепую, но периодически модную аналогию ее физического заболевания с метафизическими пороками, утверждали: физические страдания стали «наказанием господним» за то, что она была сводницей короля.

Но Помпадур не имела никакого отношения к пресловутому «публичному дому» короля — «Парк де Сёрф». На самом деле, «Парк де Сёрф», сенсационность и экстравагантность которого значительно преувеличивали, представлял собой квартал в Версале, где Людовик развлекал женщин. А они в действительности были теми, кем обязана была оказаться Жанна: настоящими гризетками и девицами для развлечений. Здесь были целые компании для физических наслаждений, в которых утешался монарх, произведя незаконнорожденных детей: Луизу О'Мерфи, Жанну-Луизу Тьерселин, Анн Купьер и Люси Ситоен.

Враги жаловались на Помпадур, будто она вмешивалась в политику, а слабый и любезный Людовик позволял ей фактически управлять страной. Дебаты относительно точной роли и влиянии Помпадур привели к расколу историков на два противоположных лагеря. Некоторые считают ее злым гением Семилетней войны, полагая, что эта женщина виновата во всех самых катастрофических поражениях Франции. Другие заявляют, что легенда о мадам Помпадур абсурдно преувеличена, что она не оказывала настоящего политического влияния, а была просто рупором короля.

Это естественно для историков, особо подчеркивающих значение общественного строя и долгосрочных сил, уменьшающих роль личности в истории. Но экстремальная теория, будто Жанна Пуассон не оказывала никакого влияния на политические решения, не соответствует выводам при тщательном исследовании архивов того периода.

Очевидным исходным моментом являются поиски в 1755–56 гг. императрицей австрийской Марией Терезией посредника, который мог конфиденциально представить ее Людовику, чтобы осуществить ее идею и заставить Францию выйти из антиавстрийского союза. Мария Терезия не знала, на ком остановить свой выбор для выполнения этой тонкой миссии — на принце де Конти или на мадам де Помпадур. Когда она, наконец, решилась, то выбрала Помпадур (как оказалось, проницательно, так как Конти утратил благосклонность монарха к концу 1756 г.)

В августе 1755 г. Помпадур получила конфиденциальное письмо от австрийской императрицы, которое она передала Людовику. Монарх, как всегда заинтригованный секретной дипломатией, незамедлительно использовал Берни в качестве своего агента в тайных переговорах с Австрией. Жанна, естественно, пришла в восторг, что ее использовали в качестве связующего звена для коронованной особы: ведь доверие, оказанное ей «настоящим» монархом, превращала в пустяки всю ложь и скользкие выдумки о ней.

Но австрийский альянс был всего лишь самой яркой манифестацией закулисного влияния Помпадур. Людовик использовал ее в качестве арбитра в диспутах с парламентом, особенно в 1756-57 гг. Часто он делегировал ей огромные полномочия. Существуют даже доказательства того, что она была способна убедить короля сделать назначения против его лучших намерений и вопреки его убеждениям. Так произошло в случае возвышения самого Шуазеля: она выступала за его назначение послом в Рим, а Людовик все еще продолжал сердиться на него за ту роль, которую Шуазель выполнил в деле своего кузена.

Она всегда была очень умным и умелым политиком. К 1756 г. Помпадур поняла, что приобретает образ человека, постоянно поддерживающего вольнодумцев и философов. Поэтому, не отказываясь от своей привязанности к янсенистам и нелюбви к иезуитам, она начала искать расположение самой королевы настолько успешно, что та назначила ее своей фрейлиной. Задача заключалась в том, чтобы остаться при дворе миротворцем между набожными людьми и персонами, настроенными против сторонников абсолютного авторитета римского папы.

Занятая Помпадур позиция обеспечила ей хорошее положение, когда она выжила после падения в 1757 г. графа д'Аргенсона. Полагали, что Людовик, потрясенный попыткой убийства со стороны Дамьена, лишит благосклонности д'Аргенсона, освободившись заодно и от его противницы. Но Помпадур выжила, став после 1757 г. даже еще сильнее. Вскоре все самые важные посты государства заняли ее протеже: Берни, Беррьер, Субиз, д'Эстре, сам Шуазель.

Недооценить ее влияние невозможно. Правда, она ни разу не спасла то, против чего был твердо настроен Людовик. Он часто отказывался увольнять министров по ее просьбе, но только потому, что король руководствовался принципом «разделяй и властвуй», настраивая одного возможного тщеславного министра против другого. Но утверждать, как это делают некоторые историки, что маркиза была простым эхом и отражением монарха, было бы слишком несправедливо. Это предполагало бы, что Людовик XV проводил твердый политический курс по всем направлениям. Но во многих сферах он не делал этого, и его постоянная нерешительность позволяла Помпадур внушать свои надежды и чаяния, превращая собственные желания в его.

У Шуазеля было время обдумать все это во время ожидания одним февральским вечером 1759 г. высокого гостя, который опаздывал на назначенную встречу. Из всех «сложных» персон, с которыми министру приходилось взаимодействовать на политической арене, не было ни одной более серьезной фигуры, чем ожидаемый гость. Им стал самолично принц Чарльз Эдуард Стюарт.

Этот принц был молодым шевалье для своих сторонников, молодым претендентом для своих противников, но вскоре в истории и в легенде он приобретет известность, как «красавчик-принц» Чарльз. В свои тридцать восемь лет Чарльз Эдуард испытал падение столь же внезапное, сколь фантастически звездным оказался взлет Шуазеля. Десять лет назад он был самым знаменитым человеком в Европе. Младше Шуазеля всего на один год, принц теперь выглядел старше — сказывалось его пристрастие к бутылке. Но это был тот человек, которого в молодости считали совершенным молодым шевалье — высокий, красивый, отважный, очаровательный, обладающий магнетической привлекательностью.

Он родился в 1720 г. в Риме в семье Джеймса Френсиса Стюарта, который, в свою очередь, был сыном короля Англии Якова II — следовательно, полноправным королем Англии, Шотландии и Ирландии. Джеймс Стюарт, известный своим врагам как «Старый Претендент», пытался сесть на трон отца в 1715 г. во время первых восстаний якобитов в Британии (названных так потому, что они были сторонниками изгнанного Якова II). Потерпев полный крах во время восстания, Джеймс женился на польской принцессе Клементине Собесской. От этого союза на свет появился Чарльз Эдуард.

К сожалению, мать принца умерла, когда ему было четырнадцать лет. Набожная женщина, которая с головой погрузилась в религиозный фанатизм, Клементина Собесская соблюдала посты и строжайшие диеты. Но это привело к заболеванию цингой, от которой она и погибла. А Джеймс, благопристойный, беспристрастный, но заурядный, застенчивый и ограниченный человек, лишенный воображения, не смог наладить хороших отношений с сыном. Тот всегда ненавидел его (возможно, бессознательно).

С юных лет Чарльзу Эдуарду внушали, что его предназначение заключается в том, чтобы восстановить власть на троне деда — правителя трех королевств. Юный принц превратился в юношу «сорви голова» — в воина и великолепного охотника, закалявшего себя физическими трудностями. Война за австрийское наследство дала ему шанс. Когда Франция зимой 1743-44 гг. планировала первое из множества своих предполагаемых нашествий на Англию зимой, Чарльз Эдуард в возрасте двадцати трех лет покинул Рим, чтобы никогда не возвращаться туда, пока был жив его отец.

Попытка вторжения в 1744 г. потерпела полный крах после страшного шторма, во время которого погибло огромное количество французских боевых кораблей и военных транспортных судов. Принц, надежды которого потерпели крах, провел год, лоббируя Людовика XV и его министров, пытаясь (тщетно) добиться решения о следующей попытке. Не желая смириться с поражением, он, в конце концов, решает совершить все без поддержки Франции. Имея всего семь сторонников, Чарльз Эдуард подкупил ряд судовладельцев-якобитов, чтобы доставить отряд в Шотландию и высадить на западном побережье. Там он уговорил ряд важных лидеров кланов поднять штандарт Стюартов. В результате сочетания удачи и попустительства со стороны неумелого ганноверского правительства в Лондоне, восстание уже разрослось до серьезных размеров. Только тогда медлительные шотландские власти двинулись против него.

В сентябре 1745 г. принц и его крошечная армия одержала великую победу над войсками правительства под командованием сэра Джона Коупа. Якобиты захватили всю Шотландию за исключением ряда отдельных укрепленных пунктов правительства. В Версале Людовик XV приветствовал победу оружия подписанием формального договора между Францией и Стюартами.

Теперь Франция должна была возродить проект 1744 г. и отправить крупную экспедицию в Англию для поддержки принца. Но мнение совета разделилось, что было вызвано сомнениями в целесообразности этой экспедиции на данном этапе войны. Версаль потратил октябрь и ноябрь 1745 г. на возбужденное обсуждение… и на оттягивание принятия решения. Между тем король и его министры поддерживали ход восстания за счет экономической помощи и высадки небольших армейских подразделений в Шотландии.

Когда Людовик XV решился на полнокровное усилие, оказалось слишком поздно. Понимая, что он пытался обогнать время, Чарльз Эдуард вторгся в Англию в ноябре 1745 г. с армией, численность которой составляла всего 5 000 человек. Небольшие войска сотворили чудо и прибыли в Дерби в начале декабря, на каждом повороте обходя своих противников.

Но в Дерби нервы шотландских генералов принца сдали. К этому времени они ожидали подкрепления либо из Франции, либо от многочисленных приверженцев так называемых якобитов в Англии. Но когда никто не появился, командиры армии принца настояли (вопреки его яростным протестам) на возвращении армии в Шотландию.

Решение, принятое в Дерби, фактически положило конец восстанию 1745 г. Чарльз Эдуард был прав: если армия продолжила бы наступление, она почти наверняка победила бы деморализованные правительственные силы противника, охваченного паникой. После героического отступления в разгар зимы якобиты к началу января 1746 г. вернулись в Шотландию. Они одержали победу еще над одной правительственной армией в Фолкирке, но не смогли превратить победу в разгром, которым она могла бы закончиться. Преуспев еще раз, вожди кланов и лидеры якобитов приняли экстраординарное решение продолжать отступление на север и северо-запад — вглубь горных районов Шотландии. Якобитам, окруженным там в течение зимы постоянно увеличивающими мощными ганноверскими войсками, не получающим снабжение, денег и солдат, ожидаемых из Франции, пришлось сражаться в крайне неблагоприятных условиях.

В Куллодене в середине апреля 1746 г. принц и его армия потерпели серьезное поражение. Попытки перегруппироваться в сражающую армию не было, прозвучал общий панический приказ «спасайся, кто может».

Последующие пять месяцев окончательно закрепили легенду принца на все времена. Чарльз Эдуард при объявленном вознаграждении за его голову в 30 000 фунтов стерлингов (в наше время — 2 миллиона фунтов) ускользнул от своих преследователей, скрывшись с внешних островов на материк, всегда опережая своего противника на один шаг.

После спасения на борту французского корабля во всей Европе его считали героем дня. С возвратившимся во Францию принцем вначале носились, как со знаменитостью. Но в 1747 г. отношения между ним и Людовиком XV осложнились, а еще больше они испортились в 1748 г., когда французы решили заключить мир. Один из пунктов мирного соглашения, на котором настаивали британцы, гласил: Франция должна выслать «молодого претендента» из своих территорий.

Людовик XV просил принца покинуть страну, а тот отказался. Началась поистине настоящая титаническая борьба воли, когда Чарльз Эдуард при поддержке множества друзей в Париже (он пользовался широкой популярностью и среди простых людей) отказал французскому королю в повиновении, открыто ходил в оперу, посещал другие общественные и культурные мероприятия.

Были даже такие, кто полагал, что на испытание силы воли Людовика принца подвигла жена короля и ее сын-дофин, которые мечтали выдворить мадам де Помпадур и заставить короля отречься от престола в пользу наследника. Но при любой причине, благодаря которой Чарльз Эдуард посчитал себя неприкосновенной персоной, вскоре ему пришлось отказаться от этих иллюзий. В декабре 1748 г. Людовик приказал арестовать принца, поместить в шато Винсенн, а затем доставить на дальнюю границу в Порт-де-Бойсин около Шанбери в Савойе. Там его бросили на другую сторону границы, как посылку.

Это событие вызвало сенсацию. Все безгранично сочувствовали принцу, который, к сожалению, не был способен понять государственных причин. Он-то полагал, что вся непоколебимая идея высылки является результатом личной нелюбви французского короля, нарушившего каноны солидарности с равным ему королем. Оттого-то Людовик так унизительно пошел на поводу у британцев.

Последовавшие годы оказались мрачными для Чарльза Эдуарда. После своего изгнания из страны он перебрался в папское владение на территории Авиньона, а затем в Венецию. Но принц обнаружил, что его присутствие там нежелательно. В начале 1750-х гг. он вел сумрачное существование, перебираясь из тайных мест в Париже на более или менее официальное место жительства в Люневиле, а позднее — в Льеже (Бельгия). Пришлось вечно странствовать и менять жилище, чтобы сбить с пути британских шпионов и возможных наемных убийц.

Принц даже провел два несчастливых года в Швейцарии до того, как остановился на отдых в Булони. В течение тех лет он даже нанес дерзкий визит инкогнито в Лондон, где планировал еще одно восстание. Оно должно было начаться одновременно в Лондоне и в северо-западном Хайленде Шотландии. После полного провала этого предприятия, известного в истории как заговор Элибэнка, принц решил пригласить свою бывшую любовницу Клементину Уокиншоу жить вместе с ним. Это решение привело в оцепенение его сторонников на основании двух главных причин. Так как у Клементины имелся другой любовник после принца, ее считали неподходящей партнершей для него. Его сотоварищи яростно возражали, называя ее распутной женщиной.

Имелись и более серьезные основания. Сестра Клементины была фрейлиной при дворе Георга II. Нашлись и те, кто говорил, будто английские мастера шпионажа приставили к принцу мисс Уокиншоу, чтобы та могла докладывать о каждом его передвижении. Группа английских якобитов настаивала, чтобы он освободился от нее, иначе они не могут считать его своим лидером.

Но принц, оставаясь упрямым, не понимая всех тонкостей политики, а к тому времени уже много пьющий, отреагировал на это вполне разумное требование (хотя, возможно и неуместное), заняв твердую позицию. Он заявил, что «и кошку не выбросит ради удовольствия этих людей».

Чарльз Эдуард, к сожалению, всегда занимал такую линию, что любой совет с добрыми намерениями из любого источника, если он не совпадал с его собственными желаниями и намерениями, означал для принца: посторонние люди пытаются навязать ему свою волю. Ссылка на «этих людей» была особенно неудачной, так как они (английские якобиты) были его единственным источником денег и средств к существованию, пока он был беженцем инкогнито от английского возмездия.

Еще со времени Мононгахелы и вероятности развязывания общей европейской войны в ближайшее время, французы и якобиты сотрудничали, чтобы разобраться в том, как можно согласовать их взаимные интересы в мировом вооруженном столкновении между Британией и Францией. Существовала одна проблема, перекрывающая все остальное. Разгром 1745 г. оставил принца как с чувством глубочайшего неудовлетворения Францией, так и с убеждением, что он больше никогда никого не будет подстрекать к восстанию в Шотландии. Именно шотландцы предали его в Дерби, когда полная победа уже оказалась почти что у него в руках. Ему было совершенно понятно, что так называемые английские сторонники выступят открыто только в том случае, когда они смогут сделать это в полной безопасности. А это предполагало только лишь высадку французской армии и триумф французского оружия.

Принц еще с 1747 г. всегда оставался непоколебимым в решении вернуться на Британские острова, но только во главе огромных экспедиционных сил. Французы, со своей стороны, хотели использовать Чарльза Эдуарда в качестве громоотвода на периметре событий, чтобы связать британские дивизии и заставить англичан теряться в догадках. Они предлагали неоднократно отправить с ним обратно в Шотландию небольшую армию. Но принц всякий раз отказывался на том основании, что французы хотят просто использовать его «как пугало».

В 1756 г. маршал Бель-Иль нанес визит принцу в Булони и уговаривал его принять командование французской экспедицией на Минорку (эту операцию под конец успешно возглавил герцог Ришелье). Чарльз Эдуард не проявил интереса ни к одному из этих проектов. Местом назначения должна быть только Англия, французам необходимо серьезно отнестись к этому и предоставить неопровержимые доказательства серьезности своих намерений.

Начиная с 1756 г. принц и его адъютанты усердно лоббировали министров в Версале. К сожалению, делали они это крайне бессистемно и неразумно. На службе у Чарльза Эдуарда не было человека выдающегося ума, у которого имелось бы хорошо развито политическое чутье, позволяющее разобраться во всех тонкостях лабиринтов интриг, создающихся альянсов и сменяющих друг друга персонажей в министерствах.

Принц использовал ряд агентов, деятельность которых пересекалась, а они сами противоречили себе, были абсурдны и крайне несостоятельны. Политический талант Чарльза Эдуарда был настолько ничтожен, что он часто одновременно действовал через таких агентов-министров и придворных, которые оказывались в смертельной вражде друг с другом. При любом, даже самом большом воображении, они вообще не могли проводить общую политику.

В различные периоды после 1755 г. он использовал различных людей. Среди них — граф де Лалли (до тех пор, пока он не отправился командовать французскими армиями в Индии), развратный бывший священник англиканской церкви по имени Джордж Келли, которого ненавидели и презирали все, и французы, и якобиты (но не принц), Джордж Уотерс, наследник банковского дела, базирующегося в Париже, дискредитированный Александр Мюррей из Элибэнка, который дал свое имя преждевременно закончившемуся заговору «Элибэнк», ирландский мошенник и распутник Роберт Маккарти, которому исполнился уже семьдесят один год, пятый граф Кланкарти. Не удовлетворяясь этим, Чарльз Эдуард также использовал на всякий случай французско-ирландских братьев О'Хёгарти, своих собратьев по франкмасонству. Пьер Андре О'Хёгарти (младший) был человеком почтительным, но старший брат, Доминик, граф де Маньер, оказался подобен разболтанной огнедышащей пушке. Также принц пользовался услугами бригадного генерала французской кавалерии маркиза де Турнеля и Антуана Уэлша, франко-ирландского судовладельца, который помогал принцу еще в 1745 г.

Так что было всего два человека, которые вообще могли оказаться хоть на что-то способными. Среди них — Уильям Стюарт (лорд Блентайр), носивший в этой компании псевдоним Лесли. Он возглавлял шотландских якобитов во Франции и служил главным каналом связи с шотландским Хайлендом. Второй — сэр Александер Питер Макензи Дуглас Килдин, шотландский католик и ветеран французской дипломатической службы. Протеже принца де Конти, собрат-масон и друг Чарльза Эдуарда, Макензи Дуглас выполнил две трудные миссии в России для своего патрона и оказался полезным в 1756 г. при получении одобрения Россией договора между Францией и Австрией.

Нет ничего удивительного в том, что при таком множестве агентов, нацеленных в Версале на многих персонажей, в корне отличающихся друг от друга, часто очень трудно понять, какова же настоящая политика якобитов (или даже для начала — существовала ли она вообще?) Быстрое изменение тактики импульсивным и часто страдающим паранойей принцем Конти («горячей головой») не помогало.

Единственным последовательным сторонником принца, пользующимся настоящим влиянием в Версале, был маршал Бель-Иль. Но даже при его легендарном терпении Чарльз Эдуард иногда умудрялся доводить маршала до предела. Принц постоянно метал громы и молнии по поводу вероломства французов, заявлял, что больше никогда не позволит Людовику XV использовать себя в качестве «пугала», что французский двор в будущем должен предоставить неопровержимые доказательства серьезности своих намерений относительно вторжения в Англию. Принц действительно подразумевал Англию, а не Шотландию.

В дополнение к этому Франции придется сделать репарации за «оскорбление», нанесенное ему арестом в 1748 г. Отец принца и его мудрейшие советники старались урезонить Чарльза Эдуарда, доказывая полную невозможность всего перечисленного. Что значит выплатить репарации? Все министры, состоявшие в Государственном совете в 1748 г., ушли в отставку. Поэтому абсурдно и негоже с философской точки зрения вешать их грехи на преемников. Оставался лишь сам Людовик XV. Безусловно, принц не ждал, что суверен отречется от того, что он сделал, или опубликует свои извинения перед изгнанником (которому он, между прочим, и не обязан был предоставлять убежище). Так почему же последний без конца говорил о необходимости признания вины?

Лучшим признанием, которое могли сделать французы, стала бы организация вторжения в Англию, которое они не смогли выполнить в 1745-46 гг. Все остальное — чистая фантазия. Но французы ждали от принца Чарльза Эдуарда совершенно определенных вещей. Так как он неоднократно отказывался принять их предложения о помощи на кельтских берегах, на него возлагалась ответственность за то, чтобы доказать: в Англии существует партия сторонников изгнанника, и эта партия значительна.

Но имелось и кое-что еще. Безусловно, если Чарльз Эдуард имел серьезные намерения сесть на трон своих предков, он должен был жениться и произвести на свет наследника. Так как его брат Генри был уже кардиналом католической церкви, принцу следовало это сделать, чтобы завоевать доверие. В противном случае его могли убить во время военных действий в Англии, после чего весь проект реставрации династии Стюартов потерпел бы крах.

Принц упорно отказывался рассматривать идею о браке. Что касается английских якобитов, он находился вообще в невероятном положении. Дело в том, что партия якобитов в Англии фактически перестала существовать. После того как принц отказался избавиться от Клементины Уокиншоу, самые старейшие и известные якобиты, например, Джордж Кейт, последний наследственный маршал Шотландии (в корреспонденции «свои» всегда обращались к нему просто «маршал»), а также молодые преданные сторонники (такие, как Джереми Доукинс, рано заслуживший славу своими исследованиями Пальмиры) умыли руки. Они громогласно осудили принца перед своими товарищами в Англии.

Неоднократно французские министры приглашали Чарльза Эдуарда прибыть в Париж для обсуждения возможных совместных предприятий французов и якобитов. Он всегда отказывался приехать, называя в качестве довода вопросы, связанные с безопасностью. Принц объяснял: он полагает, что Версаль наполнен шпионами и специальными агентами. Там невозможно приступить к существенным обсуждениям, так как придется называть имена якобитов в Англии. Это будет означать, что имена его друзей окажутся разглашенными, а в результате последует привлечение к суду, обвинение в государственной измене и жестокая смерть через повешение. (Так оно и произошло со многими его сторонниками после восстания 1745 г.) Принц понимал: если он чистосердечно признается, что лишился всех своих сторонников в Англии, то станет более не нужен французам. Поэтому он играл в покер, блефуя, словно сидел за карточным столом с плохими картами на руках.

К концу 1758 г. Шуазель вспомнил древнейшую из всех мудрость: Рим можно победить только в Риме. Исход борьбы в Северной Америке и в Европе должен решиться в Ла-Манше. Если Франция сможет когда-нибудь отправить значительную армию через Ла-Манш, то еще есть вероятность спасти Канаду, Гваделупу и Мадрас. Даже набрав войско численностью в 100 000 солдат для этого предприятия, Шуазель считал: Франции все еще необходимы союзники. Он сам был настроен скептически относительно полезности Чарльза Эдуарда. Министр наслушался рассказов о пьянстве принца, его непостоянстве и компании сомнительных друзей, которыми он окружал себя. Также ходили слухи, что принц сменил религию и принял протестантизм, отрекшись от католицизма (слухи оказались справедливыми). Это едва ли могло предрасположить его христианнейшее католическое величество в пользу Чарльза Эдуарда.

Бель-Илю постепенно удалось склонить Шуазеля на свою сторону. Несмотря на то, что британцы старались опустошить шотландский Хайленд, призвав всех бойцов в армию и отправив их в Северную Америку, у «красавчика-принца» оставались еще тысячи людей кланов. В 1745 г. он высадился всего лишь с семью далеко не блестящими товарищами, а закончил с армией численностью в 8 000 солдат. Если он высадится с крупными французскими войсками, то сможет снова поднять на борьбу столько же, даже учитывая сокращение личного состава в результате макиавеллианских действий британского правительства.

Шуазель согласился, что этот аргумент имеет силу. Несмотря на то, что принц отказался от трех срочных приглашений прибыть в Париж (одно из них было написано собственной рукой Людовика XV), министр вновь призывал его. Принц под конец ворчливо согласился совершить эту поездку под влиянием отечески заботливого письма от Бель-Иля. Маршал сообщил ему, что тоже будет присутствовать на собрании у Шуазеля.

Шуазель добавил ложку дегтя в бочку меда, отправив сообщение по своим каналам, в котором сообщалось: в случае отказа принца прибыть в Париж совет сразу же примет решение об отмене проекта вторжения и без промедления приступит к переговорам о мире с Британией.

Принц был настолько далек от желания сотрудничать с Шуазелем, что его пришлось доставлять в Париж практически силой, преодолевая крикливые протесты и сопротивление. Чтобы добиться уверенности в том, что он поступает правильно, а не просто пошел на поводу у своих последователей вопреки собственному суждению, Чарльз Эдуард отправился на большой кутеж с выпивкой, который продолжался целый день 5 февраля. В результате он прибыл в дом Шуазеля вечером очень поздно, совершенно пьяный в компании с Александром Мюрреем из Элибэнка. Последний агент якобитов больше всех не нравился министрам, по этой причине он был специально выбран принцем.

Не сохранились дословного протокола совещания, но имелось много писем, касающихся этой темы. И они дошли до нашего времени, как и собственные краткие записи Чарльза Эдуарда, а также воспоминания Шуазеля об этом вечере.

Шуазель и Бель-Иль довольно радушно встретили пьяного принца, хотя, без сомнения, были шокированы его состоянием. Судя по всему, Чарльз Эдуард начал с повторения своего старого условия: он не шевельнет и пальцем, пока французы гарантированно не предоставят ему 20 000 фунтов, двадцать пять военных кораблей и 25 000 солдат, предназначенных для Англии.

К его удивлению, министры согласились без возражений. Они уверяли его, что экспедиция энергично готовится уже в данное время, при этом исполнятся все пожелания принца. В любой момент будет названо имя командующего, которым станет принц де Субиз.

Затем Шуазель высказал мнение, что максимальный показатель «затраты — эффективность» можно получить от якобитов, если они подготовятся для начала к диверсии где-нибудь на периферии. Что можно сказать об Ирландии?

Принц с негодованием отверг эту идею. «Сколько раз мне приходится повторять, — взорвался он, — что я совершенно не заинтересован в том, чтобы стать королем только Ирландии или только Шотландии. Должно быть все или ничего, три королевства или ни одного!»

Затем Шуазель сказал, что принц может рассмотреть еще один вопрос: о том, чтобы возглавить экспедицию для подкрепления войск в Северной Америке. Если Франция разобьет англичан в другом полушарии, то история всего мира может сделаться совершенно иной, а главным триумфатором окажется сам Чарльз Эдуард! Каким должно было быть воображение у французов, если они допускали, что его заинтересует поход в Америку, когда в 1756 г. он уже отказался от Минорки, а с 1746 г. принц всякий раз отказывался от Шотландии и Ирландии?!

Теперь слово взял принц, заявив: если «химерические» идеи будут развиваться и далее, то он предложит несколько собственных.

К ужасу Шуазеля Чарльз Эдуард заявил, что хочет, чтобы был подписан формальный договор, причем также должна подписаться и Испания, выразив согласие на участие Бурбонов в реставрации Стюартов.

Шуазель терпеливо объяснял, что он не может убедить испанцев сражаться даже за их собственные интересы в Америке, поэтому маловероятно, что они пойдут в бой ради дома Стюартов.

— Очень хорошо, тогда, — сказал Чарльз Эдуард, — я принимаю договор с Людовиком XV таким, каким он подписал его в Фонтенбло с якобитами в октябре 1745 г.

— Но, — запротестовал Шуазель, — тот договор был заключен между коронованными персонами. Любое подобное соглашение может быть подписано только Людовиком XV и Яковом (Джеймсом), отцом принца. Конечно, в том случае, если у принца нет формального акта об отречении Якова, где Чарльз Эдуард назван де юре королем Англии, Шотландии и Ирландии.

В 1745 г. Яков, подписав договор в Фонтенбло, передал все права в пользу своего сына. Но с тех пор пути отца и сына разошлись, у них было совершенно разное мнение по поводу отношений с французами. Яков даже писал французскому двору, жалуясь на своего сына. 1759 год — не 1745-й, и в высшей степени маловероятно, что при сложившихся обстоятельствах Яков возобновит акт об отречении.

В ответ на это Чарльз Эдуард взорвался и заявил, что может затребовать акт об отречении обратно из Рима и получит его через такое время, которое потребуется курьеру для поездки туда и обратно. Но если он блефовал по этому вопросу, то следовало выдумать ряд ярких фантастических сведений, когда Шуазель перешел к теме английских якобитов. Кто они такие, где они дислоцированы, каковы их имена?

Чарльз Эдуард ответил, что он торжественно поклялся не раскрывать их личностей, пока французский флот вторжения ни выйдет в море. Он опасается нарушения собственной безопасности и преждевременных арестов в Британии.

Принц попытался контратаковать совет, задав вопрос о том, на какой стадии находится подготовка к вторжению французов. Ведь его друзья в Англии оказывают на него давление, требуя известий о намерениях Франции.

Шуазель холодно ответил: так как с якобитами в Англии можно вступить в контакт только после того, как французский флот выйдет из портов Ла-Манша, то из этого логически следует, что нельзя предоставить никакой точной информации по тем же самым соображениям собственной безопасности.

Чарльз Эдуард выразил протест, заявив, что ему нужно знать об этом заранее, чтобы предпринять соответствующие меры.

— Но каким образом мы можем скоординировать наши усилия, когда нам даже неизвестно, с кем мы имеем дело, — запротестовал Шуазель.

Совещание быстро переросло в удивительное несогласие умов. Вероятно, пытался вмешаться Бель-Иль, чтобы снова примирить двух главных переговорщиков и выработать общее мнение. Но Шуазель потерял доверие к интеллекту Чарльза Эдварда. А принц, которому не понравились ответные уколы секретаря по иностранным делам, подобные уколам рапирой, пришел к заключению: лотарингец пытается «навязать ему свою волю».

Наконец совещание подошло к концу. Обе стороны договорились, что они пришлют свое понимание вопросов, изложенное в письменном виде. Министры вновь свяжутся с принцем сразу же, как только экспедиция в Британию будет близка к завершению.

В своей обычной упрямой манере Чарльз Эдуард настоял на том, чтобы немедленно покинуть Париж и отправиться домой, хотя следующее заседание должно было проходить с принцем Субизом и мадам де Помпадур. Шуазель пришел к выводу, что принц безнадежен, и нельзя допустить, чтобы что-нибудь попало ему в руки. Однако имелось очевидное преимущество разыгрывать якобитскую карту, пока экспедиция, наконец, не оформится. По-прежнему полезно использовать имя Стюарта как объединяющий лозунг, если в Шотландию будет отправлена вторая армия.

Поэтому Шуазель разработал успокоительную, но бессмысленную формулу, которую предстояло использовать в качестве мантры или заклинания в течение 1759 г. Преднамеренно исключая неприятный Элибэнк из цепочки, 14 февраля он написал Макензи Дугласу, подводя итоги собственного восприятия совещания и добавив: «Ничего нельзя сделать без принца. Но можно сделать все с помощью его самого и для него».

Лично Бель-Илю он сказал: следует продолжать выполнение своих планов, полностью исключив принца из дел. Когда все будет готово (по его предположениям, к середине лета), они посмотрят, найдется ли какая-нибудь роль, которую сможет сыграть Чарльз Эдуард. Но если не возникнет взаимопонимания, то придется обойтись без него.

Как только якобиты во Франции поняли, что у французов появились совершенно серьезные намерения относительно планов вторжения, они забросали Шуазеля идеями относительно высадки и десантов в Англии и Шотландии. Секретарь по иностранным делам обнаружил: его заваливают меморандумами, поступающими от сторонников Стюарта при дворе, от якобитов в церкви, армии, военно-морском флоте, «Ост-Индийской компании» и масонских ложах. Его собственный брат Антуан, кардинал и архиепископ Камбре, просил о снисхождении по поручению принца, как и дофин, постоянный почитатель Чарльза Эдварда Стюарта. Последнего роднило с Чарльзом Эдуардом отвращение к собственному отцу.

После возвращения в Булонь принц злопыхал по поводу «двуличия» Шуазеля, который, как он утверждал, вызвал его в Париж с дурацкой миссией. Отказ заключить договор особенно задевал Чарльза Эдуарда. Он также заявлял (неискренне), что проинформировал своих последователей в Англии и Шотландии о том, что вторжение французов неизбежно, но существует опасность: поднять головы и действовать в настоящее время преждевременно.

Следующей фантастической пьяной ложью принца стала полная чепуха о том, будто он отправился на встречу с Шуазелем, полагая: войско численностью в 25 000 солдат и двадцать пять кораблей уже готовы и находятся в ожидании. И лишь только затем обнаружилось, что они не будут готовы выйти в море до конца лета.

Согласно Чарльзу Эдуарду, он отправился в Париж, чтобы запустить в действие уже заблаговременно существовавшие экспедиционные войска, а не обсуждать подготовку оных. 9 февраля он писал Макензи Дугласу, что продолжает питать надежды: Франция сможет реставрировать его династию, как был реставрирован трон Карла II почти ровно 100 лет назад. Но в таком случае, «какого негодования могут ожидать французы за все травмы, которые они причинили ему!»

Чарльз Эдуард к множеству иных своих недостатков добавил еще и неблагодарность.

Пока принц Стюарт вынашивал все это в душе, приходил в ярость и бушевал в своем замке в Булони, Шуазель приступил к серьезной задаче, пытаясь создать антибританскую коалицию. Она могла бы штурмовать Питта на множестве разных фронтов и не допустить, чтобы он сосредоточил все свои усилия на вооруженных силах, готовых отразить вторжение французов. Придя к заключению, что якобиты — ненадежная толпа, министр приступил к поискам более солидной поддержки у предположительно дружественных государств.

Сначала он склонялся к тому, чтобы попытаться втянуть в борьбу Швецию, предпочтительнее — вместе с Россией. 21 января Шуазель сообщил послу Франции в Стокгольме маркизу д'Авринкору, что должен лоббировать шведский двор, запросив 12 000 солдат для участия во франко-шведских войсках вторжения. Когда Франция отправит свои силы через Ла-Манш в Англию, шведы должны будут высадить собственных солдат в Шотландии, назвав в качестве причины войны английское пиратство в открытых морях.

Но д'Авринкор не добился никакого успеха в Стокгольме. Шведы категорически отказались участвовать в тайном сговоре с французами, объясняя это массой причин. Ведь никакие предполагаемые планы вторжения в Шотландию невозможно сохранить в секрете, поскольку подобный проект должен быть рассмотрен в сенате и на заседании его тайного комитета. Более того, правящая партия ненавидит русских и никогда не будет взаимодействовать с ними.

В любом случае оба объективных интереса Швеции и общественное мнение превращали франко-шведский десант на Британские острова в химеру. С одной стороны, король Пруссии Фридрих рассматривался как защитник протестантизма, с другой, Швеция слишком зависела от британских рынков сбыта для своего железа и морепродуктов. Даже те шведские сенаторы, которые были англофобами и поддерживали Шуазеля, предупреждали его: они не будут сотрудничать в любом дерзком предприятии, например, во вторжении на Британские острова. Так заявил министру посол Швеции в Париже Ульрик Шеффер, притом — в решительном тоне.

Попытки Шуазеля обратиться к Швеции потерпели полный крах и даже вызвали нежелательные последствия: шведский посланник в Дании сообщил британскому послу в Копенгагене о замыслах французского министра. Даже вооружение и боеприпасы, заказанные в Швеции и оплаченные Францией, в конце концов, попали в руки противника, поскольку грузовые корабли шли через Амстердам. Там их захватили голландцы, действуя на основании сведений, полученных от британских тайных агентов.

Рассвирепев от полного крушения своих планов и обвиняя шведский двор в «утопизме», озадаченный Шуазель скрыл свой провал от коллег по Государственному совету. Он приступил к поискам альтернативных союзников.

Он не искал австрийской помощи, так как знал, что Габсбурги были древним врагом Стюартов. Но австрийский альянс все же предложил небольшой утешительный приз. Являясь гарантом нейтралитета бельгийской территории, Вена разрешила французам оккупировать Остенде на весь срок войны. Этот порт был полезной базой для десанта на Англию, там находилось много «диких гусей» (наемников из австрийской армии), которые добровольно вызвались присоединиться к Шуазелю, как только поползли слухи о вторжении.

Более мощной поддержки можно было ожидать от России после подписания в 1756 г. франко-русского договора. Поэтому Шуазель предложил канцлеру Воронцову, чтобы русские войска направились к реке Одер и взяли у Пруссии Штеттин. Там 10 000-12 000 солдат русской армии можно посадить на борт шведских кораблей, готовых выполнить совместные операции на севере Шотландии.

Шуазель доказывал, что ганноверскую династию можно легко свергнуть, так как Георг II близок к смерти, а его любимый сын герцог Камберленд поглощен смертоносной борьбой с принцем Уэльским и соперничающим двором в доме Лестера. Но предоставит ли Швеция корабли?

Андерс Йохан фон Гопкен, президент шведской канцелярии, не вел честной игры с Шуазелем. Он только претендовал на то, что заинтересован при условии твердых гарантий участия России. К тому же, Швеции должен быть пожалован остров Тобаго в Карибском море, а Франции придется резко увеличить свои субсидии Стокгольму.

А Воронцов был заинтересован в Швеции не более, чем шведы в нем. Он тоже водил за нос Шуазеля. Канцлер всегда был необыкновенно вежливым, но он никогда не представлял собой серьезного игрока в операции по вторжению.

Наконец Шуазель убедил одну из стран Балтийского моря, чтобы она присоединилась к его планам. Но, к его сожалению, эта страна была не гигантской рыбой, а относительно незначительной рыбешкой. Это Дания. Сначала она сохраняла сдержанность, объявленную Швецией частным образом, а Голландией — публично. Было заявлено, что план вторжения Шуазеля слишком похож на крестовый поход католиков по поручению Стюартов.

Шуазель ответил, что лично его целью была не революция на Британских островах, даже не реставрация Стюартов, а просто нанесение такого ущерба Англии, какой она уже нанесла Франции. Так можно добиться справедливых условий мирного договора. Делу французского министра едва ли могли помочь неуклюжие усилия агентов-якобитов, которые пытались успокоить опасения протестантов, распространив по Европе сведения: Чарльз Эдуард отрекся от католической веры и вступил в лоно англиканской церкви. Правда заключалась в том, что принц Стюарт перешел в протестантство в 1750 г. исключительно из политической целесообразности (сам-то он был деистом, если не настоящим атеистом). Но эта сенсационная «утка» не только ни в чем не убедила Европу, но привела к тому, что принц потерял многих старых друзей, но не приобрел ни одного нового.

Наконец Шуазелю удалось сосредоточить лучшие умы Дании на реальной политике и убедить канцлера в Копенгагене (барона Йохана Гартвига Эрнста фон Берншторффа), что Британия уже слишком сильна и с точки зрения военно-морских сил, и в плане торговли. Поэтому долгосрочные интересы Дании поставлены под угрозу.

Хотя датчане восприняли силу этого аргумента, но отказались предоставить войска для вторжения. Самое большее, на что можно было рассчитывать с их стороны — это на формирование оборонительного альянса в Балтийском море. Его и создали в марте 1760 г., когда Дания объединилась с Россией и Швецией в лиге вооруженного нейтралитета. Но датчане не хотели ни возрождать Швецию в качестве крупной военной державы, ни рисковать гневом Британии, принимая участие в полномасштабном проекте десанта и вторжении на Британские острова.

Самые большие надежды Шуазель возлагал всегда на Испанию, чьи геополитические соображения в конце концов вынудили ее в 1761 г. вступить в Семилетнюю войну. Первым министром Испании в 1759 г. был Риккардо Уолл, выходец из ирландского древнего рода якобитов. Он имел эмоциональную привязанность к Стюартам, но еще большую привязанность — к своей карьере. Это предполагало внимание, проявляемое к реальной политике, а не к чувствам. Его любимый девиз заключалась в том, что он претендовал на сочувствие французским мольбам о помощи, одновременно заявляя: королевские владыки Испании предостерегают от начала каких-либо действий.

Очевидна была лишь незначительная солидарность с Бурбоном, так как, хотя Людовик XV зачастую сам ходатайствовал о помощи для Франции, Фердинанд никогда не выходил за рамки абстрактного сочувствия.

Шуазель и его агенты использовали множество убедительных доводов и линий, чтобы найти подход к Испании — в самом деле, Берни в 1758 г. прибегал к ним многократно. Помимо предложения испанскому двору Минорки (в качестве приманки для присоединения к Франции в необходимой борьбе с естественным противником, Англией), Версаль использовал, по меньшей мере, три основных аргумента. Первый заключался в том, что позднее назовут «теорией домино»: если падет Канада, то за ней последует Луизиана. Затем британцы приступят к поискам своей следующей жертвы в Новом Свете. Возможно, ею станет Мексика, но в любом случае, это будет какая-то часть испанской «Индии».

Уолл всегда отрицал наличие связи между Канадой и Мексикой. Он заявлял во всеуслышание, что его не волнует «теория домино». Вторая французская линия заключалась в том, чтобы добиться согласия Уолла на снабжение Новой Франции из испанской Флориды, питая надежду вовлечь Испанию в борьбу с Британией. Однако испанский министр относился к подобной возможности с подозрительной настороженностью и всегда отвечал, что невозможно снабжать Канаду из Флориды, поскольку британское морское могущество исключает возможность такой коммерции.

Третий аргумент заключался в том, что сами драгоценные испанские флоты находились под угрозой. Раз Франция потерпела поражение в Новом Свете, британцы могут стать хозяевами Карибского моря и отрезать Испанию от американской империи. Уолл всегда говорил, что он будет серьезно воспринимать эту опасность только тогда, когда увидит доказательства решительной британской агрессии, направленной на Гавану и Картахену.

Сам Уолл воздерживался по ряду соображений. Пока Фердинанд VI был жив, он одержим идеей, что может стать миротворцем — посредником между Францией и Британией. Хотя Уолл говорил своим доверенным лицам, что идея короля была фантастической, так как Британия никогда не сможет воспринимать любого Бурбона в качестве «честного брокера», и в любом случае общий мир должен включить короля Пруссии Фридриха, что непременно рассмешит его королевского владыку.

Когда на трон взошел наследник Фердинанда Карл III, Уолл понял, что его беспокоят наступления британцев в Северной Америке. Министр все же воспользовался «новизной» короля в качестве предлога ничего не предпринимать и наложил вето на отправку испанских военных кораблей в Брест на помощь французам.

Более того Карл III, хотя и симпатизировал Стюартам больше своего предшественника, всегда заявлял, что желает увидеть восстание якобитов в Британии раньше, чем он отправит армию вторжения. Ведь из событий 1745-46 гг. становится понятно: это был единственный эпизод, который никогда не произойдет вновь.

Уолл слушал советы прежнего якобита графа («Маршала») Джорджа Кейта — ренегата во всем, кроме формальных заявлений. Последний объявлял во всеуслышание о своей непрерывной привязанности к Джеймсу Стюарту в Риме, но в частных разговорах в 1759 г. советовал Уоллу понять: у Стюартов — безнадежное дело, а ганноверская династия слишком твердо укоренилась в Британии.

В этом и заключалась суть. Не помогало и то, что якобиты-лоббисты в Мадриде были не высшего калибра. Граф Уолш де Серрант был судовладельцем и работорговцем, который никогда не вел переговоры с французским послом Обетером или другими французскими дипломатами. Как правило, он передавал полномочия по детальному лоббированию своему заместителю Бернарду Уорду.

В течение всего 1759 г. Шуазель продолжал надеться на то, что может что-нибудь получиться из его настойчивых обращений к России, Швеции и Испании. Он даже полагал: стоит разыгрывать карту якобитов просто на тот случай, если Чарльз Эдуард окажется не совсем «бумажным тигром» (или, по меньшей мере, не пьяным матросом, каким он появился вечером 5 февраля в Париже).

Между тем принц Стюарт оставался в Булони, требуя и ожидая, что французы приблизятся к нему, совершая следующий шаг. Но реальность заключалась в том, что Шуазель почти что вычеркнул его из сценария. Бездействие Чарльза Эдуарда приводило в отчаяние его друзей и сторонников. Один из них, Шолто Дуглас, в конце концов не смог выносить подобное и разразился следующей тирадой: «Ваши враги в настоящее время бурно радуются и высказываются о Вас так, как Петр Великий о шведском короле Карле XII, когда русский царь заковал шведов цепями в Бендерах. Они говорят, что Вы утонули в бутылке в Булони, а пробка — у Вас в кармане».

Несмотря на безобразное поведение принца, даже его противники редко могли отрицать: имя и присутствие Чарльза Эдуарда стоили полудюжины полков. В 1745-46 гг. командующий французов герцог де Ришелье предполагал высадиться в Англии с армией, численность которой составляла не более 15 000 человек, он рассчитывал на массивную поддержку предположительно проякобитских английских тори и боевую мощь членов шотландских кланов. А Шуазель разрабатывал свои планы, исходя из предположения, что придется действовать совершенно без поддержки якобитов. Это предполагало необходимость в общей численности вооруженных сил до 100 000 человек. Такое количество огромно, но министр был решительно настроен выполнить свой план. Как он зловеще заметил, теперь нужно либо умереть, либо сделать это: «Если будут разбиты 50 000 солдат в первой экспедиции, король решительно настроен отправить следующее войско такой же численности. И мы не сдадимся, пока во Франции будут оставаться солдаты».