Глава 4

Канада

Хотя к 1759 г. движение якобитов как доктрина полностью сдала свои позиции, диаспора тех, кто сражался и страдал за дом Стюартов, к тому времени достигла такого уровня, что якобиты фактически были замешены в каждом деле. Может показаться, что шотландский философ Дэвид Юм взывал к «красавчику-принцу» Чарльзу издалека, но на самом деле он проявлял глубокий интерес к изгнанной династии и часто поддразнивал своего друга — бывшего якобита маршала Джорджа Кейта вопросами о личностях старого и молодого претендентов.

К 1759 г. Юм уже пользовался международным признанием и стал самой известной фигурой шотландского Просвещения. Кант говорил, что он пробудил его от догматической спячки своими работами.

Юм всегда подразделял мир философии. Для англо-американской эмпирической традиции он остается единственным, кто поставил все важные вопросы, а его метод скептицизма не имеет параллелей в методологии.

С точки зрения франко-германской континентальной традиции, Юм — скорее психолог и «интеллектуальный овод», нежели великий философ. Но это в значительной степени можно отнести к континентальному предпочтению «гигантизма», который в течение длительного времени ставил композиторов Бетховена и Вагнера выше Моцарта.

Истина, вероятно, где-то посередине между двумя точками зрения: Юм не был ни особо значимой фигурой в философии, которой он должен быть в соответствии с требованиями эмпиризма, ни заурядной личностью (идущей после Лейбница, Канта и Гегеля), если следовать континентальным предубеждениям.

В апреле 1759 г. Юм в корреспонденции Адаму Смиту привлек внимание своего товарища-шотландца ко второму изданию (тогда только что появившемуся) оригинальной работы многообещающего тридцатилетнего ирландского политика-протестанта. Эдмунд Бёрк, подчеркивал он, «написал недавно очень привлекательный трактат о возвышенном».

Труд Бёрка «Философское исследование происхождения наших идей о возвышенном и прекрасном» принято считать первым серьезным изучением эстетики. Он делал различие между прекрасным (многие философы и поэты уже предлагали теории и объяснения прекрасного) и возвышенным. Последнее сочетает в себе обычные понятия красоты с идеями боли, опасности и даже смерти. В то время как к пониманию красоты можно прийти через рациональность, возвышенное находится за пределами разумного, отвергая человеческое понимание, контроль или деятельность.

Красота предполагает любовь, удовольствие и незначительность, но возвышенное включает восхищение, боль и величие. Некоторые находили сходство между различием, сделанным Бёрком, и различием, сделанным позднее Фрейдом между эросом и танатосом (смерть — стремление к разрушению) в работе «За пределами принципа удовольствия». Умозаключение о сексуальном подтексте, как полагают, сделано на основе замечаний самого Бёрка. Он говорил, что обольщение относится к области красоты, а насилие — к области возвышенного, что удовольствие (красоту) заставить нас почувствовать насильно нельзя, но боль (возвышенное) — можно. Действительно, считается, что многие более поздние определения, подобные философским, сделаны Бёрком в этой базовой работе. Он сообщает нам, что отсутствие чего-либо, предвещающее непредсказуемое, являются возвышенным: отсутствие мыслей, темнота, одиночество, тишина. Все это, как полагают, является ясным предвестником тракта Жана-Поля Сартра «Бытие и ничто», посвященного «небытию».

Подобно «Кандиду» Вольтера и «Тристраму Шенди» Стерна (это еще два знаменитых и влиятельных литературных произведения 1759 г.), эссе Бёрка о возвышенном не заявляет во весь голос о своей оригинальности, но тема разрабатывается медленно и сдержанно. Все писатели восемнадцатого столетия любили продемонстрировать знание древней классики. В своем предисловии 1759 г. ко второму изданию Бёрк подтверждает свое философское исследование цитатой из Цицерона: «Изучение природы и размышление над ней являются необходимой пищей для нашего духа и разума».

В трактате Бёрка много цитат, заимствованных у классических авторов — Гомера, Вергилия, Горация, Лукреция и других. Цитируются и те писатели, которые испытали глубокое влияние классиков — например, Милтон (отечественный гений Шекспир должен удовлетвориться всего одним заимствованием). Но Бёрк пытался разъяснить смысл простыми намеками. Таким образом, дикие кони соответствуют возвышенному, но прирученные таковыми не являются, буйволы тоже возвышенные, но быки — нет; волки — возвышенное (но не собаки); короли и мифические боги — возвышенное, обычные люди — нет. Классическим примером возвышенного является конь из Книги Иова, который «в порыве и ярости глотает землю» (Иов 39:24).

Но вскоре Бёрк затуманивает это простое послание, вводя нюансы, показывающие: прекрасное может переходить в возвышенное, а само возвышенное можно подразделить на категории. Разглядывание тела прекрасной женщины, например, «подобно лживому лабиринту, по которому скользит беспокойный взгляд, ничего не понимая, не зная, где остановиться или куда его уносит». И возвышенное в искусстве вызывает ликование, но в природе — просто страх и паралич. Нужно всего лишь сравнить наши реакции, когда мы смотрим убийство в греческой трагедии, где начинает действовать катарсис (очищение духа при помощи «страха и сострадания», что и считалось целью трагедии), и убийство в реальной жизни. Здесь главными эмоциями будут только страх и ужас.

Эссе Бёрка о возвышенном предвкушает мотивы, которые более полно разовьются в ряде проявлений: в готическом направлении («Франкенштейн» Мэри Шелли является его очевидным духовным потомком), в мистицизме Блейка и в романтическом направлении в целом. Образы полета, связанные с врожденной боязнью высоты у человека, изобилуют в трактате Бёрка. Как говорил автор, «ни одна страсть так эффективно не лишает разум всей силы его активности и рассуждения, как страх».

Это эмфатическое подчеркивание страха вызывало беспокойство Сэмюэля Джонсона, который был настроен скептически по поводу эссе Бёрка, как и по поводу «Тристрама Шенди». Он всегда доказывал, что приверженность определению безграничности воображения, чрезвычайно модного после 1759 г., определенно закончится безумием. Спор Джонсона с Бёрком в сущности был вариантом очень старого диспута: испытывает ли человек благоговейный страх, созерцая звезды, и одновременно понимая незначительность самого человека (Бёрк)? Или же он ни во что не ставит необъятные просторы космоса, потому что звезды не могут создавать поэзию, отпускать шутки или испытывать эмоции (Джонсон)?

Но один аспект возвышенного, против которого Джонсон возразить не мог, связан с общей точкой зрения — Цайтгайст 1750 г. («Заложник времени»). В Природе возвышенное было страхом и благоговейным ужасом, пробуждаемым ландшафтами и пейзажами, а не чувством пасторального наслаждения и буколического расслабления. Почувствовать возвышенное в Природе предполагало воздействие непостижимых сил. И все больше мужчин и женщин наблюдали гигантские географические явления и интуитивно понимали истину точки зрения Бёрка.

Если в литературе о восстании якобитов 1745 г. едва ли возможно найти упоминание участников о величии шотландских холмов, ко времени Семилетней войны явно ощущалось совершенно другое отношение к ландшафту.

К концу 1750-х гг., в эпоху, когда общество проявляло повышенный интерес к живописным пейзажам, когда началось благоустройство английских садов, особое влияние оказало великолепие Канады с ее обширной дикой природой, лесами, горами, озерами и водопадами. Войска, никогда ранее не покидавшие европейских берегов, которые сражались на плоских равнинах запада Германии или Голландии, но не служившие в горах северной и северо-западной Шотландии, не подготовленные для восприятия возвышенной географии Северной Америки, наводящей благоговейный ужас, воспринимали это особенно остро. Самыми ужасными для людей (особенно после разгрома в 1755 г. при Мононгахела) казались темные леса, в которых они боялись быть поглощенными невидимым противником, подобно трем римским легионам Вара, попавшим в засаду, устроенную Арминием и его устрашающими германскими воинам в Тевтобургском лесу в 9 г. н. э. В мрачных лесах Канады, казалось, сама растительность жила каким-то непостижимым, жутким, подлым образом, вызывающим отвращение. Черная земля леса, пугающая своей плодовитостью, породила миллион побегов, занятых смертельной борьбой за существование. Там выживали только самые приспособленные, беспощадно уничтожая своих собратьев. Переплетенные сучковатые стволы деревьев, взаимное удушение ветвей и листвы в первобытном вечнозеленом мраке дополняли смертоносные бои с индейцами, на которые были обречены все, кто ступал в мрачный ад лесов.

Некоторые наблюдатели сравнивали безумную щедрость Природы в лесах с эмиссией сперматозоидов, так как только одно из тысячи деревьев доживало до зрелости, а если это удавалось, ему приходилось приобрести древесный образ Черной Дыры Калькутты. «Стиснутые вместе в неразберихе борьбы, лишенные симметрии и возможности развития», — так сказал один из тех, кто побывал в лесах. Казалось, они воспроизводят в природе военные кошмары Гоббса. Это образ войны всех против всех, общества, основанного на жестокой анархии, где у власти постоянно стоит толпа. Гниющая растительность внизу, мешанина пожелтевших и увядших папоротников, грязные несъедобные шляпочные грибы и замшелые стволы, змеевидные корни, переплетенные густые кустарники, гниющие стволы, заплесневелая, затхлая лесная подстилка в травянистых формациях еще больше увеличивали ужасные впечатления.

Полковник (позднее генерал) Джон Форбс, служивший в Северной Америке с 1756 г., называл их «дьявольскими лесами, бескрайними, непроходимым почти для любого человека, кроме индейцев». В ходе наступления на форт Дюкень солдатам Форбса пришлось прокладывать дорогу через леса, горы и болота, пытаясь обеспечить ширину в двенадцать футов, продолжая через подстилку из листвы, поднимаясь по отвесным скалам, пересекая узкие горные хребты, а затем вновь спускаясь через шатер деревьев во влажные тени лона леса. Оттуда едва можно различить далекие горы сквозь мерцающую листву и переплетенные ветви деревьев. Только люди с чувственным восприятием замечали мириады красных и коричневых оттенков листвы, которые становились ярче на фоне зеленых и голубых потоков водопадов.

Но лишь тот, кто увлечен ботаникой, замечал многообразие деревьев: сосна, темная береза, дугласия, ольха, клен серебристый, сосна жесткая, береза серебристая. Когда дорога спускалась к рекам, то наступал период особого хаоса и замешательства. Завалы мертвых деревьев на руслах рек продолжали гнить в глубокой воде, подняв над поверхностью ветви. А вновь упавшие гиганты, поваленные бурей или павшие от старости, подобно дикобразу выставляли свои острые и перепутанные сучковатые ветви, навечно образуя неприступные барьеры.

Эти «умеренные джунгли» вызывали глубокую депрессию. Один из солдат Бреддока в 1755 г. писал: «Просто один вид самой этой местности повергал в уныние самый решительный ум… Не могу представить, как можно вести войну в такой местности».

Другим аспектом канадского «возвышенного», потрясшего наблюдателей, стали многочисленные озера, особенно Великие озера — это пресноводное Средиземное море западного полушария, эквивалент береговой линии Америки на Среднем Западе. Некоторые думали, что есть нечто сверхъестественное и даже зловещее в том, что озера не окружены горами и другими природными структурами, как в Европе. Они сливались с плоскими равнинами и прериями, являясь одним целым с ними. Иные записывали: реакция на эти бескрайние водные просторы была ужасающей. Казалось, вопреки природе, моряки на борту прочных судов, как только теряли из вида землю, подвергались на озерах всем ужасам плавания в открытом океане с килевой и бортовой качкой, отклонением от курса, характерными для Северной Атлантики. Хотя максимальная высота волны на Великих озерах составляла приблизительно двадцать пять футов из-за ограниченного нагона, ветераны морской пехоты уверяли: на озере Верхнем в шторм плавать страшнее, чем в Южно-Китайском море.

Было нечто ужасающее в самой идее, что приходится встречаться с такими ураганами в самом сердце континента. Великие озера казались неестественным уродством: ни чистой пресной воды, ни настоящей океанской соленой. Имелся какой-то отвратительный гибрид озера и моря — зловещий, адский, жестокий, предательский… воистину, позабытый Богом. Великие озера были морем и в то же время не были, создавая своего рода обман зрения, двусмысленность которого объяснялась огромными просторами и безбрежными линиями горизонта.

Но волны совсем не убеждали в их принадлежности к океанам. Великие озера отличались пустотой (Бёрк употребил слово «vacuity» — пустота, вакуум) и невыразительным однообразием моря без характерной зыби.

Согласно предположениям самого Бёрка, возвышенное часто сливается с прекрасным. Заходы солнца на Великих озерах могли вдохновить историографов и тех, кто вел дневники, на яркие описания.

Вода, радуга и солнце смешивались в сказочном калейдоскопе так, что солнце могло поочередно казаться сравнимым с золотой монетой, коричневато-желтым желудем, сияющим золотистым диском и огненным столбом, побуждая к возвышенным описаниям. Гарриет Мартин, путешественница начала девятнадцатого столетия, встав перед фортом Холмс (около современного пролива Макинак) так, что перед ней открывался ясный вид на озера Гурон и Мичиган. Она оставила описание пейзажа, который не изменился с 1759 г.: «Я могла сравнить его только с тем, что мог увидеть Ной с наступлением первого яркого утра после потопа. Настоящие райские кущи поднимались из огромного скопления вод; едва ли мне приходилось видеть нечто подобное раньше. Казалось, что возможности человеческого глаза здесь неожиданно увеличивались, словно он мог проникнуть взглядом в самое начало сотворения вод. Синяя гладь озер простиралась на тысячи миль во всех направлениях, но они ни чем не уподоблялись морю. Лишь тени облаков и пятнышки редких белых судов вносили какое-то разнообразие. Из вод поднимались тенистые острова, темные мысы погружались в них. У моих ног лежала таящая красота, что начинаешь невольно опасаться — ее утонченность способна исчезнуть у тебя на глазах. Прекрасными выглядели тенистые лесные долины и солнечные холмы с пасущимся скотом и только что появившимися плодами и цветами. Я радостно думала: все было бы именно так, а не иначе, если бы мир появился из Потопа. Никогда прежде у меня не возникало желания называть вещи именами. Казалось, что неразрывное единство ландшафта могут нарушить отдельные различия его частей».

Окончательной проверкой всего, имеющего отношение к чувственному восторгу от «вод Потопа», стал Ниагарский водопад. Он уже сделался источником восхищения обеих враждующих сторон. Водопад высотой в 165 футов и шириной в четверть мили, казалось, был создан для того, чтобы разъяснить знаменитое различие Бёрка между прекрасным и возвышенным.

Красота заключается в пропорциях и симметрии. Религиозные люди утверждают, что это, безусловно, шедевр Господа. Ведь даже клубящиеся облака брызг перед основанием водопада кажутся постоянными и упорядоченными, словно их сконструировал гениальный архитектор. Наиболее склонные к размышлениям богобоязненные верующие готовы утверждать: точно такие же сцены падающих вод и гигантских брызг происходят здесь постоянно со дня Творения.

Некоторые рассматривают водопад в метафорическим смысле, считая его версией Троицы, созданной природой: бурлящий поток, переливающийся через край, поднимающийся туман и неопределяемая средняя часть низвергающихся вод. Взлетающие брызги тоже получили мистический смысл, определяя переход тела в душу, материи в дух, человеческого в божественное.

Но идея прекрасного доступна, как правило, только тем, кто наблюдает на расстоянии. Тех же, кто подходит ближе, охватывает ужас и благоговейный трепет. Они воспринимают себя как нечто незначительное рядом с гигантским громовым потоком воды. Иные ощущают непреодолимое желание броситься в водопад и слиться в одно целое с кипящим котлом. Они говорят о чувстве, возникающем при длительном зачарованном созерцании вод, как вызывающем головокружение, любопытной смеси боли и удовольствия. Ниагарский водопад — классический пример проявления возвышенного в Природе.

Участникам боевых действий 1759 г. пришлось испытать Канаду не только как ландшафт с тремя измерениями. Еще один слой впечатлений добавили климат и погода. Как любил говорить Вольтер, зима в Канаде плавно сливалась с весной и осенью. Поэтому можно было рассчитывать только на четыре летних месяца, когда можно вести боевые действия. К декабрю снег и лед сковывали всю страну мертвой хваткой; глубина снежного покрова в результате круглосуточных снегопадов составляла три фута. Повсюду несчастные солдаты в зимних казармах испытывали потрясение от белого безмолвия, глядя на сверкающие заснеженные поля. Они были наполовину ослеплены, с морганием всматривались в яркий свет и стужу.

Солдаты, несущие гарнизонную службу, отмораживали руки и ноги, очищая форты от сугробов сухого рыхлого снега, нанесенных ветром. Тот из них, кто касался металла пушки или сабли голой рукой, поступал слишком неосторожно: кожа сразу же прилипала к металлу, словно присоска гигантского кальмара. Чтобы освободиться, приходилось руку резать.

Часовые менялись каждый час, но все равно ступни ног, пальцы рук и другие части тела коченели от мороза. В декабре 1759 г., когда все сражения закончились, не менее 153 солдат получили серьезные обморожения за неделю перед Рождеством в процессе заготовки дров. Во время проведения разведывательной экспедиции в Тикондерога в марте 1759 г. стоял такой лютый мороз, что разведчикам пришлось разрезать одеяла и обмотать замерзшие ноги. В марте в той же военной кампании от Краун-Пойнт до Тикондерога обморожение получили 166 солдат. Армейские хирурги ампутировали более 100 пальцев ног.

Однако преимущество зимы для европейцев заключалось в том, что индейцы не любили воевать в течение зимнего периода. И не только из-за морозов. Они не могли прятаться среди голых деревьев, а следы на снегу выдавали воинов.

Зимние проблемы войск осложнялись неподходящей одеждой и недостатком топлива. Хотя в помещениях охраны и казарм были установлены печи, снабжение топливом оказалось ужасающе недостаточным. Вскоре оно вообще закончилось. В результате пришлось организовать экспедиции в дикие леса для заготовки дров. Зимой валка леса и колка дров стали фактически основным занятием гарнизонов. Отряды дровосеков под мощной охраной отправляли в леса, где зимнее безмолвие нарушалось гулом и грохотом тысячи инструментов. Затем бревна тащили на санях к форту (как правило, восемь бревен на одних санях). Это был поистине геркулесов труд. После работы в течение дня топорами, обычно в сумерках дровосекам приходилось прокладывать новые колеи в снегу, поскольку за день их заметали обильные снегопады.

Так как обычная одежда английских солдат (форменные «красные мундиры», килты, треуголки) были ненадежной защитой при температурах воздуха ниже нуля, они старались одеваться импровизированно, на что офицеры смотрели сквозь пальцы. Лейтенант Джон Нокс, чей дневник является одним из основных источников по Канаде 1759 г. встретил такой отряд дровосеков. Он записал, что солдаты были похожи скорее на венгерских или хорватских партизан, чем на служащих британской регулярной армии. Они не брились, отрастили длинные бороды, одевались в совершенно различное «обмундирование», а треуголки на голове выглядели бесформенными. Их форменные килты были укорочены, поля головных уборов отогнуты вниз, а палаши (важная подробность) заменены томагавками.

Позднее Нокс сделал еще одну запись в своем дневнике: «У наших часовых на большом смотре был самый нелепый вид в этой разносортной сборной одежде. Изобретения для защиты от окоченения в этом климате разнообразны, они выходят за пределы любого воображения. Единообразие, а также аккуратность чистого методичного солдата похоронены в грубом меховом одеянии промерзшего до костей жителя Лапландии. Мы до такой степени напоминаем маскарад, а не корпус регулярных войск, что когда со мной часто заговаривают мои знакомые, хотя их голоса мне знакомы, я не мог узнать или просто догадаться о том, кто они такие».

Солдатам, воспитанным на европейских военных кампаниях, следовало приспособиться к этим совершенно иным условиям. В целом они адаптировались хорошо. Постепенно люди становились альпинистами, они научились ходить по образцу индейцев по узким перевалам, где один неверный шаг заканчивается полетом в пропасть или глубокую расщелину.

Они с нетерпением ожидали появления характерных трещин на замерзших реках и озерах, которые послужили бы сигналом, что лед становится слабее, а у зимы начинается предсмертная агония. Но весна в Канаде наступает очень долго. В апреле жизненные силы Природы еще очень слабы, почки не набухают, бывает много таких рассветов, когда лес просто тонет под снегом. И солдатам под конец приходилось расставаться со своим весенним настроением…

Часто теплый дождик внезапно превращался в сильную вьюгу. Низко плывущие облака и утренние туманы, которые, казалось, предвещали весну, перемежались с морозным рыхлым снегом, сосны покрывались инеем. В весенний период следовало соблюдать повышенную осторожность: ранняя весна представляла собой время, когда у рейнджеров и лесных разведчиков появлялась техническая возможность проводить военную кампанию. Они могли пользоваться замерзшими озерами для быстрого перемещения по их поверхности непосредственно перед тем, когда лед становится слишком тонким, чтобы выдержать их вес.

Но для большинства воинов поздняя весна была любимым сезоном: ни слишком холодно, ни жарко. Казалось, что все в Природе пришло в абсолютное равновесие, а ласточки и мелкие певчие птицы с голубой окраской спинки щебетали на деревьях. Лейтенант Нокс так говорил о восторге, который может вызвать день поздней весны: «Думаю, ничто не может сравниться с красотой водного путешествия, совершенного нами сегодня утром. Извилистое русло узкого канала; вселяющее ужас величие темных лесов, которыми поросли эти острова, благоухание дикорастущих фруктовых деревьев, кустарника и цветов, зеленый цвет воды, в которой отражается ближний лес, громкое чириканье пернатых обитателей…»

Лето приносило смешанные чувства. Это был сезон разгара военных кампаний, когда солдаты могли, вероятнее всего, погибнуть. Более того, они изнывали от жары в своих грубых шерстяных мундирах и при наполненных ранцах. Многие (вновь при попустительстве со стороны офицеров) уменьшали свое бремя, отказываясь от заплечных и поясных ремней из буйволовой кожи, палашей, оружия, носимого на поясном ремне и запасного снаряжения.

Лето становилось и сезоном заболеваний: дизентерии, тифа, цинги. Последняя представляла собой особую проблему, ведь основное питание в армии — соленая свинина и черствый хлеб. Британские солдаты, снабжение которых дичиной и зерном целиком зависело от индейцев, пытались бороться с цингой с помощью «хвойного пива» (пиво с хвойным экстрактом), приготавливаемого из мелассы и вареных веток ели.

Но лето приносило и другие опасности. Хотя не было такого огромного количества гремучих змей, как на больших равнинах, но чем больше сражения распространялись на запад, тем больше встречалось рептилий. Однако самыми страшными из всех паразитов были комары и черные мухи, которые нападали на людей огромными тучами. Людям приходилось надевать длинные полотняные брюки и делать импровизированные москитные сетки, которые носили на головных уборах.

Лучшее время летом — теплые дожди на берегу озера, когда индейские союзники отказывались принимать в чем-либо участие и отдыхали, располагаясь бивуаком в небольших бухтах и в узких заливах (ими были испещрены берега озер). Вызывая ярость у людей, подобных Амхёрсту, который всегда ненавидел индейцев, ирокезы часто во время дождя переворачивали свои каноэ на берегу и курили свои трубки под перевернутыми лодками из березы или коры.

Наступил октябрь, принося с собой все признаки наступления канадской осени. На небо вновь вернулись облака, туман и дожди спрятали горы и деревья. В воздухе ощущалась прохлада, во время дождя весь окружающий ландшафт оглашался шумом капающей и хлюпающей воды. Подножного корма становилось все меньше, вокруг лагеря изможденные и покалеченные лошади горячились при звуках быстро льющейся воды и падения капель.

Вскоре мелкий дождь переходил в мокрый снег, а затем — в обычный снег, образуя прекрасные хрустальные рисунки в лесах. Но потом он поглощался и смешивался с грязью на примитивных дорогах, углубляя трясины, где увязали фургоны со снабжение. Все регулярные войска теперь собрались в зимних казармах, в лесах рыскали только отважные индейцы. Единственным зимним отрядом воинов, который имелся у британцев в распоряжении, было ударное подразделение рейнджеров под командованием майора Роберта Роджерса. Об их всепогодных возможностях ярко и памятно рассказал Паркмен: «Лучших из бойцов обычно использовали на озере Джордж. Ничто не может сравниться с отвагой, проявленной ими. Лето или зима, день или ночь — им было все равно. Поднимаясь на борт вельботов или березовых каноэ, они скользили под безмолвной луной или утомленным сиянием безветренного августовского дня. А мимо в призрачной дымке проплывали острова, раскаленный воздух был напоен ароматом сосны. Они действовали и в ясном октябре, когда в лесах кричит сойка, белки собирают запасы на зиму, собравшиеся в стаи черные дрозды щебечут „прощай“ своим летним пристанищам. В это время веселые горы освещены солнечными лучами, клены сбрасывают листву шуршащего золота, все виды сумаха сияют, словно рубины, под темной зеленью вечнозеленых елей, а замшелые скалы со всем своим разноцветьем плюмажей отражаются в зеркале вод. Веселая Природа сбрасывает свои одежды, чтобы вновь пробудиться отдохнувшей для наслаждения радостями своей вечной весны. Рейнджеры, чье дыхание замерзало на бородах, шли в снегоступах по белоснежным покровам в гробовом молчании зимнего леса. И, будто рыцарь Дюрера, мрачная Смерть следовала, не отставая, рядом с ними».

Среди них нашлись и такие, которых эта суровая жизнь завораживала, превращая иное существование в скуку.

Канадский ландшафт означал контакт со всеми проявлениями дикой природы, которую европейцы никогда не видели: американский лось, бурый медведь, американский черный медведь, пума, рысь, бобер, ондатра и многие другие виды животных. Но европейских солдат пугали не животные, а ускользающие тени в лесах и каноэ, появляющиеся внезапно, словно по волшебству, на глади прозрачных озер. Это всегда означало только одно: индейцы!

Схватки между регулярными войсками и индейцами стали одной из новых особенностей Семилетней войны. До 1750 г. атаки местных жителей затрагивали почти исключительно колонистов и поселенцев.

Другим фактором в конце 1750-х гг. было то, что в руки индейцев попало большое количество пленных. Согласно оценкам, они взяли в плен в период с 1755 по 1765 гг. около 2 700 белых только в Пенсильвании, Виргинии и Мэриленде. После Мононгахелы британские солдаты жили, испытывая смертельный ужас перед раскрашенными краснокожими людьми. Это было, пока Питт не назначил Вульфа командовать фактически отдельным подразделением на реке Св. Лаврентия и не направил туда крупную экспедицию, чтобы «красные мундиры» могли избежать сражений с индейцами на озерах и в лесах.

Безусловно, Мононгахела оказала глубочайшее воздействие на британские войска. Позднее один из ветеранов говорил: «Боевой клич индейцев был новым для моего слуха. И этот ужасающий звук будет преследовать меня до самого конца жизни».

Кабинетные теоретики в Англии с жаром презирали британского солдата за такое отношение. Доктор Сэмюэль Джонсон предложил (в полушутливой форме), что войска следует приучать к подобному шуму с помощью «соответствующей смеси звуков, издаваемых ослами, буйволами, индейками, гусями и трагическими актерами». Но это не было хорошим средством для тех, кому приходилось встречаться с внезапными «призрачными видениями» в лесу, обмазанными жиром медведя и краской, с выбритыми головами, на которых оставлена только одна прядь.

Как британцы, так и французы считали: индейские племена противоестественно жестоки, огромная пропасть в культуре, народных обычаях и традициях разделяет белых и краснокожих людей. Все это, естественно, подчеркивали негативное восприятие. С точки зрения американского туземца, снятие скальпа — это средство, с помощью которого воин, снявший скальп, предоставлял твердое доказательство удали на поле боя. Это ключ к престижу в воинственном обществе. Трофеи и пленные тоже считались доказательством храбрости, а заодно и создавали богатство. Индейцы воспринимали с непониманием европейскую практику отпускать пленных, взяв с них обязательство не участвовать в военных действиях.

Другой уместный фактор в дебатах о «жестокости» был связан с тем, что сам характер войны в дикой природе — беспощадное и жуткое дело. Мужчины больше всех остальных пленных постоянно подвергались риску. Белокожие дети обычно поглощались племенем, как и женщины, которых индейцы принимали для увеличения своей численности. К тому же, существует очень мало данных, отрицающих, что многие пленные европейцы погибали ужасной и болезненной смертью: перед казнью их подвергали пыткам. Пытки, применяемые индейцами, включали прикладывание раскаленных камней к ступням ног, выкалывание глаз горячими иглами, расстрел жертв стрелами. Упавших ставили на ноги и снова стреляли в них из луков.

Особенность пыток племени абенаков (народности с профранцузскими настроениями на границе Вермонта и Канады) заключалась в том, что они прогоняли своих пленных сквозь строй или заставляли их бежать между рядами воинов, наносящих удары палками и дубинками. Самые крепкие жертвы выживали, но были страшно избиты. Более слабые просто умирали.

Другие племена делили пленных на две группы. Одна группа предназначалась для сожжения заживо, чтобы смягчить горе и воздать возмездие за павших в бою. Вторую либо принимали в племя, либо превращали в рабов. Рабство часто означало судьбу, которая была страшнее смерти или даже гибели от тысячи ран. Рабов обрекали на каторжный труд, их регулярно избивали и прогоняли сквозь строй.

Но при любой сбалансированной оценке мы не должны забывать, что многие белые, которых приняли в племя сами захватчики, превращались в «талисман» или фаворитов племени. В дальнейшем они «становились туземцами», отказываясь возвращаться к «цивилизации» белых даже в случае предоставляемого им шанса или под давлением обеспокоенных родственников.

Мы также должны помнить, что в Семилетнюю войну европейцы встречали дегенерировавших индейцев, которые ранее более высоких стандартов поведения. Частично деградация объяснялась контактами с белыми, частично — алкогольными напитками белых. Все это разрушало традиционные ценности.

Отчасти падение морали индейцев связано с введением огнестрельного оружия, что предполагало замену ритуальных боев, существовавших до семнадцатого столетия, смертоносными стычками с использованием техники европейского вооружения. Большие потери от огнестрельного оружия требовали ответного удара и возмездия. Поэтому возникал порочный круг эскалации жестокости и насилия.

Представляет интерес изучение различного опыта американских индейцев, накопленного при общении с французами и британцами. В разгар вооруженного столкновения между Вульфом и Монкальмом в 1759 г., в распоряжении у Монкальма была тысяча союзников-индейцев. У Вульфа их почти не было. Британцы вообще старались держать местных жителей на расстоянии вытянутой руки, учитывая возможность языкового непонимания.

Существует и дополнительное соображение: главнокомандующий в Северной Америке генерал Амхёрст ненавидел и презирал индейцев. В более поздние годы он приобрел дурную славу, как человек, который преднамеренно продавал индейцам одеяла, инфицированные оспой. В феврале 1759 г. командующий писал Питту о племени могикан Стокбриджа: «Они — ленивые, пьющие ром люди. В них мало хорошего, но если когда-нибудь вообще они могут быть полезны нам, то только тогда, когда мы идем в наступление. Французы бояться их больше, чем следует. Их численность может увеличить ужас, и это окажет хорошее воздействие».

Но существует еще один фактор в этом различии опыта. Британцы знали значительно меньше об индейских племенах, чем французы. Такое невежество сохранилось и в эпоху борьбы за американскую независимость. Так, Фенимор Купер, в чьем классическом романе «Последний из могикан» рассматриваются события в форте Генри, происходившие в 1757 г., умудрился объединить совершенно разные кланы индейцев — алгонкинов, магикан из Массачусетса и могеган из Коннектикута, присвоив им новое название «могикане».

Напротив, французы пользовались преимуществами того, что их охотники за пушниной жили среди племен и даже заключали смешанные браки с ними.

Этому можно противопоставить и недостаток: французы набирали своих союзников из многих племен. Некоторые из них отличались собственной наследственной враждой и кровной местью, поэтому колонизаторы испытывали огромнейшие трудности при контроле над ними. Монкальм и его лейтенанты, озабоченные постоянным численным превосходством британцев, рассматривали своих союзников-индейцев как неизбежное зло. Бугенвиль заметил: «В лесах Америки без них нельзя обойтись, как без кавалерии на открытой местности».

Но оказалось очень трудным согласовать их боевой дух с дисциплиной французского пехотинца. Индейцы любили сражаться на дальнем расстоянии, будучи уверенными в победе. Поэтому людские потери были небольшими. Они предпочитали окружить противника, биться с ним отдельными отрядами, но не всем корпусом, исчезать при необходимости прямого столкновения, а позднее переформировываться. Если индейцев вынуждали вести крупномасштабные сражения, то они пытались использовать приемы, усовершенствованные при охоте на животных: загнать противника в «равелин перед мушкетами», затем захлопнуть ловушку и уничтожить его, окружив кольцом огня.

Индейские воины, меткие стрелки, полностью овладели мастерством стрельбы из гладкоствольного мушкета в результате упорных многочисленных тренировок. Они могли использовать и нарезное оружие — заряжать его приходилось медленнее, чем мушкеты, зато оно оказывалось точнее и имело большую дальность действия. Выбирая своего военного вождя на основе его прошлых воинских заслуг (но не в соответствии с тем, что он занимает высокое положение и не в силу его способности купить себе назначение, как в европейских армиях), аборигены устраивали ужасающее военное зрелище. Вооруженные мушкетом или ружьем, томагавком, рожком для пороха, мешочком для дроби и ножом для снятия скальпов, они создавали впечатление совершенных машин убийства. Но союзники должны были очень бережливо использовать индейцев. Бугенвиль отмечал: «Всегда было надежнее иметь под рукой только определенное количество этих москитов, которые смогут сменить других».

Кто-то однажды сказал, что единственная радость, дозволенная в военное время, заключается в том, чтобы сражаться на своей собственной стороне. Пока Бугенвиль находился в Париже, Монкальм и Водрейль доказали истинность этого наблюдения, продолжая сосуществовать в Канаде, словно кошка с собакой. Каждый писал соответствующему министру в Париже, клевеща и оскорбляя друг друга.

Водрейль, рассвирепев от большой победы Монкальма при Тикондерога, принялся за преуменьшение ее значимости. Наперекор всему очевидному, он утверждал: его соперник потерпел бы поражение, не будь «вмешательства высших сил». Распаляясь от ярости, что регулярные войска командующего одержали победу своими силами и не прибегая к помощи канадцев или индейцев (на которых Водрейль поскупился), теперь губернатор посылал их в большом количестве, пытаясь переписать историю. Он заявлял, что они якобы присутствовали в Тикондерога.

8 апреля 1759 г. Водрейль написал Беррьеру послание, которое можно назвать лишь шедевром лжи. Хотя он приказал Монкальму избежать сражения (командующий одержал победу, проигнорировав эти инструкции), губернатор имел наглость утверждать: англичане спаслись только потому, что Монкальм пренебрег его (Водрейля) точными планами сражения. Затем он добавлял (противореча сам себе): победа, безусловно, должна привести к плохим результатам (правда, он воздержался точно указать, к каким именно). Губернатор добавлял: командующий погряз в «недостойном поведении и в непристойных разговорах». Под этим он совершенно точно подразумевал: Монкальм критиковал его лично и виновного Биго. Он вновь просил отозвать командующего.

Самым жалким во всех излияниях Водрейля стала ложная оценка собственного влияния и харизмы: «Люди встревожены, они будут обескуражены, если моя твердость вновь не разожжет их усердие служить королю».

Между тем Монкальм метал громы и молнии по поводу режима Водрейля в частной корреспонденции своему другу шевалье де Бурламаку. Он неоднократно жаловался, что его держат в неведении относительно всего, что губернатор никогда с ним не консультируется, что с его войсками обращаются как с противником или оккупационной армией, а не как с силой, которая стояла между Канадой и ее гибелью.

И снова именно коррупция донимала Монкальма. Каждый коррупционер в Канаде, как казалось, проникал повсюду, совершал хищения, мародерствовал и совершал растраты. В этом принимали участие даже офицеры армии, хотя они и не могли соревноваться с канадцами в откровенной ненасытности. Их командиры считали, что они действовали очень плохо, если они не возвращались из военной кампании с 300 000 или 400 000 франков в карманах. И даже младший прапорщик мог сделать 15 000 франков.

Письма командующего к Бурламаку выражали типичную обиду за отечество, разочарование и мечты о своем шато и фруктовых садах в любимом им Кандиаке. В конце каждого излияния он просил Бурламака сжечь его письмо, опасаясь, что лютое негодование может использовать «третья сторона» в качестве доказательства отсутствия патриотизма. Приведем отрывок из письма от 18 марта 1759 г.: «И когда же мы выберемся из этой страны! Полагаю, я бы отдал половину всего, чтобы отправиться домой. Простите меня, что я превратился в меланхолика. Не то чтобы я утратил веселость окончательно. Но то, что кажется таковой в любом другом, для меня просто тоска по Лангедоку. Сожгите мое письмо и никогда не сомневайтесь во мне».

Взаимная антипатия между Монкальмом и Водрейлем проявляется в замаскированной форме в их официальных письмах, отправленных в течение зимы 1758-59 гг. При этом Монкальм делает подробные предложения относительно грядущей военной кампании, а Водрейль отметает их прочь на основании его голословных обвинений в нелепом оптимизме. Командующий хотел защищать одну из трех границ — Квебек, озеро Шамплейн и озеро Онтарио внутри территории, оставляя две другие британцам, пока события в Европе не предоставят Людовику XV возможность подготовиться к крупной спасательной операции в Северной Америке.

В тех случаях, когда Монкальм отдавал предпочтение сосредоточению сил в Ниагаре и отводу вооруженных сил с двух других театров военных действий, Водрейль хотел оборонять все три одновременно и даже совершать донкихотские вылазки в провинцию Онтарио, хотя и не мог объяснить, с помощью каких ресурсов. Единственный пункт, по которому их мнение совпадало, заключался в предположении, что главное наступление британцев летом 1759 г. будет направлено на озеро Шамплейн. Оба отбросили возможность атаки на Квебек.

Правда, губернатор заявлял, что он не будет сражаться за Квебек даже в том случае, если на него нападут, так как фортификации там недостаточно мощны, а город может снабжаться продовольствием недостаточно. Но такова была двуличность этого человека: он использовал гипотетический пример атаки на Квебек в качестве средства, с помощью которого можно ни во что не ставить строгие приказы Беррьера. А тот требовал передать Монкальму все военные вопросы. Водрейль относился к этому ненавистному меморандуму, в существовании которого едва ли он признавался даже себе, следующим образом: «Если англичане атакуют Квебек, то я могу считать себя свободным отправиться туда лично с большинством войск, всем ополчением и индейцами, которых смогу собрать. Сразу после прибытия я немедленно дам бой противнику, и сделаю так неоднократно, пока не заставлю его отступить, либо он разгромит меня простым численным превосходством».

Монкальм возлагал огромные надежды на миссию Бугенвиля. Но все новости, которые он получил из Франции в начале весны 1759 г. заставили командующего понять, насколько опасным было его положение. Военный министр маршал Бель-Иль проконсультировал его в феврале: в 1759 г. не поступит крупномасштабного подкрепления. Поэтому Монкальм должен вести оборонительные и сдерживающие действия до 1760 г., то есть до того времени, когда могут резко измениться обстоятельства в Европе.

Маршал назвал две причины того, что казалось хладнокровным отказом Людовика XV от Северной Америки. Во-первых, если через Атлантический океан отправится огромная армада с крупным подкреплением, то имеется реальная опасность: британцы, учитывая их военно-морское превосходство, могут перехватить ее в середине океана. Результаты окажутся катастрофическими. Во-вторых, Франция сомневалась в том, что конфликт в Америках может быть решен ведением войны в Новом Свете. Даже если крупное подкрепление высадиться в Квебеке, британцы просто дублируют усилия и высадят еще армии. И так будет продолжаться до бесконечности. Бель-Иль намекал, что тем летом в Европе будут искать решение проблемы: «Как мы должны ожидать, англичане обратят все свои вооруженные силы против Канады и атакуют вас одновременно на нескольких фронтах. Вы должны ограничить свои планы обороной самых важных пунктов и тех, которые расположены наиболее близко друг к другу, чтобы, сосредоточив свои силы в пределах границ внутренней части, каждый пункт мог быть поддержан и усилен остальными. Однако какой бы малый редут или „котел“ вы ни защищали, мы должны сохранить свои плацдармы в Северной Америке. Единожды потеряв эту страну, станет почти невозможно вернуть утраченное».

Монкальм, хотя и ответил, что он и его солдаты будут защищать колонию до последней капли крови, был не столь жизнерадостным. Он сообщил Бель-Илю: «Если нам не будет сопутствовать неожиданная удача, если мы не сможем осуществить отвлекающий маневр где-нибудь в Северной Америке или британцы не допустят вопиющих военных ошибок, Канада падет в течение наступающего сезона военной кампании. Численность английских вооруженных сил составляет 60 000 солдат, у нас — 11 000. Они хорошо организованы, а наша власть здесь ничего не стоит. У них есть продовольствие, у нас его нет».

Ссылка на продовольствие не была просто риторической. Урожай 1758 г. был одним из худших на памяти живущих, зима оказалась самой холодной. Наиболее страшной из всех проблем стала проблема морального состояния. Французские колонисты в течение длительного периода оказались на краю несчастий, и у них не было доверия к Водрейлю и Биго, нервы начинали сдавать. И вновь Монкальм привлек внимание Бель-Иля к повсеместной коррупции в Канаде, из-за которой французы теряли своих союзников-индейцев. Биго и его закадычные друзья направляли в свои собственные денежные сундуки субсидии, которые, как предполагалось, предназначались для индейцев, чтобы сохранить дружбу с ними.

«Если дикари действительно получили бы четверть того, что было предназначено для них, то на стороне короля сейчас были бы все краснокожие до единого, а у англичан не осталось бы никого».

Переходя к самой военной кампании, Монкальм сообщил, что будет обороняться на озере Шамплейн, так как в результате британского военно-морского превосходства озеро Онтарио обречено на потерю. Не учитывая возможность атаки на Квебек, командующий добавил: если британцы подступят к реке Св. Лаврентия со стороны Атлантического океана, то, безусловно, французы не смогут остановить их. Там у них нет флота.

Такой была обстановка, когда 12 мая Бугенвиль прибыл в Квебек, привезя с собой письма и депеши из Франции. На этот раз его задержали не ветры и волны, а лед. Корабль застрял в ледяных полях Ньюфаундленда на двадцать два дня. Эксперт в получении новостей, Водрейль сообщил: вслед за посланником из Бордо идет флот в составе семнадцати кораблей с полным снабжением и боеприпасами. Хотя и правда, что суда с жизненно важным снабжением смогли пройти через океан, информация, о которой губернатор умолчал, заключалась в том, что численность прибывающих войск составляет всего 328 солдат. Но в контексте ограничений хлеба и мяса, продолжавшихся в течение всей зимы в Квебеке, первостепенное значение имела новость о продовольственном снабжении. Поэтому некоторое непродолжительное время все очень радовались, моральное состояние французов заметно улучшилось. На Бугенвиля едва ли обратили внимание. Он прибыл в Квебек в 8 часов вечера и немедленно отправился вниз по реке в Монреаль, где встретился с Монкальмом.

— И немногое драгоценно для тех, кто не имеет ничего, — сказал Монкальм, пожимая плечами.

Двое людей занялись обсуждением личных дел, сведения о которых привез с собой Бугенвиль. Новости оказались печальными: перед отплытием из Франции он слышал, что умерла одна из дочерей Монкальма. Командующий воспринял это известие со скорбью, достойной стоика, что является одной из его положительных характеристик.

«Думаю, — писал он жене, — что это, вероятно, бедняжка Мире, похожая на меня. Я ее очень любил».

Но он сделал попытку взглянуть на новости и с иной точки зрения.

«У нашей дочери удачный брак. Полагаю, что отказался бы от всех почестей, будь я рядом с тобой. Но королю необходимо повиноваться. Момент, когда я снова увижу тебя, станет самым счастливым в моей жизни. Прощай, любимая моя, думаю, что сейчас люблю тебя так, как никогда раньше».

Это откровение, позволяющее увидеть нежного Монкальма, глубоко скрытого за его воинской деятельностью, частично объясняет, почему он всегда был фаворитом историков.

Какой бы угнетающей ни была общая картина, нарисованная Бугенвилем, Монкальм находил утешение, по меньшей мере, в том факте, что Версаль наконец-то открыл глаза на размеры коррупции в своей североамериканской колонии. Но, как добавил Бугенвиль, это и был тот самый случай, когда врач появился после того, как больной уже умер.

Наконец-то подготовили две вещи, чтобы затянуть петлю на шее интенданта Биго. Версаль пришел в ярость, что королевская прерогатива нарушена его долговыми обязательствами или ордонансами (указами), которые он выпускал, действуя самолично в качестве якобы законного представителя.

Но между тем интендант попал в ловушку, подготовленную им самим. Чем больше прихвостней и закадычных друзей он вовлекал в свои грандиозные замыслы взяточничества и мошенничества, тем труднее было их контролировать, держа крышку на медленно кипящем котле. Когда его мелкие чиновники приходили за подписями на слишком крупное мошенничество даже для Биго, и он начинал протестовать, они переходили к угрозам, что раскроют всю гнилую систему, если он не подпишет.

Видя, что он стоит на краю пропасти, Биго попытался отделить себя от надвигающегося скандала и попытался уйти в отставку. Но Водрейль отклонил это, поэтому интендант затаился, ожидая бури. Вербальный тайфун оказался столь беспощадным, как он и опасался. Уже в начале января 1759 г. Биго был в зубах Беррьера.

19 января Беррьер сделал следующий выговор интенданту: «Корабль „Британия“ с товарами, необходимыми в колонии, захватил капер из Сен-Мало и привел его в Квебек. Вы продали весь груз за восемьсот тысяч франков. Покупатели получили прибыль в два миллиона. Вы выкупили часть для короля за один миллион — на двести тысяч больше той цены, за которую продали все. При таком раскладе нет ничего удивительного в том, что расходы колонии становятся невыносимыми. Общая сумма ваших векселей, предъявленных казначейству к оплате, вызывает ужас. Состояния ваших подчиненных бросают тень подозрения на всю администрацию».

Просматривая счета, Беррьер нашел в них еще больше материала, который приводил в ярость. В тот же день он отправил второе письмо:

«Как могло произойти, что оспа среди индейцев обошлась королю в миллион франков? Что означают эти расходы? Кто ответит за них? Офицеры, командующие постами? Лавочники? Вы не привели никаких подробностей. Что произошло с огромным количеством продовольствия, отправленного в Канаду в прошлом году? Я вынужден сделать вывод, что запасы короля зарегистрированы, как уже истраченные, в момент их поступления. А затем они же проданы Его Величеству по чрезмерно высокой цене. Следовательно, король покупает запасы во Франции, а потом снова — в Канаде. Более я не удивляюсь тому, что в колонии сделаны огромнейшие состояния».

Но самой мрачной из всех новостей, которые привез Бугенвиль, было известие, которое подтверждало британскую стратегию на 1759 г. Среди пространных меморандумов, выложенных им на стол перед Монкальмом и Водрейлем, оказалось ясное подтверждение, поступившее из источников французской разведки, что британцы намерены открыть еще один фронт. С этой целью они набирают свежую армию и флотилию для отправки в Северную Америку. Это была часть, относящаяся к решению Питта сделать 1759 год решающим в борьбе за господство в Новом Свете. Его стратегия в 1758 г. вполне оправдалась в долине Огайо и на озере Онтарио, но потерпела крах в форте Карильон (Тикондерога), когда генерал Аберкромби глупо отправил свою значительно более крупную армию во фронтальную атаку на полевые оборонительные сооружения Монкальма. Там ее и разнесли в куски.

В 1759 г. Питт приказал новому командующему генералу Амхёрсту вторгнуться в Канаду либо через озера Джордж и Шамплейн, либо через Онтарио и верховья реки Св. Лаврентия, продолжая наступление на форт Ниагара и французские укрепленные пункты далее на западе.

В дополнение к этому британский лидер предоставил полное отдельное подразделение тридцатидвухлетнему полковнику Джеймсу Вульфу. Вульф, повышенный в звании до генерал — майора, должен был покинуть Луисбург в мае и выполнить прямую морскую десантную атаку на Квебек с реки Св. Лаврентия. Теоретически ему пришлось бы скоординировать атаку на Квебек с Амхёрстом.

Вульфу были предоставлены щедрые ресурсы для выполнения этой героической задачи. Питт предусмотрел армию, численность которой составляла 12 000 солдат. На самом деле Вульф мог взять на реку Св. Лаврентия только 8 500 человек, так как полки, которые он забирал из Новой Шотландии, к сожалению, имели меньшую численность. Но войска, которые были у него, оказались лучшими в британской армии. Это десять регулярных батальонов, а также батальон гренадеров из сократившегося гарнизона Луисбурга (так называемые «гренадеры Луисбурга»). Кроме того, ему были приданы еще три роты Королевской артиллерии и шесть рот рейнджеров.

Рейнджеры, как предполагалось, были североамериканским эквивалентом современных служб специального назначения. Амхёрст любил их, но Вульф подчеркнуто отказывал им в этом, презирая за репутацию, которую они заработали грабежами и жестокостью, считая их «самыми плохими солдатами во вселенной».

Не считая горстки индейцев, служивших вместе с рейнджерами, войска Вульфа были армией белых людей. Вульф, фаворит Питта, «штучно отобрал» своих бригадиров — Роберта Монктона и Джеймса Мюррея. Он также особенно не возражал против третьего бригадира — Джорджа Таунхенда.

То, что пред Францией была поставлена тяжелая задача, становится понятным, если мы учтем: общие людские военные ресурсы в Канаде лишь численно превосходили только одну армию Вульфа.

И вместо того, чтобы обороняться в глубине на одной выбранной позиции, французы рассредоточили свои войска но всему континенту: некоторые на озере Онтарио, другие — в Ниагаре, третьи — в Тикондерога и на озере Шамплейн, остальные — в Квебеке. Но еще более нелепо было то, что Водрейль направил солдат для «прощупывания» в провинцию Огайо, которую в столь поздний час должен был рассматривать как определенно потерянную. Но по его умозаключениям будущее Новой Франции зависело от союзов с племенами «верхней провинции», поскольку их зверства и жестокости, если эти племена будут использованы как союзники Франции, в конце концов, могут заставить Британию искать мира.

Однако в том случае, если запад становился ключом к господству в Северной Америке, любое последнее противостояние Франции должно состояться дальше в верховьях реки — возможно, в Монреале. Долгосрочная цель Водрейля заключалась в том, чтобы не оборонять Квебек, но провести последнюю схватку где-нибудь в глубине территории. С этой целью он направил всю свою энергию на планирование изменения обстановки, дабы эвакуировать весь личный состав в верховья реки в случае падения Квебека.

Монкальм придерживался почти точно противоположно точки зрения. Для него Квебек был единственной защищаемой площадкой. А рассредоточение вооруженных сил перед опасностью британской атаки тремя ударами выглядело полным безумием. Он никогда не придавал особого значения индейцам и считал «гранд-стратегию» Водрейля химерической.

Глубокое расхождение его взглядов с взглядами генерал-губернатора частично объяснялось личными мотивами. Но отчасти это было связно с естественными противоречиями между профессиональным солдатом и гражданским администратором, а также культурными различиями: моральные, эмоциональные представления канадца шли вразрез с представлениями француза, мнения провинциального аристократа сталкивались с военным умом, сформированным в Париже, а чисто американская нравственность — с европейской.

Но сейчас Версаль давал зеленый свет Монкальму, поэтому преобладала точка зрения военного коммандера.

Помимо численного превосходства британцев пять к одному, Монкальму приходилось смириться еще с тремя другими крупными недостатками военной кампании 1759 г. Прежде всего, британская морская мощь означала, что Королевский Флот контролировал Атлантический океан и линии снабжения. Исходя из ряда соображений флот, который предоставил Питт в распоряжение Вульфу, производил более глубокое впечатление, чем армия, которую лидер предоставил ему. С Вульфом пришли сорок девять кораблей, включая двадцать два судна с пятьюдесятью и более пушками. В их число входил флагманский корабль Сондерса, «Нептун», на борту которого было установлено девяносто орудий. «Центурион» с пятьюдесятью пушками на борту был флагманским кораблем лорда Ансона, когда тот в период с 1740 по 1744 гг. совершал кругосветное путешествие. Среди офицеров Сондерса находился контр-адмирал Филипп Даррел и капитаны, равные Эдуарду Хьюзу и Джону Джарвису (позднее стал лордом Сент-Винсентом).

Среди остальных будущих знаменитостей наряду с Сондерсом был Джеймс Кук, которому в то время исполнился тридцать один год, капитан корабля «Пембрук». Когда флот прибыл в Луисбург, он выглядел настоящей армадой вместе с 119 транспортными кораблями, артиллерийско-техническими и продовольственными судами.

Армию Вульфа, заметим, поддерживали почти 200 кораблей и приблизительно 13 500 матросов и морских пехотинцев. Простое перечисление личного состава армии не даст никакого реального представления о численности противника, с которым пришлось столкнуться французам.

Второй недостаток, с которым пришлось смириться Монкальму, заключался в том, что Новая Франция была колонией с небольшой численностью населения. Внешних источников, из которых можно было бы пополнить личный состав, не имелось. Напротив, Амхёрст и Питт могли использовать ресурсы англоговорящих колоний в Северной Америке. Питт очень рано понял ошибочность драконовской политики Лоудона, в результате которой с американскими колонистами обращались как с неполноценными гражданами, заставляя оплачивать полную стоимость расквартирования и реквизиций армии.

Питт не только обращался с американскими колонистами как с равными партнерами в походе за освобождение континента от ненавистных французов, но был готов взять расходы на себя. Поучителен случай с Массачусетсом. Военные расходы колонии оценивали в 500 000 фунтов стерлингов за период с 1756 по 1761 гг. тогда как общие годовые доходы от подушного налога, налога на землю и торговлю давали не более 100 000 фунтов. Спасая Массачусетс от банкротства, Питту нужно было выручить его из беды субсидиями, за которые должен проголосовать парламент. Так что семь огромных сундуков золота и серебра, прибывшие в «Колонию на заливе» (Массачусетс) в январе 1759 г., резко изменили отношение к войне с Францией. Собрание жителей, получивших уверенность в том, что все военные расходы будут компенсированы, предложило предоставить 1 500 новобранцев в дополнение к 5 000 солдат, уже зачисленных в армию, а также выдать каждому из них субсидию в размере 14 фунтов стерлингов.

Сочетание гарантированной компенсации всех расходов и оплата субсидий сделало то же самое и в Коннектикуте, Нью-Джерси, Нью-Йорке, Нью-Гемпшире и Род-Айленде. В каждой колонии задачи набора новобранцев не вызвала необходимости во введении воинской повинности.

В результате в 1759 г. северные колонии смогли предоставить 17 000 жителей провинций для оказания помощи при вторжении в Канаду. Был решен и вопрос с кризисами движения денежной наличности армии. Командующим более раннего периода, у которых не имелось фондов, приходилось «с шапкой в руке» обращаться к американским банкирам за займами под очень высокий процент. Но обаятельный Амхёрст обнаружил: ассамблея Нью-Йорка готова авансировать ему необходимые фонды под рефинансирование в будущем из казначейства в Лондоне.

Питт и Амхёрст высоко оценили патриотизм колонистов, хотя циники заявляли: в этом случае просто заговорили деньги, как это бывает всегда. Личную заинтересованность, безусловно, следует отставить в сторону (кроме, возможно, личной заинтересованности в скрытой форме). Южные колонии не смогли проявить почти такой же уровень готовности оказать содействие и предоставить новобранцев, но они географически расположены дальше от Канады. Потенциально французское оружие и войска им не угрожали.

Но третий удар по французам, возможно, оказался самым серьезным по сравнению с остальными. Монкальм, которого буквально одолевали его неуправляемые индейские союзники двумя годами ранее, в настоящее время обнаружил: у него не осталось друзей среди краснокожих. А британцы хитростью смогли добиться успеха в завоевании симпатий североамериканских племен целиком. Эту ситуацию не стоит переоценивать, так как; в американских колониях в целом успех британцев не был одинаковым, а их политика, в конце концов, привела к серьезной войне в 1760-е гг. — и с индейками чероки, и с индейской лигой под командованием вождя племени отава Понтиака.

В 1758 г. генерал Джон Форбс попытался поставить под свои знамена индейцев племени чероки. Действительно, в мае ему удалось набрать более 700 аборигенов. Но у Форбса, обличенного верховной властью, не имелось опыта взаимодействия с индейцами, он ничего не знал об их обычаях, считая само собой разумеющимся, что местные воины относятся к низшей расе и должны подчиняться ему. Когда вождь племени чероки Маленький Плотник продемонстрировал, что сам себе на уме, отказавшись быть просто пешкой на шахматной доске Форбса, генерал арестовал его как дезертира.

К тому времени, когда Форбс понял свою ошибку, Маленький Плотник обиделся до глубины души. Он не только отказался дальше служить вместе с британцами, но он и его храбрецы покинули лагерь с дорогим оружием и ходовыми товарами, которыми генерал пытался подкупить их.

Несмотря на допущенную нелепую ошибку, Форбс был таким человеком, который понимал значение союзов с индейцами, поэтому попытался извлечь урок из допущенных ошибок. Он завязал чрезвычайно близкие отношения с Тидиускунгом, используя его в качестве канала связи с западным племенем индейцев делавэр в провинции Огайо. Его конечная цель сводилась к тому, чтобы заключить общий договор, связывающий различные племена, оставив французов без союзников-туземцев.

Форбс столкнулся со сложной проблемой: амбиции и интересы Тидиускунга сталкивались с интересами и амбициями как ирокезов, так и белых спекулянтов недвижимостью, которые надеялись сорвать большой куш в провинции Огайо. Тидиускунг особенно хотел формально аннулировать мошеннический договор 1737 г., согласно которому неопытных и легковерных индейцев племени делавэров семейство Пенн лишило двух третей миллиона акров на востоке Пенсильвании.

Кристиану Посту, посланнику Форбса, направленному в племена провинции Огайо, удалось достичь особого взаимопонимания с важным вождем индейцев племени делавэров Пискветоменом. Белый эмиссар и вождь индейцев смогли разработать проект общего мирного соглашения с англичанами. Но, куда бы они ни направились, им приходилось сталкиваться с неоспоримым доводом: если индейцы провинции Огайо ушли от французов, то на земли индейцев могут прийти англичане и украсть эти земли. И на это у племен был неопровержимый находчивый ответ: если война ведется не за земли индейцев, то почему французы и британцы не решают свои разногласия в чисто европейской войне?

Но Форбсу, Посту и Пискветомену удалось достичь почти невозможного и в конце октября провести конгресс в Истоне. В отличие от явного триумфа Тидиускунга в предшествующем году во время переговоров с британцами (ирокезы присутствовали только как наблюдатели), на этот раз он был всего одним из многих важных вождей.

На конгрессе в Истоне присутствовали всего 500 индейцев из четырнадцати различных племен: западных делавэров, восточных делавэров, шести народов конфедерации ирокезов, нантикоков, тутелоев, чугнутов, минисинков, магикан и ваппингеров. Онондага, устав от упрямого неповиновения Тидиускунга, направил в качестве своих делегатов трех верховных вождей от племен могавков, сенеков и онеидов, получивших задание восстановить гегемонию ирокезов над традиционными владениями, включая земли провинции Огайо.

Тидиускунг слишком поздно понял, что его триумф в 1757 г. на самом деле был политической ловушкой. Заключив сепаратные соглашения с британцами в то время, он лишился своих лучших карт. Понимая к своему ужасу, что у него нет возможностей для достижения цели, и даже с точки зрения британцев он выглядит уже использованным средством, большую часть конференции вождь находился в коматозном состоянии под действием алкогольных напитков, появляясь в интервалы затишья, чтобы произносить громкие слова с воинственным видом.

Это сыграло на руку вождям ирокезов, которые с обстоятельной убедительностью утверждали: такой пьяница вообще не может никого представлять, на него не следует обращать внимания. В конце концов после мучительной мольбы о родине для своего народа, Тидиускунг покорился неизбежности и смирился с формальным утверждением сюзеренитета ирокезов.

В Истоне между шестью племенами ирокезов и полным успехом стоял только Пискветомен. Перед принятием генерального мирного протокола он настаивал, чтобы права его народа были гарантированно представлены в переговорах о земле с семейством Пенн и другими белыми спекулянтами в ответ на признание формального доминирования ирокезов. Это гарантировал губернатор Пенсильвании Уильям Денни.

Пискветомен решил, что он все хорошо сделал: положил конец войне, которую его народ не мог себе позволить, получил признание ирокезами фактической автономии делавэров и обещание британцев, что белый человек не создаст постоянных поселений в провинции Огайо после окончания войны с французами.

Ирокезы ушли с конференции, получив урок: если они хотели сохранить контроль над своими традиционными западными территориями и пресекать в самом корне любые поползновения на отделение, то единственный способ обеспечить это — союз с британцами. Ведь только у них имелась власть распространить полномочия на континенте.

Главным проигравшим в Истоне оказался плаксивый Тидиускунг, но еще больше потеряла Франция. Как только ирокезы отказались от нейтралитета и заняли пробританскую позицию, решительно изменился баланс сил. Французы потеряли своих союзников-индейцев и больше никогда не одержали победы ни в одной другой войне в Канаде.

Даже поклонники Монкальма должны понять его ограничения. По мнению французов, они одержали великие победы при Мононгахела и форте Уильям-Генри только с помощью искусства владения оружием, но не благодаря своим союзникам-индейцам. Командующий всегда смотрел на туземцев, как на вспомогательную силу, которая была немного менее значительной, чем ополчение. Монкальм никогда не была искренним союзником.

Главными преступниками, виновными в падении Новой Франции, стали Людовик XV, министры в Версале, Водрейль и Биго. Поэтому Монкальма нельзя обвинять во всем.

Но вскоре у Пискветомена и индейцев племени делавэров появилась причина, достаточная для того, чтобы пожалеть о своем молчаливом согласии с договором Истона. Когда французы ушли из форта Дюкень, они забрали с собой или уничтожили все продовольствие и торговые товары. Занявшим их место британским солдатам пришлось жить всю зиму на голодном пайке. Они буквально вели почти полуголодное существование из-за сложностей в цепочке снабжения. Короче говоря, больше не имелось достаточного количества фургонов и лошадей для перевозки продовольствия.

Пока не сошел зимний снег, не появилась трава в долинах (подножный корм для огромных табунов лошадей, которых британцы намеривались отправить на запад, чтобы накормить свои гарнизоны), единственным спасением от голода и нехватки продуктов стали вьючные обозы. К тому времени, когда погонщики привели первых коров в форт, теперь переименованный в форт Питт, солдаты съели своих лошадей, кошек и собак.

Когда прибыл первый скот, изголодавшиеся люди на месте забили сорок коров и съели сырое мясо, не делая различия между требухой и отборной вырезкой. Той голодной зимой от голода больше всего пострадали индейцы племен делавэров, шауни и минго. Непосредственным следствием перемены союзников с французов на британцев оказалось то, что они теперь время голодали. Доверие к британцам зависело от их способности накормить индейцев. Но в это самое время они едва ли они могли накормить собственные войска. А французские особые отряды и партизаны наносили огромные потери зимним вьючным обозам, устраивая засады и внезапные атаки.

В период, когда зима 1758 г. плавно переходила в раннюю весну 1759 г., над британцами страшной угрозой нависла вероятность, что племена провинции Огайо вновь переключатся на поддержку французов. Даже когда им удалось смягчить положение со снабжением (что произошло только в конце апреля 1759 г., хотя первый скот пригнали только после середины июня), у племени делавэров появились другие заботы.

Как и в случае более позднего преобразования Петербург — Петроград — Ленинград, бывший форт Дюкень превратился в форт Питт, а затем — в Питтсбург. Изменение наименования отражает десятикратное увеличение размера поселения. К лету 1759 г. в нем находилось не только огромное число белых солдат, но и белые торговцы, спекулянты и бедняки с очень низким уровнем жизни, стремящиеся к быстрому обогащению. Имелись и негодяи и мошенники из Пенсильвании.

Пискветомену и его товарищам вождям дали понять, что британцы выведут свои войска, как только исчезнет угроза французов для провинции Огайо, оставив лишь небольшой торговый пункт. Но к июлю 1759 г. стало очевидно и то, что французы не вернутся, и то, что британцы не намерены уходить. Хуже того, армия британских военных инженеров приступила к закладке пятиугольного форта, занимающего площадь более семнадцати акров.

К августу солдаты и мирные жители сотрудничали по всем вопросам крупного постоянного поселения: лесопильный завод, печь для обжига кирпича, плавильный завод, кузница, не говоря уже о переднем скате бруствера и о создании рва, наполненного водой. Пискветомен и его коллеги были далеко не глупыми. Но к тому времени, когда они поняли истинный масштаб британских амбиций, оказалось уже слишком поздно менять союзников, присоединяясь к французам. Активная дипломатическая работа последних, обладай они творческим воображением, зимой 1758-59 гг. могла бы сотворить чудеса среди индейцев племени делавэров. Но Монкальм был не тем человеком, который сумел бы совершить подобное мероприятие.

В любом случае после возвращения Бугенвиля из Франции, Монкальму недосуг было заниматься индейцами. Нависла угроза Квебеку. Через четыре дня после возвращения посланника (16 мая 1759 г.) Монкальм вошел в город. Его немедленно прославили как избавителя.

Настало время подумать, как возможно более эффективно построить фортификации и оборонять город. Природа уже наилучшим образом позаботилась обо всем. Квебек расположен на левом (северном) берегу реки Св. Лаврентия, на полуострове, который клином упирается в широкое водное пространство. Старая крепость находилась на скале на 200 футов выше реки Св. Лаврентия в том месте, где та неожиданно расширяется, придавая потоку совершенно иной характер.

Один статистик оказался красноречивым: в Квебеке ширина реки составляла 1 000 ярдов, но через тридцать миль вниз по течению ширина была двенадцать миль. Только остров Орлеан, делящий поток в нижнем течении надвое, временно отвлекал внимание от резкого изменения размера реки в этом месте.

Верхний город и Нижний город располагались в 700 милях от открытой Атлантики, вклиниваясь между рекой Св. Лаврентия и ее притоком (рекой Сен-Шарль).

Высокий Верхний город смотрел вперед через бассейн и далее вниз на доки и беспорядочно разбросанные дома Нижнего города, где он исчезает в предместьях Сен-Рош и Пале. После слияния рек Св. Лаврентия и Сен-Шарль город резко заканчивался крутым откосом. Поэтому Квебек частично защищен рекой, частично — крутыми и нависающими скалами на западной стороне полуострова, высота которых находится в пределах от 200 до 350 футов.

Оставалась только одна уязвимая точка — земля с видом на открытое пространство на юго-западе, известная как Равнина Авраама. Названное в честь лоцмана Авраама Мартина в начале 1600-х гг., это узкое плато было занято сельскохозяйственными угодьями. Там местность отлого поднимается вверх среди небольших ферм — сначала к разрушенному горному хребту, а затем — к стенам Квебека. Так было и в то время, когда французам следовало построить искусственные оборонительные сооружения и фортификации. Но наклонная и неровная местность исключала возможность сооружения непрерывной линии бастионов, перекрывающих друг друга.

В 1750 г. в Квебеке не было правильной цитадели (ее не будет до 1831 г.) В течение почти ста лет французы возились с оборонительными сооружениями на западной стороне города, не создав ничего значительного. В докладе французского инженера, датированном 1744 г., говорится: Квебек крайне уязвим для нападения. Но на это не обращали внимания вплоть до следующего года, когда захват британцами «неприступной» крепости Луисбург прозвучал набатным колоколом в Версале. Тогда в Квебеке началась серьезная работа по строительству оборонительных сооружений. Но она периодически останавливалась, когда Париж переживал какой-нибудь их своих хронических финансовых кризисов.

Предполагалось, что к 1759 г. Квебек сможет похвастаться сплошной оборонительной каменной стеной. Но вскоре инспектирование, проведенное Монкальмом, убедило его в том, что фортификации были «такими смехотворными и такими плохими, что их взяли бы немедленно после начала осады». Он достаточно ясно увидел, что сами каменные стены совершенно бесполезны, если нет внешних сооружений, которые могут защитить их от огня артиллерии или штурма эскаладой (взятие стен с помощью лестниц).

Вопреки всем канонам строительства фортификаций, французы не вырыли глубокий ров перед стеной перед тем, как приступили к строительству самой стены. Так как земля оказалась каменистой, а ров можно было построить, только взрывая грунт, Монкальм столкнулся с нелепой ситуацией: любой такой взрыв может разрушить стену. В это время невозможно было построить и внешние фортификации, которые защитили бы стену. Для этого строительства требовалось 4 000 рабочих, которые съели бы все продовольствие, которое командующий держал в резерве на тот случай, если в будущем перехватят конвои из Франции.

Последствием всего этого стало то, что городские стены на западе оставались неподвижной мишенью для артиллерии противника. Эта некомпетентность осложнялась еще и тем, что французы неправильно разместили все пушки, расположив их таким образом, чтобы не допустить использование лестниц во время штурма. Но не было ни одного орудия, которое могло стрелять в сторону открытой местности. Они не подумали о том, что следует занять и укрепить высоты Пуэнт-Леви как плацдарм для сопротивления, расположенный непосредственно за рекой Св. Лаврентия на расстоянии менее мили от города. Это сразу же открывало британцам возможность оккупировать эти высоты, с которых они могли бы обстреливать город и взорвать проход для своих кораблей. А с борта судов можно высадить солдат на равнину Авраама.

Очевидно, французы полагали, что смогут использовать брандеры против судов противника, подходящих на пушечный выстрел к Квебеку.

Хотя Монкальм находился в общеизвестной ситуации цейтнота и нехватки всего необходимого, он сделал все что мог, чтобы укрепить ненадежные оборонительные сооружения. Командующий заставил всех матросов с борта торговых и военно-морских судов заниматься физическим трудом и приступить к рытью линии окопов вдоль правого берега реки Сен-Шарль. Корабли затопили в навигационных каналах реки Св. Лаврентия, а буи и маркеры сняли, поставив ложные. Восемь крупных судов превратили в брандеры, корпуса затопили в реке Сен-Шарль.

Французы установили батареи в Нижнем городе вдоль берега, через приток построили три новых моста, начали подготовку плавучей артиллерии. Корабли с продовольствием стояли в пятидесяти милях вверх по течению реки, линия снабжения проходила с запада. Полагая, что британцы не смогут пройти к верховьям реки Св. Лаврентия и атаковать с запада, Монкальм решил убрать из города все продовольственные запасы, чтобы не потерять их, если Квебек падет. В этом случае его солдаты смогут отступить на запад к продовольственным складам.

Но здесь возникло замешательство, которое оказалось фатальным. Британцы могли взять Квебек только в том случае, если они уже взорвали проход на запад, в результате чего прерывалась французская линия снабжения. Но к полному изумлению Монкальма, его инженеры сообщили: канал реки Св. Лаврентия слишком широк, блокировать его невозможно. Несмотря на присутствие французов в Квебеке в течение 150 лет, они почти ничего не знали о самой реке Св. Лаврентия. Теперь прежние лень и невежество преследовали их.

Монкальм писал Бурламаку: «Наши моряки или лоцманы, как мне кажется, либо лжецы, либо полные невежды».

Если, казалось, что все в Природе и в истории ополчилось на Монкальма, то весной 1759 г. ему повезло, по крайней мере, в одном. С одной стороны, Вульф наступал не так быстро, как ожидалось, с другой же, французские корабли снабжения продолжали приходить. В результате задержек в пути, вызванных льдами, им приходилось менять курс и идти к Новой Шотландии вместо того, чтобы сразу же останавливаться у мыса Бретон.

Вульф появился в Галифаксе только 30 апреля, а в Луисбурге — 15 мая. Между прочим, его плохо обслуживал адмирал Даррел, зимовавший в Галифаксе. Даррел по приказу Питта должен в 1759 г. был выйти на реку Св. Лаврентия по возможности раньше, чтобы перехватить все французские суда, пытающиеся добраться до Квебека из Франции. Но капитаны с борта его разведывательных кораблей и с борта британских военно-морских судов сообщали: ледовая обстановка в этом сезоне самая неблагоприятная. Поэтому Даррел сыграл на безопасности. Когда в конце апреля он уже собрался отправиться в поход, несчастный случай, который произошел с одним из его кораблей, задержал его. После непредвиденной задержки адмирал попытался выйти из Галифакса, но только для того, чтобы обнаружить, что ветер переменился. И он остался в порту до 5 мая.

Большие проблемы, вызванные сложной ледовой обстановкой, означали, что его флотилия в составе десяти военных кораблей и трех транспортных судов смогла добраться до Бика только 21 мая, где он узнал, что по этому маршруту 9 мая семнадцать французских кораблей прошли в Квебек.

Некоторые историки убеждены: если бы Даррелу удалось перехватить этот конвой, он нанес бы непоправимый урон моральному состоянию французов, и Вульф одержал бы легкую победу в Квебеке. Конечно, оправдания адмирала, ссылавшегося на ледовую обстановку, кажутся несостоятельными. Ведь французский конвой смог пройти и при этом.

Но если фортуна бросила Монкальму подачку, нерешенными остались более сложные его проблемы. У командующего мог бы появиться шанс, если бы он использовал весь личный военный состав Новой Франции для борьбы с Вульфом. Но 3 000 солдат были направлены на озере Шамплейн, чтобы задержать Амхёрста. Другие военные части отправились нести гарнизонную службу в форте Ниагара, а третьи предназначались для охраны подступов к Монреалю с озера Онтарио.

О героизме, проявленном Вульфом в 1759 г., сложены легенды, но Амхёрст сыграл важную, пусть и косвенную, роль в военной кампании в Квебеке. Ему пришлось преодолевать целый ряд препятствий. Попав в сложное положение в результате отсутствия денег, командующий мог продолжать военную кампанию только после обращения за банкнотами к губернатору и к ассамблее Нью-Йорка. Плохая погода и запоздалое прибытие колониальных войск еще больше тормозили его. В мае 1759 г. Амхёрст отправил бригадира Джона Придо с пятитысячной армией (тремя батальонами регулярных войск и двумя колониальными), чтобы взять форт Ниагара. Придо выступил из Шенектади и 20 мая прибыл на реку Могавк, направляясь к Освего (Чоуаген). На своем пути он оставил позади крупный гарнизон в форт Станвиксе и организовал посты с двух сторон озера Онеида. Затем он спустился к реке Онондага, направляясь на Освего.

Прибыв туда 27 июня, Придо узнал, что так называемый «баронет-могавк», сэр Уильям Джонсон (человек, который «превратился в туземца» и жил полигамно, по меньшей мере, с двумя ирокезскими женщинами) и 1 000 воинов-ирокезов ждут его.

Это было беспрецедентное проявление пробританских военных настроений шести племен (народностей). До того времени только могавки проявляли сочувствие британцам. Большинство ирокезов (а особенно — из племени сенека) нанялись к французам, не вступая в формальный альянс. Но у Придо появились храбрые воители из всех шести племен, даже из сенеков.

В течение всей зимы Онондага и лидеры ирокезов предавались размышлениям о последствиях Истонского соглашения. В холодном свете коротких декабрьских дней им совершенно не понравилось то, под чем они подписались. Правда, ирокезы получили формальную власть сюзеренов над территорией Огайо, но индейцы племени делавэров ослабили значение этого владения, закрепив за собой право прямых независимых переговоров с властями в Пенсильвании.

Поэтому совет ирокезской лиги решил: единственный способ ликвидировать эти устремления делавэров к независимости заключается в полном сотрудничестве, формальном и чистосердечном, с британцами. Выбранным ими механизмом связи стал всесильный индейский торговец и управляющий делами северных индейцев сэр Уильям Джонсон.

Джонсон, начиная деятельность в качестве купца в долине Могавк, вложив свои активы в спекуляцию землей и в заключение контрактов с армией. А в дальнейшем он разнообразил свои занятия дипломатией, действуя в-качестве неформального представителя власти. Эмиссары Онондага предложили Джонсону военную помощь в кампании против форта Ниагара. «Баронет-могавк» незамедлительно проинформировал Амхёрста и запросил огромного пособия подарками, в обмен на которые торжественно обещал предоставить все шесть племен (народностей) целиком для присоединения к «вооруженным силам его величества».

Но даже Джонсон был поражен резким изменением взглядов ирокезов. Однако всеми шестью народностями руководил лишь откровенный прагматизм. Они опасались (и не без причин), что племена шауни и делавэров имели намерение создать независимую конфедерацию на западе. Она может включить и племена миами и мунси. Только союз с британцами мог в корне пресечь это зародившееся движение.

Если падет форт Ниагара, французы будут отрезаны от провинции Огайо. Но только одного этого еще недостаточно. Ирокезам, чтобы сорвать планы Пискветомена и его сторонников среди них, было необходимо, чтобы британцы завоевали право постоянного присутствия на западе.

Без сомнения ирокезы полагали, что после того, как французы будут изгнаны из провинции Огайо, а Питтсбург станет обычной особенностью ландшафта, они смогут вернуться к своей старой игре натравливания европейских держав друг на друга. Но если индейцы задумали поступить именно так, то это оказалось фатальной недальновидностью с их стороны.

Вероятно, они не предусмотрели возможность, что французы могут быть выдворены из Северной Америки навечно. А в этом случае британцы смогут обрушить свое опустошающее могущество на своих прежних союзников.

Придо покинул Освего, оставив там меньше половины своих войск под командованием полковника Холдиманда и приказав восстановить форт, разрушенный Монкальмом три года назад. Британцам требовалось держать позицию в Чоуагене в железных тисках. В противном случае контратака французов могла безнадежно отрезать штурмующее подразделение в Ниагаре.

Придо сделал эти распоряжения довольно предусмотрительно, учитывая, что численность французских нерегулярных войск с точностью до одного солдата достигла такого количества, которого он опасался. Вскоре после того, как он погрузился на суда на озере Онтарио, направляясь к Ниагаре, французский полковник Сент-Люк де ла Корн, один и экспертов по взаимодействию с индейцами, повел смешанные франко-канадские войска численностью в 1 000 солдат во внезапную атаку на английских рабочих и лесорубов, которые трудились на строительстве форта.

Но канадцы были недисциплинированными и не смогли правильно воспользоваться фактором внезапности. Они решили отступить к своим лодкам. К тому времени, когда ла Корну удалось привести их в порядок, англичане уже создали эффективную оборону. Находясь в безопасности за поваленными деревьями, французы вели прерывистый огонь по противнику из дальнобойный орудий в течение двух часов.

На следующее утро, когда англичане выкатили свою артиллерию, французы снова погрузились в свои лодки. Их потери составили почти тридцать человек убитыми и ранеными (ла Корн стал одним из последних). Между тем, потери защитников форта были единичными.

Войска Придо и воины-ирокезы провели четыре напряженных дня, пока плыли на запад вдоль негостеприимного южного берега озера Онтарио. 1 июля они высадились приблизительно в трех милях от форта Ниагара, неприступного объекта с видом на озера на обрывистом берегу в устье реки Ниагара. Успешная осада форта еще далеко не подошла к своему завершению, так как один из лучших инженеров Монкальма, капитан Пьер Пушо, потратил два месяца на укрепление оборонительных сооружений. Сейчас форт Ниагара был лучшей обороняемой крепостью в Северной Америке, защищенной обширными внешними земляными сооружениями, рвом, передним скатом бруствера и крытым проходом, прикрывающим с помощью фортификационных сооружений замок и цитадель. Под командованием Пушо имелись войска численностью в 600 солдат, хорошо обеспеченные продовольствием, а также некоторое количество индейцев под руководством франко-индейских братьев Жонкайр. Он мог рассчитывать и на периодическую поддержку смешанного подразделения индейцев, партизан, бродяг и нерегулярных подразделений под командованием капитана Лингериса, ветерана военной кампании 1755 г. против Бреддока. Но, к сожалению, около 2 000 солдат этого подразделения недавно направили на подкрепление французских внешних передовых постов в провинции Огайо.

Пушо был настроен оптимистически исходя из всех перечисленных причин, а также из-за того, что атаку британцев ожидали весной, когда форт еще оставался уязвимым, пока еще не прибыли войска Придо, чтобы начать осаду. На самом деле, он был слишком уверен в том, что он легко справится со штурмом.

Первый раз Пушо разочаровался, когда флотилия, построенная им в качестве передового охранения, не только не смогла перейти в контратаку, задержать или вывести из строя каноэ Придо во время их напряженного плавания вдоль южного берега озера Онтарио, но не сумела даже предупредить его самого о приближении противника. Впервые французский командир узнал о наступающих англичанах, услышав треск выстрелов из винтовок. Разведчики, охваченные паникой, прибежали доложить ему: военный отряд ирокезов только что атаковал лесорубов перед стенами форта.

Из этого события Пушо также узнал к своему огорчению, что местным индейцам племени сенека, до сих пор преданным союзникам, доверять больше нельзя. Они могли уже переметнуться на сторону англичан.

Можно ли винить Пушо в том, что он не мог предвидеть такого поворота в традиционной политике ирокезов? Но разве отправка большого количества солдат в провинцию Огайо не свидетельствует о гордыне, призывающей богиню возмездия, которая действительно снизошла с небес? Во всем следует винить стратегическое мышление Водрейля, в частности, его отказ сосредоточиться на одном объекте или даже повиноваться точным приказам Бель-Иля, что он должен сражаться, не выходя за внутренние линии.

Идея Водрейля заключалась в том, что если Лигнерис и его войска смогут попасть в Аллегхени раньше, чем британцы появятся в полном составе в провинции Огайо, то они сумеют вновь взять сухопутный проход в Луизиану. Если бы это произошло, то индейцы возобновили бы свои набеги на дальние территории Виргинии и Пенсильвании, а британцам пришлось бы отозвать свои наступающие войска (или большую их часть) для защиты своих беспокойных колонистов.

Это могло предоставить Новой Франции решающую передышку до 1760 г., когда Версаль обещал восстановить позиции в Северной Америке. Главной целью стал Питтсбург. В трех исходных пунктах (Ле-Беф, Венанго и Преск-Айл) были собраны три отдельных войска французской нерегулярной армии под командованием Лигнериса, Обри и Марина.

Формальная осада форта Ниагара началась 9 июля. Но британские инженеры разочаровали Придо, сорвав первую попытку окопаться, поэтому возникла пауза, во время которой построили новые окопы и батареи смогли открыть огонь.

Словно по библейскому или мифическому образцу, Придо заплатил за свое нетерпение мгновенной смертью, когда снаряд из пушки разлетелся на осколки сразу после выхода из дула, один из осколков попал ему в голову.

Командование принял Джонсон, «баронет-могавк». Он оказался столь же энергичным, как покойный капитан. 14 июля открыли огонь британские пушки, передовая батарея находилась приблизительно в 250 ярдах от переднего ската бруствера. Британские гаубицы начали вести перекрестный огонь через реку Ниагара 17 июля, доминируя над всеми подступами к берегам реки, к прибрежному району и к озеру. Они эффективно обстреливали продольным огнем французов. К полудню 20 июля огонь батареи, находившейся всего в восьмидесяти ярдах от крытого прохода, накрыл это сооружение, угрожая пробить в нем брешь.

В течение двух недель было убито или ранено свыше ста французских защитников в результате шквального огня зажигательными ядрами и бомбами. Остальные обороняющиеся нервничали и выбились из сил из-за недостатка сна. Боевой дух оказался сломлен, многие контуженые солдаты бунтовали, отказываясь подниматься на стены. Осада продолжалась две недели, британцы затянули петлю так, что их окопы простирались уже через весь полуостров.

Ближний окоп находился от форта на расстоянии выстрела из мушкета. Оборона или контратака стали невозможны, так как большие пушки в бастионе либо уже замолчали, либо у них были разрушены лафеты. В парапете образовалась зияющая брешь, которую оказалось невозможно заделать, так как защитники находились под постоянным огнем. Они могли лишь затыкать брешь мешками с пушниной или шкурами животных.

Но даже в то время, когда форт Ниагара разлетался на части, в сложной истории ирокезов открылась новая глава. Индейцы племени сенека в Ниагаре были верными союзниками французов, действуя в качестве разведчиков, лодочников, курьеров и носильщиков на сложных и опасных тропах Ниагары. Но теперь были основания полагать, что они дезертировали.

На самом деле прибытие воинов из конфедерации всех шести племен (народностей) застало их врасплох. Потребовалось время, чтобы обдумать свой следующий шаг. Перед смертью Пушо удалось заключить перемирие, которое позволило Каенди, вождю племени сенека в Ниагаре, вести переговоры со своими собратьями-ирокезами.

Напряженные и затянувшиеся переговоры продолжались три дня, пока Каенди уговаривал своих кровных родичей не атаковать форт. Они в свою очередь объясняли ему, почему в настоящее время эта атака имеет наиважнейшее значение для конфедерации. Убедительный довод Каенди, что все шесть племен англичане оставят в дураках (а особенно — в высшей степени двуличный Джонсон) почти одержал победу.

Джонсон, не допуская, чтобы его воины вообще покинули сражение полностью, вынужден был пообещать: после падения им отдадут форт Ниагара на полное разграбление. Но 14 июля после окончания совещания «его» ирокезы сообщили, что не будут сражаться со своими братьями — индейцами племени сенека из Ниагары.

Так как никто из отважных воинов шести племен не хотел сражаться друг с другом, упрямый Пушо договорился с Каенди, что будет лучше всего, если индейцы сенека из Ниагары удаляться, дабы выкурить трубку мира со своими кровными братьями. Джонсон даже не понимал, что ему едва удалось спастись, когда красноречие профранцузского вождя в какой-то момент почти убедило остальных ирокезов перейти на другую сторону или, по меньшей мере, вернутся к традиционному нейтралитету.

С точки зрения реальной политики решение ирокезов было самым трезвым, так как они избежали братоубийственного кровопролития, обеспечив победу англичанам.

К 23 июля Пушо начал приходить в отчаяние. Но в этот день он получил сообщение от Лигнериса, что французские нерегулярные войска, отозванные из провинции Огайо, приближаются к форту.

Подкрепление Лигнериса, численность которого на момент отправки составляла 2 500 солдат, сократилось до 1 600 человек (несомненно, в результате того, что большое количество индейцев приходило и уходило, когда им вздумается). Но даже и в этом случае, когда они появились на реке Ниагара выше водопада, зрелище оказалось внушительным. Они было подобны «плавучему острову, настолько черной стала река от каноэ и лодок».

Джонсон, уже предупрежденный своими индейскими разведчиками, принял эффективные меры. Он заблокировал реку, исключая возможность подхода к форту. А затем баронет попытался склонить на свою сторону индейских союзников Лигнериса, ссылаясь на численность войск ирокезов по соседству.

Был построен бревенчатый окоп с повышенным бруствером через дорогу около Ла-Бель-Фамиль до реки Ниагара, где стояли лагерем невоюющие ирокезы. Понятно, что Джонсон надеялся вовлечь их в предстоящее сражение. Важным оказалось то, что воины конфедерации размещались в окружающих лесах. Но у Джонсона не имелось иллюзий относительно предстоящего испытания силы. Лигнерис и Обри покинули Преск-Айл несколько дней назад с цветом французской нерегулярной армии. Торговцы, охотники и бродяги, многие из которых «стали туземцами» и были «белыми индейцами», возможно, и представляли ужасное зрелище. Это одеяния из оленьих шкур, раскрашенные лица, длинные волосы, местные прически, военные головные уборы и боевая раскраска… Но они оказались отличными стрелками, меткими снайперами и, вероятно, лучшими партизанами в Канаде.

Пропаганда Джонсона подействовала хорошо. Индейцы-союзники Лигнериса действительно решили не принимать участия в сражении. Поэтому, возможно, только 600 (некоторые знатоки утверждают, что 800) солдат французской регулярной и нерегулярной армии пошли в атаку на засеку, обороняемую полковником Эйр Масси и 46-м полком.

Но Джонсон и британцы не могли полагаться на локальное превосходство в численности, поскольку пришлось разделить свои войска на три части: одна часть для встречи Лигнериса и Обри, одна — для охраны окопов, последняя — для защиты английских лодок. Так как осаждающая артиллерия прекратила огонь, Пушо сначала подумал, что противник целиком отошел, чтобы отразить новую угрозу канадцев. Поэтому он принял решение напасть на них с тыла. Но когда французы, воспрянувшие духом, сделали вылазку из форта и побежали по крытому переходу, траншеи, казавшиеся пустыми, неожиданно ожили, на солнце блеснули штыки, словно иглы дикобраза.

Пушо мрачно перешел в отступление. Остальную часть дня 24 июля он провел, прислушиваясь к грохоту и раскатом залпов дальних пушек, судорожно надеясь, что Лигнерис и Обри обладают достаточным мастерством и рвением, чтобы сделать все за него. Командир форта мог долго смотреть на дым вокруг Ла-Бель-Фамиль в бинокль, но часами оставаться в тревоге ожидания, охватываемый надеждами и терзаемый страхом.

К сожалению для французов, 464 английских солдата («красные мундиры» под командованием Масси) были дислоцированы очень умело. Он распределил 46-е подразделение среди рот легкой пехоты, предназначенной для сражения за дорогу к форту Ниагара. Основной личный состав полка находился на правом фланге легкой пехоты, собственный фланг 46-го подразделения прикрывала рота гренадеров, поддерживаемая «пикетом» 44-го пехотного полка.

Масси, понимая, что французы были, в основном, регулярными войсками, приказал своей первой шеренге примкнуть штыки, лечь на землю и не стрелять без его приказа. Французы, стреляя на ходу, наступали на поляну Ла-Бель-Фамиль с дороги, окаймленной лесом, из колонны они перестраивались в боевой порядок. Дисциплина у «красных мундиров» была превосходной, что подтвердилось, когда они попали под огонь французов, появившихся из прикрытия. Масси, великолепно рассчитав свои действия по времени и выжидая до тех пор, когда задержка еще на одну секунду могла вызвать панику среди его солдат, которые рассредоточились бы, наконец-то приказал отрыть огонь. Залп имел опустошающие последствия.

Более 130 солдат под личным командованием Масси открыли сплошной огонь. Общий залп, сделанный с очень малой дистанции, стал смертоносным.

Масси сообщал: «Солдаты встретили противника, сохраняя полную сдержанность и хладнокровие. Никто не сделал ни одного выстрела до тех пор, пока неприятель ни приблизился на такое расстояние, что его почти можно было достать штыками… Не видел, чтобы Великая Дивизия (только так теперь я могу называть своих солдат) когда-нибудь открывала столь ураганный огонь. После семи выстрелов стоя я приказал идти вперед, стреляя непрерывно, что было выполнено беспрекословно. Большинство солдат из 46-го подразделения дали шестнадцать выстрелов». Гренадеры заслужили особую похвалу, так как они «проявили себя великолепно и, открыв огонь по флангам противника, убили огромное количество солдат. По моему мнению, это решило исход сражения».

Оправдались самые ужасные опасения Пушо. Французы и канадцы были отважными и умелыми солдатами, но у них было плохое командование, тактика командиров не оправдала ожиданий.

Солдаты регулярной армии, морская пехота и рейнджеры, увидев, что противник окапывается, перешли во фронтальное наступление, открыв ураганный огонь из мушкетов, переходящий, в конечном счете, в сплошную стену огня. 46-й полк и поддерживающие его гренадеры расстреливали противника почти в упор с дистанции в тридцать ярдов. В этом смертоносном котле из 600 солдат выжили всего около ста человек, которых взяли в плен. Возможно, еще сто человек бежали в панике, чтобы быть схваченными ирокезами. А те, что вполне предсказуемо, увидев перелом в сражении, предложили руку помощи.

Масси приходил в ярость, когда в более поздних докладах сообщали, что ирокезы отважно сражались, так как, по его мнению, их поведение оказалось «самым подлым». Почти все французские офицеры были либо убиты, либо ранены, некоторых вытаскивали из-под поваленных стволов деревьев, затем ирокезы снимали скальпы. Среди воинов, подвергшихся тяжелым телесным увечьям, был Лигнерис, ветеран Мононгахелы в 1755 г. Одно время он командовал фортом Дюкень.

Те из выживших, которым удалось добраться до каноэ, стоявшими выше порогов, изо всех сил стремились вернуться к озеру Эри, в опустошенный Преск-Айл, в Ле-Беф и в Венанго. Они спешили, чтобы вместе со своими разбитыми собратьями из этих гарнизонов отступить к Детройту. Теперь все верховья Огайо были в руках англичан.

Французы больше никогда не ступят на территорию Огайо.

Пушо узнал о поражении впервые, когда британцы прекратили обстрел его позиций. Он отправил посланца с предложением о капитуляции на хороших условиях. Сначала командир форта отказывался поверить в масштабы разгрома, о котором ему доложили. Он отправил нарочного, чтобы тот увидел все собственными глазами.

Когда дальнейший отказ от капитуляции стал более невозможен, Пушо принял условия, предложенные Джонсоном. Особое значение имела личная гарантия Джонсона, что не пострадает форт Уильям-Генри, что ирокезам не разрешат устроить массовое убийство гарнизона.

Джонсон обеспечил это, потратив два дня на то, чтобы погрузить пленных на борт лодок, доставивших их в Нью-Йорк, где их разместили в тюрьмах. Он подкупил ирокезов, предоставив в их распоряжение форт. Грабеж, разорение и опустошение приняли угрожающие размеры, когда воины добрались до военных складов, складов пушнины, шкур и других товаров для торговли. Но поджогов, убийств, насилия, увечий не было.

Выдержка ирокезов заставила в то время и даже позднее глубоко задуматься. Самым вероятным объяснением может оказаться то, что, понеся очень небольшие потери, они не видели необходимости в восполнении своих рядов захваченными пленниками.

Джонсон затянул бразды правления над западной стороной озера Онтарио с помощью воинов-индейцев, пока они не рассредоточились. Он направил флотилию вельботов на разведку к форту Торонто, но она вернулись с сообщением, что французы покинули форт и опустошили его.

Затем Джонсон заключил союз с племенем чиппева, что было частью его политики захвата власти над всеми племенами провинции Онтарио. После этого, оставив форт Ниагара на одного из своих полковников, он вернулся в Освего.

Амхёрст направил генерала Томаса Гейджа, пользующегося репутацией администратора, чтобы принять командование над западными постами. Теперь для французов путь в верховья был закрыт навсегда. Британцы и их союзники-колонисты отошли к границе в Освегатчи, расположенном немногим более 100 милях от Монреаля.

Эффект выдворения был значительным: французы немедленно ушли из фортов Преск-Айл, Ле-Беф и Машоль, оставили свои поселения в провинции Иллинойс на произвол судьбы. Хотя они и сохранили плацдарм на Великих Озерах, благодаря сети торговых пунктов от Детройта до Мишилимакника эти пункты оказались отрезанными от Новой Франции. Их бросили на полуголодное выживание, так как снабжение не поступало.

Монкальму пришлось направить своего заместителя, шевалье де Леви, а также те немногие подразделения, которые он смог отозвать из обороны Квебека, для прикрытия позиций в Монреале. Но ему не дано было знать: Гейдж оказался слишком осмотрительным командиром, чтобы решиться на удар по Монреалю в низовьях реки Св. Лаврентия из Освего. Вероятно, хуже всего оказалось то, что стало ясно: индейские воины с запада больше никогда не придут на помощь французам.

Между тем Амхёрст приступил к операции, которая, как полагали, была главной операцией года: попытке открыть в боях Канаду, захватив Тикондерога и форт Краун. Это одновременно послужило бы отвлекающим маневром в пользу Вульфа. Он начал действовать очень неторопливо, что характерно для этого британского командующего.

Амхёрст настаивал, чтобы снабжение поступало точно, а дороги строились раньше, чем он доберется до озера Джордж. Проблемы продовольственного снабжения (которые не могли полностью разрешить даже таланты Джона Бредстрита, генерального квартирмейстера), запоздалое прибытие колониальных строительных рабочих и их медленное продвижение в работе киркой и лопатой тоже задержали начало операции, назначенной командующим. В конце июня Амхёрст, наконец, прибыл в долину в начале озера Джордж, которая с 1755 г. была традиционным местом сосредоточения армий, занятых в летних военных кампаниях. Здесь собрали около 11 000 солдат (приблизительно половина из них служила в регулярной армии, остальные были колонистами).

Амхёрст не сразу повел их в дикую местность, а вместо этого проявил свою характерную склонность к медлительности и нерешительности, убивая время тем, что начал работы по строительству форта. Он так и не был достроен или использован каким-то способом. Как язвительно заметил Паркмен, «Амхёрст никогда долго не оставался на одном месте, не построив там форт».

Итак только 21 июля его армия, наконец, направилась в Тикондерогу и затем приступила с превеликой осторожностью и осмотрительностью к работам по тщательной расчистке следующего участка лесистой прибрежной территории, очищая ее навечно, потому что Амхёрст опасался засады. Медленно неповоротливые вооруженные силы прокладывали путь между островами озера Джордж, потратив двадцать четыре часа, чтобы преодолеть небольшое расстояние до Тикондерога, на последних этапах похода, попав в сильный ветер и высокие волны.

22 июля начинается высадка на берега. Обманутые французы отступали по волочной переправе для судов к лесопилке перед водопадом. Но вскоре их вытеснили и оттуда. Войска Амхёрста заняли высоты, господствующие над фортом Карильон, а затем направились к траншеям, где лорд Аберкромби потерпел сокрушительное поражение, нанесенное Монкальмом в прошлом году.

Французы полностью перестроили оборонительные сооружения, используя бревна и заваливая все землей. Но они даже не попытались защищать их, хотя в распоряжении их командира, генерала Франсуа-Шарля Бурламака, находился личный состав приблизительно той же численности, с которой Монкальм нанес в 1758 г. крупное поражение британцам.

Укрываясь в этих оборонительных сооружениях, солдаты Амхёрста были почти в полной безопасности от снарядов грохочущих пушек форта. Только после того, как 23 июля британский командующий ввел в бой свою артиллерию, он узнал, что Бурламак удалился на озеро Шамплейн, оставив 400 солдат под командованием капитана Геберкорта для последнего противостояния.

Поведение Бурламака на первый взгляд кажется эксцентричным. Но на самом деле он повиновался строгому письму с инструкциями, полученным им в июле от Водрейля. Ему приказывали покинуть и Тикондерога, и Краун-Пойнт при приближении британцев. Идея заключалась в том, что упорная оборона Тикондерога могла привести к капитуляции всех войск Бурламака, а в случае его отступления в Иль-а-Нуа на выходе из озера Шамплейн он мог вести длительные оборонительные действия, не допуская, чтобы Амхёрст одержал быструю победу на этом театре военных действий. Монкальм сообщил об этом Бурламаку в дополнительном письме от 4 июля следующим образом: «Ваша задача сводится не к тому, чтобы разбить противника, а к тому, чтобы избежать разгрома противником».

26 июля внезапно прекратился беспорядочный огонь артиллерии, которым было убито пять и ранен тридцать один солдат среди атакующих англо-американцев. В 10 часов в тот вечер французские дезертиры принесли в английский лагерь сообщение: Геберкорт и его солдаты бежали в лодках, а арсенал в Тикондерога может взорваться в любую минуту. После тщетного предложения 100 гиней любому, кто готов выполнить самоубийственную миссию и спасти порох от подрыва, Амхёрсту ничего не оставалось, кроме как ждать неизбежного взрыва.

Приблизительно в одиннадцать часов прогремел гром, ночное небо озарили тысячи огней. По падающим деревьям и обломкам форта создавалось впечатление, что вся местность Тикондерога взлетела в небо. Но затем стало понятно, что эксперты по взрывному делу оказались некомпетентными. Был разрушен только один бастион. Можно было видеть французский флаг, который все еще развевался на парапетной стенке с бойницами. Но в цитадели бушевали пожары.

Едва ли может вызвать удивление неспособность французов детонировать весь бастион, так как внезапное исчезновение Геберкорта вызвало хаос. Большинство солдат были пьяны. Командир приказал снять флаг с парапетной стенки с бойницами, но никто и не вспомнил о его приказах. Но хуже всего оказалось то, что отряд из сорока разведчиков, которым ничего не сообщили об изменении планов, на следующий день вернулся в форт, полагая, что он еще находится в руках французов. Разведчики попали в плен.

Амхёрст добился успеха там, где провалился Аберкромби. Причина заключалась в его суетливом, но удивительно медленном продвижении. Это свое характерное качество командующий проявил еще раз, мешкая с ремонтом разрушенного форта перед наступлением на Краун-Пойнт, куда ушел Геберкорт со своими войсками, чтобы соединиться с войсками Бурламака, численность которых составляла 3 000 солдат.

Амхёрст занимался подготовкой к следующему наступлению, когда разведчики сообщили ему: французы покинули и Краун-Пойнт, уйдя в северном направлении к озеру. Британский командующий в должное время оккупировал Краун-Пойнт и раздумывал о том, как осуществить опрометчивое обещание, данное Питу: «Совершить вторжение в Канаду по возможности энергичнее и без проволочек». Но он передумал, вместо этого направив своих солдат на строительство нового форта в Краун-Пойнт.

Амхёрст снарядил небольшие диверсионные отряды для исследования местных небольших рек и водных путей сообщения, его инженерно-строительные войска трудились на строительстве дороги к пункту (в настоящее время — Вермонту), и на старой французской дороге между Тикондерога и Краун-Пойнт. И вновь командующего можно обвинить в медлительности. Но само отсутствие сопротивления французов вызывало у него подозрения. Возможно, они старались заманить его в местность, где у неприятеля наконец-то будет преимущество на поле боя? Он знал, что у противника есть небольшая флотилия военных кораблей на озере Шамплейн. У него такой флотилии не имелось. На открытом озере французская шхуна и три трехмачтовые шебеки с тридцатью двумя пушками разнесут в клочья его лодки.

Амхёрст, что для него очень характерно, решил ждать до тех пор, пока его судостроители в Тикондерога построят бригантину и крупный вооруженный плот, которые смогут прикрывать наступление армии вниз по озеру. Спустя три недели командующий, взволнованный информацией, полученной им приблизительно еще о четырех французских военных кораблях, приказал построить дополнительно бронированный шлюп.

Эти требования превосходили возможности и ресурсы небольшой лесопилки. Ей и без того нужно было обеспечивать строительный материал для трех новых кораблей Амхёрста и для возведения форта в Краун-Пойнт. Она трещала от напряжения. Постоянные поломки оборудования и простои привели к тому, что капитан Лоринг, военно-морской командующий Амхёрста, мог спустить суда на воду только осенью.

Другим фактом, сдерживающим Амхёрста, было то, что он не получал никаких вестей от Вульфа. Поэтому он не знал, как следует интерпретировать отсутствие сопротивления французов его вооруженным силам. Понятно, что он мог наступать на Бурламака в том случае, если военная кампания на реке Св. Лаврентия поглотила бы всю оборонительную энергию Монкальма. Но так ли это на самом деле?

Врожденный пессимизм и осмотрительность Амхёрста привели его к предположению, что военная кампания Вульфа, возможно, провалилась, и он вынужден отступить в Луисбург. В таком случае предприимчивый командующий Монкальм почти наверняка решит перебросить свои силы к защитниками Иль-а-Нуа и обеспечить локальное превосходство над британцами.

Безусловно, для Монкальма было бы совершенно нетипично вручить противнику легкие победы, подобные одержанным ими при Тикондерога и в Краун-Пойнт. Поэтому подозрения о том, что его заманивают в ловушку, увеличились. Более того Иль-а-Нуа находился в добрых восьмидесяти милях дальше на озере, и Амхёрст ничего не знал о том, какая там местность, ландшафт и оборонительные сооружения. Разве разумно рисковать, совершая трехдневный переход на лодках на такое огромное расстояние от своей базы снабжения, подкреплений в царство неизвестности?

Это была задача для игрока, а британский командующий никогда таковым не был. Его решение оказалось предусмотрительным и разумным. В Иль-а-Нуа Бурламак с нетерпением ждал его появления. У него было 3 500 солдат, надежно окопавшихся на естественной (природной) оборонительной позиции в середине русла реки Ришелье неподалеку от того места, где она вытекает из озера Шамплейн; с каждой из сторон крепость омывала река. Фронтальная атака, возможно, обошлась бы дорогой ценой и могла оказаться самоубийственной. В противном случае вероятна длительная осада.

Бурламак писал: «Жду его [Амхёрста] появления с нетерпением, хотя и сомневаюсь, что он решится атаковать пост, в котором мы защищены до зубов и вооружены сотнями пушек».

Между тем Амхёрст занял разумную, но не предприимчивую позицию, удовлетворяясь строительной программой, он наблюдал и выжидал. Судьба Северной Америки в то время безусловно и полностью зависела от военной кампании Вульфа на реке Св. Лаврентия.

Амхёрст, в конечно счете, готовился к тому, чтобы провести здесь зиму, понимая: 1760 г. станет годом окончательного сведения счетов. Его военная кампания 1759 г. обеспечила контроль над Великими озерами и соответствующей провинцией. Когда же он, наконец, получил известия от Вульфа, то понял: разгром французов сделался лишь вопросом времени.

Уже к концу 1759 г. Амхёрст уже приступил к рассмотрению проблемы индейцев, так как в его намерения всегда входило распространение британской гегемонии на неуправляемые племена после разгрома французов. Ирокезы, в конце концов, поняли опасность, к концу года их подозрения относительно британских намерений достигли уже высших пределов.

Амхёрст медленно закручивал гайки. Во-первых, он настоял на том, чтобы вернули всех белых пленных, которых забрали в индейские деревни, даже тех, кого к тому времени захватчики приняли в род. Затем он приступил к прекращению традиционных подарков, преподносимых индейцам. Это особенно касалось снабжения боеприпасами. Мера привела к тому, что племена не могли вести войну или обеспечивать эффективное военное присутствие. Более того, ирокезов встревожило то, что британский командующий незамедлительно приступил к строительству форта в Краун-Пойнт, размеры которого во много раз превышали прежний французский форт.

Особенно подозрительными и недовольными были индейцы племени сенека, которые понимали: британцы нарушили все свои данные обещания и в настоящий момент установили фантастически высокие цены на продаваемые товары. Но самым страшным из всего оказалось посягательство поселенцев на их земли. Ясно, что вопреки всем заявлениям, завоеватели не намерены уходить с наследственных территорий, доставшихся индейцам от предков, а вместо этого планируют организовать на них колонии.

Ирокезы слишком поздно выяснили, что, сделав из себя послушных пуделей Амхёрста, они уменьшили свое влияние среди других племен. Даже могавки с тревогой наблюдали за тем, как их брат по крови сэр Уильям Джонсон заинтересован больше в том, чтобы стать великими бароном-землевладельцем, чем оказывать им помощь. Джонсон совершенно ясно заявил о своей позиции, сообщая вождям ирокезов, что «в настоящее время в вашей власти… стать снова более счастливым народом. Но если… вы выберете другой путь, то вам не следует ждать от нас пощады».

Индейцы племени делавэров тоже поняли, что британцы просто лгали, пообещав уйти с территорий провинции Огайо сразу после разгрома французов. Недовольство племени делавэров настолько обострилось летом 1759 г., что они, до нелепости поздно, планировали провести грандиозную военную кампанию и захватить по возможности больше фортов, включая даже Питтсбург (форт Дюкень). Их план заключался в том, чтобы войти в форты как друзья, а находясь внутри, расправиться с гарнизонами.

В недобрый час племя делавэров решило подождать и посмотреть, смогут ли французы разгромить англичан собственными силами. К тому времени, когда стало понятно, что французам это не по силам, оказалось уже слишком поздно, индейцы остались без поддержки.

В последние дни 1759 г. под бочки с порохом была заложена взрывчатка, которая взорвется позднее через несколько лет огромным восстанием Понтиака.