Глава 10

Война без победных венков

«Если кто-то утверждает, что большинство немцев ни в чем не виноваты, то он сообщник преступников. И я, как бывший солдат — тоже «сообщник».

(Германский солдат)

Фриц Кёлер, 20-летний ветеран кампании во Франции, входил в Рославль, расположенный в 100 км юго-восточнее Смоленска, 3 августа 1941 года. Незадолго до этого их подразделение провело удачную атаку. Но русским все-таки удалось уничтожить запасы горючего и продовольствия. «К сожалению, — записал он в тот вечер в дневнике, — в этом городе «освобождать» уже нечего». Созерцая превращенный в руины догоравший город, он заключил: «Да, во Франции было куда лучше».

Девять дней спустя обер-ефрейтор Эрих Куби, подразделение которого выделили для охранения (фронт группы армий «Север»), из «окопа № 4» следил за мокрым от дождя лесом. И так каждый день два часа ночью и три днем. Чуть поодаль лежал труп красноармейца, одного из многих, пытавшихся штурмом взять их позиции прошлой ночью. Тело было лишь слегка присыпано землей. Куби решил зарыть его, как полагается, на следующем дежурстве. «Лучше три французских кампании, чем одна русская» — эта поговорка быстро вошла в моду в войсках. «Здесь нам недоставало удобных французских кроватей и поражало однообразие местности». Беззаботные деньки канули в прошлое. «Перспективы оказаться в Ленинграде обернулись бесконечным сидением в пронумерованных окопах».

Хлеб-соль оккупантам. Через два года эти же люди (если останутся в живых) со слезами счастья встретят Красную Армию. Но хлеба у них не будет

Куби и Кёлер выражали общую точку зрения солдат Восточного фронта. Эта война мало походила на «войну победных венков». Никакой тебе славы победителя, как это имело место год назад после войны с Францией, никаких парадов, никаких цветов, которыми тебя забрасывали признательные жительницы рейха. Теперь у «Вохеншау» появился новый конек — хроника без конца муссировала понятие «Рая для рабочих», так в рейхе издевательски окрестили оккупированные восточные территории. Камера надолго прилипала к шатким заборам, грязным подворотням, лачугам и помойкам кварталов, где обитал рабочий люд России.

«Бездумные необразованные массы — пушечное мясо Советов. Уже в первые пять дней немецкие солдаты вдоволь насмотрелись на так называемый «рай для рабочих», на деле ничего, кроме омерзения, не вызывавший. Именно этим, вероятно, и объясняется столь сильное стремление России отделить, отрезать себя от остального мира!»

Страна под названием Россия представляла собой неизвестную величину. Ветераны войны с Францией не рассчитывали обнаружить здесь неисчерпаемые запасы шампанского, вин, жратвы, других экзотических трофеев, одним словом, того, чего с начала войны отчаянно недоставало в рейхе. Так что «освобождать» здесь было особенно нечего. Сама безжалостная суть этого конфликта определила атмосферу, столь разительно отличавшуюся от той, в которой осуществлялась французская кампания. Только и оставалось, что тешить себя тем, что это, мол, война за «жизненное пространство», а легкой такая война быть не может, короче говоря, прокручивать в голове то, чем старательно пичкали национал-социалистические пропагандисты. Современные страны Запада, взращенные на патернализме и ценностях социального государства, до сих пор не могут найти подходящего объяснения тому идеологическому базису, в котором протекала эта война. Как же так? Ведь армия, вторгшаяся в Советскую Россию, на 95 % состояла из тех, кто считал себя христианами. Из 79 с лишним миллионов немцев 41,6 млн. называли себя протестантами, а 31,4 млн. — католиками.

Хотя серьезных исследователей религиозных войн подобные объяснения явно не удовлетворят, вермахт, хотим мы этого или нет, в войне опирался на солдат, выросших именно в христианских семьях. Исторический опыт подтверждает, что периоды обострения конфликтов неизменно сопровождаются упадком нравов и смещением традиционных представлений о пороках и добродетелях. И вовлеченный в кампанию солдат не сразу замечает этот идущий исподволь процесс. Но вскоре, оказавшись в экстремальной обстановке войны, он демонстрирует нестандартные нормы поведения. Все начинается с мелочей: прихватить после боя «трофейчик» — позаимствовать ценный предмет, принадлежавший убитому противнику, бинокль или пистолет, а может, обшарить карманы в поисках чего поценнее, например, денег или драгоценностей. Это вполне можно оправдать тем, что, дескать, он уже там, где ему это добро не понадобится. А потом, глядишь, и живых можно растрясти на барахло, не испытывая при этом особых угрызений совести. Позже дело доходит и до бесчинств, открытого насилия.

Деятельность немецких эйнзатцгрупп СС в немецком тылу хорошо известна и подтверждена массой документов. Всего таких подразделений было четыре, и располагались они в городах по всей линии фронта трех армейских группировок вермахта, осуществляя поддержку исполнения плана «Барбаросса». Костяк эйнзатцгрупп составляли представители гестапо и СД, кроме этого, в них входили и мелкие подразделения «ваффен СС» (гиммлеровские фронтовые части СС). К середине июля череда побед на Восточном фронте убедила практически всех в скором и победоносном завершении летней кампании в России. Гитлер же потребовал от армии осуществления мероприятий по умиротворению населения на захваченных территориях, то есть в тылу германской армии. В состав эйнзатцгрупп входили и батальоны «полиции безопасности». Выявление неугодных элементов осуществлялось одним из таких подразделений — 101-м резервным батальоном полиции. И вот что интересно. Комплектовалось это подразделение, казалось бы, самыми обычными людьми, в основном служившими до войны в полиции. Обычные резервисты составляли лишь незначительную часть. И люди эти были родом из Северной Германии, главным образом из окрестностей Гамбурга. А этот город славился своим прохладным отношением к национал-социализму и национал-социалистам. Солдаты происходили из вполне благополучных семей, 65 % — из семей рабочих, 35 % можно причислить к выходцам из среднего класса. Если судить по возрасту, большинство их сформировались как личности до прихода нацистов к власти, однако к 1942 году большинство их вступило в ряды НСДАП. Если верить исследователю Кристоферу Браунингу, они «явно не представляли собой благодатную среду для взращивания хладнокровных убийц, способных на геноцид, каким являлось «окончательное решение еврейского вопроса».

Захват в плен красноармейцев. Обратите внимание на автомат ППД-34 в руках одного из солдат вермахта. На пленных нет ни ремней, ни снаряжения. Следовательно, этот кадр кинохроники можно считать типичным примером пропагандистской постановки, которой злоупотребляли все воюющие стороны

Однако размах военных преступлений на территории Советского Союза оказался таков, что повлиял даже на характер боевых действий в целом. И это признает даже командир 58-й пехотной дивизии, участвовавшей в блокаде Ленинграда в октябре 1941 года. Командир дивизии не скрывал обеспокоенности тем, что «германский солдат утрачивал традиционные нравственные устои». Один из ветеранов Восточной кампании Роланд Кимиг заявил после войны:

«Мне не приходилось видеть злодейств, но я слышал о них от тех, кто с ними сталкивался. Они [русские. — Прим. авт.] гибли тысячами, многих из них убивали жуткие условия труда, это факт неоспоримый. Их не переселяли куда-нибудь, их просто… убивали, каждого десятого».

Другой солдат, водитель, ефрейтор Ганс Р., представил лишенное каких бы то ни было эмоций описание массового расстрела, свидетелем которого он стал в ходе наступления в России. Вместе со своим товарищем из хозяйственного подразделения они видели, как «мужчин, женщин и детей, связанных друг с другом проволокой, конвоировали вдоль дороги эсэсовцы». Из чистого любопытства оба солдата решили проследить, куда и зачем их вели. И проследили. Ганс Р. рассказывал об этих событиях уже 40 лет спустя после войны, девяностолетним стариком. Описал он их монотонно, можно даже сказать, безучастно, ничем не выдав эмоций. За деревней был вырыт ров 2,5 м в ширину и 150 метров в длину. Вдоль него стояли люди, другие выгружались из крытых грузовиков. «К своему ужасу, мы поняли, что это были евреи», — сообщил Ганс Р. Жертв спихивали в ров, заставляя там ложиться ровными рядами, причем один ложился головой к ногам другого. Как только укладывали один слой людей, двое эсэсовцев, вооруженных автоматами советского производства, открывали по лежащим огонь, целясь в головы; потом они обходили ров, уже из пистолетов добивая тех, кто еще подавал признаки жизни.

«Затем к краю рва подводили следующую партию несчастных, заставляя их укладываться на очередной слой трупов. В этот момент девочка, лет двенадцати, пронзительно закричала, моля о пощаде. «Не убивайте меня, я ведь еще ребенок!» Ее схватили, швырнули в ров и застрелили».

Высшие инстанции смотрели на подобные вещи сквозь пальцы[41]. Порядочность проявлялась исключительно на личностном уровне. Понятие добра и зла, допустимого и недопустимого затушевывалось официальными идеологическими догмами. Сильный резонанс в армии вызвал пресловутый «приказ о комиссарах». Бруно Шнайдер из 8-го батальона 167-го пехотного полка, например, получил от своего командира роты такое распоряжение:

«Красноармейцев брать в плен лишь в исключительных случаях, другими словами, если нет другого выхода. А в остальных случаях их необходимо расстреливать, то же самое распространяется и на военнослужащих женщин».

Еще один постановочный кадр. На этот раз, уже плененный красноармеец «сдается» солдатам войск — СС

Как утверждал Шнайдер, большинство солдат его подразделения «действовали вопреки упомянутому приказу». То есть все решалось в зависимости от каждого конкретного случая. Мартин Хирш, 28-летний унтер-офицер из 3-й танковой дивизии, удостоился под Брестом осуждения солдата из другой части, когда тот увидел, как Хирш перевязывал тяжелораненого русского солдата. «Что это тебе в голову взбрело?» Я ответил ему, что должен был перевязать его. Тот взъярился на меня и выкрикнул, что незачем спасать этих «недочеловеков». Хирш не стал с ним спорить. «Он пригрозил доложить об этом начальству, но я его больше так и не видел и ничего о нем не слышал». По мнению Хирша, тот солдат был «закоренелым нацистом, поэтому я обрадовался, что он сгинул куда-то».

В 6-й армии, действовавшей в составе группы армий «Юг», «приказ о комиссарах» довели даже до командиров батальонного уровня. И расстрелы захваченных в плен советских политработников стали в ходе наступления почти рутиной. Например, уже сутки спустя после начала вторжения 1-я танковая группа сообщила в разведуправление 6-й армии, что в 48-м и 3-м корпусах были случаи захвата комиссаров и что «с ними обошлись надлежащим образом». Согласно донесению, отправленному в штаб 62-й пехотной дивизии, с одетыми в гражданскую одежду лицами, а также с выявленным комиссаром, захваченными в лесах под Штунем, «обошлись в соответствии с имеющимся приказом». Имеются и другие свидетельства о расстрелах: 1 июля в расположении 298-й пехотной дивизии и 62-й дивизии расстреляны пятеро комиссаров, на следующий день еще девять человек. Из пойманных в расположении 44-го корпуса двоих комиссаров один покончил с собой, другой был расстрелян. В 6-й армии расстрелы политработников тоже стали повсеместным явлением: 122 человека были «казнены» в ходе проведения операции против партизан 51-м корпусом по завершении битвы за Киев. А в ходе наступления было расстреляно около 30 человек.

Постепенно солдат привыкал к расстрелам, ценности смещались, принимая форму массового умопомешательства. Фронтовые солдаты, стоит отметить справедливости ради, редко кого-нибудь ставили к стенке исключительно по причине разницы идеологических или политических воззрений. Отчеты, представленные эйнзатцкомандами, а также другие документы — неоспоримое свидетельство, и составлялись они явно из расчета произвести впечатление на вышестоящее начальство, причем на ту его часть, которая тяготела именно к идеологии. Можно ли на этом составить представление о вермахте в целом — вопрос спорный. Очевидно, истина, как всегда, лежит где-то посредине, и ее вряд ли отыщешь, полагаясь исключительно на архивную пыль. Гельмут Шмидт, бывший офицер-зенитчик, дав волю эмоциям в одном из интервью послевоенных лет, утверждает, что вообще не все солдаты имели ясное понимание происходящего. «Есть люди, которые свидетельствуют как раз об обратном тому, что изложено в архивных документах», — утверждает Шмидт.

Никто не пытается спорить с официальными доказательствами творившихся в ту пору бесчинств, однако представляется спорным голословно утверждать, что подобные явления можно отнести к разряду повсеместных на всех без исключения участках фронта. Такой альтернативный взгляд Гельмута Шмидта на вещи (и не только его одного, но и всех побывавших на фронте), по сути, можно свести к формулировке, что солдаты были слишком молоды, чтобы сделать из увиденного и пережитого ими на фронте глубокие политические или идеологические выводы. Тогда их всецело занимал вопрос о том, выживут ли они в этой бойне. Осознание размаха творимых преступлений пришло много позже. А с ним и осознание себя ничего не подозревавшими «жертвами» бесчеловечной тоталитарной государственной машины. А с жертв, как говорится, и взятки гладки. Солдат по имени Роланд Кимиг, тот вообще понял, что есть, что лишь после добровольной сдачи в плен русским.

«Когда я был пленным, русские меня называли «фашистом». Я только в лагере узнал о том, сколько преступлений на совести немцев, причем не только на территории России, но и в концентрационных лагерях Европы. Мы ничего об этом не знали. Сначала мы вообще не поверили, считая все это притянутым за уши. Они и нас называли не иначе, как «фашистские орды». Но когда были представлены веские доказательства этого, тут уж мы призадумались».

В боях было не до размышлений. Оказавшись в строю, молодые люди переходили в разряд бессловесных роботов, вынужденных действовать в контексте общих для всех и определяемых национал-социализмом установок, в основном сводившихся к «преодолению тягот фронта». Такого постоянного прессинга вполне хватало, чтобы человек, расставшись с личными предпочтениями, вплотную подошел к тому, чтобы расстаться и с совестью. Далее Кимиг поясняет:

«Не забывайте, это сейчас мне 66 лет, а тогда ведь было 17–18, и я был совершенно другим человеком. Не успевшим сформироваться. Это была машина, спасения от которой не было никому. Что я мог поделать? Пойти на службу был мой долг. А уклонившихся ждало суровое наказание, и вот этого мне не хотелось».

Руди Машке из 6-го Померанского пехотного полка высказывался куда конкретнее. «Невыполнение этих приказов [имелся в виду «приказ о комиссарах». — Прим. авт.]стоило бы жизни нам самим». Кимиг утверждал, что его в подобном случае просто «арестовали бы и предали военному суду».

«Я стремился быть ни за тех, ни за других. Вы скажете, разве это преступление. Но если кто-то станет утверждать, что большинство немцев ни в чем не виноваты, то он сообщник преступления. И я, будучи солдатом, — тоже «сообщник».

Что же превращало солдата в сообщника преступных деяний?

Немецкого солдата, как и солдат всех времен и народов, волновало одно: выживет ли он в следующем бою? Времени для размышлений о собственной судьбе имелось в избытке — дорога на фронт была длинной. Иногда туда приходилось добираться несколько недель; немецкие войска продвигались все дальше в глубь России. Спешившие навстречу санитарные поезда в известной степени давали представление о том, что ждет солдата впереди. Бенно Цайзер, водитель транспортного подразделения, на первых порах был человеком наивным. В учебном подразделении его, как и его товарищей по службе, подсадили на пропагандистское меню, что и заставило Цайзера искренне утверждать:

«Каждому дураку понятно, что потери были и будут, нельзя зажарить яичницу, не разбив яиц, но нас впереди ждет победа и только победа. Кроме того, если уж суждено получить пулю, то умрешь героем. Так что, ребята, ура и вперед!»

В рейх отправлялось все больше санитарных поездов

Но уже первый санитарный поезд с фронта быстро развеял ура-патриотический настрой Цайзера. «Стали на носилках выносить раненых. У кого не было ноги, у кого руки, а то и обеих, форма в крови, почерневшие от грязи и запекшейся крови повязки, на лицах гримасы боли, глаза впалые, как у мертвецов». В поезде один солдат просветил его насчет фронтовой жизни:

«Если ему верить, все оказалось мрачнее некуда. Красные бьются насмерть, несмотря ни на какие потери. Хотя наступление идет быстрыми темпами, все равно непонятно, когда и чем все это закончится, к тому же у русских больше людей, намного больше».

Давление на психику солдата начиналось с первых минут пребывания на фронте. Первый его видимый признак — убитые вражеские солдаты. Многие необстрелянные солдаты только на войне увидели трупы. Вернер Адамчик из батареи 150-мм орудий с ужасом убедился под Минском, насколько эффективно он «поработал» своей пушкой. «Я еле на ногах устоял, увидев весь этот кошмар, но все же каким-то образом сумел взять себя в руки, — говорит он. — И потом глазам открылась еще более ужасная картина». Война очень быстро счищает пропагандистскую шелуху. Окопы доверху были наполнены телами убитых советских солдат. «Меня передернуло, и я повернулся, собираясь вернуться к грузовику, — многовато было для меня впечатлений». Адамчик был в шоке. Увиденное никак не вязалось с тем, что им втемяшивали в голову пропагандисты — мол, «русский солдат понятия не имеет о дисциплине и ни на какой героизм не способен».

«Я сразу понял, что они боролись до конца и отступать не собирались. Если это не героизм, то что же? Неужели одни только комиссары гнали их на смерть? Как-то не похоже. Не видно было среди них комиссарских трупов».

С первых дней этой войны немецкий солдат имел массу возможностей убедиться, что советский солдат отнюдь не так уж плох и туп, как это стремилось доказать начальство. Адамчик вспоминает: «Осознав это, я быстро понял, что мои шансы вернуться живым домой здорово поубавились». Рядовой Бенно Цайзер тоже отрезвел, увидев убитого русского. «Ведь совсем недавно он был жив, он был обычным человеком, — размышлял вслух Цайзер. — И тогда я понял, что эта картина вечно будет стоять у меня перед глазами». Военный художник Тео Шарф, также наступавший в составе 97-й дивизии группы армий «Юг», «заметил у обочины лежащего советского солдата, он будто спал, но пыль успела толстым слоем осесть на него. И на лице лежал слой пыли». Это был первый убитый из очень многих, которые довелось видеть ему. Со временем зрелище стало привычным — убитых русских было много. А вот к виду своих убитых солдат привыкнуть оказалось труднее. Горечь утраты, ожесточение, страх — вот чувства, которые вызывала гибель товарища по оружию. Вернер Адамчик вспоминает, как хоронил двух друзей из своей батареи. «Вот и все, конец, их больше не стало. Я стоял, не зная, что делать». Обоих разорвало на куски при взрыве грузовика, который вез боеприпасы.

«Я от души сочувствовал близким этих ребят. Я ведь мог оказаться на их месте. Я попытался вообразить, как бы моя семья отреагировала на мою похоронку. И впервые в жизни понял, что такое настоящая любовь и чувство близости».

Цайзер: «Ужасно видеть труп кого-нибудь из наших… Бывало, уставишься на него и думаешь, а ведь и у него есть мать, может быть, сестры или братья, и он ведь из той же плоти, что и ты».

И ужасы передовой, с которыми приходилось сталкиваться ежедневно, постепенно смещали шкалу привычных ценностей. Трупы становились частью повседневности. Цайзер продолжает:

«Со временем привыкаешь и к этому. И уже не удивляешься, что число трупов в такой же форме, что и на тебе, с каждым днем растет. А потом уже не различаешь, кто это, свой, немец, или же русский. Вскоре ты сам себе кажешься существом неживым и никогда не жившим по-настоящему, а так, чем-то вроде комка земли».

Вещи ненормальные мало-помалу становятся нормой. Насилие, смерть, творимые жестокости и даже убийства уже не столь ужасают. Убийство на войне, на поле брани или же вне его, лежит вне привычных рамок. Хотя «нормальное» поведение на поле брани — само по себе абсурд, поскольку предполагает убийство, а оно, в свою очередь, оборачивается тяжелейшим эмоциональным кризисом — ожесточением. И последствия этого ожесточения всегда непредсказуемы. Чувство неопределенности, вот, пожалуй, единственное, что никогда не покидает солдата. И еще страх.

«И вот в один прекрасный день ты сам сталкиваешься с этим. Разговариваешь со своим товарищем, а он вдруг вздрагивает, оседает на дно окопа и пару мгновений спустя уже мертв. Вот это и есть ужас. Ты видишь, как другие равнодушно переступают через него, словно это камень на дороге, и ты в конце концов осознаешь, что его гибель — просто гибель в ряду многих на этой войне».

Вот это страшно и неотвратимо давило на солдата. Не просто погибнуть, а погибнуть безымянно, растворившись в океане статистики, быть обреченным на забвение. Цайзер поясняет:

«Вот это и не дает тебе покоя — именно участь стать одним из тех безликих и изначально неживых существ, комьев праха».

Страх пополнить статистику потерь усугублялся и весьма специфическими, мягко говоря, условиями той «непонятной» страны, в которую вторгся вермахт. Родным и близким ведь так и не понять, и не узнать, как и при каких обстоятельствах ты погиб. Военный корреспондент Феликс Лютцендорф, служивший в эсэсовских частях на Украине, писал:

«Это бескрайняя страна под бескрайним небом с уходящими в бесконечность дорогами. Все города и села здесь похожи друг на друга. Все население одинаково — одинаковые женщины и дети, стоящие по обочинам дорог, у одинаковых колодцев, у одинаковых скотных дворов… Стоит колонне съехать с дороги на поле, приходится ежеминутно сверяться с компасом, ты ощущаешь себя мореплавателем в необозримом океане».

Германские солдаты позируют около КВ-2, подбитого или брошенного на дороге в Дубно

Война стала для многих немецких солдат чем-то вроде не совсем обычной формы туризма — большинство ведь никогда не выезжало за пределы родного города или местности. Один солдат описывал кампанию мая 1940 года во Франции, как турпоездку в рамках общества «Сила через радость» за счет НСДАП. Другой записал в дневник непосредственно перед нападением на Россию, что «добрался уже до самой русской границы», что война «дала ему возможность увидеть пол-Европы, причем совершенно бесплатно», что «от России мало что следует ожидать в смысле зрелищ». Через три недели после начала кампании один ефрейтор сетовал: «Здесь вам не Франция, это там мы получали все, что пожелаем, а здесь искать нечего». Другой солдат скептически заметил, что, дескать, им пришлось сменить «польские лачуги» на «русские собачьи будки».

«Еще вчера мы ночевали в удобных казармах, а теперь валяемся в какой-то собачьей конуре. В жизни не видел такой грязищи».

Физическое состояние было под стать окружающей среде. Немецкий солдат, привыкший в Германии к удобной, чистой казарме, по мере того, как эта кампания затягивалась, впадал в уныние. «Эти бесконечные равнины, дремучие леса, тут и там ветхие хибары — жуткая картина», — писал домой немецкий солдат. По его словам, «все здесь тонет в бескрайней дали».

По мере продвижения на восток росли и опасения. «Ориентироваться в России — все равно что в пустыне, — высказал свое мнение еще один солдат. — Если не видишь горизонта, считай, что заблудился». Мнение другого:

«Эти огромные расстояния пугают и деморализуют солдат. Равнины, равнины, конца им нет и не будет. Именно это и сводит сума».

«Куда эта война заведет нас, в какую даль?» — вопрошал 33-летний Гюнтер ван Сохевен, сражавшийся на южном участке фронта.

«Здесь нет никаких внятных ориентиров, одна только бесконечность. А противников все больше. И встречается он все чаще, несмотря на приносимые нами жертвы».

Солдат все острее ощущает тоску по дому. «С каждым днем мы все дальше и дальше от дома, но сердце наше там», — таков вывод Гюнтера ван Сохевена.

Желание поскорее завершить эту кампанию наталкивается на упорное сопротивление русских, которое день ото дня растет. Конечно, легче всего было приписать отвагу неприятеля укоренившейся в нем неполноценности, непривычным условиям этой страны. Унтер-офицер мотопехоты Вильгельм Прюллер из 9-й танковой дивизии писал 4 июля: «Нам рассказывали страшные вещи о том, как поступают русские с попавшими к ним в плен». 8-я рота его 11-го стрелкового полка была наголову разбита, попав в засаду. Потери — 80 человек убитыми. «Раненые пытались прикладами отбиться от русских, но в итоге и сами погибли». Для антисемита, каковым является Прюллер, враг № 1 — еврей. Как и многие другие солдаты вермахта, Прюллер поразился, увидев женщин в красноармейской форме. В одном из «котлов» им пришлось видеть «женские трупы, раздетые догола и обугленные», они «лежали на обочине дороги у сгоревшего советского танка. Ужас!» И тут же следует вывод: «Нет, те, с кем мы здесь сражаемся — не люди, а животные». Вряд ли эта точка зрения сильно отличается от того, как смотрели американские солдаты на японцев или несколько десятилетий спустя на вьетконговцев во Вьетнаме. Таким образом, мы вновь убеждаемся, что дегуманизация — плод не только тоталитарных государств и обществ. Позже Прюллер пишет о том, что «среди убитых русских было много азиатов, как же отвратительны эти узкоглазые». Прюллер места себе не находил от увиденного в России. В одном из парков Кировограда немецкие солдаты купались в каком-то водоеме. «Удивительное зрелище — русские женщины, ничуть нас не стесняясь, раздевались догола, — писал он. — Некоторые были очень даже ничего, в особенности их груди… Любой бы из нас не отказался. Но стоит присмотреться, как ты видишь, что все они немытые, просто на рвоту тянет. Тут у них сплошное распутство! Отвратительно!»

Танкист Карл Фукс (7-я танковая дивизия) в письме к жене с омерзением описывал советских военнопленных:

«Тут не увидишь мало-мальски привлекательного, умного лица. Сплошная дичь, забитость, ни дать ни взять — дебилы. И вот эта мразь под предводительством жидов и уголовников намеревалась подмять под себя Европу и весь остальной мир. Слава богу, наш фюрер Адольф Гитлер не допустил этого».

В одном из июльских выпусков кинохроники «Германское еженедельное обозрение» были показаны азиатские лица — военнопленные монголы, узбеки и другие. «Вот всего лишь несколько примеров страшного большевистского недочеловека» — так комментировал кадры диктор. Сходные чувства испытывали и некоторые авторы дошедших до нас солдатских писем домой.

«Мы в российской глубинке, в так называемом «раю», куда они призывают нас дезертировать. Здесь царит страшная нужда. Два столетия здесь терзали и угнетали людей. Нет, лучше уж умереть, чем принять муки и нищету, выпавшие на долю этого народа».

Непоколебимая уверенность встретиться в России с «неполноценным» во всех отношениях противником, базировавшаяся исключительно на расистских критериях и подтверждавшаяся первыми днями кампании, постепенно улетучивалась.

В конце июня 1941 года 3-я рота 9-го пехотного полка прочесывала леса северо-восточнее Белостока в районе села Крынки. Молодой лейтенант, командир взвода истребителей танков, несмотря на все увещевания, настаивал на том, чтобы сойти с дороги прочесать чащобу, в которой было полным-полно отбившихся от своих частей русских. Противотанковый взвод вскоре оторвался от поддерживавших его пехотинцев. Вскоре послышались нечеловеческие вопли и отрывистые команды на русском языке. Майор Хефтен, командир роты пехотинцев, приказал срочно отправляться на выручку попавшего в засаду противотанкового взвода. Отряду пехотинцев под командованием фельдфебеля Готфрида Бекера вскоре предстало зрелище, «ужас и нечеловеческая жестокость которого не сразу дошли до нас». Людей стало рвать, когда они увидели, что произошло. «Тут и там на земле лежали окровавленные и конвульсивно подергивающиеся тела». Углубляясь в лес, пехотинцы находили все больше страшных свидетельств.

«У солдат были выдавлены глаза, у некоторых перерезано горло или торчали из груди их же штыки. У других вспороты животы и выпущены внутренности. Кое у кого из несчастных русские отрезали половые органы и выложили им на грудь».

Немцы, словно в трансе выбравшись назад на дорогу, долго не могли прийти в себя от пережитого кошмара. «Скоты», — пробормотал один из них, другого тут же вырвало, третий солдат неподвижно стоял, уставившись в одну точку, и беззвучно плакал. Новость стремительно распространилась по дивизии. Сначала командир полка возражал против «приказа о комиссарах», но после зловещей находки в лесу первый же плененный комиссар был передан военной полиции и расстрелян.

Русский солдат, к которому прежде относились с известной долей уважения, превратился в пугало. И он, в свою очередь, оправдывал собственную жестокость теми злодеяниями, которые немцы творили в отношении русского народа. «Я всегда боялся русских, — признавался немецкий солдат по имени Эрхард Шауман (группа армий «Центр»), — поскольку они всегда казались мне диковатыми». Русские всегда отличались умением поставить природу себе на службу — необозримые леса, топкие болота, — проявляя при этом недюжинные умения ведения ночных боев. «Там, где мы в силу своей цивилизованности оказывались бессильными, — продолжает Шауман, — они реагировали точно дикое зверье». Невежество противника, страх перед ним, в свою очередь, подвигали немцев на бесчеловечность. По словам танкиста Ганса Бекера — «жестокость порождает жестокость». Он считал, что «не может быть оправдания зверствам, совершавшимся в отношении русских». Роланд Кимиг, другой солдат вермахта, размышлял в послевоенные годы:

«Если бы на нас напали, скажем, «русские орды», как на них напали наши «фашистские орды», надо сказать, что мы временами и вели себя подобным образом, так я сражался бы с ними до последнего».

1 июля 1941 года, через 9 дней после начала кампании, 180 человек из 35-го пехотного полка, 119-го пехотного полка и артиллерийских частей в результате внезапной атаки русских попали в плен на Украине в районе дороги Клевань-Бронники. Всем пленным было приказано отойти с дороги в поле и там раздеться догола. Ефрейтор Карл Егер принялся поспешно стаскивать с себя обмундирование. «Нам было велено отдать все ценные вещи, имевшиеся у нас, и вывернуть наизнанку карманы». Как правило, захваченные в плен не заставляют упрашивать себя, поскольку опасаются за жизнь. Раненым было не так легко раздеться. Егер вспоминает, как один унтер-офицер, ефрейтор Курц мучился, пытаясь одной рукой (вторая была ранена) расстегнуть ремень. К ужасу Егера, ефрейтор Курц получил за неповоротливость «удар красноармейским штыком в шею — конец штыка вышел через рот». Остальные в испуге стали раздеваться, невзирая на боль от ран. Еще нескольких солдат красноармейцы подгоняли ударами прикладов в голову. После этого немцев, разбив на группы по 10–15 человек, вывели на дорогу и приказали следовать на север. Многие были полураздеты, а «несколько человек так и шли, в чем мать родила», вспоминает Егер. Старший рядовой пехоты Вильгельм Мецгер вспоминает: «Русские… все у нас отобрали — обручальные кольца, часы, портмоне, форменные знаки различия, а также носки, сапоги, нательные рубахи». Рядовому Герману Хайсу, как и остальным, связали за спиной руки и потом повели куда-то через густой клевер. Хайс:

«Русский солдат ткнул меня штыком в грудь… потом еще раз семь в спину. Я лежал неподвижно, как труп. Русские подумали, что прикончили меня… Я слышал стоны моих товарищей и тут же потерял сознание».

«Внезапно русские открыли по нам огонь», — рассказывает рядовой Михаэль Беер. Автоматные и пулеметные очереди хлестнули по группам полуодетых немецких пленных. Карл Егер, оглянувшись, увидел, что русские расстреливают идущих позади. «Первые выстрелы вызвали панику, и я в суматохе сумел убежать», — говорит Егер. Потом русские стали забрасывать пленных офицеров и унтер-офицеров гранатами. Их всех измочалило осколками.

На следующее утро пехотинцы при поддержке танков 25-й дивизии обнаружили 153 полураздетых трупа. У 14 человек были отрезаны половые органы. Среди убитых обнаружили чудом выжившего тяжелораненого Германа Хайса. Ему была оказана помощь, и он пришел в себя. Большинство из взятых в плен были мертвы, выжили лишь немногие, и то часть их скончалась позже от ран. Выжить удалось лишь двенадцати из 153 солдат.

Подогнали грузовики и погрузили убитых. Неестественно оттопыренные руки и ноги: за сутки тела успели окоченеть. Несчастных похоронили на вновь созданном солдатском кладбище около церкви в Бронниках.

Подобные зверства — выколотые глаза и отрезанные половые органы, конечно же, усиливали страх оказаться в плену у русских. Подобных случаев было много, в особенности на первой стадии кампании. Тактика блицкрига и безудержные наступления только способствовали пленению, причем как раз не русских, а немцев. В июле сообщалось о 9000 пропавших без вести солдат вермахта, в августе — о 7830, а в сентябре 1941 года их оказалось 4900. И хотя число погибших в плену у русских позже уменьшилось, тогда, в летние месяцы 1941 года, оно составляло 90–95 %. Эти цифры — ничто в сравнении с участью миллионов советских военнопленных, но и их хватало, чтобы вселить в немецкого солдата первобытный ужас перед русским пленом. Захваченные у русских документы приоткрывают завесу тайны над участью пленных солдат и офицеров вермахта. В донесении 26-й советской дивизии от 13 июля 1941 года присутствует цифра в 400 немецких солдат, оставленных на поле боя западнее Сластены, и «примерно 80 человек немцев сдались в плен и были казнены». Еще одно ротное донесение за подписью капитана Джедиева, датированное 30 августа, попавшее в руки к немцам, сообщает о потерях немцев, захваченных у них трофеях и «15 раненых, которые были казнены».

Данные радиоперехвата и попавшие к немцам документы Красной Армии объясняют причины столь жестокого обращения с пленными. Это и ненависть к врагу, и фанатизм, и неожиданная смена обстановки, и отсутствие транспорта для отправки пленных в тыл, да и отсутствие самого тыла. Иногда пленного могли расстрелять за отказ предоставить сведения секретного характера или же в назидание другим, предпочитавшим отмалчиваться на допросах. Или же в качестве ответной меры на творимые вермахтом жестокости (стоит вспомнить хотя бы печально известный «приказ о комиссарах»). Сюда же следует добавить и острую нехватку провианта даже для регулярных частей, не говоря уже о пленных. Один из документов советской 5-й армии от 30 июня гласит:

«Нередко отмечаются случаи, когда красноармейцы, возмущенные творимыми фашистскими бандитами на нашей земле зверствами… не берут немецких солдат в плен, а расстреливают их на месте».

Подобную практику в Красной Армии осуждали, считая ее недальновидной. Генерал-майор Потапов, командующий советской 5-й армией, отдал распоряжение провести среди солдат разъяснительную работу о том, что «расстрелы пленных противоречат нашим интересам», подчеркивая, что, напротив, с немецкими пленными надлежит обращаться гуманно. «Категорически запрещаю расстрелы по собственной инициативе» — так гласил приказ командующего армией. Еще один захваченный документ советского 31-го корпуса от 14 июля 1941 г., подписанный начальником политуправления корпуса, гласит, что «пленных вешают или же закалывают штыками». Далее в документе сказано: «подобное отношение к военнопленным наносит политический ущерб Красной Армии и лишь подталкивает врага к еще более ожесточенному сопротивлению… Немецкий солдат с момента захвата его в плен перестает быть врагом», — гласил приказ. И задача состоит в том, чтобы «принимать все необходимые меры для захвата солдат и, в особенности, офицеров».

Однако на практике и русские, и немцы в запале боя давали волю окопной ожесточенности, — идеологический характер столкновения между Россией и Германией было не так-то легко вытравить, да и никто этого делать не собирался. В ходе проводившегося вермахтом расследования касательно вопросов обращения с военнопленными в июле 1941 года под Кременцом выяснилось, что:

«Общего приказа о расстреле всех немецких офицеров, унтер-офицеров и солдат, оказавшихся в плену, не существовало. Все случаи издевательств и казней пленных, согласно показаниям захваченных в плен советских солдат, политработников, офицеров и военврачей, осуществлялись в рамках отданных по личной инициативе приказов командиров разного уровня, комиссаров или же и тех и других. Согласно показаниям одного политработника младшего ранга, подобные распоряжения отдавались на батальонном и полковом уровне командирами указанных частей и подразделений, которым подчинялись упомянутые командиры разного уровня».

Все сомнения относительно того, что ждет попавшего в плен к русским немца, рассеялись, когда части 1-й горнопехотной дивизии вошли в оставленный Красной Армией Львов 30 июня 1941 года. В догоравшем здании Бригидской тюрьмы (ранее военная тюрьма Самарстинов) (так в тексте. — Прим. перев.) НКВД приступил к уничтожению содержавшихся там заключенных — представителей украинской интеллигенции на первый или второй день после начала войны. Затем, по инициативе и при непосредственном участии местных жителей — украинцев и поляков, — последовали еврейские погромы. СС и СД внесли свой вклад в мрачную статистику: еще 38 представителей польской профессуры и, как минимум, 7000 евреев. Естественно, что в первую очередь все внимание немецкой пропаганды было сосредоточено на преступных деяниях русских энкаведистов.

Муж Марии Сенива (так в тексте. — Прим. перев.)был арестован и помещен в тюрьму НКВД. Вот что она рассказывает:

«По радио немцы передали сообщение: «Жены, матери, братья, сестры, собирайтесь возле тюрьмы». Я подошла к выходу, не помню точно у к какому. У ворот было полно людей. Я увидела у как через ворота выносили тела убитых и рядами складывали. Я стала обходить ряды и заметила тело, прикрытое одеялом. Подняв одеяло, я увидела его. Вот так я его нашла (женщина плачет). Не знаю, что и как произошло, но все его лицо было в синяках. Ему вырвали глаза и отрезали нос».

Ярослав Хаврыч обнаружил среди казненных НКВД своего шурина. Он лежал «среди сотен и тысяч» убитых, вынесенных во двор.

«Я бы не узнал его, он был раздет почти догола. Все тело покрывали раны, лицо посинело и опухло от побоев. Он был убит выстрелом в голову, а руки связаны веревкой. Я его узнал по носкам. На одной ноге у него был носок в характерную полоску. Это еще моя мать ему связала».

Ефрейтор медслужбы из 125-й пехотной дивизии писал домой о «злодеяниях большевиков и евреев, которые и представить себе трудно»:

«Вчера мы шли по этому огромному городу и случайно оказались у тюрьмы. Издали чувствовался смрад от разлагавшихся трупов. Там было 8000 трупов, все гражданские, их даже не расстреливали, а забивали до смерти — резня, устроенная большевиками перед тем, как удрать».

Солдаты не могли не оказаться под влиянием увиденного, это не могло не повлиять на их боевой дух. «Если Советы идут на то, чтобы тысячами убивать своих же безоружных сограждан, украинцев, — писал один унтер-офицер, — убивать зверски — что же тогда ожидает нас, немцев?» И продолжает размышлять: «И если это зверье, с которым мы сейчас воюем, явится в Германию, то устроит там такую резню, какой не видел мир».

Львовские бесчинства, широко освещавшиеся германскими средствами массовой информации, в частности, кинохроникой «Дойче вохеншау», еще более усугубили и без того крайне негативное отношение к России и русским, а также к войне на Востоке. И, в свою очередь, страхи родственников и близких через письма передавались фронтовым солдатам, что, конечно же, не способствовало оптимизму и высокому боевому духу, а, напротив, углубляло чувство изолированности солдат. Одна домохозяйка из Дюссельдорфа исповедовалась своему супругу:

«Мы примерно можем себе представить из кадров «Вохеншау», что происходит в России, и, поверь, когда на экране шли эти кадры, мы предпочитали зажмуриться, чтобы не видеть всех этих ужасов. А что же приходится испытывать тебе? Мы и не беремся вообразить».

Согласно секретным отчетам службы СС массовые убийства украинцев во Львове «произвели глубокое впечатление и вызвали бурю возмущения» среди немцев в середине июля месяца. «Мы часто задаем себе вопрос, что ожидает наших солдат в плену и как следует поступать нам с большевиками, которых людьми считать никак нельзя?»

Под восторженные комментарии на экранах кинотеатров рейха мелькали кадры кинохроники, на которых тянулись колонны русских военнопленных. Впоследствии из каждых 100 человек, попавших в немецкий плен, выживут лишь трое.

В плен, как известно, попадают те, кто выжил. Однако интенсивность боев нередко такова, что исключает возможность выживания, следовательно, и пленения. Последствиями проигранного танкистами боя, как правило, была гибель экипажа. Унтер-офицер противотанкового подразделения Курт Майснер свидетельствует:

«Если экипаж танка выбирался наружу, он тут же погибал — пленных никто не брал. На войне как на войне. Но случалось, когда и брали пленных. Если мы понимали, что этих пленных девать будет некуда, их просто убивали в бою. Но не поймите меня так, что мы убивали уже взятых в плен. Нет, нет, ничего подобного не было!»

В самые первые дни в ходе боев в районе Белостока и Минска было взято в плен около 328 000 русских. Еще 310 000 было захвачено под Смоленском. Согласно подсчетам начальника штаба командования люфтваффе генерала фон Вальдау, всего к концу июля было взято 800 000 пленных. К концу декабря этой цифре суждено было увеличиться до 3,3 млн человек. Число погибших советских военнопленных только в первые месяцы войны составляет, по приблизительным подсчетам, 2 млн человек. Лейтенант артиллерии Зигфрид Кнаппе был поражен невиданным числом пленных:

«Пленных брали с первого дня вторжения. Пехотные части брали в плен русских сотнями, потом тысячами, а потом и сотнями тысяч».

Астрономическое число военнопленных создавало немцам колоссальные проблемы. Например, части 12-й пехотной дивизии взяли в плен в период с 31 августа по 8 октября 1941 г. 3159 человек, что составляло свыше четверти их собственных сил (12 000–13 000 человек личного состава). 18-я танковая дивизия, наступавшая на острие танкового клина группы армий «Центр», взяла в плен за первые 5 недель войны 5500 красноармейцев, в то время как численность ее личного состава уменьшилась к августу месяцу 1941 г. с 17 до 11 тысяч человек. Таким образом, приходилось все меньше выделять людей для охраны военнопленных — число пленных достигало колоссальной цифры в 40 % от первоначального личного состава соединения. Шедшие в авангарде наступления танковые части, не снижая его темпов, окружали силы противника и обеспечивали прочность кольца окружения с помощью стремительно таявших танковых и пехотных сил.

Сборный пункт военнопленных в окрестностях Минска

Уяснить себе серьезность этой проблемы легче, если взять в качестве ориентира численность личного состава немецкой пехотной дивизии на конец июля месяца 1941 года. На указанный период немцы располагали 49 дивизиями русских военнопленных! И этих людей требовалось охранять, перевозить, кормить. Одна-единственная немецкая дивизия в сутки требовала до 70 т поставок, треть из которых составляло продовольствие. А у немцев не хватало ресурсов для обеспечения всем необходимым даже собственных войск, не говоря уже о военнопленных. Даже если всерьез принимать весомость идеологической составляющей, к такому наплыву пленных в рейхе не были готовы. Лейтенант артиллерии Губерт Бекер после войны заявил:

«Это всегда проблема, потому что ни в одном пособии по боевой подготовке не объяснено, что делать с 90 тысячами военнопленных. Как и чем их прокормить? Вдруг на твою голову сваливаются 90 тысяч — вы представляете себе, что это за колонна?»

Рядовой Бенно Цайзер из роты особого назначения имел возможность на личном опыте убедиться, как решалась проблема военнопленных:

«Длиннющая серо-бурая колонна, напоминавшая гигантское пресмыкающееся, монотонно гудя, медленно тянулась по дороге. Военнопленные, бесконечный поток русских военнопленных. Конца этой колонне видно не было. Стоило нам приблизиться, как в нос ударила жуткая вонь, кое-кого даже вытошнило…»

С этой проблемой приходилось считаться. Даже если исходить из нормы охраны одним солдатом вермахта группы в 50 человек военнопленных, для охраны 800 тысяч человек требовалось 18 батальонов или 6 полков. И это лишь число пленных, взятых к концу июля. К концу 1941 года эта цифра увеличится до 3 миллионов! А ведь пленных требовалось не только охранять, им полагалась медицинская помощь, провиант, транспорт. Лейтенант Кнаппе прав — контроль над этим был утерян. «Сначала я был удивлен, — писал он, — неужели мы не готовы к приему военнопленных? И вскоре пришлось убедиться, что нет, не готовы. Мы едва успевали снабжать части действующей армии, не то что пленных. Мы просто не ожидали такого наплыва их».

Результатом стали нечеловеческие условия пребывания русских в плену. «Многие немцы вынуждены были сжать зубы и не замечать этого явления, — утверждает лейтенант саперных войск Пауль Штреземан. — Если бы я мог… я бежал бы куда глаза глядят». И Штреземан продолжает: «Нет, нет, я за всю войну не видел ни одного случая дурного обращения с военнопленными. Конечно, если столько пленных, сколько мы взяли в России, это неизбежно вызовет хаос в войсковом снабжении». Кнаппе считал, что «пленные находились в состоянии прострации, это была серая аморфная масса». Бенно Цайзер рассказывает:

«Повинуясь чувству отвращения, мы было шарахнулись прочь, однако увиденное загипнотизировало нас, заставив позабыть о тошноте. Неужели эти жуткие серо-зеленые фигуры, понуро бредущие, действительно люди, на самом деле человеческие существа?..»

Солдаты, как правило, предпочитают не впечатляться от подобных зрелищ, и немецкие солдаты в этом смысле не исключение. Солдат предпочитает думать о том, что его самого ждет на войне. Лейтенант Пауль Штреземан заявил: «Я и представить себе не мог, наблюдая тянущиеся на запад бесконечные колонны, что эти бедняги почти все перемрут от истощения». Мнение Зигфрида Кнаппе: «Это было ужасно, но ведь все это происходило не по расхлябанности — просто невозможно прокормить такую массу людей без ущерба для собственных войск».

Кнаппе ошибается. Политика эта была продуманной. В качестве оправдания в рейхе лицемерно ссылались на то, что Советский Союз не подписал в 1929 году Женевскую конвенцию о статусе военнопленных. А Германия считала себя обязанной соблюдать упомянутую конвенцию только в отношении военнопленных граждан государств, подписавших ее. И СССР, и Третий рейх ратифицировали в 1929 году Женевскую конвенцию о статусе раненых, обязавшись оказывать им необходимую медицинскую помощь.

Приказ ОКВ от 8 июля 1941 г. гласил: «Медицинская помощь оказывается, в первую очередь, представителями соответствующих русских военно-лечебных структур и с использованием русских медикаментов и перевязочных средств». Предоставление вермахтом транспортных средств для перевозки раненых не предусматривалось. Две недели спустя ОКХ ввело дополнительные ограничения «в целях предотвращения наплыва в тыл русских раненых». В соответствии с ними эвакуации подлежали лишь легко раненные военнопленные, которые по истечении месячного лечения могли быть использованы на работах. Этим директивам следовали безоговорочно. Генерал-полковник Гёпнер, командующий 4-й танковой группой, был не против упомянутой директивы: «Само собой разумеется, что немецкие военврачи оказывали русским раненым помощь лишь по завершении оказания таковой немецким солдатам и офицерам». 18-я танковая дивизия, входившая в 2-ю танковую группу генерал-полковника Гудериана, получила приказ вообще «ни при каких условиях» не оказывать помощь русским раненым, не транспортировать их и не размещать вблизи мест размещения немецких раненых. Их перевозили на обозных телегах.

Советские пленные, захваченные в окружении, не только находились в шоковом состоянии, но многие из них были ранены, часть тяжело. Как правило, они были настолько измотаны пребыванием в окружении, что не в состоянии были даже спастись бегством. И зависели исключительно от расположения тех, кто их пленил. Именно отсюда бесконечные колонны на дорогах. Лейтенант Губерт Бекер, тот самый, уже знакомый читателю кинолюбитель, заснял на пленку временный лагерь военнопленных и описал условия их пребывания там.

«Их собрали в низине, чтобы перевязать. Повсюду ходили санитары. Большей частью это были тяжелораненые, в очень плохом состоянии, полумертвые от жажды и совершенно безучастно относившиеся к постигшей их участи. Ужасные это были условия. Не хватало воды, страшная жара, степь. Пленные дрались из-за капли воды. Некоторые из них, еще сохранявшие какое-то подобие дисциплины, отталкивали слишком уж бойких, указывая им, что, дескать, они — ходячие пленные и сами могут раздобыть себе воды.

Эти люди были до одури рады, что им выпало еще пожить, и не обращали внимания на то, что я их снимал. Да они и вряд ли меня заметили!»

Бекер добавил: «Я потом уже и не знал, что с ними со всеми стало, да лучше и не знать этого вовсе». Попадались среди немцев и такие, кто стремился, в меру своих возможностей, облегчить страдания несчастных. Один военврач из санитарного пункта 9-й армии (9AGSSt) говорил об «островках гуманности в этом необозримом океане военнопленных». А в целом никто не был в состоянии что-либо изменить. Запросы о поставках продовольствия, медикаментов, всего самого необходимого просто-напросто игнорировались. В одном из лагерей под Уманью в августе 1941 года под открытым небом, под палящим солнцем находилось от 15 до 20 тысяч раненых советских военнопленных. Рядовой Бенно Цайзер, назначенный в охрану этого лагеря, описал, к чему приводило такое отношение.

«Почти ежедневно кто-нибудь умирал от истощения. Пленные обычно хоронили своих на территории лагеря. Хоронить приходилось постоянно, но, похоже, пленные относились к этому довольно равнодушно. Лагерь занимал обширную территорию, но число похороненных, вероятно, превышало число оставшихся в живых».

Многие раненые не доходили до этих лагерей, погибая от ран и истощения еще в пути. Под Вязьмой было расстреляно столько раненых военнопленных, что это встревожило даже начальника обоза — мол, как на такое посмотрит вражеская пропаганда. Командование 16-й армии воспретило перевозку раненых в порожних составах, возвращавшихся с фронта, «во избежание распространения инфекции и загрязнения вагонов». 17 августа 1941 года командование 17-й танковой дивизии предупреждало командиров частей и подразделений о недопустимости заражения транспортных средств вшами. Рядовой Цайзер сетует:

«Мы отдавали им все, что оставалось. Существовал строгий приказ не давать пленным еды, но к дьяволу подобные приказы. Нас и самих-то не закармливали. Что могли, мы давали им, но что это? Капля в море!»

А уже к началу ноября 1941 года разразилась самая настоящая катастрофа. Корюк 582 (так в тексте. — Прим. перев.), тыловое подразделение охранения в составе 9-й армии, приняло под свою ответственность сборный пункт военнопленных № 7 под Ржевом в конце ноября месяца. Каждый одноэтажный барак размерами 12 на 24 м вмещал 450 пленных. Заболевания принимали характер эпидемий, поскольку на 11 000 человек имелись всего две наружных уборных. На огражденной колючей проволокой территории съедено было все, что росло — трава, листья и кора с деревьев. Отмечались единичные случаи людоедства. Ежедневный рацион сторожевых собак был в 50 раз больше рациона военнопленного. Не приходится удивляться, что к осени 1941 года разразилась эпидемия тифа. Отдел здравоохранения при генеральном комиссариате Белоруссии (Weissruthenien) рекомендовал расстреливать всех тифозных больных. Соответствующие командные структуры вермахта наложили на это решение запрет «по причине огромного объема такой работы».

Такое обращение с военнопленными не проходило не замеченным для солдат и офицеров вермахта. Рядовой Роланд Кимиг вспоминал уже после войны:

«Всех нас уверяли, что русские — неполноценные, большевики, недочеловеки и что с ними необходимо бороться. Но, увидев уже первых военнопленных, мы поняли, что никакие это не недочеловеки. Отправив их в тыл и используя в качестве подручных, мы убедились, что это совершенно нормальные люди».

Среди солдат вермахта были и такие, кто ставил под сомнение «правоту дела» войны, однако таких насчитывалось очень и очень немного. «Мы понимали, что эта война — агрессивная, — продолжает Кимиг, — что это дурацкая захватническая война, и слепому было видно, что нам ее ни за что не выиграть». Нервное напряжение искало выхода. И находило.

Рядовой Бенно Цайзер попытался урезонить своего разбушевавшегося приятеля, который стал избивать военнопленных.

«Оставь меня в покое! Не могу я больше этого терпеть! И не смотри на меня так! Да, я полоумный! Чокнутый! Только эта нечисть каждый день и больше ничего! Только эти недоумки, эти жалкие червяки! Посмотри, как они ползают по земле — точь-в-точь черви поганые! Да их всех раздавить надо, раз и навсегда раздавить эту дрянь!»

У его приятеля Францля случился нервный срыв. «Ты должен понять, — оправдывался Францдь, — я просто больше не в силах это выносить».

Ухищрениями пропаганды неприятель был лишен права считаться человеком еще задолго до начала кампании. Политработников Красной Армии отделяли от остальных военнослужащих, попавших в плен, и без промедления расстреливали. Бесчеловечное обращение и расстрелы советских военнопленных стали результатом не только вышеупомянутых драконовских приказов, они никакой необходимостью не диктовались. Отчеты и донесения частей и подразделений свидетельствуют о том, что расстрелы на месте практиковались с самых первых дней войны. Старшие офицеры сопротивлялись этому, скорее из соображений дисциплины, нежели каких-либо иных. Легко было предугадать, что подобное поведение приведет к всеобщей анархии и лишь укрепит решимость русских сражаться до последнего человека. Командующий 48-м танковым корпусом генерал Лемельзен уже через три дня после начала кампании в одном из приказов упрекал личный состав вверенного ему соединения:

«Отмечаются случаи бессмысленного расстрела военнопленных и гражданских лиц. Одетый в форму русский солдат, мужественно сражавшийся, имеет право и в плену рассчитывать на достойное с ним обращение».

Но такого права у солдата не было, хотя термин Гитлера «без сочувствия или жалости» официально применялся лишь к «партизанам и большевистским комиссарам». Однако до фронтовых командиров и солдат все же не дошли слова генерала Лемельзена. Посему уже 5 дней спустя последовала новая директива:

«Невзирая на мои распоряжения от 25.06.1941 г., случаи расправ над военнопленными и перебежчиками даже участились и принимают безответственный и преступный характер. Это убийство! Германский вермахт ведет войну с большевизмом, но не с народами, населяющими Россию».

Лемельзен весьма щепетильно относился к циркулировавшим в армии слухам о «телах расстрелянных безоружных красноармейцев, грудами лежавших на обочинах дорог».

Случаев стихийных расправ хватало. Ефрейтор Георг Бергман из 234-го артполка, действовавшего у Аунуса на финской границе, своими глазами видел проносившиеся на бешеной скорости грузовики с привязанными к капотам двигателей пленными. Некоторые от тряски сваливались, и их тут убивали «при попытке к бегству». Ефрейтор-пехотинец Якоб Цитц рассказывает о шести русских военнопленных, захваченных 253-й пехотной дивизией под Великими Луками, которых заставили нести ящики с боеприпасами. «Они совсем обессилели от жары и без чувств свалились. Дальше идти они не могли». Их расстреляли. Другие погибли при разминировании или подтаскивая снаряды на передовую.

В течение вечера 27 августа несколько тысяч советских военнопленных запихнули в лагерь под Уманью. Лагерь был рассчитан на пребывание от 500 до 800 человек, но каждый час прибывали 2–3 тысячи. Никакого провианта не предусматривалось. Стояла страшная жара. К вечеру в лагере было уже 8 тысяч человек. Обер-фельдфебель Лео Мелларт, охранник из 101-й пехотной дивизии, услышал из темноты «крики и стрельбу». Причем стреляли явно из крупнокалиберного оружия. Выяснилось, что три 85-мм зенитных орудия стреляли в упор по огражденной колючей проволокой территории якобы потому, что «пленные предприняли попытку массового побега». По словам Мелларта, тогда погибли и получили тяжелые ранения около полутора тысяч военнопленных. Отвратительная организация приводила к страшной скученности, но комендант Гейсина (так в тексте. — Прим. перев.)не желал идти на конфликт с начальством.

Германская военная доктрина, да и вообще вся упорядоченная прусская ментальность не давали никаких указаний относительно обращения с членами незаконных вооруженных формирований. А с подобными формированиями немецким войскам приходилось сталкиваться и в ходе Франко-прусской войны 1871 года и в Первую мировую войну. Германские военные крайне болезненно относились к неприятелю, продолжавшему воевать у них в тылу, уже после, казалось бы, окончательного разгрома его регулярных сил. Это считалось неэтичным. В России, в отличие от стран Западной Европы, уже покоренных Гитлером, процедура сдачи противника в плен, как и многое другое, также отличалась известным своеобразием. Стихийные вооруженные формирования считались в армейских кругах «бандитскими», и обходились с ними соответственно. В ходе сражений на границе отрезанными от своих частей оказались многие десятки тысяч советских солдат. 13 сентября 1941 года ОКХ распорядилось о том, чтобы находившиеся в окружении советские войска также считать «бандитскими формированиями». Другими словами, их следовало не брать в плен, а уничтожать. Соответствующие инструкции получили и офицеры 12-й пехотной дивизии.

«Захваченные в плен в тылу… подлежат расстрелу на месте! Такие лица бойцами регулярной армии не считаются».

Надо сказать, что подобная точка зрения находила понимание среди фронтовых солдат и офицеров вермахта, считавших, что войну следует вести «честными» методами, естественно, раздраженных, поскольку под сомнение ставилось тактическое, организационное и техническое превосходство немцев.

Немецкие солдаты становились и добычей снайперов. Водитель Гельмут К. в письме родителям от 7 июля сердился, что его подразделение, доставляя грузы из Варшавы на фронт, недосчиталось 80 человек. «32 из них погибли от пуль снайперов». В ответ предпринимались самые жестокие меры, в свою очередь, ожесточавшие и неприятеля. Непосредственно после начала вторжения на Украине не было ни одного партизанского формирования, если не считать бродивших по немецким тылам разрозненных, отбившихся от своих частей групп красноармейцев или же диверсионных спецподразделений НКВД. После окончания боев в киевском «котле» число партизан на участке группы армий «Юг» значительно возросло. На участке группы армий «Центр» партизаны вскоре взяли под контроль до 45 % захваченной немцами территории, хотя в начале кампании их численность была ничтожной. Одной из зачаточных форм партизанского движения были снайперы. В ходе наступления на Ленинград рядовой артиллерии Вернер Адамчик чуть не стал жертвой тех, кто, по его словам, «не носил военной формы, но, несмотря на это, стрелял очень неплохо». Его переполняет благородный гнев: «Судя по всему у придется брать за шиворот и штатских! Будто проблем с Красной Армией не хватает. Нет, нет, и штатским доверяться никак нельзя».

Применительно к любым акциям сопротивления в тыловых районах неизменно использовали термины «бандитская вылазка», «лесные бандиты». Карл Д. записал в дневник на исходе июля месяца 1941 года:

«Справа от нас тянулись засеянные пшеницей поля. И оттуда гражданские открыли огонь. Мы прочесали поле. Время от времени из разных концов раздавались выстрелы. Наверняка снайперы. Могли быть и солдаты, прятавшиеся по лесам. Прошло какое-то время, и снова загремели выстрелы».

Другой солдат рассказывает следующее: «Русские не отступили, они просто укрылись в подземных бункерах, только мы не сразу сообразили. Их мины ложились точно в цель, когда мы стали лагерем. Потери были ужасные. У них явно был и корректировщик огня, сидевший где-нибудь в стороне, — уж больно метко они били».

В результате спецоперации было захвачено много скрывавшихся в бункерах людей. Шауман не помнит в точности, как все тогда происходило.

Шауман: «Да — их привели, допросили, потом я услышал…»

Вопрос: «Куда их привели?»

Шауман: «Ну, к командиру батальона, или полка, или дивизии, я не помню. Потом я слышал, как стреляли, и понял, что это их расстреливают».

Вопрос: «Вы сами видели это?»

Шауман: «Видел».

Вопрос: «Вы в этом участвовали?»

Шауман: «Я должен отвечать на этот вопрос? Нет уж, увольте».

Петер Петерсен вспоминает, как во время отпуска встретил одного своего школьного друга, унтерштурмфюрера СС (унтерштурмфюрер — эсэсовское звание, соответствующее лейтенанту в вермахте. — Прим. перев.). Эсэсовец рассказал ему, что получил «взбучку от начальства за мягкотелое отношение к пленным», из-за нежелания расстреливать их. По словам Петерсена, его приятель разительно изменился со школьной поры.

«Ему было сказано: это война, а не детский сад. Настоящая война. Его назначили командовать расстрельным взводом, который должен был казнить партизан, немецких солдат-дезертиров и Бог знает, кого еще. Он сказал мне, что у него не хватило смелости отказаться выполнить этот приказ, потому что в таком случае его самого поставили бы к стенке».

В тылу немцы тоже не чувствовали себя в безопасности. Солдата не покидало чувство, что он во вражеском окружении. «Корюк 582» — охранный полк из состава 9-й армии — отвечал за обстановку в 1500 деревнях на территории в 27000 квадратных километров. Подразделение насчитывало 1700 человек для выполнения поставленной задачи. На поддержку 9-й армии, которая на начало кампании имела некомплект 15 000 человек личного состава, рассчитывать не приходилось[42]. При этом следует иметь в виду, что партизаны контролировали примерно 45 % оккупированной территории. Нередко тыловыми охранными подразделениями командовали, мягко говоря, не очень опытные офицеры в возрасте 40–50 лет, тогда как средний возраст фронтовых офицеров составлял 30 лет. Командиры батальонов в полку «Корюк 582» почти все были шестидесятилетними и крайне плохо подготовленными резервистами. Личный состав постоянно ощущал угрозу со стороны противника, и хотя подразделение считалось тыловым, требования к нему предъявлялись, как к фронтовому.

Пулеметчик-пехотинец Вальтер Нойштифтер: «Мы никогда не забывали о партизанах».

«Однажды они напали на колонну войскового подвоза, раздели наших солдату надели на себя их форму и угнали всю колонну. И ради их устрашения мы повесили пятерых».

Жестокость порождала ответную жестокость.

Петер Нойман, офицер дивизии СС «Викинг», вспоминает об акции устрашения, проведенной в ответ на жестокости, творимые партизанами в отношении немецких солдат:

«Может, нас, тех, кто служил в СС, и считают бесчеловечными, но чем мы в этом смысле хуже партизан? Вряд ли у нас есть моральное право упрекать их в том, что они хотели защитить свою страну, но все равно, наша задача состояла в том у чтобы уничтожать их… Так где же истинная справедливость, если таковая вообще существует?»

Ганс Хервард фон Битгерфельд, младший офицер-пехотинец: «Когда мы вторглись в Россию, нас вначале считали освободителями, встречали хлебом-солью. Крестьяне даже угощали нас, чем могли. А с бесчинствами мы попали в заколдованный круг, жестокость в ответ на жестокость и так далее. И те, кто готов был сотрудничать с нами, вследствие нацистской политики снова переметнулись к Сталину». Фон Биттерфельд убежден, что немцы «проиграли эту войну из-за дурного обращения с местным населением». Отнюдь не все русские сотрудничали с немцами по принуждению. И идея об их использовании исходила от солдат, но не от генштабистов.

Бесчинства стали составной частью боевых действий на Восточном фронте. Лейтенант Фридрих-Вильгельм Кристианс тоже помнит, с каким энтузиазмом население встречало немцев. «Но за танковыми частями следовали айнзатц-команды СС и СД, а те «не церемонились». В Тарнополе, по словам Кристианса, «евреев сгоняли в толпы, должен сказать, все это происходило при активном содействии украинцев, — те знали адреса проживания несчастных. Когда я доложил своему генералу об этом, сказав, что подобные вещи недопустимы, тот немедленно воспретил всякое участие нашей дивизии в подобных акциях».

Существовало очень много факторов, как за, так и против участия немецких солдат в бесчинствах. Они находились на территории чужой страны, подвергаясь опасностям, что, конечно же, не могло не вызывать у них соответствующей реакции. Большинство из них до войны вообще не бывали за границей. Кроме того, не следует забывать и о стадной психологии. Война прошлась бороной по всем ее участникам, смещая привычные ценности и возвращая людей в доисторические времена. Офицер СС Петер Нойман (дивизия СС «Викинг») вспоминает, как один его товарищ с поразительным хладнокровием расправился с группой советских служащих исправительно-трудовых учреждений. Он расстрелял всех лично из винтовки «маузер». Нойман свидетельствует:

«Конечно, этих типов трудно было отнести к святым, наверняка они в свое время не утруждали себя размышлениями о судьбе тех, кого отправляли в Сибирь. И все-таки я поразился удивительному хладнокровию Карла. У него на лице ни один мускул не дрогнул.

Неужели это тот самый мальчишка в коротких штанах, с которым мы когда-то гоняли мяч на песчаном берегу в Ауссен-Альстере под Гамбургом!»

Большинство солдат скажут, что лишь те, кто побывал на фронте, осознают весь ужас этой дилеммы. 101-й батальон полиции, на совести которого немало зверств, комплектовался «совершенно нормальными, обычными людьми, «ребятами с нашего двора». Труднее всего убить в первый раз, дальше уже легче. И потом, в конце концов, в каждом сегменте общества есть садисты и преступники, нередко задающие тон. И армия в этом смысле не исключение. Обер-ефрейтор артиллерии Гейнц Флор вспоминает, как летом 1941 года в Белой Церкви матерей заставляли смотреть, как расстреливают их детей: «Я спросил себя, — взволнованно признается Гейнц Флор, — неужели люди способны на такое?» Иногда умудрялись втиснуть в идеологические догмы даже такие акты, как изнасилование «расово неполноценной» русской. Ефрейтор Герберт Бюттнер однажды урезонил фельдфебеля-санитара, пытавшегося силой взять русскую девушку, но тот же фельдфебель издевался на группой евреев, выбривая им половину бороды и волос на голове, когда их насильственно изгоняли из обжитых мест в гетто.

Такое бесчеловечное обращение с противником вселяло чувство уверенности и превосходства над ним. Если противник — недочеловек, можно наплевать на гуманизм.

Военврач пехотного подразделения Пауль Линке всегда полагал, что расстрелы комиссаров, захваченных в плен, относятся к разряду солдатских баек, пока командир его батальона не приказал близкому другу Линке лейтенанту Отто Фуксу расстрелять пленного комиссара. Отто Фукс, до войны юрист, пришел в ужас. Командир батальона пытался втолковать ему: «Лейтенант Фукс, не желаю ничего слышать. Идите и выполняйте приказ!» Доктор сообразил, что к чему, и вызвался сопровождать своего крайне удрученного друга. Он вспомнил, что ранее заметил лежащий в канаве труп советского солдата. Комиссару велели снять форму с трупа и надеть на него свою форму. Два пистолетных выстрела в землю для пущей убедительности довершили инсценировку. Комиссар, благодарно кивнув, исчез во тьме. Фукс доложил командиру батальона об исполнении приказа. «Мне очень жаль, Фукс, — признался командир батальона. — Мне тоже не по душе все это». Многие солдаты страдали от необходимости участвовать во всеобщем насилии, но для подавляющего большинства определяющую роль играло мнение коллектива — ведь именно от окружающих в немалой степени зависело, выживешь ты или нет.

Лейтенант Петер Бамм, другой военный лекарь из группы армий «Юг», пришел к заключению, что творимые в отношении евреев зверства после взятия немецкими войсками Николаева были явно не по душе фронтовым солдатам, считавшим, что «доставшейся им в нелегких сражениях победой» воспользовались «другие» — СС и СД. «Но негодовали скорее ради проформы». После семи лет безраздельного господства СС и СД моральное разложение «уже зашло достаточно далеко даже у тех, кто решительно отрицал это».

Вот так творимые в России бесчинства разрушали личность солдата — он готов был пойти на все ради того, чтобы выжить. «Никаких бурных протестов, — признает лейтенант Бамм, — червь слишком глубоко въелся». Пути назад не было. Если уж враг доберется до рейха, вот тогда и начнутся неприятности.

Однако попрание этических норм не могло не повлиять на боевой дух и, как следствие, на боеспособность вермахта на Восточном фронте. Оказались поруганы даже внушаемые национал-социализмом идеалы. Веровавшее в Иисуса Христа войско, вторгшееся в Россию, мало чем отличалось от тевтонов XIII века, образы которых столь убедительно воссоздал Эйзенштейн в своем фильме «Александр Невский». Фильм этот мгновенно нашел отклик в сердцах советских людей, оказавшихся перед лицом смертельной угрозы. Парадоксальным образом боевой дух падал, поскольку официально санкционированная и всячески насаждаемая жестокость поднимала фундаментальные и взывавшие к чувству сострадания вопросы, затрагивавшие уже область мотивации. А это, в свою очередь, затрагивало силу воли. В то же время боевой дух противника продолжал крепнуть. Протест еще больше подавлял волю к сопротивлению. При отсутствии гарантий на успех немецкий солдат начинал понимать, впервые за эту войну, что даже сама возможность уцелеть для него оказывается под вопросом. И, напротив, русский солдат понимал, что у него нет иного выхода, как только сражаться до конца, пусть даже трагического.

Унтер-офицер Гаральд Домероцки, служивший в подразделении люфтваффе вблизи Торопца, «почти ежедневно наблюдал акции расправ над партизанами, которых вешали эсэсовцы». Посмотреть на казнь собирались огромные толпы — в основном это были русские. «Человеку свойственно специфическое любопытство — поглазеть, как твоего ближнего отправят на тот свет, — замечает Домероцки. — И неважно, кто это, твой соотечественник или же враг»[43]. Часто происходили и публичные экзекуции в Житомире, приговоренных вешали на базарной площади. Причем пестро выряженные украинки поднимали детей повыше, чтобы те могли видеть происходящее, а фоторепортеры и просто любители экзотических снимков призывали палачей не спешить, чтобы, мол, фото вышло как следует.

В Торопце возводили огромные виселицы. Под них подгоняли грузовик с откинутыми бортами, на котором обычно стояли четыре партизана. На шеи им накидывали петли, после чего грузовик по команде отъезжал. Домероцки вспоминает, как один раз в петлях конвульсивно задергались лишь трое из четверых казненных, четвертому повезло — оборвалась веревка. «Но его снова взгромоздили на грузовик и предприняли вторую попытку повесить. И на этот раз не вышло. Эсэсовцы, невозмутимо сунув его голову в петлю, в третий раз попытались довершить экзекуцию. Но не тут-то было — русский не хотел погибать, и точка.

Мой друг, стоявший рядом, произнес: «Это воля Божья». Я готов был поверить этому и даже высказал предположение, что, дескать, уж теперь его отпустят с миром».

Но его не отпустили. Когда шофер рванул с места свой грузовик уже в четвертый раз, петля намертво стянулась на шее партизана. «Никто даже не плакал, — вспоминает Домероцки, — люди не издали ни звука».

Нет, на этой войне победных венков не было, путь солдат вермахта никто не собирался усыпать розами.

Примечания:

4

Совещание, на котором Гальдер сформулировал эти задачи, состоялось 28 января 1941 года, о чем имеется соответствующая запись в дневнике начальника германского Генерального штаба. См. Гальдер Ф. Военный дневник. Т.2. М.: Воениздат, 1969. (Прим. ред.)

41

Автор забывает, что приказы о необходимости «окончательно решить еврейский вопрос» как раз и отдавались этими самыми «высшими инстанциями». — Прим. ред.

42

В состав 9-й полевой армии вермахта входили 12 пехотных дивизий, 1 охранная дивизия и 1 бригада. Кроме того, она взаимодействовала с 3-й танковой группой Гота. Всего 9-я армия насчитывала не менее 150 000 солдат и офицеров. — Прим. ред.

43

Автор забывает упомянуть о том, что этих «зрителей» часто специально сгоняли на площади, чтобы наглядно продемонстрировать силу и преимущества «нового порядка». — Прим. ред.