Глава 6

В ожидании новостей

Уже заключались пари, но не об исходе войны, а о сроках ее окончания.

(Секретный отчет СС)

Внешне день 22 июня в рейхе казался самым что ни на есть обычным воскресным днем. 95 000 зрителей вопили на Олимпийском стадионе в Берлине, выражая восторг по поводу завершения финального матча на кубок Германии. Несмотря на сенсационную политическую новость, способную, казалось, затмить все остальное, очень многие предпочли отправиться на футбол, наиболее впечатляющие кинокадры этой игры мелькали на экранах кинотеатров уже неделю спустя. Венский «Рапид» — впервые после аншлюса Австрии — встречался с чемпионом рейха «Шальке». Германская команда, выигрывавшая к 70-й минуте со счетом 3:0, на последних минутах игры проиграла австрийцам 3:4. Матч этот не имел себе равных по драматизму, а результат его оказался и вовсе ошеломляющим. Тем более для периода военного времени. Но в конце концов и Австрия нынче принадлежала рейху.

Рейтинг спортивных репортажей заметно перевесил военные сводки с только что образованного Восточного фронта. Спору нет, выступление Геббельса по радио шокировало всех без исключения. Одна домохозяйка из Хаусберге вспоминает:

«Да, я включаю радио и что же я слышу? — «Самые последние известия с Восточного фронта» — настала моя очередь утратить дар речи, как это было почти со всеми в Германии. Заявление фюрера прозвучало громом среди ясного неба».

Вот что заявил еще один слушатель, герр Ф.М. из местечка Нойвид:

«Едва по радио отзвучал национальный гимн и я услышал голос Геббельса, мне показалось, что он объявит о чем-нибудь хорошем. Вопреки ожиданию новости были плохие… Теперь все стало на свои места, впрочем, и раньше многие догадывались, отчего наша армия сосредоточилась на востоке. Всех нас — и армию, и гражданское население — ждут нелегкие времена. Солдатам придется сражаться, а нам терпеть и переживать. Вновь мы вернулись во времена неуверенности в завтрашнем дне и треволнений».

Впрочем, многим не требовалось идти на футбол, чтобы отвлечься. Шарлотта фон Шуленбург, муж которой уже ушел на фронт, оставалась одна с четырьмя детьми в возрасте от нескольких месяцев до 6 лет. Ей в первую голову приходилось решать домашние проблемы. Шарлотта вспоминает:

«Не забывайте, что в те времена все было по карточкам. И еда, и одежда. И жить с каждым днем становилось все сложнее. Иногда нечего было на стол поставить, разве что фрукты и овощи из своего сада и огорода».

Война серьезно подорвала сезонный бизнес очень многих немцев. Газета «Мюнхнер нойесте нахрихтен» писала в 1941 году о том, что многие владельцы отелей в Швейцарии вынуждены были закрыть свои заведения, поскольку 60 % туристов приходилось на иностранцев. А в Германии из-за войны люди проводили отпуска дома. Солдаты-отпускники, конечно же, стремились домой, провести драгоценные минуты с родными и близкими. Гостиницы были переполнены, но не ватагами туристов. Большинство было отдано под штабы, госпитали, санатории и дома отдыха для раненых или для размещения эвакуированных из больших городов детей. Актриса Хайди Кабль с озабоченностью отмечала увеличивающееся число воздушных налетов начиная с 1940 года:

«Мы с мужем работали в театре. У нас был сын, и нередко нам приходилось брать его с собой. Налеты были довольно серьезными, однако позже стало еще хуже и страшнее. Так, мы всегда забирали его из дома с собой, и он, бывало, даже спал в гардеробе».

Именно тыловые проблемы остававшихся дома близких иногда куда больше заботили фронтовиков, нежели перспектива собственной гибели. Некий обер-лейтенант, пехотинец, не сомневался относительно исхода кампании в России, но страшно беспокоился за свою остававшуюся в рейхе супругу. Жена писала ему о бомбардировках его родного Ойскирхена, но, не желая тревожить мужа, не сообщала о разрушениях. Именно это и вызывало у него тревогу.

И хотя правительство рейха из кожи вон лезло, чтобы успокоить население, люди не очень-то доверяли этому насаждаемому повсеместно оптимизму. «Это были очень беспокойные времена, — вспоминала Шарлотта фон Шуленбург. — Я так и не смогла смириться с войной. И ежедневное осознание того, что твой муж на фронте и жизнь его в опасности, — нет, к этому привыкнуть было просто невозможно». Жена ефрейтора Эриха Куби Эдит в письме мужу от 22 июня не скрывала своей озабоченности:

«Это мое первое письмо на фронт! Боже мой, ведь ты перед самым отъездом поговаривал о такой возможности, и вот теперь ты там! Хочу надеяться, что судьба благоволит к тебе и что с тобой ничего не случится».

Эта кампания воспринималась куда более зловещей, нежели все ей предшествовавшие. «В этой России, — писала Эдит, — и война будет не такой, как во Франции, потому что «конечная цель» маячит где-то вдалеке». Связанные с войной невзгоды и страхи не обходили и детей. В день, когда было передано сообщение о вторжении в Россию, 12-летняя Марианна Робертс собралась вместе со своим дядей за молоком. Сообщение потрясло девочку до глубины души. А дядя Марианны, ефрейтор саперных войск, прошедший и польскую и французскую кампании, помолчав, процедил сквозь зубы: «Ну, вот и все — считайте, мы эту войну проиграли». Марианна вспоминает:

«Никто не произнес ни слова. Все будто воды в рот набрали. Но с того дня я знала — никакой нашей «окончательной победы» не будет».

Дядя тут же отправился на войну и вскоре погиб под Смоленском. Три года спустя Марианна потеряла и отца.

На пятый день войны в секретном отчете СС «О политической ситуации в стране» содержались такие слова:

«Согласно данным, полученным от многочисленных, в том числе и от неустановленных источников, нервозность и страх были характерны лишь для первых часов после объявления по радио о начале войны, да и то преимущественно для женской половины населения. Вследствие хорошо организованной информационной кампании негативные эмоции уступили место уверенности и оптимизму».

Лейтенант Гельмут Ритген, адъютант командира танкового полка, был по профессии математиком. Его оценка исхода начавшейся кампании была столь оптимистичной, что он, вооружившись карандашом, принялся подсчитывать, когда же наступит тот день, когда он со спокойной душой отправится в отпуск. Гельмуту Ритгену не терпелось ожениться.

«Я попытался вычислить продолжительность данной кампании исходя из продолжительности предыдущих кампаний в Польше и во Франции, исходя из имеющихся у нас сил, а также расстояний и ряда других факторов. В результате получилось, что война должна завершиться к концу июля. Так что на 2 августа вполне можно назначать свадьбу».

Правда, лейтенант Ритген не учел одного решающего фактора — сопротивления русских солдат. Что же до оптимизма, ему было его не занимать. Впрочем, как и очень многим в рейхе. Уже цитированный отчет СС гласит:

«Мнение населения на данный момент таково, что оно считает Россию весьма слабым в военном отношении противником. В том, что уже очень скоро должно последовать победоносное завершение русской кампании, не сомневается никто, причем степень этой уверенности куда выше, нежели во время предшествующих кампаний в Европе. Оптимизм населения настолько высок, что уже заключаются пари, но не об исходе войны, а о сроках ее окончания. Подавляющее большинство населения считает 6 недель предельным сроком окончания войны!»

Однако невесте Гельмута Ритгена пришлось дожидаться своего жениха целых два года. А вот у другой девушки, у Маргит Мерц, все обстояло совершенно по-другому. Ее жениха, как и ее обоих братьев, призвали в армию в 1940 году. Но свадьбу сыграть так и не пришлось. Жених погиб в самые первые дни войны в России. Для Маргит это оказалось страшным ударом.

«Я плакала и плакала дни напролет, почти целый год. Собираешься как-то устроить свою жизнь, кого-то встречаешь, а в один прекрасный день все твои планы по чьей-то милости идут прахом…»

Оставшиеся военные годы, по ее словам, прошли «как жуткий сон».

Остается лишь добавить, что в Советской России подобных трагедий было неизмеримо больше.

Шестнадцатилетняя Инна Константинова жила под Кастынем (так в тексте. — Прим. перев.), северо-восточнее Москвы. Вот ее дневниковая запись, посвященная первому дню войны: «…еще вчера все было так хорошо, мирно, спокойно, а сегодня… Боже мой!» Ей вторит Ицхак Рудашевский из Вильнюса, вспоминающий о том, как их веселая болтовня была прервана воем сирен воздушной тревоги. «Этот невыносимый вой сирен никак не вязался с погожим июньским днем». А первый воздушный налет состоялся вечером этого знойного июньского дня:

«Это была война. Люди носились как обезумевшие. Вмиг все изменилось… Всем нам стало ясно — Гитлер напал на нашу страну. Нам навязали эту войну. И мы будем сражаться до конца, пока наглый агрессор не будет изгнан с нашей родной земли».

Внезапное начало войны глубоко потрясло простых русских людей. В полдень 22 июня 1941 года все радиостанции Советского Союза передали сообщение министра иностранных дел СССР Вячеслава Молотова о вероломном нападении Германии на Советский Союз. Позже кадры советской кинохроники покажут озабоченные лица людей, пристально вглядывавшихся в бесстрастные алюминиевые жерла уличных громкоговорителей, из которых звучал взволнованный голос:

«Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек. Налеты вражеских самолетов и артиллерийский обстрел были совершены также с румынской и финляндской территории.

Это неслыханное нападение на нашу страну является беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством. Нападение на нашу страну произведено несмотря на то, что между СССР и Германией заключен договор о ненападении и Советское правительство со всей добросовестностью выполняло все условия этого договора. Нападение на нашу страну совершено несмотря на то, что за все время действия этого договора германское правительство ни разу не могло предъявить ни одной претензии к СССР по выполнению договора. Вся ответственность за это разбойничье нападение на Советский Союз целиком и полностью падает на германских фашистских правителей».

Люди переглядывались, пытаясь уловить реакцию друг друга, многие женщины плакали. Напряженные, озабоченные лица, поджатые губы, устремленные вдаль взоры, желание ничего не упустить из услышанного.

Инна Константинова продолжает: «Не могу описать своего состояния, когда я слушала речь Молотова! Я была так взволнована, что сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди». Она, как и миллионы ее соотечественников, была охвачена патриотическим порывом. «Вся страна мобилизована — неужели я смогу жить, как будто ничего не произошло? Нет! Я тоже хочу быть полезной своей стране!» Так она и записала в свой дневник: «Мы победим!»

Лев Копелев, в тот период студент одного из московских вузов, воспринял сообщение о начале войны чуть ли не с ликованием.

«Как же наивен был я тогда! Я испытывал удовлетворение, потому что мне показалось, что началась «священная война», в которой к нам присоединится «германский пролетариат», и мы общими усилиями свергнем Гитлера».

Его твердая убежденность основывалась на том, что к 1933 году Германская коммунистическая партия была самой многочисленной из коммунистических партий мира.

У других сообщение о развязанной Гитлером войне отдалось болью в сердце. Поэт Евгений Долматовский, впоследствии лейтенант Советской Армии, говорит: «Я вполне серьезно заявляю вам, это вызвало у меня жуткий страх, и сразу же мучительно засосало под ложечкой». И тут же на смену страху пришла твердая решимость служить своей стране. О той же убежденности и решимости говорит и Лев Копелев. «Я должен был защитить свое Отечество, с фашизмом нужно было покончить раз и навсегда». Лев Копелев, в совершенстве владевший немецким языком, считал себя идеальной кандидатурой для заброски в глубокий немецкий тыл. «Глупость, конечно», — смущенно признался он впоследствии.

Однако именно к этим настроениям и взывал Молотов в своей памятной речи. «Вся ответственность за это разбойничье нападение на Советский Союз целиком и полностью падает на германских фашистских правителей», — продолжал он далее. Это довольно характерное для советского мировоззрения уточнение было типично для подавляющего большинства населения СССР, в том числе и для Льва Копелева:

«Войну эту развязали не немецкие рабочие и крестьяне, не немецкая интеллигенция, страдания которых были так близки нам, а кровожадные руководители Германии, уже поработившие Польшу, Францию, Чехословакию, Югославию, Норвегию, Нидерланды, Данию, Грецию и другие страны», — писал он.

Конечно, люди не подозревали о той звериной жестокости, с которой немцы будут вести эту войну, войну, вне всякого сомнения, идеологическую. Но что это было нападение, неприкрытый акт агрессии и что ей необходимо дать отпор — в этом не сомневался никто.

«Правительство призывает вас, граждане и гражданки Советского Союза, еще теснее сплотить свои ряды вокруг нашей славной большевистской партии, вокруг нашего Советского правительства, вокруг нашего великого вождя товарища Сталина.

Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами».

После этих слов громкоговорители умолкли. И тут же заиграли военные марши. Это заявление и потрясало, и оскорбляло. Ведь существовал пакт о ненападении. И вот без каких-либо претензий или требований Германия напала на нас! Мария Миронова, известная советская актриса, вспоминает те мрачные дни, воцарившиеся после сообщения о внезапном начале войны:

«Люди вдруг высыпали на улицы. Никто ничего не понимал. Никто не знал, что предпринять. Я и сама не знала, идти в театр или нет. Но пошла. Зал был практически пуст. Один-два человека. И все же тогда еще никто не понимал, что это будет за война».

Сэр Джон Расселл из британского посольства в Москве рассказывал: «Шок оказался сильнее, чем можно было предполагать». Все казалось отрывком из какого-то фантастического фильма.

«В тот вечер я засиделся у кого-то в гостях, вернулся домой поздно и встал поздно. Включив радио, я услышал сообщение о бомбардировках не то Харькова, не то Киева. Говорили и о бомбардировках других городов. Мне это все показалось чистейшим розыгрышем, выдумкой в духе популярной тогда программы Орсона Уэлса — ну, он еще инсценировал бомбежки Нью-Йорка (имеется в виду радиопостановка по произведению Герберта Уэллса «Война миров». — Прим. авт.). Но вскоре пришлось убедиться, что все происходящее — отнюдь не инсценировка».

На жительницу Ленинграда Елену Скрябину, которая слушала выступление Молотова по радио вместе со своей матерью, речь советского министра иностранных дел произвела странное впечатление. «Война! Немцы бомбят наши города!» Молотов заикался, казалось, «что он задыхается и едва может говорить». Все это могло свидетельствовать о том, что случилось нечто из ряда вон выходящее, ужасное. Люди, затаив дыхание, слушали его. На улицах творилось что-то невообразимое.

«Город охватила паника… Люди бросились в магазины, образовались очереди, кое-кто перебрасывался короткими фразами, хватали столько, сколько в силах унести. Многие побежали в банки в надежде снять деньги со сберкнижек. Я тоже собралась это сделать, но опоздала — наличные деньги закончились».

Всех охватило чувство неотвратимой беды. «Весь тот день, — продолжает Елена Скрябина, — обстановка оставалась гнетущей, чувство неизвестности подавляло».

За день до этого корреспондент Константин Симонов был вызван в радиокомитет, где ему поручили написать антифашистские стихи, которые затем предполагалось положить на музыку. «И тут я понял, что война, которой ждали все, уже стоит на пороге». Он работал до самого утра 22 июня, пока в 14.00 ему не позвонили домой. Первое, что он услышал, подняв трубку: «Война». Далее ему приказали выехать в расположение 3-й армии под Гродно, в редакцию фронтовой газеты. Он пока не знал, что там творилось. Выдали военную форму. В суете тех дней, вспоминает он, «нас всех… переполняла активность, возможно, даже излишняя, и, разумеется, все были взвинчены до предела».

Владимира Колесника сообщение о начавшейся войне застало в общежитии. «Дверь вдруг распахнулась, и чей-то голос прокричал: «Война! Война! Вставайте!»

Мы все подумали, что это шутка, дурацкий розыгрыш. Но все-таки пошли в военкомат. Там нам приказали разносить призывные повестки — их нужно было вручать лично. Все это было как снег на голову».

Подхваченный единым патриотическим порывом Колесник, вследствие молодости, не понимал реакцию тех, кому вручал повестки.

«Когда вручал повестки, меня поразило, как странно люди реагировали на них. Женщины, а нередко и мужчины вдруг начинали плакать. Меня это неприятно удивило и даже поразило. Тогда все они мне показались трусами. Но разве мог я предвидеть, какой ужасной и жестокой будет эта война».

Житель Урала Владимир Горбунов вспоминает, что воскресенье 22 июня «было по-летнему теплым, и мы ни о какой войне не думали». В тот день он помнит, как люди собирались на улицах у громкоговорителей. Началась война. Горбунов, как и Колесник, был слишком молод, чтобы понять, какая трагедия обрушилась на страну.

«Мы никого и ничего не боялись. Гм, ну что ж, война началась… взрослые плакали и успокаивали друг друга… Им-то было понятно, чем это пахнет. Война — всегда лишения, трудности, но мы ничего этого не понимали».

Владимир Горбунов вместе со своими 16–17-летними сверстниками отправился в военкомат, желая пойти на фронт.

«Но там нам сказали: «Понадобитесь — призовем». Добровольцами на фронт ушли многие. Всех переполняли идеалы и желание не оставаться в стороне. Где-то уже рвались бомбы, тысячами гибли люди, рушились дома. Но я-то тогда не понимал этой всей трагедии, понимание пришло позже».

Позже, уже в пожилом возрасте, Горбунов, сокрушенно качая головой, выдавливает: «Тяжело было нам тогда, очень тяжело».

Петру Александровичу Лидову, 35-летнему партийному работнику из Минска, о начавшейся войне уже в 9 часов утра сообщил знакомый корреспондент газеты «Правда». Город за окном жил мирной жизнью. Никто еще ничего не знал. Люди собирались на прогулки в парки или за город. Жизнь Лидова вплоть до этого дня протекала нормально. «Голова была занята повседневной рутиной. На воскресенье мы запланировали поездку с детьми. Единственной проблемой было, во что их одеть и что делать с лимонадом — взять с собой или купить уже на месте».

А уже за завтраком пришлось объяснять жене и детям, что ни о какой поездке и речи быть не может, потому что началась война.

Ленинградец Владимир Адмони 22 июня 1941 года ехал в поезде Уфа — Москва. И вот один из его попутчиков, выскочивший на какой-то станции прикупить провизии, с испуганным лицом вернулся и объявил: «Вроде война началась». Больше он ничего сообщить не мог. Адмони помнит, что «все остальные пассажиры, кроме меня, не сомневались, что речь идет о войне с Англией. И неудивительно — после заключения советско-германского пакта о ненападении печать была настроена очень даже лояльно по отношению к Гитлеру, а вот Англии крепко доставалось — именно ее считали главной зачинщицей войн».

А вот Иосиф В., оператор-документалист, вспоминает, как он приехал в Минск снимать какой-то документальный фильм. «Война уже началась, но здесь… здесь было тихо и спокойно, никто ничего не знал. На улице я увидел милиционера в белой форме с «величавыми погонами» на плечах и в характерном шлеме — тогда такие им полагались», — продолжает Иосиф В. И вот, едва оператор закрутил ручку камеры, как стали происходить воистину исторические события.

«Вдруг я заметил в небе самолет. «Как на авиационном празднике», — подумал я. И в ту же минуту убедился, что самолет не один, их было не меньше двадцати. Я продолжал снимать, и вдруг раздался взрыв, в следующее мгновение я заметил падающие с неба продолговатые предметы… и тут меня осенило — да это же бомбы!»

Несмотря на разрывы бомб и непреодолимое желание укрыться где-нибудь, Иосиф В. продолжал снимать «первый кинорепортаж с места событий». И внезапно его схватили за шиворот и как следует поддали под ребра. Всецело поглощенный работой, он даже не обратил на это внимания, пока, оторвавшись от камеры, не убедился, что перед ним все тот же милиционер.

«Но уже не в белоснежной, а покрытой пылью форме. И без шлема на голове. Волосы его были всклокочены, он пожелтел от страха. Ткнув мне пистолетом в грудь, он взревел: «Документы! Или сейчас пристрелю!» Он был вне себя. Я предъявил ему свое служебное удостоверение. «Тут бомбы на нас бросают, а вы не нашли ничего лучшего, как снимать кино!»

Строго говоря, именно этим и надлежало заниматься документальному кинооператору Иосифу В. Дать возможность зрителям увидеть творимые врагом жестокости. Но бюрократическая система решила по-своему. «Нечего в эти дни будоражить народ, пусть лучше что-нибудь веселенькое смотрят».

Тем временем на город каждые десять минут налетала очередная группа самолетов и сбрасывала бомбы.

«Я успел заснять все бомбежки и каждый раз спрашивал себя — верно ли я поступаю? Позже я понял, что не только милиционер возмутился. Когда отснятые материалы я доставил в Москву, там приняли решение не включать их в показ. Красная Армия отступала, города горели, а фашисты брали тысячами в плен красноармейцев. Ничего этого показывать было нельзя…

Так что мои материалы ждала мусорная корзина».

Фундаментальное различие между реакцией на начало войны в германском и советском тылу состояло в том, что в СССР гражданское население оказалось непосредственно вовлечено в войну с самых первых ее часов. Что же касалось немцев, война для них оставалась далекой, пока что скорее темой для сводок по радио. Стефан Матыш, командир орудийного расчета 32-й советской танковой дивизии, дислоцированной на окраине Львова, вспоминает, что накануне войны в последнюю мирную субботу «строил планы на воскресенье. Все были поглощены семейными делами». Но все одним махом изменилось. После внезапных авианалетов в воскресенье утром, когда бомбежкам подверглись казармы, гаражи, склады и дома офицерского состава, «многие потеряли родных и близких, а многие в эти первые часы стали сиротами и калеками». Он, как и многие советские офицеры, пытался помочь гражданскому населению и думал о том, как отразить внезапное нападение. Его командир дивизии полковник Ефим Пушкин издал приказ о ведении боевых действий и, кроме того:

«Предпринимая шаги для введения в бой соединения, он делал все от него зависящее для спасения семей военнослужащих. Было выделено необходимое количество автотранспорта и часть личного состава для погрузки остававшегося имущества и эвакуации женщин и детей в безопасные районы страны».

Положение на фронте в те дни было хоть и весьма серьезным, но, как казалось, не безнадежным. Офицер-штабист капитан Иван Крылов не сомневался, что наступление германских войск на Минск будет остановлено, а опасная ситуация ликвидирована, при условии, что «наши войска проявят стойкость в борьбе с врагом». Вот его слова:

«Личному составу был дан приказ, погибая, убивать и немцев. «Если вы ранены, — гласил упомянутый приказ, — прежде, чем умереть, пристрелите и немца, приблизившегося к вам. Убивайте их из винтовки, штыком, кинжалом, вцепляйтесь немцам в глотку. Погибни сам, но прежде убей немца!»

В Бресте ожесточенные схватки продолжались и на второй день войны.

Красноармеец Григорий Макаров вспоминал:

«Гарнизон крепости остался без воды, потому что снарядом, угодившим в Тереспольскую башню, оказался разрушен резервуар с водой. Была повреждена и электростанция. Атаку немцев отразили пулеметным огнем».

Командованию 45-й дивизии вермахта в тот же день стало очевидно, что первоначальное решение об отводе подразделений в целях более четкого разделения линий обороны и полного окружения крепости обернулось тем, что оставленные немцами позиции сразу заняли русские. С 5 часов утра германская артиллерия подвергала цитадель обстрелу через равные интервалы времени. Артиллеристы при этом старались не накрыть снарядами группу своих бойцов, которая вместе с захваченными русскими пленными сама угодила в кольцо окружения в районе церкви. Ефрейтор Ганс Тойшлер, получивший накануне серьезное ранение, вспоминает: «Никогда в жизни я так страстно не желал дожить до следующего дня». Несмотря на муки, на боль, «мы все с радостью наблюдали восход солнца. А вскоре стало невыносимо жарко».

Артиллерийский обстрел продолжался на протяжении всего дня. Немецкие орудийные расчеты разделись до пояса, совсем как какие-нибудь каменщики или крестьяне на поле. Пехота старательно окапывалась вокруг остававшихся оборонительных позиций русских. Требовалось как можно скорее похоронить убитых — при такой жаре трупы быстро разлагались. Вырастали приземистые, аккуратные кресты, увенчанные солдатскими касками. Вот на таком пугающем фоне колонны, минуя цитадель, направлялись к автостраде.

На Северный остров прибыли два пропагандистских автобуса, оборудованных громкоговорителями, через которые защитников крепости убеждали прекратить сопротивление. Между 17.00 и 17.15 часами немцы снова открыли остервенелый артиллерийский огонь по позициям красноармейцев, после которого через громкоговорители было объявлено, что гарнизону на размышление дается 90 минут. И за эти полтора часа должно быть принято решение о сдаче крепости. Примерно 1900 советских бойцов приняли предложение немцев и, пошатываясь, стали покидать развалины крепости. Никитина-Аршинова, жена советского офицера, описывала, что произошло потом:

«Нас, женщин и детей, выпустили из казематов наружу. Немцы обращались с нами как с солдатами, хотя никакого оружия у нас не было, а потом повели как пленников».

К актам великодушия немцы явно не были расположены. 45-я дивизия уже тем утром сообщила по радио в штаб 12-го корпуса о гибели «около 18 офицеров». И вообще, потери росли даже не по часам, а по минутам. Некоторое количество сдавшихся дало основание предполагать, что «боевой дух русских сломлен, а артиллерийский обстрел и увещевания через громкоговоритель в конце концов вынудят капитулировать остальных, и таким образом удастся обойтись без бессмысленных потерь».

С гражданскими пленными не церемонились. Никитина-Аршинова рассказывает: «Как только мы перешли мост, тут же вновь начался обстрел крепости». Пленных заставили лечь, над ними со свистом проносились снаряды, разрывавшиеся в камне стен цитадели. Никитина-Аршинова продолжает:

«Огонь вели орудия большого калибра. Фашисты уложили нас под самими стволами, как заложников, чтобы таким образом заставить моего мужа и остальных сдаться. Что мне оставалось делать? Ужасно было ощущать свое бессилие. С каждым выстрелом мне казалось, что голова моя лопается. У детей из носа и ушей шла кровь».

Дочь Аршиновой поседела. «А мой сын, которому тогда было пять лет, на всю жизнь оглох». Пленники с ужасом ожидали, что их отведут в сторону и просто расстреляют.

Вечером того же дня на Южном острове на участке 133- го пехотного полка вновь появились автобусы с громкоговорителями. Видно, немцам не терпелось и там повторить достигнутый успех. С наступлением сумерек металлический голос снова стал призывать защитников крепости сдаться. Однако, когда стемнело, русские предприняли несколько отчаянных попыток прорваться из крепости на север и восток, в направлении города. В отчете, представленном штабом дивизии, говорилось, что «в ходе боя огонь из орудий и стрелкового оружия полностью заглушал громкоговоритель». Стало ясно, что те, кто имел слабую волю, уже успели сдаться.

Согласно утверждению Аршиновой: «Мы выжили лишь благодаря одному пожилому немецкому солдату, которому приказали нас охранять». После того, как они оказались на другом берегу Буга уже на польской стороне, этот солдат сказал им: «В общем, думайте сами, что делать. Надумали уходить — убирайтесь отсюда!» Все стали разбегаться, а Аршинова отвела детей домой. Муж ее позже погиб при обороне крепости, во время войны эта женщина потеряла и мать, брата, сына и дочь. «Вот так я и осталась одна-одинешенька, все погибли», — так закончила она свою страшную историю[23].

24 июня ефрейтор Тойшлер и еще примерно 70 бойцов, отрезанных в первый день войны вблизи здания церкви, наконец соединились с 1-м батальоном 133-го пехотного полка, который прорвался туда под прикрытием сил артогня. Можно утверждать, что битва у стен брестской цитадели отразила в миниатюре весь безжалостный характер начавшейся войны на Восточном фронте. Сапер Гейнц Крюгер уже после войны делился впечатлениями:

«О, Брестская крепость! Это же невероятно! И те, кто ее оборонял, ведь они не хотели сдаваться. Речь шла не о победе. Они были коммунистами, и мы хотели уничтожить их как можно больше. А кто мы были для них? Фашисты! Это было страшное сражение! Пленных было немного, все бились до последнего».

Согласно первоначальному плану на штурм и овладение крепостью отводилось не более 8 часов. Шел третий день войны, а дело так и не сдвинулось с мертвой точки, никто не собирался сдаваться. Русские удерживали казармы и здание гарнизонного Дома офицеров внутри цитадели, восточную часть Северного острова, часть стены на северном мосту и Восточный форт. Немецкое командование приняло решение уничтожать оставшиеся очаги сопротивления артиллерийским огнем во избежание дальнейших потерь. В конце концов, крепость не мешала передвижению войск на восток по магистрали.

В 16 часов 24 июня штаб 45-й пехотной дивизии сообщил: «цитадель захвачена» и «окруженные силы пехоты противника успешно уничтожаются». В сводке оптимистично утверждалось, что «сопротивление противника слабеет». В 21.40 вечера поступило еще более восторженное донесение: «Брестская цитадель в наших руках!» Подобные, не соответствовавшие обстановке донесения были не редкость и в последующие годы войны. Грохот пушек по-прежнему сотрясал все вокруг, его еще долго слышали в Бресте. Вскоре победное донесение скромно опровергли. Наступал четвертый день войны, а осада продолжалась.

Три группы германских армий — «Север» (Лееб), «Центр» (Бок) и «Юг» (Рундштедт) вторглись в Россию по исторически традиционным направлениям — на Ленинград, на Москву и на Киев. В свое время по северному направлению уже наступали тевтонские рыцари. Случайно или нет, в то время на экраны советских кинотеатров вышел фильм «Александр Невский», посвященный событиям XIII столетия и подвигу Александра Невского, разбившего тевтонов на льду Чудского озера. Режиссером фильма, воплотившего на экране разгром Тевтонского ордена в 1242 году, был Сергей Эйзенштейн. Явная параллель с событиями современности не ушла от зрителя. Даже боевые доспехи тевтонов, в частности стальные шлемы, носили явное сходство с амуницией солдат вермахта, не говоря уже о творимых оккупантами жестокостях в отношении мирного населения, женщин и детей. Фильм, снятый еще в довоенные годы, был запрещен для проката после подписания пакта о ненападении с Германией в августе 1939 года. Но после 22 июня 1941 года он снова обрел актуальность и немедленно появился на экранах.

Северное и центральное направления были опробованы уже гораздо позже королем Швеции Карлом XII. Довершающий удар его разбитой в 1709 году под Полтавой армии нанесла русская зима. В 1812 году армия Наполеона, наступая на Минск и Смоленск, достигла Москвы. И ее ждала все та же участь — замерзать в бескрайних лесах, отступая из сожженной Москвы. Третье, южное направление отделялось от двух первых непроходимыми Припятскими болотами общей площадью в 65 000 кв. км с севера и Карпатами с юга. Это направление вело на Украину — житницу России. На востоке этой советской республики располагался промышленный и угледобывающий район Донбасс, а еще дальше лежал Кавказ с его бакинскими нефтяными месторождениями и «нефтяная аорта» Советского Союза — Волга. На данном направлении почти не имелось серьезных природных преград, разве что Днепр. Однако опыт ведения молниеносной войны в Нидерландах показал, что и природные препятствия вполне преодолимы с помощью современной техники.

В прошедших успешных кампаниях вермахт успел накопить опыт ведения боевых действий, характерной чертой которых стало тесное взаимодействие всех трех родов войск — ВМФ, ВВС и сухопутных армий. Согласно концепции ведения современной войны, «направление главного удара» эффективно поддерживалось огневой мощью артиллерии и авиации при условии бесперебойного войскового снабжения. Масштабы и конфигурация сосредоточенных немцами сил подсказывали наносить удар по России с запада или же комбинированный удар с севера и юго-запада, что, впрочем, требовало тщательного и продуманного планирования операции, но германский Генштаб трудно было обвинить в поспешности и непродуманности. План этот включал в себя и некоторый расчет на везение, и упорное методичное стремление к намеченной цели, не нарушающее рамок первоначального замысла. Кроме того, следовало учитывать и ряд трудно- или вовсе непредсказуемых факторов, тех самых, которых Клаузевиц называл «превратностями войны». Задача управления войсками состоит в том, чтобы, сочетая тщательное планирование и организацию, упредить намерения неприятеля. В этом случае противник, несмотря на понимание развития событий, не имеет необходимых сил для нанесения ответного удара. Собственно, цель любого командующего состоит в том, чтобы получить возможность влиять на принятие решений противником, лишить его способности предпринимать соответствующие контрмеры.

Этих целей командование вермахта смогло добиться в ходе приграничного сражения к исходу третьей недели июня 1941 года. Линия фронта растянулась на 4500 км от Баренцева до Черного моря. 56 советских дивизий были эшелонированы в глубину 50 км, а второй эшелон, включая танковые силы, располагался дальше, на удалении от 50 до 100 км. Резервные корпуса дислоцировались в 150–400 км от госграницы. И времени у командования Красной Армии для необходимой перегруппировки сил и организации обороны просто не осталось. Иными словами, на границе немцы объявили своему противнику «шах и мат».

Это вскоре подтвердили и самые первые донесения в вышестоящие штабы Красной Армии. Штаб командования 3-й армии сообщал об угрозе для ее правого фланга. «У нас отсутствуют резервы и силы для организации ответного удара». В донесении указываются и причины: «Основная ударная сила армии — 11-й механизированный корпус понес тяжелые потери — за 22–23 июня 1941 г. выведено из строя 40–50 танков».

56-я стрелковая дивизия представляет собой две потрепанные части численностью в 700–800 человек, 85-я стрелковая дивизия также «понесла тяжелые потери». На 40 % сократилась численность 27-й стрелковой дивизии, некоторые ее части потеряли до половины и больше личного состава и техники. Об оперативной гибкости говорить не приходилось. «Укомплектованные по штатам мирного времени части не располагают необходимым транспортом». Командующий 3-й армией сетовал: «Вот уже два дня я не имею представления о том, что происходит на фронте». Далее он сообщал: «Принимая во внимание, что переносных радиостанций явно не хватает, я вынужден держать связь только по одной рации».

Все попытки организовать контрудары изначально были обречены на провал. Сосредоточенные на центральном участке советские механизированные корпуса, в задачу которых входило остановить наступавшие немецкие части в период с 22 по 26 июня, находились на марше. Так, например, 3-му и 12-му механизированным корпусам предстояло преодолеть 80–100 км, а 9-му и 19-му — даже 200 км. 8-й механизированный корпус находился дальше всех — ему предстояла переброска на 500 км. В итоге приходилось довольствоваться частичными решениями, использовать малочисленные и драгоценные резервы, чаще всего просто «латать дыры». Результатов такие операции, естественно, практически не давали.

В пехотных частях ситуация складывалась еще хуже. 212-й стрелковый полк на правом фланге 49-й дивизии советской 4-й армии оказался на острие удара, который наносил 4-й армейский корпус. Поднятый по тревоге в полночь 22 июня личный состав полка в невероятно трудных условиях, в жару с боями прошел 40 км и вышел к Семятыче — конечной цели марша. Но, едва прибыв на место, полк получил новую задачу — совершить еще один 40-километровый марш в направлении Клещеле, то есть вернуться почти туда, откуда полк выступил. Личный состав был деморализован, полк оказался в безнадежном состоянии. Путь полка можно было проследить по валявшимся на обочинах дорог противогазам и скаткам шинелей.

Даже поднятые по тревоге советские части не располагали ни необходимым для организации обороны временем, ни возможностями. Немцы в очередной раз пожинали плоды внезапности, характерной и для предыдущих кампаний. Однако кампания в России, и это стало ясно практически с первых дней, имела фундаментальные отличия от европейских. Вермахту пришлось столкнуться с самым многочисленным и хорошо вооруженным противником из всех имевшихся. Спору нет, противника этого удалось перехитрить у границы, но у немцев в запасе оставалось крайне мало времени — противник этот уже начинал опоминаться. Германские силы и германская экономика были ориентированы на короткие и победоносные кампании, но никак не на затяжную войну. И расстояния в России были, мягко говоря, побольше. Западноевропейские категории были просто неприменимы к просторам Советского Союза. Основное предварительное условие кампании — выведение из строя красных ВВС выполнить удалось. Теперь оставалось ждать момента, когда окончательно выяснится, либо враг разбит наголову, либо все же располагает определенными резервами в глубоком тылу. Французы после Дюнкерка сражались отчаянно, однако у них не оставалось ни территории, ни сил для организации сопротивления. В России ситуация складывалась несколько иначе.

Группа армий «Север» под командованием фельдмаршала Вильгельма фон Лееба представляла собой самую малочисленную из трех армейских группировок. Директивой ОКХ по плану «Барбаросса» от 31 января 1941 года она имела задачу разгромить неприятельские войска в Прибалтике, овладеть портами на Балтийском море, а также Ленинградом и Кронштадтом с целью лишить Балтийский флот его баз. Ни перед одной из двух других групп армий не стояла задача преодолеть такие огромные расстояния. Входившая в состав группы армий «Север» 4-я танковая группа под командованием генерал-полковника Гёпнера состояла из трех танковых дивизий, трех моторизованных дивизий и трех пехотных дивизий. Если прибавить еще два армейских корпуса — 16-й и 18-й, состоявших из 8 и 7 пехотных дивизий соответственно, то группа армий «Север» наступала силами лишь 18 дивизий, то есть примерно наполовину меньшим количеством этих соединений, чем те, что имелись в распоряжении групп армий «Центр» и «Юг» (включая и три румынские дивизии). Непосредственную поддержку с воздуха армейской группировке фон Лееба оказывали примерно 380 самолетов из состава 1-го воздушного флота[24].

Литва. Пехотинцы прячутся в дорожном кювете от «сибирских снайперов»

В отличие от групп армий «Центр» и «Юг», перед фронтом группировки фон Лееба войска противника удерживали значительно более короткую по протяженности линию и имели значительно меньшую плотность. Войска Красной Армии в недавно оккупированных Прибалтийских республиках были рассредоточены на большой территории. По данным немецкой разведки, значительные советские танковые формирования размещались в районе Пскова. Поэтому ни о каких охватных операциях и сражениях на окружение думать не приходилось. Лееб подчинил непосредственно себе относительно слабую 4-ю танковую группу Гёпнера, именно она и составляла главную ударную силу его группировки[25]. Эффект внезапности достигался за счет повышенной скорости наступления. Каждый этап операции имел целью не окружение сил противника, а быстрое продвижение к Даугавпилсу, Пскову и Ленинграду, которые и рассматривались последовательно, как стратегические цели. Танки образовывали ударный клин наступления, а пехота двигалась на флангах, атакуя противника у самого острия упомянутого клина, как бы подталкивая вперед танковые соединения. Самой ближайшей целью считался Даугавпилс и оба его моста через Западную Двину. Взламывая на ходу оборону врага, немецкие танки не давали ему опомниться и гнали дальше и дальше на восток.

Сопротивление советских войск на границе довольно скоро прекратилось, и уже к концу первого дня войны 8-я танковая дивизия сумела вклиниться в советскую территорию на 80 км, захватив плацдарм на реке Дубисса. Успех наступления послужил командованию основанием для отправки в 19 часов 55 минут в вышестоящий штаб следующего донесения: «Войска продолжают стремительное продвижение в восточном направлении». Относительно неприятеля «у командования дивизии сложилось впечатление, что соединение пока что не вступило в боевое соприкосновение с основными силами противника».

В 4 утра на следующий день воздушная разведка сообщила о моторизованных колоннах русских, продвигавшихся к северу из исходного пункта северо-западнее Вильнюса. Целью русских был важный узел дорог — литовский город Кедайняй. Силы русских, включавшие от 200 до 350 танков, явно нацеливались на 8-ю танковую дивизию, наступавшую на острие клина 56-го танкового корпуса. Речь шла о советской 2-й танковой дивизии. Она успела миновать Кедайняй, но 56-й танковый корпус немцев не застала, однако нанесла удар по частям 6-й танковой дивизии 41-го танкового корпуса в районе Расейняя в 60 км дальше. Командующий 4-й танковой группой Гёпнер пошел на заранее просчитанный риск. Невзирая на мощь атаковавшей русской группировки — 300 танков и плюс артиллерия и пехота, сравнимые по численности с атакуемым ею корпусом немцев — командующий приказал 41-му корпусу своими силами разгромить силы русских. Возглавлявшая наступление 8-я дивизия 56-го корпуса и 8-я танковая дивизия нацелились на Даугавпилс для выполнения поставленной ранее задачи. Блицкриг становился реальностью.

24–26 июня 1941 года 29 тяжелых советских танков неизвестного немцам типа были окружены и уничтожены 41-м танковым корпусом, укомплектованным большей частью легкими танками T-II и T-III чешского производства. Тактическое превосходство немцев оказалось сильнее новейших танков русских. И решение не отвлекать основные силы от выполнения главной задачи привело к желаемому результату — когда танковая дуэль у Расейняя отгремела, передовые части 8-й танковой дивизии вермахта уже выходили к мостам через Западную Двину. Они на целых 100 км опередили свою группу армий.

Гауптштурмфюрер Клинтер из моторизованной дивизии СС «Мертвая голова», наступавшей во втором эшелоне, вспоминал:

«Жара, грязища, пыль — вот с чем у меня связаны те дни. Мы не видели неприятеля, разве что группы пленных, бредущих под конвоем вдоль дорог. Стоило нам пересечь границы рейха, как местность разительно изменилась — Литва отчасти напоминала то, с чем нам пришлось столкнуться в России — песчаные проселочные дороги, покосившиеся сельские домишки, напоминавшие лачуги».

Палящее солнце проглядывало сквозь облака пыли, поднятой колесами грузовиков и гусеницами танков. «Воздух, — продолжал Клинтер, — был наполнен гарью и копотью боев, ты каждым нервом вдруг почувствовал грозное дыхание передовой». Всех поражало обилие техники, брошенной русскими при отступлении и громоздившейся вдоль обочин дорог и в кюветах.

«Вдруг головы всех словно по команде повернулись направо. Мы увидели первого за эту кампанию убитого русского, словно воплощавшего собой всю разрушительную силу войны. Монголоидное лицо, изуродованное в бою, разодранное обмундирование, голый живот, весь в ранах от осколков. Колонна, чуть замедлившая движение, вновь устремилась вперед. Я у под впечатлением только что увиденного у откинулся на сиденье».

Через Западную Двину (Даугаву), ширина которой на этом участке составляет около 300 метров, перекинулись два моста — автомобильный и железнодорожный. Овладение этими мостами обеспечивало сохранение темпов наступления войсками восточного фланга группы армий «Север». Для захвата Даугавпилса была выделена штурмовая группа подполковника Крисолли, следовавшая в составе передовых частей. В ее состав входили танковый и пехотный полки (10-й и 18-й соответственно), мотоциклисты и подразделения разведки, а также артиллерийские части и диверсионная рота полка «Бранденбург-800» под командованием Лера. Именно этой 8-й роте было поручено проведение дерзкой операции по овладению мостами.

Полк «Бранденбург-800» создавался для проведения диверсионной деятельности в тылу противника перед вторжением регулярных войск вермахта и уже имел опыт проведения подобных операций в ходе предшествующих кампаний в Польше и Франции. В его задачу входило проникновение в тыл противника, захват или уничтожение важных объектов, штабов командования, мостов и т. п. Подразделение подчинялось непосредственно начальнику абвера адмиралу Канарису, а штаб и база находились в Бранденбурге. В октябре 1940-го диверсионные отряды свели в отдельный полк «Бранденбург», при этом его батальоны базировались в разных городах Германии, готовясь к действиям в сопредельных странах. Затем в течение года полк разросся до размеров полноценной дивизии.

Как уже упоминалось, это подразделение предназначалось для ведения диверсионной войны. В ходе обучения диверсанты учились обезвреживать заложенные противником взрывные заряды и удерживать захваченные объекты до подхода своих войск; кроме того, на них возлагались и разведывательные задачи. От личного состава полка требовались высокие физические и психологические кондиции, поскольку действовать им приходилось в экстремальных условиях. Кандидаты на службу в эту часть отбирались из числа солдат и офицеров, проявлявших склонность к риску и авантюрам, при условии знания иностранных языков. Эдуард Штайнбергер, уроженец Южного Тироля, служивший в этом подразделении, поясняет:

«Дивизия «Бранденбург» первоначально состояла, главным образом, из немцев, но не из рейха — судетских немцев, владевших чешским языком, нескольких немцев из Палестины и добровольцев из Западной Украины. Люди были отовсюду, говорили на разных языках, но командовали исключительно немцы».

Обер-лейтенант Вольфрам Кнаак, командир 8-й роты «бранденбуржцев», был ранен во время операции по захвату моста — аналогичной кедайняйской. Он прекрасно знал, насколько опасно действовать в диверсионной группе, движущейся впереди наступающих войск. «Стоило командующим дивизиями, куда мы были прикомандированы, понять, что имеют дело с «бранденбуржцами», как они тут же пускали нас впереди своих частей в боевое соприкосновение с противником».

Кнаак разделил свою группу на две, одну направив на захват железнодорожного моста, а другую — автомобильного. Штайнбергер описал состав этих групп, их вооружение и распределение обязанностей. Личный состав их равнялся примерно половине роты, то есть 60–70 бойцов, а чаще всего численность группы не превышала взвод — 20–30 человек.

«Мы всегда отправлялись на задание в чужой военной форме, — например, накидывали поверх формы вермахта красноармейскую. В случае необходимости ее можно было быстро сбросить».

Следует помнить, что в плен диверсантов не брали, — их расстреливали на месте. Поэтому «мы всегда тщательно разрабатывали предстоящую операцию, чтобы потом разыграть ее как по нотам», — поясняет Штайнбергер. Вот что он рассказывал о захвате мостов:

«Обычно мы передвигались на трофейных русских грузовиках, один из нас, тот, кто говорил по-русски, сидел в кузове, а те, кто говорил по-латышски или, там, по-эстонски, — в кабине».

Ранним утром 26 июня группа Кнаака на захваченных грузовиках с включенными фарами стала продвигаться к мостам, едва видневшимся в предрассветной мгле. Железнодорожный и автомобильный мосты, отделенные излучиной реки, находились примерно в полутора километрах друг от друга. В деревушке Варпас, в 3 километрах от Даугавы, обе группы разделились, каждая направилась к своему объекту. Группа, получившая задание захватить железнодорожный мост, на подъезде к нему миновала пять стоявших на обочине советских бронеавтомобилей и остановилась между ними и другими броневиками, охранявшими предмостные укрепления. Когда защитники моста разобрались, кто находится в грузовиках, началась страшная неразбериха. Экипажи бронеавтомобилей не стали открывать огонь, видимо, из опасения перестрелять своих, а затем просто отступили к городу, чтобы занять новые, более удобные огневые позиции. Тем временем фельдфебель Крукеберг, спрыгнув на мост и быстро определив местонахождение проводов взрывного устройства, попытался перерезать их.

Группа обер-лейтенанта Кнаака в колонне беженцев доехала до пригородного района Даугавпилса Гривы, расположенного на южном берегу Западной Двины. В первом из трех грузовиков Кнаак въехал на мост. Поравнявшись с красноармейским постом, диверсанты увидели, что охрана занята разговором с гражданскими лицами, судя по всему, тоже русскими. Не теряя времени, немцы приступили к операции. Самых ближайших часовых прикончили штыками, но те все же успели поднять тревогу. Кнаак, поняв, что операция может сорваться, велел шоферу поддать газу, и на большой скорости грузовик устремился на другой конец моста. Остальные машины последовали за ним.

Услышав доносившуюся со стороны Гривы стрельбу и разрывы гранат, головной 10-й танковый полк двинулся к мосту. По приказу командира полка подполковника Гронхофера танки ехали с закрытыми крышками люков, а вскоре лязг их гусениц раздался на улочках Гривы. Гражданское население тут же попряталось.

Сидевший в кабине обер-лейтенант Кнаак прокричал водителю не сбавлять скорость. Следовавшие за ним бойцы его группы не отставали. Вдруг вспышка и грохот выстрела — огонь вели с дальнего берега Даугавы. В следующую секунду в грузовик угодил противотанковый снаряд. Грузовик потерял управление. Мертвый Кнаак вывалился из кабины. Тут же из окон домов на берегу реки русские открыли ураганный огонь по машинам с диверсантами. Но на мост уже въезжали немецкие танки. От разрыва снаряда, попавшего в металлоконструкции моста, сдетонировала часть заряда, предназначенного для подрыва. Повреждения оказались незначительными, однако на какое-то время немецкие танки остановились. Солдаты диверсионной группы оказались в ловушке. Штайнбергер так вспоминал, что произошло:

«Никто не мог понять, где свои, а где чужие, и от надвигавшихся танков в этом хаосе досталось и немцам. В успешных операциях мы потерь либо не имели, либо они бывали незначительны. Но, если что-то пошло не так, например, когда противник нас обнаруживал, тогда погибали практически все».

Первыми мост через Даугаву миновали танки взвода, которым командовал лейтенант Шмидт. Вскоре оставшиеся машины 9-го батальона 10-го танкового полка вступили в ожесточенный бой с русской пехотой. Красноармейцы связками гранат пытались подорвать гусеницы немецких танков. На улицах города в бой вступила советская противотанковая артиллерия, но немецкие танки и пехота, переправившись по мосту, уже начали проникать в город.

Бои не утихали целый день, над городом поднимались огромные клубы дыма. Русские несколько раз предпринимали безуспешные попытки отбить мосты. Ничего не дали и атаки двухмоторных советских бомбардировщиков, пытавшихся разбомбить мосты. Красноармейцы группами старались пробраться к мосту и привести в действие заложенные под опорами взрывные устройства. Всего в ходе 164 боев за мосты через Даугаву (Зап. Двину) немцы уничтожили 20 легких русских танков, 20 артиллерийских и 17 противотанковых орудий.

Таким образом, войска группы армий «Север», преодолев Западную Двину, создали плацдарм для наступления немецких войск на Ленинград.

В рейхе народ новостями особо не баловали. После первого сообщения о начале кампании в России население целую неделю не имело никакой информации о ее ходе, если не считать, конечно, крайне скудных ежедневных сводок ОКБ. В них не назывались ни номера частей и соединений, ни советские населенные пункты. Имперский министр пропаганды Геббельс был непревзойденным мастером по части манипулирования общественным сознанием. «Настроение в массах можно охарактеризовать как упадок духа, — записал он в свой дневник 23 июня. — Нация желает мира, но не ценой поражения, однако каждый новый театр военных действий пугает и беспокоит». Прекрасно зная об успехах, достигнутых в начале кампании, он 25 июня тем не менее записал: «Пока что мы не включаем никаких деталей в сводки ОКВ — врага необходимо держать в неведении». И, надо сказать, этот период неведения был использован Геббельсом мастерски. Прессе запретили публиковать карты России, на которых эта страна была представлена целиком. «Огромные расстояния могут напугать общественность», — так мотивировал он свое решение. В точности так же резко рейхсминистр пропаганды был настроен против оглашения сроков завершения этой кампании, о которых трубило имперское Министерство иностранных дел. «Если мы станем говорить о четырех неделях, а в итоге выйдет шесть, наша величайшая победа обернется чуть ли не поражением. Я даже заставил гестапо принять меры против одного, самого рьяного крикуна», — признался Геббельс.

Нервозность и обеспокоенность первых дней сменялись безмолвным одобрением и доверием. Уверенность в скорой победе над Россией стала общепринятым взглядом, что было следствием предшествующих победоносных кампаний. Распространялось множество слухов, лишь подливавших масла в огонь. Говорили о взятых в плен более 100 тысяч русских. Отчет СС о «Ситуации в рейхе» гласил: «Уже во вторник (т. е. на третий день войны. — Прим. авт.)люди говорили об уничтожении 1700 русских самолетов. К среде уже называлась цифра 2000. Люди были убеждены, что германские войска углубились в русскую территорию куда дальше, чем официально сообщалось. Все карты России исчезли с прилавков книжных магазинов. В Дрездене ходили слухи, что вермахт уже в сотне километров от Москвы».

В письмах солдатам на фронт в качестве постоянной темы присутствует обеспокоенность недостатком информации о боевых действиях на Восточном фронте. Одна женщина на восьмой день кампании в письме своему супругу писала следующее: «Вот и опять наступило воскресенье, а тебе столько за эту неделю довелось пережить. И сегодня от тебя нет письма». 28 июня одна мамаша, убежденная нацистка из Брандта, писала сыну: «Я ни на минуту не сомневаюсь в победе над этими собаками, которых и людьми-то не назовешь». И все же, несмотря на все догмы национал-социализма, в письме проступает тревога за сына, сражающегося на фронте:

«Из утренних сообщений Верховного главнокомандования вермахта мы узнаем, как и где мы поддали этим варварам. Мой дорогой мальчик! Ты знаешь, как я беспокоюсь о тебе и о Йозефе! Как только появится возможность, черкни мне — хотя бы открыточку».

Из трех группировок, сосредоточенных для вторжения в Советский Союз, наиболее мощными силами располагала группа армий «Центр». Перед входившими в ее состав танковыми группами — 3-й и 2-й (Гота и Гудериана соответственно) — стояла задача окружить советские войска, находившиеся на границе, и не допустить их отхода в глубь территории страны, где они могли бы закрепиться на естественных водных преградах, реках Днепр и Западная Двина. Требовалось как можно скорее выйти в верховья этих рек и закрепиться там, поскольку именно в этих местах 166 проходит дорога Минск — Смоленск — Москва. Иными словами, войска фон Бока двигались по тому же маршруту, которым сто тридцать лет назад проследовала «Великая армия» Наполеона. Когда массированное наступление танковых сил группы армий «Центр» неудержимо покатилось на восток, германская воздушная разведка стала докладывать о бесконечных колоннах русских, отступавших из Белостоке — кого выступа.

Одновременно поступали сообщения о растущем сопротивлении русских, которое, по мнению командующего группой армий «Центр» фельдмаршала фон Бока, по сути, было не чем иным, как прикрытием отступления. Первоначальный замысел плана «Барбаросса» предусматривал, что первое кольцо окружения советских войск должно будет замкнуться в районе Минска. Фон Бок настаивал на том, чтобы танковые группы продолжали стремительное наступление до Смоленска, то есть на 320 км восточнее. Таким образом удалось бы воспрепятствовать отходу значительных сил Красной Армии в заболоченную пойму Березины. Однако в штабе ОКХ с некоторой иронией напомнили ему о том, что нечто подобное уже случилось однажды с немецкими войсками у Мааса под Седаном в ходе французской кампании 1940 года, когда из-за стремления во что бы то ни стало выйти к проливу Ла-Манш создалось угрожающее положение для наступавших танковых дивизий. До каких пор можно гнать вперед танки, игнорируя неизбежное при этом оголение флангов? ОКХ настаивало на соединении обеих танковых группировок в районе Минска, как это предусматривалось первоначальным замыслом плана «Барбаросса». 24 июня 3-я танковая группа Гота повернула на юг. В результате советские войска били во фланг 2-й танковой группы Гудериана. Пехотные дивизии 4-й и 9-й армий имели задачу уничтожать отдельные очаги сопротивления советских войск и обеспечивать поддержку наступающих танковых соединений.

Уличные бои в Либаве. Обратите внимание на солдата с сигаретой. У него трофейный советский автомат ППД

К 25 июня войска группы армий «Центр» завершили формирование двух первых котлов: 12 советских дивизий уже были окружены в районе Белостока и Волковыска; в течение последующих четырех дней еще 15 советских дивизий попали в окружение в районе Минска. Однако по многочисленным попыткам русских контратаковать было ясно, что они готовы сражаться до последнего из чистого инстинкта самосохранения.

А в Германии по-прежнему воздерживались от «специальных сообщений». Эти победоносно-оптимистически звучавшие фанфары были неотъемлемой частью предыдущих кампаний, в частности кампании во Франции, и возвещали о блистательных победах несокрушимого вермахта. Эдит Хагенер писала мужу в действующую армию:

«Дорогой мой.

Нам в эти времена предстоит быть храбрыми, черпая силы из прошлых, чудесных и проведенных вместе лет. После опустошающей тоски первых дней я постепенно прихожу в себя, поскольку мне предстоит оставаться любящей матерью наших с тобой детей и настоящей женой для тебя. Здоровья тебе, дорогой мой. И пусть тебя оберегает Бог и моя любовь к тебе. Твоя Эдит».

Геббельс, будучи куда более информированным, нежели рядовые немцы, оптимистично заключал:

«Брест взят. Все цели первого дня достигнуты. Так что сложностей никаких. У нас есть все основания торжествовать. Советский режим неизбежно развалится, как трухлявый пень. [запись следующего дня] Наше новое оружие сокрушает их. Русские, трясясь от ужаса, покидают бетонные бункеры, они напуганы так, что их нет смысла допрашивать даже на следующий день… Все осуществляется согласно плану и даже с опережением его».

Ни о чем подобном широкой публике знать не дозволялось. Единственное, о чем имперский министр пропаганды говорил в открытую, были проблемы метеорологического порядка. «Изнуряющая жара, — констатировал он. — Нелегкие дни для наших солдат». Одной домохозяйкой, которой уже невмоготу стало дожидаться писем с фронта, судя по всему, руководили несколько иные эмоции:

«Если бы я только могла знать, что там с тобой, любовь моя. Здоров ли ты? Надеюсь у что все у тебя в порядке. Как бы мне хотелось прибежать к тебе и принести поесть и освежиться в эту жарищу — тебя наверняка мучает жажда, я знаю. Где ты находишься, любовь моя? Я так жду твоего письма. Напиши, как только сможешь. Может, ты где-то поблизости от Брест-Литовска, где идут бои?»

Женщина не ошиблась. Бои в этом пограничном городе все еще продолжались.

На четвертый день боев в Бресте в трех пехотных полках 45-й пехотной дивизии вермахта были сформированы штурмовые группы из саперов и пехотинцев для овладения остававшимися до сих пор в руках русских опорными пунктами. В поддержку им выделили шестиствольные минометы. Гельмут Бёттхер, сапер такой штурмовой группы, описывает действие этих минометов:

«Для этого в ход пошли особые реактивные снаряды. Дальность у них была небольшой, а вот взрывная мощь огромной. Страшнее оружия, как мне кажется, не было на тот момент. В радиусе трех — трех с половиной метров ничего живого не оставалось, из-за вакуума, поражавшего легкие и человека, и животных. Ужас, и только. После такого взрыва погибшие замирали будто куклы — да, да! Сидели, замерев в неподвижности на скамейке или на чем там их смерть застала. Погибали все стопроцентно, и смерть наступала мгновенно. Жуть!»

Было принято решение очистить Северный остров от противника и только потом переходить к завершающему штурму цитадели. С самого начала атакующих поджидали неимоверные трудности. Так, например, проведение артподготовки было признано невозможным вследствие небольшой площади крепости. «Стрелковое оружие оказалось неэффективным против стен крепости, — докладывали из штаба 45-й пехотной дивизии, — а танков или самоходных артиллерийских установок в наличии не имелось». Единственный огнемет, оставшийся у бойцов 81-го саперного батальона, также ничего не решал, поскольку подобраться вплотную к неприятелю можно было лишь при наличии средств бронезащиты. Предпринимались попытки воспользоваться захваченными у русских танками.

Только что сформированные штурмовые группы приступили к зачистке выявленных очагов сопротивления. Дарья Дмитровна (так в тексте. — Прим. перев.), жена одного солдата-артиллериста, со слезами вспоминает о том, что пришлось пережить во время этих боев:

«Мы целую неделю просидели в подвалах казармы без воды и пищи. Ворвавшись в крепость, фашисты стали забрасывать подвалы дымовыми гранатами. На моих глазах, задыхаясь, гибли дети, а я ничего не могла сделать. Я до сих пор не понимаю, как я уцелела, — это чистая случайность. До сих пор это не укладывается у меня в голове».

Рукопашные схватки, завязывавшиеся во время этого штурма, носили крайне ожесточенный характер. Окруженные красноармейцы, понимая, что их ждет, отбивались даже ножами. Красноармеец Григорий Макаров вспоминает, что перед атакой немцы забрасывали их гранатами со слезоточивым газом, «и тогда все вокруг заволакивали клубы ядовитого дыма». Бок о бок с солдатами, оборонявшими казематы крепости, находились женщины и дети. Макаров видел труп мальчика, задохнувшегося в дыму. Рядом сидела его мать и по-прежнему закрывала лицо ребенка меховой рукавичкой. «А сколько было раненых! — продолжает рассказ Макаров. — И никаких перевязочных средств, ничего, чтобы остановить гангрену или нагноение. От этого погибло много раненых».

Лейтенант Шнайдербауэр из взвода 50-мм противотанковых орудий (45-я пехотная дивизия) получил приказ выдвинуть пушки на прямую наводку для оказания огневой поддержки наступающей пехоте. Шнайдербауэр вспоминает о том, что они увидели на Южном острове:

«Эти метры превратились для нас в сплошной ожесточенный бой, не стихавший с первого дня. Все кругом уже было разрушено почти до основания, камня на камне не оставалось от зданий. Вокруг валялись трупы красноармейцев и лошадей. В воздухе разило горелым мясом и тленом».

Когда специально сформированные штурмовые группы приступили к зачистке занятых неприятелем зданий, 50-мм орудия обеспечивали огневую поддержку, ведя огонь по окнам и предполагаемым временным огневым точкам врага. Огонь русских снайперов оказался смертельным для очень многих наступавших. Так, на месте был убит офицер из роты пропаганды, не обращавший внимания на предостережения. Попытка решить простыми средствами крайне сложную задачу обернулась для немцев затяжными и кровопролитными сражениями. Санитары с носилками под огнем пробирались к раненым, но нередко сами становились жертвами пуль и осколков. «Каким-то невероятным образом, — рассказывает Шнайдербауэр, — им удавалось вытащить из-под огня кого-нибудь». Попытка взять измором защитников крепости превратилась в муку и для самих штурмовавших. Командир взвода противотанковых орудий своими глазами видел, как:

«…саперы штурмовой группы забрались на крышу здания как раз напротив нас. У них на длинных шестах были заряды взрывчатки, они совали их в окна верхнего этажа — подавляли пулеметные гнезда врага. Но почти безрезультатно — русские не сдавались. Большинство их засело в крепких подвалах, и огонь нашей артиллерии не причинял им вреда. Смотришь, взрыв, еще один, с минуту все тихо, а потом они вновь открывают огонь».

Эти краткие минуты замешательства защитников крепости немцы старались использовать и прорваться в казематы. Шнайдербауэр вспоминает: «Мы, ворвавшись туда, заваливали все выходы тем, что под руку попадет: камнем, кусками решеток, ящиками, чтобы лишить русских возможности выбраться».

Здание Дома офицеров, словно заноза, мешало операциям по зачистке Северного острова. Немцы постоянно попадали под продольный огонь русских. 81-й штурмовой саперный батальон получил задачу уничтожить здание. Подрывники, взобравшись на его крышу и привязав к длинным шестам мощные взрывные устройства, опустили шесты на уровень окон, после чего была дана команда на подрыв. «Послышались крики и стоны раненых русских, — записано в отчете дивизии, — но огонь продолжался».

Условия в обороняемых русскими объектах становились невыносимы. Медсестра К. Лешнева[26], описывает:

«В казематах мы оказывали раненым медицинскую помощь, в том числе женщинам и детям. К тому времени у нас кончились перевязочные материалы, лекарства и вода. Острее всего ощущалась нехватка воды. Доставить ее с реки было невозможно, но надо ведь было хоть немного напоить раненых!»

Георгий Карбук описывает мучения, которые выпали на долю оборонявшихся красноармейцев. «Самое тяжелое — это нехватка воды, — поясняет он. — Вода требовалась для охлаждения пулеметов «максим», иначе стволы перегревались, и пулемет заклинивало. И тут же рядом с пулеметами лежали раненые, изнемогавшие от жажды».

«Приходилось выбирать, что важнее. Сохранять оружие в боеспособном состоянии или спасать людей. А вокруг лежали раненые, многие при смерти, они метались, бредили, просили воды. Целые семьи были там! С детьми! Сколько людей мучилось от жажды! А рядом, всего в двух шагах, две реки!»

Немцы считали, что пока их успехи более чем иллюзорны. «Только сейчас после тяжелых боев пала брестская цитадель», — записал командующий группой армий «Центр» генерал-фельдмаршал фон Бок в свой дневник 25 июня. Но уже на следующий день мощнейший взрыв потряс массивное здание, где размещалось политучилище[27]. 81-му штурмовому саперному батальону удалось взорвать метровые кирпичные стены. Наружу вывели группу оглушенных пленных — 450 человек. Последним препятствием оставался Восточный форт. Все подходы к нему перекрывались прицельным огнем тяжелых пулеметов. Солдаты 45-й пехотной дивизии вермахта рассказывали, что «единственным выходом было вынудить русских сдаться, взяв их измором — голодом, и в первую очередь жаждой. Все остальные средства хоть как-то ускорить этот процесс, включая ураганный огонь тяжелых минометов, атаки танков, призывы по громкоговорителю, листовки, — все оказались безрезультатными».

Нехватка воды превратилась для защитников крепости в тяжелейшее испытание. Медсестра К. Лешнева своими глазами видела, «как одну нашу медсестру застрелили на лужайке у берега реки, когда она попыталась зачерпнуть воды. Я своими глазами видела. Мы даже не смогли оттащить тело. Она восемь дней так и пролежала на траве». Немцы не гнушались никакими средствами, чтобы сломить волю оборонявшихся. Георгий Карбук вспоминает:

«Немцы установили мощные прожекторы на другом берегу, которыми всю ночь освещали наш берег. От этого света никуда нельзя было скрыться, они обшаривали каждый кустик. Стоило кому-нибудь из нас попытаться пробраться к реке, как его тут же замечали. Там, на берегу, многие погибли».

Осада длилась вот уже шестой день. Один русский перебежчик признался, что силы обороны, центром которой являлся Восточный форт, насчитывали 20 офицеров и 370 солдат и сержантов из 393-го зенитного батальона 42-й советской стрелковой дивизии. Они имели в своем распоряжении счетверенный зенитный пулемет, 10 легких пулеметов, 10 автоматов, 1000 ручных гранат и много других боеприпасов и продовольствия. Так что, скорее всего, сдаваться они не собираются. «Воды там мало, но ее добывают, прорывая скважины в земле». В форте также находятся женщины и дети. «Штаб обороны возглавляют майор и комиссар». Несмотря на большое количество пленных, захваченных за сутки до этого, немцы по-прежнему несли ужасающие потери. А с ними пришло и горькое разочарование, в свою очередь, порождавшее чувство бессмысленности дальнейших попыток овладеть цитаделью.

28-й танковый взвод подогнал два странных на вид танка. Один — французский танк «Сомуа», трофей предыдущей кампании во Франции, другой танк еще недавно принадлежал русским. Оба танка открыли огонь по бойницам, амбразурам и окнам зданий Восточного форта. «Русские заметно приутихли, — как следует из донесения дивизии, — однако до сих пор нет признаков успеха». Попытки подавить огневые точки защитников крепости продолжались, но по-прежнему не давали результатов. Немцев выводили из себя снайперы, «непрерывно стрелявшие отовсюду — из самых, казалось, неподходящих мест: из-за мусорных контейнеров и куч мусора». Естественно, их уничтожали, но «стрельба из Восточного форта продолжалась с новой силой».

Григорий Макаров, красноармеец, вспоминает атаку «немецких химических войск» 27 июня. Они использовали слезоточивый газ. По словам Макарова, у защитников было достаточно противогазов:

«Они были велики для детей. Но мы натягивали их им на голову, а снизу подвязывали чем-нибудь, и газ не проникал под маску. Только у одной женщины был мальчик, ему было полтора года. Тут уж мы ничего не могли сделать, он так и задохнулся».

Подобные трагедии приводили к тому, что сопротивление красноармейцев только усиливалось.

Против упрямых защитников крепости применялись и другие меры. Гельмут Бёттхер, боец штурмового саперного подразделения, воевал в огнеметном взводе. Следует подчеркнуть, что этот человек считал себя «обычным солдатом». И считал вполне нормальными изуверские методы ведения боев, описание которых наверняка смутит воспитанных на гуманных и демократических ценностях западных читателей. Хлебнувшие тоталитаризма, вероятно, будут потрясены куда меньше. «Мне было 19 лет, — рассказывает Гельмут Бёттхер, — я часто задумывался надо всем этим, ведь меня заклеймили, как убийцу, но на войне-то я был героем». Следует добавить, что самые жуткие вещи на войне зачастую становятся нормой. Детство Бёттхера было самым обычным, хоть ему и приходилось несладко. Выросший в годы экономического кризиса, он, по его словам, «в 14 лет оказался на улице и выжил лишь благодаря армейской службе». Он нередко вызывался участвовать в самых разных акциях, но не с огнеметом в руках. «Мне приказали», — оправдывается он. Армейская жизнь открывала перед ним массу новых возможностей, и он, «как все», пытался ими воспользоваться. Однако назначение в Брест в огнеметный взвод явно не обрадовало его.

«Жутко себе представить такую службу, но хочу сказать, что огнеметчиков в плен не брали. Их на месте пристреливали».

Огнемет тоже требует сноровки. Он представлял собой укрепленный на спине аппарат ранцевого типа — емкость с горючим и нагнетатель весом в 21 кг. Горючее представляло собой легковоспламенявшуюся смесь, поступавшую под давлением в распылитель. Струя горящей жидкости мгновенно превращала жертву в пылающий факел. Аппарат снабжался регулятором давления и толщины струи, что делало его еще более опасным для противника. Но и сам огнеметчик был крайне уязвим для вражеских пуль. Бёттхер поясняет:

«Струя пламени достигала 30 м в длину, температура — 4000 градусов. Стоило подобраться к траншее и провести по ней струей огня, как там уже спасения ни для кого не было — безопасных закоулков не оставалось. Большинство гибло на месте, некоторым везло — им только выжигало глаза. А вообще, это, конечно, был кошмар», — признается Бёттхер.

До сих пор на стенах цитадели Брестской крепости видны странные темноватые пятна — оплавленный кирпич, напоминающий вулканическую лаву. Георгий Карбук вспоминает:

«Немцы применяли против нас огнеметы. Сунут, бывало, наконечник в подвальное окошко и полыхнут как следует. Сами-то они подвалов избегали. Кирпич, и тот таял, как воск. Или забрасывали гранатами подвалы, где семьи прятались».

Шестой день осады. Солнце нещадно палит. Большая часть цитадели, включая Северный остров, уже захвачена немцами, но Восточный форт держится. Повсюду раздувшиеся на жаре трупы русских солдат, их скидывают в траншеи и воронки и кое-как забрасывают землей и битым кирпичом. Смрад меньше не становится. В прибрежных камышах на воде раскачиваются другие трупы — немцев. Кажется, что этим русским, с сумасбродной отчаянностью оборонявшим крепость, все нипочем. «Все было выжжено дотла, — вспоминает уже знакомая нам медсестра Качова Лесневна, — дома, даже деревья, все». Состояние раненых становилось критическим:

«Мы разрывали одежду на лоскуты, чтобы перевязать раны. Воды не было. Раненые мучились. Достать воды не было никакой возможности — все под огнем. Иногда удавалось чудом зачерпнуть ведро, но что такое ведро на столько людей? Всем доставалось буквально по несколько капель. Мы с риском для жизни приносили чуточку воды, чтобы хоть губы смочить раненым. О себе уже говорить не приходится. А они с такой жадностью набрасывались на эти капли. «Сестра, сестра, дай водички», — просили они. А мы ничего не могли им дать».

Утром 28 июня два уцелевших танка 28-го танкового взвода получили подкрепление — несколько спешно отремонтированных самоходных артиллерийских установок. Обстрел стен Восточного форта продолжился, но по-прежнему без видимых результатов. Вперед выдвинули 88-м зенитное орудие и открыли огонь прямой наводкой. Но и это не помогло, — сдаваться никто не собирался. Пытаясь переломить ситуацию, генерал-майор Шлипер, командир 45-й дивизии, запросил помощь сил люфтваффе с ближайшего аэродрома Малашевичи. Как только договоренность была достигнута, немецким солдатам отдали приказ немедленно очистить территорию крепости и отойти на безопасное расстояние. Низкая облачность несколько отодвинула время начала воздушной операции люфтваффе. Солдаты вермахта вновь сомкнули кольцо окружения, чтобы не позволить защитникам выйти. Целую ночь стены крепости освещали прожекторы. Любая попытка немцев хоть на несколько метров приблизиться к форту вызывала ураганный автоматный и пулеметный огонь. Из окруженного форта беспрестанно тянулись огненные строчки трассирующих пуль. Сдадутся они когда-нибудь или нет?

29 июня в рейхе наконец-то узнали новости с Восточного фронта. Предваряемая фанфарами Листа сводка новостей гласила: «Советские военно-воздушные силы полностью уничтожены». И далее: «Мощные приграничные укрепления противника частично прорваны в самый первый день». Бодрый голос диктора перечислял победу за победой. «23 июня враг предпринял попытку контратаковать передовые части наших стремительно наступавших войск», но «германский солдат был и остается победителем». Далее следовал список занятых немцами населенных пунктов. Сообщили о взятии с боями крепости в городе Гродно. «Последний оплот врага, Брестская цитадель, захвачена нашими войсками 24 июня». Взяты Вильнюс и Каунас. Всего за тот день 29 июня 1941 года по радио прозвучали 12 сводок ОКВ. Геббельс ликовал: «Под Белостоком окружены две армии красных». «У врага нет ни малейшей возможности прорвать кольцо окружения. Минск наш!» Но, несмотря на открытие информационных шлюзов, немецкая аудитория состояла не только из доверчивых слушателей. Геббельс записал в своем дневнике:

«Слишком много информации сразу. От такого потока можно только отупеть. Так что желаемого эффекта мы не добились. Люди чувствуют, что ими пытаются манипулировать. Слишком много для первого раза, так они считают… И все же эффект воздействия огромен… Мы снова на высоте…»

Сомнения Геббельса нашли свое отражение и в секретных отчетах СС следующего дня. «Изо всех 12 сводок хорошо были восприняты не более двух-трех». Несмотря на нетерпение услышать с Восточного фронта только хорошие новости, таких успехов не ожидал никто. В газетах приводились «фантастические» цифры потерь русских, продолжали циркулировать не менее фантастические слухи. «Согласно отчетам с мест, — далее утверждает отчет СС, — кое-где уверены, что наши войска подойдут к Москве уже в следующие выходные».

Вот такие «горячие денечки» стояли в рейхе в конце июня 1941 года. И это было только начало — маятник блицкрига лишь начинал раскачиваться. Впереди был Смоленск.

Примечания:

2

Возможно, речь идет о польском городе Влодава. (Прим. ред.)

23

Анастасия Антоновна Никитина-Аршинова 12 дней находилась в осажденной крепости. Затем сражалась в партизанском отряде Чернака, Брестского соединения. После войны жила и работала в Бресте. — Прим. ред.

24

Автор ошибается. Всего в состав группы армий «Север» входили 20 пехотных дивизий, 3 танковые дивизии, 3 моторизованные дивизии и 3 охранные. То, что автор называет «армейскими корпусами», на самом деле являлось полноценными полевыми армиями — 16-й и 18-й. Авиация 1-го воздушного флота насчитывала около 530 самолетов. Общая численность войск группы армий составляла св. 700 000 чел. Предполагалось, что до 4 июля 1941 года из резерва Главного командования сухопутных войск в состав группы армий прибудут еще две пехотных дивизии. — Прим. ред.

25

4-я танковая группа Эриха Гёпнера насчитывала 631 танк в составе двух моторизованных корпусов.

26

Возможно, автор имеет в виду Ткачеву Прасковью Леонтьевну, старшую медсестру хирургического отделения госпиталя. П.Л. Ткачева находилась на Волынском укреплении до 25 июня, а летом 1942 года стала связной в партизанском отряде имени Чернака Брестского соединения. После войны жила и работала в Бресте. — Прим. ред.

27

Очевидно, автор имеет в виду здание, в котором размещалась школа младших командиров. — Прим. ред.