Антон Антонович Керсновский (1907(?)—1944), уникальный русский военный писатель. Подростком воевал в Добровольческой армии. Эмигрировал. За границей получил блестящее образование. Жил в Париже. Автор более полутысячи военно-политических статей и около десятка книг (из последних удалось издать лишь две).

Ум «национально мыслящий», он находил высшие социальные и духовные ценности, ответы на «проклятые вопросы» в многовековом отечественном опыте. Написал «Историю Русской Армии». Начертал основы военного возрождения России: самобытность, приоритет духа и качества, религиозность и национальная гордость, сознательное отношение к делу, инициатива «снизу» и ее поддержка «сверху» и др. В этом «ренессансе» видел необходимейшее условие воссоздания нашей государственной мощи.

Строки эти представляют посильную и потому скромную лепту в наше общее великое дело — возрождение нашей национальной доктрины, а тем самым и военной доктрины, составляющей одно нераздельное целое с национальной, — одну из многочисленных ее граней.

Со смерти Суворова русская военная мысль вдохновлялась исключительно иностранными образцами. Поэтому ее работу и можно уподобить работе машины, поставленной на холостой ход. Семена, дающие урожай в бранденбургских песках, — на русском черноземе дают лишь плевелы. Суворов был поэтому нами понят еще меньше, чем Наполеон французами. Науку Побеждать мы читали глазами, а не духовными очами — весь ее неизреченный духовный смысл остался для нас сокровенным. Умами всецело овладел величайший из варваров — Клаузевиц — его рационалистические теории совершенно заслонили дух православной русской культуры, создавшей Науку Побеждать. Увлекаясь иностранщиной, мы недооценили Суворова. «Суздальское Учреждение» до нас не дошло — Наука Побеждать дошла лишь чудом. Мы проглядели величайший синтетический ум Румянцева. Сочинения его — «Примечания военныя и политическия» и «Мысли об устройстве воинской части» — так и не были никогда изданы. Они должно быть уже совершенно истлели (если только вообще не погибли) в киевском архиве, куда их свалили по смерти Задунайского благодарные россияне. И наследие этого наиболее всестороннего военного и государственного русского гения осталось совершенно неиспользованным. В то же время с благоговением переводилась и тщательно изучалась всякая макулатура, коль скоро она имела иностранное клеймо, особенно же штемпель германского «большого генерального штаба».

Рационализм и материализм засорили русскую военную мысль задолго еще до того, как были возведены в степень обязательного догмата большевиками. Духовность — а вслед за духовностью и дух представителей русской военной мысли были угашены. Столетие бессмертных побед и полтораста лет громкой славы сменились поражением в Восточную войну, трудной победой 1878 года, разгромом в Японскую, Великую, Гражданскую. Угашенный дух мстил за себя, мстил за Румянцева, мстил за Суворова… Величественное здание Русской Национальной Военной Доктрины стоит с 1800 года незаконченным. Туда нам давно надлежало бы перейти с тех чужих задворков, где мы ютимся уже в продолжение нескольких поколений. Суворов из своей могилы приказывает всем нам его закончить, приказывает вспомнить, что мы Русские и что с нами Бог. На достройку и отделку этого величественного здания и должны быть устремлены все наши дружные усилия. И — как на памятник в Галлиполи — каждый должен принести на него свой камень.

Шестая заповедь гласит: «Не убий».

На этой заповеди и на превратном толковании Евангелия основывают свое учение «непротивления злу» толстовцы, пацифисты «во что бы то ни стало» и некоторые секты, напр., духоборы, менониты, молокане. Последователи всех этих учений своей разлагающей пропагандой причиняют огромный вред государству, а своим отказом отбывать воинскую повинность создают большой соблазн.

Официальные представители нашей богословской науки сознали всю опасность подобного рода учений, частью являющихся софизмами, частью не заслуживающих даже названия софизмов, но, несмотря на свою духовную малоценность, сильно действующих. В катехизисах, сокращенных и более пространных, — в частности сокращенном «по митрополиту Филарету», на котором воспитывались целые поколения, — было поэтому сделано две оговорки при истолковании Шестой заповеди, а именно — дозволяется казнить преступника и убивать неприятеля на войне.

Оговорки эти даются, однако, в виде аксиом — без доказательств из Священного Писания (в частности в катехизисе «по Филарету», наиболее как раз распространенном). А это дает повод «непротивленцам» утверждать, что вставлены они лишь из угождения к «властям предержащим». Сказано — «не убий», значит, не убивай. Всякого рода «казенные» оговорки бессильны смягчить категоричность этого отрицания.

В подобной официальной трактовке, слишком руководящейся «мирскими» соображениями (безопасность общества, государственная необходимость и тому под.) и заключается уязвимое место. А между тем все эти сектантские и иные кривотолки сами собою отпадут, если в борьбе с ними наши богословские авторитеты останутся на чисто духовной почве.

Для этого стоит лишь предложить толкователям Шестой заповеди «вне времени и пространства» рассмотреть акт Синайского Законодательства в свете исторических событий Ветхого Завета.

Законодательство это преподано было Иеговою Своему избранному народу — народу еврейскому — отнюдь не всему человечеству. Первые четыре заповеди определяют отношения еврея к Богу своих отцов — последние шесть определяют отношение еврея к еврею. Шестая заповедь запрещает еврею убивать еврея, как Восьмая запрещает еврею красть у еврея, а Девятая запрещает еврею лжесвидетельствовать на еврея. Шестая заповедь и приобретает в этих условиях свой подлинный смысл.

В то время избранный народ шел походом на землю Ханаанскую. Весь он являл собою как бы армию — и Десять Заповедей явились первым в истории дисциплинарным уставом. Сильные этими заповедями, сыны Израиля завоевали Обетованную Землю и утвердились в ней, беспощадно истребив иноплеменников, на которых действие Шестой заповеди не распространялось.

Судия Гедеон поразил Мадианитян. Самсон вразумлял Филистимлян не словами, а совершенно другим аргументом. Псалмопевец поразил Голиафа, братья Маккавеи восстали на сирийских угнетателей… Если Шестая заповедь распространялась и на иноплеменников, то все эти праведники, преступив ее, тем самым, очевидно, сделались бы грешниками. Но они остались праведниками — и Божья благодать почила на всех них.

Христос, уча о любви к ближнему и всепрощении, дал понять Своим ученикам, что много крови будет еще пролито до осуществления Царства Божия. «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю — не мир пришел Я принести, но меч…» (Матф. Х, 34). «Когда же услышите о войнах и смятениях — не ужасайтесь, ибо всему надлежит быть прежде» (Матф. XXIV, 6; Марк. ХIII, 7; Лука ХХI, 9).

В Евангелии мы находим два примера, относящиеся к проблеме военной службы. Когда к Иоанну Крестителю пришли воины и спросили, что им надлежит делать? — он заповедал им «никого не обижать, не клеветать и довольствоваться своим жалованьем» (Лука VI, 14). Христос отнюдь не призывал воинов «перековать мечи в орала» и бросить военную службу как занятие? Богу неугодное. А на вопрос фарисеев, следует ли платить подати — ответил: «Кесарево — кесарю» (Матф. ХХII, 21; Лука ХХ, 25). И разве отбытие воинской повинности — самого тяжелого из всех налогов — не является воздаянием кесарева Кесарю — царского Царю?

Ошибка «непротивленцев злу» состоит в том, что личным поучениям Христа они стремятся придать характер общественный. Христос учил: «ударившему тебя по щеке подставь и другую, и отнимающему у тебя верхнюю одежду не препятствуй взять и рубашку» (Матф. V, 39–40; Лука VI, 29). Этим Он определил отношение человека к человеку. Сын Человеческий снес издевательства книжников и озверелой толпы. Ему стоило лишь захотеть, лишь подумать — огонь небесный испепелил бы и судий и палачей. Он этого не сделал, явив миру неизреченный подвиг кротости и милосердия.

Но Христос снес багряницу и терновый венец — как относившийся к Нему лично. Мы же знаем, что узрев торгашей, оскверняющих святыню — Дом Отца Его, — Он свил бич из веревок — и выгнал их вон.

Изгнание торгующих из храма достаточно ясно указывает всю ересь ссылки «толстовцев» и иных на Христа, якобы проповедывающего непротивление злу насилием. Мы не должны противиться злобствованиям ближнего, если эти злобствования относятся лично к нам. Но если этот ближний посягает на высшие ценности — наш долг воспротивиться ему. В конце Тайной Вечери Христос дает предупреждение Своим ученикам: «И сказал им: когда Я посылал вас без мешка и без сумы, и без обуви, имели ли вы в сем недостаток? Они отвечали: ни в чем. Тогда Он сказал им: но теперь, кто имеет мешок, тот возьми его, а также и суму; а у кого нет, продай одежду свою и купи меч… Они сказали: Господи! вот здесь два меча. Он сказал им: довольно» (Лука XXII, 35–37).

Один из этих двух мечей был в ту же ночь обнажен Петром. Христос велел ему вложить этот меч в ножны — «все взявшие меч мечом и погибнут» (Матф. XXVI,52). «Противоречие», усматриваемое некоторыми софистами из сопоставления этих двух текстов, исчезнет, если мы будем иметь в виду, что Петр ведь обнажил тогда меч не в защиту Учения, а в защиту Учителя. Христос не пожелал принять этой жертвы. Не Малх напал на Петра, а Петр первый мечом ударил Малха.

Христос отнюдь не сказал, что взявшие меч погибнут от проказы, или от землетрясения, или от огня небесного. Нет, взявшие меч погибнут именно от меча. Но для того, чтобы они погибли от меча — надо сразить мечом — прибегнуть к справедливой войне. Текст этот, который «непротивленцы» стремятся использовать в качестве одного из главных аргументов своей теории, при внимательном его рассмотрении, обращается таким образом против ереси.

Св. Сергий Радонежский благословил Димитрия Донского на брань с Мамаем. И два с половиной столетия спустя сергиевские иноки по примеру Осляби и Пересвета опоясали рясы мечами, а патриарх Гермоген призвал всю Русскую Землю восстать на угнетателей. Руководясь примером Христа и деяниями отцов Церкви, мы должны отвергнуть лжеучение «непротивления злу насилием» как богопротивное, антицерковное и в конечном своем итоге — бесчеловечное.

При обожествлении Государства и Нации единственным критерием суждения о степени справедливости данной войны есть степень выгоды ее для Государства и Нации. Если обнаживший меч считает войну единственным способом признания его законных прав, то ничем нельзя заставить его усомниться в справедливости его претензий. Манифест немецких ученых в августе 1914 года является в этом отношении характернейшим человеческим документом.

Первая — войны, веденные в защиту высших духовных ценностей, — войны безусловно справедливые. Все наши войны с Турцией и с Польшей в защиту угнетаемых единоверцев и единоплеменников, как и Гражданская война 1917–1922 гг. с белой стороны, относятся к этой категории.

Вторая — и наиболее распространенная — войны, веденные во имя интересов Государства и Нации. Общего правила, общего мерила для этой категории не существует. К каждому случаю в отдельности надо применять особую мерку — и в каждом случае оценка может быть лишь чисто субъективной.

Третий вид войны — это война, не отвечающая интересам и потребностям Государства и Нации и не отвечающая в то же время требованиям высшей справедливости. Войны этой категории относятся по большей части к типу бескорыстных авантюр, а лучше сказать, авантюр бессмысленных. Таково, например, участие России в коалиционных войнах в 1799 и 1807–1817 гг., поход в 1849 году на Венгрию, экспедиция французов в Мексику при Наполеоне III.

Войн первой и третьей категории — абсолютно справедливых и абсолютно несправедливых — незначительное сравнительно меньшинство. Больше всего сожжено пороху и пролито крови на войнах второй категории — войнах, имеющих характер государственный, национальный.

Общего мерила, как мы только что заметили, для этого рода не существует. Раньше чем анализировать каждый отдельный, нам надлежит применить синтез: сгруппировать все вообще войны между данными государствами вместе, проследить их взаимоотношения на протяжении веков. Идя таким образом против течения Истории, мы рано или поздно доберемся до первопричины раздора, посмотрим в корень. И тогда определим, кто «взял меч» — следовательно, кто нарушил первоначальную гармонию между данными государствами и данными народами.

Отрешившись от всякого шовинизма — чувства, которое всякий любящий свою Родину должен как можно больше избегать, чтобы не навлекать на нее несчастий, — анализируем для примера справедливость русско-польских войн и русско-польских отношений вообще.

На заре истории этих двух славянских народов их отношения были добрососедскими. Первопричина раздора произошла в XIII веке, когда польские короли наложили свою руку на Червонную, а затем (Литва) и на Белую Русь. В польское государство был введен на положении бесправной «райи» русский православный элемент — многострадальные «диссиденты». В многовековом русско-польском споре почин, таким образом, подали поляки. Люблинская уния, авантюра Сигизмунда III, временный захват поляками Москвы — все это дальнейшие стадии поступательного притеснительного движения поляков. Вслед затем русская государственность крепнет, польская клонится к упадку. И первый раздел Польши — в сущности, не раздел (польская государственность сохранилась), а просто дезаннексия — явился одним из справедливейших актов мировой истории. Было покончено с грехами четырех столетий, положен предел четырехсотлетним притеснениям. Справедливость была таким образом восстановлена. Однако палку стали перегибать в другую сторону. Агония польской государственности конца XVIII века создавала у соседей Польши непреодолимые стремления поживиться тем, что «плохо лежит», — совершенно так же как паралич русской государственности XIII и XIV веков возбуждал аналогичные чувства и польских королей и литовских князей. Результатом явился окончательный раздел Польши — экзекуция над целым народом — и насильственное введение в организм России враждебного русской государственности польского элемента. Последствия не замедлили сказаться: польские восстания против русских, захвативших Варшаву, были столь же обоснованы и столь же справедливы, как русские восстания против поляков, захвативших Кремль. Линейцы Скржинецкого и косиньеры Сераковского находились совершенно в том же положении, что ратники Пожарского и казаки Хмельницкого. Затем — упадок русской государственности, возрождение польской — и снова нездоровое желание взять «что плохо лежит». И в результате — Рижский мир и реаннексия «диссидентов»…

Мы видим таким образом, что в многовековой русско-польской распре первоначальная, так сказать органическая несправедливость, совершена поляками — что отнюдь не служит доказательством безупречности всех дальнейших поступков с русской стороны. Варшавская губерния в составе Российской Империи такая же несправедливость, как волынские воеводства в составе Речи Посполитой. Был момент — два десятилетия (1772–1794) — восстановление нарушенной гармонии, но на нем не сумели и не захотели удержаться. Справедливость все время переходит из одного лагеря в другой — с очевидным перевесом в сторону России («первоначальный грех» совершен поляками).

То же самое мы можем проделать при изучении других «конкретных случаев» — например при столкновении русского племени с германским. Почин здесь исходит от свирепых Меченосцев, огнем и мечом истреблявших славянские племена во имя торжества воинствующего германизма и оттягавших (несмотря на Невскую битву и Ледовое побоище) северные новгородские пятины. От Ледового побоища до Брест-Литовска — чрез Ливонские войны, Полтаву, Гангут, Бзуру и Сан — справедливость все время на русской стороне (за исключением эпизода Семилетней войны).

При изучении франко-германской распри отправной точкой следует считать 1806 год — Иену и Ауэрштедт, за которыми последовал Тильзитский мир — прототип «версальской диктовки». Трехвековая борьба Бурбонов с Габсбургами отнюдь не имела характера национального, тем паче расового. Почин в той распре принадлежит Пруссии, хотя здесь очень большую роль сыграла неумеренность Наполеона, и особенно утопия дикарей 1789 года. Эти последние выдвинули «национальный принцип» (сперва как противопоставление тиранам, затем как самодовлеющее целое). И нигде их семя не упало в столь благоприятную почву, как в Германии. Благодаря этим теориям немцы двадцати шести отдельных государств впервые осознали себя принадлежащими к единому целому, — и уже в 1813 году Фихте может держать «Речь к германской нации» — чего он не смог бы сделать за пятнадцать лет до того за отсутствием этой германской нации. Создание германской нации произошло в период с 1806 по 1813 год. В первой же трети XIX века была создана ее доктрина (Фихте, Гегелем и др.), совершенствовавшаяся затем целое столетие и приведшая к войнам 1870 и 1914 годов — войнам, где справедливость бесспорно была на стороне Франции (подделка Бисмарком «эмской депеши» в 1870 г. и ложь о «бомбардировании Нюрнберга» французскими летчиками в 1914).

Ограничившись этими примерами, перейдем к рассмотрению целей войны.

Величайший варвар XIX столетия — Клаузевиц — выдвинул теорию «интегральной войны» — на уничтожение. Теория Клаузевица была претворена в жизнь виднейшим из его учеников — Лениным — почему и все это учение мы будем называть «клаузевицко- ленинским». Оно сводится к истреблению, уничтожению противника: не только к разгрому его вооруженной силы, но и полному порабощению и уничтожению его как нации — для Клаузевица и его последователей, как класса — для Ленина.

Эта человеконенавистническая теория проводилась немцами — правда, довольно опасливо — в Мировую войну (зверства в занятых областях, режим заложников и террора, удушливые газы, неограниченная подводная война, использование внутреннего врага для разложения неприятельской страны) и в гораздо более широком масштабе большевиками. Лжеучение Клаузевица — как и вытекающий из него «ленинизм», мы должны целиком отвергнуть. Эти лжеучения не соответствуют ни христианской морали, ни российской исторической традиции, ни русской воинской этике — ни простому здравому смыслу.

Войну ведут не для того, чтобы убивать, а для того, чтобы побеждать. Немедленной целью войны является победа, конечной — мир, восстановление гармонии, являющейся естественным состоянием человеческого общества.

Все остальное — уже излишества, а излишества пагубны. Диктуя мир побежденному врагу, следует руководиться строгой умеренностью, не доводить его до отчаяния излишними требованиями, которые лишь порождают ненависть — а стало быть, рано или поздно, новые войны. Заставить врага уважать себя, а для этого не вдаваться в шовинизм, уважать национальное — и просто человеческое — достоинство побежденного.

Нет более высокой цели для политики, как «на земли мир, в человецех благоволение». И с этим идеалом, к которому должна посильно эта политика стремиться, несовместимы ни закованные в цепи народы-илоты по Клаузевицу и его последователям, ни превращение вселенной в кладбище по Ленину.

Мир является нормальным состоянием человечества. Мирное состояние в наибольшей степени благоприятствует как его духовному развитию — так и материальному благосостоянию. Война для него — явление того же порядка, как болезнь для человеческого организма.

Война — явление таким образом патологическое, нарушающее правильный обмен веществ государственного организма. Организм нации, ведущей войну, во многом можно уподобить человеческому организму в болезненном состоянии. Разница лишь в том, что человеческий организм не волен к заболеванию — тогда как государственный организм наоборот идет на риск «военного заболевания» — сознательно.

Многие войны оказали услугу человечеству. Походы римлян, покоривших весь известный древний мир, приобщили к цивилизации, правовой школе, а впоследствии и к христианству иберские, кельтские племена. «Пилумы» римских легионеров стали сваями европейской государственности (в анархичности и слабой государственности завоеванных германцами славянских племен как раз и сказалось отсутствие римского влияния). В эпоху крестовых походов Запад заимствовал у Востока его науки и полудикие европейцы многому научились у просвещенных арабов. На рубеже XV и XVI веков итальянские походы Карла VIII и Людовика XII приобщили Францию к Возрождению. А Франция и сообщила Возрождению тот блеск и тот европейский размах, что ему не могла придать разделенная на множество мелких государств его родина — Италия.

Вообще же, если войну самое по себе всегда надо считать бедствием, последствия войны иногда бывают благотворны. Война 1914–18 гг. — бедствие, каких мало в истории человечества. С русской катастрофой 1917 года может сравниться разве лишь Черная Смерть XIV века и — в более слабой степени — нашествие монголов.

Но русская революция — не родное дитя войны, а всего-навсего ее приемыш. Она — дочь Девятнадцатого века и устаревших его теорий. Родное дитя Мировой войны — это «фашизм» и родственные ему идеи, открывшие человечеству новые горизонты, давшие ему новые формы социального устройства, выведшие человеческую мысль и общество из того безвыходного тупика, куда их загнали дикари 1789 года и их последователи — материалисты XIX столетия. Уже ради одного этого положительного духовного результата можно признать, что десять миллионов людей отдали свою жизнь недаром.

Со всем этим война является бесспорным и большим злом. И решаться на это зло — на эту болезнь — следует лишь в положениях безвыходных — когда «клин клином» остается единственным средством за истощением всех остальных аргументов. Худой мир, в общем, лучше доброй ссоры. Это — правило, от которого возможно делать исключения разве лишь в случае очень худого мира, грозящего в конце концов пагубно отразиться на морали и благополучии страны.

Орган государства, компетентный в данном случае, именуется дипломатией (состоящей из центрального аппарата и внешнего представительства). Существует две школы дипломатии.

Старая — или кабинетная. Государственные дела поручаются в этом случае людям, специально для того предназначенным, обученным, воспитанным, можно сказать, для этого родившимся. Самое прохождение службы этих людей, из которых каждый до получения «генеральского чина» посла либо посланника побывал в четырех-пяти столицах, следовательно, изучал на деле четыре-пять государств, их правителей, дипломатов, при них аккредитованных — т. е., практически, большую часть своих иностранных коллег — гарантирует их компетентность.

За патологической эпохой 1914–1918 гг. последовала эпоха коллективного размягчения мозгов (последствие жестокой контузии мира в ту войну), эпоха, именуемая Внешнеполитическим ее последствием явилась замена старой «демократической». кабинетной школы новой школой — ярмарочной.

Делами, вместо профессионалов, стали заправлять любители, вместо сведущих людей — люди несведущие, митинговые ораторы, имевшие звание «народных избранников», но не всегда имевшие свидетельства об окончании начальной школы. Результаты этой новоявленной «неумытой дипломатии» не замедлили сказаться. Она перенесла в международные отношения «внутреннеполитический дух» — атмосферу митингов и кулуарных комбинаций. По сравнению с профессиональными дипломатами — людьми ничем не связанными — политические лидеры демократии связаны по рукам и ногам. Какая-нибудь внутреннеполитическая каверза, к делу ни малейшего отношения не имеющая, какой-нибудь партийный инцидент заставляет их спешно покидать международные конференции, где дебатируются — с большей или меньшей некомпетентностью — вопросы первостепенной важности. Перерыв работ, недели неопределенного, напряженного, всех нервирующего положения, — пока не удастся успокоить не вовремя расходившуюся провинциальную масонскую ложу либо парламентскую фракцию — песчинку, остановившую поезд. В эпоху демократий все международные проблемы рассматривались в первую очередь, а то исключительно с точки зрения внутренней политики, т. е. партийных интересов, — и личный успех в парламенте или на избирательной кампании был единственной заботой всех этих «карнавальных Талейранов».

Ярмарочным дипломатам — толпе и вожакам толпы — не по плечу тонкая «ювелирная» работа дипломатов-профессионалов. Их позы, их слова, их действия рассчитаны лишь на сегодняшний день и на интеллект толпы. На глазах толпы — толпы, сатанеющей от крови гладиаторов на ристалище, — и совершаются в раскаленной атмосфере все дела, обсуждавшиеся раньше компетентными людьми в спокойной и деловой обстановке министерских и посольских кабинетов.

Мы упомянем лишь для памяти о бесславно закончившей свой век «Лиге наций». Банкротство этого учреждения и идеи, его породившей, настолько очевидно, что избавляет нас от необходимости это доказывать многочисленными фактами.

Старую дипломатию упрекают в «провоцировании» войн. Упрек этот могут сделать лишь люди, сознательно рассорившиеся с историей (самой антидемократической из наук). История последних двухсот лет учит нас, что если на каждую войну, «спровоцированную» дипломатией (спровоцированную, не следует забывать, по приказанию соответственных правительств), приходится три войны, которых «кабинетная» дипломатия не смогла предотвратить — как не смогла бы их предотвратить и ярмарочная дипломатия (никакими нотами нельзя остановить тигра, решившегося на прыжок), — то зато на каждый такой случай приходится, по крайней мере, десять войн… не состоявшихся благодаря своевременному, тактичному, корректному и незримому для посторонних, для свирепой и невежественной толпы — вмешательству профессиональной дипломатии.

В средние века во время чумных эпидемий и в менее давние эпохи «холерных бунтов» чернь избивала лекарей и докторов, видя в истреблении врачей, якобы разводящих заразу, средство избавиться от беды.

«Интеллектуальная чернь» двадцатого века — так называемые пацифисты, — а также руководящая (и в то же время руководимая) этой чернью ярмарочная дипломатия видят в роспуске армий средство избавиться от войн. По их мнению, наличность вооруженной силы является причиной зла: кровожадные генералы, чающие отличий, — «пушечные короли», ждущие барышей, вовлекают страну в военную авантюру попустительством «вырождающихся династий» и «секретной» (притом еще титулованной) дипломатии. Таков убогий трафарет «демократическо-пацифистского» мышления. Эта точка зрения оратора, митингующего с бочки перед толпой невежественной черни, сделалась официальной доктриной «передовых демократий» 20-х и 30-х годов XX столетия — эпохи демократического маразма. Бесспорно с той же точки зрения следует избить врачей и закрыть аптеки, чтоб избежать болезней, распустить пожарные команды, чтоб не иметь пожаров, упразднить семафоры и стрелочников, чтоб избежать железнодорожных крушений. Самое разоружение проповедывается в двух плоскостях. Замена постоянных армий народным ополчением — «воинственных профессионалов» якобы миролюбивой милицией. Одновременно с этим — отказ от ряда технических средств и преимуществ — боевой авиации или некоторых ее видов, газов, тяжелой артиллерии — чем думают сделать войны «менее кровопролитными».

Миф «миролюбивой милиции», бывший навязчивой идеей еще Жореса, стар и затаскан, как вся идеология 1789 и 1848 годов. Самая антидемократическая из всех наук — история (наука, которую демократия ненавидит, и недаром: это ее смерть) учит нас совсем иному. Стоит лишь вспомнить народные ополчения древности — кимвров, тевтонов, гуннов, монголов. В новые времена миролюбивая народная милиция упивается кровью протестантов либо католиков (смотря по ее вероисповеданию). В новейшие — вооружившиеся граждане Республики «объявили мир миру», насаживая по всей Европе «либертэ, эгалитэ» штыками и картечью, раздвинув границы Франции до Рейна и облагодетельствовав народы Голландии, Швейцарии, Италии соответственно Бетавской, Трансальпийской, Цисальпинской, Партенопейской республиками с гильотинами на каждой площади.

Столь же неубедительна, хоть и менее затаскана (ибо относится не к 1789, а к 1919 году) аргументация сторонников ограничения вооружений посредством «изъятия из обращения» ряда боевых средств, уже успевших зарекомендовать себя на полях сражений. Запрещаются удушливые газы. Но не запрещается химия как наука, не запрещаются химические лаборатории, физические кабинеты, фабрики искусственных удобрений и красок, наконец, просто аптеки. Запретить их нельзя, а, между тем, все эти учреждения в кратчайший срок могут быть приспособлены к выделке удушливых газов. Запрещается военная авиация, но не запрещается гражданская, ибо запретить ее нельзя, — а, между тем, менее чем в 24 часа, все почтовые и спортивные самолеты можно превратить в бомбоносцев и истребителей. Запрещаются танки, но не запрещается автомобильное и тракторное производство. Запрещается тяжелая артиллерия, но не запрещается металлургическая промышленность… Все это разоружение, — будь оно добровольным, полудобровольным или принудительным — имеет величайшее сходство с законами о принудительной трезвости, столь печально зарекомендовавшими себя у нас в России и в Соединенных Штатах. Там запрещается «военная» химия, но не запрещается химическая промышленность — здесь запрещается водка, но не запрещается самогон (ибо этого никто не в силах запретить) и не запрещаются деньги, за которые можно приобрести какое угодно — более или менее поддельное вино. Обе эти идеологии — разоружение и сухой режим — в своей основе имеют полное пренебрежение человеческой природой и человеческой психологией и, будучи поэтому нежизненными, обречены на провал.

Технические средства, как это ни покажется на первый взгляд странным, сами по себе отнюдь не увеличивают кровопролития. С кровопролитностью Бородинского побоища, веденного кремневыми ружьями, не сравниться ни одной операции Великой войны (под Бородином 100 тысяч человек пало с обеих сторон за каких-нибудь 8 часов — под Верденом 700 тысяч, но за 8 месяцев). Влияние техники на тактические навыки сказалось прежде всего в затяжном характере, тягучести операций — большем напряжении нервов и, в общем, меньшей кровопролитности. Для того, чтоб выбить из строя то же количество людей, что за семь часов при Сен-Прива, требуется семь дней Ляоянской недели работы магазинных ружей и скорострельной артиллерии.

Кровопролитность боя — результат не столько «техники», сколько плохой тактики, самого темпа, «ритма» операций, качества войск и ожесточения сражающихся (Бородино, Цорндорф). Побоища первобытных племен, вооруженных каменными топорами, относительно гораздо кровопролитнее современного огневого боя. В кампанию 1914 года, веденную в условиях сравнительно примитивной техникой французская армия теряла в среднем 60 000 убитыми и умершими от ран в месяц — расплата за плохую тактику. В кампанию же 1918 года в условиях неслыханного насыщения фронта «смертоносной техникой» — потери убитыми не только не увеличились (как то, казалось, можно было подумать) а, наоборот, сократились в три раза, составив в среднем 20 000 чел. в месяц. «Техника» таким образом имеет тенденцию не увеличивать, а наоборот сокращать кровавые потери. Удушливые газы, при всем своем бесспорно «подлом» естестве, дают в общем на 100 поражаемых лишь 2 смертных случая — тогда как т. н. «гуманная» остроконечная пуля дает 25 % смертельных поражений. Все это с достаточной ясностью указывает на несостоятельность теории «технического разоружения». Урезывая технику путем «разоружения», мы уменьшению кровопролития способствовать не будем. Несколько (хоть и не намного) обоснованнее — теоретически — система «морального разоружения» — бывшая излюбленным коньком женевских снобов конца 20-х и начала 30-х годов двадцатого столетия. Но ведь для достижения морального разоружения народов надо, прежде всего, этим народам запретить источник конфликтов — политическую деятельность. А для того, чтоб запретить политику, надо запретить причину, ее порождающую, — непрерывное развитие человеческого общества, в первую очередь развитие духовное, затем интеллектуальное и, наконец, материальное и физическое. Практически это выразится в запрещении книгопечатания и вообще грамотности (явления совершенно того же логического порядка, что запрещение удушливых газов и введение принудительной трезвости), обязательном оскоплении всех рождающихся младенцев и тому подобных мероприятиях, по проведении которых «моральное разоружение» будет осуществлено в полном объеме, исчезнут конфликты, но исчезнет и причина, их порождающая, — жизнь. Есть одна категория людей, навсегда застрахованных от болезней, — это мертвые. Вымершее человечество будет избавлено от своей болезни — войны.

Итак, если мы хотим предохранить государственный организм от патологического явления, именуемого войною, — мы не станем заражать его пацифистскими идеями. Если мы желаем, чтобы наш организм сопротивлялся болезненным возбудителям — нам надо не ослаблять его — в надежде, что микробы, растроганные нашей беззащитностью, посовестятся напасть на ослабленный организм, — а, наоборот, сколь можно более укреплять его. Укреплением нашего государственного организма соответственным режимом (внешним и внутренним) и профилактикой мы повысим его сопротивляемость как пацифистским утопиям вовне, так и марксистским лжеучением изнутри — стало быть, уменьшим риск войны, как внешней, так и гражданской.

Нападают лишь на слабых — на сильных — никогда. На слабых, но показывающих вид, что они сильны, нападают реже, чем на сильных, но не умеющих показать своевременно своей силы и производящих со стороны впечатление слабых. В 1888 году произошел знаменитый «инцидент Шнебле», едва было не вызвавший франко-германской войны. В последнюю минуту Бисмарк не решился: французская армия только что была перевооружена магазинной винтовкой Лебеля, тогда как германская имела еще однозарядки. Жившая в 80-х годах еще мечтою о реванше Франция была сильной — и казалась сильной (цело Дрейфуса, надолго отравившее ее организм, произошло значительно позже). На востоке же грозила могучая Россия Царя Миротворца… Авантюра была отложена…

Другой пример — 1904 год. Маркиз Ито проявил большую решимость, чем Бисмарк в свое время. Не рискнули бы японцы напасть на нас, если бы Порт-Артурская эскадра была снабжена доками, если бы на Ялу вместо бригады Кашталинского стояло три-четыре корпуса, если бы Манчжурия была соединена с Россией не одноколейным, (притом незаконченным), а 4-х колейным непрерывным рельсовым путем? И если бы японцы знали, что русская государственность не усыплена гаагским дурманом, а общественность, вместо посылок приветственных телеграмм Микадо, будет защищать интересы своей страны? 1914 год. Германия провоцирует войну, потому что не желает иметь дела с сильной русской армией 1920 года — армией, явившейся бы результатом семилетней «Большой военной программы» 1913 года. Одновременно война объявляется и Франции: робость и недомыслие ее правителей (приказ Вивиани отступить на 10 км. от границы в доказательство миролюбия) показались Германии доказательством слабости всей страны, всей армии. Типичный пример нападения на сильного, потому что он со стороны кажется слабым. Изучение всех войн, всех конфликтов, как прежних времен, так и современных, убеждает нас в справедливости положения, проводившегося Ермоловым на Кавказе, сто лет спустя сформулированного в Марокко Лиотэем: «Надо вовремя показать свою силу, чтоб избежать впоследствии ее применения». Это положение должно лечь в основу всякой здоровой политики.

Вообще же следует помнить, что «идеологи» обошлись человечеству дороже завоевателей — и последователями утопий Руссо пролито больше крови, чем ордами Тамерлана.

Является ли военное дело достоянием науки или искусства? Чтобы ответить на этот вопрос, надо все время иметь в виду двойственную природу военного дела. Военное дело слагается из двух элементов. Элемента рационального — соизмеримого, вещественного, поддающегося точному анализу и классификации. Элемента иррационального, духовного, несоизмеримого — того, что Наполеон называл «la partie sublimede l’art».

Рациональная, вещественная часть военного дела — достояние военной науки. Иррациональная, духовная — достояние военного искусства. Смотреть телесными глазами может каждый зрячий человек — смотреть и видеть духовными очами дано не всякому. Искусство дается Богом — наука дается человеку его трудами. Изваять Зевса может лишь Фидий — изготовить анатомический чертеж человеческого тела может любой студент- медик.

Искусство — удел немногих избранных — как правило, выше науки — удела многих. При этом следует оговориться, что в своих высших проявлениях наука имеет тоже отпечаток гения — свою «partiesublime». Менделеев или Пастер могут считаться украшением человечества в той же степени, как Достоевский и Гете.

Подобно благородному металлу искусство не может применяться в чистом своем виде. В него подобно лигатуре всегда должна входить известная доля науки. Композитора осенило вдохновение. В его душе зазвучали незримые струны… Это — момент чистого искусства, так сказать абсолютное искусство. Он хватает перо и нотную бумагу, перекладывает свое вдохновение (рискующее иначе быть потерянным для него и для людей). И с этой минуты к чистому искусству примешивается лигатура науки: надо знать ноты, такты, контрапункты, уметь распределить партитуры, равным образом и поэт обязан знать грамматику, а ваятель — анатомию человека и животных, свойства гипса, бронзы, мрамора.

Аналогия с военным искусством полная. Гениальнейший план рискует здесь оказаться химерой, коль скоро он не сообразуется с реальностью. Величайший из полководцев не смеет безнаказанно пренебрегать элементами военной науки, хоть он сам в свою очередь совершенствует эту науку и сообразуется с ее принципами, зачастую инстинктивно.

Чем выше процент благородного метала в сплаве — тем драгоценнее этот сплав. Чем больше наблюдается в полководце преобладания иррационального элемента искусства над рациональным элементом науки — тем выше его полководчество. Наполеон в большинстве своих кампаний, Суворов во всех своих кампаниях — дают нам золото 96-й пробы. Полководчество Фридриха II — гений сильно засоренный рутиной и «методикой», — золото уже 56-й пробы. Полководчество Мольтке-старшего — таланта, а не гения — уже не золото, а серебро (довольно высокой, впрочем, пробы), полководчество его племянника — лигатура, олово.

Военная наука должна быть в подчинении у военного искусства Первое место — искусству, науке только второе.

Бывают случаи, когда науке приходится затенять искусство — играть роль как бы его суррогата (роль «накладного золота» — если развивать дальше нашу метафору). Случаи эти соответствуют критическим периодам военного искусства, упадку его — эпохам, когда это искусство — дух — отлетает от отживающих, но еще существующих форм и ищет, и пока еще не находит новых путей. Так было во второй половине XVII века на Западе, когда вербовочные армии искали спасения в рутине линейных боевых порядков и софизмах «пятипереходной системы». Новые пути были найдены французской — так называемой Великой революцией, давшей вооруженный народ, — и военное искусство возродилось в революционные и наполеоновские войны. Так было и в войну 1914–18 гг. — войну, видевшую кульминационный пункт, но зато и вырождение вооруженных народов — «полчищ». Выход для военного искусства был найден после войны в старорусской системе сочетания идеи количества — народной армии (земского войска) с идеей качества — армией профессионалов (княжеской дружины). Эта старорусская система, примененная в последний раз в 1812 году (Кутузов и Растопчин), именуется иностранцами — которым это простительно — и русскими невеждами — которым это непростительно — «система генерала фон-Зеекта».

На этот случай «сумерек военного искусства» — случай, который Фош характеризует «невольным отсутствием достаточного военного гения» (l’absence forsee d’un genie suf- fisant) — и припасен коллектив, наиболее совершенным образчиком которого был «большой генеральный штаб» германской армии.

На этот научный коллектив, существовавший во всех армиях, на отдельных, более выдающихся его представителей и пало бремя полководчества Мировой войны — войны, сочетавшей огромный процент научной лигатуры с очень небольшим количеством искусства. Отсюда и «серый» характер полководчества 1914–18 гг. за немногими исключениями, как, например, все творчество ген. Юденича на Кавказском фронте, бои французского Скобелева — ген. Манжена, и некоторые операции армии Гинденбурга на Восточном фронте, фон-Клука на Урке и несколько других ярких примеров. Искусства немного — и оно целиком сосредоточено на творчестве нескольких вождей. В решительные моменты творчество Жоффра, Галлиени, Фоша и Манжена (знаменитый «полководческий четырехугольник») оказалось выше творчества Мольтке- младшего, фон-Клука, Фалькенгайна и Людендорфа — подобно тому, как Гинденбypг, Людендорф, Фалькенгайн и Макензен оказались выше Великого Князя, Жилинского, Рузского, Иванова. Это обстоятельство и определило характер войны, предрешило ее исход — несмотря на то, что немецкий коллектив по своему качеству, своему «дурхшнитту», своему научному базису, отделке и разработке доктрины, одним словом, по постановке своей рациональной части значительно превосходил коллектив французский. Личность, как всегда, оказалась решающим фактором. Военное искусство — достояние личности — хоть и было у французов (по причинам, от самих вождей во многом не зависящим) не очень высокого качества — все-таки оказалось выше рациональной научности — достояния коллектива. Наука сливается с искусством лишь в натурах гениальных. Вообще же— и это особенно сказывается в случае «суррогата» (попытки наукой возместить недостаток искусства) — она дает тяжеловесные результаты в сфере полководчества. Чисто научное полководчество — без или с очень слабым элементом искусства — можно сравнить с вычислением малой окружности. Наука дает здесь число «пи», позволяющее производить вычисления с наибольшей точностью, но не дающее средства постичь всю «иррациональность» круга. Научная «методика» может приближаться к интуиции искусства — сравняться с последней ей не дано — незримая, но ощутимая перегородка будет все время сказываться, Сальери «алгеброй гармонию проверил», — а с Моцартом все-таки не сравнился.

Проблема превосходства искусства над наукой — такого же порядка, как проблема превосходства духовных начал над рационалистическими, личности над массой, духа над материей.

Военное искусство, подобно всякому искусству, национально, так как отражает духовное творчество народа. Мы различаем русскую, французскую, итальянскую, фламандскую и другие школы живописи. Мы сразу же распознаем чарующие звуки русской музыки от музыки иностранной. В военной области — то же самое. «Науку побеждать» мог создать только русский гений — «О Войне» мог написать только немец.

Из всех искусств два — военное и литературное — являются чутким барометром национального самосознания. На повышение и понижение этого самосознания они реагируют в одинаковой степени, но по-разному. Военное искусство, как органически связанное с национальным самосознанием, повышается и понижается вместе с ним. Литературное, более независимое от национального сознания (вернее не столь органически с ним связанное), реагирует иначе; оно отражает эти колебания в своем зеркале. Качество остается приблизительно тем же — перерождается лишь «материя». Ломоносов, Пушкин, Чехов — три имени, первый из них отражает зарю, второй — полдень, третий — сумерки Петровской Империи.

Любопытно проследить этот «барометр». Военное дело — синтез «действия» нации, литература — синтез ее «слова». Гению Румянцева соответствует гений Ломоносова. Суворову — орлом воспаривший Державин. Поколению героев Двенадцатого года, красивому поколению Багратиона и Дениса Давыдова — «певец в стане русских воинов»— Жуковский. Младшие представители этого поколения — Пушкин и Лермонтов. Эпоха Царя- освободителя дает нам корифеев русского самосознания — Достоевского, Аксакова и Скобелева. Затем идет упадок — и в сумерках закатывающегося Девятнадцатого, в мутной заре занимающегося Двадцатого века тускло обрисовываются фигуры Куропаткина и Чехова…

Искусство таким образом национально. Национальность является характернейшим его признаком, его так сказать «букетом», квинтэссенцией — все равно, будет ли речь идти о военном искусстве, литературе или живописи. Отвлеченного интернационального «междупланетного» искусства не существует.

Несколько иначе обстоит дело с наукой. Если народы сильно разнятся друг от друга своим духом (а стало быть и порождением духа — искусством) — то в интеллектуальном отношении, разница между народами — между мыслящим отбором, «элитами» этих народов — гораздо меньше, нежели в духовном, следовательно, «точек соприкосновения», общности здесь гораздо больше.

Математика, Физика, Химия, Медицина — науки объективные, равно как и догматическая часть философии. И француз, и немец, и коммунист и монархист одинаково формулируют теорию Пифагора.

Науки социальные — эмпирическая часть Философии, История, Социология, Право — наоборот, национальны и субъективны, ибо занимаются исследованием явлений жизни народов и выводом законов их развития. Француз и русский, одинаково формулируя теорему Пифагора, совершенно по-разному опишут кампанию 1812 г. Более того, трактовка этих наук зависит не только от национальности их представителей, но и от политического, субъективного мировоззрения их. Сравним, например, Иловайского с Милюковым, Гаксотта с Лэвиссом. Приняв советский метод «исторического материализма» и «классового подхода», можно, например, пугачевского «генерала» Хлопушу Рваныя Ноздри сделать центральной фигурой Русской Истории и посвятить ему двести страниц, а Рюрику, Грозному и Петру I вместе — отвести полстраницы.

Военная наука относится к категории социальных наук. Она стало быть национальна и субъективна. Ее обычно считают частью социологии, что по нашему скромному мнению совершенно ошибочно. Военная наука является сама в себе социологией, заключая в себе весь комплекс, всю совокупность социальных дисциплин, но это — Патологическая Социология.

Нормальное состояние человечества — мир. Социология исследует явления этого нормального состояния. Война представляет собой явление болезненное, патологическое. Природа больного организма, его свойства, его функции уже не те, что здорового. Применять к ним одну и ту же мерку невозможно.

Поэтому военная наука — это социология на военном положении. Или (считая войну явлением патологическим) — социология патологическая. Военный организм представляет аналогию с национальным организмом. Война — та же политика. Армия — та же нация.

Политика — это руководство Нацией, управление Государством. Стратегия — это руководство вооруженной частью Нации, управление той эманацией Государства, что называется Армией.

Политика — целое, Стратегия — часть. Стратегия творит в области, отчеркнутой ей политикой. Это — политика войны, тогда как самая война — элемент политики Государства. Откуда явствует, что Стратегия есть один из элементов Политики — и безусловно один из капитальных ее элементов.

Задача Политики — подготовить работу Стратегии, поставить Стратегию в наиболее выгодные условия в начале войны, облегчить работу Стратегии в продолжение войны и как можно лучше пожать плоды Стратегии после войны.

Дипломатия и Стратегия — это две руки Политики. И тут необходимо, чтобы правая рука все время знала, что делает левая, — и обратно. Раньше чем предпринять какой-либо ответственный шаг государственного, тем более международного значения — Политик должен оглянуться на Стратега и спросить его — «я собираюсь сделать то-то. Достаточно ли мы для этого сильны?» Если Стратег ответит утвердительно, то Политик сможет высоко поднять национальное знамя и смело выйти на международное ристалище. Но если Стратег ответит отрицательно — то Политику ничего не останется, как свернуть знамя, бить отбой, сбавить тон, пожертвовав подчас национальным самолюбием во избежание худшего из несчастий. В этом случае долг Стратега заранее предупредить Политика, не дожидаясь его вопроса.

Когда зимой 1909 года Австро-Венгрия решилась на аннексию Боснии и Герцеговины, Эренталь предварительно запросил Конрада. И — получив ответ, что Русская армия дезорганизована Японской войной, а собственная достаточно сильна, чтобы в союзе с Германскою справиться с нею — дерзнул на этот решительный шаг. Извольский в свою очередь обратился к ген. Редигеру с вопросом, в состоянии ли мы на это реагировать, в состоянии ли Россия защитить свое достоинство великой державы? И получил честный, прямодушный, неприукрашенный ответ… Ценой жестокого унижения Россия была спасена от катастрофы.

Классический случай взаимодействия Политики и Стратегии — когда Политик обратился к Стратегу — имел место в 1870 году, когда франко-прусский конфликт (по поводу кандидатуры Гогенцолерна на испанский престол) развивался всю первую половину июля. Король Вильгельм лечился на водах в Эмсе. Он был настроен миролюбиво, решив почить на лаврах Датской и Австрийской кампании. Бисмарк, наоборот, видел в войне с Францией последний этап завершения единства Германии — грандиозной цели, к которой неуклонно стремилась его политика.

16-го июля Бисмарк, Мольтке и Роон завтракали втроем в Эмсе — когда на имя Канцлера вдруг прибыла депеша от французского посла в Берлине. Это был ответ французского правительства на прусскую ноту — ответ, составленный в очень мягких, примирительных выражениях. Все трое сразу приуныли. Стало ясно, что при миролюбивом короле война отныне невозможна и объединение Германии придется отложить, если и не до греческих календ, то до очень отдаленного времени.

Бисмарк встал. Он принял решение. «Скажите, — обратился он к Роону, — снабжена ли наша армия всем необходимым?» — «Безусловно снабжена», — ответил Роон. Канцлер перевел взгляд на Мольтке: «Ручаетесь ли вы за успешное ведение войны?» — «Ручаюсь», — ответил Мольтке.

«Тогда, — пишет Бисмарк в своих мемуарах, — я вышел в соседнюю комнату, сел за стол и переделал весь текст французской депеши, изменив ее тон и содержание, заменив примирительные выражения резкостями». То есть подделал депешу и в этом виде понес ее королю. Король Вильгельм, возмущенный «наглостью» Франции, ответил резким отказом на французские предложения — и Наполеон III объявил ему войну…

Этот классический случай, известный Истории под названием «эмской депеши», показывает нам Политика, пусть беспринципного, но гениального. Политика здесь безусловно владеет Стратегией. Но этот же случай выявляет нам и Стратега, умеющего брать на себя ответственность, как бы благословляющего Политика на его чреватый огромными последствиями шаг. Короче, в Эмсе мы видим непревзойденный образец взаимодействия Политики и Стратегии. Какая огромная разница между «художественной» подделкой эмской депеши и аляповатыми баснями 1914 года о «восьмидесяти переодетых французских офицерах, пытавшихся проникнуть через германскую границу» и о «бомбардировании Нюрнберга французскими летчиками!» Это — как раз разница между Бисмарком и Бетман- Гольвегом — разница, которой в области Стратегии соответствует разница между Мольтке- старшим и Мольтке-младшим.

В 1870 г. в Германии, тогда еще Пруссии, и Политика и Стратегия — на высоте. В 1914 году в той же стране ни Политика, ни Стратегия на высоте не оказались.

Бывает однако, что один из этих двух «элементов национального действия» на высоте, другой нет. Разнобой этот служит признаком расшатанности государственного механизма, утраты согласованности движений его частей. Он указывает на расстройство организма, где правая рука утрачивает чувство солидарности с левой.

Особенно разительный пример несоответствия Политики со Стратегией являет нам Наполеон. Величайший полководец Истории явился в то же время совершенно несостоятельным политиком. Он пренебрег мудрой традицией Ришелье и королевской Франции. Упразднением мелких немецких княжеств он способствовал образованию единой германской нации. Кацбах и Лейпциг были результатами этой близорукой политики. Во внешней своей политике Наполеон добился соединения против себя всех тех, кого он должен был бы держать разъединенными. Внутренняя его политика столь же катастрофична. Его гражданское законодательство, составленное в анархическо-индивидуалистическом духе утопий Руссо, с сохранением якобинской централизации управления, разрушило семейные устои Франции. Те сотни тысяч французов, что Наполеон погубил в своих красивых, но в конечном итоге бесполезных сражениях — ничто в сравнении с миллионами и десятками миллионов французов, которым он своим законодательством запретил родиться. «Code civil» погубил французскую рождаемость. Известны слова лорда Кастальри на Венском конгрессе — «Зачем нам добивать Францию? Предоставим это ее законодательству!» Упадочный период нашей старой государственности можно вообще резюмировать как несогласованность Политики и Стратегии.

В 1877 г. наша Политика на высоте (чему способствует личное влияние Царя Освободителя и патриотизм общества). Она имеет мужество принять «великодержавное» решение вопреки Европе объявить Турции войну. Зато Стратегия плачевна. В 1878 г. Стратегия выправилась. Русская Армия у стен Цареграда. Но тут капитулирует политика.

В 1905 г. — полный разнобой. Политика игнорирует Стратегию. Нельзя было сознательно идти на риск конфликта с Японией, не позаботившись закончить Сибирский путь. Нельзя было преследовать грандиозные цели на Дальнем Востоке, опираясь всего на два или три батальона сибирских стрелков. Нельзя было брать лесные концессии на Ялу, не позаботившись устройством доков в Порт-Артуре. Нельзя было делать второй шаг, не сделав первого. Стратегия, впрочем, тоже совершенно не на высоте и дает себя застать врасплох. Витте и Куропаткин стоят друг друга.

Русская стратегия Великой войны, при всей своей посредственности, не была так уж плоха, как то может показаться по ее результатам. Но она была связана по рукам и по ногам плачевнейшей политикой. Россия беспрекословно подчинялась самым абсурдным требованиям своих союзников, приносила безоговорочно насущные свои интересы в жертву их самым мелочным, меркантильным расчетам (под формой «общесоюзного дела»). Мы играли жалкую роль. По первому приказанию союзников — мы бросались для них в огонь. Мы сразу пошли у них на буксире, подпали под их полное и абсолютное влияние, закрепостили себя ужасным Лондонским протоколом.

Эта унизительная подчиненность сказывалась и на мелочах. Русские генералы странствовали за полярный круг на междусоюзные конференции в Шантильи — и никому в голову не пришла мысль устроить таковые в Барановичах либо в Могилеве (что имело бы важное значение и в том отношении, что Россия была бы здесь представлена перворазрядными величинами и ее удельный вес сразу повысился бы). Мелочь эта вообще характерна для нашего неумения соблюдать достоинство России в переговорах с иностранцами. Наша история полна парижских, лондонских, венских, берлинских конференций. Но нет ни одного «Петербургского мира» либо «Московского договора». Даже после удачной войны мы шли извиняться за свои победы в заграничные столицы вместо того, чтоб предложить заинтересованным иностранцам явиться к нам!

Мы никогда не умели разговаривать с иностранцами — и в Великую войну не сумели поставить себя на подобающее место, не сумели использовать наше в сущности очень выгодное политическое положение. Союзники в нас чрезвычайно нуждались, особенно первые два года войны. Нашу помощь нам надо было продавать совершенно так же, как они продавали нам свою.

Прекрасный пример нам дала Италия своим упорным и беззастенчивым торгом перед вступлением в войну. Политическое чутье всегда было в почете у соплеменников Макиавелли. Италия сразу же показала своим будущим союзникам, что «возить на себе воду» она не позволит. И благодаря этому политическому чутью и этой политической воле удельный, великодержавный вес Италии на междусоюзных конференциях сразу же стал более высоким, нежели удельный вес России, несмотря на гораздо более скромный размер «лепты на общесоюзное дело».

Не будем говорить про довоенную французскую цензуру плана нашего стратегического развертывания. Французы определяли как численность сил нашего С.-З. фронта, так и сроки его готовности, в результате чего наше наступление в Восточную Пруссию на 15-й день мобилизации (в то же время мы совершенно лишены были права делать какие бы то ни было замечания, высказывать какие бы то ни было пожелания относительно знаменитого «Plan XVII»). Упомянем только про одну из слишком многочисленных наших моральных капитуляций — «нарочское наступление» в марте 1916 года. Предпринято оно было — по настоянию союзников армиями нашего Западного фронта с целью облегчить Верден.

Двести тысяч русских офицеров и солдат окровавленными лоскутьями повисли на германской проволоке (одна 2-я армия лишилась 140000 убитыми и ранеными), но сберегли кровь тысячам французов. К апрелю 1916 г. за Верден легло в полтора раза больше русских, чем французов.

Неудача этого предпринятого в мартовскую распутицу наступления до того морально повлияли на ген. Эверта, что он потом (уже летом) категорически отказался перейти в наступление вторично — и победоносные, но малочисленные армии Ю.-З. фронта, не поддержанные, захлебнулись в своей победе, а кампания 1916 года оказалась безрезультатной.

Вот к каким жестоким последствиям в Стратегии приводит слабая Политика, бесхарактерность, неспособность твердо и властно огородить свои права, сказать «нет» (объяснив, почему именно нет). Мы не в силах были что-либо отказать нашим союзникам — даже когда они требовали, чтоб мы им вырывали из нашего живого тела куски мяса. А двенадцать лет спустя маршал Петен в своей книге «Верден» ни единым словом не упомянет о тех двухстах тысяч русских, что отдали свою жизнь и кровь при Нароче… Из русских деятелей Великой войны политическим чутьем и сознанием государственности были наделены лишь ген. Гурко — поборник равноправия России с союзниками — и командовавший в 1914 году Черноморским флотом адм. Эбергардт?. Немедленно же по прибытии «Гебена» в Золотой Рог адмирал Эбергардт сознал, что эти корабли вовлекут Турцию Эннера в войну с Россией (последствием чего должно было явиться закрытие проливов и полная изоляция России от остального мира). Он предложил атаковать «Гебена» в турецких водах своими пятью старыми, но отлично стрелявшими кораблями — и этим предупредительным мероприятием — политической мерой пресечения удержать Турцию от выступления. Блистательная Порта и младотурки были бы раздосадованы, а Доунинг-стрит опечалился бы этим самоуправством. Но России не пришлось бы умирать от удушья. Сазонов запретил эту спасительную операцию. В 1878 году русская дипломатия боялась английских броненосцев — в 1914 г. она боится своих собственных!

?

Отметим также бесспорный политический талант ген. Баратова в Персии.

Несостоятельность политики сказалась и в Гражданскую войну. Весь трагизм Русского дела заключался в том, что Красные — антигосударственники по существу — оказались по методу анархистами. Анархичность Белого движения стала причиной его гибели.

Эта анархичность в первый год борьбы за спасение России была особенностью обеих сторон. Кубанские походы велись под знаком импровизации и Красными, и Белыми. Только красные поспешили как можно скорее отказаться от импровизации и вступить на путь организации. Белые же, наоборот, импровизацию возвели в систему. Подвиги обоих Кубанских походов придавали этой импровизации героический оттенок. Романтика взяла верх над политикой, добровольчество над регулярством, импровизация над государственностью.

Вот причина катастрофического исхода второго года войны, причина, погубившая Московский поход. Отсутствие политики, ее игнорирование выразилось в неустройстве занятых местностей, неиспользовании их человеческих ресурсов (при населении в 60 миллионов — на фронте всего 22 тысячи штыков). Не были использованы огромные офицерские кадры (до 70 000 офицеров на территории Вооруженных Сил Юга России), упущено создание регулярной силы, воссоздание государственности. Многие ошибки ген. Деникина были затем исправлены в Крыму ген. Врангелем. Однако пословица «лучше поздно, чем никогда» в политике неприменима.

Анархизм в Крымский период сказался в отсутствии внешней политики. Северная Таврия обращена была в «Восточную Пруссию» для спасения Польши. Пилсудский был таким же врагом России, как Ленин. И то обстоятельство, что Польша ввязалась в борьбу с РСФСР, было чрезвычайно благоприятным для Вооруженных Сил Юга России, получивших передышку после зимнего разгрома и Новороссийской катастрофы.

В интересах освободительной Белой борьбы было извлечь как можно более выгоды из польско-советской войны.

Разгром Польши был чрезвычайно выгодным. Во-первых, побеждался один из врагов русской государственности. Во-вторых, разгром Польши и выход большевиков на границы Центральной Европы (потрясенной войною и представлявшей собою необозримый склад горючего материала) всполошил бы Францию, ибо вся ее версальская постройка оказалась бы под ударом. Врангель в Крыму был бы единственным спасителем положения и смог бы диктовать свои условия французскому правительству.

Поражение Польши повышало удельный вес Русской Армии в Крыму. Победа «Речи Посполитой», наоборот, делала «русских белых» лишними.

Этого как раз не понял ген. Врангель. Он стремился оказать помощь Польше, исходя из ошибочного — романтического, а не политического расчета: «Всякий, кто борется против большевиков, — наш союзник».

Задачей настоящего политика (имевшего бы не только огненную душу, но и холодную голову) было не мешать красному врагу русской государственности сокрушить польского врага русской государственности. Минус на минус давал плюс.

Идеальным политико-стратегическим решением был отвод победоносной армии после операции 25 мая обратно за перешейки, выкачав из Северной Таврии в Крым необходимые запасы продовольствия. Закрепившись за перешейками — устроить армию и ожидать дальнейших событий, оставаясь совершенно глухими к мольбам о помощи из Варшавы и Парижа (если слепота в политике гибельна, то глухота иногда полезна). В Варшаву ответить, что заключением в концентрационные лагери войск ген. Бредова Польша сама себя лишила права на помощь со стороны Русской Армии. В Париж заявить, что ни одного шага для выручки Польши, а косвенно Франции, не будет сделано, пока войска не будут в избытке снабжены всем необходимым боевым снаряжением — в первую очередь (имея в виду сильную красную конницу) — достаточной боевой авиацией. Такой сильный язык был бы понятен как нельзя лучше, и все требуемое было бы доставлено беспрекословно. После этого можно было бы предпринять всеми силами (а не слабой частицей) решительный для всей освободительной войны поход на Кубань. Ту помощь, что была тогда — в июле-августе 1920 года — оказана больше даром, следовало не «дать», а «продать» — продать за наличные и как можно дороже. Франция находилась в положении, когда приходится платить не торгуясь. Полная пассивность Крымского фронта с июня по август была бы несравненным орудием политического давления. Но эту исключительную политическую и дипломатическую обстановку лета 1920 года Крымское правительство (политически чрезвычайно слабое) не использовало. Ее использовали поляки, получившие в подарок помощь, за которую при других обстоятельствах должны были бы заплатить очень дорогою ценою. И перемирие поляков с красными от 30 сентября — перемирие, выдавшее большевикам головою благородный, но неразумный белый Крым, — стало жестоким предметным уроком, который польская государственность и польская государственная политика давали антигосударственной политике Белого движения. Эта антигосударственная политика июня-августа принесла плоды в октябре. Врангель был побежден не Буденным, а Пилсудским. Квалифицировать польскую политику «вероломной» столь же неосновательно, как жаловаться на «неблагодарность» Австрии в Восточную войну. К морали государственной нельзя подходить с той же меркой, как к морали частного лица. Эти два понятия — несоизмеримы.

Стратегия есть ведение войны. Оператика — ведение сражения. Тактика — ведение боя. В Стратегии компетентен Верховный Главнокомандующий. В Оператике компетентен командующий армией?. В Тактике компетентны все остальные инстанции — от командира корпуса до командира отделения и старшего в звене.

Стратегия верхним своим концом входит в Политику, нижним — в Оператику. Задача Стратегии — направить Оператику к цели, указанной Политикой, — путем удачных операций и сражений выиграть войну.

Оператика, упираясь верхним своим концом в Стратегию, нижним — в Тактику, имеет целью согласовать Тактику со Стратегией — согласованием боев во времени и в пространстве, сведением их в осмысленную систему — добиться выигрыша всей операции, всего сражения.

Тактика имеет своей целью удачное ведение боя — элементарного военного действия. Для удачного ведения боя Тактика должна стремиться сколь можно лучше использовать оба своих составных элемента: постоянный — человека и переменный — технические средства Война ведется не в безвоздушном пространстве, а на местности. Географический элемент, являясь одним из главных и определяющих признаков всесильного фактора войны — Политики, — безусловно влияет на полководцев в сильной степени. Стратегия должна считаться с условиями геополитическими, Оператика — с условиями географическими (в первую очередь — с начертанием сети путей сообщения), Тактика — с условиями топографическими.

Стратегия ориентирует политически Оператику, как Оператика ориентирует стратегически Тактику. Коль скоро Стратегия должна быть подчинена Политике, Оператика должна быть подчинена Стратегии, Тактика — Оператике.

?

Термин «оператика» в русскую военную науку, вместе с тем и в мировую, введен ген. Геруа (автором «Полчищ») и полк. Е. Месснером.

Взаимная подчиненность этих трех элементов полководчества на практике часто нарушается. Это зависит от характера самого полководчества, являющегося в свою очередь производной характера личности и духовного облика — данного полководца. В полководческих натурах низшего порядка — т. е. рационалистической формации — встречается тенденция пренебрегать высшими ценностями ради низших, идя по линии наименьшего сопротивления. Практически это ведет к принесению Стратегии в жертву Oпeратике. Наоборот, недостатком высшего типа полководчества интуической формации — является часто пренебрежение реальностями, что ведет за собой непродуманность Оператики. В первом случае близорукость, во втором — чрезмерная дальнозоркость. Рассмотрим для примера полководчество ген. Людендорфа весной 1918 года и полководчество ген. Врангеля в Гражданскую войну. Первый из этих двух деятелей по свойству своей натуры — рожден ползать (несмотря на бесспорные свои дарования). Второй — рожден летать.

Людендорф, для нанесения Антанте решительного удара, выбирает английский фронт в Пикардии. Этим он показывает свое пренебрежение духовным элементом — психологической оценкой своих противников. Он — позитивист и считается лишь с материальными данными. Он не принимает во внимание характера своих противников, их психологических особенностей. Иначе свой первый и самый сильный удар он нанес бы французам.

Он не принял во внимание традиционного британского эгоизма, медлительности и той национальной черты — «моя хата с краю», — что сказалось на всем британском полководчестве Великой войны. В случае разгрома французской армии (на Шмен де Дам или в другом месте) англичане отступили бы на свои базы и не подумали бы выручать французов — тогда как французы понеслись на выручку англичан.

Наполеон в 1815 году отлично учел эту особенность британского характера (англичан он успел хорошо изучить в испанских походах). Он поэтому и нанес свой первый удар Блюхеру при Линьи, что был уверен в полной пассивности Веллингтона. Вся его ошибка заключалась в том, что он не добил Блюхера — «Генерал Вперед» спас «Железного Герцога» при Ватерлоо — тогда как Веллингтону и в голову не могло бы прийти облегчить положение пруссаков при Линьи и после Линьи.

Итак, стратегия Пикардийского сражения марта 1918 г. — ошибочна. Это — повторение Инкермана в огромном только масштабе. Подобно Меньшикову, Людендорф атакует англичан — подобно зуавам Боске, бегом пошедшим выручать Рагкана — французские корпуса на автомобилях устремились выручать Бинга и Гофа. Нанося свой первый удар англичанам, Людендорф думал пойти по линии наименьшего сопротивления: английская армия была низшего качества сравнительно с французской (особенно в отношении старшего командного состава). Но он пренебрег высшим — иррациональным — элементом военного дела в угоду низшему — рациональному — пренебрег соображениями Стратегии (в широком — политическом — смысле этого термина) в угоду соображениям Оператики. В результате — «линия наименьшего сопротивления» оказалась на деле линией наибольшего сопротивления: немцам пришлось иметь дело в Пикардии с обоими противниками — тогда как атакуй они на Шмен де Дам, они имели бы дело с одними французами?.

Ход Пикардийского сражения раскрывает нам дальнейшие ошибки Людендорфа, окончательно решившего плыть по течению, идти по линии наименьшего сопротивления, пренебречь Стратегией в угоду Оператике и просто тактике. Его 2-я и 17-я армии, решающие собственно стратегическую (оператико-стратегическую) часть всей операции, ведут тяжелые бои и продвигаются медленно. Наоборот, 18-я армия, роль которой второстепенная (оператико-тактическая), имеет бурный успех. Это побуждает Людендорфа отказаться от «слишком трудной» стратегической задачи и все свои резервы направить на развитие тактического успеха. Операция скомкана — гора родила мышь.

Перейдем к ген. Врангелю. Полководчество его во всех отношениях выше такового же ген. Людендорфа, но оно впадает в противоположную крайность. Весной 1919 года ген. Врангель доказывал необходимость для Вооруженных Сил Юга России наступления в Царицынском — волжском — направлении, на соединение с армиями Верховного Правителя, выходившими на Волгу. Это — мысль характера бесспорно «стратегического».

Но Врангель в данном случае совершенно не считался с Оператикой (и к относящимся к Оператике «орографическим элементом» Географии). План идти на соединение с Колчаком — вне времени и пространства.

«Вне времени» — потому что потерпевшие на берегах Волги в конце апреля поражение войска Верховного Правителя стали откатываться назад, с каждым днем все более удаляясь от Вооруженных Сил Ю. Р. В момент сражения на Маныче они уже отходили от Бугуруслана. Царицынские штурмы совпали как раз со сдачей Уфы. «Вне пространства» — потому что даже в случае удачного форсирования Волги под огнем господствовавшей волжской флотилии красных (а переправа всей Армии с артиллерией и тылами явилась бы операцией совершенно иного масштаба, чем переброска нескольких сотен ген. Говорущенко) — фронт пошел бы по линии Златоуст — Уфа — Царицын — Таганрог, заняв гораздо большее протяжение, чем фронт Царицын — Орел — Киев, и не имея к тому же ресурсов фронта «Московского Похода». Опирался бы этот фронт на безлюдные (и даже безводные) степи, в стороне от каких бы то ни было населенных политических центров страны. Более того, этот «пустынный» фронт не имел бы ни одной рокадной ж.д. линии. При попытке выдвижения его на линию Самаро-Златоустовской ж.д. неизбежен был разрыв между левобережной и правобережной группами — и красные от Саратова либо Вольска брали бы левую группу во фланг. Иначе чем катастрофой все это окончиться не могло.

?

Два месяца спустя Людендорф принял решение атаковать французскую армию. После 1917 года никогда еще союзники не стояли так близко к потере войны, как при Шмен де Дам. Однако силы немцев были уже далеко не те, что в Пикардии.

Впрочем, до создания фронта Златоуст — Таганрог дело и не дошло бы. В случае совместного наступления от Маныча на Царицын обеих армий — Кавказской ген. Врангеля и Добровольческой ген. Май-Маевского — вся эта масса вынуждена была бы довольствоваться единственной (причем одноколейной) ж.д. линией Тихорецкая — Царицын. Конная армия Врангеля преодолела знойную и безводную степь в 12 переходов, но каково пришлось бы пехоте?

Затем, в случае переброски Добровольческой Армии из Каменноугольного района в Царицынское направление, Донецкий бассейн и обеспечение всей наступательной операции пришлось бы поручить Донской Армии. Справилась бы она (при тогдашних донских настроениях и нестроениях) со всем фронтом до Таганрога и с четырьмя советскими армиями? Что вообще произошло бы с Вооруженными Силами Ю. Р., не будь тогда — в апреле — мае 1919 года в Каменноугольном районе Добровольцев Май-Маевского? Сбив непомерно растянутый левый фланг Донской Армии, красные владели бы к первомайскому своему празднику Ростовом и развивая свое наступление на Великокняжескую, зашли бы в тыл Кавказской и Добровольческой Армиям, отрезав их от их баз и загнав их в калмыцкую степь. Все это могло бы иметь роковые последствия.

Людендорф смотрит «снизу вверх» — от него ускользают перспективы Стратегии.

Врангель смотрит «сверху вниз» — от него ускользают перспективы Оператики?.

?

При изучении войны или операции мы должны всегда иметь в виду личность, характер, духовный облик полководца, руководившего этой операцией. Более того, рассматривать ее «сквозь полководца», как сквозь призму. Иначе мы многое не поймем. Анализируя духовный облик Врангеля — блестящего военачальника, натуры глубоко интуитивной, мы констатируем главный его дефект как военачальника — недостаточную подчас зрелость суждений. Обстоятельство вполне понятное и вполне простительное офицеру, в четыре года сделавшемуся из эскадронного к-ра командующим армией и в полтора года из н-ка дивизии

Главнокомандующим. Суворов потратил на это сорок лет. Правда, карьера Суворова исключительно терниста, но даже у таких баловней судьбы, как Каменский 2-й и Скобелев, на это уходило 10–12 лет. Тут важен каждый год, как в отношении формаций суждения, навыков, так и в отношении самообразования. Одинаково молниеносную карьеру с Врангелем имел только Бонапарт. Но кто когда сосчитал бессонные ночи, которые в Ген. Деникин, уступая ген. Врангелю во всех отношениях (кроме одного — умения читать карту), не согласился на проект командовавшего Кавказской Армией идти всеми силами на соединение с Колчаком. Идея его Московского Похода была безусловно правильной и единственно возможной.

Мы видим на этом примере влияние Географии на Стратегию, географических условий на полководчество — в частности «орографических» на Оператику. Вообще же в Гражданскую войну значение географического элемента (влияние геополитических условий на Стратегию, орографических на Оператику) сильно возрастает. Поэтому в румянцовское правило: «никто не берет города, не разделавшись при этом с силами, его защищающими» — в этом случае надлежит сделать поправку.

Гражданская война — борьба за власть — и значение политического центра страны — «геометрического места власти», где сосредоточены все командующие страною рычаги правительственного аппарата — приобретает исключительное, первостепенное значение. В 1794 г. бретонские шуаны и вандейцы пропустили благоприятный момент для «Парижского Похода», что имело следствием конечную неудачу всего их движения. В 1919 году Деникин, отдав свою «Московскую Директиву», избежал ошибки Шаррета и Ларошжаклена. Идея Московского Похода сообразуется с реальностями гражданской войны и с требованиями Политики — этого всесильного элемента войны.

Исследуем на конкретном примере русского полководчества Великой войны взаимоотношения элементов войны — в частности Стратегии и Оператики. Рассмотрим план нашего стратегического развертывания в августе 1914 года.

Российской вооруженной силе ставилось две задачи: разгром Австро-Венгерской армии, облегчение Французской армии. Первая задача, интересовавшая единственно Восточный театр войны, — поручалась Юго-Западному фронту. Вторая — интересовавшая всю совокупность театров войны — поручалась Северо-Западному фронту. Русское полководчество ведется в 1914 г., так сказать, «в двух измерениях» — политико-стратегическом (С.-З. фронт) и оператико-стратегическом (Ю.-З. фронт). Самая жизнь делала русского главнокомандующего в продолжение всего первого месяца войны «общесоюзным» главнокомандующим.

Поход в Восточную Пруссию был настоятельно необходим. Облегчение Франции политически было более важно, чем разгром Австро-Венгрии, важный стратегически. Для продолжение ряда лет просиживал над книгами безвестный артиллерийский поручик, в отличие от Врангеля манкировавший ради этого службой! У блестящего конногвардейца не могло быть тех досугов, и Бонапарт под Тулоном более подготовлен, чем Врангель на Кубани (несмотря на академический стаж). Восточного театра войны, взятого в отдельности, как бы изолированного в безвоздушном пространстве, Ю.-З. фронт, разумеется, был главным, С.-З. фронт — второстепенным! Но для всей войны, совокупности ее театров, главная роль принадлежала именно С.-З. фронту, как наиболее ярко представлявшему всесильный принцип войны — принцип политический.

Приступая к операции, хирург исследует предварительно не только оперируемое место организма, но и сердце. «Оперируемое место» Восточного театра войны заключалось на Юго-Западном фронте, но «сердце» билось на Северо-Западном. Допустим, что все усилия были бы обращены исключительно на разгром Австро- Венгрии, а С.-З. фронту дана лишь пассивная задача и слишком малочисленные силы. Россия разбила бы Австро-Венгрию. Германия разбила бы Францию. Что произошло бы в этом случае?

В октябре русские армии Ю.-З. фронта, разбив австрийцев и преследуя их по пятам, втянулись бы в коридор между Вислой и Карпатами — в австрийскую Силезию. Вывести их из боя, отвести назад по бездорожью для своевременного парирования германского нашествия было бы невозможно, во всяком случае, трудно выполнимо. И тридцать опьяненных победой во Франции германских корпусов обрушились бы от Торна на Варшаву и дальше — на Люблин, на сообщения и тылы нашего Ю.-З. фронта, зарвавшиеся армии которого были бы кроме того связаны австрийцами (опыт показал нам, что невозможно сокрушить одним, двумя сражениями великую державу — Австро-Венгрия же была великой державой, а ее армия — армией великой державы). Сокрушительный удар германских армий в тыл, удар воспрянувших австрийцев с фронта — и четыре наших армии Ю.-З. фронта были бы пойманы в мешок…

Стратегически наше развертывание 1914 г. безупречно, ибо отлично сочетается с двойной задачей русской вооруженной силы. Оператически оно чрезвычайно неудачно, армии «нарезаны» по одному шаблону, главное операционное направление выражено как нельзя менее отчетливо: на С.-З. фронте оно вообще отсутствует, на Ю.-З. выражено не ясно (и к тому же ошибочно). Этот вопрос будет разобран нами в своем месте, а именно, при разборе ведения войны и самого главного из его принципов — Глазомера.

Начиная с октября 1914 г., русскому полководчеству приходится считаться с вводной данной, совершенно изменяющей ход войны. Мы имеем в виду крупнейшее для России политическое событие Мировой войны — выступление Турции. С этого момента Россия изолировалась от остального мира и обрекалась на постепенную смерть от удушья. Вместе с тем, появление Турции в стане врагов, в связи с чрезвычайно благоприятно сложившейся для России дипломатической обстановкой (Англия вынуждена быть на нашей стороне), делали возможным удовлетворение великодержавных чаяний России.

Политика и Стратегия властно требовали как «хирургическую операцию» по устранению удушья, так и сообщение войне великодержавного характера. То, что было упущено в 1878 году, само давалось нам в руки в 1915 г. Турецкий фронт стал главным, великодержавным фронтом России. Австро-германский фронт сразу становился политически и стратегически второстепенным (оператически само собою разумеется, он продолжал оставаться главным, поглощая 95 процентов всей вооруженной силы).

Политический орган страны — ее Правительство — смутно, но все-таки отдавало себе отчет в огромной важности Турецкого фронта — и в апреле 1915 г. в Одессе и Севастополе были собраны десантные войска, силою около двух корпусов, для овладения Константинополем и форсирования проливов. Все силы Турции были прикованы борьбой за Дарданеллы — Босфор и Константинополь были почти что беззащитны. Можно было кроме того рассчитывать на содействие Греции, а быть может, и Болгарии.

Но стратегический орган — Ставка — не дорос до понимания великодержавного элемента в Политике и политического элемента в Стратегии. Растерявшись после горлицкого разгрома, Ставка отозвала в Галицию войска, предназначенные для десанта на Царьград — для главной русской операции Великой войны. В Галиции эти два корпуса не принесли никакой пользы, будучи введены в бой (Радымно, Любачев) пачками, бессистемно — побригадно, чуть ли не побатальонно. Они лишь увеличили потери — и без того тяжелые — 3-й армии. На Босфоре они могли бы решить участь всей войны — на Сане оказались лишь песчинкой, вовлеченной в водоворот всеобщего отступления. Ставка была поставлена перед дилеммой: Константинополь либо Дрыщов, и она выбрала Дрыщов.

Причину этого ослепления надо видеть в том, что и Великий Князь Николай Николаевич и ген. Данилов, подобно ген. Людендорфу, — полководцы рационалистической формации. Это были ученики Мольтке — позитивисты, a priori отрицающие значение духовного элемента и считающиеся лишь с весомыми элементами, и в голову не может прийти соображение, что взятие Царьграда возбудит в обществе и всей стране такой подъем духа, что временная утрата Галиции, Курляндии и Литвы пройдет совершенно незамеченной. Россия обретет неисчерпаемые силы для успешного продолжения войны. Не видели они и политических последствий этой величайшей победы Русской Истории (Мольтке мог не заниматься политикой; за его плечами все время высилась исполинская фигура Бисмарка). Возглавление армии Императором Николаем Александровичем было шагом вперед в придании войне великодержавного характера. Десант для овладения Царьградом, под руководством адмирала Колчака, был назначен на апрель 1917 года.

Но Бог судил иначе. Все сроки были уже пропущены, удушье уже наступило. Стратегия не позволяет издеваться над собой безнаказанно — и зря загубленные на Сане пластуны мстили за себя…

Изложенные примеры в достаточной степени позволяют судить нам о взаимоотношении и взаимной подчиненности элементов полководчества. Политика и Стратегия, Оператика и Тактика — суть сомножители полководчества. Они представляют собою известные положительные величины. При недооценке какого- нибудь из этих сомножителей, умалении его, превращении его в «правильную дробь» — уменьшается и все произведение, умаляется все полководчество. Людендорф в 1918 году недооценивает Стратегию — и, несмотря на превосходную Оператику и Тактику, результаты невелики — произведение меньше отдельных сомножителей, как это всегда бывает при умножении на «правильную дробь». При игнорировании одного из этих элементов сомножителей, приравнении его к нулю — все произведение обращается в нуль, каково бы ни было достоинство прочих элементов. Пример — проект ген. Врангеля идти на соединение с Колчаком — проект, где оператика приравнена нулю.

Давая эту математическую метафору, мы считаем долгом предупредить читателя, что дается она лишь в виде пояснения взаимоотношения элементов полководчества — и ее ни в коем случае не следует понимать «математически» и не развивать ее, дабы не впасть в один из семи смертных военных грехов, именуемый Позитивизмом. Нет более несходственных понятий, нежели Математика и Военное Дело. Математика имеет дело с отвлеченными величинами, Военное Дело — с живыми людьми, их достоинствами и их недостатками. Математические величины обладают общими свойствами и соизмеримы между собой. Военные величины такими свойствами не обладают. Политика, Стратегия, Тактика, будучи сомножителями одного и того же произведения, лежат в различных плоскостях и между собой несоизмеримы. Найти их «общего наибольшего делителя», как и привести их к «общему знаменателю», совершенно невозможно и немыслимо. В Математике единица всегда равна единице — в Военном Деле никогда. Политическая «единица» не равна, например, оперативной «единице» и несоизмерима с ней. В «духовной единице» — и плюс материальная единица — и еще что-то, чего тремя измерениями Евклида постигнуть нельзя. Поэтому дополним «математическую метафору» пояснением, что стратегический элемент всегда сильнее тактического (как политический сильнее стратегического). Хорошая Стратегия всегда исправит посредственную Тактику — тогда как искусство и героизм ротных командиров никогда не выправят промахов Главнокомандующего.

И мы закончим эту главу приведением древней пословицы: «Лучше стадо ослов, предводимое львом, чем стая львов, предводимая ослом». Пословица эта вечно останется справедливой — и справедливость ее не раз уж, со смерти последних екатерининских орлов, пришлось испытать на себе львиной стае, именуемой Русской Армией.

Исследуем взаимоотношение Тактики и Техники. Величайшему военному гению свойственны общечеловеческие заблуждения — и Наполеон как-то обмолвился неудачной фразой: «новая техника, новая тактика», неправильно формулировав основной закон эволюции военного искусства. Из этой неправильной формулировки поверхностный ум склонен сделать заключение о подчинении Тактики Технике.

Наполеон был гений. Как гений, он чувствовал превосходство души над материей (откуда его изречения, что «война на три четверти зависит от моральных факторов» и о силе духа, необходимой полководцу и др.). Однако ум его — неимоверной математической, т. е. материалистической формации. Изречения его о технике и тактике, как некоторые иные, носят след этой материалистической формации. Это надо иметь в виду. Сделав эту оговорку, проследим влияние друг на друга тактических и технических факторов. Оба они, тесно сплетаясь, образуют ряд звеньев одной и той же цепи. Звенья эти — тактические и технические — входят одно за другое. «Посмотрев в корень», добравшись до первого звена этой цепи — мы увидим, что это первое звено — «тактическое». Сперва додумались до войны, а лишь затем до оружия. Война создала потребность в оружии, а не наоборот.

Не заглядывая в даль веков, — исследуем лишь взаимоотношения Тактики и Техники в новейшее время, рассмотрим последние звенья нашей цепи — чередованье моментов тактических и технических.

1. Революционные и Наполеоновские войны выдвинули массовые армии, а массовые армии создали новую Тактику (вне всякой зависимости от Техники). Тактика эта характеризовалась стрелковыми цепями (элемент огня), за которыми следовали «колонны к атаке» (элемент удара). Новая тактика потребовала нового оружия. Ведение стрелкового боя требовало скорозаряжающегося ружья, массовые колонны, в свою очередь, являлись слишком заманчивыми целями, чтобы не стимулировать изобретательность конструкторов.

2. Дрейзе сконструировал свое игольчатое ружье. Новое оружие появилось как раз в той армии, что наиболее полно и последовательно восприняла новую тактику. Пруссия, кроме того, одна сохранила «народную армию», и эта армия, при коротком сроке службы, естественно, более других нуждалась в простого устройства скорозаряжающемся ружье.

3. На это новое оружие Техники — Тактика ответила рассыпным строем всего боевого порядка.

4. Рассыпной строй усложнил технические задачи (являющиеся в первую очередь проблемами поражаемости). Магазинное ружье не явилось удовлетворительным выходом из положения — и на рассыпной строй Тактики — Техника смогла ответить в полной мере лишь машинным огнем пулемета.

5. На машинный огонь Техники — Тактика ответила расчленением боевого порядка в глубину…

Мы видим таким образом, что, начиная с пещерного человека, в первый раз догадавшегося запустить камнем в соперника, до Максима, Шнейдера и Круппа — Техника выполняет задачи, поставленные ей Тактикой. Идея скорострельного ружья носилась в воздухе при Ваграме и Бородине, как идея пулемета чувствовалась при Сен-Прива и Плевне. Техника никогда не творит «вне времени и пространства». Ее работа указывается, более того — властно диктуется Тактикой. Техник исходит из определенных, современных ему тактических предпосылок. Дрейзе мог сконструировать игольчатое ружье, но он не мог сконструировать пулемет, как не додумался бы до пулемета и Максим, живи он в эпоху наполеоновской тактики.

Тактика — порождение духа — властвует над Техникой порождением материи.

Совершенно ошибочно, например, утверждение, что огромная пропорция артиллерии в Русской Армии XVIII века объясняется тем, что Россия того времени «занимала первое место по выплавке чугуна». Большое количество пушек объясняется не этим методом исторического материализма, не тем, что пушки эти отливались с горя, не зная, куда девать избыток чугуна, — а тем, что все наши тогдашние уставы (вспомним хотя бы Шувалова) отводили артиллерии первое место и проводили резко выраженную, даже утрированную огневую тактику. Абсурдно и утверждение материалистической школы, что производство бессемеровской стали открыло собою новую эру Тактики (иные говорят, даже Стратегии). В этом случае Тактика создала новую эру Техники, использовав бессемеровскую сталь в своих целях. Плод Техники созрел в лучах солнца Тактики.

Новая техника влечет за собой не новую тактику, а всего лишь новые тактические навыки. Тактика может измениться коренным образом причин, совершенно не зависящих от Техники (напр., при переходе вербовочных армий на систему вооруженных народов). Природа Тактики совершенно не должна изменяться от технических условий, ибо она лежит вне досягаемости Техники, будучи производной величиной Военной Доктрины. Военная же Доктрина вытекает из Доктрины Национальной.

Три поколения — «колонны к атаке» при Сен-Прива, стрелковые цепи Франсуа и Моргена, «змейки» и «стайки» расчлененного в глубину боевого порядка Рейхсвера. Единая наступательная, более того, нападательная — Тактика. Техника тут ни при чем. Но тактические навыки — совершенно разные — и это благодаря новой Технике. Ошибочность принципа «новая Техника — новая Тактика», принципа, подчиняющего Тактику Технике, — с особенной силой сказалась на примере Французской армии 1870 г. В 1867 г. эта армия была перевооружена винтовкой Шаспо, по справедливости считавшейся лучшим ружьем в мире. Восторг техников немедленно сказался на Полевом Уставе 1867 г., в основу которого легло положение: «При наличии нового оружия — все преимущества на стороне обороняющегося. Оборонительный образ действий явится поэтому наиболее выгодным для пехоты, позволяя ей использовать в полной степени качества ее нового оружия».

Никогда еще принцип техника — новая тактика не новая формулировался столь отчетливо?.

С этой винтовкой и с уставом, порожденным ею, французы выступили на злополучную для них войну. Пассивность французской армии в августовских боях вокруг Меца — Фросара при Форбахе, Ламиро при Гравелоте, Канробера при Сен-Прива — объясняется именно этим уставом, переоценкой технических средств, стремлением подчинить Тактику Технике. Французские командиры заранее отказывались от наступления. Они прежде всего выбирали позицию (и в большинстве случаев отлично выбирали) с возможно лучшим обстрелом, занимали эту позицию, все дальнейшее ведение боя предоставляли маршалу Шаспо. Имей французская армия 1870 г. свои старые сольферинские «табакерки» (fusilsa tabatiere), кто знает, быть может, при Гравелоте и Сен-Прива повторился бы порыв войск и почин командиров Инкермана и Мадженты. И войска и командиры полупрофессиональной армии Второй Империи были ведь те же! Из этого, конечно, не следует делать скороспелого заключения «долой технику!» Не «долой технику!», а «технику — на ее место!» Техника — всего инструмент Тактики — средство отнюдь не спасающее от проигрыша поражения, но заставляющее победителя — коль скоро техническое превосходство не на его стороне — покупать свою победу зачастую непомерной ценой, как о том свидетельствует Сен-Прива и Марна.

?

Кампания 1866 года во всех армиях (за исключением самой Прусской) расценивалась исключительно с точки зрения техники. Превосходство игольчатого ружья пруссаков, косившего людей как траву, поразило воображение современников и совершенно заслонило превосходство прусской тактики. Наблюдатели видели лишь груды убитых австрийцев, от них совершенно ускользнула отчетливая работа прусских командиров и штабов.

Чем шире область данного элемента войны, тем важнее этот элемент. Лучшая Тактика побеждает лучшую Технику (победы германских командиров 1870 года над лучшей в мире винтовкой Шаспо), и лучшая Стратегия побеждает лучшую Тактику (победа на Марне французской армии, имевшей хорошую стратегию, хотя и плохую тактику, над германской армией, имевшей плохую стратегию, хотя и при лучшей тактике), как лучшая Политика одолевает лучшую Стратегию (фатальная для Наполеона борьба с Питтом). Не «новая техника — новая тактика», а «новая тактика — новая Техника!» Превосходство тактики над техникой — явление того же порядка, что и превосходство политики над экономикой, искусства над ремеслом, головы над брюхом и духа над материей.

Пуля — выразительница огня. Штык — выразитель удара. Пуля — огонь — характеризует бой. Штык — характеризует победу.

На огне зиждется материальное могущество армии. На штыке — моральное. Штык — ее престиж, более того — престиж государства. Величайшая Империя держалась два столетия на магическом обаянии трех слов. И эти три слова были: граненый русский штык. В этих трех словах — ужас Фридриха II, войска которого после Кунерсдорфа отказывались принимать бой с Русской Армией. В них и растерянность Наполеона, услышавшего вечером эйлаусского побоища от лучшей своей дивизии — дивизии Сент-Илера — вместо традиционного «vive L’Empereur!» совершенно новое, никогда неслыханное «vive la paix!». Если мы под «пулей» будем разуметь огонь, а под штыком удар, то их сочетание даст нам маневр — характерный элемент боя. Маневр представляет сочетание элемента огня и элемента удара (мы имеем в виду наступательный маневр — единственно способный принести решение).

Сочетание в маневре элементов огня и удара — их пропорции является переменной величиной, изменяясь в зависимости от национальных особенностей данной армии, господствующих в данную эпоху тактических доктрин (критерием чего являются уставы), а также от настроения данного момента (победитель, как правило, повышает знание ударного элемента — побежденный, боясь удара, все свои упования возлагает на огонь). Короче — пропорция «пули» и «штыка» зависит от данной армии, данной эпохи, данного момента. При этом огонь — достояние рациональности, а «штык» — иррационален.

Глубоко ошибочно материалистическое положение, в силу которого «с развитием техники повышается значение элемента огня и понижается значение элемента удара». Мы только что видели, что техника, существенно влияя на тактические навыки, бессильна влиять на самую природу Тактики, лежащую в совершенно иной плоскости. Армии середины XVIII столетия с их кремневыми ружьями проводили гораздо более резко выраженную огневую тактику, чем вооруженные магазинными ружьями и скорострельными пушками армии конца XIX и начала XX века. Фридрих II смотрел на свою пехоту как на «машину для стрельбы». Шувалов мечтал обратить всю тогдашнюю Русскую Армию в артиллерийскую прислугу.

Первая молодость нашей Армии — эпоха со смерти Петра I до Румянцова — проходит под знаком увлечения производством огня и копированья тогдашней прусской огневой тактики. И тот день девятнадцатого августа 1757 года, когда при Гросс-Егерсдорфе, в первом сражении с хваленой прусской армией, Румянцов, схватив Апшеронский и Белозерские батальоны, стремительно повел их напролом сквозь чащу на ошеломленных пруссаков, стал знаменательным моментом нашей военной истории. С этого момента у нас стал возможен Суворов, стала возможной «Наука Побеждать».

Заслугой Румянцова был вывод Русской Армии из рутины. Продираясь сквозь егерсдорфские лесные чащи, русские полки румянцовского авангарда были символом всей Армии, выходившей из дебрей рутины на широкий простор национального творчества и великих дел.

А вечной славой Суворова было установление закона равновесия между огнем и ударом, пулей и штыком.

Это равновесие было утрачено нашей Армией после суворовского периода в плацпарадную эпоху первой половины XIX века, когда на ружья стали смотреть только как на амуничную принадлежность для отхватыванья приемов отнюдь не как на огнестрельное оружие.

Кавказские и особенно Туркестанские войны с храбрым, но неорганизованным и сильно впечатлительным противником показали огромное психологическое значение (специально в этих условиях) залпового огня. Залповая стрельба мало-помалу стала главным видом огня всей нашей пехоты. Ее особенно культивировали — в ущерб прочим видам стрельбы — и предметом гордости, венцом работы ротного командира этого доброго старого времени был выдержанный залп полутораста берданок, в котором бы ни один не сорвал. Рота считалась тогда «отлично стреляющей». Параллельно с этим велось Драгомировым и его последователями усиленное насаждение лже-суворовского принципа «пуля дура — штык молодец»— нарочитое умаление свойств огня и экзальтация штыка — главного и непобедимого оружия «святой серой скотинки».

Результат — Тюренчен. Наш залповый огонь — декоративный, но, конечно, недействительный — поразил своим архаизмом японских офицеров и полу-беспристрастного свидетеля — сэра Яна Гамильтона. Сибиряки одиннадцатого полка пошли в атаку «колоннами из середины»— и Куроки мог бы сказать о русских при Тюренчене то же, что Сент-Арно сказал на Альме: «Они отстали на полстолетия».

За последовавшие затем десять лет Русская Армия наверстала все упущенное. Более того — ни одна армия не отводила в своих уставах и наставлениях огню такое почетное место, как наша. Ни в одной армии стрелковое дело, применение к местности, самоокапывание не культивировались так тщательно, как у нас. И вот, кампания 1914 г. показала, что дело вовсе не в одной отличной стрелковой подготовке и не в быстроте самоокапывания (как бы эти вещи сами по себе и ни были полезными и как бы ни изумлялись немцы и особенно австрийцы способности русской пехоты «моментально врастать в землю»).

Оба элемента боевого маневра — огонь и удар — были в русских войсках безусловно высшего качества, нежели в Австро-Германских, хуже стрелявших и не имевших той моральной «штыковой традиции». Но сочетание этих элементов в неприятельской (в частности германской) тактике было гораздо более удачным, и качество неприятельского маневра поэтому гораздо выше. Техническое неравенство и разительное превосходство неприятельской стратегии дополняли картину, усугубляли тактическое неравенство и создали ту тяжелую и печальную обстановку, в которой пришлось работать Русской Армии в Великую войну.

Воевавшие в августе 1914 года армии придерживались трех различных тактических начал. 1) Преимущественно ударных — Французская и Австро-Венгерская армии, 2) Преимущественно огневых — Русская, 3) Ударно-огневых — Германская. Эта последняя армия добилась в 1914 году наиболее крупных, наиболее блестящих тактических успехов как на Востоке, так и Западе (проиграв в то же время войну стратегически). Гармония между огнем и ударом, между «Пулей» и «Штыком» была осуществлена в ней наиболее полным образом.

Мнение, что Германская армия придерживалась в 1914 г. «чисто огневой тактики» ошибочно. Вспомним хотя бы их XVII-й корпус под Гумбиненом — пехоту в густых цепях, офицеров верхами, артиллерию, становившуюся на открытую позицию. Это Тюренчен. Прочтем описание прорыва из сольдауского мешка остатков доблестного Ревельского полка, которому пришлось пробиваться сквозь густые массы немцев, обрушивавшихся в штыки с пением протестантских хоралов… На Западе было то же самое.

Моменты чисто ударной тактики шли у немцев однако рука об руку с моментами чисто огневой тактики. Сильным их местом именно и было умелое и быстрое чередование этих моментов, наподобие «шотландского душа». Собирая огневые средства в кулак, они создавали на обреченном неприятельском участке огневой ад, а затем обрушивались туда, доводя опять свой удар до определенной степени напряжения.

В противоположность густой концентрации, «насыщенности» германской огневой тактики — русская огневая тактика поражала своей слабой концентрацией, своим так сказать «жидким раствором». Вся система нашего огня построена была на неуместной симметрии. У немцев огонь был сосредоточен: германский командир артиллерийской бригады стремился собрать огонь всех своих батарей в кулак — русский же нарезывал своим батареям шесть совершенно одинаковых участков по фронту. Немец бил кулаком, мы — растопыренными пальцами. Техническая наша слабость при таких условиях являлась еще более ощутительной, и это — несмотря на блестящую стрельбу наших артиллеристов, качеством значительно превосходившую таковую же немцев.

Мы видим, таким образом, всю огромную важность разумного сочетания моментов чисто огневой тактики с моментами тактики ударной. Одна подготавливает победу, другая ее пожинает — причем и та и другая должны быть доведены до крайней степени интенсивности и сосредоточения. Одностороннее «штыкопоклонство», конечно, столь же абсурдно, как и одностороннее «огнепоклонство». В одном случае — Тюренчен, в другом — Гумбинен, где нерешительный командир III-го корпуса не осмелился поднять из-за закрытий свою пехоту и взять голыми руками Макензена и его корпус, разгромленный нашими 25-й и 27-й арт. бригадами…

Посмотрим, как осуществил равновесие между огнем и ударом великий Суворов. Суворовская «Наука Побеждать» катехизис, подобного которому не имеет — и не будет никогда иметь — ни одна армия в мире, — в своей философской основе изумительно полно отражает дух православной русской культуры. Оттого-то она и сделалась «наукой побеждать», оттого-то и завладела сердцами чудо-богатырей Измаила и Праги. Исследователи этого величайшего памятника русского духа, русского гения впадают в одну и ту же ошибку. Романтики и позитивисты, и «штыкопоклонники» «огнепоклонники» — они читали телесными глазами то, что писалось для духовных очей. Неизреченная красота «Науки Побеждать», ее глубокий внутренний смысл остались для этих «телесных» глаз скрытыми.

Наиболее блестящий из комментаторов Суворова — но в то же время менее всех его понявший — М.И. Драгомиров — пытался, например, резюмировать всю суворовскую доктрину крылатой фразой «пуля дура — штык молодец!» Фраза эта взята, выхвачена из другой, и ей придан тенденциозный смысл. Суворов сказал иначе: «Стреляй редко, да метко, штыком коли крепко — пуля обмишулится, штык не обмишулится, пуля дура, штык молодец!»… Суворовское изречение приобретает здесь, на своем месте, совершенно иной смысл — свой настоящий смысл.

Перенесемся мысленно в обстановку, в которой протекала деятельность Суворова. Со времен Миниха, а особенно Шувалова, активно оборонительные «петровские» начала все более уступают место началам чисто пассивным. Уставы 1755 (Шувалов) и 1763 (Чернышев) годов, пытающиеся навязать нам прусские линейные боевые порядки, прусскую огневую тактику и строящие бой исключительно на огне развернутого строя, не оставляют на этот счет ни малейшего сомнения.

Суворов боролся с этим злом. Ему приходилось преодолевать невероятную рутину, инерцию среды. Для преодоления этой рутины, этой инерции были нужны сильные средства, яркие образы, лапидарные формулы. «Пуля дура, штык молодец» и была одним из таких подчеркиваний — подчеркнутым концом фразы, отнюдь не самостоятельным предложением, как хотел представить эти четыре слова М.И. Драгомиров.

Если характеризовать все суворовское обучение одной фразой, «крылатыми словами», то, конечно, это не будет «пуля — дура», а совершенно иное положение: «Гренадеры и мушкетеры рвут на штыках, — говорил Суворов, — а стреляют егеря». Это разделение боевой работы и проводится им неукоснительно еще в Суздальском полку. Но при этом он требует «скорости заряда и цельности приклада» и от гренадер с мушкетерами, а «крепкого укола» и от егерей. Каждому свое, а «Наука Побеждать» — всем. Суворов всегда отдавал должное огню. Напомним только его сражения. Под Столовичами он не атакует сразу Огинского, а сперва расстраивает огнем необстрелянные войска коронного гетмана. Под Гирсовым его отряд расстреливает из шанцев втрое сильнейшего неприятеля. При Козлудже, опрокинув турецкий авангард и подступив к турецкому лагерю, Суворов начинает четырехчасовую артиллерийскую подготовку (которая по тем временам может считаться исключительно длительной). Артиллерийская подготовка атаки Фокшанского монастыря короче, но и она занимает час времени. А батальный огонь рымникских каре?

В то время как во всей армии на стрельбу отпускалось по три патрона в год на человека, в одном полку отпускалось не три, а тридцать. Нужно ли говорить, что это был Суздальский полк полковника Суворова?

Но Суворов ценил лишь хороший огонь — стрельбу, а не пальбу. Премьер-майором в Казанском полку он был при Кунерсдорфе. Он помнил, как быстро, бешено, отчаянно — и безрезультатно — палила оробевшая прусская пехота в тот навеки славный момент, когда на нее, по трупам зейдлицких кирасир, пошли в штыки каре Салтыкова.

Противники «драгомировской романтики» — позитивисты — грешат против памяти Суворова иным образом. Во времена Суворова, — рассуждают они, — пуля била всего на сто шагов и могла считаться «дурой». Теперь она бьет на три тысячи шагов. Меткость увеличена во столько-то раз, огневые средства части возросли во столько-то десятков раз. Следовательно, в Побеждать должно делать поправку на современные Науке обстоятельства. Да и сам Суворов, живи он в наши времена, конечно, того бы не утверждал… Подобный подход к делу — чисто материалистический. Бессмертие гения — будь то Суворов, Шекспир либо Рубенс — и заключается именно в том, что творчество их остается всегда полноценным. Рубенсовским кавалерам не надо подмалевывать смокингов на том основании, что при «современных обстоятельствах» никто кружевных воротников не носит. Все положения «Науки Побеждать» верны — и останутся верны до той поры, пока не перестанет биться последнее солдатское сердце.

«Может случиться против турок, что пятисотенному каре надлежит будет прорвать пяти или семитысячную толпу — на тот случай бросится он в колонну»… Ученые позитивисты пожмут плечами — разве это современно? Кто сейчас воюет «кареями» и колоннами? Да и турки давно уж не дерутся толпою… Ясно, что это положение «Науки Побеждать» устарело!

Но пусть они потрудятся прочесть это не телесными глазами, а духовными очами — и Бржезинский прорыв германцев из русского мешка под Лодзью сразу станет им ясен и «научно обоснован». И смогут оценить всю преступность куропаткинской формулы: «с превосходными силами в бой отнюдь не вступать».

Командуй Суворов полком в наше время, он, конечно, выразился бы так: «Гренадеры и мушкетеры рвут на штыках, а стреляют пулеметчики». И это опять-таки не мешало бы ему отпускать на каждого гренадера и мушкетера — как и в те времена — патронов в несколько раз больше принятой нормы. И так же добиваться от стрелков и ружейных пулеметчиков убойности стрельбы («редко да метко»). И так же внушать им, что «пуля обмишулится, штык не обмишулится»… Ибо горе той пехоте, которая хоть на миг допустит мысль, что ее штык когда-нибудь сможет «обмишулиться». Такая пехота разбита еще до начала боя, ее не спасет никакая пальба и ее ждет участь прусской пехоты франфорской баталии. А эпиграфом к «Науке Побеждать» должно поставить: «Могий вместити, да вместит»…

К бессмертной формулировке Суворова нельзя ничего ни прибавить, ни убавить. Глазомер, Быстрота и Натиск были, есть и останутся тройным принципом как ведения войны, так и ведения боя. Эти три элемента всесильны и в Политике, и в Стратегии с Оператикой и в Тактике.

Первое место Суворов отводит Глазомеру. Глазомер — замысел. Оценка обстановки. Быстрота и Натиск — выполнение. Использование обстановки. Первенство Глазомера тем явственнее, чем шире данный элемент войны. Чрезвычайно важный уже в Тактике и Оператике, он царит самодержавно в Стратегии. Что же касается Политики, то вся она — не что иное, как глазомер правителя. Глазомер без быстроты и натиска — сражение вничью. Это — зимняя кампания Бенигсена 1807 года. Это — медлительность Потемкина, давшая нам Очаков, но упустившая Царьград. Быстрота и натиск без глазомера — непоправимая катастрофа. Это — малороссийский поход Карла XII. Это — безрассудный наскок Гитлера в 1939 году. Следующий после Глазомера элемент — Быстрота — приобретает особую ценность в Оператике.

Наконец Натиск — добродетель по преимуществу тактическая. В Стратегии натиск иногда излишен, ибо может мешать Глазомеру. В Политике же часто гибелен, затмевая Глазомер, как то трагически показывает опыт Гитлера — азартного игрока и мистика — отнюдь не государственного человека.

Глазомер — природная добродетель, развиваемая практикой. Быстрота во многом зависит от технических возможностей (сети дорог и состояние этих последних). Что касается Натиска, то это качество — само по себе природное — находится в прямой зависимости от тактики данной армии и данной эпохи. Французская армия, проявившая исключительный натиск в Крыму и Италии, в кампанию 1870 года держалась пассивно благодаря принятому ею за два года до того уставу.

Гармония между Глазомером, Быстротой к Натиском не всегда удается и военному гению. Бонапарт в Италии, Наполеон в 1805 и 1806 годах дал классические ее образцы. Тот же Наполеон в кампанию 1813 года показал полное отсутствие глазомера, раздробив и разбросав свои силы по крепостям Германии и приняв Лейпцигскую битву в исключительно невыгодной обстановке. Подобного рода промахи можно наблюдать и у других мастеров военного дела (причем всегда страдает Глазомер). Один только Суворов дал нам непревзойденный образец этой гармонии за все время своего орлиного полета от Столовичей до Муттенской долины.

Основным правилом Политика в коалиционной войне должна быть полная свобода действий. Государство должно вести войну поскольку это требуют его интересы. Оно обязано прекратить военные действия и выйти из состава коалиции лишь только продолжение войны окажется невыгодным и его интересы не соблюдаются союзниками. Никогда не следует заключать предварительных соглашений и составлять торжественные декларации о незаключении сепаратного мира. Этим мы связываем себе руки (самая большая ошибка, которую может допустить плохой политик) и лишаем себя драгоценнейшего орудия дипломатического давления — отказываемся от главного козыря и подписываем бланковый вексель, на который недобросовестные соратники могут затем записать все, что им вздумается.

Петр Великий, воюя со Швецией в союзе с Англией, Данией, Пруссией и Польшей и видя, что союзники стремятся загребать жар русскими руками, немедленно выступил из состава коалиции в 1717 году и стал продолжать войну на свой счет. Он даже предложил Швеции мир и союз (не состоявшийся за смертью Карла XII). Это — политика, достойная великого монарха великой страны.

Сазонов закабалил Россию Лондонским протоколом в сентябре 1914 года, связал ей руки и обратил Русскую Армию в пушечное мясо для чужестранной выгоды. Нельзя было действовать хуже.

Стратег, подобно Политику, должен хранить за собой полную свободу действий. Не связывать себе рук предварительными «военными конвенциями». Эти конвенции столь же нежелательны в Стратегии, как декларации о незаключении сепаратного мира нежелательны в Политике. Никаких цифр, никаких сроков, никаких формальных обязательств.

Обещать немногое. Но все обещанное сдерживать свято.

Предъявлять счет за каждую оказанную услугу — и в свою очередь платить немедленно за услугу союзника. Если по ходу военных операций нам придется таскать из огня каштаны, то потребовать от союзников огнеупорных перчаток.

Выручая Верден в марте 1916 года, мы положили у неразбитой немецкой проволоки у Нарочи двести тысяч русских офицеров и солдат, надорвали свои силы на весь остаток кампании и не получили от союзников даже простой благодарности — не то что какой-либо компенсации. А итальянский главнокомандовавший ген. Кадорна, когда союзники от него в декабре 1916 года потребовали решительных действий в предстоявшую кампанию, заявил им, что не сдвинется с места, пока они ему не пришлют 400 тяжелых батарей. Этот сильный язык был понят и уважен.

Полководец — полный хозяин своей вооруженной силы и своих решений. Он должен принимать к сведению пожелания своего союзного коллеги и сам при случае доводит до его сведения свои пожелания. Но он ни в коем случае не должен терпеть непрошеных советов и сам обязан воздержаться от подачи таковых.

Два с половиной миллиона павших со славой русских воинов Мировой войны диктуют нам эти основные правила коалиционной борьбы.

Воинские добродетели можно разделить на две категории: качества вообще необходимые воину, чтоб с честью носить свое звание при всяких обстоятельствах, и качества, необходимые ему при выполнении определенных его обязанностей, как в мирное время, так и на войне. Иными словами — качества основные, общие и качества вытекающие, специальные.

Основных воинских добродетели три: Дисциплина, Призвание и Прямодушие. Храбрость, которую иные ошибочно полагают главной воинской добродетелью, — только производная этих основных, главных качеств. Она заключена в каждом из них. Часть и люди, сохраняющие дисциплину под огнем, тем самым уже храбрая часть, храбрые люди. Солдат по призванию, твердо и пламенно верящий в это свое призвание, — уже не может быть трусом. Наконец прямодушие — открытое исповедание своей веры, своих взглядов, своих убеждений — откровенность и прямота — гораздо выше храбрости — уже по той причине, что это — храбрость, возведенная в квадрат. Храбрость «сама по себе», так сказать «голая храбрость» — малоценна, коль скоро она не соединяется с одной из этих трех основных воинских добродетелей, которые и рассмотрим по порядку. экзерциция, дисциплина — победа, слава, слава, слава…

Субординация, Бессмертные слова бессмертной «Науки Побеждать».

Суворов дает пять понятий в их гениальной простоте и гениальной последовательности. Сперва субординация — альфа и омега всего Воинского естества. Потом — экзерциция — упражнение, развитие, закалка. Это дает нам дисциплину, слагающуюся из элементов субординации и экзерциции — чинопочитания и совместного учения. Дисциплина дает победу. Победа рождает славу.

Мы различаем по форме — дисциплину наружную и дисциплину внутреннюю, по естеству — дисциплину автоматическую и дисциплину осмысленную. По форме — дисциплина всех организованных армий сходственна, по естеству же — глубоко различна. По форме — наружная дисциплина заключает в себе внешние признаки чинопочитания, внутренняя — степень прочности этой дисциплины.

Естество дисциплины различно, смотря по армиям, народа и степени духовности этих народов. Мало того, различным историческим эпохам соответствует различная дисциплина. Русской Армии соответствует дисциплина осмысленная по существу, но жестокая по форме. Для сохранения драгоценного содержания стенки сосуда не мешает иметь сколь можно более твердыми. Для сохранения качества дисциплины необходима известная доза автоматизма. Отношение автоматизма к осмысленности — то же, что науки к искусству, лигатуры к благородному металлу.

Что касается второй воинской добродетели — пламенной веры в свое призвание — то в отличие от дисциплины — добродетели благоприобретаемой — она является врожденной. Пусть молодой человек, колеблющийся в выборе карьеры, посмотрит на растерзанные полотнища знамен. Он сможет разобрать, или угадать, славянскую вязь: «За отбитие знамен у французских войск на горах Альпийских»… «За подвиг при Шенграбене, в сражении отряда из пяти тысяч с корпусом из тридцати тысяч состоявшим»… «За отличие при поражении и изгнании врага из пределов России в 1812 году»… «За Шипку и двукратный переход через Балканы»… Если слова эти не покажутся ему райской музыкой, если он своим «внутренним оком» не увидит тут же рядом с собой сен-готардских мушкетер, шенграбенских гусар, бородинских егерей, не почувствует себя в их строю — тогда, значит, военного призвания у него нет и в Армию ему идти нечего. Если же он увидел кровавый снег Муттенской долины и раскаленные утесы Шипки, если он услышал «ура» последних защитников Орлиного Гнезда, если он почувствовал, что это ему Котляревский крикнул: «На пушки, братец, на пушки!»— тогда это значит, что священный огонек ярко вспыхнул в его груди. Тогда он — наш.

Любить военное дело мало. Надо быть еще в него влюбленным. Эта любовь — самая бескорыстная. Военная профессия — единственная, не приносящая дохода. Она требует все, а дает очень мало. Конечно, в материальном отношении: в моральном это «малое» — огромно.

Но и быть влюбленным в военное дело недостаточно. Надо еще верить в свое призвание, каждую минуту ощущать в тяжелом ранце фельдмаршальский жезл — быть убежденным, что именно тебе, вверенным тебе роте, полку, корпусу надлежит сыграть главную роль, произвести перелом в критическую минуту — уподобиться Дезэ при Маренго, пусть даже и заплатить за это тою же ценой.

Третья воинская добродетель — Прямодушие. Подобно второй — Призванию — она природная, и ее можно испортить превратным толкованием первой воинской добродетели — Дисциплины. Начальник — деспот, грубо — не по-офицерски — обращающийся с подчиненными, терроризирующий их безмерно строгими взысканиями, может погубить эту добродетель в своих подчиненных.

Угодничанье (в сильной степени — подхалимство) — худший из всех пороков военного человека, единственно непоправимый — тот отрицательный сомножитель, что обращает в отрицательные величины все остальные достоинства и качества. Казнокрад и трус терпимее подхалима. Те бесчестят лишь самих себя — этот же бесчестит всех окружающих, особенно же того, пред кем пресмыкается. Воровство и трусость не могут быть возведены в систему в сколько-нибудь организованной армии. Подхалимство и его неизбежное следствие — очковтирательство — могут. И тогда — горе армии, горе стране! Не бывало — и не может быть случая, чтобы они смогли опереться на гнущиеся спины.

Мы можем видеть, что если Дисциплина имеет корни в воспитании, а Призвание вытекает из психики, то Прямодушие — вопрос этики.

Из качеств специальных на первое место поставим личный почин — Инициативу. Качество это — природное, но оно может быть развито — или, наоборот, подавлено — условиями воспитания, быта, духом уставов, характером дисциплины (осмысленной либо автоматической по естеству) данной армии.

«Местный лучше судит, — учил Суворов, — я вправо, нужно влево — меня не слушать». Эти слова касаются наиболее болезненной и наиболее «иррациональной» стороны военного дела, а именно — сознательного нарушения приказания — конфликта инициативы с дисциплиной.

Когда следует идти на этот конфликт и когда не следует? Ведь если «местный лучше судит», то часто «дальний дальше видит». Всякого рода схематичность и кодификация в данном случае неуместны. Все зависит от обстановки, от средств, имеющихся в распоряжении частного начальника, а главное — от силы духа этого последнего. Это — как раз «божественная часть» военного дела.

На рассвете 22 мая 1854 года Дунайская армия князя Горчакова готовилась к штурму Силистрии. Минные горны были уже взорваны, турецкая артиллерия приведена к молчанию, войска ожидали условной ракеты — как вдруг фельдъегерь из Ясс привез приказ Паскевича снять осаду и отступить. Князь Варшавский был преувеличенного мнения о силе турецкой крепости. Горчаков, как «местный», мог бы лучше судить, но не дерзнул ослушаться грозного фельдмаршала. И отступление из-под Силистрии, пагубно повлияв на дух войск, свело на нет всю кампанию, ухудшив положение России и стратегически и политически. Иначе поступил за полтораста лет до того под Нотебургом князь Михайло Голицын. Три наших штурма были отражены, и войска, прижатые к реке, несли громадный урон. Царь Петр прислал Меньшикова с приказанием отступить. — «Скажи Государю, — ответил Голицын, — что мы здесь уже не в царской, а в Божией воле!» И четвертым приступом Нотебург был взят.

В последних числах января 1916 года ген. Юденич решился на штурм считавшегося неприступным Эрзерума, несмотря на отрицательное отношение Великого Князя Николая Николаевича (не верившего в возможность овладения турецкой твердыней, да еще в зимнюю пору).

Когда же в октябре 1919 года командовавший 3-й дивизией Северо-Западной Армии ген. Ветренко отказался выполнить приказание идти на Тосну и перерезать сообщения красного Петрограда — то этим он не проявил инициативу, а совершил преступление. Свернув вместо указанной Тосны на Петроград, ген. Ветренко руководствовался исключительно мотивами личного честолюбия — и этим своим своевольством сорвал всю петроградскую операцию Юденича.

То же мы можем сказать про своеволие ген. Рузского, пошедшего в чаянии дешевых лавров на не имевший значения Львов вопреки приказаниям ген. Иванова и упустившего разгром австро-венгерских армий. Совершенно то же мы наблюдаем и у фон Клука, систематически игнорировавшего директивы Мольтке: прусские генералы 1870 г. — Камеке, фон дер Гольц, Альвенслебен — своей инициативой сослужили фон Клуку плохую службу. В октябре 1919 года Московский поход был сорван прорывом Буденного от Воронежа. В это же время 1 арм. к-с ген. Кутепова разбил под Орлом последние силы красных, прикрывавшие московское направление.

У ген. Кутепова было 11 000 отличных бойцов. Он мог устремиться с ними, очертя голову, на Москву, бросив всю остальную армию, бросив тылы, не обращая внимания на прорвавшегося Буденного. Но он подчинился директиве Главного Командования и отступил, «сократив и выровняв фронт». И Кутепов, и его подчиненные были уверены, что это ненадолго, что это — лишь до Курска…

Впоследствии ген. Кутепов сожалел, что не отважился на первое решение — и не пошел от Орла на Москву. Психологический момент в гражданскую войну всесилен, взятие Москвы свело бы на нет все успехи Буденного. Но кто посмеет упрекнуть Кутепова в нерешительности? В его положении один лишь Карл XII, не задумываясь, бросился бы на Москву. Но это — как раз полководец, опрометчивостью погубивший свою армию. Отступить временно на Курск сулило, конечно, большие выгоды, чем прыжок с зажмуренными глазами в пространство. Ведь в случае весьма возможной неудачи гибель была совершенно неизбежной — и погибло бы как раз ядро Добровольческой Армии — ее цвет.

Из всех этих примеров видна вся невозможность провести точную грань между дозволенной инициативой и гибельным своеволием.

Мы можем указать эту грань лишь приблизительно.

Инициатива — явление импровизационного характера. Она уместна и желательна в Тактике, с трудом допустима в Оператике и совершенно нетерпима в Стратегии. Всякая импровизация — враг организации. Она допустима в мелочах, изменяя их к лучшему (в приложении к военному делу — в Тактике). Но в сути дела (в военном деле — в Оператике и в Стратегии) — она вредна. 29-я пех. д-ия ген. Розеншильд-Паулина и 25-я ген. Булгакова решали под Сталлупененом тактические задания. Частный почин Розеншильда, выручавшего соседа, — целиком оправдан, это — блестящее решение. Дивизия же ген. Ветренко под Петроградом решала (в условиях гражданской войны) стратегическую задачу — никакая инициатива там не была терпима. Воспитанный на примерах тактической инициативы лихих бригадных командиров 1866 и 1870 годов, фон Клук перенес инициативу в область Стратегии, что оказалось печальным для Германской армии.

Достоинство для тактика, Инициатива превращается в порок для стратега.

Отметим честолюбие и славолюбие. Желание вечно жить в памяти потомства вообще доказывает бессмертие духа. Со всем этим, и честолюбие, и славолюбие сами по себе — пороки. Подобно тому как яд в небольшом количестве входит в состав лекарства, так и эти два порока в небольшой дозе могут принести пользу в качестве весьма действительного стимула.

Упомянем еще про храбрость. Мы знаем, что сама по себе (не входя составным элементом в какую-либо из трех основных воинских добродетелей) она особенно высокой ценности не представляет.

Суворов это сознал. Он учил: «солдату — храбрость, офицеру — неустрашимость, генералу — мужество» — предъявляя к каждой высшей категории военных людей высшее требование. Это — три концентрических круга. Неустрашимость — есть Храбрость, отдающая себе в полной мере отчет о происходящем, храбрость в сочетании с решимостью и сознанием высокой чести командовать, вести за собой храбрых. Мужество есть неустрашимость в сочетании с чувством ответственности.

В общей своей массе люди — не трусы. Те, кто способны под огнем идти вперед, — уже не могут называться трусами, хоть настоящих храбрецов, которым улыбнулся с неба святой Георгий, быть может, пять человек на роту. Остальные — не храбрецы, но и не трусы. Пример неустрашимого командира и храбрых товарищей могут сделать из них храбрецов, отсутствие этого примера обращает их в стадо, и тогда гибельный пример открытой трусости может все погубить. При этом следует, однако отметить, что среди трусов преобладает вполне исправимый тип «шкурника». Настоящие же, неисправимые трусы — явление, к счастью для человечества, — редкое.

Под военной этикой мы разумеем совокупность правил и обычаев — как кодифицированных, так и некодифицированных, — которыми противники должны руководиться на войне. Под воинской этикой — правила и обычаи, которые члены военной семьи соблюдают при сношениях друг с другом — и вся военная среда в сношениях с невоенными.

Конец XVII века и почти весь XVIII — с их «кабинетными войнами», веденными за государственные интересы профессиональными армиями, — были золотым веком человечества. Война велась без ненависти ко врагу — да и «врагов» не было — были только противники, упорные и свирепые в бою, учтивые и обходительные после боя, не терявшие чувства чести в самом жарком деле.

После битвы на Требии Суворов приказал вернуть шпаги взятой в плен 17-й полубригаде из уважения к двухсотлетней славе и доблести Королевского Овернского полка, из коего она была составлена. За полстолетие до того, при Фоншенуа, шотландцы сблизились на пятьдесят шагов с Французской Гвардией, продолжавшей безмолвно стоять. Лорд Гоу крикнул французскому полковнику: «Прикажите же стрелять!» — «После вас, господа англичане!» — ответил французский командир граф д’Отрош, учтиво отсалютовав шпагой. Залп всем фронтом шотландской бригады положил сотни французов. Это «Apres vous, messieurs les Anglais!» стало нарицательным. Свою роль в истории двух народов эпизод этот сыграл — о нем сто семьдесят лет спустя напомнил Фошу маршал Френч, когда та самая шотландская бригада пожертвовала собой, прикрывая отход французов в критическую минуту под Ипром.

Современная военная этика — лишь бледная тень той, что была выработана поколениями воинов за полтораста лет кабинетной политики и профессиональных армий. Всего того запаса чести, отваги и учтивости хватило и на полчища Первой Республики — полчища, предводимые офицерами и унтер-офицерами старой королевской армии, смогшими привить своим подчиненным традиции и дух, в которых сами были воспитаны. Революция 1789 года с ее вооруженными «массами» нанесла жестокий ущерб военной этике. Уже столкновения вооруженного французского народа с вооружившимися народами испанским и русским воскресило картины варварских нашествий и религиозных войн. Профессиональные (и полупрофессиональные) армии сообщали войнам оттенок гуманности, впоследствии совершенно утраченной. Крымская и Итальянская война были последними из больших войн, веденных джентльменами. Уже война 1870 года и поведение в ней германского вооруженного народа показали всю несовместимость правил морали и воинской этики с интеллектом вооруженных народных масс. О безобразных бойнях 1914 года — позоре Динана и Лувена, зверствах в Сербии, развале Русской, Германской и Австро- Венгерской армий и отвратительных явлениях, этот развал сопровождавших, — нечего и говорить. Заменив профессиональные «воспитанные» армии свирепыми народными ополчениями, человечество заменило бичи скорпионами, усугубило бедствия войны. Вместе с тем, война неизбежна, как неизбежна болезнь, — от нее не избавишься никакими бумажными договорами. Следовательно, человечеству надо устроиться так, чтобы сделать войны легче переносимыми, избавиться от гангрены морального разложения, болезненный процесс которой длится долгие годы после самой войны. Народное просвещение не может здесь помочь. Тысяча умственно развитых индивидуумов дадут при соединении невежественную и свирепую толпу. Лувенские поджигатели и динанские палачи принадлежали к самой грамотной нации в мире. Решающий фактор здесь — воспитание. И в этой области (как и во всех других областях военного дела) воспитание господствует над учением. Изжив психоз «вооруженного народа», придав вооруженной силе характер сколь можно более профессиональный и сообщив нашей жизни сколько можно более церковный дух, мы освободимся от петли, наброшенной на нашу шею доктринерами 1789 года и их последователями. Войне можно будет тогда придать характер «доброкачественной язвы» вместо злокачественного фурункула и можно будет опять говорить о военной этике.

Воинская этика — это совокупность правил — писаных, но, главным образом, неписаных, — которыми члены военной семьи руководствуются при сношении друг с другом.

Полноправными членами военной семьи — так сказать «достигшими совершеннолетия»— можно считать лишь солдат по призванию — офицерский корпус, сверхсрочных и охотников. Только к ним поэтому надо предъявлять требования воинской этики во всей их строгости.

Отношения младших к старшим, подчиненных к начальникам в достаточной степени очеркнуты уставами — «писаными» правилами воинской этики. Гораздо менее ясна область отношений старших к младшему.

Каждый начальник, какую бы должность он ни занимал (до Верховного Главнокомандующего включительно), должен всегда помнить, что он не просто «командует», а имеет честь командовать. Он это обязан помнить как в мирное время, уважая в Подчиненном его воинское достоинство, так — и особенно — на войне, когда с честью вверенной ему роты, корпуса либо армии неразрывно связана и их личная честь, их доброе имя в глазах грядущих поколений.

Общее оскудение народного духа в продолжение второй половины XIX и начала XX века повело к постепенному, но чрезвычайно ощутимому снижению воинской этики — и мы имели в Мировую войну сдачу командира XIII корпуса ген. Клюева, сдачу командира XX к- са ген. Булгакова, сдачу в Новогеоргиевске ген. Бобыря, бегство командира VI к-са ген. Благовещенского, бегство командовавшего Кавказской армией ген. Мышлаевского, бегство коменданта Ковны ген. Григорьева.

Исследуем с точки зрения воинской этики наименее тяжелый из этих случаев — сдачу ген. Клюева.

Ген. Клюев, по справедливости, считался блестящим офицером Генерального Штаба и выдающимся знатоком германского противника. Его настоящим местом был бы пост начальника штаба С.-З. фронта. В июле 1914 года он командовал Кавказским к-сом в Карсе и был вызван по телеграфу в Смоленск для принятия XIII к-са, командир коего, ген. Алексеев, был назначен н-ком штаба Ю.-З. фронта. Свой корпус он нашел уже в пути. Ни начальников, ни войск он не знал, управление корпусом обратилось для него в решение уравнения со многими неизвестными.

Сильно распущенный предшественниками ген. Клюева, корпус вообще не пользовался хорошей репутацией. Мобилизация окончательно расстроила его, лишив половины и без того слабых кадров и разбавив на три четверти запасными. По своим качествам это были второочередные войска — невтянутые и неподтянутые. В недельный срок ни Клюев, ни Скобелев не смогли бы их устроить. Вся тяжесть боев 2-й армии легла на превосходный XV к-с ген. Мартоса. XIII к-с, до самой гибели не имевший серьезных столкновений, пришел с начала похода в полное расстройство. Ген. Клюев — только жертва своего предшественника. Он оказался в положении дуэлянта, получающего у самого барьера из рук секундантов уже заряженный ими совершенно ему незнакомый пистолет. Проверить правильность зарядки он не может, бой пистолета ему совершенно неизвестен… И вот, заряжен он был небрежно, и вместо резкого выстрела получился плевок пулей. Стрелок совершенно невиновен. Но если он затем смалодушничает под наведенным на него пистолетом противника — пусть пеняет на себя.

А это как раз то, что случилось с ген. Клюевым. Он сдался, совершенно не отдавая себе отчета в том, что он этим самым совершает, в том, как повысится дух противника и понизится наш собственный при вести о сдаче такого важного лица, как командир корпуса. Он знал, что командует корпусом, но никогда не подозревал, что он еще имеет честь командовать. Чем выше служебное положение, тем эта честь больше. А командир корпуса — человек, при появлении которого замирают, отказываются от собственного «я» десятки тысяч людей, который может приказать пойти на смерть сорока тысячам, — должен эту честь осознать особенно и платить за нее когда это придется — платить, не дрогнув. Когда за шестьдесят лет до сдачи ген. Клюева, в сражении на Черной Речке, командир нашего III к-са ген. Реад увидел, что дело потеряно, что корпус, который он вводил в бой по частям, потерпел поражение — он обнажил саблю, пошел перед Вологодским полком и был поднят зуавами на штыки.

Честь повелевала ген. Клюеву явиться в Невский полк храброго Первушина и пойти с ним — и перед ним — на германские батареи у Кальтенборна. Он мог погибнуть со славой — либо мог быть взят в плен с оружием в руках — как были взяты Осман-паша и Корнилов. Беда заключалась в том, что он слишком отчетливо представлял себе конец своей карьеры без сабли в крепостном каземате и никак не представлял его тут же — на кальтенборнском поле. Подобно Небогатову он сдался «во избежание напрасного кровопролития», не сознавая, что яд, который он таким образом ввел в организм Армии, гораздо опаснее кровотечения, что это «избежание кровопролития» чревато в будущем кровопролитиями еще большими, что Армии, Флоту и Родине легче перенести гибель в честном бою корпуса либо эскадры, чем их сдачу врагу.

Мы подошли теперь к вопросу о капитуляциях. Лучше всего этот вопрос был разработан французскими уставами после печального опыта 1870 года. За сдачу воинской части в открытом поле — все равно, при каких бы обстоятельствах и на каких бы условиях она ни состоялась, — командир подлежит смертной казни.

Что касается капитуляции крепостей, то у нас есть два примера: безобразная сдача Новогеоргиевска ген. Бобырем и почетная капитуляция ген. Стесселя в Порт-Артуре. Не будем бесчестить этих страниц описанием преступления Бобыря. Рассмотрим лучше сдачу Порт-Артура.

Общественное мнение было чрезвычайно сурово к ген. Стесселю, обвиняя его в преждевременной сдаче крепости со всеми запасами боевого снаряжения. Если бы гарнизон состоял из металлических автоматов, крепость, конечно, могла бы продержаться еще, до истощения всех запасов, но это были люди — и притом люди, бессменно выдерживавшие восемь месяцев блокады и шесть месяцев осады, неслыханной в Истории.

В том, что японцам был сдан материал, виноват не Стессель, а Устав, допускающий такую очевидную несообразность, как «почетная капитуляция». Дело в том, что, при заключении таковой, победитель первым и непременным условием ставит сдачу в полной исправности всей артиллерии и снаряжения и в обмен на воинские почести — на салют саблей — получает сотни орудий и миллионы патронов.

Мы считаем, что единственным выходом из положения может быть не «капитуляция» — т. е. договор, заключаемый парламентерами, — а просто сдача без всяких условий, но, предварительно, со взрывом всех верков и приведением в полную негодность всего вооружения. Так поступил в Перемышле ген. Кусманек — благодаря чему наш Ю.-З. фронт не смог воспользоваться богатым перемышльским арсеналом в критическую весну 1915 года — тогда как немцы долгие недели гвоздили французские позиции на Изере артиллерией Мобежа, а новогеоргиевскими пушками экипировали свой эльзасский фронт… Благородный противник отдаст воинские почести и в этом случае. А от неблагородного почестей вообще принимать — не след. Они лишь оскорбили бы нашу честь. Защитники форта Во и крепостцы Лонгви отказались принять свои шпаги из рук динанских убийц. Наравне с капитуляцией следует вывести из воинского обихода такое издевательство над присягой, как согласие на привилегированное положение в плену за честное слово не бежать. Это придумал сибарит для сибарита, а не офицер для офицера.

В общем, воинская этика «снизу вверх» — подчиненных в отношении начальников — заключается в соблюдении «писаных» правил. Сверху вниз — от начальников к подчиненным — в соблюдении правил «неписаных». Соблюсти требования воинской этики начальнику труднее, чем подчиненному: с него больше спрашивается, ибо ему и больше дается.

Два качества лучше всего выражают сущность воинской этики: благожелательность к подчиненным — таким же офицерам, как начальник, — и сознание величия «чести командовать».

Все рассмотренные нами качества военного человека — как основные, так и вспомогательные — в своей основе имеют два начала — «умовое» и «волевое». Равновесие этих двух начал, изумительно полно выраженное в Петре I, Румянцове и Суворове, дает нам идеальный тип военного человека, идеальный тип вождя.

Обычно перевешивает один из двух этих элементов, дающий начало «по преимуществу умовое» (Беннигсен) либо «по преимуществу волевое» (Блюхер). В первом случае — составители планов, во втором — исполнители.

Бывает гипертрофия одного элемента за счет другого. Чисто умовое начало, при атрофии воли (Куропаткин, Алексеев). Чисто волевое, при атрофии рассудка (Карл XII). Это — явление уже патологического характера, неизбежно влекущее за собой катастрофу. Ум без воли — абсолютный нуль. Воля без ума — отрицательная величина.

В сфере полководчества преобладание волевого элемента над умовым дает лучшие результаты, чем преобладание умового элемента над волевым. Посредственное решение, будучи энергично проведено, даст результаты всегда лучшие, чем решение идеальное, но непретворенное в дело или выполняемое с колебаниями. Медная монета, беспрерывно циркулирующая, полезнее червонца, зарытого в землю. Научная подготовка и интеллект Шварценберга гораздо выше таковых же Блюхера, но огненная душа и неукротимая воля «генерала Вперед» ставят его полководчество (несмотря на Бриенн и Монмираль) гораздо выше дел Шварценберга. Не имеющий высшего военного образования Макензен оказывается куда выше эрудита — академика ген. Клюева.

Волевое начало, исходящее от сердца и потому иррациональное, свойственно деятелям военного искусства. Поэтому оно выше умового начала — начала рационалистического и свойственного деятелям военной науки. Воля встречается реже ума — и ее развить труднее, нежели ум. Воля развивается воспитанием, ум — обучением. Волевое начало свойственно русскому народу, создавшему мировую державу в условиях, при которых всякий другой народ погиб бы. История дает нам таких исполинов воли, как Александр Невский, патриархи Гермоген и Никон, Петр Великий. Оно свойственно и русскому полководчеству.

Салтыков отстоял свою армию от посягательств Дауна и петербургской «конференции». Румянцов довел до конца казалось безнадежную осаду Кольберга, хоть созывавшийся им военный совет трижды высказывался за снятие осады. Суворов явил нечеловеческую силу воли под Измаилом, сверхчеловеческую в Муттенской долине. Кто сможет по достоинству оценить волю Барклая, шедшего против течения и спасшего страну помимо ее стремлений? Кутузов, пожертвовавший Москвой, выявил большую силу духа, чем Наполеон, принявший лейпцигскую битву. А Котляревский под Асландузом? Гурко двинул в лютую зиму российские полки за Балканы.

Уклад, сообщенный нашей Армии Александром I по окончании наполеоновских войн (эпоха, неправильно именуемая «аракчеевщиной»), не способствовал образованию, а главное, выдвижению сильных характеров. Паскевич заморозил Армию, Милютин привил ей растлевающий «нестроевой дух», Ванновский обезличил, Куропаткин деморализовал… Это оскудение воинского духа было лишь одной из граней общенародного нашего духовного оскудения, общего ущерба российской государственности.

Волевые натуры встречались и в Восточную войну (Корнилов, Нахимов, Муравьев, Бебутов) и в Турецкую (Радецкий, Гурко, Скобелев, Тергукасов). Но безволие уже начинало брать верх на Дунае и в Крыму — совершенно обезличенный Горчаков, в 1877 году едва не проигравшие войны Вел. Князь Николай Николаевич Старший и Лорис-Меликов. В Японскую войну суетливый и слабовольный Куропаткин подсекает крылья волевому Грипленбергу и, наконец, в Мировую войну абсолютно безвольный Алексеев свел на нет блестящие успехи кампании 1916 года своими колебаниями, уговорами, переговорами и разговорами.

Волевые натуры были и в Мировую войну: Лечицкий, Плеве, Юденич, Брусилов, граф Келлер. Но русское полководчество определили и сообщили ему характер катастрофический военачальники упадочного типа — Алексеев, Рузский и Эверт. Результат ущерба российской государственности, Алексееву в Ставке соответствуют Беляев на посту Военного Министра, Хабалов на посту командующего войсками Петроградского Округа и Протопопов на посту министра Внутренних Дел.

Превосходство полководчества волевого типа над преимущественно полководчеством «преимущественно умовым» особенно рельефно скажется при сравнении русских военачальников с германскими в 1914 году.

У наших начальников отсутствовала вера в свое призвание, вера в великое будущее Родины и Армии, воля схватиться с врагом и победить — победить во что бы то ни стало. Ни горячие, ни холодные — легко и без усилий получавшие чины, отличия и высокие должности — они не чувствовали чести и славы воинского звания, не чувствовали, что они не только «командуют», но и имеют честь командовать — и что за эту честь надо платить. 2 июня 1807 года — в день Фридланда — занимавший Кенигсберг отряд Каменского 2-го был окружен корпусом Бельяра. 5 000 русских были окружены 30 000 французов. Бельяр лично отправился к русскому начальнику, изложил ему обстановку и предложил капитуляцию на самых почетных условиях.

— Удивляюсь вам, генерал, — холодно ответил Каменский. — Вы видите на мне русский мундир и смеете предлагать сдачу! И пробился… Вот о чем не подозревал бедный Клюев!

Германские командиры 1914 года напоминают в этом отношении наших командиров великого века. Под Сталлупеном ген. Франсуа на приказание отступить ответил: «Скажите, что генерал Франсуа отступит лишь когда разобьет русских!»— совсем как Каменский 2-й под Оровайсом («Ребята, не отступим, пока не разобьем шведов в пух!»). Правда, Франсуа отступил, не разбив русских, тогда как под Оровайсом Каменский победил. Тот же Франсуа при Сольдау бросился в бой, не дожидаясь сосредоточения всех своих сил — словно какой- то незримый немецкий Суворов шепнул ему на ухо: «А у Артамонова нет и половины — атакуй с Богом!» Ген. фон Морген, наступая на Сувалки, доносит Гинденбургу: «Если я и буду разбит, то завтра снова схвачусь с врагом!» Слова, которые мог бы сказать Багратион при Шенграбене. А Лицман под Брезинами проявил себя подобно Дохтурову под Аустерлицом.

Силу духа немцы черпали из своей национальной доктрины — из «Deucschland uber alles» (Шарнгорст, Мольтке, Шлиффен — лишь выразители; Фихте, Клаузевиц, Трейчке — вдохновители). Совершенно как Дохтуров, Каменский и Милорадович черпали свою силу из суворовского «мы русские, с нами Бог!»

Развитию же воли у немцев способствовало чрезвычайно высоко поставленное на верхах их воинской иерархии чувство офицерской этики, система взаимоотношений между старшими и младшими, отлично проведенная организация офицерского корпуса и порядок прохождения службы, позволявшей выдвижение сильных характеров. Проблема воли — в первую очередь проблема воинской этики, воспитания и организации офицерства.

Существует три концепции главнокомандующего.

Концепция Льва Толстого — главнокомандующий, обсасывающий куриную косточку и присутствующий лишь посторонним зрителем драмы, разыгрывающейся совершенно помимо него. Концепция обоих Мольтке — главнокомандующий, руководящий операциями, сидя за сотни верст от фронта у себя в кабинете. Концепция Жоффра — главнокомандующий, направляющий операции лично на месте.

Теории Толстого окончательно изжиты и не представляют интереса. Его отрицание «так называемой стратегии» — это отрицание дикарем письмен, в которых он не в состоянии разобраться. «Войну и Мир» пишет крупный художник, имевший однако в военном деле кругозор севастопольского артиллерии поручика. Он видел кучи мокрой земли и пирамидки ядер на Четвертом бастионе, ощущал холодную слякоть ложементов, слышал визг неприятельских брандскугелей и заунывные возгласы махального: «пушка!», «маркела» — все мелочи, с таким мастерством описанные в «Севастопольских рассказах». Будучи — в чисто военном смысле — заурядным обер-офицером, он видел отдельные деревья, но не мог охватить всего леса, видел отдельные эпизоды великой севастопольской драмы, но не мог уяснить всего ее хода. Лишенный интуиции, он чувствовал присутствие зримого и ощутимого батарейного командира, но не мог чувствовать незримой воли на этих бастионах сутулого «Павла Степаныча». Вот с этим кругозором он и приступил пятнадцать лет спустя к изображению Наполеона и Кутузова. Для уяснения «Войны и Мира» надо сначала прочесть и перечесть «Севастопольские рассказы».

Концепция «главнокомандующего, руководящего операциями за сотни верст из своего кабинета» — концепция рационалистическая. Она считается со средствами связи, но совершенно упускает из виду свойства человеческой природы, в первую очередь свойства ближайших сотрудников главнокомандующего — командующих армиями. Отдавая из своего кабинета за сотни верст директивы далеким армиям, Мольтке-младший созерцал в Кобленце закат солнца на Рейне, в то время как «план Шлиффена» терпел крушение на Самборе, а две недели спустя меланхолически прогуливался по террасам Люксембургского дворца в то время, как его армии на далекой Марне переживали самую большую драму германского оружия. Его директивы, запаздывая в общем на два дня от истинного положения, обратились в мертвую букву. С ними мало-помалу перестали считаться. Командовавшие армиями забыли, что у них где-то в далеком тылу есть главнокомандующий — и, подойдя к Марне, сражались каждый на свой счет.

Совершенно иначе посмотрел на свою должность Жоффр. Он отдал себе отчет в том, что донесения и радиограммы дают лишь бледное и неясное представление о ходе дел на местах, оценил как следует значение «хозяйского глаза».

В решительные дни последней августовской недели 1914 года Жоффр предпринял объезд своих командовавших армиями, знакомясь на месте с обстановкой и состоянием духа ближайших своих помощников. Он овладел положением и крепко взял в руки начавший было давать перебои механизм. В момент решительного единоборства на Марне все французские армии были пронизаны единой волей своего главнокомандовавшего. Концепция двух Мольтке — система управления армиями путем отдачи «директив» из глубокого тыла — соответствует условиям XIX века, тогдашним средствам связи — железной дороге и телеграфу.

Система Жоффра — личный контакт с главными исполнителями, «хозяйский глаз», пресекающий разнобой, — это система XX века с его совершенно новыми техническими возможностями — автомобилем, самолетом и телефоном.

Пагубная система «директив» способствует стратегической инициативе — то есть анархии. Наоборот, вождение армии «на коротком поводу» — путем отдачи ясных, точных и чеканных приказаний — дает возможность главнокомандующему в любую минуту чувствовать пульс операций и владеть положением.

В битве на Марне полководчество XIX века с его порождающими анархию директивами было побеждено полководчеством XX столетия — полководчеством «на коротком поводу».

Румянцов со своим «стой, ребята!» в критическую минуту более жизнен и более современен, чем Мольтке в тиши своего удаленного на сотни верст от поля сражения кабинета.

Идеальный тип полководца — это, конечно, монарх, с верховной властью сочетающий полководческие дарования. Примеры Петра Великого, Наполеона, Густава Адольфа и Фридриха II показывают нам как огромную выгоду подобного сочетания, так и чрезвычайную его редкость.

Коль скоро монарх не является военным гением или просто талантом — его долг предоставить всю полноту власти облеченному его доверием главнокомандующему. Вмешательство монарха в ведение операций связывает руки главнокомандующему и умаляет его авторитет, рискуя при таких обстоятельствах пагубно отразиться на ходе кампании. Мы можем видеть это на примере Александра I, стеснившего Кутузова в аустерлицкую кампанию 1805 г., и Николая I, сведшего на нет Витгенштейна в Болгарии в 1828 г. Оба эти государя, впрочем, сами сознали вред подобного рода вмешательства. Бенигсен в 1807 г., Дибич в Забалканском походе 1829 г. действовали уже совершенно самостоятельно. Однако, передав необходимую полноту власти главнокомандующему, монарх обязан лично вмешиваться в его распоряжения всякий раз, как высшие интересы государства — интересы Политики — того требуют. Политика никогда не должна терять контроля над Стратегией.

Решение Императора Александра I на совете в Сомпюи идти на Париж — вопреки Шварценбергу и союзным кабинетам — блестяще закончило в шесть дней рисковавший иначе затянуться на долгие месяцы поход 1814 года. Александр II личным своим вмешательством после Третьей Плевны воспрепятствовал отступлению за Дунай и настоял на продолжении кампании. Наконец, Император Николай II, видя летом 1915 года неизбежную катастрофу и полную растерянность Ставки, лично стал во главе Действовавшей Армии.

Условия ведения войны в XX столетии: миллионные армии и напряжение всего государственного организма, — заставляют монарха возглавлять вооруженные силы страны лишь в критическую минуту — и только на очень короткое время. В русских условиях — не свыше двух-трех месяцев. Венценосец должен считать свое пребывание на посту Верховного лишь временным и притом — кратковременным. У него есть другие дела — значительно более важные, чем возглавление Действующей Армии. Кроме того, опыт 1917 г. трагически доказал необходимость для монарха находиться все время в столице — у рычага правительственной власти. Нельзя делать хорошо два дела одновременно.

Необходимый и ценный помощник полководца — Генеральный Штаб — совершенно неправильно именуют в просторечии «мозгом армии».

Армия имеет один мозг — и этот мозг — ее главнокомандующий. Генеральный Штаб по своей природе коллектив, а мозговой аппарат всякого нормального организма — человеческого, войскового, государственного — по своей природе может быть лишь единоначальным.

Великая монархистка — природа распорядилась так, что как только этот признак единоначалия утрачивается — организм немедленно же утрачивает равновесие, оказываясь, согласно народной мудрости, «без царя в голове».

Если продолжать придерживаться физиологических сравнений, то Генеральный Штаб — не мозг, а нервная система, претворяющая в дело решения мозга, передающая эти решения во все части организма, обеспечивающая функционирование организма. «Рефлективные движения» — то есть движения, производимые по инициативе нервной системы, бессознательно — возможны, а до некоторой степени даже и желательны в военном организме, «разгружая» главнокомандующего, подобно тому, как они возможны в человеческом организме, «разгружая» мозг. Однако эти «рефлективные движения» отнюдь не должны возводиться в систему. Нельзя возлагать на чинов Штаба, какими бы выдающимися офицерами они ни были, решения задач, входящих в исключительную компетенцию одного главнокомандующего. Нет более плачевного зрелища, чем Мольтке- младший на буксире у своих пылких подполковников.

В январе 1916 г., после Азап-Кейского сражения, ген. Юденич, выполняя категорическое приказание Великого Князя Николая Николаевича об отводе победоносной Кавказской Армии назад — на Кеприкейские позиции — командировал на фронт для выбора этих позиций двух офицеров своего полевого штаба — полковника Масловского и подполковника Штейфона.

Прибыв на фронт, эти два офицера Ген. Штаба на месте отдали себе отчет в размерах одержанной победы и увидели невозможность подсечь победе крылья. Они сознали, что победу надо довести до конца — до взятия Эрзерума и окончательного разгрома неприятеля. Вместо «рекогносцировки назад» тыловых Кеприкейских позиций, они по своему почину предприняли «рекогносцировку вперед» Деве-Бойненской позиции неприятеля и нашли, что Каргабазарский массив не занят казаками. Все это они немедленно сообщили ген. Юденичу — и тот, увидя истинную обстановку, решил штурмовать Эрзерум. Вот типичный пример «рефлекса» нервной системы, подсказывающего мозгу решение.

Классический случай утраты мозгом всяческого контроля над рефлексами произошел в Германской армии на Марне. Утратив связь со своими армиями, чувствуя, что они ускользнули у него из рук, Мольтке-младший, вместо того, чтобы по примеру Жоффра отправиться в их штабы, командировал туда одного из своих офицеров, подполковника Генча, снабдив его полномочиями, чрезвычайно широкими, но расплывчатыми (что отвечало вполне следуемой им системе отдачи «директив»). Объездив все армии слева направо, Генч был сильно деморализован штабом 2-й армии Бюлова (где, вследствие отправки войск на русский фронт, наметился разрыв фронта). Прибыв затем в штаб 1-й армии фон Клука, где дела шли прекрасно — Клук намеревался в то утро, 9 сентября, окончательно добить армию Монури, — Генч, всецело под впечатлением уныния бюловского штаба, предписал свежей властью Клуку отступать…

Сравнение Масловского и Штейфона с Генчем показывает не только превосходство русских офицеров Ген. Штаба выпусков после Японской войны над их германскими сверстниками. Это — клинический пример сравнения здорового штабного организма с больным. С завязки пограничного сражения до проигрыша битвы на Марне германские армии были поражены пляской святого Витта.

Начальник полевого штаба — ближайший помощник (и ближайший подчиненный) полководца. Это — человек, оформляющий, разрабатывающий и помогающий проводить в жизнь его предначертания. Он ни в коем случае не должен быть подсказчиком, а всего лишь советником, помощником с правом только совещательного голоса. Пословица «одна голова хороша, а две лучше» в военном деле совершенно неприменима (в своем логическом развитии она обычно порождает другую — «сколько голов, столько умов»). Полководец и его начальник штаба должны хорошо знать друг друга, быть в сколь можно тесном общении еще в мирное время. Только при этом условии возможна с самого же начала продуктивная работа. Гинденбург, познакомившийся с Людендорфом в вагоне по пути в Восточную Пруссию — исключение (возможное лишь при монолитности прусско-германской военной касты). В обычных условиях возможно лишь два случая. Положительный пример — штаб Жоффра, где все чины — близкие сотрудники главнокомандующего с мирного времени и понимают его с полуслова. И отрицательный — русская Ставка, где неожиданно для себя назначенный Верховным Великий Князь Николай Николаевич вынужден осведомиться об имени и отчестве навязанных ему в сотрудники Янушкевича и Данилова.

Назначение Штаба — поставить военачальника в возможно лучшее положение для принятия им единоличных решений.

Трем элементам природы — земле, воде и воздуху — соответствуют три вида вооруженной силы — сухопутные, морские и воздушные.

«Всякий потентат, который только армию имеет — одну руку имеет, а который и флот имеет — обе руки имеет», — сказал Петр Великий, не знавший еще воздушной силы.

Армия воюет на земле. Флот — на море. Авиация — над землей и над морем.

Рассмотрим их взаимоотношение.

Море составляет три четверти нашей планеты. Все государства дышат морем. Это — их легкие. Потерю господства над морем можно сравнить со скоротечной чахоткой. Та кровь, что проливает тогда сухопутная армия, — не что иное, как кровохарканье надорванного государственного организма.

Это случилось с Россией в Мировую войну 1914–17 гг. Она захлебнулась кровью, не будучи в состоянии дышать. Правое легкое — Балтика — было утрачено с объявлением войны. Левое легкое — Черное море — было парализовано выступлением Турции. А искусственное дыхание через Мурман запоздало.

Владей мы на севере Бельтом, а на юге Босфором — Россию не постигло бы удушье. Вступи в строй черноморская дивизия дредноутов не в 1915–16 гг., когда политическая обстановка была уже испорчена, а на два года раньше — в 1913–14 гг. — до войны — Турция не выступила бы и война не затянулась бы на долгие годы.

Флот — показатель здоровья государственного организма, показатель государственного ума правителей и мерило великодержавности. Страна, имеющая только 40 дивизий пехоты, но 20 могучих броненосцев, значит в мире больше, чем страна, имеющая 100 дивизий на суше, но всего 5 кораблей на мировых океанских путях. Удельный вес Британской Империи в союзной коалиции 1914–18 гг. во много раз превосходил удельный вес России.

Армия и Флот — близнецы. Авиация — их младшая сестра. Младшая и по времени своего появления, и по своим возможностям.

Физические свойства воздушного океана менее благоприятствуют человеку, чем земная твердь и водная стихия. Корабль в море — величина на долгое время самодовлеющая. Самолет в воздухе целиком зависит от своей сухопутной либо морской базы. Его автономия измеряется не неделями, как у корабля, а лишь немногими часами.

Возвращаясь к петровской метафоре, мы можем ее развить. Если Армия и Флот — две руки потентата, то Авиация — дубина, усиливающая каждую из этих двух рук.

Гармония между этими тремя видами вооруженной силы должна соблюдаться строго. Гипертрофия одного из них в ущерб другим вредна, атрофия — пагубна. Потеря господства над морем парализует сухопутную силу. Утрата господства над воздухом ставит сухопутные и морские силы в самое невыгодное положение. Препятствуя Тактике, парализуя Оператику, она рискует сорвать Стратегию.

В дальнейшем, исследуя положение Армии в Государстве, мы под «Армией» условимся понимать всю совокупность вооруженных сил.

Устроителю вооруженной силы надлежит разрешить две задачи: устройство постоянного состава — дав ему статут военной касты либо военного сословия — и устройство переменного состава — статут вооруженного народа. Армия состоит из генералов, офицеров и солдат. Офицеры создают солдат и из офицеров создаются генералы. Следовательно, краеугольный камень всего здания — офицерство.

Офицерский корпус может иметь характер замкнутой касты, служилого сословия, профессионального объединения, партийной организации либо, наконец, механического соединения людей, связанных индивидуальным служебным контрактом с Государством. В последнем случае это — человеческая пыль, карточный домик, положение, в XX столетии невозможное.

Столь же невозможно придать офицерскому корпусу партийную окраску. Партийность несовместима с воинским духом и воинской этикой — плачевная история Красной армии тому наглядный пример. Партийность несовместима и с Православием, а стало быть и с русскостью. Мы отбрасываем это самоубийственное и глубоко аморальное положение.

Союз профессионалов шпаги противоречит самому естеству российской вооруженной силы, единственной в мире не имевшей в своих рядах наемных ланцкнехтов и кондотьеров. Остаются каста и служилое сословие.

Германская армия 1914 года была кастой. Сын фельдфебеля ген. Алексеев, главнокомандовавший в Мировую войну Российскими армиями, не мог бы в Германской армии мирного времени получить и первый офицерский чин. Правда, воспитанные в кастовом духе германские генерал-адъютанты не предали своего кайзера (наоборот, там кайзер позорным своим бегством предал разбитую свою армию).

Сильной стороной касты является высоко развитое чувство воинской этики, чувство кастовой солидарности, где все за одного и один за всех. Каста — монолит, проникнутый единым духом, в ней старшие пользуются непререкаемым авторитетом в глазах младших, а младшие — товарищеским уважением со стороны старших.

Обратная сторона кастовой организации — ее замкнутость в себе и отчуждение от народа. Традиции Германской армии восходят к ордену Меченосцев, сурово повелевавшему из своих замков порабощенным племенам Прибалтики и Пруссии. Кастовая гордость и заносчивость глубоко претят православному русскому миросозерцанию — и не нам, чьи предки затупляли мечи о тевтонские черепа, перенимать обычаи потомков побежденных на Неве, в Ледовом побоище, в Раковорской битве и при Грюнвальде.

При организации военной семьи Российского служилого сословия нам надо взять за образец птенцов гнезда Петрова — петровский гвардейский обычай. Всех готовящихся к офицерскому служению писать юнкерами в гвардейские полки, где учредить юнкерские батальоны. Будет покончено с милютинской училищной системой и ее разделением на белую и черную кость. Все офицеры получат однородную гвардейскую шлифовку, единый крепкий и добрый гвардейский дух. Для специальных войск и Авиации оставить училища и школы.

Эта система Петра Великого — система гвардейской шлифовки всего офицерства — действовала у нас целое столетие — и действовала на славу.

Таким путем удастся создать монолит, не создавая противоестественной русским условиям и русским понятиям касты.

Главным устоем офицерского корпуса должна быть крепко спаянная и тесно сплоченная офицерская полковая семья. Особенное внимание организатора должно быть устремлено на разработку положения о полковых офицерских обществах и на осознание великого значения должности командира полка.

Следует знать и помнить, что рота — административная единица, батальон — тактическая, а полк — духовная. Следующие за полком инстанции — бригада, дивизия, корпус — опять имеют характер чисто тактический и оперативный.

В полках создается дух Армии, как на кораблях куется дух Флота. Командир полка должен быть полным и единоличным хозяином своей части, подчиняясь командиру бригады, дивизии и корпуса лишь в чисто строевом отношении. Он должен иметь права командира корабля в отдельном плавании. Командир творит полк по своему образцу и подобию, накладывает на него свой, подчас неизгладимый, отпечаток, имеет на войска то влияние, которого обычно будет впоследствии лишен на более высоких должностях. Память о выдающемся командире живет в полку из поколения в поколение и более долговечна, чем память о выдающемся начальнике дивизии и командире корпуса. В этом — все величие командирского звания и вся святость командирского призвания.

Отношения между командиром полка и старшим штаб-офицером, председателем общества офицеров полка, должны быть теми же, что между командиром корабля и старшиной кают-компании. Строжайший культ воинской этики в рамках железной дисциплины.

Организацию офицерского корпуса можно уподобить зданию с узким входом и широким выходом. Доступ открыт для всех, но со строгим разбором — принимать лишь достойных. А «не могущим вместить»— свободная дорога на все четыре стороны.

Вооруженная сила — часть народа. Устроителю вооруженной силы надлежит привлечь в ее ряды лучшую часть народа.

Этого не понял Милютин. Его Устав о всеобщей воинской повинности 1874 года под видом «льгот по образованию» фактически освободил всю образованную часть населения от долга защищать Отечество. Он лишил Армию сотрудничества культурных сил страны и в значительной степени способствовал отчуждению между Армией и Обществом. «Льготы по образованию» — пагубны и преступны. Настоящая льгота, которую должно дать русскому образованному человеку, — это честь в первую очередь и раньше других служить своей стране и кровью запечатлеть свою ей преданность. Писатели, ученые, инженеры, судьи, промышленники и в первую очередь педагоги — весь интеллектуальный отбор страны должен получить закалку в великой школе воинского служения. Все они должны обладать чином офицера запаса?. Служба в Армии дает им возможность еще в молодости узнать жизнь, какова она есть, узнать по-настоящему людей, узнать и полюбить свой народ, осознать свою кровную к нему принадлежность.

Наравне со «льготами по образованию» следует уничтожить и другие столь же несправедливые «льготы» — в первую очередь «льготы по семейному положению». Все они отнимали половину призываемых и делали невозможным физический отбор остальной половины. На службу шли слабосильные, надрывавшие свое здоровье, в то время как крепкие здоровяки забронировались «льготой».

Призывной возраст в 21 год слишком велик. В этом возрасте в крестьянстве часто женятся и на службу идут с тяжелым сердцем **. Единственным положительным мероприятием советской власти было понижение его до 19 лет. Эта молодежь более беззаботна, ревностнее отдается службе и более податлива.

Само собою разумеется, допризывная подготовка солдатская в начальной школе и после нее, унтер-офицерская в средней, офицерская в высшей — должна быть обязательной. Это — плодотворная совместная работа офицера и учителя.

Вооруженная сила — один из элементов Политики со школой, (наравне администрацией, дипломатией). Утверждение, что «Армия вне политики», — нелепо. Армия — это как раз вооруженная Политика. Армию сравнивают с «мечом Государства». Это совершенно неверно. Меч — слепое орудие, неодушевленный предмет, которым может владеть и преступник, тогда как Армия — живой организм. Армия не меч. Она рука, держащая меч. Живая рука, направляемая волей головы. А голова — Царь.

?

На вольноопределяющихся надо смотреть не как на нижних чинов, пользующихся некоторыми преимуществами, а как на будущих офицеров запаса. Их правильнее называть «юнкерами запаса».

Отметим аморальное влияние солдатских жен («солдаток») в деревне.

Это — единственно возможная в русских условиях формулировка. Всякая другая исключается. Коммунистическое варварство, демократический маразм, тоталитарно- диктаторское богоборчество одинаково растлевают страну, одинаково развращают вооруженную силу. Мы отбрасываем эти порождения бездушия и скудоумия. Триединый завет «за Веру, Царя и Отечество» — не казенный лубок. Во всей своей краткости он целиком заключает в себе тысячелетнее бытие России, когда, черпая силу в Православной Вере, наши Цари создали нам величайшую страну — наше Отечество. Это — вся наша Политика. Понять ее — значит стать непобедимыми.

Под «военным потенциалом» мы условимся понимать не показатель суммы всех боевых средств и возможностей Государства, его, так сказать, «боевой коэффициент», а показатель «интенсивности» этих средств — точнее показатель полезного напряжения сил данной страны.

Если мы под А разумеем сумму «абсолютных возможностей» страны: массу населения, сырые материалы, географические условия, а под В «относительные возможности»: систему комплектования вооруженной силы — для утилизации этих масс населения, степень развития обрабатывающей промышленности — для утилизации этих сырых материалов, развития средств и начертание сети путей сообщения для преодоления географических условий — то боевой коэффициент Государства выразится этих произведением А.В.

В случае слабого развития «относительных возможностей»— дефективной системы комплектования, недостаточного развития обрабатывающей промышленности и путей сообщения — сомножитель В обращается в «правильную дробь». Тогда все произведение А.В — боевой коэффициент страны — делается меньше одного сомножителя А. Иными словами — то, что дает страна при данных условиях, меньше того, что она могла бы дать при иных условиях.

Уступая России количеством населения соответственно в 4 и 3 раза, Франция и Германия оказались в военном отношении во много раз более сильными, нежели Россия, имевшая огромные «абсолютные» и ничтожные «относительные» возможности. Одна германская дивизия, перевозимая по железной дороге и своевременно прибывавшая на поле сражения, приносила больше пользы, нежели три русских дивизии, шедших походным порядком по польской грязи и запаздывавших. В кампанию 1916 года 100 австро-германских дивизий, располагавших рокадными линиями, были по крайней мере вдвое сильнее 160 русских дивизий, этими линиями не располагавших (тем большее значение приобретает доблесть войск и искусство начальников Ю.-З. фронта, но общей картины это не изменяет). Сомножитель «В» имеет таким образом огромную важность: он определяет интенсивность. «Боевой коэффициент» А.В, будучи помножен на «моральный коэффициент» М, даст нам «военный потенциал» Р — произведение материи на дух. Формула его: Р = (А.В)М. Военизация страны есть приспособление ее к нуждам войны — переключение всей ее жизни на военное положение. Она определяется фактором В «боевого коэффициента»— его интенсивностью — и всесильным фактором М «военного потенциала»— духом страны. Отсюда явствует, что военный потенциал есть производная степень военизации страны.

Проблема организации страны в военное время формулируется просто: извлечь наибольшую пользу при наименьшем напряжении организма страны, добиться наибольших результатов с наименьшими жертвами.

На фронт идет лучшее, что есть в стране. Фронту дается много, и за дух фронта в организованной армии можно быть спокойным.

Тыл поставлен в значительно худшие условия. Он живет как бы изнанкой войны. Моральное напряжение тыла во много раз больше морального напряжения фронта. Средств же для того чтоб выдержать это напряжение — гораздо меньше.

Вместе с тем, «тыл» и есть страна — государственный организм, пораженный болезнью войны. Без тыла нет фронта. Неудачи фронта всегда поправимы при условии хорошо налаженного тыла. Расстройство же тыла неизбежно влечет за собой непоправимую катастрофу фронта. Пример Российской Империи 1917 года и Белых армий 1919–1920 гг. — трагическое тому доказательство.

Внимание политика должно быть всецело обращено на устройство тыла. Лозунг «все для фронта» доказал свою несостоятельность. Это все равно если бы совершающий тяжелую физическую работу человек заботился исключительно о своих руках, не обращая никакого внимания на свой организм.

Тыл хуже переносит войну. Необходимо поэтому, чтобы он как можно меньше ощущал ее тяготу.

Население не должно ни в чем испытывать недостатка. Говядина по рублю фунт была в 1915 году большим ударом для России, чем падение Новогеоргиевска и Ковны. Немецкий подчеловек сказал, что «пушки важнее масла». И сказал глупо. И пушки и масло важны в одинаковой степени. Без «пушек» страна не может обороняться, без «масла» она не может вообще жить.

Первым мероприятием Правительства при приведении страны на военное положение должно быть закрытие на все время военных действий всех общественных организаций (если таковые существуют) и всего местного самоуправления. Опыт Мировой войны 1914–17 гг. показал гибельность этого рода учреждений. Правительство не должно иметь соперников. Оно обязано целиком владеть аппаратом власти и безраздельно контролировать все отрасли жизни страны. Механизм управления должен быть свободен от дилетантского вмешательства. Война — дело государственное, а не комитетское.

При мобилизации вооруженной силы — брать лишь самое необходимое количество населения, твердо помня, что «не множеством побеждают». Отвлекать от народного хозяйства как можно меньше рабочих рук, как можно меньше специалистов своего дела. Твердо помнить какое напряжение нам под силу, а какое — нет. Почва для революции 1917 года была создана надрывом не рассчитавшей своих сил России. Мы оторвали от работы 15 с половиной миллионов мастеров своего дела, не имея ни кадров, ни оружия, ни даже помещений для них и создав этим непоправимые перебои во всех отраслях государственной жизни и народного хозяйства. Другой род мобилизации — это мобилизация промышленности. Мобилизация тяжелой промышленности для обслуживания фронта. Мобилизация легкой промышленности для обслуживания тыла.

Печальный пример «военно-промышленного комитета», наживавшегося на русской крови в 1915—17 гг. и поставлявшего за 32 рубля шрапнель плохого качества, стоившую в безупречной «ювелирной» отделке казенных заводов только 9 рублей, — этот пример должен навеки остаться в умах и сердцах правителей Российской Империи. Все частные заводы должны быть взяты под строжайший контроль военного ведомства. Само собой разумеется, весь личный состав тяжелой промышленности — инженеры, техники, рабочие — должны считаться «мобилизованными на месте производства», подчиняясь воинской дисциплине. В истории России не должно повторяться роковых событий, вроде выступления петроградских распропагандированных рабочих масс в феврале 1917 года.

Мобилизация обслуживающей тыл легкой промышленности имеет огромное моральное значение. Тыл должен быть так же снабжен предметами повседневного обихода, как фронт — снарядами. Лишенная лучших своих элементов, ушедших на фронт, страна чрезвычайно болезненно ощущает перебои экономической своей жизни. Духовные ресурсы тыла неизмеримо слабее духовных ресурсов фронта. Их надо щадить, твердо помня, что успех войны зависит в первую очередь от моральной устойчивости тыла.

Если ситец стоил до войны 10 копеек, то во время войны он должен стоить 8 копеек. Если булка стоила 5 копеек, то должна стоить 4 копейки. Если поезда в мирное время имели право запаздывать на 10 минут, то в военное время могут запаздывать только на 5 минут. Надо помнить, что если неприятелю удалось окружить и уничтожить одну из наших армий — то эта крупная неудача всегда поправима: тут поражение несет только Стратегия. Но если в тылу пятикопеечная булка стоит рубль — то это признак развала, непоправимой катастрофы: тут поражение понесла Политика — главный элемент войны и всей государственной жизни.

Все это требует огромного напряжения и тщательной, вдумчивой подготовки еще в мирное время. Ничего не должно импровизироваться в последнюю минуту — импровизация ведет лишь к перебоям и сможет привести к катастрофе.

Основной задачей промышленной мобилизации — помимо переключения тяжелой промышленности на нужды фронта — должен быть учет и подготовка кадров и рабочих рук для легкой промышленности, заменив там призванных в действующую Армию и в тяжелую промышленность категориями лиц, не подлежащих военным мобилизациям. Мы подошли к чрезвычайно важному вопросу — вопросу о женском труде. Задача женщины — создание и воспитание семьи. Это — самая важная из всех государственных задач. Женщина — столп государства и государственности, и ее дело достаточно трудно и ответственно для того, чтобы ее обременять другими, явно не входящими в ее обязанности и компетенцию.

Женский труд является лишь суррогатом мужского труда. Он вообще менее продуктивен, за исключением домашних работ, которые под категорию «защиты государства», конечно, подвести нельзя, но на которых в значительной степени самое государство и держится.

Все же некоторую часть обширного 80-миллионного женского населения Империи возможно и необходимо использовать в целях мобилизации легкой промышленности. В порядке трудовой повинности мирного времени некоторые категории (незамужние либо бездетные) должны быть подготовлены к службе в легкой промышленности, почтовом ведомстве, отчасти на транспорте.

Основным правилом организации страны в военное время должно быть сколь можно большее использование сил и способностей каждого на подходящем месте. Как можно больше подходящих людей на подходящих местах и как можно меньше дилетантов при полном исключении импровизации.

В первую очередь — заблаговременное создание крепких ведущих кадров во всех отраслях государственной работы. До организации миллионов — отбор десятков тысяч специалистов, более того, мастеров своего дела, беззаветно преданных как своей специальности, так и общему русскому делу.

Эти кадры — офицеры и унтер-офицеры, ученые и учителя, инженеры и техники, врачи и юристы, писатели и журналисты, администраторы всех рангов — проникнутые единой творческой волей, и поведут за собой родную страну в час решительного испытания.

Общественное мнение служит выразителем и показателем духа страны. Создание духа страны — дело Церкви и Школы. Создание общественного мнения — дело печати. С упразднения Патриаршества в 1700 году и до запоздалого его восстановления в 1917 — два с лишним столетия — Церковь, первооснова всей русской жизни, была «в вавилонском пленении» у светской власти. Оскудение Церкви в «синодский период» стало причиной оскудения духа всей страны.

Духовенству надлежит прежде всего развязать руки, чтобы оно могло в полном объеме приступить к выполнению своей великой задачи. Задача Школы — не только (и не столько) образование, сколько воспитание. Министерство Народного Просвещения должно именоваться Министерством Народного Воспитания.

Первенство воспитания над обучением в школьном деле столь же ясно и очевидно, как и в собственно военном. Мы должны считать это аксиомой. Организация Школы — это прежде всего организация преподавательского состава, создание крепкого учительского сословия — пирамиды, основанием которой служат кадры народных учителей, а вершиной — профессора университета. Народному учителю надо создать в стране положение, которого он до сих пор был лишен. Повысить уровень учительских семинарий, приравняв их к средне-учебным заведениям. Дать учителю чин офицера запаса и все связанные с офицерским званием преимущества на все время его учительской деятельности?.

?

Народный учитель должен быть также инспектором допризывной подготовки своего района, а также членом воинского присутствия при призыве новобранцев его села. Отбывая лагерные сборы, он будет иметь под своей командой — как офицер запаса — своих бывших учеников, которые, таким образом, будут подвергаться его Роковой ошибкой Милютинского устава 1875 г. было «освобождение» педагогов от воинского долга. Интеллектуальный отбор страны — Школа — исключался из рядов Армии. Мы уже имели случай разобрать антигосударственные положения этого Устава. Сто тысяч тщательно подготовленных и тщательно отобранных народных учителей- офицеров дадут нам могучий кадр — закваску и фундамент российского просвещения. Столь же тщательно следует отобрать преподавательский состав средней школы, ответственность которого еще более велика. Особенное внимание следует обратить на преподавателей родной Истории и Словесности, как способных оказать решающее влияние на формацию учеников. Философские дисциплины — Психологию, Логику и собственно Философию — надо поручить священнику-законоучителю либо педагогу с богословским образованием. Рационалистическая трактовка этих предметов, не осмысленная и не одухотворенная Православием, выхолащивает их, лишая их глубокого содержания, и готовит интеллектуальных инвалидов.

Что касается высшей школы, создающей отбор страны, то преподавательский состав ее принадлежит уже не к учительскому, а к ученому сословию. Ученики же — студенты — полноправные члены Общества и Государства. Высшая школа должна быть целиком включена в государственную жизнь.

Очертив великое назначение Церкви и Школы, создающих дух страны, перейдем к печатному слову, выражающему общественное мнение.

«В начале бе Слово, и Слово бе к Богу — и Бог бе Слово» (Иоан.1,1). Слово, таким образом, божественно. В устах человека оно является первым признаком образа и подобия Божия. Это — самое грозное оружие, которым располагает и будет располагать человек. Но созданный по образу и подобию Божию человек бывает грешником и преступником. Так и слово его бывает тогда отравленным и приобретает великую разрушительную силу.

Если в нашем государстве Церковь и Школа на высоте, то организм страны здоров. А в здоровом теле — и здоровый дух. Отравленного слова тогда нечего бояться: страна прикрыта от ядовитых стрел надежной броней. Да и самой отраве неоткуда взяться. Наоборот, когда в стране нет здорового духа, отравленное слово бьет наповал. Как бы ни напрягало все свои силы правительство, какие бы меры пресечения оно ни предпринимало в борьбе с растлевающим печатным словом — оно эту борьбу проиграет. Ибо нельзя бороться со внешними проявлениями зла, не устранив его первопричины. влиянию и его офицерской шлифовке все время, уже далеко перешагнув за детский и даже за юношеский возраст.

В этом безнадежном положении находилось Российское правительство времен упадка Империи второй половины XIX и начала XX столетия. Дух России был поражен принижением Церкви и разложением Школы. Только в этой упадочной обстановке и возможен был успех — и самое появление — болезненных наростов, патологической литературы Белинского, Герцена, Чернышевского, Писарева, Михайловского — людей столь же озлобленных, как и бездарных. И лишь патологическим состоянием организма страны можно объяснить себе засилье этих «властителей дум». Убогая философия Льва Толстого — рассуждения средней руки папуаса — кажущаяся такой жалкой и примитивной в половине XX века — в свое время, на рубеже двух столетий, казалась евангелием смертельно больному обществу.

Правительство тратило зря свои последние силы. Оно боролось с дымом, вместо того чтобы бороться с огнем, и своей борьбой с «запрещенными» авторами лишь создавало этим последним совершенно незаслуженный ими ореол «мучеников идеи», а обманутому стаду «малых сих» — прелесть запрещенного плода.

В благоустроенном государстве не должно быть вредной печати за отсутствием уязвимых мест. На здоровый организм этот яд не должен действовать. А если действует, то это значит, что в нем появилась трещина, которую, как можно скорее, надо залечить.

Само собою разумеется, свобода печати в военное время должна подвергнуться ограничениям. Она несовместима с общей дисциплиной государства во время войны, как несовместимы, например, торговля и вольные профессии с отбыванием воинской повинности.

Задача печати в военное время — осведомлять страну о ходе дел на фронте. Осведомлять как можно более правдиво. Писатель, журналист и цензор — друзья, а не враги. Неудач не замалчивать — ибо их замолчать невозможно: нельзя отрезать языки раненым, эвакуированным и отпускным. Твердо помнить главного врага — «стоустную молву». Для пресечения этой молвы лучше своевременно — с соблюдением известной меры — твердо и авторитетно сообщить о поражении ХIII и XV корпусов в Восточной Пруссии (неприятель все равно узнал их номера), чем допустить панический слух по всей стране, что «полмиллиона наших погибло в Мазурских озерах»— слух, который потом никакими средствами не удастся искоренить.

Страна должна знать лучших своих сынов, должна знать и чтить имена своих доблестных полков — имена, уже известные неприятелю, имеющему о них сведения по убитым и пленным. Такие черствые «алгебраические» выражения, как «один из наших доблестных полков», «один из наших молодых полков», ничего не говорят уму и сердцу населения, оставляя в то же время чувство горечи в сердцах участников боев. Вообще, сообщения нашей Ставки в Мировую войну 1914–17 гг. следует рассматривать как непревзойденные отрицательные образцы.

Не следует обманывать население нелепыми бравадами, что неприятель умирает с голоду, что неприятельская страна сможет продержаться еще самое большее полтора месяца, что неприятельские войска сдаются дивизиями при одном виде казацкой пики. Этими баснями печать дискредитирует себя в глазах общественного мнения и деморализует страну, зря обнадеживая ее.

Совершенно нетерпим и недопустим слащавый тон о «солдатиках» и «серых героях». Он раздражает бойцов и деморализует значительные их категории. В основе слащавости и пафоса всегда фальшь. Авторов подобного рода статей и очерков следует, после первого и последнего предупреждения, лишать права писать до окончания военных действий. Еще опаснее слащавость в обращении с ранеными и выздоравливающими. За ними должно ухаживать, но с ними ни в коем случае не надо нянчиться. Это развращает. Госпиталя ни в коем случае не должны располагаться в населенных центрах. Не надо подвергать дух тыла добавочному и совершенно излишнему испытанию.

Культ героев должен соблюдаться свято. В каждом храме, в каждой школе должны иметься доски с именами прихожан или бывших учеников, заслуживших белый крестик либо сподобившихся деревянного креста.

Портреты героев и описания их подвигов должны быть на почетном месте периодических изданий.

В наших русских условиях (при свойственной всем нам музыкальности и любви к театру) большое значение приобретают музыка и сцена. Для широких масс чрезвычайно важен кинематограф. Как в театре, так и в кинематографе следует избегать деланного пафоса и мелодрамы.

Уличные манифестации — очень сильно действующее средство. Но они ценны только в случае своей непосредственности. Манифестации заранее организованные и принудительные, на советский образец, свойственны варварским «тоталитарным государствам». Они обращаются в отбывание номера и совершенно не достигают своей цели.

В общем, проблема общественного мнения — это проблема духа страны. Церковь и Школа создают этот дух — и при его наличии управление общественным мнением не представляет трудности.

Под «доктриной» мы разумеем совокупность взглядов по данному вопросу и совокупность «методов» при разрешении этого вопроса.

Военная доктрина представляет собою мировоззрение данной нации по военному вопросу и составляет одну из многочисленных граней доктрины национальной. Отсюда явствует основное свойство военной доктрины — ее национальность. Она является производной исторических, бытовых и военных традиций данной нации — ее политических, географических, племенных условий, духа и психологии народа (или народов, ее составляющих). Короче — отражением ее духовного лика.

Пересадка и культивированье чужих доктрин представляет поэтому насилие над духом нации — насилие, к добру никогда не приводящее. Отсекая от монолитной глыбы чужой национальной доктрины маленький осколок этой глыбы — военную доктрину — мы можем этот осколок припаять, приклеить или привязать к нашему национальному монолиту. Соединение это прочным никогда не будет — даже если мы до склеиванья обтесали наш монолит для того, чтобы легче подогнать осколок чужой доктрины к нашим условиям. Оно может быть лишь механическим — оно никогда не станет органическим, и вся полученная таким образом, искусственная и ублюдочная доктрина не сможет выдержать серьезного испытания. Говоря о военной доктрине, мы разумеем две: германскую — технически разработанную и сведенную в строгую систему, и русскую, остающуюся в том виде, какой завещал ее нам Суворов.

Германская национальная доктрина — это обожествление Всегерманства (Deutschtum), покоряющего себе под ноги все другие народы, являющиеся в сущности — особенно славяне — навозом для германской культуры. Германский народ — народ господ (Herrschervolk) — благородная северная раса. Он один должен повелевать в порабощенном для него мире.

«Одни лишь немки рождают. Все остальные женщины мечут». Это крылатое изречение немецкого профессора, имя которого не будет бесчестить этих страниц, как нельзя лучше характеризует германскую национальную доктрину — доктрину в первую очередь человеконенавистническую.

Отсюда — основные тезисы германской военной доктрины. «Стратегия на уничтожение», «битва на уничтожение» (Vernichtungsschlacht). «Интегральная война» и сопряженные с ней жестокость и террор должны парализовать мирное население — низшую расу неприятельской страны, убить в нем волю к сопротивлению, способствовать скоротечности, то есть скорейшему окончанию войны.

Германский офицер отрезает пальцы бельгийской девочке. Его всецело покрывают и оправдывают Клаузевиц и Людендорф своей бесчеловечной теорией «интегральной войны». Ему на выручку спешит и Трейчке — теоретик Herrschervolk'a, и Фихте с его «Речью к германской нации». Детская кровь — вполне допустимое средство войны, коль скоро дети эти принадлежат к низшей, не германской расе.

Эти человеконенавистнические тенденции сказываются не только на этической, но и собственно на технической стороне германской военной доктрины. Основная, подсознательная идея германского стратега, германского тактика — это чувство Спартиата, с бичом в руке вышедшего на толпу трепещущих рабов-илотов. Отсюда — самоуверенность их уставов, дерзание и порыв всех их начальников, культ мужественных инстинктов, доведенный до предела, до гипертрофии, сочетается здесь с известного рода садизмом. Психопатологическая сторона учений Шлиффена до сих пор не разработана. В психозе «Канн» помимо экстаза полководца перед красотой и удачей двустороннего охвата проскальзывают и нотки тигрового восторга потомков победителей Вара перед грудой из семидесяти тысяч окровавленных тел римских легионеров — молодых, крепких, смуглых тел ненавистной «южной расы». Чувство, никогда бы не пришедшее в душу русского, французского, английского исследователя.

Пытаясь «пересадить на русскую почву» тактику Франсуа и Моргена, знаменитую «методику» германских уставов и доктрин, рационалисты и позитивисты принимают результаты за причины. Они видят доктрину военную, но не замечают доктрины национальной. Они видят Франсуа и Моргена, но не замечают стоящих за ними Клаузевица, Трейчке, Фихте, Меченосцев, двадцать столетий фаустрехта, короче — видя листья, дерева не замечают, не принимают в расчет корней этого дерева. Обламывая ветку, пересаживают ее на русскую почву в наивном расчете, что она пустит корни.

Германец считает себя «сверхчеловеком» — и этим низвел себя на степень «подчеловека». Русский, по бессмертному определению наиболее яркого выразителя русской национальной доктрины — Достоевского, — считает себя «всечеловеком». Германскую национальную доктрину выковал громовержец Тор, русскую — вдохновил Христос. И те же два начала сказались и на военных доктринах обоих народов. Меч Зигфрида выковывает в преисподней карлик Миме — меч Ильи благословляет калика — угодник Божий. Вот почему русская военная доктрина — русская национальная военная доктрина — должна носить в себе тот отпечаток высшей гуманности, что сделал из России на протяжении одиннадцати веков «Божией рати лучшего воина».

Сущностью той грани русского национального монолита, что носит название русской национальной военной доктрины, является превосходство духа над материей. Это превосходство бессмертного над смертным и ощущали русские канониры Цорндорфа, целовавшие свои пушки, прощаясь с ними навсегда, «и не отходя от них ни на шаг» в момент, когда их самих рубили латники Зейдлица — и когда немец на их месте бежал бы или сдался. С этим чувством вышел Румянцов с семнадцатью тысячами на двести тысяч турок в Кагульскую битву. Оно вдохновляло перо Суворова, набрасывавшего бессмертные строки «Науки Побеждать», вдохновило и меч его, светя его чудо-богатырям и в серенькое утро Рымника, и в знойные дни Требий, и в черном мраке альпийских ночей. Мушкетеры Милорадовича, егеря Дохтурова, гренадеры Котляревского, стрелки Юденича, ударники Корнилова — все они были движимы этим превосходством, ярким пламенем горевшим в их душах и в душах их вождей.

Основы русской национальной военной доктрины были, есть и останутся следующие. Будучи народом православным, мы смотрим на войну как на зло — как на моральную болезнь человечества — моральное наследие греха прародителей, подобно тому, как болезнь тела является физическим его наследием. Никакими напыщенными словесами, никакими бумажными договорами, никаким прятаньем головы в песок мы этого зла предотвратить не можем. Пергамент Парижского договора 1928 года — «пакт Бриана-Келлога» не избавил человечества от войны, как намалеванный на дверях дракон не избавит китайца от чумы. А раз это так, то нам надо к этому злу готовиться и закалять организм страны, увеличивать его сопротивляемость. Это — дело законодателя и политика.

Военное искусство и военная наука (причем вторая призвана обслуживать первое) имеют строго национальный характер, вытекая из духовных свойств и особенностей данного народа, данной нации. Русского Мольтке не может быть, как не может быть немецкого Суворова. В «суворовском» отношении немцы не пошли и не пойдут — дальше Блюхера. В «мольткенском» мы могли дать самое большее Милютина. Наши учителя — Петр I, Румянцов, Суворов — и те немногие русские полководцы и деятели, что вдохновлялись их примерами, отнюдь не чуждые нам органически иностранцы. Фош и Мольтке не могут быть нашими учителями — они могут быть, самое большее, лишь репетиторами. Насколько «Наука Побеждать» чище и выше софистики Клаузевица, схоластики Шлиффена, блестящей метафизики фон Зеекта!

В основу организации вооруженной силы русская национальная военная доктрина всегда кладет принцип качества и принцип отбора («не множеством побеждают»). На идее отбора — привлечении в первую очередь дворянства — Петр и построил всю армию. Русская армия XVIII века — прежде всего армия отборная, этим и объясняются все ее подвиги в тот великий век.

Самая организация Российской вооруженной силы — как Московского Государства, так и Петровской Империи — была следствием нашей самобытности. «Мы мало сходствуем с другими европейскими народами», — писал Румянцов в своих «Мыслях по устройству вооруженной силы». Упадок нашей Армии начался с подражания иностранным образцам при Павле.

При ведении войны мы должны стараться избегать бесчеловечных ее форм. Отбросив с отвращением «клаузевицко-ленинскую» теорию интегральной войны с ее терроризацией населения неприятельской страны, вспомним слова второго (после Лазарева) нашего главнокомандующего на Кавказе, князя Цицианова: «Русские воины имеют за правило бить своего неприятеля когда нужно, но не разорять его, ибо Россияне не умеют, победивши неприятеля, не присоединить его землю к своему государству и, следовательно, собственность свою каждый обязан сохранять». Если мы эти золотые слова прочтем не телесными, а духовными очами, то поймем весь их вечный смысл. Присоединять неприятельские земли нам не надо (коль скоро они не являются похищенным нашим достоянием) — хватит и духовного присоединения иноземцев к нашей культуре. А это возможно лишь при отсутствии взаимного озлобления, незаживших ран.

Не будучи бесчеловечными к чужим странам, можем ли мы быть зверями в отношении нашей родной матери? Мы должны вести войну, стремясь как можно меньше отягчать, истощать организм страны. Это достигается лишь сохранением на своих местах возможно большего количества специалистов своего дела — все равно, хлебопашцев или железнодорожников, ремесленников или торговцев. Не станем повторять ошибки гипноза полчищами, роковой ошибки 1916 года.

Но для того, чтоб наша армия могла дать все, что она способна дать, ее нужно и применять соответственно. И русская национальная военная доктрина дает тому законы. Это, прежде всего «смотрение на дело в целом» — синтез (которому в иностранных доктринах примерно соответствует «de quoi s'agit il?» Верди дю Вернуа, приводимое Фошем). Затем — «глазомер, быстрота, натиск». Венец же всему — победа — и притом «победа малой кровью одержанная».

В воспитательном отношении наша доктрина всегда выдвигала религиозное начало и национальную гордость. «Мы — русские, с нами Бог!» — учил Суворов. Поэтому-то его наука и сделалась действительно «Наукой Побеждать». Каждое из ее слов дошло до бесхитростного сердца чудо-богатыря, а все суворовское поучение — одно из самых чистых творений русского гения — величайший памятник православной русской культуры. Для преподавания «Науки Побеждать» в военных училищах надлежит учредить особую кафедру. Преподавать, конечно, без изуверского дословного толкования, но и без еретической «поправки на современные условия» — чтоб правильно усвоенная офицерами, она могла бы правильно быть переданной солдатам.

Затем нашу доктрину характеризует требование сознательного отношения к делу: «каждый воин понимает свой маневр». Проявление частной инициативы на низах — петровское требование: «не держаться устава яко слепой — стены» и суворовское: «местный лучше судит… я вправо — ты видишь, надо влево — меня не слушать». Способстование этой инициативы на верхах — румянцовское: «не входить в подробности, ниже предположения на возможные только случаи, против которых разумный предводитель войск сам знает предосторожности и не связывать рук». И в этом отношении — как и во всех других — единственный способ, единственное Спасение — это возврат на тот путь, с которого нас полтораста лет назад своротили гатчинским вахтпарадным эспонтоном, на путь, указанный нам Петром, Румянцовым и Суворовым.

Текст приводится по изданию: Керсновский А.А. Философия войны. Белград: «Царский вестник», 1939.