Николай Николаевич Головин (1875–1944), генерал-лейтенант. Окончил Пажеский Корпус и Академию Генштаба. Служил в штабах. Преподавал в военном училище. В 1905–1907 гг. редактировал «Вестник Общества ревнителей военных знаний. С 1908 года — профессор, преподаватель Академии Генштаба. Первую мировую войну начал в должности командира полка. Неоднократно награжден. Войну закончил генерал-лейтенантом, начальником штаба Румынского фронта.

Революцию в октябрьском воплощении не принял. В лагерь контрреволюции пришел не сразу, оказался в нем, не желая сотрудничать с советской властью. В 1919 г. по просьбе А.Колчака временно руководил обороной Омска. Основной же его деятельностью в годы Гражданской войны была военно- дипломатическая миссия в Европе (во Франции и Англии).

Последние 23 года жизни — период эмиграции. В течение этого времени Головин занимался напряженной научной, преподавательской и организаторской деятельностью. Ему принадлежит главная заслуга в создании русской зарубежной военной школы. Им написано более ста трудов и работ, около двадцати из которых являются крупными исследованиями. Часть из них переведена на все основные европейские языки. Он преподавал на высших военных курсах, читал лекции в военных академиях Франции, США, Югославии, Чехословакии, состоял профессором Русского историко- филологического факультета в Парижском университете, редактировал несколько печатных органов, сотрудничал со многими эмигрантскими и заграничными изданиями. Умер в Париже.

Представляемый материал — один из докладов Головина, объединенных впоследствии ученым в книгу „Наука о войне. О социологическом изучении войны“ (Париж, 1938).

Величайший военный мыслитель начала XIX в. Клаузевиц пишет: „Положительное учение о войне невозможно. По самой природе войны невозможно возвести для нее научное здание, опору деятелю во всевозможных случаях. Деятель оказался бы вне научной опоры и в противоречии с ней во всех тех случаях, когда он должен опереться на собственный талант. Одним словом, с какой стороны ни подступаться к делу, выйдет, как уже сказано, что талант и гений действуют вне закона, а теория идет вразрез с действительностью“?. В самом деле, военная наука, ограничивающая сферу своего исследования одним изучением способов ведения войны, могла только констатировать факт, что универсальных путей к победе нет. Единственный положительный вывод, который она могла сделать, это тот, который так ярко формулировал Наполеон в своих словах: „На войне обстановка повелевает“.

?

Клаузевиц. О войне. (Перевод ген. Бонде). — Т. 1. — С. 83.

Однако развитие в XIX в. положительной науки во всех областях человеческого знания понудило продолжать попытки построить таковую и в области явлений войны. Во второй половине XIX века наш крупнейший авторитет по стратегии генерал Г.А. Леер создает стройную систему принципов. Эти принципы, независимые от условий оружия, времени и места, должны были служить безусловными отправными точками для творчества…

Базируясь на идее Л.С. Милля, положительная военная наука возможна, но только в той своей части, которая поставила бы себе задачей исследование войны как процесса в социальной жизни человечества, предоставив другой части военной науки изучение способов ведения войны. Это различие в самом существе задания требует разделения современной военной науки на две отрасли: на „науку о ведении войны“, представляющую собой теорию военного искусства, и на „науку о войне“, представляющую собой одну из положительных наук об обществе…

На путь изучения объективных процессов войны фактически и вступил Клаузевиц. Отрицая, как мы видели выше, возможность существования положительной военной науки, тем не менее, он поставил главной задачей своего труда „исследование, объяснение, сущности элементов и явлений войны“. При подобном задании его замечательный труд представил собой первую попытку создания „науки о войне“. Чрезвычайно характерно, что сам Клаузевиц не нашел своему труду иного заглавия, как слова „о войне“. В этом заглавии недостает только слова „наука“. Клаузевиц, отрицавший возможность положительной науки о войне, скромно полагал, что его труд лишь „обзор“. Тот факт, что книга Клаузевица „О войне“ до сей поры является единственным систематическим трудом по „науке о войне“, дал ей совершенно исключительное для военно-научного труда долголетие. В то время как даже замечательные работы, посвящавшие себя изучению способов ведения войны, быстро становились устарелыми, труд Клаузевица „О войне“ неизменно приковывал к себе внимание все больших и больших кругов. Война 1914–18 гг., так же как и война 1870–71 гг., дала в военной науке толчки к более полному изучению Клаузевица. Не лишен интереса и следующий факт. Ленин, поставивший свою ставку на использование перерождения внешней войны в гражданскую, счел нужным самым тщательным образом изучить Клаузевица. В выпущенной большевиками в 1930 г. трехтомной официальной „Истории гражданской войны“ помещено несколько фотографий со страниц „О войне“ Клаузевица, испещренных ленинскими примечаниями.

Отрицание Клаузевица, фактически являющегося отцом положительной военной науки, возможности существования таковой объясняется тем, что Клаузевиц в своем представлении о том, что должна представлять собою „положительная наука“, исходил из иных взглядов, чем те, которые установились после появления в середине XIX века „Логики“ Милля.

Не служит ли это ярким примером, насколько все отрасли науки зависят от основных методологических предпосылок?

Генерал Г.А. Леер, живший на полвека позже Клаузевица, исходил в своих научных работах из более новых точек зрения на положительную военную науку.

„Стратегия, в точном смысле слова, — пишет он, — это трактат об операциях на театре военных действий… Стратегия в широком смысле есть синтез, интеграция всего военного дела, его обобщение, его философия. Она является сведением в одно общее русло всех отдельных учений о войне, наукой всех военных наук. Как философия вообще стремится к объяснению мировых явлений, так и стратегия, понимаемая в самом широком смысле, как философия военного дела, имеет задачей объяснение военных явлений, не только каждого поодиночке, но, и в особенности, общей связи между ними“.

В постановке высшей стратегии, задачи науки, обобщавшей все остальные военные науки, нельзя не видеть стремления глубокого ума Г.А.Леера в создании военной науки, которая могла бы встать в ряды наук положительных. Но даже при столь широкой трактовке задания стратегии она является скорее философией теории военного искусства, чем наукой о войне. Таковым и является замечательный курс стратегии Леера. В своих последних работах генерал Г.А.Леер пошел дальше. В своих книгах „Метод военных наук“ и „Коренные вопросы“ он вступил на путь чистой „Науки о войне“.

Таким образом, мы видим, что, хотя и не выделенная в особую отрасль знания, Наука о Войне фактически существовала, вкрапленная в науку о ведении войны.

Накопление богатейшего материала для „Науки о Войне“ шло во всех отдельных отраслях военной науки. Ограниченные рамки нашего доклада не позволяют нам перечислить все те труды, авторы которых выходили на путь положительного знания. Мы укажем лишь на замечательные в этом отношении работы трех наших профессоров: графа Милютина, генерала Драгомирова и А.Ф. Редигера. Первый дал классические работы в области военной статистики и военной истории, второй — в области воспитания войск, третий — в области устройства вооруженной силы государства.

Материал для Науки о Войне собран большой, и даже наименование ее произнесено в стенах нашей Академии преемником Леера по кафедре стратегии генералом Михневичем. Он говорил о необходимости создания социологии войны…

Действительно, создание такой высшей науки о войне, которая занялась бы изучением войны как особого социального процесса, казалось совершенно своевременным. И все-таки, такая наука не рождалась. Как это объяснить?

В области научной работы, так же как и в прочих сферах человеческой деятельности, большую роль играет среда, в которой протекает эта работа. Потребности этой среды обусловливают производство промышленности.

До 1914 года не только у нас в России, но и во всем мире не было связи между общей наукой и наукой военной. Социологи, например, считали возможным создавать теорию жизни общества без подробного исследования явлений войны. Одним из результатов подобного отношения к войне явилось засилие в исторических и общественных науках экономического материализма, т. к. изучая только эпохи мира, когда экономический фактор имеет в жизни народов громадное значение, многие социологи и историки совершенно упускали из виду те периоды жизни человечества, когда на первый план резко выдвигаются психические процессы…

Оказавшись не в силах пробиться через окружавшую стену отчуждения, военные ученые продолжали сосредоточивать все свое внимание на изучении способов ведения войны, контрабандой лишь провозя в теории военного искусства свои научные изыскания, выходящие из рамок „непосредственно полезного опыта“.

Война 1914–18 гг., вовлекшая в свою орбиту весь мир, произвела радикальный переворот в понимании общественных явлений.

Даже наиболее пацифистски настроенные ученые учреждения начали понимать, что для того, чтобы человечество излечилось от войны, нужно, чтобы сама эта социальная болезнь была хорошо изучена. Во всех разветвлениях науки об обществе идет сейчас детальное изучение процессов, вызванных мировой войной и ей сопутствующих. Особенное внимание уделяется подобному изучению в современных экономических науках, которым еще сейчас приходится считаться с неизжитыми последствиями мировой войны. Однако до „Социологии войны“ как цельной научной дисциплины еще далеко. А между тем потребность в таковой теперь все возрастает. В моем докладе, прочитанном на праздновании столетнего юбилея нашей военной Академии, я указал, что современная наука о ведении войны нуждается для своего дальнейшего развития в создании науки о войне, исследующей последнюю как социальное явление, взятое во всем его целом. Требует этого успешность и тех исследований войны, которые, как я говорил выше, производятся ныне в различных отраслях общественных наук. Общая наука о войне внесет тот необходимый корректив, без которого различные изыскания, произведенные каждое с особой точки зрения, осуждены остаться односторонними.

Правда, на такое примиряющее обобщение претендует общая социология; во многих читаемых ныне курсах можно встретить главы, посвященные войне. В некоторых из них они даже названы „Социологией войны“. Однако всем этим почтенным попыткам недостает еще многого, прежде чем стать действительно научными. Они почти совершенно не используют ту сокровищницу опыта и знаний, которая собрана в старой военной науке. Как мы видели выше, хотя эта наука и не решалась официально выйти из рамок теории военного искусства, тем не менее, многое уже сделано для широкого научного изучения войны. В этом отношении достоин подражания пример американского гения Тейлора, отца „научной организации“ промышленного производства. Свои основные идеи, по его собственному признанию, он почерпнул в германской военной науке.

Не нужно быть пророком для того, чтобы безошибочно предсказать появление в ближайшем будущем особой научной дисциплины, которая предметом своего исследования будет иметь изучение войны как социологического процесса, взятого во всем его целом. Эта наука о войне, не преследующая непосредственно утилитарных результатов, сосредоточит всю свою работу на изучении существования, последовательности и сходства явлений войны.

Ввиду того, что эти явления подчиняются какой-то закономерности, она будет стремиться к открытию законов.

Между тем, наука о ведении войны, рассматриваемая даже с широкой Лееровской точки зрения, могла позволить себе сведение обобщений только в принципы. Различие это имеет большое значение.

Закон представляет постоянное, определенное и неизменное соотношение между явлениями природы и человеческой как индивидуальной, так и общественной жизнью, существующее благодаря постоянному и неизменному соотношению сил и факторов, производящих эти явления. Закон только утверждает какой-либо факт существования, сосуществования, последовательности или сходства явлений и никаких целей деятельности не ставит. Находясь вне всякой зависимости от нашей воли (воля является для закона лишь частью явления), закон безусловен.

Принцип же не утверждает, подобно закону, какого-либо факта, а хотя и условно, но рекомендует, чтобы нечто было. Предложение, говорит Милль, сказуемое которого выражается словами „должен быть“, хотя бы даже подразумеваемое в самом широком смысле слова, отлично по сущности своей от предложения, выражаемого при помощи слов „есть и будет“.

Принцип, согласно определению генерала Леера, представляет собою лишь некоторое научное обобщение. Он является основной идеей, которой следует держаться при решении известных вопросов военного дела. Он является регулятором для творчества, хотя и отнюдь не сковывающим последнее; в нем заключается, говорит Г.А. Леер, „только цель, которая должна быть достигнута“.

Если нельзя возражать против того, что принцип представляет собою некоторое обобщение, установленное военной наукой, то опорной является его роль как „цели, которая должна быть достигнута“. Целью действий может быть только совершенно конкретная задача, которую мы должны выполнить в данном бою или в данной операции. Задача эта должна быть достигнута во что бы то ни стало, и хотя бы вопреки того или другого принципа. Если же считать, что принцип имеет непосредственное отношение к постановке цели, то это — будет равносильно формулировке своей задачи так: разбить врага, выполняя тот или иной принцип военного искусства. В этом случае, вопреки предупреждениям генерала Леера, принцип окажет сковывающее влияние на творчество полководца. Очень интересным в этом отношении примером является переписка между генералом Алексеевым и генералом Брусиловым при обсуждении плана нашего прорыва в Галиции весною 1916 г. Генерал Алексеев рекомендовал, во имя принципа сосредоточения сил, производить прорыв лишь в одном месте, к коему и собирать все предназначенные для атаки силы. Генерал Брусилов отстаивал прорыв в четырех различных и достаточно удаленных друг от друга районах. Жизнь показала, что в сложившейся тогда обстановке прав был генерал Брусилов, а не генерал Алексеев.

Принцип не будет оказывать сковывающего влияния на творчество только в том случае, если за ним будет признано лишь условное значение приема или метода действий, а не закона, как хотел это генерал Леер.

Именно так и смотрел на роль принципа в военном искусстве современник генерала Леера германский военный ученый генерал Богуславский. Он так же, как и генерал Леер, попытался обосновать военную науку на вечных принципах. Но возможны ли неизменные для всех времен методы действий — вот тот вопрос, который возникает в том случае, если смотреть на принцип с точки зрения генерала Богуславского. Ответ на вопрос может дать только высшая Наука о Войне. Несомненно, что те приемы военного искусства, которые в своей высшей абстракции основываются на эмоциональных свойствах человека, — устойчивы. Чувству страха подвержены и современный цивилизованный человек и дикарь. Но несомненно также, что некоторая эволюция имеет место и здесь, как только мы возьмем не отдельных индивидуумов, а коллективы людей. Если же мы обратимся к приемам военного искусства, обусловливаемым материальными факторами войны, то увидим, что тут эволюция происходит чрезвычайно быстрым темпом. Уже фельдмаршал граф Мольтке сказал, что тактика меняется каждые десять лет.

Эволюционная точка зрения начала разрабатываться уже с середины XIX столетия в трудах по истории военного искусства. Но претендовать на господствующее положение в военной науке она стала лишь в конце того же века.

В русской военной науке честь наиболее яркого выражения этой точки зрения принадлежит полковнику Е.И. Мартынову в его книге „Стратегия Наполеона и наших дней“. Эта книга, появившаяся в печати в 1893 г., вызвала горячую отповедь со стороны одного из бывших профессоров нашей Академии генерала А.К. Пузыревского.

Статья, в которой А.К. Пузыревский критиковал Е.И.Мартынова, была озаглавлена так: „Претенциозное краснобайство“. Само это название, так же как и резкий тон статьи, показывает, насколько нова была идея об эволюции даже для видных представителей старой военно-научной школы. Несмотря на эту и другие замечательные работы, сделанные полковником Е.И. Мартыновым, он не был признан конференцией Академии достойным занять профессорскую кафедру и был отчислен от Академии, после блестяще прочитанного им курса по истории военного искусства греков и римлян.

Теперь, после мировой войны, признание эволюционного характера военного искусства не встречает уже никаких серьезных возражений. Поэтому мы можем без дальнейших доказательств установить, что Наука о Войне, изучающая объективные социальные процессы, составляющие сущность войны, должна будет изучать их не только „статически“, но также и „динамически“. Такое изучение позволит на основании пройденного уже эволюцией пути предугадывать хотя бы в общих чертах пути, по которым пойдет эволюция войны в будущем. Для подобного изучения накопился уже богатый материал в работах по истории военного искусства. Среди них я должен упомянуть работы профессора Берлинского университета Дельбрюка.

Таким образом, вместо того, чтобы отыскивать „вечные“ и „безусловные“ принципы военного искусства, высшая Наука о Войне, или, применяя наименование, подсказанное генералом Михневичем, — „Социология войны“, будет изучать законы статики, динамики и эволюции войны. Подобное изучение даст не только нужные для науки о ведении войны отправные точки, но также будет содействовать разрешению другого, столь же существенного вопроса — вопроса методологии военных наук.

Как известно, всякая наука слагается из двух факторов:

1) из ряда сведений, систематически расположенных;

2) из совокупности методов, при помощи которых приобретаются и обрабатываются эти сведения (методология или логика данной науки).

Вполне понятно, что характер научных приемов (метод) во многом зависит от тех особенностей, которыми отличаются объекты, изучаемые в той или другой науке. А отсюда следует, что всестороннее изучение всех методов (методологии) науки, то есть изучение их со всеми особенностями, возникшими в них под влиянием особенностей объектов, изучаемых этой наукой, невозможно без знакомства с объектом исследования. Развитие методологии в любой отрасли требует развития исследования свойств изучаемого явления. Таким образом, сам прогресс прикладной военной науки, то есть теории военного искусства, в отношении своей методологии зависит от развития чистой военной науки, то есть социологии войны. Поясним эту мысль примером.

Как часто можно встретить противопоставления, подобные следующему: дух или техника? Исходя из верной отправной точки зрения — главенствующей роли духовной стороны в явлениях войны, рассуждающие часто приходят к отрицанию техники. Подобная ошибка особенно распространена в русских военно-научных работах, но встречается она и в иностранных. Протестуя против подобных рассуждений, довольно известный французский военный писатель генерал Гаскуэнь в только что вышедшей своей книге „Торжество идеи — 1914 г.“ пишет: „О, дух армии, сколько ошибок, сколько преступлений было совершено, злоупотребляя твоим именем“. Для иллюстрации подобного злоупотребления можно привести следующий пример: в 1905 г., когда посылалась на восток эскадра адмирала Рожественского, был сделан подсчет боевой силы флотов, которым суждено было встретиться у берегов Японии. Выяснилось, что материальные коэффициенты для русских и японцев относились как 1:1,8. Морской министр адмирал Бирилев написал в ответ на этот подсчет, что подобные коэффициенты хороши для иностранцев; у нас-де, русских, есть свой собственный коэффициент, которым является решимость и отвага. Цусима доказала, насколько адмирал Бирилев был прав в своих методах стратегического подсчета…

Ошибка в рассуждениях, подобных Бирилевскому, если можно так выразиться, двухъярусная. Она лежит и в плоскости общей научной методологии и в плоскости специальной военно-научной методологии.

Первого рода ошибка заключается в том, что нельзя при сравнении влияния одного и того же фактора подменять в то же время другой. Бирилев не имел никакого основания предполагать японцев менее решительными и менее отважными, чем нас. Находившаяся в это время в полном разгаре русско-японская война более чем ярко это подчеркивала. В рассказанном примере мы имеем дело со своего рода „военно-обывательской“ военной психикой. Однако с подобного же рода ошибкой можно было встретиться и в трудах высоких военно-научных авторитетов. Многим осталась в памяти статья генерала Драгомирова под заглавием „Медведь“, напечатанная в „Разведчике“. В этой статье генерал М.И. Драгомиров выступал против перевооружения армии скорострельной винтовкой. В доказательство своего мнения он со свойственной ему красочностью слога рассказывал свой сон. Ему приснилось, что на него, вооруженного скорострельной винтовкой, идет медведь. Вид этого чудовища настолько устрашающе действует на стрелка, что все свои пули он сыпет мимо… Допущенная здесь методологическая ошибка заключается в том, что паника, объявшая стрелка при виде медведя, вовсе не обусловливалась наличием в руках первого скорострельной винтовки. Поэтому нельзя основывать свое сравнение на предположении, что трус — хорошо вооружен, а выступающий храбрец — плохо. Рассуждение будет научным лишь в том случае, если для сравнения все факторы взяты равными, за исключением лишь одного, а именно того, воздействия коего мы изучаем. Таково общее методологическое основание. При изучении же явления войны оно сильно осложняется. Дело в том, что дух армии не есть какая-то постоянная величина. Дух армии, вооруженной хуже противника, быстро понижается после первого же серьезного столкновения, а дух армии, лучше вооруженной, соответственно повышается. Поэтому обе армии, обладавшие в начале войны одной и той же силой духа, вскоре после начальных боевых столкновений разравниваются, причем это разравнивание духа идет двойным темпом.

По существу дела, мы имеем здесь дело с проявлением одного из общих социологических законов, установленных еще Контом, и названного им словом „consensus“. Согласно этому закону, все стороны социальной жизни настолько тесно взаимосвязаны, что нельзя изменить одну из них, чтобы не изменить другой. Поэтому правильное разрешение вопроса, вроде только что нами выдвинутого, может лежать только в изыскании наиболее выгодной для данного конкретного случая комбинации рассматриваемых факторов. Покойный маршал Фош в бытность его начальником Парижской Высшей Военной школы на вопрос одного из слушателей-офицеров, что важнее: „количество или качество“, ответил: „И то, и другое“.

Дабы избежать рассматриваемой здесь методологической ошибки, Клаузевиц дал широкое развитие в своем классическом труде дидактическому методу. В каждом из изучаемых им вопросов войны он видит два противоположных полюса и отыскивает решение в примирении для данного случая этих полюсов. Иначе говоря, он применяет один из видов синтетического метода.

Необходимое преобладание в военной науке синтетического метода над аналитическим является главным выводом, который может быть сделан из многократно нами упоминавшегося классического труда Клаузевица „О войне“. Этот вывод имеет тем большее значение, что в военной науке упорно господствовало стремление исследовать различные стороны явления войны порознь. Такое стремление ярко отразилось на способе пользования военной историей. При преподании тактики и стратегии явления военной истории не изучались во всех их конкретных подробностях, а приводились лишь как специально „препарированные“ примеры для подтверждения той или иной высказанной ранее мысли. При этом степень убедительности усматривалась в многочисленности приведенных примеров и в большом числе войн, из которых эти примеры брались. Подобное пользование опытом военной истории вызвало в свое время протест Клаузевица. „Много изучать историю (военную), — пишет он, — необходимости нет; полное и подробное знание нескольких сражений полезнее, нежели поверхностное понятие о многих кампаниях. Поучительнее, поэтому, читать частные описания или дневники, встречающиеся в периодических изданиях, нежели собственно исторические книги“.

С большим трудом перестраивалась в XIX веке военная наука на изучение каждого из явлений войны, взятого во всем его конкретном целом.

Несомненно, что в засилье анализа в старой военной науке нужно также видеть причины сопротивления, которое встретило проведение прикладного метода в обучении теории военного искусства. Основная идея этого метода заключается в том, что обучать военному искусству можно лишь практикуясь в отыскании наиболее выгодной комбинации факторов боя или войны для достижения поставленной цели. Изучение же подобных комбинаций возможно лишь при подробном изучении во всей их конкретной обстановке частных случаев, взятых из военной истории или созданных в виде задач или военной игры. Основные идеи прикладного метода непосредственно вытекают из сущности труда Клаузевица „О войне“, в особенности из его синтетического подхода к изучению явлений войны.

Первой на путь прикладного метода в науке о ведении войны вступила Германская военная школа, так как в ней раньше и полнее, чем где бы то ни было, сказалось влияние учения Клаузевица.

И несмотря на это, один из ближайших сотрудников фельдмаршала графа Мольтке генерал Верди-дю-Вернуа, который может почитаться отцом прикладного метода, встретил большие затруднения в проведении этого метода в жизнь.

Во Франции потребовались сплошные поражения в войну 1870–1871 гг., чтобы прикладной метод получил должное господствующее положение.

У нас же даже поражение в войну 1904–1905 гг. оказалось недостаточным для того, чтобы прикладной метод был окончательно признан.

Тщательные поиски основной идеологической причины, вызывавшей такую сильную оппозицию проведению прикладного метода в жизнь, показывает, что такой являлось представление, что главнейшей задачей теории военного искусства является отыскание вечных и безусловных принципов военного искусства. Противники прикладного метода боялись, что военная наука, сосредоточив свое внимание на изучении „частного случая“, станет от этого настолько близорукой, что не в состоянии будет увидеть общих идей. Они не заметили при этом одного существеннейшего обстоятельства: появление труда Клаузевица „О Войне“ явилось началом расчленения военной науки на две отрасли военного знания. Одна из этих отраслей, благодаря отказу от преследования непосредственно утилитарных задач, получила возможность сосредоточить все свое внимание на исследовании объективных процессов, вызывавших войну и сопутствующих ей. Другая же из этих отраслей военного знания путем отказа от отвлеченностей получала возможность сосредоточить все свои усилия в изучении умения воздействовать на явления войны.

Это расчленение представляло собою лишь одно из проявлений разделения труда, являющегося основным условием прогресса во всех сложных областях человеческого знания. Поэтому, в заключение моего сегодняшнего доклада, я позволю себе высказать следующее убеждение:

Дальнейшее развитие науки о войне, которое выразится в рождении Социологии Войны, неминуемо будет содействовать приобретению науками о ведении войны все более и более практического характера.

Текст приводится по изданию: Головин Н.Н. Наука о войне / / Часовой. — 1933. — № 100–103.

П.И.Залесский

Грехи старой России и ее армии

Павел Иванович Залесский (1868–1928/?/), генерал-лейтенант. Окончил военное училище и Академию Генштаба. Служил на командных и штабных должностях. Активный участник Первой мировой войны, в Гражданской войне участия не принимал. С начала двадцатых годов — в эмиграции. Публицистикой занимался с конца 90-х годов прошлого века. Отличался критичностью материалов и остротой тем.

Революционное движение в России вспыхивало после каждой большой войны, не только неудачной, но и удачной; ибо каждая большая война раскрывала серьезные недостатки русского государственного организма. Так, после победоносной войны 1812–1814 г. в России сорганизовался ряд офицерских обществ, имевших задачу — существенно реформировать ее государственный организм, а в 1825 г. это течение выявилось даже восстанием „декабристов“.

Лучшая часть русского общества давно относилась критически к русским порядкам?. И не одни только картины крепостничества заставляли русских людей желать иных порядков. Были, очевидно, и другие соображения, вытекавшие из оценки событий и явлений русской жизни.

Представьте себе, вам говорят: обстоит благополучно. Молчать, не „Все разговаривать, вас не спрашивают! Да, впрочем, и спрашивать не о чем: мы сами хорошо знаем — что нужно России. А в нужную минуту мы… всех шапками закидаем“!… А в то же время вы видите:

Аустерлиц, Фридланд… Весьма сомнительная война 1811 года… Тяжкая военная эпопея, вернее народное бедствие 1812 г., которое сильно смягчено (вернее — извращено)

казенными историками и жалкими школьными учебниками»… Война 1813–14 годов также не дает никаких военных образцов русского «искусства» и не демонстрирует талантов русских генералов. Кампания 1854–56 годов дает образцы доблести различных чинов армии (как и все войны), но очень мало искусства и правильной подготовки… О войне 1904–05 годов и говорить нечего: тут и доблесть заметно понизилась…

Очевидно, государственный организм работал неправильно: в нем что-то перерождалось, много не хватало, многое работало несогласно… В общем — большой организм России оказывался слабым при каждом серьезном испытании.

А как же разрослась Россия? Откуда ее завоевания?

Россия, как это вполне понятно, законно и естественно побеждала или низшие культуры: чукчей, вотяков, остяков, юкагиров, самоедов, мордву, чувашей, туркмен, сартов, финнов, персов, курдов и т. п. или разлагавшиеся государства, как например, Польша и Турция, или маленькие страны — как Финляндия (вернее Швеция). Успехи русского оружия над оружием культурных стран (в Семилетнюю войну, в 1799 г. в Италии, в 1813–14 г.) только эпизоды войн, веденных Россией в составе больших Европейских коалиций, и они вовсе не меняют основного закона, который гласит: побеждает культура страны, организация ее армии и воспитание ее народа.

?

Записка Радищева, в царствование Екатерины II.

Записка Барклая де Толли, поданная Государю императору Александру I-му, дает более правильное освещение событиям 1812 года.

Вот почему лучшие русские люди были недовольны дурными, некультурными порядками России, дурной подготовкой ее армии и полным отсутствием воспитания народа. Но всякая критика русских порядков считалась вредной, а на лучший конец — «самооплевыванием».

Чтобы заткнуть рот своему собеседнику, обыкновенно говорили ему: Мы, русские люди, любим критиковать все свое… Своим мы вечно недовольны… А вот все чужое — очень хорошо. Такова уже наша натура: мы любим «поплевать в самих себя»…

Такие тирады часто приходилось слышать вместо доводов в защиту того, что подвергалось критике.

А то и проще бывало — мать говорила сыну: — Чего ты споришь, волнуешься, доказываешь всем их неправоту, их ошибки? Куда ты лезешь? Чего тебе надо? Ты на хорошем счету у начальства, у тебя, слава Богу, все есть — ты не нищий… А своей критикой ты испортишь себе не только служебную карьеру, но и всю жизнь! Молчи и делай на службе — что тебе приказывают!

Вот мышление большинства матерей, отцов и всех тех скромных людей, которые оберегали покой свой и своих детей, не заглядывая однако далеко, не видя и не предвидя, что общее «благополучие» приведет всех и очень скоро к небывалому несчастью — не только физическому, но и моральному, — к оплеванию души человеческой!.. о если этого не предвидели скромные отцы и матери — люди с малым кругозором, то — как могли этого не видеть власти и все «правящие»?

А между тем власти настойчиво преследовали всякую критику, самую справедливую и спокойную.

Цензура добиралась даже до молитв, находя в них выражения, непочтительные для властей?.

О гонениях на людей, решавшихся критиковать существовавшие порядки, и говорить не стоит: пришлось бы исписать фолианты.

Все, что стояло у трона и на кого он опирался, тщательно закрывало перед Царем истинные картины жизни, да и само не знало действительной жизни. В своем неведении они рубили ветку, на которой сидели, подтачивали корни дерева, плодами которого питались… А когда им указывали на это, когда их предупреждали о грядущей опасности, они злобно рычали и преследовали всякую критику.

?

«Радуйся, Укротительница владык жестоких и звероподобных». См. Акафист Покрову Божией Матери.

Все обстоит благополучно — рапортовали они Царю до 1905 года, и — «Происшествий не случилось» — после Японской войны.

Самоуверенные властители и их подголоски и рептилии важно и громко заявляли: «Ничего, все образуется. Успокойтесь, не волнуйтесь: вы не знаете России и ее народа, который — верит в Бога, любит Царя, чтит и повинуется властям!» А между тем такие слова были: или грубая ложь, или явное доказательство незнания своей страны и своего народа!..

Церковь была прислужницей властей, а пастыри — чиновниками духовного ведомства, вполне зависящими от произвола высших духовных и светских властей. Редкий пастырь владел сердцами и умами пасомых.

В церкви редко раздавался призыв к самоусовершенствованию и христианским качествам: догма и соблюдение внешних форм были Церковной пищей русского народа. Не этика, а формы были на первом месте у церкви. А при вечных житейских заботах необеспеченного духовенства и догма и внешность обращались просто в повинность, в отбывание номера. Не удивительно, что духовенство не владело паствой, а иногда даже вооружало ее против себя, давая повод к нареканиям и обвинениям в алчности и других житейских пороках!

Школа была не лучше. Я не знаю — какой идеал гражданина или человека представляло себе наше Министерство Просвещения. Думаю, что — никакого. Оно просто не задавалось серьезно этим вопросом.

Дела шли сами по себе: шар катился по протоптанной дорожке. А дорожка была протоптана узкая, но гладкая, полированная — тупым молчанием, усердным послушанием и адским терпением!..

Терпели и полуграмотную школу, не говорившую о правде жизни и не звавшую к сознательной и правильной работе по усовершенствованию этой жизни.

Прошлое преподносилось в фантастическом виде, рассчитанном на незыблемость российского «величия» и «всеблагополучия». Выйдя из школы, русский интеллигент должен думать и верить, что в России все хорошо, что в ней «все обстоит благополучно» и все невзгоды благополучно заканчиваются. Особенно хороша «победоносная» армия и исключительный в мире солдат, вышедший из «богоносного» народа!

О труде, о добросовестности на службе, о недостатках русской жизни и правильных (не революционных) путях для ее совершенствования никто в школе не говорил. Вообще в школе не было ни правдивого изображения жизни, ни делового и практического обучения. Еще хуже стояло дело воспитания, ни стойкости, ни мужества, ни самоотверженности нигде не прививали молодым людям; а откровенность мысли и твердость характера вызывали опасные подозрения в вольнодумстве и своеволии.

Таким образом, из средней школы выходили люди с легковесным и непригодным к жизни багажом. Из низшей — малограмотные люди. А из высшей — теоретики- энциклопедисты, но весьма невысокой марки.

Особенно слаба была подготовка военной школы. Учебная часть военных школ не была в почете, за исключением некоторых специальных школ. А воспитание базировалось на формуле: «гром победы раздавайся, веселися храбрый Росс!»

Ну, храбрый Росс и «веселился»! В чем другом, а в недостатке веселия его упрекнуть нельзя!.. Но в то же время «храбрый» Росс весьма боялся начальства и ради этой боязни был способен и на ложь, и на другую пакость. Храбрый Росс, впрочем, не боялся надуть начальство. Он очень быстро выучился «втирать очки» в глаза этому начальству и усвоил себе твердое убеждение, что начальство больше всего не любит беспокойства, неприятностей, скандалов, вообще «неблагополучия», а потому: все дурное надо от него скрывать и преподносить ему жизнь, как нервной женщине, лишь в розовом свете и аромате цветов.

Все обстоит благополучно! — кричал храбрый Росс в угоду начальству. Так точно! Не могу знать! — лепетал он бессмысленно, чтобы окончательно расположить к себе «требовательное» начальство, и… надувал это начальство вдоль и поперек, с утра и до утра!

А начальство — все власти до Монарха включительно — верило в преданность и усердие подчиненных. И чем выше был начальник, тем тщательнее очищался путь его от терний, а следовательно, и от Правды. Таким образом, Правда менее всего была доступна тому лицу, которого господа лжецы и льстецы называли своим земным богом, т. е. Царю. Помню — как трудно было протолкнуть наверх, а тем более к Царю какую-нибудь мысль о серьезной перемене в Государственном аппарате; например — мысль о необходимости упразднения привилегий гвардии, тормозящих службу армейского офицерства и закрывающих дорогу для массы честных и деловых работников. Мысль эта казалась дерзновенной: гвардия была опорой трона, школой начальников (громадное большинство их было из гвардии) не только в войсках, но и в гражданском мире (сколько губернаторов и всяких сановников прошли только эту школу!); родством с нею были связаны все русские власти!

Однажды Канкрин, тогда министр финансов, представил в кандидаты на пост товарища министра финансов некоего X. — гвардейского офицера. А разве X. знаком с финансовыми делами, служил в министерстве? — спросил Император Николай I-й.

Нет, — ответил Канкрин, — но он из Конной гвардии.

А! — одобрительно протянул Государь, и принял кандидатуру.

И вот, ту самую Гвардию хотели низвести на степень… Армии!

Все доводы о вреде гвардейских привилегий разбивались о боязнь встревожить правящий муравейник и погубить свою личную репутацию и карьеру, ибо такой дерзновенный «докладчик» немедленно был бы взят под подозрение, как вредный либерал, «левый»… И лучшие намерения разлетались, как прах. Храбрый Росс не раз отступал перед собственной дерзкой мыслью — творить Правду во имя общего блага!

Так воспитывались не только военные, но и вся Россия. Правда не доходила до верхов, а в особенности до Царя. А потому никто наверху не знал русской действительности во всей ее ужасной наготе.

Зачем России реформы? — думали даже серьезные сановники, — России незачем подражать «гнилой» Европе: она пойдет своей дорогой!.. У нас, слава Богу, нет парламента! — говорил премьер-министр Столыпин с трибуны Государственной Думы…

И то говорилось после войны 1904–05 года; говорил человек, коего считали «исключительным государственным умом»!

Всмотритесь в такого Столыпина, и вы увидите — как мало понимали русскую действительность люди, стоявшие далеко от народной жизни!

Жилось им самим хорошо, а остальное — вредная фантазия, либерализм и проч.

На такой основе жили и «благоденствовали» русские верхи.

У нас, слава Богу, нет парламента! — говорил министр-председатель.

Шапками закидаем! — подпевали ему господа «патриоты».

Все обстоит благополучно! — успокаивало военное министерство.

Гром победы раздавайся! Веселися храбрый Росс! — вторили ему военные верхи и середина.

Но когда вместо грома победы раздавались громовые раскаты поражений (1855–56 г., 1904–5 гг.), тогда во всем обвиняли… евреев, масонов, социалистов и всех — кого вздумается, только не самих себя, не свои порядки и свое поведение!

Организованной общественной жизни не было в России; следовательно, не было и того, что принято называть «общественным мнением». Откуда оно могло явиться, когда от «обывателя» требовалось только послушание властям, а всякие рассуждения об общих — государственных делах, и тем более их обсуждение, почиталось вредным либерализмом… «Обыватель» должен был верить, что рачительное начальство обо всем печется, обо всем думает…

Про то начальство знает! — говорил обыватель из низов.

Там, наверху сидят люди не глупее нас, — успокаивал себя и других средний обыватель, поигрывая в картишки или закусывая добрую рюмку «столового» вина. Мы первая Держава в мире! — говорил сановник.

Надо быть «патриотом», а патриот не должен позволять вольнодумства и колебания государственных основ — ни себе, ни другим.

Россию сравнивают с колоссом на глиняных ногах. Но это сравнение не верно. Россия была организмом, в коем только небольшая часть органов имела применение; все остальное бездействовало и мало-помалу атрофировалось. Это было тело со связанными руками и ногами, со сдавленным желудком и ущемленным черепом.

Ни естественные богатства страны, ни ее живые силы не были использованы должным образом.

Верхи не хотели общего участия в общем деле.

Они хотели управлять всем сами!

Это то самое, что потом случилось в Деникинской и во Врангелевской организациях. Это то самое, что принято называть «лавочкой». «Лавочка» была у Царя. «Лавочка» была и в других организациях после февраля 1917 года; «лавочка» и теперь у большевиков. Всюду — «свои». Дело общее, а управляют только «свои»! И в этом еще нет беды в теории: не всем же быть наверху, у руля; пусть будут на верхах «свои»; но пусть делают хорошо общее дело, именем которого они добрались к власти! Пусть эти «свои» поступают так, как умный или дальновидный хозяин. Он тоже не советуется со своими работниками, не жмет им рук, не говорит льстивых речей, не составляет из них ни «советов», ни парламентов. Но он, прежде всего: знает свое дело и свое хозяйство; он действительно обо всем заботится, обо всем думает; все любит, все бережет, все направляет, всем дорожит — будь то человек, лошадь или вещь. Ко всему он подходит с любовью и умением…

И хозяйство его преуспевает, и все им довольны, все любят его, и даже скот доказывает это, как может.

Почему же наши «лавочки» не уподоблялись такому умному хозяину, почему их психология тянула их прежде всего к актам грубого эгоизма, при полном отсутствии предвидения?

Потому, что ни в семье, ни в школе, ни на службе — не было надлежащего воспитания.

Все в России исходило сверху — и требования, и указания, и поощрение, и наказание. Царь был земным бгом, по крайней мере по словесной идеологии. Он был «батюшка», и законодатель, и судья, и вождь. Все шло от него и через него. Недаром один из великих князей говорил: «Россия, это — вотчина Романовых». Ему, владельцу вотчины — всякий почет и уважение. Но — на него же падает и ответ за непорядки в вотчине, особенно если он владеет ею давно и самодержавно.

Права и ответственность старшего — есть закон всякой правильной организации. Старший должен все знать, что к его организации относится, все направлять, всех учить и всех воспитывать… К тому же, я полагаю, что при искреннем желании Самодержца — никто не может преградить ему путь к знанию действительности и к Правде. И тогда не нужно было бы защищать Самодержца жалкими словами: «он не знал», а самому ему не пришлось бы записывать в свой дневник запоздалого открытия, что — «все кругом ложь, обман и измена!»

Но в России, по примеру Царя, «не знал» и министр, и всякие другие власти!.. Не знали того, что нужно было знать, и не делали того, что следовало делать.

Великий Император французов Наполеон Первый, вникавший во все государственные дела, находил время — и для бесед с солдатом, и для экзамена офицеру, и для поверки строевой подготовки юнкера, и для знакомства с настроениями парижских обывателей, и для чтения записки о «пароходе», и для личных рекогносцировок на войне, и для поверки там сторожевой службы, и для наблюдения за выходом и размещением войск на позиции, и для ознакомления с настроением войск перед боем, и для воодушевления их в бою! Нельзя, конечно, требовать от всех энергии, выносливости, памяти и знаний Наполеона, т. е. всего того, чем характеризуется гений. Но — кому много дано, с того и много взыскивается. А если шапка Мономаха тяжела, то надо снять ее вовремя!.. Но, увы, власть так гипнотизирует людей, что они не в силах оторваться сами от нее. Самодержавие, как и парламентаризм, имеет свои плюсы и свои минусы, и первые могут доминировать только при соответствующей личности Самодержца!

После Екатерины II-й самодержавие было очевидно не по плечу его носителям. Эта очевидность вытекает из состояния всего государственного аппарата и всего народного хозяйства.

Но что особенно говорит не в пользу русской власти, это — состояние, подготовка Армии, той самой Армии, которая была всегда любимым детищем русских Самодержцев во все времена!

Армия непрерывно поглощает колоссальные средства и все же постоянная, хроническая «неготовность» тяготеет над нею!

Еще в 18-м веке она кое-как преуспевает, выдвигая и таких военных людей, как Суворов, Румянцев, Багратион, Кутузов (дней Суворова, а не 1812 г.). Но 19-й век в общем является почти сплошным поражением русского оружия! И в этом нет ничего удивительного, если вникнуть в состояние всего русского хозяйства. Если оно не лопнуло раньше, то только благодаря колоссальным природным богатствам страны и невероятному терпению народа, выносившему и своеволие верхов, и их бесхозяйственность.

Но всякой расточительности, невежеству и безумию бывает один конец — крах.

Главные особенности русского народного хозяйства (государственного устройства) вытекали из всего прошлого России. В России были две расы людей: «барин» и «мужик». Барин — это не только тот, кто был у власти, не только помещик и богатый человек, а всякий прилично одетый человек и притом, конечно, грамотный. В противоположность ему мужик — крестьянин, рабочий, прислуга, все это — темнота, среди которой читавший и пишущий человек — редкость. Барин жил преимущественно в городе, а мужик в деревне, на фабрике, на заводе.

Мужик жил бедно. Земли у него было мало. Но еще хуже были условия землевладения (общинное владение, ежегодные переделы, черезполосица, удаленность земли от жилища). К тому же народная темнота сказывалась и на приемах обработки и пользования землею. Впрочем, в последнем вопросе главную роль играла бедность и малоземельность, а не темнота. Мужик знал, что под озимый хлеб землю надо пахать в июле или августе, а не в сентябре и октябре. Но у него к нужному времени не было свободной земли и свободного инвентаря. Мужик знал, что «стойловое» содержание скота выгоднее «пастбищного» на лугах и жнивьях; но травосеяние требует земли и обработки, а пастбища — или нанимаются по дешевой цене, или… скот пасется где придется, иногда на чужих угодьях. Земледелие — главное занятие русского народа — находилось в плохом состоянии. На юге России, например, в Харьковской губернии — 50 пудов зерна с десятины считается хорошим урожаем, особенно в крестьянском хозяйстве. А между тем при хорошей обработке и при правильном хозяйстве средняя по качествам земля в этой местности может дать 100 пудов зерна, а хорошая земля — до 300 пудов с десятины!

Бедность крестьянская сквозила и во всем их обиходе — жилище, одежда, пища, уход за детьми, содержание самих себя… Всюду грязь, ветхость, невежество, суеверие, беспомощность в случаях болезни или иного несчастья. Вообще жизнь крестьянина была тяжела физически. Конечно, были и богатые крестьяне, и даже очень богатые, но это — единицы среди нуждающейся и грязной массы.

Еще хуже обстояло дело с духовной стороны. Здесь «поле» крестьянина было еще уже и еще более худосочно. Школ мало: на 20–30 верст одна да и та плохо обставленная. Не удивительно, что грамотность в деревне была редкостью и притом преимущественно в форме «малограмотности». Еще недавно русский мужик ставил на бумаге вместо подписи три креста. Сельские учителя были под подозрением. На них смотрели, как на агитаторов. Школы были крайне бедны всем, даже отоплением; библиотеки были самые жалкие. В довершение всего школа посещалась только осенью и зимою: в остальное время дети помогают родителям в хозяйстве.

О влиянии духовенства я уже говорил. Духовенство скорее плелось по протоптанной стезе серой деревенской жизни — с ее заботами о хлебе насущном и о всяких «достатках», и вообще о всем совершенно земном! Не только духовного экстаза и божественного огня не было у деревенского духовенства, но оно не светилось даже в виде дымных лучинок! «Поп» в устах народа был синоним алчности и олицетворением земных забот.

Исправная бричка, сытые лошадки, румяная и многочадная попадья, обильное хозяйство на церковных землях и чистенький домик при церкви — вот идеалы русского сельского священника.

Если жизнь была скудна, за отсутствием церковных угодий или тороватых помещиков и купцов, то приходилось «нажимать» на требы. А на Украине был даже обычай «линования», т. е. объезда подряд (в линию) всех прихожан; причем священник угощал вином, а крестьяне дарили ему всякий — кто что может: кур, яиц, муку, зерно, лен и т. д. В области священнослужения царила догма и обрядность. Деревенская паства не слышала сильного, вдохновенного слова — проповеди любви и помощи ближнему, проповеди истинной христианской морали. Народные массы были во власти суеверия, предрассудков и грубого невежества. В деревне царил примитивный жизненный уклад и жестокая грубость нравов. Мужик находился на весьма низкой степени развития человеческой культуры.

Интеллигентных сил в деревне было очень мало, да и какие это были силы! Школьный учитель, фельдшер, писарь, «поп» — все это думало только о себе, о своем «достатке».

Если школьный учитель и отходил иногда в область «умствования» и критики, то — только от досады на свое жалкое существование. Будь этот учитель хорошо обставлен и хорошо оплачен — никакая «пропаганда» не полезла бы ему в голову. Фельдшер и писарь слишком были заняты алкоголем и собиранием «дани» от крестьян: им некогда было разговаривать о «высших» предметах. В некоторых больших деревнях были и другие интеллигенты, например: судья, следователи, доктора, купцы, полицейские и иные чиновники, земские начальники, помещики. Но все это влачило жалкую жизнь русского «обывателя», для которого воля начальства — единственный закон жизни, а карты и выпивка — лучшее препровождение времени и даже — главное занятие. Земские деятели сидели в городах на положении чиновников или в своих усадьбах — при своих хозяйствах. Мало кто из них вносил живительную струю в деревенский уклад, мало кто улучшал условия существования вверенных им масс. Большею частью это были разорившиеся помещики или недавние корнеты и поручики. Что могли они «творить», кроме того, что творила вся обывательская Россия, т. е. жила для себя, праздно, непродуманно и даже вредно, так что вызывала справедливые нарекания бедноты, которая вообще таила глухую ненависть к «барам» и ко всему тому, что носило следы «панования». Даже в тех случаях, когда в деревне появлялся деятельный и всем полезный помещик или другой интеллигент, то и тогда крестьяне относились к нему с недоверием. Известно, барин, — говорили они. — Балуется, тешит себя!

И такое отношение сложилось, конечно, не со вчерашнего дня, а со времен татарского ига, от вековой неправды, которую видело низшее сословие от высшего; неимущие — от имущих. И надо сознаться, что в общем мужик терпеливо выносил свое положение, повинуясь начальству и почитая (с внешней стороны) барина.

Помню, в 1915 году, когда наши армии отступали по всему фронту, оставляя немцам русские области, крестьяне покидаемых местностей были в отчаянном положении, не зная — что делать: бежать или оставаться с немцами, жечь ли свои гнезда или прятаться в них, отдаваясь на волю победителя? С этими вопросами они бросались к властям в каждом населенном пункте. Но властей — и след простыл! Не только губернаторы, начальники уездов и вся полиция бежали в первую голову, но не отставали и священнослужители. Командуя конным отрядом, я прошел много деревень, сел и городов, покинутых властями. Крестьяне обращались ко мне с мольбой: что делать? Но что мог я сказать им, которым до сих пор упорно говорили, что «немец у них не будет», — когда этот самый немец шел в 1–2-х верстах за мною (а иногда и ближе)? Вы наши отцы, наши начальники! — молили крестьяне. А эти «отцы-начальники» давно «драпнули», спасаясь от германцев.

Теперь бросим беглый взгляд на жизнь этого «начальства» в мирное время. Все «правящие» принадлежали к культурной и христианской среде. Однако, редко можно было встретить на практике применение принципов морали и указаний христианского учения. Всюду превозносились дворянские достоинства; дворянством кичились, его привилегии считались нормальными.

Мужик и даже небогатый купец считались «черной костью», и соответственно этому с ними обращались. С детства я привык видеть мужика в роли «просителя»; при этом просьбы его сопровождались низкими поклонами, целованием рук и даже коленопреклонением. С годами это изменилось. Но материальная зависимость от «правящего» сословия была все же велика. Власть, даже провинциальная, могла скрутить мужика, как угодно. А властью для него были все чиновники и все должностные лица, начиная от старосты и урядника и далее до бесконечности… Уже урядник, писарь и староста брали приношения, а о других и говорить нечего. Без приношений нельзя было добиться не только правды, но даже приема. Я говорю о провинции, ибо в столице там надо было иметь еще и «протекцию», без которой и приношения не помогут.

Конечно, приношения давались в зависимости от ранга и обстановки; иногда они выражались во взаимных услугах.

Вообще власть была далека от просителя, если этот проситель не мог со своей стороны быть полезным для власти. Приношения и серая, но сытая и праздная жизнь составляли особенность «правящих» кругов, особенно русского чиновничьего люда. Типы Гоголя и Чехова не переводились на Руси, и «правящая» Россия по-прежнему веселилась: охотилась, играла в карты, танцевала, болтала в гостиных и на службе, пила, закусывала, интриговала, сплетничала… К делу относились формально: лишь бы отписаться, лишь бы на бумаге все было хорошо. А относительно дела вообще было такое мнение, что оно «не медведь — в лес не убежит». Везде, конечно, говорились хорошие слова и красивые речи — при случае. Но также везде на первом месте были эгоистические побуждения. Прописные истины и заповеди морали сообщались в школе и не отвергались открыто обществом; но в то же время всюду процветали: взяточничество и хищения, праздность, кутежи, легкомыслие, невежество и недобросовестность. И над всем этим стоял общий социальный порок: имущие жили для себя, не заботясь о бедной, неимущей массе, вызывая этим и справедливую критику, и зависть, и злобу, и ожесточение…

Если бы при всех своих недостатках «правящие» знали бы хорошо государственную машину и держали бы ее в порядке, то это было бы еще терпимо: «пей, да дело разумей», говорит русская пословица. Но беда именно в том и есть, что при всех своих недостатках и пороках «правящие» не знали своего дела. Незнание своего дела, незнание обстановки данного момента — характерная черта всей русской бюрократии (всех ведомств), особенно — высшей.

«Они не знали» («ils ne savaient pas») — крылатое слово Людвика Надо, может служить девизом русских правящих классов, определяющих их главную особенность. Они не знали своего народа, его бедности, его недоверия и ненависти к ним; его темноты и звериных наклонностей… Они не знали своего государственного аппарата и своих собственных работников и слуг… Они не знали своей Армии… Они не знали своего действительного положения — на вулкане!

К особенностям русских порядков до мировой войны надо причислить и отношение русской власти к инородцам, а в частности к евреям.

В отношении окраин русского государства Финляндия, Кавказ)

(Польша, существовали ограничительные законы, которые применялись с большей или меньшей строгостью в зависимости от взглядов местного сатрапа: сегодня — так, а завтра — иначе. Только немецкая национальность пользовалась издавна совершенно исключительным благоволением русских властей. Недаром одному из русских генералов? приписывают просьбу к Императору Николаю I-му: «Произведите меня в немцы».

?

Ермолову.

Что касается евреев, то в отношении к ним ограничительные законы были весьма разнообразны.

Особенно стеснителен был закон, ограничивавший их в праве жительства «чертою еврейской оседлости».

Конечно, все ограничительные меры приносили большой доход полиции и администрации и ложились главной тяжестью на еврейскую бедноту: богачи жили где хотели и как хотели.

Что касается русского общества, то оно, в общем, было всегда благодушно настроено и к инородцам и к иноверцам. Однако к евреям отношения носили всегда оттенок недоверия и отчужденности.

Объясняется это, конечно, прежде всего историей Нового Завета, бросающей семя нерасположения к евреям, мучившим и убившим Христа. Некоторое значение имеют и специфические качества этой национальности. Однако отношение русского общества к евреям носило скорее характер насмешек и пренебрежения, чем злобы и ненависти. Народ русский почти не знал евреев. Только в пределах черты оседлости, где целые села были почти сплошь заселены евреями, — народная масса хорошо знала их, да в Малороссии оставались еще следы воспоминаний участия евреев в «шляхетских» порядках 16-го и 17-го столетий.

В черте оседлости еврейство было могущественным фактором жизни, и думаю, что без евреев не только чиновничество, но и население было бы, как без рук. Отношения здесь носили деловой характер. Озлобления или ненависти к евреям в населении не было. Совсем иначе относились к евреям носители власти. Там всегда была эксплуатация, в том или ином виде; а иногда и легкомысленное своеволие. Последнее особенно проявлялось в офицерской среде, которая позволяла себе не только насмешки, но иногда и очень злые выходки по адресу евреев.

Во всяком случае общее положение евреев в России было таково, что вряд ли кто- нибудь из русских обывателей хотел бы хоть на время побывать в шкуре русского еврея. Но до 1905 года отношения эти не имели политического характера.

После позорной войны 1904–5 годов русским властям, не пожелавшим признать своей вины и честно пойти по пути назревших реформ, понадобился «козел отпущения». Таковым сделали социалистов.

А так как социалисты укомплектовывались в значительной мере еврейской молодежью, то виновными во всех невзгодах России и в волнениях среди населения оказались… евреи.

Власть явно поощряла все нападки на евреев, как в печати, так и словесной агитацией. При благосклонном содействии власти расцвел так называемый «союз русского народа», а потом начался и «погромный» поход против евреев.

Власть не стеснялась ничем: где деньгами, где служебным влиянием, где невежеством темного народа или наивностью общества — власть разливала и развивала ненависть к евреям…

Положение евреев сделалось весьма тяжким.

Но так как на этой «погромной», антисемитской политике многие делали себе служебную карьеру или просто обогащались (Дубровин и К°), то не предвиделось конца этому походу.

Поход против евреев вскоре слился с походом против Государственной Думы, так как и евреев и Думу обвиняли в пропаганде «революционных» идей, хотя в действительности Дума требовала только: прекращения произвола, бесконтрольности и бесхозяйственности русской власти.

Власть в лице многих ее представителей (Плеве, Дурново и др.) захлебывалась в обвинениях русской общественности и еврейства и допускала такую неправду, которая в некоторых случаях не уступит и большевикам…

Значит, и тут можно сказать: «что посеешь — то и пожнешь».

Особенности военной службы в России до Мировой войны

Окончив Михайловское артиллерийское училище в 1888 году и едучи на службу в одну из конных батарей Варшавского военного Округа, я рисовал себе тесную и дружную офицерскую семью, всецело поглощенную интересами военной службы, а сию последнюю полагал, как вполне законченную военную систему — воспитания и обучения. Все обдумано «там», — думал я, — все на своем месте и все имеет одну цель — войну.

Каково же было мое удивление, когда я очень скоро убедился, что о «войне» нет и помысла. Все мысли, все силы и заботы были направлены на «хозяйственные» интересы, и притом — не казенные, не общие, а — личные интересы командира батареи! Вспоминали иногда про начальство: приедет ли и когда; если приедет, то — как его «принять», ублажить, как «втереть ему очки в глаза»? Мой командир батареи полковник Ос…..ий смотрел на вверенную ему часть, как на свою собственность. Достаточно сказать, что все казенные суммы хранились не в денежном ящике, у которого стоял часовой (непонятно — зачем), а в спальной комнате командира, в чулке его жены, которая исполняла обязанности денежного ящика и часового по отношению всех денег — и казенных, и личных полковника О….го; и что часть батарейных лошадей и людей находилась в имении командира батареи, где-то на юге России.

Понятно, что при таком взгляде на казенное имущество все в батарее велось так, чтобы любопытный, хотя бы и неопытный, глаз офицера не проникал бы в тайны батарейных дел. Вот почему офицеры были почти свободны от занятий; таковые производились вахмистром, унтер-офицерами и старым берейтором. Занятия велись больше всего как-то по «преданию», передавая знания от поколения к поколению…

Помню, как старый поручик К-й радовался всякому празднику и воскресному дню, говоря: «Слава Богу — завтра праздник».

— Чему Вы радуетесь? — удивленно спросил я, — ведь и в буден Вы также ничего не делаете?

Видите ли, в праздник я не работаю для службы на законном основании, а в будни чувствую какую-то неловкость, — ответил он мне.

Пытался и я внести свою лепту военных познаний — занимаясь с солдатами; но скоро мне дали понять, что в моих услугах не нуждаются и что я должен являться только в строй батареи, когда то будет указано приказом батарее. Осекшись в своем служебном рвении, я принялся обучать солдат… малороссийским песням и бальным танцам! Это не анекдот. Танцам обучать разрешалось, и вся батарея танцевала отлично… мазурку, вальс a trois temps, кадриль, польку и камаринскую!.. Я мог бы рассказать много забавного, пахнущего анекдотом, о первых годах службы, но сейчас — не до анекдотов, не до смеха… В первый же год службы я натолкнулся на две основные черты русского военного быта: эксплуатацию служебного положения и казенных средств в интересах частной личности и — профессиональное невежество.

В дальнейшем я убедился, что оба эти свойства, в большей или меньшей степени, составляют принадлежность всего русского чиновничества — и военного, и невоенного. Министры пользовались целыми домами с обстановкой, причем комнаты отделывались по их вкусу и заказу, а чиновники «для поручений» и «личные» и неличные адъютанты служили им, как лакеи и «посыльные»; поездки совершали с крупными «прогонными» деньгами, пользуясь, в сущности, дармовым проездом и роскошными «приемами»… То же делалось, конечно, и всеми чиновниками по нисходящей лестнице, включительно до вахмистров и каптенармусов, кои тянули лишнюю и лучшую «порцию» из общего котла, имели неположенного им «денщика», содержали свиней и домашнюю птицу на артельные «остатки», получали лишнее обмундирование и т. п. Все — что могло и хотело — пользовалось казною в своих интересах. А «могли» все те, кто распоряжался хоть небольшим имуществом или деньгами («кормил хоть казенного воробья») или влиял на судьбу таких «распорядителей», а «хотел»… хотели очень и очень многое. Доказывать эти печальные выводы фактами — значит ломиться в открытую дверь. За 35 лет службы я встречал очень мало людей, которые не пользовались своим положением и казенным имуществом, хотя бы только для увеличения своего комфорта и представительности (автомобили, экипажи, лошади и проч. и проч. — не назначенное для частных надобностей или несоответственно высоких качеств). Конечно, такие люди были — и по приверженности к принципу и по богатству не имевшие привычки пользоваться казенным имуществом выше законной нормы; но они не были в большинстве. Несомненно также, что и уродливый тип моего первого командира батареи не был весьма распространен; но он имел довольно много единомышленников и подражателей, особенно среди людей «доброго старого времени»— когда кавалерийские части давались самим Императором Николаем Павловичем «для поправки» дел разорившегося воина.

Явление, мною подчеркнутое, т. е. эксплуатация служебного положения и казенного имущества в личных интересах служащих, было и, вероятно, есть везде (а в России сейчас оно приобрело особенно выпуклый вид). Но, чем культурнее общество и чем деятельнее и честнее власть, тем менее простора для таких ядовитых и расслабляющих явлений. В России подобные явления не находили — ни соответствующего воздействия власти, ни ее надлежащего примера, ни должного осуждения в обществе.

От легкой эксплуатации казенного имущества некоторые переходили и к более крупным злоупотреблениям: взяточничеству и воровству (растратам), которые не всегда кончались судом, а иногда — только удалением виновного со службы… Однако, материальная недобросовестность есть качество, с коим многие честные люди мирятся: «пей, да дело разумей», вспоминают они по этому случаю, и я готов бы с ними согласиться (хотя и добавил бы: «кради, но не до бесчувствия»). Великий Император французов прощал своим талантливым и деятельным генералам, когда обнаруживал их грехи в области стяжания и жадности. И все мы часто прощаем людям их слабости, если видим их таланты, даровитость и приносимую общему делу пользу. Но ужас русской жизни состоял именно в том, что незнание своего дела было качеством еще более распространенным, чем материальная недобросовестность. Мой первый командир батареи — типичный скаред и стяжатель, всецело был погружен в хозяйственные соображения; для него «военное дело» было излишней ношей, и надо отдать ему справедливость — в этом деле он был невинен, как младенец. Но так же невежествен в сущности был и другой мой начальник — блестящий полковник О….в — знаток лошади, отчасти — манежа, и только. Так же малосведущ даже в артиллерийском деле был и третий командир батареи — скромный и честнейший полковник Д. Но что печальнее всего и что является объяснением (причиною) невежества низов военной иерархии, это то — что первые два командира были на очень хорошем счету у начальства, коему они артистически «втирали очки в глаза». И добро бы, если бы это делал только полковник О-в — отличный ездок, представительный мужчина; но ведь это делал и кикимора О-ий.

Да еще кому втирал он очки? Самому фельдмаршалу И.Вл. Гурко — боевому генералу, грозе Варшавского округа!

Как делалась эта операция — для нас, вкусивших плоды от всех русских «операций», — не важно.

Важно то, что сверху предъявлялись требования, не имевшие ничего общего с будущими военными действиями (по тому времени — с русско-японской войной), и что поэтому люди, совершенно незнакомые с военным делом или мало знакомые с ним, могли удовлетворить и даже радовать грозное начальство.

Требования эти базировались на старых, давно отживших тенденциях и формулах, и выражались почти исключительно в декоративных действиях, а зачастую в простом обмане или самообмане. На военном поприще не требовалось глубоких знаний военного дела, проникновения во все его изгибы и тайники. В низах иерархии требовалась покорность и услужливость, а на верхах — изворотливость и умение приспособляться.

В эти области текла мысль и энергия русских людей.

Не удивительно, что даже в 1908 году собрание офицеров Генерального Штаба Н-го округа, руководимое самим Начальником Генерального Штаба ген. П-м представляло жалкую картину бедности знаний во всех областях военного дела, не исключая даже области своего полевого устава, а о новых тенденциях и приемах в деле применения средств войны и говорить нечего, (На этом занятии я впервые увидел генерала Алексеева — правую руку генерала П. Его считали почему-то «выдающимся» генералом. Но генерал этот не внес ни одной мысли в занятие; он попросту не произнес ни одного слова и на меня произвел удручающее впечатление).

Неудивительно также, что в том же году на занятиях кавалерийских начальников всего округа и командиров армейских корпусов генерал Брусилов одобрительно слушал доклад полковника Б. о том, что в будущей войне конная артиллерия будет «выскакивать из- за флангов кавалерии» или «в интервалы между ее частями» и т. д. И весь этот вздор и другой ему подобный говорился в течение 10-ти дней в присутствии громадной аудитории, после опыта русско-японской войны! И возражал только один человек, хотя сочувствовали ему многие: но никто не желал подвергать себя неприятностям столкновения с влиятельным командиром корпуса (Брусилов командовал тогда 14 арм. корпусом). Как характерно это для обрисовки русской военной жизни и навыков! Карьера прежде всего. А карьера делалась не знанием дела, не защитою своих убеждений, не очищением истории от лжи и преувеличений реляций, не осуждением старых приемов и выдвижением им на смену выводов отвлеченных из группы правдивых фактов… Карьера делалась — угодливостью, покорностью, непротивлением и даже просто молчанием… А поэтому и военное дело не изучалось серьезно, никто не углублялся в него; никто не разбирался в прошлом так, чтобы отделить вымыслы от правды и сделать эту правду поучительной для будущего.

Возьму для примера несколько военных операций из прошлого и для краткости отмечу лишь наиболее характерные черты.

Историки и военные учебники говорят, что в 391 году до P. X. Александр Македонский разбил персидского царя Дария на Гавгамельской равнине, у Арбел. Это несомненно правда, так как только победа над армией могла отдать в руки Александра царство Дария. Но на этом и кончается вся правда. Когда историк рассказывает — как совершалась эта победа — он безобразно искажает картину действительности, в чем нетрудно убедиться, приложив к прошлому масштаб реальной жизни. Историк говорит, что у Дария было сосредоточено под Арбелами 400 тыс. войск, из коих 50 тыс. конницы. Величайший военный гений мира, защищая свое существование под Лейпцигом в 1813 году, не имел более 150 тысяч войск, да и то не на 10-тиверстном фронте Гавгамельской равнины, а на 30–40-верстном фронте вокруг Лейпцига! Возьмите величайшие сражения последней эпохи — Кенигрец 1866 г., Гравелот 1870 г., Мукден 1904 т. и даже последнюю гигантскую войну — вы не найдете на 10-верстном фронте 200 тысяч! Но ведь средства сосредоточения, размещения, а главное, продовольствия ныне стоят несравненно выше, чем было прежде. Всякому военному известно, что малейшая приостановка подвоза продовольствия для корпуса в 40–60 тысяч, размещенного на фронте в 40–50 в., вызывает голодовку даже в наше время в населенной, культурной стране. Как же могли жить 400 т. людей с 100–150 тыс. лошадей, сосредоточенные на 10–20 верстном фронте???

Но еще острее стоит вопрос с их движениями, маневрами. Правда, историк не стесняется: он двигает армию Александра как угодно — и в этом да простит ему Бог, ибо численность греков он указал только в 40 тысяч; но как Дарий двигал свои войска — это трудно себе представить!

Между тем историк говорит, что Александр повернул свою армию направо и двинулся вдоль фронта персов, чтобы выиграть их фланг, но Дарий заметил этот маневр и… «повернул» свою армию налево.

Попробуйте в несколько часов изменить фронт 100-тысячной армии, не говорю 400- тысячной!

И в наше время, время телефонов, аэропланов, автомобилей, для одной только передачи распоряжения по всем частям потребуется немало часов. Правда, там было только 10 верст по фронту: но вспомните наши царские смотры после больших маневров. На участках в 10–16 верст были сосредоточены 100–80 тысяч войск, и каких забот и затруднений стоило такое сосредоточение, как трудно было выполнить даже то, что было намечено и предписано заранее. Вымысел о 400-тысячной армии на тесном фронте, да еще в некультурной стране, становится грубым. Также неправдоподобно упоминание о 50 тысячах конницы. 50 тысяч кавалерии, это — 17 кавалерийских дивизий полного состава по нашему времени, т. е. почти вся русская кавалерия до мировой войны! Но ведь Персия времен Дария не может сравниться с Россией 20 века.

А кто может представить себе 50 тысяч конницы, т. е. 11 кавалерийских дивизий, на 10-верстном фронте, да еще совместно с 350 тыс. пехоты?!

Я не в состоянии представить себе такого сосредоточения кавалерии… Я видел под Скерневицами на царском смотру 5 кавалерийских дивизий, но они никаких движений, кроме церемониального марша, не производили; когда же Великий Князь Николай Николаевич (тогда — Генерал-Инспектор русской кавалерии) попытался прорепетировать простой заезд плечом развернутым фронтом (вернее — боевым порядком) этих дивизий, и только с помощью офицерской линии (без войск), то из этого ничего не вышло: не хватило места и потребовалось много времени. Но ведь 5 дивизий — не 17!

С таким масштабом здравого смысла и честного, правдивого анализа военных событий можно пройти через все эпохи и очистить военные явления от облепившей их коры из лжи и преувеличений, т. е. сделать их такими, какими они были в действительности, проникнуть в их сущность, установить связь причин и следствий, — словом: сделать их поучительными для будущего.

Что поучительного даст, например, рассказ историка о Рымникской победе Суворова? У Суворова 7 тыс. войск, у Кобурга 14 тыс. (австрийцев), и с этой 23 тысячью Суворов разбивает наголову 100-тысячную турецкую армию, в том числе 50 тыс. конницы (опять 50 тысяч)! Все это пахнет татарином, при помощи которого русский богатырь разбил всю татарскую рать, приговаривая при этом: «а и крепок же татарин — не изломится, а и жиловат собака — не изорвется». Нам не это нужно; нам нужно поучение, показательный опыт, пример. А какое поучение можно извлечь из сказки о 100 тысячах людей и 50 тыс. лошадей, собранных на 4-хверстном фронте Рымникского поля сражения? Я не стану разбирать нелепой сказки об этом бое: достаточно сказать, что рассказ о действиях турецкой конницы просто карикатурен: 12 тысяч кавалерии «выскакивают» из-за леса, 20 тысяч конницы «выскакивают» из деревни и тому подобный вздор!… Но я подчеркиваю, что эти сказки не ограничиваются древними временами или русскими войнами. Они проникли в той или иной форме во всю военную историю, например, в Фридриховскую эпоху, откуда мы всегда черпали идеалы, особенно для кавалерии.

Происхождение этого сора истории, наращение лживой коры на исторической действительности вполне объяснимо: греческий историк, желая придать больше блеска победе Александра Македонского, прибавил ноль к цифре войск Дария; Суворовский адъютант, составлявший реляцию о сражении под Рымником, спросил Суворова: сколько показать турок убитыми и, получив ответ, — «пиши больше, что их жалеть!»— написал, что турок похоронено 10 000; ясно, что было их не менее 100 тысяч; а о коннице он, конечно, имел слабое представление. Фридриховские победы ослепили весь тогдашний мир, который вообразил, что формы и картинки? показываемые Фридрихом на плац-парадах, составляют секрет всех его побед!

Сор надо выместь, кору снять. Только тогда опыт прошлого может быть полезен для будущего.

Русская военная наука этого не делала и не пыталась сделать. Еще в 1912 году в книжке Ф.К. Гершельмана, довольно известного русского кавалерийского генерала, «Современная конница»— мы находим сказку о 500 тысячах конницы с каждой стороны в бою Аттилы с Аэцием на Каталаунской равнине!

Если летописцу Нестору можно простить сказание о том, будто «от скрипа татарских телег вокруг Киева не слышно было человеческого голоса в городе», то 1 миллиона конницы, собранной на Каталаунской равнине или 50 тыс. конницы на Рымникском поле, 40 тысяч конницы на Бородинском поле (по 20 тыс. с каждой стороны) — нельзя простить русской военной науке 20-го века. И не потому лишь, что все это — вздор, ложь: а главным образом потому, что наличие этой лжи, перенесение ее в выводы военной науки знаменует

?

Против них восставал Зейдлиц. поверхностное отношение к своему делу и бесполезность для будущего кровавого прошлого всего мира и нашей Родины в особенности.

О, это прошлое! Если бы мы знали его? Если бы знали его не по Иловайскому и другим «казенным» книжкам, а по-настоящему — осязая причины и следствия — мы не получили бы нынешнего позора и страданий! Если бы вместо изучения хронологии о вступлении на престол того-то или того-то, о победах и мирных договорах мы изучили бы историю борьбы в России неимущих с имущими, голодных с сытыми; если бы мы знали по- настоящему — что такое бунт Стеньки Разина, Емельяна Пугачева, восстание казаков против Польши в 1648 году, гайдамацкие набеги, — мы не вели бы себя так легкомысленно в течение целого века! Мы знали бы хорошо — почему и Разин, и Пугачев, и казацкие вожди находили себе сочувствие в народной массе — темной, бесправной, озлобленной и жестокой. Мы уменьшили бы темноту, бесправие, озлобленность и жестокость народную и сделали бы из народных масс своего друга или преданного сожителя, а не врага и завистника… И тогда не страшны были бы ни призывы Разина, Булавина, Пугачева, ни зажигательные речи мечтателей 20-го века. Если бы мы изучали добросовестно тяжкие победы Петра Великого (под Полтавой Петр с 63 тысячами едва не был разбит 13-ю тысячами шведов); блестящие успехи Суворова (конечно, без ненужных преувеличений); посредственные действия русских армий в 1812–14 годах и совершенно неудачные действия ее в 1854–56, в 1877–78, и в 1904– 5 годах, — то мы прониклись бы энергией и организационным упорством Петра; подвижностью, глазомером и решительностью Суворова: глубоким и твердым сознанием вреда, приносимого всем от интриг, карьеризма, профессионального невежества, отсутствия народного воспитания и преданности общему делу, т. е. всего того, что создало нам Аустерлицы, Фридланды, Плевны, Мукдены…

Прошлый опыт нужно изучать добросовестно, не для того только, чтобы знать, как применить орудия войны, но и для того, чтобы знать: как их готовить, как воспитать и учить людей, чем и как их снабжать, как пополнять снабжение, как эвакуировать все пришедшее в негодность, а главное — как влиять на людские массы.

На все эти вопросы в России не было точного и продуманного ответа. Русская Армия не знала в сущности — что такое она сама и для чего она существует. Формула — «для защиты Царя и Отечества от врагов внешних и внутренних» — слишком неопределенна и растяжима, а состав армии и ее порядки совершенно не соответствовали ее задачам даже в узком смысле вышесказанной формулы: такая армия не способна была защищать ни Царя, ни Отечество от каких бы то ни было врагов, что доказала блестяще и под Аустерлицем, и под Фридландом, и под Плевной, и в Крыму (1855–56) и в Маньчжурии и наконец в мировую войну 1914–16 г. и в дни «бескровной» революции! Короче говоря: в России не было не только правильной, но и вообще никакой военной доктрины.

Под «военной доктриной» я разумею: принципы для работы на войне, принципы (главные положения) для подготовки в мирное время всех средств и деятелей войны (всех ее факторов); ясное сознание, что армия существует для войны, как часть народного хозяйства, обеспечивающая Государству самостоятельное существование.

Военная доктрина должна явиться результатом глубокого знания военного дела вообще, а своего отечественного в особенности, но без скрывания недостатков прошлого, а наоборот — с твердым намерением отделаться, освободиться от этих недостатков. Прошлое должно быть изучено честно, с полным очищением его от лжи, реляций и прикрас казенных историков: чтобы совершенствоваться и побеждать — надо знать свои слабые стороны и стараться уменьшить их число и силу влияния на наш организм.

Выработанная таким образом «военная доктрина» данной армии должна быть катехизисом, обязательным для всех. На нем должны базироваться все уставы, наставления, учебники и пособия для подготовки войск. Отделу моральному должно быть предоставлено главное место, ибо воспитание войск и народа важнее для войны, чем обучение и материальная подготовка: можно знать все и быть хорошо снаряженным и — не хотеть жертвовать собою и даже не хотеть подвергать себя лишениям и тягостям, всегда сопряженным с добросовестным исполнением обязанностей на войне. А потому — обучая и живя, надо пользоваться каждой минутой для воспитания войск в духе добросовестности, смелости и преданности интересам общего дела.

Современные национальные (не наемные) войска должны состоять из работников общего дела, должны защищать — общие интересы. Это сознание должно быть цементом армии и в то же время — руководящим фактором для направления действий и отношений всех чинов, всех рангов армии. Все должны быть работниками одного дела. Разница лишь в ролях: один стоит у руля корабля, другой — на вахте, третий — у машины, четвертый — у топки и т. д. Но у всех должна быть общая цель, общие интересы, общий кодекс законов, общие взгляды на дело и общие одинаково усвоенные приемы при исполнении работ. Я не говорю, конечно, о деталях: они должны быть разнообразны до бесконечности, так как зависят от бесконечно разнообразной обстановки. Каждый работник, стремясь к выполнению поставленной ему частной задачи наилучшим образом, будет приспособлять свои знания и силы к условиям обстановки: ясно сознавая цель — всегда можно найти средства для ее осуществления…

Воспитывать надо не только словом, но и делом — каждым требованием, предъявленным подчиненному лицу, и каждым шагом самого начальника (примером). Всего этого в России не было.

Не было ясного сознания задач и назначения армии (о ходячей формуле я уже говорил); не было и общих интересов у ее работников; не было и должных отношений между ними, как между сотрудниками, связанными общими целями и общими законами. Был виден отчетливо офицер — барин и солдат — мужик, со всеми оттенками классового различия; но и среди офицеров ясно различались люди разной «кости». Не было мастеров и подмастерьев — работников одного дела, а искусственно соединенные привилегированные и непривилегированные люди.

Это — моральная сторона дела. А с материальной стороны, со стороны обучения были многочисленные, безыдейные и часто несогласованные уставы, инструкции, наставления, правила и другая объемистая литература, в которой трудно было разбираться и которую, впрочем, никто и не старался поглотить и усвоить, направляя свою энергию и силу на начальственные «коньки». Один любил помпезную «встречу» и красоту парадов, другой — чистоту в кухне, разновесы, мерные ведра, машинки для чистки картофеля, доски с «раскладкою», ящики для «порций» и т. п., третий увлекался «подготовкой учителей для молодых солдат», четвертый просто любил «посидеть в доброй компании»… И подчиненные знали все эти «коньки» и в соответствующем направлении «натаскивали» вверенные им войска.

Возьмите приказы о смотрах за старое время, и вы увидите все ничтожество предъявляемых войскам требований. Все вертятся вокруг формы и внешности и больше того — вокруг мелочей строя, а иногда (очень часто) — только парада, для коего существовал целый кодекс правил, на незнании коего «проваливались» многие почтенные и боевые офицеры! Интервалы, дистанции, равнение, салютовки, рапорты, форма одежды — занимают главное внимание начальства. Оно не старается научить подчиненных делу, передать им свои знания и опыт, изучить подчиненных, направить их на работу… Смотры в большинстве случаев были — «отбыванием номера» или «наезжанием протонов» для одной стороны и «очко-втиранием» для другой. Внешность доминировала во всем и везде. Главное забывалось в заботах о мелочах, форме и всякой «видимости».

Дело уходило далеко на задний план в погоне за карьерой, которая делалась связями, протекцией, знакомствами, угодливостью, формой и внешностью.

Если вы возьмете список старших начальников (от начальника дивизии и выше) в какой-нибудь период? то вы увидите все людей с большими связями или средствами (хотя бы растраченными уже) и преимущественно из привилегированных войсковых частей. Если же встретится вам исключение из этого общего правила, то проследите их службу, и вы увидите, что вся карьера этих «счастливцев» есть сплошное непротивление злу, угождение начальству или жестокая преданность мелочам и внешности.

При таких условиях, в такой атмосфере не было никакой возможности работать продуктивно: всякая энергия, всякое понимание грядущего возмездия разбивалась о существующие порядки и тенденции.

А критиковать их открыто дерзали очень и очень немногие, да и те, конечно, не были услышаны, вернее — голосу их не вняли…. Результаты ныне налицо.

Да, военного дела, понимаемого широко, с приложением к народному хозяйству и воспитанию всей нации, — в России не было. Не удивительно, что его не знал — ни стяжатель Ос….ий, занятый хозяйственными соображениями по увеличению своего состояния; ни «блестящий» О…в, ездок и коннозаводчик, опытный «парадер» и весьма слабый воспитатель и учитель подчиненных; ни скромный, честный, но мало способный Д.; ни все их «верхи», допускавшие явное втирание очков себе в глаза.

Не знали его и все те многочисленные представители военного мира, с которыми я встречался на службе и вне ее за долгую мою жизнь!

Чтобы ближе обрисовать эту фатальную область всеобщего незнания своего дела — я брошу беглый взгляд на прошлое, начиная с впечатлений, оставленных мне Академией Генерального Штаба.

Начну с персонала Академии.

Начальником Академии Генерального Штаба в мое время был генерал Г.А. Леер — военный мыслитель, аналитик, систематизатор и обобщитель. Ему многие обязаны серьезными знаниями и толчком к анализу военных явлений, преимущественно в области применения войск на театре войны, т. е. в стратегии. Но, к сожалению, генерал Леер был только теоретик, никогда не имевший случая применить проповедуемые им принципы на практике, а потому не чувствовавший, что все стратегические принципы — ничто без надлежащего морального состояния войск (без воли к победе), достигаемого воспитанием, общностью интересов или иными возбудительными причинами; а потому он и не сумел вызвать в слушателях ясного понимания и твердого убеждения, что всякие знания хороши, когда они прилагаются на практике для совершенствования своего дела (вообще — жизни) и что приложение стратегических и тактических принципов на войне требует соответствующей подготовки войск и прежде всего их воспитания в духе добросовестности, мужества и готовности жертвовать собою ради достижения общих целей! Прежде всего воспитание (или другой возбудитель духа, двигатель воли), а потом уже стратегия, тактика и проч… Так должны начинаться все военные лекции, дабы слушателям было понятно место излагаемого предмета в общей системе военного дела.

?

Такую статистику дважды я помещал в журнале «Разведчик».

Но лучший профессор Академии и ее начальник был только кабинетный человек, отвлеченный мыслитель в области одного лишь отдела военной науки. Что же сказать о других? Интересны как лекторы были: полковник Орлов, полковник Ридигер и полковник Золотарев. Но все они излагали теорию без указания на применимость ее в русской практике т. е. без критики существующих порядков в целях их улучшения. Об остальных не стоит и говорить.

Для офицеров слушателей Академия, вернее — окончание ее было мечтою, потому что это окончание Академии давало им лишний чин и патент на открытие дверей во все области служебной карьеры, конечно, при добропорядочном поведении носителя патента, т. е. при полной приспособляемости его к существующим порядкам.

Критика существующих порядков, стремление к улучшению их считались в Генеральном Штабе «бестактностью», неумением себя держать и т. п., кто дерзал критиковать и говорить мало приятную верхам правду, подвергались всяким гонениям, служебным обходам и даже исключению со службы.

Что же выносили из Академии ее слушатели, кроме служебных преимуществ?

В области воспитания — ничего, если не считать некоторой дозы «хлыщеватости» и высокомерия, особенно в обращении с серой «армейщиной». В области знаний — очень мало. Немного казенной истории, т. е. истории, не очищенной от нанесенного на нее слоя реляционной лжи и патриотических прикрас. Немало теоретических выводов и принципов по разным отделам военной науки, но принципов, не одухотворенных общею картиною военного дела, т. е. без указания их места в этом деле и условий, при которых они могут быть применены с пользой.

Академия не дала масштаба для оценки исторического материала. Она не научила разбираться в фактах прошлого с целью извлечь из них надлежащее поучение для будущего. Она не указала идеалов, к коим надо стремиться, в области подготовки войск и влияния на них, а область применения войск, в виде деяний великих полководцев излагалась слишком поверхностно, без выяснения всех главнейших условий этого применения. Она не показала — как далека русская действительность в прошлом и настоящем от идеалов и что надо сделать, чтобы приблизить ее к идеалам. Она не зажгла сердец своих учеников горячим желанием внести в русскую военную жизнь свет правды и энергию к совершенствованию. И как она могла зажечь это желание, когда сама не знала русской действительности — русского солдата, русского офицера, русского генерала, русской канцелярии, русской халатности и прочих милых качеств… А если и знала кое-что, то не помышляла говорить, помня, что за критику не похвалят.

Да и зачем критика, если — «велик Бог земли русской»; если — «ничего, да небось, все образуется»; если — «что русскому здорово, то — немцу смерть»; если можно жить спокойно и веселиться в ожидании «грома побед»?… Такова была общая психология, общее настроение русских верхов, даже после поражений на полях Маньчжурии.

А между тем Академия должна была дать следующее:

Усвоение военной доктрины. Изучение ее принципов и указаний, начиная с идеи существования армии, ее задач и принципов подготовки и кончая принципами применения войск на войне.

Офицер, окончивший Академию, должен быть проникнут чувством долга перед Родиной и сознанием, что военное дело требует от него полного напряжения всех сил и способностей, что главный инструмент, на коем должен уметь играть всякий начальник, есть душа человека, что за ошибки и промахи придется на войне платить человеческими жизнями.

Будем продолжать учиться, будем передавать свои знания другим, но прежде всего — будем хотеть отдать все наши силы тому делу, за которое взялись, коему себя посвятили! Отдать потому, что дело это — наше общее. Оно нужно для обеспечения спокойного труда русского народа, который содержит армию именно в этих целях. Критика обязательна; она открывает пути к улучшениям; она заставляет работать мысль в направлении совершенствования дела.

Так должна говорить всякая военная школа, а тем более Академия Генерального Штаба.

Она должна указывать идеалы, как в образцах военных операций (по всем отделам военного дела, а не только по стратегии и тактике), так и в типах людей, руководивших этими военными операциями и подготовлявшими все средства для них. Ученики Академии должны глубоко запечатлеть в себе эти идеалы и приобресть непреодолимое желание приблизиться к ним.

Анализ таких человеческих типов, как Великий Император французов, Густав Адольф, Тюрен, Фридрих Великий, Суворов, Великий Петр, — раскрыл бы тайну их успехов и дал бы ученикам Академии ключ как для подготовки орудий войны, так и для применения их на войне.

Даже беглый перечень свойств этих людей указывает на их идентичность, а следовательно, ясно говорит — куда должно быть направлено внимание и силы военного при соображении своего поведения и в чем именно следует подражать великим людям (хотя бы только «стремиться» подражать).

Подвижность и выносливость физическая, умственная и моральная давала всем великим полководцам возможность везде быть, всюду поспевать, все видеть и все знать. Простота личной жизни, нетребовательность в пище, одежде; ограниченность в потребности отдыха (сна), отсутствие ритуала в деловых сношениях — давали в их распоряжение значительное число часов для продуктивной работы. Этими часами они и пользовались, не только для чтения бумаг и приема докладов (кабинетная работа), но для знакомства с действительным положением вещей и для поверки исполнения отданных распоряжений и для личного влияния на подчиненных, и для влияния на ход событий в решительные моменты.

Возьмите, например, Императора Наполеона I-го в период Аустерлицкой, Иенской и даже Бородинской операций. Когда все спят — Император (не просто — генерал) бодрствует! Только что поднимается солнце над горизонтом (Аустерлиц, Бородино), а он объехал уже всю позицию! А между тем еще вчера он был на этой позиции поздно ночью, поверяя службу передовых частей и знакомясь с настроением войск (переходил от костра к костру)! Под Иеной (1806 г.) Император выезжает (не в коляске, а верхом на коне) вечером на перекресток дорог и под сильным дождем руководит лично выходом войск на указанные им участки позиции! Только поздно ночью он возвращается в избу, спит на соломе, а в 4 часа утра он вновь среди войск!

Помилуйте, говорят мне на это, — тогда были совсем другие условия войны и боя: тогда армия в 100 тысяч занимала по фронту 10–12 верст, а ныне она занимает 60–120 верст. На это отвечаю: для ударов (для прорывов) и ныне армии не занимают больших фронтов; но если принять во внимание всю обстановку нынешнего боя, то Императора Наполеона можно приравнять в его операциях хотя бы к нынешнему командиру корпуса? Но за три года мировой войны, побыв на всех участках русско-германского фронта, я не видел ни одного командира корпуса, который проделал хоть раз то, что делал Император французов много раз.

Так же поступали и другие великие полководцы и просто хорошие генералы («les grands capitaines»).

У нас любили хвастать Петром Великим, Суворовым и Скобелевым. Но как обидно должно быть великим людям — когда произносят их имя, не изучая существа их дел и не следуя их примеру?!

Суворовскими афоризмами пестрели стены казарм — для вящего умиления начальства. Но никто даже не пытался вникнуть в сущность поведения этого Великого Полководца, в его систему воспитания войск, обучения их, влияния на них и пользования ими на войне!

Если Суворов не имел таких блестящих операций и в таком масштабе, как Наполеон, то только потому, что не имел его «возможностей», работал и жил в иных условиях, но в деле воспитания войск и воздействия на них Суворов не уступает нисколько Великому Императору французов. Он знал солдатскую жизнь не понаслышке и не по наблюдениям издали; он знал ее по личному опыту, а потому — умел держать себя с солдатом, завоевывая его при каждом своем появлении; знал, что солдату нужно, как он реагирует на все явления жизни. Суворов знал русского солдата и душою был близок ему. Солдат был предан своему вождю и верил ему, верил в его заботливость о подчиненных, верил в его знания, предусмотрительность и искусство. А потому солдат «суворовский» творил чудеса, и если погибал, то — с верой, что гибнет не напрасно!

В жизни и на службе Суворов был прост до крайности; он ненавидел бездушный формализм и в частности — пошлый конек всей русской военной власти — форму обмундирования, с ее несметными тонкостями и нелепым педантизмом, считавшимся признаком выправки и дисциплины! Он весь был в духе и сердце (стремление, желание, воля). Все знания его были четные, т. е. извлеченные из действительных событий, и соответствовали действительной жизни, а не лживым преданиям и сказкам о ней. Вся наука его сводилась к трем словам: «быстрота, глазомер и натиск». Но сколько надо работать над собою и над своими подчиненными, чтобы развить в себе и в них «глазомер», т. е. умение видеть и понимать виденное (разбираться в обстановке и верно оценивать ее факторы)! Сколько энергии и упорства нужно, чтобы передать другим свою решительность и быстроту во всем или чтобы приучить подчиненных к стремительному и настойчивому проведению раз принятого решения?!

Военный, понимавший обстановку, способный быстро находить решение и настойчиво проводить его в жизнь, готов к войне. Если при этом он умеет подготовить орудие войны и понимает назначение армии — он верный страж Государства, охранитель его существования и развития.

Если бы русские верхи изучали бы только одного Суворова, если бы Академия и вообще школа вложила бы в сердца своих питомцев искреннее восхищение перед деятельностью только своих великих людей — Петра, Суворова и Скобелева — и горячее желание им подражать — мировая война не дала бы массовых отрицательных образцов на верхах русской военной власти; мы не имели бы такой бездны поражений на Германском фронте; мы были бы в Берлине уже в 1914 году и мы не имели бы никакой революции!.. Это мое глубокое убеждение… Но вернемся к Академии.

Кроме идеала полководца и высокого начальника Академия должна была бы показать и тип среднего начальника — командира полка, командира батальона, и тип меньшего начальника — командира роты и взвода, и тип унтер-офицера и солдата. А параллельно с этим исследовать и показать с надлежащими пояснениями всю действительную жизнь русской армии и направления, в коих должно идти ее совершенствование. Суть ведь в том, чтобы подготовить своей армии успех в будущем. А этого можно достигнуть только при правильном знании действительного положения вещей и сопоставлени его с идеалом. Академия должна была внедрить в сознание своих слушателей, что залог успеха на войне, центр всей науки «побеждать» — находится в сердцах солдат (подчиненных). Путь к сердцу солдата очень прост, но требует отказа от эгоизма и эпикурейских замашек, ибо отнимает и время и силы и энергию, уводя все это в сторону забот о подчиненных, в сторону строгого наблюдения за собой и самоусовершенствования во всех отраслях военного дела. Тщательною и постоянною заботливостью о подчиненных приобретается их преданность и даже любовь. Особенно это верно в отношении солдат. А знанием своего дела начальник импонирует подчиненному, приобретает его уважение, веру в себя и даже восхищение перед собой. Это опять-таки особенно верно относительно солдата. Но если первое (заботливость) может дать полные результаты и в мирное и в военное время, то второе — вера в начальника — особенно возрастает на войне, когда подчиненные воочию убеждаются в мужестве, искусстве и предусмотрительности начальника… Я не собираюсь излагать здесь системы воспитания и воздействия на подчиненных, особенно на солдат; однако не могу не подчеркнуть, что заботливость должна выражаться во всем обиходе жизни и службы. Не одна только кухня, одежда, казарма и лазарет должны занимать начальника. Надо позаботиться о полезных развлечениях, об обучении грамоте, о письмах к родным солдата; надо пользоваться всяким случаем, чтобы расспросить солдата о его житье дома, побеседовать с ним, как беседует отец с сыном; передать ему все необходимое понимание службы и ее требования. Начальник должен настойчиво проводить мысль, что на службе ничего не исходит от усмотрения, произвола начальника, а все диктуется законом и явными интересами дела; что все — работники одного дела и только закон возложил на некоторых работников, имеющих особенную подготовку, — особенные обязанности и права. Все требования службы и все свои действия начальник должен объяснять подчиненным, дабы все на службе было всем понятно и логично и чтобы дело не расходилось со словом. Заботливость свою он должен простирать на все, начиная от тщательного оберегания полкового имени, во всем — в знании дела, в мобилизационной готовности, в поведении офицеров и солдат, и кончая — заботами о сбережении сил солдат, также во всем: в нарядах на службу, в занятиях, в работах… Во всем ничего лишнего, ничего ненужного. Но там, где идет полезная, необходимая для дела работа, там надо требовать полного напряжения сил и физических и умственных и моральных, дабы всякая задача исполнялась наилучшим образом, всеми доступными средствами и приемами.

Уважение и доверие приобретается знанием своего дела. Хорошо, если начальник, обучающий солдат, все может не только рассказать, но и показать сам. Необходим пример, пример и пример — в обучении и в воспитании. Вот почему офицеры не должны позволять себе в присутствии солдат, а начальники в присутствии подчиненных того, что запрещено законом или вообще — что предосудительно и некрасиво, например, пьянство, оргии; бесшабашные кутежи, брань, ссоры и т. п., что, увы, было весьма распространено в России. Начальник — от мала до велика — должен крепко держать в руках вверенную ему часть. Он должен знать все, что касается его части. Все должно идти от него и через него. Все повинуется ему и равняется по нем. Но он и за все ответствен. Так должна учить военная школа, особенно Академия Генерального Штаба, своих учеников.

Мало учить: не учить, а — внушать, внедрять в сознание и волю, чтобы все идеалы, указанные ученикам, слились с их существом и светили бы им всю жизнь как путеводная звезда. Ничего этого в действительности не было.

Офицер, окончивший Академию, уносил с собою весьма легковесный багаж знаний теории военного дела, легкую практику в съемке и слабое представление о движении войск на карте, как на шахматной доске, т. е. без вопросов снабжения и без всех тормозов и осложнений тыла и действительной обстановки военной жизни.

По окончании Академии я избрал местом своего служения Н-й военный округ, как находящийся на важнейшем фронте и как округ, пользовавшийся репутацией «боевого» округа.

Действительность опять не оправдала моих надежд. В качестве «причисленного» к Генеральному Штабу, я был назначен исполнять обязанности старшего адъютанта в Штабе одной из кавалерийских дивизий.

В штабе этой дивизии велась обычная, «текущая» канцелярская переписка, вялая, больше похожая на отбывание номера. Начальник Штаба — милый, воспитанный и галантный офицер — службой себя не утруждал, а на жизнь смотрел с точки зрения: «не волнуйтесь — все образуется». Это был типичный офицер Генерального Штаба из лучших, т. е. незаносчивых, но в то же время умевший всегда держать себя с большим достоинством. Но дело, военное дело в существе его, в глубинах своих, интересовало его мало.

Вновь прибывшего подчиненного он не взял в «обучение», не только в области кавалерии, но и в области канцелярского дела. Пришлось, как и другим новичкам в Генеральном Штабе (как большинству), нащупывать пути деятельности самому. Я подчеркиваю это обстоятельство, ибо считаю, что не только начальник, но и всякий старший обязан учить и направлять новичков службы и вообще своих подчиненных, должен делиться с ними своими знаниями и опытом, должен приобщать их к своим идеалам, к своим понятиям о службе и о всей совокупности военного дела.

Это ведь так естественно: когда человек занят серьезно и искренно каким-нибудь делом, думает постоянно о нем — он делится своими мыслями с окружающими. Как же не поделиться начальнику с подчиненным мыслями о том деле, служить коему они оба призваны «не за страх, а за совесть»? Но за долгую мою службу я не встретил большого числа начальников, которые считали своим долгом учить каждого прибывающего к ним офицера и делиться с ним всеми своими знаниями и опытом, начиная от распорядков в канцелярской работе, краткого писания бумаг и четкой подписи и кончая основами воспитания войск и применения их на войне.

Первое мое «полевое» занятие как офицера Генерального Штаба в кавалерии было — расстановка «линейных» для резервного порядка дивизии перед началом учения. Представьте себе кавалерийскую дивизию, которая становится в резервный порядок по «линейным»! Мало того, лицо, носившее громкий титул «помощника командующего войсками по заведованию кавалерией», утверждало, что расстановка линейных — важное занятие и что от правильности первоначальной постановки дивизии в резервный порядок зависит все дальнейшее учение. Хороши взгляды старого кавалерийского генерала с репутацией «выдающегося» кавалериста!

Правда, впоследствии взгляды эти сильно эволюционировали в сторону подвижности и гибкости строя. Но по существу они остались все же линейными, фигурными и мало пригодными для современной войны. Кавалерия, перешедшая с 1895 года в руки Великого Князя Николая Николаевича, в течение 10 лет проделывала то, чего она не может делать в современной войне и вряд ли делала это и прежде, если не принимать Фридриховских «плацевых» упражнений, коими он развлекал иностранцев, за боевую действительность. Но критика в военном мире не процветала, а тем более критика действий Великого Князя. А потому кавалерия бросилась в 1895 году ревностно изучать требования Великого Князя — Генерал-Инспектора кавалерии. На смотры его посылались делегаты, кои привозили в свои части: чертежи перестроений с командными словами, разные сноровки, а также особенности Великокняжеских требований. Уже летом 1895 года по рукам ходили и были нарасхват в кавалерии листки и целые тетради с чертежами «немых» учений полка, бригады и дивизии. Начальники всех рангов изучали с трепетом эти чертежи, команды и сноровки, чтобы «потрафить» грозному Инспектору. А Великий Князь действительно держал себя сурово и неприступно, как человек не от мира сего, как полубог, но и как единственный носитель каких-то кавалерийских истин и откровений.

Впоследствии для меня было ясно (особенно после Англо-Бурской войны), что наша кавалерия идет ложным путем, увлекаясь плацевыми картинками, совершенно неприменимыми в современном бою. Но тогда я заразился общим трепетом, тем более понятным, что мне, как артиллеристу, кавалерийское дело было известно только по книжкам. Помню, с какою неуверенностью я выехал на первое учение кавалерийской дивизии, как священнодействовал, расставляя «линейных», с каким волнением ждал начальства и начала учения. Мне хотелось проверить мои теоретические познания и поучиться приложению теории на практике. Это было тем более легко на первых порах, что по своей должности адъютанта Штаба дивизии я был скорее простым наблюдателем учения. Но каково же было мое удивление, когда я скоро заметил, что при всем моем невежестве в кавалерийском деле вообще и в дивизионном учении в частности из всех присутствующих на учении чинов я — самый знающий!

Не помню — порадовало ли меня тогда это открытие; но хорошо помню, что я хотел учиться, а не учить других.

Как сейчас вижу себя, штабс-капитана конной артиллерии, причисленного к Генеральному Штабу, в центре группы начальников объясняющим перестроения резервного порядка.

Вспоминаю это не с гордостью, а с горечью, тем более что такое явление, такая необходимость преследовала меня без перерыва всю службу? Почти 25 лет, из года в год, изо дня в день я наблюдал невежество верхов! И какое невежество? Не только то, о котором я говорил выше, т. е. отсутствие военной доктрины и широкого понимания сути военного дела, но даже невежество узкое «уставное»!

Одной простой, бесхитростной добросовестности было достаточно, чтобы овладеть делом, сделаться хозяином и господином положения.

И так во всех случаях, на всех должностях!…

Мне скажут: «ну вот, и хорошо: значит добросовестный и деловой человек мог и вершить все дела и улучшать их во всех случаях?»

О нет, это далеко не так. Старшие (начальники) подчинялись младшим, как пассажиры подчиняются шоферу автомобиля — пока он везет их по избранному пути к намеченной цели. Подчинялись ради своих удобств и благополучия, видя, что дело идет хорошо и что они избавлены от той работы, которая требует иногда значительной энергии и беспокойств. Но критика верхов и вообще все то, что могло вносить неудобства жизни и тем более риск для карьеры, не допускались.

«Хотите ломать себе шею — ломайте сами, но меня не вмешивайте: наше дело — исполнять приказанное».

Так обыкновенно говорил начальник тому ретивому подчиненному, который подстрекал его на протест, возражение, доклад о существенных потребностях войск! Подчинение, вернее — отдача себя в руки младших, наблюдалось в русской армии очень часто. Стоило младшему быть ретивее к делу, как он тотчас же «седлал» своего вялого, ленивого, эпикурействующего или легкомысленного начальника. Явление это приписывалось особенно офицерам Генерального Штаба. Но это не совсем верно: такое явление было везде, где начальник хуже подчиненного знал свое дело и положение вещей во вверенной ему части. Так брали своих начальников «в руки» господа заведующие хозяйством в полках, адъютанты, делопроизводители и другие шустрые и деловитые люди. Особенно часто это бывало с командирами — «гастролерами», т. е. теми, кои командовали полками короткое время или были очень молоды и неопытны в жизни и службе (офицеры Гвардии и Генерального Штаба), или просто были ленивы, или легкомысленны и не занимались, как следует, служебными делами. Так или иначе, но это явление было очень распространено в русской армии и свидетельствует о начальническом неведении даже в узкой сфере своих прямых обязанностей…

После Манчжурской войны многие обрушились на офицеров Генерального Штаба, как на «мозг» Армии. Я же решительно стал защищать их и в печати, и на специальных докладах в Штабе Н-го военного округа.

Я говорил, что Генеральный Штаб есть кость от кости, плоть от плоти всей русской Армии; что для улучшения Генерального Штаба надо изменить в корне все условия жизни и службы Армии и позаботиться об улучшении качеств строевых начальников, кои должны быть учителями и руководителями подчиненных им офицеров Генерального Штаба, а не их учениками и «пешками» в их руках.

В апреле 1896 года я был переведен в Генеральный Штаб и назначен старшим адъютантом штаба одной из кавалерийских дивизий, стоявших близ австрийской границы. Здесь я прослужил 5 лет, настойчиво отказываясь от иных должностей: я желал овладеть делом, на которое стал, и хорошо изучить все местные условия, дабы быть действительно полезным для тех войск и начальников, при которых служил и которые мне доверяли вполне. Частые переводы, перемены мест, столь практиковавшиеся в Генеральном Штабе, не дают возможности хорошо ознакомиться с положением вещей на каждом месте службы и способствуют дилетантизму на службе. Кроме того, штаб дивизии и есть ближайший к войскам штаб, а я хотел быть ближе к войскам. Наконец, служба в провинции и близ границы более приближает работу войск к вероятной будущей их работе на войне. Я не раскаивался, что отказался от Севастополя, Варшавы и тем более от Главноштабского табурета. Сидя 5 лет на одной должности, постоянно посещая полки дивизии, я хорошо познакомился не только с областью строевого дела в кавалерии, но и с бытом войск, их нравами, хозяйством и всеми особенностями службы армейского офицера и солдата. Мало-помалу я сделался хозяином положения в дивизии, не только в канцелярии штаба, но и в поле на смотрах, на учениях дивизии и на смотрах — экзаменах моего начальства перед лицом грозного Генерал-Инспектора кавалерии.

Если бы я писал сейчас личные воспоминания, я должен был бы рассказать целый ряд курьезных фактов, как, например, в поле, на первом же смотру Великого Князя в 1896 году — дивизией командовал (в прямом смысле слова) не Генерал-Лейтенант Н., а капитан Генерального Штаба! То же было и на маневрах, предшествовавших этому смотру и протекших весьма удачно для Генерала Н.

Радоваться такому явлению не приходится. Я вспоминаю часто Генерала Н., и всегда с чувством нежной любви, как брата, как друга, как сына, но не как учителя в ратном деле.

Это был «поэт любви», человек, благоговевший перед женщиной: рыцарь по воспитанию и увлекающийся юноша по натуре. Я мог бы рассказать о нем много хорошего как о человеке общества, компанейском офицере, добром сослуживце и удивительно скромном начальнике, устранявшем от себя все похвалы за успехи на смотрах и маневрах. Но с точки зрения оценки военных знаний и способностей русского командного элемента, как двигательного центра того организма, который именуется Армией и который составляет не забаву «верхов», а — страховую часть народного хозяйства — с этой точки зрения ни генерал Н., ни кто-либо другой из встреченных мною на службе начальников не были типами положительными, образцовыми в военном смысле, хотя среди них были люди с большими достоинствами.

Возьму на выдержку несколько примеров.

Генерал Гурчин — командир 19-го армейского корпуса в 90-х годах прошлого века, а потом Командующий войсками Виленского военного округа. Человек скромный и нетребовательный в личной жизни (качество весьма важное для военного вообще, а для начальника в особенности): фанатически преданный службе, высоко честный и свободный от всяких жизненных интересов кроме службы, вне ее. Холост, без увлечений, без тормозящих службу привязанностей и обязательств. Казалось, налицо много данных для создания большого генерала. А между тем — узость взглядов вообще, служебная мелочность, рутинерство и, конечно, незнание существа военного дела — сводили «на нет» все достоинства этого человека. Всматриваясь в него, вы отчетливо видели усердного, старательного субалтерна 60-х годов, потом — заведующего ротной школой, заведующего оружием в полку, начальника учебной команды и наконец образцового (по тогдашним понятиям) командира роты. Вот что запечатлелось главным образом в этом почтенном человеке и жалком военачальнике. Он был очень требователен и сух с подчиненными; редко смеялся, мало говорил. Но требовательность его не шла дальше уставных мелочей и сноровок солдатского и хозяйственного обихода. Изучить его вдоль и поперек было не трудно, и в полках твердо знали требования командира корпуса: в казармах батальные картины, суворовские изречения, таблицы нарядов на службу и т. п.; в кухне — раскладка, доска для записи продуктов, вложенных в котел, разновесы, мерное ведро, машинка для чистки картофеля, ящик для мясных «порций» и т. д.; в конюшне — таблица перековки, список лошадей по взводам… Хорошо знал командир корпуса «наставление для обучения стрельбе», и так как в кавалерии это было слабое место, то командир корпуса был грозою особенно для конницы. Полевой устав ему не давался совсем. Он вовсе не знал полевого устава: потому ли, что не знал вообще поля и жизни или потому, что Полевой устав был издан в 80-х годах, т. е. тогда, когда генерал был уже не молод, — но в уставе этом он путался, смешивая службу по нем со службой по Гарнизонному уставу (часовой, караул)… Прослужив под начальством этого генерала 4 года, я научился у этого почтенного человека только одному — как варится солдатская каша «на пару и всухую»! Зато я не раз видел его беспомощность в поле и даже неумение читать карту! О его преемнике — генерале Крюкове можно было бы и не вспоминать. Это была совершеннейшая карикатура на большого начальника — и по внешнему виду и по внутреннему содержанию. Если бы все мы не переживали сейчас невиданной еще миром трагедии — я рассказал бы много забавного про этого носителя большой военной власти, знавшего церковную службу гораздо лучше, чем военное дело. Но сейчас тяжко вспоминать все то, что в целом подготовляло всегда неготовность русской армии, а тем более — карикатуры и смешные положения!

Вспоминаю еще одного командира корпуса, генерала X. Это был, как и Гурчин, честный, простой и скромный в личной жизни человек: вдовец, живший одиноко и, следовательно, имевший возможность отдавать всего себя службе, что он и делал. Он не был сух и суров, как Гурчин, наоборот, генерал X. был общителен, ласков и словоохотлив; службе был предан вполне. Но он вырос и состарился в артиллерии. Он знал хорошо только свою артиллерию, т. е. ту, которую знал в молодости на Турецкой войне 1877–78 года и в расцвете лет, командуя батареей в Л. Гв. 1-й артиллерийской бригаде. Когда по поручению Командующего войсками Н-го военного округа он, как артиллерист, делал годовые смотры всей артиллерии, собранной на Н-м полигоне, генерал X. неизменно брал «себе в помощь» полковника Генерального Штаба (бывшего артиллериста), который являлся буквально нянькой и руководителем генерала даже в техническом, артиллерийском отношении! Этот же офицер Генерального Штаба сопровождал командира корпуса, когда последний назначался «посредником» на большие маневры. Я знаю командира корпуса, который просил своего подчиненного писать приказы о смотрах, на которых этот подчиненный не присутствовал, значит — по слабым заметкам о смотрах! Но и этого мало: командир корпуса просил того же подчиненного написать «аттестации» четырем начальникам дивизий корпуса и начальнику своего корпусного штаба! Можете ли вы представить положение начальника штаба одной из дивизий, пишущего аттестации своему непосредственному начальнику по просьбе их общего начальника?! А ведь это не анекдот. Да и суть не в нем, а в той несостоятельности «верхов», которая постоянно торчала в той или иной форме из всех углов русской жизни… К группе «посредников», собравшихся в Белостоке перед Царскими маневрами (кажется, в 1897 году), подвели великолепного коня, поседланного английским седлом, и в хороших скаковых «кондициях»— принадлежащего известному тогда в кавалерии генералу С.

Генерал вышел из группы посредников; легкой походкой подошел к коню, осмотрел его и седловку; без стремян вскочил в седло и, заметив неровность стремян, спрыгнул на землю, поправил стремена и вновь прыжком сел в седло… Все это продолжалось не более одной минуты.

Сидевший тут же Начальник Штаба Варшавского военного округа, генерал Пузыревский, не любивший «придворных» людей со связями и всякими прерогативами, иронически заметил, по отъезде ген. С: «другому всю жизнь надо работать и много работать, чтобы показать себя; а тут в полминуты человек показал себя без остатка». Этот случай, как анекдот, был рассказан одним полковником Генерального Штаба за обедом у Плоцкого губернатора — молодого, энергичного и многообещавшего тогда Д.Б. Нейгарда.

А ваш полковник — человек большого либерализма, — заметил Плоцкий губернатор группе офицеров, бывших у него в гостях.

Так непривычна была для уха «правящих сфер» критика «верхов», хотя бы и в шутливой форме.

А между тем без критики нельзя было вывести жизнь и работу армии из тупика невежества, из деятельности вне определенной военной доктрины, из непонимания действительности, жизни на «авось», работы «как-нибудь»…

Были, конечно, и исключения в лучшую сторону: Пузыревский, Драгомиров (М.И.), Самсонов, Мартынов, Клембовский, Новицкий (В.Ф.), Свечин (А.А.) и другие. Но об исключениях в лучшую сторону теперь не для чего вспоминать, так как самые блестящие из них не смогли дать русской военной жизни иного направления и оградить ее от катастрофы. Вероятно, для 160-тимиллионного народа все эти исключения были недостаточны, тем более, что и из них только очень и очень немногие выступали открыто и определенно против дурных порядков в Армии, а тем более во всей Стране! Самодержавные «верхи» не допускали критики и, в то же время, сами были невежественны, неумны и недальновидны, не были настоящими хозяевами в своем деле.

Старшие начальники, даже из Генерального Штаба, находились, в подавляющем большинстве случаев, в руках начальников своих штабов, как большинство командиров полков в руках полковых адъютантов или заведующих хозяйством. Происходило это по той самой причине — почему большинство помещиков находилось в руках своих «управляющих» и большинство губернаторов — в руках у «советников» или чиновников для поручений или у дельных «вицов».

Лень, всероссийская лень и разгильдяйство, как иные говорят — «широта натуры», — были тому истинными причинами… Управляющий, адъютант, заведующий хозяйством, чиновник для поручений, советник тоже были не прочь поваляться на боку, поиграть в картишки, выпить лишнюю рюмочку; но они чувствовали, что для их собственной пользы, для права и в будущем на картишки и рюмочку и проч. необходимо и в канцелярии посидеть, и в архиве порыться, и в цейхгауз заглянуть и к нужному человеку сбегать и т. д.; вот они и беспокоили так или иначе свою собственную персону. А лица повыше, да еще с обеспеченной карьерой, в этом уже не нуждаются: где им бегать по казармам, конюшням, полям и лесам? Хорошо, если бумаги читают внимательно, да смотровой и строевой уставы знают! Вот почему они предпочитали доверять и вверяться разным «дельцам», в том числе и офицерам Генерального Штаба, особенно в «оперативных» делах и в поле, на маневрах. Офицеры Генерального Штаба, пока не отяжелевали сами, проявляли всегда много усердия и работоспособности, конечно, в тех направлениях, в каких шла вся военная деятельность, лишенная доктрины и правды жизни. Принадлежа, по своим умственным способностям и теоретической подготовке, не к худшим, а к лучшим элементам русского офицерства, офицеры Генерального Штаба быстро «климатизировались» на разных должностях и делались господами положения в сфере компетенции своего начальства, а потому «ворочали» делами и своими шефами. Но сами они были плоть от плоти русского офицерства, русского дворянства, русского чиновничества и русской военной системы. Ни школа, ни войсковая часть, ни Академия не заложила в них жгучего, неодолимого желания совершенствовать военную службу и дело исканием истины и правды жизни. Школа сказала, что в Российском Государстве «все обстоит благополучно», что Царь — земной бог; что все, от него исходящее, есть совершенство и критике не подлежит ††, что Россия — первая держава в мире, что она всегда и всех побеждала… Церковь добавила, что «несть власти; иже не от Бога суть»… Воинская часть все это подтвердила, а Академия — припечатала.

Ни средняя школа, ни Академия не раскрыли истинного прошлого России — с его внутренними раздорами, отсутствием народного воспитания (конечно, с примером сверху), с борьбою за власть еще в удельный период и так во все последующие; с приниженным, бесправным и весьма покорным силе народом-земледельцем, а не воином; с вечной борьбой наверху — между князьями и дружинниками, между царями и боярами; между одними боярами и другими; между одними интеллигентами-буржуями и другими такими же интеллигентами-буржуями.

Никто не говорил будущим деятелям Армии правды о военных успехах России (больше над чукчами, юкагирами, мордвою, финнами и татарами, турками и персами, да развалившимися поляками!). Никто не освещал истинных причин ее великих поражений под Мои друзья, читая мои статьи и слушая речи, говорили всегда: «Сломаешь себе шею». Помню, с какими сомнениями и колебаниями принес мне на просмотр невинную статейку для «Разведчика» подполковник А.М. Крымов, впоследствии игравший роль в событиях у Петрограда, спровоцированных Керенским в 1917 году (наступление на Петроград).

Аустерлицем, Фридландом? 1812 году?? в целом ряде последовавших войн или слабых успехов даже над таким противником, как Турки, в 1877–1878году???.

Если бы все недостатки народной и армейской организации в прошлом и настоящем были бы сконцентрированы и выпукло изображены, а с другой стороны показаны были бы последствия этих недостатков: народные бунты и все волнения после неудачных войн (Разин, Пугачев, Казацкие выступления в Малороссии против Польши и Москвы, социалистическое движение, находившее благодатную почву в народной массе голодной, бесправной и темной), — то ум будущих работников Армии ясно сознавал бы действительность, а сердце их горело бы неодолимым желанием изменить все к лучшему, приблизить к идеалам.

Всего этого в действительности не было. Офицер Генерального Штаба выходил из Академии с многообещающей вывеской, вроде того, как это делается у магазинов, предполагаемых к открытию, но еще закрытых по случаю происходящих внутри работ… А в действительности внутри и работ никаких не было, а просто была наброшена разная мелочь, незаконченные предметы и бутафория… Выйдя с таким багажом на широкий жизненный путь с обеспеченной карьерой, у начала которой было написано: «все обстоит благополучно» и «происшествий никаких не случилось», офицер Генерального Штаба получал как бы подорожную: «Иди смело и делай то, что делали твои предшественники: никаких новшеств и либеральной критики. Видишь — какую они создали Россию, солнце в ней не заходит! Это тебе доказательство, что от тебя ничего больше не требуется, как следовать их примеру. Критикой не занимайся: это — вольнодумство модников или глупое „самооплевывание“. Бери жизнь, как она создана отцами и дедами, и легко найдешь в ней хорошее и обеспеченное для себя место». И офицер Генерального Штаба шел в жизнь, созданную отцами, и продолжал вести себя по примеру отцов, не считаясь с ростом русского народа, его законными потребностями; не видел необходимости в радикальном изменении порядков жизни и службы; не предвидел будущего и тех неописуемых мук, коими будут расплачиваться дети за грехи отцов!

Были, конечно, такие люди, которым нельзя в полной мере сделать такого упрека. Но, повторяю: их было мало и большинство из них предпочитало молчание (в их числе и генерал

?

Поражение под Фридландом было так велико, что когда на Военном Совете Император Александр поставил вопрос: продолжать ли войну или просить мира, то брат его Константин высказал мнение, что продолжение войны было бы равносильно уничтожению Армии. «Если Ваше Величество дадите каждому солдату по пистолету и прикажете выстрелить в себя — результаты будут те же, что и при дальнейшей борьбе с противником».

??

Плевна есть удивительный образчик бездарности верхов и общей неготовности Армии.

???

1812 год — есть целый ряд поражений русского оружия, не исключая и Бородина. Алексеев — впоследствии фактически Верховный Главнокомандующий русскими армиями, если только его можно причислить к группе лиц, понимавших действительность, в чем, впрочем, я сильно сомневаюсь). Еще меньше было число — дерзавших делать литературные или иные выступления, критикуя существующие порядки. Да и эти выступления делались весьма осторожно, стараясь не навлечь на себя гнев верхов. Им многие сочувствовали, но сами молчали. Однако, большинство приспособлялось к существовавшим порядкам и старалось угождать начальству, заботясь прежде всего о своей карьере. При всем том, они были мозгом армии, но мозгом, не управлявшим движениями рук и ног военного организма, а покорно повиновавшимся общему необдуманному и фатальному движению… движению русского великана на глиняных ногах!

Из галереи офицеров русского Генерального Штаба я ограничусь краткой характеристикой лишь лучших типов или тех, на долю коих выпала заметная доля в русской трагедии.

Генерал А. К. Пузыревский — начальник штаба Варшавского военного округа в 90-х годах прошлого столетия — высокообразованный и талантливый военный историк, критик, интересный лектор и остроумный собеседник. Как военный критик, искал истины военного дела в духе и воспитании; но, как и другие искатели правды, не умел или не мог обратить слова в жизнь. Чутье было, попытки были, но не больше. Впрочем, надо сказать, что его весьма не любили на верхах и потому не давали «хода»: должность Помощника Командующего войсками округа дана была ему перед смертью.

Генерал М.И. Драгомиров настолько известен, что о нем распространяться не приходится. Тоже — большая эрудиция, красноречие и вытекавшая из этого самоуверенность. То же чутье настоящего дыхания жизни; то же понимание значения духовного элемента на войне и воспитания в мирное и военное время. Но наряду с этим — совершенно ненужное добавление: какая-то оригинальность речи и обращения с людьми, затемнявшая сущность дела и придававшая несерьезный оттенок серьезным делам. Кроме того, генерал Драгомиров, видимо, не вполне разбирался в людях: сам он сознался, что «проглядел Р.И. Кондратенко» — героя Порт-Артура, а мы знаем, что он, именно он выдвинул (тащил за собою) Сухомлинова, начального героя мировой войны! О людях прежде всего судят по делам их. Генерал Драгомиров оставил после себя много хороших слов, но будучи Начальником Академии Генерального Штаба, он не поставил эту Академию на практическую полезную для России ногу и не создал военной доктрины, в которой так нуждалась наша Армия. Занимая высокий пост, не провел в войска правильных идей воспитания, хотя и улучшил обучение в своем округе. Критикуя русские порядки, он не трогал существа дела и не требовал (как мог это делать) коренного изменения всех условий жизни и службы Армии. Поэтому, в конце концов, невзирая на все его достоинства, он не дал русской Армии того, чего она вправе была от него ждать.

На генерале Поливанове я остановлюсь дольше потому, что некоторые считают его «либералом» и «кадетом». Я отрицаю и то и другое.

Это просто был — приспособляющийся человек. Я знал полковника Поливанова в бытность мою в Академии (1893–95 года). Это был тщательно одетый, тщательно причесанный и даже «прилизанный» лысеющий человек, с осторожной, бесшумной походкой и мягкими, закругленными движениями. На лице его была гримаса, гармонирующая со всею его несколько натянутой фигурой, напоминавшей beaumond`ного «пшюта». Звука голоса его я тогда не слышал: лекций он не читал, речей не говорил. Но впоследствии я убедился, что и голос его был тихий, осторожный и вкрадчивый, как и фигура. Ничего открытого, смелого, энергичного в ней не было. Не было и в его деятельности ничего, что характеризовало бы борца или, по крайней мере, смелого и правдивого критика дурных сторон русской военной и тем более общей жизни. После Маньчжурской войны, когда неготовность русской армии обнаружилась с исключительной ясностью, я пытался расширить свою критику и хотел поместить несколько статей в официальной военной газете «Русский Инвалид», редактором которой в то время был Поливанов. Статьи касались: привилегий гвардии, бесправия армейского офицера; недопустимости непрерывного увлечения формою одежды, необходимости учесть опыт войны и изменить уставы, подготовить и изучить свой тыл — как ближайший (обозы), так и дальнейший — базу. Через генерала Паренсова (довольно известный военный писатель) я получил отказ Главного Редактора, с добавлением: «из пушки, да по воробьям!» Если мои статьи генерал Поливанов случайно, конечно, уподобил выстрелам из пушки, то вопросы, ими затронутые, никак нельзя считать «воробьями»… Я понял, что генерал Поливанов такой же «непротивленец», как и большинство, и вовсе не желает рисковать своею удобною и хорошо оплаченною должностью. Если впоследствии генерал Поливанов присоединился к мнению людей, желавших реформ, то это делает ему честь, но не меняет его прошлого — полного непротивленства и даже «преклонения» перед верхами. В последнем меня убедил следующий маленький факт:

В 1906 году я приехал на несколько дней в Петербург. В те дни я был уже объектом многих репрессий сверху. Мои статьи во многих газетах (я писал, где только печатали) сильно раздражали Петроградских «заправил». Мне передавали, что мои статьи называют «неприличными» (еще бы! скандал в благородном семействе) и что надо мною собирается серьезная гроза.

Мне ставили в вину не только содержание статей и их форму (она была простая и прямо вела читателя к сути дела), но и то обстоятельство, что все статьи, без всяких исключений, были подписаны полной фамилией и чином.

Короче говоря: я был уже в серьезной опале. В первый же день по приезде я встретил на улице ротмистра А.Д. Далматова — молодого офицера, служившего тогда в офицерской кавалерийской школе. Офицер этот в ту пору ничем не был известен, кроме фотографии, которой владел весьма хорошо. В 1904 году он снимал мои опыты по переправам кавалерии через реки, и отсюда пошло наше знакомство. Разговаривая с ним на улице, я узнал, что теперь он часто бывает во дворце, где фотографировал Государыню и Наследника Престола. Вдруг мой собеседник начал усиленно кланяться кому-то через мое плечо. Я быстро повернулся и увидел расплывшееся в сладкую улыбку лицо генерала Поливанова, кланяющегося крайне приветливо моему собеседнику. При моем повороте лицо Поливанова быстро изменило свое приветливое выражение на сухое и надменно-холодное…

— Что это за дружба с Поливановым? — спросил я Далматова.

Да он тоже часто бывает в Царском Селе и я там его встречаю.

«Так недурно! — подумал я, — генерал Генерального Штаба сух с полковником своей корпорации или просто с полковником русской Армии, ибо этот полковник в „опале“, но он изысканно любезен с молодым офицером-фотографом, имеющим доступ в Царский дворец!» Выступления генерала Поливанова в Государственной Думе не имели и следа протеста существовавшим в России порядкам. Он только не плевал в лицо Государственной Думе, как это делали другие, и не отказывался отвечать на ее вопросы. Это-то обстоятельство и было принято: одною стороною — как либерализм, а другою — как подвиг и достоинство.

Помню еще, как в 1905 году я встретился с Поливановым у Паренсова. Речь шла о подготовке Армии и о будущих назначениях. Долго я не вмешивался в разговор старших, наконец не выдержал и стал горячо доказывать необходимость различать главное от второстепенного, а потому — вред увлечений внешностью, всеми излюбленными у нас парадами, неумеренной выправкой, муштрой, формами обмундирования, картинками на смотрах и учениях…

Я говорил, что воинская красота, выправка и вся внешность должны быть не целью, а следствием всех занятий, всех требований службы, всего уклада жизни; но что сами по себе занятия и все требования должны иметь строго практическое значение; они должны прежде всего воспитывать военного, развивая в нем необходимые качества — мужество, стойкость, находчивость, решимость, самоотверженность, добросовестность и сознание общности дела, и давать знания, применимые в будущей войне. «Внешность, — говорил я, — есть последнее, а не первое дело. Можно быть очень красивым и выправленным и позорно не знать своего дела. Красоту и выправку я не отрицаю, но только до тех пор, пока они не идут в ущерб главному: нужен сначала прочный фундамент и хорошие стены, а потом уже краски и картины… У нас же, как у кухарок и горняшек: на голове шляпка с цветами, лентами и перьями, в руках пестрый зонтик, а белье грязное и ноги немытые…» Поливанов сделал кислую гримасу и с подъемом в голосе изрек: «Когда генерал Дрентельн? смотрел войска, он требовал, чтобы штыки были выравнены и не шевелились. В такой части все будет хорошо!»

Да, — ответил я, — штыки не колыхались, винтовки звенели на приемах, а Севастополь сдали в 1856 году, Плевну имели. Маньчжурскую войну с треском проиграли, хотя и прежде и теперь исповедуем неизменно все атрибуты выправки и муштры, без должного внимания к существу военного дела.

На этом наш разговор закончился, ибо мои собеседники вовсе не хотели «нервить» себя такими разговорами: они были скорее «молчальниками» и «непротивленцами», на худой конец — любили «побрюзжать» для пищеварения, а вовсе не отстаивать с пеною у рта или вообще горячо какие-либо убеждения.

По-моему, генерал Поливанов не был находкой на министерском посту. А потому, когда в 1911 г. А. И. Гучков — тогда председатель Государственной Думы спросил меня: как я смотрю на комбинацию: Сухомлинов — Поливанов, то я резко ответил: «Гнать обоих, и чем скорей, тем лучше!»

Я с вами не согласен, — возразил Гучков, — эта комбинация очень хороша: Сухомлинов умеет обращаться с «сферами», а Поливанов — дельный работник. Но когда тот же А.И. Гучков встретил меня в августе 1914 года в Остроленке, то первые его слова были: «Вы были правы!»… Как всегда, — ответил я, — ибо принадлежу к числу людей, не обманывающих ни себя, ни других.

О генерале Сухомлинове много говорить не приходится. Я повторю то, что сказал об этом генерале, кажется, в 1916 году, В.Л. Бурцеву.

На вопрос Бурцева: «Изменник ли Сухомлинов?» я ответил:

— Он так легкомыслен, что ему не надо быть изменником.

Его предшественника генерала Куропаткина в легкомыслии обвинить нельзя. Но его нельзя признать дальновидным и самоотверженным государственным деятелем. Он слишком много думал о себе, о своей славе, которую предвкушал; о своем имени, которому недоставало графского титула! Ведь были же в России графы: Никитины, Евдокимовы, Коновницыны и Витте — почему не быть и графам Куропаткиным? С деловой точки зрения он был слишком заурядный российский офицер Генерального Штаба, да еще и «армеец», без знания иностранных языков и без придворного лоска! Карьеру сделал благодаря участию в боевых делах действительно большого русского генерала М.Д. Скобелева. «К звезде народного героя свое он имя припаял», — говорят стихи, рассказывающие о русских генералах в Маньчжурской войне.

?

Он считал бывшего Командующего войсками Киевского военного округа непререкаемым авторитетом, ибо то

были могучие впечатления его молодости.

Несколько иным является наш первый Начальник Штаба, Генерального преобразованного по образцу Германского «Большого Генерального Штаба», — генерал Ф.Ф. Палицын. Образованный, начитанный, владеющий несколькими языками, искусный дипломат и серьезный работник, однако, пошедший не по своей дороге. Аллах понес его в кавалерию, которую он знал лишь издали да по книгам. Благодаря своему такту Ф.Ф. Палицын сделался правой рукой Генерал-Инспектора кавалерии, Великого Князя Николая Николаевича, и вместе с последним в течение 10 лет малопроизводительно упражнялся над кавалерией. Великий Князь, суровый и необщительный, нагонял панику на кавалерийские верхи и низы, а Ф.Ф. сглаживал его шероховатости, успокаивал всех и писал приказы: о разрядах лошадиных тел, о разбитии на плацах линий с дистанциями для регулирования аллюров и выработки глазомера для перехода из одного аллюра в другой при атаках и о проч. мелочах, кои исчезали, как дым, даже на маневрах мирного времени!

Справедливость требует сказать, что начитанность, здравый смысл и таланты дипломата генерала Палицына были главным багажом инспекции кавалерии и что наряду с потерею драгоценного времени на неприменимые в современном бою «трехлинейные боевые порядки» и другие «картинки» кавалерия за эти 10 лет сделала значительные шаги в области своей подвижности, техники и обучения разных команд.

Генерал Рененкампф — с хорошим военным глазом и чутьем, но малоразвитой и мало образованный человек, хотя и академик; а главное, человек с весьма шаткой моралью. Грубые инстинкты и искажение правды находили частое применение в его деятельности. В твердых и умных руках он мог бы быть полезным. Но, как старший начальник, подавал дурные примеры и, кроме того, любил кутежи и неумеренное применение алкоголя на глазах у подчиненных.

Генерал Рузский — неглупый, довольно образованный, но очень слабый здоровьем человек. Вероятно, это обстоятельство мешало его знакомству с жизнью и выполнению тех функций начальника, на которых я уже неоднократно останавливался в этом труде. Кажется, в 1910 или 1911 году ему предложили переработать Полевой устав. Он пожелал побеседовать с одним полковником. Таким образом, полковник имел возможность убедиться в приверженности генерала Рузского к уставным формам и мелочам и в его нежелании перейти к идейному и принципиальному Уставу, указывающему цель всяких действий, а затем уже приемы и нормы, конечно, в ограниченном числе, ибо «способы действий» и все расстояния между частями войск вполне зависят от их задач и всей совокупности обстановки, которая разнообразна, как жизнь.

Генерал Янушкевич — случайно занял пост начальника Генерального Штаба, а затем — автоматически — пост Начальника Штаба Верховного Главнокомандующего. Это был милый, скромный человек, всю службу Генерального Штаба проведший в канцелярии. Ему, конечно, следовало бы отказаться от должностей, несоответствующих его силам к опыту. Но честолюбие заедает иногда и скромных, чадолюбивых, упитанных и благодушных канцеляристов.

Генерал Беляев — назначенный военным министром по настоянию Императрицы Александры Федоровны, был просто — кретин, какие редко встречаются на свете. И как всегда кретины в больших чинах прячут свое ничтожество в «форме», так и этот был мелочным канцеляристом.

К числу таких чистейшей воды канцеляристов, хотя и не упитанных, принадлежал и генерал М.В. Алексеев, коему суждено было сыграть такую большую роль в печальные годы России. Но о нем, как и о генерале Самсонове, я буду говорить дальше. Теперь же прекращаю характеристики отдельных лиц, ибо в жизни большой страны сущность не в качествах отдельных немногих личностей, а — во всей системе. Систему же создают верхи Государства, его Свойства же достаточно «власти». «властей» охарактеризованы мною.

Незнание своего дела, даже попросту — профессиональное невежество было главным их качеством, а к нему уже прилагались: недобросовестность (материальная и моральная), любовь к комфорту (эпикурейство), недальновидность и самомнение — не основанное на действительных фактах.

Все это создавало разлагающую атмосферу службы и всей жизни. И неудивительно, что вопросы: кого же взять вместо генерала Алексеева — не находили общих, дружных ответов.

Не было возможности выдвинуться и получить решительную известность и популярность: все более или менее приличное было придавлено или брезгливо ушло в себя, сократилось, а на поверхности плавали: «живые трупы», «сумасшедшие муллы», «Алешки желтоглазые»? и лица с другими кличками, указывающими на пренебрежительное к ним отношение со стороны подчиненных. Такие люди, как Корнилов и Марков, были почти неизвестны в мирное время; только исключительное стечение обстоятельств выдвинуло их. Были, конечно, и кроме них и честные люди и образованные военные: Самсонов, Гурко, Каледин, Краснов, Миллер, Головин, Келчевский, Стогов, Юзефович, Морозов и другие. Были способные люди, но слишком — карьеристы, типа Черемисова, Клембовского, Гутора, Крымова… Как не быть положительным типам в такой большой Армии, как русская? Будь бы надлежащая атмосфера, возможность — она создала бы целую плеяду великих людей и больших генералов. Но такой обстановки, такой атмосферы не было — ни в мире, ни тем более на войне??. К тому же, общество русское стояло далеко от Армии и не знало лучших ее представителей, а потому не могло в критическую минуту выдвинуть их своим «мнением». Наоборот, общество было загипнотизировано властью, ее «сообщениями» и вместе с нею повторяло имена военных посредственностей и даже жестоких бездарностей, а временами и чистопробных пакостников, как например генерал Л….ъ, портрет коего был напечатан в газете (чуть ли не в «Новом Времени») с соответствующей такому случаю надписью о героизме, доблести и талантах этого вовсе не доблестного генерала, а лишь наглого лгуна и жестокого эгоиста — эпикурейца. Таких примеров было очень много, и все они идут из одного источника системы, отсутствия умной, дальновидной и сильной руки наверху.

Середина русского командного элемента — командиры полков — были люди самые заурядные, думавшие прежде всего и больше всего: как бы угодить начальству. При этом: если это были «армейцы», то они считали карьеру свою сделанной и дрожали над своим благополучием; если же это — гвардейцы или офицеры Генерального Штаба, то они усердно занимались соображениями о дальнейшем служебном движении, учитывая открывающиеся вакансии и внимательно следя за своими сверстниками. Заботы об истинной, боевой подготовке войск были столь же редки, сколь часты были заботы о «внешности», о парадах и о приеме начальства. Впрочем, заниматься действительной боевой подготовкой войск было даже невозможно: надо было выполнять буквы уставных мелочей и готовить войска к смотрам начальства. В справедливости моих слов проще всего убедиться по так наз. «большим маневрам». Казалось бы, что этим дорогим и редким упражнениям надо было пользоваться вовсю и всем от велика до мала и обратно. Каждый начальник должен был священнодействовать на больших маневрах, не в целях приобретения бескровных лавров, а в целях обучения вверенной ему части и себя: здесь надо суммировать все зимнее и летнее обучение, все элементы военных занятий и показать применение их в обстановке близкой к боевой; причем, одно из первых условий для этого: все должны добросовестно учитывать отсутствующий на маневрах огонь, потери и затруднения в тыловой организации (обсуждая их, считаясь с ними). В действительности на маневрах никто не учился и не учил, а все гонялись лишь за бескровными победами — ради карьеры. Это — для верхов. А середина — или томительно отбывала номер, или — занималась выпивкой и закуской. Низы — месили грязь или варились в собственном соку!.. Игнорирование огня, переодевание на разведке, торопливость, таскание за собою нового обмундирования для переодевания перед появлением большого начальства и проч. несуразности отдаляли дорогое и серьезное занятие гораздо дальше от действительной боевой обстановки, чем оно должно быть. Польза для дела выходила малая, потому что серьезно мало кто думал о деле.

?

Был такой командир корпуса.

??

«Наполеоны» родятся, а война их только выдвигает, но лишь тогда, когда вся обстановка жизни способствует выдвижению талантов, а не только серой посредственности или ловких интриганов.

Младшие чины Армии в своем большинстве отбывали томительные для них номера, отлынивая от службы при первой возможности. Всегдашним оправданием при этом было: «на получаемые мною 100 рублей я достаточно послужил; можно и отдохнуть!» Один из моих начальников в дни молодости — милейший и добрейший Р…. говорил: «Брось дела; дело не медведь — в лес не убежит, а закуска остынет… А какую закуску сегодня приготовила жена: раки, грибы, свежая осетрина, биточки в томате»… Как тут не соблазниться — ведь это пахнет Чеховской «Сиреной», да еще зимой, когда так приятно, придя с холоду, пропустить одну другую рюмку «смирновки» или «английской горькой» под грибки в сметане или под горячую кулебяку. Только русские знают притягательную силу закусочного и обеденного стола, потому что… только они употребляли столько времени на знакомство с этими атрибутами праздной и беззаботной жизни!.. Помню, как в дни строевых цензов или посещения полков начальством трудно было «соблюсти себя» и встать «целым» из-за стола! Если вас не «накачают», то накормят так — что вы еле двигаетесь. Гостеприимство и тороватость — дело хорошее, если оно не идет в ущерб общему делу, если не уходит при этом невозвратно безжалостное время.

Помню, бывало, нет конца обеденному сидению: все проговорили, все прокричали, все пропели, все испробовали — больше ничего не лезет в голову: а они все сидят, все пьют, все угощают. Как будто напиться до невменяемости так почетно, так обязательно и так приятно!

И так — сегодня, так завтра, так каждый день!

Некий богач, корнет М…в, умудрился в г. Ковеле прожить таким образом в один год больше миллиона рублей. Конечно, это он сделал не в одиночку. Но вы подумайте: в уездном захолустье в 1890-х годах прожить миллион рублей!

А наряду с этим на службе отбывались номера.

Даже выражение «гонять смену» соответствует понятию отбывания номера. Солдат не учили верховой езде, а «гоняли смену». Отганивали смены, отстаивали пешие занятия, отсиживали тактические занятия, а затем — выпивка и закуска, а иногда и большие кутежи с некрасивыми номерами и очень часто — на глазах солдат.

Офицер, отбыв служебный номер при солдате или с солдатами, т. е. занявшись кратко службой, жил дальше своей жизнью, совершенно несходною с жизнью солдата. И здесь уж солдат являлся как бы слугою офицера.

Классовое деление клало резкую грань между нами, невзирая на попытки некоторых офицеров подойти к солдату, сблизиться с ним. И в этом еще полбеды и даже нет никакой беды; но лишь при условии, что офицер перед лицом своего дела — «без сучка и задоринки»; если он мастер военного дела, если он непререкаемый авторитет для солдата, который к тому же видит в офицере отеческую заботливость, ровное деловое обращение и неизменно надлежащий (образцовый) пример во всем.

Но вот тут-то и слабое место. Авторитетом и тем более восхищением солдат пользовались далеко не многие офицеры. Большинство являлось перед глаза солдата со всеми человеческими слабостями и несовершенством и даже с малыми познаниями в кругу своих прямых обязанностей. Офицерская масса, как и командная, была вяла, бездельна, не предприимчива, мало идейна, придавлена и мало сведуща в военном деле. Бесцветно протекала жизнь русского армейского офицера между выпивками, картами и отбываниями номеров, да смотрами, на коих: «должностные» наперегонки старались надуть начальство и удостоиться особенной его похвалы.

Впереди у офицера была единственная освещающая его служебный путь звезда: должность уездного воинского начальника с подполковничьим чином в награду за 30–35 лет службы! Только немногие счастливцы умудрялись достичь в среднем возрасте чина полковника и должности командира полка, и еще более редкие шли дальше по иерархической лестнице. Даже в своде военных Постановлений, в книге VII-й были неодолимые условия для карьеры армейского офицера: одна из статей говорила, что армейский подполковник имеет право на производство в полковники только в том случае — когда он состоит уже «кандидатом» на полк, а другая — что кандидатом на полк можно зачислять только полковников?. Вот тут и изворачивайся, как знаешь! Немудрено, что и в полковники и в «кандидаты» на полк проходили не многие… Вообще жизнь армейского офицера не была привлекательна и, что особенно скверно, не была ограждена от произвола начальства. Отсюда проистекало: неуверенность армейского офицера в завтрашнем дне, низкопоклонство, ухаживание не только за начальниками, но даже за их адъютантами. Речи начальства выслушивались с подобострастием, анекдоты с восхищением, смех подхватывался; начальство и всю его свиту ублажали всеми способами, причем в этом принимали участие все, даже полковые дамы! Но больше всего, все-таки, любили — пыль экипажа удаляющегося начальства.

Незавидная доля была у рядового русского офицерства. А потому многие опускались совсем и обращались в жестоких пьяниц и забулдыг. Конечно, все это не способствовало знанию своего дела и авторитетности в солдатской среде.

Гвардейский офицер жил много лучше, пользуясь лучшими стоянками, имея зачастую свои средства, а главное — веря в свои неотъемлемые права на карьеру.

Итак: в низах военной иерархии — неуверенность в себе, блуждание между трех сосен; в середине — держание за свое положение, а иногда и извлечение «профита» из этого положения; вверху заботы о карьере и имени до «графа» включительно, а также старательное угождение «придворным сферам»; последние заняты интригами в орбите Солнца, стараясь безраздельно овладеть его лучами! Все думали о себе… Что и доказали наглядно в дни испытания, когда надлежало показать свою преданность Солнцу и доказать, что слово их не расходится с делом.

Войну проиграли: от своих дурных привычек вовремя не отказались; на новый путь (конституционный) вовремя не стали (поддерживали упорство своего Монарха, а в момент шатания Престола бросили своего «возлюбленного и обожаемого Монарха» на произвол горестной, но вполне заслуженной его судьбы, а себе уготовили такие испытания, коим нет названия!)

Если вы скажете, что я нарисовал слишком мрачную картину русских военных порядков, русской военной действительности до войны 1914 года, то я отвечу вам: Только при наличии таких порядков и могло случиться то, что случилось….

?

Впоследствии, после поданной мною записки и напечатанной статьи, эта нелепость исчезла. Но держалась она долго, не вызывая протестов. Держалась, как держались и сказки о былых действиях войск. Никто не замечал, потому что критика не дозволялась, без нее покойнее жить.

Те отрицательные явления, которые наблюдались в Маньчжурской войне, а потом и в мировой, могли быть только последствием великого организационного нестроения, великого карьеризма и глубоко вкоренившейся привычки служить не общему делу, а людям, стоящим наверху.

Только при массовом царстве невежества и рабства могло скопиться наверху военной иерархии столько бездарностей и непротивленцев (молчальников), столько маленьких людей — устроителей мещанского счастья — в серединах, и столько молчаливых- страстотерпцев — в низах!

Только при таких порядках — война, начатая при исключительно благоприятных условиях для России (участие Англии и Японии, удачное сопротивление Франции и даже участие Италии на нашей стороне) — была нами проиграна уже в 1914 году, а также в каждый из последующих годов… А это дало нам и революцию, и развал Армии, и позор России, и нынешние страдания честных людей всего мира!

Текст приводится по изданию: Залесский П.И. Возмездие. Причины русской катастрофы. Берлин, 1925. С 43–111.