Но час настал роскошного заката —

Ни прежней славы, ни былых вождей!

И что ж осталось? Горечь и расплата.

Мы — люди! Пожалеем вместе с ней,

Что все ушло, блиставшее когда-то,

Что стер наш век и тень великих дней.[245]

(Вордсворт. На угасание Венецианской республики. 1802)

Эти истрепанные петухи взяли в жены море, которому они — мужья, а турок — любовник.

(Жоашен Дю Белле)

На полуострове установился мир — по крайней мере по итальянским стандартам; и хотя этот мир был заключен путем переговоров императора и папы и вся Италия все еще находилась под тенью имперского орла, Венеции удалось не только сохранить политическую независимость, но даже целостность своих владении на материке. Что еще более поразительно, всего этого она достигла только с помощью дипломатии. За последние четырнадцать лет, несмотря на несколько договоров и союзов, в которые республике пришлось вступать под давлением обстоятельств, она избежала участия в военных действиях. Мир лучше служил ее интересам, нежели война, и она была решительно настроена сохранять этот мир всеми средствами, какие только имелись в ее распоряжении.

Ясно, что задача была непростой. Франциск I, который вернулся в Блуа зализывать раны, был все еще молод и силен и никоим образом не собирался отказываться от своих итальянских претязаний. Теперь он с интересом следил за стремительным распространением протестантизма в Германии, оценивая вероятность начала религиозных войн внутри империи, которые могли бы связать имперские армии, что позволило бы ему вернуть те земли по другую сторону Альп, которые он все еще считал своими по праву рождения. Сулейман Великолепный тем временем наступал по всем направлениям — на островах в Средиземном море, на побережье Северной Африки, на Балканах и в Центральной Европе. О большом союзе христианских держав, очевидно, речи не шло, а без этого на данный момент не было никакой надежды на эффективное военное сопротивление туркам. Единственной альтернативой казалась политика уступок, и к тому времени как Венеция выбирала тех, кто должен был представлять ее на коронации императора, другой ее посланник, Томмазо Мочениго, был уже на пути в Константинополь, чтобы еще раз убедить султана в неизменном уважении республики и осыпать его подарками по случаю обрезания сына султана.

Но хорошие отношения с Сулейманом всегда было нелегко поддерживать, и прежде всего для Венеции. Османский флот разрастался до все более угрожающих размеров; Восточное Средиземноморье кишело турецкими кораблями; и поскольку многими из них командовали корсары, такие как прославленный Хайреддин Барбаросса, которому не было дела до соглашений и перемирий и который просто нападал на христианские суда, где бы их ни встретил, столкновения были неизбежны. Один из особенно смущающих инцидентов произошел в ноябре 1533 года, только восемь месяцев спустя после того, как Венеция наотрез отказалась присоединиться к антитурецкому альянсу, к которому примкнули папа, император и некоторые другие итальянские государства, так как она слишком хорошо знала, что с теми силами, что были в их распоряжении, союзники могли бы только понапрасну разъярить Сулеймана. И вот в такой ситуации молодой венецианский капитан, Джироламо да Канале, выследив потенциально враждебную турецкую эскадру в критских водах, потопил два из ее кораблей и захватил пять остальных. В прежние времена на этом дело бы закончилось, но теперь положение вещей изменилось. Венеция в панике немедленно отправила дополнительных послов в Порту, чтобы принести свои извинения и предложить возмещение убытков. Вопрос, что делать с самим да Канале, был сложным, так как его повсеместно объявили героем. Но как раз в этот момент он умер, подозрительно внезапно, на острове Занта.[246]

Из-за этой же политики уступок Венеция отказалась поддержать другие мелкомасштабные операции, предпринятые против турок, такие как недолгий захват Туниса имперским флотом под командованием генуэзского адмирала Андреа Дориа в 1535 году. Для Карла V все эти приключения были очень хороши; он всегда мог при желании отойти, отступив в свои сухопутные крепости. Республика же, в отличие от него, находилась на передней линии, она все еще владела несколькими средиземноморскими факториями, жизненно важными для ее интересов, дальнейшее сохранение которых всецело зависело от сохранения расположения султана.

Возможно и так, мог бы ответить Карл, но как это расположение нужно было поддерживать? Здесь, как венецианцы слишком хорошо знали, от них мало что зависело. Сулейман мог напасть на них в любое время, как только бы ему захотелось; и раньше или позже Венеции пришлось бы защищаться.

Два года спустя, в 1537 году, этот момент настал. Многое произошло за это время. В октябре 1535 года Франческо II Сфорца, миланский герцог, умер, не оставив потомства; король Франции немедленно предъявил претензии на герцогство от имени своего сына, Генриха Орлеанского; брат императора Фердинанд, король Римский, поступил так же, выступив от имени одного из своих отпрысков; и к следующему лету два старых врага снова вступили в войну. Армия под личным командованием императора пересекла французскую границу и прошла в глубь Прованса, осадив Арль и Марсель и опустошив страну на своем пути — следы разорений и грабежей были сопоставимы с бесчинствами отступающих французов. Но потом ход событий изменился. Дизентерия вспыхнула в рядах имперской армии и продолжалась, пока больше половины имперских солдат не умерли или не потеряли боеспособность. Остатки войска, постоянно преследуемые французской кавалерией, отступали как могли, и к концу сентября продлившийся всего два месяца первый этап войны закончился громкой победой Франции.

Венеция изо всех сил пыталась быть посредником, но когда ее попытки не удались, она не приняла участия в военных действиях. Однако следующий шаг Франциска должен был неминуемо ввергнуть республику в войну. Он заключил секретное соглашение с Сулейманом, согласно которому французы должны были начать новую кампанию против империи во Фландрии, тем самым оттянув большую часть имперских войск, в то время как османская армия одновременно вторгнется дальше в Венгрию, а кроме того, французский флот соединится с турецким под командованием Барбароссы для совместной операции против королевства Неаполь. Для венецианцев перспектива войны у входа в Адриатику была достаточно нежелательной; еще больше они были напуганы прибытием посла султана с предложением республике присоединиться к этому новому союзу.

Предложение султана было тщательно обдумано. Если бы Венеция приняла его, то при ее активном содействии он занял бы несокрушимые позиции в Центральном Средиземноморье, откуда впоследствии мог бы поставить республику на колени; если бы она отказалась от союза, это дало бы султану удобный предлог для немедленного нападения. В конечном счете ее согласие должно было бы показаться Сулейману более вероятным; после яркого подтверждения несогласия в христианском мире, которое он недавно получил, она могла принять любое решение. В любом случае он ничего не терял.

С другой стороны, дож Гритти и его советники теперь находились в очень затруднительном положении. Очевидно, еще раз дать втянуть себя в войну с империей было немыслимо: однако отказ от предложения султана мог навлечь месть с его стороны — для чего на тот момент Сулейман располагал особенно удобными позициями, — и этого венецианцы предпочли бы избежать. Таким образом, они отправили ответ, настолько любезный и уклончивый, насколько смогли придумать. Тем временем генерал-капитану Джироламо Пезаро были посланы срочные указания избегать любых стычек с французскими или любыми другими иностранными кораблями, особенно с турецкими, за исключением ситуации, угрожающей безопасности самой Адриатики.

Ответ султана не заставил себя ждать. Первыми пострадали венецианские купцы в Сирии, которых он обложил новым десятипроцентным налогом на все товары. Следующими были корабли республики, которые систематически подвергались нападению любого турецкого корабля, который им встречался. Венецианские моряки неизбежно оказывали сопротивление, и прошло совсем немного времени, прежде чем Сулейман обвинил Венецию в несправедливом нападении и объявил войну. Вскоре после этого — к концу августа 1537 года — османский флот появился у Корфу. Теперь настала очередь Венеции взывать о помощи. Остров был венецианской колонией с 1386 года и, после того как республика потеряла два порта, Модону и Корону, в 1499 году, являлся особенно важной военно-морской и торговой базой на юге Адриатики. Ввиду близости к Неаполитанскому королевству его стратегическая ценность для Испании и империи была почти так же велика. Тем не менее эти державы не только не ответили на призыв венецианцев о помощи, но более того, имперский флот под командованием знаменитого кондотьера-адмирала Андреа Дориа, который курсировал поблизости, как ни удивительно, ушел в Геную. Оправданиям Дориа, что он не мог вступить в битву без указаний императора, никто не поверил. Венецианцы отлично знали, что, будучи генуэзцем, он всегда их ненавидел и никогда не оказал бы им помощи, будь у него хоть малейший предлог. Они остались одни перед лицом врага. К счастью, Корфу имел мощные укрепления. Город, расположенный на полпути к восточным берегам Средиземного моря, находился, как и в настоящее время, позади и ниже высокой крепости, венчающей скалистый мыс, который выдается еще дальше в восточном направлении, к берегам Албании, и господствующей над сушей и над морем. В крепости был гарнизон — 2000 итальянцев и примерно столько же корфиотов, а также экипажи с тех венецианских кораблей, что в это время находились в порту. Пища и боеприпасы были в изобилии; боевой дух был высокий. Это было необходимо, поскольку теперь защитники обнаружили, к своему ужасу, что им не просто предстоит выдержать нападение с моря, но что против них будут вестись совместные боевые действия морских и сухопутных сил, тщательно спланированные и широкомасштабные. 25 августа турки высадили 25 000 человек и тридцать орудий в деревне Патара, приблизительно в трех милях от города, и через пять дней к ним прибыло значительное подкрепление. Местные крестьяне и простые граждане подверглись ужасающему разорению; но крепость, несмотря на постоянный обстрел турецкой артиллерии с суши и с моря и несколько попыток штурма, так или иначе устояла. Потом, к счастью, пошел дождь. Корфу всегда был знаменит свирепыми бурями, но те, что обрушились на остров в начале сентября 1537 года, казалось, были исключительными даже по местным меркам. Артиллерия застряла в грязи, ее невозможно было сдвинуть с места; дизентерия и малярия бушевали в турецком лагере. После всего лишь трех недель осады 15 сентября османская армия погрузилась на корабли, оставив торжествующий, но еще не совсем поверивший своей удаче гарнизон праздновать победу.

Но война была не окончена. Флот Барбароссы был все еще боеспособным, а другие средиземноморские порты и острова, которые оставались в руках венецианцев, не были столь удобны для обороны, как Корфу. Многие из них, хотя теоретически находились под защитой республики, фактически управлялись венецианскими семействами, у которых не было возможности отразить сколько-нибудь продолжительное нападение. Один за другим они сдавались: Навплия и Мальвазия на восточном побережье Пелопоннеса, затем острова Скирос, Патмос, Эгина, Иос, Парос, Астипалайя — все они находились значительно ближе к Турции, чем к Венеции, чей флот к тому времени был почти полностью заблокирован множеством турецких кораблей в узких проливах Адриатики.

Победа при Корфу уже ничего не значила; теперь каждая неделя приносила известия о новых поражениях, новых потерях. Сулейман снова перешел в наступление; и европейские державы, несмотря на все их планы и обещания, оказались неспособны создавать союзы, которые существовали бы не только на бумаге или не были бы заражены взаимными подозрениями и мелкими ссорами, еще не успев воплотиться в жизнь. Летом 1538 года одна такая попытка, предпринятая Венецией, папой и императором со всем пылом начинающегося крестового похода и таким неистовым оптимизмом, что участники, как ни удивительно, строили далеко идущие планы разделить Османскую империю между собой, закончилась не так, как они воображали — взятием Константинополя, но печальным разгромом при Превезе, турецкой крепости на побережье Эпира, где 1569 лет назад произошла битва при Акции. Именно там Андреа Дориа, неохотно поддавшийся уговорам вернуться на арену военных действий, медлил и уклонялся, всячески препятствуя своему венецианскому коллеге на каждом шагу, пока битва не была проиграна. Так как он не был ни трусом, ни глупцом, единственно возможными объяснениями его поведения можно считать вероломство или преднамеренный злой умысел. Как бы ни было на самом деле, он был косвенно виновен в гибели семи венецианских галер. Турки же, напротив, вовсе не понесли потерь.

Удача почти совсем отвернулась от Венеции, когда поздней ночью 28 декабря 1538 года дож Андреа Гритти умер в возрасте восьмидесяти четырех лет — говорили, что от неумеренного потребления жареных угрей в сочельник. Он всегда был сластолюбцем; еще перед его выборами сенатор Альвизе Приули слышал ропот: «Мы не можем сделать дожем человека, у которого три бастарда в Турции». И если записи современников заслуживают доверия, впоследствии он должен был произвести на свет по меньшей мере еще двоих, одного от монахини по имени Челестина. Возможно, это была единственная причина, почему он никогда не пользовался настоящей любовью подданных. Хотя они были многим ему обязаны — как за его юношеский героизм на полях сражений, так и за более поздние дипломатические успехи, которые принесли венецианцам многие годы мира. Даже на закате своей жизни, в 1537 году, он три дня выступал в сенате против вступления в войну с султаном, но его предложение отклонили перевесом в один голос. Незадолго до этого Гритти добивался официального разрешения отказаться от должности и спокойно удалиться на пенсию в великолепный палаццо, который он построил на площади Сан-Франческо делла Винья.[247] (Но когда он понял, что война неизбежна, то отказался от своей просьбы.) Он был похоронен с пышностью и церемонностью, которые так любил всю свою жизнь, в церкви Сан Франческо делла Винья, постройка которой была завершена Сансовино всего четырьмя годами ранее, и здесь его могила находится до сих пор, слева от главного алтаря.[248]

К этому времени было ясно, что Венеция должна договариваться с султаном о мире на любых условиях; и одним из первых действий преемника дожа Гритти, семидесятисемилетнего Пьетро Ландо, было отправление полномочного посла в Константинополь. Из всех недавних потерь наибольшим уроном для республики была потеря Навплии и Мальвазии, ее последних факторий в Пелопоннесе; и посол Томмазо Контарини получил инструкции попытаться включить в мирное соглашение возвращение этих двух портов, ради чего республика была готова выплатить непомерно большой выкуп — сумму в 150 000 дукатов для начала, которую затем можно было повысить до 300 000 дукатов, если султан окажется особенно упрямым. Эта последняя сумма по любым стандартам была огромной, и венецианцы думали, что Сулейман — у которого появились новые дела на востоке, и было известно, что он не расположен заключать хотя бы перемирие в западных водах — будет счастлив так просто получить столь немалые деньги. Оказалось, что это совсем не так, и Венеция наконец была вынуждена в октябре 1540 года согласиться на договор на условиях гораздо более жестких, чем когда-либо рассчитывала. 300 000 дукатов, которые она предложила, были взысканы с нее в качестве обычных репараций, но не шло и речи о возвращении Навплии, или Мальвазии, или любого другого владения, которого она лишилась за последние три года. Также в будущем венецианским кораблям не разрешалось заходить в турецкие порты или покидать их без разрешения. Затем следовало десятка два или больше второстепенных пунктов, каждый из которых, казалось, был рассчитан, чтобы причинить республике как можно больше беспокойства и унижения. Но к тому времени у Венеции не было выбора; и таков был печальный удел Пьетро Ландо, который четверть века назад отличился как один из самых лихих генерал-капитанов своего времени, — отдать еще одну часть левантийской земли своей республики.

В этот период венецианской истории стало слишком очевидно, что город вступил в пору своего заката — заката необратимого. Период роста владений миновал; наступило время их сокращения. Характер торговли быстро менялся, и даже если неблагоприятные экономические последствия еще не оказали настолько отрицательного воздействия, как опасались пессимисты, не было и серьезных оснований для оптимизма. Турки у ворот, их напор не ослабевает, их ненасытность очевидна; а христианский запад показал свою неспособность оказать им хоть какое-то согласованное сопротивление.

Тем временем правительство было на грани банкротства. Постоянно обсуждались способы получения денег, однако постоянно так или иначе для принятия необходимых решительных мер недоставало смелости. В 1537 году сумма неоплаченных долгов отдельных граждан казначейству была такой, что было предложено выбрать двадцать пять наиболее злостных неплательщиков и без дальнейших хлопот конфисковать все их имущество; но никаких действий не было предпринято, и Венеция вступила в новую разорительную войну, так и не собрав долгов. Два года спустя, когда финансовое положение в республике стало еще более тяжелым, чем когда-либо, мы наблюдаем, как сенат обсуждает не менее пяти разных чрезвычайных мер для пополнения казны: принудительные ссуды, подушный налог, десятина со всех доходов, налог на богатство и налог на землю. Все эти меры были тщательно обдуманы; но ни одна ни была осуществлена полностью. Из этого неизбежно следует, что правительство стало ленивым и неэффективным, не имеющим смелости предлагать какой-либо закон, который мог бы оказаться непопулярным. Еще хуже, оно стало проявлять признаки коррумпированности; через два года после заключения мира в 1540 году была обнаружена истинная причина несговорчивости Сулеймана относительно Навплии и Мальвазии. Братья Николо и Костантино Кавацца, двое высокопоставленных и пользующихся доверием государственных секретарей, один в сенате, а другой в Совете десяти, как выяснилось, находились на жаловании у короля Франции и передали ему секретные инструкции Контарини и его преемника — инструкции, включающие полномочия отказаться от всех претензий на эти два порта, если это будет абсолютно необходимо для того, чтобы добиться соглашения; и христианнейший король, не теряя времени, передал эту информацию своему новому союзнику, султану.

Всеобщий упадок нравов, похоже, охватил все население. Прежнее чувство гражданской ответственности исчезло. Венецианцы становились изнеженными. Богатство привело к роскоши, роскошь — к праздности, праздность — к вялости, даже когда враги угрожали государству. Это не мнение современных историков; это осознавали и признавали многие из венецианцев того времени.

Раньше, — писал Кристофоро да Канале в 1539 году, — республика без посторонней помощи могла собрать многих и сформировать мощный флот, а сейчас она на это не способна; хотя наши сограждане едины и законопослушны, их теперешняя склонность к комфорту и процветанию такова, что ничто меньшее, чем жизненная необходимость, не заставит их подняться на галеру.

Процветание и изнеженность венецианцев, нерешительность и несостоятельность государства — таков был парадокс Венеции XVI столетия. Республика была не в согласии сама с собой. Даже во время голодных 1527 и 1528 годов, когда два лета подряд погиб урожай — в первое из-за непрекращающихся дождей и во второе из-за длительной засухи, — когда после серьезной вспышки чумы последовала еще более тяжелая эпидемия сыпного тифа и когда проблемы города еще больше усугубились наплывом беженцев, которые спасались от имперской армии во время ее смертоносного продвижения по полуострову в направлении Рима, даже тогда карнавал праздновался с неубывающим весельем, балы, маскарады и свадебные торжества были еще более роскошными, чем когда-либо. Были ли признак отчаяния в этих сумасшедших расходах и примесь истерии в этой бешеной погоне за удовольствием? Или же, иначе, во всем этом была холодная и фатальная логика, нашептывающая, что республика обречена и ее граждане хотя бы могут провести в удовольствиях то недолгое время, что им осталось?

Но можно ответить на этот вопрос по-другому: истина в том, что венецианцы были совершенно правы. Всякий раз, когда господствует закон сильного — и, безусловно, в Европе эпохи Возрождения так оно и было, — слабость должна быть замаскирована и любые особые дары, которые угодно было послать провидению, должны быть использованы в полной мере. Если бы Венеция допустила, чтобы любой явный признак ее экономической или же нравственной слабости стал очевиден и для окружающего мира, ее шансы на выживание катастрофически снизились бы. Так что она старалась не позволить этому случиться. Что же касается особых преимуществ, у Венеции их было три. Первый из них принадлежал Венеции по праву рождения — это не имеющее себе равных расположение в лагуне, изолированное и неприступное. Вторым, который в какой-то мере являлся следствием первого, было природное знание и понимание моря и всего, что имело к нему отношение. Третьим был талант к внешнему блеску напоказ.

Для Венеции было удачей, что, когда с закрытием ее торговых горизонтов постепенно уменьшилось значение ее второй особенности, она смогла извлечь больше выгод из третьего преимущества. Таким образом, на всем протяжении второй половины XVI века продолжалась неустанная работа по великолепному строительству, которую мы отмечали в начале столетия, и постоянные гости Венеции изумлялись, что даже после самого недолгого отсутствия они всегда, возвращаясь, находили город еще более ослепительным и процветающим. Особенно заметным изменениям подверглась пьяцца Сан-Марко. Хотя эта площадь давно считалась чудом света, ее только в 1504 году расчистили от последних деревьев и кустов, оставшихся с тех пор, как она была частью монастырского сада, — через год или два после завершения строительства Кодуччи Мауро Часовой башни и за десять лет перед тем, как было закончено восстановление колокольни. К тому времени Кодуччи начал работу по строительству Старых прокураций (Procuratie Vecchie), непрерывной линии зданий, которая формирует северную часть площади, они были открыты в 1532 году. Пять лет спустя, в 1537 году, в то время, когда турки тщетно обстреливали укрепления Корфу, Якопо Сансовино спроектировал прекрасную маленькую Лоджетту (Loggetta) около восточной стороны колокольни, которую предполагалось возвести одновременно с его огромной библиотекой, выходящей на Пьяццетту. И не раньше, чем этот его последний шедевр был закончен, Сансовино обратил внимание на Дворец дожей, где артели каменщиков уже половину столетия трудились над восточной пристройкой вдоль Рио ди Палаццо и к которому он теперь добавил Золотую лестницу (Scala d'Oro) и две громадных статуи, Меркурия и Нептуна, расположенных по бокам Лестницы гигантов (Scala dei Glganti). К 1586 году, когда Винченцо Скамоцци завершил постройку Новых прокураций (Procuratie Nuove) вдоль южной стороны пьяццы Сан-Марко, вид с западного конца был почти в точности таким, каким мы его знаем сегодня. В других частях города изменения были не менее значительны. Вдоль Большого канала к первым дворцам эпохи Возрождения, таким как восхитительный маленький палаццо Дарио работы Пьетро Ломбарде или более внушительный палаццо Вендрамин-Калерджи[249] работы Кодуччи, теперь присоединились другие, еще более величественные, как палаццо Корнер работы Сансовино и палаццо Манин[250] или огромный палаццо Гримани, спроектированный Микеле Санмикели. Тем временем на двух главных ближайших к материку островах Венеции, к югу, появилась церковь Иль Реденторе (Христа Спасителя) и монастырь Сан Джорджо Маджоре, два храмовых шедевра Андреа Палладио.

Когда мы вспоминаем, что это также была Венеция Тициана, Тинторетто и Веронеэе, что блеск искусства и архитектуры был отражен в богатстве одежды как аристократии, так и торговцев — богатстве, на которое, похоже, ни один закон, регулирующий потребление предметов роскоши, не оказал сколько-нибудь заметного влияния, — и что не проходило ни дня без какой-либо величественной процессии, официальной или нет, религиозной или светской, то начинаем понимать, какое впечатление производил этот блистательный город на всех, кто его видел. Циничные иностранные послы могли задаваться вопросом, что лежит за всем этим блеском и помпой; суровые лютеранские пасторы могли отводить глаза в отвращении к такой бесстыдной демонстрации роскоши и богатства; но город впечатлял всех без исключения. И для Венеции это было жизненно важно. Для удержания позиции в меняющемся мире она больше не могла рассчитывать ни на процветающую торговлю, ни на флот, ни на заносчивых и хвастливых кондотьеров прошлого столетия. Для выживания Венеции был необходим мир; а мир, в свою очередь, зависел от нейтралитета в борьбе, продолжавшей, как и всегда, разрывать Европу на части. Но нейтралитет было трудно сохранить под давлением, которому она все больше подвергалась со стороны императора и папы, французов и испанцев, австрийцев и турок. Сохранить нейтралитет можно было лишь с помощью самой искусной дипломатии; а дипломаты всегда должны говорить — или же делать вид, что говорят — с позиции силы.

Следовательно, Венеция больше чем когда-либо прежде нуждалась в уважении своих более сильных соседей; и в этом отношении никто не понимал лучше нее важность того образа, который она являла миру. Это не значит, что Венеция прежде не украшала себя со всей возможной роскошью или когда-либо стремилась сэкономить на том, что способствовало бы ее славе, далеко не так. Блеск Венеции никак нельзя рассматривать как обман. Как любая выдающаяся красавица, она остро ощущала воздействие, которое ее красота производила на других, и использовала это в полной мере.

Нейтралитет, за сохранение которого дож Пьетро Ландо и его советники боролись так упорно и с таким трудом, был двойной: в продолжающейся, хотя к этому времени и неравной, борьбе Габсбургов и Валуа и в безнадежной битве против турок. Была, однако, и третья проблема, которая послужила причиной постоянно распространяющегося раскола в Европе, более серьезная в том смысле, что, как выяснилось, государственные границы не могли от нее оградить. Учение Мартина Лютера и его последователей уже раскололо Англию, Францию, Германию и те страны Центральной Европы, которые прежде были верны католическому Риму, нарастала волна насилия и гонений в масштабе, невиданном в Европе со времен альбигойских войн три столетия назад.

Естественные преграды оказались гораздо более эффективными. Протестантские доктрины пока в основном не имели успеха у населения земель за Альпами или за Пиренеями и, конечно, у венецианцев, которые никогда не нуждались в Лютере в качестве защиты от папских притязаний и по большей части не проявляли особого интереса к затронутым теологическим разногласиям. Однако папу Павла III это не убедило. Как все римляне того времени, он испытывал к Венеции глубокое недоверие; он знал, что в Виченце, которая была под властью Венеции, есть небольшая, но активная протестантская община; также его тревожили некоторые германские студенты в университете Падуи, которые, как он думал, способны распространять еретическую заразу всегда и везде, где только можно. Также он не забывал, что Венеция все еще являлась одним из главных центров печатного дела и книжного производства во всем христианском мире и, таким образом, однозначно могла смущать — по своему желанию или по какой-нибудь другой причине — умы верующих.

Его подозрения были не вполне обоснованны. Венецианцы достаточно часто скрещивали мечи с папством по политическим причинам, и они никогда не допускали, чтобы религия главенствовала в их делах. Тем не менее они были добрыми католиками согласно своим принципам и были полностью готовы принять те активные меры против лютеранства, какие сочли бы нужными, так же как прежде они поступали с другими ересями. Однако венецианцы не выносили жестоких и разнузданных преследований. Уже в 1298 году, когда они впервые приняли представителя Святой инквизиции на венецианской территории, это было сделано только исходя из понимания, что он является скорее должностным лицом, в чьи обязанности входит расследование и изучение, чем судьей, который выносит приговор, и результаты его расследования всегда должны быть предметом для решений светской власти. Этого принципа венецианцы продолжали придерживаться вопреки усиливающемуся давлению папы, твердо отвергая все предложения, что подозреваемых еретиков следует отправлять в Рим для суда или наказания. Если такие люди были обнаружены на венецианской земле, их дела должны были разбираться в Венеции и судить их должны были венецианские судьи; так, и только так можно было гарантировать правосудие.

Вряд ли нужно говорить, что тем более не шло и речи о том, чтобы республика позволила втянуть себя в религиозную войну, так же как и в политическую. Когда в декабре 1545 года состоялся Тридентский собор, имевший целью определить политику Римской церкви по отношению к Реформации, Венеция, как и многие другие государства Европы, отправила посланцев, чтобы сообщать о его работе, но во всем остальном активного участия не принимала. Когда же последовала война и папа добивался, чтобы республика вступила в лигу, объединившую папу и императора против протестантских государств Германии, Венеция категорически отказалась и, более того, препятствовала этой лиге как только могла. Просьбы разорвать отношения с протестантами также встретили отказ «не по религиозным причинам, но из государственных соображений», так как, утверждали венецианцы, протестанты действовали «больше в интересах личной свободы, чем религии».

Нет причины полагать, что венецианцы были более неискренни, чем обычно. У папы была обязанность защищать чистоту веры; никто в этом не сомневался. С другой стороны, император, при всем его искреннем благочестии, был глубоко озабочен одним из наиболее угрожающих последствий Реформации — тенденцией усиливать стремления к суверенитету многих земель в пределах империи; и этим стремлениям венецианцы всецело симпатизировали, поскольку сами так долго и тяжело сражались против имперских притязаний. Кроме того, среди западных держав Карл V оставался главной потенциальной угрозой Венеции; любое ослабление его позиций вряд ли бы вызвало у нее большое сожаление.

Таким образом, благодаря сочетанию искусной дипломатии и удачи Венеция смогла спокойно жить, и это был один из самых длительных периодов мира, какой только она могла припомнить, — период, во время которого, по словам одного из самых авторитетных французских знатоков ее истории, «история венецианцев течет, не отмеченная ни одним событием, достойным внимания потомков», как писал Дарю. Дож сменял дожа в стремительном и однообразном порядке: любитель искусства Франческо Дона в 1545 году, благочестивый Маркантонио Тревизано в 1553 году, эрудированный Франческо Веньер в 1554 году и, в июле 1556 года, Лоренцо Приули, чье отличие заключалось в том, что после долгой череды вдовцов или холостяков у Венеции появилась догаресса, впервые со времен Марко Барбариго семьдесят лет назад.

Правление Приули, хотя и омраченное голодным годом, последствия которого были только частично вытеснены тяжелой эпидемией кори,[251] унесшей множество жизней, было в том, что касалось внутренней политики, таким же лишенным событий, как и правления его непосредственных предшественников. Но на европейской арене его недолгое пребывание на занимаемой должности ознаменовало конец эпохи: всего два месяца спустя после его выбора Карл V, передав империю своему брату Фердинанду, а все свои владения в Испании, Неаполе, Милане, Франш-Конте, Нидерландах и Америке — своему сыну Филиппу, сел на корабль во Флашинге, чтобы совершить свое последнее путешествие назад в Испанию, в маленький домик, приписанный к монастырю Юста в Эстремадуре, где ему суждено было преждевременно умереть в 1558 году. Он оставил после себя Италию такой же разрываемой раздорами, как обычно. Как раз когда он плыл по Ла-Маншу, испанская армия под командованием герцога Альбы продвигалась через папские владения: вторжение, ответом на которое вскоре будут 10 000 французов под командой герцога де Гиза, идущих на выручку папе. Венеция отказалась принимать участие во всех этих событиях, несмотря на побуждения со стороны Павла III, который предлагал вернуть республике ее старые земли в Апулии и даже подарить целый остров Сицилию, где Венеция никогда не владела ничем крупнее фактории. И в результате, когда Гизу внезапно было приказано вернуться, чтобы противостоять другому вторжению со стороны Испании во Францию, папа остался без союзников и был вынужден просить о мире.

Но старинная вражда между Валуа и Габсбургами приближалась к завершению. Она была окончательно прервана, достаточно неожиданно, не в Италии, а во Франции; и там, в Като-Камбрези, 5 апреля 1559 года был подписан постоянный договор о дружбе и союзе обеих сторон, этот договор в дальнейшем был скреплен браком, состоявшимся в июне, между Филиппом Испанским (который овдовел после смерти королевы Марии Тюдор семь месяцев назад) и Елизаветой, четырнадцатилетней дочерью Генриха II Французского.[252] Но, в том, что касалось Италии, не было сомнения, какой из сторон принадлежала победа. Франция отступила, побитая, с поля боя. Меньше чем через три недели после свадьбы своей дочери Генрих II умер — от раны в глаз, полученной на турнире, — и в августе папа Павел III, чьи ярко выраженные антииспанские взгляды привели к вторжению Альбы три года назад, последовал за ним в могилу. Габсбурги победили; с этого времени их влияние на полуострове было главенствующим. Но также и за Альпами отречение Карла стало главным поворотным пунктом: с этого времени империя и Германия утратили свой авторитет и растворились на заднем плане; европейский центр тяжести переместился в Испанию.

Благодаря урегулированию франко-испанских разногласий дож Джироламо Приули, старший брат Лоренцо, сменивший его в ноябре 1559 года, обнаружил, что многие из постоянных проблем внешней политики, которые испытывала республика, исчезли. Но, однако, не все. Осталась Османская империя, как всегда, в качестве долговременной угрозы; к счастью, Сулейман был серьезно озабочен внутренней гражданской войной, вызванной несогласием среди его сыновей по поводу возможного наследования, в то время как большая часть его флота была целиком занята тем, чтобы не дать португальцам упрочить свое положение на берегах Красного моря и Персидского залива. Так что в течение некоторого времени он вряд ли причинил бы Венеции какие-либо большие неприятности. Более серьезной проблемой на ближайшее время являлись пираты-ускоки, неоднородное, но очень беспокойное сообщество, в значительной степени — но не полностью — состоящее из христиан, бежавших от наступления турок, которые обосновались на Сенье (теперь Сенж) и в других местах на далматском побережье и посвятили себя традиционному занятию обитателей этих мест.[253] Как станет известно читателям этой истории, проблема была не нова; нападения пиратов, чьи базы находились на многочисленных островах и в укромных бухтах у восточных берегов Адриатики, угрожали грабежом и смертью венецианским купцам на протяжении почти всего периода существования республики. С ускоками, однако, была дополнительная трудность, которая заключалась в том, что такие пиратские набеги вызывали ярость турок, которые после каждого нападения ускоков на их корабли подавали официальные жалобы Венеции, указывая, что как держава, претендующая на господство в Адриатическом море, Венеция обязана обеспечивать там безопасность. Вывод из этого заявления не уточнялся, но последствия для синьории были достаточно ясны. Поскольку Далмация была теперь территорией империи и преступники формально являлись имперскими подданными, Венеция, в свою очередь, могла предъявить еще более настойчивые претензии Фердинанду, чтобы он принял эффективные меры против пиратов; но несмотря на повторяющиеся обещания, он ничего не делал, и ускоки оставались постоянной занозой в теле республики в течение многих лет.

Третьей проблемой, хотя и меньшего масштаба, являлась Реформация. Ее учения продолжали распространяться, и с ними по большей части Европы распространялись гонения и сожжения на кострах тех, кто, католик ли, протестант ли, имел несчастье оказаться в несогласном меньшинстве. К явлениям такого рода венецианцы всегда испытывали инстинктивное отвращение. Как подобало самому космополитическому городу Европы, Венеция гордилась давней традицией терпимости — не считая высших соображений, ее граждане понимали, что иное отношение губительно для торговли — и теперь еще больше, чем когда-либо, была полна решимости эту традицию сохранить. Однако необходимо было также сохранить собственную свободу действий в вопросах веры, а также, насколько это возможно, хорошие отношения с папой и стараться не давать ему ненужных оснований для тревоги. Поэтому, когда преемник Павла, Пий IV, возобновил Тридентский собор в январе 1563 года, Венеция — уже не так оглядываясь на империю, как во время предыдущих заседаний собора — показала себя настолько полезной и благожелательной, что когда в конце года собор окончательно завершился, благодарный папа подарил республике палаццо Сан-Марко в Риме в качестве постоянного посольства и резиденции кардинала Сан-Марко, который всегда был венецианцем.[254]

Тридентский собор был первым четким ответом Реформации со стороны Римской церкви. Он определил основные католические доктрины, тщательно отделив их от других теологических вопросов, которые считались допустимой темой для дискуссий; он оказал сдерживающее влияние на крайних реакционеров; а также собор ввел множество реформ, которые были срочно необходимы и многие из которых надолго запоздали. Но для Венеции не менее важным было и то, что собор оставил незавершенным, и хотя бы отчасти она несет за это ответственность.

Подтверждая общую верховную власть церкви над христианством, собор не оспорил публично право суверенных государств применять свои собственные законы как в религиозных, так и в светских делах. Таким образом, когда в январе 1564 года постановления и решения Тридентского собора были напечатаны и обнародованы — венецианцем Паоло Мануцио, третьим сыном Альда, которого папа Пий в 1561 году уговорил основать в Риме папскую типографию, — власти республики испытывали удовлетворение.

Селим, османский султан, император турок, владыка владык, король королей, тень Бога, повелитель Земного Рая и Иерусалима — Синьории Венеции:

Мы требуем у вас Кипр, который вы отдадите нам добровольно или силой; и не пробуждайте наш ужасный меч, иначе мы будем вести против вас самую беспощадную войну повсюду; и не возлагайте надежды на свои богатства, иначе мы сделаем так, что они внезапно утекут от вас, подобно стремительному потоку.

Поэтому берегитесь, дабы не вызвать наш гнев…[255]

В то время Венеция была в мире с турками уже почти четверть века — двадцать пять лет, в течение которых у нее была возможность восстановить свои финансы, построить флот и воздвигнуть еще больше великолепных памятников, чтобы изумлять и друзей, и врагов. Однако она хорошо знала, что этот мир не может длиться бесконечно. Сулейман Великолепный был еще не достаточно удовлетворен своими завоеваниями. Правда, недавно внутренние события отняли большую часть его внимания; но с 1559 года активность турецкого флота в Средиземном море заметно — и угрожающе — возросла, и хотя большая его часть была сосредоточена у побережья Северной Африки и, таким образом, находилась вне сферы непосредственных интересов республики, тем не менее флот находился достаточно близко, чтобы вызвать ее опасения. Великий Хайреддин Барбаросса, при упоминании имени которого все морские государства Европы когда-то трепетали, умер — но успел незадолго до своей смерти разграбить и ненадолго захватить Ниццу и дерзко расположить свой флот зимовать в Тулоне. Его славу унаследовал другой корсарский капитан, Торгуд Раис, известный большинству христиан как Драгут, который не однажды уже доказал, что более чем достоин такой славы — отбив Триполи у рыцарей Святого Иоанна в 1551 году и еще через девять лет наголову разбив испанский флот, посланный Филиппом II против него.

Кто знает, возможно, благодаря этим двум победам Сулейман решил начать крупное наступление на Мальту с целью вытеснить рыцарей с острова, подобно тому как около сорока лет назад он вытеснил их с Родоса. У него не было оснований считать, что эта военная операция окажется труднее, чем предыдущая. Пусть Мальта обладала одной из самых замечательных естественных гаваней в мире, но она не являлась природной крепостью, и рыцари могли надеяться только на свои собственные рукотворные укрепления. К тому же их запасы были очень скудны. По сравнению с цветущим и плодородным Родосом почти пустынный остров Мальта, скалистый и безлесный, без рек и озер, был явно не способен выдержать длительную осаду в течение длинного, засушливого лета.

Однако если сами рыцари могли рассчитывать хотя бы на какое-то пропитание со скудной, каменистой мальтийской почвы, эта почва оказалась бы еще более негостеприимна для осаждающей армии. Следовательно, армия, которую султан собирался бросить против рыцарей в мае 1565 года, должна была быть почти совершенно независимой в плане обеспечения. А если Родос находился всего лишь в десяти милях от турецкого побережья, то до Мальты была почти тысяча миль. Не удивительно, что флот Сулеймана, нагруженный не только целой армией с лошадьми, артиллерией и боеприпасами, но также провиантом и водой, был одним из самых больших, какие только видывали в открытом море.

История осады, а также героической и в конечном счете успешной обороны, в которой участвовало около 600 рыцарей — многие из них, как великий магистр Жан да ла Валет, были уже пожилыми людьми — и меньше чем 7000 солдат, включая наемников и местное ополчение, — одна из великих исторических эпопей: но в этой книге для нее нет места. Рыцари ордена Святого Иоанна успели утратить ту небольшую военно-стратегическую роль, которую играли со времени их высадки на Мальту в 1530 году, когда остров был отдан им в аренду Карлом V за номинальную плату в один фалькон, вносимую ежегодно в День поминовения усопших. Как госпитальеры они все еще исполняли свой долг: их Великий госпиталь, открытый для всех, был известен во всем христианском мире. Но реальной боевой силы против турок они собой не представляли.

С другой стороны, сама Мальта занимала ключевую позицию в Центральном Средиземноморье, будучи природным барьером между удерживаемым турками Триполи и Сицилией, которая была частью владений Филиппа Испанского. Если бы Мальта пала и перешла в руки Сулеймана, вместе со своей замечательной гаванью, то угроза Сицилии стала бы реальной и немедленной, да и Южная Италия вряд ли избежала бы той же участи. В таких обстоятельствах весьма удивительно, что Gran Soccorso (большая поддержка) — девятитысячная испанская армия, которая в конце концов пришла на помощь к уже отчаявшимся рыцарям в сентябре — не была более многочисленной и настолько задержалась. Тем не менее ее прибытие было решающим. Армия султана, более чем наполовину лишенная боеспособности из-за дизентерии и лихорадки, сняла осаду и погрузилась на корабли; христианский мир ликовал. После пяти столетий почти непрерывного наступления турки наконец были остановлены. И спустя год почти в тот же день пришли не менее хорошие новости: Сулейман Великолепный умер.

Турки были остановлены; но не было признаков, что они остановлены навсегда. Действительно, к тому времени, как восьмидесятипятилетний Пьетро Лоредано сменил Джироламо Приули на посту дожа[256] в ноябре 1567 года, уже были основания подозревать, что новый султан, Селим II, замышляет крупный завоевательный поход. На этот раз, однако, в поле его зрения попала не Мальта, а Кипр.

О Селиме, прозванном Пьяницей, принято говорить, что его широко известная решимость завладеть островом возникла благодаря не менее известной любви к тамошним крепким винам. В действительности стратегическая ценность острова была столь же очевидна, как богатство и плодородие его почвы; удивительно, что отец Селима, Сулейман, ничего не предпринимал прежде в течение долгих лет, чтобы избавить себя от нежелательного присутствия христиан на расстоянии менее чем в пятьдесят миль от своих южных берегов. В феврале 1568 года до Риальто дошли сообщения о различных интригах, возникающих под влиянием турок среди кипрских местных жителей, о многих из которых было известно, что они не испытывают любви к своим венецианским господам: ходили зловещие слухи о турецких кораблях, тайно замеряющих глубину в кипрских гаванях, даже о гигантской мине, изготовленной под большим секретом в Фамагусте и готовой к взрыву при подходе турецкого флота. В то же самое время пришли более достоверные, но не менее неприятные сведения, что Селим, который до сих пор продолжал кампании своего отца в Венгрии, заключил восьмилетнее перемирие с новым императором Максимилианом II и, следовательно, получил возможность свободно использовать все свои ресурсы для нового предприятия.

В свете этих сообщений венецианский сенат пребывал в нерешительности. Несомненно, необходимо было как-то подготовиться, чтобы встретить ожидаемое нападение; с другой стороны, при вступлении на престол Селим охотно подписал мирный договор с республикой. Кроме того, подобные тревожные сигналы были и раньше, и скрытая дипломатия — иногда при помощи осторожного и хорошо подготовленного подкупа — обычно давала нужный результат. В любом случае нельзя было делать ничего, что могло вызвать раздражение султана, который еще не привык к власти и отличался непостоянным характером. До конца 1569 года продолжались дискуссии, окончательные решения было еще труднее принять из-за неурожая, случившегося в том году, что вызвало голод во всей Италии, и из-за произошедшего в полночь 13 сентября загадочного взрыва в Арсенале, при последовавшем пожаре выгорела большая часть участка между Арсеналом и церковью Сан Франческо делла Винья, сгорел монастырь Селестии и еще три церкви. Неизбежно заподозрили преступный замысел, но доказать ничего не удалось.

Однако к концу января 1570 года до Венеции дошли известия, которые заставили сенат действовать. Венецианского байло в Константинополе вызвал к себе великий визирь, Соколлу Мехмет, который многословно уведомил его, что султан считает Кипр исторической частью Османской империи и полон решимости завладеть островом. День или два спустя последовали массовые аресты венецианских купцов и конфискации венецианских кораблей в гавани. Были отданы немедленные приказы принять такие же меры против всех подданных султана и турецких судов в Венеции. Были посланы просьбы о помощи к папе, Филиппу Испанскому и другим европейским государям. Капитан залива. Марко Кверини, поспешил на Крит с двадцатью пятью галерами и приказами снарядить еще двадцать, которые находились, без команды и без продовольствия, в Кандии.

Хотя в сенате и была группа, которая не хотела признавать окончание такого долгого мира и все еще надеялась, что с султаном возможно какое-то примирение, похоже, шансы избежать открытой войны быстро уменьшались. Затем, в середине марта, пришли еще более угрожающие известия из Константинополя. Посол от Селима фактически направлялся в Венецию с ультиматумом: или Венеция должна отказаться от Кипра по доброй воле, или остров будет отнят у нее силой. У венецианцев больше не осталось сомнений. Согласно древнему обычаю, когда дож и синьория в официальной процессии обходили различные церкви в городе, то несли шесть знамен — два белых, два голубых и два красных. Во время мира впереди несли белые знамена; во время периодов перемирия — синие; во время войны — красные. В ту Пасху — которая пришлась на 26 марта, еще за два дня перед прибытием султанского посланника — в ежегодном шествии к церкви Сан Дзаккариа на вечерню процессию возглавляли красные знамена. На второй день Пасхи некий Джироламо Дзане был назначен генерал-капитаном венецианского флота, получив свой жезл и знамя от дожа Лоредано во время специальной мессы в соборе. Дзане было семьдесят девять лет, дожу к тому времени исполнилось восемьдесят восемь; и многие из тех, кто наблюдали за церемонией, должны были задаться вопросом — в подходящих ли руках находится судьба республики в такой ответственный момент своей истории?

Меньше чем через шесть недель Пьетро Лоредано умер, его место занял Альвизе Мочениго,[257] бывший посол при дворax Карла V (который осыпал его имперскими почестями) и Пия IV. Тем временем Джироламо Дзане с семьюдесятью галерами достиг Зары, первого этапа экспедиции, которая должна была закончиться фиаско и принести ему унижение и позор.

Подлинное письмо султана, врученное его посланником коллегии[258]28 марта, не дошло до нас. Однако, если — что кажется вероятным — версия, приведенная в начале этой главы, является достаточно точной, ультиматум Селима вряд ли мог бы быть более ясным или более оскорбительным. Ответ венецианцев был равноценным: Венеция удивлена, что султан уже желает разорвать договор, который столь недавно заключил; однако именно она является хозяйкой Кипра и с Божьей помощью ей достанет мужества его защищать. Затем турецкий посланник был выведен через боковую дверь, чтобы избежать внимания разъяренной толпы, которая собралась у Дворца дожей, и сопровожден на ожидающий его корабль.

Поскольку в попытке избежать войны было потеряно слишком много времени, теперь Венеция быстро принялась готовиться к бою. Арсенал, повреждения которого в результате пожара были поспешно устранены, снова работал с предельным напряжением; тем временем, чтобы собрать деньги, правительство приняло еще более отчаянные меры, зайдя так далеко, что даже увеличило число прокураторов Сан Марко — высших сановников государства, кроме самого дожа, — до восьми, раздавая новые титулы в обмен на заем в 20 000 дукатов. Соседние города, большие и малые, делали взносы в зависимости от своего достатка, и, как в старые времена, богатые граждане брали на себя обязательства построить или снарядить корабль или набрать отряд — иногда в несколько тысяч человек — за свой счет. От других христианских государств, которым были посланы просьбы о помощи, ответ был менее обнадеживающий. Император Максимилиан указал, что его официальное перемирие с турками должно длиться еще пять лет. Король Польши также не хотел помогать ввиду собственного уязвимого положения. Что касается Франции, Екатерина Медичи, будучи в то время фактически регентом, оспаривала у Испании Фландрию и просила султана возобновить старый союз, тем не менее она предложила услуги своего сына, Карла IX, в качестве посредника — предложение, которое было вежливо отклонено. Король Португалии указал, что он полностью занят на Востоке и что в любом случае его страна опустошена чумой. Рыцари Святого Иоанна — которые, кстати, являлись крупнейшими землевладельцами на Кипре — предложили пять кораблей, но четыре из них были захвачены турками вскоре после того, как покинули Мальту. Было отправлено письмо даже московскому царю, но маловероятно, что оно когда-либо до него дошло; в любом случае Иван Грозный воевал с Польшей, и сложно представить, какую помощь он мог бы оказать. Не было просьб, адресованных Елизавете Английской, которая с февраля была отлучена от церкви.

Таким образом, оставались папа Пий V и Филипп II Испанский. Папа согласился снарядить дюжину кораблей, если Венеция обеспечит их экипажем. Филипп, со своей стороны, предложил флот из пятидесяти кораблей под командованием Джан Андреа Дориа, внучатого племянника и наследника того самого Андреа, чья ненависть к Венеции дважды привела его к предательству республики, при Корфу и при Превезе, около тридцати лет назад. Даже такой помощи было недостаточно; Венеция снарядила флот из 144 кораблей, включая 126 боевых галер. Но Филипп никогда не доверял венецианцам, которых подозревал (не без оснований) в том, что они всегда готовы пойти на соглашение с султаном, если представится возможность; и, как показали события, он дал Дориа — чьи чувства по отношению к республике были ничуть не менее враждебными, чем у его двоюродного деда — секретные указания держаться в стороне от неприятностей, предоставить венецианцам сражаться самим и привести испанский флот домой в целости и сохранности как можно быстрее.

С самого начала экспедиция не заладилась. Генерал-капитан, который знал, что согласно договоренности папская и испанская эскадры должны были присоединиться к нему у Зары, напрасно прождал там два месяца, в течение которых его флот опустошила эпидемия неизвестной болезни, повлекшая за собой не только множество смертей, но и всеобщую деморализацию, которая, в свою очередь, вызвала массовое дезертирство. 12 июля он отплыл к Корфу, где взял на борт Себастьяно Веньера, прежнего проведитор-генерала острова, который недавно был назначен на ту же должность на Кипре. Здесь генерал-капитан услышал, что папская эскадра под командованием Маркантонио Колонны ждала испанцев у Отранто — но все еще не было ни единой вести об обещанном Филиппом флоте. И только в июле стало известно, что Джан Андреа Дориа просто остался на Сицилии под предлогом, что не получил указаний двигаться дальше. После настойчивых протестов папы Филипп наконец послал своему адмиралу приказ об отплытии, который прибыл 8 августа; даже тогда прошло еще четыре дня, прежде чем флот вышел из Мессины, и еще восемь дней, прежде чем он достиг Отранто — путешествие, которое при тех преобладающих хороших погодных условиях должно было продлиться не более двух дней.

Наконец присоединившись к своим папским союзникам, Дориа не сделал попытки позвать Колонну или хотя бы связаться с ним; и когда Колонна решил не обращать внимания на преднамеренный образец неучтивости и взял инициативу на себя, то в ответ получил длинную речь, иносказательно рекомендующую прекратить всю эту экспедицию. Сезон навигации заканчивался; испанские корабли не были подготовлены к бою; и Дориа вынужден был указать, что, хотя его инструкции и требовали, чтобы он плыл под папским флагом, у него также был приказ повелителя сохранить флот невредимым. Колонна каким-то образом смог сдержаться и не напомнил ему, кто был в ответе за первые две неудачи, просто обратив внимание, что и король, и папа ожидают, что их флоты отправятся с венецианцами на Кипр; следовательно, они обязаны поступить именно так. В конце концов, очень нелюбезно, Дориа согласился.

К тому времени Джироламо Дзане подошел к Криту, где 1 сентября к нему присоединились папский и испанский флоты — почти ровно через пять месяцев после его отплытия из Венеции. Был созван совет, на котором Дориа сразу же начал создавать новые трудности. Теперь это были венецианские галеры, которые не годились для войны: если союзный флот схватится с врагом, то будет либо уничтожен, либо позорно обращен в бегство. Более того, стоит им покинуть Крит, и больше не будет гаваней, где можно было бы найти убежище. К тому же теперь он рассказал об обстоятельстве, о котором, вероятно, не считал нужным упомянуть раньше: он должен вернуться на запад самое позднее к концу месяца.

Колонна остался непреклонен. Сезон навигации хотя и на исходе, но время еще есть — целых два месяца до наступления зимы. На Кипре много превосходных гаваней. Венецианские корабли действительно были не до конца укомплектованы, но долгое ожидание дало им много времени, чтобы найти замены, и их команды вновь были в полном составе. В совокупности объединенные флоты составляли 205 кораблей; предполагалось, что у турок самое большее 150. Следовательно, почему союзники должны бояться вооруженного столкновения? Бегство действительно было бы позором, но отступить сейчас, даже не увидев врага, было бы еще большим бесчестьем.

Здесь Дзане, который по разумному совету Колонны не участвовал в начале дискуссии, присоединился к своим коллегам и немедленно положил на стол бумагу с просьбой о разрешении на возобновление экспедиции. Дориа все еще изворачивался, в конце концов согласившись только при условии, что испанским кораблям должны быть предоставлены поблажки: они должны быть освобождены от дежурства в арьегарде и будут двигаться группой отдельно от остальных, так, чтобы можно было уйти, если им будет нужно. Неудивительно, что к 7 сентября, пока дискуссии все еще тянулись, Дзане написал почти отчаянное письмо в Совет десяти, жалуясь, что Дориа явно полон решимости не ввязываться в сражение, что он все время выдвигает новые возражения и возобновляет прежние, и что, хотя с терпением и тактом до сих пор было возможно опровергнуть эти возражения, он срывает всех их планы и ставит под сомнение все предприятие.

Наконец 13 сентября флот достиг Сити, восточной оконечности острова; и там, по настоянию Дориа, был проведен общий смотр, на котором выяснилось, к его плохо скрытому удовлетворению, что на венецианских галерах действительно не хватало людей, на каждую галеру приходилось только около восьми бойцов, тогда как на каждом корабле папской и испанской эскадр было свыше ста бойцов. Снова он посоветовал отход, и хотя снова в конце концов совет был отвергнут, ему удалось задержать выступление на целых три дня, что было достаточно долгим временем для Дзане, чтобы получить еще один жестокий удар: сообщение, что турки высадились на Кипр. Настал момент — сейчас или никогда. Ночью 17 сентября флот отплыл к осажденному острову.

Но у Кастеллоризо пришли известия еще хуже. Никосия пала. Был созван еще один совет, на котором Дориа предсказуемо повторил свои протесты. И теперь, в первый раз, маркиз Санта-Крус, который, будучи командиром неаполитанских кораблей, формально находился в подчинении у Дориа, но до сих пор придерживался значительно более твердой линии поведения, чем его начальник, тоже посоветовал повернуть назад. Захват Никосии, указал он, будет означать значительное увеличение количества бойцов для турецкого флота и соответствующий подъем боевого духа врага — как раз в наиболее неподходящий момент, когда команды союзников все более и более впадали в уныние. Колонна согласился с ним; так же, с сожалением и неохотой, поступил и старый Джироламо Дзане. Только один голос прозвучал в поддержку продолжения похода: Себастьяно Веньер возразил, что как ни сильны могут быть турки, на следующий год они почти наверняка будут намного сильнее — когда, кстати, союзники вряд ли смогут собрать больше двухсот кораблей, чтобы ударить по ним.

Это были смелые слова, но они никого не убедили; и могучий флот, несущий знамена христианства, повернулся кругом и направился домой, ни разу не увидев врага. В почти жалкой попытке спасти последние крупицы своей репутации бедняга Дзане предложил, чтобы союзники хотя бы попытались причинить ущерб вражеской территории по пути назад; но снова его надежды саботировал Дориа, которому не терпелось добраться до дома. К тому времени, когда Дзане достиг Корфу 17 ноября — по пути сделав остановку на Крите, — на его кораблях вспыхнула новая эпидемия, и сам он был сломлен морально и физически. Не имея даже мужества вернуться домой, он написал в сенат, прося освободить его от должности. Его просьба было удовлетворена, и 13 декабря вместо него генерал-капитаном был назначен Себастьяно Веньер.

Так закончился один из самых унизительных эпизодов в истории Венеции. Если оставить в стороне доводы, что, имея в своем распоряжении три четверти от объединенного флота, венецианцам не следовало терять время, ожидая союзников, а нужно было в июне поспешить и продолжить поход в одиночестве, то по справедливости они не могли нести ответственность за неудачу; но также они не могли избежать своей доли позора, большая часть которого пала на невиновного старика Джироламо Дзане. В начале 1571 года ему было приказано вернуться в Венецию, а в следующем году — причина промедления неизвестна — он предстал перед Советом десяти, чтобы ответить по нескольким серьезным обвинениям, связанным с его поведением во время экспедиции. После долгого расследования он был оправдан — но слишком поздно. В сентябре 1572 года Дзане умер в тюрьме.

Судьба Джан Андреа Дориа была иной. Филипп II неизбежно узнал о резком осуждении, которое вызвал его адмирал; более того, папа Пий, получив доклад Колонны, послал королю официальную письменную жалобу. Но Филипп предпочел не придать этому значения. Дориа точно выполнил свои инструкции и был вознагражден немедленным произведением в чин генерала, с превосходством в ранге над всеми командующими флотов Испании, Неаполя и Сицилии — на этой должности он принес еще больше вреда христианскому делу, прежде чем его не стоящая подражания карьера завершилась.

К 1570 году Венеция удерживала Кипр уже восемьдесят один год. Королеву Екатерину сменил венецианский правитель, который носил звание лейтенанта: ему и двум его советникам — эти трое, известные как ректоры, были кипрским эквивалентом синьории — фактически принадлежала вся гражданская власть. Кроме того, был еще местный Большой совет, в который входила вся аристократия острова в возрасте старше двадцати пяти лет, и вдобавок некоторое число тех постоянно проживающих венецианцев, которые там обосновались; из этих последних аристократы избирались в совет сразу, остальные — при условии, что они не являлись ремесленниками — могли купить себе места после пяти лет постоянного проживания. Но функции совета были в основном избирательными, и даже в этом случае его решения должны были получить подтверждение ректоров.

Тогда как гражданское правительство находилось в Никосии, военный штаб находился в Фамагусте. Там располагался постоянный гарнизон из пехоты и кавалерии и базировался флот, командовал ими венецианский капитан — хотя во время войны его мог заменить проведитор-генерал, специально присланный из Венеции, чтобы принять на себя верховную власть. Фамагуста, в отличие от Никосии, была хорошо укреплена. Кроме того, исторически это был главный порт острова, хотя к 1570 году Салина (современная Ларнака) опередила его по торговому грузообороту.

Все население Кипра составляло около 160 000 человек и все еще жило при анахроничном феодальном строе, который республика почти не пыталась изменить. Во главе стояла аристократия, частично венецианская, но по большей части состоявшая из потомков семей французских крестоносцев, как, например, бывший королевский род Лузиньянов. Большая часть земель принадлежала им, но поскольку действовало право первородства, то постоянно росло число не имеющих собственности младших сыновей, которые часто создавали трудности правительству. Внизу общественной лестницы были крестьяне, многие из которых все еще были фактически крепостными и были обязаны служить своим хозяевам два дня в неделю. Для них, несмотря на исключительную плодородность острова, жизнь была борьбой за существование, и притеснения были ее неотъемлемой частью. Между этими двумя классами находились купечество и городская буржуазия — левантийская смесь греков, венецианцев, армян, сирийцев, коптов и евреев.

В общем, Кипром было нелегко управлять; и надо признать, что венецианцы — чье собственное управление было чудом и предметом зависти цивилизованного мира — могли бы править островом намного лучше, чем они это делали. Возможно, очень строгие требования, предъявляемые к ним дома, усилили искушение набить свой карман, как только они оказались на безопасном расстоянии от республики. Кроме того, вероятно, на них повлияла всеобщая атмосфера продажности, которая, как нам известно, царила на острове задолго до того, как он перешел под власть Венеции. Что несомненно, так это то, что ко времени, когда турки высадились на Кипр летом 1570 года, Венеция приобрела мрачную репутацию дурного управления и коррумпированности и совсем утратила популярность среди своих кипрских подданных. Даже богатые аристократы, как бы сильно они ни угнетали собственных крестьян, протестовали против способов, с помощью которых, как они видели, республика обогащалась за счет острова, а ее официальные представители, хотя и менее открыто, делали то же самое. Кроме того, аристократов возмущало отсутствие у них какой-либо реальной власти. Другие слои населения, попроще, ощущали то же самое. Многие действительно верили, что любая смена правления будет только к лучшему — мнение, которое было не лишено смысла, когда наступил момент кризиса.

Совместная экспедиция на помощь Кипру была явной неудачей; и кроме того, даже если бы она благополучно достигла места назначения, высадила солдат и точно выполнила бы все инструкции, едва ли это спасло бы остров. Крупная победа на море, возможно, могла бы оказаться на какое-то время эффективной, задержав неизбежное на год или два; но так как турецкий флот, который бросил якоря 3 июля в Ларнаке, насчитывал не менее 350 кораблей — более чем вдвое превосходя расчеты Колонны, — такая победа была бы, мягко говоря, маловероятной. Правда заключается в том, что с того момента, как Селим II решил присоединить остров к своей империи, Кипр был обречен.

Он был обречен по той же главной причине, по которой пять лет назад устояла Мальта: неизбежное обстоятельство, что сила любой армии на месте изменяется обратно пропорционально протяженности ее линий коммуникации и снабжения. Так как у Кипра не было ни средств, ни возможности, ни, по всей вероятности, желания защищаться самостоятельно, то защитить его могла только Венеция, откуда должны были бы поступать все военные ресурсы — оружие, боеприпасы и большая часть солдат и лошадей. Но Венеция находилась более чем в 1500 милях от Кипра, на другой стороне Средиземного моря, на большей части которого господствовали турки. С другой стороны, порты южного побережья Анатолии находились всего в пяти милях от острова, то есть турки могли рассчитывать на почти неограниченные поставки людских ресурсов и боеприпасов.

Их успех представлялся еще более вероятным, так как укрепления Кипра, за исключением Фамагусты, были совершенно небоеспособны. Правда, Никосия могла похвастаться девятимильным кольцом средневековых стен; но эти стены окружали территорию значительно большую, чем сам город, и требовали огромных сил для защиты. Кроме того, они были слишком тонкими — осадная техника XVI века очень сильно отличалась от техники XIV века — и, несмотря на лихорадочные усилия венецианских инженеров в последний момент усилить древние укрепления, вряд ли они смогли бы устоять против тяжелой артиллерии, которая в течение долгого времени была отличительной чертой турок. Кирения некогда была превосходной крепостью, но с тех пор она давно превратилась в развалины; и хотя там тоже недавно была проведена работа по восстановлению и усилению оставшихся стен, вряд ли она продержалась бы долго. Укрепления всех остальных кипрских городов либо были незначительными, либо их не было вовсе; прежде всего было понятно, что только Никосия и Фамагуста могли оказать более-менее продолжительное сопротивление. Людей тоже не хватало. Сложно дать точную оценку их количества, но вряд ли в Никосии было больше 20 000 солдат, включая около пяти сотен кавалерии, когда началась осада, и из них едва ли больше половины были полностью боеспособны. Фра Анжело Калепио, который находился в городе все время осады, говорит, что на складах было 1040 аркебуз, но они не были должным образом розданы, и людей не научили толком ими пользоваться, в результате многие солдаты не смогли из них стрелять, без того чтобы не поджечь себе бороды.

За это и многие другие недостатки в обороне столицы главная вина должна быть возложена на лейтенанта, Николо Дандоло. Нерешительный, робкий, всегда колеблющийся между приступами почти истерической активности и периодами апатичной бездеятельности, он явно не подходил для высшего командования — которое не было бы поручено ему, если бы Себастьяно Веньер, назначенный проведитор-генералом, который плыл с экспедицией Джироламо Дзане, смог добраться до острова. На протяжении последующих тягостных месяцев Дандоло показал себя постоянной обузой, его недальновидность и излишняя осторожность подчас давали почву для подозрений — как оказалось, беспочвенных, — что он подкуплен врагом. К счастью, в Фамагусте командиры были лучшие: генерал из Перуджи Асторре Бальони, которого прислали из Венеции в апреле в качестве главнокомандующего, и капитан Маркантонио Брагадино, чья ужасная гибель во время окончания осады снискала ему постоянную нишу в венецианском зале Славы, а его победителю — долгое бесчестье.

Турецкий флот показался у берегов Кипра 1 июля. Султан Селим — память об унижении его отца на Мальте была все еще свежа в его памяти — не пожалел усилий, чтобы как следует подготовиться, и поручил это двум своим самым способным и наиболее опытным командирам: Лала Мустафа-паша возглавил сухопутные войска, а Пиале-паша — хорват, который вместе с Драгутом разгромил испанский флот под командой Джан Андреа Дориа десять лет назад — возглавил флот. Турки стремительно напали на Лимассол, которому нанесли значительный ущерб, разграбили город и соседний монастырь, и прежде, чем эта атака была отражена, продолжили движение вдоль южного побережья к Ларнаке. Там благодаря робости Дандоло Мустафа сумел беспрепятственно высадить все свои силы, и, пока ожидал подкреплений с материка, обустроил своих людей. Затем из Ларнаки он послал в Никосию слепого греческого монаха с обычным ультиматумом: так как Венеция не может успешно сопротивляться его отлично снаряженной армии из 200 000 человек, то пусть теперь же отдаст остров мирно, таким образом сохранив дружбу и благосклонность султана. Если она откажется, тем хуже для нее. На это послание ректоры в Никосии ничего не ответили; однако они послали срочное письмо в Фамагусту с просьбой о возвращении Бальони с подкреплением. Им отказали на основании того, что угроза Никосии может оказаться хитростью врага: все еще ожидалось, что главный удар турки направят на Фамагусту.

Но Мустафа не обманывал. Когда 22 июля к нему прибыло подкрепление, он тем же вечером двинулся к Никосии; и два дня спустя его огромная армия встала лагерем за стенами города. И на этот раз случай снова был упущен: итальянский командир пехоты умолял о разрешении предпринять немедленную атаку, пока враг еще не отдохнул после перехода в тридцать миль по жаре, свойственной кипрскому лету, и их артиллерия и тяжелая кавалерия еще не готовы. И снова Дандоло и его коллеги-ректоры отказались рисковать, и туркам позволили спокойно окопаться.

Так началась осада. Турецкая армия, хотя, возможно, и не столь многочисленная, как заявлял ее командующий, наверняка насчитывала не меньше 100 000 человек; у нее было огромное количество пушек и легкой артиллерии, и, в отличие от жалких выстрелов защитников на стенах, их применяли с неумолимой точностью и со знанием дела. Тем временем Дандоло, напуганный нехваткой пороха, ограничил его использование до того, что даже тем из его солдат, которые имели огнестрельное оружие и умели им пользоваться, запретили стрелять по любой группе турок числом меньше десяти. Однако каким бы малодушным ни был лейтенант, вокруг него были и другие люди, не утратившие мужества. Каким-то чудом город продержался до конца жаркого августа; и только 9 сентября, после того как люди Мустафы с самым неистовым шумом и ликованием, на какие только были способны, приветствовали еще одно пополнение в 20000 человек, только что прибывшее с материка, защитники в конце концов уступили пятнадцати мощным приступам. Таким образом, после сорока пяти дней осады Никосия пала. Даже когда победоносные турки заполонили город, сопротивление продолжалось, последняя стычка произошла на главной площади, перед дворцом лейтенанта. Дандоло, который укрылся внутри несколько часов назад, в то время как его люди еще сражались на крепостных стенах, теперь появился, облаченный в малиновые бархатные одежды, надеясь получить привилегированное обращение согласно своему званию. Едва он достиг подножия лестницы, как турецкий офицер отрубил ему голову.

Поскольку осажденный город защищался до последнего, то для командира победителей было в порядке вещей дать своим людям три дня на его разграбление. Последовали обычные зверства, обычные резня, четвертование и сажание на кол, обычное осквернение церквей и изнасилования молодых людей обоих полов; необычным был только полный разгул мародерства. Никосия была богатым городом, где было в изобилии сокровищ, церковных и светских, западных и византийских. Потребовалась целая неделя, чтобы все золото и серебро, драгоценные камни и эмалированные раки, украшенные драгоценностями ризы, бархат и парча были погружены на повозки и увезены из города — самая богатая добыча, доставшаяся туркам со времени захвата самого Константинополя более ста лет назад.

Так как он и его армия возвращались на побережье, Мустафа оставил гарнизон из 4000 янычар, чтобы вновь укрепить город. Он все еще ждал, что венецианцы придут на помощь; если бы они пришли, то вполне могли бы попытаться отбить Никосию. Однако тем временем сам он не собирался отказываться от наступления. Уже 11 сентября, два дня спустя после падения Никосии, он послал гонца к командирам Фамагусты с призывом сдаться и с головой Николо Дандоло в чаше, в качестве дополнительного стимула. Настанет и их черед.

Хотя Мустафа-паша едва ли ожидал, что его ультиматум произведет желаемое воздействие и что Фамагуста сдастся без боя, тем не менее он должен был проклинать ее командиров за их упрямство. Даже Никосия причинила ему больше трудностей, чем он рассчитывал; но Фамагуста обещала стать действительно серьезным испытанием. Старые укрепления были снесены в конце предыдущего столетия и заменены совершенно новыми крепостными стенами, в которых соединились все последние достижения военной архитектуры; и сейчас город был, судя по всему, неприступным, насколько это возможно. Правда, за этими грозными стенами было мало защитников: около 8000 человек, по сравнению с турецкой армией, которая вместе с новыми отрядами, прибывающими каждые несколько недель с материка, возможно, к настоящему времени насчитывала немногим меньше тех 200 000 человек, которыми Мустафа похвалялся перед Дандоло. С другой стороны, у защитников были Брагадино и Бальони, два превосходных командира, которых они уже уважали и которых полюбили еще больше во время последовавших суровых испытаний.

Армия и флот, нагруженные награбленными в Никосии сокровищами, прибыли к Фамагусте одновременно 17 сентября, и осада сразу же началась. Благодаря отваге и предприимчивости уже упомянутых двух командиров боевые действия были гораздо более активными, чем в Никосии. Защитники делали частые вылазки за стены и даже иногда устраивали сражение прямо в турецком лагере. Осада длилась всю зиму, венецианцы не показывали ни единого признака слабости; более того, в январе их боевой дух, а также ресурсы значительно выросли, так как прибыло пятнадцать сотен подкрепления, с оружием и боеприпасами, под командованием Марко и Маркантонио Кверини, которым удалось прорваться через ослабевшую турецкую блокаду. В апреле количество запасов продовольствия стало давать повод к беспокойству; но Брагадино достаточно разумно решил проблему, выселив 5000 «лишних ртов» из числа гражданского населения и отправив их искать убежища в соседние деревни. К концу апреля Мустафа изменил тактику, приказав армянским саперам выкопать огромную сеть траншей на юге. Так как численность саперов достигала около 40 000 человек и в дальнейшем был дополнительно использован принудительный труд местных крестьян, работа продвигалась быстро: к середине мая была перекопана вся территория на расстоянии трех миль от стен, рвов было достаточно, чтобы вместить всю осаждающую армию, и они были настолько глубоки, что по ним могли скакать кавалеристы верхом, а наблюдателям со стен Фамагусты были бы видны только верхушки их пик. Также турки построили десять осадных башен, постепенно приближающихся к городу, с которых они могли обстреливать защитников внизу. Оттуда 15 мая начался заключительный обстрел.

Венецианцы сопротивлялись мужественно и решительно. Снова и снова их собственная артиллерия уничтожала целые пролеты турецких осадных башен, но тщетно; несколько сотен солдат принимались за работу, и к утру башни снова были как новые. Неделя тянулась за неделей, и постепенно защитники стали отчаиваться. Надежда на мощную венециано-испанскую подмогу, которая поддерживала их дух на протяжении зимы и весны, вскоре ослабела. Запасы пороха заканчивались; еды оставалось еще меньше. К июлю все лошади, ослы и кошки в городе были съедены; не осталось ничего, кроме хлеба и бобов. Из защитников осталось только 500 человек, которые еще были способны держать в руках оружие, но и они валились с ног от усталости и недосыпа. 29 июля турки начали еще один всеобщий штурм, уже пятый по счету. Христиане сдержали их, но это стоило им потери двух третей защитников убитыми или ранеными. И даже тогда Мустафе не удалось ворваться в город; но той ночью венецианские генералы внимательно осмотрели укрепления и оставшиеся запасы продовольствия и боеприпасов и поняли, что больше не смогут продержаться. Сдавшись добровольно, они еще могли, согласно принятым правилам войны, избежать резни и разграбления, которые в противном случае были бы неизбежны. На рассвете 1 августа над бастионами Фамагусты развевался белый флаг.

Условия мира были на удивление великодушными. Всем итальянцам было позволено отплыть на Крит с поднятыми знаменами, а также всем тем грекам, албанцам или туркам, которые пожелали бы к ним присоединиться. Во время этого путешествия они не должны будут подвергаться нападению турецких кораблей, которые, напротив, предоставят им любую помощь, какая потребуется. Грекам, которые пожелали бы остаться, была гарантирована личная свобода и неприкосновенность собственности, а также предоставлялись два года, чтобы решить, оставаться ли на постоянное жительство или нет; тем из них, которые впоследствии захотят покинуть остров, будет предоставлена охрана до той страны, которую они выберут. Документ, в котором излагались все эти условия, был подписан лично Мустафой и запечатан печатью султана; затем он был отправлен Бальони и Брагадино с сопроводительным письмом, содержащим похвалы их мужеству и отличной защите города.

В течение следующих четырех дней приготовления к уходу из крепости проходили достаточно спокойно. Выло предоставлено продовольствие, и, за исключением нескольких незначительных происшествий, отношения между европейцами и турками были дружелюбными. 5 августа Брагадино послал Мустафе предложение о встрече, чтобы официально вручить ключи от Фамагусты; пришел ответ, что генерал был бы счастлив его принять. Надев пурпурную мантию, соответственно его должности, Брагадино отправился на встречу тем же вечером, в сопровождении Бальони и группы старших офицеров, с эскортом из итальянских, греческих и албанских солдат. Мустафа принял их со всей возможной учтивостью; затем внезапно его лицо омрачилось и поведение изменилось. Со все возрастающей яростью он начал бросать беспочвенные обвинения христианам, стоящим перед ним. Он кричал, что они убивали турецких пленников, что они утаили военное снаряжение, вместо того чтобы передать его туркам согласно условиям капитуляции. Внезапно Мустафа выхватил кинжал и отсек Брагадино правое ухо, приказав слуге отрезать другое ухо и нос. Затем, повернувшись к своей охране, он приказал им казнить всю прибывшую группу христиан. Асторре Бальони и командующий артиллерией Луиджи Мартиненьо были обезглавлены. Одному или двум удалось спастись; но большинство было зверски убито, вместе с несколькими другими христианами, которым не посчастливилось оказаться в пределах досягаемости. В конце концов головы всех тех, кто был убит, были свалены в кучу перед шатром Мустафы. Говорили, их было всего 350.

Теперь, когда резня началась, ее было очень трудно остановить. Сам Мустафа, к которому, по-видимому, наконец снова вернулось самообладание, под страхом смерти запретил своим воющим от ярости солдатам входить в Фамагусту. Многие, однако, не подчинились его приказам и бешено промчались по городу, убивая всех на своем пути, поджигая и грабя, объятые безумной жаждой крови. Другие направились в порт, где нашли множество жертв среди христиан, которые готовились отплыть на запад.

Но самая худшая участь ожидала Маркантонио Брагадино. Его продержали в тюрьме почти две недели, за это время его необработанные раны загноились, и он был уже тяжело болен. Сначала его протащили вокруг стен, погрузив на спину мешки с землей и камнями: затем его привязали к стулу и подняли на нок-рею турецкого флагмана, выставив на осмеяние матросам. Наконец его привели на место казни, на главную площадь, привязали обнаженным к столбу и заживо содрали кожу. Говорили, что даже эту пытку он переносил молча в течении получаса, и только когда палач дотронулся до его пояса, он наконец скончался. После того как страшное дело было закончено, его голова была отрублена, тело расчленено на четыре части, а кожу, набитую соломой и хлопком, водрузили на корову и торжественно провезли по улицам.

Когда 22 сентября Мустафа отплыл домой, в качестве трофеев он взял с собой головы своих главных жертв и кожу Маркантонио Брагадино, которые он гордо подарил султану. Участь голов неизвестна; но девять лет спустя некий Джироламо Полидоро, один из немногих переживших осаду, сумел похитить кожу из константинопольского арсенала и вернуть ее сыновьям Брагадино, которые поместили ее в соборе Сан Джордже. Оттуда 18 мая 1596 года ее перенесли в церковь Санти Джованни э Паоло и поместили в нишу за погребальной урной, которая образует часть памятника герою. Здесь она находится по сей день.[259]

Нет такого человека при дворе, который не усмотрел бы в этом руку Божию, и всем нам кажется, будто это сон, так как никогда прежде никто никогда не видывал и не слыхивал о подобной битве и победе на море.

(Письмо государственного секретаря Хуана Луиса де Альсаморы дону Хуану Австрийскому, 11 ноября 1571 г.)

Провал экспедиции 1570 года был для Венеции и папы унизительным ударом; однако уже полным ходом шли переговоры о более прочном и действенном союзе. Движущей силой этой новой инициативы был папа. Пий V долго и напряженно размышлял о турецкой угрозе и понял, что главным препятствием для любого тесного взаимопонимания между Испанией и Венецией являлось то обстоятельство, что Венеция видела проблему в угрозе своим колониям в Леванте, тогда как Испания была гораздо более обеспокоена опасностью, которую представляли мавританские вассалы султана для ее собственных владений в Северной Африке. Следовательно, первой целью христианства должно было стать восстановление контроля в Центральном Средиземноморье, с отсечением африканских владений султана от его территорий в Европе и Азии, что фактически означало разделение его империи на две части. Так, в июле 1570 года папа созвал собрание, чтобы принять устав новой христианской лиги, и в течение последующих месяцев, путем терпеливой аргументации и с активной помощью Венеции, постепенно одержал дипломатическую победу над королем Филиппом. Это была тяжелая борьба. После восьми месяцев, как только казалось, что последние препятствия почти преодолены, испанцы передумывали и грозили изменить мнение по всем вопросам, по которым уже договорились. И только после того, как Венеция, наконец потеряв терпение, фактически отправила посланца в Константинополь, чтобы попытаться заключить сепаратный мир, испанцы снова изменили свою позицию и позволили урегулировать оставшиеся вопросы.

Окончательное соглашение было официально обнародовано 25 мая 1571 года в соборе Святого Петра. Оно было бессрочным, как наступательным, так и оборонительным, и было направлено не только против самой Османской империи, но и против ее мавританских вассалов и единоверцев на побережье Северной Африки. Стороны, подписавшие договор — Испания, Венеция и Папская область (была оставлена возможность присоединиться к соглашению для императора, короля Франции и короля Польши, если они того пожелали бы), — должны были совместно предоставить 200 галер, 100 транспортных судов, 50 000 пеших солдат и 4500 кавалерии, вместе с необходимой артиллерией и боеприпасами. Эти силы требовалось собирать каждый год, не позднее апреля, для летней кампании, где бы они ни понадобились. Каждую осень должны были проводиться совещания в Риме, чтобы определить планы на следующий год. Если Испания либо Венеция подвергались нападению, то союзник должен был прийти на помощь, и обе стороны обязывались применить всю свою мощь для защиты папских владений. Сражаться надлежало под знаменем лиги; важные решения следовало принимать большинством голосов трем командующим генералам — это были Себастьяно Веньер от Венеции, Маркантонио Колонна с папской стороны и генерал-капитан объединенного флота, единокровный брат короля, дон Хуан Австрийский со стороны Испании.

Дон Хуан Австрийский был незаконнорожденным сыном Карла V от германской дамы по имени Барбара Бломберг. Двадцати шести лет от роду, необыкновенно красивый, прирожденный лидер, он уже отличился в прошлом году, подавив восстание мавров в Испании. Венецианцы выразили свою радость по поводу этого назначения — что неудивительно, так как первоначальный выбор испанского короля, который затем, к счастью, передумал, пал на Джан Андреа Дориа. Они выказали бы гораздо меньше удовлетворения, если бы знали, что Филипп, который подозревал, что отвага юного принца могла возобладать над трезвым рассудком, приказал ему ни в коем случае не вступать в битву без разрешения Дориа.

Хотя явно было слишком поздно соблюсти расписание, оговоренное в соглашении, союзники договорились, что лето 1571 года нельзя терять даром и что войска для кампании первого года соглашения следует собрать в Мессине как можно скорее. К августу все собрались, и дон Хуан составил порядок следования. Он сам, вместе с Веньери Колонной, должен был находиться в центре, с шестью десятью четырьмя галерами. Правым флангом из пятидесяти четырех галер должен был командовать Дориа; левое, из пятидесяти трех галер, было под командованием венецианца Аугустино Барбариго. Кроме того, еще должен был быть небольшой авангард из восьми галер и арьегард из шести, ими командовали соответственно дон Хуан де Кардона и маркиз Санта-Крус. Каждой группе придавалось шесть галеасов (трехмачтовых галер). Галеоны и тяжелые транспортные суда, которые, не имея весел, как галеры, были значительно менее маневренны, должны были образовать отдельный конвой.[260]

Ободренные падением Фамагусты и отбытием в Мессину фактически всего венецианского флота, турки к тому времени в большом количестве вошли в Адриатику; высадки в Корфу и в Далмации вызвали в Венеции растущий страх внезапного вторжения, перед которым город остался почти беззащитным. Однако при приближении объединенного флота турки быстро отступили на свои базы в Греции; они не хотели оказаться запертыми в узком море в окружении врагов. Таким образом, 6 октября турки вышли из Лепанто (современный Навпакт в Патрасском заливе), чтобы встретить приближающихся христиан.

Христиане были настроены решительно. Два дня назад, в Кефалонии, они услышали о падении Фамагусты и, в частности, о гибели Маркантонио Брагадино; их сердца были полны ярости и жажды мщения. В тот самый день, однако, произошел случай, который едва не оказался роковым. Испанский офицер и пара его подчиненных на галере Себастьяно Веньера оскорбили венецианцев, и в последовавшей драке несколько человек были убиты; Веньер, ни с кем не советуясь, по собственной инициативе, повесил виновных на верхушке мачты. Когда об этом было доложено дону Хуану, он впал в ярость и приказал арестовать капитана — команда, которая, будучи исполненной, вполне могла бы расколоть весь флот. К счастью, более благоразумные советы — возможно, данные Колонной — возымели действие, и Хуана убедили отменить приказ; но он никогда не простил Веньера. С тех пор все его сообщения венецианской эскадре были адресованы заместителю командующего.

Два флота встретились на рассвете 7 октября, в миле или двух восточнее от мыса Скрофа, у входа в Патрасский залив. Галеоны еще не прибыли, но дон Хуан был полон решимости сразу вступить в бой с врагом. Только слегка изменив боевой порядок — Барбариго и Дориа получили еще по десять галер каждый, — он выстроил свои корабли и двинулся в атаку. Турки ждали его, их флот, почти равный по силам с флотом союзников, образовывал огромный полумесяц, который простирался от одного берега залива до другого. Адмирал Али-паша командовал центральной эскадрой из восьмидесяти семи галер: на правом фланге был Мехмет Саулак, правитель Александрии, с пятидесятью четырьмя галерами; и слева, напротив Дориа, располагалась шестьдесят одна галера под командой Улуг Али.

Было около половины одиннадцатого, когда сражение началось с северной стороны линии баталии, где левый фланг дона Хуана под командой Барбариго вступил в бой с правым флангом Али-паши, которым командовал Саулак. Битва была жестокой, флагман Барбариго был одновременно атакован пятью турецкими кораблями, которые осыпали его стрелами, одной из которых венецианский адмирал был смертельно ранен в глаз. Его племянник, Марко Контарини, взял командование на себя, но через пять минут он тоже погиб. Тем не менее схватка закончилась полной победой христиан, которые под предводительством Федерико Нани и Марка Кверини в конце концов сумели прижать весь турецкий правый фланг к берегу. Турки покинули свои корабли и попытались спастись бегством в близлежащих холмах, но венецианцы преследовали их и рубили прямо на бегу. Саулак был взят в плен, но он уже был тяжело ранен и не прожил долго.

Теперь очаг битвы сместился в центр, где приблизительно в одиннадцать часов галеры дона Хуана, наступая в строю на одной линии, мощным одновременным натиском атаковали галеры Али-паши, и два флагмана целенаправленно двинулись прямо друг на друга. Они встретились и столкнулись: с каждой стороны от них, вдоль строя, другие галеры повторили этот маневр, одновременно наступая по направлению к центру, пока перестало быть видно море, и люди прыгали и карабкались с корабля на корабль, сражаясь врукопашную мечами, абордажными саблями и ятаганами. Дважды отряды Али-паши из четырехсот отборных янычар шли на абордаж «Реала», флагмана дона Хуана; трижды испанцы атаковали турецкий флагман, последняя атака проходила под прикрытием плотного огня с галеры Колонны, который только что поджег галеру Пертау-паши, заместителя Али. Во время этой третьей атаки Али попало в лоб пушечное ядро. Не успел он упасть, как его голова была отрублена солдатом из Малаги, который насадил ее на пику и размахивал ею, чтобы придать храбрости товарищам. Турецкий адмирал погиб, флагман был захвачен, и турки быстро лишились мужества. Большинство их кораблей было разрушено в свалке; те, кому удалось выбраться, развернулись и спаслись бегством.

Тем временем на юге дела шли не так хорошо. С самого начала наступления, около десяти часов того утра, Джан Андреа Дориа тревожила его позиция. Турецкий левый фланг под командованием Улук Али, который ему противостоял, был длиннее и сильнее — девяносто три корабля против его шестидесяти четырех — и, растянувшись в южном направлении, как затем и произошло, угрожал обойти фланг Дориа. Чтобы избежать этой опасности, генуэзец изменил курс в направлении юго-востока, результатом этого маневра стал постоянно увеличивающийся разрыв между ним и доном Хуаном. Дориа следовало бы подумать получше. Улук Али увидел этот разрыв и немедленно изменил свои планы, повернув к северо-западу с целью прорвать строй христиан и напасть на них с тыла. Следуя этим курсом, он добрался до южной части эскадры дона Хуана, состоявшей из нескольких кораблей мальтийских рыцарей. Мальтийцы сражались доблестно, но против настолько превосходящего противника у них не было ни одного шанса, и они погибли все до последнего. Их флагман был взят на буксир, и Улук Али поднял их захваченное знамя на своем корабле.

К этому времени дон Хуан де Кардона, восемь галер которого находились в резерве, спешил на помощь рыцарям. Когда он подошел, на него обрушились шестнадцать турецких галер. Последовала самая жестокая и самая кровавая схватка за весь этот день. Когда она закончилась, 450 из 500 солдат на галерах Кардоны были убиты или ранены, а сам Кардона был при смерти. На нескольких кораблях, как обнаружилось потом, остались только трупы. Тем временем другие турецкие корабли спешили спастись: второй резерв, которым командовал Санта-Крус и — как только смог вырваться из битвы — сам дон Хуан Австрийский. Улук Али не стал задерживаться дольше, приказал тринадцати из своих галер грести побыстрее и на полной скорости увел их на северо-запад в направлении Санта-Мауры (современный Левкас) и Превезы. Оставшиеся галеры вырвались в другом направлении и вернулись в Лепанто.

Несмотря на смятение и ужасные потери, ставшие результатом трусости, вероломства и полной бездарности Джан Андреа Дориа — множество его коллег после битвы обвинили его во всех просчетах, — битва при Лепанто стала ошеломляющей победой для христиан. Согласно наиболее достоверным оценкам, они потеряли только тринадцать галер — двенадцать утонули и одну захватил враг: турки же лишились 113 и 117 галер. Повреждения были тяжелыми с обеих сторон, что было неизбежно, так как большинство из них сражалось врукопашную; но, хотя потери христиан вряд ли превышали 15 000 человек, турки предположительно потеряли вдвое больше, за исключением тех 8000 человек, которые попали в плен.[261] Кроме того, было захвачено множество трофеев; только на флагмане Али-паши обнаружилось 150 000 цехинов. В заключение приведем самое радостное известие: было освобождено 15 000 христианских галерных рабов. Всеми этими достижениями союзники были обязаны главным образом самому дону Хуану Австрийскому, чье управление большим и разнородным флотом было мастерским и чье блестящее использование огневой мощи оказало продолжительное влияние на развитие приемов войны на море. В будущем исход морских сражений стал решаться больше при помощи артиллерии, чем абордажа. Это, в свою очередь, означало применение больших по размеру и более тяжелых кораблей, которые могли двигаться только под парусом. Битва при Лепанто была последним крупным морским сражением, в котором участвовали весельные галеры, таранившие друг друга носом. Началась эпоха бортовых залпов.

И вот 18 октября некий Джуффредо Джустиниани на галере «Анжело» прибыл в Венецию с новостями. Город все еще оплакивал потерю Кипра, был охвачен гневом из-за того, как зверски обошлись турки с Маркантонио Брагадино, и полон страха перед тем, какие еще беды ожидают его в будущем. В течение часа, прошедшего с появления «Анжело», тянущего за собой по воде турецкие знамена, с палубой, заваленной трофеями, всеобщее настроение изменилось. Ведь Венеция взяла реванш, и для этого ей не пришлось долго ждать. Внезапно площади, улицы и каналы наполнились звуками ликования, все спешили на Сан-Марко, чтобы услышать подробности, найти друзей и отпраздновать победу. Незнакомые люди бросались друг другу на шею, смеясь и целуясь; ворота долговой тюрьмы были открыты, а заключенные амнистированы, тогда как турецкие купцы, напротив, ради собственной безопасности забаррикадировались в Фондако деи Турки, пока волнение не улеглось. В соборе Сан Марко, специально освещенном в честь этого события, за «Те Deum» последовала благодарственная торжественная месса; вокруг Риальто торговцы тканями украсили лавки и дома лазурными драпировками, усыпанными золотыми звездами, а над самим мостом была установлена большая триумфальная арка с гербами Венеции и ее доблестных союзников. Той ночью в городе едва ли нашлось хоть одно здание, которое не было бы освещено свечами и факелами изнутри и снаружи, играли оркестры, люди танцевали, и — чтобы никто не боялся присоединиться к всеобщему веселью — было дано специальное разрешение носить маски. Чтобы увековечить это сражение, главный вход в Арсенал работы Гамбелло был расширен и дополнительно украшен крылатым львом (с подходящей надписью) и двумя крылатыми Никами. Спустя год или два фронтон увенчали статуей святой Джустины, ведь именно в день этой святой была выиграна великая битва; и с 1572 года до падения республики этот день ежегодно отмечался шествием дожа и синьории к церкви этой покровительницы, снаружи здания были выставлены на обзор населению турецкие знамена.[262] В церкви Санти Джованни э Паоло построенная по обету часовня была посвящена Мадонне в розах, ее потолок расписывал Веронезе. Наконец, во Дворце дожей великая победа была изображена дважды — на героическом, хотя и невыразительном, полотне Андреа Вичентино в зале Скрутинио и на ослепительной картине Веронезе в зале коллегии, на которой Себастьяно Веньер и Аугустино Барбариго приносят благодарность, а святой Марк и святая Джустина смотрят на них.

Поэтому бой при Лепанто остался в памяти как одна из битв, имеющих решающее значение, и как величайшее морское сражение за время от Акции до Трафальгара. Правда, в Англии и в Америке оно обязано своей немеркнущей славой главным образом поэме Дж. К. Честертона; но в католических странах Средиземноморья битва при Лепанто вышла за рамки истории и, подобно Ронсевалю, превратилась в легенду. Однако вполне ли заслуживает это событие такой славы? Технически и с точки зрения тактики — бесспорно, заслуживает; после 1571 года морские сражения больше никогда не проходили, как прежде. С точки зрения стратегии — нет. Бой при Лепанто не стал, как надеялись победители, точкой конца «качания маятника», вехой, после которой судьба христиан внезапно изменилась бы и они набрали бы силу и вытеснили бы турок в сердце Азии, откуда те и пришли. Венеция не вернула Кипр; только два года спустя она заключила сепаратный мир с султаном, отказавшись от всех своих притязаний на остров. Битва при Лепанто не означала и окончания ее потерь; в следующем столетии такая же судьба постигла Крит. Что касается Испании, ей не удалось существенно усилить свою власть в Центральном Средиземноморье; и уже через семнадцать лет разгром Армады нанес такой удар ее морскому могуществу, от которого Испания не скоро оправилась. Также она не смогла разорвать связи между Константинополем и мавританскими правителями Северной Африки; в течение трех лет турки вытеснили испанцев из Туниса, подчинив местных правителей и превратив эту территорию — как они поступили и с большей частью Алжира на западе и Триполи на востоке — в провинцию Османской империи.

Но для всех христиан — и особенно для народа Венеции, — которые ликуют в эти торжественные октябрьские дни, истинная важность Лепанто заключалась не в стратегии или тактике; победа имела моральное значение. Тяжелая черная туча, которая нависала над ними в течение двух веков и которая с 1453 года неуклонно становилась все более угрожающей, до тех пор, пока они не почувствовали, что их дни сочтены, — эта туча вдруг исчезла. За совсем недолгое время возродилась надежда. Возможно, венецианский историк Паоло Парута лучше всех выразил общественное мнение во время надгробной речи в соборе Сан Марко, посвященной тем, кто пал в битве:

Они показали нам своим примером, что турки не столь непобедимы, как мы думали раньше… Таким образом, можно сказать, что, хотя начало этой войны было для нас временем заката, оставившим нас в бесконечной ночи, теперь смелость этих людей, как истинное, животворное солнце, даровала нам самый прекрасный и самый радостный день, который когда-либо видел этот город за всю свою историю.

Объединение с союзниками нанесло величайший ущерб республике, из этого опыта мы можем извлечь определенные полезные выводы. Во время войны расторопность и готовность поймать случай крайне важны, а для морской войны крайне необходимо выходить в море в начале апреля… Ошибка — заключать союз с правителями настолько могущественными, что мы обязаны считаться с их желаниями… мы должны рассчитывать больше на свои собственные силы, чем на силы союзников, поскольку союзники пекутся о своих собственных интересах, а не об интересах всей лиги. Также главнокомандующий не должен быть государем, он должен быть человеком, которого можно наградить или наказать… Наконец, тому, кто не имеет хорошей перспективы полностью или в достаточной степени уничтожить врага, лучше посоветовать искать с ним мира; но если война неизбежна, лучше перенести войну во вражеский стан, чем отсиживаться в обороне.

(Джакомо Фоскарини, генерал-капитан, — сенату. Осень 1572)

«Расторопность и готовность поймать случай»: для Венеции после Лепанто это могло означать только одно. Их славная победа должна быть немедленно доведена до конца. Нельзя давать туркам ни отдыха, ни времени перевести дух; их нужно преследовать и снова навязать им битву, прежде чем у них будет возможность восстановить свои подорванные силы, и пока союзники все еще имеют стимул двигаться вперед. Это было обращение, которое Венеция предложила на обсуждение своим испанским и папским союзникам; но ее доводы те пропустили мимо ушей. Предположительно дон Хуан Австрийский тайно согласился и был бы только рад поспешить, чтобы успеть до зимы; но у него были приказы Филиппа, которым он не мог не повиноваться. По условиям лиги, союзные силы должны были снова собраться весной; до тех пор дон Хуан должен был распрощаться с союзниками. Он вернулся со своим флотом в Мессину, куда они прибыли 1 ноября.

К весне 1572 года венецианцам стало ясно, что интуиция их не подвела. Испания, как обычно, увиливала и мешкала, выдвигая одно возражение за другим. Папа делал все возможное, чтобы побудить испанцев к действиям, но он уже был болен и 1 мая скончался. С его смертью лигу покинул боевой дух. Наконец, потеряв надежду на помощь испанцев, Венеция решила самостоятельно предпринять экспедицию, к которой добровольно присоединился Маркантонио Колонна с эскадрой папских галер. Только тогда испанцы были вынуждены действовать. Они не желали остаться в стороне, если будет одержана еще одна победа. Филипп больше не возражал, и в июне дон Хуан Австрийский наконец получил позволение присоединиться к своим союзникам.

Флот соединился у Корфу и направился на юг в поисках врага. С некоторым беспокойством союзники узнали, что за восемь месяцев, прошедших после Лепанто, Селим сумел построить новый флот из 150 галер и восьми галеасов — эти последние были новшеством для турок, на которых, очевидно, произвело сильное впечатление, насколько блестящее применение этим кораблям нашел дон Хуан Австрийский при Лепанто. Однако прошел слух, что корабельные плотники, осознававшие участь, которая их ожидала, если им не удалось бы завершить работу в установленный султаном срок, были вынуждены использовать сырую древесину; что пушки были отлиты поспешно и многие из них непригодны для использования; и что насильно завербованные на службу после ужасных потерь при Лепанто команды почти не обучены. Было маловероятно, что они доставили бы союзникам большие трудности. Главной задачей было навязать туркам сражение.

Так в действительности и оказалось. Флоты встретились у Модоны — в течение 250 лет это была одна из основных венецианских факторий в Пелопоннесе, пока ее не отнял султан в 1500 году, — и сразу же турки укрылись в гавани. Союзники погнались за ними, заняли позицию прямо у входа в гавань, у Наварино (современный Пилос) и стали ждать. Модона, как им было известно, не могла долго обеспечивать флот таких размеров. Гористая местность была бесплодна, дороги отсутствовали; все снабжение могло осуществляться лишь с моря. Казалось, нужно просто подождать и враг будет вынужден выйти из укрытия, а затем последовало бы повторение битвы при Лепанто.

Но снова надежды Венеции были разрушены; и снова причиной тому стали испанцы. 6 октября дон Хуан внезапно объявил, что он не может дольше оставаться в греческих водах и возвращается на запад. Фоскарини, ошеломленный, спросил о причине и, когда принц дал неубедительный ответ, что его запасы провианта подходят к концу, сразу же предложил снабдить его провизией из собственных припасов и, если это необходимо, приказать, чтобы из Венеции доставили еще. Но дон Хуан, несомненно действуя согласно новым приказам из Испании, был непоколебим. Колонна его поддержал. Фоскарини должен был признать, что его флот не был достаточно большим, чтобы противостоять туркам в одиночку. Он кипел от ярости при мысли об упущенной возможности, но, не имея выбора, отдал приказ возвращаться.

Всю зиму венецианский посол убеждал короля Филиппа. Турки, доказывал он, стремились к мировому господству; они постоянно расширяли свои владения в течение почти пятисот лет и продолжали захватывать новые территории; чем дольше им позволить наступать, тем более сильными и неодолимыми они станут; это долг короля перед христианством — и перед самим собой, если он желает сохранить свой трон, — взяться за оружие и не складывать его, пока труд, столь блистательно начатый при Лепанто, не будет полностью завершен. Но Филипп не хотел слушать. Он ненавидел Венецию и не доверял ей; он исполнил свой долг в том, что касалось турок, в прошлом году, и с немалым успехом; после такого разгрома должно пройти какое-то время, пока враги вновь поднимут голову. Между тем он целиком занят восстанием Вильгельма Молчаливого в Нидерландах. Он же не жалуется и не упрашивает Венецию помочь ему с его проблемами; он не видит причины, почему он и дальше должен помогать ей справиться с собственными трудностями.

Но в эти же зимние месяцы король Франции, Карл IX, был также занят, строя козни против Филиппа в трех различных областях. В Нидерландах он оказывал всю возможную поддержку восстанию. В Средиземноморье он маневрировал с целью добиться контроля над Алжиром, и, возможно, именно его происки послужили причиной того, что Филипп отозвал дона Хуана из Наварино. В Венеции и в Константинополе его послы упорно трудились, чтобы добиться мира между султаном и республикой. К весне их усилия увенчались успехом. Венеция не желала мира. Особенно после Лепанто она делала все возможное, чтобы сплотить лигу и убедить своих союзников присоединиться к ней в всеобщем наступлении, которое с божьей помощью должно было бы закончиться только в самом Константинополе. Но республика потерпела неудачу. Филипп был откровенно не заинтересован, как и новый папа Григорий XIII. Брошенная союзниками, республика слишком хорошо зная, что продолжать войну в одиночку означало навлечь новые нашествия турок в Адриатику и, по всей вероятности, захват Крита и ее последней крепости в Леванте. Венеции ничего не оставалось, кроме как принять условия, которые ей были предложены. 3 марта 1573 года соглашение было подписано. Венеция брала на себя обязательство, помимо прочего, платить султану по 300 000 дукатов в течение трех лет и отказаться от всех притязаний на Кипр.

Во владениях его католического величества раздавались вопли ужаса и отвращения. В Мессине взбешенный дон Хуан Австрийский сорвал знамя лиги с верхушки мачты и поднял испанский флаг. Насколько прав был Филипп, говорили его подданные, что не доверял этим венецианцам; они обязательно предали бы его, раньше или позже. Все было так, как если бы победа при Лепанто никогда не была одержана.

На самом деле так и было. Несмотря на все ликование, веселье и шум, а также создание великой легенды о Лепанто, которая сохранилась по сей день, истина заключается в том, что одно из самых прославленных морских сражений, как оказалось, не имело какой-либо долговременной стратегической важности. Но те, кто сокрушался громче всех, могли винить только себя.

Правление дожа Альвизе Мочениго началось с двойного несчастья: провала экспедиции 1570 года и потери Кипра. Затем был триумф Лепанто, который мгновенно поднял дух венецианцев от полного упадка до уровня экзальтации, возможно не имеющей себе равных на протяжении всей истории республики. Старому дожу довелось править и во время еще одного взрыва народного ликования, и во время катастрофы, которая была еще страшнее, чем предыдущая, прежде чем его короткое, но богатое событиями правление подошло к концу.

Первым из этих событий был визит двадцатитрехлетнего короля Франции Генриха III, который посетил Венецию в июле 1574 года. Обстоятельства были, мягко говоря, необычными. Только в феврале этого года — благодаря интригам своей матери, Екатерины Медичи, — Генрих был коронован королем Польши. В мае, однако, неожиданно умер его старший брат, Карл IX, и Генриха срочно вызвали в Париж, где его ждала корона Франции. Опасаясь недовольства своих польских подданных — службе которым он посвятил свою жизнь всего три месяца назад, — он бежал из своего нежеланного королевства переодетым и под покровом темноты (на случай необходимости прихватив с собой бриллианты из польской короны, которые оценивались в 300 000 экю) и не останавливался до тех пор, пока не добрался до империи. Оттуда, после недолгого пребывания в Вене с императором Максимилианом, он отправился в Венецию.

Со времени заключения сепаратного мира с султаном и последующего отдаления от Испании и империи отношения Венеции с Францией приобрели первостепенную важность; и венецианцы, никогда не упускающие возможности устроить зрелище, решили устроить Генриху такой прием, который он запомнил бы надолго. В Маргере, на материке, короля встретили шестьдесят сенаторов в малиновых бархатных одеяниях; оттуда на флотилии позолоченных гондол Генриха доставили в Мурано, где его ожидал почетный караул из шестидесяти алебардщиков, одетых в сделанную специально для этого случая форму, содержащую национальные цвета Франции, а также сорок юных потомков самых знатных семейств Венеции, которые были личной свитой Генриха во время его визита. Его торжественный въезд в город был запланирован на следующий день; тем же вечером, однако, он сумел незаметно ускользнуть, завернувшись в черный плащ, чтобы тайно попутешествовать по каналам.

На следующее утро дож Мочениго торжественно прибыл в Мурано, и два правителя вместе по воде отправились в Лидо, где прошли под триумфальной аркой (для этого случая сконструированной Палладио и расписанной Веронезе и Тинторетто) и вошли в церковь Сан Николо для торжественной мессы.[263] После окончания службы они снова вступили на парадную барку и проплыли через Бачино и вверх по Большому каналу к палаццо Фоскарини, которое, вместе с соседним палаццо Джустиниани, было задрапировано малиновым бархатом с золотым шитьем и лазурным шелком, вышитым лилиями в честь молодого короля Франции. В течение следующей недели дни и ночи напролет Генриха очаровывали. Все законы, ограничивающие потребление предметов роскоши, были временно отменены; венецианскую аристократию поощряли надевать самую роскошную одежду, самые дорогие драгоценности. Проводились пиры и парады, представления актеров, танцоров и акробатов. Французского короля сделали почетным членом сената, и он присутствовал на одном из заседаний. Прибыли стеклодувы из Мурано и выставили свои изделия под его окнами. Он призвал Тициана, которому тогда было девяносто семь лет, и позировал для Тинторетто. Он даже улучил время, в один из немногочисленных свободных моментов, чтобы воспользоваться благосклонностью самой популярной венецианской куртизанки, Вероники Франко — выбранной, как говорили, после старательного просмотра альбома миниатюр, который специально для этого королю показала синьория. Но венецианцы также были твердо намерены показать ему, что они живут не только ради красоты и удовольствий. Однажды рано утром они проводили его в Арсенал, чтобы показать киль заложенного корабля. Тем же вечером, на закате, они привели его обратно: там был тот же самый корабль, спущенный на воду со стапеля, готовый к действиям — полностью оснащенный, полностью вооруженный и полностью обеспеченный провиантом.

Только ближе к концу визита дож Мочениго, который призвал короля якобы для того, чтобы подарить ему некую редкую книгу, начал говорить о политике. Лепанто, сказал он, действительно был славной победой; но результатом стал дальнейший рост и так уже подавляющего могущества Испании; и для всех разумных государств Европы это должно стать поводом для сожаления. Он искренне верит, что Франция, в настоящее время заслуженно восстановившая былое величие, могла бы сделать все возможное, чтобы обуздать амбиции короля Филиппа. Что до религиозного вопроса во Франции — только два года назад произошла Варфоломеевская ночь: это, естественно, Венеции не касается, но дож надеется, однако, что его величество позволит ему выразить пожелание, чтобы под властью нового монарха Франция вернулась на путь милосердия и разумной терпимости. Такая политика хорошо служила на благо его собственной республики; только таким образом, как он осмеливается предполагать, можно обеспечить мир и стабильность.

Генрих был уклончив; как бывший глава католической партии во Франции, он вряд ли мог вести себя по-другому. Вскоре после этого, после прощального роскошного пира, король покинул город, дож лично сопровождал его до Фузины. Но Генрих никогда не забывал Венецию, радушный прием, который ему оказали, исключительно венецианское сочетание красоты и деловитости, утонченности и мудрости. Когда он попрощался со своими новыми друзьями, одарив их богатыми подарками в благодарность за гостеприимство — огромный бриллиант для дожа, тяжелую золотую цепь для хозяина палаццо, в котором он жил, Луиджи Фоскарини, — и дож, и Фоскарини, и их сограждане знали, без всякого сомнения, что их деньги были потрачены с толком.

Однако, если бы король Генрих мог снова посетить Венецию ближе к концу следующего года, или в 1576-м или 1577 году, он увидел бы совершенно другой город — город, в котором затихли радостные крики и праздничный шум, уступив место холодному и зловещему молчанию. С Пьяццы исчезли толпы людей; вокруг Риальто и Мерчерии лавки были заперты и закрыты ставнями. В Венецию пришла чума.

Это была эпидемия, столь же внезапная и ужасающая, как и разразившаяся свыше двухсот лет назад, она проникла во все уголки города и во все слои общества. Два знаменитых врача из Падуи, приглашенные официальными provveditori di Sanita,[264] оказались бесполезны. Вскоре старый Лаццаретто был переполнен больными, а новый — теми, чей диагноз еще не был установлен; несколько старых галеонов были отбуксированы на середину лагуны и поспешно превращены в дополнительные изолированные госпитали, обеспеченные пищей, лекарствами, свежей водой, врачами и священниками. Так как население вымерло или бежало, Венеция стала походить на покинутый жителями город. Постоялые дворы и гостиницы закрылись; суды перестали работать, поскольку судьи, адвокаты и те, кто мог бы судиться, искали убежища на материке. В тюрьмах осталось мало живых. Только дож, его синьория и сенат продолжали исполнять свои обязанности, хотя число действующих сенаторов уменьшалось с угрожающей скоростью. Осенью 1576 года, в отчаянной попытке предотвратить дальнейшее распространение чумы, все выжившие жители города были заперты в своих домах на целую неделю; но эта мера не достигла результата. Наконец, с приходом зимы, распространение болезни постепенно пошло на убыль; но только следующим летом, в воскресенье, 21 июля 1577 года, правительство осмелилось официально объявить о том, что эпидемия закончилась.

Чума унесла жизни около 51 000 венецианцев, и в том числе Тициана. Население города, которое в 1563 году составляло около 168 000 человек и к 1575 году выросло приблизительно до 175 000 человек, в 1581 году составляло только 124 000 человек. Вряд ли оставался хоть один венецианец, который не потерял бы близкого родственника; более того, многие семьи вымерли полностью. Даже теперь опасались, что официальное объявление искушает судьбу и что в любой момент могут прийти известия о еще одной вспышке болезни. Но Венеция не замедлила вознести благодарность за спасение: на острове Джудекка уже начала строиться новая большая церковь, порученная государством величайшему из живущих архитекторов Венеции Андреа Палладио — церковь Христа Спасителя, Иль Реденторе. Там, ежегодно и до конца республики, в то самое третье воскресенье июля, присутствовали на торжественной мессе дож и синьория; даже в наши дни это событие все еще ежегодно празднуется.[265]

Альвизе Мочениго не дожил до завершения строительства церкви. Он умер — естественной смертью — 4 июня 1577 года и был похоронен в церкви Санти Джованни э Паоло, где его надгробие можно увидеть в середине западной стены между надгробиями двух дожей Мочениго, Пьетро и Джованни, правивших незадолго до него. Неделю спустя после его смерти был избран преемник — герой Лепанто и самый прославленный из живущих венецианцев, Себастьяно Веньер, которому был восемьдесят один год. Вспыльчивый, непреклонный и остро осознающий свои выдающиеся достижения — вступив в должность, он сразу издал распоряжение, обязавшее всех аристократов, которые сражались при Лепанто, в течение недели носить красные мантии, — Веньер правил только один год; но этот год принес еще одну катастрофу с еще более ужасными последствиями, чем даже чума. Уже в 1574 году, вскоре после отъезда Генриха III, во Дворце дожей случился серьезный пожар, уничтоживший залы коллегии и сената и часть личных апартаментов. Теперь, 20 декабря, последовал второй большой пожар, гораздо хуже первого. Зал Большого совета и зал голосования были полностью уничтожены. Работы Гварьенто, Беллини и более поздних мастеров — Тициана, Тинторетто и Веронезе — погибли в огне; и хотя двое последних могли написать новые картины для восстановленных комнат, утрата была невосполнима. Более того, повреждения были так велики, что некоторые из наиболее выдающихся архитекторов того времени, и среди них сам Палладио, решительно настаивали, что все здание нужно разрушить и построить вместо него новый дворец в более классическом стиле; мы можем быть только благодарны, что восторжествовал разум, и всего за восемь месяцев величайшая в мире постройка светской готической архитектуры была тщательно восстановлена.[266]

Когда дож Веньер, который во время пожара отказывался покинуть Дворец дожей, умер спустя менее трех месяцев,[267] Большой совет — собравшийся, согласно венецианской традиции, чтобы выбрать избирателей, — был вынужден провести заседание в Арсенале. Только когда был определен сорок один избиратель, они смогли собраться в одной из неповрежденных комнат Дворца дожей для тайного совещания. 18 марта 1578 года их выбор пал на некоего Николо да Понте восьмидесяти семи лет от роду, он был значительно старше, чем даже его предшественник. У него за плечами была безупречная служба республике, которую он представлял не только на Тридентском соборе, но и в Риме, где у него была незавидная задача оправдываться перед папой за сепаратный мирный договор Венеции с султаном. К счастью, за семь лет его правления не возникло дипломатических сложностей такого масштаба. И только одна проблема, представляющая скорее личный интерес, чем какую-либо историческую важность, достойна упоминания. Она касается одной из немногих венецианских романтических героинь, чье имя все еще помнят: Бьянки Каппелло.

Бьянка была ослепительно красива и происходила из старого венецианского семейства. В 1563 году, в возрасте пятнадцати лет, она сбежала с бедным флорентийским банковским служащим, Пьетро Бонавентури, который был ее соседом в приходе Сан-Апонал. Ее разгневанный отец выдвинул обвинение, Совет десяти назначил официальное расследование, и прокуроры коммун объявили юную пару преступниками и назначили цену за их головы. Оказавшись в безопасности во Флоренции, однако, Бьянка скоро начала жалеть о своем импульсивном решении. Родители Пьетро, с которыми они вынуждены были жить, не могли себе позволить держать слуг, а Бьянка не имела привычки вести домашнее хозяйство, а также ухаживать за свекровью, прикованной к кровати. Поэтому, в общем, было неудивительно, что, случайно попавшись на глаза Франческо, распутному сыну великого герцога Козимо де Медичи, она уступила его домогательствам и вступила с ним в любовную связь, которая обещала быть несравнимо более приятной — и полезной, — чем жизнь с семейством Бонавентури.

Так как ее любовник был уже женат — на угрюмой набожной эрцгерцогине Иоанне Австрийской, — Бьянка вскоре оказалась в центре скандала, даже большего, чем тот, что она вызвала в Венеции. Тем временем, не обращая внимания на гнев своего отца, Франческо сделал ее мужа своим придворным и даже безуспешно пытался через посредничество флорентийского дипломатического представителя в Венеции и папского нунция добиться для нее амнистии и примирения с родителями. Затем, в 1574 году, умер герцог Козимо; и почти тогда же, но при менее торжественных обстоятельствах — его убили в уличной драке, возможно, с ведома Франческо, но вряд ли по его прямому приказу — скончался Пьетро Бонавентури. Теперь Франческо был великим герцогом Тосканским. Он немедленно поселил Бьянку во дворце по соседству со своим собственным и в течение следующих четырех лет демонстрировал ее всей Флоренции как свою признанную любовницу, что глубоко унижало меланхоличную Иоанну, которая находила утешение в еще более долгих и частых молитвах.

Тем не менее великая герцогиня не была окончательно покинута мужем; весной 1578 года она умерла при родах. Меньше чем через два месяца, 5 июня, Франческо и Бьянка поженились — хотя из-за необходимости соблюдения траура прошел еще год, прежде чем о браке было объявлено публично. Соответственно только в июне 1579 года великий герцог отправил особого посла к дожу да Понте, сообщив ему о своем браке и добавив особую просьбу: Венеция могла бы выразить свое удовольствие и радость по поводу бракосочетания Франческо, объявив его жену дочерью республики. Эта просьба была повторена во втором письме, от самой Бьянки, в котором она радовалась укреплению связей между Венецией и Тосканой, которое, без сомнения, принесет ее брак, и выражала решимость полностью соответствовать тем ролям, которыми она одинаково гордится: любящая супруга великого герцога и верная дочь светлейшей (Serenissima) республики.

Столь быстрое возвышение объявленной вне закона до самого высшего титула, который республика могла пожаловать женщине, могло бы вызвать множество вопросов. Однако сенат почти без колебаний дал свое одобрение, одновременно возведя отца и брата Бьянки в звание cavaliere и сделав их членами высокопоставленной делегации, возглавляемой патриархом Аквилеи, которая должна была представлять республику на столь долго откладываемом торжестве бракосочетания во Флоренции в следующем октябре. В свою очередь, юная великая герцогиня была верна своему слову, в течение следующих восьми лет никогда не забывая о своем венецианском происхождении и не упуская возможности посодействовать интересам родного города.

Но у нее и у ее мужа были враги во Флоренции, и самым опасным из них был ее деверь Фердинандо де Медичи, кардинал с четырнадцати лет, который, за неимением у Франческо детей мужского пола, считал себя наследником престола. Бьянка все еще не могла подарить своему мужу сына, и это было для нее источником постоянного беспокойства. Один раз, в 1576 году, она пошла на притворную беременность и роды и утверждала, что ребенок, которого тайно принесли к ней в покои, ее собственный. Но ее муж обнаружил обман; теперь, десять лет спустя, она попыталась повторить ту же хитрость, но план снова не удался. Это была ее последняя попытка: еще до конца следующего года она и ее муж скончались.

То обстоятельство, что Франческо и Бьянка умерли внезапно, в расцвете сил, в течение двух дней друг за другом, и, несмотря на взаимное недоверие между братьями, кардинал Фердинандо тогда действительно наносил им визит, неизбежно привели к обычным сплетням и подозрениям. Ходили слухи об отравленном фруктовом пироге, который, как думали некоторые, приготовил Фердинандо, но другие придерживались мнения, что, наоборот, пирог состряпала сама Бьянка для своего деверя. Согласно этой последней версии, недоверчивый кардинал осознанно испытал его на Франческо, при этом охваченная ужасом Бьянка, увидев агонию мужа, схватила свой собственный кусок пирога и проглотила его, это был жест гибельного отчаяния. Кто-то с радостью предпочтет поверить в такую шекспировскую denouement (развязку); однако нужно признать, что при вскрытии трупов, которое Фердинандо немедленно приказал провести в присутствии членов семьи Бьянки, а также всех придворных врачей, не было обнаружено ни следа яда. Причиной обеих смертей, как полагают в настоящее время, почти наверняка была малярия.

Хотя новый великий герцог немедленно сообщил венецианцам о «самой прискорбной двойной потере», которую он перенес, он не позволил похоронить свою невестку вместе с ее мужем. Вместо этого ее тело было завернуто в саван и брошено в общую могилу. Он также приказал, чтобы герб ее семьи стирали, где бы он ни находился, и заменяли гербом первой жены Франческо, Иоанны. Траур был запрещен — так же, из уважения к чувствам Фердинандо, поступили и в Венеции.

Во Флоренции такое мелочное проявление мести, как ни печально, но, по крайне мере, понятно. В родном городе Бьянки это было непростительно. Бьянка заслуживала лучшего. Но сограждане венецианцы никогда ее не забывали; и приятно писать, что дом, где она родилась и провела детство, по соседству с Понте Сторто в приходе Сан-Апонал — один из красивейших уголков Венеции — все еще имеет именную табличку в ее память.

Когда Бьянка Каппелло умерла в октябре 1587 года, дож Николо да Понте уже два года был в могиле. Однако мы немного потревожим его покой и упомянем о еще одном событии, происшедшем во время его правления, которое, будучи незначительным само по себе, было важной и зловещей чертой политической жизни Венеции в тот период: растущее могущество и уменьшающаяся популярность Совета десяти.

Как помнят читатели, Совет десяти первоначально был создан как временный комитет общественной безопасности для борьбы с последствиями неудачного заговора Баймонте Тьеполо в июле 1310 года. Предполагалось, что совет просуществует два с половиной месяца; в тот момент, о котором мы говорим, он существовал уже несколько столетий, за это время став важной частью венецианского правительственного механизма. Важной, но вместе с тем не вполне органичной: с самого начала Совет десяти отказался полностью приспосабливаться к венецианской конституционной системе. Эта система имела форму пирамиды: дож — синьория — коллегия и сенат — Большой совет. Совет десяти, однако, всегда оставался в стороне — нелогичное, аномальное образование с исключительными полномочиями, которые в крайнем случае оно могло использовать, чтобы прекратить волокиту, чтобы обойти долгие дискуссии сената, принимать свои собственные решения и немедленно приводить их в действие. Обычные дела, политические или военные, финансовые или дипломатические, проходили по обычным каналам, с обычными оговорками и проволочками. Срочные вопросы или дела, требующие особой секретности или деликатного подхода, могли, минуя коллегию, попадать прямо в Совет десяти, который был уполномочен действовать по собственному усмотрению, производить платежи из тайных фондов, и даже давать секретные инструкции венецианским дипломатам, отправляющимся за границу. Сфера компетенции совета десяти охватывала все, что касалось государственной безопасности и охраны порядка, — и границ его полномочий практически не существовало.

Имея такие полномочия, удивительно, что, по крайней мере в основном. Совет десяти использовал свое огромное могущество так мудро, — особенно если учесть, что ему нечасто требовалось отчитываться за свои действия перед высшей властью. На деле, однако, удавалось избежать злоупотреблений главным образом благодаря его внутренним ограничениям и противовесам. В совет избирали на один год, вновь избираться бывшие члены имели право только по прошествии года. Два члена одной семьи никогда не могли избираться в совет одновременно. Руководящая роль никогда не принадлежала одному человеку, но триумвирату глав совета — capi, который менялся каждый месяц и членам которого на время пребывания у власти были запрещены все социальные контакты с внешним миром, чтобы они были недоступны для слухов или подкупа. Продажность наказывалась смертью. В заключение — очень важный момент, о котором слишком часто забывают, — в совет, помимо десяти избранных членов, также входили дож и синьория, увеличивая его фактическую численность до семнадцати человек.

Но постепенно становилось ясно, что даже семнадцати членов не всегда достаточно. Мы уже видели, что при необходимости принятия важного решения Совет десяти просил Большой совет избрать zonta — дополнительный орган, состоявший из сенаторов, которые присоединялись бы к десяти для обсуждения особых вопросов. Эти zonte значительно укрепляли власть Совета десяти, уменьшая влияние оппозиции в других советах; но поскольку Совет десяти усиливался, его члены контролировали все больше государственных дел, другие, более традиционные органы управления постепенно теряли свое значение, и это им, естественно, не нравилось. Первые признаки этого недовольства появились еще в 1457 году, когда Совет десяти справедливо обвинили в превышении полномочий, поскольку они приказали сместить с поста дожа Франческо Фоскари. Одиннадцать лет спустя их полномочия были детально ограничены до решения «наиболее деликатных вопросов» — «cose segretissime». Однако эта формулировка оставляла множество лазеек, и деятельность Совета десяти не была заметно ограничена.

Даже, скорее, напротив. Беспокойная история Венеции конца XV века и первой четверти XVI давала все больше и больше поводов для избрания zonte, пока в 1529 году мера, к которой изначально прибегали редко и в исключительных случаях, не стала общепринятой системой, и был провозглашен постоянный состав zonta, состоявший из пятнадцати главных должностных лиц государства. Восемь лет спустя было предпринято новое и еще более противоречащее конституции действие: расширенный Совет десяти начал назначать подкомиссии, прямо подотчетные только ему. Первым из них был орган, известный как борцы с богохульством (Esecutori contra la Bestemmia), который специально занимался борьбой с безнравственностью — в чем преуспел не более, чем все другие организации такого рода; но за ним в 1539 году последовало введение института трех государственных инквизиторов (Inquisitori di Stato), что пробудило в душах многих здравомыслящих венецианцев серьезные опасения. Объявленная цель этого органа — укреплять государственную безопасность — была вполне понятна. Король Франции и король Испании содержали настоящую армию шпионов по всей республике, продажа секретов которым стала обычным и прибыльным делом. Чтобы выжить, Венеция полагалась на дипломатию, а поэтому очевидно, что такую опасную торговлю надо было прекратить. Но когда стало ясно, что трое государственных инквизиторов, хотя формально и подотчетных Совету десяти, были специально облечены теми же полномочиями, которыми обладал и сам совет, и, в частности, имели право проводить расследование и выносить приговор без предварительного согласования с дожем, люди начали задаваться вопросом, не станет ли подобное лечение хуже болезни.

Это был вполне уместный вопрос, но он остался без ответа, и Совет десяти продолжал фактически править Венецией, явно не обращая внимания на свою практически всеобщую непопулярность. Затем, в 1582 году, произошли два случая, которые если и не подорвали могущество совета, то несомненно поколебали его уверенность. Первый из них касался некоего Андреа да Лацца, прокуратора Сан Марко, которого совет особенно желал видеть в числе пятнадцати членов zonta, но Большой совет упорно отказывался его избирать. Взбешенный этой неудачей, в ответ Совет десяти увеличил на одного человека количество прокураторов, входящих в него по праву, и выбрал на эту должность да Лацца, но на это решение Большой совет также наложил вето.

Второй случай касался драки в Лидо, когда компания молодых аристократов оскорбила местную девушку и была немедленно атакована шайкой местных молодчиков bravi. Бравые драчуны, вышедшие победителями из стычки, сразу же подали жалобу в Совет десяти, который выслушал их благожелательно; причем настолько, что когда на следующий день юные аристократы, придя в себя, тоже подали жалобу, им не уделили внимания. Тогда они обратились в кварантию (Совет сорока), которая встала на их сторону, отменив решение Совета десяти.

На следующих выборах zonta Большой совет выразил свое неодобрение позиции Совета десяти, согласившись утвердить только двенадцать кандидатов вместо утверждаемых обычно пятнадцати, и в декабре предпринял решительную попытку определить раз и навсегда, точно, что именно относится к секретным вопросам, упомянутым в законе 1468 года. Это было бесполезно: чем больше обсуждался вопрос, тем более невозможно становилось его решить. 1 января 1583 года трое неутвержденных членов снова были выставлены на выборы, но снова безуспешно, и от принципа zonta отказались с молчаливого согласия. В результате могущество Совета десяти до некоторой степени уменьшилось, но основная проблема так и не была решена: Совет десяти был странным образованием, так было всегда, и в этом заключалась его сила. Никакие ограничения никогда не смогли бы втиснуть его в рамки конституции, где для него не было места. Сокращенный до своей обычной численности, Совет десяти присмирел и на некоторое время ограничил свою деятельность теми вопросами, в которых его полномочия не вызывали сомнений. Совет десяти продолжал вызывать страх; но он утратил большую часть уважения, которым некогда пользовался, и уже никогда не восстановил его полностью.

Сомнительно, смог бы старый Николо да Понте, которому было уже далеко за девяносто, оказать большое влияние во время этой пробы сил между Большим советом и Советом десяти. Он быстро слабел. Из-за его склонности дремать во время дискуссий в коллегии уже возникла необходимость построить что-то вроде барьера перед его троном, чтобы он не соскользнул на пол. 15 апреля 1585 года он перенес удар, который лишил его речи. Он продолжал исполнять свои обязанности, как мог, но вскоре после этого вновь уснул во время государственного приема в зале сената: на этот раз его корно свалился и покатился по полу, остановившись у ног одного из прокураторов, Паскуале Чиконья; и, возможно, из уважения к такому очевидному проявлению божьей воли Чиконья был избран его преемником,[268] когда 30 июля да Понте испустил последний вздох. Это был не первый случай, когда будущий дож был отмечен столь чудесным образом: несколько лет назад, на Корфу, когда Чиконья присутствовал на мессе, внезапный порыв ветра вырвал гостию из рук совершавшего богослужение священника и отнес прямо ему в руки. Так что Паскуале Чиконья уже имел вокруг себя если не ореол святости, то, по крайней мере, ауру одного из божьих избранников.

Избрание на высший пост, однако, не далось ему без борьбы. Только на девятнадцатый день обсуждения и после пятьдесят третьего голосования он получил необходимое большинство, и даже тогда успехом был обязан только внезапному решению своего соперника, Винченцо Морозини, выйти из борьбы. Когда результат был объявлен, простой народ, который уже устроил шумную демонстрацию в поддержку Морозини за стенами Дворца дожей, был в ярости. Их любимец был несметно богат и известен своей щедростью; они знали, что оба эти качества Морозини в полной мере продемонстрировал бы во время инаугурационной процессии вокруг Пьяццы, когда дож по традиции кидал монеты в толпу своих подданных. Чиконья, с другой стороны, был известен своей скупостью, что и доказал, швыряя толпе не золотые дукаты, как обычно, а маленькие серебряные монеты по пять сольдо — и тех, как говорили, было не слишком много. (Впоследствии эти монеты презрительно называли «чиконьини».)

Однако, несмотря на такое довольно сомнительное начало, правление Паскуале Чиконьи было спокойным и мирным, и он постепенно достиг немалой популярности. Правда, ускоки, как всегда, продолжали причинять неприятности, но другие серьезные проблемы, с которыми он столкнулся, все были дипломатического рода, и их разрешили с достаточно заметным успехом. Наиболее важной из них было убийство французского короля Генриха III, которое 1 августа 1589 года совершил фанатичный доминиканский монах. Генрих, который давно покинул постель своей жены ради общества более пикантных миньонов, не преуспел в рождении наследника; и с ним линия Валуа пресеклась. Законным наследником престола являлся протестант Генрих Бурбон, король Наварры, но, хотя Генрих объявил, что готов принять католическую веру, тем не менее против него яростно выступали Французская католическая лига, чрезвычайно могущественный дом Гизов, Филипп Испанский и папа Сикст V.

Венеция, с другой стороны, одобряла кандидатуру Генриха. Всегда терпимая в вопросах религии, республика также ясно сознавала, что среди ведущих держав Европы Франция была ее единственной поддержкой против амбиций Испании. Все, чего она хотела, — чтобы Франция была сильной, единой и внутренне стабильной. Сразу же, когда сообщение об убийстве Генриха III достигло города, венецианскому послу во Франции, Джованни Мочениго, были посланы инструкции добиваться немедленной аудиенции у нового короля, принести ему поздравления республики и заверить его в ее неизменной дружбе и расположении. Наградой был любезный ответ, который привез в Венецию особый посол, Франсуа де Люксембург, с благодарностью за столь дружеские чувства, которые, как Генрих охотно признавал, он ценил больше всего, так как Венеция была единственным государством в Италии, которое признало его права.

Такая инициатива не могла не вызвать гнева папы, чья реакция не замедлила последовать. Если, бушевал он, Венеция хочет сохранить репутацию верной дочери церкви, ей лучше отказаться от контактов с еретиками. Неужели она считает себя величайшей страной в мире, что жаждет подать пример всем остальным? Ответ республики был почтительным, но твердым: Генрих Наваррский является законным наследником престола Франции. Это разумный и добродетельный принц крови — более того, кстати, чрезвычайно сильный, — показывающий явную готовность принять истинную веру; он уже объявил, что католическая церковь во Франции и все ее приверженцы останутся свободными, почитаемыми и неприкосновенными. Более того, никто лучше не сможет сплотить страну после тех бурь, что она пережила. На этом моменте обсуждение приняло новый оборот: должна ли Франция и дальше подвергаться упадку и разорению в руках иностранных интриганов? Неужели папа искренне полагает, что иностранными армиями, которые она была вынуждена допустить на свою землю, движет бескорыстная преданность вере, а не личные амбиции и жажда власти?

Это был сильный аргумент, который упорно и убедительно отстаивал венецианский посол в Риме, Альберто Бадоэр; и он достиг своей цели. Папа выразил согласие, что де Люксембург останется в Венеции — но при условии, что он не будет появляться на государственных церемониях, — и, что более важно, согласился принять представителей Генриха в Ватикане, чтобы начать обсуждения по обращению короля в католическую веру.

Теперь была очередь Филиппа гневаться, протестовать и даже угрожать; но испанские войска и силы французских католиков медленно отступали перед армиями Генриха. 25 июля 1593 года торжествующий король принял католическую веру, после чего заметил, что Париж стоит мессы: в марте 1594 года он вступил в свою столицу, и восемнадцать месяцев спустя папа Климент VIII даровал ему отпущение грехов и официально принял его в свою христианскую паству.

Понятно, что Венеция не могла содействовать военным успехам Генриха в завоевании его законной короны. Однако на дипломатическом поле своим искренним и смелым примером, а также заступничеством перед пятью сменяющими друг друга папами[269] Венеция сделала многое, чтобы дать Генриху возможность укрепить дипломатическое влияние, она сломила оппозицию католиков и постепенно добилась для него политического и религиозного признания, что было ему крайне необходимо. Это усиление влияния в дипломатической сфере и признание Генриха со стороны папы окончательно сломило дух Филиппа II. Он продолжал бороться еще какое-то время, но все менее успешно и в мае 1598 года был вынужден смириться. В сентябре он умер.

Умер и Паскуале Чиконья. Он стал жертвой недолгой, но смертельной лихорадки в апреле 1595 года. Его похоронили в церкви Санта Мария Ассунта;[270] но наилучшим памятником ему нужно признать одну из самых знаменитых достопримечательностей Венеции — мост Риальто.

Это до сих пор единственный мост через Большой канал. Там с двенадцатого века была понтонная переправа; но только в 1264 году был построен первый настоящий мост, на деревянных сваях, Он был дважды разрушен: в первый раз это сознательно сделал Баймонте Тьеполо после своего неудачного восстания в 1310 году; во второй раз мост случайно обрушился под весом народа, столпившегося на нем, чтобы увидеть проезд маркиза Феррары в 1444 году. После того несчастья мост был снова перестроен, он остался деревянным, но стал гораздо больших размеров, с лавками и центральной разводной частью — как нарисовал Карпаччо на одной из картин «Чудо с реликвией Святого Креста», которая теперь находится в Академии. К середине XVI века сооружение явно доживало свои последние дни, и было принято решение построить мост из камня. Был объявлен конкурс — возможно, по квалификации тех, кто в нем участвовал, это было самое выдающееся архитектурное состязание, которое когда-либо проводилось, проекты представили Микеланджело. Сансовино, Виньола, Скамоцци и Палладио (чьи планы моста из пяти арок с фронтонной колоннадой сохранились до сих пор). Поставленные перед таким embarras de richesse[271] власти в течение долгого времени не могли принять решение; и они все еще колебались, когда два подряд пожара во Дворце дожей и возникший спрос на всех самых умелых работников, какие только были, стали причиной еще одной задержки. Когда, наконец, власти снова смогли обратить внимание на Риальто, контракт был отдан не одному из соревнующихся титанов, а более скромному архитектору, который отвечал за восстановление дворца, с подходящим именем Антонио да Понте. Он и его племянник, Антонио Контин — создатель другого наиболее любимого моста Венеции, Моста вздохов, — вместе спроектировали и построили, между 1588 и 1591 годами, мост Риальто, каким мы его знаем сегодня, с соответствующей памятной надписью в честь дожа Паскуале Чиконьи.

Как произведение искусства, нужно честно признать, мост лишен отличительных особенностей. Большинство людей испытывают по отношению к нему неясные нежные чувства, как и к любой другой широко известной достопримечательности, и — справедливо — поднялся бы всеобщий шум, если бы поступило предложение как-то его переделать. Поэтому, так или иначе, мост принят людьми. Его широкая известность не дает заметить недостатки — непропорциональность, странное ощущение неустойчивости конструкции, грубость деталей. Тем лучше. Только изредка мы внезапно, неожиданно, на долю секунды, видим его заурядность; но в такие моменты трудно не чувствовать мгновенного укола сожаления о том шедевре, который Венеция могла бы иметь, если бы было позволено творить гению.

Мы не можем понять, как возможно притязать, чтобы свободному государству, такому как наша республика, свободная от рождения и как таковая милостью Божьей просуществовавшая 1200 лет, не позволялось бы принимать те меры, которые оно считает необходимыми для защиты государства, когда они никоим образом не причиняют вреда правлению других государей.

(Сенат Венеции — послу в Риме, 26 ноября 1605 г.)

Примерно в двухстах ярдах от моста Риальто, на восточной стороне Большого канала, принижая соседние здания, находящиеся на каждой из сторон канала, возвышается громада палаццо Гримани. Начатое Микеле Санмикели в 1556 году, это здание никоим образом не является самым прекраснейшим из дворцов Венеции, но по размерам и масштабу, а также благодаря исключительному великолепию фасада в стиле высокого Возрождения оно, без сомнения, одно из наиболее впечатляющих. Из-под огромных свай дворца его владелец, Марино Гримани, — восемьдесят седьмой дож Венеции,[272] во время правления которого республика вошла в XVII век, — 26 апреля 1595 года отправился по воде на церемонию своего возведения на престол.

Как видно из его образа жизни. Марино Гримани был одним из богатейших людей Венеции. Богачи, будучи щедрыми, всегда становились популярными дожами; и хотя избрание Гримани было исключительно затянувшимся и потребовало семидесяти одного голосования в течение трех с половиной недель, народ воспринял его с большим ликованием. Люди не были разочарованы: в отличие от своего предшественника, новый дож во время своей церемониальной процессии вокруг пьяццы Сан-Марко буквально забросал их золотыми монетами, его жена и сыновья в то же самое время бросали монеты полными горстями из окон своего дворца. Последовали обычные цветистые речи, одну из которых, согласно записям, произнес некий Дионизо Лаццари, шести лет от роду. Всем беднякам города раздавали бесплатный хлеб и вино в неограниченном количестве. Неудивительно, что праздник продолжался далеко за полночь.

Но даже эта расточительность померкла по сравнению с той суммой, которую Гримани потратил два года спустя — время, необходимое для соответствующих приготовлений, — на коронацию своей жены. Оказание такой высокой чести было в Венеции редкостью; прежде она была оказана всего дважды: супруге Паскуале Малипьеро в 1457 году и супруге Лоренцо Приули в 1556 году. Однако ни одна из прошлых церемоний не могла сравниться по великолепию с той, что прошла в мае 1597 года. Сначала догаресса, одетая в золотую парчу, в сопровождении более чем 200 дам в роскошных платьях, специально сшитых для этого случая, была официально препровождена в собор на благодарственный молебен, после которого она поднялась на балкон своего дворца, чтобы наблюдать за грандиозной процессией всех девятнадцати гильдий города. Затем последовал роскошнейший пир в зале Большого совета. Торжества продолжались три дня; еще больше пиров, еще больше процессий, танцующих при свете факелов на пьяцце Сан-Марко и на наплавных мостах на Большом канале, и даже военно-морской парад, закончившийся регатой, который был немного омрачен непогодой и в котором участвовали корабли из Англии, Голландии и Фландрии. Было подарено множество дорогих подарков, догаресса раздавала особые монеты со своим изображением и, среди прочего, получила золотую розу от папы Климента VIII.

Вскоре, однако, папа показал себя в другом свете, причинив дожу Гримани и его подданным немало беспокойства. Кризис начался со смерти Алонсо, герцога Феррарского. случившейся незадолго до того. Не имея собственных сыновей, герцог сделал наследником своего кузена, дона Чезаре д'Эсте; но папа отказался признать законность этого наследования на том основании, что дон Чезаре, хотя и был позднее признан, но родился вне брака. Папа утверждал, что теперь герцогство должно вернуться к церкви. Неудивительно, что новый герцог энергично оспаривал это требование, вследствие чего папа направил армию под командованием одного из своих наиболее воинственных кардиналов, чтобы захватить Феррару силой, одновременно послав за помощью в Венецию.

Здесь заключалась проблема. Герцоги Феррарские не были достаточно сильны, чтобы причинить Венеции какие-либо серьезные неприятности, но могущественный папа у самых границ, контролирующий крайне важную дельту реки По, — совсем другое дело. С другой стороны, если бы республика последовала своему чутью, сохранила свой теперешний нейтралитет и отказала Клименту в военной помощи, он вполне мог обратить оружие против нее самой; Испания, всегда бдительно выжидающая возможности разделаться с Венецией, тут же выступила бы на стороне папы, и последующая война могла бы иметь еще более опасные последствия. Республика решила дать уклончивый ответ, указав посланнику папы, что первой необходимостью всегда был мир в Италии и что проблемы вроде той, что возникла сейчас, всегда предпочтительнее решать с помощью переговоров, нежели силы. Если необходимо посредничество, Венеция будет счастлива предложить свои услуги.

Ситуация быстро разрешилась сама собой. В январе 1598 года, прежде чем Венеции пришлось бы прийти к определенному решению вмешаться, дон Чезаре — его боевой дух был подорван известием, что папа отлучил его от церкви — сдался папским силам, согласившись уступить Феррару и всю территорию герцогства в обмен на возвращение в лоно церкви и одну или две небольшие уступки, которые практически ничего не стоили бы Клименту. Очень обрадованный успехом, папа лично прибыл, чтобы вступить во владение своей новой провинцией, и триумфально вступил в Феррару, куда Венеция, вынужденная содействовать неизбежному, отправила четырех послов принести папе поздравления.

К несчастью, разногласия с папой на этом не закончились; на самом деле проблемы только начинались. Сначала Климент предпринял новые попытки уменьшить контроль республики над местным духовенством; затем он выразил протест, когда Венеция наняла некоего Марко Шарра, отлученного от церкви, для борьбы с ускоками; далее последовал конфликт по поводу границ и навигации на реке По; затем папа возмутился, когда Венеция собралась обложить духовенство Бреши, наравне с обычными горожанами, налогом на восстановление крепостных укреплений; и в 1600 году последовал новый, еще более серьезный конфликт, и снова по поводу юрисдикции. На этот раз дело касалось небольшого городка Ченеда,[273] который, хотя и принадлежал Венеции последние двести лет, фактически находился под управлением местного епископа с раннего Средневековья — обстоятельство, которое подтолкнуло папу послать епископу Ченеды предупреждающее письмо, в котором он отвергал власть Венеции и требовал, чтобы все апелляции в будущем отправлялись в Рим, под угрозой отлучения от церкви. В последующем споре Венеция, полагая, что затронут важный принципиальный вопрос, не уступила ни пяди. Климент понял, что просчитался, и частично уступил, но это дело явилось первым ударом грома, предвещая в будущем гораздо более яростную бурю. Если бы только республика могла об этом знать…

В начале XVII века уже не вызывало сомнений, что религиозная терпимость Венеции становилась все более неприемлемой для Рима. Это ухудшение положения было на совести Рима, но не Венеции. С распространением Реформации по Европе и, в частности, с обнародованием в 1598 году Нантского эдикта, в котором Генрих IV подтвердил наихудшие подозрения папы, предоставив французским протестантам свободу вероисповедания и равные политические права с католиками, Рим постоянно усиливал давление, чтобы заставить католические правительства подчиниться папскому контролю. Венеция отказалась покориться. Занимая такую позицию, она не считала себя виновной в неподчинении главе церкви. Как рассуждал дож, когда его обвинили в кальвинизме: «Что значит кальвинист? Мы такие же добрые христиане, как и сам папа, и умрем христианами, нравится это кому-то или нет».

Проблема была в том, что вопрос, который папа называл духовным, Венеция считала исключительно политическим. Республика чтила католические доктрины; с другой стороны, она не могла рисковать политической независимостью, которая была для нее священной. Кроме того, будучи космополитическим городом, само существование которого основывалось на международной торговле, как могла республика подвергать дискриминации еретиков в большей степени, чем ранее иноверцев?

Хотя Климент VIII не прекращал интриговать, Венеция одержала несколько побед. Ченеда была одной из них; другая относилась к 1596 году, когда специальный конкордат фактически предоставил венецианским книгопродавцам и печатникам право при определенных условиях работать с книгами, входящими в Index Expurgatorius (особое издание, публикующее списки книг, подлежащих исправлению). (В конечном счете они пользовались этим правом очень редко, но такой прецендент, по крайней мере, имел место.) Республика, не обращая внимания на протесты папы, позволила протестантским купцам и ремесленникам из швейцарского кантона Грисонс обосноваться на ее территории. Она также стойко защищала свободу вероисповедания иностранных дипломатов. Когда в 1604 году Венецию упрекали за разрешение сэру Генри Уоттону ввозить протестантские молитвенники и проводить англиканские службы в своей личной часовне, она послала в Рим твердый ответ: «Республика никоим образом не может обыскивать багаж английского посла,[274] о котором известно, что он ведет спокойную и безупречную жизнь и не замешан в каких бы то ни было скандалах».

Папа не настаивал, и сэр Генри продолжал спокойно совершать свои богослужения в течение всех четырнадцати лет, что был послом в Венеции.[275] Но в марте 1605 года папа Климент умер, и — после правления Льва XI, которое продолжалось всего двадцать шесть дней и не было примечательно ничем другим — на папский престол взошел Павел V. Камилло Боргезе, несмотря на выдающуюся церковную карьеру, похоже, был искренне удивлен своим избранием, которое он мог объяснить только как знак свыше, данный ему, чтобы уничтожать ересь и устанавливать верховную власть церкви, согласно букве канонического права. Папские легаты стали еще чаще добиваться аудиенций у дожа, чтобы возражать и протестовать против проводимой им церковной политики. Почему сенат недавно запретил возведение новых церковных зданий в городе без специального разрешения? Почему он недавно также запретил отчуждение светской недвижимости в пользу церкви, таким образом лишая ее выгодного наследства от благочестивых венецианских семейств? Венеция тщетно возражала, что стало невозможно содержать даже существующие церкви и монастыри, которые уже заняли половину территории города; или что, с тех пор как папа Климент издал указ, по которому церковная собственность не может быть продана мирянам, соответствующий закон был необходим, чтобы предотвратить отчуждение все большего количества земли из рук республики. Такие аргументы просто не принимались, и папские послания начали приобретать угрожающий характер.

Таким образом, с самого начала правления Павла определились два противника, ни в чем не желающих уступать. Венеция делала все возможное, чтобы сохранить дружественные отношения, и даже зашла так далеко, что возвела семейство Боргезе в ранг венецианских аристократов — поступок, доставивший удовольствие пале, который послал благодарственное письмо, полное лести и похвал; но покров любезности не мог держаться долго. Не прошло и года с момента избрания Павла, как произошли три события, любое из которых могло бы ускорить наступающий кризис.

Первым из них была смерть венецианского патриарха, Маттео Дзане, и назначение сенатом его преемника, Франческо Вендрамина. В таких случаях традиционно в Венеции было принято, в порядке любезности, просить Ватикан утвердить новую кандидатуру преемника. Однако, когда пришло время назначения Дзане, Климент VIII ответил, что такое утверждение больше не будет дано просто так, и настаивал, чтобы новый патриарх лично явился в Рим для утверждения. Сначала Венеция отказалась, но потом дала согласие на поездку Дзане в Рим при условии, что тот поедет не для проверки, а просто чтобы удостоиться чести получить у папы личную аудиенцию. Теперь же, с назначением Вендрамина, ответ папы Павла был тем же, что и его предшественника, но в еще более резких выражениях. И снова Венеция, как и раньше, была готова к компромиссу, но на этот раз папа был непреклонен. Вопрос все еще не был урегулирован, когда снова разразилась буря.

Или, точнее, целых две бури, но настолько похожих и грянувших с таким небольшим интервалом, что их можно практически считать за одну. Эти разногласия касались двух мнимых священников, Скипио Сарачени (который, как впоследствии выяснилось, никогда не получал духовного сана) и Маркантонио Брандолина, которые в августе и сентябре соответственно предстали перед Советом десяти. Первый — за настойчивые посягательства на честь своей племянницы, после отказа он публично оклеветал и оскорбил девушку и вымазал ее парадную дверь грязью. Второй — по словам его знатного дяди, который выдвинул обвинения, — за «убийства, мошенничества, изнасилования и жестокость к своим подчиненным». В каждом случае Совет десяти приказал немедленно провести расследование и, когда оба обвиняемых оказались действительно виновны, взял на себя ответственность судить и наказать обоих преступников. Тотчас же папа забыл о своем возведении в венецианский дворянский чин и снова перешел в словесное наступление. Эти двое обвиняемых, поскольку принадлежат к духовенству, находятся вне юрисдикции республики, которая не имеет права держать их в тюрьме. Они немедленно должны быть переданы церковным властям, которые затем предпримут любые действия, какие сочтут нужными.

До конца осени 1605 года продолжался спор, атмосфера все более накалялась и к концу года крайне обострилась. Затем, в середине декабря, при отношениях, быстро достигших критического состояния, Венеция назначила своим представителем в Риме некоего Леонардо Дона, опытного дипломата, который представлял свою страну в Испании и в Константинополе и был ветераном многих дипломатических битв при папском дворе. Было уже слишком поздно. Дона был еще на пути через Апеннины, когда папа приказал отправить в Венецию два послания. Одно касалось вопроса церковной собственности, другое — дел Сарачени и Брандолина. Если Венеция тотчас же не отменит свои решения и не отдаст двух узников, то будет отлучена от церкви.

Послание было вручено рождественским утром, и поэтому его вскрыли не сразу. Оно все еще было не прочитано, когда тем же вечером умер старый дож;[276] и его не прочли до тех пор, пока не избрали его преемника. Этим преемником стал не кто иной, как сам Леонардо Дона. Его поспешно отозвали обратно из Рима, и именно он наконец распечатал папский ультиматум. Это грозное сообщение находилось в Венеции уже больше 15 дней, и отношение папского нунция к республике не оставляло никаких сомнений в его содержании. Поэтому нового дожа удивил только тот факт, что неаккуратный секретарь в папской курии не послал второе из двух бреве, нечаянно положив на его место копию первого. Наступил неизбежный кризис. Поскольку о капитуляции не шло и речи, республика должна была приготовиться к противостоянию. Но каким оружием сражаться? Время дипломатии прошло; теперь битву нужно было перенести во вражеский лагерь. Павел V, как было хорошо известно, считал себя юристом; и теперь Венеции, чтобы представить, аргументировать и защитить свою правоту перед остальным миром, требовался знаток канонического права, который также был бы богословом, диалектиком, политиком и философом, человеком, глубоко сведущим в церковной истории, и оратором, который мог бы приводить доводы с доходчивостью и безжалостной логикой, поворачивая все аргументы папы против него самого. Сенат не колебался. Он пригласил Паоло Сарпи.

К сожалению, причем как для автора, так и для его читателей, в этом рассказе почти не будет речи о жизни великих личностей. За исключением дожей — и даже они выглядят расплывчато, потому что при достижении верховной власти у них остается немного возможностей выразить себя, — в этой истории немногие предстают людьми из плоти и крови, достойными нашего почитания, ненависти или даже презрения и которым тем не менее было дозволено влиять на развитие событий. Паоло Сарпи как раз был таким человеком; но, как бы ни были мы признательны ему за привнесение толики человеческого тепла на эти страницы, наш долг перед ним — ничто по сравнению с тем, чем ему была обязана Венеция, которую он провел через последний и самый тяжелый религиозный кризис в ее истории.

В то время Сарпи было пятьдесят три года, и с четырнадцати лет он был монахом-сервитом. В молодости он был придворным богословом герцога Мантуанского, а в 1575 году вернулся в Венецию и четыре года спустя его назначают главным поверенным ордена. Уже тогда он был знаменит своей ученостью, которая простиралась далеко за пределы сферы духовного; более того, сам склад его ума был скорее научным, нежели философским. Ему приписывали открытие кровообращения, за четверть века до Гарвея; без сомнения, именно он открыл клапаны в венах. Как оптик, Сарпи заслужил благодарность самого Галилея, который преподавал в Падуанском университете в период между 1592 и 1610 годами и выражал признательность «mio padre е maestro Sarpi» за помощь в создании телескопа.[277] Возможно, вследствие аскетизма и скудного питания Сарпи очень страдал от простуд: сэр Генри Уоттон, который хорошо его знал, оставил незабываемое описание Сарпи, находящегося в своей келье, «окруженного грудами бумаги вокруг его стула и над головой, когда он читал или писал в одиночестве, ибо он полагал, как и лорд Сент-Олбани, что воздух опасен и является особенно пагубным, когда ум наиболее занят». Хотя Сарпи был «одним из самых скромных людей, каких только порождало человечество», восхищение сэра Генри этим человеком было безграничным:

Превосходен в точных науках, в академическом и полемическом богословии; потрясающий математик даже в наиболее трудных для понимания частях этой науки, и еще к тому же такой знаток истории растений, как если бы он никогда не читал никаких книг, кроме самой Природы. Наконец, великий канонист, именно в этой области он обычно служил государству, и несомненно во время папского отлучения государство получило основную помощь от него.

Сарпи, теперь назначенный официальным советником сената, написал ответ республики на первое папское бреве, которое касалось церковной собственности. Тон послания был почтительный, но весьма решительный, стиль краткий и лаконичный, каждое слово имело значение. Оно гласило:

Государи по божественному промыслу, изменить который не может никакая людская власть, призваны устанавливать мирские законы на территории, им подвластной, и в пределах их; здесь нет причин для замечаний Вашего Святейшества, поскольку обсуждаемые вопросы являются не духовными, но светскими.

Второе папское бреве, касающееся двух преступных священников, пришло в конце февраля; на него Сарпи также дал подобным образом обоснованный и продуманный ответ. Но у папы не хватило терпения отвечать на доводы, которые, как он писал, «воняли ересью». И вот 16 апреля он объявил на консистории, что если Венеция не подчинится полностью в течение двадцати четырех дней, то интердикт вступит в силу; 17 апреля с этой целью было повсеместно обнародовано увещевательное послание. Однако Венеция не стала ждать, пока ее срок истечет. 6 мая Леонардо Дона поставил свою печать на эдикт, обращенный ко всем патриархам, архиепископам, епископам, викариям, аббатам и приорам на всей территории республики. Он, дож Венеции, который в светских делах не признает высшей власти, кроме самого Господа Бога, и чей долг обеспечивать мир и спокойствие в государстве, заявляет торжественный протест перед лицом всемогущего Бога и всего мира, что он приложил все возможные усилия, чтобы прийти к взаимопониманию с его святейшеством папой относительно наизаконнейших прав республики. Однако, поскольку Его Святейшество остался глухим и взамен выпустил публичное увещевательное письмо «вопреки здравому смыслу и вопреки учению Священного писания, Отцов Церкви и священных канонов, с предубеждением против мирской власти, дарованной Богом и против свободы государства, и в ущерб мирной жизни и имуществу, которыми с Божьего благословения обладают его верные подданные», это увещевательное письмо было официально объявлено не имеющим никакой силы. Поэтому дож умолял духовенство продолжать, как и прежде, заботиться о душах верующих и служить мессу, так как «самым твердым намерением республики было сохранить святую католическую апостольскую веру и обряды Святой Римской церкви». Протест заканчивался молитвой о том, чтобы Господь помог папе осознать тщетность его попыток, зло, которое он причинил республике, и правоту венецианцев.

Затем дож по совету Сарпи изгнал всех иезуитов (чья происпанская ориентация стала причиной принятия ими с самого начала стороны папы), театинцев и капуцинов с территории республики и отпустил папского нунция со словами:

Монсиньор! Вы должны знать, что мы, каждый из нас, непоколебимы и убеждены в своей правоте, и не только правительство, но вся знать и народ нашего государства. Мы не придаем значения вашему отлучению: оно для нас ничего не значит. А теперь подумайте, куда приведет такое решение папы, если нашему примеру последуют другие.

Это не было пустой бравадой. Твердо убежденные в своей правоте, венецианцы не испытывали чрезмерного благоговейного страха, как, впрочем, и их духовенство. Рассказывали об одном приходском священнике, который отказался служить вечерню и, проснувшись утром, обнаружил виселицу, возведенную около его церкви; он понял намек. Другой, лучше документированный случай касался викария в Падуе, который, получив приказ отдавать определенные письма из Рима, ответил, что он сделает, как ему подскажет Святой Дух. Венецианский правитель ответил, что Святой Дух уже подсказал Совету десяти вешать всех, кто не подчиняется; и письма были надлежащим образом переданы.

В конце концов это было не первое отлучение от церкви, которому подвергалась республика: одно было в 1284 году, другое — в 1309, и еще одно — в 1483. Что отличало этот случай от всех предыдущих, так это то, что Венеция специально ограничила свое сопротивление мирскими рамками. В духовном же аспекте она не желала ничего иного, как только оставаться верной дочерью церкви. Если папа настаивал на исключении республики из своей паствы, то не по ее вине; более того, это был его промах. Это было ново: старая проблема, касающаяся того, что принадлежит кесарю, а что — Богу, теперь предстала в новом свете в глазах постреформационной Европы. Таким образом, хотя три предыдущих интердикта не вызвали слишком большого интереса у окружающего мира, но теперешнее противостояние обсуждалось во всех странах христианского Запада. В книгах и памфлетах, на кафедрах и на людных площадях Венецию восторженно защищали или злобно поносили.

Пока полемика набирала силу и становилась все более горячей, Паоло Сарпи оставался в центре внимания, он писал бесчисленные письма, вел дебаты, проповедовал, спорил, старался еще более четко определить границу между небесной стезей церкви и земными путями светских государей. Для одних Сарпи представлялся архангелом, для других — антихристом. В Венеции люди падали ниц и целовали ему ноги; в Риме и Мадриде его работы публично сжигались. Неизбежно его призвали на суд инквизиции; конечно, он отказался явиться. Тем временем он достиг славы — или скандальной известности, — полностью затмевающей ту, которую он обрел благодаря научным, историческим и богословским работам или вообще когда-либо надеялся обрести.

Вскоре стало очевидно, что такой жизненно важный вопрос не может оставаться только теоретическим. Страны, как и полемисты, тоже приняли одну из сторон. Испания, естественно, была настроена враждебно; Англия и Голландия предложили свою активную поддержку. Во Франции Генрих IV уже балансировал на опасной грани: он не мог заявить о своей позиции настолько открыто, как ему бы хотелось. Однако он все-таки дал понять Венеции, на чьей стороне его симпатии, и предложил свои услуги в качестве посредника. Но к этому времени Венеция была не слишком настроена идти на уступки. Благодаря блестящей защите Сарпи ее позиция нашла поддержку в гораздо более широком масштабе, чем ожидалось. Ее религиозная жизнь продолжалась, как всегда; церкви были едва ли не более заполнены людьми, чем раньше. Ее дело было справедливым, а совесть была чиста. Шли недели и месяцы, и республика начала ощущать растущую гордость и радостное возбуждение: это была великая духовная битва, и она ее выигрывала. Оставалась единственная тревога: папа может попытаться навязать свою власть при помощи военной силы, с Испанией в качестве добровольного союзника. Только по этой причине Венеция могла задуматься о том, чтобы прийти к соглашению; но оно должно быть заключено на ее условиях.

Папа Павел и его курия оказались перед лицом ужасной правды. Отлучение не принесло результатов, на которые они рассчитывали. Самое страшное оружие в папском арсенале — то самое оружие, одной угрозы применить которое в Средние века было достаточно, чтобы поставить королей и императоров на колени, — утратило свою мощь. Хуже того, об этой неудаче стало известно всему миру. Последствия для папского престижа, уже неисчислимые, множились с каждым днем, пока действовал этот нелепый приговор. Его нужно было отменить, и немедленно. Сделать это было нелегко, но так или иначе способ нужно было найти.

Такими были доводы курии. В течение некоторого времени Павел был неспособен даже обдумывать такой сокрушительный удар, нанесенный его гордости, но наконец даже он был вынужден согласиться. Предложение Франции о посредничестве было принято, и переговоры начались. Венеция, руководствуясь, как всегда, советами Сарпи, запросила многого. Например, она наотрез отказалась просить о снятии анафемы. Любая подобная просьба должна исходить от короля Франции, и в таком случае республика позволит, чтобы ее ассоциировали с ним; дальше этого она не пойдет. Что касается двух преступников, как только анафема будет снята, республика передаст их французскому послу в знак уважения королю, но сохраняя за собой право судить и наказывать их. Ни в коем случае Венеция не допустит снова на свою территорию иезуитов; другие изгнанные ордена, за исключением определенных лиц, могут вернуться, но она отказывается зафиксировать это в письменной форме. В заключение было тщательно подготовлено постановление, в котором говорилось, что ввиду того, что папа изменил точку зрения и отменил приговор, Венеция, в свою очередь, аннулирует свой торжественный протест; в постановлении, однако, не было ни слова, позволяющего предположить, что она признает свою неправоту или сожалеет о своих действиях.

Таким образом, в апреле 1607 года, по прошествии почти целого года, в течение которого оно только дискредитировало своих инициаторов, отлучение было отменено. Оно было последним в истории церкви; урок, преподанный Венецией, стал вечным предупреждением, и ни один папа больше не осмелился рисковать, а папская власть над католической Европой уже никогда не была прежней. Но снятие отлучения не означало примирения в иных, неявных аспектах. Павел V был публично унижен; более того, было несколько пунктов, которые остались неурегулированными — церковная проповедь, проверка и утверждение епископов и патриархов, будущее Ченеды — и о которых он не собирался забывать. Однако его ум главным образом занимало твердое намерение отомстить тем священникам, которые бросили вызов его эдикту, и прежде всего тому, которому он был обязан своим поражением, — Паоло Сарпи.

Сарпи не сразу оставил свою должность после возобновления нормальных отношений с Римом. Для него все еще находилась работа, и он продолжал совершать ежедневную пешую прогулку из монастыря сервитов во Дворец дожей, отмахиваясь от всех предупреждений, что его жизнь может быть в опасности. 25 октября 1607 года, после полудня, Сарпи возвращался в монастырь и спускался по ступеням моста Санта-Фоска, на него напали убийцы, которые, прежде чем убежать, трижды ударили его ножом — дважды в шею и один раз в голову, где нож, войдя в правое ухо, глубоко застрял в скуле. Чудом он оправился от ран; позднее, когда ему показали оружие, он осмотрел острие, болезненно улыбнулся и нашел в себе силы пошутить, что узнает «стилистическую точность» римской курии, имея в виду стилет. Конечно, нет доказательств его правоты. Но факт, что предполагаемые убийцы — которых к тому времени опознали — немедленно бежали в Рим, где потом разгуливали по улицам, вооруженные до зубов, и где им не было предъявлено никаких обвинений, наводит на мысль, что нападение, если и не было на самом деле организовано папскими властями, то, по крайней мере, не вызвало их неодобрения.

После этого случая Сарпи отказался от предложенного республикой дома на Пьяцце, но согласился совершать свое ежедневное путешествие в гондоле и разрешил соорудить закрытый проход, по которому он мог в безопасности дойти от двери своего монастыря до пристани. Несмотря на эти предосторожности, на него еще дважды совершали покушения, причем одно из них прямо в монастыре. На этот раз ему тоже удалось уцелеть. Сарпи умер в своей постели рано утром 15 января 1623 года. Его последними словами были «Esto perpetua» — «Пусть она живет вечно», — те, кто их слышал, решили, что они относятся к республике, которой он служил так успешно. Но папская злоба преследовала его и в могиле; когда сенат предложил поставить памятник в его честь, нунций стал яростно возражать, грозя, что в этом случае святая палата объявит этого монаха нераскаявшимся еретиком. На этот раз Венеция уступила; и только в 1892 году была возведена бронзовая статуя в центре кампо Санта-Фоска, в нескольких ярдах от того места, где Сарпи так близко разминулся со смертью.[278]

С убийцами, с ворами заодно

Броди по этим улочкам кривым!

Грабеж, без жалости татьба, разбой —

Кровавая в ночи вершится жатва![279]

(Томас Отуэй. Спасенная Венеция)

Великие победы, военные, дипломатические или моральные, почти всегда положительно сказываются на популярности вождя победившей стороны. Однако Леонардо Дона был исключением из этого правила. Лидером в республике во время отлучения был Паоло Сарпи, и хотя впоследствии Дона правил Венецией еще пять лет, он никогда не пользовался народной любовью. Причина слишком очевидна. Снова и снова, особенно в тот период венецианской истории, проявляется один и тот же прискорбный факт: венецианцы судили о своих дожах по единственному качеству — их щедрости. Имеются свидетельства о том, как только что выбранный Дона во время своего обхода Пьяццы не проявил и доли ожидаемой щедрости, а трое племянников, которые его сопровождали, оказались скупыми до такой степени, что возмущенная толпа начала забрасывать их снежками. Тот же аскетизм проявлялся на протяжении всего правления Дона. Количество процессий было уменьшено, государственные расходы безжалостно урезаны; официальные приемы, которые традиционно сопровождались таким великолепием и помпой, что частенько доставляли больше удовольствия явившемуся без приглашения простонародью, чем самим гостям, были сокращены, количество гостей и выделяемых денег уменьшено. Как раз в то время, когда это было нужно больше всего, жизнь Венеции лишилась большей части своего колорита. Граждане с тоской вспоминали времена прежнего дожа, щедрого старого Марино Гримани, и впадали в уныние.

Во всех других отношениях Дона был замечательным правителем. Он обладал выдающимся умом — и, кстати, являлся близким другом Галилея, — был трудолюбивым, добросовестным и глубоко порядочным человеком; говорили, что он не пропустил ни одного заседания Большого совета, сената или Совета десяти, кроме тех редких случаев, когда ему мешала болезнь, и что ни одна даже самая мелкая деталь не ускользала от его внимания. Как ни странно, но этот высокий, суровый, неулыбчивый человек, с необычайно блестящими, проницательными глазами, очень сильно переживал свою непопулярность. В феврале 1612 года, на Сретение, во время ежегодного посещения церкви Санта Мария Формоза, толпа встретила его глумливыми возгласами и криками: «Да здравствует дож Гримани!». Этот случай произвел на него настолько болезненное впечатление, что он отказался впредь совершать публичные шествия. И сдержал слово. Пять месяцев спустя, 16 июля, после особенно горячих дебатов в коллегии, он внезапно упал и в течение часа скончался.[280]

Трое преемников Дона, Маркантонио Меммо, Джованни Бембо и его собственный дальний родственник Николо Дона, не оказали значительного влияния на историю — хотя Бембо отличился в битве при Лепанто, где потопил три турецкие галеры и получил два тяжелых ранения, шрамы от которых остались у него на всю жизнь. Правление их было недолгим — первые двое занимали трон по три года каждый, третий скончался от апоплексического удара всего через тридцать четыре дня после избрания — и, возможно, только по этой причине остался непримечательным для истории: но республика, чьей судьбой они управляли, переживала один из самых фантастических периодов своей истории.

Это был период, когда над всей Италией нависла угрожающая тень Испании. В течение более чем столетия испанские амбиции удерживала под контролем Франция. Но Франция отказалась от своих последних владений в Италии еще в начале века,[281] а убийство Генриха IV в 1610 году, после которого трон перешел к его девятилетнему сыну, Людовику XIII, и регентство его вдовы Марии Медичи, непоколебимой сторонницы Испании, оказались теми факторами, благодаря которым у его католического величества больше не осталось противников на полуострове. Теперь Испания владела Миланом и Неаполем; во Флоренции правил великий герцог Козимо II, двоюродный брат Марии Медичи, который почти полностью был под испанским контролем; а благодаря объединенному влиянию испанских кардиналов в папской курии и иезуитов то же самое можно было сказать и про папу. Только два итальянских государства были полны решимости противостоять растущей угрозе. Одним из них было герцогство Савойское, где герцог Карл Эммануил II собрал более чем двадцатитысячную армию и — с помощью французского маршала Ледигьера, который присоединился к нему по собственной инициативе, — был готов бросить вызов любым силам, которые испанский правитель Милана мог бы направить против него. Другим была Венеция.

Пока Милан угрожал Савойе, Венеции — откуда Карл Эммануил к тому времени получал значительные финансовые субсидии — пришлось столкнуться с еще большими трудностями с другой, восточной, стороны испанских «клещей»: это был еще один Габсбург, эрцгерцог Фердинанд Австрийский. Основной причиной, как обычно, были пираты-ускоки, которые продолжали бесчинствовать и в конце концов в 1613 году обезглавили венецианского адмирала, Кристофоро Веньера. Снова и снова Венеция заявляла протесты Фердинанду, требуя, чтобы он принял действенные меры по обузданию своих преступных подданных; но с ухудшением испано-венецианских отношений эрцгерцог стал смотреть на ускоков все более благожелательно и, сделав им для вида несколько мягких внушений, втайне поощрял их, как только мог. Венеция, как было уже не раз, взяла правосудие в собственные руки и послала карательную экспедицию; Фердинанд, в свою очередь, выразил протест; и разразившаяся в результате война, хотя и оставалась довольно беспорядочной, продолжалась в Истрии и Фриули до осени 1617 года, когда Венеция, Савойя и Испания заключили непрочный мир, по которому судьба ускоков была решена раз и навсегда. Их порты и крепости были разрушены, корабли сожжены, и все те, кто избежал более неприятной участи, были перевезены вместе с семьями во внутренние районы Хорватии, где со временем постепенно смешались с местным населением, утратив свою самобытность.

Однако Испания рассчитывала не только на силу оружия или дипломатию в достижении своих целей. В ее распоряжении были другие, более тайные и зловещие методы. Конец XVI и начало XVII столетий были прежде всего временем интриг. Конечно, интрига сама по себе не была новшеством: во Флоренции времен Медичи, в Милане при Висконти и в основном (если верить легендам) в Риме при Борджиа в изобилии случались заговоры и отравления, шпионаж, тайные встречи и убийства. Это не было политической особенностью только Италии; во Франции люди, едва достигшие среднего возраста, еще помнили Варфоломеевскую ночь; были убиты Колиньи и сам Генрих IV; в Шотландии бесчисленные заговоры плелись на протяжении всей печальной и бурной жизни королевы Марии Стюарт; в Англии случился Пороховой заговор. Только Венеция, до неудавшегося покушения на Паоло Сарпи, оставалась практически не затронутой этой заразой. Но в тот период Венеция тоже быстро менялась. Как всегда, на улицах было полно праздных авантюристов, итальянцев и иностранцев. Но в прежние времена большинство из них нашли бы себе занятие в качестве наемных солдат или моряков. Теперь же они, скорее всего, примкнули бы к небольшим группкам bravi, которые слонялись в окрестностях Сан-Марко или Риальто и обеспечивали себя как могли, пока пытались найти какого-нибудь потенциального клиента, нуждавшегося в исполнителях грязной работы.

Обычно им не приходилось долго ждать. В прошедшие несколько десятилетий в Венеции стала появляться новая разновидность гостей — знатные иностранные дворяне. Хотя путешествие по Франции, Италии, Швейцарии и другим странам для завершения образования, так называемое большое путешествие, как таковое было еще не известно, к 1600 году вся Западная Европа основательно пропиталась идеями Возрождения, и одной из главных идей считалась польза от путешествия за границу — и прежде всего путешествия в Италию — как непременного атрибута культурного образования дворянина. В Средние века немного людей отважились бы отправиться за границу, кроме как на войну, в паломничество или по дипломатическим делам. Путешествие ради удовольствия было внове; и Венеция, с ее красотой, роскошью, космополитизмом, пышными зрелищами и быстро растущей репутацией самого главного в мире поставщика удовольствий, как невинных, так и порочных, была излюбленным местом такого рода паломничества. Венеция радушно принимала этих первых туристов, давала им пристанище любым возможным способом и старалась проследить, чтобы их не обманывали. Тем не менее, что может быть естественнее для вновь прибывшего, чем поддаться на вкрадчивые уговоры одного или нескольких bravi, хорошо знающих окрестности, говорящих на языке приехавшего, разбирающихся в местных и обычаях и монетах и могущих обеспечить развлечения, защиту и любые другие более специфические услуги, которые могут понадобиться клиенту?

Но bravi могли нанять и для другой, более зловещей работы. Благодаря замечательным средствам сообщения Венеции и почти легендарной стабильности ее правительства она стала главным центром шпионажа Европы, международным информационным хранилищем государственных секретов. На тот момент все ведущие страны мира были там представлены посольствами, агентствами, банками, торговыми дворами или другими, более секретными организациями, и для многих из них главной задачей было собирать сведения. Для таких целей дополнительные глаза и уши всегда были полезны; умелая рука с ножом или не слишком чуткая совесть также всегда приходились кстати.

Было бы странно, если бы Венеция с помощью собственной разведывательной службы, организованной гораздо лучше любой иностранной разведки, не приглядывала за всей этой тайной деятельностью и не использовала ее в своих целях. Каждое посольство, даже каждое иностранное семейство было целиком под наблюдением венецианских агентов, которые сообщали прямо в Совет десяти подробности о приходах и уходах, о полученных письмах и подслушанных беседах. Особое наблюдение велось за лучшими куртизанками, некоторым из них государство платило за передачу любой информации, которую можно было бы использовать для шантажа или других целей. Также существовала активная сеть двойных агентов, чьей задачей было поставлять ложную информацию иностранным разведкам. Пока что даже Совет десяти, со всем своим искусством и целой невидимой армией осведомителей (не говоря уже о печально известных bocche di leone), не мог уследить за всем одновременно; и сама география Венеции — лабиринты узких переулков, темные арки sottoportici, даже близко расположенная лагуна, где так удобно было избавляться от трупов, — усложняла его задачу.

Величайший триумф Совета десяти произошел 18 мая 1618 года. Венеция была переполнена народом даже больше, чем обычно. Причина была не только в том, что четыре дня назад состоялось одно из самых больших ежегодных празднеств республики — обручение с морем в день праздника Вознесения. Дело в том, что на следующий день после безвременной смерти Николо Дона 17 мая был избран новый дож, Антонио Приули, и он должен был в скором времени вернуться из Далмации, где занимался вопросами по упорядочению венециано-австрийской границы. Приули был богат и славился щедростью, и поэтому люди с нетерпением ожидали его послевыборного шествия вокруг Пьяццы.[282] Однако 18 мая Венеция формально все еще оставалась без дожа, и в этот день ранние прохожие, идущие через Пьяцетту, были поражены, увидев поспешно возведенные виселицы между двумя колоннами, а на них — тела двух мужчин, подвешенных за ногу. Хотя столетия назад здесь всегда было традиционное место казни, в последнее время Совет десяти имел обыкновение исполнять свои наиболее неприятные обязанности втайне; и такое отступление от обычного порядка могло означать только то, что совет желал сделать публичное предупреждение. Но с течением времени, хотя на том же месте появился еще один труп, все еще не было сделано никаких заявлений или сообщений, чтобы опознать нес частных или объяснить причину их казни. Неминуемо поползли слухи, которых стало еще больше, когда многие bravi спешно покинули город. У горожан, естественно, возникли подозрения, что готовится большой заговор против республики, вдохновителем которого может быть только Испания. У испанского посольства собирались враждебно настроенные толпы, дошло до того, что посол, маркиз Бедмар, был вынужден просить власти об официальной охране. Он сообщал своему правительству:

Имя Его Католического Величества и испанского народа наиболее ненавистны для венецианского слуха. Само слово «испанский» люди считают оскорблением… Они жаждут нашей крови. Все это на совести их правителей, которые всегда подстрекали их ненавидеть нас.

Это не было в полной мере правдой. В течение долгих лет испанское посольство являлось активнейшим центром интриг во всей Венеции, его подвалы, приемные и коридоры кишели зловещими личностями в шляпах, закрывающих лицо, шепчущимися друг с другом в ожидании аудиенции у посла. И когда в октябре Совет десяти сделал полный доклад сенату, в котором наконец раскрыл все подробности происходящего, обнаружилось, что маркиз Бедмар — всякому было известно, что так и окажется, — являлся одной из главных фигур в том деле, которое вошло в историю как Испанский заговор.

Вполне справедливо, что Испанский заговор косвенным образом предоставил Томасу Отуэю сюжет для его лучшей и самой известной пьесы «Спасенная Венеция».[283] Хотя история на самом деле не заканчивается трагедией (исключая персонажей, которые получили по заслугам) и в ней, к сожалению, не хватает романтики (элемент, который Отуэй прекрасно восполнил с помощью собственного воображения), в этом деле присутствуют все элементы мелодрамы XVII века. В нем есть главный злодей, дон Педро, герцог Осуна, испанский наместник в Неаполе, который жаждет уничтожить могущество Венеции на Средиземном море, а также предает свою собственную страну, претендуя на корону независимого Неаполитанского королевства. Вот маркиз Ведмар, испанский посол, утонченный и любезный в обществе, но в действительности «одна из самых сильных и опасных личностей, которых когда-либо порождала Испания», он полон ненависти к Венеции и ее жителям и вполне одобряет первую цель Осуны, хотя не подозревает о второй. Вот Гаспаро Спинелли, представитель Венеции в Неаполе, верный слуга республики, но наивный, доверчивый и не обладающий блестящим умом, который не идет ни в какое сравнение с дьявольской хитростью тех, кто злоумышляет против его страны. И есть еще два главных орудия заговорщиков, люди, которые исполняют приказы и получают за это плату: Жак Пьер, нормандец, авантюрист и корсар, почти неграмотный, но тем не менее один из самых выдающихся моряков своего времени, и его неразлучная противоположность Никола Реньоль, образованный, респектабельный, прекрасно владеющий итальянским и обладающий изысканным почерком, но в то же время беспринципный и бессовестный. И, наконец, главный герой — Бальтазар Ювен, молодой француз, племянник маршала Ледигьера, который прибыл в Венецию, чтобы поступить на службу республике.

Заговор, как и все ему подобные, был сложным и запутанным до крайности как по замыслу, так и по исполнению. Его подробное описание было бы слишком долгим и невыносимо скучным, и в этой книге ему не место.[284] Основной план, однако, был достаточно претенциозным, чтобы удовлетворить самого требовательного драматурга. За несколько недель до назначенного дня испанские солдаты, переодетые в гражданскую одежду, должны были по двое и по трое проникнуть в Венецию, где их тайно вооружил бы Бедмар. Затем, когда все было бы готово, корабли Осуны под его собственным флагом вошли бы в Адриатику и высадили в Лидо экспедиционные войска, которые на плоскодонных барках переправились бы через лагуну в город. Они захватили бы Пьяццу и Риальто и забаррикадировались там, а специальные группы солдат завладели бы Арсеналом и Дворцом дожей, прорвавшись на склады оружия, которое раздали бы заговорщикам и тем жителям, которые были бы готовы оказать им поддержку. В то же самое время отряд голландских наемников, которые недавно были наняты республикой на случай необходимости и теперь размещались вместе с командами на одиннадцати кораблях, на которых прибыли, в Лаццаретто, заговорщики подбили бы поднять мятеж и присоединиться к нападению. Главных венецианских аристократов убили бы или потребовали за них выкуп. Отдельно планировалось захватить венецианский гарнизон в Креме, предательски открыв ворота испанцам, и город был бы передан испанскому правителю Милана. Сама Венеция перешла бы под власть Осуны; награбленная добыча и деньги, полученные в качестве выкупа, были бы поделены между заговорщиками.

Скорее всего, такое фантастическое предприятие вряд ли увенчалось бы успехом. К счастью, тем, кто его разработал, никогда не представилось возможности испытать свой план в деле. Заговор был раскрыт благодаря Ювену. В гостинице «Тромбетта», где он жил, к нему обратился соотечественник, Габриэль Монкассен, который рассказал Ювену о готовящемся нападении и предложил принять участие. Но по глупости Монкассен не выяснил заранее, что Ювен был гугенотом, который всецело разделял ненависть своего знаменитого дяди к Испании. Его познакомили с Пьером и Реньолем, он согласился к ним присоединиться и исподволь выведал все подробности, в том числе и имена всех главных участников. День или два спустя, найдя вполне невинный предлог, Ювен отправился во Дворец дожей, взяв с собой Монкассена, и направился прямиком в приемную дожа. Внезапно — как говорится в этой истории — Монкассен ощутил тревогу.

— Что вам нужно от дожа? — спросил он.

— По правде говоря, ничего. — отвечал Ювен. — Я просто хочу попросить его позволения взорвать Арсенал и монетный двор и передать Крему испанцам.

— Вы всех нас погубите! — вскричал Монкассен, бледнея.

— Не вас. — сказал Ювен и, оставив приятеля на попечение венецианского дворянина, Марко Боллани, которого уже посвятил в тайну, вошел в приемную. В общих чертах изложив дело дожу, затем он привел Монкассена, который немедленно во всем признался — таким образом наверняка сохранив себе жизнь.

Как только факты оказались в его распоряжении. Совет десяти действовал, как обычно, быстро и тайно. Жак Пьер, который находился на венецианском флоте, сразу же был убит, зашит в мешок и выброшен за борт. Реньоль вместе с двумя второстепенными заговорщиками, братьями Дебуло, был схвачен, подвергнут пытке и затем, после того как во всем признался, вздернут вверх ногами на виселице на Пьяццетте. Не меньше трехсот заговорщиков были без лишнего шума уничтожены.

Таким образом, планы Осуны и Бедмара были расстроены, и, несомненно, в душе они кипели от ярости. К сожалению, эти люди были слишком могущественны, чтобы до них можно было добраться, так что они продолжали злоумышлять, прячась за стенами своих роскошных дворцов. Но они упустили свой удобнейший случай. Венеция была спасена.

Венецианскую республику часто описывают как полицейское государство, и в некотором отношении она таковым и являлась. Однако есть несколько моментов, о которых обвинители имеют обыкновение забывать. Во-первых, это относилось практически к любому другому государству в Европе XVI–XVII веков — принципиальное различие заключалось в том, что полицейские службы Венеции были значительно более эффективны. И хотя она, как и все остальные, часто использовала методы, которые в наше время сочли бы достойными осуждения (в те времена они считались вполне обычными), против тех, кто переходил рамки дозволенного, но эти рамки обычно были намного шире, чем где-либо еще. В особенности это касалось свободы слова — области, к которой современные полицейские государства, как известно, весьма восприимчивы, — а также вопроса религии, который был крайне важен в то время. Наконец, стоит запомнить, что Венеция была исключением: она никогда не была деспотией. Каждый ее правитель приходил к власти путем свободных выборов, а в Европе того времени, возможно за исключением швейцарских кантонов, ни одно государство не управлялось более демократическим образом. Однако иногда — и в особенности когда она допускала, чтобы вполне оправданные подозрения в отношении Испании затмевали ее разум — республика могла совершать трагические ошибки; и, возможно, самая известная из них касается Антонио Фоскарини и Алатеи, графини Арундель.

Карьера Фоскарини начиналась замечательно. Он был послом Венеции во Франции во времена Генриха IV, а затем в Лондоне, где произвел благоприятное впечатление на короля Якова I и завел множество друзей. Однако, будучи в Лондоне, он возбудил ненависть одного из своих секретарей, который выдвинул против него несколько достаточно неправдоподобных обвинений — главным образом касающихся продажи государственных секретов — и в конце концов донес на Фоскарини в Совет десяти. Его отозвали в Венецию, чтобы он дал ответ по обвинениям, и сразу по возвращении он немедленно был посажен в тюрьму, где и оставался в течение трех лет, пока шло следствие (во время которого, ради справедливости надо сказать, обе стороны привели немало несомненно убедительных доказательств), и, наконец, 30 июля 1618 года его признали невиновным и освободили. Репутация его осталась незапятнанной. К 1620 году Фоскарини стал сенатором, и весь тот злосчастный инцидент, казалось, был предан забвению.

Летом 1621 года в Италию прибыла графиня Арундель. Внучке Бесс Хардвик и крестнице самой королевы Елизаветы было тогда около тридцати пяти, она была замужем за Томасом Говардом, вторым графом Арунделем, который являлся одной из главных фигур при дворе короля Якова. Как и ее муж, она была страстной любительницей искусства и использовала свое несметное богатство, чтобы собрать одну из первых крупных частных коллекций в Англии. Это была основная цель ее путешествия. Второй задачей было ее твердое намерение — и в этом она намного опережала свое время — дать двум своим сыновьям итальянское классическое образование. Однако сыновей графиня оставила проводить лето на вилле Доло, в Бренте, а сама отправилась в Венецию, где поселилась вместе со своей многочисленной свитой в палаццо Мочениго на Большом канале.

Она оставалась там и следующей весной, когда на Антонио Фоскарини обрушился еще один удар: вечером 8 апреля, покидая сенат, он был арестован и обвинен в том, что «часто и тайно бывал в обществе представителей иностранных держав, днем и ночью, в их домах и в других местах, в этом городе и за его пределами, в обычном платье и переодетым, и раскрывал им, устно и письменно, самые сокровенные секреты республики и взамен получал от них деньги». На этот раз механизм закона сработал быстро. Меньше чем через две недели, 20 апреля, Совет десяти единогласно признал его виновным. Смертный приговор через удушение был приведен в исполнение той же ночью.

К этому времени для венецианцев было уже слишком привычным зрелище выставленных трупов преступников, которые качались, подвешенные за ногу, на виселице на Пьяццетте; но на этот раз все было по-другому. Это был не безымянный головорез, но сенатор Венеции — человек, всем хорошо известный, из знатной и высокопоставленной семьи, который вызвал сочувствие всех слоев населения из-за выдвинутых против него в прошлом клеветнических обвинений, а также физических и душевных страданий, которые он претерпел во время своего долгого и незаслуженного заключения. Может ли быть так, удивлялись люди, что в конце концов те первоначальные обвинения оказались правдой? Как обычно, начали распространяться слухи, и постепенно люди стали думать, что большинство тайных встреч Фоскарини проходило в палаццо Мочениго, под покровительством самой nobilissima inglese,[285] которая, по логике вещей, должна была бы быть главной злодейкой, гигантской паучихой в центре паутины.

Довольно скоро обо всем этом узнал английский посол, сэр Генри Уоттон; он потерял голову, что было на него совсем не похоже. Если бы он добился немедленной аудиенции у дожа и обсудил с ним это дело, все бы закончилось хорошо. Вместо этого он отправил леди Арундель срочное письмо, сообщив ей, что готовится бумага о ее высылке, которая будет вручена ей в течение трех дней. Соответственно он советовал ей покинуть территорию республики как можно скорее. Однако, поступив таким образом, он серьезно недооценил ее характер. Леди Арундель недаром была внучкой Бесс Хардвик. Отправившись прямиком к Уоттону, она отрицала, что Фоскарини когда-либо встречался с папским нунцием или с секретарем императора Фердинанда[286] — двумя иностранными дипломатами, о которых английский посол упоминал особо, — в ее доме; более того, добавила она, поскольку это касается репутации Англии, так же как и ее собственной, на следующее утро она лично будет добиваться аудиенции у дожа. Конечно, она надеется, что сэр Генри будет ее сопровождать. Но если нет, она пойдет одна.

Это было совсем не то, чего ожидал Уоттон. Он был чрезвычайно смущен, поскольку у него не было официального сообщения о какой-либо высылке; до него дошли слухи и, вероятно, он не видел причины им не верить. Также возможно, что его побуждающим мотивом была не только неверно истолкованная информация. Леди Арундель была богата и могущественна; у него же не было собственных денег, и его скудное жалование и денежное содержание едва ли давали ему возможность поддерживать хотя бы минимум того престижа, которого требовало его положение. То, что ему вообще удавалось с этим справляться, было в значительной степени обусловлено поручениями, полученными от герцога Бэкингема, для коллекции которого он старался покупать картины; но леди Арундель уже купила все лучшие полотна — и при этом заплатила за них непомерно высокую цену. И, наконец, был еще вопрос религии. Графиня, в отличие от своего мужа, оставалась убежденной католичкой. Уоттон был не менее стойким протестантом, который упорно трудился на протяжении долгих лет, чтобы обеспечить в Венеции для своей религии те права, которых наконец добился теперь. По всем этим причинам она была как бельмо у него на глазу, и он был бы рад увидеть ее конец.

На следующее утро на аудиенции дож тепло приветствовал леди Арундель и оказал ей небывалую честь, пригласив ее сесть рядом с ним. Он молча выслушал ее и затем решительно заверил, что никогда не шло и речи о ее высылке, ни даже о ее причастности к недавнему печальному событию. Напротив, она всегда была и будет желанным гостем в Венеции. Графиня любезно приняла его уверения и выразила благодарность. Однако у нее была еще одна просьба: она хотела бы получить публичное оправдание в письменной форме, условия которого должны стать известны в Венеции и в Лондоне. И эта просьба была полностью удовлетворена: через несколько дней, когда она и сэр Генри вернулись в коллегию, для нее вслух было зачитано официальное заявление сената, а также соответствующее официальное послание венецианскому послу в Лондоне, в котором ему предписывалось самым недвусмысленным образом заверить в ее невиновности, во-первых, лорда Арунделя и затем любого человека при дворе, который мог бы проявить интерес. В качестве еще одного знака уважения к ней республики дож пригласил графиню присутствовать на особой государственной барке во время предстоящей церемонии обручения с морем в сопровождении двоих членов совета и отослал в ее дом пятнадцать чаш «воска и сладостей» стоимостью в сто дукатов.[287] Леди Арундель могла быть вполне довольна исходом дела, хотя она настолько явно дала понять бедному сэру Генри, что произошедшее — целиком его вина, что он начал опасаться, как бы она не поспособствовала его отставке. Но он все еще находился в Венеции, когда шесть месяцев спустя его опасная соотечественница наконец отбыла, и, сопровождаемая караваном из тридцати четырех лошадей и семидесяти запечатанных тюков с имуществом — все это специальным образом было освобождено от уплаты таможенной пошлины по личному приказу дожа, — вместе со своими маленькими сыновьями отправилась на север.

Приятно отметить, что к тому времени была сделана еще одна реституция, хотя, увы, слишком поздно. Доподлинно неизвестно, какая именно поступила информация, но подтвердилось, что Антонио Фоскарини во второй раз был обвинен ложно, и 22 августа 1622 года те, кто его обвинил, предстали перед Судом трех, были признаны виновными и в свою очередь преданы смерти. Затем Совет десяти сделал полное публичное признание своей ошибки, копии которого были вручены семье Фоскарини и разосланы по всем венецианским посольствам за границей. Другие копии были распространены на улицах города. Гроб с телом Фоскарини извлекли, и его торжественно похоронили за государственный счет. В церкви Сан Стае в часовне Фоскарини находится его бюст и выбита надпись:

ANTONIO FOSCARENO EQUITI

BINIS LEGATIONIBUS

AD ANGLIAE, GALLIAEQUE REGES FUNCTO

FALSAQUE MAJESTATIS DAMNATO

CALUMNIA INDICII DEJECTA

HONOR SEPULCRI ET FAMAE INNOCENTIA

X VIRUM DECRETO RESTITUTA

MDCXXII

АНТОНИО ФОСКАРИНИ, ПАТРИЦИЙ.

ДВАЖДЫ БЫВШИЙ ПОСЛОМ

ПРИ КОРОЛЯХ АНГЛИИ И ФРАНЦИИ.

ПО ЛОЖНОМУ ОБВИНЕНИЮ ОСУЖДЕННЫЙ.

ПО КЛЕВЕТНИЧЕСКОМУ ДОНОСУ КАЗНЕННЫЙ,

ЧЕСТЬ ПОСМЕРТНАЯ И РЕПУТАЦИЯ НЕВИННОГО

В ДЕСЯТОМ ПОСТАНОВЛЕНИИ О ВОССТАНОВЛЕНИИ В ПРАВАХ

1622 год

Острый на язык, знаменитый оратор, пылкий, щедрый, человек, известный своей честностью и прямотой, но обладающий беспокойным умом, готовый вступить в полемику и умеющий поддержать свою точку зрения, ссылаясь на закон и общее благо; постоянно жаждущий рукоплесканий рыночной площади, он всегда стремился разжечь дискуссию, в которой блистал.

(Микеле Фоскарини о Реньеро Дзено)

Смерть Антонио Приули не слишком опечалила его подданных. Он подавал большие надежды, но в итоге не оправдал ожиданий. Надо сказать, правление этого дожа было нелегким, поскольку началось в разгар Испанского заговора и закончилось оправданием Фоскарини, одним из судей которого он был; но было еще множество других событий. Не являясь на самом деле распущенным — действительно, сложно представить, как это могло бы быть, учитывая условия, в которых был обязан жить дож, — Приули каким-то образом производил впечатление человека, не относящегося к своим обязанностям достаточно серьезно, совершенно не умеющего поддерживать достоинство венецианского аристократа. И когда 12 августа 1623 года он умер в возрасте семидесяти пяти лет, вскоре после возвращения со своей виллы на Бренте, люди ворчали, что он мог бы прожить еще несколько лет, если бы вел более размеренную жизнь. Приули был похоронен в Сан-Лоренцо, но там нет ни памятника, ни даже надписи, чтобы указать место.

Франческо Контарини, его преемник, правил пятнадцать месяцев, которые в значительной степени были омрачены еще одной из тех незначительных войн, которые, хотя часто вспыхивали в результате довольно серьезных конфликтов, не оказывали серьезного влияния на Европу. Как раз такая война вспыхнула в Вальтеллине — протяженной горной долине, которая следует за руслом реки Адды от истока в юго-западном Тироле до места, где она выходит в озеро Комо, и которая тогда являлась на протяжении около семидесяти миль северо-западной границей республики. Когда в 1618 году началась Тридцатилетняя война, эта долина, образовывавшая часть преимущественно протестантского швейцарского кантона Грисонс, приобрела первостепенное значение для Испании, поскольку была единственным прямым путем для сообщения между оккупированным испанцами Миланом и габсбургской Австрией; два года спустя долина была занята испанскими войсками.

Такое развитие событий было воспринято Францией, Савойей и Венецией с вполне понятной тревогой, и в 1623 году три государства заключили союз с целью изгнания захватчиков и восстановления status quo; но прежде чем они начали действовать, испанцы передали все крепости в долине в руки папы. Это был блестящий ход, основанный на предположении, что кардинал Ришелье, который только что пришел к власти во Франции, подчинится папской власти; но испанцы недооценили этого человека. В ноябре 1624 года 3000 французской и 4000 швейцарской пехоты, с 500 лошадьми, вступили в Вальтеллине, при мощной поддержке Венеции, и к концу года вытеснили оттуда папские гарнизоны, чьи захваченные знамена, со всем возможным почтением, были немедленно возвращены Риму. За этой короткой и полностью успешной кампанией в начале 1626 года последовало франко-испанское соглашение, подписанное в Монзоне в Арагоне, согласно которому Вальтеллине следовало сделать автономным римско-католическим государством, независимость которого должна быть гарантирована совместно Францией и Испанией, и все крепости долины должны были быть навсегда разрушены.

Венеция и Савойя были в ярости. Какое право имел Ришелье заключать сепаратный мир, даже не посоветовавшись с ними, договариваться с их давним врагом по поводу управления территорией первостепенной стратегической важности? Венеция в особенности была недовольна разрушением крепостей, которые она считала необходимыми для постоянного свободного сообщения.

Кардинал принес множество извинений: во всем был виноват французский посол в Мадриде, превысивший полномочия; сам король Людовик был недоволен некоторыми аспектами заключенного соглашения. Но ущерб был уже причинен, и он выражал уверенность, что республика не захочет рисковать и вступать в войну, которая, возможно окажется длительной и дорогостоящей, чтобы вернуть все на свои места. Венецианцы мрачно пожали плечами и приняли неизбежное.

К этому времени дож Контарини уже умер. В январе 1625 года его преемником стал Джованни Корнаро, представитель старшей ветви многочисленного клана и прямой потомок дожа Марко Корнаро, который занимал эту должность около трехсот лет назад. Новость о его избрании была принята в Венеции со всеобщим удивлением, но больше всех был удивлен он сам, поскольку его карьера не была особенно выдающейся. Как сообщил в Рим папский нунций, Корнаро посвятил себя больше молитвам, чем делам торговли или государства; и хотя он всегда жил, как подобает его рангу и положению, щедрой рукой раздавая милостыню из своего великолепного дворца около церкви Сан Паоло,[288] он никогда не выказывал ни малейшего стремления к верховной власти. Поэтому, как ни парадоксально, но, возможно, именно благодаря такой наивной отстраненности от мира Корнаро навлек на себя нападки Реньеро Дзено, наверное, самого рьяного реформатора, которого когда-либо рождала Венеция, и, несомненно, самого неудобного.

Дзено уже причинял республике некоторые неудобства, когда, будучи послом при папском дворе в 1621 году, открыто обвинил венецианского кардинала Дольфино — с которым он соседствовал в палаццо ди Сан-Марко — в том, что тот подкуплен французами. По возвращении Дзено получил важную правительственную должность, но его заносчивость и непреклонность в тех вопросах, которые он считал принципиальными, стали причиной отставки и даже недолгого изгнания по обвинению в неповиновении. Однако в Венеции было много таких, кто был обеспокоен всеобщим падением нравов и кто полагал, что несносный Дзено — как раз тот, кто нужен республике; поэтому он получил прощение и в 1627 году вернулся обратно, и почти сразу же его избрали в Совет десяти. Теперь, наконец, его пыл реформатора ничто не сдерживало; и первой целью Дзена стал сам дож.

Джованни Корнаро был в явно уязвимом положении — положении, которого, даже если бы оно не возникло всецело по его вине, он, по крайней мере, должен был бы суметь избежать. Во-первых, его сын Федерико, епископ Бергамо, был назначен кардиналом папой Урбаном VIII. В Венеции существовал общепринятый закон, по которому сыновьям и племянникам правящего дожа запрещалось принимать церковные приходы; но Федерико не хотел отказаться от своего повышения, и вместо того, чтобы приказать ему это сделать, дож предпочел поддержать его назначение, приводя довод, что кардиналат — это больше, чем обычный бенефиций. Этот довод не произвел впечатления на сенат; однако в конечном счете сенат согласился, что ввиду исключительных заслуг семьи Корнаро, а также из опасений, что если Федерико откажется, то папа может обидеться и больше не будет назначать кардиналов из венецианцев, в этом единственном случае на закон можно не обратить внимания.

К несчастью, на этом дело не кончилось. Прошло совсем немного времени, и новоиспеченному кардиналу была предложена, и без колебаний принята, еще одна епархия — на этот раз Виченца; и вскоре после этого, летом 1627 года, двое других сыновей дожа смогли добиться избрания в качестве zonta — и снова с вопиющим нарушением существующего закона.

Именно в этот момент Реньеро Дзено вернулся в Венецию и принял на себя обязанности в Совете десяти. К октябрю он был уже одним из трех глав совета. (Быстрота его продвижения объясняется тем фактом, что capi занимали должность только в течение месяца до следующих выборов.) Немедленно он послал за avogadori di comun — государственными прокурорами, — показал им соответствующие законы и потребовал, чтобы выборы zonta были объявлены недействительными. Avogadori согласились — им больше ничего не оставалось, — но прежде чем они начали действовать, их опередил сам дож, который выдвинул такое же требование, заявляя, что ни он, ни его советники не понимали полностью ограничений закона; иначе они никогда не позволили бы выборам состояться. 27 октября выборы были аннулированы. На этом большинство других людей удовлетворилось бы и оставило это дело, но не Реньеро Дзено. В тот же самый день, незадолго до того, как собрался сенат, он послал дожу просьбу уделить ему, как главе Совета десяти, несколько минут наедине. Корнаро согласился, но настоял на присутствии синьории. Затем Дзено, выказывая любезность и почтение, указал, что, будучи capo, имеет особую обязанность убедиться в правильном соблюдении promissione[289] дожа, и зачитал официальное предупреждение, в котором изложил все подробности соответствующих законов и дал полное описание того, как именно они были нарушены, добавив для лучшей оценки детальное описание одного или двух менее значительных нарушений, которые были выявлены во время его расследования.

Джованни Корнаро был терпелив. Он молча выслушал, дал короткий, но не менее любезный ответ и отправился в зал сената, где должны были избрать двух новых членов вместо его сыновей. Но Дзено, все еще неудовлетворенный, теперь потребовал перед сенатом, чтобы его предупреждение было официально занесено в записи канцелярии дожа — шаг, который был бы практически равносилен его обнародованию. Требование было гневно отклонено. Дож Корнаро мог в прошлом действовать неразумно; но ему было почти семьдесят семь, его везде уважали, и он сам исправил свой в конце концов очень незначительный проступок. Это требование не только оставило бы неискоренимое и незаслуженное пятно на его репутации; оно нанесло бы серьезный, даже опасный удар авторитету дожа. Но к тому времени Дзено поднялся на трибуну, с которой энергично и решительно принялся обосновывать свое предложение. Он утверждал, что иначе никак нельзя предотвратить подобные злоупотребления в будущем. Венеция больше не может подвергаться столь бесчестным интригам со стороны Рима, который пытается с помощью титулов и бенефиций подкупить даже самых влиятельных ее граждан. Закон существует, чтобы защитить государство: по какой другой причине священнослужители могут попасть под действие особых поправок? Подобным же образом, зачем нужны ограничения для деятельности родственников дожа? Именно по причине возможного влияния на них иностранных держав они исключены из сената, а также по причине их особых финансовых возможностей они не допускаются к коммерческим делам.

На мгновение повисло молчание. Все присутствующие знали, что некоторые члены семейства Корнаро имели привычку наносить длительные визиты в Рим, и по крайней мере один из них — сын дожа Джорджо — накопил немалое состояние за последние два года на ввозе скота из Далмации. Друзья семьи были также полностью осведомлены, что дворец в Сан-Поло был полон предметами роскоши из Флоренции, импорт которых был запрещен. Сто лет назад такие вопиющие — хотя относительно незначительные — нарушения закона и клятвы дожа не стали бы терпеть, и резкая обличительная речь Реньеро Дзено, в том маловероятном случае, что в ней вообще возникла бы необходимость, была бы встречена молчаливыми кивками одобрения. Теперь же в зале стоял шум. Если определенные члены семейства Корнаро тайком набивали себе карман, это без сомнения было достойно порицания. Но было непростительно позволять, чтобы дожа Венеции оскорблял перед всем сенатом самодовольный педант, который всего три месяца назад отбывал вполне заслуженное изгнание. Двое capi, коллеги Дзено, призвали его сойти с трибуны, объявив сенату, что они полностью аннулировали его предупреждение. Но Дзено продолжал сражаться. На следующем заседании Большого совета он добился постановления, что двое других capi на самом деле действовали в противоречии с конституцией и поэтому были обязаны уплатить штраф в 2000 дукатов каждый. Этот шаг также был отменен Советом десяти, и только когда срок его полномочий истек и у него не стало возможности продолжать кампанию, Дзено отступился. Тем не менее он и позже продолжал громко высказываться против почти всех предложений, вносимых дожем и синьорией.

Около пяти часов вечера 30 декабря 1627 года на Реньеро Дзено у ворот Порта делла Карта напала шайка убийц в масках. Дзено был тяжело ранен, но сумел встать на ноги и поднять тревогу. Было воскресенье, Совета десяти не было во дворце; но членов совета поспешно вызвали из дома на чрезвычайное заседание, на котором были назначены трое специальных инквизиторов, чтобы расследовать это дело, и было объявлено вознаграждение в 10 000 дукатов за информацию, способствующую аресту предполагаемых убийц. Каждый, кто окажется виновным в их укрытии или в содействии их побегу, будет приговорен к смерти.

Однако население все еще было недовольно. Те, кто назначает себя обличителем богатых и могущественных, всегда популярны, и народ восхищался Реньеро Дзено. Люди не преминули заметить, что приказ о конфискации имущества Джорджо Корнаро не вступал в силу довольно долго, так что у его семьи было достаточно времени, чтобы скрыть большую часть его собственности; от их внимания также не укрылось, что некоторые другие члены этой семьи, которых подозревали в соучастии, даже не были допрошены, но все еще спокойно разгуливали по городу так же дерзко, как и раньше. В конце концов имелись свидетельства от недавно прибывших из Феррары, которые сообщили, что трое подозреваемых живут там вполне открыто и, по-видимому, с полным комфортом. Почему республика ничего не делает, чтобы отдать их в руки правосудия? Явно потому, что Совет десяти подкуплен и не желает — или боится — действовать против интересов дожа.

Тем временем Реньеро Дзено быстро восстанавливал силы, и в июле снова был избран одним из глав Совета десяти. Когда в первый день исполнения своих полномочий он прибыл в совет в сопровождении крепкого телохранителя, ему холодно сообщили, что этот последний ни в коем случае не может быть допущен в совет; Дзено также обнаружил, что были предприняты шаги, чтобы уменьшить его власть до минимума. Новый меморандум уведомил его, что, согласно недавним решениям Совета десяти, вопросы, которые уже полностью обсуждались ими, не могут быть подняты для пересмотра, а также не могут быть выдвинуты какие бы то ни было обвинения против лиц, занимающих государственные должности. В течение нескольких дней Дзено соблюдал спокойствие; затем, 23 июля, он предупредил, что на утреннем заседании Большого совета намеревается поднять вопрос о promissione дожа. Это предупреждение, как он подчеркнул, было сделано заблаговременно для того, чтобы дожа и его семью могли бы попросить не являться в зал в соответствии с законом. Но такая просьба не была выполнена; и в результате Реньеро Дзено вновь поднялся на трибуну в присутствии Джованни Корнаро и нескольких его родственников.

Дзено говорил, что выздоровел с божьей помощью исключительно для того, чтобы продолжить свою долгую борьбу против разложения государства. В прошлом месяце Совет десяти сделал все возможное, чтобы заставить его молчать, вопреки закону, который гарантирует любому гражданину свободу слова, в чем он видит благо республики. Теперь нарушен еще один закон — тот, что требует отсутствия всех членов семьи дожа во время обсуждения ее дел. На этом месте старый советник, Паоло Базадонна, прервал Дзено, обвинив в попытке свергнуть правительство, подтолкнуть собрание к необдуманным решениям и самому стать новым Цезарем. Напротив, парировал Дзено: Цезарь желал власти для себя, тогда как он, как верный сын Венеции, пытается убедить законные органы государства исполнять свои обязанности.

Прежде чем он смог продолжить, поднялся сам дож и произнес страстную речь в защиту своей невиновности. Он не сомневался, что эти обвинения — просто месть за нападки на Дзено, в которых он, дож, не участвовал. Ответственные были наказаны по заслугам; остальные члены его семьи невиновны. Он никогда не нарушал условий своего promissione; синьория согласилась избрать его сыновей; его сын, кардинал, получил епископское владение в Бергамо во время правления предыдущего дожа, и, следовательно, не было причины от нее отказываться; что же касается Виченцы, он просто принял ее взамен Бергамо. Он присутствует на текущем заседании совета, как обычно, потому что синьория ему позволила; если на то будет воля собрания, он немедленно удалится. Эти последние слова были почти не слышны, потому что Дзено, не в силах больше сдерживаться, громко призвал avogadori di comun исполнить свой долг и посмотреть, как исполняются законы. «Что теперь? — воскликнул дож, — разве нам больше не дозволено говорить?» Началось столпотворение, со всех сторон раздавались крики, многие стучали по скамьям, одни — пытаясь заставить Дзено замолчать, другие стучали, чтобы его ободрить, третьи — аплодируя дожу, пока он тщетно пытался что-то сказать через весь этот шум. В конце концов он сдался, Дзено безуспешно попытался вынести на обсуждение документ, и это заседание завершилось в гневе и замешательстве.

В тот же день Совет десяти на специально созванном заседании в личных апартаментах дожа, на которое Дзено не был приглашен, принял решение о его аресте. Поскольку офицер, посланный в дом Дзено, не смог его застать, была выпущена декларация, приказывающая ему явиться во Дворец дожей в течение трех дней. Дзено на вызов не явился. Он был немедленно приговорен к десяти годам изгнания и уплате штрафа в 2000 лир и на следующий день покинул Венецию. Но Совет десяти не решил своих проблем; скорее, он их усугубил, поскольку для многих приговор Дзено просто явился подтверждением того, что он всегда утверждал — что в действительности Десять были просто кучкой марионеток, а семейство Корнаро дергало за веревочки. Число сторонников Дзено возрастало все больше и больше, и не только среди простого народа, лишенного гражданских прав; среди аристократов, особенно не слишком знатных, тоже начала образовываться партия сторонников реформ — хотя на вопрос, какие именно реформы, далеко не все смогли бы ответить. Нужно ли ограничить власть Совета десяти? Необходимо ли исключить из него дожа и, возможно, его родственников? Нужно ли запретить Совету десяти передавать свои полномочия могущественным комитетам, таким как Суд трех? Следует ли набирать его членов из более широких слоев общества? И что делать с его секретарями, которые были назначены на неопределенный срок, часто пожизненный, и которые понемногу присвоили себе огромную власть; следует ли ограничить срок их полномочий, как поступили с их начальниками?

Эти и им подобные вопросы стали главной актуальной проблемой, но потребовалось еще одно происшествие, чтобы побудить правительство к действиям. Это случилось 4 августа, меньше чем через неделю после изгнания Дзено, когда еще один близкий родственник дожа, Анжело Корнаро, угрожал аркебузой уважаемому гражданину, Бенедетто Соранцо; Совет десяти не выказал желания принять какие-либо меры против него и отреагировал только почти спустя месяц, в ответ на продолжающиеся протесты. Теперь, наконец, партия реформ начала действовать; и 3 сентября был назначен комитет из пяти «корректоров», чтобы докладывать о круге полномочий Совета десяти и о членах и служащих всех советов государства. Две недели спустя, пока они все еще готовили свой доклад, один из avogadori, Бертуччи Контарини, выступил перед Большим советом с двухчасовой речью по делу Дзено, во время которой показал, что меморандум, адресованный Дзено 8 июля — из которого следовали, как утверждал Контарини, приказы на арест и на изгнание, — был незаконным. По окончании этой речи было проведено голосование; большинством голосов, 848 против 298, меморандум, приказы и приговор были объявлены недействительными, как если бы их никогда не было.

Таким образом, 19 сентября Реньеро Дзено вернулся в Венецию из своего второго изгнания, и около дома в Санта-Маркуола его одобрительными возгласами приветствовала толпа; но затем наступило разочарование. На следующем заседании Большого совета, произнося очередную речь, Дзено настроил против себя всех своим самодовольством и самоуверенностью; в конце концов его призвали к порядку и предупредили, что ему следует удовольствоваться уже одержанной победой, поскольку других побед у него не будет. Через несколько дней «корректоры» обнародовали свой доклад. Они предложили довольно мало реформ по улучшению работы Совета десяти: отменить zonte, в будущем ограничить срок службы секретарей и провести несколько других незначительных административных изменений. Однако в действительно важной области, касающейся полномочий Совета десяти в целом, его власть была одобрена практически во всех отношениях, за исключением права изменять решения Большого совета. Во всем остальном круг его полномочий оставался таким же обширным, как и прежде.

Для Венеции это был несчастливый день, поскольку Совет десяти получил полную поддержку и одобрение, чтобы действовать еще более деспотично и считать себя еще более неуязвимым для внешнего контроля, а также — что не менее важно — сделаться еще более непопулярным как среди граждан в целом, так и среди других правительственных органов, на чьи сферы деятельности десять его членов посягали, тем самым непременно вызывая ревность и враждебность. В итоге Реньеро Дзено добился немногого. Он даже не смог призвать к ответу семейство Корнаро. Старого Джованни, который был глубоко опечален резкими обвинениями, выдвинутыми против него, и просил, чтобы ему позволили отречься от власти и удалиться в монастырь, благоразумно отговорили от такого образа действий, который его враги непременно восприняли бы как признание вины. Так что он все еще занимал свою должность, от которой его семейство продолжало тайно получать немалую выгоду. Тем временем его обвинитель постепенно отошел от политической жизни, пользуясь всеобщим уважением, но совсем не имея друзей: он являл собой прекрасный образец самой неприятной породы реформаторов — он начал с того, что искренне добивался самой достойной цели и на этом поприще заслужил славу и всеобщее восхищение, которые вскружили ему голову, и в конце концов некогда священная цель стала для него немногим больше, чем средство для самовозвеличивания.

Однако он пережил еще один, последний, момент торжества — когда из Феррары пришли новости, что Джордже Корнаро погиб от руки неизвестного убийцы. Был ли Дзено к этому причастен, никогда не было доказано; это кажется маловероятным. Корнаро был негодяем, у которого наверняка было множество врагов; сложно представить, чтобы настолько нетерпимый к недостаткам других Дзено опустился до убийства. С другой стороны, он был фанатичным сторонником правосудия, которое часто понимал по-своему. Можно вообразить, как Дзено, независимо от того, был ли он виновен или нет, узнав о гибели врага, торжествующе улыбался.

За четыре дня до того, как на Реньеро Дзено было совершено нападение у Дворца дожей, в Мантуе скончался герцог Винченцо Гонзага. Он умер мирно, в своей постели; но его смерть привела к короткой и жестокой войне, которая причинила правителям Венеции гораздо больше беспокойства, чем любое из обвинений Дзено. Как часто бывало, когда государь умирал, не оставив потомства, в качестве casus belli (повод для объявления войны) послужило престолонаследование. Винченцо назначил наследником своего двоюродного брата, Карла, герцога Неверского; но Испания, которая соперничала с Францией и уже глубоко увязла в Тридцатилетней войне, была твердо намерена не позволить французскому принцу завладеть важным итальянским герцогством и выдвинула — на гораздо более сомнительных генеалогических основаниях — соперника-претендента в лице герцога Гуасталлы. Уже здесь создавалось опасное противостояние; но ситуация была еще больше осложнена тем фактом, что у герцога Винченцо было еще одно владение, имеющее равное стратегическое значение: Монферратский маркизат, обширная территория, охватывающая долину выше по течению реки По к юго-востоку от Турина. На него долгое время претендовал Карл Эммануил Савойский; но чтобы удержать обе территории под властью одного правителя, Винченцо принял меры предосторожности, заключив брак между наследницей Монферрата, своей племянницей Марией, и сыном герцога Неверского, Карлом, графом Ретелем.

Внешняя политика Венеции в то время основывалась на двух принципах: сохранение мира в Италии и сдерживание любыми возможными путями мощи Испании и империи. Венеция граничила с Мантуей; меньше всего она хотела иметь испанскую или имперскую марионетку у своего порога. Без колебаний республика поддержала Невера и 8 апреля 1629 года заключила с Францией, Мантуей и папой шестилетнее соглашение о совместной обороне, обязавшись предоставить 12 000 солдат пехоты и 1200 кавалеристов в случае необходимости. К этому времени война уже фактически началась; испанский правитель Милана и герцог Савойский совместно захватили Монферрат, в ответ французы тоже перешли границу, двинувшись на помощь Неверу, и захватили город Сузы. Но только в августе, с появлением имперских войск в Вальтеллине, стало ясно, что сама Мантуя находится под угрозой и что для Венеции пришла пора принять активное участие в событиях. Пока имперская армия двигалась на юг, венецианские деньги, солдаты, оружие и снаряжение потекли в Мантую; к марту 1630 года подсчитали, что Венеция истратила 638 000 дукатов, чтобы помочь новому герцогу удержать свое положение.

Но этого было недостаточно. 25 мая 1630 года плохо организованная и бездарно руководимая армия, состоявшая из венецианцев, мантуанцев и некоторого количества французов, была наголову разбита при Валеджио, понеся при этом тяжелые потери — венецианский проведитор-генерал, Заккария Сагредо, был впоследствии обвинен и приговорен к десяти годам заключения за нарушение служебного долга, — и 18 июля, после около десяти месяцев осады, Мантуя в конце концов сдалась империи и была разграблена. Тем не менее удивительно, как раз когда победители входили в голодный, зачумленный город, примерно в 200 милях к западу французы выигрывали эту войну. В конце марта новая французская армия вошла в Савойю под командованием самого Ришелье, сменившего кардинальскую шапку на шлем с плюмажем и скрывшего нагрудный крест под кирасой. Армия Савойи была разбита под Вельяной, и 6 апреля 1631 года в Кераско, что в Пьемонте, было подписано мирное соглашение. По его условиям император Фердинанд соглашался передать Неверу Мантую и Монферрат, а взамен Невер уступал часть Монферрата герцогу Савойскому.

В итоге Мантуя была спасена. Вернее, то, что от нее осталось, поскольку, когда 20 сентября Невер вернулся, чтобы вновь вступить во владение, его ждал город-призрак. Его сокровища и произведения искусства были разграблены, вся красота уничтожена, меньше чем за год население уменьшилось на три четверти. Для выживших было только одно утешение: чума, опустошив Мантую, перекинулась на германских завоевателей, немногие из которых вернулись домой живыми.

Но, к сожалению, болезнь на этом не остановилась. Прокатившись через Ломбардию, оставляя за собой погибель и разорение, каких не смогла бы причинить ни одна армия, чума достигла Венеции в том месяце, когда пала Мантуя, и через шестнадцать месяцев умерло 46 490 человек, и это только в самом городе, население которого еще не восстановило свою численность со времен предыдущей эпидемии. В 1633 году население, согласно официальным записям, сократилось до 102 243 человек — меньше, чем когда-либо с XV века. К тому времени началась работа над собором, который впоследствии стал одной из самых известных городских достопримечательностей. Сразу после чумы 1575 года венецианцы построили церковь Иль Реденторе. Теперь, в 1630 году, они решили возвести — на этот раз скорее как мольбу о спасении, чем как благодарственную жертву, — еще более величественное сооружение, на месте старого приюта делла Тринита у входа в Большой канал. Собор посвящался деве Марии — Санта Мария дела Салюте. Был открыт конкурс, и из одиннадцати проектов, которые сочли достойными серьезного рассмотрения, победил тот, что был представлен молодым венецианским архитектором Бальдассаре Лонгена, которому было тридцать два года. Первый камень должен был заложить дож Николо Контарини — который сменил Джованни Корнаро в январе 1630 года — в день Вознесения 1631 года, но церемония была отложена на неделю, в надежде, что он выздоровеет после болезни (не чумы, хотя она все еще уносила несколько жертв ежедневно), от которой страдал время от времени. Первого апреля дожу не стало лучше, но он заставил себя подняться с постели, чтобы совершить церемонию; на следующее утро, в семь часов, он умер.

Действительно, есть некая насмешка в том, что первым последствием строительства Салюте[290] — как обычно называется церковь — оказалась смерть дожа; но даже сам Лонгена — хотя он был на сорок пять лет моложе Контарини и дожил до восьмидесяти четырех — никогда не увидел окончания строительства. Только в ноябре 1687 года были сняты леса, и венецианцы впервые смогли беспрепятственно рассмотреть эту великолепную, открытую демонстрацию силы и уверенности в себе — тех чувств, которых не было и в помине, когда больше полувека тому назад с такими фатальными последствиями был заложен первый камень.

Крит — это пограничная крепость Италии: врата, через которые (к великому сожалению подавляющей части Европы) могут пройти коварные турки.

(Посол Венеции, Джованни Сагредо, Оливеру Кромвелю)

Когда 10 апреля 1632 года собрался комитет из 41 избирателя, чтобы выбрать преемника Николо Контарини, избранным, как ни странно, оказался тот, кого и ожидали увидеть дожем. Франческо Эриццо, 65 лет, был для должности дожа, но, находясь на посту верховного главнокомандующего армией (эту должность он принял от опозоренного Заккарии Сагредо после катастрофы в Валеджио), он поразил своих начальников тем, что в течение нескольких месяцев вдохнул новые силы в разбитые и деморализованные войска. Конечно же, синьория пожелала его избрать. Он был вызван из Виченцы, где наблюдал за сооружением новых укреплений, еще до того, как состоялись выборы. Франческо Эриццо полностью оправдал доверие синьории. Помимо его кандидатуры рассматривалась еще одна, что вызывало споры; однако при первом же голосовании избиратели четко определили свои предпочтения. Голоса распределились следующим образом: за Франческо Эриццо — 40 голосов, за Реньеро Дзено — 1 голос.

Новый дож отложил свою поездку в Виченцу из-за невероятно высокого уровня воды в Бренте — один из мостов пришлось демонтировать, чтобы баржа смогла пройти, — и вернулся в город он только 11 апреля; однако лучшего времени и выбрать нельзя было. Через 2 часа после его прибытия из Кераско пришло известие о том, что его подданные уже давно томятся в ожидании: договор был подписан, и Италия вновь обрела мир. Поскольку Франческо Сагредо был человеком сравнительно скромных возможностей, ему пришлось выкручиваться из ситуации: на все необязательные ассамблеи он наложил запрет по причине бедствия и извинился за то, что традиционный обход пьяццы Сан-Марко будет для него стеснительным из-за дороговизны.

Удача не отступала от него. Когда потеплело, число заболевших чумой, как и ожидалось, возросло; однако лето еще только начиналось, а количество жертв совершенно неожиданно стало уменьшаться. Вскоре стало очевидным даже для самых пессимистично настроенных, что эпидемия затухает; и 28 ноября магистрат здравоохранения (magistrato della sanita) поручил дожу сделать долгожданное заявление о том, что Венеция снова вне опасности. Первый раз с тех пор, как началась эпидемия, пьяцца Сан-Марко была переполнена людьми; потом все горожане присоединились к процессии дожа, которая медленно продвигалась от церкви Сан Моизе к понтонному мосту, проходящему через Большой канал, где совсем недавно Бальдассар Лонгена начал воздвигать огромную церковь на противоположном берегу. В специально сооруженной деревянной часовне отслужили благодарственный молебен; и к тому же вся церемония стала другой, в сравнении с теми празднествами, которые ежегодно отмечаются по венецианскому календарю и сохранились по сей день.

В последующие двадцать лет мир сохранялся. Это было тем более примечательно, что Тридцатилетняя война все еще бушевала, и Венеция, которую пытались вовлечь в нее, испытывала беспрестанное давление со всех сторон. Венецианские дипломаты были заняты как никогда, казалось, что в самом городе сенат, коллегия и Совет десяти постоянно устраивали сессии. Тем не менее им как-то удалось выдержать напор; и в то время как вся Европа продолжала бушевать, Венеция оставалась в самом центре урагана. В 1642 году началась небольшая война, когда из-за мелкой ссоры (которой мы сейчас не будем уделять внимание) папа отправил армию в графство Пармы, а Венецию принудили к оборонительному союзу с Тосканой и Моденой. На следующий год трех союзников практически вынудили вступить в войну, в которой они понесли серьезные потери: были утрачены как земли, которые находились под властью папы, так и торговые суда. Но военные действия шли меньше года, и в марте 1644 года в Ферраре был подписан мирный договор, основанный на компромиссе, который удовлетворял все стороны.

Однако, с точки зрения Венеции, этот мир был явлением временным. В октябре того же года произошло событие, за которое она не несла никакой ответственности, но на четверть века ее втянули в войну, в результате которой Венеция потеряла свою самую важную колонию — остров Крит. Она должна была знать, что рано или поздно это случится — войны бы не удалось избежать; Крит был слишком лакомым кусочком, а турки были слишком алчными противниками, чтобы не попытаться оспорить ее право на владение этим островом. Но все же, по иронии судьбы, первая атака турок оказалась результатом хорошо продуманной провокации со стороны незначительного государства, которое понесло самые большие после Венеции, когда пал наиболее важный аванпост в Восточном Средиземноморье.

Хотя рыцари Святого Иоанна и владели церковью и монастырем в Венеции (которые они унаследовали от рыцарей ордена тамплиеров после его распада в 1312 году), жители Венеции в течение веков искренне их недолюбливали, а те отвечали им взаимностью. И в этом нет ничего удивительного. С тех пор как этот орден стал весьма влиятельным во всей христианской Европе, рыцари-монахи с презрением относились к торговле и коммерческой деятельности.

Как люди, посвятившие себя Богу и связанные обетами монашества, которые предполагали бедность, безбрачие и смирение, они не одобряли присущую жителям Венеции привязанность к жизненным благам и любовь к удовольствиям. В конце концов, как воители и приверженцы «священной войны», они открыто преследовали свою цель, которая помимо лечения больных заключалась в том, чтобы бороться с неверными повсюду. И они сокрушались по поводу стремления венецианцев к миру с султаном, такое поведение они считали постыдным предательством христианского дела.

К середине XVII века рыцари ордена иоаннитов были жалким подобием того, кем они являлись в те героические дни, всего 80 лет назад, когда благополучно защищали свой остров от Сулеймана I Великолепного. Они продолжали работать в своих знаменитых госпиталях, где по-прежнему поддерживали самый высокий уровень гигиены и ухода за больными; но их благочестивый запал начинал угасать, а морские операции все более походили на обычное пиратство, нежели на благородную войну. И они не только не ограничивались грабежами мусульманских судов, но и беспричинные нападения на венецианские и другие христианские торговые суда, повод для которых был незначителен, становились обычным делом.

Одним словом, для жителей Венеции мальтийские рыцари превратились в угрозу, хоть и менее страшную, нежели ускоки в прошлом. Хуже всего то, что они переняли старую ускокскую тактику, нападая на турецкие корабли в Адриатическом море, — практика, за которую султан неизменно считал ответственной Венецию. Все это привело к весьма закономерным неприятностям для дружеских отношений между Риальто и Высокой Портой, которые были очень важны.

Не один раз дож вынужден был посылать за местными представителями правопорядка, чтобы выразить гневный протест куда более неистовый, чем в сентябре 1644 года, когда он зашел так далеко, что угрожал наложением ареста на все имущество рыцарей ордена иоаннитов на территории республики, если они не изменят свое поведение к лучшему. Однако рыцари, как и прежде, не обратили на это внимания. Вместо этого, примерно месяц спустя, они легкомысленно спровоцировали тот самый инцидент, который стал отправной точкой и в итоге привел к большим несчастьям в Венеции.

Путешествуя по Эгейскому морю в начале октября, эскадра из 6 кораблей напала и захватила богатый турецкий галеон, на борту которого находились высокопоставленные паломники, направлявшиеся в Мекку, среди которых были: старший евнух султанского двора, кадий Мекки, около 30 женщин из гарема и примерно 50 греческих рабов. Потом они уплыли со своей добычей на Крит, где высадились в неохраняемом месте на южном побережье, пополнили запасы воды, высадили рабов и несколько лошадей. Вскоре вернулся местный венецианский чиновник и, не желая быть вовлеченным в это чистой воды пиратство, приказал им покинуть это место. Они несколько раз пытались высадиться в различных портах острова, но каждый раз встречали категорический отказ. В конце концов они бросили турецкое судно (которое больше не годилось для плавания) на произвол судьбы и вернулись на Мальту.

В то время турецкий трон занимал полубезумный султан Ибрагим, который всю свою жизнь, до вступления на престол в 1640 году, провел в турецком дворце фактически как узник; за свое короткое правление он запомнился как жестокий, легкомысленный и безнравственный правитель, которому суждено было погибнуть от рук своих же разгневанных подданных в 1648 году. Узнав о судьбе судна, он пришел в бешенство и приказал немедленно убить всех христиан в его империи. К счастью, позднее его убедили отменить этот приказано вскоре стало ясно, что он обдумывал карательную экспедицию. Венецианские агенты сообщили, что в Босфоре снаряжается огромный военный флот. Сначала предположили, что этот флот направят на Мальту, предположение это было подкреплено официальным заявлением в марте 1645 года; однако депеша от венецианского байло пришедшая в Венецию из Константинополя, содержала срочное предупреждение о том, что это обманный маневр. Султан, утверждает он, убежден, что за всей той историей стояли венецианцы — иначе зачем пираты стояли прямо у Крита? Венеция, а не рыцари ордена иоаннитов, была его настоящим врагом; Крит, а не Мальта — его непосредственная цель.

Вскоре выяснилось, что байло прав. 30 апреля турецкий флот в составе четырехсот парусных судов, с примерно 50 000 воинов на борту, прошел через Дарданеллы. Сначала они двигались на Мальту, как и было объявлено, проходя как раз мимо Крита и направляясь к Наварино (современный Пилос, на юго-западной границе Пелопоннеса) для пополнения боеприпасов и продовольствия. И только на обратном пути 21 июня выяснилось, что курс изменился. Через три дня флот скрылся из виду у мыса Спата, и 25 июня армия захватчиков высадилась чуть западнее Ханьи и вошла в город. Начался первый этап сражения.

Крит — или, как венецианцы стали именовать его по названию столицы, Кандида — был первым венецианским приобретением, став колонией с 1211 года; остров отошел к Венеции после того, как франки захватили Константинополь. Его правительство состояло из местных граждан, а его глава носил титул дожа (однако состоял на службе только 2 года). Существовали местная синьория и Большой совет, но эта система никогда не работала так же, как в Венеции. Самые богатые районы острова находились на территории обширных феодальных поместий, которыми владели знаменитые венецианские семейства, чьи несметные состояния и занимаемое положение помогли завоевать любовь местного греческого населения. Эти семейства по очереди жаловались на отсутствие реальной политической власти; все главные чиновники, занимающие ключевые посты, присланы из Венеции, где принимались все важные решения. Оборону в мирные времена поддерживали благодаря феодальным отрядам (которые набирали и содержали за счет крупных землевладельцев) и местного народного ополчения из горожан и крестьян; однако обе стороны хотели отделаться от своих обязанностей, и дисциплина явно страдала. Взяточничество и коррупция были обычным явлением, казна всегда пустовала, а сама колония являлась неизменным источником ресурсов Венеции. В 1574 году дело дошло до того, что прислали некоего Джакомо Фоскарини, чиновника с особыми полномочиями, чтобы тот провел реформы. Очень скоро он добился значительных успехов: ввел более точную систему учета и справедливые методы налогообложения, уничтожил коррупцию, возродил набор рекрутов и народное ополчение, привел в порядок разрушенные укрепления. Однако после его отъезда жители Крита постепенно вернулись к прежнему укладу. А теперь, когда нависла угроза турецкой атаки, венецианское правительство приказало провести новую, очень решительную программу, отправив вместе с армией в две с половиной тысячи человек, включая военных инженеров, флотом, насчитывавшим 30 галер и 2 галеаса, своего главного проведитора — Андреа Корнаро. Команду предполагалось набрать уже на самом острове. Потом начали готовить флот, который должен был как можно скорее выйти в море. Это произошло 10 февраля 1645 года. С флотом отправили дополнительную сумму в размере 100 тысяч дукатов и распоряжения Корнаро, чтобы тот принял все необходимые меры для отражения противника. Корнаро, подобно Фоскарини, действовал разумно и эффективно; однако средств, которыми он располагал, не хватало для выполнения порученного ему задания, не хватало и времени. Даже когда он спешил к береговому плацдарму в роковой июньский день, он должен был знать, что Шансов удержать остров практически нет.

Многое зависело от того, как скоро подойдет обещанный венецианский флот. Если бы он достиг Ханьи в течение одной-двух недель, остров удалось бы спасти. Но этого не произошло. Корнаро пришел в ужас от известия о том, что поступил приказ ждать на Занте[291] до тех пор, пока к флоту не присоединятся еще 25 парусных судов, составленных из кораблей Тосканы, Неаполя, Мальтийского ордена и папы римского: теперь время было гораздо важнее численного превосходства. Турки с каждым днем занимали все более прочную позицию. Они набросились на расположенную на острове крепость Сан Теодоро. Командующий крепостью, Бьяджо Джулиани, понимая, что дальнейшее сопротивление бесполезно, дождался начала осады и поджег склад боеприпасов; он сам взлетел на воздух, а вместе с ним его люди, турки, атаковавшие крепость, и сама крепость. Этот громадный взрыв должны были видеть даже в Ханье. Без боеприпасов и продовольствия город не смог бы долго продержаться, а турецкие саперы постоянно подрывали оборонительные сооружения. 22 августа город сдался. Турки рассчитывали на то, что проявление благородства к побежденным сподвигнет остальных на капитуляцию, а сами двинулись дальше, обещая сохранить местным жителям их жизни, честь и имущество. Затем они позволили гарнизону с его развевающимися знаменами покинуть город и отправиться на кораблях в спокойную Суду.

Теперь, как никогда прежде, казалось, что судьба благосклонна к захватчикам. В Суде венецианский адмирал внезапно обезумел и оставил город; когда соединенный флот прибыл в воды Крита, дважды попытались отвоевать Ханью, внезапно напав на нее, но каждый раз приходилось отступать из-за штормов. Потом, в середине октября, невенецианская часть флота, под командованием папского адмирала Николо Людовизи, правителя Пьомбино — который с самого начала продемонстрировал небывалое отвращение ко всей этой экспедиции, — объявил о своем решении вернуться домой. Не в первый раз так поступали союзники Венеции, причиняя ей одни неприятности. Как венецианский proveditore del mar (попечитель по морским делам), Джироламо Морозини не замедлил сообщить, что Венеции лучше рассчитывать только на свои силы.

Тем временем правительство Венеции свыклось с мыслью, что война неизбежна. Верить в то, что Ибрагим собирается ограничиться одной серией военных операций, было не резонно; и Венеция направила дополнительные гарнизоны в Далмацию и на Корфу и даже начала укреплять оборонительные сооружения лагуны близ Лидо и Маламокко. Однако прежде всего помощь оказывали Криту. Галеры и транспортные суда теперь отправлялись на остров практически еженедельно, нагруженные всевозможным снаряжением и продовольствием. Только не доставало самого главного: на Крите требовался верховный главнокомандующий, человек, чей талант и репутация позволили бы ему подняться над мелкой завистью и соперничеством, в которых погрязли венецианские критяне и которые представляли реальную опасность. Назначение на эту должность довольно долго обсуждалось сенатом; после итогового голосования стало известно, что подавляющее большинство отдало свои голоса за самого дожа, Франческо Эриццо. Только один человек выступил против данного назначения. Джованни Пезаро — который сам рассчитывал позднее стать дожем — очень разумно доказывал, что дож всего лишь два месяца назад отпраздновал свой 80-й день рождения, и это празднование вместе с синьорией, необходимым штатом служащих и секретариатом совершенно неоправданно дорого в то время, когда у республики каждый грош на счету, поскольку нужно продолжать войну. Возможно, именно это событие побудило султана заняться этой войной лично и таким образом закрепить военный успех турок. Но никто его не слушал: все внимание было обращено на старого дожа, чьи речи у всех вызывали слезы на глазах. Дож заявлял, что сам готов взяться за оружие и выполнить ту задачу, к которой его призывает долг.

Возможно, даже к счастью для Венеции, он никогда не исполнял обещанное. Одни приготовления настолько его вымотали, что спустя три недели, 3 января 1646 года, он скончался. Его похоронили в соборе Сан Марко,[292] где находилась гробница, в которой он еще при жизни завещал себя похоронить; но его больное сердце, несмотря на последнюю волю дожа, захоронили прямо под мостовой у собора Сан Марко. Преемником Франческо Эриццо стал Франческо Молин (ветеран многочисленных кампаний), который из-за подагры в ближайшее время не мог занять должность генерал-проведитора. И его не стали вызывать для командования войсками на Крите. Но поскольку в Венеции больше не нашлось подходящего человека на этот пост, сама идея назначения верховного главнокомандующего потерпела крах, и о ней забыли.

Очень не хватало денег. Весной 1646 года главы всех церковных общин Венеции собрались в своих церквях, чтобы помолиться о спасении республики в столь тягостное время, и отдали все свои сбережения. К тому времени правительство уже прибегало к методам, которые, несмотря на поспешность, могли даже принести успех, но в конечном счете были весьма опасными. Были введены еще три должности прокуратора Сан Марко и проданы по 20 000 дукатов каждая. Это стало настолько популярно, что общее число таких должностей вскоре увеличилось до 40, а цена — до 80 000. Но, несмотря на все это, их очень быстро раскупили. Молодым дворянам, всего за 200 дукатов, позволяли занять места в Большом совете, хотя им было всего по 18 лет, а не 25, как было положено. В итоге в феврале предложили выставить на продажу право войти в сословие аристократов. Каждому горожанину предложили содержать целый год 1000 солдат, которые участвовали в военной кампании (на это уходило не меньше 60 000 дукатов), после чего ему сразу же даровали этот титул, со всеми полагающимися почестями и привилегиями. Титул сохранялся и за всеми потомками новоиспеченного дворянина. Это предложение, несмотря на то, что оно было одобрено сенатом, большинство представителей Большого совета не приняли, что неудивительно. Они не хотели открывать двери толпе богатых выскочек. Тем не менее в последующие годы огромное число отдельных кандидатов через особое постановление приняли в ряды аристократии — претендент должен был не только выложить солидную сумму, но и подходить по другим критериям.

В это же время новый дож направляет еще один ряд петиций христианской Европе, и не только в Англию, Францию и Испанию, как можно было предположить, но и в Швецию, Данию, Польшу и Московское государство. Венеция направила петиции даже в Сефевидскую Персию, которая, являясь формально мусульманским государством, находилась практически под угрозой турецкой экспансии. Однако ни одного ответа не поступило. На самом деле Франция, где кардинал Мазарини стал преемником Ришелье в 1642 году, продолжала политику дружеских отношений с Высокой Портой. Она просто посоветовала республике — через своего французского посла в Варение, который побывал в Венеции по пути из Константинополя, — как можно скорее принять условия, если Венеция желает избежать полного уничтожения. Дож резко заявил, что ничего подобного делать не станет; тем не менее, как только начался новый этап кампании, стало совершенно очевидно, что Венеции придется справляться со своими проблемами в одиночку.

Все зависело от того, сможет ли Венеция отбить у турок Ханью, поскольку она оставалась единственным критским портом. Если бы можно было задержать их там, пока Венеция подтянет военные силы к опорным пунктам, расположенным вдоль побережья, то со временем их удалось бы вытеснить оттуда. Для этого Джироламо Морозини— командующий оставшимся флотом — мобилизовал все свои силы и энергию. И винить его в том, что он потерпел поражение, было бы несправедливо. Его родственник, Томмазо Морозини, послал флот из 23 кораблей, пытаясь заблокировать доступ к Дарданеллам и тем самым удержать турецкий флот в Мраморном море или, по крайней мере, задержать его на некоторое время. Эта промедление настолько разъярило султана, что он тотчас же приказал отрубить своему адмиралу голову. Однако преемник адмирала, который, очевидно, очень боялся, что его постигнет та же участь, в конце концов пробился сквозь линию венецианских кораблей и с легкостью добрался через архипелаг до Ханьи, где генерал-капитан, 75-летний Джованни Капелло, не смог помешать ему войти в гавань, поскольку был слишком медлителен и нерешителен. Плохое начало. Минуло лето, наступила осень, а ситуация не улучшалась, скорее наоборот. Несмотря на то, что Венеция каким-то чудом удерживала Суду — чье великолепное положение и обновленные укрепления делали ее почти неуязвимой с моря, — корабли успешно прошли через залив и остановились у Реттимо,[293] который, после продолжительной обороны, вынужден был сдаться 13 ноября.

Падение Реттимо имело одно благоприятное следствие: Джованни Капелло сняли с должности, а по возвращении приговорили на год к тюремному заключению. Его преемником назначили Жана Батиста Примани, уважаемого и любимого народом военачальника, чье прибытие придало флоту новые силы. В тот момент в 1647 году молодому Томмазо Морозини представилась возможность взять реванш за поражение, которое он потерпел в предыдущем году. Преследуя пиратов, он внезапно оказался в окружении, по крайней мере, 45 турецких кораблей. В неравном бою вся его команда сражалась героически и не вступала в перестрелку до тех пор, пока враг не подошел настолько близко, что можно было вести огонь на поражение. Вскоре венецианцы одновременно захватили 3 турецких судна, и битва продолжалась в рукопашную. Морозини сражался в самом пекле до тех пор, пока ему не снесли голову из турецкой аркебузы. В это же время был смертельно ранен турецкий адмирал, но битва не прекращалась. Неожиданно измученные венецианцы увидели, как сомкнутым строем приближаются еще 3 корабля, флаг Святого Марка развевался над их парусами; это Гримани, услышав стрельбу, решил выяснить, что происходит. Теперь и они ввязались в рукопашную битву, заставив турок отойти от противника. Четыре османских судна пошли ко дну, остальные спаслись бегством. Те немногие из выживших турецких моряков, которые находились на галере, очень быстро сдались. Потрепанный, но все еще находящийся на плаву, корабль Морозини отбуксировали в Кандию, откуда останки молодого и отважного капитана доставили в Венецию, чтобы похоронить как героя.

И снова султан пришел в бешенство, узнав о происшедшем. Однако на этот раз он не смог казнить адмирала, поскольку этот несчастный уже был мертв. Султан просто конфисковал все его имущество и приказал отправить еще больше людей, судов и оружия для борьбы с Критом. Нужно было успеть сделать это до того, как Венеция извлечет урок из происшедшего.

В это время венецианцы острова Крит признали, что бесспорный героизм Томмазо Морозини все же никак не улучшил их положение. Из 4 крепостей, расположенных вдоль северного побережья острова (пятая, Сития, находилась слишком далеко, в восточной части, поэтому ее не брали в расчет), две уже были в руках противника; Суду заблокировали с моря еще год назад, и она нуждалась в продовольствии, а крепость и сам город Кандию теперь атаковала чума, лишившая защитников боевого духа, также эпидемия помешала расположить подходящий гарнизон. А вот турок, находившихся за стенами крепости, эта зараза не тронула. Описываемые события развивались летом 1647 года, когда началась самая настоящая осада Кандии, от которой зависело все будущее колонии, поскольку она являлась столицей.

Осада длилась 22 года, в течение которых Венеция фактически в одиночку защищала маленький город, учитывая то, что население его составляло только около десяти или двадцати тысяч людей, а против них сражались объединенные военно-морские силы всей Османской империи. Раньше такое длительное сопротивление не представлялось возможным, поскольку взаимная зависимость турок и венецианцев в коммерческой сфере требовала, чтобы все военные действия были быстрыми и жесткими. Но теперь, когда большая часть фрахтового дела была в руках Англии и Дании, подобные рассуждения теряли смысл; султан мог распоряжаться временем, как считал нужным. И тем, что Венеция смогла так долго продержаться, она обязана не столько решительности защитников, находящихся внутри крепости (хотя и это имело значение), сколько своему флоту, за которым практически постоянно следила со стороны Восточного Средиземноморья и который препятствовал любой попытке турок блокировать Кандию с моря.

Все это, по сути, усилило положение венецианского флота на Эгейском море, где за последние 10 лет осады турки делали все возможное, чтобы избежать прямого противостояния на море. Но это вовсе не означает, что столкновений не было вовсе. История Критской войны, без преувеличения, — целая национальная эпопея. История бесчисленных битв: крупных и незначительных, хорошо продуманных и спонтанных, которые разыгрывались у самого входа в пролив Дарданеллы, где венецианский флот собирался каждую весну в надежде заблокировать врага в узкой части пролива, и у архипелага, на рейде у самой Кандии. Также ходили легенды о героизме, проявленном в этой войне: о Джакомо Рива, который в 1649 году преследовал турецкий флот по пути в маленькую гавань на Ионическом побережье и разбил его в щепки; о Лаццаро Мочениго, который в 1651 году недалеко от Пароса, вопреки приказу адмирала, атаковал вражескую эскадру (он обратил ее в бегство, несмотря на то, что сам был несколько раз тяжело ранен, а рука была прострелена из мушкета); о Лоренцо Марчелло, который направил свои корабли прямо в Дарданеллы в 1656 году (по свидетельству очевидцев, это была одна из самых ошеломительных побед той войны), а сам погиб. В 1657 году Лаццаро Мочениго снова отличился, к тому времени он уже стал генерал-капитаном: его эскадра из 20 кораблей преследовала 33 вражеских судна по узким проливам и напала на них в Мраморном море, прямо перед стенами Константинополя. (Он мог бы добраться до города, если бы одним из выстрелов с береговой батареи не был взорван пороховой склад; в результате взрыва упала мачта, реем которой Лаццаро Мочениго был убит на месте.)

Но, несмотря на славные победы, великолепную навигацию и смелость, некоторые считают, что если бы кто-нибудь долго и тщательно отслеживал военные действия, то так или иначе он обнаружил бы, что общего плана не было; что более организованная оборона осаждаемого города, при ближайшем рассмотрении, могла бы быть более успешной, если бы противник не получал регулярно продовольствие и подкрепления. И, вопреки усилиям венецианцев, снабжение турецкой армии не удавалось перерезать; даже несмотря на известия о победах венецианского флота, в глубине души защитники города знали, что падение Кандии — это вопрос времени.

Только одно могло спасти ее: сильная, целенаправленная поддержка европейских держав. Но этого не произошло. Остается спорным вопрос о том, что вся история османского вторжения в Европу может быть охарактеризована как неспособность христианских правителей объединиться на длительный период времени для защиты своей земли и веры. Они не сделали этого во времена Третьего крестового похода (примерно за 500 лет до описываемых событий); не сделали они этого и сейчас. Снова и снова Венеция просила поддержки и всегда подчеркивала, что на карту поставлена судьба не только незаметной Венеции, но и всего христианского мира, который находился в критическом положении. Таким образом, если бы турки захватили Крит, то вместе с ним была бы потеряна и половина Средиземноморья. А христианский мир, как и прежде, отказывался слушать. Император оповестил Венецию о том, что он только что подписал мирный договор с Портой сроком на 20 лет. Из Испании, ко всеобщему удивлению, его католическое величество отправил посла в неверный Константинополь. Франция, согласно своей политике двойных стандартов, одной рукой протягивала Венеции скромные субсидии, а другую руку дружественно простирала к султану. Англия, от которой помощи и не ждали (поскольку она не имела никакого положения в Средиземном море), щедро одаривала обещаниями, но этим она и ограничивалась. Сменяющие друг друга папы, видя, в каком положении находится Венеция, пользовались этим в своих корыстных целях, предлагая помощь только в обмен на определенные услуги: Иннокентий X хотел контролировать венецианские епархии, его преемник Александр VII — вернуть в Венецию иезуитов, которым со времен интердикта не позволяли появляться на территории республики.

Надо сказать, что по прошествии лет продолжительное сопротивление Кандии стало предметом разговоров в Европе. Венеции стали потихоньку помогать, присылая людей, деньги или корабли; но такая помощь, несомненно, была слишком мала и несвоевременна. Типичный тому пример: 4000 солдат, которых послал из Франции Альмериго Эсте в 1660 году. Они прибыли не весной, когда в них больше всего нуждались, а в конце августа. Первые операции против врага, производимые на территории, которую венецианцы не удосужились изучить, закончились паникой и бегством. Спустя одну или две недели в отряде началась дизентерия; заразившихся нужно было выслать на другие, более уединенные острова, чтобы ограничить масштабы бедствия. После чего выжившие (в числе которых, к сожалению, не было Альмериго[294]) возвратились домой, ничего не добившись. С империей произошло то же самое. Люди прибыли слишком поздно и ничем уже помочь не могли (они бы только истощали запасы осажденного города).

Столь многочисленны и памятны были подвиги венецианских военачальников на море, что все очень скоро позабыли о еще более героической обороне Кандии, которая справлялась силами собственного гарнизона. Оборона, показавшая пример разнообразных способов ведения войны, обрекшая город на двадцать два года изнурительного существования, и постоянное разочарование, когда обещанная поддержка так называемых союзников снова и снова оказывалась бесполезной. Пришедшие на помощь союзники думали только о том, как спасти свою шкуру или (что ничуть не лучше) прославиться, рискуя не столько своими жизнями, сколько жизнями многих других людей. Это и происходило на последних этапах осады города. К тому времени Кандия стала известна в Европе, особенно среди французов, по большей части юных потомков благородных семейств, которые толпами прибывали на остров, чтобы показать свою отвагу на столь прославленном поле битвы. Самый знаменитый наплыв людей был в 1668 году, когда Людовика XIV наконец заинтересовали осадой Кандии. Но даже тогда он не только не вступил в войну, но даже не прекратил дипломатические отношения с султаном. Французские купцы в Леванте воспользовались всеми преимуществами внезапного отъезда своих венецианских соперников и делали все возможное, чтобы Людовик думал об открытом разрыве отношений с республикой. Однако он пошел на компромисс, позволив Венеции собрать в своих владениях войска под общим командованием генерал-лейтенанта его армии, маркиза де Сент-Андре Монбрюна; в итоге армия из 500 добровольцев, список которых звучит скорее как перекличка на Поле золотой парчи,[295] нежели серьезная профессиональная армия. В первую очередь под командование Монбрюна попал герцог Ла Фейяд, который хоть и не был богачом, а настоял на том, чтобы ему досталась львиная доля; 2 герцога: герцог Шато-Тьерри и герцог Кадрусс, маркиз Обюссон, граф де Вильмор и де Таван, принц Нешателя (которому едва исполнилось семнадцать лет) и множество других юных представителей доблестных фамилий, которые считались самыми благородными во Франции.

Эти добровольцы прибыли в начале декабря и застали венецианцев в еще более безнадежном положении, чем прежде. Султан потерял всякое терпение, и теперь его главный визирь, Ахмед Копрулу, озабоченный вполне естественно тем, чтобы его голова оставалась на плечах, отправил новые войска на остров и принял личное командование на себя, сообщив воинам, что, пока Кандия не будет захвачена, они покоя не будут знать. Проливной дождь, к счастью, помешал на время их операциям по осаде крепости, заполняя рвы практически настолько же быстро, насколько их могли бы выкопать. Но теперь они начали возводить длинную дамбу как раз через устье гавани. Возникла опасность того, что венецианцы потеряют доступ к жизненно важной коммуникации. Франческо Морозини, новый генерал-капитан, потерял в течение летней кампании 600 офицеров и 7000 солдат; а иностранные военные войска их союзников оказались еще более бесполезными, чем в предыдущие годы. Несколько кораблей, посланных папой и многими другими провинциями Италии, отбыли с наступлением осени, а по пути домой они встретили небольшую испанскую эскадру, которая, как обещалось, должна была прибыть летом, однако покинула свой родной порт только в сентябре. Услышав от итальянцев (которые были озабочены тем, чтобы как-то объяснить свое раннее отбытие), что кампания на год прервана (чего в действительности не было), они тут же с огромным облегчением повернули корабли и отправились домой в Испанию.

Когда на Крит прибыли молодые французские дворяне, Морозини отправил их под защиту одного из внешних бастионов на прибрежной стороне. Однако встретил отказ. Не для того французы проделали столь длинный и не самый приятный путь, чтобы теперь ползти в грязи до некоего передового аванпоста, чтобы терпеливо и молча ждать там следующей турецкой атаки. Вместо этого они потребовали организовать главную вылазку, которая, по словам одного из участников, заставила бы врага снять осаду. Морозини очень предусмотрительно воспрепятствовал этим порывам. Он предпринял уже десятки вылазок, ни одна из которых не дала положительного результата. Оставшиеся воины — их было меньше 5000 — не смогли бы защитить проломы в стенах, которые постоянно пробивали турецкие подрывники. Но доводам Морозини не вняли. Как впоследствии напишет французский историк Де Жарри:

Господин де Ла Фейяд добивался только незамедлительных действий и собственной славы: он же, возвращаясь во Францию, скажет, что при осуществлении героической атаки на Крите потерял 7 или 8 сотен граждан республики, находившихся в его распоряжении. Впоследствии он еще пожалеет об этом.

Когда он понял, что генерал-капитан не сдвинется с места, Ла Фейяд, открыто выражая недовольство нерешительностью венецианцев, объявил, что намеревается подготовить собственную атаку без поддержки с их стороны. Что, собственно, и произошло 16 декабря, когда он, символически вооружившись хлыстом, возглавил войско, насчитывавшее (как уже было сказано) не 500, а лишь 280 солдат. Турки свирепо отразили эту атаку, однако французы, несмотря на свою безрассудную храбрость, продемонстрировали нечеловеческое мужество и отогнали турок на 200 ярдов, удерживая захваченную территорию в течение двух часов, уничтожив около 800 воинов противника до того, как вновь прибывший батальон турецких янычар все-таки заставил их ретироваться. Граф де Вильмор, граф де Таван и еще около 40 солдат были убиты, более 60 — тяжело ранены, в том числе маркиз Обюссон. Ла Фейяд, истекающий кровью из-за нанесенных ему трех ран, был последним, кто вернулся в крепость.

Атака была великолепна, однако она не помогла ни Венеции, ни Криту. Когда она завершилась, многие молодые герои оказались ранены. Они отбыли в течение недели, но многие их них — даже те, кто чудом остался невредимым, — никогда больше не увидели Франции. С острова они увозили страшный груз — чуму.

Вскоре после того, как оставшиеся в живых высадились в Тулоне, другая армия, еще более многочисленная, профессиональная и лучше экипированная, направилась из Франции в Кандию. В конечном итоге послу Венеции — Джованни Морозини, родственнику знаменитого генерал-капитана — удалось убедить Людовика XIV как представителя христианства взять ответственность на себя. И уже весной 1669 года была оказана первая помощь с его стороны — 6000 солдат, 300 лошадей и 15 пушек, которые доставили флотом из 27 транспортных и эскортом из 15 военных кораблей. Но даже тогда Людовик XIV попытался скрыть это от своих турецких друзей: флот двигался не под флагом французского королевского дома, а под папским флагом с перекрещенными ключами.

Отряд в составе примерно 4000 крепких солдат, возглавляемый герцогом Бофором и герцогом Ноэлем, прибыл 19 июня. Они были потрясены тем, что увидели. Один из офицеров написал:

Положение города было ужасным: улицы покрыты пулями, пушечными ядрами, следами от мин и гранат. Не было ни одной церкви или обычного дома, которые бы не подверглись обстрелу или не превратились в каменные обломки от выстрелов вражеских пушек. Дома стали жалкими убежищами, не более того. Повсюду зловоние вызывало тошноту; на каждом углу можно было натолкнуться на труп, раненого или калеку.

Тотчас же история Ла Фейяда начала повторяться, поскольку вновь прибывшим не терпелось вступить в бой.

Они даже отказались ждать остальную часть солдат и начали собственную атаку на рассвете 25 июня. Начало было неудачным: первые солдаты, по которым они открыли огонь, оказались немецким отрядом, прибывшим совсем недавно для того, чтобы оказать им поддержку. Прежний приказ был изменен, теперь они с тем же успехом атаковали турецкие орудийные позиции. Потом от случайного выстрела загорелась пороховая бочка на одной из поспешно оставленных батарей. Турецкие саперы проявили героизм; их операции по минированию стали главным этапом осады, и разрушенные оборонительные сооружения явились результатом подземных взрывов. По французским шеренгам прошел слух о том, что вся территория, на которой они находятся, заминирована и что батарея была скрытым шпуром и только что прогремевший взрыв — это первый из серии взрывов, которые и мокрого места от них не оставят. Началась паника. Солдаты в ужасе стали разбегаться, сбивая на ходу друг друга. Видя это внезапное и необъяснимое бегство, турки перегруппировались и начали контратаку. Пять сотен французских солдат было убито, а через некоторое время их головы были насажены на копья и с ликованием представлены главному визирю. Эта участь не миновала и герцога де Бофора, и графа де Розана — племянника знаменитого Тюренна, — и даже монаха ордена капуцинов, сопровождавшего армию в качестве священника.

Пять сотен солдат из 6000 — это не такая уж большая потеря; через четыре дня прибыла остальная часть армии короля Людовика, и Морозини начал планировать следующую атаку на Ханью. Но дух его новых союзников был уже сломлен. 24 июля французские солдаты с 70 орудиями подошли слишком близко к турецкой береговой батарее, и их снесло водой. Несколько дней спустя герцог Ноэль невозмутимо сообщил генерал-капитану, что он отправляет армию обратно домой. Не помогли ни торжественные заявления, ни мольбы и угрозы, ни обращения оставшихся в живых горожан, даже громогласные речи проповедников не оказали должного воздействия. 21 августа французский флот поднял якоря. Глубокое отчаяние овладело всеми, часть папских союзных войск и часть армии Священной Римской империи и Мальтийского ордена также отплыли на запад. Остался только Морозини и его гарнизон; главный визирь Ахмед начал атаку.

Каким-то образом эта атака была отражена; но генерал-капитан знал, что в конце концов они потерпят поражение. В его гарнизоне осталось всего 3600 человек. В тот год подкрепления не ожидалось, от оборонительных сооружений остались одни руины, у Морозини не было надежды на то, что он сможет удержать Кандию до следующей зимы. Если бы он теперь пошел на уступки, а не ждал неизбежного взятия города штурмом, он мог бы обеспечить подходящие, даже достойные условия. Надо сказать, что у Морозини не было права вести переговоры от имени республики, но он знал, что, по крайней мере, в трех случаях — впервые в 1647 году, потом в 1657 и в 1662-м — вопрос о мирных переговорах активно обсуждался в сенате, и каждый раз эта идея встречала поддержку. В любом случае сейчас у него был хоть и маленький, но реальный шанс.

Переговоры назначили на 6 сентября 1669 года. Главный визирь, который искренне восхищался Морозини, был великодушен. Венецианцы могли беспрепятственно покинуть город в течение двадцати дней, в случае плохой погоды этот срок можно было продлить. Взамен они должны были оставить всю артиллерию, которая уже была в городе до начала осады, остальное могли забрать с собой. Турки становились хозяевами города, но Венеция могла сохранить за собой острова Грабузу на северо-западе. Суду, которую никогда не захватывали, и крепость на острове Спиналонга возле современной деревни Элунда.

Таким образом 26 сентября, после сорока пяти лет оккупации и двадцати двух лет осады, флаг Святого Марка был снят с цитадели Кандии, и оставшиеся представители республики, включая последнего дожа колонии, Заккарию Мочениго, который едва ли влиял на ход переговоров, вернулись в свой родной город. А вместе с ними практически все жители Кандии, поскольку никто из них не пожелал остаться под властью турок. Для Венеции это стало концом эпохи. И хотя на карте Эгейского архипелага еще оставалось два или три места, где правил крылатый лев, правда, он больше не ревел, да и рычание его было едва слышным, но Крит являлся последним крупным владением за пределами Адриатики, и его утрата означала окончательную потерю не только власти, но и фактического присутствия в Восточном Средиземноморье.

Но Венеция, потерпев поражение, не потеряла достоинства. Никогда прежде венецианцы не сражались на суше и море так долго и так героически; никогда еще у них не было столь непреклонного противника. Финансовые потери были огромны — только за 1668 год Венеция потеряла 4 млн 392 тыс. дукатов и огромное количество человеческих жизней. Более того, примерно четверть века венецианцы сражались с врагом практически в одиночку. Поддержка их союзников (за редким исключением, когда она вообще была) вызывала негодование: союзники вели себя нерешительно, пассивно или были корыстны; иногда это сказывалось крайне губительно на интересах республики (к примеру, когда эта помощь очень долго задерживалась или когда совершенно внезапно войска отзывали обратно без всякого предупреждения). И даже в последние два-три года, когда стратегия войны на износ привела к безумному разрушению и кровопролитию, иностранная помощь только способствовала деморализации и лишала силы духа.

Однако не это сподвигло Франческо Морозини к принятию решения о капитуляции, а ясное понимание того, что потеря Кандии неизбежна и какая-либо помощь от Венеции или другой стороны лишь продлит агонию города и его жителей; выбирать приходилось между капитуляцией на достойных условиях или массовой резней и мародерством. И только несколько обвинений в истории Венеции были более несправедливыми, чем те, которые обрушил на Морозини обвинитель Антонио Коррер, когда тот вернулся. Его обвиняли не только в том, что он, не имея на то права, вел с противником переговоры от имени республики (к этому Морозини был готов и знал, что ответить). Его также обвиняли (что было совершенно неожиданно, поскольку он ничем не заслужил подобных обвинений) в трусости, государственной измене и даже казнокрадстве и коррупции. К счастью, у Морозини хватало сторонников, которые не замедлили встать на его защиту; после страстных речей с обеих сторон, вопрос был отправлен на рассмотрение в Большой совет; подавляющее число голосов оказалось на стороне Морозини. Его честь не была запятнана, и, как мы позднее убедимся, Морозини сам не раз мстил своим старым врагам, когда подворачивался удобный случай.

Это событие в продолжительной борьбе за Крит было, в силу обстоятельств, кратким и эпизодичным. Не беря в расчет обычного читателя, для которого одно сражение, сухопутное или морское, похоже на любое другое, стоит сказать, что в этой войне было много столкновений и схваток, примеров героизма и мужества, к которым, если уж вообще о них упоминать, отнеслись более чем несправедливо. По этой же причине сорокалетнему периоду венецианской истории нужно было посвятить хотя бы несколько страниц, даже если рассматривать это время поверхностно. И перед тем как перейти к следующей главе, мы должны восстановить в памяти происшедшие события и обратить свой взгляд на Венецию.

Крит находился под властью, по меньшей мере, семи дожей. Франческо Молин умер в 1655 году; его преемник, Карло Контарини, скончался через 14 месяцев: а следующий дож — Франческо Корнаро — правил меньше всех, как документально засвидетельствовано, с 17 мая по 5 июня 1656 года. Всем трем дожам было за семьдесят, а Бертуччо Вальеру, сотому по счету дожу Венеции, которого избрали 15 июня, было тогда всего лишь пятьдесят девять лет. Была надежда на то, что он, благодаря своей относительной молодости, сможет выпутаться из безвыходного положения, в котором находился Крит. К несчастью для Венеции, у него на это не нашлось достаточно сил, и в марте 1658 года вновь собрался Совет сорока для того, чтобы заняться своим привычным делом. Джованни Пезаро был старше Вальера на десять лет, но все еще обладал душевным пылом; вполне возможно, что он одержал победу на выборах благодаря той энергии, с которой обрушился на своего предшественника несколько месяцев тому назад, из-за вопроса о принятии или непринятии предложения турок о мире. Вальер был в почете, и некоторые другие представители коллегии разделяли его мнение; однако возмущенное красноречие Пезаро взяло верх. Возможно, он и смог бы обеспечить Венеции то превосходство, в котором она так нуждалась; но за 17 месяцев, которые были ему отпущены богом, он успел добиться очень немногого. В сентябре 1659 Доменико II Контарини стал его преемником, и за время его правления Кандия наконец пала, и был установлен мир с турками.

В течение этих кратких и неприметных правлений внимание правительства Венеции было приковано к Криту, но это было не совсем так. Венеция всегда использовала возможность расширения своих границ посредством войны на других театрах и, как мы уже убедились, принимала меры по защите, когда считала это необходимым. Справедливо и то, что, когда начинались серьезные военные кампании, Венеция не медлила и тут же атаковала, если можно было быстро и легко одержать победу, даже в том случае, когда она рисковала открыть новые театры военных действий. Была ли разумной такая стратегия государства, чьи силы численно не превосходили сил противника, вопрос спорный. Однако нельзя отрицать эффективность этой политики. С 1645 по 1648 год венецианский флот под командованием Леонардо Фосколо совершил целую серию рейдов в прибрежных районах Далмации, отразив несколько турецких атак с суши в городах, которые находились под властью Венеции. Эта кампания достигла своей кульминации, когда в 1648 году Венеция захватила Клиссу — турецкую крепость, что располагалась в нескольких милях к юго-востоку от Спалато.[296] Подобным образом в 1659 году Франческо Морозини во время своего первого правления на Крите в качестве генерал-капитана, после серии неудачных попыток вызвать турецкий флот на бой, компенсировал это тем, что внезапно атаковал Каламату на юге Пелопоннеса. Одновременно капитулировали и город, и цитадель — это был первый шаг Морозини в деле отвоевывания Мореи, что произошло через четверть века.

Однако за время войны за Крит Венеция испытала небывалое счастье — вся остальная Европа оставила ее в покое. Вестфальский мир 1648 года положил конец Тридцатилетней войне; испанское католическое рвение и венецианский гражданский дух сожгли друг друга; и, несмотря на многочисленные относительно неопасные вспышки возмущения среди правителей Европы, которыми были отмечены последующие годы, ни одна из них не оказала сильного политического воздействия на республику или государства Италии. В действительности если бы кто-нибудь взялся изучать всю историю Европы, то он обязательно столкнулся бы с тем, что всеобщее внимание было приковано к северу, а Апеннинский полуостров оставался в тени. Ему угрожали только турки, и — как показали последующие двадцать лет — даже тогда, когда Венеция переживала свой расцвет.

Он никогда не колебался в своих поступках; всегда был веселым и спокойным и при этом излучал уверенность и благородство. В общем, можно сказать, и это чистая правда, что он был человеком любезным, и у республики никогда не было и, возможно, никогда больше не будет столь сильного защитника.

(Филибер де Жари о Франческо Морозини)

После падения Кандии Венеция 15 лет пребывала в мире — годы, за которые она могла привести свои дела в порядок и сделать все возможное для того, чтобы восстановить подорванное финансовое положение. Это была задача не из легких. Французские и немецкие — и даже некоторые английские — купцы практически вытеснили венецианцев из Леванта. А тем временем цены на венецианские товары необычайно возросли, с тех пор как война на море вынудила Венецию нанимать иностранные суда для транспортировки или (если она хотела обойтись своими силами) перевозить товары под вооруженным конвоем. Венеция также имела огромный долг, а проценты по ссуде иногда доходили до сорока. Но со временем, благодаря изощренным комбинациям пошлин, поощрениям, налогам, новым протекционистским законам и программе по восстановлению старых пошлин на таможнях по реке Адидже, экономика Венеции набрала обороты. И к тому времени, как в январе 1675 года скончался Доменико II Контарини в возрасте девяноста четырех лет после тяжелого инсульта,[297] который приковал его к постели на 18 месяцев, венецианская казна вновь начала наполняться.

Преемник Контарини Николо Сагредо находился у власти полтора года, в течение которых Венеция переживала экономическое возрождение; как раз в это время Мерчерию впервые замостили камнем. После смерти Николо Сагредо Совет сорока снова отдал предпочтение замысловатой системе, которую использовали с 1268 года.[298] Хоть она и была запутанной, но работала достаточно хорошо в течение четырехсот лет; однако на сей раз, по крайней мере, 28 избирателей были благосклонны к Джованни Сагредо, который успел побывать послом у Оливера Кромвеля и был дальним родственником почившего дожа Николо. На самом деле результаты выборов были настолько очевидны, что во дворец Сагредо уже начали потихоньку прибывать его родственники и друзья для того, чтобы поздравить его, когда кто-нибудь из вновь прибывших сообщит волнующую новость. Около шестидесяти гондольеров собрались под окнами Дворца дожей и яростно порицали Сагредо — даже грозились забросать камнями насмерть на giro di Piazza (посреди площади).

Гондольеры не предъявляли какие-либо четкие обвинения, и было совершенно ясно, что им просто заплатил один из врагов Сагредо (или их было несколько), решив таким образом продемонстрировать свое отношение. Может, так оно и было, и члены Большого совета не собирались игнорировать эти сигналы опасности. Они отказались утвердить решение Совета сорока и обратились к Совету десяти, чтобы он вновь проголосовал. Закончилось это тем, что Джованни Сагредо отказался от должности дожа, а этот пост занял Альвизе Контарини, бывший дипломат и член коллегии, под чьим руководством Венеция продолжила свое мирное движение к процветанию.

Но не всегда было легко сохранить мир. В 1683 году подданные императора Леопольда I подняли восстание, предлагая султану поддержать их, и собрали огромную турецкую армию у ворот Вены. Венецианским дипломатам потребовалось все их мастерство, чтобы объяснить, почему они отказываются принять активное участие в защите одной из самых главных христианских столиц. (Вряд ли они напомнили императору о том, какую ничтожную и бесполезную поддержку он оказал Венеции, когда та сражалась за Крит.) Однако эта война велась на суше; у республики не было военной силы, которую она могла бы предоставить в качестве поддержки. У Леопольда I все равно хватало союзников, в числе которых были курфюрсты Саксонии и Баварии и еще более могущественный — польский король Ян III Собеский. Уверенность Венеции в успехе короля была вполне обоснована. Турки действовали неумело, и у них не было тяжелой артиллерии. Застигнутые смертоносным перекрестным огнем между осажденным городом и войсками короля Яна Собеского (которые он прислал в подкрепление), турки в панике бежали, оставив на поле боя 10 000 убитых солдат. Их влиятельность пошатнулась, легенда об их непобедимости умерла, а свидетелем этого поражения стал весь мир. Турки больше никогда не поставят под угрозу христианский мир.

Но война еще не была окончена; и пока христианские армии продолжали продвижение на всех направлениях, император Леопольд I, которого поддержали папа и Ян III Собеский, снова, и еще более настойчиво, обратился к Венеции. Они убеждали республику в том, что нужно оказать поддержку в момент триумфа; и новый грозный союз государств, в котором морская мощь Венеции воссоединилась бы с их сухопутными войсками, смог бы навсегда изгнать султана из Европы — событие, от которого именно республика получала больше всех преимуществ.

Венеция не сразу ответила на это предложение. Ей потребовалось 10 лет, чтобы восстановиться после Критской войны. Это стоило Венеции огромных жертв и лишений, и только сейчас она начала пожинать плоды мира. Станет ли она снова рисковать из-за каких-то ссор? Но с другой стороны, ситуация изменилась с тех пор, как турки потерпели поражение под стенами Вены. Следующий этап войны мог, по меньшей мере, частично проходить на море; требовали ли сейчас интересы Венеции и ее доброе имя принятия более активного участия? Даже в минувшие несколько лет она вынуждена была молча сносить обиды и унижения от Высокой Порты. За это Венеция дорого поплатилась: страдала ее честь, а иногда и казна. Не слишком ли дорого обошелся Венеции этот нелегкий мир, который султан мог разрушить в любой момент? А если к тому же султан заключит соглашение с королем и его сторонниками, а потом со всей яростью оскорбленного самолюбия обрушится на республику? И что будет, если Венеция согласится выступить против султана: сможет ли она надеяться на поддержку союзников, которым сейчас отказывает в помощи? Турки ослабли и утратили силу духа; великий визирь и верховный главнокомандующий, гнусный Кара-Мустафа, был казнен по приказу султана. Турецкая армия распадалась. Венеция же, напротив, восстанавливала силы. Не пришло ли время перейти в наступление и не просто отомстить за потерю Кандии, а отвоевать этот город и другие бывшие колонии? Этот вопрос очень долго обсуждался; в итоге 19 января 1684 года, посол короля предстал перед коллегией. Ему сообщили, что Венеция вступает в лигу.

О таком поистине историческом решении должен был объявлять сам дож. Однако эта должность все еще была вакантна. Дож Альвизе Контарини скончался за четыре дня до описываемого события, а преемника ему еще не выбрали. Франческо Морозини (который снова стал генерал-капитаном) уже предложил свою кандидатуру и жаждал, воспользовавшись возможностью, отправиться как глава государства и флота в экспедицию, чтобы сразиться со старым врагом. Однако, к его великому сожалению, было решено, что ему следует исполнять военные обязанности внутри государства, а на войну отправить некоего Маркантонио Джустиниани, почтенного ученого, который проявил себя как необычайно успешный посол при дворе Людовика XIV, и, если верить слухам, он совсем не умел воевать.

И при этих добрых предзнаменованиях Венеция вступила в войну, которая оказалась ее самой удачной военной кампанией за последние две сотни лет. Тут же начались приготовления для летней экспедиции. А тем временем Джованни Капелло (секретарь покойного байло) в Константинополе официально объявил войну султану и в тот же вечер благоразумно покинул столицу, переодевшись моряком.

Франческо Морозини тогда было 64. Несмотря на то что он не получил назначения на желаемую должность, Морозини решительно и с энтузиазмом принял под командование 68 военных кораблей, включая 6 галеасов. Требовалось время, чтобы подготовить такой большой флот, и Морозини смог отправиться в плавание только в июле. За это время успели прибыть несколько кораблей, посланные в поддержку папой, герцогом Тосканы и рыцарями Мальтийского ордена. Покинув гавань, Морозини направил свой флот к первой цели — острову Санта-Маура (современный Лефкас) и захватил его 6 августа, после 16-дневной осады. Несколько стремительных побед могли иметь серьезное стратегическое значение; поскольку остров располагался между Корфу (Керкирой) и Кефалонией, Санта-Маура контролировала выход как в Адриатическое море, так и в Коринфский залив. Остров также являлся плацдармом, с которого через месяц или чуть позднее небольшое сухопутное войско переправилось на материк и принудило крепость Превеца сдаться. Тем временем в северной части побережья христиане валахи Боснии и Герцеговины одновременно подняли восстание против турок и двинулись на юг, в Албанию и Эпир. Армии императора и Яна Собеского продолжали свое продвижение через Венгрию. Зима положила конец первому этапу военной кампании, а Венеция и ее союзники могли смело гордиться своими успехами.

В 1685 году с приходом весны Морозини посылает в бывший венецианский порт Корону (который турки захватили в 1500 году) около 9500 солдат из немецких, папских и тосканских войск, а также включая 3000 венецианцев и 120 рыцарей ордена Святого Иоанна. На этот раз османский гарнизон отчаянно оборонялся; лишь к августу белый флаг был поднят над цитаделью. Затем, когда обсуждались условия капитуляции, из турецкой пушки открыли огонь, убив нескольких венецианцев. Переговоры тут же сорвались; союзные войска яростно обрушились на город и устроили там побоище. Были захвачены еще несколько крепостей; и в течение последующих двух или трех месяцев большая часть Мореи оказалась под контролем лиги, а шведский генерал, граф Отто Вильям фон Кенигсмарк, которого наняла республика за 18 000 дукатов, возглавил командование сухопутными войсками.

Ранее, в 1686 году, Морозини и Кенигсмарк встретились на военном совете в Санта-Мауре. Им предстояло выбирать из четырех главных объектов наступления: остров Хиос, Негропонт, Крит или оставшаяся часть Мореи. И похоже, что настойчивое требование Кенигсмарка повлияло на решение; выбор пал на последние три направления. Понятно, что это было не самое разумное решение, но оно не причинило атакующим особых беспокойств. На следующие три летние кампании лига предполагала захватить Модону и Наварино, Аргос и Навплион, Лепанто, Патрас (Патре) и Коринф.

Утром 11 августа 1687 года до республики дошли новости о том, что последние три города из вышеупомянутых захвачены. Вся Венеция ликовала. Наконец-то за Кандию отомстили. Тут же Большой совет прервал совещание, чтобы его члены смогли принять участие в благодарственном молебне, организованном по этому случаю в базилике Сан Марко. Также сенат отдал приказ о воздвижении бронзового бюста Морозини, чтобы потом поместить его в Оружейном зале во Дворце дожей с такой надписью:

FRANCISCO MAUROCENO

PELOPONNESIACO ADHUC VIVENTI

SENATUS.[299]

В это время армия стремительно захватила Морею. Кенигсмарк был занят тем, что подавлял внутренние очаги сопротивления — в основном в регионах Мистры и Спарты. А Морозини со своим флотом тем временем направлялся в Аттику, чтобы начать осаду Афин.

Там-то и разгорелась одна из двух великих исторических трагедий, которые, увы, пришлись на долю Венеции. Ужасная повесть о Четвертом крестовом походе уже была рассказана;[300] а сейчас нам придется с прискорбием засвидетельствовать то, что в понедельник, 26 сентября 1687 года, около 7 часов вечера немецкий лейтенант выстрелил из мортиры, установленной на холме Мусейон напротив Акрополя, по Парфенону, в котором турки, к несчастью, хранили порох. Он попал точно в цель. Последовал взрыв, который практически полностью уничтожил целлу и фриз Парфенона, 8 колонн на северной и 6 колонн на южной стороне вместе с антаблементами.

Но это были еще не все разрушения. После захвата города Морозини — который, вне всяких сомнений, помнил о том, что в 1205 году были захвачены 4 бронзовых коня с ипподрома в Константинополе, — попытался снять лошадей и афинскую колесницу, составляющие часть западного фронтона храма. В итоге весь этот ансамбль упал на землю и разбился на мелкие кусочки. Непреклонный завоеватель был доволен и меньшими сувенирами: двумя из четырех львов, расположенных по бокам (сейчас все четыре льва находятся в Арсенале[301]).

Наверное, в Венеции не очень переживали из-за судьбы Парфенона, все были поглощены празднествами. Они уж и забыли, когда одерживали такие значительные победы — битва при Лепанто была более ста лет тому назад, а завоевания Морозини не имели себе равных с XV века. Однако гораздо большее значение они придавали тому, что, наконец-то, исчезла мрачная тень Османской империи, которая так долго тревожила республику. И появилась надежда на возврат к далеким временам торговой империи. Неудивительно, что они так ликовали и провозгласили своего победоносного адмирала величайшим военным героем за всю историю Венеции; неудивительно и то, что в марте 1688 года, когда умер Маркантонио Джустиниани, его преемником единогласно выбрали Франческо Морозини.[302]

Наконец-то самые смелые амбиции Морозини реализовались, поскольку он не собирался отказываться от командования. 8 июля 1688 года он вывел флот, насчитывавший 200 кораблей, из Афинского залива и направился к следующей цели — острову Негропонт. Как и Крит, Негропонт достался Венеции в результате раздела Византийской империи после Четвертого крестового похода, и, несмотря на то, что Венеция уступила его туркам два столетия назад, в 1470 году, эта потеря все еще терзала ее. Теперь этот остров был хорошо укреплен, и турецкий гарнизон в 6000 солдат, даже если он не получит подкрепления, будет активно сражаться. Однако военные силы лиги превышали силы противника более чем в два раза, и ни у дожа-адмирала, ни у графа Кенигсмарка не возникало каких-либо серьезных сомнений по поводу того, что они вскоре овладеют этим островом.

Но небеса им не благоволили. Внезапно удача отвернулась от них, и вскоре после начала осады христианский лагерь поразила эпидемия. Мы не знаем, что это было, многие полагают, что дизентерия или малярия. В течение нескольких недель армия потеряла треть своих солдат, включая самого Кенигсмарка. В середине августа из Венеции прибыло подкрепление — 4000 воинов. Морозини решил продолжить осаду, но тут же поднялось восстание. Королевские войска из Брунсвика-Ганновера категорически отказались участвовать в военных действиях. Недовольство распространялось почти так же быстро, как эпидемия, и Морозини вынужден был уступить.

И даже сейчас он не мог позволить себе унизительное возвращение в Венецию. Еще одной победы, пусть и небольшой, было бы достаточно для того, чтобы честь Морозини не пострадала, а его подданные приветствовали бы его после происшедшего как героя. Крепость Мальвазия (Монемвазия) как нельзя лучше подходила для этой цели на юго-восточной оконечности Пелопоннеса, она была одним из немногих турецких опорных пунктов, расположенных на континенте. Но, увы, фортуна, которая улыбалась адмиралу, на дожа смотрела неодобрительно. К крепости, расположенной на очень высокой и практически неприступной скале, можно было пробраться лишь по узкой тропе, ширина которой была меньше ярда. Эта тропа оказалась бы бесполезной для армии, попавшей в окружение. Надеяться приходилось только на бомбардировку, и Морозини приказал соорудить две батареи. Однако болезнь поразила дожа еще до того, как все было завершено. Оставив командование на своего генерал-проведитора, Джироламо Корнаро, Морозини отправился домой в январе 1689 года, несчастный и больной. Ему оказали восторженный прием, но едва ли это могло порадовать Морозини. Он долго вызоравливал, находясь на своей вилле на материке.

Корнаро оказался хорошим преемником и более удачливым, чем его предшественник. Он захватил Мальвазию, над которой, впервые за полтора столетия, взвился флаг Святого Марка. Услышав, что османский флот движется через архипелаг, Корнаро снова устремляется на север, чтобы разгромить его у Митилини, понеся при этом значительные потери. Вернувшись снова в Адриатическое море, он неожиданно напал на Авлон, взял его и разрушил оборонительные сооружения. Корнаро все еще находился в Авлоне, когда его сразила лихорадка; через день или два он был мертв. Это была настоящая потеря. И она казалась еще более значительной, поскольку Доменико Мочениго, которого выбрали верховным командующим, оказался ненадежным человеком. Он пытался отвоевать Ханью в 1692 году, но, услышав о том, что с Мореи прибыл вспомогательный турецкий флот (что оказалось безосновательными слухами), Мочениго и вовсе отказался от своего смелого предприятия.

Турецкая война, которая так славно началась, теперь подошла к своему унизительному завершению. Венеция вновь искала активного лидера на должность дожа. Морозини, которому исполнилось 74 года, так и не смог поправить свое здоровье, и тем не менее он не колебался, когда ему предложили взять управление в свои руки. Накануне, в среду, 24 мая 1693 года, он должен был отправиться в плавание на корабле. Он принял участие в торжественной процессии, направлявшейся к собору. Морозини облачили в роскошную мантию генерал-капитана, украшенную золотой вышивкой, а в руке он держал жезл. Многие из его подчиненных, как нам стало известно, возражали против жезла «как слишком явного символа власти в свободном республиканском городе». Однако даже это не помешало им приветствовать его громкими возгласами из открытых окон, когда дож появился вслед за народными массами, чтобы совершить церемониальный тур вокруг Пьяццы, проезжая сквозь многочисленные триумфальные арки, которые возвели специально по этому случаю.

На следующий день, как и прежде, в сопровождении эскорта из карабинеров и алебардщиков, знаменосцев, военного оркестра и трубачей, патриарха и духовенства, синьории, прокураторов Сан Марко, папского нунция и иностранных послов, сената и, наконец, его семьи и друзей, Морозини совершил торжественное шествие от монетного двора, что расположен на углу Пьяццетты, вдоль Ривы к самым отдаленным местам Кастелло, где его ожидал «Бучинторо», чтобы провести по лагуне через плотное скопление ярко украшенных гондол, сначала к церкви Сан Николо на Лидо для последнего богослужения перед отплытием, а затем к его галере. Как только Морозини оказался на палубе, якорь подняли, и судно с развевающимися парусами и львом святого Марка на носу, миновав порт Лидо, направилось к Мальвазии, где уже сосредоточилась основная часть флота.[303]

После столь славных торжеств последняя кампания Франческо Морозини, казалось, пошла на спад. Турки воспользовались передышкой и в течение зимы и весны укрепили оборонительные сооружения как в Ханьи, так и в Негропонте. Встречные ветра не позволили Морозини попытать счастья в Дарданеллах; в это время турецкий флот очень умело избегал встреч с венецианцами. Гарнизон в Коринфе уже был укреплен, а вместе с ним еще пара опорных пунктов на Морее. Морозини начал погоню за алжирскими пиратами и, чтобы не возвращаться с пустыми руками, оккупировал Саламин, Гидру и Спеце, прежде чем отправиться зимой в Нафплион. Но уже тогда было ясно, что силы покидают Морозини. Весь декабрь он промучился от болей из-за камней в желчном пузыре, а 6 января 1694 года скончался.

Похороны, как и ожидалось, были очень торжественными: сначала в Нафплион, где забальзамировали сердце и внутренние органы дожа, чтобы отправить их в церковь Сан Антонио, а затем в Венецию в церковь Санти Джованни э Паоло, откуда тело доставили в Сан Стефано для совершения церемонии погребения. Здесь, на его могиле, была установлена резная плита; но главный мемориал Морозини находится не там, а во Дворце дожей, в самом конце зала голосования, где возвышается огромная мраморная триумфальная арка, которая почти достигает крыши. Украшена она шестью символическими картинами Грегорио Лазарини. Эта арка выделяется[304] своей архитектурой и художественным оформлением, и даже более того, она кажется несколько неуместной в столь неожиданной окружающей обстановке. И все же немногие памятники смогут лучше передать то уважение, которое проявляла Венеция к последнему из своих великих дожей-воителей, и благодарность, которую она испытывала к Морозини, поскольку он, по крайней мере на несколько лет, вернул Венеции ее былую уверенность.

Незавидная задача Франческо Морозини теперь перешла к Сильвестро Вальеру, выбранному дожем. Сильвестро — сын того самого Бертуччо Вальера, который занимал это место 40 с лишним лет назад, правда недолго. Уже после избрания нового дожа стало ясно, что он и не думал принимать военное командование, как это сделал его предшественник. И многие венецианцы — истые республиканцы, которые искренне восхищались Морозини, все же беспокоились из-за того, что в руках одного человека будет сконцентрирована гражданская и военная мощь, поскольку это было потенциально опасно; также они не хотели, чтобы это вошло в традицию. Таким образом, в новом promissione дожа было прописано, что отдельные выборы генерал-капитана могут в будущем быть временно приостановленными только с согласия четырех из шести советников герцога или с согласия двух из трех глав кварантии; но даже при соблюдении этого условия решение должен одобрить сенат и две трети Большого совета, для которого кворум будет не менее 800 человек. Все эти предосторожности были более чем достаточны: в истории республики дож больше никогда не вступал в войну.

Тем временем верховное командование было передано в руки Антонио Дзено, который отправился в плавание следующим же летом и уже 7 сентября 1694 года прибыл на Хиос с 9000 воинов. Остров был известен тем, что здесь проживало множество христиан, как католиков, так и православных. И у тех и у других был свой собственный епископ, и оба они спешили поприветствовать венецианцев и заверить их в своей поддержке против турецкого гарнизона, насчитывавшего всего лишь 2000 солдат, которые сосредоточились в цитадели над городом. Сразу же начали артобстрел; порт, включая три турецких судна, которые рискнули стоять на якоре, взяли без боя, и гарнизон сдался 15 сентября в обмен на возможность свободного прохода к материку.

До тех пор все шло превосходно: и когда до острова Хиос дошло сообщение о том, что приближается турецкий флот, насчитывающий около 50 парусных суден, настроение венецианцев даже улучшилось. Долгое время турки делали все возможное, чтобы избежать морских сражений, а их успешное маневрирование и несомненная храбрость вызвали прилив энтузиазма у капитанов Дзено. К несчастью, в тот момент, когда генерал-капитан собирался выйти из узкой части пролива, отделяющего Хиос от материка, и направиться к открытому морю, ветер спал; при таком штиле сражаться было нельзя. А 20 сентября поднялся очень слабый бриз, что было туркам на руку, и они, осознавая опасность положения, быстро собрались домой и достигли гавани Смирны прежде, чем венецианцы смогли их нагнать. Дзено, все еще готовый сражаться, встал на якорь на рейде за пределами гавани; но вскоре после этого на борт его флагмана прибыли местные консулы, представляющие три европейские державы, не входящие в состав лиги — Англию, Францию и Нидерланды, — которые просили его не рисковать христианскими жизнями и имуществом города из-за ненужной атаки и к своим просьбам (как нам стало известно) прилагали также внушительную денежную сумму. Дзено согласился скорее из-за того, что нуждался в продовольствии, нежели по какой-то иной причине. Он вернулся в Хиос.[305]

Однако великая морская битва, которой так жаждали многие венецианские капитаны, не заставила себя ждать. Султан, взбешенный потерей одного из наиболее ценных островов, находящихся недалеко от материка, отдал приказание любой ценой немедленно его отвоевать. И в начале февраля 1695 года вышел новый османский флот из 20 самых крупных боевых кораблей — так называемые sultanas (султаны), — а также 24 галеры и несколько галеонов. Антонио Дзено снова отправился им навстречу примерно с таким же флотом, состоящим из внушительной эскадры от рыцарей Мальтийского ордена. И 9 февраля, около в 10 часов утра, началась битва в стороне от острова Эспальмадор на северной оконечности пролива. Сражение было долгим и неистовым, венецианцы не раз проявляли чудеса доблести (вероятно, и турки отличились в этом сражении, но об этом венецианцы не упоминали); но когда оба флота с наступлением ночи разошлись, несмотря на тяжелые потери с обеих сторон (со стороны Венеции — 465 погибших и 603 раненых), победы не было.

Однако оказалось, что это был лишь первый этап битвы. Флоты встали на якорь вне досягаемости от орудий противника и ждали целых 10 дней. Затем, когда 19 февраля поднялся сильный северный ветер, турки снова атаковали врага. Шло сражение, ветер все усиливался. Начался шторм. Море забурлило. И уже невозможно было осуществлять близкие маневры. Венецианцы отчаянно сражались, чтобы попасть на наветренную сторону, однако их постепенно сместили в узкий пролив у стен порта. При такой погоде вход в порт, по крайней мере для крупных галеасов, был закрыт. Они могли только встать на рейде, а турки не переставали вести обстрел продольным огнем. Это была катастрофа. Венеция понесла огромные потери, Турция — относительно небольшие. Генерал-капитан созвал военный совет, но итог был, в сущности, очевиден. Венеция не имела достаточного количества людей, чтобы удержать крепость; оборонительные сооружения находились в плачевном состоянии; казна пустовала; продовольствия почти не осталось. Задолго до того, как Венеция смогла бы получить помощь, турки бы снова атаковали. А это означало, что последствия были бы катастрофическими. Лишь командующий сухопутными войсками, барон фон Штейнау, верил, что еще можно удержать Хиос, но его предложение отвергли. Как сказано в одном письме, написанном в то время, генерал-капитан плакал, как ребенок; его дух был совершенно сломлен, и он мог лишь повторять слова: «Поступайте, как знаете: все в ваших руках!»

Таким образом остров Хиос потеряли менее чем через 6 месяцев после его взятия. В ночь на 20 февраля всю артиллерию и боеприпасы, которые можно было вывезти, погрузили на корабли, укрепления уничтожили или демонтировали — если это вообще того стоило. А на утро, 21 февраля, флот покинул порт, чтобы избежать мести турок. Подавляющей части знатных католических семейств острова даровали новые владения в Морее, чтобы компенсировать то, что они оставили на Хиосе. Однако судьба и тут не сжалилась над Венецией: едва последнее судно обогнуло дамбу, как самый важный из оставшихся кораблей Дзено, «Abbondanza Richezza», перевозивший оружие и амуницию, сел на мель. Все попытки освободить судно не увенчались успехом, и его пришлось оставить вместе с нетронутым грузом на борту.

Венецианцы, совсем недавно праздновавшие взятие Хиоса, узнав о том, что остров потерян, скорее пришли в ярость, нежели опечалились. Капитаны кораблей один за другим обвиняли генерал-капитана в нерешительности, робости, непредусмотрительности, отсутствии инициативы и других лидерских качеств. Сенат потребовал немедленно начать расследование, а несчастного Дзено, двух его проведиторов и нескольких старших офицеров доставили в Венецию в кандалах. Сам Дзено скончался в тюрьме 6 июля 1697 года, когда расследование еще не окончилось, и это несмотря на то, что ранее Дзено написал в свою защиту длинную речь. Потом правительство Венеции опубликовало ее. Тот жест рассматривали как оправдание обвиняемого; однако официальные результаты расследования так никогда и не объявили.

В это время, к счастью для венецианцев, преемник Дзено, Алессандро Молин — которому на суше оказал поддержку знаменитый барон фон Штейнау — одержал несколько значительных побед. Высадке турок на Арголиде помешали, и следующее морское сражение, состоявшееся в стороне от Хиоса, помогло Венеции смыть позор, причиненный в прошедшем году. Венецианцы также одержали победу в 1697 году близ Андроса, а затем, в сентябре 1698 года, у входа в Дарданеллы, где они вновь, правда на время, получили контроль над Эгейским морем. Однако потеря Хиоса все еще причиняла боль, и рана эта кровоточила еще много лет.

Таким образом, пока Венеция участвовала в сражениях лиги в Средиземноморье, ее северные союзники палец о палец не ударили. В 1686 году герцог Карл Лотарингский отвоевал Буду. Город вернулся к империи после того, как 145 лет находился под властью турок. А падение Белграда в 1688 году способствовало тому, что большая часть Боснии, Сербии и Валахии оказалась под властью христиан. Крепость была вновь захвачена в 1690 году, но эту потерю смягчило то, что в следующем году завоевали Трансильванию. Смерть Яна Собеского в 1696 году стала тяжелым ударом, а лига получила нового полезного союзника в лице Петра Великого. По его просьбе в тот же год Венеция выслала в Россию 30 корабельных плотников. В конце концов в 1697 году принц Евгений Савойский практически уничтожил османскую армию на Закинфе, оставив на поле боя 20000 турецких солдат.

Турок не одолели, но потрепали серьезно. И казалось, что появилась возможность достигнуть мира в результате переговоров. Император Леопольд, в свою очередь, тревожился по этому поводу, так как он знал, что приближается новый кризис — на сей раз не на восточной, а на западной границе, где полубезумный и бездетный король Испании Карл II доживал свой век. На трон было два главных претендента — сам император и Людовик XIV Французский, оба являлись племянниками Филиппа III и зятьями Филиппа IV; Леопольд хотел получить свободу действий, чтобы вести предстоящую борьбу за трон. Англия и Голландия, пришедшие в ужас от одной мысли о том, что Франция и Испания объединятся под властью Людовика, предложили султану посредничество. Польша и Венеция, полагая, что они сохранят за собой завоеванные территории, были только рады тому, чтобы сложить оружие после пятнадцати лет войны. А Петр Первый в это время сделал более чем достаточно для того, чтобы вытащить из Средневековья свое государство. Приготовления очень быстро завершились, и уже 13 ноября 1698 года несколько заинтересованных сторон встретились в Венгрии в Карловице.

Переговоры прошли не так гладко, как ожидалось: представители султана обратили внимание на то, что их господин, не желающий идти на уступки, не видит никаких причин, по которым он должен отдать территории в руки христиан. В частности, он имел в виду свои владения в Средиземноморье. Венеция могла получить Морею, султан не возражал против этого. Она также могла сохранить Санта-Мауру, или Эгину, и некоторые крепости на далматском побережье. А себе он хотел оставить Афины, Аттику и все греческие территории к северу от Коринфского залива. Представитель Венеции, Карло Руццини, возмущенно возразил, но у него оказалось мало сторонников. Король, заручившись поддержкой Венгрии и Трансильвании, хотел как можно скорее добраться до дома и сообщить венецианцам, что, если они будут чинить препятствия, он не станет мешкать и заключит сепаратный мир. Республика продолжала сопротивляться, и когда 26 января 1699 года был подписан договор, среди подписавших его сторон Венеции не оказалось. Однако разум в конечном итоге восторжествовал над гордостью, и 7 февраля дож Вальер добавил и свою печать.

Хорошо, что он все-таки сделал это, поскольку договор в Карловице являлся одним из дипломатических ударов, который предрешил закат Османской империи. И Венеция, которая дольше всех остальных христианских государств вела с ней прямую борьбу, больше всех заслуживала того, чтобы принять в этом участие. С другой стороны, вынужденный отказ Венеции от своих значительных завоеваний был не просто ударом по ее самолюбию, но создавал серьезные препятствия, мешающие ей защищать оставшиеся территории. Турки взяли на себя обязательство разрушить фортификации в Лепанте и Превеце. Однако ничто не мешало им напасть на Морею со стороны Аттики или с северного побережья Коринфского залива, что они вскоре и попытались сделать.

Менее чем через год, субботним утром 7 июля 1700 года, дож Сильвестро Вальер скончался от внезапного удара после ссоры со своей женой. И, возможно, чувство ответственности за эту смерть заставило супругу поручить архитектору Андреа Тирали выстроить огромную барочную гробницу, занявшую четвертую часть церкви Санти Джованни э Паоло. В этой гробнице ныне покоятся Сильвестро Вальер, его супруга и его отец — дож Бертуччи. Наверное, так и должно было быть, что эта гробница — последняя и, вероятно, самая роскошная из всех дожеских гробниц Венеции, должна была хранить в себе останки последнего дожа XVII столетия. С избрания преемника Сильвестро Вальера, Альвизе II Мочениго, началась новая эра — скорее эра утонченности и сдержанности, нежели напыщенности и помпезности. Период, достойный того, чтобы открыть новое столетие, прежде чем сама республика закончит свое существование и войдет в историю.

Нет больше Пиренеев!

(Слова Людовика XIV при известии о том, что его внук унаследовал испанскую корону)

Одна тысяча семисотый год стал свидетелем смертей двух правящих королей Европы. Необычайно талантливый и умный дож Сильвестро Вальер остался фактически незамеченным за пределами Италии; зато слабоумный король Испании — Карл II, весь мир погрузил в хаос. Сначала Карл завещал свое королевство «славному Австрийскому дому»; а потом, за месяц до своей смерти, он внезапно изменил завещание, сделав своим наследником Филиппа Анжуйского, внука Людовика XIV. Людовик не стал дожидаться, когда в бой за трон выступят претенденты из Мадрида. И поступил совершенно верно, поскольку он прекрасно понимал, что император Леопольд непременно будет возражать против такого наследника. Но он не знал того, какой длительной и отчаянной будет битва за корону и какую цену он должен будет заплатить за трон своего внука.

У императора было два влиятельных союзника — Англия и Нидерланды, которые до сих пор помнили об испанском притеснении. Франция на тот момент ничего не имела, поэтому король Людовик немедленно направил в Венецию своего самого надежного советника, кардинала Сезара д'Эстре. Именно он выяснил, что королевские войска миновали Тироль и направляются в Италию, намереваясь отвоевать у Испании Миланезе. Если им не помешают, вся Северная Италия будет оккупирована, включая территорию республики. Единственным выходом из сложившейся ситуации был безотлагательный союз Франции, Испании и Венеции. В этом случае Венеция смогла бы помешать замыслам короля, а Франция с Испанией, в свою очередь, защищали бы интересы Венеции, независимо от того, где возникала угроза: на востоке — Далмация, Фриули и архипелаг, или на западе, где в Дофине уже выстроилась и была готова к наступлению 30-тысячная армия. А в это время посол Леопольда, граф Ламберг, подобным же образом расписывал ужасные последствия от возможного объединения Франции и Испании и рисовал благоприятную ситуацию, которая непременно установилась бы после заключения альянса с императором.

В сенате, Совете десяти, коллегии и даже в Большом совете в такой критический момент долго и бурно обсуждался главный план действий. В итоге все сошлись на том, что ни одному из двух титанов, которые так усердно добивались дружеских отношений, не стоит доверять.[306] «Чума на оба ваши дома», — решила Венеция. И соответственно стремилась каким-то образом сохранить такую позицию, несмотря на настойчивое давление с обеих сторон на протяжении всей войны, в тот момент достигшей апогея. Было ли это решение правильным — вопрос, о котором историки спорят и по сей день. Трудности были очевидны. Венеция не могла помешать воюющим войти в ее святая святых, родные воды; на самом деле в следующие несколько лет вся территория Венеции стала одним огромным полем битвы. Через Вичентино, Веронезе и Брешу, вдоль Адидже, Адды и Минчо королевские войска принца Евгения Савойского и французские вооруженные силы под командованием маршала де Катина, впоследствии герцогов Виллеруа[307] и Вандомского, прошествовали в обоих направлениях. Напрасно Венеция посылала в Париж и Вену протесты, предупреждения и требования компенсации, а обе стороны не прекращали обвинять ее в том, что она оказывает их противнику поддержку. Напрасно Венеция пыталась помешать австрийцам перевозить боеприпасы и боевую технику через Триест и другие королевские порты в дельту реки По. Также она тщетно стремилась воспрепятствовать французам, во всеоружии направлявшимся к заливу, чтобы атаковать и уничтожить ненавистные корабли в Кьодже и Маламокко, которые являлись вратами лагуны. Не удалось ей помешать и немецко-английскому флоту, осмелившемуся устанавливать порядок в водах, на которые она по праву претендовала, однако совершенно не могла контролировать.

Все эти разбирательства и унижения являлись неизбежными последствиями той линии поведения, которую Венеция добровольно избрала. Некоторые историки (венецианские и зарубежные) предполагали, что она еще в самом начале могла занять более четкую позицию, возможно, не заявляя категорически, что выступает на той или иной стороне, чтобы в случае окончательной победы одного из противников не оказаться в проигрыше. Венеции следовало поступить подобно герцогу Виктору Амадею Савойскому, который сам за себя постоял, сначала поддержав Францию — чтобы избежать ссылки, а затем, когда представился подходящий момент, — императора, и, как ни странно, вышел из войны, приумножив свои владения. Французский наполеоновский историк Дарю пошел еще дальше, утверждая, что республика могла занять более важное положение, воодушевив всех влиятельных людей Италии благородной решительностью, возвысив себя над ними, как защитница прекрасной земли, которую иностранные захватчики стремятся уничтожить. Но, конечно же, в то время это бы истолковали неверно. Большая часть полуострова была оккупирована иностранцами. А до объединения или чего-то подобного было далеко. Даже если бы все обстояло иначе, помощи можно было ждать только от Венеции. Она никогда не воспринимала себя частью Италии. Несмотря на то, что чувство принадлежности к итальянской национальности в Венеции окрепло после завоеваний на континенте, совершенным единым государством Италия все же не была. (И, наверное, никогда таковым не стала.) Но в любом случае человек, в котором нуждалась Италия, который смог бы сосредоточиться на ее целях — яркий, притягательный, пылкий, прирожденный оратор и лидер, — вряд ли бы появился из недр светлейшей республики.

Если бы это произошло, Венеция вышла бы из войны за Испанское наследство совершенно невредимой. Последовала череда французских побед, а эпицентр войны сместился к северу, где Мальборо тут же придумал свою собственную легенду о том, как через 4–5 лет Венето оставят в покое. Поэтому Венеция в марте 1709 года была готова — чего ни одно европейское государство не могло в то время от нее ожидать — оказать очень радушный прием королю Фредерику IV, при том, что в тот год выдалась самая суровая зима за всю историю Венеции, когда замерзла вся лагуна и люди по льду добирались до Местре и Фузины.

Тревоги — а возможно, и эта зима — оказались не под силу дожу, который умер спустя два месяца.[308] Последнее, что он успел сделать, — это оповестить французского посла о том, что республика бы с радостью приняла предложение короля Людовика стать посредником между Францией и ее противниками, а первое, что предпринял его преемник, Джованни II Корнаро, — послал в Гаагу проницательного и опытного дипломата Себастьяно Фоскарини, где он сделал все возможное, чтобы подписать мирный договор. Однако коалиция, после серии своих блистательных побед, предложила мир на таких унизительных условиях, что Людовик тут же ответил отказом и решил продолжить борьбу. И только после трех последующих лет, в которые произошла самая ужасная и кровавая битва на всю историю этой войны — битва при Мальплаке, заставившая изнуренных бойцов, Венецию и Савойю собраться в Утрехте с тем, чтобы перекроить карту Европы. Территория Венеции как нейтрального государства осталась совершенно нетронутой, и ее посол, Карло Руццини, был очень удивлен почестями, которые ему оказали. Не последними были итальянские правители, которые не присутствовали за столом переговоров, зато прислали своих наблюдателей, которые с гордостью и единодушием сообщили Карло Руццини, что считают Венецию «главной мощью и защитницей Италии».

Когда в течение первых четырех месяцев 1713 года был подписан ряд международных соглашений, известных как Утрехтский мир, Венеция получила Морею более чем на четверть века. Но особенно выгодным это приобретение не было. Годы турецкой оккупации, предшествовавшие завоеванию, превратили былые цветущие земли в места, где царила бедность и запущенность. Совсем скоро венецианцы поняли, что задача управления обретенными землями была не только дорогостоящей, но и весьма неблагодарной. Под гнетом турок патриотизм местного населения взращивало православное духовенство, жители Мореи мечтали о получении статуса государства и видели мало выгоды в том, что на смену прежним неверным властителям пришли христианские еретики, чьи действия не вызывали большой симпатии. Назначение католических епископов вызвало еще большее негодование. В конце концов встал вопрос об обороне. В минувшие годы, когда присутствие Венеции урезали до нескольких торговых колоний и городов с гарнизонами, это вызвало некоторые вопросы. Но как можно защитить от захватчиков почти тысячу миль извилистой береговой линии? Даже новые оборонительные сооружения, которые считались необходимыми, как и мрачная крепость Акрокоринф — до сих пор считающаяся лучшим образцом венецианской военной архитектуры, — только сильнее раздражали местных жителей, поскольку из-за них они платили налоги и должны были помогать в строительстве. Неудивительно, что когда турецкие войска снова вступили на полуостров Пелопоннес, их встретили как освободителей.

Для каждого венецианца по-прежнему Морея оставалась памятником былого величия республики, свидетельством военных побед. И в Риальто забили тревогу, когда в декабре 1714 года великий османский визирь вызвал в Константинополь венецианского байло, Андреа Меммо, чтобы сообщить ему о том, что вследствие последних событий в Монтенегро и перехвата турецкого корабля в Адриатическом море, его повелитель решил объявить войну. Это явное обвинение послужило лишь доказательством того, что на самом деле цель султана, — или, если быть точными, самого великого визиря, чей воинственный нрав очень контрастировал с миролюбием Ахмеда III, — отвоевать Морею. И снова Венеция обратилась за помощью к европейским государствам; и снова она получила уклончивые ответы, не считая одной или двух галер, предложенных папой и рыцарями Мальты.

Визирь Дамад Али-паша спланировал комбинированные операции: сухопутные войска будут двигаться через Фессалию, а в это же самое время флот будет направляться к юго-западу через Эгейское море. В течение лета 1715года они одерживали одну победу за другой. К тому времени, когда флот достиг своей цели, Тинос уже принудили к капитуляции — а трусливый военачальник, Бернардо Бальби, по возвращении в Венецию был приговорен к пожизненному заключению. Эгина тоже капитулировала, когда армия захватила Коринф после пяти дней осады. Затем та же участь постигла Нафплион, Модона и Корона, Мальвазия, остров Цитера. А на Крите в это время турки, воспрявшие духом после сообщений о победах своих соотечественников, атаковали и захватили последний венецианский аванпост в Суде и Спиналонге.[309] Жители этих городов сдались на милость турок, которые согласно договору обязались сохранить им жизни. У них не оставалось иного выбора. К концу 1715 года Венеция потеряла и Крит, и Морею. А от великих побед Франческо Морозини после двух ужасных месяцев ничего не осталось. Турки снова получили выход в Адриатическое море. А Венеция сохранила только один бастион — Корфу.

В начале 1716 года великий визирь обрушил на цитадель Корфу свою армию, насчитывавшую 30 000 пехотинцев и около 3000 кавалеристов. Венецианцы имели численное превосходство. Однако при осаде важна не численность, а опыт в наступательных и оборонительных маневрах. В этом Венеция могла положиться на компетентность и мастерство своего выдающегося военачальника, маршала Матиаса Иоанна фон дер Шуленбурга. Он проявил себя под командованием Мальборо при Оденарде и Мальплаке и после заключения мира продолжал служить республике. Зимой маршал потратил немало времени, обновляя укрепления в Корфу. И несмотря на то, что он не смог помешать высадке турецких войск, теперь маршал был готов сразиться с ними, имея оборонительную систему настолько совершенную, что аналогов ей не было.

В разгар лета осада все еще продолжалась. Однако к началу августа поступили сообщения, которые ободрили защитников, а турок должны были привести в уныние. Венеция заключила союз с императором; последний вступил в войну. Легендарный принц Евгений снова ринулся в бой. Он обратил в бегство турецкую армию, которая почти достигла Карловича — того самого города, где восемнадцать лет назад Турция подписала мирный договор, который она сейчас так бесчестно нарушила. Вскоре после этого он одержал еще более сокрушительную победу под Петервардейном, где уничтожил 20 000 солдат противника и захватил 200 орудий, потеряв при этом меньше 3000 своих людей.

Неожиданная необходимость вести войну сразу с двумя противниками, вероятно, привела турецкого военачальника к мысли о том, что если он сейчас не сможет в короткий срок захватить Корфу, потом это вообще будет невозможно. В ночь на 18 августа он отдает приказ начинать штурм, как обычно, под аккомпанемент оглушительного грохота барабанов, труб, ружей, пушечных выстрелов, отвратительного визга и боевого клича — психологическая уловка, примитивная и отнюдь не эффективная. Шуленбург и его генерал-проведитор Антонио Лоредано тут же заняли свои посты, мобилизовав всех способных держать оружие корфиотов — в том числе женщин и детей, стариков и больных, священников и монахов. После шести часов битвы ни одна сторона не добилась значительных успехов; Шуленбург решил рискнуть всем ради внезапной вылазки. Возглавив группу из 800 отобранных солдат, он ускользнул из крепости, воспользовавшись подземным выходом, и с тыла напал на турецкий фланг. Они одержали быструю и решительную победу. Турки были застигнуты врасплох и спаслись бегством, оставив после себя ружья и боеприпасы. В это время их товарищи, находившиеся на других участках крепостной стены, совершенно сбитые с толку, осознали, что штурм провалился, и тоже начали отступление, правда, более организованно. На следующий вечер, словно в подтверждение триумфа Венеции, разразился шторм — шторм такой силы, что турецкий лагерь за несколько часов превратился в болото, окопы стали каналами, завязки палаток разорвались словно ниточки, их подняло в воздух и унесло ветром. На рейде многие турецкие корабли, в одно время отплывшие от причалов, разбивались друг о друга, превращаясь в щепки.

С наступлением рассвета обнаружился весь масштаб бедствия: немногим туркам удалось спастись, и они хотели переждать это время на каком-нибудь острове, но казалось, что сами боги были против них. Уже через несколько дней в турецкий лагерь пришел приказ возвращаться домой. Корфу отстояли; Шуленбург был награжден мечом, украшенным драгоценными камнями, пожизненной пенсией в 5000 дукатов, и еще при его жизни в старой крепости изваяли статую в его честь.[310] Турки ретировались и никогда больше не пытались расширить границы своей империи за счет территорий христианской Европы.

Венецианцы не просто справились с осадой крепости, это была победа, которая оказала необычайное воздействие на их боевой дух. В ту зиму мастера Арсенала работали не покладая рук, и уже в начале следующей весны новый флот из 27 кораблей, под командованием блестящего молодого адмирала Людовико Фланджини, отчалил от берегов Закинфа и направился в Дарданеллы. 12 июня 1717 года он столкнулся лицом к лицу с турецким флотом, и после битвы, длившейся несколько дней, адмирал одержал блистательную победу. Опечалила лишь гибель самого Фланджини, которого смертельно ранили стрелой. Он настоял на том, чтобы его перенесли на квартердек, где он тускнеющими глазами наблюдал за последними этапами сражения. Месяц спустя, в стороне от мыса Матапан, османский флот снова потерпел поражение и был обращен в бегство. Взяв курс на север, Андреа Пизани мог еще до наступления зимы отвоевать как Превецу, так и Воницу. Из Далмации Альвизе Мочениго рапортовал о таких же победах. Принц Евгений к тому времени вновь занял крепость Белград, а турки отступали по всем направлениям.

Продлись эта война еще один год — Венеция сумела бы воспользоваться моментом и вновь завладеть Мореей, но надолго ли? Однако турки решили заключить мир, и это не было неожиданостью. И вот теперь Венеция осознала, насколько неблагоразумно она поступила, заключив альянс с Австрией. Король, столкнувшийся с новыми угрозами со стороны Испании, очень хотел поскорее заключить мир и не обращал особого внимания на надуманные территориальные притязания Венеции. Победа при Корфу и последующие военные успехи Венеции стали прямым результатом победы принца Евгения в Петервардене. Поэтому, когда в мае 1718 года состоялась встреча — при посредничестве представителей Англии и Голландии, — венецианский дипломатический представитель, Карло Руццини, несмотря на свой опыт ведения переговоров в Карловиче и Утрехте, обнаружил, что может оказать лишь незначительное воздействие на своих коллег. На протяжении шести часов он отстаивал интересы своего государства, требуя возвращения Венеции Суды и Спиналонги, Тиноса, Киферы и Мореи, или, в случае отказа в последнем, расширении территорий Венеции в Албании на юг до Скутари и Дульчиньо — опорный пункт пиратов, который она жаждала уничтожить. Но, к несчастью, когда он произносил свою речь, пришло известие о том, что 18 000 испанских солдат только что высадились на острове Сардиния, который принадлежал Австрии, и его не стали слушать. Венеция должна была довольствоваться Киферой, Бутринто, Превецой и Воницей и еще несколькими пограничными крепостями в Далмации — где она, однако, была обязана позволить Турции пользоваться Рагузой. Все это в действительности являлось жалкой наградой за усилия и затраты четырех прошедших лет, за героизм Шуленбурга, Фланджини и всех остальных.

В Пожареваце границы венецианской империи, каковой она тогда являлась, были перекроены в последний раз. Больше не будет ни завоеваний, ни потерь. Поэтому сейчас не будет лишним обрисовать эти самые границы. Не считая исторического города, маленьких городков и островов лагуны, Венеция занимала на материке провинции Бергамо, Брешу, Кремону, Верону, Виченцу, Полезин в Ровиджо и Тревизо, включая Фельтре, Беллуно и Кадоре. У пролива она охватывала Фриули, затем Истрию и Далмацию с островами, потом северную Албанию, включая Каттаро (Котор), Бутринто, Паргу, Превецу и Воницу; затем — Ионические острова, Корфу, Паксос и Антипаксос, остров Святой Мауры (Лефкас), Кефалонию, Итаку, Закинф и Строфады; и, наконец, юг Мореи и остров Цитеру. Это все.

Договор был подписан 21 июля 1718 года. Спустя два месяца, в тот самый день, когда бушевали ужасные летные штормы, в старой крепости Корфу от удара молнии загорелся склад боеприпасов. Из-за последовавшего взрыва вспыхнули еще три менее крупных склада, и цитадель была практически разрушена. От дворца губернатора осталась груда булыжников, под которыми были погребены генерал-капитан и несколько его подчиненных. Природа за долю секунды произвела больше разрушений, нежели объединенные турецкие силы за несколько месяцев. Тщетность недавно закончившейся войны была совершенно очевидна. Когда новость о происшедшем достигла Венеции, среди сетований все еще можно было услышать слабые отголоски оптимизма: а что было бы, случись такое два года назад, во время той ужасной бури? Может быть, несмотря на внешние обстоятельства, Всевышний все-таки был на стороне Венеции.

Кроме того, вскоре оптимизма добавил политик-реалист, который увидел, что век имперского величия прошел: что победы Морозини не принесли ничего, кроме проблем, а Венеции вообще жилось бы проще без них. Договор в Пожареваце, бесславный, как оказалось, позволил ей защититься от турок и заключить вечную дружбу с Габсбургом, правящим Австрией, единственным государством, которое могло на тот момент представлять реальную угрозу. Результатом стал мир, продлившийся большую часть века, вплоть до прихода Наполеона, который уничтожил саму Венецианскую империю.

А Венеция лишь цветеньем оказалась хороша.

Жатва вся ее — земная: смехом радости дыша,

Кончили они лобзанье — уцелела ли душа?[311]

(Роберт Браунинг. Токката Галуппи)

«Вот и закончилась история Венеции», написал граф Пьер Дарю в своей знаменитой монографии, завершенной в 1821 году, об этих событиях. И несмотря на то, что затем последовали еще два тома, он оказался недалек от истины.

Город был приговорен к пассивному существованию. Венеция больше не вела войн, не заключала мирных договоров, не осуществляла свои желания. Она просто наблюдала за событиями, не решаясь принимать в них участие, она притворялась, что ее это не интересует… Изолированная от своих братских народов, невозмутимая в своем безразличии, слепая к собственным интересам, равнодушная к оскорблениям, она пожертвовала всем, ради одной-единственной цели: не спровоцировать другие государства и сохранить прочный мир.

Дарю, боевой товарищ Наполеона, который показал себя при отступлении из Москвы, прежде чем стать оплотом Французской академии, сделал некоторое усилие, чтобы скрыть отвращение к столь трусливой стратегии. Можно предположить, что большинство из нас хотели бы получить более подробную картину, а читатели этой книги обнаружат, что в одной главе сокрыт период в 70 лет, что их вряд ли обрадует. Зрелище былого величия всегда навевает некую тоску, и, восхищаясь всеми картинами пейзажистов и описаниями того, что осталось нам от Венеции XVIII века, невозможно закрыть глаза на то, что город, который когда-то являлся бессменным правителем Средиземноморья — «не говоря уже о трех восьмых Римской империи», — теперь не мог контролировать даже вход в собственную лагуну; а люди, которые запомнятся в веках как самые умелые мореплаватели, самые проницательные и отважные искатели приключений, теперь славятся как доблестные крохоборы и интриганы, картежники и сводники.

Политическую историю Венецианской республики после заключения мира в Пожареваце можно последовательно изложить всего на нескольких страницах. Дожи приходили и уходили. Однако их правление в большей степени отличало не то, что они сделали, а то, что они ухитрились не совершить: войны, которых они избежали, альянсы, от которых они уклонились, ответственность, которую они проигнорировали. Поэтому автор вынужден из соображений собственной самозащиты изменить свою тактику: отойти, хотя бы частично, от чисто хронологического подхода в угоду чему-либо более эпизодическому и постараться проанализировать политический и духовный упадок Венеции скорее путем проверки симптомов, нежели последовательного описания развития событий. Он также считает, что имеет право, в отличие от предыдущих глав, уделить сейчас больше внимания внутренней жизни, поскольку с XVIII века для Венеции, равно как и для Швейцарии на протяжении веков, международные отношения едва ли имели большое значение. С другой стороны, он может позволить себе остановиться чуть подробнее на войне, нежели на чистой политике. И если все будет именно так, автор столкнется с любопытным и неожиданным явлением: большую часть века, столь часто критикуемого как века всестороннего упадка, Венеция переживала период необычайного экономического подъема и коммерческого процветания.

И тут он резко себя одернет. Может быть, он просто поспешил со своими суждениями. Насколько это важно — быть великой державой Европы или даже столицей империи? Разве достойна погоня за удовольствиями, которая порождает столько всего прекрасного и никому не вредит, большего порицания, чем погоня за богатством, землями или военной славой, в ходе которой гибнут тысячи людей, опустошаются земли, рушатся города? По сути, разумное правительство и умелая дипломатия немало отдали за эти восемьдесят лет мира. Более того, это был период, когда рядовой горожанин был не менее счастлив или доволен, чем в прежние времена; и даже если экономика не переживала постоянного роста, то, по крайней мере, не было войн, за которые нужно было платить. Когда искусство расцветало. Живопись, например, возродилась от упадка в XVII веке благодаря столь любимой венецианцами игре света и цвета. Город, насчитывавший 160000 тысяч жителей, мог похвастать не менее чем семью полноценными оперными театрами, не говоря уже о драматической сцене, где комедия дель арте постепенно уступила место более утонченным постановкам самого почитаемого драматурга Венеции, Карло Гольдони. В то столетие сотни, а возможно, и тысячи самых образованных жителей Европы каждый год стекались в этот город; не могли же все они заблуждаться.

В день Вознесения, в четверг, 3 мая 1722 года, когда дож Джованни Корнаро вступал на борт «Бучинторо», чтобы совершить ежегодную церемонию обручения с морем, он споткнулся, и шапочка corno слетела с его головы. Это происшествие позабавило публику, а вот сам дож очень огорчился, увидев в этом знак свыше. Джованни Корнаро скончался 12 августа, и похоронили его в семейной часовне в Сан Николо да Толентино. А 24 августа пост дожа занял его преемник, еще один Альвизе Мочениго, третий по счету, кто был удостоен этого великого звания.[312] Мочениго отличился в Далмации и как солдат, и как дипломат (в должности последнего он провел там два года) участвовал в длительных и запутанных дискуссиях по мелочным вопросам интерпретации, которые были неотъемлемой частью любого мирного соглашения с турками. В день своего вступления на пост дожа он сделал городу прелестный подарок — двух порфирных львов, в честь которых и названа площадь деи Леончини (Piazzetta dei Leoncini), расположенная к востоку от базилики Сан Марко. Эти львы радуют детишек Венеции более двухсот пятидесяти лет.

К этому времени Венеция приобрела тот самый вид, знакомый нам по картинам великих пейзажистов — Антонио Каналя, именуемого Каналетто, его преемника, Франческо Гуардини, его племянника Бернардо Беллотто и их последователей, а также мэтров этого жанра, таких как Петро Лонги и Доменико Тьеполо. Это был век великих путешествий — век, когда, по сути, появилось понятие туризма, когда не только английские дворяне, но и вся европейская аристократия время от времени появлялась во всех прекраснейших и восхитительных городах Италии. Также это был век карнавалов, которые Европа уже давно позабыла, обязательное наличие маски давало анонимность, о какой можно было только мечтать. Теперь Совет десяти, государственные обвинители и тайная полиция не наводили ужас, как это было в минувшем столетии. Одного примера будет достаточно: в 1718 году государственные обвинители держали на службе трех человек; по прошествии полувека эта цифра сократилась до одного. Между тем совершенно свободно устраивались азартные игры, ставки были высоки повсюду; прекраснейшие куртизанки, необычайно элегантные и на любой вкус, были готовы удовлетворить самых взыскательных и требовательных клиентов. А интеллектуалам предлагались книги, картины, скульптуры, которые можно было купить, посещение поражающих воображение церквей и дворцов, музыка и опера, которой Венеция славилась во всем цивилизованном мире.

К началу XVIII столетия центр венецианской музыкальной жизни переместился из Сан Марко, где за сто лет до этого жили оба органиста, Джованни Габриели и Клаудио Монтеверди, в четыре женских приюта для подкидышей — Пьету, Инкурабили, Мендиканти и Оспедальто. В первом из вышеперечисленных с 1703 года вплоть до своей кончины в 1741 году капельмейстером был Антонио Вивальди.[313] Во втором оркестром и хором руководил Бальдассаре Галуппи — увековеченный Браунингом, хотя его музыка теперь практически забыта.[314] Однако не все выдающиеся музыканты Венеции той эпохи занимались искусством профессионально. Томмазо Альбинони был состоятельным купцом, торгующим бумагой; Бернедетто Марчелло был адвокатом, членом кварантии и одновременно проведитором в Пуле.

Во всех областях искусства, за исключением музыки, ведущим коллекционером и знатоком был англичанин Джозеф Смит. Он обосновался в Венеции в 1700 году и прожил семьдесят лет в одной из самых знаменитых иностранных резиденций вплоть до своей кончины в возрасте восьмидесяти восьми лет. Последние 30 лет он жил во дворце на углу Большого канала и Рио деи Санти Апостоли, который был специально для него перестроен архитектором Антонио Визентини;[315] вскоре этот дворец стал сокровищницей, хранящей несметные и все растущие коллекции картин и скульптур, монет и медалей, рисунков и камей, книг и оттисков, владельцем которых был Джозеф Смит. Помимо частных коллекций, там всегда хранились работы его любимых мастеров — Антонио Каналетто, братьев Марко и Себастьяно Риччи, Франческо Дзукарелли и великолепные портреты Розальбы Каррьера, выполненные пастелью. Джозеф Смит являлся главным агентом и посредником между этими художниками и их покровителями среди английской знати. Каналетто был несомненным фаворитом; Джозеф Смит впервые познакомился с ним благодаря Визентини в начале 1720-хгодов. Всякий состоятельный гость из Англии страстно желал приобрести хотя бы одну картину с видом Венеции, чтобы сберечь в памяти этот город как одно из самых чудных событий своей жизни. И ни один другой художник не мог лучше Каналетто исполнить это желание. Поэтому Смит вскоре стал просто незаменимым для художников, равно как и для их покровителей. Именно благодаря ему почти все лучшие работы венецианских мастеров сейчас находятся в Англии — в Венеции едва ли сохранилось хоть одно полотно, — а десятилетнее пребывание Каналетто в Англии не прошло даром. Неудивительно, что когда он через некоторое время начал осваивать искусство гравюры, то посвятил свою единственную изданную коллекцию оттисков Джозефу Смиту.

Однако англичане в долгу перед консулом Смитом — британским консулом он был назначен в 1744 году. В 1762 году он продал все свои коллекции Георгу III за 20 000 фунтов стерлингов — «самое знаменательное приобретение английского короля-коллекционера, — пишет сэр Оливер Миллар, — с тех пор, как агент Карла I заключил удачную сделку в Мантуе в 1620 году». Через три года Георг добавит к своей потрясающей коллекции еще одну — полную библиотеку Джозефа Смита, которую он приобрел всю сразу за 10 000 фунтов стерлингов; теперь она составляет ядро Королевской библиотеки в Британском музее. Однако на этом сэр Джозеф Смит не прекратил коллекционирование; он тут же начал собирать новые сокровища. После его смерти в 1770 году продажа с аукциона одной только его новой библиотеки продлилась 13 дней.

Альвизе III Мочениго — которого иногда называют вторым именем, Себастьяно, чтобы как-то отличить от многочисленных тезок, — в 1732 году на посту дожа сменил 78-летний опытный дипломат Карло Руццини; через 3 года он умер, уступив трон Альвизе Пизани, члену семьи, которая к тому времени стала одной из самых богатых в Венеции; она владела не только огромным и роскошным палаццо Пизани в Сан-Стефано (теперь это музыкальная консерватория), но еще более внушительной виллой Пизани в Стра на берегу Бренты. Новый дож, который приходился братом тому самому Андреа Пизани, который отличился во время последнего этапа войны с Турцией, послужил двору королевы Анны в качестве венецианского посла. Альвизе Пизани поразил весь Лондон великолепием своей свиты; в день его выборов на пост дожа, 17 января 1735 года, несмотря на время года, он со своим семейством устроил трехдневные торжества, каких не бывало даже в Венеции. Арсеналетти, которые по традиции провозили его вокруг Пьяццы, приказали ехать помедленнее, чтобы было больше времени для раздачи щедрых даров. Три последующие ночи вся площадь освещалась на английский манер, с декорациями, которые менялись каждую ночь. А на третью ночь на каждой колонне здания Прокураций появились восковые свечи небывалых размеров, которые образовывали картинку с гербом Пизани, а под конец фасады базилики Сан Марко и церкви святого Джеминьяно[316] были залиты светом тысяч горящих факелов.

Но за блистательной роскошью внешнего великолепия Венеции Альвизе Пизани боролся, как и оба его предшественника, за то, чтобы сохранить видимость присутствия республики на международной арене. Задача отнюдь не из легких: в Европе бушевали сражения. Только в Италии стремительное угасание двух правящих домов — Фарнезе в Парме и Медичи в Тоскане — вызвало новое противостояние между Испанией и Австрией. Напряжение увеличивалось еще больше из-за споров относительно притязаний родича Людовика XV, Станислава Лещинского, на польский трон. К 1733 году большая часть Европы снова была втянута в войну. И несмотря на то, что к 1735 году мир с трудом был восстановлен, он продлился лишь шесть лет — до того, как Мария Терезия унаследовала право на австрийский трон после смерти своего отца, Карла VI. Это вновь вызвало вражду среди правителей Европы.

Венеции опять удалось сохранить нейтралитет, несмотря на потрясения в обществе, и успешно противостоять чудовищному давлению — дипломатическому, экономическому и даже военному, — когда ее пытались склонить на чью-либо сторону. Это было ее несомненным достижением, тем событием прошлого, о котором она вспоминает с позволительной гордостью. Вся Италия, за исключением Венеции, никогда еще не меняла свой облик так стремительно, как тогда. Венеция пока оставалась спокойным центром урагана и просто наблюдала за беспорядками. Это, несомненно, обошлось дорого. Армии противников могли бесстыдно нарушить государственные границы, особенно если они знали, что эти границы не будут активно защищать, и республике не раз приходилось страдать от унизительных вторжений, после которых оставались разрушенные угодья и деревни, через которые, к несчастью, лежал путь той или иной армии. Однако в самом городе правили бал развлечения; даже война в Европе не могла помешать туристам посещать Венецию, и именно путешественники стали источником жизненных сил республики.

Решение сохранять нейтралитет имело и другие последствия: оно побудило Венецию пренебречь своим флотом. Может быть, справедливее будет сказать, что состояние флота было одной из причин, по которым Венеция придерживалась нейтральной позиции. В ходе войны за Испанское наследство, когда в Адриатике появились корабли северных государств, Венеция, наконец, столкнулась с неприятным фактом, который она в течение долгого времени упорно игнорировала. В искусстве кораблестроения, которое она когда-то явила миру, Венеция безнадежно отстала.

Уже в первой половине XV века Венеция отказалась от старых гребных галер для своего торгового флота. Новые, построенные иностранцами широкие парусные суда были не только более экономичными, поскольку обладали большей вместительностью, но и не требовали огромной команды гребцов (к тому времени исключительно вольнонаемных), которые, в свою очередь, нуждались в еде, воде и регулярном отдыхе на суше. Эти суда легче было защищать, поскольку они обладали меньшим весом, поэтому на борту можно было разместить тяжелые пушки. Однако в военно-морском флоте Венеции, в отличие от северных и атлантических государств, по-прежнему основными судами оставались галеры, а новые корабли строили по старым моделям. На первый взгляд может показаться, что для этого были свои причины: галеры были более маневренными, особенно в мелких водах Адриатического моря; они не очень сильно зависели от погоды, их скорость и движение были более предсказуемы; что же касается малой вместимости, то это было не так важно во времена, когда Венеция все еще обладала некоторым количеством продовольственных баз в Восточном Средиземноморье. С другой стороны, строительство и экипировка круглых судов обходились очень дорого, особенно для Венеции, потому что ей постоянно не хватало древесины на сами корабли и для отлива пушек. И Венеция для себя решила, что в водах Средиземного моря пушки особой важности не имеют. Даже лучшие из них не отличались точностью, и из таких орудий невозможно было сделать батареи. К счастью для Венеции, турки рассуждали подобным же образом. И поскольку Турция была единственным серьезным противником Венеции на море, то у нее не было достаточного стимула для того, чтобы обновить арсенал, избавиться от старых кораблей и вооружения, старых навыков, начать разрабатывать новые и очень дорогие суда и орудия — все это было чревато проблемами и трудностями, решиться на которые республика не могла и необходимость которых не понимала. Это объясняет то, почему в такой битве, как при Лепанто, могли участвовать весельные галеры (словно это был 1571 год) — битва, которая в то же самое время была немыслима в северных водах, когда основной упор делался на парусный суда и тактику — это скорее походило на битву при Саламине, происшедшую 2000 лет тому назад, нежели на сражение между флотом Дрейка и Испанской армады, случившееся всего за 17 лет до Лепанто.

А Англия, Франция, Голландия и Испании тем временем ушли в деле кораблестроения далеко вперед, создавая новые галеоны, чьи улучшенные системы парусов и такелажа позволяли справляться с ветром, а тяжелые пушки — теперь спрятанные под палубами — скорее повышали устойчивость кораблей, а не мешали маневрировать. Эти суда прекрасно подходили как для военных, так и для коммерческих целей, поэтому с начала XVII века они стали преобладать в Средиземноморье, а фрахтовое дело Венеции потихоньку приходило в упадок. Вот почему устаревшие торговые суда республики, более медленные и еще более уязвимые, стали лакомым куском для пиратов. Венецианские суда вынуждены были совершать плавания только с эскортом и платить огромные суммы за страхование. Чтобы компенсировать затраты, им приходилось завышать цены на товары, что отнюдь не способствовало успеху в торговле.

С 1650 года Венеция прилагала все усилия, чтобы наверстать упущенное. Сначала она пыталась купить или нанять английские или голландские суда, поскольку в них возросла необходимость. До сих пор служили некоторые галеоны, которые использовали еще на исходе Критской войны. Так же, как и галеасы, которые прекрасно дожили до Лепанто, больше похожие на плавучие платформы для пушек, которые цепляли к одной или нескольким галерам, прежде чем дать бортовой залп. И только в 1667 году Венеция начала строить в Арсенале собственные линейные корабли, используя английское судно как образец. И когда, уже в 1695 году, венецианский генерал-капитан предложил использовать галеон нового образца в качестве своего флагманского корабля, ему отказали. Дело было в том, Венеция собрала к середине века небольшой флот из относительно современных военных кораблей собственного изготовления, но никогда не была ими довольна. Даже во времена побед Фланджини и Андреа Пизани в 1717 году весельные галеры составляли, по меньшей мере, половину флота.

К тому времени открылась еще одна неприятная истина. Венеция потеряла свое господство в Адриатическом море: это стало совершенно очевидным в 1702 году, когда из-за французских сил, находившихся на границах лагуны, был отменен праздник обручения с морем в день Вознесения. С тех пор английские, французские, голландские, австрийские и даже русские военные корабли свободно плавали по всей Венецианской лагуне, игнорируя протесты Венеции — которых на самом деле становилось все меньше и меньше, поскольку республика постепенно примирилась с реальностью. Касательно торгового флота положение было еще более унизительное. В Средние века все иностранные торговые суда, входящие в Адриатическое море, обязаны были доставлять свой груз в Венецию, где тот, если возникала необходимость, перегружали. Позднее эти правила стали менее строгими: вместо этого Венеция наложила таможенные пошлины на все грузы, направляющиеся в другие порты, и ручалась за то, что другие положения относительно пошлин, карантина и — самое важное — традиционной государственной монополии на соль будут должным образом соблюдены. Теперь же те самые торговые суда, которые двигались быстрее патруля и имели лучшее оснащение, могли ответить смехом на попытки Венеции контролировать их деятельность. Они беспрепятственно добирались до императорского Триеста, папской Анконы, да и вообще до любого нужного им порта.

И только в 1736 году, при Альвизе Пизани, Венеция стала предпринимать активные шаги, чтобы исправить ситуацию. К тому времени требования правительства, чтобы все венецианские торговые суда в Восточном Средиземноморье плавали с эскортом, дабы защитить себя от пиратов, не привели к ожидаемым результатам. Судовладельцы частенько должны были ждать месяцами, прежде чем соберется эскорт; а когда это все-таки происходило, он двигался со скоростью самого медленного судна, принадлежавшего фрахтовщику. Когда караван прибывал в пункт назначения, внезапный переизбыток товаров отрицательно сказывался на ценах. С тех пор любым судам, длина которых превышала 70 футов, а на борту было не меньше сорока людей и двадцати четырех пушек, позволялось отправляться в плавание без сопровождения. Потребность в большем количестве судов подходящих моделей привела к буму в судостроительстве в Арсенале. Впоследствии торговля расширилась на восток — особенно когда в Европе бушевала война, а венецианские корабли могли ходить под нейтральным флагом — и также на запад. Однако берберийские пираты, которые не медлили и позаботились об усовершенствовании моделей своих кораблей, представляли для Венеции угрозу в последующие двадцать лет, до тех пор, пока республика не потеряла терпение и откровенно не откупилась. Но даже после этого, как мы увидим, проблема была решена не до конца. Тем не менее Венеция достигла своей цели. В последующие тридцать лет она увеличила коммерческий тоннаж почти вдвое, а в 1794 году в государственном реестре было не менее 309 торговых судов.

Одновременно с ростом судостроительства произошел стремительный подъем транзитной торговли. В самом начале столетия она резко снизилась, особенно после того, как император в 1719 году объявил Триест свободным портом, а через тринадцать лет папа сделал то же самое в отношении Анконы. Однако Венеция, согласно реформе, в 1736 году отказывается от старой протекционистской политики, и вскоре Риальто стал славиться своими иностранными торговцами, чего раньше никогда не было. Правда, грузы стали не такими экзотическими, как прежде. Торговлю пряностями еще в 1600 году захватила голландская Ост-Индская компания. Теперь Венеция имела дело главным образом с отечественными товарами или, по меньшей мере, с местными адриатическими — вином, оливковым маслом, серой, солью, изюмом и коринкой с Ионических островов. Но прибыль уменьшалась. В 1782 году возникла необходимость расширить набережную Рива с восточной стороны от тюрьмы, чтобы освободить пространство для выгрузки товаров;[317] и по мнению Лэйна, современного ведущего специалиста по экономике Венеции, «казалось, что тоннаж грузов, прошедших через порт Венеции в 1783 году, был больше… чем за всю историю города».

17 июня 1741 года, через несколько месяцев после начала войны за Австрийское наследство, дожа Альвизе Пизани лечил врач, обрабатывая ему зараженную ногу. Внезапно дожа хватил удар, и он почти сразу же умер. Его место занял Пьетро Гримальди, человек широких познаний, оказавшийся единственным среди дожей членом Королевского научного общества. Вступить в ряды общества ему предложил в 1712 году его президент, сэр Исаак Ньютон, когда Гримальди был послом Венеции в Лондоне.[318] Подобно троим своим предшественникам, он правил мирно, без политических происшествий (о многих его современниках-правителях и этого не скажешь). Однако в самом конце его правление было отмечено исчезновением института, просуществовавшего дольше, чем дожество — Аквилейского патриархата.

Хотя последние несколько веков патриарх Аквилейский не досаждал Венеции в той мере, как ранее, он продолжал доставлять ей некоторые сложности, поскольку фриулы оказались разделены надвое австро-венецианской границей. Каждая сторона хотела своего патриарха, но Венеция решила игнорировать этот вопрос и временно назначить своего ставленника, названного «коадъютор», который после смерти патриарха занял его место. Постепенно Венеция прибрала эту должность к рукам, несмотря на протесты австрийской части. Затем вмешалась Мария Терезия и воззвала к папе Бенедикту XIV, который предложил отменить старую систему и разделить эту должность. Теперь власть патриарха распространялась бы только на территорию, находившуюся в составе республики, новой резиденцией его выбрали Удине. Остальная, австрийская, часть находилась бы под юрисдикцией папы. Это было очень разумное предложение, но Венеции не хотелось терять церковную власть над частью австрийской территории, и с ее стороны последовали категорические возражения. Папа мягко ответил, что он просто пытается примирить обе стороны, и если его предложение им не подходит, пусть они примут свое.

В какой-то момент этот вопрос поставил под угрозу отношения Венеции с империей, но в конце концов обе стороны договорились принять помощь туринского двора в качестве посредника, а подходящее решение придумал король Карл Эммануил III Сардинский:[319] патриархат нужно ликвидировать и разделить на два отдельных епископства, подчиненные Риму — венецианское и австрийское, с центрами в Удине и Гориции соответственно. В Венеции поняли, что лучше принять предложение папы, но было уже поздно. Оставалось только покориться неизбежному, и патриархат, существовавший 1200 лет, канул в прошлое.

Аквилейский вопрос папе удалось разрешить очень мирно, хуже пришлось в 1754 году, когда Франческо Лоредано, который сменил через два года Пьетро Примальди, гневно заклеймил венецианских граждан, которые легко и часто, напрямую «по невежеству, по недомыслию, а может, просто со зла» обращаются в Рим с просьбами об отпущении грехов, за разрешениями и привилегиями в ущерб интересам государства. «В дальнейшем, — гласил эдикт дожа, — такие документы будут рассматриваться как недействительные, если они не получены путем, утвержденным правительством республики». Папе Бенедикту не понравился и тон этой прокламации, и ее содержание. Он послал дожу гневное письмо, отказываясь принимать неискренние объяснения сената и посольства. Отношения становились все более натянутыми, Мария Терезия и Людовик XV встали на сторону папы, и кто знает, чем закончились бы споры, если бы в 1758 году Бенедикт не умер. К счастью, ему наследовал венецианец Карло Реццонико, взявший имя Климента XIII.

С пришествием на трон святого Петра в пятый и последний раз гражданина Венецианской республики[320] все проблемы решились, как по волшебству. Это событие, как обычно, было отмечено в городе празднествами. Целых восемь послов по особым поручениям отправились с поздравлениями к новому понтифику, который собственноручно написал письмо с просьбой к правителям республики отменить оскорбительный эдикт. Он прибавил: «Было бы жестокой несправедливостью считать, что мы будем требовать чего-то от отечества, которому мы должны приносить только славу». Таким образом ему удалось прекрасно примириться с сенатом, не теряя лица, и в 1759 году Климент в знак особого расположения и в качестве символа новой дружбы прислал Лоредано Золотую розу.[321]

Однако папа, совершивший такой блистательный жест в надежде на будущие добрые отношения, должен был разочароваться. В 1767 году особая комиссия доложила, что совокупный доход церкви с территории республики, включая отдельные пожертвования, увеличился до 8,5 миллионов дукатов, в то время как за все предыдущее десятилетие он составил около 2,5 миллионов. Правительство нисколько не колебалось. В том же году, 10 сентября, оно постановило закрыть 127 монастырей и распродать их имущество в пользу государства. Так, одним махом, казна обогащалась на три миллиона дукатов, а население монастырей сокращалось с 5798 до 3270 человек.

В этот момент было бы неплохо возвратить Золотую розу в Рим, но подобные жесты не в обычаях правительств, и правительство Венеции, увы, не было исключением.

Народ Венеции, следуя примеру своих правителей, предавался безбожию, как еще никогда за свою историю. Как известно, республика никогда не отличалась особенным духовным усердием, не говоря уже о фанатизме, какой время от времени переживали один за другим ее соседи по всей Италии. Она была единственным из государств католической Европы, где никогда не жгли еретиков. Даже на протяжении двух предыдущих столетий, когда всю Европу раздирали религиозные противоречия, Венеция, как мы видим, сохраняла умеренные, гуманистические воззрения, рожденные Ренессансом, которые в мире Контрреформации казались неуместными и устаревшими. Греческой православной общине даже позволили построить свою церковь (Сан Джорджо деи Гречи была освящена в 1561 году), у евреев была своя синагога в гетто, у мусульман — своя мечеть на территории Фондако деи Турки. В 1707 году армяне на острове Сан-Лаццаро построили свой монастырь. Таким образом, Венеция служила образцом толерантности, что, в свою очередь, делало ее центром просвещения и либерализма, а благодаря многочисленным печатням и университету в Падуе (хотя он и находился вдали от лагуны) ее престиж не имел равных в Европе.

Теперь колесо истории закрутилось в другую сторону. Религиозные войны отпылали свое, в Европу вернулись здравый смысл и большая часть тех ценностей, которыми всегда жила республика после того, как вышла из младенческого возраста. Но теперь Венеция осталась далеко позади. Если мы изучим список дожей за сотню лет между 1675 и 1775 годами, нам в глаза бросится удивительный факт: из четырнадцати дожей только четверо были женаты![322] И еще более удивительно, если мы обратим внимание не на самих дожей, но на всю венецианскую аристократию, там наблюдалось то же самое. В этой странной тенденции к безбрачию нет ничего нового. Подсчитано, что еще в XVI веке количество холостяков составляло около 60 %, а в XVIII — 66 %. Философия этого явления проста. Род требует продолжения и стабильного богатства. Значит, требуется, чтобы один сын — обычно младший — женился, обеспечивая первое требование, давая роду легитимного наследника по мужской линии. Другие сыновья оставались одинокими или во всяком случае бездетными, таким образом предотвращалось распыление состояния семьи. Повальное стремление к холостяцкой жизни можно объяснить возросшим количеством профессиональных венецианских куртизанок, не говоря уже о целой армии проституток, неизбежно обитающей в любом крупном порту. Венеция прославилась как европейская столица наслаждений. Это прекрасно объясняет и огромное количество сиротских приютов, и монастырей, куда определяли девочек представители высшего класса. Две трети этих благородных девиц не могли найти себе мужей. На самом деле их число было даже еще больше, поскольку обедневшие аристократы нередко брали себе жен из среды обеспеченной буржуазии. Прочим приходилось оставаться в монастыре. Неудивительно, что многие из этих монастырей снискали дурную репутацию из-за своего распутства, наряду с игорными домами (ridotti). Хотя о них упоминаний не так много, как о сиротских приютах, они еще выполняли роль центров музыкальной жизни города.

Для женщины, которой удавалось выйти замуж, жизнь была вполне приемлемой. Вскоре она обзаводилась чичисбеем — особой венецианского происхождения, постоянным кавалером, почти неотличимым от жиголо, в то время как ее пожилой и занятой муж появлялся пред ее очами сравнительно редко. Этот чичисбей мог быть или не быть ее любовником, у него могли быть различные перспективы, но в любом случае он был в своем праве. Отношения в Венеции не исчерпывались постельными. Мемуары Казановы свидетельствуют об обратном, но Казанова был неутомимым хвастуном. Он, помимо прочего, пишет о таких же успехах в Вене, Париже и Лондоне. Во всяком случае, с точки зрения дамы, чичисбей обладал ценным свойством — от него можно было при необходимости избавиться. Пусть мужья в дефиците, зато чичисбея из такого количества холостяков выбрать было несложно.

Даже мужья и жены могли меняться. Один из самых поразительных для путешественников аспектов венецианской жизни заключался в частоте расторжений брака и очевидной простоте этой процедуры. Французский поверенный в делах удивленно сообщает своему правительству в 1782 году, что у него на глазах патриарх однажды выдал сразу 900 разрешений. А в том же году Совет десяти решил, что в этом вопросе следует проявить твердость, и своей властью вмешался в церковный вопрос.

Это нежелание вступать в брак имело два серьезных последствия. Первое заключалось в том, что порой рушились тщательно продуманные планы. Исчезло несколько старинных и заслуженных семейств. Второе, более серьезное — в том, что венецианская аристократия все более расщеплялась на богатый и бедный слои. Еще за столетие до этого обедневшие аристократы стали печальной чертой социальной жизни города. Они селились в приходе Сан Барнаба и вокруг него, за что в народе их прозвали «барнаботти». Являясь официально венецианскими аристократами, они должны были одеваться в шелк и посещать заседания Большого совета, однако многие из них были так бедны или так необразованны, что не могли занимать даже самые низшие управляющие должности. Поскольку их ранг не позволял им заниматься ремеслом или держать лавки, все большее их число кормилось тем, что продавало свои голоса на выборах. Другие просто прекратили бороться и существовали в нищете, на скудные доходы. Для них государство обеспечило особые условия, в том числе бесплатное проживание, при условии, что они останутся холостыми, не умножая число нищих и безработных барнаботти. В то же время даже относительно богатым семьям все труднее становилось поддерживать тот уровень, которого от них ожидали, — уровень, которого требовали абсолютно от каждого соискателя высокой должности. Часть XVII века и весь XVIII республикой управляли представители всего лишь 42 семейств, которые занимали все руководящие посты.

Большой совет предпринимал попытки влить свежую кровь и вдохнуть новую жизнь в угасающую аристократию. Так были приняты решения о продаже должностей кандидатам извне, даже когда город не нуждался в срочных денежных вливаниях для войны с турками. К 1718 году 127 венецианцев купили для себя и своих наследников патрицианство за 100 000 дукатов. Примерно две трети из них были купцами. Интересно, что все они, став аристократами, забросили свое прежнее занятие. Торговля больше не считалась занятием, достойным благородного человека, несмотря на то, какую роль она сыграла в истории республики. Теперь, как и в большей части других стран Европы, благородный человек получал доходы со своего имения, villeggiatura, которое посещал дважды в год, приезжая туда со всем хозяйством — семьей, слугами, мебелью и книгами. На своей палладианской или барочной вилле он укрывался от летнего зноя и уныния ранней осени, пока не возобновлял свою работу Большой совет и служба не заставляла его вернуться в Венецию. Коммерческие вопросы, как мы видим, оставили на долю инородцев — евреев, греков и далматцев, которые хорошо для этой роли подходили и которым она была по душе.

Как это обычно бывает в длительные периоды мирной жизни, граждане стали обращать больше внимания на вопросы, касающиеся их конституции, и то, что они наблюдали, им не слишком нравилось. Что касается основной структуры республики, то тут народ или, по крайней мере, правящий класс, был доволен. За срок более тысячи лет она почти не изменилась — это рекорд, которого не смогла достичь ни одна страна Европы и, пожалуй, мира. Если сравнить условия жизни в Венеции и на остальной части материка, которую Семилетняя война измотала меньше, чем десятилетие после подписания мира в Ахене (Э-ля-Шапель), закрывшего вопрос об Испанском наследстве, то изменения, пожалуй, и не требовались. Но существовала одна деталь в правительственном механизме, которая всегда вызывала неудовольствие: Совет десяти с его зловещим ответвлением, тремя государственными обвинителями, которые работали тайно, не советуясь ни с кем, кроме друг друга. Их существование становилось все более недопустимым для либерально настроенных умов XVIII столетия.

Мы уже видели, как в XVII веке реформаторы, вроде Реньеро Дзено, безуспешно пытались лишить совет власти. Теперь, спустя 140 лет, ни десять его членов, ни трое судей не казались чудовищами, возникшими в кровавые и мрачные времена Испанского заговора или злодеяний Арунделя. Среди большей части населения, которому они редко давали повод для страха, они даже в значительной степени пользовались поддержкой. Конечно, их все еще ненавидели многие из тех аристократов, особенно барнаботти, которые, хоть и являлись членами Большого совета, но были бедны, не могли претендовать на более высокие должности и чья ненадежность делала их объектом постоянного наблюдения.

Атака, которую предпринял в 1761 году недовольный, озлобленный общественный защитник по имени Анджело Кверини и которая периодически возобновлялась на протяжении 70-х годов XVIII века, опрометчиво повторяла то, что пытался делать Реньеро Дзено — вплоть до таких же, полностью отрицательных результатов, так что подробно рассказывать об этом мы здесь не будем. Однако страсти утихли. С обеих сторон следовали спокойные, часто очень умеренные обвинения. Когда в 1762 году, сменив Франческо Лоредано, трон дожа занял один самых ярых защитников десяти и обвинителей, многие в Венеции отнеслись к нему с затаенным опасением.

Марко Фоскарини на самом деле не был радикалом. Зато он был ученым, человеком начитанным, возможно — наряду с Андреа Дандоло — самым культурным из всех дожей Венеции. Он написал большую поэму «Il Corallo», пытаясь возродить старинный венецианский коралловый промысел, а еще, что более важно, огромную работу по истории литературы «Letteratura Veneziana». Из последней работы удалось напечатать только первый том. Второй остался незаконченным, когда в марте 1763 года, в возрасте 67 лет, он умер, пробыв у власти всего 10 месяцев. Его похоронили в фамильной часовне церкви Сан Стае.

Его преемником стал Альвизе Мочениго — четвертый, и к счастью, последний из этого семейства, выдвинутый на высшую должность. Человек представительный, но ничем не отличившийся, он начал свое правление с заключения четырех соглашений, которые в прежние времена Венеция постыдилась бы даже обсуждать. Все они имели одну цель: прекратить бесконечные грабежи венецианских судов берберийскими пиратами. В обмен предлагались деньги. За шесть месяцев правления соглашения были достигнуты с правителями Алжира и Туниса, затем Триполи (1764) и Марокко (1765). Венеция с этого времени тратила ежегодно 60 000 дукатов за право беспрепятственно ходить в морях, которыми когда-то распоряжалась. Для бывшей повелительницы Средиземноморья это было настоящим унижением, но позор стал еще горше, когда через несколько лет выяснилось, что деньги пропали впустую. Несмотря на все заверения, оказалось, что правители не в состоянии контролировать своих корсаров либо просто закрывают глаза на их действия. Пиратские нападения, хотя они и стали случаться немного реже, по-прежнему представляли проблему, с которой приходилось считаться. Венеции в последние годы ее существования повезло — у нее нашелся адмирал, который показал, что какая-то сила у республики еще осталась.

Анджело Эмо, с тех пор, как достиг зрелого возраста, посвящал свою жизнь одному идеалу: он стремился полностью перестроить венецианский флот по англо-французскому образцу. Не во всем он преуспел, но его искусство морехода и знание современной тактики боя — очень редкие среди венецианской аристократии качества — выделяли его среди сослуживцев. И когда в 1768 году правительство наконец решило начать активные действия против пиратов, он, хотя ему было лишь под сорок, стал очевидным претендентом на роль главнокомандующего. В последующие годы он часто совершал рейды вдоль североафриканского побережья. Между 1784 и 1786 годами с горсткой кораблей, которые теперь в Венеции именовались флотом, хотя в прежние дни не дотянули бы до эскадры, он провел маломасштабную войну против тунисского бея, заставив его с помощью трех сезонов бомбардировки сдаться на очень выгодных условиях. Так, пусть ни одна из этих кампаний не ознаменовалась крупным сражением или значительной победой, этот последний великий адмирал Венеции смог обезопасить Средиземное море для европейских кораблей на долгие десятилетия, доказав тем самым миру, что лев святого Марка, хоть стар и ослаблен, но способен о себе напомнить.

22 июля 1769 года в Венецию прибыл император Иосиф II. Он путешествовал инкогнито и не остановился ни в одном из тех больших дворцов, которые бы ему с радостью предоставили, но поселился в «Leon Bianco» («Белом Льве») в приходе Санти Апостоли, наверное, лучшем из всех отелей и трактиров, какие и сегодня принимают иностранцев.[323] Это, однако, не помешало в полном объеме провести программу мероприятий по его чествованию. И только когда император узнал, что в его честь планируется устроить сады Гесперид на плотах площадью в 300 акров, составленных в устье канала Джудекка у Сан Джорджо Маджоре, заполненных цветами, деревьями из цветного хрусталя и искусственными озерами, с рыбой, где он и его гости будут приятно проводить время в предвкушении пира на острове Сан-Джорджо, он топнул ногой.

Любому, кто изучает историю венецианского общества, может быть, любому читателю этой книги не покажутся странными такие приготовления, которые планировались гораздо более подробно и тщательно, чем упомянуто в этом кратком описании. Гораздо более интересно и, наверное, более поучительно, какую реакцию это вызвало в народе. Вероятно, если бы праздник провели, как было задумано, его блеск мог бы обезоружить всех недовольных. Но блеска не получилось, и слухи о сотнях, даже тысячах дукатов, уже потраченных впустую, вызвали волну антиправительственных настроений главным образом среди барнаботти и молодых интеллектуалов, как благородных, так и простых, попавших под воздействие революционных идей из Франции. Они вопрошали, как можно тратить такие суммы на пустяки, привечая иностранцев, которым это даже не нужно, в то время как республика сидит в долгах? Как после более полувека мирной жизни она оказалась в долгах? Разве нормально, что потенциальных правителей Венеции становится все меньше, что количество членов Большого совета сократилось уже до тысячи, и в некоторые дни совет не может набрать кворум? Что все высшие чины государства происходят теперь из нескольких богатых семей? Что многие мужчины и женщины из этих семей дни и ночи проводят в притонах, в масках, разодетые и напомаженные, а другие, даже без маски, восседают за игорными столами в своих должностных мантиях, раздают карты и делают ставки? В начале следующей декады недовольство набрало силу, потому что у подобных настроений отыскался мощный вдохновитель — Джорджо Пизани, молодой и особенно недовольный барнаботто, воскресивший давнюю кампанию против Совета десяти и тройки обвинителей и вскоре ставший неофициальным лидером партии реформаторов. Но только в 1774 году эта кампания добилась первого успеха. 27 ноября Большой совет принял новый закон, которым объявлялось, что республика «в целях сохранения чести, призвания к порядку и скромному поведению, так необходимому для блага общества, и для пресечения всякого стремления к коррупции и злоупотреблению служебным положением постановляет, что казино в ридотто в приходе Сан Моизе должно быть закрыто навсегда, а здание приспособлено для общественных нужд. Все азартные игры в Венеции и ее провинциях должны быть строго запрещены. За тем, чтобы не возникало нарушений, проследят обвинители». Достоверно известно, что этот закон был встречен народным ликованием. Люди обсуждали эту новость на улицах. Но венецианская страсть к игре оказалась сильнее, чем думали законодатели, и хотя ридотто Сан Моизе закрылось, существовало множество мелких домов, где уже через несколько недель игроки вновь сидели за картами.

Через два месяца, в январе 1775 года, снова поступило предложение о продаже мест в Большом совете, на этот раз сорока семьям с материка. Каждая семья принадлежала к местной аристократии в течение четырех-пяти поколений и имела годовой доход не менее 10 000 дукатов. Это предложение горячо обсуждали, затем с небольшим перевесом приняли. Однако его приверженцев вскоре постигло тяжелое разочарование. Сто лет назад трижды случалось, что ряд семейств, не считавших и 100 000 дукатов высокой ценой, занимал место среди патрициев. Теперь же из сорока семейств согласилось только десять, да и те особенного энтузиазма не проявили.

Когда 31 декабря 1778 года умер дож Мочениго, моральный дух Венеции упал как никогда ранее. Не воспрянул он и после очередных выборов, когда 14 января дожем стал Паоло Реньер. Новый дож изучал классику, переводил на венецианский диалект Гомера, Пиндара и Платона. Он служил сенатором и советником savio, послом в Вене и старейшиной купеческой колонии в Константинополе. Но при этом он имел репутацию прагматика и коррупционера. Ходили слухи, что он обеспечил себе место дожа, подкупив 300 членов Большого совета. Даже если это была неправда, народ ему не доверял с самого начала. Все считали, что ему недостает смелости. Когда объявляли об его избрании, в Сан Марко от криков толпы поднялся такой шум, что он от испуга сбежал из собора, укрылся в башне на Пьяцце и несколько раз спрашивал у своих приближенных, не миновала ли страшная угроза его жизни. Из хороших вещей о нем мы знаем лишь то, что он был женат. Свою вторую жену он нашел в Константинополе, она была гречанкой и ходила по канату. Но даже это не расположило к ней народ. Официально ее так и не признали, и на торжественных церемониях роль догарессы исполняла его племянница.

Какими бы ни были недостатки дожа Реньера, казалось, он достаточно трудолюбив и мудр, чтобы остановить упадок республики. Но вскоре стало ясно, что Венеция становится все более и более неуправляемой. На следующий год Джорджо Пизани выбрали прокуратором Сан Марко. Это была огромная победа барнаботти и радикалов, она позволила их кумиру подняться на уровень, который до этого занимал самый могущественный из реакционеров, Андреа Трон. Больше десяти лет Трон, которого на венецианском диалекте прозвали Il Paron (Патрон), доминировал на венецианской политической сцене, благодаря, скорее, своей властности, чем заслугам, и обладал значительно большей властью, чем сам дож. Сын настоящих промышленников, которых в Венеции было немного (его отец Николо основал очень прибыльные текстильные фабрики неподалеку от города), он отчаянно защищал старые венецианские традиции и постоянно призывал знать оставить свои поместья и вернуться к исконному занятию — торговле, хотя и не подавал примера сам. При этом он не скрывал презрения к нуворишам и всем этим чужакам, которым дозволили взять в свои руки экономику Венеции. Особенно презирал он евреев, против которых в 1777 году добился новых законов, запрещающих им использовать на работе христиан, владеть недвижимостью и производством, превратив таким образом преуспевающее и полезное для республики общество в лавку старьевщиков.

В какой-то момент показалось, что Андреа Трон нашел себе достойных противников в лице Джорджо Пизани и его неистового коллеги Карло Контарини. День за днем они клеймили правительство за то, что оно преступным образом запустило государственные дела, за неспособность поправить экономику, за упадничество и коррупцию. И их речи возымели действие, собрав в Большом совете большинство голосов. Тщетно дож Реньер призывал к единству, напоминая, что без внутренней солидарности государство не сможет противостоять внешним агрессорам и погибнет. «Повелители Европы, — говорил он, — внимательно наблюдают за нашими разногласиями и решают, как лучше ими воспользоваться». Но Пизани и Контарини и не думали придержать языки и продолжали обличать знать, к которой не испытывали ничего, кроме презрения.

И напрасно они не вняли спокойному голосу разума. Более спокойный подход к делу мог бы увенчаться успехом, хотя бы отчасти. А так их непрестанная агитация, публичные речи и тайные встречи только подстегнули власти к действию. Ночью 31 мая Джорджо Пизани арестовали у него дома, в Сан-Моизе. Последующие десять лет он провел в тюрьме. Контарини же заключили в крепость Каттаро, где он вскоре умер. Совет десяти и трое обвинителей снова, как всегда, победили. Но долгие, мучительные дебаты в Большом совете — дебаты, которые, казалось, раскололи саму душу Венеции, — не забылись. Недовольство барнаботти продолжало расти. На протяжении семнадцати лет, что оставались республике, зловещим эхом отдавались слова Паоло Реньера в сердцах многих внимательных соотечественников:

Нашей стране, как ни одной другой, требуется единство. У нас не осталось сил ни на суше, ни на море. У нас нет союзников. Мы живы волей случая, полагаясь лишь на ту репутацию, которой всегда пользовалось правительство Венеции. Наша сила здесь и только здесь.

Это было правдой, хотя, как заметил дож ранее, репутация Венеции уже не казалась в Европе непогрешимой. Однако как ни быстро республика стремилась к упадку, ее дипломатическая служба была по-прежнему на высоте, и Реньер прекрасно знал, что в Австрии уже начались обсуждения планов на будущее, в которых для Венеции места не нашлось. Но, несмотря на все свои несчастья, она смело продолжала держать оборону против всего остального мира, все еще сохраняя некое внутреннее единство. Она поддерживала свой образ изысканного, свободного общества, которому присуще умение сорить деньгами с элегантностью и тонкий вкусом, — общества, за которым при всем том незримо стоит монолитная структура, возведенная серьезными и опытными людьми, чья мудрость безгранична, а действия уверенны. Этот образ вводил в заблуждение не только безумных искателей удовольствий. В январе 1782 года приехал наследник русского престола великий князь, будущий царь Павел I. Они с женой путешествовали под именем графа и графини Северных. В их честь прошли обычные роскошные празднества, в ходе которых по мановению руки графини над Пьяццей закружился искусственный голубь, рассыпая искры на лету. Он закончил свой полет на восьмидесятифутовой высоте, рассыпавшись изображением римской арки Тита. Но поистине поразило мужа графини спокойствие, проявляемое толпой. Чтобы ею управлять, не требовались солдаты, только пятеро церемонимейстеров от Совета десяти, которыми предводительствовал Capitan-Grande в красной мантии. «Voila, 1'effet du sage gouvernement de la Republique. Ce peuple est une famille!»[324] — воскликнул князь. Вряд ли он мог сказать что-нибудь более приятное для хозяев.[325]

Великий князь не отличался проницательностью — к тому моменту, когда он взошел на престол, он был душевно нездоров, и в 1801 году его жестоко убили, — но и многие другие посетители этого города не замечали ни малейших следов недовольства, во всяком случае среди народа. Средний работающий венецианец был вполне доволен своим жребием. Имея толику хлеба и множество зрелищ, которые никогда не иссякали, он ни о чем не печалился. Налоговое бремя было легким либо отсутствовало вовсе. Рожденных за пределом круга знати редко волновали политические амбиции. Их не беспокоили ни десять членов совета, ни трое обвинителей. Напротив, их считали полезной, даже необходимой частью государства, радуясь, когда они раскрывали заговор или ставили на место распоясавшихся барнаботти. Те, в свою очередь, нисколько их не беспокоили.

Простонародью позволялась большая свобода, чем представителям нобилитета, за каждым движением которых следили и не позволяли им покидать республику и даже город без особого разрешения. Так что народ не переживал за Пизани или Контарини, а те относились к отдельному классу недовольных — они никогда не были людьми из народа и не стремились ими быть. Они хотели поскорее спрятаться в безопасное место и сидеть там как можно дольше.

Последние семь лет правления Паоло Реньера прошли без происшествий. В мае 1782 года он принял папу Пия IV, направлявшегося в Вену. Это был первый визит папы в Венецию со времен триумфа Александра III над Фридрихом Барбароссой в 1177 году. В 1783 году дож и сенат по не вполне ясным причинам отклонили предложение троих полномочных представителей США — Джона Адамса, Бенджамина Франклина и Томаса Джефферсона — о торговле и сотрудничестве с молодыми Соединенными Штатами. С возрастом корыстолюбие дожа все возрастало и становилось все более бесстыдным. Большинство подданных открыто его презирало. Но главным памятником его правлению, бесспорно, стала «мурацци» — огромная дамба из неотесанного камня толщиной 14 метров у основания, которая протянулась на 4 километра вдоль берега острова Пеллестрина. Эта твердыня строилась 38 лет, начиная с 1744 года, и стоит до сих пор, оспаривая (увы, все с меньшим успехом) тот факт, что само море, которое так долго служило Венеции защитой, обернулось против нее. Многие из тех, кто принимал участие в торжественном открытии этой дамбы, с грустью думали о бесчисленных внутренних и внешних опасностях, от которых эта дамба не сможет защитить Республику. Она могла лишь поддерживать иллюзию могущества, и это был последний дар Паоло Реньера Венеции.

Дож умер в феврале 1789 года. Вместо торжественного государственного погребения, его похоронили в церкви Толентини тайком, ночью, чтобы не помешать проведению карнавала.

У сильного всегда бессильный виноват:

Тому в истории мы тьму примеров слышим…[326]

Лодовико Манин, 118-й и последний дож Венеции, был избран 9 мая 1789 года 28 голосами против тринадцати. Тогда его и подданных еще не беспокоило, что всего за четыре дня до этого в Версале собрались Генеральные штаты Франции, и цепочка событий, которая должна была привести Францию к революции, уже началась. Но даже если бы вести об этом успели достичь Риальто, венецианцы не придали бы им особого значения. Они уже больше семидесяти лет жили беспечно, словно в волшебной башне, веря, что их традиционный нейтралитет спасет их от любого зла, а их желание жить в мире с соседями должно повсеместно уважаться. Вина за этот катастрофический самообман под видом мира в немалой степени легла на Лодовико Манина.

Во многих отношениях его избрание было неожиданностью. В отличие от всех дожей, что правили несколько веков до этого, он не принадлежал к старой венецианской аристократии. Манины были могущественным семейством из Фриули, купившим в 1651 году место в «Золотой книге» за 100 000 дукатов. Это случилось всего за 74 года до рождения Лодовико. Большинство старших коллег считало его выскочкой. Во время праздника по случаю окончания выборов один из главных его соперников, прокуратор Пьетро Градениго, пробурчал: «С дожем фриульцем республика погибнет!» Через восемь лет многие вспомнили его слова.

Манин имел довольно солидный послужной список, но в нем, впрочем, не было ничего особенного. В основном он отличился хорошей службой на посту подесты в Вероне, когда ему пришлось разбираться с последствиями катастрофического наводнения 1757 года. От своего предшественника-дожа он разительно отличался честностью. Даже в худшие времена, которые были еще впереди, его честность не подлежала сомнению. Но в те годы, когда его призвали служить республике, ей требовались другие качества, более важные, чем честность.

Французская Третья республика, провозглашенная Национальным собранием 17 июня, сначала заявляла о мирных намерениях, однако из отношения европейских монархов скоро стало ясно, что мира не будет. Философия революции — безумная вещь. Она распространилась по всей Западной Европе, зараза прогрессировала, по примеру Франции уже зашатались и другие троны. Опасность угрожала тысячелетним политическим основам всего континента. В июне 1790 года венецианский представитель в Турине предупреждал сенат о тайной французской организации, рассылающей по всей Италии своих агентов для ведения революционной пропаганды и распространения смуты. Через три месяца эти тревожные слухи подтвердило пространное сообщение венецианского посла в Париже Антонио Капелло. Он писал, что эта организация включает несколько видных участников Национального собрания, таких как Мирабо, Лафайета и аббата Сийеса.

Венеция, конечно, была республикой, но она никогда не претендовала на радикализм или эгалитарность. В самом деле, вся ее конституция была насквозь пропитана духом элитарности. Хотя в последнее время ее аристократия не раз подвергалась вливанию свежей крови, обычному горожанину проникнуть туда было труднее, чем в пэры Британии или даже Франции, куда можно было попасть за заслуги, талант и личные достоинства по милости короля. Правящие семейства Венеции пугались доктрин революции почти так же, как самых реакционных аристократов Австрии, Англии и Пруссии. Иными словами, европейские монархи не знали, почему бы светлейшей, пусть не слишком эффективно, зато с энтузиазмом не присоединиться к борьбе против безбожия и хаоса, которые сеяла революция.

Вскоре им пришлось признать, что они ошибались. Не то чтобы республика недооценивала опасность переворота. Джорджо Пизано и Карло Контарини тихо устранили, но было множество других, вроде барнаботти и читтадини, не скрывавших своего сочувствия радикальным взглядам. Десять членов совета и трое обвинителей натянули поводья. Появилась строгая цензура, политические митинги запретили. За всеми иностранцами и многими венецианцами следили. Но когда в ноябре 1791 года король Виктор Эммануил Сардинский предложил Венеции вступить в лигу Италии, чтобы противостоять якобинской угрозе, та ответила, что не считает необходимой такую меру. Угроза сильно преувеличена, и меры предосторожности она вполне способна принять самостоятельно.

Через шесть месяцев разразилась война. Сначала войска развернула Австрия, за ней последовали Пруссия и Сардиния. Затем, 10 августа 1792 года, в Париже толпа заполнила Тюильри, перебила швейцарскую гвардию в поисках королевской семьи, которая незадолго до этого укрылась в здании Национального собрания, — и самым неприятным образом поразила венецианского посла Альвизе Пизани. Он писал своему другу:

Никогда в жизни мне не увидеть больше такой сцены ужаса, страшной и кровавой… Днем толпа ворвалась во дворец, вооруженная до зубов, таща тяжелую пушку с криками: «Где король, давайте короля!» Они не могли его найти… Среди гусар и дворцовой стражи многих убили. Смерть постигла от тысячи до трех тысяч человек. Я так растерян, я в таком ужасе, что просто не могу описать картину, стоящую перед моими глазами, способную любого лишить присутствия духа. Из окна дома, дребезжащего от выстрелов, я вижу кровь, текущую реками. Представьте себе мое положение!

Несколько раненых гусар занесли в дом, но за ними последовала еще большая толпа. Я закрыл двери, но вскоре подошел вооруженный отряд с криками: «Посол, ты прячешь у себя дома короля, давай его сюда!» Я тогда проявил необычайную смелость. Сперва я отправил своих перепуганных детей вместе со священником наверх, затем я сам открыл дверь, предстал перед дьявольской толпой и заверил, что в доме не прячется никто, кроме нескольких раненых. Я крикнул им: «Идите, друзья! Идите и смотрите сами!» В этот момент сам Господь защитил меня. Они мне поверили. Никто не зашел, они двинулись назад, все еще крича: «Нам нужен король!»… Теперь мы получили отсрочку, но надолго ли? Опасаются событий, еще более ужасных и трагических, опасность повсюду… Только подумайте, в каком положении нахожусь я и мое дрожащее семейство…

Потрясение и вправду оказалось слишком сильным для него. Оставив посольство на своего секретаря, он с семьей бежал в Лондон, где и остался еще на три года.

В сентябре 1792 года король Сардинии снова попытался заручиться помощью Венеции. На этот раз он предложил ей вместе с королем Неаполя заключить нейтральный оборонительный союз, к которому, как он надеялся, вскоре присоединятся все государства Италии. Но Венеция снова наотрез отказалась — коллегия приняла такое решение, не подумав даже обсудить этот вопрос в сенате. Они напомнили, что Венеция официально объявила о своем нейтралитете, как она может вступать в какие-либо союзы, сохраняя нейтралитет? В качестве аргумента это звучало слабо, но правителям хватило. Даже через четыре месяца, когда король Людовик XVI сложил голову на гильотине, их не удалось растормошить. В Венеции, как и в любой столице Европы, не исключая и Парижа, людей эта новость потрясла и ужаснула, но требование разорвать дипломатические отношения с Францией — очень мягкая реакция в подобных обстоятельствах — было отклонено сенатом, и Альвизо Пизани сохранил ранг и титул, продолжая получать свое жалованье в безопасном Лондоне. В это время французскому представителю в Венеции позволили повесить на своем доме республиканский флаг. В феврале 1793 года монархи предприняли последнюю попытку. Великобритания, Австрия, Пруссия, Голландия, Испания и Сардиния образовали коалицию с целью защитить Европу от безбожников и цареубийц. Исполнит ли Венеция свой священный долг? Венеция не исполнила.

Нейтралитет может являться очень достойной политикой. Но если Франческо Пезаро не мог произвести на соседей впечатления, то нейтралитет нужно было подкрепить силой. Война между Францией и Австрией неизбежно затрагивала итальянские территории, Ломбардия и Венето того и гляди сделаются полем битвы. Куда в это время денется Венеция, которая, хоть и склоняется к миру, но должна быть готова к войне? А если она не будет готова, кто поручится, что ее территориальная целостность не будет нарушена? В нынешних условиях под угрозой оказывались и ее независимость, и само ее существование.

Так, день за днем, пытался доказывать свою позицию Пезаро, но спорил он зря. Контраргументы опять были слабыми, нигде больше они не прошли бы. Вооруженный нейтралитет такого рода, какой он предлагал, требовал значительной реорганизации, даже, скорее, реконструкции армии и флота. Как могла республика осуществить такие меры без чудовищных поборов с населения? Армия революции уже отбросила вторгшихся пруссаков при Вальми и нанесла крупное поражение австрийцам при Жемаппе.

Неужели Пезаро думал, что Венеция может устоять перед такой могучей военной силой? Или венецианская армия на западной границе должна была отпугнуть французов?

Эти споры могли продолжаться до бесконечности, но они не имели никакого отношения к истинной причине бездействия Венеции. А дело было в том, что Венеция была полностью деморализована. Настолько, что при мысли о том, что нужно отправить куда-то войска, сразу же пропадали всякие силы. Мир, удовольствия, любовь к роскоши, «блаженное безделье» подточили ее силы. Она была старой, усталой и избалованной. Даже ее хваленая конституция, предмет зависти всех соседей, казалось, дала трещину. Голоса покупались и продавались, действующая олигархия постоянно таяла, сенат деградировал почти до уровня секретариата, ставящего печать. В последнее десятилетие существования государства почти каждое политическое решение, похоже, только приближало его конец. Может быть, Венеция желала смерти? Если так, она была ей дарована быстрее, чем можно было ожидать.

Почти два года после казни короля Людовика отношения между Францией и Венецией оставались корректными, подчас даже теплыми. Никакие благочестивые заявления о нейтральности не могли скрыть того факта, что венецианская олигархия является в душе проавстрийской и монархически настроенной, а новый французский посол Лаллеман прекрасно знал, что за каждым шагом в Венеции ведется наблюдение, о любом движении сообщается обвинителям. С другой стороны, у него не было причин считать, что за его коллегами-дипломатами в городе следят меньше, и если даже он не мог надеяться снискать дружбу, он хотя бы получил свою долю уважительной ненависти. В конце концов у Франции теперь не было в Европе друзей. Приходилось дорожить отношениями с удачно расположенным стратегически, нейтральным государством.

Однако в конце ноября 1795 года французская армия одержала первую победу над австрийцами на территории Италии — при Лоано, маленьком приморском городке, на полпути между Сан-Ремо и Генуей. Почти сразу же французские отношения с Венецией испортились, и первым признаком ухудшения стало категорическое требование изгнать со своей территории графа Лилльского, брата убитого короля. Он поселился в Вероне в прошлом году и после смерти юного дофина в июле издал прокламацию, в которой под именем Людовика XVIII официально заявил о правах на французский трон. Так за четыре месяца он превратил Верону в центр активности французских эмигрантов.

Теперь Венеция, как нейтральное государство, могла предоставлять убежище всем, кому пожелает, а Французская республика так и не представила доказательств того, что Людовик, находясь на венецианской территории, действительно замышляет переворот. В то же время император, хотя и отказался принять претендента на своей земле, оказывал на Венецию сильное давление, чтобы Людовику позволили остаться в Вероне. Наконец требования Франции стали такими угрожающими, что синьория не могла больше им сопротивляться, и 31 марта 1796 года Людовика вежливо попросили уехать. Вскоре он это сделал, потребовав с вполне объяснимым гневом, чтобы дом Бурбонов вычеркнули из «Золотой книги». Это уже не имело большого значения, зато хорошо проиллюстрировало аргументы Пезаро. Бели бы Венеция была сильна, она могла бы противостоять французской угрозе или, наоборот, выгнать Людовика и его последователей, бросив вызов Австрии. В любом случае она заслужила бы дружеское отношение одной из сторон. Будучи слабой, она только колебалась и медлила, в результате настроила против себя обе стороны.

Теперь возник еще более серьезный спор. Французы пожаловались (и вполне справедливо), что Венеция позволила австрийской армии на пути из Тироля к Мантуе пройти через свою территорию. Венецианцы жалобно ответили, что империи позволили только пользоваться дорогой через Гоито в соответствии со старинным соглашением, отменить которое нельзя. В это можно поверить, поскольку австрийцы ходили по этой дороге взад и вперед с момента присоединения герцогства Мантуи в 1708 году. Но несмотря на многократные требования Франции, Венеция так и не смогла предоставить копию этого договора. А поскольку французы были в этом заинтересованы, нейтралитет Венеции оказался шит белыми нитками, чем и воспользовался Наполеон Бонапарт.

Бонапарту в тот момент уже исполнилось двадцать шесть лет. В двадцать четыре года он успел отличиться во время осады Тулона. После этого его командир, генерал Дюгомье, отправил в Париж, военному министру, рекомендацию: «Recompensez, avancez ce jeune homme; car, si l'on etait ingrat envers lui, il s'avancerait de luimeme» («Отметьте этого молодого человека, повысьте его, ибо, если его не вознаградить, он повысит себя сам»). Так и произошло. В следующем году, избавив Конвент от роялистского мятежа 13 вандемьера, Бонапарт стал заместителем командующего французской армии. Еще через пять месяцев, в марте 1796 года, когда недавно учрежденная Директория постановила начать военную кампанию против Австрии на территории Италии, молодой, честолюбивый, прекрасно владеющий итальянским языком корсиканец оказался первым претендентом на то, чтобы ее возглавить. Однако никто, кроме, пожалуй, самого Бонапарта, не мог предвидеть такого полного и быстрого успеха. Монтенотте, Миллезимо, Дего, Чева, Мондови — почти каждый день приносил новую победу. К концу апреля союзная с Австрией Сардиния была вынуждена подписать сепаратный мир, по которому, Савойя и Ницца отходили к Франции. 8 мая французы перешли реку По, а через два дня — мост в Лоди через реку Адду. 15 числа Бонапарт торжественно вошел в Милан.

Теперь в его руках оказалась вся Ломбардия, за исключением только Мантуи, но Мантуя могла и подождать. Основной путь к границам империи был свободен. Правда, он проходил через территорию нейтральной Венеции, но кому какое дело до ее нейтральности? Об этом как-то не подумали австрияки, которые больше не держались дороги на Гоито. Всего несколько дней назад австрийский генерал Керпен, поспешно бежавший с остатками своей армии, получил разрешение пройти через Крему. Венецианский подеста не смог отказать ему в этом разрешении, поскольку крепость лежала в развалинах и была беззащитна.

Лелея дальнейшие планы имперского характера по отношению к Венеции, Бонапарт лично прибыл в Крему требовать объяснений у подесты, некоего Джана Батисты Контарини. Встреча не имела особенного значения, а для нас интересна тем, что отчет, который Контарини направил в сенат, представляет собой первые впечатления венецианца о Бонапарте. Контарини удивляла его очевидная физическая немощь и то, что он не пытался скрыть своей усталости. Он не походил на юного покорителя мира, гневно расхаживающего по комнате, обвиняющего Венецию в двуличии и угрожающего расправой — скорее, на изможденного молодого человека, раскинувшегося в кресле с закрытыми глазами. Контарини писал, что он выглядел серьезным и задумчивым, и на прямой вопрос: «Вы утомлены?» генерал ответил: «Да, я очень устал». Ни разу во время разговора он не высказал дружеских чувств по отношению к Венеции. Но когда его единственный сопровождающий, тоже корсиканец, генерал Саличети, принялся яростно ругать Венецию, он несколько раз улыбнулся при особо гневных выпадах, что Контарини, если только его отчету можно верить, истолковал как добрый знак. Собственные же обвинения он изложил мягко, почти изящно. Казалось, ему важнее было решить, какой дорогой пошли австрийцы. Он удовольствовался тем фактом, что у них оставалась только одна безопасная дорога.

Следующий отчет о Бонапарте сделан подестой Альвизе Мочениго 26 мая в Бреше, и он описывает генерала в более грозном настроении. Отступающим австрийцам позволили занять крепость Пескьера на озере Гарда. Венецианские власти ничем, кроме протестов, не могли им воспрепятствовать, и генерал желал знать почему. Мочениго мог бы заметить, что раз Бонапарт сам находится в Бреше без разрешения республики и не испытывает никаких затруднений, то ему жаловаться не на что. Но, видя настроение генерала, он счел такой аргумент неразумным. Подеста пишет, что вместо этого он постарался успокоить Бонапарта и что, уходя, тот заявил о дружественном отношении к Венеции. Но в отчете указано: «Он просто пылал гордыней. Любой повод, самый незначительный, он использовал, чтобы усмотреть в нем помеху своим планам, и тут же переходил к гневу и угрозам».

Бедняга подеста не знал, что гнев Наполеона Бонапарта был тогда наигранным, а угрозы пустыми. Его планы прекрасно осуществлялись. Финальная битва состоялась 5 августа при Кастильоне. В ней австрийцы потеряли две тысячи человек и всю свою тяжелую артиллерию. Это было одно из самых удачных завершений военной кампании, какие знает современная военная история. Пескьера была полностью очищена, а взятие Мантуи — последнего оплота империи на итальянской земле — стало лишь вопросом времени. Настоящая цель Бонапарта в отношениях с Венецией состояла вовсе не в том, чтобы заручиться ее поддержкой, и даже не в том, чтобы добиться от нее полного нейтралитета. Он знал, насколько она на самом деле беспомощна и не способна ни помочь ему, ни помешать. Он стремился смутить, запугать ее, дать ей почувствовать ее беспомощность, подавить ее гордость, подорвать ее самоуважение и веру в свои силы, чтобы у венецианцев не осталось моральных сил сопротивляться. В то же время, он обвинял Венецию в серьезных, по его мнению, проступках. Успех такой тактики как нельзя лучше показан на примере его отношений с Николо Фоскарини.

В начале мая 1796 года коллегия, озабоченная призывами вооружаться, которые Франческо Песаро возносил в сенате, предложила в качестве компромисса утвердить должность главного управляющего континентальными владениями — provveditor-generale in terra firma. Его штаб-квартиру устроили в Вероне. Занимавший этот пост наделялся почти диктаторской властью, зато вполне определенной. Ему следовало «прислушиваться к мнению народа, чтобы сохранить спокойствие, повсюду обеспечивать подданным Венеции соблюдение их прав, постоянно информировать сенат о том, как распространяются и исполняются его приказы». Когда Николо Фоскарини, находясь на посту главы старейшин savio di settimana,[327] предложил сенату ввести эту должность, знал ли он, что назначат на нее его самого? Даже если и знал, его стоит только пожалеть. Как мог он защитить своих сограждан, оказавшихся перед наступающей, ведомой военным гением, непобедимой армией, если все сухопутные силы венецианцев едва ли составляли 5000 человек, пребывавших в мелких, плохо вооруженных, лишенных артиллерии и боеприпасов, разбросанных по всей стране гарнизонах? Как мог он исполнять приказы сената, когда тот в ответ на многочисленные запросы отделывался расплывчатыми, уклончивыми общими фразами? В таких обстоятельствах пришлось действовать по собственной инициативе, но, увы, инициатива не была главным достоинством Фоскарини.

Поначалу в воззваниях к Бонапарту Фоскарини, как и его правительства звучало возмущение. 31 мая, через несколько дней после своего назначения, он направил своего адъютанта в Валеджо, в штаб-квартиру французской армии, чтобы поздравить генерала с его успехами и в то же время представить список ущерба, который Армия революции причинила республике. Бонапарт пришел в такой гнев, реальный или наигранный, что на него жутко было смотреть. Что значат, возмущался он, эти ничтожные жалобы по сравнению с тем ущербом, какой Венеция причинила французам? Разве она не открыла свою землю для его врагов, предоставив им даже крепость Пескьеру? Теперь последует расплата: во-первых, мы пойдем на Верону и спалим ее дотла, затем и самой Венеции достанется по заслугам. Дрожащий адъютант выслушал эту тираду, после чего его выставили с письмом к проведитору. В тот же вечер чиновник сообщил об этом своему правительству.

Фоскарини был напуган и не скрывал этого. Перед отъездом он написал сенату нечто вроде прощального письма, в котором просил бога благословить его, как он назвал, «самопожертвование ради моей прекрасной страны». В дальнейших письмах он благодарил небеса за то, что еще жив. Бонапарт, глядя на состояние государства, в котором находился, разошелся вовсю. Он бушевал, заявляя, что Директория дала ему полномочия уничтожить Верону, и он нынче же вечером пошлет генерала Массену с достаточным количеством солдат и пушек, чтобы тот как следует исполнил эту задачу. Если хоть один из повелителей Италии проявит малейшее сочувствие к австриякам, он лично объявит войну им всем, а просьбу о разрешении похода на Венецию он в Париж уже отправил. Он закончил заявлением, что он сейчас находится на французской территории, поскольку Пескьера предательски передана Венецией австрийцам, а французы по праву победителя забирают ее себе. По этой же причине он решил аннексировать венецианские крепости по реке Адидже.

Несчастный проведитор мог только молить о пощаде. Некоторое время его мольбы оставались без ответа. Наконец Бонапарт согласился пощадить Верону при условии, что Массене и его армии позволят свободно войти в город, а все три моста через Адидже перейдут под контроль французов. К тому же Венеция должна обеспечивать его армию продовольствием и различными предметами военной оснастки в кредит. Так французы добились от Фоскарини всего, чего хотели, не сделав ни выстрела и не заплатив ни гроша. Венецианцу это показалось приемлемой ценой за избавление Вероны от сожжения.

Вероятно, так и было бы, если бы Бонапарт и вправду собирался ее сжечь. Но правда состояла в том, что он и не думал отдавать Массене подобного приказа. Через неделю он писал Директории:

Если вам угодно получить с Венеции пять-шесть миллионов, то я неплохо это устроил… Если вы желаете более решительных действий, я считаю, что мы заинтересованы в продолжении этой brouillerie <ссоры>. Дайте только мне знать, чего бы вы желали, и мы дождемся подходящего момента, когда я смогу воспользоваться обстоятельствами…

А относительно Пескьеры правда заключается в том, что Болье <австрийский командующий> основательно их обманул. Он попросил позволить пройти полусотне солдат, а затем захватил город.

Иными словами, республика, чьи дипломаты еще недавно славились своим искусством, стала жертвой даже не двойного обмана, а двух одиночных — австрийского и французского, каждый из которых с легкостью удался. Бессильная, нерешительная и запуганная, она явила поразительную доверчивость.

В самой Венеции сенат продолжал колебаться. Наконец, они решили, как поступить с призывами Франческо Песаро и его приверженцев. Вместо того, чтобы попытаться их успокоить, решили пойти на незначительные уступки, затем, отказав им в финансировании и устроив своего рода бюрократическую блокаду, объявить их решения недействительными и спокойно о них забыть. Именно эта политика и привела к появлению новой должности проведитора, исполнявшего роль козла отпущения, в то время как обстановка на terra firma все ухудшалась. Нелегко было Николо Фоскарини соглашаться на эту роль. На его непрерывные, как крики уличного торговца, требования инструкций сенат отмалчивался. Уловка очень проста — просьбы игнорируются, письма остаются без ответа.

В начале июня, словно с целью сделать Песаро рекламу, сенат постановил идти флотом от Корфу, затем, через несколько дней, спешно отменил приказ. Потом они назначили адмирала, командующего местным флотом — provveditor alle lagune. Им стал 76-летний Джакомо Нани. Несмотря на свой возраст, Нани был талантливым и изобретательным офицером. Сорок лет назад он предложил план защиты Венеции, и теперь он и его не менее способный лейтенант Томмазо Кондульмер снова охотно взялись за работу. Но их отчет о состоянии флота обескураживал — в боевой готовности, да и то не в полной, находились только 4 галеры и 7 галиотов. От плана решили отказаться. Средств не было, а когда в апреле Нани умер, заменить его оказалось некем. Вялая попытка усилить армию тоже провалилась. Тогда пригласили Вильгельма Нассауского принять командование армией, но против этого возмутилась Австрия, он был немедленно отозван. В это же время Наполеон провозгласил, что раз Венеция не препятствует Австрии вторгаться на свою территорию, он будет рассматривать это как враждебные действия, если так же свободно туда не допустят французов. По этому поводу синьория решила, что армию, равно как и флот, лучше не трогать. С тех пор вопрос о мобилизации и вооружении населения больше не поднимался.

Фактически, говорить было не о чем. Много времени прошло с тех пор, когда Венеция могла выступить со своими силами. Пять, даже два-три года назад смелые, решительные действия в оборонительном союзе с Австрией могли бы решить дело. Но не теперь. К началу лета 1796 года оставался только один шанс — покориться своей участи, впустить французов и надеяться, что эта буря минует быстро. Несмотря ни на что, когда такая возможность была предложена, Венеция отвергла ее.

Нам не известно, как долго Бонапарт всерьез рассматривал идею союза с Венецией. Возможно, эту мысль он обдумывал с самого начала, затем отложил до лучших времен, занятый другим, потом увидел, что эти времена настали. С другой стороны, неясно, какую выгоду мог он видеть в том, чтобы состоять в дружественных отношениях с государством, которое, как он знал, всецело полагалось на его милость и которое могло сильно ограничить ему свободу действий, приобретенную после обычной победы. Но все-таки он решил придерживаться дружественных отношений и делал это старательно. Менее чем за два с половиной месяца Венеция получила три предложения о сепаратном союзе: 21 августа от самого Бонапарта в Бреше, 19 сентября через французского министра Лаллемана и, самое официальное, 31 октября от Жана-Франсуа Рюбеля, который в Директории, состоящей из пяти человек, отвечал за международные отношения. Он передал предложение официальному представителю Венеции в Париже Анжело Кверини. Возможность союза обсуждали в сенате до марта, но решение осталось прежним: нет.

Почему же Венеция отказалась? Возможно, причина в том, что сама концепция революционной Франции была противна тем, кому предлагалось разделить ее участь. В других слоях общества, как в самом городе, так и на континентальных территориях, радикальные взгляды могли распространяться быстро, но только не в богатых семействах, которые теперь составляли правительство Венеции. Франция была страной анархистов и цареубийц. Невозможно одновременно дружить с ними и заключать союз с такой, к примеру, силой, как Георг V Английский. Мы можем это сравнить с пактом с Советской Россией в 1920-х годах. Возможно, венецианцы не захотели закрывать глаза на такие политические реалии, возможно, они просто хорошо понимали, к чему ведут наполеоновские увертюры, и решили не уступать ни крохи своих принципов. Если так, их смелость делает им честь. Но есть и еще одно объяснение, более правдоподобное и, увы, менее красивое. Даже тогда, когда наполеоновское нашествие грозило затопить город, мысль о войне так ужасала, что любой другой выход — пусть даже исчезновение — казался более предпочтительным. Можно возразить: если бы Венеция приняла предложение Наполеона, она могла сохранить независимость — раз Бонапарту нужен был союз, он мог бы пойти на такую уступку. Но одно несомненно: отказ показал ему не только подспудную враждебность венецианцев к тому, за что он сражался, но, что гораздо опаснее, нанес чувствительный удар его гордости. Это решение было самоубийственным. В тот момент, когда республика его приняла, она подписала себе смертный приговор.

Мантуя пала 2 февраля 1797 года, а с ней — последний оплот австрийских сил в Италии, Через 6 недель Бонапарт повел свою армию через перевал Бреннер на территорию империи. Оставив лишь ограниченный контингент, чтобы поддерживать порядок в уже занятых городах. Небольшие гарнизоны остались в Бергамо и Бреше, где на мягких условиях договорились с местными подестами и где среди населения наблюдалось сильное брожение. Значительные силы остались в Вероне. Это единственный город, которым Наполеон не захотел рисковать, поскольку он был самым крупным владением Венеции на суше и прикрывал подходы к перевалу Бреннер, обеспечивая войскам генерала дорогу назад, в Италию.

К несчастью, антифранцузские настроения в Вероне тоже оказались самыми сильными. Мощный гарнизон требовал расходов на его содержание, с торговцами расплачивались расписками и ваучерами, которые, как все понимали, никто никогда не оплатит. Более того, командир гарнизона, генерал Антуан Баллан, занимал пост военного губернатора. Жалобы горожан слушать он не хотел, а недавно назначенным проведитором Джузеппе Джованелли и вице-подестой Альвизе Контарини распоряжался, будто своими сержантами. При всем этом веронцы молча переносили бедствие, но неожиданность случилась в середине марта — в Бергамо и Бреше вспыхнул мятеж против Венеции.

Сейчас нам известно, что мятеж подняла небольшая группа французских офицеров, действовавших без ведома Бонапарта. Задать политический климат в этих двух городах, где радикальное и антиклерикальное влияние франкмасонов было очень сильным, не составляло большого труда. Гораздо труднее оказалось подчинить окружающую сельскую местность, где крестьяне, не испытывающие интереса к политической идеологии, оставались верны республике. Они спустились с гор с оглоблями, вилами и прочим подручным оружием. В одном из городов провинции Бреша — Сало, стоящем на озере Гарда, они действительно одолели повстанцев и восстановили венецианское правление, взяв в плен около 300 человек, в том числе 200 поляков, воевавших в наполеоновской армии, и нескольких французов. С этого момента началась партизанская война между крестьянами горных долин и повстанцами низин.

Несмотря на то что в Сало взяли в плен французов, заметного участия в этом восстании интервенты не принимали, хотя им это приписывалось. Однако в третьем городе та же самая группа смутьянов попыталась поднять мятеж и не смогла. Этим городом была Крема, расположенная в двенадцати милях к югу от Бергамо. Здесь им пришлось прибегнуть к другому, более позорному методу, вроде того, который австрияки так успешно применили в Пескьере. 27 марта небольшой французский отряд попросился в город, объяснив подесте, что они просто идут мимо и назавтра уйдут своей дорогой. Неохотно им позволили войти, но на следующее утро они вместо того, чтобы выполнить свое обещание, открыли ворота еще двум отрядам, затем захватили подесту с помощниками и похитили их. Крему объявили свободной, и группа французов вместе с сопровождающими их мятежниками из Бергамо сплясала хоровод вокруг «дерева свободы», водруженного на главной площади, в то время как местное население с любопытством за ними наблюдало.

Когда весть об этом предательстве достигла Венеции, там началась своего рода паника. Вся terra firma к западу от Минчо была уже потеряна. Новую границу, проходящую по реке, следовало защитить любой ценой, и поскольку регулярной армии на это явно не хватало, единственной альтернативой оказались вооруженные добровольцы, набранные из местных крестьян. Генералу Баллану сообщили об этих действиях, отмечая, что они носят чисто оборонительный характер и направлены не против Франции, а против повстанцев и каждый волонтер снабжен по этому поводу четкими инструкциями. Затем начался набор. Казалось, его масштаб ограничивался только количеством оружия, предназначенного для раздачи. Вероятно, число добровольцев было не меньше 10 000, а скорее всего — больше.

Никто не ожидал от этих оборванцев, впервые взявших в руки оружие, особой сознательности в вопросах исполнения приказов. Им следовало не затевать драк с повстанцами Бергамо и Бреше, которые не делали попыток перейти Минчо или даже приблизиться к ней. Но они не могли отказать себе в удовольствии посчитаться с французскими фуражирами, отряды которых постоянно бродили по деревням, отбирая урожай, угоняя скот и нередко уводя дочерей и жен. Затем банды агрессивных подростков с сине-желтыми кокардами на шляпах заполонили улицы Вероны и окрестных городов. Их крики: «Viva San Marco!» все чаще сменялись другим, более воинственным кличем: «A basso i francesi!» («Долой французов!»). Тут уж недалеко и до серьезной резни. Пару французских солдат, замешкавшихся на перекрестке, закололи на месте. За городом могли внезапно окружить целый взвод фуражиров и нещадно перерезать. Баллан грозил скорыми и жестокими репрессиями, но без толку. К началу апреля все споры между французами и итальянцами закончились.

По пути в Вену Бонапарта прекрасно информировали обо всех событиях. 9 августа он решил выставить ультиматум дожу и отправил к нему своего адъютанта генерала Жюно. Жюно прибыл вечером в Страстную пятницу 14 апреля и потребовал аудиенции у дожа на следующее утро. Ему ответили вежливо, но твердо. В это время аудиенция невозможна. Великая суббота — день, традиционно посвященный религиозным церемониям, и ни назавтра, ни на Пасху деловые встречи не назначаются. Однако дож и вся его коллегия будут рады принять генерала в понедельник утром.

Такого ответа генерал вынести не мог. Его не интересовали религиозные церемонии. У него есть приказ встретиться с дожем в течение 24 часов, и он намерен приказ выполнить. Если дож не примет его в означенное время, он уедет, а Венеция будет разбираться с последствиями, и эти последствия ей не понравятся.

Таким образом, коллегия все же приняла представителя Бонапарта в субботу утром, как он настаивал, и ее достоинство уже было задето. Проигнорировав посольское место, на которое ему указали (оно находилось по правую руку от кресла дожа), Жюно остался стоять. Затем, без предварительных речей, он вынул из кармана письмо Бонапарта и начал читать. Это историческое письмо — почти слышен голос генерала, диктующего его, так что лучше привести его здесь полностью:

Юденберг, 20 жерминаля V года

Все континентальные владения светлейшей республики стоят под ружьем. Повсеместно вооруженные вами крестьяне кричат: «Смерть французам!» Их жертвами уже пали несколько сот солдат итальянской армии. Напрасно вы стараетесь взвалить вину на добровольцев, которых сами призвали. Неужели вы думаете, что я не способен обеспечить уважительное отношение к лучшим людям мира только потому, что нахожусь в самом сердце Германии? Неужели итальянские легионы будут терпеть те убийства, которые вы учиняете? Кровь моих братьев по оружию будет отомщена, и мысль об этом удвоит храбрость и умножит силы не одного французского батальона.

На проявленное нами благородство венецианский сенат ответил черной неблагодарностью. Посылаю к вам с письмом своего главного адъютанта. Быть войне или миру? Если вы немедленно не примете мер, чтобы распустить своих добровольцев, если не арестуете и не покараете виновных в недавних убийствах, то война уже объявлена.

Турки не стоят у ваших ворот. Никакой враг вам не угрожает. Вам нечем оправдать выступления вашего народа против моей армии. Решение следует принять в течение двадцати четырех часов.

Времена Карла VIII прошли. Если, вопреки ясно высказанным пожеланиям французского правительства, вы втянете меня в войну, не думаю, что французские солдаты уподобятся вашим добровольцам, грабя несчастных и невинных сельских жителей на terra firma. Я стану защищать этих людей, и придет день, когда они благословят те преступления, которые вынудили французскую армию избавить их от вашей тирании.

(Бонапарт)

Воцарилась тишина. Жюно положил письмо на стол перед собой, развернулся на каблуках и вышел из комнаты туда, где ждала его лодка, чтобы доставить обратно во французскую дипломатическую миссию.

Это собрание коллегии было не единственным чрезвычайным событием этой последней Великой субботы агонизирующей республики. В тот же вечер собрался сенат и 156 голосами против 42 проголосовал за то, чтобы отправить письмо с извинениями. Бонапарта уверили в том, что активность крестьян, в которой он винит Венецию, не что иное, как спонтанные проявления лояльности, а настоящим их объектом являются мятежники за Минчо. Отдельные несчастные случаи объясняются недоразумением и недосмотром местных властей, крестьян подстрекает к действию нужда. Всякий случай насилия в отношении французов будет расследоваться и разбираться в суде. Вдобавок, в качестве залога доброй воли, республика готова отпустить пленников, взятых в Сало. Письмо было вручено двум особым эмиссарам, Франческо Дона и Лунардо Джустиниани, и тут же отправлено.

Едва эмиссары успели уехать, как с материка пришли новости, еще более поразительные, чем приезд Жюно. Против французов восстала вся Верона. Всю Страстную неделю в городе таинственным образом появлялись плакаты и надписи, призывающие население к массовому восстанию.

Венецианцы и французы их срывали, но они туг же появлялись снова. Тут и священники, которые всегда были настроены против революции, на Страстной неделе усилили свою агитацию против пришельцев. Кроме того, из деревень на праздник в город приехали крестьяне. В начале Святой седьмицы, 17 апреля, праздновавшие хмуро шатались по улицам, в любой момент готовые затеять драку. В такой взрывоопасной обстановке отдельные случаи насилия вскоре привели ко всеобщей резне. Еще до вечера в плен было взято 400 французов, остальные нашли в городе три убежища: Кастель Веккьо, Кастель Сан-Пьетро и крепость Сан-Феличе. Там они укрепились и выдерживали осаду, пока 20 апреля не подошло французское подкрепление и не вызволило их. Но даже тогда понадобилось еще три дня, чтобы навести в городе порядок.

Вскоре последовала жестокая месть Бонапарта, которую прозвали «веронской Пасхой». Компенсацию оценили в 120 000 дукатов. У Вероны отобрали ее картины, скульптуры, другие произведения искусства практически подчистую. Из церквей изъяли серебро, Монте ди Пьета (благотворительное заведение) было нещадно разграблено. Для нужд армии потребовали 40 000 пар ботинок и разной одежды в таких же количествах бесплатно. Во всем городе не осталось ни одной лошади. Восемь предводителей восстания, в том числе монах-капуцин Луиджи Колларедо, были расстреляны.

Какую же роль во всем этом сыграла Венеция? Совсем незначительную, поскольку в самом начале событий два ее старших чиновника, Джованелли и Контарини, переоделись крестьянами и бежали из города. На следующий день их заставили вернуться, но почти тотчас же они снова пропали. В то же время веронский граф Франческо Эмили поспешил в Венецию и до самого последнего момента просил ее помочь восставшим. Конечно, на его просьбы не откликнулись. Венеция — сколько раз можно повторять? — соблюдает нейтралитет и намерена соблюдать его и впредь.

Находящегося в Австрии Наполеона Бонапарта уже давно раздражала ситуация в Венето — задолго до того, как пришли пасхальные новости. Он не собирался терпеть антифранцузские настроения и прекрасно знал, что чем дольше затянется война, тем больше будет нарастать враждебность к нему. К тому же поступали сообщения о восстаниях в Тироле. Несомненно, пришло время вернуть ситуацию под контроль, возобновить линии коммуникации и, если потребуется, отступить, но действовать нужно было решительно.

Кроме этих тревожных новостей, были еще ежедневные сводки с другой арены событий. Его армия была лишь одним острием французской атаки на Австрию. Существовала еще Рейнская армия под командованием блестящего молодого офицера, главного соперника Бонапарта — Лазара Гоша. Она шла через Германию на восток с огромной скоростью и могла дойти до Вены раньше Бонапарта. Такого генерал допустить не мог. Только он и никто иной должен был стать победителем империи Габсбургов, от этого зависела вся его будущая карьера. Он не мог позволить Гошу украсть у него победу.

Из-за всех этих событий Наполеон опасался, что Франция может заключить мир с Австрией напрямую, без него. Еще 31 марта он написал имперскому главнокомандующему, эрцгерцогу Карлу одно из самых лицемерных в своей жизни писем, предлагая закончить войну из гуманных соображений. Карл охотно отозвался, и через неделю наступило перемирие для проведения переговоров.

Мир был подписан 18 апреля 1797 года в замке Экенвальд, у самого Леобена, Наполеоном, действовавшим от лица Директории (хотя фактически он с ней даже не посоветовался), и Австрийской империей. Детали договора хранились в тайне, пока не были подтверждены полгода спустя в Кампо-Формио. По его условиям Австрия лишалась всех прав на Бельгию и Ломбардию, а взамен получала Истрию, Далмацию и всю венецианскую terra firma, в границах Ольио, По и Адриатического моря. Венеции эти земли компенсировались бывшими папскими владениями в Романье, Феррарой и Болоньей.

Нужно ли говорить, что Бонапарт не имел никакого права распоряжаться территорией нейтрального государства? Он, конечно, мог бы возразить, что в его глазах Венеция больше нейтральной не выглядела. Он никак не хотел верить в благие намерения венецианского правительства, когда всякое действие выдавало проавстрийские настроения. Вновь и вновь он предлагал Венеции свою дружбу и призывал вступить с ним в союз, но республика каждый раз отказывалась. А кто был не с ним, тот был против него, и жаловаться тут не на что. С другой стороны, приходилось считаться с тем, что законы международной дипломатии осуждали вторжение в нейтральные государства. Однако, какой бы нейтральной Венеция не была, он добился возможности распорядиться этими землями, а если во время войны она показала недовольство или даже агрессивность, то тем лучше.

Здесь можно было бы ожидать, что Венеция, опасаясь последствий франко-австрийского мира и гнева Наполеона за «веронскую Пасху», тихо отойдет в сторонку, чтобы лишний раз не задеть генерала. Вовсе нет. Через два дня после подписания Леобенского соглашения Венеция совершила величайшую глупость, какую только можно представить, даже в контексте всей этой печальной череды недоразумений. После этого она угодила прямо в лапы к Наполеону.

Утром 20 апреля, в четверг, три французских люггера появились у порта Лидо. Первый из них носил провокационное название «Liberateur d'Italie» («Освободитель Италии»), им командовал гражданин лейтенант Жан-Батист Ложье. Судно несло 4 пушки и 52 человека, среди которых находились 12 итальянских добровольцев, недавно набранных в Анконе. Они проводили патрулирование, их главной задачей было защищать французские корабли в Адриатическом море и тревожить австрийские. Ложье и его капитаны, очевидно, еще не знали об исходе переговоров в Леобене. Также они, вероятно, не знали о постановлении Совета десяти от 17 апреля, запрещающем вход в гавань иностранным военным судам. Вряд ли их намерения были агрессивными.

Но командир крепости Сан-Андреа Доменико Пиццамано рисковать не стал. Когда «Освободитель» вошел в канал, он дал через его борт два предупредительных выстрела. В этот момент два других судна развернулись и больше не показывались. Однако Ложье продолжал движение, пока два боевых пинаса не преградили ему путь. Что произошло после этого, неясно, но между венецианцами и французами разгорелся конфликт. В это время «Освободитель», лежавший в дрейфе, но влекомый силой прилива, столкнулся с венецианским галеотом. Тут же команда галеота пошла на абордаж, к ней присоединились команды обоих пинасов, а Пиццамано в это время открыл огонь с берега, несмотря на то, что Ложье постоянно подавал сигнал о капитуляции. Этим огнем были убиты Ложье и четверо из его команды и ранены восемь французов и пятеро венецианцев, один из которых — рыбак из Кьоджи, взятый на «Освободитель» лоцманом — вскоре скончался. Выживших французов заковали в цепи, а их корабль, вернее, то, что от него осталось, оттащили к Арсеналу.

Французский министр Лаллеман тут же заявил решительный протест. Он отметил, что «Освободитель» преследовали два австрийских судна и он укрылся от них в порту нейтрального государства, что позволительно для каждого. Когда венецианский офицер взошел на его борт и потребовал немедленно уйти, ему ничего не оставалось, как подчиниться, но не успел он этого сделать, как с крепости и с окружающих судов по нему открыли огонь. Застигнутый перекрестным огнем, капитан приказал своим людям покинуть палубу, сам же остался стоять под огнем. В мегафон он кричал о готовности подчиниться. Его убили почти сразу. Остальные жертвы последовали, когда появилась венецианская абордажная команда, зарубившая всех, кто оказывал малейшее сопротивление. В итоге Лаллеман требовал арестовать Пиццамано, чей отчет об этих событиях он объявил потоком лжи, а прочих виновных наказать по усмотрению Бонапарта, изъять у них недвижимое имущество, а пленных немедленно вернуть в Анкону.

Венецианцам следовало дать понять, что они не правы. Не думали же они всерьез, что маленький французский люггер станет атаковать город, а если и станет, то сможет причинить сколько-нибудь серьезный урон? Может, Ложье вел себя не лучшим образом, но Пиццамано, расстрелявшему его с берега, оправдания не было. Чтобы минимизировать последствия этого безобразного происшествия, венецианцам следовало принести извинения, заплатить соответствующую компенсацию (пока это не обошлось им дороже) и провести расследование. Французы вернулись бы во Францию, и дело было бы забыто. Вместо этого 22 апреля сенат принял резолюцию, согласно которой Пиццамано объявлялась благодарность за смелость и патриотизм, а командам пинасов и всем участвовавшим повышалось жалованье. Если Венеция хотела убедить Наполеона в своей враждебности, трудно было проделать это лучше.

Среди лиц, имевших несчастье сыграть в последнем акте венецианской драмы, мало кто заслуживал сочувствия больше, чем Франческо Дона и Лунардо Джустиниани, два депутата, посланных к Бонапарту с ответом на его письмо. Им были даны инструкции успокоить генерала как только возможно. Даже физически их миссия была непроста. Наполеон славился быстротой передвижения, а двум пожилым людям дни и ночи, проведенные в бесконечной тряске по самым худшим в Европе горным дорогам, только иногда прерываемой несколькими часами отдыха в самых вшивых и вонючих трактирах, казались кошмаром. Не радовала их и перспектива смотреть на то, как будет бушевать генерал, когда они его наконец настигнут. И это еще не все. В каждом городе, в каждом селе, где они останавливались или просто расспрашивали людей, до них доходили одни и те же слухи: Франция заключила мир с Австрией, а в жертву принесена Венеция.

Преследование продлилось больше недели. Только 25 апреля у города Грац два измученных депутата добрались до французского лагеря. Бонапарт принял их сразу же, он был достаточно вежлив, молча выслушал заверения в дружбе и доброй воле. Внезапно выражение его лица изменилось.

— Пленных освободили?

Джустиниани начал объяснять, что все французы и поляки и даже несколько брешанцев уже на свободе, но его грубо прервали.

— Нет, нет. Я настаиваю на освобождении всех пленников, всех, кого посадили в тюрьму за политические убеждения с тех пор, как я вошел в Италию… Если нет, я сам приду и открою ваши тюрьмы, потому что я больше не намерен терпеть вашу инквизицию, ваше средневековое варварство. Всякий человек свободен высказывать свое мнение… А как быть с теми моими людьми, которых убили венецианцы? Мои солдаты жаждут отмщения, и я не могу им этого запретить… С убийцами нужно разделаться: если правительство не способно обуздать своих подданных, то это — бесполезное правительство, оно не имеет права на существование.

Во время этой вспышки депутаты делали все возможное, чтобы смирить гнев Бонапарта. Они убеждали его, что виновных в насилии над французами уже судят. Если ему известны случаи, по которым не приняты меры, пусть он сообщит о них, и они незамедлительно будут расследованы. Но он уже не слушал. Корсиканец расхаживал по комнате взад-вперед, с каждым шагом увеличивались громкость и тяжесть обвинений, которые он обрушивал на Венецию, ее правительство и народ за их неблагодарность, лицемерие, некомпетентность, несправедливость, а самое главное — за враждебность к нему и Франции. Закончил он словами, которые вскоре эхом отдались в сердце каждого венецианца: «У меня больше не будет ни инквизиции, ни сената. Io saro un Attila per lo Stato veneto. Я стану Аттилой для венецианского государства».

Теперь обоим депутатам, подробные отчеты которых сохранились в венецианских государственных архивах, оставалось только уехать. Но Бонапарт еще не все сказал им. Его гнев утих. Теперь он предложил им остаться на обед и во время трапезы, которую послы в своих отчетах охарактеризовали как incommodissima (неудобнейшая), подверг их допросу, порой издевательскому, порой откровенно враждебному. Он расспрашивал о Совете десяти, о государственных обвинителях, о тюрьмах и пытках, о канале Орфано (где в Средние века республика тайно избавлялась от неугодных) и. как они написали, «о прочих предметах, с помощью которых французы собирались обесславить или дискредитировать наше правительство, против чего мы протестовали, заявив, что праведным бояться нечего и народ их любит». По окончании обеда последовала еще одна тирада, и только потом несчастной паре позволили удалиться.

На следующее утро они отбыли в Венецию, но на пути их встретил курьер с новой депешей от синьории, такой неприятной, какой они не могли себе даже представить. Начиналась она описанием деталей случая с «Освободителем», о котором они узнали впервые, а заканчивалась требованием провести с Бонапартом новую встречу и рассказать ему венецианскую версию этих событий. Депутаты еще находились под впечатлением от вчерашней встречи, поэтому им можно простить несколько вольную интерпретацию правительственных указаний. Они решили передать эти новости письменно. Через два часа им пришел ответ:

Господа!

Я с негодованием прочел ваше письмо, касающееся убийства Ложье, и нахожу его — за исключением тех мест, где вы проводите параллели из истории современных государств — возмутительным потоком лжи, с помощью которой ваше правительство пытается оправдаться.

Я не могу поверить вам, господа, поскольку ваш сенат пропах французской кровью. Когда в моих руках окажутся адмирал, приказавший открыть огонь, командир крепости и обвинители, руководящие городской полицией, я выслушаю их оправдания. А вас я попрошу самым кратчайшим путем убраться из континентальной Италии.

Однако, господа, если в депеше, которую вы получили, есть еще что-нибудь, что касается случая с Ложье, вы можете предстать передо мной.

(Бонапарт)

С содроганием, они предстали. Последовал новый поток обвинений. Генерал кричал, что он уже принес свободу многим народам, а теперь он идет, чтобы разбить оковы народа Венеции. Он знает, что правительство находится в руках кучки нобилей, а Совет восьмисот (!) так и не собрался за последние три недели. (И Дона, и Джустиниани жаловались, что он ничего не знает и знать не хочет о делах Венеции.) Если республика желает избежать гибели, продолжал он, этих нескольких, которые злоупотребляют своей властью и насаждают враждебное отношение к Франции, следует объявить вне закона. Депутаты в отчаянии неосторожно заметили, что республика может «предоставить возмещение как-нибудь иначе», но это вызвало только новую волну нападок. Все богатства Перу, гремел он, не удержат его от мести за своих людей.

Оба венецианца понимали, что тут уже ничего не скажешь. Собрав остатки достоинства, в страхе и печали, они удалились.

Когда до Венеции дошел отчет о первой встрече Дона и Джустиниани с Наполеоном, дож Манин и синьория уже знали, что республика обречена. Война была неизбежна, дальнейшие переговоры невозможны, terra firma уже потеряна, и единственная надежда избежать уничтожения состояла в том, чтобы покориться завоевателю. Его требования были просто ужасны — не больше, не меньше, чем отречение всей олигархии, отмена конституции, действовавшей более тысячи лет, и введение демократии. Фактически, требовалась революция, но революция, привнесенная сверху, теми, кто оказывался ее основной жертвой, то есть самоубийство государства.

Но как должно было совершиться это самоубийство? Его нельзя оформить конституционно, через сенат, где подобное предложение встретит жестокое сопротивление. Обсуждение займет многие дни, а французы появятся в лагуне гораздо быстрее. Обсуждения все равно не избежать, а нужно ли считаться с конституцией в вопросе ее отмены? Сенат собрался 29 апреля, чтобы принять ряд формальных решений, не имеющих особенной важности. Когда решения приняли, сенат обычным порядком закрыл заседание, чтобы больше уже не собраться никогда.

На следующий день, ближе к вечеру, дож собрал особое совещание. Кроме него и шести его советников присутствовали трое глав кварантии, все старейшины, в том числе, трое прикрепленных к совету, трое глав Совета десяти и трое общественных обвинителей. Хотя принятие решений таким составом было совершенно неконституционно, его 42 участника представляли все структуры исполнительной власти правительства, то есть авторитет его был весьма значителен. Никто не надел должностных мантий. Все участники совета оделись в черное, и Черный совет (Consulta Nera), как его прозвали, стал единственным органом власти в последние дни Республики.

Однако Большой совет еще существовал, его 1169 членов еще представляли собой политическую силу в республике. Его нельзя было игнорировать так же просто, как сенат, поэтому первым решением Черного совета было собрать Большой совет следующим утром на чрезвычайное заседание, на котором дож должен официально изложить ультиматум Бонапарта и выслушать предложения. Черный совет еще спорил, уточняя формулировки, когда внезапно пришла депеша от Томмазо Кондульмера. Он писал со своего флагмана, стоявшего возле Фузины, что первые французские солдаты уже прибыли на берега лагуны и теперь размещают перед самым городом тяжелые пушки. Эта новость произвела эффект разорвавшейся бомбы. Среди общего оцепенения одни впали в панику, другие рыдали. Франческо Песаро — один из самых храбрых и суровых приверженцев жесткой линии в отношении Франции — открыто объявил о своем намерении бежать в Швейцарию. Сам дож подавал не лучший пример, расхаживая взад-вперед по комнате, воздевая руки и повторяя слова, которые потом не мог себе простить до конца своих дней: «Sta notte no semo sicuri neanche nel nostro letto».[328]

Но эта ночь прошла без происшествий, а на следующее утро, 1 мая, когда собрался Большой совет, Дворец дожей хорошо охранялся арсеналотти и далматскими войсками. Дож Манин, «смертельно бледный, со слезами, бегущими по щекам»,[329] занял место на кафедре, так встревожив аудиторию своим эмоциональным и физическим состоянием, что боялись, сможет ли он закончить свою речь. Затем, грустно и просто, он описал положение, в котором оказалась Венеция, и предложил через двух депутатов, Дона и Джустиниани, передать Бонапарту, что все политические узники будут отпущены и все, кто поднял руку на французов, будут наказаны. Затем уполномочил депутатов обсудить изменения конституции, которых требовал генерал.

Дож не мог знать, что к тому времени, как они приняли это решение 598 голосами против семи, при 14 воздержавшихся, оба депутата уже возвращались назад, в Венецию. А также и того, что в тот же день Бонапарт издал манифест о 15 пунктах против враждебной Венеции — большинство из них искажало действительность — и официально объявил Венеции войну. В то же время он послал своему представителю в городе Лаллеману инструкции, в которых предписывал немедленно покинуть город, оставив хитрого, вечно интригующего секретаря Вийетара в качестве поверенного в делах. Командующим французскими войсками в Италии были направлены другие приказы — рассматривать всех венецианцев как врагов и уничтожать или сбрасывать изображение льва святого Марка, где бы оно не встретилось.

Дальше катастрофические события разворачивались быстро. 9 мая Вийетар выдвинул ультиматум, провозгласив более детально, чем раньше, требования Бонапарта. Требования были следующими.

Граф д'Антрэг, считавший себя послом Людовика XVIII, но никогда таковым не воспринимавшийся в Венеции, должен быть арестован и освобожден только после того, как все его бумаги будут переданы парижской Директории.

Тюремные камеры pozzi и piombi, расположенные, соответственно, на нижнем этаже (над уровнем воды) тюрем и на верхнем этаже, под свинцовой крышей Дворца дожей должны быть открыты для народной инспекции после того, как из них выпустят последних троих политических заключенных.

Дела всех остальных заключенных надлежит пересмотреть, смертную казнь отменить.

Далматские войска разоружить и распустить.

Патрулирование города доверить командам, находящимся в подчинении специально созданного комитета, возглавляемого генералом Салимбени, бывшим главнокомандующим венецианскими силами на terra firma, и другими людьми, известными своими демократическими взглядами.

На пьяцце Сан-Марко следует установить «дерево свободы».

Необходимо учредить временный муниципалитет из 24 венецианцев, которых впоследствии заменят делегаты из городов terra firma, Истрии, Далмации и Леванта.

Нужно издать манифест, провозглашающий демократию и призывающий граждан избирать своих представителей.

Должностные атрибуты бывшего правительства должны быть сожжены под «деревом свободы», объявлена общая амнистия для всех осужденных за политические убеждения, провозглашена свобода печати с условием, что прошлое как отдельных личностей, так и правительства обсуждаться не должно.

В соборе Сан Марко надлежит провести благодарственные службы.

В Венеции следует разместить три тысячи французских солдат, которые возьмут под контроль Арсенал, крепость Сан-Андреа, Кьоджу и все стратегические объекты, какие генерал сочтет нужным.

Дворец дожей, монетный двор и другие важные здания следует передать под охрану гражданской гвардии.

Венецианский флот размещается в лагуне под совместным командованием французов и муниципалитета, сопредседателями которого становятся Манин и демократический лидер Андреа Спада.

Всех венецианских послов, находящихся за границей, следует заменить «демократами».

Кредит доверия монетного двора и национального банка гарантируется государством.

Чтобы выполнить эти требования — для возражений не нашлось ни голоса, ни аргумента, — в пятницу 12 мая собрался Большой совет, С самого восхода солнца народ стекался на Сан-Марко и Пьяццетту, как уже бывало бессчетное множество раз за долгую историю города. Однако в прошлом они обычно собирались на праздник или, что случалось реже, чтобы заявить о своем мнении или недовольстве. Никогда прежде горожан не собирал воедино страх. Теперь же все считали, что настал конец, но никто не мог точно сказать, каким образом он наступит. Царила необычная для Венеции атмосфера — неопределенности, замешательства и тяжелого предчувствия. Среди рабочего люда, напротив, находилось немало тех, кто считал, что обречена республика или нет, но бороться за выживание она должна до последнего. Их разбирал гнев пополам со стыдом, и скрывать своих чувств они не собирались. Группы этих лоялистов толпились на улицах с криками: «Viva San Marco!» и призывали патрициев смело встретить свою судьбу. Отчасти из-за этого, отчасти потому что многие нобили уже бежали из города или спешили к своим имениям, надеясь уберечь их от французской солдатни, совет недобрал 63 человек до конституционного кворума в 600 участников.

Но времени на такие мелочи уже не оставалось. Дож призвал собрание к порядку, огласил условия Бонапарта и предложил «ради высокой цели сохранения веры, жизни и имущества всех этих возлюбленных жителей», чтобы олигархия отказалась от власти в пользу временного демократического правительства. Когда он закончил, один из участников взошел на кафедру, чтобы открыть дебаты. Хотя итог их был ясен, совет хотел выразить свое мнение. Едва он начал говорить, как снаружи послышались выстрелы.

В один момент все смешалось. Перепугавшие членов совета звуки могли означать только одно — народное восстание, которого так долго опасались, началось. Одни уже видели, как их рвут на части на выходе из дворца, другие представляли себе дни и недели в камерах, только что покинутых политическими заключенными, а затем гильотину на Пьяцце. И все думали только об одном: как бы поскорее покинуть дворец, пока не поздно, пусть даже переодетыми. В считанные минуты выяснился истинный источник стрельбы. Это были далматские войска, покидавшие Венецию по приказу Бонапарта, которые просто разряжали в воздух свои мушкеты, прощаясь с городом. Но паника уже началась, и призывы к спокойствию не помогали. Под крики «Голосование! Голосование!» дебаты прекратились, и оставшиеся законодатели Венецианской республики ринулись к ящикам для голосования, чтобы впопыхах исполнить последний гражданский долг перед государством, в управлении которым их обвиняли. Последний подсчет показал 512 голосов за резолюцию, 20 против и 5 воздержавшихся, но немногие из голосовавших остались, чтобы услышать результат. Оставляя на местах свои слишком заметные должностные мантии, они уже бежали к боковым выходам из дворца, в то время как в опустевшем зале дож объявлял, что резолюция принята. Венецианской республики больше не существовало.

Сам Лодовико Манин не пытался бежать. Он почти единственный из нобилей сохранял спокойствие посреди общей суматохи, хотя это спокойствие было вызвано покорностью судьбе, а может быть, даже отчаянием. Все же оно позволило ему сохранить достоинство, хотя только что перед ним рухнули остатки здания республики. В тишине, внезапно сменившей шум паники, он собрал свои бумаги и удалился в частные апартаменты. Там, сняв корно, он бережно развязал ленточки белой льняной шапочки, куфьетты, которая носилась под головным убором дожа. Затем он протянул шапочку своему слуге, Бернардо Тревизано с грустными словами, которые, как нельзя более точно обозначили падение Венеции: «Tole, questa no la dopero piu» («Возьми, мне это больше не понадобится»).

Примечания:

2

Дворцы (ит.).

3

Катер, вапоретти (ит.).

24

На этом месте сейчас стоит палаццо Гаджа, два здания к востоку от палаццо Контарини Фазан («дом Дездемоны»). Интересно отметить, что церкви Санта Марин Дзобениго (дель Джильо) и Сан Джорджо Дорсодуро в то время уже существовали. Они до сих пор находятся здесь, хотя их облик претерпел изменения. Первая церковь названа в честь своих основателей, семейства Джубанико. Соседнее здание до сих пор зовется Кале дель Бастион.

25

Перевод М. Юсима.

26

Для восстановления собора Сан Марко Пьетро Орсеоло заказал в Константинополе алтарь — об этом 1000 лет спустя писал Йетс — «из золотых пластинок и золотой эмали». Увеличенный и переделанный за многие столетия, теперь он известен как Золотой алтарь.

27

Монастырь был уничтожен во время Французской революции, и хотя с тех пор был возрожден цистерцианцами, но уже не имел прежней славы. В музее «Метрополитен» в Нью-Йорке находятся реконструкции многих древних столиц.

28

Не следует путать с его тезкой, патриархом Градо. Родство с тем, более известным членом семейства, не установлено.

29

Довольно удивительно, что этому дожу, который был сразу же забыт, первому поставили памятник в Венеции, хотя этого момента и пришлось дожидаться почти 500 лет. В конце XVI века Палладио перестроил церковь Сан Джорджо Маджоре, и в ней, в нише над символическим саркофагом, установили бюст Трибуно в знак признательности за то, что именно ему Джованни Морозини был обязан основанием этой церкви.

30

Надежное качество (ит.).

31

Лиса — теперь остров Вис. Далматские географические названия представляют некоторую проблему, поскольку латинские или итальянские версии, обычно используемые большинством историков того времени, часто имеют мало сходства с современными славянскими названиями. В этой книге используются итальянские названия того времени, но все современные славянские эквиваленты будут поясняться.

32

Теперь Задар, Трогир, Сплит.

245

Перевод В. Левина.

246

Предусмотрительно выждав, его сын установил ему памятник в церкви Санти Джованни э Паоло — высоко на стене в северо-западном углу.

247

Палаццо сохранился до сих пор и находится на западной стороне площади. В 1564 году он был куплен государством и подарен папе в качестве резиденции для папского нунция; позднее, в XIX столетии, здание перешло к францисканцам, которые построили верхнюю галерею, опирающуюся на колоннаду, чтобы соединить здание с их монастырем.

248

Хотя главная часть церкви работы Сансовино, ее фасад построен в 1568–1572 годах по проекту Палладио.

249

Зимнее Казино, где в 1883 году умер Рихард Вагнер.

250

Теперь здесь располагаются префектура и Банк Италии.

251

Это, по крайней мере, представляется наиболее вероятным диагнозом на основе зафиксированных симптомов.

252

Герцог Альба был представителем Филиппа не только на брачной церемонии, но также и во время консуммации в ту же самую ночь. Венецианский посол, Джованни Микеле, сообщил своему правительству подробности:

«Королева легла на брачное ложе, вслед за ней вошел, освещенный множеством факелов, король, ее отец, в сопровождении герцога Альба. Этот герцог, разув одну ногу, поднял покрывало на кровати королевы с одной стороны, и положив ногу под простыню, коснулся ею обнаженной плоти королевы; и таким образом брак полагался состоявшимся от имени короля Филиппа ' через посредничество третьего лица».

253

Это очень упрощенное описание народа, который, как хорошо известно, исторически, этнически, политически и социально трудно характеризовать.

254

Палаццо Венеция, как потом стало называться это здание, оставалось венецианским посольством до падения республики; после этого — когда провинция Венето стала частью Австрии — оно служило в качестве австрийского посольства по окончании Первой мировой войны. Позже Муссолини использовал его для своей канцелярии. Теперь это музей.

255

Цитируется по книге «История Кипра» сэра Джорджа Хилла.

256

Лоредано был избран только после четырнадцати дней и семидесяти семи голосований, в качестве компромиссной кандидатуры, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки. Его карьера была исключительно непримечательной, и когда на него по дороге домой на обед обрушились новости об избрании, он в течение долгого времени наотрез отказывался в это поверить.

257

Показателем всеобщего чрезвычайного положения является то, что членам коллегии и всем должностным лицам, связанным с Арсеналом или с программой перевооружения, было позволено не присутствовать на выборах.

258

В это время коллегия состояла из дожа, шести его советников, глав Совета десяти и главного советника.

259

В южном приделе, справа, сразу после того, как войти в западную дверь. Ниша была открыта 24 ноября 1961 года по инициативе ведущего специалиста по Брагадино и его прямого потомка — синьоры Марии Грации Силиато. Как выяснилось, там находилась свинцовая шкатулка, в которой было несколько кусков темной человеческой кожи. Они были возвращены обратно в марте 1962 года, после реконструкции памятника. Бюст работы подражателя Витториа — неплохой, но не выдающийся. Также там находится довольно неудачная фреска, изображающая пытку.

260

Краткое описание этих кораблей будет вполне уместно. Галера — однопалубное судно, 120–180 футов в длину, 20 футов в ширину. Обычно передвигалось под парусом, но во время сражения всегда ускорялось с помощью весел. Пять пушек было установлено на носу, несколько орудий поменьше — посередине. Металлический «клюв» длиной в 10–20 футов использовался в качестве тарана. Галеон гораздо тяжелее галеры, двухпалубный, на обеих палубах тесно устанавливались пушки. Не имел весел. Высокая, неповоротливая плавучая крепость. Галеас нечто среднее между двумя упомянутыми. Высокая корма и бак (обеспечивающие укрытие для гребцов); 50–70 пушек, установленных треугольником.

261

Среди раненых христиан на борту «Маркизы» был Мигель де Сервантес. Он был дважды ранен в грудь, третий выстрел навсегда изувечил его левую руку — «к большей славе правой», как он писал. Он описывал Лепанто как «величайшее событие, которому когда-либо были свидетелями прошлые или нынешние поколения, или поколения будущие могут надеяться увидеть», и больше всего в своей жизни гордился своим участием в этом сражении.

262

Гете случайно увидел прибытие этой процессии к церкви в 1786 году, и он описал ее в своем «Итальянском путешествии». Однако он не присутствовал на последующей мессе.

263

В зале Четырех дверей во Дворце дожей находится полотно работы Вичентино, изображающее эту сцену.

264

Чиновники, отвечающие за медицину. — Примеч. ред.

265

До середины 1970-х годов во время празднования наводили понтонный мост через канал к Джудекке, от Иль Реденторе до Дзаттере, расположенного напротив; к сожалению, эта замечательная традиция теперь прекращена из-за соблюдения требований промышленной зоны.

266

Однако на фасаде здания, выходящем на берег, можно увидеть, что в новом зале Большого совета окна были сделаны выше, без прекрасного ажурного рисунка XIV века, сохранившегося на двух старинных расположенных справа окнах, избежавших огня.

267

Он был похоронен, довольно неожиданно, в церкви Санта Мария дельи Анжели в Мурано. Только в 1907 году его тело было перенесено обратно в Венецию и помещено в северном трансепте церкви Санти Джованни э Паоло, рядом с могилой его предка, дожа Антонио Веньера.

268

Да Понте был похоронен в церкви Санта Мария делла Карита, но его могила была разрушена, когда здание церкви отошло к Академии в 1807 году. Сохранился только бюст, и сейчас он находится в музее Венецианской семинарии.

269

Удивительно, но в Риме было три папы в период после смерти Сикста V в августе 1590 года и до вступления на престол Климента VIII в январе 1592 года. Урбан VII правил две недели в сентябре 1590 года, Григорий XIV — десять месяцев, с декабря 1590 по октябрь 1591 года, и Иннокентий IX — шестьдесят два дня, с октября по декабрь того же года.

270

Перестроенная в XVIII веке, теперь эта церковь известна как Джезуити, но могила Чиконьи сохранилась от более ранней постройки и сейчас находится рядом с дверью ризницы.

271

Затруднение от избытка (фр.).

272

По традиционным подсчетам, он был восемьдесят девятым; однако в настоящее время точно установлено, что первые двое, обычно включаемые в список, вообще не были дожами. Один из них был византийским экзархом Равенны, а другой — magister militum.

273

Название Ченеда невозможно найти на современных картах. Теперь это часть современного города Витторио-Венето, который находится приблизительно в двадцати километрах к юго-востоку от Беллуно.

274

На самом деле багаж почти наверняка проверяли. См. следующую главу.

275

Сэр Генри не постоянно занимал эту должность. Первый срок полномочий Уоттона длился с 1604 по 1612, второй — с 1616 по 1619, и третий — с 1621 по 1624 годы. Большую часть его времени занимала покупка картин для короля и герцога Бэкингема. Итонскому колледжу, провостом (проректором по учебной работе) которого он стал позднее, Уоттон подарил огромную картину, изображающую полную панораму Венеции, которая до сих пор там висит.

276

Марино Гримани и его жена, которая пережила его на семь лет, покоятся в одной могиле в отдаленной церкви Сан Джузеппе ди Кастелло — их фамильной церкви. Но захоронение одной из самых великолепных супружеских пар, каких когда-либо рождала республика, в столь отдаленном и неприметном месте довольно странно.

277

Они часто встречались в Венеции во дворце, который теперь известен как Корнер-Мартиненьо, на Большом канале. В то время он был собственностью братьев Андреа и Николо Морозини, которые превратили его в подобие научной академии. Леонардо Дона и будущий дож Николо Контарини также были здесь завсегдатаями.

278

Сарпи был похоронен в монастырской церкви, откуда в 1828 году его останки были перемещены в церковь Сан Микеле. В библиотеке Марчиана есть его портрет, написанный, когда Сарпи был уже стариком, и на котором отчетливо виден шрам на его лице. Тот самый кинжал сохранился, сейчас им владеет семейство Джустиниани. К сожалению, от монастыря сервитов остались развалины; в начале XIX века он был конфискован, и прекрасное здание XIV века спустя несколько лет было разрушено. Развалины были выставлены на продажу в 1852 году — «земля и все камни», как писал Рескин.

279

Перевод К. Ковешникова.

280

Дона был похоронен в соборе Сан Джорджо Маджоре, его могилу можно увидеть у западной стены. В зале Буссола во Дворце дожей находится его замечательный портрет работы Марко Вечеллио, сына Тициана.

281

Салуццо перешел к Савойскому герцогству по Лионскому соглашению в 1601 году.

282

Он не обманул их надежд, раздав 2000 дукатов мелкими монетами, а затем еще 1000 дукатов золотом. Его дочь. Адриана Корнаро, бросала монеты из окон дворца, и это была значительная сумма.

283

Непосредственным источником для Отуэя послужил роман аббата де Сент-Реаля «История заговора испанцев против Венецианской республики в 1618 году».

284

Читателям, которые достаточно упрямы и все еще хотят узнать о заговоре больше, лучше всего обратиться к книге Горацио Брауна «Исследование истории Венеции», где изложена вся история целиком, со всеми подробностями.

285

Знатнейшая англичанка (ит.).

286

Бывший эрцгерцог унаследовал империю в 1619 году.

287

Возможно, здесь стоит отметить, что нигде нет ни намека в подтверждение известной истории, будто бы леди Арундель, признавая постоянные ночные визиты Фоскарини в ее дом, уверяла дожа, что эти визиты не были связаны с политикой, а носили исключительно романтический характер. Напротив, есть все причины полагать, что, несмотря на пребывание Фоскарини в Англии, эти двое не были особенно близкими друзьями и в действительности редко встречались.

288

Сейчас это дом № 2128а. Его построил Санмикели в 1550-х годах, главный фасад выходит на канал и лучше всего виден с моста. В начале XX века во дворце недолго жил Фредерик Рольф, барон Корво.

289

Обещание (ит.).

290

Salute — здоровье (ит.).

291

Современный остров Закинф.

292

По правую сторону от горнего места у входа на хоры. Точное расположение отмечено белой мраморной табличкой, а в нее врезан кусочек порфира в форме сердца, с шапкой дожа над ним. Во время недавней реконструкции само сердце в стеклянном сосуде было извлечено, и оказалось, что оно в хорошем состоянии.

293

Современный город Ретимнон.

294

Его тело привезли в Венецию, и сенат решил захоронить его в церкви Санта Мария Глориоза деи Фрари. Трудно сказать, почему именно там.

295

«Поле золотой парчи» — прозвание, которое получили место мирных переговоров Генриха VIII и Франциска I, проходивших с 7 по 24 июня 1520 года, и сама эта встреча из-за необыкновенной роскоши свиты обоих королей. — Примеч. ред.

296

Или, если использовать современное югославское название, Клис и Сплит.

297

Он был похоронен в фамильном склепе в церкви Сан Бенедетто. «Человек, одаренный необычайно мягким нравом, приветливый, очаровательный и миловидный, благородный и величественный, который вызвал любовь к себе и глубокое уважение как в сердцах благородной знати, так и у простого народа: молодые дворяне особенно почитали его за заслуги, которые он проявил в своей общественной деятельности».

298

Эта система детально описана выше. Вкратце: Большой совет выбирает 30 человек, затем, посредством жеребьевки, 9 человек выбывают; оставшиеся проголосуют за 40, из которых останутся только 12, которые, в свою очередь, будут голосовать за 25, из которых 9 человек снова выбывают, оставшиеся проголосуют за 45, из которых останутся 11, они-то и выберут 41.

299

«Франческо Морозини Пелопоннесскому от сената» (лат.). Бюст, который изготовил Пароди, был потом представлен владельцу и оставался во дворце Морозини в Сан-Стефано (дом под номером 2802 в восточной стороне площади с видом на Рио ди Сан-Маурицио) до смерти в 1884 году последней из рода графини Лореданы Морозини Гаттербург. Сейчас он находится на своем законном месте — в Оружейном зале; мраморная копия установлена в Музее Коррер.

300

См. главу 10.

301

Тот, что находился на правой стороне, появился после Священной войны; тот, что с левой стороны, со знаменитой рунической надписью (теперь практически незаметной), которую, как предполагается, оставили викинги варяжской стражи византийских императоров, прибыл из Пирея. Бронзовая колонна, располагавшаяся в центре площади, и великолепные медные двери на входе в храм — это тоже памятники в честь побед Морозини.

302

Несмотря на всеобщее ликование после того, как Морозини избрали дожем, следует сказать, что Маркантонио Джустиниани искренне любили и скорбели о его уходе. Венецианские бедняки молились ему почти как святому, и не прошло и недели с его смерти, как папа Иннокентий XI воскликнул: «Если бы все правители на земле были такими, как он!» Похоронили его в фамильной часовне — так называемой капелле деи Профети — в церкви Сан Франческо делла Винья.

303

По-видимому, историки совершенно забыли упомянуть о том, что это грандиозное отплытие состоялось в день Вознесения, когда дож обычно участвует в богослужении и празднике обручения с морем. Судя по всему, не было причин для того, чтобы исключать эту церемонию из общего торжественного праздника; однако, что странно, венецианцы этот факт упустили.

304

Гораздо более интересны картины в комнатах Морозини в Музее Коррер (экспонаты XIX–XXIV), которые рассказывают о некоторых моментах из жизни Морозини, включая бальзамированное тело его кошки, к которой, как говорят, он был необычайно привязан.

305

Некоторые историки, а среди них Дарю и Романин, вслед за современником событий, историком Пьетро Гарцони, который был одним из главных обвинителей Дзено, повторили, что во время штиля турецкие корабли были во власти венецианцев, но генерал-капитан не позволил своим капитанам атаковать их. На первый взгляд это кажется невероятным, а описания событий настолько противоречивы, что правда никогда не выяснится. Из всех описаний событий, происшедших на острове Хиос, наиболее достоверное, обстоятельное и содержательное сделал Филипп Ардженти.

306

Так было сказано о Леопольде, который всю свою жизнь называл Верону не иначе как «моя Верона», несмотря на то, что она 300 лет принадлежала Венеции.

307

Герцог Виллеруа, который проигрывал практически каждую битву из-за своей полной некомпетентности, не задержался надолго в Италии, где он вскоре стал всеобщим посмешищем. В 1702 году он не смог отразить нападение королевской армии в Кремоне и угодил в тюрьму, несмотря на то, что захватчикам не удалось взять город. В продолжение этой войны французские солдаты, маршируя, будут петь:

Ура, ура, мы победили!
Мы Кремону сохранили!
Но военное везенье —
От генерала избавленье!

308

Главный мемориал Альвизе Мочениго находится на фасаде церкви Сан Стае. Величественную барочную буффонаду архитектора Доменико Росси (и целой группы вдохновенных скульпторов) удалось отстроить на деньги, которые дож завещал для этой цели, — 20 000 дукатов. Сам Мочениго покоится под огромной надгробной плитой, расположенной в середине зала. На ней нет имени, лишь головной убор венецианских дожей и надпись на латинском языке, свидетельствующая о том, что «имя и прах погребены вместе».

309

Остров Грабуза Венеция потеряла в 1692 году.

310

Во времена британской оккупации она была перевезена с острова на Эспланаду, где и находится в настоящее время. Другой, более современный, монумент, созданный Морлайтером, будет установлен во дворе Оружейного зала в Венеции.

311

Перевод Т. Левита.

312

Читатели могут несколько позлорадствовать, узнав о том, что дож Альвизе Мончениго II был самым младшим из девяти братьев, и все они носили христианское имя Альвизе. До своего возвышения он, соответственно, был известен как Альвизе IX. Его племянник, дож Альвизе III, приходился четвертым из шести сыновей старшего брата Альвизе IV, и поскольку эти шестеро тоже носили имя Альвизе, его тоже сначала называли Альвизе IV. Мы должны радоваться тому, что венецианских составителей генеалогического древа не так-то просто запутать.

313

Он был так известен и благочестив, что на южной наружной стене церкви была установлена именная дощечка, пугающая отлучением от церкви и прочими ужасными наказаниями, вменяемыми всякому родителю, который осмелится не пожертвовать денег сиротскому приюту. Она и по сей день находится там.

314

Он написал свыше ста опер и несколько сонат для клавикордов — но, насколько нам известно, ни одной токкаты.

315

В настоящее время здание более известно как палаццо Мандилли-Вальмарана. Стоит отметить, что Визентини был еще и гравером картин Каналетто.

316

К сожалению, Наполеон разрушил эту церковь, она была восстановлена к началу XIX века и стала носить его имя.

317

Ширина мостовой, отведенная под грузы, отмечена белой мраморной полосой на ней.

318

Его специальностью была астрономия; биограф пишет, что обращение Гримальди к обществу было «applauditissimo» («встречено бурной овацией»).

319

С 1718 года титул короля Сардинского перешел к Савойской династии.

320

Предыдущими четырьмя были: Георгий XII (Корреро) в 1406, Евгений IV (Кондульмер) в 1431, Павел II (Барбо) в 1464 и Александр VIII (Оттобон) в 1689 году.

321

Этот подарок папа римский делает правителю, который за истекший год отличился наибольшей добродетелью. Традиция ведется с XI века. — Примеч. ред.

322

Сильвестро Вальер, Джованни Корнаро, Альвизе Пизани и Альвизе Мочениго IV.

323

Одно из старейших зданий на Большом канале. Теперь ему вернули старое название Ка' да Мосто (Дом молодого вина).

324

«Вот, как действует мудрое республиканское правительство. Этот народ — одна семья!»

325

Филипп Лонгворт писал, что императорская чета имела не такой большой успех. «Они оплатили только половину счета за проживание, не оставили чаевых за пир в Арсенале и не пожертвовали на приют для девочек-сирот, как велит обычай».

326

Басня Лафонтена «Волк и Ягненок» в переложении И. А. Крылова.

327

Шестеро великих старейшин (savii grandi) каждую неделю проводили ротацию поста главы. Должность «старейшины недели» примерно эквивалентна должности премьер-министра, избираемого на неделю.

328

«Этой ночью мы не спрячемся даже в собственной кровати».

329

«Squallido in viso, e grondante di lagrime». Именно так написал аббат Тентори, который мог быть, а мог и не быть очевидцем, но только он оставил достоверный рассказ о деятельности Черного совета и о других событиях этого периода хаоса.