Эпилог

Наступило воскресенье 4 июня, Троица. В прежние годы венецианцы праздновали этот день со всей торжественностью и пышностью, как один из важнейших церковных праздников. Но в этом, 1797 году все было иначе. Потрясенные и подавленные видом своего города, впервые за тысячелетнюю историю занятого иностранными войсками, жители не находили повода радоваться. Тем не менее генерал Луи Барагэ д'Ийе, командовавший французами, решил, что какой-то праздник необходим, лишь бы он не подрывал общественную мораль. Способ проведения праздника он обсудил с временным муниципалитетом, который под его бдительным оком осуществлял высшую политическую власть в новой республике. Так родился план национального праздика Festa Nazionale, представлявший грандиозное чествование жителями новой «демократии», перекликавшийся с революционными идеями, которые и лежали в его основе.

Тех, кто в этот день пытался пройти к Пьяцце, движимый скорее любопытством, нежели энтузиазмом, приглашали к воздвигнутому в ее центре «дереву свободы» — большому шесту, который венчал символический алый фригийский колпак, напоминавший корно дожа. Под ним находились три большие трибуны, обращенные к северу, югу и западу. На западной стороне располагались 60 членов муниципалитета, державших плакат «Обязанность закона — защищать свободу». Французам и менее заслуженным чиновникам достались еще два плаката с надписями «Восходящая свобода защищена силой оружия» и «Свобода ведет ко всеобщему миру». Пьяццетту похожим образом оформили хвалебным плакатом Бонапарту, растянутым между двумя колоннами у Моло. Одна из колонн была задрапирована черным в память о храбрых французах, павших жертвой венецианской аристократии. Первым стояло имя Жана-Батиста Ложье.

Затем Барагэ д'Ийе и муниципалитет заняли свои места, и начали играть оркестры. Их было четыре, расставленных по всей площади. Всего собралось около 300 музыкантов. Началось шествие. Первой шла группа итальянских солдат, за ней шли двое маленьких детей с горящими факелами и плакатом «Расти, надежда отечества». Позади них шествовала пара обрученных («Плодовитость демократии») и наконец пожилая пара, несущая сельскохозяйственные орудия и плакат с надписью, что «в их преклонные года к ним пришла свобода».

Шествие закончилось, председатель муниципалитета подошел к «дереву свободы», где после короткой церемонии в соборе он приступил к самому волнующему действу этого дня — символическому сожжению корно и других атрибутов достоинства дожа (их передал лично Лодовико Манин), а также копии «Золотой книги». Затем он, члены муниципалитета, генерал и его помощники принялись плясать вокруг «дерева свободы», загрохотали пушки, зазвонили колокола церквей, оркестры заиграли карманьолу. Праздник закончился торжественным представлением оперы в театре Фениче, построенном пять лет назад.

Вот до чего опустилась Венеция за какой-нибудь месяц после гибели республики — до уровня аллегорической безвкусицы и пустых патетических лозунгов, так любимых сегодняшними тоталитарными правительствами. Моральное падение было таким глубоким, что жители, еще недавно кричавшие: «Viva San Marco!» под окнами Большого совета, теперь аплодировали сожжению их былой славы. Вскоре после этого некто Джакомо Галлини, глава гильдии каменщиков, подписал договор, по которому он обязался убрать из города все изображения крылатого льва, как это уже с ужасающим старанием сделали французы на terra firma. Мы можем только радоваться, что он оказался не таким сознательным — деньги он получил (982 дуката!), но пострадали лишь немногие львы.[330] Но сам факт такого договора показывает, насколько в это кошмарное лето венецианцы заразились французскими идеями.

Существует (во всяком случае должен существовать) политический закон, согласно которому степень свободы и демократии, являемая государством в действительности, обратно пропорциональна силе и громкости, с которой об этом заявляется. Так называемое демократическое правительство, на восемь месяцев захватившее власть в Венеции, ничего демократического собой не представляло. Шестьдесят членов муниципалитета даже не пытались получить что-нибудь вроде народных мандатов. Они назначались французским поверенным Вийетаром, народ Венеции никто не спрашивал ни перед назначением, ни после. За свою короткую жизнь правительство так и не увидело выборов. После 17 октября, когда Бонапарт в Кампо Формио вероломно отдал город вместе с Истрией и Далмацией Австрии, о выборах уже не было и речи.

Австрия официально вступила во владение Венецией 18 января 1798 года. Впрочем, владеть ей пришлось недолго. В 1805 году, после битвы при Аустерлице, Наполеон отнял ее обратно и включил в свое новое Итальянское королевство. Однако всего через 10 лет Венский конгресс вернул ее вместе с окрестностями и Ломбардией под власть Габсбургов. Она оставалась австрийской (не считая 17 героических, отчаянных месяцев в 1848–1849 годах, когда венецианцы подняли вооруженное восстание против угнетателей и провозгласили новую, независимую республику) до 1866 года, когда имперскую армию разбила прусская при деревне Садовой. Тогда и только тогда было позволено Венеции занять место в объединенной Кавуром Италии.

Однако цель этой книги — рассказать о светлейшей республике, а история о ней завершена. Конечно, было бы куда приятнее, если бы конец ее не оказался таким позорным. Повторю, как эхо, жалобу, прозвучавшую в начале третьей части. История редко ведет себя так, как хотелось бы историку, даже если, читая хроники погибающей республики, он хорошо представляет, как изменить события, чтобы они обернулись более благоприятно. К примеру, если бы сильный лидер, подобный Энрико Дандоло, Франческо Фоскари или Леонардо Дона, смог собрать силы венецианцев, они устояли бы против Бонапарта. Если бы летом 1796 года Венеция могла выставить хорошо оснащенную армию, приблизительно в 25 000 человек, под командованием опытного генерала, то вместе с Австрией — а им помогли бы еще короли Неаполя и Сардинии — ситуацию почти наверняка можно было бы спасти и выставить французов из Италии.

Увы, ничего этого не случилось, но, несмотря на это, рассказ мог и не быть таким мрачным. Венецианцы могли понять, что республика гибнет, могли вспыхнуть те искры отваги и стойкости, которые разгорались, когда колонии защищали от турок, или позже, когда внуки этих героев, столетие спустя, восстали против Австрии. Вспомним героическую защиту стен Константинополя — яркую вспышку древнего венецианского духа, который светлейшая гордо несла через века. Но не случилось и этого. Истинная трагедия Венеции заключалась не в гибели ее, но в том, как она погибла.

Про Лодовико Манина можно сказать только, что этот унылый, беспомощный человек довел республику до гибели. Но своей малодушной капитуляцией он хотя бы уберег свой город от разрушения. Если бы французская артиллерия открыла огонь со своих позиций, если бы французские корабли вошли в лагуну и начали обстрел с моря, трудно представить себе, чем бы это закончилось. И так многое погибло. Используя фальшивый предлог,[331] Бонапарт приказал собрать картины, скульптуры, манускрипты, церковную утварь и все ценные произведения искусства, которые обнаружат специально назначенные комиссионеры, даже бронзовых коней с собора Святого Марка увезли в Париж, чтобы украсить ими арку Карузель перед дворцом Тюильри. Как мы знаем, этих коней позже вернули на галерею собора Сан Марко.[332] Но большая часть трофеев попала в Лувр, да там и осталась: огромная картина Веронезе «Свадьба в Кане Галилейской» из трапезной Сан Джорджо Маджоре и его центральная панель с потолка зала Совета десяти, из Дворца дожей. Мы можем только поблагодарить Наполеона за то, что он, как это ни странно, сам в Венеции не появился. Сделай он это, его приспешники подошли бы к процессу с той же тщательностью, какую они проявили в других городах. Венецию омрачила только тень того опустошения, которое ей грозило.

Независимо от нашего мнения о том, могла ли Венеция спастись с помощью смелого, решительного и умного лидера, мы можем подивиться, что она продержалась так долго. Ее не сломил ни один из трех величайших ударов, которые она на своем веку испытала: открытие пути в Индию вокруг мыса Доброй Надежды в 1499 году, постоянный в течение двух столетий напор турецкой мощи, сломившей в 1453 году Константинополь, и война против почти всех сил Европы, объединенных Камбрейской лигой. Причиной падения Венеции мог стать каждый из них. Пережить все три казалось просто чудом.

Однако с начала XVI века упадок начал набирать силу. Поначалу его декорировали громкие победы и достижения, но со временем дым рассеялся, краски выцвели, и оказалось, что победы призрачны, а великая веха переломного момента оказалась порогом перед обрывом в пропасть. Прославленная победа над турками при Лепанто в 1571 году не дала вообще ничего, пелопоннесских завоеваний Франческо Морозини в 1685 году хватило едва на тридцать лет, торжественные празднества в честь побед Анджело Эмо над итальянскими пиратами 70-80-х годов XVIII века доказали только, как нуждались венецианцы в победе и как низко склонились их знамена.

Стал очевиден еще один факт. Хотя культурная жизнь города переживала расцвет, хотя экономика показывала подъемы и спады, политическая сущность республики находилась при смерти. Конституция, которая хранила республику, оберегала ее власть так долго, как ни в одном государстве мира, под конец потеряла свою гибкость. Например, степень влияния Андреа Трона, который на протяжении целого поколения был почти диктатором Венеции, заслужив это положение только личными качествами, была бы немыслима в прежние времена, когда венецианцы соблюдали главный принцип — слишком много власти не должно оказываться в одних руках. Даже после смерти Трона Паоло Реньер и его друзья пытались править с помощью полуофициальных маленьких групп и обществ, участники которых время от времени продвигали нужные решения в коллегии и других инстанциях. Но срок их службы заканчивался, и они теряли влияние. Как бы эту систему ни ругали, она работала не только при слабом правительстве. В твердых руках она помогала быстрее принимать решения и более четко действовать в критический момент. Но в руках посредственности она не могла не истощить жизненные силы государства, лишив его способности сопротивляться идеологической и военной угрозе, которую несла философия революции в лице Наполеона Бонапарта. Таким образом, как бы ни был могуч Бонапарт, нельзя свалить всю вину за падение Венеции на него одного. Он лишь нанес удар милосердия обреченной светлейшей республике. Истощенная, деморализованная, неспособная сосуществовать с изменившимся миром, она, как ни печально, просто потеряла волю к жизни.

Ее смерть никто не оплакивал, кроме собственных жителей, да и то не всех. При содействии всей Европы и даже всей остальной Италии, она пала без единого союзника. Дилетанты восхищались ее красотой, либертины слетались к ее наслаждениям, но вряд ли кто-то из иностранцев любил ее саму по себе. В этом нет ничего удивительного и ничего нового. Она не слишком была любима миром. В дни величия ее непопулярность порождалась завистью — к ее богатству, мощи, удобному географическому расположению, защищавшему ее от нападений. Но это еще не все. Соотечественники итальянцы считали жителей Венеции спесивыми и властными. Ее купцы, хоть и не были мошенниками, получали неприлично высокие прибыли. Ее дипломаты были вежливы, но как-то всегда немного зловещи. Ее народу всегда не хватало душевности и страсти. По ним никогда не понять, нравится им что-то или нет. Короче говоря, холодны, как рыбы.

Вот такая у венецианцев была репутация, и не во всем она была несправедливой. А вот за что их обвиняли несправедливо — и до сих пор это делают, — так это за способ управления, который они себе выбрали. Больше полутысячи лет Венеция считалась полицейским государством, тиранической олигархией, где могли арестовать без обвинения, бросить в тюрьму без суда и осудить без вины. Государством, жители которого, за исключением избранных, не допускаются к управлению, несвободны в речах и в делах. Всем читателям этой книги давно должно быть ясно, что такие мысли сильно расходились с реальностью. Если Венеция и была олигархией, то ее основой был Большой совет, насчитывавший часто больше двух тысяч членов. В его кругу к демократическим принципам относились почти со священным трепетом, за исключением последних десятилетий. Ни в одной другой европейской стране о таком не могли ни думать, ни мечтать. Дожам далеко было до тиранов — любой европейский правитель пользовался большей властью, чем они, их власть существовала только с одобрения выборных советов и комитетов, чей состав постоянно менялся. Любые амбиции в таких условиях будут тщетны.

Именно эта система коллективной ответственности в большей степени, чем какие-нибудь злоупотребления, создали Венеции славу полицейского государства. Комитеты, особенно те, чей состав менялся за месяц или два, вызывали ощущение безличной машины, окутанной спертым воздухом секретности и таинственности. Все знали, что члены Совета десяти и трое государственных обвинителей используют шпионов и доносчиков, как и любая служба безопасности во все времена, с сотворения мира, но их осуждали не столько за средства (если речь не шла о насилии и угрозе его применения), сколько за цели. Обычно в Венеции аресты производились только после тщательного расследования, а приговоры редко бывали суровы, кроме случаев, связанных с заговором против государства. К тому же их было на удивление мало. Не один Наполеон Бонапарт представлял себе Венецию в виде мрачного подземелья, наполненного политическими заключенными, единственная вина которых — любовь к свободе. Он, должно быть, очень удивился, узнав после падения республики, что на всей венецианской территории не оказалось ни одного узника, который сидел бы в тюрьме за политические убеждения.[333]

Итак, чем больше мы узнаем об истории Венеции, тем определеннее напрашивается вывод: по каким бы политическим стандартам ее ни судили, она успешно выдерживает сравнение с любым христианским государством, если, конечно, не считать период ее угасания. Там люди жили более счастливо, были менее запуганы. Венецианцам в самом деле повезло. Они бывали разорены, но не сломлены. Как и все люди, они порой жаловались на свое правительство, не однажды за всю свою историю они восставали против него, но эти редкие попытки мятежа всегда устраивались знатью и никогда — простым народом. Они прилежно трудились, среди них было необычно много ремесленников и художников. Лучше всех других народов они умели создать собственный стиль, они жили в городе, более прекрасном — хотя трудно себе это представить, — чем он выглядит сейчас. Они горячо любили свой город, и на протяжении тысячи лет оставались верны республике, которую сами построили, охраняли ее и берегли. И когда пришел конец, полный безнадежности и унижений, когда головной убор дожа и «Золотая книга» были брошены в пламя, когда вся Европа содрогнулась, услышав поступь Наполеона, — тогда и только тогда иссякла их верность. Но ненадолго. Сегодня, хотя светлейшая Венецианская республика мертва уже двести лет, память о ней наполняет гордостью каждый уголок города, где, нарисованный на холсте и дереве, вырезанный из мрамора и камня и отлитый в бронзе, вечный хранитель Венеции, крылатый лев святого Марка гордо и величественно указывает на слово Божье.

Примечания:

3

Катер, вапоретти (ит.).

33

Историк А. Ф. Гфререр полагает, что, возможно, на этом знамени впервые появилась эмблема Венеции с крылатым львом, держащим в лапах открытую книгу.

330

Самой серьезной стала утрата скульптурной группы, представлявшей дожа Франческо Фоскарини, преклоняющего колено перед львом, над центральной частью ворот Порта делла Карта.

331

Условия жалкого Миланского договора, подписанного 16 мая венецианскими депутатами от имени республики, прекратившей существовать за четыре дня до этого, и не ратифицированного парижской Директорией.

332

Во время написания этой книги их собирались переместить под крышу, поскольку они сильно пострадали от загрязненного воздуха, который наносит венецианской скульптуре больший урон, чем некогда Наполеон.

333

Джорджо Пизани выпустили из крепости Бреши незадолго до этого. Когда французы вошли в piombi, те были пусты. В pozzi оказалось трое узников, все убийцы. Третья главная тюрьма Венеции, известная в народе как Кватро, содержала 24 разных преступников.