ВИННЫЙ ПОГРЕБ — ДЕД ПЧЕЛАРЬ

Когда отец начал расширение дедовского сада, он прикупил по дешевке неудобной земли, изрезанной оврагами, и начал ее устраивать. Везде поставил он поперечные плетни, задерживавшие весеннюю воду, а в одном месте, где был глубокий овраг, оборудовал просторный сток для воды, и сверху поставил погреб. Вышел он длинный и прохладный. Края оврага стали осыпаться, и вскоре погреб был готов, а земля над ним выравнена. Когда потом кто-либо смотрел, никто не хотел верить, что он стоит на месте оврага. Сверху же отец набил еще вербовых колышков, и деревья, вскоре выросшие, начисто скрыли прежние края оврага. С годами все выровнялось, а погреба стали казаться монументальными постройками. Между тем и всей работы было, что поставить каменные стены и крыши. Вода сама нанесла земли и закрыла зазоры.

В погребах этих стояли большие бочки сидра и лежали рядами помеченные годами бутылки. Когда я уже был студентом, были у нас целые ряды держанного, двадцатилетнего сидра. То было прекрасное, крепкое и, вместе с тем, легкое вино. По своему вкусу и качеству оно было лучше белого виноградного. Напротив лежали ряды шипучего сидра, но их долго не держали, так как шипучее долго не сохранялось. Первое время было трудно доставать шампанские пробки, но потом их стали регулярно получать из Испании. Тогда же стал завоевывать рынок и шипучий сидр.

В городе вино продавалось как французское. Отец смеялся; “Видели бы, как наш родимый сидр по-французски щеголяет! Прямо порадовались бы!” Но что мы могли поделать? Продавали без этикеток, в толстых бутылках, как шипучий сидр; если же купец Саркисов перепродавал его под другим именем, нас это уже не касалось. Купцы вообще народ дошлый и на прибыль весьма падкий. Прабка Варвара успокаивала отца: “Ты твой сидр продал, а Саркисов купил! О чем же ты беспокоишься?” — “Так-то, так, но ведь участвую в обмане…” — “А вот и не участвуешь! Ты продал сидр, а если Саркисов продает французское шампанское, это уже его дело”. Но отец все же ходил по зале мрачный и вздыхал. Я бегал к Михайлу, спрашивая его, и тот отвечал: “Батюшка и яблоков не хотели продавать, а Праба им сказала: “Чем же ты с детьми жить будешь? Приход, сам знаешь, какой! Отсюда все попы бегут!” Ну, они и порешили, значит, продавать! Батюшка наш верующий, а в торговле никак нельзя, чтоб без обману…” Случай с сидром повлиял и на меня. Я сам думал: “Яблоки же сами растут! Почему же не раздавать их людям?” Однако Михайло сказал: “Не!.. Работать в саду надо? И платить рабочим надо? А кто же батюшке заплатит?” Вот тут я и задумался: “Как же быть? Правда, отец с утра до вечера трудится… И кто же ему что даст?” А Праба, недослушав, что я говорил, сказала: “Каждому человеку надо трудиться! Без труда люди жить не могут!” Я над этим сильно задумался. Теперь понятно, почему отец целый год строил погреба для сидра: он должен был трудиться! Удивленный собственным открытием, я сбегал к Михайлу, который в это время чинил сбрую. Увидав и выслушав меня, он сказал: “Это ты хорошо делаешь, что понимаешь про труд! Каждый день надо Богу молиться, нужно есть, работать, спать, а отдыхать человеку дано в субботу и в неделю. Есть, правда, что все время отдыхают, но… они сидят без хлеба!” Я подумал, что без хлеба посидеть можно, если есть котлеты, но Михайло сейчас же возразил: “Какие котлеты? Когда хлеба нет, так и котлет не может быть. Оно — говорят про хлеб, да не только про него, а про все, что едят”, — этим он меня не на шутку озадачил. Я только позже понял, что хлеб и котлеты, всё — еда, а не будет хлеба, значит, не будет еды. Тогда я впрямь испугался! А ну-ка, неровен час, и в самом деле еды не будет?

Такое дело мне казалось нестерпимым. Главным, кто работал, был отец. Надо было узнать, что он делает. Я побежал в сад, но его там не было. Что же это? Ведь мы так останемся без хлеба! Я был прямо испуган. Отца я нашел в погребе, куда я прибежал запыхавшись. — “А, это ты? — дружелюбно сказал он. — Посмотри, здесь положены бутылки прошлогоднего сидра. Там — пятилетний, а там — десятилетний. Самый старый в глубине. Есть тысяча бутылок двадцатилетнего. В этих бочках — яблочное вино”. — “Разве это не одно и то же?” — спросил я. — “Нет. Вино разливают уже выбродившимся, а сидр еще бродит в бутылках, потому он и шипучий… Но когда вино готово, оно становится крепким и сухим, как виноградное. Отличить его можно только по букету, то есть, по аромату, да и то не всякий может. Многие пьют, даже не подозревая, что это яблочное вино”.

Он долго и подробно рассказывал о сидре, как его делать, как держать, и как он может заболеть еще в бочке, а потому требует лечения. Говорил отец о винном камне, как его собирают: “Перекачают сок в чистую бочку, а в первой на стенках и на дне — нарост остается. Это и есть винный камень. Его скоблят, соскребают, собирают и так продают. Мы каждый год Саркисову посылаем, а куда он перепродает, не знаю. Кто-то покупает”. Я смотрел широко раскрытыми глазами на все и старался запомнить. — “Вот, эта бочка что-то подгуляла!” — продолжал отец. — “Придется ее лечить. В первую очередь надо магнезии прилить, а когда вся муть осядет, осторожно перекачать в чистую бочку, окуренную серой, и, прибавив полведра сахара, посмотреть, как она будет снова бродить”. Все это он и проделал при мне, работая с большим фонарем, где горела крупная свеча бурого воска: “С керосиновой лампой в винный погреб ходить нельзя! Курить нельзя! Сидр сразу схватывает нехорошие запахи, — объяснял отец, — а пламя такой свечи пахнет медом”. Я оглядывался кругом, смотрел на бочки, на стены дикого камня, везде все было чисто, и нигде не было видно никакой плесени. — “Если плесень появилась, надо крепко чистить, мыть кипящей водой, окуривать серой, — говорил отец. — Сера не вредит, хоть и крепко пахнет. Дрожжи ее захватывают, но сейчас же перерабатывают, и запах исчезает. Но, не дай Бог, керосин! Так и останется ламповый привкус!” Он рассказывал, как недобросовестный погребщик поставил позади бочек раскрытую бутылку с керосином: “Разорил хозяина! Тому пришлось старое вино по дешевке продавать, да и то никто не брал почти!”

— Как же его в тюрьму не посадили? Он же разорил хозяина?

— Когда бутылку нашли, поздно было что-либо делать, да и что хозяину с того, что погребщика посадят? — развел руками отец.

— Ну как же так! — возразил я. — Раз виноват, так и садись!

— Ишь ты, какой ты строгий! — рассмеялся отец. — Всех в тюрьму не посадишь!

— Как же так? — возразил я. — Ведь он совершил преступление?

— Да, совершил… Только в законе не сказало, что запрещено ставить керосин в винном погребе! А раз не сказано, то нельзя наказывать.

— Ну, а хозяина разорять можно?

— Нет, нельзя.

— Тогда я бы его все-таки посадил!

— Вот ты какой! — рассмеялся отец. — Ну, а судьи судят только за определенное преступление, указанное в законе.

— Это — нехорошие судьи! — воскликнул я.

— Да, ты прав, это нехорошие судьи. — Он засмеялся еще раз и дабавил:

— В законе указано, что судить можно только за указанные в законе преступления. А если бы судили за всякое преступление, то тогда весь свет наказывать можно! Ты сидишь, сном и духом ничего не знаешь, а тебя осуждают: “Ты подлежишь наказанию за твое молчание! Ты думаешь, не видно, что ты делаешь? Вот, ты насмехаешься над всем! Это тоже преступление”.

Я был подавлен. Что-то во всем этом было неверно, но что, я так и не мог определить.

— Я знаю! — вдруг воскликнул я. — Это же грех! Бог запретил грех! Значит, виновен!

— Так-то так, но Бог приказал и прощать. Он сам прощает грехи! — ответил отец. — И многое церковь называет грехом, а закон молчит! Значит, и нельзя за него присуждать по закону!.. Но ты — молодец! Еще мальчишка, а уже дельно рассуждаешь, я очень тобой доволен! Умница! Одно только помни, что суд не может быть беспощадным, ибо тогда и судей можно убить за их беспощадность! Суд у нас, по воле царской, скорый и милостивый.

Он подошел к другой бочке, нацедил немного сидра, попробовал и довольно произнес:

— Ну, эта бочка в порядке! И вкус сидра хороший, сухой, ароматный.

— Как же — сухой, когда сидр мокрый? — возразил я.

— Ах-ха-ха-ха! — рассмеялся и закашлялся отец. — Сухой на языке виноделов — значит не сладкий, а скорее кислый, полукислый, очень кислый. А букетом они называют аромат вина. Чем приятней аромат, тем лучше букет. Некоторые вина даже не крепки, но обладают чудесным букетом, а потому их приливают к винам, у которых букет слабоватый.

Сказав это, он вернулся к первой бочке, насыпал в ведро магнезии, прилил сидра, размешал, и полученное молоко влил в бочку, через специальное отверстие, потом взял весло, лежавшее сверху, и стал им размешивать содержимое. Долго размешивал он, пока вся жидкость не стала беловатой, потом вытянул весло, обтер его, положил на место, закрыл круглое оконце в бочке и сказал: “Теперь пусть стоит спокойно два-три дня. Тогда сидр перецедим в чистую бочку”.

Чистую бочку готовил как раз Михайло. Он же и окуривал ее изнутри, и смолил снаружи. Для этого у нас была в запасе старая смола, которую еще вываривали в кипящей воде. Тогда она почти не пахла. — “Пропахнется вино смолой, тогда только грекам продать можно!” — говорил отец. И правда, вино, пахнущее смолой пить неприятно. Он очень наблюдал за запахом погребов, и чуть примечал оттенок плесени, сейчас же приказывал накурить серой. Сидр же, в котором появлялся привкус, отец перекачивал в бочонок для рабочих. Они в букете не разбирались, а пить любили покрепче да покислее. Иной раз им даже добавляли кислого сидра, бывали такие года, когда яблоки были слишком кислыми. Такой сидр держали отдельно и понемногу приливали к сладкому. Михайло, когда цыганил у меня бутылку-другую, просил непременно кислого. Сладкий же становился крепким, но эта крепость без кислоты мужикам не нравилась. Такой уж у них вкус был.

Я любил бывать в винных погребах. Воздух там был холодный, свежий, пахнувший вином. Когда приложишь ухо к бочке, слышно, как шумит сидр! Особенно интересно это было зимой: еще снег, холодно, а сидр уже проснулся и шумит! — “Значит, весну почуял!” — говорил отец. И вправду, вскоре таяли снега и наступала благодатная весна. — “Когда просыпается вино, гудят и пчелы!” — говорил отец. Я бегал на пасеку проверять, и могу свидетельствовать, что это так и есть. Проснувшееся вино будет понемногу бродить до глубокой осени. Зимой оно заснет, пчелы — тоже. Как только появятся сережки на березах, они уже волнуются, а зацветут вербы, будут рваться наружу. К этому моменту уже цветут мать-и-мачеха, одуванчики, золотые звездочки ренанкулусов, чуть заметных примул. Пчелы собрали первый мед. Зацветают вишни, яблони, сливы, груши.

Но когда они шумят в улье, это похоже на шум проснувшегося вина. Вино играет, и пчелы — тоже играют. Насиделись за зиму, хотят на волю, на солнышко, полетать в лазурной дымке горячего полудня, попить живящего нектара, поесть свежей цветочной пыльцы.

Матвеич, либо Митрич, всегда говорили: “Нельзя пчелу по первому шуму пускать! Надо еще подержать день-два, а то — застудится, заболеет” — и чаще всего ставили им подкормку: молотые яблоки, морковь, зелень одуванчиков, густо пересыпанную сахаром. Ставили и муку с сахаром. Пчела летела на них как на весенний взяток! За день добрую миску яблок и муки с сахаром поедали! — “Первые дни пчела с голодухи сама кормится, а как только начала соты строить да мед откладывать, забирай раму, а их гони наружу, на взяток! Подкормочный мед ненастоящий. Его надо отдельно держать”. Но я, право же, любил и такой мед! Чем же он ненастоящий? Что слабо пахнет? Так и летом бывает разный мед, пахучий и мало пахучий. Смотря откуда пчела его берет. Если с дикой травы, одно, а с цветов, из сада, другое. С дикой травы, из степи, лучше, острее вкус и запах, а с культурных цветов — слабее, и букет хуже. Есть ведь цветы, на которые пчела совсем не летит. Например, на розе, или тюльпане увидишь скорее жучков, мух, но не пчел. А какой хороший был бы с них букет!

Липа, конечно, дает много цветов и мед высшего качества. Бузина — тоже. А вот с картошки, дерезы,[95] полыни — мед неважный, и на них пчела летит. Впрочем, о полыни не знаю, но на немецкой ромашке сколько раз видел, а она — горькая, и табак — горький, и даже ядовитый, а пчела на него летит! Думается, что она не все разбирает, а летит, раз видит цветок. Потому и на табак садится. А поесть меду с табаком, дело — дрянное! Еще хуже, если мед с белены, или белладонны. Потому-то и ценен весенний мед! По крайней мере знаешь, что с мать-и-мачехи, цикория, вишневый, яблочный, или грушевый. Особенно хорош грушевый, хоть он и отдает немного перцем. Хорошо съесть ржаную ковригу с медом, да и запить ее стаканом крепкого, бьющего в нос, сидра!

Ранней весной, должен сознаться, я особенно наведывался к Митричу, а потом, когда он однажды умер, к его заместителю, Матвеичу. Кусок хлеба с медом был мне наградой. Как-то я прибежал к Митричу, а он со свечой в руке, одетый во все чистое, холстиное, сидит под образами. Увидев меня, встрепенулся: “Беги скорей к батюшке. Преобститься[96] надо! Помираю!” Я стрелой кинулся к отцу, и тот крикнул: “Михайло! Коня!” — и побежал в дом за Святыми Дарами. Выйдя, он вскочил на коня и поскакал к умирающему. Я уже рассказал на кухне, и все бабы запричитали, заплакали. Боже, какой вой подняли. Даже Михайло на них накричал: “Чего, дурочки, ревете, бабская нация! Митрич христианской кончины исподобился а вы — воете! Мавра, не дури! Перестань!” Бабы затихли, после, вытерев слезы, кинулись на пасеку. Оттуда уже возвращался шагом отец. Увидев меня, сказал: “А тебя Митрич благодарил и благословил! Молодец, что постарался!” и, еще не слезая с коня, меня перекрестил.

Я заплакал и побежал на пасеку. Бабы уже успели обмыть покойника и положили его на столе, ясного, торжественного, точно улыбающегося. В раскрытые окна влетали и садились на усопшего его пчелы. — “Гляди! Гляди! — вскричала Мавра. — Это они с ним прощаются!” Меня как ножом по сердцу хватили ее слова, и я убежал, плача, сам не знаю, куда. Очутился я около винных погребов. Там я упал на траву и долго горько плакал. Отец потом рассказывал: “Доскакал я туда, соскочил с коня и вошел. Митрич еще сидел со свечой. Видя меня, он перекрестился. Я не стал мешкать, накрыл его епитрахилью и, поисповедав, приобщил. Он радостно улыбался, точно дитя, благодарил меня, передал сто рублей на Иерусалим, всё, что имел, передал тебе свое благословение, потом сказал: “Боже мой! Сколько света! Какая неизреченная красота!..” И вдруг сам себе скомандовал: “Стать! Смирно!.. Доложи!.. Честь имею явиться твоему Господнему Величеству!.. казак Гундоровской станицы… Иван Митрич Лозунов! Аминь!” — зашатался, уронил свечу и испустил дух!.. Я его уложил на лавицу и снова зажег от лампадки свечку!.. Радуйтесь! Он удостоился видеть Бога! Дед умер стоя!..”

Примечания:

9

Инбирь м. имбирь, растен. Аtotonum Zingiber или Zingiber officiale, и в особ. пряный корень его; это белый инбирь; желтый же есть корень растенья того же семейства Сurcuma longа. || Сар. инбирем зовут желтый шафран. (В.Р.Я.)

95

Дереза ж. растен. дерюза, чилига, чапыжник, Caragana frutescens; || растен. Cytisus biflorus, зиновать? ракитник, беляк, зиновник, полевой багульник, чилига? железник, ветловник, чижевник, маврот, щекотавник, древесный зверобой, вязник. || Растение Galium Aparinе, дерябка, кошки, собачки, цепляка, устели-землю, геморойная, повилика, липкая трава, смолка, смоляная трава, шерошница. || Растение Hippophaea rhamnoides, облепиха, тарновник, таловый терн, ракитник? || Растение Sarothamnus scoparius, железняк, бобровник, жерновец. (В.Р.Я.)

96

Т.е. “приобщиться”.