ВИДЕНИЕ

Каждый переживает мир и вещи по-своему, один — как бы скользя по ним, не вживаясь, а другой — глубоко чувствуя, но пока нет опыта, не зная, как их оценить. И приходит час, когда он заново, во всю величину, видит людей и события, на сей раз понимая окончательно.

Тогда он все видит иными глазами и с удивлением убеждается, что всё, казалось, глубоко спавшее в душе, живет своей собственной жизнью, где всё на месте, где даже самое место полно значения, и где нет неясностей.

Недавно знакомый иностранец упрекнул:

— Зачем вспоминать? Допустим, ты видишь прошлое, но что ты можешь изменить в нем? Да иное лучше и не вспоминать!

Чудак! Да разве можно, скажем, забыть свою руку, или ногу? Разве что когда болен, и не слушается тебя рука или нога твоя, и когда до конца калекой останешься. Прошлое нас вскормило, вспоило, на ноги поставило, вошло во все клетки тела, стало нами, и там, скажем, где точка малая на руке, может, как раз любимая яблоня вросла корнями своими. Как же забыть эту точку, корни, ветки яблони, отцовский дом, тишину, благорастворение воздухов, ветерок, шумящий в черешнях, изобилие плодов земных, стук колес в пыли, на дороге, скрип мажары,[97] далекий крик, песню, фырканье коня, лай собаки, победоносный вопль петуха, грохот утреннего поезда, мчащегося на Кавказ, крепкий запах бузины, липы, цветов из любимого сада, стук падающих желтяков-яблок, и — трепет, трепет сердечный при виде голубого платья подруги, мелькнувшего в кустах сирени, метнувшегося и пропавшего.

Разве это повторяется?

И почему человек должен быть хуже животного, любящего свой двор, хлев, стойло, угол, где оно живет, спит, ест? Любая корова, идущая с пастбища вечером, в таком случае, будет лучше. Как она уверенно идет к своим воротам, как настойчиво мычит, чтоб раскрыли, ждет ржаной корочки с солью, ласково мотает головой хозяйке, уже отворяющей ворота.

А человек должен забыть? Что за человек такой, что не помнит добра, что забыл свое, родное, а живет чужим, ничего для него не сделавшим? И сколь величественна по сравнению с ним корова, любящая свой двор.

И какой толк от такого человека, какая польза, кому он нужен? Ни Богу свечка, ни черту кочерга! Так, жил-был, и — нет его, дышал, радовался, и — ни к чему была его жизнь, дыхание, радость. Помер, — никому и горя нет. Без причала был, без руля, ветрил, и без любви ко всему, так, вроде колючки в огороде. Погиб, и нет ни у кого сожаления, слезы.

А умрет другой, потрудившийся, служивший Родной Земле, сберегший в душе все виденное, носивший в сердце, и кто-либо почувствует его смерть, пожалеет, может, заплачет.

Великая вещь — воспоминания! В них — все, горе, радость, жизнь, любовь, а не она ли сильнее смерти?

Думая так, незаметно переступил я грань обычного. В ночной мгле увидел я дома, деревья, людей нашей деревни. Слышу звон колокола к Светлой Заутрени, и вижу толпы людей, идущих с узелками к церкви. Дрогнув сердцем, пошел и я за ними.

Небо сияло множеством ярких звезд. На востоке чуть просветлело, и алая полоска вспыхнула у самого края земли. Люди все теснее сходятся, несут узлы с пасками,[98] крашенками, всякой снедью. И смотрю — вон, Репуш с двумя дочками, добрый сосед наш; широкая борода, глаза добрые, чуть видны во тьме, и одна из дочерей, в светлом платье, с длинными косами, глаза синие, раскосые, а другая — темноглазая, темноволосая, как отец, кряжистый дядька. Знаю, что давно померли они, но подхожу, здороваюсь.

— Здоровеньки булы! — ласково отвечает отец. — Ксюша, и Юра здесь!

— Слава Богу! — вполголоса отвечает она, крепко сжимая мою руку. — И вас к Светлому Празднику дождались.

— Сейчас, Ксюша, — отвечаю, — ты уж, как “Христос Воскрес” пропоют, не удирай! Хочу с тобой похристосоваться.

— Та чего же… — глубоким, идущим из сердца голосом, отвечает она. — Вы наш, а мы — ваши.

Глубокая правда в словах этих. Росли вместе, учились, встречались, радовались, глядя в глаза друг другу. У перелаза, с одной стороны наш сад, а с другой Репушовский; играли вместе, знали каждый сучок в досках, каждую былинку на земле.

А вот старик Богацкий, лавочник, в железных очках, с белой бородой, кровоподтеки под глазами, сорочка в крови: его убили пьяные солдаты тридцать девятой дивизии. Знаю, что он умер, а вижу — и не верю сам себе, двоится вера моя; одна часть за то, что он умер, а другая, — что жив, и никогда не умрет. Если есть хоть какая-либо справедливость в мире, а Бог даже отвернулся от нас, то все равно, Богацкий омыл кровью грехи свои, и ему должна быть дарована вечная жизнь. Уж больно малы грехи были у него: пятачок на рубль наживал, никогда не грабил, вдовам долги вычеркивал, сиротам леденцы даром давал. В церкви всегда с Иваном Филипповичем басом вполголоса спорил, кому “Апостола” читать, ему ли, Ивану Филипповичу ли. Ну, что Богу грех их? Возревновали оба о Господе, и хоть непорядок, чтоб в церкви спориться, но ведь люди какие были! Богацкий, прощая долг бедному, всегда говорил:

— “Отче наш” знаешь? [И я тоже знаю:[99] ] — … “и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим”!.. Приходи за сахаром, спичками до “Спожин”! А вот возьми бабе… Тут кусок ситца с прошлого года; может что придумает. Она у тебя умная, работящая. Бог работящих любит!..

И мужик уходил, благословляя доброго купца.

— Петрович! — говорит он, подходя. — После заутрени… непременно, чтоб похристосовались, а на это, — указал он на сорочку, — внимания не обращайте! Дурачки ведь, замарали. Что с них спросить? Дай Бог им прощения. В такой день, подумать, в Святую Пятницу, вместе с Господом Иисусом преставиться сподобился!

Перекрестился он:

— Честь-то какая, Боже! — И, вздохнув, добавил:

— Да неужто, Господи, за мои сиротские леденцы… Да и что в них, и мало давал, знал бы, вдвойне бы отпускал!.. Дело торговое, все считаешь, чтоб не просчитаться, а то и леденцов не будет… — Он кашлянул и сказал: — А за врагов моих молюсь: как бы не они, и на Страстной не ушел бы к Господу!.. Благодарен им!

И сказавши, отошел вбок.

Лица у людей светились голубым светом, а у Богацкого — прямо сияло.

И уже трое Шевчуков, братьев-богатырей, на его месте. Убили их на первой войне. Идут они, шагают в ногу, дошли до меня, разом честь отдали, и на груди у них огненными буквами написано: “Больши сея любви никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя!”

Идут они,[100] и кровь с них течет, а где капля пала, [там] красным, синим, белым огоньком светится, Русским цветом горит.

Встал я перед ними во фронт, как перед генералами. Такие — душу потрясают!

А рядом — уже Парфен с Ольгой, оба матросами убиты.

— Шевчуки, Юра, целый день втроем за пулеметом в Галиче отступавшую дивизию защищали. Пали все трое на месте! Великий Князь над их гробами плакал, Георгиевские кресты четырех степеней положил, и в офицера произвел посмертно! — говорит Парфен.

— В деревню с музыкой привезли. Государь наш святой три тысячи рублей родителям дал, а над их хатой приказал Русский Флаг поднять! Так и был флаг, пока большевики не сорвали.

— А что с вами вышло? — спрашиваю.

— С нами — ничего. Матросы хотели Ольгу понасильничать, я вступился, нас и убили.

— Да ведь ты тоже душу положил, милый брат мой! — вскричал я.

— А на что душа-то, коли жизнь жить поганую? Там мы всегда вместе! Любились и будем любиться! — ответил он, улыбаясь, помахал рукой и исчез в толпе.

А передо мной кучка донских казаков-хуторян, с чубами, вырывающимися из-под фуражек, смеются, сверкают белыми зубами.

— Петрович! А до “Чиги Донской”[101] признаетесь?[102] Самая что ни на есть “Чига”!

Боже, все знакомые, милые лица, друзья-приятели. У одного сабельный удар через лицо, у другого — живот, грудь кровавится, а все — веселы, смешливы, довольны:

— За казачество постояли, за Русь Матушку! А потом — за Русь да за казачество, и еще раз за Русь! Командир прямо сказал, взяв в руку мешок:

— С Дону выдачи нет! А кто набунтует, того в куль да в воду!

— Так, значит, целой сотней Царство Небесное и получили…

А вот Беседин, богатый мужик, с женой и дочкой. У всех раны, на груди, на спине, но у всех — свет на лицах.

— Петрович! — зовет он. — Сподобил Бог… всех… в Великую Субботу!.. — Он перекрестился…

Вижу всех мертвых, друзей, знакомых односельчан, соседей. Все они густой толпой идут к церкви, где все еще мало света.

Вдруг — движение. Выходят с хоругвями, иконами, пением:

Воскресение Твое, Христе Спасе,

Ангели поют на небеси,

И нас на земли сподоби

Чистым сердцем Тебе славити!..

Ликующий, пасхальный, красный трезвон покрывает голоса хора! Крестный ход идет трижды вокруг храма, мимо разложенных на траве куличей, крашенок, на белых скатерках, с зажженными свечами, воткнутыми в землю.

— Да воскреснет Бог и расточатся врази Его! — возглашает священник в белых ризах. То — мой милый папа!

И вдруг врата храма с грохотом падают, и оттуда выбегает темная толпа вопящих и беснующихся врагов Христовых. Они бегут, колотя друг друга, и исчезают во тьме. Среди них вижу двух братьев Вовков, заводивших революцию на селе; они бегут, нанося друг другу ножами раны.

— Яко тает воск от лица огня, тако да исчезнут! — возглашает отец.

Исчезают враги Христовы. Во след им несется победная песнь:

— Пасха!.. Христос Избавитель!.. Пасха всечестная!.. Пасха… Христос воскресе из мертвых… Смертию смерть поправ… И сущим во гробех живот даровав!..

— Бум, бум, бум, бум!.. — звенит трезвон.[103] Все начинают, входя в середину церкви, христосоваться.

— Христос Воскресе! — возглашает с амвона отец.

— Воистину Воскресе! — отвечает хором весь храм.

— Христос Воскресе, Юра! — слышу Ксюшин голос. Оборачиваюсь и вижу, что и Настя тут же, а там, рядом с матерью, Варя, милая подружка моя.

И вдруг сама мама передо мной, молодая, красивая:

— Христос Воскресе, сынок! — говорит она и целует меня.

— Воистину Воскресе, мама! — отвечаю я.

— Меня зовут теперь иначе. Я — Россия!

— ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ, РОССИЯ! — восклицаю я со слезами, — КОГДА ЖЕ?

— Когда колючая проволока порвется! — отвечает мать. — А до тех дней — КРЕПИСЬ И МОЛИСЬ БОГУ! — СВЯТИТЕЛЬ НИКОЛАЙ НОВЫЙ СПАСЕТ!..

Брюссель.[104]

Юрий Петрович Миролюбов, автор этих чрезвычайно лиричных и добрых рассказов умер более 30 лет назад. Всю свою сознательную жизнь он посвятил истории прапраславян. 15 лет он переводил загадочные Велесовы дощечки, известные в мировой истории как Велесова книга. Этому произведению приписывают мистические истоки, называют его фальсификацией. Но, судя по всему, кому-то в мире очень не хочется, чтобы у славян, наших предков, история начиналась не с рождества Христова, а многими веками раньше.

Юрий Петрович рано умер и не смог опубликовать свои рукописи. А они были бы интересны многим людям. Он, как и его отец в совершенстве знал траволечение, занимался химией, парфюмерией. Архив его до сих пор лежит в квартире в Аахене, небольшом немецком городке на границе с Бельгией, и Галина Францевна, немка, “маленькая Галя”, вдова русского писателя, журналиста, историка, ученого, сумела за годы, прошедшие после его смерти, на свою скромную пенсию издать почти все книги, выполнить обещание, данное мужу возле смертного одра.

Глядя на эту маленькую, не выше полутора метров ростом, 94-летнюю женщину, невольно проникаешься громадным уважением к ее подвигу. Сумев сохранить наследие мужа, она не смогла сделать единственного — донести его труды до массового русского читателя.

Мне она с большим удовольствием подарила половину изданных трудов и, прочитав “Бабушкин сундук”, рассказы из детства Юрия Петровича, я не смог не восхититься настоящим русским языком, бесконечной любовью к людям, его окружавшим, учившим его добру. Не важно, кто с ним разговаривал, конюх, нянька, домработница, все в нем было настроено на высочайшую духовную волну. Я и без того влюбился в Галину Францевну безоговорочно, хотя общение наше было несколько затруднено. Мой немецкий и ее русский были почти однозначны, но суть разговора мы уловили. Родина должна знать своего сына, пусть это произойдет в Старом Осколе, пусть наши читатели станут первооткрывателями большого, совсем неизвестного нам русского писателя и ученого, вынужденного жить и умереть вдали от Родины Юрия Петровича Миролюбова.

С. Чернев

Старый Оскол

2001

БАБУШКИН СУНДУК

НА СЛУЖБЕ ЛЮДЯМ

ПЕРЕЕЗД

СТАРОЕ И ВЕЧНОЕ

ОТЦОВСКИЙ ДОМ

РОДИТЕЛЬСКИЙ ДВОР

ЛИЦО

ОТЦОВСКИЕ ТРАВЫ

ОГОРОД И САД

ПЛОДОВЫЙ САД

ЯБЛОКИ, ЯБЛОКИ…

БЕЛАЯ СИРЕНЬ

ДОМАШНИЙ МИР

САМОВАР ИВАНОВИЧ

ДОМОЙ!

РОЖДЕСТВО НА РУСИ В СТАРОЕ ВРЕМЯ

ПАСХА НА РУСИ

ПОЛВЕКА ТОМУ НАЗАД

ТЕТЯ АННА

"VIOLА ОDОRАТА"

МАВРА

ВИННЫЙ ПОГРЕБ — ДЕД ПЧЕЛАРЬ

ВИДЕНИЕ

Примечания:

1

По: Миролюбов Ю.П. Бабушкин сундук. Сборник рассказов. Мадрид, 1974. — 175 с.

9

Инбирь м. имбирь, растен. Аtotonum Zingiber или Zingiber officiale, и в особ. пряный корень его; это белый инбирь; желтый же есть корень растенья того же семейства Сurcuma longа. || Сар. инбирем зовут желтый шафран. (В.Р.Я.)

10

Тинктура лат. настой, настойка спиртовая. (В.Р.Я.)

97

Укр. “телеги”.

98

Пасха — влкрс. освященная стопочка сыру, творог, коим разгавливаются в сей день; а млрс. кулич, освященный для той же цели, коровай. (В.Р.Я.)

99

Добавлено по: «Миролюбов Ю.П. Сакральное Руси. Т. II», с. 427.

100

В «Миролюбов Ю.П. Сакральное Руси. Т. II»: “Идут они, руку «дают», ногу…”

101

“Донская Чиг” — казаки. (“Чига м. донск. бранное прозвище казаков верховых станиц; астрх. астраханские казаки (от имени разбойника Чиги?). || Чига олон. призывная кличка овец. Чигальник? пск. бойкий наглец. ” — По В.Р.Я.)

102

“Признаваться, признаться, быть признаваему. || — кому в чем, сознаться, открыться, покаяться, рассказать не таясь, виниться.” — По В.Р.Я. Смысл этого выражения, по-видимому, “А "Чигу Донскую" признаёте (т. е. "узнаёте")?”.

103

В «Миролюбов Ю.П. Сакральное Руси. Т. II»: “звенит, гремит трезвон, ликующая медь колоколов.”

104

Этот рассказ, напечатанный мной в журнале «Родные перезвоны» (№ IX, 1952 г.), в совершенстве воспроизводит сновидение, приснившееся мне накануне Пасхи. Содержание его ясно само собой. Деревня, если бы ее не разорили красные, сама говорила бы о своих погибших как о мучениках за Веру. Наконец, и мое сознание не может принять атеистического мира! Или есть Бог и Добро, или Его нет, но тогда и нас нет, а все это какой-то бред, возникший как-то «сам собой», без всякой причины, и живущий сам по себе, своей собственной жизнью… Однако, все дает доказательства, что я живу, а если я живу, то как же мне жить без Бога?