Стальные шпоры на ногах надеты,
Кольчуги белые легки, но крепки,
Забрала спущены у ясных шлемов,
На поясах мечи в златой отделке,
Щиты подвешены у них на шеях,
И копья острые у них в руке.

(«Песнь о Роланде»)

Для начала не обойтись нам без самых общих определений. Согласно БЭС, военная стратегия – это область военного искусства, охватывающая вопросы теории и практики подготовки страны и вооруженных сил к войне, ее планирование и ведение. Определяется она военной доктриной государства. Также стратегия исследует закономерности войны.

Цели войн и типы стратегий принципиально зависят от уровня экономического и научного развития сторон, скажем мы. То есть ежели не изобретено колесо, то не будет и колесницы, а если нет стремян, то не надейтесь на конницу. Пешие воины будут драться камнями, дубинами и острыми палками, пока не появятся технологии получения железных орудий и оружия. Если железа мало, то, значит, оно очень дорого и ему будут искать дешевую замену при изготовлении доспехов. Конечно, всем этим и ограничиваются возможности государя при выборе стратегии, а полководца – при выборе тактики.

В древности, полагают, целью войны было – убить всех. Понятно, если ресурса хватает только на собственное прокормление, а производства, где можно было бы занять чужого человека (раба), нет, то только так и могли поступать. Но как пишет Е. А. Разин, – и мы с ним согласны, – первобытный период не знал войн, ибо не было еще государственного интереса. Стычки этого периода так и надо называть вооруженными стычками или драками.

С развитием товарообмена, помимо убийства конкурентов, встала еще и задача захватить торговые пути или удержать их за собой, – и здесь уже есть интерес государства (государя). Войны с такими целями были вполне обыкновенны в раннем Средневековье.

В эпоху развитого Средневековья, в XV–XVII веках, цель войны – захватить города без потерь и убийств, сохранить производство и всю инфраструктуру, подчинив их себе. В XVIII–XIX веках трудовой ресурс уже стал важным, и полководцы стремились нанести войскам противника максимальный урон в генеральном сражении, так, чтобы сберечь свои силы и маневренность и получить возможность диктовать условия побежденной стороне.

Людские сообщества эволюционируют во вполне определенных природных условиях, и если посмотреть «сверху» – не из кротовой норы, а с высоты птичьего полета, – становится ясным, что война, уничтожение людьми друг друга, есть устранение дисбаланса в системе «человек-природа». Обычно достаточно истребления молодых мужчин; это ведет к приемлемому снижению рождаемости. Но при сильном дисбалансе, то есть при большой перенаселенности территорий, войны приобретают ожесточенный характер. Уже в XIX веке переизбыток населения стал очень заметен; в ХХ веке дело дошло до массовых уничтожений гражданских лиц. Кстати, напомним об изобретенной в конце ХХ века нейтронной бомбе, применение которой нужно как раз для того, чтобы уничтожать всех попавших в радиус ее поражения людей, сохраняя материальные ценности.

Но вернемся к периоду, когда, кажется, организация войн носила наиболее простой вид – во всяком случае, в Западной Европе. Это XI–XIV века. В книге «Эпоха Крестовых походов»[54] читаем:

«Феодальные войны чрезвычайно однообразны. Конные воины делают набеги на поместья врага, угоняют стада, срубают деревья, жгут хлеб на поле, поджигают деревни, насильничают над крестьянами и иногда избивают их. Цель войны – овладеть замками и захватить самих противников, и этого стараются достигнуть или хитростью, или правильными действиями – сражениями и осадой. Сражение есть стычка двух масс рыцарей, бросающихся друг на друга крупной рысью; стараются, главным образом, выбить противника из седла и повалить его на землю; оруженосец, стоящий позади воина, подбегает, чтобы схватить сброшенного с коня противника и овладеть его лошадью. Пленников лишают оружия и увозят обычно привязанными к лошади. Победитель держит их в своем замке, часто скованными или даже запертыми в подземной тюрьме, пока они не выкупят себя за условленную сумму. Точно так же выкупали и замки.

… Выкупы представляли настолько доходное дело, что рыцари и даже сеньоры простирали свои интересы за пределы военного класса, – на купцов, горожан, даже духовных лиц. Они захватывали их на дорогах, сажали в тюрьму и мучили их, чтобы получить выкуп. Немцы называли этих авантюристов Raubritter (рыцари-разбойники)».

Война была развлечением и доходным занятием, опасностями которого сами рыцари пренебрегали. Ордерик Виталий, рассказывая о Бремульском сражении (1119), прибавляет: «Я слышал, что из 900 сражавшихся рыцарей были убиты только трое; действительно, они были с головы до ног закованы в железо и… щадили друг друга, старались не столько убивать, сколько забирать в плен».

Помимо участия в войнах, рыцари устраивали военные игры, турниры. Они выстраивались на гладком месте двумя отрядами и вступали – иногда с обычным оружием – в сражение. А потери зачастую были такими же, как и в настоящих битвах: на турнире в Нейссе (близ Кельна) в 1240 году пало 60 рыцарей. На турнирах тоже брали противников в плен и заставляли их выкупать себя.

Так что Франц Меринг прав: история средневекового военного искусства не имеет крупного интереса. Развитие феодального ленного государства полно войн и военной шумихи, но его военные возможности чрезвычайно малы, войска невелики по численности. В них отсутствует военная дисциплина. Войны гремят постоянно, но битвы, имеющие действительно историческое значение (такие, как битва на Лехфельде или битва при Гастингсе), очень редки. Даже прославленные войны Гогенштауфенов, по мнению Франца Меринга, были простыми драками, о которых грешно говорить как о проявлении какого-нибудь военного искусства: «В средние века не было, в сущности, ни тактики, ни стратегии; можно было бы говорить, лишь с некоторыми оговорками, о стратегии на истощение в самом тривиальном значении этого слова».

Битва под Моргартеном, состоявшаяся 15 ноября 1315 года между пешими швейцарцами и рыцарским войском, принесла рыцарству первое поражение от пехоты. С этой битвы, можно предположить, начался поворот от преимущественно «стратегии на уничтожение» к преимущественно «стратегии на истощение».

Итак, мы видим противопоставление двух возможных стратегий: на уничтожение или захват противника, – выработанной рыцарскими временами, и на истощение сил противника, ставшей актуальной с повышением роли экономики.

«На уничтожение»: атаковать неприятельские вооруженные силы, сокрушить их и подчинить побежденного воле победителя.

«На истощение»: выматывать вражеские войска маневрами, избегая сражений; принимать их лишь в случаях крайней необходимости или при чрезвычайно благоприятных условиях; заставлять врага нести непомерные затраты, ослаблять и вынуждать к сдаче.

И здесь неожиданно выявляется некий хронологический «зигзаг»; историки сами начинают сравнивать античные и позднесредневековые войны. Франц Меринг пишет:

«… Вообще говоря, стратегия на истощение, несмотря на то что она имеет вид более мягкой формы ведения войны, является несравненно более жестокой формой. Мы видели уже, насколько она истощила античную Грецию. Что же касается примеров новейшего времени, то стоит лишь сопоставить Тридцатилетнюю войну с наполеоновскими войнами. Тридцатилетняя война с ее стратегией на истощение стоила одной германской нации 16 000 000 человек, отбросив на столетие назад в ее развитии».

Использование стратегии «на истощение», конечно, не исключало из практики прежнего опыта. Тем более, здесь надо различать стратегические устремления, и тактику. Цель всей войны – истощение противника, непосредственные битвы – полное уничтожение врага. Наполеон вел войны на уничтожение. Задолго до него Макиавелли, автор XVI века, нередко провозглашает принцип сокрушения неприятельских сил в открытом бою высшей целью военных действий:

«Центр тяжести войны заключается в полевых сражениях; они составляют цель, ради которой создают армию». «Кто умеет искусно вступить в сражение с неприятелем, тому можно простить другие ошибки, допускаемые им в ведении войны». «Стиль стратегии римлян заключался прежде всего в том, что они вели, как говорят французы, войны кратко, но энергично». «Делать переходы, бить врага, становиться лагерем – вот три главных дела войны». «Не золото, как кричит вульгарное мнение, составляет нерв войны, а хорошие солдаты, ибо недостаточно золота для того, чтобы найти хороших солдат, а хорошие солдаты всегда найдут золото». «Когда выиграешь сражение, надо с возможной быстротой преследовать победу до конца».

И он же пишет: «Хороший полководец лишь тогда дает сражение, когда его к тому принуждает необходимость или когда представляется благоприятный случай». Находим мы у него и мнение, что не следует доводить неприятельское войско до отчаяния. Есть и такое замечание, что римляне после одержанной победы вели преследование не при помощи легионов, а легкими войсками и кавалерией, ибо преследующий в беспорядке легко может выпустить из рук победу. «Лучше, – говорит он в одном месте, – победить неприятеля голодом, чем железом, ибо победа гораздо больше зависит от счастья, чем от храбрости».

Однако, цитируя Макиавелли, мы вынуждены высказать такое суждение. Нас призывают верить этому автору как военному теоретику и историку, в том числе и когда он говорит о войнах античности. Причем античности, понимаемой как время давнее. И все же историки (Дельбрюк) сообщают, что когда Макиавелли выступает в качестве очевидца военного дела своего времени, то он «очень уязвим»:

«Казалось бы, что человек, обладающий столь острой наблюдательностью, человек, который по личным склонностям и по занимаемому им положению должен был направлять свое внимание па военное дело, который неоднократно объезжал Германию, Италию и Францию и практически занимался военным делом, – казалось бы, что такой человек должен давать вполне достоверные сведения. Однако на деле это не так. Сообщаемые им цифровые данные часто ошибочны, как то можно доказать документально… О швейцарцах, например, он неверно сообщает, будто они за тремя шеренгами копейщиков всегда ставили одну шеренгу алебардистов.

Хотя Макиавелли и наблюдатель, но прежде всего он теоретик и доктринер. Все, что он слышит и видит, он тотчас же вгоняет в рамки своей теории, а если это ему не удается, то факты должны уступать теории. Местами он проявляет поразительное отсутствие критического отношения – например когда он простосердечно повторяет слова какого-то француза, будто во Франции имеется 1 000 700 церковных округов и каждый округ поставляет на службу королю одного вооруженного вольного стрелка. Но это лишь единичные ляпсусы; гораздо хуже обстоит дело с теми искажениями, которые происходят от его отвращения к наемничеству и от его странного, надуманного подразделения народов – на вооруженных и невооруженных».

Войны XVI, XVII и XVIII столетий велись не по законам стратегии на уничтожение, а по законам стратегии на истощение. Макиавелли был, наверное, первым, кто теоретически обосновал такую стратегию, и не случайно наука следующих веков видела в нем, требовавшем к тому же всеобщей воинской повинности, великого военного мыслителя. Но он же указывал: «Если ты сумеешь выиграть у врага решительную битву, то, значит, все другие ошибки, допущенные в ведении войны, незначительны; если же ты этого не можешь, то если бы даже в остальных областях войны ты действовал безукоризненно, ты никогда не доведешь войны до почетного конца. Ибо главная битва, выигранная тобой, уничтожает последствия всех ошибок, когда-либо тобой совершенных».

То, чего требует здесь Макиавелли, есть стратегия на уничтожение, которая непосредственно устраняет врага и главную свою цель видит в истреблении вражеского войска. На чем основывался теоретик? Мы полагаем, на опыте войн предшествующего периода, к которому относим и период «античный». И вот неожиданное подтверждение находим у Франца Меринга:

«Макиавелли был, конечно, очень проницательным политиком, но не потому, что он видел вещи в темноте будущего, а потому, что видел их в свете действительности. Он писал под впечатлением длинного пути побед, по которому в его время шли швейцарские войска. Эти войска были народным ополчением со всеобщей воинской повинностью, и они применялись только в сражении на уничтожение. В мощных швейцарских колоннах он, подобно гуманистам, видел возрождение греческой и римской фаланги».

Стратегия и тактика, как считается сейчас, бурно развивалась в эпоху античности (разделение на рода войск, внезапное вторжение, осада и защита крепостей, морская блокада, заманивание, контрнаступление), но в Средние века, разумеется, все это было забыто, военное искусство находилось «в состоянии упадка», пока вновь не начало своего развития. И в большинстве своем это традиционное мнение сложилось под влиянием мифов и толкований, подверстанных к традиционной же, скалигеровской хронологии. Такая история противоречит и законам эволюции, и простому здравому смыслу.

Историки видят, что в творениях Макиавелли принципы стратегии сокрушения (уничтожения) и стратегии измора (истощения) изложены параллельно, но не согласованно. Да мы и сами находим у него сплошные «перемешивания» традиционных эпох и стратегий; римляне соседствуют с французами, греки – со швейцарцами. Он рассказывает об опыте войн римских императоров, перечисляя их десятками, но нет в его книге византийских императоров Комниных, Ласкарисов, Палеологов, ведших свои войны едва ли не на глазах самого Макиавелли.

Так давайте же вспомним о Византийской (Ромейской, Римской)

империи со столицей в Константинополе! Что означает название города? Латинское слово Константин – «крепкий, сильный, постоянный». То же самое означает и слово рим. Посмотрим Греческо-русский словарь А. Д. Вейсмана:

Р??? – город Рим;

???? – сила, крепость (как телесная, так и духовная); сила военная; сила политическая, могущество.

Яр. Кеслер вспоминает по этому поводу христианскую молитву: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный…» – второе по-гречески и будет «Святой Рим», то есть – Айо, ромалэ!

В истории средневековой Византии легко найти и традиционную Древнюю Грецию, и, со сдвигом во времени (см. «римскую» волну синусоиды) – Древний Рим. В культурном, научном, экономическом, идеологическом и военном отношении Римская империя с центром в Константинополе развивалась с опережением по сравнению со своей западноевропейской окраиной. То, что уже было в Византии XI–XIII веков, в Европе взялись «возрождать», начиная с XIV века. Затем стараниями хронологов эта история попала в «древность», причем и в «греческую», и, с изрядным перекосом в миф, в «римскую».

Стратегия Византии, реального Рима – защита своих границ через ведение войны на чужой территории. Такова была военная доктрина, в соответствии с которой войска императора оказывались на территории соседей. А стратегия мифического «Рима» – выйти за пределы своих границ, чтобы захватить весь мир. Зачем? Да и как это можно сделать практически? Всем миром нельзя управлять из одного центра, и нельзя получить с него доход. Чтобы обеспечить подобную подчиненность, следует, потратив немыслимые деньги, всех римлян до одного отослать в иностранные гарнизоны. Однако опыт показывает, что если более 10 % населения отвлечь от хозяйства, – экономика рухнет, и станут невозможными вообще никакие походы.

В книге «Военная организация Византийской империи» В. Кучма впрямую сопоставляет стратегии Древней Греции, Рима и средневековой Византии:

«Самыми консервативными на протяжении всей истории военной организации Греции, Рима и Византии являлись принципы полиоркетики (военно-инженерного дела. – Авт.) и лагерного устройства; наибольшей динамичностью обладала тактика, связанная непосредственно с самым подвижным, переменчивым, подверженным максимальному воздействию извне комплексом, каким являлась материально-техническая база армии (прежде всего, элементы вооружения и снаряжения)».

Стратегия войны выстраивается от конкретного экономического строя. У Византии была оборонная стратегия, чтобы удержать границы. На протяжении всей имперской истории можно проследить замену военного удержания идеологическим и культурным: это мы и видим в так называемой эллинизации Востока. Но столь удачно эллинизированный Восток получил, таким образом, механизм собственного научно-технического развития. Противостояние перешло в религиозную сферу, и в результате от империи отпали арабские, а затем и западноевропейские земли. В ходе этих событий в Византии зародилась дипломатия, как средство невоенного взаимодействия с арабскими странами и Европой.

Можно предположить, что часть этой истории, только неправильно понятой, и отражена в истории мифического «Рима», с его завоевательной стратегией, требовавшей расширять границы. Расширив, – как собирались поддерживать порядок? Какими силами? Если своими, то какая для этого требовалась армия? Если наемная, то откуда наемники? И на какие средства наняты?

То же самое касается и мифической «Греции». Некоторые реальные события средневековой Византии, после их интерпретации политически ангажированными историческими писателями, превратились просто в сказку. Ведь это в сказке достаточно объявить о произошедшем небывалом событии, как о чуде, не утруждая себя объяснением, какими средствами «чудо» осуществлено, кем и зачем.

Совершеннейшим чудом выгядят военные походы Александра Македонского. Чего хотел получить он в Персии и Индии? Историки описывают его тактику, но в чем стратегия? Какова военная доктрина? Если верить «сказкам», он уводил из страны граждан Македонии и других провинций Греции, подрывая местную экономику и основу благосостояния жрецов. Он приходил с войсками в далекие страны, чтобы просто завоевать их, и все. Его поведение настолько противоречит здравому смыслу, его цели настолько необъяснимы, что наука история и не пытается ничего объяснять.

Ф. Шахермайр, посвятив десятки страниц своей книги об Александре описанию противостояния племен (образчик: «финикийская знать и купцы ненавидели греков, тем не менее легко воспринимали элементы греческой культуры») и войны в Месопотамии, говорит только о страхе, ужасе, мщении и прочих кошмарах. Вот пример.

По безвестной горной тропинке, ведомый местным пастухом, царь со стотысячным войском пробирается ночами по колено в снегу. Предлагаем тем из читателей, кому приходилось воевать в горах, представить себе этот поход как реальный: с бивуаками, лошадьми, организацией питания, болезнями и всей санитарией. Наконец, попадает он в тыл противника, выходя на равнину сразу со всей армией. «В беспредельном гневе царь велел перебить всех, кто попадется ему в руки». Персидский правитель добровольно передал ему город Персеполь; Александр велел разграбить город и поджег дворец. Зачем? Читаем объяснение историка:

«Запланирован ли этот пожар заранее или возник спонтанно, во всяком случае, он был грандиозен, почти символичен и завершил собой целую эпоху. Этим актом Александр мстил не только за греков, но и за египтян, вавилонян, за все подвластные персам народы и даже за самих иранцев. Этот эпизод как бы подвел итоговую черту под всем прошлым. Скоро, считал Александр, должно было наступить время, когда уже не будет ни побежденных, ни ненависти, ни мести. Теперь в последний раз эти чувства проявились во всей их торжествующей и безоглядной ярости…»

Сказку анализировать с рациональной точки зрения невозможно, так что перед нами не анализ, а болтовня.

Еще образчик текста Ф. Шахермайра:

«И только в кругу македонских военачальников продолжала нарастать тревога: какова конечная цель всего похода?»

Похоже, что тревога «нарастает» в кругу историков: действительно, а чего это он?… Ведь это безумие, устраивать войны без цели, без средств, без пользы своей стране!.. Наконец, пишет Ф. Шахермайр, «наступает момент, когда… встает вопрос о смысле войны и ее целях». Но хоть вопрос о целях и «встает», все это время «Александра волновал также вопрос, оставшийся для него неясным, но обсуждать который ему не хотелось: каковы же причины его гениальности?»

Да, гениальность налицо. В армии Дария насчитывалось, по сведениям Шахермайра, примерно 45 000 всадников и 200 000 пеших воинов, но есть и другие данные: Арриан называет наряду с 40 000 всадников около миллиона прочих воинов. Противник численно превосходит войско Александра, «видимо, не менее, чем в пять раз». И что же наш гений?

«Промедлив два года, Александр сам дал врагу возможность собрать такое огромное войско. Теперь ему предстояло решить, как с ним справиться». Вопрос о цели войны, как вы помните, еще не решен. Речь только о гениальности.

А вот и апофеоз научно-исторической мысли о «стратегии» или, если угодно, «военной доктрине» Александра:

«Такие действия можно было бы признать странными и необъяснимыми, если бы не притязания Александра на завоевание всего мира. Для властелина, считавшего покорение мира своей ниспосланной свыше миссией, все это совершенно естественно».

Для историка «совершенно естественно», что человек, герой его истории, осуществляет свои мечты, как Господь Бог, одним хотением. Ничто не составляет ему трудностей: ни экономика, ни финансы, ни особенности географии и погоды, ни физические возможности людей. Ему не требуется обоснования целей, да и самих целей иметь не надо, достаточно желания. Захотел – сотворил небо и землю. Захотел – подчинил себе все страны.

В самом начале XIX века еще один военный гений, Наполеон, не иначе, как начитавшись фантазий о подвигах Александра Великого, решил их повторить. Планы похода в Индию обсуждались вполне серьезно. В отличие от своего мифического предшественника, Наполеон владел стратегией и тактикой, он имел уже географические карты, он опирался на экономическую мощь почти всей Европы. И далеко ли он дошел? До Москвы, где и кончился его поход в Азию.

Его история доказывает мифичность походов Александра. А подлинные события, давшие основу мифу, надо искать в истории Византии. Переходя от мифов к реальности, именно в нескольких памятниках средневековой византийской литературы: «Стратегиконе Маврикия», «Тактике Льва», «Воинском законе», «Византийском Анониме VI в.», «De velitatione bellica» – можно найти первое изложение военной теории и военного права.

Цель каждой отдельной экспедиции, согласно этим памятникам, заключается в захвате добычи (подчинении и принуждении к выплате дани). Достичь этой цели можно, порой лишь уничтожив живую силу противника, его войска. Но византийская армия следовала завету «античных времен»: разбитому неприятелю должна быть непременно оставлена для спасения бегством одна безопасная дорога; сознание возможности сохранить себе жизнь удержит врага от самых отчаянных способов сопротивления. Своих же воинов за трусость следовало предать суровому наказанию:

«Если во время генерального сражения или битвы произойдет обращение в бегство без какой-либо разумной и видимой причины, мы повелеваем стратиотов той тагмы, которая первой обратилась в бегство… рассчитать по десять и… (каждого десятого) предать смерти».

Конечно, традиционная история называет и «древние» военно-теоретические труды. Но как это ни удивительно, хоть и названы они древними, но применялись и были очень популярны в Средние века. Среди таких трактатов можно назвать «Стратегикон» Онасандра. Автор находился на римской службе, трактат посвящен Квинту Веранию, а задуман был, по сообщению самого автора, как руководство для «хороших военачальников». Воинский успех, пишет Онасандр, не следствие слепого рока, а результат деятельности командиров, ссылка на превратности судьбы так же мало извиняет поражение, как и объясняет победу…

Нам любопытно сопоставить рекомендации этого римлянина Онасандра (I век, линия № 6 «римской» волны) и грека Энея (IV век до н. э., линия № 6 «греческой» синусоиды). Эней пишет только об обороне крепостей, Онасандр – только об их осаде. И в том, и в другом трактате можно обнаружить несколько интересных рекомендаций встречного характера. Например, в предвидении вражеской осады Эней предписывает выслать во все стороны от города специально обученных дозорных, конных и пеших, которые должны своевременно оповестить городские власти о приближении врага. Онасандр, со своей стороны, рекомендует стратигу, ведущему войско к городу, захватывать и задерживать всех, застигнутых вне его стен, чтобы они не успели ничего сообщить своему командованию.

Как видим, не только наша синусоида ставит Энея и Онасандра в одну и ту же эпоху! Но еще интереснее, что сами же историки сообщают: собственные наблюдения представлялись византийским писателям менее важными, чем свидетельства «древних», и нормой их творчества были текстуальные заимствования и стилистические подражания антикам. Например, В. Кучма пишет:

«В самом деле, если удается обнаружить, что «Византийский аноним VI в.» преподносит в качестве новых идеи, известные еще Энею (Тактику), писавшему на 900 лет ранее, если «Тактика Льва» лишь парафразирует свидетельства «Стратегикона Маврикия», хотя их разделяет трехвековой промежуток времени, если в «Тактике Никифора Урана» соседствуют свидетельства, одни из которых старше других на тысячелетия, то какой еще вывод можно сделать из этих фактов?»

Пожалуйста, мы можем предложить еще один вывод: хронология древности (античности) неверна. Да и что такое «древность» в понимании средневекового автора? Вот Лев Дьякон в Х веке пишет:

«… Древний император Никифор тоже был убит мисянами, только Константин Копроним победил мисян, а вслед за ним – его внук Константин, сын императрицы Ирины, и уже в наше время император Иоанн покорил их города. История не сохранила упоминаний о каком-либо ином из ромеев, победившем мисян на их земле».

А комментатор поясняет читателю, что Лев называет Никифора I древним в противоположность Никифору Фоке. Но к власти «древний» Никифор пришел в 802 году, свергнув тут же упомянутую императрицу Ирину. А сам Лев Дьякон родился около 950 года. Так что всей древности – около двухсот лет.

По «византийской» волне нашей синусоиды Х век Византии попадает на линию № 6, и, кстати, интересно, что «История» Льва Дьякона сохранилась только в двух рукописных списках: Парижском 1712 года – и Эскориала, который дословно повторяет Парижский. В список включен ряд авторов, и Лев Диакон лишь один из них, – и он охватывает события, как считается, от конца Х века, и почти до конца XV века. Датировка у авторов идет от Сотворения мира.

До создания единой шкалы времени было еще почти сто лет, и кто сводил этих авторов, как и по какому принципу выстраивал историю – загадка. На последних страницах, относящихся к 1422 году, есть запись: «От сотворения мира до сегодняшнего дня хотят считать 5353 года, но мы, как христиане, хотим считать, что имеется уже полных 7000 лет». В этом – основа для возможного хронологического сдвига на 1647 лет.

Лев VI Мудрый (886–912), автор «Тактики», в качестве древних авторов называет Элиана, Арриана и Онасандра (писатели той же линии № 6), но не упоминает Псевдо-Маврикия, «нового», по словам В. Кучмы, автора, хотя его трактат якобы послужил основным источником: «… Лев, упоминая свои заведомо второстепенные источники, не называет ни разу главного («Стратегикона Маврикия». – Авт.)».

Таким образом, мнение, кто у кого списывал (Лев у Псевдо-Маврикия или Псевдо-Маврикий у Льва), зависит только от хронологии. По сути (с чем согласен и В. Кучма), авторы «Стратегикона» и «Тактики» в известном смысле современники, ибо имели дело почти с одними и теми же исходными данными, какими были материально-техническая база и характер людских ресурсов византийского войска. Но в традиционной истории эти тексты разделяют 300 лет! «Между «Стратегиконом» и «Тактикой» имеется длительный хронологический перерыв. Но между этими трактатами не ощущается сколько-нибудь значительного логического перерыва», – уверяет нас В. Кучма. Если один написан в конце XIV, а другой в начале XV века, – как это следует из «византийской» волны синусоиды, – то в этом нет ничего удивительного. Удивительна тенденциозность историка. Ведь далее В. Кучма пишет:

«Исключение устаревших понятий Псевдо-Маврикия и его исторических сравнений – другой метод переработки Львом материала «Стратегикона»… Так, мы не находим у Льва упоминания Псевдо-Маврикия об аварах, «турках», персах и римлянах, скифах и т. д. Упоминание этих народов было бы явным анахронизмом для рубежа IX–X вв.».

Во-первых, как мы уже сказали, не ясно, кто кому предшествовал, а потому нельзя судить, были ли там вообще «устаревшие» понятия. Во-вторых, какие же названия, по мнению В. Кучмы, устарели для X века? Персы? Римляне? Да ведь византийцы только римлянами себя и называли! В-третьих, открываем книги других историков и с интересом узнаем, что сочинения ромейских писателей наполнены «архаизмами», «историческими реминисценциями» и т. п.

Наша синусоида работает почти безукоризненно по отношению к военно-историческим трактатам. Так, стратегемы Фронтина, автора I века н. э. (линия № 6) находят среди дополнений Павла Диакона, автора X века (линия № 6) к сочинению Евтрония, а также в главном этическом сочинении Policraticus английского богослова XII века Иоанна Солсберийского (та же линия № 6 «византийской» волны).

«Теория тактики» Элиана, жившего на рубеже I и II веков н. э. (лини № 7) «изучалась на протяжении тринадцати столетий и пережила свое второе рождение в период позднего средневековья» (XV век, линия № 7).

Нередко выводы, которые делает В. Кучма в своей книге о византийских войнах, противоречат всем известным утверждениям военных практиков. Так, он пишет, что «судьбу сражения могли решить удары даже немногочисленных кавалерийских частей, если им удалось войти в непосредственное соприкосновение с пехотными подразделениями», – это при том, что, считается, до XIV века конники не воевали с пешими. Но удивительнее всего следующая сентенция:

«… Если попытаться проследить истоки всех военно-научных концепций, когда-либо появлявшихся на византийской почве, все они в конечном счете приведут к «Стратегикону» [Маврикия] – не только потому, что он предшествует остальным византийским военным трактатам по времени, но и потому, что он оказался выше их по уровню… Поэтому «Стратегикон Маврикия», открывший перспективу развития византийской военной науки, остался и высшим достижением в этом развитии».

Какую «перспективу», в каком развитии он открыл? На основании чего делает историк свой вывод?…

Почему-то у наших оппонентов всегда получается одна и та же картина: то, что всему предшествует, оказывается и выше остального по уровню, «открывает перспективу». Выдумки и словоблудие – вот чем занимаются историки, а не анализом эволюции различных категорий общественной жизни.

То пишут, что пехота в русской армии традиционно играла значительную роль. То сообщают, что «в XIV и XV столетиях (русские) войска состояли почти исключительно из кавалерии, так что пехота рядом с ней совершенно пропадала, и ее даже не вводили в расчет войсковых частей, а присчитывали только при случае» (Брикс).

Рассуждая об органичном (эволюционном) развитии военного дела, мы отмечали, что пехота, способная противостоять коннице, появилась в Западной Европе в XIV веке. Но можно сделать вывод, что зарождение пехоты в Византии (сначала двоеборцев Александра Македонского, а потом и греческой фаланги, и римских когорт) произошло уже в XII или XIII веке. И, возможно, процентное соотношение между кавалерией и пехотой у «татаро-монголов» совпадает с оным у греко-римлян Византии!

В нашей версии развитие военной науки приобретает естественный вид. После периода варварских драк между племенами, в составе самих племен выделились специальные люди из числа элиты, образовавшие первичные воинские структуры. Применение коня в военных действиях, когда не было еще огнестрельного оружия, дисциплины, развитых приемов боя, быстро показало, что конные воины сильнее, хотя бы потому, что масса удара у них выше, чем у пеших. Началась эволюция рыцарских войск, но свой путь проделало и мастерство пеших воинов. Со временем появление новых видов оружия и освоение пехотой новых приемов боя привело к исчезновению рыцарства как основного рода войск.

С рыцарства началась эволюция военных структур. А в традиционной истории рыцарство – лишь средневековое преломление античных воинских забав!

В своей книге «История рыцарства» Ж. Ж. Руа относит начало рыцарства к X–XI векам, в крайнем случае – к VIII веку. Это, в общем, довольно давно сформировавшееся мнение историков-медиевистов. Однако исторические писатели не стесняются применять слово «рыцарь» к древности. Герои Гомера – рыцари, персы – рыцари… В книге Ф. Шахермайра «Александр Македонский» разноплеменные «рыцари» рассыпаны по всем страницам, будто горстями. И не только в этой книге, а и во многих других.

Не удивительно, что Ф. Кардини предложил рассматривать военное дело народов-всадников, начиная с IX–VIII веков до н. э. Во всяком случае, он пишет: «Парфяне и сарматы стали применять тяжелую кавалерию… Всадник и его конь были теперь закрыты латами. Высокий остроконечный шлем защищал голову конного воина. Атакующее оружие – длинное тяжелое копье и меч. Ряд вооруженных таким образом конных воинов сминал толпы легковооруженного противника. Сарматы без особого труда разбили скифов в черноморских степях, парфяне остановили наступление римских легионов, отбросив их от Тигра и Евфрата».

Мы выделили в этой цитате слово «теперь»: из него следует, что древние парфяне и сарматы уже задолго до появления тяжелой кавалерии имели воинские структуры, в том числе конные. Стало быть, и армейские структуры, и воинское искусство, и производство оружия и доспехов – все прошло в Азии и в апеннинском Риме свой эволюционный путь. Парфяне, сарматы, персы, греки, римляне воевали со своими соседями, и у тех, естественно, тоже сложилась армия, развились стратегия и тактика, появилось оружие и доспехи.

До этого «теперь», когда древние азиатские воины образовали тяжелую кавалерию, они удивляли тяжеловооруженных греческих и римских воинов умением быстро носиться на конях и очень быстро стрелять из лука. С. И. Лучицкая так и пишет: «У древних авторов – Геродота и Ксенофонта – тяжеловооруженные воины, гоплиты, противопоставляются всадникам и стрелкам из лука, кочевым народам, которых греки рассматривали как варваров».

Итак, всем историкам известно, что в древности тяжеловооруженным воинам из, условно говоря, Европы и Малой Азии противостояли легковооруженные воины из Азии, которые «теперь» – в той же древности – обрели тяжелую кавалерию и, надо полагать, продолжали свою военную эволюцию. И развитие это шло тысячу лет.

В V веке, когда германские варвары положили конец римскому господству над миром, скинув с трона последнего римского императора, в освободившемся от римской тирании мире – по всей Евразии, по данным самой традиционной истории, – здравствовали миллионы мужчин, обученных воинскому искусству. Оставим пока ситуацию в Азии и посмотрим на историю Европы. Предположим, что после завоевания Рима по какой-то причине (из-за эпидемии, например, или из-за глупости германцев) на территории Европы ВСЕ умелые воины умерли. Не осталось ни одного. Забытым оказалось и римское, и греческое военное мастерство. Лишь через несколько столетий, в VIII, а то и в X–XI веке германцы начали создавать военные структуры. Между новоявленными европейскими рыцарями немедленно начались войны, которые были еще не войны, а куртуазные «драки».

Как воевала рыцарская конница того времени? Чтобы сохранить строй к моменту схватки, рыцари подходили к противнику шагом, конница была «покойна и невозмутима, подъезжала не торопясь, как если бы кто-нибудь ехал верхом, посадивши впереди себя на седло невесту», – сообщает один средневековый автор. И, только подъехав совсем близко к врагу, рыцари бросали коней в более быстрый аллюр. Медленное сближение имело еще и тот смысл, что экономились силы лошади для решающего броска и схватки.

«… Рыцари очень любили сражаться, но совсем не хотели умирать – ни за сеньора, ни за святую церковь. Они должны были и хотели только побеждать», – пишет М. Горелик в книге «О Бальмунге, Дюрендале и их хозяевах». С такими намерениями – побеждать – они в конце XI, начале XII века вторглись на азиатские просторы, начав свою крестоносную эпопею. И что же? Они были изумлены невиданной тактикой противника!

С. И. Лучицкая в своей интереснейшей книге[55] пишет:

«Как рассказывают хронисты о мусульманской манере сражаться? Наиболее общие понятия о ней даны в лапидарной формуле Фульхерия Шартрского, описывающего одну из битв у Никеи в 1097 г.: «Их было триста шестьдесят бойцов, т. е. стрелков из лука. У них в обычае сражаться таким оружием. Все они были всадниками»… Именно эти черты портрета воина-мусульманина – лук и стрелы как неотъемлемая часть вооружения, искусная езда верхом – чаще всего бросаются в глаза хронистам. Они кажутся им в высшей степени необычными. Это то различие, на котором они сосредоточивают свое внимание… Хронисты подчеркивают разительное отличие мусульманской манеры сражаться от христианской. Так, Гвиберт Ножанский говорит: «Нашим же по опыту неизвестна была такая живость в верховой езде и такая поразительная ловкость (mira pernicitas) в умении избегать наших натисков и атак, особенно потому, что наши не имели обыкновение (non soleant) пускать стрелы или же сражаться во время бегства».

Похоже, если в Европе военная «рыцарская» эволюция едва началась, то в Азии она не только остановилась, но и пошла вспять; здесь уже позабыли о тяжелой коннице и опять, как когда-то римлян и греков, поражают европейцев своей манерой воевать. Лишь затем, в ходе боевого контакта, стали учиться и те воины, и эти. В Азии снова появилась тяжелая конница, например у Тимура. И рыцари Европы начали осваивать тактические приемы, – например построение «клином». Ведь когда отряд рыцарей медленно, шаг за шагом, приближается к врагу, он становится великолепной мишенью для лучников противника. А если наступать «клином», то впереди можно поставить самых бронированных воинов, спрятав остальных за ними.

«Клин», «кабанья голова», или «свинья», как называли его русские дружинники (любившие, кстати, это построение ничуть не меньше своих западных коллег), пожалуй, самое удобное построение для тяжелой конницы. «Кабанья голова» имела вид колонны, слегка зауженной спереди. Водить конницу в таких колоннах очень выгодно, так как в этом случае лучше всего сохраняется сила ее массированного, таранного удара. Но ведь до такого построения надо было додуматься!

Если бы историки расставили войны разных «эпох» в правильном хронологическом порядке, они увидели бы много интересного. Поскольку им невмоготу отказаться от традиционной схемы Скалигера, мы сделаем это за них, воспользовавшись книгой Дж. Денисона «История конницы», а особенно примечаниями к ней, написанными Г. Бриксом.

Мы дадим здесь цитаты из этой и других книг не в традиционной последовательности, а по «линиям веков» нашей синусоиды. Правда, в большинстве случаев здесь не устанавливаются даты; наше дело – определить направление процесса эволюции. Начнем с линий № 1–3, не забыв напомнить, что греки (византийцы) – в науке, технике и военном деле все же опережали Западную Европу.

Помните, мы говорили о тяжелой коннице парфян? Римские писатели видели в парфянах единственных соперников Рима в главенстве над всем миром. Любой историк знает это, но вот вдруг читаем:

«Около времени Карла Великого (IX век) стало заметно значение тяжеловооруженных всадников на поле сражения».

Впечатление такое, что автор, приступая к истории Средних веков, начисто забывает все, что известно об античности.

Воинская дисциплина была не просто слабым местом рыцарей, пишет М. Горелик, ее у них вообще не было. Рыцарь – индивидуальный боец, привилегированный воин с болезненно острым чувством собственного достоинства. В своем военном деле он равен любому из своего сословия, вплоть до короля, и в бою зависит только сам от себя. Любой приказ для него – урон чести.

И при этом «… рыцари умирали весьма неохотно. Они предпочитали бежать или сдаваться в плен в случае неудачи. В европейских войнах гибло их очень мало – единицы, и лишь в крупнейших битвах, решавших судьбы стран, – несколько сотен», – пишет М. Горелик.

Государственная и церковная администрация пытались привить хоть какой-то порядок, но он достигался только в случае, если в отряде рыцарей был сеньор, главенство которого добровольно признавалось всеми. Воинские уставы и распорядки содержали самые общие положения о дисциплине: не покидать и не ломать строй, стараться, в разумных пределах, обороняться при неудаче, а не сразу бежать, и до победы лагерь противника не грабить.

Более крепкий порядок был в бандах – отрядах рыцарей-наемников, расплодившихся в XII–XIV веках, предлагавших свои услуги кому угодно и грабивших всех подряд в мирное время. Для борьбы с этими бандами впервые в средневековой Европе французскими королями в XIV веке были созданы настоящие маленькие регулярные армии, где воины служили за плату постоянно.

Г. Брикс дает сведения о польско-литовской коннице, но в данном случае не только хронология, но и все, что он описывает, вызывает удивление, если смотреть с точки зрения традиционной истории. Оказывается, в X веке «их военное устройство… было довольно первобытное; оружие и доспехи состояли из луков, закаленных в огне палок (железа еще не знали? – Авт.) и деревянных седел; сабли попадались разве только у гетмана и у высших начальников. Вместо панциря они носили шкуры зубров, оленей, медведей и волков».

О коннице литовцев сообщается дальше, что она была вооружена до XVI столетия отравленными дротикам и мачугами – пулями, прикрепленными к цепи и употреблявшимися для пробития неприятельских лат. Мы думаем, что поляки и литовцы мало отличались от прочих, – если не до XVI столетия, то уж как минимум до XIV.

«Оружие было в первые годы средних веков почти то же, что и прежде: копья, пращи, мечи, луки со стрелами, топоры, палицы и косы; носили панцири или стеганые камзолы, шлемы с проволочными сетками и щиты… позже начали употреблять перчатки, сапоги со шпорами и принесенные крестоносцами из Азии кинжалы…»

У русских, пишет Г. Брикс, собственная национальная конница появилась только в конце X столетия, а потом была значительно усилена по образцу угорской, половецкой и печенежской.

«В X столетии, с введением ленных владений, рыцарство приняло определенную форму, по которой каждый свободный владелец земли, будучи, с одной стороны, ее неограниченным господином, с другой – вассалом более могущественного соседа, становился рыцарем (chevalier) с приобретением копья или палицы, лат и коня… В Средние века во Франции вследствие… тяжелого вооружения, исключавшего всякую возможность пешего боя и даже движения, единственным родом оружия была конница…»

Вот эти-то шевалье и занимались по всей Европе взаимным грабежом и похищением соседей ради выкупа. Уже в конце Х века церковь сделала попытку водворить мир. Сначала на юге Франции прошли провинциальные соборы, желая установить покровительство беззащитным людям – крестьянам, монахам, церковнослужителям. Предусматривалось, что те, кто нападал на них, подлежал отлучению от церкви. Это был так называемый Божий мир.

Собор в Тулузе (1041) пошел дальше: постановил, что все войны должны прекращаться на время праздников и воскресенья, на Филипповский и Великий пост и на вторую половину каждой недели. Это было Божье перемирие. Оно было утверждено и распространено на все христианские страны Клермонским собором (1095), на котором был объявлен 1-й Крестовый поход. Соблюдение этого перемирия обеспечило бы 240 дней мира в году. Однако данных о том, что оно соблюдалось, нет. Скорее всего, и не соблюдалось.

Зато есть учебники истории, повествующие, что в VIII веке до н. э. (как раз на линии № 3) в Древней Греции зародились Олимпийские игры, на время которых все войны прекращались. В отличие от средневекового случая, уж об этом-то «Божьем перемирии» историки располагают огромным количеством данных, – правда, почерпнутых не из первоисточников, а из их средневековых копий. Они с удовольствием расскажут вам и о видах спорта, и о победителях, вспомнят какие-то анекдоты о тайком проникшей на стадион матери спортсмена… Первые игры состоялись аж в 776 году до н. э., а последние в 394 году н. э., то есть вся эпопея продолжалась 1170 лет.

А для конца XI – начала XII века известно только, что во исполнение постановления соборов, в каждой епархии (по крайней мере, в одной части Франции) учредили общество мира под управлением епископа. Оно вроде бы имело свою казну, свой суд и даже свою «армию мира», состоявшую главным образом из прихожан, организованных в виде милиций и предводимых священниками. Однако, как пишут Э. Лависс и А. Рамбо, «несмотря на то что ученые много занимались изучением всех этих учреждений, мы в конце XII в. только с большим трудом можем отыскать некоторые их следы». На этот раз попытка установления перемирий не продержалась и ста лет. Нам это дает основание для вывода, что вся олимпийская греческая эпоха – плод литературного творчества европейских гуманистов.

Но посмотрим же, как шла история дальше.

«Из всех греческих народов фессалийцы слыли за лучших кавалеристов, и они же были, несомненно, первыми всадниками… Спартанцы, как большинство пелопонесских народов, почти не имели конницы; только по окончании Мессенской войны (680 до н. э.) стали ее заводить, а впоследствии государство само нанимало искусных учителей езды для обучения юношей».

И в средневековой Европе рыцарей было все еще очень мало.

Например, во всей Англии в 70-х годах XIII века было 2750 рыцарей. В боях участвовало их обычно несколько десятков, и лишь в больших сражениях они исчислялись сотнями. В это, предполагаем, время (линия № 5 или немногим раньше) у афинян вся кавалерия состояла из 96 человек, причем каждая из 48 навкрарий, на которые делился народ, выставляла по 2 человека. После победы над Ксерксом (480 до н. э.) число всадников увеличилось до 300, а позднее до 1200, и столько их было при начале Пелопонесской войны. У Фукидида набор 400 всадников и лучников на восьмой год Пелопонесской войны упоминается как чрезвычайная мера.

«Кавалерия у греков была вначале не очень многочисленна, потому что их страна, за исключением Фессалии, была бедна лошадьми. Вследствие этого верхом могли служить только люди, имевшие большое состояние и которые могли купить и содержать лошадь на собственные средства; благодаря этому всадники (профессиональные военные. – Авт.) и служба их были в особенном почете, и действительно они составляли во многих греческих государствах второе сословие в общественной иерархии».

Об этом пишет и Ганс Дельбрюк:

«Как в Спарте, так и в Афинах еще не созрели условия для образования действительно сильной конницы, хотя, например, в походе афинян на Сицилию всадники играют важную роль… Только во время Пелопонесской войны спартанцы завели у себя всадников и лучников для защиты своей земли от афинян, совершавших то здесь, то там набеги с моря».

Кольчуги, известные в Европе с XI–XII веков, были крайне неудобны. Более «продвинутые» в технике, по словам Г. Брикса, византийцы с XIII века ввели в своих войсках «древнеримские» лорика сегментата, которые были намного легче и удобнее. По образцу их уже и появились в XIV веке западноевропейские доспехи.

Европейские рыцари к XIII веку ощутили себя неким всемирным орденом, кастой, для которой не важны никакие территориальные границы. И дело не только в малом количестве благородных воинов, но и в том, что границы все время менялись. Области и целые государства переходили от одного короля к другому, а рыцари сидели в тех же замках, изъяснялись на французском языке и все, как один, считали себя слугами святой католической церкви. И убивать собрата, кто бы и откуда он ни был, становилось неприличным. Вот одолеть его – сбить с коня, взять в плен и, главное, получить выкуп – это победа. А что пользы от трупа? Войны превращались в массовые турниры. Но не превратились.

В Италии с начала XIII века (и до конца XV) военная сила оставалась в руках кондотьери. Их войска были почти исключительно конными. «Кондотьери потому предпочитали конницу, что, не имея поместий, они не могли получить высокого положения содержанием небольшого количества пехоты, много же они иметь не могли по недостатку средств. Что же касается конницы, то обладание ею и в малом количестве доставляло добычу и почет».

О том, как обучали кавалеристов, можно прочесть в книге «Греческие полиоркетики» Вегеция. Но разве не подходит его описание к военной практике XIII века? Читаем:

«Не только новобранцев, но даже и кадровых воинов должно всегда усиленно обучать вскакиванию на коней. Известно, что это обучение сохранилось и до нашего времени, правда, с некоторой небрежностью. Обыкновенно ставились деревянные кони («кобылы») зимой – под крышей, летом – на поле; на них заставляли вскакивать молодых новобранцев сначала невооруженными, чтобы приобрести навык, а затем и в вооружении. Такое внимание уделялось этому обучению, что новобранцев учили вскакивать и соскакивать не только с правой, но также и с левой стороны, при этом с обнаженными мечами или пиками. Это было проведено путем постоянного упражнения именно, чтобы обучившиеся так старательно во время мира могли в смятении битвы без задержки вскакивать на коня.

Нужно также неукоснительно приучать молодых новобранцев носить тяжести до 60 фунтов, идя военным шагом. Делать это во время трудных походов заставляет необходимость нести и продовольствие и оружие. Не нужно думать, что носить это трудно, если образуется навык: нет ничего такого, чего бы постоянное предварительное упражнение не сделало очень легким».

В «древности» воины следовали этим рекомендациям; мы знаем это из свидетельства самого Вергилия:

«Римлянин именно так, ревнивый к родному оружью, с ношей тяжелою в путь отправляется и, неожидан, перед врагом уж стоит в строю, устроивши лагерь».

Кто может сказать, что эти же рекомендации не были известны и не использовались в XIII или XIV веке?…

«Зарождение и совершенствование нового для Западной Европы рода войск – пехоты (в XIV–XV веках), постепенно утверждавшей свое преимущество перед рыцарской конницей, обусловило возрождение интереса военных специалистов к тактическим сочинениям античности. Наряду с сочинениями Онасандра, Элиана и Вегеция рекомендации Фронтина легли в основу тактики западноевропейской пехоты позднего Средневековья», – пишет В. Кучма.

Вегеций считается автором IV–V веков н. э. Однако из предисловия к его трудам узнаем, что «о личности Вегеция мы знаем мало. Неизвестны ни годы его жизни, ни род его занятий… Вызывает споры и датировка (его) сочинения – решение этого вопроса зависит от идентификации императора, которому посвящен трактат. Имя этого императора не названо ни разу; упомянутый в одном месте Грациан, как это следует из контекста, рассматривается как предшественник правящего императора (не обязательно непосредственный). В качестве адресата Вегеция исследователями назывались императоры Феодосий, Валентиан II, Валентиан III».

Вот как на самом деле обстоят дела: традиционная история не рискует определиться ни с годами жизни автора, ни с именем его адресата. А открыв БСЭ, мы получаем сухую справку: «IV–V вв». Это линия № 5 синусоиды, выносящая Вегеция в XIII век. В действительности, учитывая, что время написания его сочинения расположено на нисходящем траке «римской» волны, этот античный автор может оказаться не на линии № 5, а на линиях № 6 или № 7. Его «Краткое изложение военного дела» есть просто синтез военно-теоретической мысли всей «античности», выполненный в эпоху так называемого Возрождения.

XIII век очень даже не прост!

Большая часть испанской конницы состояла в это время из тяжеловооруженных всадников; о конных арбалетчиках тоже упоминается в XIII столетии. «Давно также (на самом деле, видимо, в ходе как раз всего этого столетия. – Авт.) существовала сформированная по маврскому (монгольскому, или македонскому. – Авт.) образцу легкая конница под именем альмогаваров… начальники которых назывались альмокадены (аль-мокадены – македоны? – Авт.)».

Как возник этот «маврский образец», который мы посмели назвать македонским?

«Когда Александр Великий вступил на престол, он прежде всего приложил особенные старания к усилению и увеличению кавалерии… Гетеры… составляли привилегированное войско – что-то вроде современной гвардейской кавалерии… Общая численность гетеров, по Диодору и Курциусу, доходила при начале действий против Персии до 1500–1800 человек, т. е. примерно по 375–450 человек на эскадрон».

Конные лучники – а именно легкой конницей отличались войска Византии от армий Западной Европы, – были, по-видимому, организованы немного позднее (в традиционной истории – в 329 до н. э., линия № 6), вероятно, по образцу подобных же всадников персидских, особенно дахов, и надо думать, из них и сформированы. Они встречаются числом в 1000 человек в первый раз на границе собственно Персии. Вот что читаем об армии Македонского:

«У латников (катафракты) человек и конь были защищены предохранительным вооружением с головы до ног… У лошадей были прикрыты ребра и голова… Не покрытые панцирем (афракты) делились на копейщиков и стрелков… Диамахи, или двоеборцы… предназначались для действий верхом и пешком и от этого получили свое имя».

Диамахи – будущая пехота. Ведь раньше пехоты как рода войск не было; пешие воины просто обслуживали своих конных хозяев. При преследовании Бесса, уводившего плененного им Дария, Александр посадил верхом вместо 500 всадников (рыцарей) столько же самых храбрых пехотинцев (то есть тех же вояк, но в легких латах) с их своеобразным вооружением и снаряжением. Впоследствии так выглядели драгуны – мобильная пехота, передвигавшаяся на лошадях.

Деление на роды войск, деление на тяжелую конницу и легкую кавалерию видим всюду на линиях веков № 6 и 7.

В войсках Карла Смелого Бургундского «английские наемники… состояли преимущественно из лучников… Итальянцы, напротив того, поставляли преимущественно тяжелую конницу, их пикенеры сидели большей частью на закованных в латы конях и отличались своей воинственностью, вооружением и снаряжением».

Также и английская конница состояла, вскоре после норманнского завоевания, частью из тяжеловооруженных рыцарей, частью из легких всадников. Первые были с ног до головы закованы в железо. Иногда сажали лучников на легких лошадей; они назывались в таком случае hobiler archers или просто конными лучниками, и встречаются под этим именем с 1347 года очень часто.

«В XIV и XV столетиях возрождение (в нашей версии – зарождение. – Авт.) пехоты и введение огнестрельного оружия возымели и во Франции влияние на рыцарство и обнаружили резче недостатки его и связанной с ним ленной системы».

Эффективность новых войск – пехоты – была такова, что, по словам Брикса, вплоть до XIX века «очень редко производилась (кавалерийская) атака на пехоту, так как она легко ее отбивала, благодаря своему глубокому построению с торчащими пиками и огнем».

О скифах, якобы появившихся в IV веке до н. э. и сгинувших с лица земли в III веке (и то, и другое – линия № 7 синусоиды), В. Е. Шамбаров сообщает, что у них «были хорошо развиты ремесла…» и что воины «носили чешуйчатые металлические панцири – предшественники кольчуг, шлемы, стальные мечи, короткие и длинные, щиты – бронзовые, деревянные или окованные железом».

Скажем прямо, это не исторические факты, имеющие археологические доказательства, – это псевдонаучные мифы XX века. «Высокая технология выработки стальных мечей с закаленной режущей кромкой отвечает позднему Средневековью», – пишет И. В. Давиденко о приведенном сообщении историка. Описание столь высокотехнологичных «скифов» можно отнести лишь к XV веку (линия № 7).

Введение огнестрельного оружия повлекло за собою большие перемены. Тяжеловооруженная конница быстро теряет свое значение.

«В XVI столетии, под влиянием распространения и усовершенствования огнестрельного оружия, жандармерия (здесь: рыцарская конница. – Авт.) стала уменьшаться в числе. Первоначально делали неудачные попытки ослабить влияние огнестрельного оружия утяжелением предохранительного вооружения, но во время гугенотских войн оно стало постепенно выходить из употребления и заменяться кожаным колетом, который, впрочем, тоже скоро был оставлен».

И тут мы вынуждены опять перенестись в античный Рим. Там отказались от металлических доспехов как бы без всяких причин. Об этом мы уже писали: император Адриан отменил в римской армии металлические кирасу и шлем, заменив их кожаным казакином и паннонской шляпой. Дело было во II веке, что по «римской» волне синусоиды соответствует средневековому «огнестрельному» XV веку. Впрочем, совпадения по «линиям веков» нас уже не удивляют.

Появление пистолетов и ружей подорвало значение конницы. Она перестала понимать свое значение и вплоть до наполеоновских войн оставалась в неведении относительно своей «главной силы».

Г. Брикс пишет об этом так:

«При действиях кавалерии против кавалерии обе стороны или проскакивали друг мимо друга в противоположном направлении, или атаковали по-старому в линии, после выстрела из пистолетов выхватывали шпаги, и начиналась рукопашная. Все это были довольно примитивные маневры, доказывавшие, что конница, бывшая так долго главным, а часто и единственным родом оружия, еще не поняла своей роли относительно пехоты и артиллерии и не осознала еще своей настоящей силы».

На протяжении всей истории снаряжение, экипировка и тактика конного воина были приноровлены к битве на коне. Все основывалось на мощной атаке, при которой сила тяжелого коня поддерживала силу удара копья. Рыцарское копье лишь постольку было страшным оружием, поскольку его удар поддерживался массой коня. Сила конницы – в производимом ею шоке, для которого нужны быстрота, мощь удара, выносливость. И вот на излете Средневековья, в XVI веке конница потеряла свое преимущество!

А теперь посмотрим, чем же и в чем воевали рыцари.

Литература, особенно художественная, широко распространяет мнение, что европейское рыцарское вооружение было ужасно тяжелым и неудобным. Как только не измываются над рыцарями романисты: бедные всадники в их повествованиях не то что сесть на коня, но даже ходить затрудняются, а упав, сами с земли подняться не могут. Даже мы вслед за ними писали нечто подобное. А разобрались, что к чему – ахнули… Но писателей винить не за что, их вводят в заблуждение солидные труды военных и невоенных историков.

М. Горелик (чьей книгой «О Бальмунге, Дюрендале и их хозяевах» мы здесь широко пользуемся) сообщает:

«На самом деле рыцари не были врагами самим себе, да и вообще военное дело не терпит неудобств в снаряжении. И рыцарское оружие в этом смысле ничем не отличалось от любого другого. Просто на нем лучше, чем, пожалуй, на любом другом оружии, видны все изменения, происходящие со средствами нападения и защиты, которые диктует развитие военного дела, производства и социальных отношений».

К сожалению, подлинных западноевропейских доспехов XI–XII веков дошло до нас очень мало, и судить о них приходится по изображениям на памятниках искусства. А изображения показывают, что подавляющее большинство рыцарей защищало тело кольчугой.

Принято считать, что на Западе стали широко применять и делать кольчуги только с конца XI века, позаимствовав секреты их изготовления на Востоке. А до этого времени рыцари носили кожаные доспехи с нашитыми железными пластинками или кольцами. Немногие же кольчужные брони ввозились с Востока или из Руси. Причем историки почему-то считают кожаные доспехи с нашитыми металлическими пластинами «неудобными».

На самом же деле кольчуга, при всех своих удобствах, не обеспечивает надежной защиты. Ее не только разрубает меч и топор или пропарывает копье, – ее пробивает стрела. По этой-то причине воины достаточно долго предпочитали ей более надежные пластинчатые и чешуйчатые доспехи. И перешли к легкой кольчуге после того, как для всадников были придуманы большие миндалевидные щиты, закрывавшие их от носа до середины голени.

Сделанный из дерева, обтянутый слоями кожи и увенчанный железным навершием – умбоном, такой щит надежно укрывал от стрелы, а меч и копье если и разрубали его, то застревали в нем или даже ломались, стоило принять удар на умбон. Тут-то кольчуга, прекрасно укрывавшая от случайных ударов, и вышла на первое место. Сначала она имела рукава до локтей, да и ноги оставались открытыми. А в рубке мечами или под градом стрел легко было лишиться руки и ноги. И щит не помогал – его, такой большой и тяжелый, трудно было подставлять под сыпавшиеся со всех сторон удары.

Тогда в конце XI века рыцари стали надевать на ноги кольчужные чулки, а кольчуга обрела длинные рукава с варежками и капюшон, так называемый хауберк. Завершал полное прикрытие рыцарского тела шлем. В XI веке он почти всегда был куполообразным и имел широкий наносник. В специальной литературе такие шлемы называют норманнскими, но они – общее достояние всей Евразии. Если сначала шлем клепали из четырех и более сегментов в виде купола и сверху само собой получалось остроконечное навершие, то позднее научились ковать шлемы из одного куска.

Перикл в шлеме с личиной. Стилистика произведения выдает его средневековое происхождение. Бюст может быть отнесен ко временам Латинской империи на Балканах (XIII век).

В XII веке верхушка у этих шлемов загибается вперед, или же он как бы «распухает», приобретая яйцеобразную форму. Эти изменения вели к увеличению внутреннего объема, что давало больший защитный эффект, так как стенки шлема уже не прилегали непосредственно к голове. Тогда же шлемы обрели наличники – железные полумаски. Одновременно щит из миндалевидного стал треугольным, и уже не защищал лицо, но умбон он еще сохранял.

И вот этот описанный комплекс доспехов называют тяжелым. Якобы рыцарь в нем был неповоротлив, – в отличие от воинов Руси и Востока. А ведь комплекс весил в среднем не больше, чем защитный набор оружия в Восточной Европе и Азии. Пусть западная кольчуга имела рукава и капюшон и дополнялась чулками, – зато на Руси и Востоке она часто дополнялась или заменялась более тяжелым пластинчатым или чешуйчатым панцирем, на Западе применявшимся редко. И щиты у нас были такие же миндалевидные, и шлемы были, схожие по форме с норманнским. В XII–XIII веках они тоже снабжались железными масками.

В XIII веке начинается процесс сильного изменения рыцарского доспеха. Прежде всего, поменялась форма шлема. У яйцеобразного шлема макушка делается плоской, опускается затылок, железный наличник увеличивается книзу и в стороны – шлем принимает вид железного ведра с прорезями для глаз и дырочками для дыхания. По своей форме он и назван горшковидным. С такого шлема удары не соскальзывают, но любой прямой удар по нему уже не достигает цели, так как это «ведро» надевалось на специальную, с толстым мягким валиком-венцом, шапку, надетую, в свою очередь, поверх кольчужного капюшона. Так что такой шлем нигде и близко не касался поверхности головы, да еще его личина от глаз до подбородка частенько снабжалась дополнительным слоем металла.

С середины XIII века, или несколько раньше, в Европе начинает распространяться доспех, называемый бригандиной, – это панцирь, где железные пластины скреплены изнутри мягкой, тканой или кожаной основой. Было ли появление и распространение бригандины на Западе результатом развития местных традиций, или же ее заимствовали из Руси или с Востока – вопрос до сих пор не решенный.

С появлением такого усиленного доспеха отпала необходимость в тяжелом щите; отныне деревянный треугольник, уже без умбона, стал прикрывать тело сидящего на коне бойца от шеи до бедер. А раз уменьшился вес щита, то им стало возможно фехтовать, подставляя под удары. А чтобы рука, держащая его, меньше уставала, щит на специальном ремне вешали на шею: если он был не нужен или воин бился обеими руками, щит забрасывался за спину.

С XIII века не только сам рыцарь, но и его боевой конь получает усиленную защиту. Тканые или войлочные попоны, закрывавшие все тело коня, появились еще в XII веке и защищали его от дождя и зноя. Теперь же попона стала кольчужной. А голову коня закрывала железная маска, оставлявшая открытыми только глаза и рот животного.

Как мы видим, все изменения в доспехах XI–XIII веков происходили по внутренним закономерностям самого оборонительного вооружения, – одна его часть усиливалась за счет другой, хотя в XIII веке наблюдается общее увеличение веса средств защиты.

Усиление доспеха в XIII веке произошло потому, что именно в это время начинает изменяться форма меча. В XI–XII веках он был «античным»: не очень длинным, весьма широким и имел, как правило, округлый конец, то есть был приспособлен исключительно для рубящего удара. Но в XIII веке мечи вытягиваются и заостряются на конце, становятся более тяжелыми. Ими уже можно не только прорубить кольчугу, но и проткнуть ее.

Еще четыре вида оружия заставили усилить кольчугу пластинчатой броней. Прежде всего скажем про булаву (палицу, шестопер) – металлический шипастый многогранник. Булаву очень возлюбили в XI–XIII веках воины-клирики. Церковь запрещала своим служителям проливать кровь, а воевать князьям церкви приходилось. В такой ситуации булава оказалась как нельзя кстати: от ее удара по мягкой кольчуге получался такой ушиб, что пострадавший с кровоизлиянием или перебитыми костями часто отправлялся в лучший мир.

Э. Лависс и А. Рамбо пишут в своей книге «Эпоха крестовых походов» о применении булавы византийцами XI–XII веков:

«Монахи составили вооруженные шайки и бродили по Македонии, Пелопоннесу и островам Ионического моря. Они вели религиозную пропаганду на свой лад, поддерживали «священную войну» против туземцев, язычников или манихеев и проповедовали священную войну против латинян… Эти бродячие шайки сделались для областей настоящей «египетской казнью». Эти люди в черной одежде, вооруженные луками и железными палицами, сидя на арабских скакунах, с соколами в руке и лютыми псами впереди, охотились на людей и неслись по стране как «настоящие демоны». Они убивали всякого, кого подозревали в приверженности к язычеству или (католической. – Авт.) ереси, особенно же тех, чьи земли прилегали к их владениям…»

В это же время стал известен арбалет – станковый лук, машина огромной мощности, пробивавшая кольчужную ткань, как матерчатую. В начале XIV века появился фальшьон – огромный тяжелый тесак, запросто разрубавший кольчугу, и алебарда – насаженное на древко сочетание копья, топора и крюка. В руках швейцарских крестьян-пехотинцев алебарда раскалывала и протыкала не только кольчуги, но и шлемы, а крюк позволял сдергивать всадников с коня.

Все отмеченные тенденции в оружии нападения продолжали быстро развиваться и в последующие столетия, что повлекло соответствующее развитие доспеха из крупных железных пластин. В этот период распространилось поднимающееся забрало, изобретенное столетием раньше. Появлялись и новинки для прикрытия корпуса воина.

Были изобретены панцирные жилеты, кожа которых подбивалась большими прямоугольными пластинами металла. Затем появился доспех, состоящий из сплошной кирасы с юбкой из горизонтальных стальных полос (в XIV веке кирасу почти всегда упорно обтягивали тканью или надевали поверх нее короткий кафтан, так что ее и не было видно), наручей и поножей, состоящих из деталей, повторяющих анатомическое членение человеческих конечностей, а также железных перчаток. Оставалось лишь соединить между собой все части этого доспеха. На это ушла вторая половина XIV века.

Тогда же горшковидный шлем был заменен баскинетом – небольшим, заостренным на макушке шлемом с низким затылком. Спереди он имел подвижное забрало с сильно выступающей центральной частью, за что его называли «собачьей мордой». К баскинету крепилось длинное кольчужное ожерелье, прикрывающее шею и плечи.

Наконец, в XV веке был создан полный доспех, конструкция которого, составленная из больших сплошных стальных пластин, повторяла строение человеческого тела. Именно над этим доспехом издевались позднейшие авторы исторических исследований и романов, перенося его и на столетия раньше. А зря издевались. Доспех этого типа отличался великолепными боевыми качествами, был не только очень прочен, но и удобен. А весил он около 25 килограммов, – ничуть не больше, чем комплекты доспехов из Восточной Европы и Азии. Причем этот вес равномерно распределялся по всему телу, а поскольку все подвижные части набирались из узких пластинок, приклепанных к ремням, доспех совершенно не сковывал движений.

(М. Горелик сообщает, что в наши дни во время киносъемок спортсмены и артисты надевали подлинные доспехи, и оказалось, что тренированный человек спокойно работает в них 8 часов в сутки, ходит, ездит верхом, сам влезает в седло и поднимается с земли.)

Доспехи XV века, названные готическими за заостренные формы своих деталей, сменились в начале XVI века максимилиановскими, в которых вся поверхность брони покрывалась желобками, облегчавшими вес боевой одежки. Позднее доспех опять становится гладким: формы его соответствуют изменениям моды в обычной одежде.

Появление готического доспеха привело к яркому расцвету искусства оформления оружия. Раньше отдельные металлические детали украшали узкие, инкрустированные золотом каймы, теперь большое поле давало простор творческой мысли мастера. Забрала шлемов превращались в звериные морды или страшные маски с крючковатыми носами и стальными усами, конские оголовья ковались в виде голов химер и других чудовищ. С середины XVI века формы стали скромней, но отделка – богаче.

В XVII веке, с резким усилением пробивной способности огнестрельного оружия, доспех достигает максимальной толщины и веса – около 33 килограммов. Это был предел, после чего «доспешные мастера» отказались соревноваться с мушкетами и пистолями.

Лучшие мастера доспеха – платтнеры – добивались чистоты и законченности изделия. Немецкие мастера поражали полировкой и изящным силуэтом, итальянцы – неистощимым богатством мотивов оформления и виртуозных технических приемов. Не отставали от платтнеров и мастера-мечники. Рыцарский «готический» меч в XIV–XVI веках все более сужается, заостряется, вытягивается, пока, наконец, в XVI веке не превращается в шпагу.

Меч, эволюционируя, постепенно потерял рубящую функцию – ведь сплошной доспех им все равно не разрубить, зато острием можно проткнуть сквозь сочленения панциря. Изменялись и детали рукояти меча; отделка становилась все обильнее и сложнее. Тончайшая чеканка, гравировка, инкрустация, прорези и чернь украсили клинки, рукояти, ножны. Лучшие клинки изготовляли испанские мастера в Толедо и германские в Золингене.

Если в связи с усилением доспеха роль рыцарского меча несколько падает, то копье служит по-прежнему верно. К XVI веку оно превращается в толстый трехметровый шест с маленьким острием. Такую тяжкую пику, обладающую страшной пробивной силой, уже не удержать одной рукой. Поэтому ее подпирали стальной подставкой, привинченной к груди кирасы.

Откуда же взялась легенда о доспехах, в которых нельзя было ни встать, ни повернуться? Оказывается, такие тоже были! Это турнирные доспехи XVI века. Турниры, пышно обставленные игрища, призом на которых служили доспехи и конь поверженного соперника, известны с XI века. До конца XV века рыцари на турнирах бились в основном тупым оружием и в обычных боевых доспехах. Но в XVI веке правила ужесточились, стали драться острым оружием. Погибать в игре хотелось еще меньше, чем в бою, и доспехи для турнира «специализировались». Например, доспех для конного копейного поединка весил до 85 килограммов. Он закрывал только голову и торс всадника, но имел толщину около сантиметра и был почти неподвижен – ведь надо было только ударить копьем.

Облачали в него рыцаря, посадив на поднятое над землей бревно, так как с земли он сесть на коня не мог, да и выдерживал в нем боец очень короткое время. Турнирное копье имело вид настоящего бревна, с прикрепленным стальным кругом у рукояти – защитой правой руки и правой стороны груди. Конь для турнира также обряжался в особо толстый доспех, да еще поверх стального нагрудника клали толстый кожаный валик, набитый чем-нибудь мягким. Рыцарь сидел в огромном седле, задняя лука которого подпиралась стальными стержнями, а передняя была так широка, высока и простерта вниз, что, окованная сталью, надежно защищала ноги всадника.

И все это хозяйство покрывалось богатейшими геральдическими мантиями, попонами, на шлемах возвышались геральдические фигуры из дерева, копья обертывались лентами.

Но, скажем прямо, к истории боевой конницы такие изыски почти не имеют отношения.

Вопрос, который, безусловно, имеет отношение к военной истории, но практически никогда историками не рассматривавшийся, – это вопрос о времени появления самого коня. Берем в руки учебник Р. Ю. Виппера (1859–1954) и читаем в главке про Новый каменный век (неолит):

«Караваны торговцев потянулись вдоль рек, по горным тропинкам и проходам; изделия несли на плечах, везли на тачках, навьючивали на верблюдов и лошадей, грузили в лодки».

Далее, в главке «Начало земледелия. Бронзовый и железный век»:

«Не скоро укротили быка; но раз его одолел человек, на быке стали перевозить тяжести, впрягать животное в телегу. Для той же цели человек захватил и быструю лошадь».

То, что написано в учебнике истории, не более, как мнение автора учебника, считающего к тому же, что неолит – страшно далекая от нынешних дней пора. Но мы помним, что еще в XI веке применялись каменные топоры, – а в глухих уголках, надо думать, и позже. Тачка в Европе появилась лишь в XIII веке. А лошадь? Она весьма затратна в ее содержании. Прикиньте сами: рискнули бы вы завести себе лошадь сейчас, даже имея шикарный сельский особняк?… В Средние века это было тоже не очень просто. Кормить ее, ухаживать, объезжать, приручать – для чего? Чтобы лошадь стала на селе животным обыденным, требовалось немало времени!

Ф. Кардини сообщает о раннем Средневековье:

«Высокая стоимость коня связана с процессом развития коневодства и повышением урожайности фуражных культур: более сильные животные и их более многочисленное поголовье требовали создания значительных кормовых запасов…»

На севере Европы пахали на быках. На юге – обходились ручным трудом, ибо урожайность была столь велика, что не нужно было иметь и обрабатывать большие участки. На Руси природные условия много хуже, чем в Западной, и даже остальной части Восточной Европы. Может быть, здесь лошадь появилась в незапамятную древность?

Судить об этом достаточно сложно. Археологические находки немы, как мы показали в одной из предыдущих глав. Памятники же письменности дают парадоксальные результаты. Как известно из традиционной истории, русскую азбуку (кириллицу) придумали Кирилл и Мефодий в IX веке. А глаголица применялась якобы еще раньше, так что тексты должны быть. Но вот открываем мы Историко-этимологический словарь П. Я. Черныха и читаем в статье о коне, что слово это впервые упомянуто под 6477 годом от Сотворения мира, то есть в 969 году, через сто лет после появления кириллической письменности. Тогда рек Святослав матери своей и боярам своим:

«Не любо ми есть в Киеве быти, хощю жити в Переяславци и на Дунаи, яко то есть средина земли моей, яко ту вся благая сходиться; от Греков паволокы, и злато, и вина, и овощи розноличныи; из Чех, из Угръ сребро и кони; из Руси же скора, воскъ, и мед, и челядь».

1. Простая уздечка, не ограничивает раскрытие рта; 2–5. Капсюли, ограничивающие открытие рта (2 – капсюль ганноверский, 3 – чешский, 4 – русский, 5 – мексиканский); 6. Мартингал, не дает лошади задирать голову выше горизонтального положения.

Смотрим тогда в Историко-этимологическом словаре слово «лошадь». Сия скотина впервые упомянута под годом 6619, то есть на полтора столетия позже коня, в XII веке. «Лошак» находим в XIII веке, а прилагательное «лошадиный» попало в словари с 1731 года.

1. Трензель (трензельное железо, удила) – состоят из грызла и двух колец, за которые трензель крепится к щечным ремням оголовья.

2. Пелям – комбинация мундштука и трензеля, имеет грызло и щечки с кольцами, комплектуется цепочкой.

Но для проверки можно выбрать разные слова! Идем по алфавиту. «Вожжи» упоминаются в русском письме с первой половины XVIII века, а из других славянских языков самое старое упоминание вожжей относится к 1551 году. «Дышло», одиночная оглобля, в польском языке – с XVI века, в русском позже, в словарях отмечено с 1704 года. «Узда» в древнерусском – с XI века. Но взнуздать коня мало, надо еще и о подковах озаботиться. Слово «ковать» появляется на письме тоже с XI века, равно как и «кузнъць».

Сходная картина и в Западной Европе. Коня узнали здесь поздно, работать с ним не умели, и наука обхождения с этим животным, его дрессировки развивалась долго. Из-за дороговизны коня иметь его могли только люди состоятельные, применявшие его для войны, а не для пахоты, – да еще купцы запрягали их в свои повозки с товаром. Вот почему столь поздно появились специальные названия для вьючной сбруи на письме; они просто не были широко известны.

Ф. Кардини в своем исследовании истории рыцарства пишет о требованиях к боевым коням раннего Средневековья:

«В связи с утяжелением вооружения и одновременным усовершенствованием техники фронтального столкновения возникла необходимость в таких лошадях, которые умели бы двигаться строго по прямой линии, не были бы нервозны и впечатлительны, послушно реагировали на команды, подаваемые голосом, могли бы выдержать внушительный вес всадника со всеми его доспехами и оружием, и в то же время не были бы медлительны…»

Итак, в Средневековье только лишь возникла потребность вот в таких боевых животных, но их еще не было. Но обратимся к «древности». О, здесь совсем другая картина! Здесь таких коней – на выбор:

«Если вы хотите иметь хорошую строевую (!) лошадь, – говорит Ксенофонт (ок. 430–335/54 до н. э.), – то должны испытать ее при различных обстоятельствах, какие она только может встретить, например: переплывать рвы, карабкаться на валы, подниматься и опускаться по крутым возвышенностям и носиться во весь карьер по неровной местности, по покатостям и дурным дорогам. Большая часть лошадей не соответствует ожиданиям не вследствие их недостатков, а потому что они не имеют должного навыка. Если они хорошего сложения, то для того, чтобы не были порочны, методическою дрессировкою следует приучать их ко всему».

Столько небылиц, сколько сочинено про античную конницу, не сочинили, кажется, ни про один другой род войск. Вот лишь некоторые из них, которые отметил сам Дж. Денисон, автор знаменитой книги «История конницы»:

«Если верить легендам, составляющим основание древнейшей истории римлян (!), то можно прийти к заключению, что кавалерийская служба была известна еще при основании Рима и получила некоторое развитие…» (VIII до н. э., линия № 2, соответствует традиционному Х веку н. э.).

«Нумидийцы, составлявшие легкую конницу Ганнибала, считались лучшими в это время представителями этого рода оружия… Лошади их были маленького роста, очень невидные. Сами они были крайне плохо снаряжены и почти совершенно нагие, ездили без седел, управляя лошадьми с помощью прута или ремня. Тем не менее услуги, оказанные ими Ганнибалу, столь велики, что с трудом можно верить рассказам о столь неудовлетворительном их снаряжении. Они не употребляли ни узды, ни поводьев…» (III–II до н. э., линия № 6–7 «римской» волны).

«Вообще греки не любили кавалерийской службы; они не придавали коннице большого значения и содержали ее очень мало. Богатые граждане, обязанные нести службу верхом, предпочитали заменять себя другими людьми, которым и передавали своих лошадей, а сами поступали в пехоту…» (III до н. э., линия № 7).

Можно долго и непродуктивно спорить о времени приручения лошади человеком. Можно рассмотреть вопрос этот с биологической точки зрения, а можно довериться Геродоту, который откуда-то знал о некоей равнине в Мидии, «на которой водятся величественные кони». Описания Геродота очень подходят к ахалтекинцам: грациозны, имели длинные, тонкие и гибкие шеи, большие глаза, сухие головы и длинные сильные ноги. И об упряжи много чего знал Геродот. И о колесницах в армии Ксеркса… Если б только знать достоверно, когда жил сам Геродот.

И. В. Давиденко пишет:

«Когда, где, кто и как превратил вольного тарпана или неукротимую лошадь Пржевальского в прекрасное домашнее животное, которое и под седло, и под вьюк, и в оглобли годится? Из зебры ничего подобного не вывели за время цивилизации. В книгax несложно прочитать, что среди 250 конских пород самыми древними считаются ахалтекинцы. Сам Тиглатпаласар за тысячу лет до новой эры приказал написать:

«Я захватил стада лошадей, мулов и другого скота с их лугов. Я заставил их заплатить дань в 1200 лошадей».

Попозже, однако, клинописно подтверждено, что царь Таплатпалассар захватил в Аравии десятки тысяч (!) голов верблюдов и крупного рогатого скота, но в Аравии не оказалось лошадей. Еще позже Страбон подведет итог:

«В Аравии много рогатого скота, но там нет лошадей, мулов, свиней, коз и кур».

Опять тот же вопрос: когда жил Страбон?…

На конюшне каждого средневекового феодала, надо думать, имелись специалисты по выездке. Но легко понять, что для войн и турниров годились только особые породы лошадей. Они должны были быть крепкими и массивными, чтобы выдержать вес всадника в полном рыцарском облачении. Для военного дела не годились лошадки, выросшие в степях, которых можно было купить у «скифов» за стеклянные бусы. Да и где были эти «скифы», если киевский князь Святослав через полтысячи лет после их «исчезновения» получал коней из Чехии и Венгрии? Неужели вместе со скифами с Причерноморских степей пропали и кони?

До эпохи крестовых походов в Европе было мало чистопородных лошадей. Лишь с XI века начинается планомерный ввоз сюда лошадей арабской породы, которых использовали для улучшения местных пород. Об этих местных породах читаем в книге П. Федотова «Коневодство»: «В экстерьере местных пород лошадей, пригодных к разностороннему использованию (под седлом и в упряжи, на галопе и на рыси, как мясо-молочные), преобладают небольшой рост, широкотелость, низконогость, сухость и грубость сложения, крепость костяка, большая оброслость, толстая кожа, покрытая густым и длинным волосом».

Кони этих местных пород были плохи, и было их мало. Но и в Аравии не наблюдалось избытка коней! Сохранились сведения, что даже в более поздние времена европейцы, отправлявшиеся на Восток за лошадьми, возвращались порой с большими суммами денег, так как не могли найти там жеребцов и кобыл, продажа которых в Западной Европе окупила бы расходы на их транспортировку. Поэтому чистопородные верховые лошади стоили в Средние века столько, сколько сейчас автомобиль «мерседес». Для примера, за цену одного коня можно было купить 45 коров.

Х. Вридт пишет в книге «Опыты биологического исследования пород лошадей и вопросов конеразведения»:

«Затруднения прежде всего состояли в том, что Аравия была далеко, и транспортировать лошадей было делом очень сложным. Кроме того, в Аравии во все времена было очень мало лошадей, которые могли бы удовлетворить хотя бы самым скромным европейским требованиям к племенному животноводству».

Породы верховых лошадей впервые были выведены, как считают историки, в Средней Азии чуть ли не в третьем тысячелетии до нашей эры. Но доверяться подобным датировкам совершенно нельзя. Ф. Кардини в «Истории средневекового рыцарства» так и пишет:

«Исторические сведения по поводу коневодства и селекции лошадей в средиземноморской и западноазиатской древности и немногочисленны, и неясны. Разумеется, специалисты по этому вопросу восполняют пробел, используя иконографические источники и археологические находки. Известно, что с ахеменидского периода не только Иранское, но и Анатолийское нагорье, географически очень похожие друг на друга, были районами коневодства. Сарматы использовали две породы – ферганскую, соответствовавшую, как мы видели, задачам тяжелой кавалерии, и малорослую, резвую, с трудом поддающуюся одомашниванию лошадь, судя по всему, предком которой является монгольский тарпан; скорее всего, именно эту лошадь использовали для вольтижировки лучников, охоты и путешествий».

Итак, за три тысячи лет до нашей эры так здорово одомашнили тарпана, что сразу получился целый спектр пород. К началу нашей эры уже были кони, годные для тяжелой кавалерии. А дальше развитие пород прекратилось. Тех же самых коней использовали в странах Западной Европы в Х веке. Ахалтекинцев, – тех же самых, которых в V веке до н. э. видывал Геродот, – через две тысячи лет вывозили в Россию, Индию, Турцию, Сирию, Германию, Англию.

Ахалтекинцы до середины XIX века являлись во всех странах главной улучшающей породой!

«Арабская лошадь отличается своеобразием экстерьера. Голова у нее легкая, широкая во лбу, глаза крупные, выразительные, шея красиво изогнутая, высоко поставленная, поясница ровная, круп мускулистый, грудная клетка широкая, лопатка длинная, косо поставленная, скакательный сустав глубокий, ноги сухие, копыта прочные, хвост высоко поставленный с изгибом. Лошади отличаются гармоничностью телосложения».

А вот – вьючная лошадь позднего Средневековья. Она характеризуется малым ростом, небольшой живой массой, крепкими конечностями. У жеребцов мощнее и крепче костяк, более грубая конституция, больше обхват пясти и крупнее копыта, чем у кобыл. Круп относительно уже, но длиннее. Когда же появились эти породы – и вьючные, и верховые, и тяжеловозы, – если тарпан, вымершее ныне непарнокопытное животное, предок всех пород домашних лошадей, встречался в Восточной Европе еще в XIX веке?…

Но мы все же пишем книгу не о животноводстве, а об истории. И здесь возникает интересный вопрос: а какой породы конь под Марком Аврелием? Какой породы кони на древнегреческих барельефах? Конечно, художник (скульптор) – не фотограф, он мог приукрасить стать коней своего времени. Но как мог «придумать» художник уздечку, мундштук и прочие конские причиндалы, изображенные на этрусской скульптуре крылатых коней?

Разумеется, скульптор работает в пределах школы, стиля, схемы. М. Придорогин писал об этом так:

«Лошади и люди в египетских изображениях тонки, с длинными членами, с бедной мускулатурой. В противоположность указанному стилю египтян, значительно более поздние произведения искусства – ассирийские и развившиеся из них персидские – придавали людям и животным форму чрезмерной мускулистости, округлости; отсюда вполне естественно заключить, что наблюдаемые в их изображениях пышные и мощные формы лошадей обусловливаются тоже только характером стиля, а не типом ассирийских и древнеперсидских лошадей».

И все-таки натурализм конного памятника Марку Аврелию позволяет хотя бы о нем поставить такой вопрос. Совершенно очевидно, что под императором лошадь не местной (степной, лесной, горской) породы, а также не вьючная или тяжелоупряжная, а верховая.

Нам трудно судить, похож ли конь Марка Аврелия на бельгийского тяжеловоза или арабского скакуна. Дело в том, что даже по традиционной хронологии арабская порода создана не раньше VII века н. э. (по «арабской» волне это соответствует XII веку, рыцарскому времени).

Приведем цитату из Ф. Кардини:

«Великолепный конь Марка Аврелия, по сей день украшающий площадь, созданную Микеланджело на Капитолийском холме в Риме, считавшийся в Средневековье одним из чудес Вечного города, вполне мог бы выдержать гораздо более тяжелые труды, чем просто нести своего всадника, императора-философа, к тому же безоружного и без доспехов. На Марке Аврелии всего лишь легкая парадная лорика».

Из этого описания следует, что Микеланджело создал площадь в Риме. Значит ли это, что он всего лишь обустроил пространство вокруг стоявшей здесь раньше или принесенной специально по этому случаю конной статуи древнему императору?

Марк Аврелий родился в 121 году н. э., умер в 180 году. Императорствовал со 161 года, то есть с сорока своих лет. На коне сидит крепкий мужчина, потому и коня подобрали тяжеловозного. Однако были ли такие кони во II веке нашей эры?

В первом томе «Истории итальянского искусства» (М.: Радуга, 1990) фотография конной статуи Марка Аврелия сопровождена датой: 161–180 годы. Но это как раз годы императорства Марка Аврелия. Не будем же мы предполагать, что ставили статую девятнадцать лет!

Но хорошо, согласимся. Точной даты нет, но памятник делали именно при Марке Аврелии, с натуры. Однако ко времени Микеланджело понадобилось бы уже капитально ремонтировать произведение, ибо прохудился бы памятник. Как статуя Минина и Пожарского в Москве: сплошные дырки. И. В. Давиденко пишет:

«Нам скажут, строил Микельанджело площадь на Капитолийском холме. А тут как раз выкопали по случаю конную статую. Смотрят – Марк Аврелий! Ну, вылитый! И осталось Микеланджело Буанарроти на постамент коня со всадником взгромоздить. Но за 1200–1300 лет, пусть за 1000, бронза поизносилась. А поза у коня рисковая, на трех ногах стоит. По-хорошему, надо бы новую отливку делать! Чтобы до наших дней достояла».

Так когда и кем изготовлена и установлена конная статуя Марка Аврелия?… Отметим кстати, что это изображение императора на коне – единственный случай такого рода за всю историю античного искусства, если оставаться в рамках традиционной хронологии. Всадников можно найти на барельефах, но «круглая» скульптура – без предшественников и продолжателей, согласитесь, вещь удивительная.

Вполне можно согласиться с мнением И. В. Давиденко: статуя конного Марка Аврелия – новодел начала XVI века! В целом проблема этого бронзового всадника, вместе с конем, имеет два решения. Первое: надо пересмотреть дату изготовления памятника. Второе: надо пересмотреть датировки «римской империи».

И засим, продолжим нашу экскурсию по мировым конюшням.

Х. Вридт замечает, что «в Средние века Бельгия была страной, знаменитой своим коневодством. Фламандская лошадь была наиболее популярной в рыцарские времена, и во всех книгах, трактующих о рыцарстве, фламандская лошадь упоминалась как самая лучшая». И вот тебе на: во времена Юлия Цезаря, – не в Средневековье, а в I веке до н. э., хорошей кавалерийской лошадью считалась британская, а особой славой из местных пород пользовалась как раз бельгийская!

«Эта лошадь воинственных всадников – белгов – высоко оценивалась римлянами времен Цезаря, кавалерия которых в значительной степени ремонтировалась бельгийскими лошадьми», – пишет В. Липпинг в книге «Лучшие породы лошадей». С нашей-то точки зрения, времена Цезаря – это и есть Средние века. Историки с нами не согласны, они имеют свою точку зрения. Но они не утруждают себя объяснениями, как же так получилось, что сначала Европа снабжала лошадьми Рим, владевший коневодческой Азией, а потом, через тысячу лет, чтобы создать собственные европейские породы лошадей, с огромными трудами завозили сюда азиатских элитных коней!

«Ютландия в Средние века славилась своими лошадьми, не уступавшими лучшим рыцарским лошадям Европы. В конце Средних веков требование к весу и массивности боевого коня возросло до такой степени, что пришлось прибегнуть к ввозу фризских жеребцов для увеличения веса и массы».

Фризы – народ в Голландии и Германии. В XVIII веке в Германии из местных пород были выведены мекленбургская, ганноверская и прочие. В XVII веке в Западной Европе разводили испанскую породу (видимо, местные европейские породы мало чем отличались друг от друга). В XVI веке предпочитали норийскую.

Норикум – латинское название земель австрийских Альп. Австрийцы поставляли на рынок по преимуществу рыцарских боевых коней. Родоначальницей норийской лошади считается римская тяжелая лошадь, существовавшая якобы в Италии во II веке до н. э. Опять «замыкаются» времена: по «римской» волне II до н. э. – это XV век.

М. Придорогин пишет о норийской породе: «Значительный толчок к ее развитию дан был основанным в Пинцгау в 1576 году архиепископом Якобом конным заводом». И тут же добавляет: «В эпоху Карла Великого существование норийской лошади – исторический факт, и ее тип в наиболее чистом виде сохранился в Зальцбурге». Если эпоху Карла Великого «поместить» в конец XV века, в этом заявлении не будет ничего удивительного. Но ведь традиционная история учит, что Карл Великий – это IX век!..

Лошадей одной породы объединяют общее происхождение, сходные экстерьерные признаки, конституция, рабочие и другие качества, передающиеся по наследству. Животных, принадлежащих к одной из известных пород, называют породистыми.

«Чтобы была признана новая порода, необходимо наличие достаточного количества кобыл с основными, стойко передаваемыми по наследству признаками. Для получения породистого потомства надо знать свойства и возможности предков. Это помогает сохранить породу в чистоте, без примесей других пород. Сначала сведения о породности и происхождении лошадей – родословные – передавались устно. Затем, несколько столетий назад, их начали записывать в специальные племенные книги. В этих книгах можно ознакомиться с родословными многих лошадей, даже живших более двухсот лет тому назад», – пишет И. В. Давиденко.

И в античности, и вплоть до позднего Средневековья мы видим в Европе одни и те же местные породы: британскую, бельгийскую, норийскую. Видимо, лошади этих пород и изображены на памятниках искусства всех времен. И все перечисленные средневековые породы были далеки от идеала. Дадим слово признанному авторитету в кавалерийских делах конца XIX века принцу К. Гогенлоэ-Ингелфингену («Беседы о коннице», 1895):

«Я полагаю, что строение лошадей представляло тогда более затруднений для выездки, чем теперь. По крайней мере, при виде изображений лошадей того времени, с тяжелыми задами, большими головами, с огромными ганашами и относительно слабым передом, удивляешься теперь подчас, что их брали под седло».

Из приведенных слов ясно, что и в Средние века коневодство было еще в зачаточном состоянии. Конный памятник Марку Аврелию – произведение позднесредневекового искусства, а все, что касается коневодства ранее ХII века, – вообще чистые фантазии историков.

По окончании же Средневековья и наступлении Нового времени началась действительная эволюция конных пород. Чистокровная верховая порода выведена в XVII–XVIII веках в Англии путем сложного скрещивания местных кобыл верхового типа с восточными жеребцами. Известны даже клички последних: это Дарлей Арабиана из Сирии, Годольфин Берба из Франции, Бейерлей Терка из Турции.

Рысистые породы лошадей начали создавать в конце XVIII – начале XIX века, в связи с выросшей потребностью легкого городского транспорта. Первой такой породой стал норфольский рысак, выведенный в Англии. Лучшие породы рысаков выведены сначала в России (орловский), затем в США (американский) и Франции (французский англо-норман). Для создания этих пород также использовались арабские жеребцы.

В первой половине XIX века путем прилития крови представителей восточных пород (главным образом арабской) местной упряжной лошади тяжелого типа были выведены першеронская порода во Франции и брабансонская в Бельгии.

Отметим, что коневодство обязательно должно учитывать климат местности, вообще природные условия. Там, где зимой холодно и снег, надо же заготовить корма! Так, когда государственные, станичные и частные конные заводы в Донских степях решали проблему поставки (ремонта) лошадей для русской конницы, Задонская степь была поделена на участки-зимовники площадью по 2400 десятин. Планово устанавливалась плотность лошадей на каждом зимовнике.

Кроме того, участками в 1200 десятин степь сдавалась в аренду коневодам-калмыкам. На 296 зимовниках действовал 76 заводов, с 50 000 лошадей. На 35 участках калмыков было 10 заводов, около 2900 лошадей. Можно, можно рассчитать, сколько могло прокормиться лошадей в разных местах, и отбросить, наконец, выдумки о мифических шестисоттысячных армиях не менее мифических «монголов»!

В завершение сообщим мнение И. В. Давиденко, считающего лошадь искусственным биологическим видом, продуктом эволюции цивилизации: «Вписывание крупа в квадрат создает… большого жеребенка, с отходом организма от естественных параметров. Чистокровные скакуны слишком часто ломают ноги, у них лопаются кровеносные сосуды, они подвержены стрессам. И поведение у них детское. Заторможенное психическое развитие. Как у собак элитных пород».

Стремя – это принадлежность седла: металлическая дужка с донцем и пружиной, за которую она подвешивается на ремешке к седлу для упора ноги всадника. Ни толком сесть на лошадь, ни устойчиво держаться на ней во время движения без стремени нельзя. То есть ехать-то можно, однако все силы уйдут на то, чтобы просто держаться на спине животного. Называется такая посадка охлюпкой. Махать мечом или втыкать во что-либо копье на скаку, сидя охлюпкой, совершенно невозможно; неминуемо свалишься.

Долгие годы считалось, что стремя изобретено в VI веке в Китае. (В Китае вообще все изобрели, кроме Луны, которая, как известно со времен Гоголя, «обыкновенно делается в Гамбурге, и прескверно делается»). У персов оно появилось в VII–VIII веках, а в Европе, в Х-XI веках, тогда же здесь начинают использовать железные подковы. В России «стремя» впервые упомянуто в XII столетии, согласно Историко-этимологическому словарю П. Я. Черныха. К сожалению, слово «седло» в этом словаре отсутствует.

Как же садились на коня до изобретения стремян?… Г. Брикс в своих примечаниях к «Истории конницы» Деннисона сообщает, что древние конники использовали маленькие лестницы (scalae) или переносные железные ступеньки. Он отмечает, что упоминание о них у античных авторов часто приводило к недоразумениям: некоторые историки путали их со стременами, но стремян тогда не было, и scalae – это не название стремян.

«Наконец, пользовались камнями, которые даже были нарочно для этой цели (для посадки на лошадь. – Авт.) положены на краях больших дорог в Греции и Италии», – пишет Г. Брикс. Но всадники с тяжелым оружием и в броне, на конях без стремян, носились не только по дорогам Греции и Италии, как вы вскоре увидите.

Ф. Кардини пишет:

«Что касается истории материальной культуры, то должно быть ясно – искусством верховой езды мы обязаны скифам. Сосуд, найденный в Чертомлыкском кургане в районе нижнего течения Днепра и хранящийся ныне в ленинградском Эрмитаже, датируется первым-вторым десятилетием IV в. до н. э. На нем изображены скифы, ухаживающие за лошадьми. Работа мастера столь тщательно передает малейшие подробности, что ее приписали греческим мастерам. Кое-кому даже показалось, что на нем видно не только седло, но и самое раннее изображение стремени, хотя и особого типа: стремя, предназначавшееся лишь для того, чтобы вскочить на коня. Подобное прочтение чертомлыкской находки давно уже отвергнуто специалистами. (Здесь главное – не слово «специалисты», а слово «давно». Раз давно отвергнуто, то и говорить не о чем. – Авт.) Теперь они пришли к выводу, что первое изображение стремян найдено в Индии и относится ко II в. н. э. Нам же хочется лишь подчеркнуть: мастерство скифов, скотоводов и конных воинов – это неопровержимый исторический факт».

О мастерстве спорить не будем. Мы поговорим о нем позже, в главе «Ювелирное дело скифов». А пока скажем два слова о «исторических фактах» и толковании оных. Изучение предметов, обнаруженных в скифских погребениях, дало историкам основание для предположения, что к V веку до н. э. скифы вступили в полосу экономического упадка. Но тут же они отмечают, что подобные выводы следует принимать с изрядной долей осторожности. Вот какую осторожность проявил Ф. Кардини:

«Прежде всего следовало бы удостовериться, что имеющиеся в нашем распоряжении археологические находки достаточны для воссоздания общей картины того времени. Но удостовериться в этом практически невозможно.(А вывод об «упадке» уже сделан. – Авт.) Кроме того, не повредила бы и уверенность в том, что гипотетическое уменьшение значимости и ценности обнаруживаемых в курганах предметов действительно было вызвано наступившим обнищанием. А может быть, это вызвано изменением обычаев, например культурными нововведениями? Как бы то ни было, если согласиться с гипотезой обнищания, основанной на списке археологических находок, то можно предположить, что причиной послужили войны, которые вел против скифов персидский царь Дарий I. (На основе домысла о «факте» домысливаются его «причины». – Авт.) В следующем столетии экономическое процветание, поддержанное экспортом зерна, возобновилось. (Еще один домысел; о возможности «культурных нововведений» уже забыто. – Авт.) Однако на горизонте показался народ, брат и недруг скифов, – сарматы».

Далее историк рассказывает нам, кто такие эти сарматы: «тоже кочевники, иранского рода и племени, также говорившие на иранском наречии, родственники киммерийцев и скифов, отчасти смешавшиеся с меотийскими племенами». Оказывается, на запад их теснили «шедшие буквально по пятам азиатские племена».

Обратите внимание: все появившиеся в поле зрения западных жителей кочевники приходили сюда, теснимые более сильными восточными племенами. А почему же они их «теснили»? А потому, что их тоже теснили еще более сильные, которых, в свою очередь, теснили следующие. Стало быть, пришельцы, появившиеся на западе, – самые слабые. Эти самые слабые сарматы, по сообщениям историков Рима, были чрезвычайно воинственны и жестоки, а к тому же имели чрезвычайно эффективную тяжелую кавалерию. Кто уж их там, жестоких, воинственных и эффективных кавалеристов, «теснил» с востока, даже подумать страшно. И вот, «наехали» они на скифов, которым мы – а также все воинственные и жестокие азиаты – обязаны искусством верховой езды.

Законы эволюции всеобщи. Например, биотическая регуляция на планете обеспечивается работой многочисленных мелких организмов, бактерий и грибков, потребляющих около 90 % всей энергии. Мелкие беспозвоночные животные потребляют чуть больше 9 %, то есть практически всю оставшуюся часть потоков энергии. На долю крупных позвоночных (к числу которых относится и человек) приходится менее 1 % потока энергии в сообществе. Можно сказать, что жизнь позвоночных животных в приемлемой для них окружающей среде обеспечивается функционированием остальных организмов сообщества.

Такую «пирамиду» мы можем увидеть и в человеческом сообществе. Подавляющее число людей занимается производительным трудом, чтобы единицы могли тратить свое время на что-то другое, например, на осуществление властных функций, написание историй или на планирование и ведение войн. Это тоже работа, и она тоже нужна, но если не будет «основания» этой пирамиды – трудящегося народа, – то не будет и «вершины» в виде властителей, воинов и историков.

Традиционная же история представляет прошлое человечества, как жизнь колонии насекомых. «Саранча летела, летела, села, все съела, и опять улетела» (А. С. Пушкин). Вот посмотрите сами, как описывают историки нашествие сарматов:

«Сарматский авангард, по всей вероятности, составляли языги, первоначально обитавшие в районе, имевшем выход к Азовскому морю… Изгнанные оттуда, языги в течение первой четверти II в. до н. э. заселили степи, расположенные между Доном и Днепром, и несколько продвинулись на запад. Их первыми назвали весьма неопределенным именем: сарматы.

Причиной похода на запад, точнее его было бы назвать отступлением с востока, было, вероятно, появление на территории нынешней южной России новой волны ираноязычных кочевников, сарматов, где-то на исходе II в. до н. э.».

Если короче, то жестокие воинственные сарматы планомерно отступали с востока на запад под давлением жестоких воинственных сарматов. Чтобы объяснить явную нелепость происходящего, Ф. Кардини поминает Страбона, который, «вторя традиционным взглядам», отождествлял две ветви одного племени, западную и восточную. Но даже этого оказывается мало, и далее нам сообщают, что «из всех сарматов историки Рима выделяли аланов». Эти были самыми жестокими и воинственными. Их конные воины, катафрактии, называемые также контариями или клибанариями, в период поздней античности и раннего Средневековья, – по словам историков, – оказали сильнейшее влияние на военную историю Рима, Византии и Западной Азии. А их, как мы помним, вытеснили сюда более сильные восточные соседи!

Помнит ли читатель, что «искусством верховой езды мы обязаны скифам»? Скифы, если судить по известным ювелирным находкам – «скифскому золоту», – знали удила, английское скаковое седло со стременами, имели веревочные путы, стригли коням гривы, носили хорошо сшитые куртки, брюки, комбинезоны… Обувь они пошивали на правую и левую ноги отдельно, не забывая приделать каблуки… Вот этих искусных в конном деле скифов, вместе с их экономическим процветанием и экспортом зерна, и грохнули первым делом жестокие сарматы.

Катафрактии были облачены в куртку-колет, обшитую пластинами наподобие рыбьей чешуи. Пластины делались из железа или бронзы, иногда они могли быть роговыми или кожаными. Колет облегал тело и был достаточно эластичен, не стеснял свободу движений. На голову катафрактий надевал высокий остроконечный шлем.

Оружие катафрактия – длинный тяжелый меч и контос, длинное копье, которое можно было пустить в ход только двумя руками сразу.

А стремян-то еще не придумали! «В Индии» они «появятся» только через четыреста лет, «в Китае» – через восемьсот, в Персии через тысячу, а в Европе – через тысячу двести лет.

«Удивительно, каким образом катафрактий сохранял при этом равновесие, не имея стремян и лишенный возможности пользоваться поводьями, – пишет Ф. Кардини. – Как мог он удержаться в седле? Эта эквилибристика поражала и римлян. (Автора этой книги сарматская «эквилибристика» должна бы поражать еще больше, нежели римлян. Но он историк тертый, выучил, что воевали без стремян, значит, воевали. Попробовал бы сам. – Авт.) Несомненно, она была результатом продолжительной и упорной тренировки воина и его коня. Требовалось такое тесное взаимодействие между конем и всадником, при котором конь подчинялся только голосу и коленям воина. (Как ни голоси, но без стремян и высокой задней луки седла, упершись копьем в препятствие, слетишь на землю. – Авт.) Но существует и предположение, что в иранской технике верховой езды и упряжи было нечто, что могло заменить стремя и обеспечивало равновесие всадника. (Замечательное признание! – Авт.). Вероятно, у иранских всадников был способ фиксировать копье на теле лошади при помощи привязей и особых ремней, или же равновесие достигалось благодаря тому, что всадник сильно прижимал колени к бокам лошади, опираясь при этом на колчаны, привязанные сзади к седлу. (Опять начались выдумки, лишь бы объяснить необъяснимое. – Авт.) При столкновении с противником хитрость, быть может, состояла в том, чтобы развернуть торс правым плечом вперёд и цепко обхватить ногами тело лошади. Копье было хотя и неудобным в употреблении, но зато грозным оружием. Наконечники копий, найденные на Кавказе, – тяжелые, в форме резного листа – дают основание предполагать, что контос был длиной от четырех до четырех с половиной метров».

Археологи не находят древних стремян. Разве это доказывает, что описанные выше конники не пользовались стременами? Без стремян не было бы катафрактиев, вот в чем дело. Для нас это повод для размышлений о хронологии, для вывода, что всадники, известные как катафрактии, скакали по полям сражений ПОСЛЕ изобретения стремян, то есть уже во времена зрелого Средневековья. Для историков же, придерживающихся традиционной хронологии, присутствие во II веке до н. э. тяжелой конницы без стремян – повод к выдумкам, как же они держались и не падали.

Галлы тоже стремян не знали, и тоже с коней не падали.

«По словам Тацита, – пишет Г. Вейс, – у них был род конницы под названием crupellari… Это были солдаты или гладиаторы, закованные с головы до ног в железо и, следовательно, еще более тяжеловооруженные, чем катафракты… Шлем украшался оленьими рогами или металлическим гребнем с большим пучком перьев, что придавало воину более свирепый вид, тогда же был введен большой щит с девизом на нем».

Чем же конный галл – не средневековый рыцарь? И опять нет ответа: а как же вся эта груда железа в рогах и перьях держалась в седле. Причем со Средневековьем crupellari связывает не только военная одежда и оружие, но и воинская организация:

«Некоторые из галльских народов делили свою конницу на группы из трех человек: одного рыцаря или воина и двух оруженосцев или слуг. По словам Павсания, это деление было уже во времена Бренна… В этой организации мы видим первообраз позднейшей lance fournie средних веков».

Обращаясь к культуре Сасанидов,[56] Буркхардт пишет:

«Образ этих персидских воинов, закованных в латы, с перьями на шлемах, вооруженных копьем и мечом, восседающих на великолепно украшенных конях, во всем напоминает образ их собратьев, наших средневековых рыцарей».

Тут и комментариев не надо! Действительно, напоминает «во всем», кроме стремян.

Кончается «древность», начинается Средневековье. В книгах историков становится больше науки и меньше выдумок. Вот М. Горелик рассказывает о действительной эволюции конской сбруи:

«Надо сказать, что снаряжение коня и методы управления им менялись и совершенствовались так же, как и остальные средства ведения боя. Таранный удар копьем и связанная с ним опасность быть выбитым из седла потребовали предельно крепкой посадки, что привело в XII веке к созданию седла-кресла с высоченной, очень жесткой задней лукой, охватывающей стан всадника, на которую он откидывался, уперев ступни вытянутых ног в стремена. Высокая передняя лука защищала живот рыцаря. Строгость в управлении конем обусловила существование специального мундштука и острых конусовидных шпор. С конца XII – начала XIII веков мундштук усложняется и становится все строже, и за счет этого уменьшается необходимость в большой строгости шпор, но возрастает требование более тонкого управления конем. Тогда по всей Европе начинают распространяться более «мягкие» шпоры со звездчатым колесиком».

А как же управлялся с конем и четырехметровым контосом катафрактий, не знавший ничего из перечисленного?! Но историк не задается таким вопросом, а делает предположение, что в период поздней Римской империи, особенно начиная с III века (через полтысячи лет после приключений катафрактиев), римско-германско-кельтский Запад был охвачен рядом нововведений, касавшихся верховой езды, коневодства и т. д. «Это прогрессивное развитие, длившееся вплоть до Х в. благодаря таким этапным изобретениям, как стремя и подкова, осуществляется как бы волнообразно в соответствии с импульсами, поступавшими из евразийских степей, связанными с переселением народов».

Почему же автор останавливается здесь на Х веке? Он будто сам забывает, о чем писал выше, – а именно о «прогрессивном развитии», протекавшем после Х века! Нам кажется, что он интуитивно проставил дату, разделяющую фантазии «волнообразной» скалигеровской истории и начало действительной эволюции конницы.

Мы прочитали у историка, что к XII веку появилось седло с высокой жесткой задней лукой, поддерживающей седока. Это весьма важно. Тот же М. Горелик предлагает «пересмотреть тезис, согласно которому римляне уже в I в. н. э. пользовались седлом с лукой, хотя и без боковых арчаков. Лука удерживала всадника от падения назад. Ведь только благодаря восточным конным воинам в римскую армию между III и IV вв. проникает тяжелое кожаное седло, которое и вытеснило полуседло или легкое седло».

И тут же делает совершенно убийственный для традиционной истории вывод: «… Без седла не могло быть и речи о развитии тяжелой кавалерии».

Представьте, как мучились во II веке до н. э. сарматские лошадки под тяжестью катафрактиев! Ведь даже через пятьсот лет седло – предмет роскоши: «В 321 г. Назарий в панегирике императору Константину говорит о «седалище» (sedlle) столь удобном и прочном, что с него не упадет и раненый всадник, закованный в латы. Седло в те времена – предмет роскоши».

Все-таки история станет наукой только тогда, когда начнет проверять свои предположения экспериментально. Можно посоветовать историкам самим пострелять из древней катапульты, самим поскакать в доспехах на коне, с мечом в одной руке, копьем в другой и щитом в третьей, – обязательно без стремян! – и, наконец, самим прокатиться в боевой колеснице.

Да, личный опыт пользования конными экипажами современным историкам не помешал бы. Но они всё больше на авто, а вот Н. А. Морозов опыт имел и рассказал о нем в 4-м томе своих сочинений:

«В описании боев древняя история заставляла скакать по полям царей и полководцев на парах лошадей и одноколках с дышлом, которые на первом крутом повороте (не говоря уже о какой-либо кочке или впадине в земле) непременно перевернулись бы вверх колесами, как это случилось раз со мной, когда я, будучи в гостях у моего хорошего знакомого Б. Ф. Мейендорфа, круто повернул рысью в экипаже такого типа, и притом даже по шоссейной дороге. Лежа на земле с ним рядом, с полувывихнутой ногой и с растяжением сухожилия в колене, я невольно прежде всего спросил:

– А как же древние полководцы скакали взад и вперед в таких же экипажах на неровных полях сражений без всякого шоссе, когда неприятель мог вдобавок нарочно подбрасывать им под колеса всякие предметы, не говоря уже об убитых и раненых, валявшихся тут и там?

Вопрос мой остался без ответа, потому что Мейендорф предпочел тащить меня на руках в свой дом, после чего я пролежал в постели две недели, прежде чем мне позволили ходить. И вот я теперь скажу всякому после своего опыта:

– Только тот полководец, которому надоела жизнь, поскакал бы в бой по полю не верхом в седле, а на двуколке-колеснице, вроде той, на какой помпейский живописец нарисовал Дария в бою с Александром Македонским, а по его примеру и по сообщениям достоверных «древних свидетелей» зарисовывали другие средневековые авторы, описывавшие «классические» бои. Ведь их двухколесные экипажи, когда на них посмотришь с некоторым разумением, еще более неустойчивы на поворотах и валки при всякой неровности почвы, чем тот, на котором я ехал с Мейендорфом. Только на публичных состязаниях по прямой и выровненной дороге в них и можно мчаться сломя голову.

Мы видим, что даже и в этом частном случае у нас вступают в борьбу знание и вера. Вера в то, что написали древние-историки, и знание неустойчивости таких экипажей, приобретаемое лично. И вот я говорю всякому, который будет защищать от моих нападок достоверность «древних боевых колесниц»: попробуйте-ка сами сделать в такой упряжке несколько поворотов по полю, и, сломав себе кости, вы перестанете возражать мне!

Мы никогда не должны забывать, что все наши представления о жизни и культуре древнего мира не являются результатами личных наблюдений. Это представления, внушенные нам другими, которые, в свою очередь, получили их, как внушения, от других, и так далее, и неизвестно, сколько было звеньев на этом пути до нас. И при каждой передаче неизбежно происходила психологическая апперцепция, благодаря которой… представления воспринимающего никогда не сходились вполне с представлениями сообщающего, и аберрация при словесной или письменной передаче была тем сильнее, чем одностороннее были умственно развиты рассказчик и слушатель, или писатель и читатель, и чем хуже владели они употреблявшимся ими латинским или греческим языком».

Однако наличие описаний и старинных рисунков колесниц – это исторический факт, с которым нельзя не считаться. Даже скажем больше: это поразительный, интереснейший факт, который служит блестящим подтверждением нашей версии истории. Конечно, в текстах старинных и не очень старинных авторов немало и чепухи, – мы покажем такие случаи, – но применение в боях коня, запряженного в повозку, позволяет нам утверждать: иного применения животного до изобретения стремян и не могло быть!

Известны египетские, ассирийские и греческие боевые колесницы. Все они относятся к седой древности. Рассмотрим же, какие из них действительно могли быть, как применялись и насколько они стары.

«Колесницы древних египтян имели колеса с четырьмя или шестью спицами… [Но] реальные повозочные колеса с четырьмя, пятью, шестью спицами невозможны. Обод таких колес не будет круглым! Идеальный круглый обод получается при двенадцати спицах: каждая из шести равных частей обода насаживается на две спицы», – пишет И. В. Давиденко. А где брали египтяне, – если они древние, – крепкие (железные) оси? Негде им было их брать, и даже по одной этой причине мы можем смело поместить историю «Древнего Египта» в раннее Средневековье.

В. Тараторин, говоря об одной из египетских колесниц, справедливо заметил, что это образец, точнее, модель колесницы из дерева: ось из ольхи, колёса и остальное – из ясеня, а ободья колес обернуты березовым лыком. Дышло напрямую соединено с осью. С какого прообраза и когда делалась модель, непонятно, однако вывод М. Горелика по поводу этих изделий представляется верным:

«Без сомнения, эта колесница имела ритуальное назначение, поскольку чисто деревянная конструкция не выдержала бы нагрузок ни в быту, ни на войне».

Примерно то же можно сказать о двух колесницах и десяти колесах (о шести спицах) в гробнице Тутанхамона. Смотреть можно, ездить нельзя. Колесо – отнюдь не такая простая вещь, как кажется на первый взгляд!

«Молотком и струбциной пользуется колесный мастер. Сначала он собирает ступицу колеса, затем спицы, каждую из которых изготавливает вручную, вбивает в ступицу молотком. Обод колеса собирается из секций и укрепляется на спицах. На обод надевается нагретый стальной бандаж. Остывая, он слегка уменьшается, стягивает колесо и упрочняет его», – говорится в популярной энциклопедии 1986 года «Радость познания».

Обод 12-спицного тележного колеса собирается из шести секций изогнутого дерева. Спица обязательно пронзает обод и прочно вбивается в ступицу; секции обода следует скреплять воедино «в шип».

Изобретение ступицы и переход к ажурным колесам со спицами был таким техническим прорывом, который не мог «забываться» и «вспоминаться». Такая конструкция прочна и технологична; она открыла невероятные возможности в колесном деле, но… для использования в прялке или для подъема воды. Для тележного же колеса нужна стальная шина (бандаж), которую следует железными хомутами прочно связать с ободом. Можно, конечно, обойтись и без стали, но такие колеса придется менять слишком часто. Далее остается еще проблема соединения всей конструкции с кузовом.

Теперь вернемся к десяти колесам, найденным в гробнице Тутанхамона. Шесть спиц этих колес не пронзают обод, а вилочкой утыкаются в него, обнимая наполовину. Таким образом, ступица исполняет декоративную, а не несущую функцию, вибраций и нагрузок такая ступица не вынесет. Обод не имеет бандажа, он смоделирован из прутьев или из тростника.

Между тем в уже упомянутой популярной энциклопедии «Радость познания» говорится:

«Впервые колесо нашло применение в Месопотамии около 5000 лет назад. Колесный транспорт с бычьей тягой постепенно совершенствовался и распространился в Средиземноморье, Европе и Китае. Римляне научились делать прочные повозки; по их превосходным дорогам было налажено быстрое сообщение конных упряжек. Это был немаловажный фактор в управлении обширной территорией.

После падения Римской империи вплоть до XV в. большинство путешественников: солдаты, паломники или бродячие торговцы – пользовались в основном верховыми лошадьми или вьючными животными…»

Итак, составители энциклопедии уверяют читателя, что человечество, наладив в римские времена колесный транспорт и даже понастроив для него дорог, затем на много столетий утратило навыки изготовления колес и не использовало колесный транспорт!

По нашей синусоиде события, которые могли дать основание для легенды о падении мифической Римской империи, приходятся на регрессный трак линии № 3–4. Это в реальной истории могут быть XI или XII века. Но мы не желаем быть догматиками и слепо следовать схеме: понятно, что в Европе колесное мастерство могло развиваться позже, а в Византийской (Ромейской) империи – раньше. Начав с весьма ненадежных конструкций, к XV веку человек и в самом деле достиг совершенства в производстве, получив крепкое колесо, крепкую стальную ось, чеку, держащую колесо на оси, надежную связь дышла или оглобель с колесным ходом, упряжь… Ему всего-то и нужно было вооружиться стальными инструментами. Вот они: молоток, топор, долото, пила, клещи, тиски, сверло, перка и т. д.

Когда же могли появиться колеса в Египте? Б. Мерц определяет некоторые границы: «… ни кони, ни колесницы не были найдены в самом Египте до прихода гиксосов».

Гиксосы якобы захватили Египет около 1700 года до н. э. По нашей синусоиде – стык линий № 2 и № 3, то есть переход от Х к XI веку. Это было как раз то время, когда о коне уже широко знали (см. главу «Кони-звери»). А за 2500–2700 лет до этого – были ли лошади не только в Египте, но и вообще хоть где-нибудь?… Если верить не зоологии и здравому смыслу, а традиционной истории, не только были, но и, снабженные мастерски сделанной упряжью, катали поразительно красивые повозки. Вот как великий Гомер описал колесницу Геры:

Тотчас сама устремилась коней запрягать златосбруйных
Дочерь великого Крона, богиня старейшая Гера.
Геба ж с боков колесницы набросила гнутые круги
Медных колес восьмиспичных, ходящих по оси железной.
Ободы их – золотые, нетленные, сверху которых
Плотные медные шины наложены, диво для взора!
Окаймлены серебром по обоим бокам их ступицы.
Кузов же сам на ремнях золотых и серебряных крепких
Прочно лежит, и дугою два поручня тянутся сверху.
Дышло же из серебра. К окончанью его привязала
Геба ярмо золотое, к ярму же – нагрудник прекрасный,
Весь золотой. Под ярмо подвела лошадей своих быстрых.

Ох, зря грешат на Гомера, – не слеп он, нет! Пишет, что видит. А видит он повозку позднего Средневековья.

А вот «броневик V века до нашей эры», как назвал это чудо света

И. В. Давиденко: персидская боевая колесница! На рисунке современного художника, воспитанного на мифах традиционной истории, она вся ощетинилась вилами, пиками и серпами. Художнику с его карандашиком и думать не надо: а как же эти серпы, – по два на колесо, – прикреплены к осям? Болтами, что ли? В отличие от Гомера, он такое ужасное изделие вживую не видел, зато видел он автомобили, и вот вставил ось колесницы в цилиндрическую муфту, как в механизмах XX века.

Именно муфты и держат колесную ось, – но не знали люди V века до нашей эры ни ступицы, ни колеса, ни железной оси, ни серпов. Не было железа в таком количестве, чтобы отрабатывать подобные технологии. Эту эпоху называют временем «раннего железа», оно было дороже серебра и золота.

А взялся художник за карандаш, начитавшись исторических сочинителей типа Курция Руфа, на которого часто ссылаются историки. Но и он тоже описывал то, чего никогда не видел. Это чистый миф:

«… Для устрашения врагов было добавлено 200 серпоносных колесниц… На конце дышла торчали копья с железными наконечниками, с обеих сторон ярма направлены были против врагов по три меча; со спиц колес торчало помногу острых ножей; другие были прикреплены к ободьям колес или (под кузовом) направлены остриями вниз…»

В. Тараторин привлекает еще в свидетели Диодора, который описывает персидские колесницы:

«В каждой колеснице по обе стороны от пристяжных торчала, выдаваясь на три пяди, прибитая к ярму гвоздями скребница, обращенная остриями к противнику; на осях, перпендикулярно к чеке были прикреплены две другие, с остриями, направленными так же, как и вышеупомянутые, прямо к противнику, пошире и длиннее первых. К их краям были прилажены серпы».

Из этого как минимум следует, что Диодор видел гвозди, скребницы, серпы и даже пристяжных коней, – но ведь постромковая пристяжная упряжь еще не изобретена была в V веке до нашей эры! Однако В. Тараторин, ничтоже сумняшеся, тут же и рисует это чудо техники в копьях и серпах. Да еще и «запряг» четверню в двуколку, привязав как-то к двум дышлам. При ширине двуколки в 2 метра кони будут стоять веером: хвосты вместе, морды врозь.

В исторических сочинениях можно найти немало военных «изобретений», практическая ценность которых равна нулю: вогнутые зеркала, которыми Архимед якобы жег вражеские корабли, или ружье, стреляющее за угол, или сапоги-скороходы. Такова и эта серпастая колесница. Повозка на двух колесах вообще мало пригодна для боевых действий на пересеченной местности, а уж с серпами, сколько их ни привинчивай, и подавно. И дело не только в том, что технически соорудить подобное сложно. Надо, так сделали бы, – хотя, конечно, не в V веке до н. э. Но эти смертоносные украшения изувечили бы первого же бойца, свалившегося с собственной колесницы на первом же ухабе еще при выезде из мастерской, и его товарищи непременно обломали бы о бока мастера всю оглоблю. И впредь заказали бы ему заниматься такими глупостями.

Да и бессмысленное это дело – скакать на врага с таким оружием. Вот представьте: мчится этот «стегозавр», копья из дышла торчат, приваренные к ярму мечи сверкают, серпы и ножи – чик, чик, чик – крутятся со скоростью вращения колеса. Перья на стальном шлеме возничего, само собой, развеваются. Картина! Пусть даже ось не сломалась, и колеса не отвалились, и враги, дураки такие, не разбежались; врезается боевая машина в их ряды, и сразу по несколько тел свисает с копий и мечей, а колеса уже не могут вращаться из-за застрявших между серпов вражьих конечностей. Что же будет дальше, если мчаться во весь опор уже нельзя? Ясно, что: враги повыдергают с возницы перья, а потом, свинтив с тележки дармовое оружие, накинутся на воинов того хитромудрого полководца, который и послал к ним эту мясорубку на колесах.

А мы ведь знаем, как применялись тачанки в ходе Гражданской войны в России. Даже имея пулемет и запас патронных лент, тачанки, не вклиниваясь в расположение противника, подъезжали к нему и расстреливали хоть с близкого, но расстояния, чтобы в опасный момент умчаться прочь. Ведь посреди вооруженной враждебной толпы не увернешься от смерти, и телегу отнимут, вместе с оружием.

Были до Гражданской войны и кони, и телеги, и пулеметы. Но вот их объединили в одно целое и поставили тактическую задачу. Легко понять, что применение в бою тачанки – это очередной этап эволюции вооружений. Точно так же и применение боевой колесницы нам следует рассматривать, как ЭТАП той же самой эволюции, но иного периода, происходивший в иных условиях.

У Вегеция (IV–V н. э.) находим в книге «Греческие полиоркетики»:

«Цари Антиох и Митридат пользовались в своих военных походах колесницами с косами, запряженными четверками коней. Вначале они вызывали большой страх, но потом стали предметом насмешек. Трудно для такой колесницы с косами найти совершенно ровное поле, малейшим препятствием она задерживается, а если поражена или ранена хоть одна лошадь, колесница уже выходит из строя. Но эти колесницы потеряли всякое значение главным образом благодаря следующему приему римлян: когда начинался бой, римляне быстро разбрасывали по полю капканы (трибулы); когда на них попадали катящиеся колесницы, они гибли. Капкан – это защитное орудие, сколоченное из четырех заостренных кольев; как его ни бросить, оно крепко становится на трех кольях, а четвертым, поднятым кверху, наносит вред».

Мы находим параллели между античностью и Средневековьем во всем, что касается военного дела: в доспехах и вооружении, в тактике, в «рисунке» боя на примерах… Но вот боевые колесницы в Средневековье не использовались. А для древности и античности есть соответствующие тексты и рисунки. Что же это значит? А то, что при малом количестве коней и полном отсутствии стремян и, соответственно, возможности иметь кавалерию военачальники использовали колесницы с лучниками для захвата тактического преимущества на поле боя.

Кони задолго до появления стремян применялись для таскания грузов. Но мальчишки ездили на них и верхом, когда отправлялись к речке, чтобы мыть животное. Можно предположить, что они пытались драться, сидя на конях. И обнаружили, что это дело совершенно бесполезное. Вспомните, даже сейчас есть такая «спортивная игра»: двое стоят или сидят на бревне, пытаясь сбить с него противника. Эта забава не занимает долгого времени.

Таким образом, конь мог быть средством доставки воина к месту боя, – ведь скакать можно и без стремян, и без седла, охлюпкой, как это называется по-русски, – а вот чтобы принять сам бой, приходилось с коня слезать.

Мальчишки вырастали и становились воинами, уже зная, что бой верхом невозможен, – он и был невозможен до появления седла со стременами и высокой задней лукой. А использовать коня в боевых действиях, разумеется, хотелось. Как? Например, по принципу тачанки. Колесница с большим запасом стрел и двумя бойцами, – стрелком и стрелком-возницей, выдвигается впереди основного боевого порядка пехоты и обстреливает врага, причем с возвышения, которым и является сама колесница. Когда стрелы кончаются, эта античная БМП неспешно трусит обратно. Здесь нет даже потребности в больших скоростях, ломающих колеса!

«Перед нами декорация, а не реальный конный экипаж, – пишет И. В. Давиденко. – По сути, нет упряжи. Плечевое ярмо наложено на лошадей, но не закреплено снизу. Управлять такой упряжкой нельзя. Обратим внимание на колеса… Мощная ступица. Но отчего-то 11 спиц! Так не бывает. Чеки на осях не видно. Чем колесо держится на оси? Странные хомуты на колесах: они не охватывают обод и шину для крепости, а приколочены гвоздями к средней части обода».

Конечно, применять такое оружие можно было только в очень специфических условиях, там, где поверхность земли достаточно ровная. Пожалуй, в Месопотамии и Египте, а также и на части территории Европы есть подходящие ландшафты. И уж, разумеется, обходилось без серпов, прикрученных к осям. Возможно, боевых колесниц было не так уж и много в истории, но они все же были, что и отмечено в источниках.

В какой-то момент, после появления седла и стремян, на поле боя могли одновременно встречаться и всадники, и колесницы. В Книге Исайя (22: 5–7) записано:

«Господь назначил день, когда все придет в смятение и беспорядок в долине Видений, люди будут топтать друг друга, городские стены будут разрушены, и люди долины будут кричать людям в городе и на горе. Всадники из Елама наденут колчаны и в битву поскачут, люди из Кира будут греметь щитами. Армии встретятся в одной из долин, которая заполнится колесницами, и всадники остановятся у городских ворот».

Это якобы 965–928 годы до н. э.

А теперь – о самом главном.

Мы не раз говорили, что синусоида, выведенная нами из анализа параллелей в стилистике древних и средневековых произведений искусства и литературы, служит всего лишь разоблачению неверной хронологии. Составить на ее основе хронологию верную нельзя. Если мы хотим восстановить ход эволюции человечества, то есть выстроить хотя бы последовательность его истории, следует находить точки совпадения между «древностью» и Средневековьем и аккуратно разбираться, что было до этой точки, а что – после.

Изобретение стремян дает нам такую точку.

Сами историки установили дату: в Европе стремена появились в X–XI веках, в Византии на столетие – два раньше. Дата «размытая», но это не страшно. Теперь мы можем сказать: все пешие войны с применением колесниц, относят ли их ныне к «древности» или «античности», происходили по Х век включительно. С XI века, после появления стремян, колесницы быстро вышли из моды, поскольку всаднику догнать такую «чуду» не составляло труда. В этот период пешие драчуны уступили место в истории войн конникам, чтобы, начиная с XIV века, снова постепенно потеснить их.

Если не понять этого, придется историкам, вслед за Ф. Энгельсом, совершать такие логические выверты:

«… Через 1700 лет мы вернулись почти что к тактике Александра, с той лишь разницей, что конница Александра была вновь введенным родом войск, который должен был усилить приходившую в упадок пехоту, тогда как в данном случае тяжелая пехота, образованная из спешенной конницы, являлась живым доказательством того, что кавалерия приходила в упадок и для пехоты занималась новая заря».

Можно ли понять: кто, кого, когда и каким образом «усилил»? Как пехота приходила в упадок? Почему для нее вновь «занималась новая заря»?… Эта тема заслуживает особого разговора.

Историки (в частности кн. Н. Голицын) пишут о Средних веках, что военное дело «повсюду, за исключением Византийской империи, находилось в самом низком и несовершенном состоянии». Военное дело сильно ухудшилось, говорят исторические ортодоксы, если сравнивать его с античными временами.

Оставаясь в плену классовой теории, ученые ищут причину в смене формаций, утверждая, что именно феодальное военное устройство, приведшее Европу к развитию феодального рыцарства и с ним феодальной рыцарской конницы, подкосило с XI–XII веков прежние успешные военные силы, сделав пехоту (феодальную) «не только второстепенным, но почти незначущим родом войск». Н. Голицын видит, что и то, и другое – в смысле конница и пехота, – стали совершенной противоположностью древнего, греко-римского военного устройства, в котором главной силой армий была пехота, завоевавшая мир, а конница только содействовала ей. О том же – слова военного историка Франца Меринга: «Рыцари – главный род войска – имеют так же мало общего с античной или современной кавалерией, как их пешие слуги – их вспомогательные войска – с античной или современной пехотой». За всю историю раннего Средневековья только Карл Великий якобы в IX веке устраивал свою армию «по греческому образцу», но он не был феодалом.

И тут же историки рассказывают нам о рыцарях Гомера, о рыцаре Александре Македонском, рыцарях-персах и других, тут же, впрочем, оговариваясь, что они-то видят разницу, и что античность и древность всего лишь «похожи» на Средневековье…

Все подобные толкования ученые вынуждены придумывать из-за негодной хронологии, и феодализм тут ни при чем. В античные времена помимо рабовладельцев и рабов были и полусвободные, прикрепленные к земле (по сути, крепостные), и просто свободные земледельцы и скотоводы. И в Средневековье имелись не только феодалы и крепостные, но и свободные граждане и рабы.

Мы указали другую, помимо классовой, причину для перемены военной тактики: освоение лошади и изобретение стремян.

Правда, чтобы принять такую версию, придется отказаться от скалигеровской хронологии.

Процитируем еще немного из Н. Голицына:

«Хотя способы фортификации и полиоцертики в Западной Европе в это время были те же, что и у римлян до падения Западной империи, но собственно чувство употребления их стояло ниже и тогдашнего, и современного у греков Византийской империи. От этих последних оно перешло к сарацинам и испанским маврам, и от них уже к христианским народам…»

Для нашей версии – очень верное замечание, так как греки Византийской империи и были теми самыми римлянами; все логично и правильно. Положим в нашу копилку и утверждение историка, что у аравитян и мавров «главную и лучшую часть армий составляла конница, тяжелая и легкая… Тяжелая и линейная пехота строилась и сражалась в виде фаланги или длинных и глубоких линий. Легкая же пехота – стрелки, сражалась в рассыпном строе, впереди или на флангах тяжелой пехоты и конницы, или перемешиваясь с конницей, а иногда помещалась верхом на лошадях позади всадников».

Из этого утверждения следует, что арабы в Средние века придерживались всех правил, установленных в античной римской армии, и содержали ударную «римскую» пехоту. Именно такая арабская пехота, согласно традиционной истории, в 711–714 годах завоевала большую часть Пиренейского полуострова (дата сомнительная, а во «Всемирной истории» не указана ни одна битва), и дальше арабы соблюдали «римские» правила до XI–XII веков.

Франки же вместо того, чтобы перенять такую организацию войска и вооружение, перенимают у арабов Испании интерес к античной литературе и философии. Правда, и у них была пехота. Она у всех была. Е. А. Разина приводит пример, как в бою при Пуатье в 732 году эта франкская пехота одержала победу над легкой конницей Востока. Историки никак не могут связать концы с концами: какой род войск приходит в упадок? Для какого наступает «новая заря»?… Казалось бы, раз пехота побеждает конницу, надо развивать этот род войск. Но европейцы, наоборот, вскоре о нем позабыли; пришлось пехоте дожидаться «новой зари». Только иное понимание хронологии позволит навести тут порядок.

Представления об арабских войсках сильно отличаются у разных авторов. «Боевой порядок арабского войска складывался под византийским и иранским влиянием», – пишет Е. А. Разин. Не проще ли сказать, что это и был порядок византийского и иранского войска, только укомплектованного арабами. При нормально выстроенной последовательности событий эти византийско-иранские войска XIII века легко трактуются как «монгольские».

Вряд ли хоть в одной летописи XIII века говорится о процентном отношении кавалерии и пехоты в войсках Батыя. Тем не менее считается, что «монгольская» армия была конной. Почему? Ведь это не более, чем домыслы! Мы посвятим этому вопросу всю следующую часть книги, а пока давайте посмотрим, как выглядела военная тактика «монголов», которые в изложении Е. А. Разина прозываются арабами:

«Боевой порядок арабов был расчленен по фронту и в глубину. Каждая из линий, выстраивавшаяся в пять шеренг, имела аллегорическое название: первая линия («Утро псового лая») состояла из рассыпного строя всадников; вторая («День помощи») и третья («Вечер потрясения») линии, являвшиеся главными силами, состояли из кавалерийских колонн или фаланг пехоты, встраивавшихся в шахматном порядке; в четвертую линию – общий резерв – входили отборные дружины, которые охраняли главное знамя. Общий резерв вступал в бой лишь в крайнем случае. В тылу расположения арабов находился обоз с семействами и стадами. С тыла и флангов их боевой порядок был уязвим, но его высокая маневренность обеспечивала соответствующую перегруппировку сил. Иногда в бою принимали участие и женщины из обоза».

Кое-что из перечисленного мы легко найдем и в тактике монголов. А еще ирано-византийские войска арабов «объединяет» с монгольскими войсками тот интересный факт, что историки не могут определить основу их побед. О монголах А. Якубовский пишет: «Успех монгольского завоевания не мог быть, конечно, обусловлен ни уровнем их общественного развития, ни численностью их войска (армии их противников были многочисленнее), ни техникой вооружения». И в отношении арабов общим местом стала мифологема, что арабы завоевали обширные страны не из-за превосходства своего оружия и способа действий, но благодаря «непреодолимой силе нравственного воодушевления» (А. Пузыревский).

Боевые порядки у всех восточных народов замечательны тем, что в основании их лежит идея резерва; одно это уже показывает, насколько тактическое искусство было выше у азиатов сравнительно с состоянием его у европейцев, среди которых крайнее развитие индивидуализма свело всю тактику к единоборству.

В бою арабы действовали преимущественно оборонительно, в течение дня лишь утомляя противника и переходя в общее наступление, по обычаю, с наступлением темноты («пророк имел привычку побеждать вечером»).

Но мы видим, что во всех этих описаниях уже присутствует конница, а потому события могут быть отнесены не ранее, чем к XI веку для Европы, и к VIII-Х векам для Азии. А что же за войны были раньше? Это были стычки пусть зачастую и огромных по численности, но пеших групп воинов.

Советский специалист Е. А Разин приводит слова Маркса-Энгельса о том, что первоначальная пехота «являлась не чем иным, как плохо вооруженной толпой, организовать которую почти не делалось никаких попыток. Пехотинец даже не считался воином; слово miles (воин) сделалось синонимом конного воина».

Разин совершенно прав, когда пишет, что в Средневековье с развитием ремесла улучшалось вооружение, использовавшееся в этих стычках: появились копье ударного действия с металлическим наконечником, меч, щит с металлическими пластинами, служивший довольно надежной защитой от удара копьем и мечом и от поражения стрелой. Бой, как правило, начинался применением метательного оружия, а затем перерастал в рукопашную схватку.

С появлением племенной знати, с разделением людей на богатых и бедных стали выделяться хорошо вооруженные воины. Племенные вожди имели хорошее защитное вооружение (щит, панцирь, шлем, поножи), лучшие луки и копья с металлическими наконечниками, а после приручения лошадей – боевые колесницы. Остальная масса воинов имела более дешевое оружие.

Надо понимать, что война всегда имеет какую-то государственную цель. Но до развития государства как такового, в период, когда соседствующие племена и народности только начинали переходить к государственности, цель была, так сказать, «государевой». Война была государевым делом, делом правящей элиты, и велась она за власть: война была или оборонительной, за сохранение власти на своей территории, или захватнической, за приобретение власти над чужой территорией. А земля, своя ли, чужая, нужна с работниками, – не самому же пахать. Поэтому государи (племенные вожди) воевали между собою, приводя вассалов (родовых вождей), а для уравнивания сил прихватывали толпу вооруженной молодежи из числа простолюдинов.

Э. Лависс и А. Рамбо пишут в книге «Эпоха Крестовых походов»:

«Каждый дворянин – воин. Если он не связан специальным договором, то имеет право воевать с кем хочет. Поэтому в клятвах верности обе стороны обязуются уважать «жизнь и члены» друг друга. Война (которую мы неточно называем «частной войной») есть общее право. Редко, когда считают долгом, прежде чем начать войну, формально объявить ее.

Войну объявляют, посылая своему врагу какой-нибудь символ, обычно перчатку: это знак того, что узы верности порваны… Иногда довольствуются угрозой или даже прямо начинают неприятельские действия. В войну вовлекаются, в силу закона, фамилии обоих противников, так как родственники обязаны помогать друг другу до седьмого колена. В XIII в. Бомануар задается вопросом, возможна ли война между двумя братьями; нет, отвечает он, – если они братья по отцу и по матери, потому что оба они принадлежат к одному и тому же роду; да – если они имеют лишь одного общего родителя, потому что тогда за каждого будет стоять его семья. Те, у кого есть вассалы, сзывают их на службу, и война начинается».

Е. А. Разин, рассказывая о европейском раннем Средневековье, пишет, что завязывала бой хорошо вооруженная племенная знать, которая сражалась на боевых колесницах. Остальное войско, расположившись по родам и племенам, лишь наблюдало за их борьбой. Затем в бой вступала вся масса, что в конечном итоге решало исход борьбы.

Войны этого времени породили начальные формы организации армии, прежде всего воинского строя. Большинство первоисточников говорит, что воины выстраивались по родам и племенам во главе со своими вождями. Так было у ирокезов, греков, славян, франков, германцев и других. Построение по родам и племенам явилось предпосылкой возникновения боевого порядка. Разница между греками и прочими только в том, что они, согласно нашей мифической традиционной истории, «прошли этот путь» на тысячу – полторы тысячи лет раньше остальных.

Тактическим приемом было фронтальное столкновение. Но со временем назрели вопросы об использовании оружия метательного и ударного действия, о взаимодействии конных и пеших воинов, о выборе места удара. В тот период уже появились наступательная и оборонительная формы борьбы, зарождалась служба охранения и разведки. Но все эти элементы военного искусства были примитивны и не имели постоянных, устойчивых форм.

Лишь с XIII века появляются упоминания пехоты городов в случаях защиты последних от вражеских нашествий. Б. Кипнис пишет:

«Потребовался опыт швейцарских, гуситских и Столетней войны, катастроф под Никополем и Варной, чтобы была вновь по достоинству оценена роль дисциплинированной и однообразно вооруженной пехоты в противовес рыцарской коннице».

«Вновь», якобы после тысячелетнего забвения!

Бальцер полагает, что до XI века рыцари еще не имели оруженосцев. Позднее, в XIII веке оруженосцы и кнехты (слуги) были вооружены на крайний случай. «Своя» пехота – слуги рыцарей, которые не участвовали в битве, а ждали ее окончания, укрывшись за обозами. Из пеших в поле шли наемники, закалывавшие выбитых из седла рыцарей и искалеченных коней. Кстати, было правило: кто пощадит противника или завладеет добычей до конца сражения, должен быть немедленно убит.

Так применялись пехотинцы, пока на полях сражений владычествовала конница, то есть в XI–XIII веках пехоты, способной противостоять ей, просто не было! Лишь эволюция военной организации, изобретение новых видов оружия вроде алебарды, а затем пищалей и мушкетов, применение новых тактических приемов позволили, наконец, пешим порядкам «грубых мужиков» дать достойный отпор рыцарской коннице. У М. Горелика читаем:

«… Когда в XIV веке бурно развилась боеспособная пехота, сражающаяся в плотных строях, не боящаяся конных атак и с длинными алебардами сама бросающаяся в бой, – рыцари кидались в бегство при одном виде швейцарских «баталий» и гуситских повозок, с ужасом и возмущением рассказывая о непривычных кровавых побоищах, – ведь у швейцарцев, например, под страхом смерти запрещалось брать пленных. И когда рыцари тоже стали все чаще применять глубокие плотные построения, так что отряд превращался в железного дикобраза, их снова смела – теперь уже навсегда – пехота, вооруженная огнестрельным оружием».

Боеспособная пехота в Западной Европе вышла из зажиточных фламандских городов и из швейцарских горных районов, сделавших из войны способ накопления денег. Изобретение огнестрельного оружия изменило структуру вооруженной организации. Тяжелая рыцарская конница приходила в упадок, появилась пехота, развивались артиллерия и инженерное искусство. Происходило как раз то, что мы называем борьбой структур. Открываем Франца Меринга:

«С распадающихся рыцарских войск начала уже зарождаться пехота, превратить которую в боевое оружие и было задачей вновь зародившегося капитализма. Он облегчил себе эту требовавшую долгого времени задачу тем, что в соответствии с духом своего денежного хозяйства покупал нужное ему войско. В швейцарской квадратной колонне с ее строгой дисциплиной, с ее тактической сплоченностью и неотразимым массовым ударом была найдена пехота, доказавшая, что она далеко превосходит рыцарские войска».

Об этом наш дальнейший рассказ.

Средневековые европейские города были сильны не только своим ополчением; они имели надежную защиту в виде прочных городских стен, за которыми при нашествии врага укрывалось и население ближайших сел. Укрепления города развивались в форме концентрических кругов. Горожане – ремесленники и купцы – имели оружие и несли гарнизонную службу. Кроме того, купцы нанимали вооруженную стражу. До изобретения пороха брать такие города можно было только длительной осадой или вследствие предательства.

Между тем дворяне отнюдь не приветствовали развитие «народных армий». Ганс Дельбрюк сообщает, ссылаясь на Фруассара: «Филипп IV в 1347 г. заявил, что он будет водить в бой только дворян. Горожане являются просто балластом, который тает и исчезает в рукопашном бою, как снег на солнце».

Понятно, что и горожане, и нанятые для обороны города профессиональные войска были в основном пешими.

О наемниках же периода зарождения капитализма Е. А. Разин сообщает вот что:

«Потребность в наемниках прежде всего возникла в городах Северной Италии, которые имели и средства для их содержания. Во главе отряда итальянских наемников стоял предводитель – кондотьер (от слова condotta – наемная палата)… В XIV–XV вв. отряды кондотьеров неоднократно доказывали свое превосходство над феодальным ополчением… Кондотьеры, как профессионалы, оказали значительное влияние на развитие военного искусства: стали возрождать античные идеи в тактике и стратегии, обращалось внимание на правильное снабжение войска, появилась военная литература».

Из последней фразы историка следует, что военные профессионалы Северной Италии, при бурном развитии капиталистических отношений, взялись возрождать античные идеи, а это в традиционном контексте означает: идеи, позволявшие превзойти феодальное ополчение, уже были развиты за тысячу-полторы лет до кондотьеров и феодализма без всяких капиталистических отношений. Откуда бы кондотьеры могли о них узнать, загадка.

Если же отказаться от традиционной хронологии, становится ясным, что в таком построении фразы сказалась привычка историков совершенно не обращать внимания на Южную Италию, Грецию, Переднюю Азию, входившие как раз в это время в сферу влияния Византии. Здесь и проистекал «античный период» военного дела, пока Европа не начала его «возрождать».

А упомянутая Разиным военная литература, появившаяся, как мы видим, в XIV веке, изобилует привычными анахронизмами, апеллируя к древнеримским временам и рассказывая о «варварах».

Разгадка в том, что древние римляне – это ромеи-византийцы XI–XIV веков, владевшие и южной Италией тоже. Ромейские императоры нанимали «варваров» в свои войска. Да и то «их употребляли главным образом для гарнизонов городов и для службы при осаде, в открытом бою на поле битвы сначала они были мало пригодны» (Маркс и Энгельс). И античные идеи в тактике и стратегии зародились здесь и в это время, чтобы быть повторенными в Северной Италии и других местностях Европы полвека-век спустя.

Средневековые швейцарцы в сомкнутом строю якобы повторяли действия македонской фаланги или римских баталий (манипул). Словно и не было полутора тысяч лет. В римской армии число пехотинцев значительно превышало число всадников, как и в швейцарской. Каждый легион был разделен на 10 манипул. Манипула была основной тактической единицей римской пехоты. Каре – основной тактической единицей швейцарцев.

В Швейцарии, в старых кантонах Швиц, Ури и Унтервальден образовались общины с военной конституцией, в полной мере обладавшие основными военными качествами: мужеством и годностью отдельных бойцов, дисциплиной, непоколебимой взаимной спайкой этих воинов. Первые качества воспитывались жизнью среди суровой природы негостеприимных гор, вторые – общинным бытом; род и соседство, военное товарищество и земледельческое хозяйство были теснейшим образом связаны.

«Первобытные швейцарцы были воинственным горным племенем, которое не слишком строго относилось к грабежам и разбою. «Освободительные битвы», которые они предпринимали якобы для свержения австрийского господства, с точки зрения цивилизации весьма двусмысленны, и военную славу, которую они при этом приобретали, они охотно обменивали на золото», – пишет Франц Меринг.

Обратив ваше внимание на слово «первобытные», примененное к швейцарцам, скажем, что это именно они впервые в пешем построении сумели противостоять рыцарской коннице. Они сумели так выстроить свои ряды, уперев в землю и выставив навстречу коннице длинные копья, что сломали строй самоуверенных рыцарей, скинули их с коней и перебили. Впервые. В начале XIV века (линия № 6).

Но якобы за 1700 лет до этих первобытных швейцарцев Ксенофонт (430–355/4 до н. э., линия № 6) писал в своей «Греческой истории» о том, как пехотинцам следует правильно противостоять коннице:

«Десять тысяч всадников – все-таки не более десяти тысяч человек, потому что никто в сражении не был никогда убит от укушения или удара лошади. Мы гораздо сильнее каждого всадника, который обязан держаться на хребте лошади в совершенном равновесии. Он не только боится наших ударов, но и опасается упасть с лошади. Мы же, упираясь твердою ногою, поражаем сильнее, если кто к нам приближается, и вернее попадаем в цель. У всадников против нас одна выгода: скорее спастись бегством».

Не удивительно ли, что Ксенофонт рассуждает, как европейский военный теоретик XIV–XV веков? Время Ксенофонта по нашей синусоиде соответствует XIV веку; с учетом же, что его можно отнести разве что к Византии, – XIII веку.

Да и Аристотель в «Политике» рассуждает о сравнительных качествах пехоты и конницы: «Тяжеловооруженной пехотой нельзя пользоваться при отсутствии тактического порядка. И так как в древности не имели об этом представления и не знали этого искусства, то сила войска основывалась на одной лишь коннице».

Что такое для Аристотеля древность? Времена Троянской войны? Кажется, у Гомера не описаны действия конницы. Зато они наверняка описаны в сказаниях литературного «Троянского цикла» XIII века.

Приступив в конце XIII – начале XIV века к копированию опыта византийцев («возрождая» античность), европейская пехота на протяжении следующих ста пятидесяти лет превратилась в серьезный род войск, наработав свой опыт ведения боев. Ганс Дельбрюк отмечает, что только в XVI веке появилась французская, немецкая, испанская пехота в действительном значении этого слова (как постоянное войско), и главнокомандующие тогдашних государств отдали предпочтение стратегии на уничтожение.

Фрэнсис Бэкон (1561–1626) писал о своей современности:

«… Все наиболее компетентные знатоки военного дела согласны между собой в том… что главную силу армии составляет инфантерия, или пехота. Но чтобы создать хорошую инфантерию, необходимы люди, которые выросли не в рабском унижении или нищете, а на свободе и среди известного благосостояния. Поэтому, если в государстве главное значение имеют дворяне и высшее общество, а сельское население и пахари состоят лишь из рабочих или батраков, а также из коттеров, т. е. нищих, владеющих хижинами, то при таких условиях, быть может, и возможно иметь хорошую конницу, но отнюдь не хорошую, стойкую пехоту».

Если так было в XVI–XVII веках, то могло ли быть иначе в «Древнем Риме» или «Древней Греции»?… Приходится нам переносить время существования этих «древних» государственных образований поближе к нашим временам, совмещая с событиями, в которых участвовали византийские (ромейские, римские) греки, турки-османы, западные и восточные европейцы.

Турки во времена Орхана, наследника Османа, организовали пехоту на началах найма. В военное время завербованные получали ежедневную плату, в мирное – земельные участки. Вскоре из христианских детей была создана особая новая пехота, янычары, пользующаяся отличным содержанием и помещением. Янычары называли себя братьями; оскорбление одного из них считалось оскорблением всего корпуса. «Преданность султану составляла их гордость; он был их отцом, а они ему детьми», – пишет А. Пузыревский.

Главной причиной падения янычаров считается зачисление в их корпус детей мусульман. «Попадая в строй по протекции, они гораздо менее были подготовлены к тягостям военной службы, менее строго воспитаны в военных доблестях, не отличались такой беззаветной преданностью султану, как прежние янычары».

А. Пузыревский считает необходимым упомянуть, что в России первый опыт устройства постоянной пехоты был сделан Иваном IV учреждением стрельцов около 1550 года. Стрельцы были не только пешие, но и конные; они в мирное время поселены были в Москве и других городах, где исполняли гарнизонную и полицейскую службу, а в военное время присоединялись к прочим войскам.

Ганс Дельбрюк пишет в статье «Макиавелли и его время»:

«Новая пехота, с новым огнестрельным оружием крупного и мелкого калибра, в соединении со старой тяжелой и легкой конницей допускает множество комбинаций с изменением условий местности и возможностей атаки и обороны; этих комбинаций средневековье не знало…

Испокон веку численное превосходство являлось одним из важнейших факторов успеха. Однако в Средние века оно не играло такой решающей роли, ибо все зависело от качества отдельного воина, а квалифицированных воинов можно было всегда получить лишь в ограниченном числе. Между тем швейцарцев и ландскнехтов, после того как они были сорганизованы, можно было легко численно пополнять массами случайного сброда, а теперь бой решался напором массы. Поэтому военачальники стремились заручиться массами не только в крайних пределах своих денежных средств, но и за этими пределами. Если даже не имелось возможности заплатить наемным солдатам обусловленное жалованье, то все же можно было надеяться питать войну самой войной. Солдатам указывали добычу и отдавали на разграбление целые города и области.

Это отражалось крайне пагубным образом на самом ведении войны, а также на стратегии. То солдаты, не получая своего жалованья, нетерпеливо требуют сражения, то, наоборот, они отказываются идти в атаку, пока им не заплатят. Но, прежде всего, нам приходится постоянно наблюдать, как полководец брал противника своей выдержкой, рассчитывая, что неприятельское войско само распадется, так как противник не в состоянии будет дальше ему платить. Эта мысль настолько соблазнительна, что она легко могла побудить полководца не воспользоваться даже весьма благоприятным случаем дать сражение, и вся кампания превращалась в чисто маневренную войну».

Нас интересуют военно-исторические параллели между Средневековьем и античностью, их возможность или неизбежность, вероятные закономерности. Но нам интересны и прочие «возрождения», вроде каролингского. Ведь Карл Великий задолго до швейцарцев создавал пехотные полки! Это столь удивительно, что сами историки сомневаются. Так, Франц Меринг пишет:

«При Карле Великом народное ополчение существовало еще по государственному праву и по форме, но не фактически; «крестьянские войска» Карла относятся к области басен; он никогда не выводил в поле крестьянских массовых войск, а выводил лишь небольшую квалифицированную армию. При его внуках народное ополчение окончательно отжило; военное дело стало целиком покоиться на вассалитете…»

Надо бы еще разобраться, кто такой Карл Великий и чьи это внуки, ведь прозвищем «Великий» кого только не называли.

Макиавелли первым в XVI веке стал требовать всеобщей воинской повинности, – а мы читаем, что существуют «басни» о чем-то подобном при Карле Великом. «Макиавелли был, конечно, очень проницательным политиком, – отмечает Франц Меринг, – но не потому, что он видел вещи в темноте будущего, а потому, что видел их в свете действительности. Он писал под впечатлением длинного пути побед, по которому в его время шли швейцарские войска. Эти войска были народным ополчением со всеобщей воинской повинностью, и они применялись только в сражении на уничтожение. В мощных швейцарских колоннах он, подобно гуманистам, видел возрождение греческой и римской фаланги».

Вот, оказывается, что видел Макиавелли «в свете действительности»: швейцарцы «возрождают» греческий и римский военный опыт. Есть утверждения, что в армиях Александра Македонского дисциплина была «железной». В то же время историки пишут о «недавних» для Макиавелли временах:

«Первые крестоносцы состояли из совершенно недисциплинированного, отовсюду сбежавшегося сброда фанатиков из низших классов, которые причинили более вреда тем христианским землям, по которым они проходили, чем неверным, которых поклялись победить».

Итак, в эпоху эллинизма армии дисциплинированы, в эпоху крестовых войн они представляют собой просто сброд, затем вновь начинают приобретать «нормальный» вид. Самое удивительное, что многочисленные европейские «возрождения», равно как и «эпохи», существуют только в книгах современных историков; ни Макиавелли, ни швейцарцы даже слов таких не знали. Басни про армии Карла или Александра потому и басни, что они тоже относятся к пласту фантастических выводов историков о «возрождениях», сделанных, чтобы увязать в их исторической версии концы с концами. А ведь нет ни одного документа времен Александра, и нет ни одного документа от IX века, в котором говорилось бы о возрождении чего-то древнего.

Маркс и Энгельс полагали, что культурные греки «являются создателями как регулярной пехоты, так и регулярной конницы. Они формировали массы бойцов в отдельные отряды, вооружали и снаряжали их соответственно цели, для которой они предназначались, обучали их действовать согласованно, двигаться в строю, сохранять определенное тактическое построение, чтобы таким путем бросать всю тяжесть их сосредоточенной и двигающейся массы на определенный пункт вражеского фронта. Организованные таким образом, они повсюду оказывались выше необученных, неповоротливых и беспорядочных толп, выставляемых против них азиатами».

Кто же такие эти азиаты и в чем заключается их «неповоротливость»? Берем в руки капитальный труд марксиста Е. А. Разина:

«Восточные деспотии располагали в целом или в качестве составной части постоянным войском, но в нем не было элементов регулярной армии, присущих греческой милиции, которую вполне можно назвать регулярной, хотя и не постоянной армией(выделено нами, – Авт.). Милиция – это армия, которая не содержится государством постоянно, а собирается лишь на время войны, и по ее окончании распускается».

Что все это означает? Военным историкам надо бы объясниться со своими читателями, дав подробные определения: чем отличается «беспорядочная толпа» от «постоянной армии», а последняя – от «регулярной, хотя и не постоянной армии». Наверное, существует принципиальная разница между толпой вооруженных палками дикарей и какой угодно, но армией. Однако насколько принципиальна разница между армиями разных народов? Насколько уместно то и дело, без объяснения терминологии, поминать «орды варваров»?

Сами историки не перестают спорить об этом; однозначного понимания военной истории человечества не существует. Это, кстати, и позволяет нам вмешаться в спор. Вы только что прочли, что греки – создатели регулярной армии, а им противостояло «постоянное войско» из необученных беспорядочных толп азиатских дикарей. Дальше вы познакомитесь с еще более интересными мнениями.

Ганс Дельбрюк, исчисляя население Римской империи в середине III века н. э. самое меньшее в 90 000 000 человек, но находя, что «оно вполне может быть принято и за 150 000 000», спрашивает:

«Мыслимо ли, чтобы такая масса населения уступила напору орд варваров, из которых каждая достигала не более 5000-15 000 человек?… Мировая история получает с этого момента освещение как относительно прошлого, так и будущего времени. Откуда же исходит этот свет? От неизмеримо большего превосходства регулярного войска над народным ополчением».

Франц Меринг, много и подробно цитирующий в своей книге Дельбрюка, ловит последнего на «передержке»:

«Здесь поклонник немецкого милитаризма совсем ослепил историка, и этот аргумент звучит особенно странно в сочинении, начавшемся с описания блестящих побед греческого гражданского ополчения над персидским профессиональным войском».

Многие утверждения историков выглядят странно. Они все до одного ослеплены скалигеровской хронологической теорией. Если бы в каждом удобном случае профессионал в каком-либо деле (писатель, художник, военный) мог объяснить историку, в чем тот не прав, когда рассуждает об истории литературы, искусства, войн, то мы имели бы ныне подлинную историческую науку. А не тот конгломерат мифов, который Ричард Олдингтон назвал «худшим видом худшего порока».

По ходу традиционной истории дикие варварские орды с постоянством, напоминающим сюжеты романов в жанре fantazy, захватывают и подчиняют себе культурные народы.

Конечно, нет никакого основания для предположения, что римская когорта в 600 человек непременно должна победить отряд «диких» галлов или готов такой же численности. Римляне могли терпеть поражения в отдельных боях. В чем же заключалось могущество римского вооружения?

Ганс Дельбрюк, почти буквально повторяя мнение Маркса и Энгельса, отвечает на этот вопрос так:

«Оно покоилось на организации войска в целом, которая позволяла концентрировать в одном месте очень большие массы, двигать их в порядке, снабжать, поддерживать связь. Этого всего не умели делать галлы. Их подавляли, конечно, не храбрость римлян, которой не уступала их собственная храбрость, и не массы римских войск – совсем нет: их массы были не меньше, – но их массы были мертвы, не были способны к движению. Римская культура восторжествовала над варварством, так как сделать большую массу подвижной – это есть искусство, которое дается лишь высокой культуре. Варварство на это неспособно».

Но ведь эти «неподвижные», некультурные варвары положили конец культурному Риму! Спрашивается, многого ли после этого стоят рассуждения историков, вроде приведенного выше? А ведь Ганс Дельбрюк – один из лучших!

Кто-то додумывается до полезных новинок сам, кто-то заимствует умение у друзей или врагов. Практика ведет к развитию умения. Надо и в самом деле научиться обеспечивать «подвижность» масс людей, организовывать снабжение войск всем необходимым, от продовольствия до оружия, от разведданных до медицинской помощи. Надо научиться правильно оценивать силу противника, осваивать тактические приемы, предусматривать последствия тех или иных действий.

В наше время для выполнения этих работ существует штаб. Но начав применять их спорадически в XV веке, лишь в XVII осмыслили их необходимость, и только затем штабы были введены повсеместно. Однако в трудах историков мы читаем, что у Цезаря был штаб и инженерные войска!

С самого начала оперативное военное искусство развивалось, как в биологии: выживает тот, кто был более умелым (в простейшем случае – у кого больше людей). На этом построена эволюция. Победитель, а также и тот, кто научился применять его опыт на практике, побеждает снова, пока не найдется полководец более сообразительный. Мастерство продолжает расти, появляется понятие тактики, возникает теория военного искусства. Теперь побеждает не просто тот, у кого тактика лучше, а кто понимает, почему и зачем надо сделать то-то и то-то (вскрыть оборону обстрелом, сделать засаду, заманить противника, обмануть ложной информацией), знает, какие результаты дали разные тактические приемы в ходе конкретных войн прошлого.

Полководцы могли узнавать об этом из военно-исторических трактатов. Что они собой представляли, покажем на примере античных «Стратегем» Фронтина:

«Божественный Юлий при Мунде, когда его войско стало отходить, велел унести с глаз его коня и пеший выбежал на первую линию; солдатам стыдно стало покинуть полководца, и они возобновили бой.

Филипп, опасаясь, что его воины не выдержат натиска скифов, поместил надежнейших всадников в тылу и предписал им не позволять никому из соратников бежать из строя, а кто будет упорно отходить, тех убивать. Огласив это распоряжение, он достиг того, что даже самые трусливые предпочли пасть от рук врага, чем от рук своих товарищей. Победа была одержана.

Г. Марий, победив в бою тевтонов, ввиду наступления ночи окружил их остатки; приказав немногим солдатам время от времени поднимать крик, он тревожил врага и не дал ему заснуть. Благодаря этому он на следующий день легче разгромил не отдохнувшего неприятеля».

Совершенно ясно, что ученый-книжник эпохи Возрождения, поставив себе целью собрать в рукописях, имеющихся у него под рукой, образцы «античной» военной хитрости, написал бы точно такое же сочинение. Гуманисты Возрождения (Джордано Бруно и другие) писали свои философские трактаты в стиле античных «Диалогов» Платона, подражали практически и всем другим антикам. Это совершенно естественно для одного и того же пласта культуры, когда имеется преемственность знаний, но выглядит довольно надуманным, когда авторов и «подражателей» разделяют лет пятьсот, а то и две тысячи!

В XX веке некоторые авторы использовали композиционную схему, придуманную во времена Боккаччо и Чосера, но стилистика современной литературы не повторяет раннее Возрождение. А когда читаешь трактат Фронтина, так и видишь человека в типично ренессансном интерьере, за раскрытым «древним» кодексом, которому от силы сто лет.

Другой военно-теоретический трактат, «Византийский Аноним VI века» разрабатывает проблемы скрытых тактических резервов: «Цель засад – нанесение внезапного удара, когда враг, расстроив свои ряды, бросается преследовать отступающего противника. Чтобы отступление было более правдоподобным, рекомендуется бросать на поле боя что-либо из вооружения и снаряжения». Идеи контрнаступления в этом документе высказываются, хоть в самом общем виде.

Однако теория контрнаступления как особого вида боевых действий, в дополнение к наступлению и отступлению, начала приобретать сколько-нибудь определенные очертания лишь с конца XIV или с начала XV века. А мы заметим, что VI век по «византийской» волне синусоиды относится к той же линии № 6, что и XIV век. Можно предположить, что в Византии документ появился немногим ранее, но в Европе стал известен только с XIV века. Наличие описаний контрнаступления в более ранних источниках – повод усомниться или в подлинности этих источниках, или в общепринятой хронологии и традиционной истории.

Б. Кипнис в статье «Влияние античного опыта на развитие военного искусства и военного дела в новое время» пишет, что егеря Фридриха II возродили античную практику рассыпного строя легких войск, начинающих битву и прокладывающих дорогу тяжелой пехоте. Далее оказывается, что Фридрих II (а это XVIII век!) применил знаменитую «косую атаку», которую использовал Эпаминонд в битвах при Левктрах и Мантинее во время Беотийских войн (378–362 до н. э.).

Довольно странная история. Ну, хорошо, до начала эпохи «Возрождения» тупые немецкие, французские и английские феодалы не могли додуматься ни до чего подобного. Затем незнамо от кого о тактике Эпаминонда стало известно, но даже зная о ней, полководцы не обращались к его удачному опыту даже в XV–XVII веках.

А непобедимые римляне? Что сказать о них? Почему-то даже они не использовали неравномерное распределение войск по фронту, в целях сосредоточения сил для главного удара на решающем участке. Может быть, «знаменитая», как ее называют, «косая атака» Эпаминонда уже в I веке до н. э. была забыта? В таком случае никто и никогда не смог бы ее вспомнить.

Скажем еще и об огнестрельном оружии.

Датируется историками 180 годом до н. э. Исходя из стиля горельефа и мастерства художника, умеющего изображать перекрывающие друг друга фигуры, это произведение можно датировать XV–XVI веками. «Богини» идут шеренгой, держа в руках металлические трубы, из которых исходит пламя. Это может быть изображением войны античного XII века в восприятии художника эпохи Возрождения.

Огнестрельное оружие первого поколения – бомбарды вроде тех, что изображены на рельефах Пергамского алтаря, – начинали применять в разных местах не из-за боевых качеств, а потому, что выстрелы пугали лошадей, рассеивая конницу. На первых порах они пугали и пехоту тоже. Бомбарды не могли нанести ей большого вреда, но оказывали психологическое воздействие.

Крупные бомбарды, кидающие каменные ядра на расстояние до километра, уже в конце XIV века использовались повсеместно, но успешно только при осаде и обороне крепостей. Скорострельность была очень низкой. Так, при осаде Дортмунда (1388) в один день было выпущено 33 ядра, а за 14 дней осады – 283 ядра. Орудия не могли менять раз занятую позицию, заряжались медленно, порох был плохого качества. Поэтому в открытом поле стрельба не оказывала влияние на ход боя, как это было, например, при Грюнвальде (1410), и редко попадали в летописи.

В неявном виде наличие или отсутствие огнестрельного оружия в описании боя служит делу подтверждения хронологии, а когда-то, возможно, служило и основой для ее выстраивания. Однако довольно долго не только крупное, но и ручное огнестрельное оружие, такое как аркебуза или мушкет, уступало английскому луку и тоже не попадало в летописи.

Маркс и Энгельс писали в своих трудах:

«До конца Средних веков ручное огнестрельное оружие не имело значения, так как лук английского стрелка при Креси (1346) стрелял так же далеко, как ружье пехотинца при Ватерлоо и, может быть, еще более метко, хотя и не с одинаковой силой действия».

Скорострельность лука была очень высокой (10–12 стрел в минуту). Рыцарские латы пробивались стрелой из лука на дистанции в 70 метров, из арбалета – до 150–200 метров. Поэтому мы не находим явных упоминаний в «античной» литературе об огнестрельном оружии, хотя изредка попадается кое-что о свинцовых пулях, или свинцовых ядрах, или о «греческом огне». Новому оружию просто не придавали большого значения, хотя порох был известен в Византии с первой половины XIII века (а, может быть, и раньше). Это и есть самые настоящие античные времена.

Даже на картинах Эль Греко (1541–1614) мы не увидим мушкетов, что уж говорить про XV век! Преимущества аркебуза XV века перед арбалетом заключались лишь в меньшем габарите, независимости от физической усталости стрелка и звуковом эффекте, пугавшем лошадей противника и заставлявшем рыцарей сражаться в пешем строю.

В это время пехота, решавшая исход боя, была вооружена в основном пикой или алебардой. Лишь потом произошло организационное деление пехоты на копейщиков и мушкетеров. При этом тяжелые кирасы копейщиков затрудняли маневрирование во время боя, и от кирас отказались. В этом разгадка поразительного деяния императора Адриана, который якобы во II веке отказался от тяжелого оборонительного вооружения в римской армии. II и XV века относятся к одной и той же линии № 7 «римской» волны.

О том, как выглядели битвы классических фаланг в традиционном V, и на протяжении почти всего IV века до н. э., существует несколько теорий. До недавнего времени практически общепринятой была так называемая «теория подталкивания», согласно которой битва двух фаланг представляла собой массовое состязание в переталкивании. По мнению сторонников этой теории, фаланги сближались на бегу, первые шеренги сталкивались, а потом задние шеренги подпирали передние и начинали изо всех сил толкать их вперёд. Победу одерживала та сторона, которой удавалось заставить противника пятиться продолжительное время под напором своей фаланги или продавить в ней брешь, что в результате приводило к бегству проигравшей стороны.

Александр Жмодиков пишет:

«Следует отметить, что эта теория процветала не потому, что хорошо подтверждалась источниками, а только потому, что исследователи не могли предложить ничего другого – весьма известные и авторитетные исследователи, например J. K. Anderson и J. F. Lazenby, так и говорили в своих работах: поскольку мы не можем предложить другой теории, мы склоняемся к этой. Эта теория имела своих критиков, которые показывали, что она не только не подтверждается источниками, но и противоречит им, а также здравому смыслу (P. Krentz, G. L. Cawkwell), но они, несмотря на некоторые очень удачные отдельные мысли, также не могли предложить убедительной альтернативной теории, а потому оставались в меньшинстве и были объявлены «еретиками».

Согласно другой теории, первые шеренги сражались между собой, а задние поставляли воинов на замену павшим и оказывали передним психологическую поддержку. Проигрывала та сторона, которая ломалась психологически, не выдерживая атаки противника и обращаясь в бегство ещё на этапе сближения, или в ходе самого боя, вследствие обхода фланга, потерь, продолжительного попятного движения или разрыва фаланги.

Такая тактика описана лишь у немногих античных авторов: у Ксенофонта в произведении «Киропедия», у Полибия.

Традиционную фалангу мы находим в конце V – начале IV века до н. э., это в основном линия № 6 синусоиды. На той же линии расположен XIV век, время побед так называемой швейцарской пехоты. А формой боя швейцарцев было каре, оно вообще широко применялось войсками германских народов.

В какой же связи находятся фаланга и каре? Насколько вообще правомерно сравнивать античные и средневековые военные игрища? Оказывается, нам даже не следует задаваться этими вопросами. Традиционная история САМА сравнивает фалангу с каре, а средневековых швейцарцев с древними германцами.

Например, Энгельс писал, что швейцарцы представляли собой «неподдельный образец той человеческой расы, которая когда-то избивала римлян в Тевтобургском лесу по-вестфальски – дубинами и цепами». Дельбрюк выразил ту же идею в следующих словах: «Способ ведения войны швейцарцами носил тот же разбойничий и насильнический характер, как когда-то у германцев». Сходство идет еще дальше: германцы, несмотря на всю свою ненависть к римским угнетателям, массами поступали на службу к ним же, так ведь и швейцарцы продавались кому угодно. Деньги, а пуще того «хорошие деньги» решали исходы войн.

Но мы можем показать даже еще более поразительные параллели.

Прочтем в Энциклопедическом словаре, кто такие гунны:

«Кочевой народ, сложился во 2–4 вв. В Приуралье из тюркоязычных хунну и местных угров и сарматов. Массовое передвижение Г. на запад (с 70-х гг. 4 в.) дало толчок т. н. Великому переселению народов.[57] Подчинив ряд герм. и др. племен, возглавили мощный союз племен, предпринявший опустошит. походы во мн. страны. Наиб. могущества достигли при Аттиле. Продвижение Г. на Запад было остановлено их разгромом на Каталаунских полях (451). После смерти Аттилы (453) союз племен распался».

А теперь мы легко найдем среди германских племен их собственных гуннов.

Высшую суверенную власть у этих племен представляли собой всеобщие народные собрания. Во время войны сородичи, бывшие в одно и то же время односельчанами, выступали одним отрядом. Поэтому, как сообщает Франц Меринг, еще и сейчас на севере называют военный отряд «thorp», «деревня», а в Швейцарии говорят «Dorf», «деревня», вместо «Haufe», «отряд». «Schar» (толпа), жившая вместе и сообща выступавшая в войне, являлась одним и тем же понятием. Поэтому из одного и того же слова возникли названия: для местожительства – «деревня» (Dorf) и для солдат – «отряд» (Truppe).

Во главе каждой германской общины стояло выборное должностное лицо, которое называлось альтерманом, или гунно (Hunno), так же, как сама община называлась то родом, то сотней. «В Германии «гунно» в течение всех средних веков под названием «гунне, гун» обозначал деревенского старосту и до сих пор еще существует в Трансильвании как «хон», – пишет Меринг.

А теперь еще раз посмотрим, что же сделали традиционные гунны, якобы пришедшие в Германию издалёка: «Подчинив ряд герм. и др. племен, возглавили мощный союз племен…»

А оказывается, что гунны – представители общины в мирное время и предводители мужчин во время войны. Они жили с народом и в народе, они были такими же свободными членами общины, как и все другие. Из них начала образовываться аристократия; отдельные семьи вставали выше других не в силу существовавшего права, но в силу естественного преимущества, которое дается при выборах сыновьям выдающихся отцов и которое превращается затем в привычку выбирать на место умершего прежнего деятеля его сына.

Авторитет вождя – гунно – был непререкаем; «сплоченность подобной германской сотни под руководством их гунно вырабатывала такую крепость, которой не могла создать даже самая строгая дисциплина римского легиона».

Эта же старогерманская военная организация, родившая строй – четырехугольник (каре), по словам историка, существовала и в XIII–XIV веках под названием швейцарской пехоты. Каре – тесно сплоченная масса, одинаково сильная со всех сторон, не только с фронта и тыла, но и с флангов. «Каре являлось основным тактическим построением у германцев, как фаланга у греков и римлян», – пишет Меринг, а по утверждению Ганса Дельбрюка, обе формы не представляют противоречия друг другу; в самом деле, фаланга – то же самое каре, лишь на более высокой ступени своего исторического развития.

Обратите внимание на следующие слова Франца Меринга:

«В своей первой книге Дельбрюк не рассматривает вопроса о происхождении фаланги; это объясняется тем, что мы не имеем относительно этого никаких исторических данных».

Красноречивое признание!

Преимущество тонкой фаланги перед глубоким каре состояло в том, что она могла ввести в бой гораздо больше бойцов и оружия. 10 000 чел. в 10-шеренговой фаланге имели в первой шеренге 1000 чел., тогда как каре той же силы имело 100 чел. в глубину и 100 чел. по фронту. Таким образом, фаланга могла охватывать; если каре не пробивало ее немедленно, оно очень быстро могло быть окружено со всех сторон.

Греко-римская фаланга могла считаться разбитой, как только она была разорвана. Германцы, начиная бой в составе каре, гораздо скорей могли потерять всякий внешний порядок, но могли беспорядочными группами и совершенно разрозненно наступать или отступать среди скал и лесов. Душа тактической части сохранялась неизменной; сохранялись внутренняя связь, взаимное доверие, умение действовать в подчинении инстинкту или призыву вождя. Германцы не только были пригодны для правильной битвы, но особенно годились для рассыпного боя, для нападения в лесу, для засад, притворных отступлений и вообще для малой войны всякого рода.

Вести малую войну на германской земле римляне не отваживались, и даже не пытались. Меринг указывает такую причину:

«Завоевание суровой негостеприимной страны привлекало их очень мало. Им нужно было задушить германскую свободу лишь для того, чтобы защитить завоеванную Галлию от нападения германских варваров. Если бы они могли надеяться смирить дикий народ подавляющим количеством своих войск, то перед ними, как самое большое затруднение, вставал вопрос о продовольствии, и притом в такой форме, которой не знал Цезарь при завоевании плодородной и богатой Галлии. Прокормить большое войско в глубине Германии было очень трудно; страна с таким скудным земледелием могла дать лишь очень мало, а продовольственным обозам приходилось проходить большие расстояния по проселочным дорогам – это требовало мощного аппарата, – что было особенно затруднительно в такой стране, как тогдашняя Германия, где совершенно отсутствовали искусственные дороги».

Прекрасные рассуждения!.. Если бы еще кто-нибудь догадался применить их к истории завоевания России татаро-монголами…