В то время как Ежов поправлял свое пошатнувшееся здоровье, в соседней с Татарией Марийской автономной области происходили события, последствия которых сказались на его судьбе самым непосредственным образом.

Марийская автономная область (МАО) была образована в ноябре 1920 года из территорий, входивших в состав Казанской, Вятской и Нижегородской губерний. Проживающие здесь марийцы в процессе своего исторического развития разделились на две группы: на луговых (80 % от общего числа) и горных (20 %), между которыми существовали определенные языковые, культурные и бытовые различия. Представители обеих групп активно участвовали в установлении советской власти в этих краях, и в тот период особых расхождений между ними не возникало. Разногласия начались позже, когда в повестку дня встал вопрос о создании Марийской автономной области.

Горные марийцы, проживавшие на территории Козьмодемьянского уезда Нижегородской губернии, предлагали центром будущей автономии сделать Козьмодемьянск, тогда как луговых марийцев устраивал только г. Краснококшайск (ныне Йошкар-Ола) — центр одноименного уезда Вятской губернии.

Конечно, Козьмодемьянск лучше мог выполнять роль автономного центра, здесь проживало семь тысяч человек, а в Краснококшайске — лишь около двух тысяч, но луговых марийцев было больше, и их мнение победило.

Напряженность в отношениях между партийными и советскими работниками обеих национальных групп продолжала в дальнейшем усиливаться в связи с тем, что аппарат органов управления МАО был сформирован в основном из луговых марийцев и русских. Противоречия и взаимная неприязнь постепенно накапливались, и наконец произошло то, что вошло в историю марийской парторганизации под названием «Козьмодемьянский конфликт».

Летом 1921 г. в Поволжье засуха уничтожила почти все посевы. Начался голод. Распределением продуктов, поступающих в Марийскую область из государственных фондов, занимался областной продовольственный комитет (облпродком), который пересылал на места распоряжения центра и наряды на отпуск хлеба. В октябре, в связи с нехваткой продовольствия, облпродком распорядился сократить число потребителей, обеспечиваемых питанием за счет государства. Однако то ли это указание было в Козьмодемьянском кантоне[4] проигнорировано, то ли вовремя туда не дошло (регулярной связи с областным центром тогда еще не было), но так или иначе кантонный продовольственный комитет (кантпродком) продолжал обеспечивать местное население по старым нормам, в результате чего произошел перерасход продуктов питания.

Этой ситуацией было, по-видимому, решено воспользоваться для того, чтобы проучить строптивых козьмодемьянцев. Для выяснения всех обстоятельств незаконного расходования Козьмодемьянским кантпродкомом продовольственных ресурсов была создана специальная комиссия, и 24 декабря, обсудив ее доклад, бюро Марийского обкома РКП(б) постановило распустить Козьмодемьянскую парторганизацию, предать партийному суду ее руководителей и арестовать некоторых из них.

Однако руководство кантонного комитета партии отказалось подчиниться этим распоряжениям и даже попыталось организовать вооруженное сопротивление. Кроме того, оно направило в адрес ЦК РКП(б), ВЦИК и ВЧК телеграмму, в которой потребовало принять меры к прекращению арестов местных партработников и немедленно прислать комиссию из центра.

В Марийскую область был направлен представитель ЦК РКП(б) Н. А. Кубяк. Ознакомившись с ситуацией, он отменил решение о роспуске Козьмодемьянского канткома, как не имеющее достаточных оснований. Вместе с тем на состоявшемся 18–20 января 1922 г. расширенном заседании областного комитета партии Кубяк подверг критике и ошибки, допущенные Козьмодемьянскими руководителями.

10 февраля 1922 г. доклад Н. А. Кубяка о положении в марийской парторганизации был заслушан на заседании Оргбюро ЦК РКП(б). В принятом постановлении в числе других мер, направленных на нормализацию обстановки, было указание Учетно-распределительному отделу ЦК подыскать нового секретаря для Марийского областного комитета партии.

Поиски были непродолжительными. По-видимому, кандидатура бывшего заведующего агитпроп отделом Татарского обкома, которому пора уже было излечиться и приступить к работе, всплыла почти сразу. В пользу этого выбора говорило, вероятно, и то, что Ежов около двух лет проработал в Поволжье и хорошо был знаком с местной спецификой, в том числе и национальной.

15 февраля 1922 года Секретариат ЦК РКП(б) постановил командировать Ежова в Марийскую область, рекомендуя его в качестве секретаря местного обкома партии. Вероятно, предполагалось, что он успеет туда приехать еще до завершения 3-й областной партконференции, открытие которой было намечено на 17 февраля. Это позволило бы ему занять предназначенную для него должность наиболее естественным путем в ходе выборов на первом после окончания конференции организационном пленуме обкома.

Известие о новом назначении вряд ли доставило только что выписавшемуся из больницы Ежову большую радость. Вероятно, он предпочел бы не возвращаться в охваченное голодом Поволжье, но раз партия считала это необходимым… Сразу, однако, Ежов выехать не смог, так что ответственным секретарем Марийского комитета остался занимавший эту должность и до конференции Н. Ф. Бутенин. Информация о его повторном избрании была сразу же направлена в Москву, сопровождаемая просьбой об утверждении этого решения.

Далее события развивались так. 6 марта 1922 года Оргбюро ЦК рассмотрело вопрос об утверждении Бутенина ответственным секретарем Марийского обкома и по непонятным причинам, вопреки своему прежнему решению, постановило: не возражать. Однако предыдущее постановление отменено почему-то не было, и, таким образом, по одному и тому же вопросу было принято два взаимоисключающих решения, первое из которых (о направлении в МАО Ежова) находилось уже в стадии исполнения. В результате, когда ничего не подозревающий Ежов прибыл наконец в Краснококшайск, выяснилось, что его здесь никто не ждет.

15 марта ситуация с двумя кандидатами на один пост была рассмотрена на заседании бюро Марийского обкома РКП(б), проходившем с участием Ежова. Из пяти членов бюро на заседании присутствовало четверо. Обсуждение проходило бурно. Суть разногласий сводилась к тому, что Ежов был «назначенец» и русский, а Бутенин — свой и мариец. Договориться не удалось, и вопрос был поставлен на голосование. Сам Н. Ф. Бутенин, по-видимому, из этических соображений, участия в нем не принимал, а голоса остальных разделились следующим образом: за Ежова — два (оба русские), за Бутенина — один (председатель исполкома областного Совета И. П. Петров, мариец). Ввиду таких расхождений, было решено послать телеграмму в ЦК РКП(б) с мотивированными заявлениями обеих сторон для того, чтобы окончательное решение приняла Москва. Однако на очередном заседании бюро, состоявшемся 20 марта, И. И. Петров, понимая, видимо, что ЦК не станет отзывать прибывшего уже к месту назначения Ежова, тем более получившего при голосовании «большинство» голосов, снял свои возражения и присоединился к мнению остальных членов бюро. С этого момента Ежов официально вступил в должность ответственного секретаря Марийского областного комитета РКП(б).

Хотя внешне все окончилось благополучно, этот эпизод имел далеко идущие последствия, положив начало конфронтации между двумя наиболее влиятельными фигурами областного масштаба — секретарем партийного комитета и председателем исполкома областного Совета, что привело в дальнейшем к расколу всего марийского руководства на две противоборствующие группировки.

Марийская парторганизация была намного меньше татарской, в ней к моменту приезда Ежова насчитывалось лишь около шестисот членов и кандидатов в члены партии, причем половину их составляла молодежь до 18 лет. Выше уже говорилось о сложных взаимоотношениях между горными и луговыми марийцами, однако достаточно непростыми были и отношения между руководящими партработниками марийцами и русскими.

Как отмечалось в сообщении Организационного отдела ЦК РКП(б) за сентябрь и октябрь 1921 г., «в Марийской области на последней областной конференции [август 1921 г.] в обком вошли одни марийцы, почему русские стремятся бросить работу, говоря о национальном засилье»^{45}.

К моменту приезда Ежова ситуация несколько изменилась, и соотношение русских и марийцев в руководстве областной парторганизации стало более пропорциональным. Но проблема не исчезла. Правда, марийская организация не была здесь каким-то исключением, аналогичные или подобного рода конфликты имели место в этот период почти во всех национальных парторганизациях страны.

Приезд Ежова, как уже говорилось, положил начало и новому для области конфликту — между партийными и советскими структурами. В МАО, так же как и во многих других местах в то время, основные рычаги власти принадлежали исполнительному комитету областного Совета. Партийный комитет немногочисленной областной организации, не имевший устоявшейся структуры и возглавляемый не особенно известными деятелями, не мог составить конкуренции исполкому, который держал в руках все нити хозяйственного управления на подведомственной территории и председатель которого, И. П. Петров, являлся наиболее известным руководителем в области. Поэтому областной партийный комитет фактически представлял собой придаток исполкома, действующий в интересах и под руководством последнего. Этого нетрудно было добиться еще и потому, что руководящие работники исполкома обязательно входили в бюро областного комитета партии. В описываемый период, кроме И. П. Петрова, членом бюро являлся областной продовольственный комиссар И. А. Шигаев (мариец по национальности) — тот самый пятый член бюро, из-за случайного отсутствия которого при голосовании по кандидатуре Ежова Петров оказался в меньшинстве.

С приездом Ежова отлаженная система взаимоотношений обкома партии и исполкома пришла в полное расстройство. Не исключено, что, если бы Ежов встретил иное к себе отношение, он не стал бы так круто менять сложившиеся до него порядки, и хотя вряд ли бы согласился быть на вторых ролях, но, возможно, постарался бы не доводить дело до открытого конфликта. Однако об этом можно теперь лишь гадать, поскольку, получив в первые же дни пребывания в МАО ощутимый удар по своему самолюбию, «изи Миклай» («маленький Николай»), как прозвали его марийские товарищи по партии, принял вызов и, как показали дальнейшие события, в долгу не остался.

Свою борьбу с оппозицией, центром которой являлся исполком, Ежов повел по двум основным направлениям. Прежде всего он стал добиваться, и добился, превращения областного комитета партии в реальный орган власти, без санкции которого не могло быть принято ни одно важное решение, касающееся местных проблем. Это было не так уж трудно сделать, поскольку, с формальной точки зрения, именно обком как полномочный представитель правящей партии и должен был осуществлять общее политическое руководство, направляя и контролируя деятельность всех остальных организаций и органов власти.

Кроме того, Ежов энергично занялся решением кадровых вопросов, стремясь расставить на ключевых постах преданных ему людей и отстранить тех, кто не вызывал у него доверия или находился в открытой оппозиции. С этой целью был предпринят поиск порочащих материалов на руководящих работников исполкома, и по мере обнаружения соответствующих фактов каждый из них становился предметом обстоятельного и нелицеприятного разбирательства на бюро обкома. После этого следовали подчеркнуто принципиальные и суровые оргвыводы.

А обнаруживать было что. Многие руководящие марийские работники, не обладая необходимыми профессиональными знаниями и не имея достаточного опыта управленческой деятельности, далеко не лучшим образом справлялись со своими служебными обязанностями. Сквозь пальцы посматривали они иногда и на не совсем законные действия своих подчиненных. Все это создавало благоприятную возможность для того, чтобы скомпрометировать часть марийского руководства и внести тем самым раскол и сумятицу в его ряды.

В этой своей борьбе Ежов мог рассчитывать на русскую часть областной парторганизации, на Козьмодемьянских коммунистов, недовольных засильем в областном центре луговых марийцев, а также на партийную молодежь из луговых марийцев, заинтересованную в том, чтобы оттеснить засидевшихся на своих постах руководителей и занять их место. Кроме того, уже с самого начала он мог опереться на такие возглавляемые русскими областные организации, как милиция, рабоче-крестьянская инспекция (РКИ), ревтрибунал и областная контрольная комиссия.

Первый удар Ежов нанес месяц спустя после своего утверждения в должности секретаря обкома. 21 апреля 1922 года областная РКИ совместно с Марревтрибуналом внезапно начала ревизию областного продовольственного комитета, а его председатель, член президиума облисполкома И. А. Шигаев, был вызван в ревтрибунал для допроса.

На следующий день обеспокоенный И. П. Петров направил в рабоче-крестьянскую инспекцию и ревтрибунал официальные запросы с требованием объяснить случившееся. В своем ответе, выдержанном в спокойных тонах, управляющий РКИ разъяснил, что, поскольку некоторые работники продовольственного комитета уличены в злоупотреблениях и поскольку вообще продком как экономическая организация не может не обращать на себя внимания РКИ, то ничего необычного в предпринятой ревизии нет.

Ответ ревтрибунала, напротив, был дерзким по форме, и из него можно было бы сделать безошибочный вывод о том, что спокойная жизнь для облисполкома закончилась. Указав на то, что исполком может только просить информацию, но не требовать ее, председатель ревтрибунала сообщил, что участие его организации в проверке вполне оправдано и что все результаты ревизии будут представлены в областной комитет партии.

Однако в облисполкоме, похоже, не поняли, что вызывающий ответ ревтрибунала не ошибка и не случайность, а официальное объявление об открытии военных действий. Председателю ревтрибунала «за его нетактичные действия, направленные в сторону умаления и дискредитации облисполкома» был вынесен строгий выговор с предупреждением, что повторение подобной нетактичности повлечет за собой отстранение от должности.

Ответ не заставил себя долго ждать. На состоявшемся в тот же день заседании бюро обкома партии был заслушан доклад другого члена исполкома — председателя областного совета народного хозяйства (совнархоза) С. А. Чернякова. По предложению Ежова бюро, констатировав «полную неработоспособность облсовнархоза в настоящем составе», постановило ходатайствовать перед центром о командировании в Марийскую область коммунистов-хозяйственников, и в первую очередь на должность председателя совнархоза. Спустя два дня коллегия ревтрибунала вынесла постановление о привлечении С. А. Чернякова к уголовной ответственности за развал работы совнархоза и взяла с него подписку о невыезде.

Прошло несколько дней, и очередь дошла еще до одного члена исполкома — областного военного комиссара М. М. Товашова, в отношении которого было возбуждено дело по обвинению в халатном исполнении служебных обязанностей. В связи с этим коллегия ревтрибунала внесла предложение освободить его от занимаемой должности.

Было бы, однако, неправильным сделать вывод, что борьба с местными руководящими кадрами являлась основным занятием Ежова на посту секретаря областного комитета партии. Гораздо больше времени уходило на решение разного рода хозяйственных и социальных проблем (борьбу с последствиями голода и лесных пожаров, организацию медицинской помощи населению и т. д.), тем более что Ежов, не доверяя исполкому, значительную часть относящихся к его компетенции вопросов взял под свой контроль. Приходилось также участвовать в мероприятиях, проводимых центральной властью, и иногда, кстати, это позволяло Ежову продемонстрировать свои качества политического бойца, не боящегося принимать самостоятельные решения в сложных ситуациях. Одна из таких возможностей представилась, например, в начале апреля 1922 г., когда на бюро обкома обсуждался вопрос об изъятии церковных ценностей. Выступая с докладом на эту тему, Ежов сообщил, что телеграмма ЦК РКП(б) о порядке изъятия до сих пор не расшифрована, из-за чего задерживается вся работа, и предложил изъятие ценностей начать немедленно, взяв всю ответственность на себя, о чем и сообщить в ЦК^{46}. Бюро инициативу Ежова поддержало. В короткий срок удалось собрать почти 700 кг золота, серебра и драгоценных камней.

Но все эти и другие текущие вопросы приходилось решать в условиях обостряющегося конфликта с руководством исполкома, что значительно осложняло работу. В информационном письме, отправленном в ЦК РКП(б) в начале июля 1922 г., Ежов писал:

«Расхождения между активными парттоварищами становятся ясно видными. Настроение напряженное, в скором времени должен быть определенный взрыв»^{47}. Так оно и случилось.

Еще будучи в Казани, Ежов женился. Его избранница, Антонина Титова, в то время работала заведующей бюро производственной пропаганды Татарского совета профсоюзов. Уехав из Казани, Ежов с ней вынужденно расстался, но теперь, прочно обосновавшись в Марийской области, решил вызвать к себе. В июне 1922 г., будучи в командировке в Москве, он договорился в Учетно-распределительном отделе ЦК РКП(б) о переводе Титовой (в то время она тоже находилась в Москве, перейдя на работу в Центральный совет профсоюзов) в Марийскую область и назначении ее на должность заведующей организационным отделом обкома партии. На таком важном посту ему, конечно, хотелось видеть своего человека, и Титова как нельзя лучше подходила для этой роли. Вместе с женой Ежов вернулся в Краснококшайск, и на состоявшемся 9 июля заседании бюро обкома Титову утвердили заворготделом.

Однако простота, с которой удалось провести это решение, оказалась обманчивой. Возможно, первоначально марийские оппозиционеры не разобрались в характере отношений Ежова и прибывшего по направлению ЦК нового заворга, возможно, просто растерялись от неожиданности, но, как бы там ни было, выяснив, что Ежов разводит заурядную «семейственность», они пришли, видимо, к выводу, что это подходящая возможность поставить зарвавшегося секретаря обкома на место. Еще одним поводом для выступления против Ежова стала деятельность созданного им в соответствии с указаниями ЦК марксистского кружка, куда вошло полтора десятка молодых партработников. На заседании кружка рассматривались не только теоретические вопросы, поэтому сразу же поползли слухи о создании в парторганизации «ежовской группировки».

На это можно было бы, наверное, и не обращать внимания, но шумок, поднятый вокруг назначения Титовой, оставлять без ответа не следовало, это был вопрос принципа, и Ежов решил идти ва-банк. На очередном заседании бюро обкома, состоявшемся 14 июля, он выступил с предложением об откомандировании его в распоряжение ЦК РКП(б), поскольку, как выяснилось в процессе работы и как можно судить по распускаемым слухам, он доверием всех членов областного комитета партии не пользуется.

В ходе разгоревшейся дискуссии противники Ежова попытались максимально ослабить его позиции. Приглашенный на заседание Н. С. Паткиевич, уступивший накануне свое место Титовой, принялся оспаривать свое освобождение от должности заведующего орготделом. И. И. Петров предложил провести в парторганизации дискуссию по национальному вопросу. Было также высказано предложение не препятствовать откомандированию Ежова в распоряжение ЦК.

В то же время оппозиция понимала, что согласиться с предложением Ежова — значило бы оказаться в роли людей, выживших из области посланца ЦК, и, следовательно, заслуживающих лишь того, чтобы им прислали еще более свирепую «московскую няньку». Другое дело, если бы центр, учитывая возникший конфликт, сам бы принял решение отозвать Ежова, и тогда его место, возможно, удалось бы снова занять кому-то из местных старожилов.

Принятое по итогам заседания постановление бюро обкома носило компромиссный характер. Ходатайство Ежова было отклонено, прежнее решение об освобождении Паткиевича от должности заворга и назначении на его место Титовой оставлено в силе, но в то же время принято предложение Петрова о проведении дискуссии по национальному вопросу и партийной этике.

Такие итоги полностью устроить Ежова не могли, необходимо было нанести оппонентам более серьезное поражение, и сделать это можно было на предстоящем пленуме обкома партии, тем более что на нем предполагалось обсудить предварительное заключение по делу членов коллегии областного продовольственного комитета, пользовавшихся покровительством И. П. Петрова.

Начатое в конце апреля расследование выявило различные злоупотребления и хищения в системе облпродкома, и на состоявшемся 27 июля 1922 года пленуме речь зашла, в частности, о том, чтобы по завершении следствия передать дело в суд.

«Подлежит ли суду коллегия [областного продовольственного комитета]? — задавал Ежов риторический вопрос. И отвечал: — Да, подлежит. Ревтрибуналу необходимо дело скорее кончить. В отношении подсудимых партийных — выяснить вопрос о виновности и ввиду громадного общественного значения процесса быть беспощадными. Процесс должен вывести из спячки все советские органы, всех работников»^{48}.

Эта точка зрения нашла поддержку в выступлениях и других участников заседания. В принятом постановлении пленума указывалось на необходимость закончить расследование по делу областного продовольственного комитета в ускоренном порядке. Было решено исключить областного продкомиссара И. А. Шигаева и его заместителя из партии. Кроме того, в связи с заявлением И. П. Петрова о пристрастном ведении следствия предлагалось возбудить ходатайство перед Верховным трибуналом ВЦИК о присылке своих представителей для участия в предварительном и судебном расследовании.

Другим важным вопросом, рассмотренным на пленуме, было положение в областной парторганизации. В своем выступлении Ежов обрисовал сложившуюся ситуацию и вновь поставил вопрос об откомандировании его обратно в ЦК. Поскольку трения с Петровым, заявил он, будут, видимо, продолжаться и дальше, то кому-то одному надо уезжать. Если уедет Петров, то такого же опытного работника из марийцев найти будет сложно, поэтому лучше уехать ему, и тогда разногласия, возможно, изживутся.

Расчет оказался правильным — обеспокоенный такой перспективой пленум принял довольно жесткую резолюцию, в которой, в частности, говорилось: «Констатируя определенные разногласия, существующие в бюро обкома и в значительной степени мешающие работе, пленум настаивает на изжитии этих разногласий самым решительным образом, принимая репрессивные меры, вплоть до исключения из партии, к уклоняющимся от общей принципиальной линии партстроительства членам обкома»^{49}.

Через несколько дней после окончания пленума Ежов уехал на XII Всероссийскую конференцию РКП(б). Находясь в Москве, он побывал в Организационно-инструкторском отделе ЦК, где рассказал о положении дел в марийской парторганизации. В своей докладной записке информатор Оргинструкторского отдела Г. А. Губанская, упоминая о состоявшемся разговоре, в частности, писала:

«Тов. Ежов физически измучен… Создалась такая обстановка, что двоим, Ежову и Петрову, работать в одном обкоме невозможно. Отозвать же Ежова невозможно уже по одному тому, что за него крепко держится здоровая часть организации. Как видно из письма товарища к Ежову, несколько партийных работников самым решительным образом собираются бросить Маробласть в случае ухода тов. Ежова. Но оставаться дальше без сильной поддержки тов. Ежову больше не под силу. Необходимо во что бы то ни стало дать Маробкому трех крепких работников, засидевшегося тов. Петрова — отозвать.

Новых товарищей необходимо поставить: предисполкома, вместо Петрова, во главе облпродкома и земотдела. Присылку туда работников необходимо приурочить к созываемой 23 августа областной партконференции, которую необходимо использовать в целях изжития ненормальных явлений и оздоровления организации. Тов. Ежов убежден, что при помощи трех новых выдержанных работников, поставленных во главе облисполкома и главных хозяйственных органов, удастся довести до конца и закрепить уже наполовину проделанную работу по оздоровлению организации и налаживанию партийно-советской работы»^{50}.

И помощь людьми была оказана. Правда, Петрова отзывать не стали, но прислали человека на должность его заместителя, еще одного — для занятия должности областного продкомиссара, и, самое главное, для работы в обкоме прибыл старый знакомый Ежова Б. С. Лурье.

Они познакомились еще в Витебске в 1917 г. — солдат Ежов и молодой рабочий-кожевенник Лурье. Вместе вступали в витебскую парторганизацию, вместе участвовали в ее деятельности. Затем их пути разошлись. Лурье после Октябрьской революции почти сразу стал партийным работником и к моменту перевода в Марийскую область занимал должность заведующего агитпропотделом Астраханского губкома.

Вряд ли перевод Лурье в МАО был случайностью, наверное, Ежов просил об этом, и теперь его позиции значительно усиливались, тем более что Лурье приехал не один, а с женой, тоже партийным работником, которая, как и он, была прислана для укрепления аппарата обкома.

4-я областная партконференция, о которой упоминала в своей докладной записке Г. А. Губанская, открылась 26 августа 1922 г. В качестве наблюдателя от Москвы на ней присутствовал ответственный инструктор ЦК РКП (б) А. Д. Авдеев, в своем отчете о пребывании в МАО так охарактеризовавший сложившуюся там обстановку:

«Атмосфера, в которой велась подготовка к конференции, была сложная, доходившая до личных счетов включительно. Центром разногласий явились две фигуры: предоблисполкома Петров, мариец, и вокруг него небольшая группа исключительно марийцев, и с другой — секретарь обкома Ежов, вокруг которого — подавляющее большинство организаций и часть мари-коммунистов, исключительно молодняка. Для того, чтобы разрядить атмосферу на конференции, перед открытием мною было созвано заседание пленума обкома с двумя представителями от каждой делегации, где и дали всем высказаться по душам. Абсолютное большинство требовало отвода Петрова не только из кандидатов в президиум конференции, куда я выдвинул его, не видя серьезных обвинений, но и немедленного снятия его с должности предисполкома. Причины тому — мелкобуржуазный национализм, но тут же все соглашаются, что с деловой стороны Петров незаменим и в беспартийных крестьянских массах пользуется авторитетом. После двухчасового обсуждения кандидатуры Петрова в президиум [конференции] голоса раскололись пополам, и вопрос остался открытым. После заседания открылась снова дискуссия, и противная сторона согласилась, что Петрова надо попробовать ввести в обком, если он даст слово, что бросит перегибать палку в сторону «национализма».

И на конференции, — писал далее Авдеев, — кандидатура Петрова прошла единогласно, это положило начало к единству на конференции, правда, по докладу обкома пытались заварить дебош, но твердое руководство не давало возможности разгораться страстям…

При [обсуждении вопроса о] составе будущего обкома также возникли бурные прения, но не на конференции, а на совещаниях по делегациям, где мной было предложено, чтобы они назвали кандидата на пост предисполкома и в конкретной форме дали мне те обвинения, которые предъявляются Петрову. Ни того ни другого сделано не было, и после ряда совещаний Петров единогласно введен в состав бюро обкома. Надо отметить, что недостатки за Петровым были и прочистить его было дело нелишнее, но со стороны тов. Ежова палка перегнута в другую сторону, он чересчур восстановил организацию против не только как личности Петрова, но и как марийца, и на конференции ему же, Ежову, стоило больших усилий сдерживать своих сторонников, настроенных великодержавно.

Остальные вопросы прошли без особых трений и единодушно, а Петров и Ежов оба вместе дали слово, что в будущем такой недоговоренности у них не будет, и они всю организацию в этом направлении будут призывать…

Тов. Ежов среди большинства организации пользуется авторитетом, есть наклонности к единоличному ведению работы, но как секретарь в Маробкоме вполне пригоден…

Петров, оттого что не обком им руководил, а он — обкомом, нормальные условия работы принимает за «великорусский шовинизм», упуская из виду, что беспартийные дельцы часто берут его в сети, в чем он сам сознался и после острастки, которую получил на конференции, обещал исправиться, а потому был с этим условием взят в обком нового состава»^{51}.

Среди одиннадцати человек, вошедших в состав обкома, большинство было за сторонниками Ежова. На руководящие посты в аппарате обкома также были расставлены свои люди: Б. С. Лурье был назначен заведующим орготделом (и, кроме того, введен в бюро обкома), его жена, М. Б. Смоленская, стала заведующей общим отделом, жена Ежова, А. А. Титова, возглавила агитпропотдел.

Результатами конференции Ежов мог быть доволен. В записке, направленной в начале сентября 1922 г. А. Д. Авдееву, он писал: «Работаю вовсю. Нужно сказать, что работа нового бюро идет дружно и, само собой разумеется, продуктивно. То, что сделал в эту неделю, не сделал бы раньше и за месяц»^{52}.

Теперь, когда работа наконец наладилась, можно было подумать и о здоровье. 13 октября Ежов обратился в бюро обкома с просьбой о предоставлении отпуска и денежного пособия для лечения. «С Февральской революции не пользовался отпуском, — писал он, запамятовав, видимо, что уже отдыхал осенью прошлого года. — В феврале месяце с.г. прямо из больницы направлен в Маробласть. Измотан вконец. В настоящее время болею чуть ли не 7 видами болезней»^{53}.

Рассмотрев заявление Ежова, бюро обкома постановило предоставить ему месячный отпуск, выдать денежное пособие и просить ЦК РКП(б) обеспечить возможность лечения на одном из курортов республики.

Перед тем, как отправиться в Москву, Ежов решил заглянуть в соседнюю Татарию, навестить старых друзей, с. которыми не виделся уже целый год. Встреча была очень теплой. Ежова даже хотели тут же ввести в состав бюро Татарского обкома, благо как раз в эти дни проходила областная партконференция, и должны были состояться выборы нового бюро. От этой затеи Ежову удалось отбиться. В принципе он был не против того, чтобы вернуться в Казань, но беспокоило то, что без него конфликт в марийской парторганизации может вспыхнуть с новой силой. Кроме того, обстановка в Татарии была в этот период тоже непростой. Поэтому, погостив несколько дней в Казани, Ежов направился, как и собирался, в столицу.

1 ноября 1922 года он пишет одному из своих друзей в Марийской области:

«Уже 4 дня, как я живу в Москве… Всё доклады да дела, бегаю вовсю, сегодня иду в Наркомпрод[5], говорить насчет оставления у нас части продналога. В ЦК почти все вопросы разрешены, прокурора, наверное, скоро пришлют, не знаю только кого.

Ну, теперь насчет себя, вот что так и быть тебе только и скажу, смотри, пока никому не говори. Меня убрать отсюда согласны… С Сырцовым[6] уже сговорились окончательно по этому вопросу, с Куйбышевым[7] тоже. Дело обстоит так. Сейчас я еду на месяц отдохнуть, за это время мне подбирают парня в секретари обкома Марландии [так Ежов в шутку называет Марийскую область], а меня перебросят. Предлагают Орел, Брянск, Северодвинск, Урал, Юго-Восток — выбирай любое, но об этом пока еще не думал, по приезде с отдыха уж будет толк. Между прочим, тянут ребята в Витебск…

ЦК предложил, не хочу ли перейти на какую-либо другую работу, вроде руководящей советской или хозяйственной. Пока отказался, ну ее к черту»^{54}.

6 ноября Ежов отбыл, наконец в один из кисловодских санаториев. Отдохнув и подлечившись, он вернулся в Москву и здесь узнал, что его собираются послать в раздираемый склоками Пензенский губком партии. Затем в качестве дополнительных вариантов появились Астрахань, Псков, а также Семипалатинск. Именно туда Ежов в конце концов и отправился.

Когда над степями поднялся восход,

И плечи расправил казахский народ,

Когда чабаны против баев[8] восстали,

Прислали Ежова нам Ленин и Сталин.

Приехал Ежов и, развеяв туман,

На битву за счастье поднял Казахстан.

Аулы сплотил под знамена Советов,

Дал силу и мудрость кремлевских декретов.

Ведя за собой казахстанский народ,

Народ за Ежовым пошел в наступленье.

Сбылись наяву золотые виденья.

Ежов мироедов прогнал за хребты,

Отбил табуны, их стада и гурты.

Расстались навеки мы с байским обманом,

Весна расцвела по степям Казахстана.

(Джамбул. «Нарком Ежов» (1937 г.))

Пока Ежов восстанавливал свои силы, а затем ожидал нового назначения, ответственный инструктор ЦК РКП(б) А. Д. Авдеев, продолжая инспектировать региональные партийные организации, прибыл в конце 1922 г. в Семипалатинскую губернию, входившую в состав Киргизской автономной республики (так в то время назывался Казахстан). Знакомство с деятельностью местных партработников произвело на него удручающее впечатление. В своем отчете в ЦК Авдеев писал:

«Сколько в губернии волкомов[9] и ячеек, сведений в губернии нет, за исключением трех уездов, материалы которых взяты непосредственно мной. Президиум губкома я застал в лице двух товарищей — отв. секретарь губкома Егоров, который отдался полностью работе по продналогу и советской работе и в аппарате губкома бывал случайно и работы не вел. Второй член губкома, он же зав. губоно[10], бывает в губкоме только на заседаниях, и фактически президиума губкома как такового не было. Инструкторов в губкоме не имелось. Учет какой бы то ни было отсутствовал. Вся организация была отдана в распоряжение продинспекторов и беспартийных профработников»^{55}.

28 января 1923 года доклад Авдеева был заслушан на пленуме Киргизского областного комитета партии (Киробкома)[11]. Пленум постановил освободить ответственного секретаря Семипалатинского губкома Я. Г. Егорова от занимаемой должности и просить ЦК РКП(б) прислать вместо него другого работника.

16 февраля вернувшийся в Москву Авдеев выступил с сообщением о своей поездке на заседании Секретариата ЦК РКП(б). Просьбу киргизских товарищей решено было удовлетворить, и Учетно-распределительный отдел ЦК получил задание в недельный срок подыскать соответствующую замену.

Вот тут-то Авдеев, вероятно, и вспомнил об энергичном секретаре Марийского обкома, с которым познакомился летом на областной партконференции в Краснококшайске, а вспомнив — порекомендовал его кандидатуру на должность руководителя семипалатинской организации. Она была в несколько раз крупнее марийской и самой крупной среди губернских парторганизаций Киргизии, так что новое назначение было бы для Ежова несомненным повышением.

1 марта 1923 г. Секретариат ЦК постановил направить Ежова в Семипалатинск, рекомендуя его на должность секретаря местного губкома партии.

Заехав ненадолго в Краснококшайск для сдачи дел своему преемнику, Ежов в конце марта прибыл в Семипалатинск и 2 апреля 1923 г. постановлением президиума губкома партии был утвержден его ответственным секретарем. Приехавшая с мужем А. А. Титова также была трудоустроена — возглавила подотдел печати агитпропотдела. Правда, проработала она на этом посту недолго, так как осенью 1923-го уехала в Москву учиться в Тимирязевской сельскохозяйственной академии.

Первым делом Ежов занялся партийным аппаратом. До его приезда работа губкома и его отделов не носила планового характера и велась в основном в русле исполнения директив, спускаемых вышестоящими инстанциями. Теперь же отделы губкома получили указание составить перспективные планы своей работы. На бюро губкома партии стали регулярно заслушивать руководителей подразделений исполкома губернского Совета. Им указывалось на ошибки, имеющиеся в работе, после чего намечались пути исправления выявленных недостатков.

К концу лета 1923 года Ежов более или менее разобрался в местных проблемах и на состоявшейся 7 августа 1923 семипалатинской городской конференции РКП(б) мог уже выступить перед партийным активом с изложением своих взглядов на перспективы развития губернии.

«Чрезвычайно интересный доклад, — писала газета «Степная правда», — начался оговоркой докладчика, что он излагает не мнение губкома, а личное мнение по затронутым вопросам. Может быть, поэтому докладчик, чувствуя себя совершенно свободным, высказал конференции много необыкновенно оригинальных мыслей»^{56}.

Какие же именно оригинальные мысли высказал Ежов? Подробно остановившись на местных географических, климатических и почвенных условиях и продемонстрировав соответствующие карты и диаграммы, развешанные в зале, он поделился со слушателями выводом о том, что в условиях засушливого климата земледелие в губернии никогда не станет основным занятием населения, и наоборот, богатейшие запасы полезных ископаемых (золота, железа, меди, угля и т. д.) ясно указывают на благоприятные перспективы промышленного развития региона. «Нужно не ковырять золото, — заявил он, — а копать поглубже, чтобы добыть зарытый в ней клад — вот задача и лозунг развития губернии». Ну а основой сельского хозяйства, учитывая обилие лугов, должно оставаться скотоводство, сырье которого (кожа, шерсть, жиры) станет источником развития обрабатывающей промышленности. В ближайшее время, — сообщил Ежов, — предполагается обратиться в вышестоящие инстанции с ходатайством о переводе в Семипалатинскую губернию лучших кожевенных заводов. Это удешевило бы производство и дало толчок к общему экономическому подъему губернии.

Конечно, такие мысли трудно назвать «необыкновенно оригинальными», поскольку условия хозяйствования в здешних краях секретом ни для кого не являлись. Сельское хозяйство всегда ориентировалось тут на скотоводство, известно было и о больших запасах полезных ископаемых, но их эксплуатация сдерживалась удаленностью месторождений, слабым развитием дорожной сети, недостаточной заселенностью губернии вообще и районов месторождений в особенности. Поэтому выступление Ежова можно, видимо, рассматривать лишь как свидетельство того, что к этому времени он уже сориентировался в обстановке и готов был со знанием дела выполнять свою руководящую роль.

Пленум губернского комитета партии, проходивший 11–12 сентября 1923 г., узаконил избрание Ежова ответственным секретарем местной парторганизации. Орган губкома журнал «Коммунист» так описывал выступление Ежова на пленуме:

«Докладчиком тов. Ежовым было отступлено от обычного, принятого у нас построения отчетных докладов, которое, к сожалению, господствует на губернских съездах и конференциях. Вместо традиционных цифр, что бюро имело такое-то количество заседаний, на которых было разрешено столько-то вопросов, разделяющихся по своему характеру на такие-то и такие-то, что канцелярией было пропущено столько-то входящих и исходящих, вместо обычных ссылок в слабых местах на «тяжелые объективные условия», доклад дал картину политического и экономического состояния губернии, беспристрастную оценку стоящих перед ней задач и также беспристрастно показал, насколько бюро губкома проявило чуткость обстановки, насколько правильно оно в ней ориентировалось и применяло к ней свои практические мероприятия»^{57}.

Пленум поддержал те изменения в деятельности местной парторганизации, которые начались здесь с приходом Ежова. В принятой резолюции, в частности, отмечалось:

«Пленум… всецело одобряя политическую линию бюро губкома, с особым удовлетворением отмечает рост сплоченности организации, решительное изживание имеющихся в недавнем прошлом в организации партизанских уклонов, общее оживление как партийной, так и советской работы, а также переход организации к плановой работе, давшие в совокупности максимальные результаты работы…»^{58}

В Семипалатинске Ежов, похоже, пришелся ко двору. Работа у него ладилась, и после напряженных и изматывающих марийских конфликтов здесь можно было немного отдохнуть душой, расслабиться. И все бы хорошо, но росло понимание, что для занимаемых им достаточно уже высоких постов имеющегося багажа знаний становится явно недостаточно. Хотя в одной из анкет того времени в графе «По каким темам можете читать лекции?» Ежов и написал: «По истории РКП и революционного движения, политэкономии, философии»^{59}, — но в глубине души он не мог не сознавать, что с его подготовкой работать дальше будет все сложнее и сложнее.

В январе 1924 г., будучи делегатом XIII партийной конференции, Ежов встретился в Москве с секретарем ЦК РКП(б) В. М. Молотовым и попросил предоставить ему возможность продолжить образование. Как раз незадолго до этого при Коммунистической академии открылись курсы марксизма, на которых повышали свою квалификацию руководящие партработники, и Ежов чувствовал, что это именно то, что ему нужно.

Однако планам его не суждено было сбыться. Прошло всего несколько дней после окончания конференции, и партию постигла тяжелая утрата — умер В. И. Ленин. Сознавая всю серьезность и ответственность момента, Ежов пишет Молотову:

«Во время последней конференции в разговоре с Вами мною был задет вопрос о возможности моей переброски и о моем желании поучиться. Хотя этот вопрос мною не ставился официально в обычном порядке, а в порядке обычных товарищеских разговоров, тем не менее считаю необходимым в том же порядке сказать следующее:

В настоящий момент в связи с общим положением в партии и, главным образом, смертью Владимира Ильича, я думаю, не может быть никаких разговоров о личных желаниях в моей переброске и тем более на учебу. Если же принять во внимание вообще затруднения для ЦК в подборке работников для окраин, то, мне кажется, вопрос станет вполне ясным. Я хочу сказать, тов. Молотов, что в настоящее время должно каждому партийцу оставаться на слабо защищенных позициях РКП (а я все же считаю Киргизию слабо защищенной позицией), и тем самым, я думаю, Вы наш разговор не будете принимать во внимание»^{60}.

Успешная деятельность Ежова в самой крупной в Киргизии губернской парторганизации не осталась незамеченной. В Киробкоме ему оказывают поддержку, и постепенно складывается мнение о целесообразности его перемещения с губернской на общекиргизскую партийную работу. Об этом свидетельствует, например, письмо, которое 14 сентября 1923 г. направил в ЦК РКП(б) тогдашний исполняющий обязанности ответственного секретаря Киробкома Г. М. Дунаев. Рассказывая о ситуации, сложившейся в отдельных регионах, он, в частности, писал:

«Безусловно, на своем месте стоит тов. Ежов — секретарь Семипалатинского губкома, сумевший сплотить вокруг себя все здоровые силы организации, совершенно разложенной политикой старого секретаря тов. Егорова. В целях окончательного оздоровления организации и постановки работы тов. Ежов во всяком случае должен быть удержан в Семипалатинской губернии до весны 1924 г., причем весной, на очередной партконференции, будет уместно выдвинуть его в состав обкома»^{61}.

Помимо прочего, руководству Киробкома нравилось, по-видимому, и умение Ежова работать с кадрами. Партийные организации Киргизии были в тот период расколоты на всевозможные группировки, враждующие между собой, но Ежов в своей кадровой политике старался не давать преимуществ ни одной из них. Выдвигая, например, кандидатов на руководящие посты в уездах, он стремился, чтобы должности председателя исполкома уездного Совета и секретаря партийного комитета достались представителям разных группировок. Занятые борьбой между собой, местные руководители не только не могли объединиться против губернского начальства, но, напротив, вынуждены были постоянно искать у него защиты от происков соперников.

Такие организаторские способности были не лишними и на республиканском уровне, где потребность в работниках, владеющих методом «разделяй и властвуй», ощущалась не менее остро.

11—16 мая 1924 г. в Оренбурге (тогдашней столице республики) проходила IV общекиргизская партийная конференция. На состоявшемся 16 мая первом пленуме обкома нового состава Ежов был избран членом его президиума, и при распределении обязанностей ему было поручено возглавить организационный отдел.

В Семипалатинске это известие было встречено в штыки. Президиум губкома на своем заседании 27 мая постановил: «Ввиду избрания тов. Ежова в рабочий аппарат Киробкома на должность заведующего орготделом и неизбежности его отзыва, просить ЦК об оставлении тов. Ежова для работы в качестве секретаря Семгубкома»^{62}.

Однако ничего уже сделать было нельзя. Хотя Ежов еще какое-то время оставался в Семипалатинске, завершая некоторые из начатых им дел, было ясно, что Центральным комитетом просьба местных товарищей удовлетворена не будет. Поэтому семипалатинцам ничего не оставалось, как смириться с неизбежным расставанием и на прощание предоставить своему бывшему руководителю месячный отпуск с правом лечения на одном из курортов Крыма.

Провожали его тепло. В благодарность за помощь и поддержку, оказываемую органам печати, губернское бюро корреспондентов постановило зачислить Ежова почетным корреспондентом газеты «Степная правда» и вручить ему почетный корреспондентский билет. На собрании рабочих и служащих губернского отдела местного хозяйства было решено за большой вклад в развитие экономики региона в период пребывания в Семипалатинске присвоить имя Ежова городской электростанции. Были и другие проявления симпатии к уезжающему секретарю, всего лишь год назад возглавившему здешнюю парторганизацию.

В августе 1924 года Ежов отправился в отпуск. Вернувшись из него в начале сентября, он приступил наконец к работе в Киробкоме и сразу же оказался в самом центре той борьбы, которую в это время вели между собой различные группировки республиканской парторганизации.

В процессе исторического развития территория Казахстана (так с апреля 1925 г. станет называться Киргизия)[12] оказалась разделена на три более или менее обособленных региона (жуза) — Младший (западная территория Казахстана), Средний (центральные и восточные районы) и Старший (южные и юго-восточные земли). Старший жуз являлся центром складывавшейся на протяжении многих веков казахской нации. Относящиеся к нему территории (Сырдарьинская и Джетысуйская губернии) входили в состав Туркестанской АССР, однако вопрос об их присоединении к Киргизии активно обсуждался на протяжении всего 1924 года, в связи с намеченным национально-территориальным размежеванием в этом регионе.

Существовавшее в прошлом соперничество между феодальными группировками разных жузов трансформировалось после революции в такое же противостояние по территориальному признаку, но уже внутри новой власти. Выходцы из различных регионов Казахстана, занявшие те или иные руководящие должности в партийных и советских структурах, старались подбирать себе окружение главным образом из числа земляков, в результате чего местная парторганизация оказалась расколота на несколько противоборствующих группировок. К моменту перехода Ежова в аппарат Киробкома (лето 1924 г.) основная борьба шла между двумя такими группировками — западной, объединявшей выходцев из западных губерний Казахстана, и восточной. Первую из них возглавлял председатель Центрального исполнительного комитета республиканского съезда Советов С. Мендешев. За годы своего нахождения у власти он растерял уже многих своих сторонников, недовольных как его деятельностью, так и образом жизни — «пьянством и пиршествами, часто с участием беспартийных, даже чуждых элементов», как отмечалось в одном из писем, направленных в ЦК РКП(б)^{63}. В этих условиях Мендешев вынужден был постоянно искать поддержку у представителей русской или, как тогда говорили, «европейской» части парторганизации, которых он стремился убедить в своем интернационализме и готовности вести решительную борьбу с «буржуазно-националистическими элементами». И хотя возглавлявшее обком русское руководство не особенно доверяло идейности и лояльности Мендешева, оно тем не менее старалось, по возможности, защищать его от нападок противоборствующей группировки, возглавляемой в тот период тогдашним председателем республиканского Совета народных комиссаров С. Сейфуллиным.

В отличие от Мендешева, Сейфуллин и его сторонники, представлявшие более развитые в экономическом отношении восточные губернии Казахстана, где заметное влияние на общественную жизнь оказывала национальная интеллигенция, старались в большей степени учитывать особенности и традиции коренного населения. Они выступали против искусственного разжигания классовых противоречий, а также против засилья «европейцев» в руководящих партийных органах республики. В силу этих причин восточная группировка, в отличие от группировки Мендешева, не могла рассчитывать на благосклонность русского руководства Киробкома, и это не давало ей возможности использовать свое численное превосходство для достижения решающей победы над соперниками.

В мае 1924 года 20 видных представителей восточной группировки, недовольных создавшимся положением, направили в ЦК РКП(б) письмо с просьбой отозвать из Казахстана Мендешева и пятерку русских руководителей обкома, поддерживающих его, или же, в случае невозможности удовлетворить это пожелание, отозвать из республики их самих.

13 июня 1924 года данный вопрос был рассмотрен на заседании Оргбюро ЦК РКП(б). В принятом постановлении отмечалось, что коммунисты, подписавшие обращение в ЦК, вместо того чтобы усиливать работу в партийных и беспартийных массах, направляют свое внимание на межгрупповую борьбу, что лишь затрудняет работу партийной организации республики. Киробкому было поручено принять меры по изживанию имеющихся внутрипартийных группировок, в частности предлагалось послать ряд руководящих казахских работников из республиканского центра на периферию (прежде всего в рабочие районы) и выдвинуть новых работников с мест.

Получив указание Оргбюро, в Киробкоме составили план переброски ведущих деятелей восточной группировки на второстепенные участки работы. Однако в этот момент в руководстве обкома произошли важные перемены. Во-первых, был отозван прежний ответственный секретарь обкома Г. А. Коростелев, а сменивший его В. И. Нанейшвили, работавший до этого в Перми, как человек посторонний и не имевший каких-либо предпочтений, ознакомившись с ситуацией, посчитал необходимым вести борьбу с обеими группировками сразу.

Во-вторых, в сентябре 1924 г., в связи с присоединением к Казахстану Сырдарьинской и Джетысуйской областей Туркестанской АССР, казахская парторганизация увеличилась более чем на треть, и три представителя новых областей были введены в состав президиума обкома, что сразу же изменило расстановку сил в нем.

Присоединенные южные области являлись, как уже говорилось, историческим ядром Казахстана. Признанным лидером здешних коммунистов был С. Ходжанов, работавший до последнего времени наркомом земледелия Туркестанской республики. Возглавляемая им южная группировка сразу же превратилась в одну из наиболее влиятельных в казахской партийной организации, тем более что намеченная борьба с группировками на нее не распространялась и только должна была ослабить ее потенциальных конкурентов.

Несколько месяцев спустя первый секретарь Киробкома В. И. Нанейшвили так писал о Ходжанове:

«Взаимоотношения этих двух группировок [западной и восточной] осложняются появлением тов. Ходжанова. Он среди киргиз, пожалуй, один из самых способных, но зато самый беззастенчивый, самый циничный, он не побрезгует никакими средствами для своих целей… У него ярче всего выражен национальный уклон, он считает, что Сырдарьинская и Джетысуйская области есть ядро Киргизии, вокруг этих областей и должна оформляться, по его мнению, Кирреспублика»^{64}.

Вот в такой обстановке Ежов, вернувшийся в начале сентября из отпуска и тогда же введенный в состав секретариата обкома, приступил к работе. 16 сентября была создана комиссия под его председательством, которая стала готовить новый план реализации июньского постановления Оргбюро ЦК РКП(б), который бы учитывал необходимость ослабления не только восточной, как это предполагалось ранее, но также западной группировки.

4 ноября 1924 г. Ежов представил подготовленный комиссией план переброски казахских руководящих работников из центра на периферию и списки региональных работников, намеченных для замещения освободившихся должностей. Предложения комиссии были одобрены, а ее деятельность рекомендовано было продолжить.

Работа закипела. Как жаловался позднее Мендешев, план Нанейшвили и Ежова претворялся в жизнь «с такой головокружительной быстротой, что многие застали проводимую пертурбацию в отпусках и командировках и были поставлены перед свершившимся фактом… Работники, имеющие опыт и навыки, — писал он, — сняты с работы и выброшены за борт общественной жизни, которых [так в тексте] как безработных ныне рассовывают в первые попавшие места, дабы убрать с поля своего зрения, без всякого учета целесообразности и даже годности к предстоящей работе»^{65}.

По мере ослабления западной и восточной группировок южная группировка во главе с Ходжановым все более укреплялась, и это стало вызывать растущую обеспокоенность руководства крайкома[13], тем более что Ходжанов и не пытался скрывать своих притязаний на роль «первого киргиза республики». Ежов, отвечавший за кадровые вопросы, старался не допустить чрезмерного усиления южной группировки, и, хотя в конце марта 1925 года Ходжанову удалось добиться своего назначения вторым секретарем Киркрайкома (Ежов тогда же был назначен третьим секретарем), дальнейшая экспансия южной группировки была приостановлена.

Раздосадованный Ходжанов в начале апреля жаловался в письме к Сталину:

«Тов. Нанейшвили, несмотря на то, что он старый член партии, имеет нетерпимую в его положении умственную ограниченность, он никем и ничем управлять не способен, а им управляет тов. Ежов. Следовало бы самого тов. Ежова и назначить первым секретарем крайкома, чтобы он не только делал, но и отвечал непосредственно сам»^{66}.

Сходные мысли высказывал в письме, направленном в адрес ЦК РКП(б), и другой обиженный — С. Мендешев. «Нанейшвили, — писал он, — оказался совершенно не в состоянии руководить аппаратом, а тов. Ежов повел явно неправильную линию, направленную к разжиганию борьбы между киргизскими работниками, носящую характер демагогии… Остальные члены бюро из русских просто механически следовали за ним»^{67}. Из сказанного Мендешев делал вывод о необходимости отозвать из республики как Нанейшвили, так и Ежова.

Однако иронические рекомендации Ходжанова относительно Ежова, так же как и вполне серьезные пожелания Мендешева, в ЦК РКП(б) оставили без внимания. Делать Ежова первым секретарем крайкома было в любом случае рановато (эта номенклатурная ступенька предназначалась для более заслуженных и авторитетных партийцев), не было никакой необходимости и убирать его из Казахстана. А вот местному партийному лидеру Нанейшвили и в самом деле стоило, видимо, подыскать другую работу, и 31 июля 1925 года Секретариат ЦК РКП(б) принимает решение отозвать его из республики, а в качестве замены направить в Казахстан тогдашнего секретаря Самарского губкома Ф. И. Голощекина, видного партийного работника, члена РСДРП с 1903 г., известного, помимо прочего, и своей причастностью к расстрелу в 1918 г. царской семьи.

Для Ежова, оказавшегося в начале августа 1925 г. в Москве и тогда же, вероятно, узнавшего о намеченных кадровых изменениях, наступил момент принятия. решения. Возможно, он рассчитывал стать преемником Нанейшвили и был теперь разочарован сделанным в ЦК выбором или просто понял, что при Голощекине неизбежно окажется на вторых ролях, но так или иначе 9 августа 1925-го он подает заявление с просьбой зачислить его на курсы марксизма при Коммунистической академии.

В январе 1924 г. он, напомним, уже обращался с аналогичной просьбой к В. М. Молотову, но в связи со смертью Ленина посчитал необходимым отказаться тогда от этой идеи. Теперь же ничто не препятствовало ее осуществлению.

Вернувшись в Казахстан и ожидая приезда Голощекина, Ежов подготовил для Молотова письмо с анализом обстановки в республиканской парторганизации. Коснувшись предполагаемого отъезда из Казахстана С. Ходжанова, он предложил не торопиться с этим решением, так как поспешность в данном вопросе могла бы только осложнить ситуацию. Поскольку группировка Мендешева к этому времени практически уже распалась, а в случае отъезда Ходжанова и его группировка тоже неизбежно утратит свои позиции, руководству крайкома пришлось бы в этом случае опираться в своей работе на единственную остающуюся более или менее дееспособной восточную группировку, хотя она ничем не отличается в лучшую сторону от двух других. Кроме того, ставка на одну лишь восточную группировку привела бы к появлению накануне предстоящей республиканской партийной конференции мощного оппозиционного крыла, объединяющего представителей обеих отвергнутых группировок. При нынешнем же положении Ходжанову, лишенному уже к этому времени реальных полномочий, но формально остающемуся секретарем крайкома, приходится сохранять хотя бы и вынужденную лояльность и удерживать своих людей в узде.

На случай, если ЦК все же сочтет необходимым отозвать Ходжанова еще до конференции, Ежов предложил ряд мер, которые могли бы ослабить последствия такого решения.

В конце письма Ежов остановился и на своих личных проблемах.

«Последний вопрос о себе, В[ячеслав] М[ихайлович], — писал он. — В Киргизии я работаю уже два с половиной года в архитяжелых условиях окраинной национальной обстановки. Если учесть то, что я до этого времени работал два года в Тат[арской] республике и год в Марийской области, то, мне думается, я имею некоторое моральное право на изменение обстановки. С приездом тов. Голощекина этот вопрос, по-моему, разрешить очень не трудно.

Перед отъездом из Москвы я подал заявление о командировании меня в Комакадемию. У меня величайшая просьба, В.М., не препятствовать этому, а помочь мне немного хоть поучиться. Чувствую я себя недостаточно подготовленным, заниматься систематически марксистской учебой на работе нет никаких возможностей, и я думаю (приложу все силы), что мне удастся оправдать надежды ЦК на подготовку работников в академии.

В том случае, если по каким-либо причинам ЦК не найдет возможным командировать меня в академию, мне бы очень хотелось хотя бы год поработать в Москве, в иной обстановке, где бы я смог немного себя поднакачать, лучше всего это в аппарате ЦК на какой-либо орграспредовской работе[14]…»^{68}

Препятствовать стремлению Ежова повысить свой теоретический уровень Молотов не стал, и на состоявшемся в конце октября 1925 г. заседании приемной комиссии ЦК Ежов был зачислен на курсы марксизма. Среди его будущих сокурсников оказались жена Молотова П. С. Жемчужина, помощник Сталина Л. З. Мехлис и ряд других уже известных в партии людей или ставших известными впоследствии.

Занятия начинались в середине января следующего года, а пока Ежов оставался в Казахстане, помогая прибывшему Голощекину разбираться в непростой кадровой обстановке. В начале декабря 1925 г. была проведена республиканская партконференция, а в конце того же месяца состоялся XIV съезд партии, на который Ежов был избран делегатом. Вернувшись со съезда, он заканчивает самые неотложные дела и 25 января 1926 г. отправляется на учебу в Москву, в город, где ему предстояло провести все оставшиеся четырнадцать лет жизни.

Курсы марксизма при Коммунистической академии были созданы в 1921 г. с целью «дать партийцам-рабочим, несшим на себе со времени Октябрьской революции ответственную практическую работу, возможность систематизировать накопленный опыт и подвести под него теоретическую базу»^{69}.

В момент поступления Ежова продолжительность обучения на курсах была определена в полтора года, однако, пока он учился, этот срок был увеличен до двух лет.

Учитывая уровень подготовки слушателей (79 % из принятых в тот год имели лишь низшее образование), учебный план включал и общеобразовательные предметы: русский язык, математику (действия с дробями, вычисление пропорций, процентов и т. д.), а также основы природоведения. Но главными были, конечно, специальные дисциплины. На первом году обучения — политэкономия, история капитализма и классовой борьбы в России, история партии, на втором — диалектический материализм, основы ленинизма, мировое хозяйство, основы советской экономики и основные проблемы социалистического строительства. Кроме того, слушателям читали лекции по истории мирового революционного движения, общей теории статистики и некоторые другие.

Никаких заслуживающих доверия сведений о том, насколько Ежов преуспел в изучении марксистских наук, обнаружить не удалось. Правда, А. А. Фадеев в своей рукописи «Николай Иванович Ежов — сын нужды и борьбы», рассказывая об этом периоде жизни своего героя, упоминает, что «и в теоретических занятиях он проявил то же качество, что и в практической работе: любой вопрос изучал всесторонне, до дна. Товарищи, учившиеся вместе с ним, — продолжает Фадеев, — рассказывают о его работе над докладом по теории стоимости Маркса. Доклад был выдающимся по глубине овладения темой и по эрудиции»^{70}.

Оставив это утверждение без комментариев, отметим, что, судя по некоторым данным, Ежов умел не только напряженно учиться, но и не менее интенсивно отдыхать в свободное от занятий время. Как вспоминал в конце 50-х годов бывший комендант Коммунистической академии А. Л. Дорогов, Колька (так он называл Ежова) был известен тем, что довольно регулярно «закладывал за воротник» и частенько отсыпался после этого у него, Дорогова, в караулке^{71}. Конечно, полностью доверять таким свидетельствам, может быть, и не стоит, но что-то похожее, наверное, и в самом деле могло иметь место. Во всяком случае, это первое по времени упоминание о симпатиях Ежова к крепким напиткам, и надо сразу сказать, что данной своей привязанности он не изменял до конца жизни. Возможно, тут сказалась и наследственность — отец его, как уже говорилось, тоже был весьма неравнодушен к алкоголю.

Перебравшись из Казахстана в Москву, Ежов, помимо того что воссоединился со своей женой, продолжавшей учиться в Тимирязевской сельскохозяйственной академии, забрал также к себе мать (отец умер в 1919 г.) и двух племянников — детей сестры Евдокии — пятнадцатилетнюю Людмилу и тринадцатилетнего Анатолия[15]. Они по-прежнему проживали в Вышневолоцком уезде Тверской губернии и уже много лет не имели никаких вестей от Ежова. Мать, думая, что он погиб в Гражданскую войну, даже выхлопотала себе пенсию за него как за погибшего красноармейца. Теперь все недоразумения благополучно разрешились, и после двадцатилетнего перерыва мать и сын снова стали жить под одной крышей.

В летние месяцы слушатели курсов марксизма, как и все учащиеся, отдыхали. В 1926 г. Ежов, по совету врачей, провел каникулы на бальнеологическом курорте в Железноводске, а в 1927 г. отправился в Башкирию в известный кумысолечебный санаторий Шафраново, специализирующийся на лечении больных туберкулезом легких. Однако полностью выполнить предписанный курс лечения в этот раз не удалось.

Организационно-распределительный отдел ЦК (Орграспред), присматривающий за слушателями курсов марксизма и подбирающий им места будущей работы, к этому времени, вероятно, уже наметил забрать Ежова после окончания учебы к себе, тем более что он и сам высказывал в свое время такое пожелание. Но неожиданно обнаружилось, что отдел — не единственный претендент на данную кандидатуру. Устав от межгрупповой борьбы и связанных с ней склок, первый секретарь Татарского обкома партии М. М. Хатаевич обратился в Секретариат ЦК ВКП(б)[16] с просьбой подобрать ему замену, указав при этом, что сам он в качестве преемника хотел бы видеть именно Ежова. Его, судя по всему, еще помнили в татарской парторганизации, несмотря на шестилетнюю разлуку, и, наверное, кто-то убедил Хатаевича, никогда с Ежовым по работе не пересекавшегося, что это именно тот человек, который сумеет помочь татарским коммунистам справиться с их трудностями.

Узнав, вероятно, о замыслах Хатаевича и не дожидаясь, пока его идея получит поддержку у руководства, в Орграспреде решили досрочно отозвать Ежова с курсов марксизма и принять на работу в отдел. 5 июля 1927 г. заместитель заведующего Орграспредотделом Н. А. Богомолов направил Ежову в Шафраново телеграмму с просьбой сообщить о времени возвращения в Москву и о согласии на назначение помощником заведующего Орграспредом. Не получив ответа (Ежов в это время находился в больнице в Уфе), Богомолов неделю спустя посылает новую телеграмму с просьбой срочно подтвердить согласие на предложенное назначение. 13 июля вернувшийся в санаторий Ежов известил Богомолова о своем выезде в Москву. В тот же день опросом секретарей ЦК вопрос об утверждении Ежова в должности помощника заведующего Орграспредом был решен положительно, и 15 июля это решение было оформлено соответствующим постановлением Секретариата ЦК. Так что, когда два дня спустя Ежов прибыл, наконец, в Москву, он был уже полноправным работником одного из самых могущественных отделов Центрального комитета партии.

Организационно-распределительный отдел, являвшийся составной частью Секретариата ЦК ВКП(б), состоял из двух основных подотделов: организационного и учетного. В задачу первого из них входила разработка циркуляров, положений и инструкций по вопросам организационной работы партии, инспектирование и инструктирование местных парторганизаций, изучение и обобщение их опыта и т. д. Учетный или, как его еще называли, распределительный подотдел занимался учетом, подбором, распределением или перемещением партработников, входящих в номенклатуру ЦК; осуществлял общее руководство аналогичными подразделениями местных парторганизаций и центральных государственных учреждений; выполнял конкретные задания Секретариата и Оргбюро ЦК ВКП(б) по всем вопросам распределительной и учетной работы.

Именно в учетный подотдел Ежов и был зачислен, и первое время ему было поручено руководить «наиболее путанным», по его словам, сектором, курирующим издательства, учреждения культуры, добровольные общества, кооперативные организации и т. д. Основная трудность работы здесь заключалась в том, что многие из этих организаций и учреждений не имели своих учетно-распределительных отделов, и поэтому сектору приходилось заниматься подбором и расстановкой кадров не только высшего, но и среднего звена или же мириться с тем, что их распределение будет пущено на самотек.

Для того, чтобы успешно противостоять встретившимся трудностям, Ежов, наряду с глубоким изучением партийных директив по вопросам распределения кадров, решил обратиться к «первоисточнику» и сделал выписки из работ Ленина, в которых рассматривался данный вопрос. А надо отметить, что к этому времени Ежов прочел все или почти все 20 томов изданного в 1920–1926 гг. первого многотомного собрания сочинений Ленина, причем сделал это не столько по обязанности, сколько по душе.

Такое усердие начинающего орграспредовца не осталось незамеченным, и на одном из совещаний заведующий отделом И. М. Москвин поставил его всем в пример.

Отношения с Москвиным у Ежова сложились вполне товарищеские, хотя на первых порах он, видимо, чувствовал себя в новой среде не вполне уверенно. Во всяком случае, таким он выглядит в описании Л. Э. Разгона, встречавшегося с ним в гостях у Москвина:

«Ежов… был маленьким, худеньким человеком, всегда одетым в мятый дешевый костюм и синюю сатиновую косоворотку. Сидел он за столом тихий, немногословный, слегка застенчивый, мало пил, не влезал в разговор, а только вслушивался, слегка наклонив голову. Я теперь понимаю, что такой — тихий, молчаливый и с застенчивой улыбкой — он и должен был понравиться Москвину. Был Ежов когда-то туберкулезником, и Софью Андреевну [жену Москвина] очень беспокоило его здоровье. Она его опекала, хлопотала вокруг него, приговаривая:

— Воробушек, ешьте вот это. Вам надо больше есть, воробушек»^{72}.

Приход Ежова в Орграспред совпал по времени с решением о его реорганизации. Практика показала, что в прежнем виде отдел во многих случаях оказывался не в состоянии выполнять возложенные на него обязанности. Несмотря на свое могущество, Орграспред являлся лишь одним из подразделений Секретариата ЦК, а его руководитель И. М. Москвин, хотя и был известным в партии человеком, но по номенклатурной лестнице продвинулся не очень высоко, являясь всего-навсего кандидатом в члены ЦК ВКП(б). (В декабре 1927 г. его, правда, введут в состав ЦК, изберут членом Оргбюро и кандидатом в члены Секретариата ЦК.) В то же время многие ведомства, контролировать которые должен был Орграспред, возглавлялись членами и кандидатами в члены высшего партийного органа — Политбюро ЦК ВКП(б), и когда вставал вопрос о необходимости проверить работу таких ведомств, заслушать отчет их руководства, запросить в Рабоче-крестьянской инспекции или Центральной контрольной комиссии материалы на сотрудников этих организаций и т. д., сделать это было очень и очень непросто. В то же время Секретариат ЦК, в состав которого входили, в частности, Сталин и Молотов, мог легко разобраться с любым строптивым руководителем, что и приходилось делать, когда с этой задачей не справлялся Орграспред. В конце концов было признано целесообразным, чтобы Секретариат ЦК не от случая к случаю, а постоянно занимался теми вопросами, которые решает Орграспред. Последний получил в связи с этим возможность выходить со своими предложениями не только на курирующего отдел секретаря ЦК С. В. Косиора, но и на других секретарей, в зависимости от характера рассматриваемых вопросов. Решено было также упростить схему подготовки решений, принятую в Орграспреде. Прежде, например, кадровые вопросы прорабатывались сначала помощниками заведующего отделом (то есть Ежовым и его коллегами), затем согласовывались ими с заместителями заведующего, те — с заведующим, заведующий — с С. В. Косиором, Косиор — с секретарем ЦК, отвечающим за конкретный участок работы. Затем согласованные вопросы возвращались назад и готовились для рассмотрения на Оргбюро и Секретариате ЦК. На весь этот круговорот уходило очень много времени, и такую технологию решения вопросов нельзя, конечно, было признать оптимальной. Теперь всех помощников заведующего Орграспредом решено было сделать его заместителями с правом выхода непосредственно на секретарей ЦК, курирующих те или иные ведомства.

К середине ноября 1927 года намеченная реорганизация была проведена, и Ежов из помощника превратился в заместителя заведующего Орграспредом. Одновременно со структурной перестройкой в отделе были произведены и некоторые кадровые замены, в результате чего Ежов возглавил теперь сектор, контролирующий местные партийные комитеты, профсоюзные органы, Верховный суд, Прокуратуру, ОГПУ, военное ведомство, наркоматы труда, юстиции и некоторые другие организации. Нужно было готовить постановления ЦК по кадровым вопросам, касающимся этих ведомств, обеспечивать их исполнение, налаживать работу учетно-распределительных отделов там, где они еще только создавались, контролировать выполнение директив ЦК об усилении партийной и рабочей прослойки и т. д. и т. п. Дело осложнялось тем, что, по стечению обстоятельств, сотрудники в отдел подобрались не очень квалифицированные, и первое время Ежову приходилось весь воз работы тянуть чуть ли не в одиночку. И тем не менее кое-каких результатов удалось добиться уже в первые месяцы. Об этом Ежов упомянул, выступая на одном из совещаний в Орграспреде в начале 1928 г. «Мы имеем, — отметил он, — ряд наркоматов, которые еще этими вопросами [учетно-распределительными] туго занимаются, за исключением НКЮ[17], где удалось поставить работу, где удалось вовлечь всех членов коллегии… За десять лет революции впервые на коллегии НКЮ стоял вопрос о кадрах работников НКЮ, и вынесли соответствующую резолюцию. Даже, если бы мы стали принимать, мы бы жестче не приняли. Они сами себя бичевали, указывали, что вот здесь мы проглядели, здесь и т. д.»^{73}

В дальнейшем Ежов сумел добиться того, что и в других ведомствах, подконтрольных его сектору, учетно-распределительная работа была поставлена на должную высоту.

В середине 1928 г. Орграспред получил нового куратора. Им стал восходящая звезда советской политической сцены Л. М. Каганович. На состоявшемся 4-12 июля пленуме ЦК ВКП(б) он был избран секретарем ЦК, членом Оргбюро ЦК и освобожден от обязанностей генерального секретаря ЦК компартии Украины. Ставший вакантным пост в Харькове занял прежний опекун Орграспреда С. В. Косиор.

В 1924–1925 гг. Каганович уже занимал должность секретаря ЦК ВКП(б). Затем он был направлен Сталиным на Украину для укрепления местной парторганизации, которая недостаточно энергично, по мнению вождя, боролась с оппозиционными группировками. С поставленной задачей Каганович успешно справился, восстановив, правда, против себя большинство украинских коммунистов, недовольных практиковавшимися им методами голого администрирования.

Теперь Каганович снова понадобился в Москве. Вынашиваемые Сталиным идеи форсированной индустриализации и коллективизации сельского хозяйства встретили энергичное сопротивление части партийного актива. Противники Сталина, которых он окрестил «правыми уклонистами», имелись и в Политбюро (Н. И. Бухарин, А. И. Рыков, М. П. Томский), и на местах, причем особую оппозиционность демонстрировала столичная парторганизация. В этих условиях на посту секретаря ЦК, занимающегося организационно-партийной работой, учетом, подбором и расстановкой кадров, Сталину нужен был не только стопроцентно надежный человек, но также жесткий администратор, каковым Каганович и являлся. Кстати, на том же июльском пленуме 1928 г., избравшем Кагановича секретарем ЦК ВКП(б), Сталин впервые познакомил партийную общественность с наметками своей печально знаменитой в будущем теории об обострении классовой борьбы по мере продвижения к социализму, и Каганович был едва ли не первым, кто подхватил эту идею и начал активно ее пропагандировать.

Как секретарь ЦК, отвечающий за работу Орграспреда, Каганович, приступив к работе, сразу же, конечно, познакомился с Ежовым, тем более что наблюдение за региональными парторганизациями, осуществляемое сектором Ежова, входило и в его, Кагановича, прямые обязанности. Особенно их отношения укрепились в процессе подготовки снятия одного из лидеров «правых», М. П. Томского, с поста председателя Всесоюзного центрального совета профессиональных союзов (май 1929 г.) и в последующие месяцы, когда Каганович стал по совместительству руководителем этого высшего профсоюзного органа.

Но все это в будущем, а пока Ежов продолжал заниматься обычной рутинной орграспредовской работой: контролировал местные партийные комитеты, редактировал проекты докладов и резолюций профсоюзных форумов, готовил кандидатов на замещение вакантных должностей в государственных, партийных и профсоюзных организациях, составлял планы переподготовки руководящих кадров разных отраслей народного хозяйства и т. д. Какие-то из рассматриваемых вопросов были относительно простыми, не требующими больших затрат времени и сил, к другим приходилось возвращаться по несколько раз, прежде чем удавалось добиться выполнения тем или иным ведомством решений, принятых партийными инстанциями.

Вот, например, история с кадровой чисткой в Наркомате труда СССР. После Шахтинского процесса (18 мая — 5 июля 1928 г.), вскрывшего якобы существовавшую в Шахтинском районе Северо-Кавказского края контрреволюционную организацию, занимавшуюся вредительством в угледобывающей промышленности, во всех звеньях управленческого аппарата стали активно выискивать и увольнять специалистов, в отношении которых существовали сомнения относительно их политической благонадежности и преданности советской власти. Список подлежащих увольнению работников был подготовлен и в наркоматах труда СССР и РСФСР, опекаемых сектором Ежова. Кадровые службы обоих наркоматов при участии представителей ОГПУ в этих ведомствах, подобрав соответствующие материалы, направили их в Орграспред. В начале декабря 1928 г. Ежов ознакомился с представленными документами, встретился с их составителями и убедился в обоснованности предлагаемых мер: несколько человек были в прошлом дворянами, белыми офицерами, другие — меньшевиками, эсерами или участниками внутрипартийной оппозиции, третьи — беспартийными, а занимали должности, на которых хотелось бы видеть членов партии и т. д.

7 января 1929 г. данный вопрос был заслушан на Оргбюро ЦК, и в принятом постановлении наркоматам труда СССР и РСФСР было предложено в месячный срок уволить из центрального аппарата обоих ведомств 32 человека в соответствии с утвержденным тогда же персональным списком увольняемых.

Что, казалось бы, должно делать ведомство, получив распоряжение одной из высших партийных инстанций? В кратчайший срок выполнить все предписанное и отчитаться о проделанной работе. Поначалу все так и выглядит:

«Орграспред ЦК ВКП(б)

тов. Ежову

28 февраля 1929 г.

Народный комиссариат труда СССР сообщает, что решение Оргбюро от 7/1 с. г. в части снятия работников выполнено, несмотря на то что для замещения ряда должностей не имеется заместителей, что вредно отражается на работе отделов, и в особенности на работе Цусстраха[18], где отсутствие юристов задерживает ряд законодательных актов и не дает возможности приступить к подготовительным работам к предстоящему Всесоюзному страховому съезду…

Зам. наркома труда СССР

Толстопятов»^{74}

Хотя, судя по содержанию письма, ответственный руководитель Наркомата труда был не очень доволен результатом совместного творчества его кадровиков и прикрепленных к наркомату чекистов (отсюда и эти недостойные большевика жалобные интонации), но главным для Ежова было то, что дело сделано — постановление выполнено.

Однако, как оказалось, снимать данный вопрос с повестки дня было еще рано. 23 марта 1929 г. тот же И. А. Толстопятов направляет в адрес Ежова новое послание. Сообщив, что ряд вакансий по-прежнему не заполнен, он перечисляет фамилии специалистов из Института красной профессуры и ЦК профсоюзов совторгслужащих и медработников, которых хотел бы заполучить в свое ведомство на место выбывших специалистов, а заодно запрашивает согласие на отсрочку увольнения двух сотрудников, ввиду якобы невозможности подыскать им равноценную замену.

Проходит еще полмесяца, и 9 апреля 1929 г. в докладной записке в Оргбюро ЦК ВКП(б) руководство Наркомата труда СССР выставляет ходатайство об оставлении на работе уже четырех человек из числа подлежащих увольнению и об отсрочке снятия еще одного сотрудника все под тем же предлогом отсутствия работников соответствующей квалификации.

Дело продолжало оставаться на контроле Орграспреда и в июне 1929 г., и в августе, и вместо того чтобы спокойно заниматься другими, гораздо более важными вещами, Ежову приходилось снова и снова возвращаться к одному и тому же, казалось бы, давно уже решенному, вопросу. И таких случаев было не один и не два. Все это замедляло, загромождало работу, и нужно было трудиться не покладая рук, чтобы распутать весь этот клубок наслаивающихся одна на другую проблем.

Одним из пунктов утвержденного в этот период плана работы Оргбюро ЦК был вопрос «Проверка состава и меры укрепления кадров работников сельского хозяйства с точки зрения успешного выполнения пятилетнего плана в области сельского хозяйства». Для предварительной проработки этого вопроса была создана комиссия, которую возглавил заведующий Орграспредом И. М. Москвин, а его заместителем был назначен Ежов.

В принципе, Ежов и раньше привлекался к изучению кадровых проблем на селе. В начале 1929 г., когда решался вопрос о направлении в Наркомат земледелия РСФСР группы коммунистов для усиления партийного влияния в центральных и региональных подразделениях наркомата, Ежов принимал участие в работе соответствующей комиссии, докладывал возглавлявшему ее Л. М. Кагановичу свои соображения по данному вопросу, в частности, в одной из записок он информировал Кагановича, что почти все крупные областные земельные управления возглавляют коммунисты с очень небольшим партийным стажем, большей частью состоявшие раньше в партии эсеров. В аппарате этих организаций тоже на важнейших участках находятся коммунисты из бывших эсеров либо беспартийные, ну а окружными земельными управлениями и вовсе руководят бывшие крестьяне, главным образом из кулаков. Все это, отмечал Ежов, не может не влиять на четкость классовой линии в политике земельных органов и приводит к массовому извращению этой самой линии, а в ряде случаев — и к прямому противодействию политике партии в деревне^{75}.

Еще одна комиссия, работа которой была рассчитана на несколько месяцев, проанализировала ситуацию с кадрами во всех отраслях сельского хозяйства, проверила положение дел в управленческих организациях, отвечающих за определенные участки сельскохозяйственного производства, группы экспертов выезжали на места и изучали кадровые вопросы в конкретных регионах. Не ограничиваясь констатацией существующих проблем, комиссия разрабатывала предложения по их преодолению, и Ежов принимал в этой работе самое активное участие.

Так, выступая на одном из заседаний комиссии, он призывал не замыкаться на традиционном подходе к кадровой политике, когда во главу угла ставилось увеличение среди руководящих работников процента коммунистов и выходцев из рабочей среды. В промышленности, например, указал Ежов, почти все руководители соответствуют данному критерию, что не помешало, как теперь выясняется, массовому распространению вредительства, поскольку не обладающие достаточными профессиональными знаниями директора предприятий и учреждений вынуждены были во всем полагаться на «буржуазных» специалистов, которые пользовались этим для достижения своих преступных замыслов. Сейчас уже недостаточно, чтобы руководитель был политически грамотным, подчеркивал Ежов, нужно, чтобы он соответствовал занимаемому посту также и по уровню своей специальной подготовки, культуры и т. д., «чтобы разбирался в деле, а не был бы только комиссаром»^{76}.

К концу 1929 г. Ежов стал уже большим специалистом по сельскохозяйственным кадрам. Возможно, именно это обстоятельство и предопределило новый, несколько неожиданный поворот в его карьере.

1929 год вошел в историю страны как «год великого перелома». На состоявшемся в ноябре пленуме ЦК ВКП(б) было рассмотрено положение дел в деревне и принято решение форсировать переход к сплошной коллективизации сельского хозяйства.

На пленуме отмечалось, что удельный вес колхозов во всей товарной продукции сельского хозяйства вырос с 1,4 % в 1927/28 г. до 4,9 % в 1928/29 г. Эти скромные достижения, обусловленные начавшимся в конце 1928 года прямым и косвенным принуждением к вступлению в колхозы, были расценены как «небывалый темп коллективизации, превосходящий все оптимистические проектировки» и свидетельствующий о том, что «в движение пришли вслед за бедняцкими хозяйствами деревни подлинные массы середняцких хозяйств, убеждающихся на практике в преимуществе коллективных форм земледелия»^{77}.

«Мы имеем столь бурный рост коллективизации, — утверждалось в резолюции пленума, — столь стремительную тягу бедняцко-середняцких хозяйств к социалистическим формам хозяйства, что колхозное движение уже начало на практике перерастать в сплошную коллективизацию целых районов»^{78}.

Это требовало изменения методов руководства сельскохозяйственным производством, и был сделан вывод, что одних республиканских наркоматов земледелия уже недостаточно и что необходимо создание объединенного Наркомата земледелия СССР. Он и был образован постановлением ЦИК СССР от 7 декабря 1929 г. Еще раньше Политбюро утвердило нового наркома земледелия, а 15 декабря и четырех его заместителей, одним из которых, с поручением «работать по кадрам», стал Ежов. По-видимому, это назначение рассматривалось как временное, поскольку пост заместителя наркома имел, конечно, более низкий номенклатурный статус, по сравнению с должностью заместителя заведующего Орграспредотделом ЦК, а наказывать Ежова было вроде бы не за что. Вероятно, предполагалось, что после того, как он наведет в новом наркомате образцовый кадровый порядок, можно будет опять вернуть его на партийную работу.

Все эти соображения были Ежову, безусловно, известны, однако согласиться с ними он не мог и даже подал соответствующее заявление на имя Сталина. Когда же и это не возымело действия, Ежов решил прибегнуть к последнему средству.

«Так как вопрос о моем назначении был решен против моего желания, — вспоминал он позднее, — то я пришел [в секретариат Сталина] и просил, чтобы Сталин меня принял. Мне в секретариате отказали. В это время вошел Сталин сам. Видя, что я ругаюсь в секретариате, он пригласил меня к себе в кабинет, где и состоялась беседа. Он меня пожурил за мое нехорошее поведение и сказал, чтобы я работал.»^{79}

После этого ничего уже не оставалось, как только подчиниться и надеяться на то, что ударным трудом удастся заслужить право скорейшего возвращения в аппарат ЦК.

В Наркомате земледелия Ежов возглавил сектор кадров, в задачу которого входили учет, подготовка и распределение специалистов сельскохозяйственного производства. Наиболее сложным элементом в этой триаде являлась подготовка, так как переход к сплошной коллективизации предполагал совершенно новый подход к воспроизводству сельскохозяйственных кадров. Прежде всего ставилась задача резко увеличить их численность, поскольку спешно создаваемые колхозы и органы управления ими нуждались в огромном количестве агрономов, инженеров, зоотехников, землеустроителей, финансово-счетных работников и т. д. Считалось также, что крупным общественным хозяйствам нужны будут уже не специалисты-универсалы, которых в прежние годы выпускали сельскохозяйственные вузы и техникумы, а узкие специалисты по отдельным отраслям производства — не просто, например, животноводы, а коневоды, овцеводы, свиноводы и т. д., а это означало, что необходимо коренным образом изменить структуру учебных заведений сельскохозяйственного профиля и систему преподавания в них.

Кроме того, остро ощущалась потребность в квалифицированных кадрах трактористов, комбайнеров, чабанов, скотников, приемщиков зерна, других низовых работников массовых профессий, и необходимо было срочно решать, где и каким образом можно их всех подготовить.

Вес эти и многие другие проблемы обрушились на Ежова сразу после его вступления в должность заместителя наркома. Вот лишь некоторые из вопросов, которыми ему пришлось заниматься в первые же недели работы: организация курсов руководящего состава Наркомата земледелия СССР, разработка новой структуры наркоматов земледелия союзных республик и областных земельных управлений, подготовка кадров массовой квалификации для колхозов через РККА, реорганизация сельскохозяйственных вузов и системы подготовки научно-исследовательских кадров для сельского хозяйства и т. д. и т. п.

А тем временем в стране назревал политический и экономический кризис, порожденный ударными темпами принудительной коллективизации. То в одном, то в другом месте вспыхивали крестьянские восстания, массовый характер принял на селе убой скота.

Пришлось давать обратный ход. В опубликованной в «Правде» 2 марта 1930 г. статье «Головокружение от успехов» Сталин обвинил местных работников в головотяпстве и указал, что «принцип добровольности является одной из серьезнейших предпосылок здорового колхозного движения».

Начался массовый выход из колхозов. К июню 1930 г. доля коллективизированных крестьянских хозяйств сократилась по сравнению с мартом с 56 % до 23,6 %^{80}. Однако вышедших на волю крестьян ждало сильное разочарование. Поскольку колхозу предоставлялись в пользование ближайшие земли, располагающиеся вокруг него сплошным кольцом, то единоличникам либо не выделяли обратно землю, либо выделяли, но в непригодных или разных местах, небольшими кусками, часто без прогонов к пастбищу и воде. Не возвращали семена, не оплачивали уже выполненную в колхозе работу, угрожали конфискацией имущества и т. д.

В поисках защиты от притеснений тысячи крестьян устремились с жалобами в районные, областные и краевые центры, в столичные организации и учреждения. Многие из них добрались до Наркомата земледелия, и его руководящие работники вынуждены были встречаться с крестьянами и разбираться с их проблемами.

В одном из таких разбирательств участвовал и Ежов, встретившийся 1 июня 1930 г. с группой бывших колхозников из Армавирского и Донского округов Северо-Кавказского края. Пришедшие на встречу крестьяне жаловались на то, что в ходе коллективизации были в нарушение закона обобществлены засеянные ими осенью 1929 года площади под озимой пшеницей, и теперь, когда они вышли из колхоза, им эти земли обещают отдать только после того, когда силами колхоза будет произведена уборка урожая, которую им придется оплачивать, хотя они со своих участков урожай и сами легко соберут, лишь бы отдали побыстрее землю.

Выслушав крестьян, Ежов пообещал послать местным властям указание исправить допущенные нарушения и действовать строго в соответствии с Уставом сельскохозяйственной артели (регулирующим все основные правила колхозной жизни).

Однако крестьяне, прежде чем попасть к Ежову, уже успели кое в чем разобраться, и таким простым способом от них было трудно отделаться.

«Крестьяне: Товарищ, есть Устав, но есть и разъяснение ОКРЗУ[19] … о том, что кто насильно втянут в колхоз и не желает там оставаться, то выделить ему имущество и посев лишь при конце отчетного года.

Ежов: Устав целиком обеспечивает ваши интересы, и каждому понятно, что насильно в колхоз втягивать нельзя, и если не хотят оставаться в колхозе, то таких товарищей выделить.

Крестьяне: Это так, но выделить в конце отчетного года, а мы просим нас выделить сейчас.

Ежов: Устав защищает ваши интересы и, безусловно, также интересы колхозников.

Крестьяне: Вы, товарищ, правильно говорите, но мы пришли с просьбой, чтобы по Уставу и по изданным законам нам посев был выделен не в конце отчетного года, а сейчас. Наши местные организации говорят, что наш посев будет выделен лишь после снятия урожая… Наши посевы засорены, и никто их не полет. Нужно отделить сейчас же, чтобы мы ухаживали за своей площадью, а то у нас никаких результатов работы не получится. Мы приехали добиться у высших органов, чтобы нам сейчас же, немедленно, выделили наши посевы.»^{81}

Поняв, что с ходу избавиться от назойливых посетителей не удастся, Ежов предложил заслушать всех собравшихся, а потом уже принять общее решение.

После того, как все высказались, Ежов пообещал прислать представителей Наркомата земледелия для выяснения всех обстоятельств и принятия соответствующих мер. Однако отпускать крестьян в убеждении, что они оказались правы и что на местах проводят неверную политику, было нельзя. Хотя вожжи коллективизации пришлось несколько ослабить, было ясно, что это лишь временное отступление и что новая волна колхозного строительства не за горами. В этих условиях важно было внушить крестьянам мысль, что в своих бедах они сами в основном и виноваты.

«Это только одна сторона дела, — пояснил Ежов, выслушав многочисленные жалобы. — Другая сторона — что и вы, товарищи, во многом не правы. Трудностей, действительно, много, а вы не хотите помочь их разрешению. Ваша неправота исходит из одного основного греха: что вы не прониклись сознанием, что в колхозе можно построить жизнь гораздо лучше, чем в единоличном хозяйстве. Вы, если можно так выразиться, не доросли до колхоза, поэтому вы начинаете сомневаться, колебаться. Никто вас в колхозе насильно не имеет права держать. Мы думаем, что через год-два вы осознаете это и вернетесь в колхоз. Держать насильно тем более не надо, потому что притянутые за волосы люди не имеют желания работать и только портят колхоз, вместо того чтобы налаживать жизнь колхоза…

Много у вас жалоб на бесхозяйственность и другое, а, может быть, это зависит не только от колхоза, но и от всех вас. Возьмите, например, такой случай: вы говорите, что вас обманули, обещали, а посев не выделили, и поэтому мы не пойдем полоть, не хотим трудиться, пусть наши посевы остаются неполотыми. Это хорошо с точки зрения гордости, но, по-моему, это в корне неправильно. Кому это на пользу? Ни себе, ни колхозу. По-моему, здесь вам нужно было договориться, а вы этого сделать не сумели, часть бы поехала разрешать вопрос дальше, а часть бы стала работать и не нарушала общественную жизнь колхоза. Я повторяю, что вы недостаточно убедились, что колхоз — дело хорошее. Вы продолжаете друг друга кусать. Кусать и бить нужно, но только за дело, а вы, не пытаясь хорошо разрешить вопрос, как-нибудь уладить его, проявляете друг к другу большое недовольство»^{82}.

Впечатление крестьян от состоявшейся беседы подытожил один из них:

«Мы сначала ездили в край [т. е. в краевой центр], но так как там ничего не решили, то поехали в Москву, считая, что… вопрос разрешим и примемся за работу. Теперь же мы видим, что все-таки окончательного решения мы не имеем»^{83}.

На том и расстались. Тратить много времени на всякие частные вопросы, к тому же не относящиеся непосредственно к его компетенции, у Ежова не было ни возможности, ни желания. Он нес ответственность за кадровую политику, а здесь и своих проблем было более чем достаточно.

В соответствии с правительственными решениями по всей стране, ломая устоявшиеся организационные структуры, велась активная перестройка учебных заведений, готовящих кадры для сельского хозяйства. Универсальные многопрофильные вузы и техникумы расформировывались и на их месте создавались специализированные заведения, призванные обслуживать отдельные отрасли производства.

К середине 1930 г. вместо прежних 25 универсальных вузов было создано уже 84 специализированных института. Кроме того, ставилась задача резко, в два-три раза, увеличить в 1930 г. набор учащихся в вузы и техникумы, строго соблюдая при этом классовый подход — не менее 75 % первокурсников должны были быть рабочими и колхозниками (если не сами, то по происхождению).

Все эти вопросы постоянно находились в центре внимания Ежова, но даже его организаторских способностей оказалось недостаточно для того, чтобы поставленная задача была выполнена качественно и в срок.

Из-за отсутствия необходимых условий для занятий учебный год во многих институтах и техникумах начался не в сентябре, а в ноябре и даже в декабре. Сами занятия, в связи с нехваткой помещений, проходили в страшной тесноте, порой в неприспособленных помещениях, сараях и даже в палатках. Еще хуже было положение с общежитиями. В некоторых из них в каждую комнату набивалось по 60–70 человек, и учащимся приходилось спать на койках по двое.

Не хватало преподавателей, подбор их во многих случаях проводился бессистемно. Не было должным образом налажено питание учащихся — не хватало ни продуктов, ни столовых. Многие вузы и техникумы приступили к работе, не имея учебных программ, учебников и пособий.

Выкручивались, кто как мог. Например, студенты Института инженеров-механиков социалистического земледелия, случайно узнав, что в Москве находится представитель американской фирмы «Катерпиллер», обратились непосредственно к нему с просьбой прислать руководство по выпускаемому фирмой комбайну, поскольку полученных институтом описаний и схем было совершенно недостаточно. В других институтах приспособились изучать те или иные дисциплины по газетным и журнальным статьям.

Соответствующим было и качество обучения. Поэтому спустя два года правительству пришлось принимать специальное постановление об учебных программах и режиме работы институтов и техникумов. В этом постановлении чрезмерное дробление специальностей и однобокое увлечение ростом числа учебных заведений и численностью учащихся при недостаточном внимании к вопросам качества подготовки было охарактеризовано как извращение.

Однако не только в сфере подготовки сельскохозяйственных кадров, но и на других участках социалистического строительства дела обстояли далеко не блестяще. Некомпетентное руководство экономикой приводило к крупным диспропорциям в развитии промышленности, сельского хозяйства, транспорта. Ударные темпы строительства народнохозяйственных объектов, пренебрежение техникой безопасности при их эксплуатации становились причиной многочисленных аварий на производстве, в том числе и сопряженных с человеческими жертвами.

Официальное объяснение происходящему было найдено еще в 1928 г., и на состоявшемся тогда так называемом «Шахтинском процессе» виновные были названы. Ими оказались «буржуазные специалисты» — инженеры и экономисты старой школы, работающие на советских предприятиях и в учреждениях и якобы занимающиеся вредительством по заданию своих прежних хозяев или по собственной инициативе.

В 1929 г. ОГПУ сфабриковало дело о контрреволюционной вредительской организации в военной промышленности СССР, ряд дел на «военспецов», проходивших службу в Красной Армии.

В 1930 г. была арестована большая группа видных специалистов из центральных хозяйственных ведомств. Одним из них был Н. Д. Кондратьев — бывший директор Конъюнктурного института Наркомата финансов СССР и профессор Тимирязевской сельскохозяйственной академии. Он якобы возглавлял «Трудовую крестьянскую партию» — мифическую подпольную организацию, занимавшуюся, по версии чекистов, подготовкой крестьянских восстаний и вредительством в сельском хозяйстве.

К этому времени Ежов меньше года руководил кадрами в Наркомате земледелия и не мог нести ответственность за засоренность подведомственных учреждений чуждыми элементами. Тем не менее подстраховаться не мешало. Деятельность руководителя любого ранга все больше оценивалась по тому, насколько активно он борется с «вредителями» на вверенном ему участке работы, и, учитывая это, Ежов счел необходимым внести свой посильный вклад в разоблачение «классовых врагов», действующих в системе Наркомзема. Так появилась его статья «Кондратьевщина в борьбе за кадры», помещенная в октябрьском номере журнала «Социалистическая реконструкция сельского хозяйства» за 1930 г. ^{84}

В начале статьи Ежов обрисовал тревожную ситуацию с кадрами, которая, по его мнению, сложилась в стране:

«Одновременно с ростом внимания партии и всей широкой рабочей общественности к вопросу укомплектования пролетарскими кадрами наших государственных учреждений и хозорганизаций, к вопросу подготовки своих собственных кадров специалистов, со стороны враждебных нам слоев буржуазной интеллигенции, находящейся в аппарате, возрастало сопротивление, направленное против орабочивания этого аппарата. В то же время буржуазная профессура наших вузов развила бешеное наступление против подготовки пролетарских специалистов, всеми мерами стремясь направить ее (подготовку) по такому руслу, которое бы совершенно не отвечало задачам строительства СССР.

Весь этот процесс борьбы за кадры, — продолжал Ежов, — совершенно понятен и выражает обостренную классовую борьбу, развивающуюся на всех участках социалистической стройки».

Проанализировав затем данные о социальном происхождении специалистов сельского хозяйства, работающих в земельных органах, в научно-исследовательских организациях и вузах, и выявив засоренность этих учреждений представителями непролетарских слоев населения, Ежов на конкретном примере показал, к чему это может привести:

«В Нижней Волге, — писал он, — учащиеся лесного техникума в 1928 г. создали подпольную организацию «Черная роза», работавшую под лозунгом «долой большевиков и комсомольцев». Эта организация, существовавшая полулегально, не встретила достаточно твердого отпора даже со стороны комсомольцев, ряды которых в этом техникуме тоже были достаточно засорены чуждыми элементами. Характерно, что те же комсомольцы, против которых ополчилась «Черная роза», не один раз выставляли требования о ликвидации работы Осоавиахима[20], работы кружка военных знаний, политического кружка, мотивируя это тем, что все это мешает учебе. Кроме того, они же выставляли требования об уравнении учащихся детей дворян и прочих с учащейся рабочей молодежью».

Поудивлявшись странному поведению нижневолжских комсомольцев, Ежов перешел затем к анализу собственно вредительской деятельности представителей старой интеллигенции.

Оказалось, что эта деятельность ведется в двух основных направлениях. Характерными признаками первого являются борьба за сохранение идеологически близких кадров старых специалистов и «бешеное сопротивление выдвиженчеству в аппарате, борьба против молодых специалистов и их затирание». «Если раньше, — замечает Ежов, — все эти факты казались разрозненными и ничем не связанными попытками со стороны представителей отдельных групп специалистов в отдельных учреждениях оказать то или иное сопротивление, то сейчас на фоне раскрытой вредительской организации кондратьевцев эта разрозненность исчезает, и отдельные попытки выливаются в единую целеустремленную систему».

Другим направлением деятельности так называемых вредителей стала их «бешеная борьба» против реформы высшей школы, и в частности, против создания узкоспециализированных учебных заведений. С этим направлением «вредительской деятельности» справиться было, видимо, не очень сложно, поскольку, как явствует из приводимых в статье фактов, «вредители» и не думали скрывать своих взглядов.

Например, профессор Московской сельскохозяйственной академии им. Тимирязева А. Г. Дояренко («один из наиболее крупных вождей правой профессуры») совершенно открыто заявлял, что реорганизация сельскохозяйственного образования — это упразднение высшей школы и что узкая специализация сельскохозяйственных вузов дает не высокообразованных специалистов, а техников. Другой «вредитель» — профессор А. С. Саноцкий из Белорусской сельхозакадемии утверждал: «школа [высшая] должна дать широкое энциклопедическое образование. Специалист сам складывается в жизни. Крестьянское хозяйство — сложный организм, требующий проявления основательных общих знаний».

Или вот еще высказывание «классового врага»: «Основная масса работников, переходящая на протяжении хозяйственного года в силу сезонного характера с/х производства от одной производственной функции к другой, должна иметь производственную подготовку по нескольким отраслям сельского хозяйства».

«Такова точка зрения вредителей на тип специалиста, — подытоживает Ежов приводимые им примеры и добавляет: — Кондратьев, Дояренко и др. арестованы, но корни кондратьевщины еще есть в наших земорганах, научных учреждениях и вузах. Перед нами стоят громадные задачи по окончательному выкорчевыванию этих корней кондратьевщины. Об этом, — пообещал он, — мы поговорим в следующей нашей статье».

Однако продолжить разговор не удалось. Ежова ждала новая, гораздо более ответственная работа, так что о каких именно «громадных задачах по выкорчевыванию вредителей» автор собирался им рассказать, читатели журнала так и не узнали.

Конец 1930 г. ознаменовался серьезными перестановками в верхних эшелонах власти. Сложившаяся к этому времени ситуация позволяла нанести еще один, на этот раз окончательный, удар по так называемой правой оппозиции, завершив тем самым ее разгром, начатый в прошлом году. Тогда из состава Политбюро был выведен «застрельщик и руководитель правых уклонистов» Н. И. Бухарин, в июле 1930 г. на XVI съезде партии не был избран в состав Политбюро другой лидер «правых» — М. П. Томский, а теперь наконец появилась возможность избавиться и от последнего представителя правых в Политбюро — А. И. Рыкова.

Занимавший должность председателя правительства, называвшегося тогда Советом Народных Комиссаров (сокращенно Совнарком, или СНК), Рыков, хотя и не мог уже открыто противиться сталинскому курсу на форсированную индустриализацию и коллективизацию сельского хозяйства, однако и порывать публично со своими «ошибочными» взглядами тоже не спешил. Атмосфера скрытой оппозиционности царила и в подведомственных ему учреждениях Совнаркома, отвечающих за экономическую политику правительства.

Учитывая высокий авторитет Рыкова в партии и стране, его большой профессиональный опыт (в СНК он работал уже девять лет), Сталин терпеливо сносил его присутствие рядом с собой, ожидая, когда представится случай решить эту кадровую проблему.

Такая возможность обозначилась летом 1930 г. Как уже говорилось, ОГПУ арестовало в это время очередную группу «вредителей» из числа так называемых буржуазных специалистов, которые на этот раз оказались работниками различных подразделений Совнаркома и научно-исследовательских учреждений, обслуживающих правительство. Уже упоминавшийся в предыдущей главе Н. Д. Кондратьев возглавлял Конъюнктурный институт, еще один арестованный, В. Г. Громан, был членом президиума Госплана СССР, П. А. Садырин — членом правления Госбанка СССР и т. д. Не исключено, что все эти аресты были заказными с самого начала, поскольку Сталин, испытывавший в тот период острую нужду в материалах, компрометирующих руководство Совнаркома, вполне мог дать ОГПУ соответствующее поручение.

По распоряжению Сталина брошюру с выдержками из показаний арестованных разослали широкому кругу руководящих партийных, советских и хозяйственных работников, и теперь можно было уже приступать к прямой атаке на Рыкова.

«Я думаю, — писал отдыхающий в Сочи Сталин секретарю ЦК ВКП(б) В.М. Молотову в августе 1930 г., — что следствие по делу Кондратьева — Громана — Садырина нужно вести со всей основательностью, не торопясь. Это дело очень важное… Не сомневаюсь, что вскроется прямая связь… между этими господами и правыми (Бух[арин], Рыков, Томский)»^{85}.

В письме тому же адресату от 13 сентября 1930 года Сталин переводит разговор уже в практическую плоскость:

«Центральная советская верхушка больна смертельной болезнью. СТО [Совет Труда и Обороны, тоже возглавляемый Рыковым] из делового и боевого органа превратился в пустой парламент. СНК парализован водянистыми и по сути дела антипартийными речами Рыкова… Ясно, что так дальше продолжаться не может. Нужны конкретные меры, какие, — расскажу по приезде в Москву»^{86}.

Однако дожидаться возвращения в Москву Сталин не стал и в очередном письме к Молотову разъяснил свои намерения:

«Надо… прогнать Рыкова и его компанию. Это теперь неизбежно. Нельзя больше терпеть эту гниль на советско-хозяйственной верхушке. Но это пока между нами»^{87}.

И наконец, 22 сентября 1930 г. сталинский план обретает уже законченный вид:

«Вячеслав!

1) Мне кажется, что нужно к осени разрешить окончательно вопрос о советской верхушке…

а) Нужно освободить Рыкова и Шмидта [заместитель Рыкова] и разогнать весь их бюрократический консультантско-секретарский аппарат.

б) Тебе придется заменить Рыкова на посту Пред[седателя] СНК и Пред[седателя] СТО. Иначе — разрыв между советским и партийным руководством. При такой комбинации мы будем иметь полное единство советской, и партийной верхушек, что, несомненно, удвоит наши силы»^{88}.

Со второй половины октября 1930 г. на верхних этажах советской хозяйственной пирамиды начинаются крупные кадровые подвижки, в ходе которых члены команды Рыкова постепенно заменяются людьми, пользующимися доверием Сталина. Наконец доходит очередь и до самого Рыкова. 19 декабря 1930 г. пленум ЦК ВКП(б) освобождает его от обязанностей председателя Совнаркома СССР и члена Политбюро. Новым председателем правительства становится, как и было задумано, В. М. Молотов.

Происходившие наверху перемены повлекли за собой и некоторые перестановки в партийном аппарате. В соответствии с решением Политбюро от 14 ноября 1930 г. бывший руководитель Ежова по Орграспреду И. М. Москвин, возглавлявший к этому времени Распределительный отдел ЦК[21], был освобожден от своих обязанностей и переведен на сравнительно скромную должность начальника сектора кадров Высшего совета народного хозяйства. На его место, по рекомендации Л. М. Кагановича, был назначен Ежов.

Л. Э. Разгон, хорошо знавший Москвина, видел причину случившегося в его личных качествах. «Сталин, — писал Разгон, — делал все, чтобы Москвина приблизить. Звал на охоту, приглашал на свои грузинские пиры, приятельски приезжал к нему во время отдыха на юге. Но трудно было найти более неподходящего партнера для этих игрищ, нежели Москвин. Он был ригористом и непокладистым человеком. Иван Михайлович в своей жизни не выпил ни рюмки вина. Не выкурил ни одной папиросы. Не любил «соленых» анекдотов, грубоватых словечек. Не ценил вкусной еды, был равнодушен к зрелищам. И не желал менять своих привычек. Поэтому он отказывался от августейших приглашений на застолья, от участия в автомобильных налетах на курортные города, от ночных бдений за столом Сталина. Нет, он был совершенно неподходящим «соратником», и его падение было неизбежным»^{89}.

Сомнительно, однако, чтобы Сталин, всегда во главу угла ставивший принцип политической целесообразности, стал бы при принятии такого важного вопроса руководствоваться столь несущественными мотивами. В условиях кардинальной чистки, которой решено было подвергнуть все контролировавшиеся Рыковым правительственные структуры, во главе отдела, занимающегося административно-хозяйственными кадрами, Сталину был нужен человек, готовый безоговорочно выполнять любые поставленные перед ним задачи. По-видимому, Каганович убедил его, что Ежов именно таким человеком и является, в то время как в отношении Москвина этой уверенности, вероятно, уже не было.

Итак, Ежов снова оказался в аппарате Центрального комитета партии и занялся все той же хорошо ему знакомой кадровой работой. На новом посту он пробыл с ноября 1930-го по февраль 1934 г., и каждый день из этих трех лет был наполнен напряженным поиском оптимальных кадровых решений. Вот, например, перечень вопросов, в подготовке которых Ежов принимал участие в течение только одной произвольно взятой недели, с 16 по 22 мая 1932 г.:

— О квалифицированной рабочей силе для черной металлургии;

— О руководящих кадрах для Липецкого металлургического комбината;

— О составе правления банка долгосрочного кредитования промышленности;

— Об утверждении начальников штабов Сибирского и Северо-Кавказского военных округов, помощника командующего войсками Кавказской Краснознаменной армии, командира и военного комиссара 9-го стрелкового корпуса, помощника начальника Военной академии механизации и моторизации РККА по политической части;

— О командировании представителя Наркомата земледелия в Париж на очередную сессию международного эпизоотического бюро;

— Об утверждении комиссии по приему первой очереди завода «Фрезер» (Москва);

— Об утверждении члена Верховного Суда СССР;

— Об утверждении полномочного представителя ОГПУ по Центрально-Черноземной области и Татарии^{90}.

И это лишь половина тех вопросов, которые Ежов в течение данной недели один или вместе с другими заинтересованными лицами докладывал на заседании Оргбюро ЦК или готовил для утверждения опросом[22]. Но кроме Оргбюро, Ежов готовил также материалы для рассмотрения на Секретариате ЦК и в Политбюро, а еще его периодически включали в состав различных комиссий, создаваемых Политбюро для решения тех или иных конкретных задач, поскольку почти всегда при этом затрагивались кадровые проблемы.

Кому-то такая работа покажется скучной и неинтересной, однако профессиональному кадровику осознание возможности непосредственно влиять на судьбы людей, понимание, что именно от него зависит, как будет складываться карьера того или иного человека, давало ни с чем не сравнимое ощущение собственной значимости.

Работая в 1927–1929 гг. в Орграспреде, а теперь в Распредотделе, Ежов достаточно близко познакомился с руководящими административными и хозяйственными работниками, и это знание очень помогло ему в дальнейшем, когда он занял пост наркома внутренних дел. Весьма полезным для будущей деятельности оказалось и тесное знакомство с чекистской верхушкой, которая почти вся прошла за эти годы через его руки. Повышенный интерес Ежова к кадровому составу органов государственной безопасности стал особенно заметным после партийной чистки 1933 года, когда в качестве члена Центральной комиссии по чистке ему пришлось много времени уделять работе, связанной с проверкой ОГПУ. К этому времени Ежов уже довольно неплохо разбирался в проблемах главного охранного ведомства страны и при необходимости мог давать вполне квалифицированные (в политическом смысле) советы его работникам.

Так, отправляя в июле 1933 г. к месту дальнейшего прохождения службы нового полномочного представителя ОГПУ по Уральской области И. Ф. Решетова, Ежов рекомендовал ему учиться на ошибках своего предшественника Г. Я. Рапопорта, при котором уральские чекисты погрязли в мелочах, настоящей работой не занимались, превратившись в подсобный орган Уральского обкома партии. Вместо того, заявил Ежов, чтобы основные силы бросить на борьбу с вредительством, на предотвращение диверсий на производстве, они увлеклись разного рода гигантскими стройками [где использовался труд заключенных] или же выполняли те или иные поручения, связанные с текущими хозяйственными кампаниями.

«Это очень хорошо, — предостерегал Ежов Решетова, — что мирно живете с обкомом, помогаете обкому, может, вы почетными людьми будете. Вас будут выбирать [в партийные и советские органы], хвалить и т. д. Но с точки зрения чекистской работы — провалитесь»^{91}.

Наставляя подведомственные кадры, Ежов не забывал и о своих собственных сотрудниках, стараясь и личным примером, и воспитательными беседами развивать в них чувство ответственности за порученное дело. Выступая, например, на состоявшемся 2 декабря 1933 г. партийном собрании, Ежов призвал подчиненных всячески оберегать авторитет Распредотдела в партии, не допуская тех ошибок, которые порой еще встречаются в работе.

Перед назначением любого человека, напоминал он, следует со всех сторон проверять и прошлое его, и настоящее, так как дальнейшая проверка на уровне Секретариата или Оргбюро ЦК является уже чисто формальной. Необходимо, указывал Ежов, занимать принципиальную партийную позицию, не поддаваясь нажиму со стороны отдельных наркомов, ходатайствующих за своих людей.

С другой стороны, не менее важно уметь сопротивляться требованиям самих распределяемых, добивающихся того или иного назначения. «А вместо этого люди начинают иногда крутить, боятся обидеть человека, хотят добренькими стать, а это, по существу, выражает гнилой либерализм, который недостоин нашего аппарата ЦК. Большевистская прямота в отношении к людям, которые приходят сюда, — это второе качество, которое вы должны соблюдать.

Третья черта, — продолжал Ежов, — это чуткость в отношении к человеку. Тут можно, знаете ли, в наших условиях, благодаря нечуткости, очень многого наворочать, так что может создаться впечатление об аппарате и о самом ЦК очень неблагоприятное. Чуткость в отношении к людям — большое качество»^{92}.

Конец 1933 года запомнился Ежову надолго. Как раз в те дни, когда он учил подчиненных чуткому отношению к людям, в Москву поступил очередной, 23-й, номер издающегося в Берлине эмигрантского журнала «Социалистический вестник» со статьей «Ближайшее окружение диктатора», написанной в форме письма из СССР. В ней упоминались некоторые лица из сталинского окружения, в том числе и Ежов, который впервые удостоился в эмигрантской прессе такого пристального внимания к своей персоне. Другим сталинским соратникам тоже досталось от анонимного автора, но то, что было написано о Ежове, явно выходило за рамки даже традиционно жесткой и нелицеприятной эмигрантской критики. Наверное, еще никогда в своей жизни Ежов не сталкивался со столь уничижительными оценками своей личности, как в данной статье, где ему были посвящены, в частности, такие строки:

«Во главе этого отдела [Распредотдела] стоит некто Ежов. Бывший питерский рабочий-металлист, едва ли не с Путиловского завода, он принадлежит к тому типу рабочих, который хорошо знаком каждому, кто в былые годы вел пропаганду в рабочих кружках Петербурга. Маленький ростом, почти карлик, с тонкими кривыми ножками, с асимметрическими чертами лица, носящими явный след вырождения (отец — наследственный алкоголик), со злыми глазами, тонким пискливым голосом и острым язвительным языком… типичный представитель того слоя питерской «мастеровщины», определяющей чертой характера которых была озлобленность против всех, кто родился и вырос в лучших условиях, кому судьба дала возможность приобщиться к тем благам жизни, которых так страстно, но безнадежно желал он…

Озлобленность против интеллигенции, и партийной в том числе, огромная: надо видеть, каким удовольствием сияют его глазки, когда он объявляет какому-нибудь из таких интеллигентов о командировке его на тяжелую работу в провинцию…»^{93}.

Тон статьи явно свидетельствовал о наличии у писавшего какого-то личного счета к Ежову. Впоследствии Ежов пришел к выводу (неясно, правда, насколько обоснованному), что автором ядовитых строк является заместитель наркома тяжелой промышленности СССР Ю. Л. Пятаков, побывавший в конце 1932 г. по служебным делам в Берлине и, возможно, тогда же передавший статью в местные эмигрантские круги.

В свое время они были с Пятаковым в приятельских отношениях и частенько свободное от работы время проводили в дружеских пирушках, сопровождавшихся не всегда умеренными возлияниями. Однако у Пятакова была одна очень неприятная черта. Подвыпив, он любил «пошутить» над окружающими и однажды во время очередного застолья пару раз кольнул Ежова булавкой. Ежов юмора не оценил и, обозлившись, ударил Пятакова по лицу, рассек ему губу. Трещина, возникшая после этого в их отношениях, не мешала им в дальнейшем общаться, но прежней близости уже не было.

Теперь Пятаков, если это действительно был он, сумел рассчитаться со своим обидчиком за рукоприкладство. Эмигрантскую прессу, и в частности «Социалистический вестник», получала вся партийная верхушка, и Ежову было, конечно, крайне неприятно сознавать, что члены Политбюро и Оргбюро будут читать этот пасквиль и, может быть, даже поверят тому, что в нем написано.

Не зря, однако, говорят, что хорошо смеется тот, кто смеется последним. А последним в этом дуэте предстояло смеяться как раз Ежову, хотя и выяснилось это только спустя три года.

Наиболее ярким событием начала 1934 года стал для Ежова XVII съезд партии, проходивший в период с 26 января по 10 февраля. В подготовке его он принимал самое непосредственное участие. В начале января решением Политбюро были созданы две комиссии: организационная (для организационно-хозяйственного обслуживания делегатов съезда) и предварительная мандатная (выдача предварительных мандатов приезжающим делегатам), и Ежов был назначен председателем их обеих. Много дел было у него и на самом съезде, где его избрали в состав секретариата и председателем мандатной комиссии. Но главное событие произошло в конце работы съезда, когда при выборах руководящих органов партии Ежов был избран членом Центрального комитета ВКП(б), или сокращенно ЦК.

Семьдесят человек, составивших ему компанию, представляли собой цвет партийно-государственной номенклатуры, своего рода элитный клуб, оказаться в котором мечтал каждый функционер. Считалось, что в период между съездами партии именно эти люди, собираясь на свои заседания, именуемые пленумами, принимают судьбоносные для партии и страны решения. Когда-то так и было, но со временем пленумы ЦК стали проводиться все реже, вопросы на них обсуждались все менее значимые, а реальная власть сосредоточилась в Политическом бюро (Политбюро) — органе ЦК, созданном для того, чтобы руководить текущей партийной и государственной работой в промежутках между пленумами. Девять-десять членов Политбюро, избираемые из состава ЦК, принимали решения по наиболее важным вопросам, примерно дважды в год вынося некоторые из них на рассмотрение пленумов ЦК.

Правда, и Политбюро, располагавшееся, казалось бы, на самой верхней ступеньке иерархической лестницы, не являлось, тем не менее, вершиной власти. Внутри него существовала никем официально не утвержденная руководящая группа во главе со Сталиным, объединявшая ближайших соратников вождя. На момент описываемых событий в нее, кроме Сталина, входили В. М. Молотов, Л. М. Каганович и К. Е. Ворошилов. Именно они принимали наиболее важные решения, которые затем, после одобрения остальными членами Политбюро, оформлялись как решения или постановления этого высшего партийного органа.

Помимо Политбюро, еще одним органом ЦК, также неоднократно упоминавшимся на страницах данной книги, являлось Организационное бюро (Оргбюро). Оно в предварительном порядке рассматривало некоторые из вопросов, которые обсуждались затем на Политбюро, а кроме того, и само принимало решения по широкому кругу проблем, относящихся к компетенции Центрального комитета партии. На состоявшемся после окончания XVII съезда первом организационном пленуме ЦК Ежов был избран в состав этого авторитетного партийного органа, куда, помимо него, вошли Сталин, трое других членов Политбюро и еще пятеро хорошо известных в партии и стране людей.

Кроме того, Ежов на съезде был избран членом Комиссии партийного контроля (КПК), призванной следить за тем, как в парторганизациях страны выполняются решения Центрального комитета. Возглавил КПК Л. М. Каганович, а Ежов стал его заместителем.

Семнадцатым съездом заканчивается первый этап карьеры Ежова. Его заслуги были оценены по достоинству, и он не только де-факто (как руководитель одного из важнейших отделов аппарата ЦК), но и де-юре становится полноправным членом сообщества партийных небожителей.

Завершая разговор о XVII съезде, невозможно обойти молчанием сюжет, напрямую связанный с теми событиями, о которых будет идти речь в дальнейшем. В исторической литературе (особенно популярной) встречается мнение, что при выборах на съезде руководящих органов партии против избрания Сталина в новый состав ЦК проголосовала значительная часть делегатов, и это явилось причиной репрессий, обрушившихся три года спустя на них самих и на партию в целом. Поскольку причины репрессий 1937–1938 гг. относятся к числу вопросов, затрагиваемых в данной книге, представляется целесообразным сделать некоторое отступление и присмотреться к данной версии повнимательнее.

После XX съезда партии (1956 г.), положившего начало разоблачению сталинских преступлений, в ходе работы по реабилитации жертв политических репрессий решено было ознакомиться с материалами счетной комиссии XVII съезда. В ноябре 1960 года опечатанные 26 лет назад пакеты с документами были вскрыты, и обнаружилось, что вместо 1225 бюллетеней для голосования при выборах Центрального комитета партии (в соответствии с утвержденным мандатной комиссией числом делегатов с правом решающего голоса) их в наличии оказалось только 1059, то есть на 166 меньше. Фамилия Сталина была вычеркнута в трех из имеющихся бюллетеней.

Опросили уцелевших членов счетной комиссии съезда. Один из них заявил, что против кандидатуры Сталина было подано не больше трех голосов, другой же, В. М. Верховых, назвал совершенно иную цифру. В своем заявлении в Комитет партийного контроля он писал:

«В итоге голосования… наибольшее количество голосов «против» имели Сталин, Молотов, Каганович, каждый имел более 100 голосов «против», точно теперь не помню… но, кажется, Сталин 125 или 123»^{94}.

Результаты изучения документов счетной комиссии съезда, так же как и пояснения уцелевших ее членов, не были в тот период преданы гласности — вся работа по изучению сталинского «наследия» проводилась в обстановке повышенной секретности и рассматривалась как чисто внутрипартийное дело.

Прошло больше десяти лет, и в изданной на Западе в начале 70-х годов книге Р. А. Медведева «К суду истории» со ссылкой на упоминавшегося выше В. М. Верховых было сообщено, что против Сталина на XVII съезде проголосовало 270 человек, после чего по указанию секретаря ЦК Л. М. Кагановича, возглавлявшего организационную комиссию съезда[23], три таких бюллетеня были оставлены, а остальные уничтожены, и именно эти подтасованные результаты были доложены делегатам^{95}.

К концу 70-х годов эта версия подверглась уточнению, обросла дополнительными подробностями, и в 1980 году общественность познакомилась с ее окончательным вариантом. В изданной тогда в Нью-Йорке книге А. В. Антонова-Овсеенко «Портрет тирана» утверждалось, со ссылкой опять же на В. М. Верховых, что против Сталина проголосовало 292 человека, после чего произошло все то, о чем уже написал Р. А. Медведев, правда, с таким многозначительным дополнением: перед тем как отдать распоряжение об уничтожении «неправильных» бюллетеней, Каганович куда-то на несколько минут отлучался для консультаций^{96}.

В конце 80-х годов, в период горбачевской перестройки, в советской прессе появились первые публикации, излагающие опубликованную до этого на Западе версию о фальсификации результатов голосования на XVII съезде. Летом 1989 года журнал «Известия ЦК КПСС» в ответ на соответствующие вопросы читателей посвятил данной теме одну из своих статей, в которой было рассказано о результатах вскрытия в 1960 г. опечатанных документов счетной комиссии XVII съезда и приводился протокол, зафиксировавший факт отсутствия 166 бюллетеней, каковая цифра становится с этого момента как бы официальной^{97}.

Прошел еще год, и в газетах появились статьи бывшего члена Комитета партийного контроля О. В. Шатуновской, под руководством которой в 1960 г. как раз и происходило изучение материалов счетной комиссии съезда. Сама пострадавшая от сталинских репрессий, Шатуновская к этому времени давно уже поддерживала версию о почти трех сотнях пропавших бюллетеней для голосования и теперь заявила, что опубликованный в журнале «Известия ЦК КПСС» за ее подписью акт вскрытия документов счетной комиссии XVII съезда является подложным, а на самом деле в 1960 г. была обнаружена нехватка не 166, а 289 бюллетеней, что в сумме с тремя имеющимися голосами, поданными против Сталина, доводило общее число его противников до 292 человек (как и было написано в книге А. В. Антонова-Овсеенко).

По мнению Шатуновской, после ее ухода в 1962 году из Комитета партийного контроля многие материалы, касающиеся XVII съезда (в том числе, надо понимать, и документы счетной комиссии съезда), были подделаны другими сотрудниками КПК с целью сокрытия всей правды о Сталине^{98}.

Никаких новых свидетельств или документов на эту тему обнародовано больше не было, и теперь историки, упоминающие о XVII съезде, ориентируются на те сведения, которые их больше устраивают. Одни говорят о почти трехстах делегатах, выступивших против Сталина, другие — о 169 (166 отсутствующих бюллетеней плюс три голоса против), третьи отмечают, что история эта запутанная, но, как говорится, дыма без огня не бывает.

Однако, с нашей точки зрения, речь идет как раз о дыме без огня. Сначала о версии Шатуновской. Если в 1960 году недоставало, как она утверждает, 289 бюллетеней, а сейчас только 166 (в чем каждый может убедиться, пересчитав их лично в Российском государственном архиве социально-политической истории), значит, коллеги Шатуновской должны были после ее ухода из КПК изготовить 123 фальшивых бюллетеня по выборам ЦК и подложить их к имеющимся в наличии документам. При этом сам процесс изготовления поддельных бюллетеней не такой простой — они напечатаны на специальной бумаге, имеют особый шрифт и т. д. Кустарными методами их не сработаешь, а для типографского изготовления при тогдашних порядках, и учитывая специфику вопроса, потребовалось бы разрешение с самого верха, которое под такую сомнительную затею никто бы, конечно, не дал, даже если бы сочувствовал самой идее. Да и смысла во всей этой деятельности не было никакого. Во-первых, сколько бы ни проголосовало против Сталина — 292 или 169 — и то и другое много. А во-вторых, подправленные документы должны были бы вновь вернуться в тайники Центрального партийного архива, где к ним по-прежнему ни у кого не будет доступа (кто мог знать, что через двадцать с лишним лет произойдет перестройка и соответствующие материалы станут общедоступными).

По версии Шатуновской, все эти действия предпринимались с целью скрыть (неизвестно от кого) правду о событиях на XVII съезде. Однако непонятно, как это можно сделать, изготовив не все недостающие бюллетени, а только меньшую их часть. И для чего вообще нужно было в начале 60-х годов с таким рвением скрывать правду о результатах выборов на XVII съезде, если на фоне всего того, что уже было к этому времени рассказано о Сталине, любые его манипуляции с голосованием выглядят как невинные шалости.

Допустим, однако, что В. М. Верховых и О. Г. Шатуновская просто ошиблись, и против Сталина проголосовало не 292 человека, а 169. Такие результаты тоже вряд ли могли его порадовать, а значит, были вроде бы основания обрушиться с репрессиями на делегатов съезда и на партию в целом.

Основной порок гипотез, построенных на количестве недостающих бюллетеней, заключается в предположении, что в голосовании принимали участие все 1225 зарегистрированных на съезде делегатов. Между тем, съехавшимся на несколько дней в Москву представителям региональных парторганизаций было чем заняться здесь и помимо участия в заседаниях съезда, где от их присутствия, как они прекрасно понимали, мало что зависело. При той централизации, которая существовала в Советском Союзе, практически любые местные вопросы и проблемы надо было решать в центральных партийных и правительственных учреждениях, и, скорее всего, именно в их коридорах и кабинетах можно было встретить в дни работы съезда (и даже во время голосования) многих делегатов, стремящихся с максимальной пользой для пославших их организаций использовать время, проведенное в столице.

И так, кстати, было не только на XVII съезде. К примеру, на предыдущем, XVI съезде (1930 г.) при вскрытии урн для голосования недосчитались 136 бюллетеней^{99}, и даже на следующем XVIII съезде (1939 г.), когда после только что прошедшей кровавой чистки дисциплинированность делегатов заметно возросла, все равно не хватило 44 бюллетеней^{100}.

Подытоживая сказанное, можно сделать следующий вывод. Версии о большом числе делегатов съезда, проголосовавших против кандидатуры Сталина, и о подтасовке результатов этого голосования являются, судя по всему, типичной мистификацией. А это означает, что к причинам репрессий 1937–1938 гг. результаты голосования на XVII съезде никакого отношения не имеют. Его делегаты разделили судьбу всей тогдашней партийно-государственной номенклатуры, ставшей жертвой сталинского террора вне зависимости от участия или не участия в работе данного съезда.

Но вернемся к Ежову. После XVII съезда в соответствии с принятым на нем новым Уставом партии структура аппарата ЦК была изменена. Силами двух отделов — Организационно-инструкторского и Распределительного — контролировать разросшуюся партийную, советскую и хозяйственную бюрократию становилось все сложнее. Кроме того, ситуация, когда разные отделы ЦК курировали (каждый по своей линии) одни и те же отрасли народного хозяйства и органы государственного управления, приводила к неоправданному распылению сил и способствовала возникновению всякого рода организационных проблем. Поэтому решено было создать в ЦК отраслевые отделы, которые отвечали бы за все, происходящее в своей сфере: организационно-партийную работу, распределение и подбор кадров, выполнение решений партийных инстанций и т. д. Таких отделов было создано шесть: Сельскохозяйственный, Промышленный, Транспортный, Планово-финансово-торговый, Политико-административный, Культуры и пропаганды ленинизма.

10 марта 1934 г. решением Политбюро были утверждены заведующие новыми отделами. Ежову достался Промышленный отдел, но, кроме того, поскольку заведующий Политико-административным отделом назначен не был, ему было поручено руководить по совместительству и этим отделом тоже, что он и делал вплоть до марта 1935 г.[24] Таким образом, и после изменения структуры аппарата ЦК в ведении Ежова остался (теперь уже по линии Политико-административного отдела) такой важный, с точки зрения его будущей деятельности, участок работы, как контроль за кадрами ОГПУ.

Само ОГПУ готовилось в этот период к реорганизации. В рамках своей политики косметической либерализации режима Сталин счел необходимым придать главному охранному ведомству страны несколько более цивилизованный вид. Выступая на заседании Политбюро 20 февраля 1934 г., он ознакомил присутствующих со своей идеей создания общесоюзного Наркомата внутренних дел (НКВД СССР)[25] с включением в его состав реорганизованного ОГПУ. До сих пор Объединенное государственное политическое управление (ОГПУ) существовало как автономная организация, формально подчиненная Совнаркому, а в действительности находящаяся под личным контролем Сталина. Становясь подразделением одного из наркоматов, чекистское ведомство приобретало тем самым черты обычного советского учреждения, и, чтобы еще больше усилить это сходство, Сталин предложил, вероятно, на том же заседании Политбюро, существенно ограничить имевшиеся у ОГПУ судебные функции.

Соратники план вождя одобрили, и комиссии под руководством Л. М. Кагановича (в апреле 1934 г. в ее состав был включен и Ежов) было поручено разработать проект положения о НКВД. К началу июля 1934 г. основные вопросы, возникающие в связи с созданием нового учреждения, были решены, и 10 июля постановлением Политбюро (а официально — изданным в тот же день постановлением ЦИК СССР) Наркомат внутренних дел СССР был образован. ОГПУ было включено в его состав и стало с этого момента именоваться Главным управлением государственной безопасности, или, сокращенно, ГУГБ НКВД СССР. Председатель ОГПУ В. Р. Менжинский за два месяца до этого события скончался, и наркомом внутренних дел был назначен его первый заместитель, а фактически, в связи с длительной болезнью Менжинского, руководитель ОГПУ — Г. Г. Ягода.

Одновременно с образованием НКВД упразднялась судебная коллегия ОГПУ. Прежде чекистское ведомство не только расследовало дела о так называемых государственных преступлениях, но само же, в большинстве случаев, выносило и приговор по ним. Делалось это заочно — ни обвиняемые, ни свидетели на судебное заседание не приглашались, и никакие защитники тоже, разумеется, не предусматривались. Процедура сводилась к ознакомлению членов коллегии с заранее подготовленными протоколами, и в течение считанных часов выносилось несколько десятков приговоров.

Теперь дела о государственных преступлениях должны были после расследования передаваться в суды различных уровней, главным образом в Специальные судебные коллегии, создаваемые при Верховном Суде СССР, при верховных судах союзных и автономных республик, областных и краевых судах, а также в Военную коллегию Верховного Суда СССР и военные трибуналы военных округов. Комментируя эти новации, «Правда» в передовой статье от 11 июля 1934 года писала: «Революционный строгий порядок все прочней и прочней становится в Советском Союзе. Социалистическое правосознание овладевает умами десятков миллионов трудящихся… Усиление роли советского суда будет способствовать дальнейшему росту социалистического правосознания масс».

Правда, целиком освобождать НКВД от карательных функций Сталин не планировал, и так называемому Особому совещанию при наркоме внутренних дел было предоставлено право применять к «общественно опасным лицам» высылку, ссылку и заключение в исправительно-трудовые лагеря на срок до 5 лет. Вероятно, предполагалось» что «возросшее правосознание масс» с такими относительно умеренными формами внесудебной расправы готово будет согласиться.

Свой новый курс на усиление законности и ограничение всевластия органов госбезопасности Сталин стремился продемонстрировать не только посредством таких общественно значимых акций, как образование НКВД, но, если представлялся случай, и при решении тех или иных частных вопросов. Характерной в этом смысле является история с жалобой А. Г. Ревиса.

В конце 1932 года органами ОГПУ была вскрыта очередная «шпионско-диверсионная организация», якобы действовавшая по заданию японского генерального штаба. В марте 1933 г. решением Коллегии ОГПУ часть арестованных была приговорена к расстрелу, остальные — к длительным срокам лишения свободы. Год спустя один из осужденных, А. Г. Ревис, отправил из лагеря письмо в Бюро жалоб Комиссии советского контроля, где утверждал, что вынужден был признаться в несовершенных преступлениях под воздействием незаконных, фактически провокационных методов ведения следствия. Возглавлявшая Бюро жалоб М. И. Ульянова (сестра Ленина) направила пришедшее письмо Сталину, и тот не только распорядился создать специальную комиссию Политбюро для проверки поступившего заявления, но и дал конкретные указания, что следует предпринять: «освободить невинно пострадавших, если таковые окажутся, очистить ОГПУ от носителей специфических «следственных приемов» и наказать последних, невзирая на лица». «Дело, по-моему, серьезное, — указывал Сталин в записке, адресованной членам Оргбюро ЦК В. В. Куйбышеву и А. А. Жданову, — и нужно довести его до конца»^{101}.

Приступившая к работе комиссия достаточно быстро пришла к выводу, что незаконные методы ведения следствия применялись и в данном деле, и в ряде других. Были разработаны соответствующие рекомендации, составлен проект постановления Политбюро, но тут произошло убийство С. М. Кирова, интерес к проблеме усиления законности в работе органов безопасности у Сталина сразу же пропал, и дело было спущено на тормозах.

Летом 1934 года Ежов в очередной раз занялся укреплением своего здоровья. За прошедшие годы оно нисколько не улучшилось и, как и прежде, являлось источником постоянного беспокойства лечащих врачей. Еще 30 июня 1931 года начальник Лечебно-санитарного управления Кремля М. С. Металликов информировал секретарей ЦК Л. М. Кагановича и П. П. Постышева:

«Товарищ Ежов страдает туберкулезным поражением обоих легких, бронхоаденитами и перибронхитами на туберкулезной почве, миастенией и упадком питания. Нуждается в немедленном освобождении от работы, помещении в санаторий при соответствующих климатических условиях и режиме сроком 2 месяца»^{102}.

15 ноября 1932 г. тот же М. С. Металликов вновь привлек внимание высокого партийного начальства к здоровью своего пациента:

«Довожу до Вашего сведения, что тов. Ежов Н. И. в последнее время перенес ангину. Ввиду того, что он страдает часто повторяющимся ишиасом, туберкулезом легких, помимо того, общим переутомлением, необходимо в срочном порядке поместить его в Кремлевскую больницу для детального обследования и установления необходимого режима…»^{103}

Тревожные записки врачей не оставались без внимания. Ежов регулярно проходил обследования в Кремлевской больнице, в 1931 и 1932 гг. он поправлял свое здоровье на высокогорном курорте Абастумани в Грузии, специализирующемся на лечений больных туберкулезом. Должен он был поехать туда и в 1933 г. В медицинском заключении Кремлевской поликлиники от 31 июля 1933 г. констатировалось:

«Ежов Н. И. страдает хроническим бронхитом и частыми обострениями с уплотнением легочной ткани; чешуйчатым лишаем, послемалярийной интоксикацией [малярией Ежов переболел в 1921 г.], в высшей степени выраженным переутомлением с потерей веса. Нуждается в немедленном отпуске для общего укрепления и лечения в Абастумани в течение 6–8 недель»^{104}.

Однако в отпуске Ежову в тот раз побывать не удалось, и это, конечно, не пошло на пользу его здоровью.

В 1934 году решено было отправить его лечиться за границу. Высокопоставленным функционерам в соответствии с существовавшей тогда практикой дозволялось при необходимости пройти курс оздоровления в какой-нибудь зарубежной клинике, особенно если домашние методы лечения не приносили улучшения.

В середине июля 1934 г., оформив двухмесячный отпуск, Ежов отправился в Вену, в давно уже облюбованный советской верхушкой санаторий профессора Карла фон Ноордена. В разное время здесь избавлялись от болезней такие известные деятели, как заместитель председателя Совнаркома СССР В. Я. Чубарь, начальник Политуправления Красной Армии Я. Б. Гамарник, секретарь ВЦСПС Г. Д. Вейншток, начальник Лечебно-санитарного управления Кремля М. С. Металликов, и другие.

Пробыв полторы недели в Вене, Ежов был переведен для продолжения лечения на горный бальнеологический курорт Бадгастейн. Местные радоновые ванны подействовали на него благоприятно, однако на простую грубую пишу, рекомендованную в качестве лечебного питания, его желудок отреагировал симптомами, напоминающими приступ аппендицита. Срочно собравшийся в Москве консилиум на основе присланных данных пришел к выводу, что дело не в аппендиците, и запретил хирургическое вмешательство. Диета была изменена, и здоровье Ежова быстро пошло на поправку.

Но если сложностей со здоровьем становилось по мере лечения все меньше, то финансовые трудности, наоборот, нарастали. Выделенные деньги подходили к концу, и Ежов решил возвращаться домой, хотя курс лечения закончен еще не был. Пришлось Политбюро принимать 28 августа 1934 года специальное решение по этому вопросу, состоящее из двух пунктов:

«а) Выдать Ежову Н. И. дополнительно 1000 рублей золотом для окончания лечения.

б) Запретить тов. Ежову выезд в СССР до окончания отпуска»^{105}.

Получив финансовую поддержку, Ежов в соответствии с предписаниями врачей продолжил борьбу с болезнями на расположенном неподалеку от австрийской границы итальянском альпийском курорте Мерано, в санатории «Стефания», специализирующемся на диетическом питании. Здесь больных лечили виноградом, но и к этой пище желудок Ежова оказался неприспособлен, так что пришлось высокопоставленного пациента снова переводить на более щадящую диету.

В октябре 1934 года лечение было завершено, и в конце этого месяца Ежов возвратился в Москву. Однако не успел он еще разобраться с накопившимися за время его отпуска делами, как ситуация в стране резко изменилась, и обстоятельства потребовали его присутствия совсем в другом месте и в другом качестве.

Примечания:

1

Шифрес А. Л. - член первого витебского городского комитета РСДРП (интернационалистов)

2

В РКП(б), то есть в Российскую коммунистическую партию (большевиков) РСДРП (б) была переименована в 1918 г.

4

После образования МАО уезды были переименованы в кантоны.

5

Наркомпрод — Народный комиссариат продовольствия.

6

Сырцов С. И. — заведующий Учетно-распределительным отделом ЦК РКП(б).

7

Куйбышев B. B. — секретарь ЦК РКП(б).

8

Баи, беки (казах.) — крупные и средние земельные собственники, богачи.

9

Волком — волостной комитет партии.

10

Губоно — губернский отдел народного образования.

11

В описанный период партийная организация Киргизской республики имела еще статус областной, и, соответственно, ее руководящим органом являлся областной (а не республиканский) комитет партии, сокращенно Киробком.

12

В Российской империи казахи именовались киргизами-кайсаками, и когда после революции на данной территории была образована автономная республика в составе Российской Федерации, она получила название Киргизия. Историческое название коренного народа — казахи — было восстановлено в 1925 г., и тогда же республика была переименована в Казахскую АССР. Прежнее ее название — Киргизская АССР (также в составе Российской Федерации) было присвоено в 1926 г. части территории упраздненной Туркестанской АССР, населенной преимущественно киргизами. В дальнейшем и Казахстан, и Киргизия получили статус союзных республик и вошли в состав СССР.

13

В феврале 1925 г. республиканская парторганизация получила статус краевой и, соответственно, обком стал именоваться крайкомом.

14

Под орграспредовской работой имеется в виду работа в аппарате Организационно-распределительного отдела ЦК РКП(б).

15

Позднее сестра Ежова с остальными своими детьми также переехала в Москву.

16

В конце 1925 г. название партии было в очередной раз изменено, и из Российской она превратилась во Всесоюзную коммунистическую партию (большевиков), сокращенно ВКП(б).

17

НКЮ — наркомат юстиции.

18

Цусстрах — Центральное управление социального страхования.

19

ОКРЗУ — Окружное земельное управление.

20

Осоавиахим — Общество содействия обороне, авиационному и химическому строительству.

21

Распределительный отдел ЦК ВКП(б) образовался в январе 1930 г. после того, как из Орграспреда был выделен специальный Отдел распределения административно-хозяйственных и профсоюзных кадров (Распредотдел). Оставшаяся часть Орграспреда была названа Организационно-инструкторским отделом, которому было поручено заниматься партийными кадрами.

22

В последнем случае членам Оргбюро рассылался предлагаемый проект решения, на котором они расписывались в подтверждение своего согласия.

23

В действительности Каганович был не председателем, а одним из членов этой комиссии.

24

Наряду с Промышленным и Политико-административным отделами, Ежов в течение непродолжительного времени в 1934 г. руководил по совместительству еще и Планово-финансово-торговым отделом.

25

В 20-е годы в союзных республиках существовали республиканские наркоматы внутренних дел, но в 1930 г. они были упразднены, а их функции переданы другим ведомствам.