1 декабря 1934 г. в здании Ленсовета (б. Смольный институт) был убит член Политбюро, секретарь Ленинградского обкома ВКП(б) С. М. Киров. Пользовавшийся большим авторитетом в партии, Киров был к тому же одним из наиболее близких к Сталину людей. Руководителем Ленинграда он был поставлен в 1926 г. К моменту его приезда местная парторганизация находилась под сильным влиянием тогдашнего председателя Ленсовета Г. Е. Зиновьева. Соперник Сталина в борьбе за власть, Зиновьев превратил ленинградскую организацию ВКП(б) в оплот оппозиции, и Киров был направлен сюда с поручением навести в городе порядок, с каковой задачей он тогда успешно справился.

Весть об убийстве дошла до Москвы за несколько минут. Вечером в тот же день специальным поездом в Ленинград выехали Сталин, Молотов, Ворошилов, Жданов, Ежов, а также группа руководящих работников НКВД во главе с наркомом внутренних дел СССР Г. Г. Ягодой.

Сталин пробыл в Ленинграде два дня и, уезжая, оставил в Ленинграде заместителя наркома внутренних дел Я. С. Агранова руководить дальнейшим расследованием, а Ежова и первого секретаря ЦК ВЛКСМ А. В. Косарева — осуществлять партийный контроль за ходом этого расследования. Так Ежов впервые столкнулся напрямую с работой, которой он будет заниматься все последующие годы и благодаря которой его имя в скором времени прогремит на всю страну.

Убийца Кирова, тридцатилетний Леонид Николаев, член ВКП(б) с 1924 г., до апреля 1934 г. работал разъездным инструктором в Ленинградском Институте истории партии. 31 марта 1934 г. за отказ от перехода по партийной мобилизации на транспорт[26] был исключен из ВКП(б) и уволен с работы. Месяц спустя решение об исключении его из партии было отменено, но в прежней должности он восстановлен не был. С этого времени Николаев нигде больше не трудился и, считая, что с ним поступили несправедливо, добивался возвращения на прежнее место работы, а также строгого наказания руководителей института, из-за которых он, по его мнению, незаслуженно пострадал.

Восьмимесячное пребывание без работы могло и здорового человека вывести из равновесия, тем более не прошло оно бесследно для Николаева, психическое состояние которого еще задолго до убийства Кирова обращало на себя внимание окружающих. Сын алкоголика, Николаев с раннего детства болел рахитом. Два года он лежал в гипсе, до 11 лет не мог ходить, в двенадцатилетнем возрасте с ним случился припадок с потерей сознания. Нигде подолгу не задерживаясь, Николаев за тринадцать лет девять раз сменил место работы, и вызвано это было главным образом его неуживчивым, склочным характером.

Вопрос о неадекватном поведении Николаева затрагивался на партийном собрании института, рассматривавшем в начале апреля 1934 года его персональное дело. После выступления Николаева один из присутствующих прямо спросил: «Нормально ли психическое состояние Николаева?»^{106} Впоследствии, на рассмотрении его апелляции на конфликтной комиссии, последняя отмечала в своем заключении: «Николаев груб, крайне невыдержан, истеричен»^{107}.

В июле 1934 г. Николаев пишет письмо Кирову, в августе — Сталину, в октябре — еще раз Кирову и в Политбюро ЦК ВКП(б), в ноябре — снова Кирову. В этих письмах он жалуется на тяжелое материальное положение, просит помочь в трудоустройстве. Но при этом речь идет только об ответственной должности — от предложений поступить рабочим на завод он категорически отказывается.

Всего им было написано и разослано несколько десятков заявлений в различные партийные и советские органы. Однако это ничего не дало. 26 октября Николаев делает запись в своем дневнике:

«Всем написал; больше некому — писал К[ирову] — С[талину], Политбюро, КПК — но никто не обращает внимания…»^{108}

Под влиянием сложившихся обстоятельств у Николаева появляются мысли о самоубийстве, которое, как он считал, должно было стать актом протеста против несправедливого отношения к простому человеку со стороны чиновников-бюрократов.

Застрелиться ему было из чего. Еще в 1918 г., во время Гражданской войны, он достал себе револьвер, в 1924 г. его зарегистрировал, а в 1930 г. в одном из ленинградских магазинов купил три десятка патронов к нему. Однако постепенно Николаев осознает, что одного лишь самоубийства будет недостаточно. Разочаровавшийся в существующем в стране режиме (хотя прежде был правоверным коммунистом), он приходит к мысли, что более надежный способ привлечь внимание к царящей в обществе несправедливости — это соединить самоубийство с убийством какого-нибудь высокопоставленного партийного функционера.

29 октября 1934 г. Николаев записывает в дневнике:

«Прошло немало времени, 7 месяцев, сперва с убед. просьб, потом от косвен. до прямого предупреждения, но никто не помог. Настал момент действий»^{109}.

И еще одна запись того же времени:

«Я на все теперь буду готов, а предупредить этого никто не в силах. Я веду подготовление подобно А. Желябову[27] … И готов быть на это ради человечества…»^{110}

Для задуманной акции наиболее подходящей кандидатурой был, конечно, Киров, он и был выбран в качестве жертвы. Составив план, предусматривающий различные варианты покушения, Николаев начинает, следить за ним, носить с собой оружие.

Вечером 1 декабря 1934 года Киров должен был выступать на собрании партактива во дворце им. Урицкого с докладом об итогах состоявшегося накануне пленума ЦК ВКП(б). Перед тем, как отправиться туда, он решил заехать в Смольный, где в этот день в обкоме партии обсуждался план мероприятий по отмене карточной системы. В это же время в Смольном оказался и Николаев, пытавшийся получить здесь пригласительный билет на вечернее собрание партактива. Бродя по коридорам, он вдруг увидел идущего навстречу Кирова, позади которого никого не было видно (Киров не любил, когда охранники находились слишком близко, и просил не попадаться на глаза). Пропустив Кирова, Николаев повернулся и пошел за ним, затем подбежал на несколько шагов и, выхватив на бегу револьвер, выстрелил ему в затылок. Увидев выскакивающих в коридор людей, он торопливо выстрелил в себя, но промахнулся и, потеряв сознание, свалился на пол рядом с телом убитого им Кирова.

Первоначально в Москве, по-видимому, решили, что убийство Кирова — дело рук заброшенных из-за границы белогвардейцев, время от времени проникавших в страну с диверсионными или террористическими целями. Вскоре после поступившего из Ленинграда сообщения туда позвонили сначала нарком внутренних дел Г. Г. Ягода, а затем и сам Сталин, интересуясь, во что был одет убийца и не обнаружены ли при нем вещи иностранного происхождения^{111}.

Прибыв в Ленинград, Сталин принял личное участие в допросе Николаева, пообещав сохранить ему жизнь, если тот выдаст соучастников преступления. Разъяснения Николаева, что он действовал в одиночку, были отвергнуты сразу же. По представлениям того времени, активно насаждавшимся, в том числе и самим Сталиным, за всеми враждебными действиями против партии и государства обязательно должна была стоять какая-то организация, действующая либо по инициативе внутренних контрреволюционных сил, либо по указке из-за рубежа. В правительственном сообщении о смерти Кирова, опубликованном 2 декабря 1934 г., т. е. еще до начала какого-либо расследования, так прямо и говорилось: погиб «от руки убийцы, подосланного врагами рабочего класса». Кроме того, и по политическим соображениям признать, что убийство совершено коммунистом в знак протеста против бездушного отношения к нему со стороны партийного руководства, было совершенно невозможно. Поэтому с первых же часов расследования Сталин сориентировал своих подчиненных на поиск тех, кто стоял за спиной Николаева:

«Убийство Кирова, — заявил он на второй день пребывания в Ленинграде, — это дело рук организации, но какой организации, сейчас сказать трудно» ^{112}.

Еще до отъезда Сталина в Москву у следствия появилась зацепка, которая, казалось бы, могла привести к ответу на этот вопрос. 2 декабря 1934 года Ежову доложили о некой М. Н. Волковой, которая еще в августе-сентябре сообщала о существовании в Ленинграде подпольной контрреволюционной группы, готовящей свержение советской власти. В частности, один из членов этой организации будто бы заявил в ее присутствии, говоря о другом заговорщике, якобы находившемся в тот момент в гостях у Кирова: «Сейчас Киров его угощает, а потом он его угостит»^{113}. По мнению Волковой, эти слова свидетельствовали о подготовке покушения на жизнь лидера ленинградских коммунистов.

Однако в ходе проведенной в сентябре 1934 года всесторонней проверки никакие из сообщенных Волковой «фактов» подтверждения не получили, и сама она вынуждена была в конце концов признаться, что оговорила указанных ею лиц. Было возбуждено уголовное дело по обвинению в подаче заведомо ложного заявления в органы следствия, однако, поскольку многое в поведении Волковой наводило на мысль о ее психическом нездоровье, решено было подвергнуть ее медицинскому освидетельствованию. Врачебная экспертиза признала Волкову страдающей «систематическим бредом преследования», и 28 октября 1934 г. она была помещена в психиатрическую больницу, где с тех пор и находилась.

Ежов доложил о Волковой Сталину, и тот пожелал встретиться с ней лично. Доставленную из больницы Волкову провели к вождю, и в ходе состоявшейся беседы ее сообщения были признаны достоверными. За их игнорирование были арестованы пять сотрудников ленинградского УНКВД, а также 26 человек, об антисоветской деятельности которых она доносила (в дальнейшем их число выросло до 63 человек)[28].

А тем временем Николаев продолжал рассказывать на допросах о том, как и почему он совершил убийство Кирова, но ничто в этих рассказах не давало выхода ни на какую контрреволюционную организацию, стоящую за его спиной. Николаев утверждал, что соучастников у него не было и никого в свой план он не посвящал, а рассматривал убийство Кирова как политический акт, имеющий целью обратить внимание партии на бездушно-бюрократическое отношение к простому человеку. Вспоминая об этих днях, Я. С. Агранов два месяца спустя рассказывал на совещании руководящего состава НКВД:

«Николаев вначале был охвачен экстазом исполненной исторической миссии, сравнивал себя с Желябовым и Радищевым»^{114}.

В одной камере с Николаевым постоянно находились сотрудники НКВД, получившие указание фиксировать все его высказывания. 4 декабря один из них, А. И. Кацафа, сообщил в своем рапорте, что Николаев во сне якобы произнёс:

«Если арестуют Котолынова, беспокоиться не надо, он человек волевой, а вот если арестуют Шатского — это мелюзга, он все выдаст…»^{115}

В начале 20-х годов Николаев некоторое время работал управделами Выборгского райкома комсомола в Ленинграде. И. И. Котолынов был в это время ответственным секретарем того же райкома, а Н. Н. Шатский — одним из его членов. За принадлежность к оппозиции оба они в дальнейшем исключались из партии, но Котолынов был позднее в ней восстановлен, а Шатский — нет. С Николаевым они с тех пор практически не виделись. Правда, в августе 1934 г. Николаев случайно встретил Шатского на улице, в разговоре тот жаловался на свое тяжелое материальное положение и оторванность от партии.

Неизвестно, что приснилось Николаеву и действительно ли он произнес во сне эти странные слова, но за них ухватились. И хотя допрошенный наутро Николаев отверг попытки следователей приписать Котолынову и Шатскому роль его сообщников, за эту ниточку решили потянуть. В тот же день руководивший следствием первый заместитель наркома внутренних дел СССР Я. С. Агранов телеграфировал Сталину:

«Со слов Николаева Леонида выяснено, что его лучшими друзьями были троцкист Котолынов Иван Иванович и Шатский Николай Николаевич, от которых он многому научился. Николаев говорит, что эти лица враждебно настроены к тов. Сталину. Котолынов известен Наркомвнуделу как бывший активный троцкист-подпольщик[29]. Он в свое время был исключен из партии и затем восстановлен. Шатский, бывший анархист, был исключен в 1927 году из рядов ВКП(б) за контрреволюционную троцкистскую деятельность. В партии не восстановлен. Мною отдано распоряжение об аресте Шатского и об установлении местопребывания и аресте Котолынова»^{116}.

5 декабря Николаев все еще отбивался от попыток следователей навязать ему сообщников, заявляя, что «хотел быть по своим убеждениям единственным исполнителем террористического акта над Кировым»^{117}. Однако в его показаниях появляются уже и новые нотки. В ответ на вопрос, участвовал ли Котолынов в подготовке теракта над Кировым, последовал вдруг такой ответ:

«…Котолынов, как я считал, не согласится на убийство Кирова, а потребует взять повыше, то есть совершить теракт над тов. Сталиным, на что я бы не согласился»^{118}.

Нужно, конечно, учитывать, что приведенная цитата взята не из стенограммы, а из тщательно отредактированных и подправленных протоколов допросов, в которых иногда мало что оставалось от реальных показаний арестованных. Но, вероятно, что-то, хотя бы отдаленно напоминающее записанные в данном протоколе слова, Николаев и в самом деле произнес. Из этого можно сделать вывод, что к тому времени он практически уже готов был сделать «признания», необходимые чекистам для отработки версии заговора.

Так и случилось. На следующий день, 6 декабря, от него удается, наконец, получить показания, подтверждающие, что Котолынов и Шатский были его соучастниками. При этом Шатский якобы готовил покушение на Кирова в районе его квартиры на улице Красных Зорь, а кроме того, намеревался организовать покушение на Сталина в Москве. Что касается Котолынова, то при их последней встрече, якобы состоявшейся в начале ноября 1934 года, он выражал намерение оказать содействие Шатскому в осуществлении его планов по поводу Кирова и, помимо этого, самостоятельно занимался подготовкой теракта над Сталиным.

Кроме того, Николаев назвал еще трех человек, будто бы причастных к совершенному им убийству: секретаря Выборгского райсовета В. В. Румянцева (в прошлом — активного деятеля зиновьевской оппозиции), слушателя военно-морской академии РККА Г. В. Соколова и студента второго курса Ленинградской промышленной академии И. Г. Юскина. Последние двое являлись личными знакомыми Николаева, в частности, Юскин был женат на подруге детства его сестры.

В этой группе наиболее ценным приобретением для следствия оказался Г. В. Соколов, от которого на первом же допросе удалось получить весьма перспективные сведения. В докладной записке Сталину от 7 декабря 1934 г. Я. С. Агранов сообщал, что Соколов назвал фамилии семерых бывших участников зиновьевской оппозиции, работавших вместе с ним и Николаевым в Выборгском районе Ленинграда.

«Хотя эти лица, — пересказывал Агранов показания Соколова, — официально декларировали свой отказ от оппозиции, они до сих пор образуют определенную среду, противопоставляющую себя партии. Идейно и организационно Николаев был связан с этой средой, и антипартийные взгляды этой среды оказывали влияние на Николаева и в известной степени определили рост у него контрреволюционных намерений»^{119}.

В последующие дни все названные Соколовым лица были арестованы.

И в этот момент, когда основные трудности были, казалось, уже позади, все возводимое следствием здание внезапно начало рушиться. Терзаясь угрызениями совести из-за того, что ему пришлось оговорить невиновных людей, Николаев 7 декабря 1934 года отрекся от сделанных им «признаний», объявил голодовку, отказался идти на допрос (его пришлось доставлять туда силой) и попытался покончить жизнь самоубийством. 8 декабря он снова попытался покончить с собой и едва не выбросился из окна, но его успели остановить. В результате вся проделанная работа была поставлена под вопрос, поскольку без показаний главного обвиняемого доказать существование стоящей за ним контрреволюционной организации было практически невозможно.

Оставался, правда, еще один вариант, ранее рассматривавшийся как вспомогательный, но теперь, в новых условиях, выдвигающийся на первый план. В записной книжке Николаева были обнаружены телефоны латвийского и германского консульств в Ленинграде. Из его путаных объяснений по этому поводу рисовалась примерно такая картина. В сентябре 1934 г., обдумывая свое ухудшающееся по причине отсутствия работы материальное положение (семья из четырех человек уже полгода жила только на зарплату жены), Николаев разработал план, позволяющий, как ему казалось, решить, хотя бы на время, его финансовые проблемы. Попросив жену (латышку по национальности) достать у родственников паспорт ее деда, он с этим паспортом отправился в латвийское консульство. Будучи принят консулом, Николаев, стараясь казаться латышом и говоря на ломаном русском языке, сообщил, что несколько лет назад у него в Риге умер отец (чье латвийское гражданство должен был подтвердить принесенный паспорт), после которого осталось наследство. На его получение должно уйти какое-то время, а пока он хотел бы получить от консульства материальную помощь, которую сразу же вернет, как только вступит в права наследования.

Если же этот вариант не сработает, Николаев собирался предложить консулу для передачи за границу написанную с критических позиций статью о внутреннем положении в СССР и тоже попросить за нее денег.

История с наследством никакого желания заняться благотворительностью у консула не вызвала, а ко второй части своего плана Николаев приступить не смог, побоявшись говорить на такие скользкие темы в присутствии секретаря консула. Попросив принять его еще раз, и по возможности, перед обычным приемом, Николаев спустя несколько дней позвонил в консульство и договорился о новой встрече. Однако состояться ей было не суждено. Уже на подходе к зданию консульства Николаева насторожили сначала стоящая у подъезда военная автомашина, затем подозрительного вида человек у дверей, и, когда, вдобавок ко всему, поднимаясь по лестнице, он услышал какой-то шум за дверями, нервы его не выдержали, и он поспешил ретироваться.

Предположив, что консул сообщил в НКВД о его визите и что его уже поджидают «работники военного трибунала», Николаев решил больше с латышами дела не иметь, а попробовать наладить контакт с немцами. Через несколько дней, немного придя в себя, он нашел в городском справочнике телефон германского консульства, позвонил туда, отрекомендовался украинским писателем, много путешествующим по стране и имеющим обширный и многообразный материал, и попросил связать его с иностранными журналистами. В ответ ему посоветовали обратиться с этим предложением в посольство в Москве, и Николаев понял, что и здесь у него ничего не выгорит. По инерции он начал обдумывать вариант обращения в английское консульство и в преддверии этого решил даже заняться изучением английского по словарю, но затем охладел к этой затее, тем более что идея совершить историческое жертвоприношение захватывала его все больше и больше.

Телефонные переговоры Николаева с немецким консульством чекистов не заинтересовали, а вот факт личного общения советского гражданина с представителем буржуазного государства давал широкий простор для всевозможных интерпретаций, и здесь было над чем поработать. Чтобы убедиться в правдивости слов Николаева, Ежов отдал распоряжение ленинградским чекистам достать фотографию латвийского консула Г. Бисенекса (в местном УНКВД ее не оказалось, и пришлось переснимать с одной из газет). 6 декабря среди других 17 фотографий ее предъявили Николаеву, и он подтвердил, что именно с этим человеком встречался в консульстве, о чем было сразу же доложено вождю.

8 декабря 1934 г. Ежов, Агранов и Косарев были вызваны в Москву для отчета о ходе расследования. В рабочем кабинете Сталина в Кремле в присутствии членов Политбюро, а также наркома внутренних дел СССР Г. Г. Ягоды и начальника Секретно-политического отдела ГУГБ НКВД Г. А. Молчанова состоялось обсуждение сложившейся ситуации, которая выглядела далеко не блестяще. До окончания срока расследования, который в соответствии с принятым в день убийства Кирова постановлением ЦИК СССР определялся в десять дней, оставалось всего три дня, однако завершить в кратчайший срок начатое дело никакой возможности не было, и фактически следствие зашло в тупик.

Заявления полусумасшедшей Волковой вряд ли можно было принимать всерьез, и, хотя чекисты, выполняя указания вождя, вынуждены были ими заниматься, ясно было, что никакого результата это не даст. Среди знакомых и бывших сослуживцев Николаева, арестованных к этому времени, многие примыкали в прошлом к зиновьевской оппозиции, однако свидетельств их участия в убийстве Кирова обнаружить не удалось, а сами они категорически отрицали свою причастность к данному преступлению: Что же касается Николаева, то после того, как он отказался от своих признательных показаний и едва не покончил жизнь самоубийством, убедить его вернуться на путь сотрудничества со следствием было почти невозможно.

Оставался, правда, латышский след, и, по мнению чекистов, это было наиболее перспективное направление.

Однако у Сталина оказалось другое мнение. Работу над латвийским вариантом тоже, конечно, необходимо было продолжать, но основное внимание следовало сосредоточить на выявлении стоящей за спиной Николаева организации бывших зиновьевских оппозиционеров — наверняка ведь не случайно, так много их оказалось среди его знакомых. Ну а мотив преступления вполне очевиден: в свое время Киров отобрал у Зиновьева власть в городе, и теперь зиновьевцы ему отомстили.

Конечно, в оставшееся время завершить следствие вряд ли удастся, поэтому необходимо будет продлить его еще на 10 дней.

Принятое Сталиным решение порождало две проблемы — техническую и политическую. Первая возникала в связи с неясностью, как за 12–13 дней уговорить Николаева дать показания на его знакомых и бывших сослуживцев и тем более как за то же время убедить их самих подтвердить эти пока еще не полученные показания.

Вторая проблема была связана с тем, что обвинение в политическом убийстве, предъявленное бывшим представителям одной из групп оппозиции, сразу же разрушало ту, пока еще хрупкую, атмосферу замирения, которая постепенно утверждалась в партии после XVII съезда ВКП(б) и за которую было заплачено долгими годами жесточайшей внутрипартийной борьбы, сотнями арестованных и сосланных коммунистов.

На первый вопрос ответ был простой. Для того партия и проявляет неустанную заботу об органах госбезопасности, чтобы они были в состоянии успешно решать любые задачи, которые ставит перед ними руководство страны. Тем же, кто не может или не хочет выполнять возложенные на него обязанности так, как того требуют обстоятельства, в НКВД делать нечего.

На второй вопрос тоже имелся ответ, но делиться им Сталин ни с кем не собирался. Да, действительно, накануне и особенно после XVII съезда ему пришлось несколько ослабить репрессивную политику, вернуть из ссылки некоторых влиятельных представителей оппозиции, раскаявшихся в своих поступках и запросившихся обратно в партию.

Приходилось закрывать глаза и на доходившие до него сведения о нелояльных по отношению к нему выходках тех или иных «товарищей по партии». В первую очередь, это касалось так называемых «старых большевиков», которые, считая себя чуть ли не ровней ему, Сталину, в приватных беседах иной раз позволяли себе такие оценки его деятельности, за которые любой беспартийный давно бы уже отправился на лесоповал. Однако допущенная им строго дозированная либерализация не являлась самоцелью, а была лишь средством укрепления власти в конкретных исторических условиях. Практика показала, что доступные в ту пору методы (увольнение с работы, исключение из партии, направление в политизолятор[30] или ссылку) полностью и окончательно подавить инакомыслие в партии не могли, а раз так, то лучше было сделать вид, что такая цель и не преследовалась и что, как только основные оппозиционные группировки оказались разгромлены, отпала и необходимость в излишней жесткости внутрипартийного режима. В противном случае рано или поздно недовольство постоянным закручиванием гаек могло прорваться наружу, и, кто знает, сколько бы усилий» пришлось тогда затратить, чтобы удержать власть.

Так было до 1 декабря 1934 года. Убийство Кирова кардинально изменило ситуацию, создав условия, позволяющие от единства партии, основанного на попустительстве идейным и личным противникам, перейти к подлинному единству, достигаемому путем беспощадного подавления любых проявлений нелояльности и оппозиционности. Теперь, когда в результате разоблачения преступной деятельности банды зиновьевских убийц, каждому станет ясно, чего можно ждать от бывших и нынешних оппозиционеров, любые методы борьбы с ними, а заодно и со всеми остальными инакомыслящими, будут поняты и одобрены. В этих условиях главная задача заключалась в том, чтобы как можно убедительнее продемонстрировать перед всеми, что оппозиция, прикрывавшаяся ранее заботой о внутрипартийной демократии и спекулировавшая на временных трудностях социалистического строительства, превратилась в обыкновенную шайку бандитов, которые, сознавая безнадежность своих попыток увлечь массы на борьбу против генеральной линии партии и руководствуясь чувством мести, не брезгуют никакими средствами, лишь бы добиться изменения той политики, которую, опираясь на широкую поддержку партии и народа, проводит нынешнее руководство страны. Так что многое, если не все, зависело теперь от органов НКВД, обязанных проявить в этом деле все свои способности и помочь партии очиститься от отщепенцев, проникших в ее ряды и превратившихся, по сути, в агентов классового врага.

Вот примерно с таким напутствием вождя Ежов и приехавшие вместе с ним Агранов и Косарев отправились обратно в Ленинград. Однако здесь привезенные ими сталинские указания были встречены без особого энтузиазма; Еще со времен Ленина в партии утвердилось негласное правило, в соответствии с которым в борьбе с оппозицией допустимыми считались любые средства, за исключением самых крайних. Так до сих пор и было. Выявленные органами ОГПУ-НКВД коммунисты, борцы со сталинским режимом, получали сравнительно небольшие сроки заключения, им на смену приходили новые недовольные, с которыми поступали так же, и постепенно чекисты привыкли, что какую-то часть их подопечных составляют бывшие товарищи по партии, которых, конечно, следовало наказывать за вольнодумство, но в этом случае, в отличие от «настоящих» врагов народа, вполне достаточно было ограничиться тремя-пятью годами политизолятора или ссылки.

Сейчас же, во имя неизвестно каких целей, бывших оппозиционеров впервые предлагалось подвести под расстрел, причем в условиях, когда их виновность представлялась весьма и весьма сомнительной; Кроме того, понятно было, к каким последствиям для партии приведет обвинение одного из оппозиционных в прошлом течений в преступлении такого рода. Возражений вслух, конечно, не последовало, но и особого рвения никто проявлять не спешил. Позднее, выступая на февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б) в 1937 г., Ежов так вспоминал об этом:

«…тов. Сталин, как сейчас помню, вызвал меня и Косарева и говорит: «Ищите убийц среди зиновьевцев». Я должен сказать, что в это не верили чекисты и на всякий случай страховали себя еще кое-где и по другой линии, по линии иностранной, возможно, там что-нибудь выскочит…

Не случайно, мне кажется, что первое время довольно туго налаживались наши взаимоотношения с чекистами, взаимоотношения чекистов с нашим контролем. Следствие не очень хотели нам показывать, не хотели показывать, как это делается и вообще. Пришлось вмешаться в это дело тов. Сталину. Товарищ Сталин позвонил Ягоде и сказал: «Смотрите, морду набьем»»^{120}.

Из этих слов Ежова может возникнуть представление, что именно он своими действиями помешал работникам НКВД скрыть от партийного контроля ход идущего расследования. В действительности же возмутителем спокойствия являлся А. В. Косарев, стремившийся лично участвовать в допросах основных фигурантов и постоянно жаловавшийся Ежову на нежелание чекистов идти ему навстречу, а также на излишнюю мягкость в обращении с арестованными^{121}.

Однако Ежов руководителям следственной бригады Я. С. Агранову и Л. Г. Миронову вполне доверял (с Аграновым у него вообще были приятельские отношения), поэтому чрезмерная активность Косарева поддержки у него, как правило, не находила. Ну а после разговора Сталина с Ягодой чекистам, вероятно, пришлось «исправляться», так что ситуация, скорее всего, разрешилась сама собой.

Поскольку при отсутствии показаний главного обвиняемого расколоть его «сообщников» было нереально, основной упор был сделан на то, чтобы как можно скорее сломить сопротивление Николаева. Ему создали привилегированные условия содержания: разнообразно кормили, давали вино, принесли художественную литературу, разрешили пользоваться ванной. Хотя жена его была арестована, следователи убедили Николаева, что она на свободе, и он даже смог «нелегально», а в действительности под контролем чекистов, переправить ей письмо и получить ответ. В ходе допросов его настойчиво убеждали в том, что он является лишь исполнителем воли заговорщиков-зиновьевцев, что все они арестованы и во всем сознались, что своим нежеланием сотрудничать со следствием он лишь обрекает себя на расстрел, тогда как при правильном поведении мог бы сохранить себе жизнь.

В конце концов, не выдержав такого давления, Николаев сдался. Возможно, он решил перехитрить следователей, рассчитывая потом в суде отказаться от всего сказанного, но так или иначе 13 декабря 1934 г. он снова начал давать признательные показания, и последующие дни окупили все затраченные чекистами усилия. Конечно, Николаев говорил как всегда сумбурно и невпопад, но следователи сумели придать этому словесному потоку необходимую ясность и стройность и убедили Николаева подписать соответствующим образом оформленные протоколы допросов. 13 декабря речь в основном шла об организационно-технических аспектах совершенного преступления, 14 декабря — о его политической составляющей, после чего Николаев более подробно рассказал о некоторых из своих «подельников».

Внутри организации бывших зиновьевцев, сообщил он, были якобы созданы две террористические группы. В одну, возглавляемую И. И. Котолыновым, входили, наряду с самим Николаевым, и четверо его «сообщников»: В. И. Звездов, Н. С. Антонов, Г. В. Соколов и И. Г. Юскин. Обязанности внутри группы распределялись так. Николаев был намечен в качестве исполнителя теракта. Котолынов осуществлял общее руководство и отрабатывал с ним технику покушения. Соколов выяснял возможность совершения теракта на маршруте обычных передвижений Кирова. Звездов и Антонов собирали необходимую информацию внутри Смольного, а Юскин прорабатывал вместе с ними конкретные варианты убийства Кирова в Смольном.

Члены организации, сообщил Николаев, стояли на позиции троцкистско-зиновьевского блока[31] и считали необходимым сменить существующее партийное руководство любыми возможными способами, поэтому через некоторое время после убийства Кирова предполагалось якобы совершить покушение также и на Сталина.

Вторая террористическая группа, возглавляемая Н. Н. Шатским, действовала независимо от первой и готовила убийство Кирова по месту его проживания в районе улицы Красных Зорь. Помимо этого, в ее планы входила и организация покушения на Сталина, с использованием тех связей, которые имелись у членов группы в Москве.

Убийство Кирова, по словам Николаева, представляло собой акт возмездия человеку, возглавлявшему в свое время борьбу против троцкистско-зиновьевского блока в Ленинграде. Одновременно это была ликвидация серьезного политического противника и тем самым значительное ослабление существующего партийного руководства, что, вместе с предполагавшимся убийством Сталина, должно было облегчить возвращение к власти в партии и стране бывших лидеров оппозиции — Зиновьева и Каменева^{122}.

Показания Николаева являлись очень важным свидетельством, но все же недостаточным — нужно было, чтобы его «сообщники», пусть даже не все, подтвердили хотя бы что-то из того, что он наговорил. А с этим по-прежнему были проблемы. Правда, убедив арестованных зиновьевцев, что Николаев, который ни к какой оппозиции никогда не принадлежал, в действительности являлся их единомышленником, чекисты смогли добиться от них признания своей моральной и политической ответственности за случившееся. Кроме Н. Н. Шатского, отказавшегося сотрудничать со следствием в любой форме, и И. Г. Юскина, которому почти не в чем было каяться и который попал в эту компанию почти случайно[32], остальные арестованные, испытывая комплекс вины за свое зиновьевское прошлое, готовы были кое в чем следствию уступить.

Чтобы показать, до чего может довести любая форма оппозиционности существующему в стране руководству, они соглашались пойти навстречу чекистам и «признать», что зиновьевская организация и ее руководящие структуры в Москве и Ленинграде продолжали существовать до самого последнего времени и что выстрел Николаева стал результатом деятельности этой организации и той ядовитой общественно-политической атмосферы, которую она вокруг себя создавала. Однако свое участие в убийстве Кирова все они категорически отрицали, и с этим ничего сделать так и не удалось. Технология допросов в НКВД в 1934 году была еще не столь изощренной, как три года спустя, да и времени было мало — за три недели сломать человека даже и в 1937 году удавалось далеко не всегда.

Дни шли, истекало и добавленное время, а следствие продолжало топтаться на месте. И вот, когда уже казалось, что так, с одними лишь показаниями Николаева, дело и придется передавать в суд, следствию удалось наконец добиться пусть и небольшого, но все же успеха.

Как уже говорилось, руководителем своей террористической группы (одной из двух якобы созданных) Николаев назвал И. И. Котолынова, а членами группы — И. Г. Юскина, Г. В. Соколова, Н. С. Антонова и В. И. Звездова. Двое последних учились вместе с Котолыновым в Ленинградском политехническом институте, регулярно с ним общались, и именно от них можно было надеяться получить хоть какие-нибудь показания, подтверждающие его руководящую роль в деле подготовки покушения на Кирова. О других все-таки легче говорить, чем о себе, и в конце концов Н. С. Антонова смогли убедить, что в целях окончательного разоблачения, а затем и разгрома бывшей зиновьевской оппозиции, фактически скатившейся уже в контрреволюционное болото, а также для подтверждения своего искреннего желания порвать с оппозиционным прошлым, он должен дать какие-то компрометирующие Котолынова сведения, подтверждающие его причастность к совершенному преступлению.

17 декабря 1934 года Антонов сделал следующее заявление (по крайней мере в таком виде оно было записано в протоколе допроса):

«В конце октября 1934 г. член контрреволюционной организации И. Котолынов рассказал мне, что наша организация готовит решительный акт против одного из членов Политбюро ЦК ВКП(б). Объяснял он это необходимостью активизации контрреволюционной организации. Тогда же Котолынов сказал мне, что член зиновьевско-троцкистской контрреволюционной организации Николаев Леонид относится с большой ненавистью к т.т. Сталину, Кагановичу и Кирову и что он, Котолынов, знает о террористических намерениях Николаева»^{123}.

В этот же день Антонову организовали очную ставку с В. И. Звездовым, и последний согласился признать, что со слов Антонова ему еще в начале ноября 1934 года стало известно о подготовке И. И. Котолыновым «решительного выступления против одного из членов Политбюро». Так же, без расшифровки, это «решительное выступление» перекочевало затем в признательные показания Г. В. Соколова, и с этими довольно скромными по более поздним меркам доказательствами следствие стало готовиться к выходу на суд.

В оставшееся время, чтобы хоть как-то подкрепить свои позиции, чекисты решили расширить и углубить так называемый «латвийский след». 20 декабря 1934 г. Николаев «признался», что его отношения с латвийским консулом зашли гораздо дальше того, что он показывал на предыдущих допросах, что в контакт с латышами он вступил по указанию И. И. Котолынова, что консулу было рассказано об их подпольной антисоветской организации, что на ее нужды он якобы выделил пять тысяч рублей и, кроме того, выразил готовность связать заговорщиков с высланным в 1929 г. из СССР и проживающим в эмиграции во Франции главным врагом Сталина Л. Д. Троцким[33].

На заключительной стадии предварительного следствия к работе с четырнадцатью обвиняемыми, отобранными для судебного процесса по делу «ленинградского центра», подключились прокурор СССР И. А. Акулов, его заместитель А. Я. Вышинский и следователь по особо важным делам Прокуратуры СССР Л. Р. Шейнин. Как вспоминал четверть века спустя Л. Р. Шейнин, когда он впервые увидел Николаева, у последнего пенилась слюна в углу рта и были какие-то странные глаза. Шейнин, по его словам, предложил подвергнуть Николаева судебно-психиатрической экспертизе, однако Ежов, к которому он обратился с данным предложением, осыпал его площадной бранью и очень зло высмеял, примерно так же отреагировал на эту идею и присутствовавший при разговоре А. В. Косарев^{124}.

Закрытое судебное заседание выездной сессии Военной коллегии Верховного Суда СССР по делу об убийстве С. М. Кирова началось 28 декабря 1934 г. в 14 часов 20 минут, и, прежде всего, председательствующий В. В. Ульрих огласил порядок ведения процесса, оказавшийся весьма необычным. «Допрос подсудимого Николаева мы начнем в отсутствие других подсудимых, а потом постепенно будем вызывать и остальных подсудимых. В конце судебного заседания все подсудимые будут находиться вместе для совместных вопросов, очных ставок и т. д.»^{125}

Попытку одного из обвиняемых, которые пока еще находились все вместе, что-то спросить насчет предложенного порядка допроса, Ульрих пресек самым решительным образом: «Какой вопрос? Никакого вопроса нет. Суд устанавливает порядок, и такой порядок будет проводиться. Регулирует судебный порядок председатель суда, а не подсудимый»^{126}.

Первым, как и было намечено, допросили Николаева. Существуют свидетельства, что в начале он попытался отказаться от своих показаний, данных на следствии, и заявил, что действовал в одиночку. В связи с этим председательствующий В. В. Ульрих будто бы звонил Сталину, прося разрешение отправить дело на доследование, но получил отказ^{127}.

Убедительных доказательств в пользу этой версии пока не представлено, но и сбрасывать со счетов ее тоже нельзя. Что же касается стенограммы процесса, то она, как ей и положено, отразила лишь официальную точку зрения и никаких отказов, естественно, не зафиксировала. Если судить по ней, то Николаев в общем и целом признал наличие у него сообщников, правда, признание это чаще всего выглядело довольно своеобразно. Так, в ответ на просьбу подтвердить данные на следствии показания о руководящей роли И. И. Котолынова в организации убийства Кирова или сообщить что-нибудь дополнительно, Николаев ответил:

«Хочу добавить. На очной ставке Котолынов и Шатский отрицали участие в подготовке организации террористического акта над тов. Кировым, но я хочу признаться перед судом, а на следствии я этого не указал, о том, что подтверждением только может служить скрытый мною сундук, забитый обручем, в сарае у матери с документами, который находится в дровах»^{128}.

«Там целый архив, что ли?» — спросил озадаченный Ульрих. Николаев подтвердил.

Процесс грозил сорваться, не начавшись, но тут, ко всеобщему облегчению, выяснилось, что хранящиеся в сундуке бумаги относятся к периоду 1924–1932 гг. и, следовательно, никакого отношения к убийству Кирова не имеют.

Примерно в таком ключе разговор продолжался и дальше, и причины, по которым судьи пожелали общаться с Николаевым наедине, становились вполне очевидными. Услышав его отказ от ранее данных показаний (а такой вариант, видимо, не исключался), а также его нелепые заявления в ходе судебного заседания, остальные подсудимые могли понять, на каком зыбком фундаменте построено все обвинение, и отказаться даже от тех минимальных признаний, которые были сделаны ими на предварительном следствии.

В конце допроса Ульрих поинтересовался, не собирались ли члены террористической организации бежать за границу после того, как сделают свое черное дело. Николаеву было что сказать и по этому поводу:

«На следствии этот момент как будто упустили, но при первом варианте обсуждения совершения террористического акта, на одном из углов Петроградской стороны имеется большое удобство — кусты и площадь. У нас безусловно была мысль о том, чтобы выстрелить и спрятаться в кусты и дальше дать ход делу»^{129}.

Побеседовав с главным обвиняемым еще минут пять, Ульрих объявил перерыв, после чего в зал заседания начали поочередно вызывать и других подсудимых. Все они подтвердили свои показания на предварительном следствии, взяли на себя моральную и политическую ответственность за случившееся, но заявили, что никакого участия в подготовке убийства Кирова не принимали. При этом И. И. Котолынов указал, что об ответственности за совершенное преступление он заявил, приняв на веру слова следователей о том, что Николаев, с которым он практически не встречался на протяжении последних десяти лет, являлся членом зиновьевской организации: «Я писал потому, что мне заявили, что он состоял членом организации. Иначе мне следствие говорило, что «ты не разоружился», но так как я решил разоружиться до конца…»^{130}

О том же говорили подсудимые А. И. Толмазов и С. О. Мандельштам. У последнего состоялся при этом такой диалог с председателем суда:

«Председатель: В вашем показании от 19 декабря имеется следующая мысль: «Вся работа нашей группы была направлена против Сталина и партийного руководства…» Вы это подтверждаете?

Мандельштам: Я не помню, чтобы я записывал свои показания именно в такой форме… Я… 19-го декабря был в таком состоянии, что мог это дело подписать, даже не вдумываясь и не вчитываясь в протокол.

Председатель: Николаев был членом организации. Подтверждаете вы это?

Мандельштам: На основе тех… материалов, которые мне были предъявлены, я должен был сделать этот вывод.

Председатель: Что значит — должны были сделать этот вывод? Он был членом вашей организации или не был?

Мандельштам: Я этого точно сам не знаю.

Председатель: Сегодня не знаете, а 19-го знали?

Мандельштам: Я знал на основе тех материалов следствия, и, если материалы правильны…

Председатель: О каких материалах идет речь?

Мандельштам: Мне было предъявлено несколько выдержек из показаний подсудимых, где было сказано… что Николаев являлся одним из бывших оппозиционеров, тесно связанных с Котолыновым. Несколько этих выдержек мне не позволили отрицать того факта, что он состоял членом нашей организации»^{131}.

После того, как все подсудимые были допрошены, им была предоставлена возможность произнести последние слова. Все они были написаны заранее, скорее всего при активном участии следователей, и представляли собой явный контраст с тем, что и как те же подсудимые только что говорили в ходе судебного заседания. Почти все они проклинали тот день, когда примкнули к оппозиции, просили дать им возможность искупить свою вину перед партией и рабочим классом («на самой тяжелой физической работе, в концлагерях по капельке отдать свою жизнь» — из последнего слова В. И. Звездова). С. О. Мандельштам, который только что в суде признавался, что даже не знает, был ли Николаев членом их организации или нет, предложил всем подсудимым подняться на позицию советской власти, на позицию пролетарского суда и сказать: «Никакой пощады, расстрелять всех до одного».

«Справедливым ответом… пролетарского суда, ответом, которому будет аплодировать весь ленинградский пролетариат и те, кто найдут в себе мужество из подсудимых, хотя речь касается их лично, — единодушным ответом может быть расстрел всех без исключения». Для себя Мандельштам просил только одного: «Я старый боец, мне тяжело умирать как собаке, поэтому прошу вас, товарищи, разрешите мне принять этот выстрел в грудь, а не в затылок, как принимают обычно»^{132}.

Один только Н. Н. Шатский ни в чем виновным себя не признал, никого не проклинал, сказав лишь, что для него всегда главным было честное, серьезное отношение к труду и энергичная борьба на пользу рабочему классу, на пользу революции.

Выслушав все это, суд удалился на совещание и по возвращении объявил приговор — расстрел для всех четырнадцати обвиняемых. Соответствующие указания были получены от Сталина еще за три дня до начала судебного заседания.

Так Ежов впервые в своей жизни оказался причастен к убийству ни в чем не повинных людей, и следует признать, что это первое серьезное испытание на прочность он выдержал вполне успешно.

После завершения расследования убийства Кирова Ежов еще на некоторое время задержался в Ленинграде. Сюда привезли арестованных в Москве Г. Е. Зиновьева, Л. Б. Каменева и группу их единомышленников, из которых, в соответствии с замыслом Сталина, нужно было сконструировать «московский центр» контрреволюционной организации, по поручению которого якобы и было осуществлено (силами ленинградского «филиала») убийство Кирова. После всех следственных ухищрений обвиняемым смогли вменить лишь политическую ответственность за совершенное преступление, и на состоявшемся 15–16 января 1935 г. заседании Военной коллегии Верховного Суда они были приговорены к различным срокам тюремного заключения (Каменев и Зиновьев — соответственно к пяти и десяти годам).

Хотя и не все получилось, как хотелось, но в целом работой Ежова в Ленинграде вождь остался доволен. Со своей новой ролью надзирателя за деятельностью органов госбезопасности он справился вполне удовлетворительно, и, обдумав ситуацию, Сталин решил поручить ему и дальше выполнять эту работу, но уже на постоянной основе.

1 февраля 1935 г., решением пленума ЦК, Ежов, оставаясь по-прежнему заведующим Промышленным отделом, назначается еще и секретарем ЦК, и ему передаются принадлежавшие ранее Л. М. Кагановичу функции наблюдения за работой чекистского ведомства. Конечно, основные вопросы, относящиеся к деятельности НКВД, оставались, как и прежде, в компетенции самого вождя, а Ежову предстояло заниматься разными текущими делами, а также кадровыми вопросами.

Уже несколько дней спустя Ежов дебютировал в новой для себя роли, выступив на проходившем в начале февраля 1935 года совещании руководящего состава НКВД. Значительную часть своего выступления он посвятил анализу недостатков в деятельности агентурной сети. Расследование обстоятельств убийства Кирова, заявил Ежов, показало, что работа с агентурой поставлена из рук вон плохо. В то время как на заводах и в учебных заведениях действуют сотни осведомителей, в научно-исследовательских институтах, в разного рода общественных организациях, в «десятистепенных учреждениях», то есть именно там, где в основном скопились и отсиживаются до лучших времен троцкисты, зиновьевцы «и всякая эта сволочь», агентуры фактически нет, а если и есть, то пользы от нее очень немного. Это подтвердили и последние события: те немногочисленные осведомители, которые находились поблизости от фигурантов двух только что закончившихся в Ленинграде процессов, ничего ценного в оперативном плане о своих подопечных не сообщали.

Вместо того, чтобы заботиться о качестве агентуры, отметил Ежов, чекисты погнались за количественными показателями. В осведомители вербуют кого попало, не воспитывают их в чекистском духе, некритически относятся к поставляемым ими материалам. Вместо индивидуальной, кропотливой работы с агентами, их иной раз собирают в каком-нибудь «красном уголке» и инструктируют всех скопом. В результате по тому же Ленинграду из состоящих на учете примерно 50 тысяч осведомителей лишь меньшая часть реально работает, а остальные только числятся таковыми на бумаге.

С подобным положением, подытожил Ежов, мириться больше нельзя, и всю работу с агентурой необходимо перестраивать самым решительным образом.

В начале 1935 года важным политическим мероприятием, в котором пришлось принять участие и Ежову, стало расследование так называемого «кремлевского дела» (или, как оно еще называлось в служебных документах НКВД, дело «Клубок»), связанного с фигурой одного из видных деятелей большевистской партии, члена ЦК ВКП(б) А. С. Енукидзе.

58-летний Авель Енукидзе, член партии с 1898 г. (первого года ее существования), в течение последних 13 лет исполнял обязанности секретаря Президиума Центрального Исполнительного Комитета (ЦИК) СССР. Формально именно этот орган в перерывах между сессиями ЦИК СССР и съездами Советов осуществлял государственную власть в стране. Председателем ЦИК СССР и номинальным главой советского государства являлся М. И. Калинин, а Енукидзе был как бы его правой рукой.

На самом деле никакой высшей властью ни съезд Советов, ни ЦИК, ни его Президиум, естественно, не являлись, а служили лишь декорацией, прикрывающей власть настоящую. Соответственно и должность секретаря Президиума ЦИК СССР была не самой престижной в тогдашней номенклатурной иерархии. Однако у Енукидзе было одно достоинство, которое выгодно отличало его от других, — давняя дружба со Сталиным, вместе с которым он еще в начале века работал в подпольных большевистских организациях Закавказья. Это давало Енукидзе возможность уверенно держаться на плаву и даже позволять себе некоторые вольности, которые другим вряд ли бы сошли с рук. Имеется, в частности, в виду его скандально известная слабость к представительницам прекрасного пола, оказывавшая заметное влияние на подбор кадров в подведомственных Енукидзе государственных учреждениях.

С этим простительным недостатком заслуженного ветерана партии и своего старого друга Сталин мирился и продолжал бы, наверное, мириться и дальше, если бы у Енукидзе не обнаружился другой, гораздо более серьезный, недостаток, свидетельствующий о его возможной политической нелояльности. Расследование этого вопроса привело в конечном итоге к раскрытию «заговора», якобы вызревавшего под крышей контролируемых Енукидзе правительственных организаций, отставке самого Енукидзе и аресту свыше 100 человек, из которых один умер в ходе следствия, двое были приговорены к расстрелу, а остальные — к различным срокам заключения и ссылки.

Началось все с того, что осенним днем 1934 года, незадолго до октябрьских праздников, в маленькой комнате на первом этаже здания ЦИК СССР в Кремле встретились за чашкой чая три уборщицы. После того, как был исчерпан обычный для таких случаев запас тем, зашел разговор о политике, в ходе которого одна из уборщиц не нашла ничего лучше, как поделиться с собеседницами своим мнением о товарище Сталине. Беседа после этого быстро увяла, уборщицы вернулись к оставленной работе, и две из них про разговор вскоре забыли, а третья не только не забыла, но, напротив, записала все запомнившиеся ей высказывания подруги. А все потому, что была она не просто уборщицей, а по совместительству еще и осведомителем Секретного отдела Управления коменданта Кремля.

«Работающая в здании правительства уборщица Авдеева А. Е., — ложились на бумагу неровные строки, — в присутствии уборщицы Мишаковой говорила: «И. С. [Иосиф Сталин] убил свою жену[34]. Он не русский, а армянин, очень злой и ни на кого не смотрит хорошим взглядом. А за ним-то все ухаживают. Один дверь открывает, другой воды подает и т. д.»^{133}

Однако в тот момент полученный донос никого особенно не заинтересовал. Обслуживающий правительственные учреждения персонал, изо дня в день наблюдающий жизнь и нравы партийно-государственной верхушки, давно уже позволял себе так называемые антисоветские высказывания, и на них фактически перестали обращать внимание, тем более что и те, кто должны были по долгу службы принимать какие-то меры, сами иной раз позволяли себе нечто подобное.

Но после убийства Кирова ситуация изменилась. Волна бдительности и подозрительности захлестнула все предприятия и учреждения, и в этих условиях оставлять без внимания сравнительно свежий сигнал, свидетельствующий об антисоветских настроениях кремлевской обслуги, стало опасно.

16 декабря 1934 года комендант Кремля Р. А. Петерсон сообщил Енукидзе об имеющихся агентурных материалах (бдительная уборщица сообщала и о других своих коллегах). Однако вместо того, чтобы передать упоминаемых в доносах лиц в распоряжение НКВД, Енукидзе, ссылаясь на то, что очень часто пишут друг на друга, а потом ничего не подтверждается, предложил шума по этому поводу не поднимать, а перепроверить полученные сигналы через какого-нибудь другого осведомителя.

О беспринципной реакции Енукидзе на распространяемые в Кремле слухи стало известно в Оперативном отделе ГУГБ НКВД, который занимался, помимо прочего, также и охраной партийно-правительственных учреждений. По-видимому, чекисты сразу же поняли, что им представляется реальная возможность поквитаться с Енукидзе, который давно уже раздражал их своим поведением: узнав, что кто-то из его окружения является осведомителем НКВД, он тут же принимал меры, чтобы избавиться от этого человека.

В январе 1935 года докладная записка НКВД о непорядках в Кремле легла на стол Сталина. Как он относился к досужим разговорам о его причастности к смерти жены, представить нетрудно. А тут еще выясняется, что и старый товарищ вместо того, чтобы самым решительным образом пресекать подобную злопыхательскую болтовню, фактически поощрял ее своим попустительством. Такой человек не мог больше пользоваться его доверием, более того, на примере Енукидзе следовало показать всей партии, что любые проявления политической мягкотелости будут безжалостно искореняться, невзирая ни на какие заслуги в прошлом.

Что же касается персонала находящихся в Кремле правительственных учреждений, то его необходимо было подвергнуть кардинальной чистке, используя для этого все возможности, имеющиеся в распоряжении охранного ведомства.

Вечером 19 января в рабочем кабинете Сталина в Кремле собрались все заинтересованные лица. Сначала были вызваны нарком внутренних дел Г. Г. Ягода и начальник Оперативного отдела ГУГБ НКВД К. В. Паукер, затем к ним присоединились А. С. Енукидзе и комендант Кремля Р. А. Петерсон. Высказав мнение, что речь идет не просто об антисоветской болтовне, но что за ней, несомненно, кроется очень серьезная контрреволюционная работа, Сталин потребовал от присутствующих принять решительные меры по наведению порядка в Кремле и его очистке от враждебных элементов.

Операция началась на следующий день. Поговорив предварительно с осведомительницей и получив от нее подтверждение прежних сообщений, начальники Оперативного и Секретно-политического отделов ГУГБ НКВД К. В. Паукер и Г. А. Молчанов приступили к допросу уборщицы Авдеевой, имевшей неосторожность высказаться по поводу смерти жены Сталина. Авдеева все отрицала и даже после того, как ей было сказано, кто именно на нее донес, продолжала упорствовать, заявив, что приписываемые ей слова принадлежат самой доносчице. Однако, что могла противопоставить неграмотная деревенская девушка профессионалам политического сыска? После нескольких дней уговоров, запугиваний и оскорблений Авдеева призналась, наконец, что об убийстве Сталиным своей жены она слышала от знакомой телефонистки с кремлевского коммутатора.

Обратились к телефонистке, однако здесь чекистов ждало разочарование. То ли Авдеева назвала не ту фамилию, то ли 19-летняя Мария Кочетова оказалась слишком крепким орешком, но только добиться от нее признательных показаний не удалось, как ни старались.

2 февраля 1935 г., докладывая Сталину о первых результатах проводимого расследования, заместитель наркома внутренних дел СССР Я. С. Агранов отмечал среди прочего: «Кочетова пока откровенных показаний не дает»^{134}. Она их и не дала, но задержки не произошло, так как в распоряжении следователей находились и другие (помимо Авдеевой) уборщицы, об антисоветских разговорах которых сообщала их бдительная коллега.

Следы привели в правительственную библиотеку, одна из сотрудниц которой, как выяснилось, тоже рассказывала сослуживицам о неестественной смерти жены Сталина. Библиотекарша сообщила, что получила эти сведения от своего брата А. И. Синелобова, работающего секретарем для поручений коменданта Кремля, тот сослался на помощника коменданта Кремля В. Г. Дорошина… Таким образом, уже через полторы недели после начала работы были выявлены два очага распространения антисоветских слухов: правительственная библиотека и комендатура Кремля. Эти две организации и стали основными объектами того расследования, которое на ближайшие три месяца превратилось в первоочередную задачу главного охранного ведомства страны.

«Серьезная контрреволюционная работа», скрывающаяся, по мнению Сталина, за болтовней кремлевской обслуги, по понятиям 1935 года подразумевала в первую очередь террористические намерения, которые следствию и предстояло теперь обнаружить. С учетом ленинградского опыта, никакие сроки расследования уже не устанавливались, и чекисты получили возможность работать в спокойной обстановке, без суеты.

Первые три-четыре недели ушли на то, чтобы в самом общем виде разобраться с ситуацией, произвести аресты тех работников кремлевских учреждений и связанных с ними лиц, на которых какие-то компрометирующие сведения уже имелись или были получены в ходе начавшихся допросов, выявить круг их общения, политические взгляды ближайших родственников и знакомых и наметить хотя бы в самом общем виде основные направления дальнейшего расследования.

Сначала все разговоры сводились к выяснению того, кто и от кого слышал об обстоятельствах смерти жены Сталина, кому сам в свою очередь передавал эту «контрреволюционную клевету», и какие вообще «антисоветские» разговоры велись между сотрудниками и их знакомыми. Долго довольствоваться такой вегетарианской пищей чекисты, конечно, не могли, и допросы, проведенные 8–9 февраля 1935 г., демонстрируют первые, попытки следствия заняться, наконец, серьезной работой.

Узнав, что после убийства С. М. Кирова сотрудницы библиотеки вели разговор о возможности аналогичного покушения в Кремле, начальник Секретно-политического отдела ГУГБ НКВД Г. А. Молчанов и его заместитель Г. С. Люшков начинают активно разрабатывать эту тему. Из протокола допроса Е. Ю. Раевской от 8 февраля 1935 года.

«Вопрос: В связи с изменением системы охраны Кремля вы вели разговоры о возможности осуществления террористического акта против членов правительства в Кремле. Расскажите, с кем и когда вы вели подобные разговоры.

Ответ: В связи со строгостью охраны Кремля я высказывалась, что затрудняется совершение террористического акта против членов правительства в Кремле. Сказала я это в связи с замечанием сотрудницы библиотеки Змеиной по поводу убийства тов. Кирова, что ленинградцы всегда хвастали, что в Смольный легче пройти, чем в Кремль…

Вопрос: С какой целью вы вели разговор о затрудненности совершения террористического акта в Кремле против членов правительства?

Ответ: Определенной цели у меня не было.

Вопрос: Как же это может быть, чтобы разговор о возможности совершения террористического акта против членов правительства велся без всякой цели. Дайте правдивое объяснение на поставленный вам вопрос.

Ответ: Повторяю, определенной цели у меня не было»^{135}.

На следующий день те же следователи общались со слушателем Военно-химической академии РККА В. И. Козыревым. Перед этим от арестованного помощника коменданта Кремля В. Г. Дорошина были получены показания о том, что об обстоятельствах смерти жены Сталина он рассказывал своему земляку В. И. Козыреву, «который враждебно настроен по отношению к политике советской власти и партии». Сам Козырев признался, что полученными от Дорошина сведениями он в свою очередь поделился со своим знакомым, работником Разведупра РККА М. К. Чернявским, и несколькими слушателями Военно-химической академии, после чего ему был задан вопрос, ставший с того времени одним из наиболее популярных в арсенале следствия:

«Признаете ли вы, что систематически распространяемая вами и вашими единомышленниками троцкистская клевета против руководителей ВКП(б) вызывала озлобление и порождала в среде ваших единомышленников террористические настроения в отношении руководителей ВКП(б)»?^{136}

Козырев, как до этого и Раевская, следствию ничем помочь не захотел, но начало было положено, и в скором времени террористическая тематика начинает приобретать вполне конкретные очертания, вовлекая в свою орбиту самых разных людей.

Разбираясь с правительственной библиотекой и ее работниками, чекисты узнали, что полтора года назад одна из сотрудниц, Е. К. Муханова (кстати, «бывшая дворянка», то есть «социально-чуждый элемент»), уволилась в связи со слухами о ее якобы службе во время Гражданской войны в контрразведке чехословацкого корпуса, воевавшего на стороне белых. Муханову арестовали, и в ходе допросов выяснилось, что в 1933 году, во время отдыха на одном из курортов, она познакомилась с сотрудницей английского консульства Н. К. Бенгсон, русской по происхождению, вышедшей замуж за иностранца. Муханова сообщила, что рассказывала Бенгсон о своей работе в Кремле, и поначалу следователи, похоже, собирались поработать над версией о шпионаже в пользу англичан, но затем решили, видимо, не отвлекаться на второстепенные темы. За Муханову взялись всерьез, и 23 февраля 1935 года в распоряжении чекистов оказалось, наконец, первое за весь месяц следствия признание в терроризме.

Два года спустя, уже отбывая наказание, Муханова рассказывала одному из заключенных:

«Мне грозили расстрелом, арестом всей семьи, не давали спать, кричали и ругались отборной площадной бранью. В конце концов я не выдержала и сдалась… Я потеряла власть над собой и стала подписывать все, что велят»^{137}.

А подписывать ей пришлось, в частности, вот что:

«… Бенгсон высказывала злобные контрреволюционные настроения по всем вопросам политики советской власти… Она говорила мне, что во имя России надо быть готовым идти на все, вплоть до физического уничтожения врага… она считала наиболее действенным способом борьбы с советской властью — террор… Бенгсон говорила мне, что нужны смелые люди, которые могли бы пожертвовать собой, чтобы спасти Россию. Спасение России Бенгсон видела в убийстве Сталина…. Она меня расспрашивала, вижу ли я Сталина в Кремле, где он бывает, куда ездит…. Я выяснила, что Сталин живет либо в Кремле, либо на даче, что секретариат его находится в Кремле, что помещение, в котором работает Сталин, изолировано от всех прочих учреждений Кремля… Бенгсон интересовалась, есть ли у меня знакомые среди военных, несущих охрану Кремля…»

«Вопрос: Таким образом вашими показаниями сегодня и вашими показаниями от 10 февраля устанавливается, что вы по заданию сотрудницы английского консульства Бенгсон вели активную контрреволюционную деятельность и участвовали в подготовке террористического акта над тов. Сталиным. Признаете ли вы себя в этом виновной?

Ответ: Признаю себя виновной в том, что дала согласие на ведение контрреволюционной работы против Советской власти сотруднице английского консульства в Москве белогвардейке Нине Конрадовне Бенгсон, с которой я познакомилась в октябре 1933 г. в доме отдыха ГАБТ СССР в Макопсе. Я участвовала в подготовке Бенгсон террористического акта над Сталиным и выполняла задания Бенгсон по выяснению возможности осуществления теракта. Для этого я сама и через своих знакомых по Кремлю добывала ряд секретных сведений, в частности, об охране Кремля и личной охране Сталина и передавала эти сведения Бенгсон»^{138}.

Тему подготовки покушения на Сталина по заданию английской разведки чекисты сохранят как резервную, но все же главных заговорщиков нужно было отыскать среди собственных граждан, ведь не по заданию же англичан по Кремлю распускались «контрреволюционные» слухи.

В ходе допросов Е. К. Мухановой следователи установили, что в период работы в правительственной библиотеке она была наиболее близка с библиотекаршей Ниной Розенфельд. Современному читателю это мало что говорит, а в те годы многим было известно, что Розенфельд — это настоящая фамилия одного из лидеров зиновьевской оппозиции Л. Б. Каменева. Нина Розенфельд была женой брата Каменева, точнее бывшей женой, поскольку супруги уже давно находились в разводе. Тем не менее с бывшим мужем она сохранила дружеские отношения, хорошо знакома была и с самим Л. Б. Каменевым. Фамилия же матери Нины Розенфельд — Бебутова — была для советского времени очень неблагозвучной, поскольку выдавала княжеское происхождение. Родственница репрессированного Каменева (который, напомним, только что был приговорен к пяти годам заключения по делу «Московского центра»), к тому же из рода князей Бебутовых — это была настоящая находка, и чекисты не упустили такой возможности.

27 февраля 1935-го Е. К. Муханова даст новые «более правдивые» показания о своей подруге и бывшей сослуживице:

«Она [Розенфельд] всю свою вражду и злобу направляла по адресу Сталина. Она мне несколько раз говорила, что надо устранить Сталина… Бенгсон — законченная белогвардейка… Розенфельд — ярая приверженка Зиновьева и Каменева. Однако и та и другая одинаково обосновывали необходимость убийства Сталина… Мне известно, что сын Розенфельд, Борис, был связан с сыном Троцкого в Москве[35]. Борис Розенфельд настроен враждебно антисоветски, полностью разделял взгляды матери»^{139}.

Подтвердить террористические настроения Нины Розенфельд пришлось вслед за этим ее бывшему мужу и сыну, и под тяжестью всех этих «улик» она тоже «призналась» в приписываемых ей намерениях.

Работая с Е. К. Мухановой и Н. А. Розенфельд, чекисты не забывали и о других своих «подопечных», так что к началу апреля 1935 г. схема раскрытого «заговора» приобрела уже почти законченный вид и выглядела следующим образом.

Пять террористических групп занимались подготовкой убийства Сталина. Наиболее опасная из них сформировалась из работниц правительственной библиотеки — Н. А. Розенфельд, Е. К. Муханова и др. Н. А. Розенфельд, получая через своего бывшего мужа указания от Каменева о необходимости устранения Сталина, вместе со своей подругой Е. К. Мухановой, получавшей аналогичные рекомендации от своей знакомой, английской шпионки Н. К. Бенгсон, предпринимали активные попытки устроиться на работу в личную библиотеку Сталина, рассчитывая воспользоваться близостью к вождю для того, чтобы отравить его.

Еще одна группа заговорщиков, тесно связанная с первой, окопалась в комендатуре Кремля. Библиотекарши-убийцы, на случай, если их собственный план не сработает, рассчитывали на то, что один из работников комендатуры на каком-нибудь банкете с участием членов Политбюро сумеет подмешать им в пищу яд, и таким образом удастся избавиться не только от Сталина, но и от всей партийной верхушки.

От комендатуры Кремля ниточка тянулась еще к одной группе потенциальных террористов, возглавляемой работником Разведупра РККА М. К. Чернявским. В группу входили несколько сотрудников и слушателей одного из военных научно-исследовательских институтов, инженер-конструктор Центрального аэрогидродинамического института (ЦАГИ) и др. Террористические настроения, как «выяснило» следствие, сформировались у них и сами по себе, а также под воздействием Чернявского, познакомившегося за границей с одним из агентов Троцкого и получившего от него соответствующее задание.

По версии чекистов произошло это так. В 1931—33 гг. Чернявский по линии Разведупра находился в служебной командировке в США, изучая достижения американцев в области взрывчатых веществ. В Бостоне, где он проживал и где для прикрытия своей разведывательной деятельности поступил в Массачусетский технологический институт, Чернявский познакомился с членом американской компартии, на поверку оказавшимся троцкистом, неким Ряскиным. Выяснив, что Чернявский тоже настроен протроцкистски, Ряскин поручил ему создать по возвращении в СССР боевую группу для организации убийства Сталина, что должно было помочь Троцкому вернуться к власти. Чернявский это задание выполнил, группу создал, и через свои связи в комендатуре Кремля заговорщики рассчитывали подобраться поближе к вождю и, воспользовавшись каким-нибудь благоприятным моментом, убить его. На стадии разработки этого замысла чекисты их и арестовали.

Четвертая («молодежная») группа была якобы создана сыном Нины Розенфельд Борисом и объединяла нескольких его знакомых (в том числе сына Троцкого С. Л. Седова), которые во исполнение установок Л. Б. Каменева тоже собирались как-нибудь при случае убить Сталина.

Ну и, наконец, последняя, пятая, группа состояла из проживающих в Москве знакомых Е. К. Мухановой по самарскому периоду ее жизни. В руководители этой группы чекисты определили бывшего белого офицера Г. Б. Синани-Скалова. Во время Гражданской войны тот примкнул к красным, вступил в партию, сделал неплохую карьеру по военной линии, а затем и в исполкоме Коминтерна, где он руководил Латиноамериканским лендерсекретариатом, курировавшим компартии Латинской Америки. Вокруг Синани-Скалова якобы объединились несколько таких же, как он, бывших белогвардейцев и других так называемых «бывших людей», которые, по версии чекистов, тоже намеревались покуситься на жизнь вождя.

К началу мая 1935-го следствие было завершено, и Ягода направил Сталину докладную записку с предложениями о мерах наказания, которые, в частности, предусматривали расстрел двадцати пяти человек, в том числе восьми женщин. Сталину такой вариант показался чересчур кровожадным, высшую меру он готов был ограничить одним только работником Разведупра РККА М. К. Чернявским, контактировавшим с зарубежными троцкистами. В конце концов после двух с половиной месяцев согласований сошлись на том, чтобы расстрелять двоих — Чернявского и секретаря для поручений коменданта Кремля А. И. Синелобова, которого террористически настроенные библиотекарши якобы собирались привлечь к осуществлению своих коварных замыслов. Л. Б. Каменеву решено было к его пяти годам заключения добавить еще пять, а остальных 107 человек осудить на срок от двух до десяти лет, что и было исполнено.

В проводимой зачистке Кремля у Ежова был свой собственный участок работы. Пока чекисты искали террористов в подконтрольных Енукидзе правительственных учреждениях и за их пределами, Ежов вел подкоп под самого Енукидзе. Непосредственную ответственность за обнаруженных в Кремле заговорщиков Енукидзе нести не мог: ловить контрреволюционеров — это была все-таки не его компетенция. Строгое наказание, которого он заслуживал за свою снисходительность к лицам, распространяющим клевету в адрес вождя, желательно было увязать с какими-то упущениями в его собственной работе, и отыскать эти упущения поручено было Ежову.

11 февраля 1935 года решением Политбюро была образована комиссия под председательством Ежова, которой предписывалось «проверить личный состав аппарата ЦИКа СССР и ВЦИКа РСФСР, имея в виду наличие элементов разложения в аппарате и обеспечение полной секретности всех документов ЦИКа и ВЦИКа»^{140}. Но комиссия подошла к делу не так узко, как это было сформулировано в постановлении Политбюро, а принялась проверять деятельность контролируемых Енукидзе структур по всем направлениям, где можно было обнаружить какой-либо компромат.

29 марта Сталину была направлена докладная записка с результатами предварительной финансовой проверки ЦИК СССР за 1934 г. и начало 1935 г. В частности, изучая использование средств для покрытия различных секретных расходов правительства, авторы записки обнаружили картину «преступного расходования этих средств». Например, 421 тысяча рублей была истрачена на улучшение бытовых условий жизни сотрудников аппарата ЦИК, 262 тысячи — на расходы культурно-просветительного порядка и т. д., то есть на цели, которые во всех других учреждениях проходили по общей смете в пределах, установленных официальным бюджетом. «Ничем иным, — писали Ежов и заместитель председателя Комиссии советского контроля З. М. Беленький, — подобное положение объяснить нельзя, как только желанием прикрыть эти статьи расходов секретностью, чтобы расходовать средства бесконтрольно»^{141}.

550 тысяч рублей из секретного фонда с ведома Енукидзе было потрачено в 1934 году на выдачу пособий, которые выдавались в размерах, несопоставимых с расходами на эти цели других ведомств, причем эти пособия получали и арестованные ныне «террористки». Часть пособий высылалась людям, находящимся в ссылке по политическим мотивам, или их родственникам. Но особенно возмутил членов комиссии факт получения пособий лицами, уволенными в последнее время в ходе начавшейся чистки, причем выдавались пособия уже после увольнения. «Не чем иным, как протестом [Енукидзе] против мероприятий ЦК Партии, направленных к очищению аппарата ЦИК СССР, это назвать нельзя», — делали вывод авторы докладной записки.

Поскольку Енукидзе являлся членом ЦК, то наказание ему мог вынести только пленум ЦК. Очерёдной пленум состоялся 5–7 июня 1935 г., и в его повестку дня были включены два вопроса: 1) об уборке и заготовках сельскохозяйственных продуктов и 2) о служебном аппарате Секретариата ЦИК Союза ССР и о тов. А: Енукидзе.

Разобравшись с тем, как и когда следует проводить прополку и уборку нового урожая сельскохозяйственных культур, участники пленума заслушали затем Ежова, выступившего с докладом по второму пункту повестки дня. Добросовестно изложив следственную версию о пяти террористических группах, готовивших убийство вождя, Ежов не стал ограничиваться одной лишь констатацией «фактов», а использовал их для построения политической концепции, положившей начало новой волне гонений на бывших троцкистов.

Прежде всего Ежов обратил внимание слушателей на ряд положений статьи Л. Д. Троцкого «Рабочее государство, термидор и бонапартизм», опубликованной в одном из последних номеров издававшегося в Париже журнала «Бюллетень оппозиции». В этой статье Троцкий писал о «термидорианском» перерождении руководства партии и советского государства и заявлял, что сложившийся в СССР политический режим представляет прямую и непосредственную угрозу всем социальным завоеваниям пролетариата. Приведя несколько цитат, Ежов сделал из прочитанного вывод о том, что, говоря о необходимости отстранить от руководства партией и страной «бонапартистскую» верхушку, Троцкий на самом деле имеет в виду насильственное низвержение власти, то есть дает «совершенно законченную и развернутую программу террора», прикрываясь заботой об интересах отечественного и международного пролетариата. Из этого, по мнению Ежова, следовало, что теперь, то есть после ареста лидеров зиновьевской оппозиции, Троцкий превратился в главного вдохновителя и организатора террора против руководства партии и правительства.

Данный вывод подтверждался показаниями проходящего по «кремлевскому делу» М. К. Чернявского, рассказавшего о якобы полученном им от американского троцкиста Ряскина задании совершить по возвращении в СССР убийство Сталина, а также показаниями другого обвиняемого, М. И. Новожилова, о высказываниях самого Чернявского, будто бы заявлявшего, что лишь физическое уничтожение Сталина способно изменить в стране политический режим. Все это, по мнению Ежова, свидетельствовало о «прямой причастности заграничного центра троцкистов к организации террористической работы в СССР».

Начатая в 1935 году атака на проживающего в эмиграции Троцкого, получившая дальнейшее развитие в последующие годы, продемонстрировала, насколько болезненно воспринималась Сталиным деятельность его главного оппонента. И дело было не только во влиянии Троцкого на положение в СССР (здесь его возможности были весьма ограничены), но и в том разлагающем воздействии, какое Троцкий своими разоблачениями, а также деятельностью поддерживаемых им леворадикальных организаций оказывал на мировое коммунистическое движение, которое рассматривалось Москвой как важнейший инструмент своего влияния на ситуацию в отдельных государствах и в мире в целом. Отныне компрометация Троцкого внутри СССР и, особенно, за его пределами становится одной из важнейших задач органов государственной безопасности страны, а также действующей в тандеме с ними сталинской пропагандистской машины.

Поговорив о Троцком и его зловещих замыслах, Ежов плавно перешел к теме Енукидзе и обвинил последнего в создании режима наибольшего благоприятствования для злейших врагов советской власти:

«Всю эту белогвардейскую мразь, которая засела в Кремле, вы изо дня в день поддерживали, всячески защищали, оказывали им материальную помощь, создавали обстановку, при которой эти отъявленные контрреволюционеры, террористы чувствовали себя в Кремле, как дома, чувствовали себя хозяевами положения»^{142}.

«Систематически получая агентурные данные НКВД об антисоветских настроениях и высказываниях отдельных сотрудников ЦИК СССР, — продолжал информировать своих коллег Ежов, — Енукидзе на все эти заявления и сигналы отвечал: «работники работают в аппарате ЦИК много лет, люди проверенные, заменять их некем и незачем»^{143}.

Когда же за дело взялась созданная Политбюро комиссия, то выяснилось, что из 107 проверенных сотрудников ЦИК СССР лишь девять человек можно оставить на работе в Кремле, а остальные подлежат увольнению или переводу в некремлевские учреждения.

Назвав Енукидзе типичным представителем разлагающихся и благодушествующих коммунистов, разыгрывающих из себя за счет партии и государства «либеральных» бар, которые не только не видят классового врага, но фактически смыкаются с ним, становятся невольно его пособниками, открывая ворота врагу для его контрреволюционной деятельности, Ежов сообщил, что есть предложение вывести Енукидзе из состава ЦК ВКП(б). Пленум поддержал это предложение.

К этому времени Енукидзе уже расстался со своим руководящим постом в Москве, В начале марта 1935 г. его утвердили председателем ЦИК Закавказской Федерации, затем, по мере того как скандал вокруг него разрастался, он был переведен на должность уполномоченного ЦИК СССР по Минераловодским курортам, а финалом падения стало его назначение, уже после пленума, директором Харьковского областного автотранспортного треста.

С такой биографией, как у Енукидзе, пережить 1937 год было, конечно, невозможно — в феврале этого года он был арестован и восемь месяцев спустя расстрелян. Та же участь постигла и основных фигурантов так называемого «кремлевского дела». Летом 1937 года часть из них расстреляли, некоторым другим увеличили срок заключения, а затем все равно расстреляли, так что когда в середине 50-х годов, после смерти Сталина, пришла пора реабилитации — освобождать было практически уже некого.

Установившаяся в стране после убийства Кирова атмосфера повышенной подозрительности по отношению к любым проявлениям политического инакомыслия создавала благоприятные возможности для более глубокой, чем раньше, чистки партии от разного рода сомнительных, с точки зрения Сталина, элементов. Собственно говоря, очередная, третья по счету, партийная чистка, начатая в 1933 году, в это время как раз и проходила. В первых десяти регионах ее, как и планировалось, завершили к XVII съезду, еще в десяти областных и краевых парторганизациях она заканчивалась, а в остальных — должна была быть проведена в 1935 году. Теперь всю эту работу нужно было как-то приостановить, а затем начать сначала и уже совсем по-другому.

Конечно, то, что в одной из организаций, прошедших чистку, а именно в ленинградской, была обнаружена группа заговорщиков-террористов из бывших оппозиционеров, давало в руки Сталина некоторые аргументы, но они были все же недостаточными для того, чтобы просто отменить под этим предлогом результаты чистки, проведенной уже в половине регионов страны. Надо было придумать что-то другое, и определенные условия для этого имелись.

Дело в том, что в организациях, закончивших чистку, с 15 декабря 1934-го должен был начаться обмен партбилетов образца 1926 года на новые, поскольку листки для отметки членских взносов в действующих билетах ограничивались 1934 годом. В принципе, это была чисто техническая процедура, но если подойти к делу творчески, то даже такому рутинному мероприятию можно было придать совершенно новый смысл. Надо было только отодвинуть сроки начала обмена, чтобы иметь возможность все как следует обдумать и подготовиться.

16 декабря 1934 года на заседании Оргбюро ЦК ВКП(б) по инициативе Сталина принимается решение отложить до особого распоряжения намеченный обмен партбилетов и обсудить на Оргбюро практические меры, обеспечивающие «серьезное и вдумчивое» проведение такого обмена.

31 декабря решением Оргбюро создается специальная комиссия во главе с Ежовым, которой дается задание разработать и внести на утверждение Политбюро проект постановления о порядке обмена. Одновременно Отделу руководящих партийных органов ЦК ВКП(б) поручается командировать десять своих работников в местные партийные организации (в Москву, Ленинград, Киев, Харьков и др.) для проверки условий хранения партийных билетов.

Как и следовало ожидать, посланные в регионы проверяющие обнаружили, что подлинно большевистского порядка в учетной работе нет, а есть много всякой неразберихи, бесконтрольности и т. д. 27 марта 1935 г. ситуация была рассмотрена на заседании Оргбюро, проходившем при участии Сталина. В подготовленных к заседанию материалах отмечалось, что проведенное по заданию ЦК обследование партийных организаций обнаружило многочисленные факты безобразнейшей постановки учета и недопустимое отношение к хранению и выдаче партийных документов. Конечно, все это не было секретом и раньше, но именно теперь Сталин решил поднять данный вопрос на принципиальную высоту. Выступив на заседании, он заявил, что, пока в парторганизациях царит такой хаос, не может быть и речи об обмене партбилетов и тем более о приеме в партию новых членов, и предложил послать в адрес обкомов, крайкомов и ЦК нацкомпартий специальное письмо, касающееся улучшения учета, хранения и выдачи партийных документов. Текст его было поручено подготовить комиссии под председательством Ежова.

Накануне, 10 марта 1935 года, Ежов был освобожден от обязанностей руководителя Промышленного отдела ЦК и назначен заведующим Отделом руководящих партийных органов (ОРПО). Именно ОРПО должен был стать движущей силой задуманной чистки, и во главе его Сталин, естественно, хотел видеть человека, которому он мог полностью доверять.

13 мая 1935 г. Ежов выступил на Политбюро с докладом «Об упорядочении учета, выдачи и хранения партийных билетов» и представил проект (тогда же и утвержденный) закрытого письма ЦК ВКП(б) по данному вопросу. В письме отмечалось, что в партийных организациях царит грубейший произвол в обращении с партийными билетами и совершенно нетерпимый хаос в учете коммунистов, что имеются многочисленные факты, когда враги партии и рабочего класса, пользуясь доступом к партийным документам, получали партбилеты и прикрывались ими в своей гнусной работе по подрыву дела партии и советского государства.

Всем парторганизациям было предложено в двухмесячный срок проверить наличие и подлинность партийных билетов и учетных карточек у всех коммунистов страны. Такой сравнительно небольшой срок должен был свидетельствовать, что речь идет об обычной технической процедуре, не являющейся разновидностью партийной чистки, поскольку, как уже отмечалось, такая чистка во многих парторганизациях только недавно прошла, а, кроме того, решение о ее проведении мог принимать, согласно Уставу партии, только пленум ЦК, но не Политбюро.

Однако, хотя времени на проверку выделили немного, объем работы, которую предстояло выполнить за эти два месяца, был достаточно большой. По каждому члену партии необходимо было сверить номер его партбилета со справочником аннулированных билетов и сопоставить записанные в билете сведения с данными учетной карточки, хранящейся в райкоме. При отсутствии у коммуниста партбилета или в случае обнаружения в нем каких-либо помарок, исправлений, расхождений в данных следовало тщательно проверить личность такого коммуниста, запросить сведения о нем в той парторганизации, где он принимался в партию и состоял на учете, а также предложить ему представить свидетелей, готовых подтвердить его партийную принадлежность. Ну и, конечно, необходимо было выяснить причины расхождений и помарок в документах — не скрывается ли за ними обман партии.

На местах пришедшие из Москвы указания были восприняты, как и любые распоряжения начальства, с одобрением. «Первое время, — отмечал позднее Ежов, выступая на одном из партактивов, — когда люди получили такое письмо, и пока шло его обсуждение на собраниях… все приветствовали это замечательное решение ЦК: «Вот это да! Вот это вынесли решение!» Писали хорошие резолюции, произносили приветственные речи. А потом, когда через три-четыре дня первый угар приветствия прошел и надо было взяться за работу, у людей началось такое состояние: «Как бы от этого дела увильнуть»^{144}.

И не удивительно. В соответствии с инструкциями ЦК в парторганизациях численностью до 500 человек проверку, предполагающую личную встречу с проверяемым, должны были проводить секретари райкомов партии, а в более крупных организациях им разрешалось привлекать себе в помощь нескольких членов бюро райкома. Разделив численность парторганизаций на число отведенных для проверки дней, местные партработники обнаружили, что если все делать по инструкции, то в ближайшие два месяца ни на что другое времени уже не останется, хотя спрашивать с них, как и прежде, будут, разумеется, за все.

Поскольку на обращения с просьбой расширить круг проверяющих или продлить отведенное для этой работы время руководство в Москве никак не реагировало, на местах пошли по самому простому пути и повели эту внезапно свалившуюся на них проверку форсированными темпами, стремясь отделаться от нее как можно быстрее. В Свердловске райком Уралмашзавода за шесть дней проверил 1566 человек, уделяя каждому коммунисту, согласно плану, утвержденному бюро райкома, не более 5 минут. В Донецкой области первый секретарь Артемовского горкома в один из дней проверил 58 человек, а второй секретарь того же горкома — 78 человек. Фактически в большинстве районов все свелось к простой сверке партийных билетов с учетными карточками.

8 июня Ежов выступил на заседании Оргбюро ЦК ВКП(б) с сообщением о ходе проверки партийных документов. Тут-то и выяснилось, что все это время возглавляемый им Отдел руководящих партийных органов внимательно наблюдал за маленькими хитростями местных партийцев и брал на заметку особенно примечательные случаи. По итогам состоявшегося на Оргбюро обсуждения, комиссии во главе с Ежовым было поручено разработать конкретные предложения «в связи с выявившимися в парторганизациях извращениями в ходе реализации мероприятий, вытекающих из письма ЦК от 15 мая 1935 года».

Комиссия Ежова свои предложения представила, и 26 июня они были утверждены постановлением Политбюро ЦК ВКП(б) «О проверке партийных документов». В нем на основе анализа ситуации в Западной и некоторых районах Воронежской и Харьковской областей делался вывод, что начавшаяся проверка проходит явно неудовлетворительно и сопровождается грубыми нарушениями правил, установленных Центральным комитетом.

«Проверка партийных документов, — говорилось в постановлении, — осуществляется формально-бюрократически, партбилеты проверяются наспех, акты составляются безответственно, во многих парторганизациях лично секретари этим делом не занимаются, передоверяя его второстепенным работникам, в случае сомнений в подлинности партбилетов не выявляется по существу личность владельцев партбилетов, В результате этого… нет никакой гарантии, что чуждые элементы после проверки не останутся в рядах ВКП(б)»^{145}.

Еще более доходчиво имеющиеся у Сталина претензии к местным партработникам сформулировал Ежов, который накануне принятия постановления беседовал с представителями Западного обкома.

«Вам надо, Западной области, учесть, — указывал Ежов, — что у вас особенно много всякой сволочи, шпионов и т. д. Если вы на 4 тысячи [проверенных коммунистов] отобрали только 150 билетов, то это значит, что вы ничего не сделали, никакой проверки у вас не было. По другим организациям мы имеем отобранных билетов 16–18 %, а у вас на 4 тысячи только 150. Это чепуха»^{146}.

Решением Политбюро проверка в Западной области и ряде районов других областей была признана несостоявшейся, и ее предложено было провести повторно, а особо отличившийся секретарь Починковского района Западной области В. П. Степанов, проверявший по 80 человек в день, был исключен из партии. Постановление Политбюро обсуждалось во всех парторганизациях, почти везде были созваны повторные инструктивные совещания секретарей райкомов, и фактически с этого момента проверка началась по-новому, превратившись из технической процедуры, каковой она выглядела первоначально и каковой продолжала формально считаться, в самую настоящую партийную чистку, только гораздо более жесткую, чем раньше.

В прежние времена, когда чистку парторганизаций проводили специальные комиссии, присылаемые «сверху», особой активности от коммунистов ждать не приходилось, наоборот, был интерес прикрыть «своих», чтобы организация выглядела как можно лучше. Как выразился Ежов, «люди рассказывали свои вымышленные автобиографии и проходили чистку под аплодисменты»^{147}. Теперь же все проверялись аппаратом собственных организаций, скрыть от которых те или иные моменты своей биографии было гораздо труднее, тем более в условиях, когда главным показателем результативности проверки стал процент исключенных из партии.

Таким образом, если раньше в лучшем положении оказывались организации, в которых число не прошедших чистку коммунистов было относительно небольшим, то теперь, наоборот, каждый партийный коллектив был заинтересован в том, чтобы отправить за борт как можно больше своих членов, продемонстрировав тем самым подлинно большевистскую принципиальность и бдительность.

В соответствии с полученными из Москвы указаниями наиболее тщательной проверке подвергалось социальное происхождение (не является ли выходцем из классово-чуждой среды, скрывшим это от партии), деятельность в период Гражданской войны, членство в других партиях до вступления в ВКП(б), отношение к внутрипартийной оппозиции в 20-е годы и так далее. При малейшем подозрении сообщаемые данные надо было подтверждать документально. В результате с началом второго этапа проверки на партийные архивы обрушилась лавина запросов, касающихся уточнения анкетных данных проверяемых коммунистов и фактов их политической биографии. При подготовке ответов архивистам приходилось просматривать материалы партийных чисток 20-х годов, протоколы и стенограммы съездов, конференций, совещаний, собраний, и, если в них обнаруживалось какое-нибудь выступление интересуемого лица с позиции, отличной от тогдашней «генеральной линии», соответствующий текст включался в справку-ответ в качестве вещественного доказательства антипартийных взглядов проверяемого.

Поток запросов все нарастал, и архивам пришлось увеличить рабочий день до 12–14 часов, затем отменить выходные, а когда и это не помогло, по разнарядке городских парторганизаций на вечернюю работу по составлению справок были мобилизованы студенты-коммунисты, затем к делу подключили коммунистов-пенсионеров. Некоторые райкомы, потеряв надежду получить ответы на свои запросы, присылали для работы в архивах специальные бригады. Однако дело было не только в нехватке людей — сами архивы находились в то время в весьма плачевном состоянии. Значительная часть имеющихся у них документов хранилась в неразобранном виде, и в конечном счете больше половины запросов так и осталось без ответа^{148}.

В течение июля, августа и сентября 1935 года Ежов проводил совещания с участием руководителей местных партийных организаций, на которых обсуждалось положение с проверкой партийных документов в различных регионах страны. Помимо рассмотрения чисто технических проблем, связанных с проверкой, на них затрагивались и более общие вопросы, что давало возможность приехавшим партийным функционерам быть в курсе самых последних установок вождя и правильно ориентироваться в новейшей политической ситуации. Выступая, например, 1 июля на совещании, обсуждавшем ход проверки партийных документов в Горьковском крае и Челябинской области, Ежов рассказал присутствующим, как следует теперь относиться к состоящим в партии иностранцам:

«Первое, на что вы должны обратить самое серьезное внимание, это иностранцы. Иностранцев надо всячески проверять, причем я имею в виду разных иностранцев. Одни иностранцы такие, которые просто приехали из-за границы, как немцы, англичане, негры, индусы и прочие малые и великие народности, и которые переводились иногда здесь Центральным комитетом из братских компартий в нашу партию. Тут часто людей смущает то, что, раз Центральный комитет перевел, значит, человек проверен. Чепуха это. Не обращайте на это особого внимания. Вы думаете, что комиссия в ЦК не ошибалась? Конечно, ошибалась и приняла не одного шпиона. Сейчас одним из основных каналов всякой разведки являются иностранцы. Насадить свою сеть в коммунистической партии — это самый верный канал для разведки. Если, например, в компартию Финляндии или Германии послать своих людей, то польза от этого будет в двояком смысле: во-первых, их можно использовать там в качестве провокаторов, а во-вторых, их можно использовать и в СССР для разведывательной работы. Их перебрасывают сюда в качестве политэмигрантов, они переходят в ВКП(б), устраиваются на заводы, а с партбилетом у нас вход всюду обеспечен. И поэтому, естественно, что этим каналом иностранная разведка пользуется всячески. Вы сами понимаете, что это наиболее выгодный канал, лучшего канала и не придумаешь. Вместо того, чтобы насаждать подпольную сеть, что тоже не исключено, лучше иметь легальную сеть, легальные явки и т. д., как это и бывает…

У нас много американцев. По обыкновению, к американцам у наших людей сложилось такое отношение, что это замечательные люди. С немцами у нас обострились отношения, за ними надо глядеть, с поляками тоже, за англичанами надо глядеть, а вот американцы уж больно хорошие люди, и к ним отношение самое демократическое, тем более что они и сами своим демократизмом швыряются. Имейте в виду, что американцы, как правило, почти все шпионы…

Есть другая категория иностранцев, давно осевших здесь, осевших иногда даже в мирное время [т. е. до Первой мировой войны]. Таких людей мы считаем своими людьми. Это тоже неправильно, надо сугубо проверять всех этих иностранцев»^{149}.

В другой раз Ежов уточнил, что шпионами являются, конечно, не все коммунисты-иностранцы, а прежде всего те из них, кто впервые вступил в партию, оказавшись в Советском Союзе. «Эти люди, — заявил он, — почти на 90 %, можно с уверенностью сказать, шпионы»^{150}.

Но если с иностранцами все было более или менее просто, то при проверке собственных коммунистов надо было проявлять особую бдительность, так как здесь можно было столкнуться с весьма изощренными формами маскировки.

«Должно быть обращено особое внимание, — указывал Ежов, — на не идущих на проверку. Кто не идет на проверку, надо посмотреть, почему не идет. Несомненно, что часть тех, которые не идут на проверку, это просто балласт, которые говорят: «А ну вас к черту с вашей партией, втянули меня зря, вот вам ваш партбилет». А бывают такие случаи, когда люди не идут на проверку, просто скрываясь от партии»^{151}.

В этом случае, как и во многих других, не обойтись было без помощи «компетентных органов». Однако на первых порах работники НКВД не проявляли особого стремления к сотрудничеству.

Коммунисты бились над тем, чтобы вывести на чистую воду какого-нибудь подозрительного члена своей организации, а в это самое время в местном управлении или отделе НКВД могли без всякой пользы лежать компрометирующие его материалы, которыми чекисты и не думали делиться с товарищами по партии. И личным опытом, и историей своей организации работники НКВД были сориентированы на борьбу с классовым противником, и попытки вовлечь структуры госбезопасности в выискивание врагов среди членов партии должного понимания в их среде, как правило, не находили.

Д. И. Волкович, секретарь ЦК компартии Белоруссии, с возмущением рассказывал на одном из совещаний, что ни один из шпионов, разоблаченных в республике в ходе проверки партийных документов, не был изобличен благодаря помощи НКВД. «Некоторые работники [НКВД] даже обижаются, — заявил он, — что эти шпионы выявлены парторганизациями, и считают шпионов, выявленных парторганизациями, какими-то второстепенными»^{152}. И бывало так, что, позвонив в местное отделение НКВД и рассказав о каком-нибудь подозрительном коммунисте, работники райкома или горкома слышали в ответ: «Вы отобрали партийный билет — и достаточно»^{153}.

Мириться с таким положением было нельзя, и Ежов, который со времени расследования обстоятельств убийства Кирова не питал особых иллюзий относительно желания и готовности чекистов бороться с врагами внутри партии, решил и в этот раз не идти у них на поводу. Для начала надо было придать уверенности местным партработникам, убедить их не бояться вступать в конфликт с органами госбезопасности.

«Вы у себя сами должны насесть на них, — заявил Ежов, выступая 27 июля на очередном совещании. — Мы нажмем, указания будут. Основное в том, что эти люди ничего в этом деле не понимают и пытаются увильнуть от этого дела. Вы, повторяю, должны взять их в работу. Видимо, вы сами их там на местах побаиваетесь. Чего бояться, бейте их, ломайте им хвосты… Что они, особая часть партии, что ли? Нажмите на них, заставьте их работать» ^{154}.

Однако усилиями одних лишь местных партийцев ситуацию было не исправить. Требовалось, чтобы важностью задач, стоящих перед партийными организациями, прониклось также руководство НКВД в Москве, а расшевелить его мог только один человек — Сталин.

«При проверке партдокументов… — вспоминал позднее Ежов, — мы много выявили врагов и шпиков разных мастей и разведок. Об этом мы сообщали в ЧК [так, по старинке, Ежов называет НКВД], но там почему-то не производили арестов. Тогда я доложил Сталину, который, вызвав к себе Ягоду, приказал ему немедленно заняться этими делами. Ягода был этим очень недоволен, но был вынужден производить аресты лиц, на которых мы дали материалы»^{155}.

Результатом полученных от Сталина указаний стало совместное письмо Ягоды и Ежова всем начальникам республиканских, краевых и областных управлений НКВД, секретарям обкомов, крайкомов и ЦК нацкомпартий. О его содержании можно судить по обнаруженному в архиве проекту этого послания. В нем руководителям региональных управлений НКВД предписывалось оказывать всемерную помощь местным партийным комитетам в проведении проверки партийных документов. С этой целью вызывающие подозрение коммунисты должны были включаться в агентурную и следственную разработку, а при необходимости — подвергаться аресту с последующим тщательным расследованием деятельности и связей выявленных таким образом шпионов, бывших белогвардейцев и т. д.

Каждому управлению НКВД предлагалось выделить специальных сотрудников, которые осуществляли бы взаимодействие с представителями партийных комитетов, проводящих проверку. Данную работу следовало рассматривать как важнейшую задачу органов госбезопасности, и о всех проводимых в связи с этим мероприятиях предлагалось регулярно сообщать в Секретно-политический отдел ГУГБ НКВД^{156}.

Нельзя сказать, что после этого все пошло совсем уж гладко и без помех, но прогресс был налицо. В своем письме, направленном в конце сентября отдыхающему в Сочи Сталину, Ежов так обрисовал сложившиеся к этому времени взаимоотношения партийных комитетов и органов НКВД в деле разоблачения проникших в партию врагов народа:

«К сожалению, НКВД до последнего времени стоял в стороне от этого дела. Само собой разумеется, что аппаратом только наших организаций раскрыть до конца эту сволочь невозможно. Проверка дает только зацепку, а органы НКВД должны раскопать дело до конца. Только за последние месяцы мне удалось их оперативно втянуть в эту работу, и это уже начинает давать свои результаты. Люди, кажется, начинают понимать, что проверка дает им огромную возможность преодолевать недостатки в своей работе в части выявления врагов. Если бы Вы ничего не имели против, я хочу сговориться с Аграновым и собрать небольшое оперативное совещание по преимуществу центральных работников НКВД, разобрать все факты, [касающиеся] обнаруженных в партии шпионов, троцкистов и т. п., с тем чтобы соответствующим образом проинформировать людей и направить их на поиски троцкистских и шпионских образований. Думаю, что такое инструктивное совещание было бы во всех отношениях полезно»^{157}.

Проблемы, возникающие вокруг репрессирования коммунистов, поставили партийные комитеты перед необходимостью подключиться к существующей в стране карательной системе и взять на себя часть ее функций. Дело было новое, незнакомое, и Ежову приходилось подробно инструктировать местных работников по всему кругу возникающих вопросов.

Вот, например, фрагмент выступления Ежова на совещании заведующих отделами руководящих партийных органов и секретарей обкомов, крайкомов и ЦК нацкомпартий, состоявшемся 26 сентября 1935 г.:

«Ежов. Какое разделение труда и какие взаимоотношения должны нормально складываться [между партийными комитетами и органами НКВД во время проверки партийных документов]?… Вы натыкаетесь на жулика, на авантюриста, на мерзавца, шпиона и т. д. У вас есть некоторые основания подозревать. Вы это дело завершаете, а дальше надо передавать этого человека в органы Наркомвнудела.

Голос с места. А прокурор не всегда дает санкцию.

Ежов. Вы настоящий бюрократ, вы извините меня, но так, как в Восточной Сибири проверяете, проверка показывает, что у вас прокурор хозяин, а не вы. Может быть, прокурору поручим проводить проверку, так и, пожалуйста, скажите. Крайком не может добиться, чтобы прокурор дал санкцию — чепуху говорите. И, во-вторых, не прокурор дает санкцию на арест члена партии, а секретарь крайкома. Секретарь крайкома согласовывает с Наркомвнуделом, кого арестовать. Если вы боитесь ответственности, перепоручим прокурору. Если вы хотите, чтобы арестовали члена партии, неужели вы не добьетесь этого дела?

Вы разоблачили… и передаете органам Наркомвнудела, и ваше дело и, в особенности, органов Наркомвнудела доработать этого человека до конца. Сейчас что делаете: взяли исключили человека и считаете дело законченным, [а] я думаю, что дело далеко не закончено. Для нас интересно знать, как этот человек попал в партию, при каких обстоятельствах и что этот человек наделал, может быть, этот человек не один, а за ним целая организация — это дело органов Наркомвнудела. Вы должны свою работу построить таким образом с органами Наркомвнудела, чтобы был повседневный полный контакт, чтобы [когда] вы обнаружили такого человека — давайте прорабатывать: он представляет интерес, он даст много — тогда дело двинется по-настоящему вперед»^{158}.

Но вот исключили коммуниста из партии, арестовали его, что дальше? У Ежова был ответ и на этот вопрос:

«Какие меры пресечения должны быть… Есть такая категория людей, которых не станешь судить, например, троцкисты, бывшие эсеры, бывшие меньшевики, зиновьевцы. Я называю категорию политических наших противников. Их судить незачем… [их] нужно будет направлять в органы НКВД на Особое совещание, три-пять лет давать, высылать, то есть это будет действеннее и оперативнее и лучше. Надо решить прямо эти дела, без всяких судов. А то на Украине заседали суды, выносили прямо смехотворные вещи. Я прочитал ряд приговоров… Судили его за то, что он при вступлении в партию скрыл свое кулацкое происхождение, и дали ему пять лет. На кой черт нам это нужно? Считаете нужным высылать кулака, считаете, что это сволочь, — высылайте его…»^{159}.

К сентябрю 1935 года основные вопросы, связанные с проверкой партийных документов, были уже решены, и Сталин пришел к выводу, что в течение некоторого времени сможет обойтись без Ежова, который с таким усердием боролся с врагами, что, если не дать ему как следует отдохнуть, легко мог подорвать свое, и без того не слишком крепкое, здоровье. Дел впереди хватало, и здоровье нужно было расходовать экономно.

«Вам надо поскорее уходить в отпуск — в один из курортов СССР или за границу, как хотите или как скажут врачи, — убеждал Сталин Ежова в своем письме из Сочи от 10 сентября — Как можно скорее в отпуск, если не хотите, чтобы я поднял большой шум»^{160}.

19 сентября Политбюро ЦК ВКП(б), приняв к сведению эти пожелания вождя, остановило представить Ежову двухмесячный отпуск и направить его для лечения за границу.

Так Ежов снова очутился в венской клинике профессора Ноордена. Оттуда он поехал на хорошо знакомый ему курорт Мерано в Итальянских Альпах, после чего его передвижения начинают приобретать черты трансъевропейского турне. Из Мерано Ежов отправился в Париж, затем на присланном за ним автомобиле Полномочного представительства СССР в Италии проехал в Рим, поездом вернулся в Вену и уже по дороге домой на один день остановился в Варшаве.

Трудно поверить, что все эти перемещения осуществлялись лишь в связи с рекомендациями врачей, а не преследовали какие-то иные, более общественно значимые, цели. Но, как бы там ни было, благодаря такому не совсем обычному путешествию по Европе, Ежов смог не только поправить здоровье, но и получить массу новых ярких впечатлений. В начале декабря 1935 года он вернулся наконец в Москву и со свежими силами принялся за подготовку к пленуму ЦК, на котором намечено было рассмотреть первые результаты продолжающейся уже полгода проверки партийных документов.

В повестку дня состоявшегося 21–25 декабря пленума ЦК ВКП(б) были включены два пункта: «Вопросы промышленности и транспорта в связи со стахановским движением» и «Итоги проверки партийных документов». Выступая с докладом по второму вопросу, Ежов сообщил, что на 1 декабря 1935 г. проверку прошли уже 1 млн. 916 тысяч коммунистов (81,1 % от их общего числа), при этом исключено из партии было 175 тысяч человек, в том числе 1788 шпионов или имеющих связь со шпионами, 35 777 бывших белогвардейцев и кулаков, скрывших свое прошлое при вступлении в партию, 5507 бывших троцкистов, зиновьевцев и т. д.

«Пришлось, — заявил Ежов, — применять и более жесткие меры в отношении части коммунистов, т. е. одновременно с разоблачением их применять и аресты»^{161}.

Разоблачить, по словам Ежова, удалось не только врагов-одиночек, но и более ста враждебных организаций и групп, а всего арестовано было свыше 15 тысяч бывших коммунистов. Показав на конкретных примерах, как в различных парторганизациях выявляли врагов партии и народа, Ежов в конце своего выступления сказал:

«Мы живем в эпоху исключительных успехов. Жизнь стала веселее и радостнее — это верно, но в этих радостях, товарищи, не надо забывать о большевистской бдительности! Мы можем радоваться нашим успехам, можем веселиться, успехи наши совершенно исключительны, но, если мы потеряем большевистскую остроту и бдительность, эту радость будет омрачать нам своими мелкими пакостями классовый враг»^{162}.

Выступая в прениях, участники заседания дополнили приведенные Ежовым факты множеством примеров, иллюстрирующих проникновение в партию врагов народа и иностранных шпионов. Некоторые из выступающих, упоминая о работе возглавляемого Ежовым Отдела руководящих партийных органов, заявляли, что учились у своих московских коллег, как надо работать, или жалели, что не сумели полностью взять на вооружение стиль работы ОРПО, иначе дела пошли бы у них несравненно лучше.

Проверкой партийных документов Ежов занимался не только как заведующий Отделом руководящих партийных органов, но и как председатель Комиссии партийного контроля (КПК) при ЦК ВКП(б). На эту должность он был назначен 28 февраля 1935 г., после того как прежний руководитель КПК Л. М. Каганович был утвержден народным комиссаром путей сообщения.

Пост председателя КПК предоставлял дополнительные возможности для выявления «врагов», проникших в партию, в различные государственные предприятия и учреждения.

Представление об этой стороне деятельности Ежова дают фрагменты опубликованных дневниковых записей А. Г. Соловьева, в то время научного сотрудника Института мирового хозяйства и мировой политики, несколько раз встречавшегося с Ежовым по служебным делам:

«5 марта 1935 г. Вызывался в ЦК к Бауману[36] … От него узнал, что закончившийся пленум ЦК… председателем КПК утвердил секретаря ЦК Ежова. На мой вопрос, что за причина такого быстрого выдвижения Ежова, ведь до недавнего времени совсем не было известно его имя, Бауман улыбнулся, говорит, он показывает себя очень твердым человеком с огромным нюхом. За него горой Каганович. Очень доверяет и т. Сталин.

25 марта 1935 г. Вместе с Варгой[37] и Войтинским[38] нас вызывали в ЦК к Бауману. Он провел к Жданову[39] где был и Ежов, такой низкорослый, щуплый. Жданов задал вопрос, как мы оцениваем свой научный аппарат. Варга ответил, что аппарат очень квалифицированный. Большинство — это либо политэмигранты, либо работавшие в наших заграничных организациях. Мировое хозяйство в целом и по отдельным странам знают очень хорошо. Ежов насмешливо заметил, почему в таком квалифицированном аппарате свободно гнездились и, наверное, гнездятся враги народа. Он сказал, что не доверяет политэмигрантам и побывавшим за границей. Но Войтинский резко прервал его. Выходит, ему, коммунисту с 1912 г. и по заданию ЦК много работавшему советником в борющейся компартии Китая, и Варге, честно выполняющему поручения ЦК, как политэмигранту тоже нет доверия? Это же грубое оскорбление. Но Жданов вмешался, удержал ссору, сказал, что произошло недоразумение. Однако события, связанные с убийством Кирова, заставляют партию повысить бдительность ко всем без исключения. Ежов опять добавил, что тов. Сталин учит: бдительность требует обязательного выявления антипартийных и враждебных элементов и очищает от них. Это надо твердо помнить. Мы ушли удрученные.

25 июня 1935 г. Встретил Тер-Арутюнянца. Он работает в КПК… Очень неодобрительно отзывается о председателе КПК Ежове. Груб, упрям, поверхностный, подозрителен, мелочный. Хватает за всякое слово, используя для обвинения.

14 сентября 1935 г. Вместе с Варгой и Войтинским нас вызывал Ежов. Щуплый, несколько суетливый и неуравновешенный, он старался держаться начальственно. Он сказал, что мы должны помогать ему в раскрытии контрреволюционного подполья. Варга возразил, что мы научная организация, а не охранный орган. У нас нет ничего общего с охранными и следственными органами. Ежов нервно напомнил, что наш институт наполнен темными личностями, связанными с заграницей, значит, тесно связан с органами охраны, вылавливающими шпиков и заговорщиков. Варга возмутился, сказал, что институт никогда не будет разведывательным филиалом, просил не мешать заниматься научной работой. Ежов рассердился и потребовал представить секретные характеристики на каждого сотрудника с подробным указанием его деятельности и связей с заграницей. Мы ушли с угнетенным настроением.

20 марта 1936 г. Нас вызывали… в НКВД к начальнику отдела Грязнову. Он стал расспрашивать о сотрудниках. Варга возмутился, сказал, что нас мало интересуют биографии, мы оцениваем [сотрудников] по результатам научной работы. Грязнов ответил, что считает наш институт сильно засоренным чуждыми людьми и [что институт] нуждается в расчистке. Варга запротестовал. Грязнов предложил нам пойти к Ежову. Передал, что Варга считает НКВД помехой в работе и защищает аппарат. Ежов рассердился, сказал, что мы забываем призывы великого вождя и учителя гениального Сталина к высокой бдительности. Что мы не понимаем и недооцениваем таящейся в нашем институте контрреволюционной опасности. Среди сотрудников — эмигрантов и бывших за границей, наверное, имеются завербованные американской, английской, французской и др. контрразведками и [агенты] фашистского гестапо. Ежов приказал немедленно представить на каждого всестороннюю характеристику и особый список близко соприкасавшихся с Зиновьевым, Каменевым, Сафаровым, Радеком, Бухариным[40]. Мы ушли удрученные.

21 марта 1936 г. Варга вместе со мной и Войтинским ходили к Бауману с жалобой на Ежова — отвлекает от научной прямой работы. Бауман… повел к Жданову. Узнав суть жалобы, Жданов позвонил тов. Сталину. Мы перепугались и раскаивались, но было поздно. Скоро пришел тов. Сталин. Спросил Варгу, чем его обидел Ежов. Варга ответил: ничем, но требует не свойственной институту работы. Тов. Сталин нахмурился, но спокойно объяснил. Вероятно, Варга не представляет всей трудности работы Ежова, от этого — недоразумения. Он сказал, что Варга, несомненно, большой уважаемый ученый… его очень ценят, но он недостаточно ясно понимает всю сложность современной внутриполитической обстановки и чрезмерно доверчив. А от этого выигрывает враг. Мы ушли, поняв, что надо выполнять требования Ежова»^{163}.

К началу 1936 года работа по проверке партийных документов была практически завершена, и 4 февраля решением Политбюро Ежов, успешно выполнивший поставленную перед ним задачу, был освобожден от обязанностей заведующего Отделом руководящих партийных органов. Новым начальником Отдела был назначен его заместитель Г. М. Маленков, под руководством которого проводилась последовавшая за проверкой партийных документов кампания по их обмену. Ей тоже была придана форма чистки, правда, в этот раз внимание обращалось, главным образом, на пассивных коммунистов — так называемый «балласт».

Ежова же ждала другая, не менее ответственная работа. 27 февраля 1936 года, по указанию Сталина, ему было поручено наблюдение за ходом следствия по делу арестованной органами НКВД группы бывших троцкистов, при этом он должен был не просто контролировать следственный процесс, но и непосредственно участвовать в допросах вместе с чекистами. Поручение Сталина свидетельствовало о том, какое значение он придавал данному расследованию, но одновременно — и о его неверии в способность (и желание) НКВД самостоятельно добиться необходимого результата. И надо сказать, что основания для такого рода сомнений у него, безусловно, были.

Версия о «прямой причастности заграничного центра троцкистов к организации террористической работы в СССР», озвученная Ежовым на июньском (1935 г.) пленуме ЦК ВКП(б), в последующие три месяца подверглась существенному уточнению. Выступая 25 сентября 1935 года на собрании регионального партактива с докладом о ходе проверки партийных документов, Ежов ознакомил слушателей со своими новыми мыслями на этот счет.

«Мне кажется, — заявил он, — что троцкисты, несомненно, имеют у нас центр где-нибудь в СССР. Не может быть, чтобы заграничный центр троцкистов, сравнительно отдаленный от СССР, мало сведущий в нашей жизни, чтобы он мог настолько конкретно руководить троцкистскими организациями, которые, к нашему сожалению, сохранились у нас, которые мы считали разгромленными»^{164}.

Этими же соображениями Ежов тогда же поделился с отдыхающим в Сочи Сталиным. Упомянув в направленном ему письме о троцкистских группах, якобы вскрытых в ходе проверки партийных документов на Украине, в Казахстане, Иваново-Вознесенске, Красноярске и других местах, Ежов повторил свое предположение о существовании в стране законспирированного центра, осуществляющего руководство подпольными троцкистскими организациями. Подтверждением этого, с точки зрения Ежова, служило, поведение троцкистов при исключении из партии.

«Многие из них по несколько раз исключаются из партии, не сдают партийных билетов, переезжают в другие парторганизации и там становятся на учет. Так как это применяется повсюду, совершенно очевидно, что троцкисты имеют на этот счет определенную директиву»^{165}.

Еще одно доказательство координации действий троцкистов из единого центра Ежов увидел в том, как замаскировавшиеся троцкисты-коммунисты протаскивают своих единомышленников в партию. Обработав какого-нибудь беспартийного рабочего в своем духе, троцкисты убеждали его в необходимости вступить в партию, обеспечивали его соответствующими рекомендациями или давали их сами.

«Такие факты, — пишет Ежов, — обнаружены в Одессе, Иваново, на Урале и т. д. Совершенно очевидно, что здесь тоже троцкисты действовали по какой-то директиве»^{166}.

Получив от Сталина карт-бланш на все необходимые действия, вытекающие из его «открытия», Ежов встретился с одним из наиболее близких ему людей в руководстве НКВД, первым заместителем наркома внутренних дел СССР Я. С. Аграновым. Сообщив, что, по его мнению и по мнению Сталина, в стране существует не вскрытый до сих пор центр троцкистов, Ежов распорядился провести операцию по ликвидации троцкистского подполья в Москве, где скорее всего и должен был находиться искомый центр. О том, как события развивались дальше, Агранов рассказал в своем выступлении на февральско-мартовском пленуме ЦК в 1937 году:

«Я дал распоряжение о подготовке к проведению этой операции Молчанову [начальнику Секретно-политического отдела ГУГБ НКВД] и довел об этом до сведения т. Ягоды. Под всевозможными предлогами и со ссылками на то, что подготовительные меры к этой операции еще не закончены, Молчанов к выполнению распоряжения не приступал. Я дал тогда указание Управлению НКВД по Московской области т. Реденсу представить справку о наличии троцкистских подпольных групп в Москве. Я получил от управления Наркомвнудела по Московской области обстоятельную справку, из которой было видно, что в Москве существует несколько десятков активных законспирированных троцкистских групп… Ввиду того, что мое устное распоряжение не выполнялось… я отдал письменное приказание Молчанову немедленно представить мне план операции по ликвидации всех контрреволюционных троцкистских гнезд. Я этот вопрос… ставил и на оперативных совещаниях, где также присутствовали и Молчанов, и Ягода. Молчанов пытался доказать, что активно действующих троцкистов в Москве не так уж много. Я все же настойчиво предложил эту операцию провести… Молчанов после моего письменного приказания вызвал к себе ответственных оперативных работников УНКВД по Московской области и грубо выругал их за представленную мне справку, доказывая им, что никакого серьезного троцкистского подполья в Москве нет»^{167}.

Раздраженный позицией Молчанова, Сталин как-то в разговоре с Ягодой сравнил его с бывшим начальником ленинградского управления НКВД Ф. Д. Медведем, прозевавшим убийство Кирова. «Либо он тупица, либо подозрительный человек»^{168}, — заявил вождь. Однако дело было не только в Молчанове, и Сталин прекрасно понимал, что вести себя подобным образом тот мог, лишь опираясь на поддержку своего непосредственного начальника Ягоды, который, возглавляя НКВД, руководил также работой его основного подразделения — Главного управления государственной безопасности, куда входил и Секретно-политический отдел.

Не имея намерений окончательно рвать с Ягодой, которому как хорошему организатору непросто было бы подобрать замену, но желая все же продемонстрировать, к чему может привести его непослушание, Сталин в конце 1935 года поручил возглавить Главное управление госбезопасности Я. С. Агранову. Правда, это устное распоряжение не было подкреплено соответствующим решением Политбюро, поэтому после непродолжительного периода организационной неопределенности все осталось как есть, тем более, что Агранов вскоре серьезно заболел и вернулся к работе только в июне следующего года.

В конце концов, уступая давлению Сталина и Ежова, Ягода с Молчановым вынуждены были подключиться к поиску пресловутого троцкистского центра. Усилилось агентурное наблюдение за бывшими оппозиционерами, как находящимися на свободе, так и отбывающими наказание. Последних начинают активно и углубленно допрашивать, стремясь обнаружить неизвестные ранее организационные связи, а также контакты с заграницей.

В начале ноября 1935 года Секретно-политическим отделом ГУГБ НКВД от одного из бывших троцкистов, отбывающих наказание в Горьковской тюрьме, были получены сведения о якобы существующей в Горьковском пединституте крупной законспирированной троцкистской группе. Занимаясь проверкой этой информации, чекисты обнаружили среди преподавателей института одного очень интересного человека — приехавшего в СССР из Германии в июле 1935 г. по гондурасскому паспорту некоего В. П. Ольберга.

29-летний сын известного деятеля российского социал-демократического движения Пауля Ольберга (Шмушкевича) Валентин Ольберг с 1919-го по 1927 год проживал в Риге, затем переехал в Берлин, где примкнул к местным левым организациям и вступил в компартию. Там же, в Германии, был завербован чекистами и получил задание внедриться в одну из действующих в стране троцкистских группировок и попытаться проникнуть в ближайшее окружение Л. Д. Троцкого, проживавшего в эмиграции в Турции.

Первую часть задания Ольберг выполнил, а вот вплотную приблизиться к Троцкому не сумел. После того, как он выразил желание стать секретарем Троцкого, его пригласили на собеседование, но проявленный им повышенный интерес к троцкистской оппозиции в СССР, к обстоятельствам жизни самого Троцкого показался подозрительным, и вопрос о его поездке к Троцкому отпал. Правда, с проживающим в Берлине сыном и правой рукой Троцкого Львом Седовым Ольберг контакт установил и периодически оказывал ему разные мелкие услуги: доставал нужные книги, газетные вырезки и т. д.

Весной 1931 года, в результате размежевания в среде немецких левых, группировка, в которую входил Ольберг, оказалась за бортом троцкистской организации, и его попытки снова вступить в нее успехом не увенчались.

После прихода к власти нацистов Ольбергу пришлось покинуть Германию и перебраться в СССР. Здесь он был направлен в Сталинобад (Таджикистан), где некоторое время трудился в качестве преподавателя истории в местном пединституте. Летом 1933 г. его направляют в Чехословакию, где нашли приют многие немецкие левые организации и где он был зарегистрирован как политэмигрант из Германии.

Сумев (на деньги родителей жены) добыть себе паспорт гражданина Республики Гондурас, Ольберг в дальнейшем при пересечении границы использовал именно данный паспорт. В марте 1935-го он на несколько дней съездил по туристской визе в СССР, затем поехал в Германию, но в июле снова отправился в СССР, где его устроили на работу преподавателем истории в Горьковский пединститут. Здесь же, в Горьком, в тресте «Союз-мука» уже некоторое время трудился его брат Павел.

Человек, всего несколько месяцев назад приехавший из-за границы, где имел контакты с троцкистами, был весьма перспективной кандидатурой на роль связника Троцкого с троцкистским подпольем в СССР. Конечно, Ольберг был «своим», но в условиях, когда задачу нахождения мифического троцкистского центра приходилось выполнять фактически уже любой ценой, им решено было пожертвовать.

5 января 1936 года Ольберг был арестован. Первое время он никак не мог понять, что произошло, хотя интуитивно уже чувствовал, что добром для него это не кончится. 27 января он пишет следователю, ведущему его дело:

«После Вашего последнего допроса 25/1 меня охватил отчего-то ужасный, мучительный страх смерти. Я, кажется, могу оговорить себя и сделать все, чтобы положить конец этим мукам. Но я явно не в силах возвести на себя поклеп и сказать заведомую ложь, т. е. что я троцкист, эмиссар Троцкого и т. д. Я приехал в Союз по собственной инициативе, теперь — в тюрьме уже — я понял, что это было сумасшествие, преступление. Горько раскаиваюсь в нем. Я сделал несчастными не только себя, но и жену мою, брата. Теперь я понял, до чего неправилен был мой шаг, т. е. приезд в СССР по неверным данным[41] и сокрытие моего троцкистского прошлого»^{169}.

На следующий день Ольберг пишет новое заявление: «Очень прошу вызвать меня сегодня к себе. Кроме других вопросов, я хочу назвать имена лиц, которые смогут подтвердить мою невиновность в инкриминируемом мне обвинении»^{170}.

Однако чекистам удалось убедить Ольберга, что единственным способом спасти себя и арестованных одновременно с ним жену и брата является сотрудничество со следствием, а не попытки доказать свою никого не интересующую невиновность…

Две недели спустя следователи уже могли занести в протокол:

«Я был непосредственно связан с Троцким, с которым поддерживал регулярную связь, и с Львом Седовым, который давал мне лично ряд поручений организационного порядка, в частности по нелегальной связи с Советским Союзом. Я являлся эмиссаром Троцкого в Советском Союзе вплоть до моего ареста. С целью ведения в Советском Союзе троцкистской контрреволюционной работы и организации террористических актов над Сталиным, я нелегально приехал в СССР… Седов мне сказал прямо, что нужно начинать реальную подготовку убийства Сталина, что совершение теракта изменит в корне ситуацию, и члены ЦК ВКП(б) при первых же трудностях внутри- и внешнеполитического порядка призовут к руководству страны Троцкого»^{171}.

Помимо Ольберга, на протяжении января-апреля 1936 года были арестованы и некоторые другие преподаватели Горьковского пединститута, как примыкавшие в прошлом к троцкистской оппозиции, так и не имевшие с ней ничего общего, а кроме того, директор института И. К. Федотов и несколько студентов. К концу апреля расследование «преступных замыслов» горьковских педагогов было практически завершено, и нарисованная под руководством чекистов картина выглядела так.

Получив от приехавшего В. П. Ольберга директиву Троцкого об организации покушения на Сталина, директор института И. К. Федотов, доцент того же института А. Х. Кантор и сам Ольберг выработали следующий план. В лаборатории института создаются метательные снаряды, начиненные взрывчаткой. Из протроцкистски настроенных преподавателей и студентов формируются две боевые группы, которые под видом делегации студентов-отличников направляются в Москву для участия в демонстрации 1 мая 1936 года. Работающие в Москве в педагогическом институте им. А. С. Бубнова сообщники устраивают дело так, чтобы прибывшей делегации, как гостям, была предоставлена возможность пройти на правом фланге колонны демонстрантов поближе к Мавзолею В. И. Ленна и стоящим на нем руководителям партии. При прохождении Мавзолея заговорщики забрасывают его привезенными с собой бомбами, уничтожая не только Сталина, но заодно и остальных членов Политбюро, а вторая группа для отвлечения внимания устраивает в это время стрельбу на другом конце Красной площади, давая возможность бомбистам скрыться с места преступления.

В подтверждение этой версии имелись и «вещественные доказательства». Посланная Г. Г. Ягодой в Горький опергруппа ГУГБ НКВД обнаружила в шкафу лаборатории и в мастерской пединститута пять «толстостенных чугунного литья крупных оболочек, в кулак величиной, с входными нарезными отверстиями [использовались в качестве учебных пособий на занятиях по физике], а также достаточное количество химикатов для изготовления взрывчатых веществ»^{172}. Сообщая Ежову и Сталину об этих находках, Ягода указывал: «Экспертизой специалистов устанавливается, что при начинении оболочек взрывчатыми веществами бомбы представляют большую разрушительную силу»^{173}.

Наряду с горьковским вариантом, чекисты в начале 1936 г. активно разрабатывали еще одно перспективное направление. В феврале, в рамках проводимой облавы на бывших оппозиционеров, в Москве были арестованы уполномоченный Главлита при издательстве Всесоюзной сельхозакадемии А. И. Шемелев, сотрудник журнала «Советская торговля» И. И. Трусов и некоторые другие бывшие троцкисты. Докладывая об этом Сталину, заместитель наркома внутренних дел СССР Г. Е. Прокофьев отметил, что у Трусова при обыске были обнаружены и изъяты некоторые документы Л. Д. Троцкого, относящиеся к 1927 году (несколько его рукописей, письма к нему его сторонников и т. д.). Разобраться с этим «архивом Троцкого» Сталин поручает Ежову, и ему же, как уже упоминалось, вменяется в обязанность вместе с чекистами участвовать в допросах арестованных.

Полученное Ежовым задание, на первый взгляд, подразумевало его участие лишь в допросах, имеющих отношение к найденному «архиву». Однако, в действительности, под контролем Ежова оказался весь ход дальнейшего масштабного расследования, вышедшего далеко за пределы первоначально обозначенных рамок, и в процессе этой работы ему удалось приобрести знания и навыки, весьма пригодившиеся на следующем этапе его карьеры.

Выясняя происхождение «архива», чекисты вышли на А. Н. Сафонову — бывшую жену одного из видных деятелей большевистской партии, а затем и троцкистской оппозиции И. Н. Смирнова. Сафонова и сама была известной троцкисткой, время от времени по этому поводу арестовывалась, и в 1932 году решила для лучшей сохранности передать имевшиеся у нее документы на хранение Трусову, где их и нашли.

Ее муж, И. Н. Смирнов, был тем человеком, которого вполне можно было представить в качестве руководителя «троцкистского центра в СССР». Правда, чекисты этой возможностью в свое время уже воспользовались, и по этой причине И. Н. Смирнов с апреля 1933 года находился в Суздальском политизоляторе, обвиненный в создании подпольной, широко разветвленной и глубоко законспирированной троцкистской организации, имеющей филиалы в различных городах страны, а также в Госплане, Наркомате тяжелой промышленности и других государственных учреждениях. Смирнов был приговорен тогда к пяти годам лишения свободы, остальные восемьдесят с лишним человек — к трем годам заключения или ссылки.

Но в конце концов, рассудили чекисты, ничто не мешает Смирнову руководить своими единомышленниками и из тюрьмы, особенно учитывая существующий в политизоляторах довольно либеральный режим содержания.

На то, чтобы добиться от арестованных троцкистов соответствующих показаний, ушло сравнительно немного времени, и к началу апреля 1936 года у чекистов уже имелись «признания» и о контактах за границей с сыном Троцкого, и о террористических намерениях в отношении Сталина, правда, сам Смирнов, в отличие от своих новых «сообщников», держался твердо и ни на какие серьезные уступки не шел. Кроме того, никак не удавалось совместить данное направление с горьковским (не было точек соприкосновения), и они продолжали существовать каждое само по себе, опровергая тем самым версию о едином центре.

Тем временем некоторые из арестованных, не вполне понимая, чего от них хотят, но желая угодить следователям (которые, впрочем, и сами не всегда понимали, чего от них хочет руководство), начали в своих показаниях упоминать о якобы существующем блоке между бывшими троцкистами и зиновьевцами, которые будто бы снова, как в 1927 г., объединились для совместной борьбы против лидеров партии. Руководящий центр этого мифического блока разными подследственными определялся по-разному, но чаще всего назывались фамилии: от зиновьевцев — Г. Е. Зиновьева, Л. Б. Каменева и И. П. Бакаева, а от троцкистов — И. Н. Смирнова и С. В. Мрачковского. Это были отголоски тех разговоров, которые велись в 1932 г., когда, в результате начавшегося во многих регионах голода и связанных с ним антиправительственных выступлений, стали вполне очевидными последствия проводимого в стране политического курса, и появилась надежда, что, может быть, теперь, объединившись, удастся каким-нибудь образом избавиться от сталинской клики. Ничего конкретного в этом направлении сделано не было, тем более что в конце 1932-го — начале 1933 года Каменев и Зиновьев были отправлены в ссылку, а Смирнов и Мрачковский — в тюрьму. И вот теперь в следственных протоколах идея объединения оппозиции четырехлетней давности начала обретать новую жизнь, на этот раз виртуальную.

По мере того, как в круговорот следствия вовлекались все новые и новые люди, расширялась и тематика показаний. В конце мая 1936 г. от арестованных Управлением НКВД по Ленинградской области сотрудников ленинградского отделения Академии наук были получены «сведения» об участии лидеров бывшей зиновьевской оппозиции в убийстве С. М. Кирова. Как уже говорилось, на состоявшихся в декабре 1934-го — январе 1935 года процессах по делу «ленинградского» и «московского» центров доказать их причастность к убийству руководителя ленинградских коммунистов не удалось, но теперь ситуация стала, наконец, «проясняться».

Все началось с того, что в начале 1936 года ленинградские чекисты пришли к выводу о существовании среди местных ученых контрреволюционной организации, состоящей из бывших зиновьевцев. Запросили санкцию Москвы на проведение арестов, но там, похоже, сочли представленные доказательства недостаточно убедительными, кроме того, заниматься бывшими зиновьевцами в разгар охоты на троцкистов никому не хотелось, так что инициатива ленинградцев поддержки в центральном аппарате не получила. Однако те продолжали настаивать, и в конце концов Ягода пошел им навстречу. В последних числах марта и в апреле 1936 г. были арестованы заместитель директора Института антропологии А. А. Бусыгин, помощник академика-секретаря отделения Академии наук в Ленинграде С. Н. Седых, ученый секретарь Института истории науки и техники Я. М. Урановский и некоторые другие научные работники. В начале мая 1936 г. от А. А. Бусыгина удалось получить признательные показания, согласно которым он являлся членом контрреволюционной организации, созданной в свое время бывшим заместителем заведующего планово-организационным сектором Академии наук Н. А. Каревым. Последний в апреле 1933 года был осужден на 3 года по делу «антипартийной группы правых» («бухаринская школа»), после чего организацию будто бы возглавил заместитель председателя Монгольского и Тихоокеанского комитетов АН СССР М. Н. Яковлев. В декабре 1934-го после убийства Кирова и он был арестован, но организация, как «выяснили» чекисты, не распалась, а продолжала существовать вплоть до последнего времени. В ходе последующих допросов Бусыгин назвал многих своих «сообщников» из числа работников академических учреждений Ленинграда и рассказал, что главной задачей организации было устранение методами террора партийного руководства страны. В частности, в 1934 году организация по поручению одного из лидеров бывшей зиновьевской оппозиции, И. П. Бакаева, тоже якобы готовила покушение на С. М. Кирова. Директивы тогдашнему руководителю организации М. Н. Яковлеву Бакаев давал будто бы от имени подпольного троцкистско-зиновьевского центра, который готовил также и убийство Сталина, для чего в разных городах страны создавались боевые террористические группы.

Получив показания на М. Н. Яковлева еще от нескольких «членов организации», чекисты взяли в работу его самого, и на допросе 27 мая 1936 года им были сделаны «признания», существенно повлиявшие на ход всего дальнейшего расследования. Яковлев сообщил, что в июне 1934 г. он встречался с приезжавшим в Ленинград Л. Б. Каменевым и получил от него директивы относительно дальнейшей контрреволюционной работы.

«Каменев передал мне решение центра об организации борьбы против руководителей ВКП(б) и правительства путем террора. Он спросил, как я отношусь к этому, и, получив мой положительный ответ, сделал прямое предложение о необходимости подготовки теракта над Кировым, сообщив одновременно, что в Москве организацией подготовляется покушение на Сталина»^{174}.

По словам Яковлева, Каменев будто бы сообщил ему, что подготовка убийства Кирова параллельно ведется также группой Румянцева-Котолынова (которая его якобы в конце концов и совершила) и группой, возглавляемой бывшим секретарем Зиновьева Н. М. Моториным. Сам Яковлев, в свою очередь, будто бы сообщил Каменеву об объединении своей группы с троцкистской группой, руководимой заместителем председателя ленинградского отделения Коммунистической академии Г. С. Зайделем, «на основе признания террора как единственного метода борьбы против руководства партии». «Каменев сказал, что объединение зиновьевской организации, возглавляемой мною, с троцкистской группой Зайделя полностью соответствует установкам московского центра зиновьевской организации. Тогда же Каменев сообщил мне, что в Москве на этой же основе террористической борьбы против партийного руководства зиновьевский центр давно уже объединился с троцкистской организацией Смирнова-Мрачковского. Каменев сказал, что в объединенный центр зиновьевско-троцкистской организации входят Зиновьев, он, Каменев, Бакаев, Смирнов, Тер-Ваганян и Мрачковский»^{175}.

Допрошенный на следующий день после Яковлева бывший директор Института антропологии и этнографии Н. М. Моторин подтвердил, что по поручению И. П. Бакаева его группа вела в 1934 году подготовку убийства Кирова (наряду с группами Румянцева-Котолынова и Яковлева) и что, со слов Бакаева, ему известно об объединении в Москве троцкистов и зиновьевцев в один блок для совместной борьбы методами террора с руководством ВКП(б).

Направляя 1 июня 1936 г. Сталину и Ежову протоколы допросов ленинградских научных работников, Ягода в сопроводительной записке указывал:

«Этими допросами вскрыты новые, ранее не известные данные по делу об убийстве тов. Кирова, о роли т. н. московского контрреволюционного зиновьевского центра, и особенно Каменева, Зиновьева и Бакаева, в подготовке теракта над тов. Сталиным и организации убийства тов. Кирова» ^{176}.

Хотя Ягода и переслал ленинградские протоколы Сталину и Ежову, сам он, судя по всему, в них не поверил и дальнейшее расследование пытался вести таким образом, будто бы этих протоколов и не существовало. Но этого ему сделать не позволили.

1—4 июня 1936 года проходил очередной пленум ЦК ВКП(б). Обсуждался проект новой конституции, а также вопросы уборки урожая и заготовки сельхозпродукции. Вечером 3 июня на закрытом заседании пленума его участники заслушали сообщение Ягоды о проводимом органами НКВД расследовании. Стенограмма заседания не велась, и судить о том, что происходило за закрытыми дверями, можно лишь по чрезвычайно скупым и отрывочным воспоминаниям некоторых участников. Из этих воспоминаний следует, что, докладывая об имеющихся на тот момент результатах следствия, Ягода будто бы сделал вывод, что непосредственной связи с Троцким представители троцкистского подполья в СССР не имели, то есть действовали автономно. Кроме того, в своем выступлении Ягода не упомянул о ленинградских протоколах, и это пришлось сделать Сталину, который, выступив вслед за ним, зачитал наиболее важные места из показаний ленинградских ученых. Сталин, в противоположность мнению Ягоды, высказался в том духе, что за действиями троцкистов внутри страны явно чувствуется рука Троцкого и что необходимо поймать его за эту самую руку ^{177}.

Противостояние между Сталиным и Ягодой, если все происходило именно так, как описано выше, можно рассматривать как водораздел между прежним подходом к расследованию деятельности «троцкистского подполья в СССР» и новым, наметившимся после появления ленинградских протоколов. В отличие от Ягоды, рассматривавшего следственные материалы прежде всего с точки зрения их достоверности, Сталин подходил к делу с политическими мерками, а здесь все выглядело совершенно иначе. Впервые за прошедшие после убийства Кирова полтора года появилась реальная возможность возложить не морально-политическую, а прямую ответственность за это преступление на лидеров бывшей зиновьевской оппозиции. Кроме того, весьма перспективной в этих условиях становилась идея троцкистско-зиновьевского блока, рассматривавшаяся до сих пор в качестве вспомогательного варианта. Изобразив убийство Кирова как совместную акцию зиновьевцев и сблокировавшихся с ними троцкистов, можно было через троцкистов пристегнуть к этому громкому преступлению и самого Троцкого. Ну а для большего политического эффекта дело о преступлениях банды троцкистско-зиновьевских убийц имело смысл рассмотреть в открытом судебном заседании с привлечением советской и международной общественности, широким освещением в печати и т. д.

В отличие от Сталина, руководство НКВД к идее открытого процесса относилось примерно так, как плохо успевающий ученик относится к предстоящим экзаменам. Одно дело — провести обвиняемых через собственное Особое совещание при НКВД или через закрытое заседание Военной коллегии Верховного Суда, и совсем другое — доказывать их виновность на глазах у всего мира, когда каждая неточность, нестыковка или подтасовка сразу же обратят на себя внимание и будут использованы для компрометации всей проделанной работы.

Впрямую повлиять на позицию Сталина в отношении открытого судебного процесса чекисты, конечно, не могли, но, пока вождь окончательно не определился в своем намерении, надежда, что как-то исподволь его удастся все-таки переубедить, еще оставалась.

После июньского пленума разработка версии троцкистско-зиновьевского террористического блока активизировалась. 5 июня 1936 года начальник ленинградского УНКВД Л. М. Заковский и руководитель Секретно-политического отдела того же УНКВД Г. А. Лупекин допросили доставленного в Ленинград Н. А. Карева (по версии следствия — предшественника М. Н. Яковлева на посту руководителя ленинградской террористической организации). В ходе допроса Карев показал, что в августе 1932 г., находясь в Москве, он побывал на даче Каменева и Зиновьева в Ильинском и встречался там с Зиновьевым и другими видными деятелями бывшей зиновьевской оппозиции.

«Зиновьев сообщил, что, на основе признания террора основным средством борьбы с существующим партийным руководством, центром установлен контакт с руководителями троцкистской организации в Союзе Иваном Никитичем Смирновым и Мрачковским и что есть решение объединенного троцкистско-зиновьевского центра об организации террористических актов над Сталиным в Москве и Кировым в Ленинграде… Мне Зиновьев предложил… подбирать из руководимой мною в Академии наук в Ленинграде организации людей, способных осуществить террористический акт над Кировым»^{178}.

Далее Карев сообщил, что о созданной им в Ленинграде контрреволюционной организации знал также Н. И. Бухарин, который бывал на «сборищах участников организации при антипартийных и контрреволюционных разговорах»^{179}. В свою очередь Каменев, продолжал Карев, «очень интересовался настроениями Бухарина и рекомендовал мне поддерживать с ним близкие отношения»^{180}.

Появление в протоколах имени Бухарина Ягоде очень не понравилось. И дело было не только в очевидной недостоверности этих сведений — остальные показания в этом смысле мало чем отличались в лучшую сторону. Но в свое время Ягода был близок к лидерам правой оппозиции (особенно к А. И. Рыкову), и дальнейшее развитие данной темы могло рано или поздно затронуть его самого. Ленинградским чекистам было рекомендовано сосредоточиться на главном направлении расследования, не отвлекаясь на второстепенные сюжеты, и на некоторое время вопрос о Бухарине был снят с повестки дня.

19 июня 1936 года Ягода предпринял попытку закрыть тему публичного процесса, пока эта идея не овладела Сталиным окончательно. В свое время, за три месяца до описываемых событий, докладывая вождю о ходе работы по ликвидации «троцкистского подполья», он внес предложение: через Особое совещание при НКВД отправить в дальние лагеря сроком на пять лет всех находящихся в ссылке троцкистов, «ведущих активную работу», и троцкистов, исключенных из партии в ходе последней проверки партийных документов. Тех же, кто обвиняется в подготовке террористических актов, — судить по закону от 1 декабря 1934 г. и расстрелять. Сталин вроде бы не возражал и поручил Ягоде с Вышинским по окончании следствия над троцкистами, уличенными в причастности к террору, представить ему на утверждение их список.

Начальник Секретно-политического отдела ГУГБ НКВД Г. А. Молчанов такой список составил, Ягода его подписал, после чего документ был передан на согласование Ежову. Однако тот, считая, что следствие еще не закончено и точку ставить рано, визировать его не спешил. Предпринятая некоторое время спустя еще одна попытка Ягоды подвести черту также закончилась неудачей. И вот, наконец, 19 июня 1936 г. разросшийся до 82 фамилий список кандидатов на ликвидацию попал на стол к вождю. 46 человек, включая И. Н. Смирнова, а также московских и горьковских троцкистов, предлагалось судить Военной коллегией Верховного Суда в Москве, а ленинградцев и украинцев (последние якобы готовили теракты в отношении руководящих деятелей Украины) — на выездных сессиях в Ленинграде и Киеве. Несмотря на то, что ленинградскую группу представляли в основном бывшие зиновьевцы, Ягода всех, включенных в список, именовал без разбора участниками контрреволюционной троцкистской организации.

Конечно, проигнорировать полученные к этому времени показания о Каменеве и Зиновьеве было невозможно, поэтому Ягода рекомендовал их тоже предать суду Военной коллегии.

Таким образом, не принимая во внимание уже имеющиеся к этому времени следственные материалы о якобы существующей объединенной троцкистско-зиновьевской террористической организации, Ягода предлагал судить руководителей зиновьевской организации отдельно от троцкистов и даже от рядовых зиновьевцев; самих троцкистов разделить на группы и судить в разных местах, их руководителем считать одного лишь И. Н. Смирнова, и, самое главное, все судебные процедуры, в соответствии с законом от 1 декабря 1934 г., провести в закрытом режиме.

Такой подход поддержки у вождя не нашел. Понимая, что с проведением открытого суда Ягода боится не справиться и что на его деятельную помощь в этом вопросе рассчитывать не приходится, Сталин дал поручение Ежову взять ход расследования под свой личный контроль и, в первую очередь, добиться получения конкретных данных о ведущей роли Троцкого в подготовке терактов против руководителей партии и государства. Конечно, Ежов и до этого наблюдал за следственными мероприятиями в соответствии с решением Политбюро от 27 февраля, но теперь он получил возможность не только наблюдать, но и активно вмешиваться в процесс, чем и не замедлил воспользоваться.

Сначала Ежов решил, что будет давать указания чекистам на оперативных совещаниях, проводившихся Г. А. Молчановым, но тут как раз после длительной болезни вернулся и приступил к работе первый заместитель Ягоды Я. С. Агранов, и Ежов решил действовать через него.

К этому времени Управлению НКВД по Московской области, которое тоже было задействовано в расследовании, удалось получить от арестованных в конце мая 1936 г. видных троцкистов Е. А. Дрейцера и И. С. Эстермана важные показания, позволяющие придать следствию новый импульс. Дрейцер, являвшийся в 1927 г., в период активного противостояния оппозиции со Сталиным, начальником созданной троцкистами личной охраны Троцкого, в 1928 г. исключался из партии, затем был в ней восстановлен и работал на разных хозяйственных должностях (перед арестом — заместителем директора завода «Магнезит» в Челябинской области). На допросе 11 июня он «признался», что является руководителем созданной в 1929 г. по указанию И. Н. Смирнова нелегальной троцкистской организации, имеющей свои ячейки на многих предприятиях, в частности в Москве. В конце допроса Дрейцер пообещал в следующий раз рассказать о своих организационных связях с троцкистами в Сибири, на Урале и Украине.

На следующий день был допрошен И. С. Эстерман, являвшийся, по словам Дрейцера, его правой рукой в деле руководства подпольной организацией, и тот дополнил рассказ своего «руководителя» многими интересными деталями, например, такой: «Дрейцер меня информировал… о том, что троцкистский центр в СССР поддерживает тесную связь с заграничным троцкистским центром»^{181}. Эстерман сообщил, что во время пребывания в служебной командировке в Берлине в 1931 году Дрейцер будто бы встречался там с сыном Троцкого Львом Седовым и что приезжавшая к Дрейцеру в 1934 году из Польши сестра, скорее всего, была связующим звеном между ним и Троцким.

«После ее приезда Дрейцер мне говорил… что троцкистский заграничный центр активизирует работу на СССР, и с его слов было понятно, что он располагает последними, данными о Троцком и о его работе на СССР. Кроме того, Дрейцер мне передал последние установки Троцкого… Он мне говорил о том, что Троцкий в одном из своих документов ставит вопрос о физическом устранении руководства партии, в частности Сталина»^{182}.

Пригласив Я. С. Агранова к себе на дачу, подальше от посторонних глаз, Ежов объяснил ему ситуацию. Агранову предстояло выбрать, либо он берет сторону Ягоды и разделяет тогда с ним всю ответственность за возможные последствия, либо он принимает правильное решение, становится помощником Ежова и, преодолевая сопротивление Молчанова и Ягоды, помогает вывести следствие на финишную прямую. После того, как Агранов предпочел выбрать правильное решение, Ежов поручил ему отправиться в Московское управление НКВД, лично допросить Дрейцера и всех, кого будет необходимо, и добиться конкретных показаний, изобличающих Троцкого и руководителей так называемого троцкистско-зиновьевского блока.

23 июня 1936 года Агранов и взятые им в помощники заместитель начальника УНКВД по Московской области А. П. Радзивиловский, начальник Секретно-политического отдела областного управления Г. М. Якубович и его заместитель П. Ш. Симановский приступили к допросу Дрейцера, и полученные несколько часов спустя результаты оправдали все их ожидания.

Дрейцер показал, что в середине 1934 г. один из руководителей троцкистского подполья в СССР, С. В. Мрачковский, будто бы сообщил ему, что в соответствии с директивой, полученной от Троцкого, следует приступить к подготовке терактов против руководителей партии и правительства, для чего необходимо создать крепкие боевые группы из надежных людей. Одну из таких групп, с задачей организовать покушение на Сталина и наркома обороны СССР Ворошилова, Троцкий якобы поручил организовать самому Дрейцеру.

Поскольку чекистам, видимо, хотелось использовать и приезд к Дрейцеру в октябре 1934 г. его сестры из Польши, пришлось придумывать еще одну директиву Троцкого на ту же тему, полученную несколько месяцев спустя после первой. В изложении Дрейцера это выглядело так. Перед отъездом сестры из Варшавы к ней приехал связник от Льва Седова и попросил отвезти брату в СССР немецкий журнал. Дрейцер, знавший, что таким способом может быть передано секретное послание, написанное симпатическими чернилами, тщательно журнал обработал и на последней странице якобы обнаружил написанное хорошо знакомым ему почерком послание Троцкого за подписью «Старик». Текст гласил:

«Дорогой друг! Передайте, что на сегодняшний день перед нами стоят следующие основные задачи: 1) убрать Сталина и Ворошилова, 2) развернуть работу по организации ячеек в армии, 3) в случае войны использовать всякие неудачи и замешательства для захвата руководства»^{183}.

Письмо будто бы заканчивалось указанием информировать его автора о ходе работ по выполнению этих установок.

Конечно, скептики могли бы сказать, что никакой войны в 1934 г. не предвиделось, ячейки в армии троцкисты могли создавать и не дожидаясь каких-то специальных указаний, а распоряжение о подготовке убийства Сталина и Ворошилова Троцкий, как следовало из предшествующих показаний Дрейцера, направил в СССР еще несколько месяцев назад, и всех, кого нужно, давно уже должны были оповестить. Но рассчитано было не на скептиков, а на Сталина, а у него никаких претензий не возникло, так что теперь в распоряжении следователей почти что был документ, написанный рукой Троцкого, призывающий к убийству руководителей СССР и к пораженчеству в военное время. Вернее не сам документ, а воспоминание о нем, поскольку С. В. Мрачковский, к которому письмо Троцкого было будто бы переправлено, как опытный конспиратор, его уничтожил. Но и несмотря на это, на фоне всех других чисто голословных признаний и обвинений, имевшихся в распоряжении следствия, письмо Троцкого, пусть даже не сохранившееся, выглядело как вполне солидное и почти объективное свидетельство его преступных замыслов. К тому же те, кто, по версии Дрейцера, читал и переправлял данное послание, в ходе последующих допросов всю эту историю, конечно же, подтвердили.

Выполняя дважды полученную им директиву Троцкого о необходимости убийства Сталина и Ворошилова, Дрейцер, по его словам, договорился с несколькими знакомыми ему троцкистами о создании боевых террористических групп. Покушение, поучал Дрейцер своих «сообщников», целесообразно совершить за городом во время поездок Сталина на дачу или при его проезде в Сочи и другие курортные места, для чего необходимо завербовать людей, близких к ЦК и Кремлю, которые могли бы установить время и маршруты поездок.

Не ограничиваясь контактами с московскими троцкистами, Дрейцер в мае 1935 г., находясь в служебной командировке в Киеве, встретился со своим хорошим знакомым Д. А. Шмидтом, командиром 8-й мотомеханизированной бригады Киевского военного округа, и якобы получил от него принципиальное согласие на участие в деятельности заговорщицкой организации.

Дрейцер также сообщил следователям, что, для руководства всей контрреволюционной работой в Москве, был создан московский центр троцкистско-зиновьевского блока в составе его, Дрейцера (правда, в Москве он бывал лишь наездами, во время командировок), и двух видных зиновьевцев — Р. В. Пикеля и И. И. Рейнгольда (руководитель центра).

Показания Дрейцера впервые давали выход на Троцкого (до этого все инструкции из-за границы обвиняемые будто бы получали от его сына Льва Седова), перспективными были также идея «московского центра» троцкистско-зиновьевского блока, которому можно было инкриминировать теперь какие-нибудь конкретные планы подготовки убийства Сталина, и контакты с Д. А. Шмидтом — выявление заговорщиков в военной среде во все времена рассматривалось как серьезный успех следствия.

Воодушевленный полученным результатом, Агранов не стал останавливаться на достигнутом и в тот же день, по горячим следам, допросил находящегося в распоряжении московских чекистов «сообщника» Дрейцера по «московскому центру» Р. В. Пикеля. Тот показания Дрейцера подтвердил. Ссылаясь на информацию, будто бы переданную ему руководителем «московского центра» И. И. Рейнгольдом, он сообщил, что в 1933 г. «объединенный всесоюзный центр троцкистско-зиновьевского блока решил нанести ВКП(б) сокрушительный удар путем ряда террористических актов, задачей которых было обезглавить руководство и захватить власть в стране»^{184}.

Решение об этом было якобы принято Зиновьевым, Каменевым и Смирновым, и среди намеченных жертв, помимо Сталина, значились также Киров, Каганович и Ворошилов. Особое внимание уделялось подготовке убийства Кирова.

«Его расценивали как молодого, талантливого, растущего руководителя, близкого человека к Сталину, организатора разгрома зиновьевцев в Ленинграде… Зиновьев и Каменев, — продолжал фантазировать Р. В. Пикель, — считали недостаточным организовать покушение против Сталина. Их дословное выражение: «Мало вырвать дуб, надо уничтожить все то молодое, что около этого дуба растет»^{185}.

После того как были получены изобличающие показания на основных фигурантов предстоящего процесса — Троцкого (заочный участник), Зиновьева, Каменева и других, — дальнейшие усилия чекистов и контролирующего их Ежова были направлены на получение аналогичных по содержанию показаний от возможно большего числа арестованных. Полной уверенности, что удастся сломить Зиновьева, Каменева и Смирнова и заставить их оговорить себя, не было, и массированные обвинения в их адрес со стороны бывших единомышленников и «сообщников» должны были убедить их в бессмысленности сопротивления (раз уж следствию и так «все известно») и, кроме того, стать той доказательной базой, которой будет достаточно для суда, в том числе и открытого.

В свое время была даже изобретена специальная теория, призванная придать голословным обвинениям, звучащим на всех проводимых в СССР политических процессах, статус полноценного доказательства. Ее сформулировал на Шахтинском процессе в 1928 г. будущий нарком юстиции СССР Н. В. Крыленко, представлявший тогда в суде сторону государственного обвинения. Крыленко заявил:

«Здесь прошли перед нами в довольно большом количестве те факты, часто встречающиеся в судебной практике, которые именуются «оговорами» и которые имеют весьма условное доказательное значение… Сам по себе оговор, конечно, мало что значит, но если этот оговор будет повторяться неоднократно разными лицами, если эти оговоры будут совпадать в тех или иных своих мелочах или деталях, если эти оговоры будут даны различными лицами в различных местах или если оговаривающие были допрошены разными лицами и в различном разрезе следовательского предварительного расследования, — такие оговоры приобретают полное доказательное значение»^{186}.

Так что теперь нужно было всего лишь получить от «разных лиц, в различных местах и в различном разрезе следовательского предварительного расследования» побольше заявлений о преступных замыслах лидеров «троцкистско-зиновьевского блока» и их укрывшегося за границей сообщника Троцкого, а дальше пускай суровый, но справедливый советский суд определит, как следует поступать с этой, говоря словами Сталина, «безыдейной и беспринципной бандой вредителей, диверсантов, шпионов и убийц».

Еще раз допросили Е. А. Дрейцера. Он «вспомнил» конкретных лиц, намеченных, в соответствии с указаниями Троцкого, для подготовки теракта против Сталина. Его убийство якобы планировалось осуществить либо в р-не Можайского шоссе и Дорогомиловской улицы, по пути следования машины с вождем в Кремль или обратно, либо во время демонстрации на Красной площади, либо при посещении одного из московских театров. Дрейцер также уточнил, что командира 8-й мотомеханизированной бригады Д. А. Шмидта он не просто вовлек в организацию, но и обсудил с ним различные варианты покушения на наркома обороны Ворошилова и что, кроме Шмидта, он еще завербовал с теми же целями своего давнего знакомого, начальника штаба 18-й авиабригады майора Б. И. Кузьмичева.

Дошла очередь и до уже неоднократно упоминавшегося в следственных протоколах близкого друга И. Н. Смирнова и тоже видного троцкиста С. В. Мрачковского. К этому времени 53-летний Мрачковский был уже сломлен как физически, так и морально. Сказывались и ранения, полученные в годы Гражданской войны, и та тяжелая психологическая обстановка, в которой он находился с момента ареста в начале 1935 года. В мае 1936-го его жена, добившаяся разрешения на свидание с ним, писала секретарю ЦК ВКП(б) А. А. Андрееву, прося изменить режим содержания мужа в тюрьме: «Мрачковский — форменный инвалид, совершеннейший старик, едва передвигающий [больную] ногу». («Послать ее к черту», — наложил Ежов резолюцию на попавшую к нему просьбу^{187}).

Сопротивляться следствию Мрачковский был уже не в состоянии, и начальник Иностранного отдела ГУГБ НКВД А. А. Слуцкий, которому поручено было им заниматься, сумел склонить его к сотрудничеству. Мрачковский подтвердил факт создания в 1932 году для борьбы с руководством ВКП(б) «всеми доступными средствами» блока между троцкистами и зиновьевцами во главе с Каменевым, Зиновьевым, Смирновым, им, Мрачковским, и некоторыми другими, упомянул о существовании московского центра организации, рассказал о якобы полученном и уничтоженном им секретном послании Троцкого Дрейцеру с призывом к убийству Сталина и Ворошилова.

Допрошенный в те же дни еще один «заговорщик», Э. С. Гольцман, поведал о своей встрече с Троцким в Копенгагене, куда тот приезжал в конце ноября 1932-го из Турции по приглашению местной студенческой организации. Гольцман, работавший тогда в советском торгпредстве в Германии, будто бы договорился с сыном Троцкого Л. Седовым, что они встретятся в Копенгагене в отеле «Бристоль» и отправятся вместе на встречу с Троцким. Во время состоявшегося свидания, узнав, что Гольцман скоро возвращается в Союз, Троцкий, якобы, попросил передать И. Н. Смирнову, что считает основной задачей троцкистской организации в СССР устранение Сталина и что единственным способом решить эту задачу является террор.

Удалось подтвердить и обвинения в адрес Зиновьева. Допрошенный ленинградскими чекистами его бывший секретарь Н. М. Моторин «признался», что в 1934 г. возглавлял одну из групп, занятых подготовкой убийства Кирова. Соответствующее задание было якобы получено им от И. П. Бакаева, а затем подтверждено при личной встрече с Г. Е. Зиновьевым осенью 1934 г.

«Зиновьев мне сказал, что подготовка террористического акта должна быть всемерно форсирована и что к зиме Киров должен быть убит. Зиновьев упрекал меня в недостатке решительности и энергии. Он сказал, что в вопросе о террористических методах борьбы надо отказаться от предрассудков… Он указал, что специфические условия настоящего момента, зажим партии… и неминуемая гибель зиновьевской группы, если она не станет на путь решительной борьбы, требуют устранения партийного руководства путем террора.

Зиновьев сказал, что начало будет положено в Ленинграде и что в Москве также будут проведены террористические акты. Зиновьев мне сообщил, что положение требует объединения всех сил, враждебных Сталину, и поэтому зиновьевский центр вошел в соглашение с троцкистским центром»^{188}.

5 июля 1936 г., докладывая Сталину и Ежову о показаниях, полученных в последние дни, Ягода писал:

«После того как Мрачковский, Дрейцер, Эстерман, Гольцман и Моторин признались в получении ими прямых личных указаний, устных и письменных, от Л. Троцкого, Г. Зиновьева и Л. Каменева об организации террора над руководством ВКП(б), считаю полностью доказанным:

1. Прямое личное руководство Л. Троцкого подготовкой террористических актов в отношении руководителей ВКП(б).

2. Личное участие Г. Зиновьева и Л. Каменева в организации убийства тов. Кирова»^{189}.

Запоздалое прозрение Ягоды ничего, кроме усмешки вызвать у Ежова, вероятно, не могло. Уже давно всем все было ясно и по поводу Троцкого, и по поводу Каменева с Зиновьевым, и только главный чекист страны никак не мог поверить очевидным фактам. Не мог или не хотел?

В оставшееся до начала процесса время общая концепция вскрытого «заговора» принципиальных изменений не претерпела. Уточнялись отдельные детали и даты, подключались некоторые дополнительные сюжеты и персоналии. Были «выявлены» конкретные боевые группы, которые в разное время и в разных местах готовились совершить покушение на Сталина. Некоторые из них были якобы созданы агентами Троцкого, направленными им в СССР под видом политэмигрантов (роль которых исполняли агенты ОГПУ, работавшие до 1933 г. в германской компартии и вернувшиеся затем в СССР), другие подчинялись руководству троцкистско-зиновьевского блока внутри СССР, но и тем и другим каждый раз что-то мешало совершить покушение. То охрана была слишком бдительной, то расстояние до Сталина далеким (бомбу — не добросишь, из револьвера — не попадешь), то вокруг было чересчур много народа.

Получила развитие и тема заговорщицкой деятельности в армии. К началу процесса в состав руководства «военного центра троцкистской организации», помимо уже упоминавшихся Д. А. Шмидта и Б. И. Кузьмичева, были записаны и, соответственно, арестованы заместитель командующего войсками Ленинградского военного округа В. М. Примаков, военный атташе СССР в Великобритании В. К. Путна, командир и военком 25-й дивизии М. О. Зюк и ряд других военнослужащих.

После того, как было набрано достаточное-количество необходимых показаний, дошла очередь и до Зиновьева с Каменевым, которые в конце концов вынуждены были вступить на путь сотрудничества со следствием. Вот, например, под какими «признаниями» чекистам удалось получить подпись Зиновьева в ходе допроса 28–29 июля 1936 года:

«Объединенный троцкистско-зиновьевский центр с 1932 г. являлся в Советском Союзе «заменителем» и эсеров, и меньшевиков, и открытых белогвардейцев. Теперь мы подняли знамя террора против Сталина. С этого периода объединенный троцкистско-зиновьевский центр является штабом русского фашизма в его троцкистско-зиновьевском издании…

Одной из первейших задач, входивших в план заговора, была задача открыть дорогу Троцкому для возможно более триумфального возвращения в СССР… Было бы неверно, если бы я не признал, что личная роль Троцкого во всех преступлениях троцкистско-зиновьевского центра была еще большей, чем моя, что директивы Троцкого из-за границы имели для объединенного центра решающее значение, что главнейшим из главных руководителей всех наших преступлений, всего заговора был Троцкий»^{190}.

Сохранить собственную жизнь Каменев и Зиновьев, возможно, уже и не надеялись, да и жизнью то, что с ними происходило, назвать было уже трудно, но, пойдя на сделку со Сталиным и согласившись подтвердить приписываемые им преступления, оба соратника Ленина, вероятно, рассчитывали хотя бы отвести удар от своих семей (у Зиновьева был сын, у Каменева — двое).

На заключительном этапе следствия в число потенциальных жертв попали практически все видные деятели партии, входившие в прошлом в те или иные оппозиционные Сталину группировки. «Выяснилось», в частности, что бывшие троцкисты Ю. Л. Пятаков, К. Б. Радек и Л. П. Серебряков вместе с бывшим зиновьевцем Г. Я. Сокольниковым, занимавшие до последнего времени ответственные посты в хозяйственной и партийной структурах, представляют собой строго законспирированный запасной центр троцкистско-зиновьевского блока, который должен вступить в действие в случае провала основного центра и ареста его участников.

Что же касается правых, с которыми заговорщики будто бы контактировали через М. П. Томского, то они, по словам некоторых подследственных, рассматривались лидерами троцкистско-зиновьевского блока как естественные союзники, которые, не примыкая формально к блоку, координировали с ним свои действия, поскольку тоже якобы планировали насильственное устранение существующего руководства и даже создали с этой целью собственные боевые группы.

Дело «Троцкистско-зиновьевского объединенного террористического центра» рассматривалось Военной коллегией Верховного Суда СССР 19–24 августа 1936 г. Октябрьский зал Дома Союзов в Москве вместил примерно полторы сотни советских граждан (главным образом, работников НКВД) и около 30 иностранных журналистов и дипломатов. Предъявленные обвинения признали почти все подсудимые, за исключением И. Н. Смирнова и Э. С. Гольцмана, которые, как и на предварительном следствии, продолжали отрицать какую-либо свою причастность к террористической деятельности, хотя и готовы были подтвердить участие в работе троцкистской организации, встречи за границей с сыном Троцкого Львом Седовым и самим Троцким (Гольцман). «Животная трусость» — так охарактеризовал такое их поведение выступавший на процессе в качестве государственного обвинителя А. Я. Вышинский.

20 августа 1936 г. в телеграмме, направленной отдыхающему в Сочи Сталину (туда он уехал за несколько дней до начала процесса), Ежов и Каганович сообщали, что все идет нормально, подсудимые признают себя виновными и что особое впечатление на иностранных корреспондентов, которые называют в своих телеграммах домой эти сведения сенсационными, произвели показания о существовании запасного центра организации в лице Радека, Сокольникова, Серебрякова и Пятакова, а также прозвучавшие упоминания о связи троцкистско-зиновьевского центра с правыми и о наличии у последних собственных террористических групп, о которых было известно Рыкову, Томскому и Бухарину.

23 августа продолжавшиеся пять дней судебные слушания завершились, и ранним утром 24 августа был объявлен приговор, в соответствии с которым все обвиняемые были приговорены к расстрелу.

В целом процесс прошел вполне успешно и достиг намеченных целей. Конечно, много было всяких мелких нестыковок, но на них мало кто обратил внимание, кроме, конечно же, Троцкого, который впоследствии подробно разобрал подтасовки и нелепости состоявшегося суда в своей статье «Московский процесс — процесс над Октябрем», помещенной в издаваемом им журнале «Бюллетень оппозиции».

«Десятки террористов, — писал Троцкий, — в течение многих месяцев разговаривали о терроре, ездили на террористические свидания, устраивали террористические совещания и т. д. и т. д. Они направо и налево рассказывали об этом, все их друзья и приятели знали, что они готовят убийство Кирова, не знало об этом… одно лишь ГПУ… Кажется, что дело происходит на Луне, а не в СССР, насквозь пронизанном сетью всесильного ГПУ»^{191}.

Еще одна нелепость, на которую, конечно же, обратил внимание Троцкий, это решение «заговорщиков» убить сначала Кирова, а уж потом, если получится, Сталина, ведь избранная тактика не только не приближала их к власти, ради которой все, вроде бы, и делалось, но, напротив, сразу же приводила к разгрому всей «организации».

Впечатление от процесса также подпортила небольшая техническая накладка, обнаружившаяся через неделю после его окончания. Связана она была с показаниями Э. С. Гольцмана, который, выступая в суде, сообщил, что в ноябре 1932 г., приехав в Копенгаген, он, как было заранее условлено, встретился в гостинице «Бристоль» с Львом Седовым, после чего направился вместе с ним на свидание с Троцким, где получил указания о необходимости убийства Сталина (этот эпизод был одним из пунктов обвинения Троцкого). Однако 1 сентября 1936 года в датской газете «Сосиаль-демократен», органе правящей партии, появилось сообщение, перепечатанное потом многими европейскими газетами, согласно которому гостиница «Бристоль», где якобы договаривались встретиться и встретились перед поездкой к Троцкому Гольцман и Лев Седов, была снесена еще в 1917 году.

19 августа 1936 г., в день открытия процесса по делу «троцкистско-зиновьевского объединенного террористического центра», в «Правде» под заголовком «Великий гнев великого народа» была помещена статья, в которой, в частности, говорилось:

«…Почти всех главарей троцкистско-зиновьевской шайки выявили славные воспитанники Феликса Дзержинского, неутомимые стражи социалистической революции. Но еще не все троцкистские людишки обнаружены, не все нити их гнусной работы оборваны. Задача, стоящая сейчас перед всеми партийными организациями, перед каждым большевиком, перед каждым советским гражданином, — научиться распознавать троцкистско-зиновьевскую гадину, какое бы обличие она ни принимала, научиться вытаскивать на свет гадину, в какой бы глубокой норе она ни пряталась».

И действительно, как выяснилось в первые же дни процесса, кое в каких норах кое-какие гадины еще прятались, и, как только имена этих гадин были на суде оглашены, их тут же начали из нор извлекать. Вечером 21 августа прокурор СССР Вышинский объявил, что накануне им отдано распоряжение о начале расследования причастности Томского, Рыкова, Бухарина, Угланова, Радека и Пятакова к контрреволюционной деятельности «троцкистско-зиновьевского блока» и о привлечении к уголовной ответственности Серебрякова и Сокольникова[42].

22 августа, прочитав в «Правде» заявление Вышинского, на своей даче в подмосковном поселке Болшево застрелился М. П. Томский. В оставленном предсмертном письме на имя Сталина Томский заверял вождя в своей непричастности к преступлениям лидеров троцкистско-зиновьевского блока, каялся в допущенных им в прошлом политических ошибках, извинялся за резкие высказывания, которые позволил себе в одной из их бесед в 1928 г., а в конце сделал приписку: «Если ты захочешь узнать, кто те люди, которые толкали меня на путь правой оппозиции в мае 1928 г., — спроси мою жену лично, только тогда она их назовет»^{192}.

Расследовавший самоубийство Томского начальник Секретно-политического отдела ГУГБ НКВД Г. А. Молчанов попытался выяснить у жены Томского, о ком идет речь в его письме, но получил отказ. Оставшийся в Москве за Сталина Каганович поручил Ежову съездить в Болшево, разобраться в обстоятельствах смерти Томского, наметить порядок похорон, а заодно побеседовать с вдовой — возможно, она скажет, на кого намекал Томский в своем предсмертном послании.

Ежов с задачей справился. В результате продолжительной беседы ему удалось выяснить, что речь в письме шла о Ягоде. По словам Томского, которые он просил довести до сведения Сталина, в конце 20-х гг. Ягода был очень близок к лидерам правой оппозиции, регулярно поставлял им материалы о положении в ЦК и всячески подталкивал на борьбу с руководством партии.

Наверное, какая-то доля истины во всем этом была, но, по-видимому, Томский намеренно сгустил краски, рассчитывая таким образом поквитаться с Ягодой, которого он, вероятно, считал виновным в предвзятом ведении следствия и получении от арестованных вымышленных показаний о нем и других руководителях бывшей правой оппозиции.

К такому же выводу пришел и Ежов, так прокомментировавший в письме к отдыхающему в Сочи Сталину обвинения в адрес Ягоды:

«Лично я думаю, что в свое время он, несомненно, по-дружески путался с некоторыми из правых. Когда увидел, куда идет дело, порвал с ними и вряд ли имел хотя бы отдаленную связь. Думаю, что Томский выбрал своеобразный метод отомстить, рассчитывая на его правдоподобность. Мертвые де не лгут»^{193}.

Хотя Томскому удалось избежать следствия, но оставались его единомышленники — Бухарин и Рыков. Своими соображениями о том, как следует поступить с ними, Ежов поделился со Сталиным в письме от 6 сентября 1936 г.:

«Лично я сомневаюсь в том, что правые заключили прямой организационный блок с троцкистами и зиновьевцами. Троцкисты и зиновьевцы политически были настолько дискредитированы, что правые должны были бояться такого блока с ними. Я думаю, что правые знали о существовании троцкистско-зиновьевского блока, знали о терроре, информировались у них и смотрели на это дело со стороны, рассчитывая, что, в результате успешной террористической деятельности троцкистов и зиновьевцев, они смогут воспользоваться результатами как не дискредитированная политически организованная сила. Для этого они, несомненно, имели свою собственную организацию правых, которая тоже, очевидно, стояла на почве террора… Я просил сейчас чекистов собрать мне все материалы о правых… с тем чтобы еще раз посмотреть повнимательнее линию правых.

Вне зависимости от результатов работы в этом направлении правые настолько дискредитированы, что оставить безнаказанно всю их деятельность невозможно. Сейчас буквально все партийные организации обращаются в ЦК ВКП(б) и в печать с запросами о том, какие меры приняты к правым. Самым минимальным наказанием, совершенно обоснованным политически, является, по-моему, вывод их из состава членов ЦК[43] и высылка на работу в отдаленные места. Оставлять в таком положении далее — невозможно. Тут нужны Ваши твердые указания»^{194}.

Однако таких указаний не последовало. Сталин, возможно, еще не решил, как ему следует поступить с лидерами бывшей правой оппозиции, и, видимо, ждал результатов проводимого расследования, чтобы уже тогда определиться окончательно.

Одним из элементов этого расследования стала очная ставка между Бухариным и Рыковым, с одной стороны, и находящимся под стражей Сокольниковым — с другой. На путь сотрудничества со следствием Сокольников вступил в конце августа 1936 г. В ходе трех последовательных допросов (24–25 августа, 30 августа и 2 сентября 1936 г.) он подтвердил свое участие в запасном центре троцкистско-зиновьевского блока, созданного на случаи провала основного центра, а по поводу правых сообщил, что они не только были в курсе деятельности троцкистско-зиновьевских заговорщиков, но и непосредственно входили в запасной центр (в лице М. П. Томского) и участвовали в разработке всех мероприятий, направленных на захват власти. В частности, Сокольников показал, что на происходивших в феврале-марте 1936 г. встречах членов запасного центра было якобы решено увязать намеченные террористические акты против Сталина в Москве, Жданова в Ленинграде, Постышева и Косиора в Киеве с выступлением в этих городах воинских частей, руководимых офицерами-участниками заговора. «Весь этот план… был подтвержден специальной директивой Троцкого, в которой прямо предлагалось опираться при захвате власти на преданные кадры в Красной Армии», — добавил Сокольников^{195}.

При этом Томский вместе с наркомом связи Рыковым будто бы должны были в момент единовременного выступления в Москве, Ленинграде и Киеве обеспечить заговорщиков необходимыми средствами связи — радиостанциями и телеграфом. Эту часть плана Томский якобы брался осуществить при помощи группы единомышленников из числа правых, работающих в органах связи.

«Мы — я, Пятаков и Томский, — предполагали в случае благоприятного… развертывания событий объявить в виде временной меры военную диктатуру во главе с Пятаковым… Осуществление террористических актов над руководством партии и правительства мы намерены были выдать за посягательство белогвардейцев на жизнь руководителей и организаторов Октябрьской революции и, пользуясь возникшим смятением среди руководителей партии и правительства, призвать население страны сплотиться вокруг лозунга защиты Октябрьской революции. Главным требованием должно было быть требование расширить состав руководства партии и правительства с привлечением в него Зиновьева, Каменева, Сокольникова, Пятакова, Рыкова, Томского. Мы считали, что привлечь Троцкого сразу после совершенного переворота по соображениям тактическим нельзя будет и что это станет возможным после укрепления положения блока.

На этих же встречах, — продолжал Сокольников, — мы намечали поручить Бухарину и Радеку составление проектов двух манифестов от имени временного правительства для распространения их в случае успеха нашего заговора. Один документ предназначался для СССР, другой — для капиталистического мира»^{196}.

8 сентября 1936 г. Прокурор СССР А. Я. Вышинский в присутствии начальника Экономического отдела ГУГБ НКВД Д. М. Дмитриева и начальника одного из отделений Экономического отдела И. И. Чертока встретился с Сокольниковым, и в ходе их беседы тот подтвердил свои показания и заявил, что готов повторить их и на очных ставках. Вечером того же дня в кабинете Ежова в присутствии Кагановича и Вышинского состоялись очные ставки Сокольникова сначала с Рыковым, затем с Бухариным. Сокольников повторил все еще раз, после чего и Рыков, и Бухарин задали ему один и тот же вопрос: почему, неоднократно встречаясь с ними, он ни разу даже не намекнул о своем участии в деятельности троцкистско-зиновьевской организации, о ее замыслах и вообще не попытался хоть когда-нибудь поговорить с ними на соответствующие темы.

Сокольников объяснил это соображениями конспирации.

После проведения очной ставки Вышинский, Каганович и Ежов побеседовали отдельно с Рыковым и Бухариным. Те продолжали настаивать на своей невиновности, при этом Бухарин заплакал и заявил, что при таких обвинениях он готов пойти на крайние меры, так как не может жить под постоянным подозрением.

В конце концов, убедившись, что все утверждения Сокольникова об участии Бухарина и Рыкова в деятельности троцкистско-зиновьевского блока основываются на свидетельствах третьих лиц (покойного Томского, расстрелянного Каменева и др.), Ежов и Каганович поняли, что ничего серьезного инкриминировать бывшим лидерам правых пока невозможно, и поручили Вышинскому сделать соответствующее объявление в прессе. 10 августа 1936 г. в «Правде» было помещено заявление Прокуратуры СССР, в котором, в частности, говорилось:

«Следствие не установило юридических данных для привлечения Н. И. Бухарина и А. И. Рыкова к судебной ответственности, в силу чего настоящее дело дальнейшим следственным производством прекращается».

Внешне все закончилось победой Бухарина и Рыкова, однако слова об отсутствии юридических данных, которые они были готовы рассматривать как отказ от подозрений в их адрес, на самом деле означали лишь признание недостаточности собранных улик.

Но если с лидерами правых было еще не все ясно, то по поводу таких видных в прошлом троцкистов, как Г. Л. Пятаков и К. Б. Радек, сомнений не возникало. Показаний об их «преступной» деятельности скопилось более чем достаточно, и пришло время как-то определиться с их дальнейшей судьбой. В письме к Сталину от 6 сентября 1936 г. Ежов писал:

«Сейчас я ни на минуту не сомневаюсь в том, что Радек и Пятаков, как и Сокольников, являются действительными руководителями контрреволюционной банды троцкистов и зиновьевцев после кировских событий[44].

Мне понятны трудности, связанные с их арестом, с точки зрения общественного мнения за границей. Новый процесс затевать вряд ли целесообразно. Арест и наказание Радека и Пятакова вне суда несомненно просочатся в заграничную печать. Тем не менее на это идти надо. Все равно вся заграничная печать пишет и утверждает, что Радек и Пятаков давным-давно арестованы»^{197}.

Согласие вождя было получено, и в ночь с 11 на 12 сентября 1936 года Пятаков, находившийся в это время в служебной командировке под Нижним Тагилом, был арестован. Пять дней спустя арестовали и Радека. Однако, помимо лидеров бывшей троцкистской оппозиции, нужно было решить, что делать со всеми остальными троцкистами и зиновьевцами. Несколько сотен их арестовали в ходе подготовки к только что закончившемуся процессу, другие находились в изоляторах и ссылке, и было ясно, что в новых условиях этого наказания для них совершенно недостаточно.

Решение данного вопроса было возложено на комиссию в составе Ежова, Вышинского и Ягоды.

«Стрелять придется довольно внушительное количество, — писал Ежов Сталину 6 сентября 1936 г. — Лично я думаю, что на это надо пойти и раз навсегда покончить с этой мразью. Понятно, что никаких процессов устраивать не надо. Все можно сделать в упрощенном порядке по закону от 1 декабря [1934 г.] и даже без формального заседания суда»^{198}.

Подработав эту идею, Ежов некоторое время спустя представил на утверждение вождя проект решения Политбюро поданному вопросу. В нем говорилось:

«1. До последнего времени ЦК рассматривал троцкистско-зиновьевских мерзавцев как передовой политический и организационный отряд международной буржуазии. Последние факты говорят о том, что эти господа скатились еще больше вниз, и их приходится теперь рассматривать как шпионов, разведчиков, диверсантов и вредителей фашистской буржуазии в Европе.

2. В связи с этим необходима расправа с троцкистскими мерзавцами, охватывающая не только арестованных, следствие по делу которых уже закончено, и не только подследственных вроде Муралова[45], Пятакова, Белобородова[46] и других, дела которых еще не закончены, но и тех, которые были раньше высланы.

3. В общей сложности расстрелять не менее тысячи человек. Остальных приговорить к 8-10 годам заключения, плюс столько же лет ссылки в северные районы Якутии»^{199}.

Третий пункт был Сталиным исключен, а первые два были утверждены решением Политбюро, принятым 29 сентября 1936 года. По-видимому, вождь решил, что не пристало высшему партийному органу регулировать, пусть даже сверхсекретными решениями, количество уничтожаемых политических противников. Все это нетрудно было сделать в рабочем порядке без излишней огласки, и уж сколько человек придется расстрелять, а сколько отправить в лагеря — подскажет сама жизнь.

Помимо участия в решении общеполитических вопросов, Ежов в сентябре 1936 года вплотную занимался и одной сугубо конкретной проблемой. Следствие по делу троцкистско-зиновьевского центра со всей очевидностью показало, что некоторые руководящие кадры НКВД уже не отвечают тем требованиям, которые предъявляет к ним руководство страны. Органам госбезопасности приходилось решать теперь гораздо более сложные, чем раньше, задачи, поскольку бороться приходилось уже не только с остатками враждебных классов или иностранной агентурой, но и с «заговорщиками» и «вредителями» внутри самой партии. Однако всерьез заниматься данной проблематикой многим чекистам, судя по всему, не хотелось, что наглядно продемонстрировало и расследование обстоятельств убийства С. М. Кирова и только что закончившийся процесс троцкистско-зиновьевского центра. В своем уже не раз упоминавшемся письме к Сталину от 6 сентября 1936 г. Ежов, помимо прочего, писал:

«Хочу Вас подробно проинформировать о внутренних делах ЧК. Там вскрылось так много недостатков, которые, по-моему, терпеть дальше никак нельзя. Я от этого воздерживался до тех пор, пока основной упор был на разоблачение троцкистов и зиновьевцев. Сейчас, мне кажется, надо приступить и к кое-каким выводам из всего этого дела для перестройки работы наркомвнудела.

Это тем более необходимо, что в среде руководящей верхушки чекистов все больше и больше зреют настроения самодовольства, успокоенности и бахвальства. Вместо того, чтобы сделать выводы из троцкистского дела и покритиковать свои собственные недостатки, исправить их, люди мечтают теперь только об орденах за раскрытое дело. Трудно даже поверить, что люди не поняли, что в конечном счете это не заслуга ЧК, что через 5 лет после организации крупного заговора, о котором знали сотни людей, ЧК докопалось до истины»^{200}.

По мере того, как Ежов все глубже и глубже вникал в дела охранного ведомства, желание взять бразды правления в свои руки и показать, как нужно работать по-настоящему, овладевало им все сильнее. Однако Ягода весьма болезненно реагировал на попытки секретаря ЦК вмешиваться в оперативную деятельность наркомата, и их отношения становились все более напряженными, тем более что Ежов не упускал возможности проинформировать Сталина о тех или иных служебных упущениях своего то ли коллеги, то ли соперника. Впоследствии референт Ежова В. Е. Цесарский так описывал их взаимоотношения на протяжении 1936 года:

«В начале 1936 г. Ежов предложил Ягоде издать секретный приказ для всего оперативного состава, в котором [необходимо было] раскритиковать работу НКВД и развенчать ряд руководящих периферийных работников. Ягода составил проект такого приказа и прислал на утверждение Ежову, который, будучи не удовлетворен приказом, поручил мне его переделать, и сам затем принял участие в редактировании приказа, которым постарался дискредитировать все руководство НКВД, в особенности же Ягоду. Этот приказ впоследствии был издан Ягодой за своей подписью.

Весной 1936 г. Ежов предложил мне собрать необходимые материалы о плохой работе НКВД по искоренению шпионажа в СССР… Я собрал все необходимые материалы в Исполкоме Коминтерна и МОПРе[47], после чего Ежов созвал в ЦК ВКП(б) совещание руководящих работников НКВД: Фриновского, Прокофьева, Балицкого, Слуцкого с участием секретаря Исполкома Коминтерна Мануильского. После совещания Ежов предложил мне составить по этому вопросу докладную записку в ЦК ВКП(б), отредактировал ее и направил в соответствующие адреса, обвинив руководство НКВД в потворстве проникновению шпионов на территорию СССР.

В том же 1936-м Ежов поручил мне расследовать заявление сотрудника УНКВД Азово-Черноморского края Шевченко. Я съездил на родину Шевченко, собрал на месте необходимые материалы, а Ежов, сделав соответствующее обобщение, снова дискредитировал Ягоду.

Впоследствии Ежов, использовав заявление бывшего секретного агента НКВД Зафрана о сокрытии Ягодой и его сподвижниками материалов об антисоветском троцкистском подполье, добился окончательной компрометации Ягоды…»^{201}

История, о которой упомянул В. Е. Цесарский в конце своего рассказа, началась в середине июля 1936 г., когда на имя Ежова поступило заявление от начальника Управления НКВД по Воронежской области С. С. Дукельского. Тот сообщал, что на протяжении 1933–1935 гг. неоднократно обращался к Ягоде с конкретными предложениями по перестройке работы НКВД, с тем чтобы наркомат мог более качественно выполнять возложенные на него обязанности. Речь шла о целесообразности отраслевого принципа построения органов госбезопасности (промышленный отдел, сельскохозяйственный отдел и т. д.), об упразднении районных отделений, создание которых привело к неоправданному распылению сил, об отказе от массовой осведомительской сети (8-10 тысяч осведомителей на область), с тем чтобы создать меньшую по численности, но более эффективную агентурную сеть и т. д.

Ягода от всех этих предложений отмахивался, предлагая Дукельскому больше внимания уделять своим прямым служебным обязанностям, и тогда тот решил довести свои идеи до сведения Ежова.

Ознакомившись с докладной запиской Дукельского и побеседовав затем с ее автором, Ежов, по-видимому, попытался выяснить мнение Ягоды по поводу содержащихся в ней предложений. Возможно, только тогда Ягода и узнал, что один из подчиненных через его голову выходит на секретаря ЦК и обсуждает с ним вопросы, выходящие далеко за пределы своей компетенции.

11 сентября 1936 г. вызванный в Москву Дукельский получил нагоняй от Ягоды и предложение перейти «по собственному желанию» в одно из неоперативных подразделений НКВД: переселенческий отдел, пожарную охрану, Управление шоссейных дорог или другое по его выбору. Однако Дукельский отверг это предложение и заявил, что при таком к нему отношении он предпочел бы вообще уйти из НКВД и перейти в один из гражданских наркоматов. Закончилось все тем, что Ягода приказал ему вернуться в Воронеж и, не приступая к работе, ожидать решения своего вопроса.

В Воронеж Дукельский вернулся, но перед этим направил очередную записку на имя Ежова, в которой обрисовал все, с ним случившееся, и попросил принять его. В ходе состоявшегося разговора были затронуты также и общие вопросы деятельности НКВД, при этом Дукельский высказал мнение, что некоторые работники центрального аппарата искусственно тормозили изобличение «троцкистской банды». В подтверждение своих слов он сослался на известный ему случай с бывшим агентом Зафраном, который в свое время пытался разоблачить троцкистских заговорщиков, в частности расстрелянного недавно Е. А. Дрейцера, но дело это было тогда замято, а самого Зафрана отправили в лагерь как провокатора.

Л. Б. Зафран, о котором идет речь, в свои тридцать лет имел уже за плечами довольно богатую биографию. До 1926 года он проживал в Польше, затем перешел советскую границу, был арестован как польский перебежчик и после соответствующей проверки направлен на жительство в г. Ирбит Свердловской области. Здесь он примкнул к одной из подпольных троцкистских групп, снова был арестован, но после заявления о разрыве с оппозицией освобожден. В 1930 г. переехал в Нижний Тагил и устроился на работу заместителем директора местного молокоовощтреста. В том же году нижнетагильским окружным отделом ОГПУ был завербован как осведомитель, однако ссыльные троцкисты, деятельность которых он должен был освещать, довольно быстро его расшифровали.

Сменив еще пару мест работы, Зафран в конце 1933 г. был переведен в Москву и назначен заместителем начальника снабжения одного из подразделений Метростроя. По линии же своей негласной деятельности он был прикреплен к Полномочному представительству ОГПУ по Московской области, и вскоре местные чекисты начали получать от нового агента очень интересные, хотя и неправдоподобные сведения о якобы выявленных им подпольных контрреволюционных организациях. В частности, речь шла о Е. А. Дрейцере, под началом которого Зафран в 1932–1933 гг. работал на строительстве Забайкальского металлургического комбината, и некоторых его «сообщниках», о существовании руководящего троцкистского центра, связанного с Троцким, о получении от Троцкого директив по террору, о причастности к деятельности троцкистского центра И. Н. Смирнова, К. Б. Радека и других известных в прошлом троцкистов.

Некоторых из упоминаемых Зафраном лиц чекисты арестовали, но затем об этой истории стало известно в Секретно-политическом отделе ОГПУ, где пришли к выводу, что Зафран все придумал. В июле 1934 г. Особым совещанием при НКВД СССР за предоставление заведомо ложных сведений органам следствия он был приговорен к пяти годам исправительно-трудовых лагерей.

После убийства С. М. Кирова Зафран из лагеря бежал, явился в Управление НКВД по Московской области и потребовал своей реабилитации, поскольку теперь, как он считал, все должны были убедиться в правдивости его «сигналов». Возможно, если бы его доносы касались зиновьевцев, все бы так и вышло, но он докладывал о троцкистах, а их тогда в убийстве Кирова никто еще не обвинял. Поэтому заместитель начальника московского УНКВД А. П. Радзивиловский, к которому беглец обратился за содействием, решил, что до тех пор, пока все не прояснится, лучше будет ему посидеть в тюрьме. Из тюрьмы Зафран писал в Комиссию партийного контроля, прокуратуру и лично Сталину. В конце концов дело попало к заместителю Ежова по Комиссии партийного контроля М. Ф. Шкирятову, который распорядился доставить Зафрана к нему, и после состоявшейся беседы тот был освобожден и даже получил путевку в один из санаториев. Отдохнув, Зафран с новыми силами принялся за старое и через некоторое время был снова арестован по обвинению в создании в провокационных целях контрреволюционной троцкистской группы. Однако на дворе уже стоял 1936 год, борьба с «троцкистским подпольем» набирала обороты, так что вскоре он был освобожден, и на этот раз уже окончательно.

Всех подробностей дела Зафрана Дукельский, конечно, не знал, поэтому, отпустив его, Ежов позвонил А. П. Радзивидовскому (тому самому, который посадил бежавшего из лагеря Зафрана в тюрьму) и попросил подъехать к нему домой, поскольку время было позднее и рабочий день уже закончился. Расспросив Радзивиловского об известных ему обстоятельствах данного дела и о роли во всей этой истории тех работников центрального аппарата НКВД, которых Дукельский обвинил в игнорировании сообщений Зафрана и в последующих гонениях на него, Ежов, оставшись один, сел за письмо к вождю.

«Дорогой товарищ Сталин, — писал Ежов. — Посылаю заслуживающее серьезного внимания заявление начальника УНКВД по Воронежской области Дукельского. Дукельского я принял. В разговоре со мной он дополнительно сообщил ряд чрезвычайно важных подробностей как по существу своего заявления, так и по другим делам. Он назвал мне несколько фамилий ответственных работников НКВД, которых прямо подозревает в замазывании троцкистских дел… Подробности сообщу при личном докладе. По-моему, дело требует серьезного расследования»^{202}.

То что Ягода и его ближайшие помощники уже не соответствуют тем задачам, которые сейчас приходится решать НКВД, а тем более предстоит решать в будущем, Сталин знал и сам. И дело было не только в прежней близости Ягоды к правым, с которыми предстояло серьезно разбираться в ближайшее время, но и в самом стиле его работы. Уже давно стало очевидно, что полностью положиться на него нельзя: до какого-то момента он проявляет полную лояльность, а затем начинаются колебания. Порученная работа так или иначе выполняется, но часто, особенно в последний период, приходится его подталкивать и следить за тем, чтобы дело было доведено до конца. А между тем наступало такое время, когда у руля НКВД должен был стоять не просто технический исполнитель идущих сверху указаний, а человек, способный к активным самостоятельным действиям, готовый и сам воодушевиться поставленной задачей и увлечь за собой коллектив единомышленников.

Присматриваясь к Ежову, Сталин видел в нем необходимые задатки, возможно, что и указание подключиться к работе следствия по делу подпольной троцкистской организации было дано ему в феврале 1936 г. с расчетом на перспективу. За прошедшие полгода, вникая во все тонкости чекистской работы, Ежов уже хорошо вошел в курс дела и теперь вполне мог заменить Ягоду на посту наркома внутренних дел.

В конце сентября 1936 г. Сталин вызвал Ежова в Сочи. Беседа с ним окончательно убедила вождя в правильности принятого решения, и вечером 25 сентября за подписью Сталина и отдыхающего вместе с ним А. А. Жданова членам Политбюро, остающимся в Москве, была отправлена телеграмма следующего содержания:

«Первое. Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение тов. Ежова на пост наркомвнудела. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. ОГПУ опоздало в этом вопросе на 4 года[48]. Об этом говорят все партработники и большинство областных представителей Наркомвнудела. Замом Ежова в Наркомвнуделе можно оставить Агранова.

Второе. Считаем необходимым и срочным делом снять Рыкова с НК связи и назначить на пост НК связи Ягоду.

Третье …

Четвертое. Что касается Комиссии партконтроля, то Ежова можно оставить по совместительству председателем Комиссии партконтроля, с тем чтобы он девять десятых своего времени отдавал НКВД…

Пятое. Ежов согласен с нашими предложениями.

Шестое. Само собой понятно, что Ежов остается секретарем ЦК»^{203}.

На следующий день назначение Ежова наркомом внутренних дел СССР было утверждено решением Политбюро и продублировано соответствующим постановлением Президиума ЦИК СССР. Начинался новый период в жизни страны, получивший в дальнейшем короткое, но емкое название — «ежовщина».

Примечания:

2

В РКП(б), то есть в Российскую коммунистическую партию (большевиков) РСДРП (б) была переименована в 1918 г.

3

Истпарт — комиссия по изучению истории партии.

4

После образования МАО уезды были переименованы в кантоны.

26

Выезжать из Ленинграда Николаев отказался, ссылаясь на плохое состояние здоровья и семейные обстоятельства — двое малолетних детей и пожилая мать.

27

Желябов А. Н. — организатор убийства императора Александра II в 1881 г.

28

И позднее Волкова в своих многочисленных обращениях в партийные и государственные органы постоянно кого-то обвиняла в контрреволюционных преступлениях, но поскольку сигналы при проверке не подтверждались, в 1940 г. ее обследовала еще одна комиссия экспертов, которая пришла к выводу о «параноидальном развитии личности». Однако вновь направить ее в психиатрическую больницу в тот раз никто уже не решился.

29

В действительности, Котолынов, исключенный в 1927 г. из ВКП(б) за принадлежность к троцкистской оппозиции, троцкистом никогда не был. Оппозиция 1927 г., именовавшаяся в партийных документах того периода «троцкистской», в действительности была троцкистско-зиновьевской, и Котолынов был как раз сторонником Зиновьева.

30

Политизоляторы — привилегированные тюрьмы с щадящим режимом для членов социально близких партий: меньшевиков, эсеров, анархистов или представителей внутрипартийной оппозиции. Ликвидированы в 1937 г.

31

В 1926–1927 гг. троцкисты и зиновьевцы объединились в один блок для совместной борьбы против сталинского курса.

32

В конце октября 1934 г., рассказывая Юскину о том, что он уже в течение месяца не может попасть на прием к Кирову, Николаев вдруг произнес: «Киров как будто чувствует, что я намерен его убить». Решив, что это такая шутка, Юскин тоже пошутил в ответ: «Что Кирова — надо Сталина», после чего выругал Николаева за глупую болтовню. Когда Николаев рассказал об этой истории чекистам, Юскина арестовали, и ему пришлось подтвердить, что такой разговор действительно имел место. Больше ему признаваться было не в чем, да от него этого и не требовали — факт подстрекательства к убийству вождя был, по мнению следователей, налицо.

33

В судьбе консула Г. Бисенекса вся эта история сыграла роковую роль. 29 декабря 1934 г. ему было предложено покинуть пределы страны, однако после присоединения Латвии к СССР в 1940 г. он был арестован, обвинен в причастности к убийству С. М. Кирова и расстрелян.

34

Жена Сталина Н. С. Аллилуева покончила с собой 8 ноября 1932 г. Эта смерть вызвала к жизни многочисленные слухи, в том числе и о причастности к ней самого Сталина.

35

Имеется в виду проживавший в СССР второй сын Троцкого Сергей Седов.

36

Бауман К. Я. — заведующий Планово-финансово-торговым отделом ЦК ВКП(б), в дальнейшем — зав. Отделом науки.

37

Варга Е. С. — директор Института мирового хозяйства и мировой политики.

38

Войтинский Г. Н. — секретарь партбюро того же института.

39

Жданов А.А. — секретарь ЦК ВКП(б).

40

Г. Е. Зиновьев, Л. Б. Каменев, Г. И. Сафаров, К. Б. Радек и Н. И. Бухарин являлись, помимо прочего, еще и научными сотрудниками Института мирового хозяйства и мировой политики. Первые трое к этому времени находились в заключении, а Радек и Бухарин оставались на своих постах и, скорее всего, даже не подозревали, что на лиц из их ближайшего окружения уже заводятся особые списки.

41

Имеется в виду его въезд в страну по гондурасскому паспорту.

42

На самом деле последние двое были арестованы еще до начала процесса: Л. П. Серебряков — 17 августа, а Г. Я. Сокольников вообще в июле 1936 г.

43

Н. И. Бухарин и А. И. Рыков являлись кандидатами в члены ЦК ВКП(б).

44

Имеется в виду убийство С. М. Кирова и последовавший вслед за тем арест основных «руководителей» мифического троцкистско-зиновьевского блока, после чего руководство заговором якобы перешло в руки Пятакова. Радека и Сокольникова.

45

Муралов Н. И. — якобы руководитель сибирского центра троцкистов.

46

Белобородов А. Т. — якобы руководитель северо-кавказского центра троцкистов.

47

МОПР — Международная организация помощи борцам революции

48

Имеется в виду возможность выявления «троцкистско-зиновьевского блока» еще в 1932 г., когда он якобы и был создан.