Цезарь переправился в Италию. Неутомимый военачальник решил, что настала пора воспользоваться плодами своих побед. Как всегда, он легко добился желаемого: его вторично избрали диктатором, хотя раньше эта должность не была годичной (диктатор исполнял свои обязанности от нескольких дней до нескольких месяцев и слагал полномочия по мере того, как исчезала опасность для государства). Уставшие от крови римляне покорно избрали Цезаря еще и консулом на 46 год.

Во все времена люди, принимавшие диктаторскую власть, надеялись, что железная рука наведет порядок в стране. Увы! Диктатор не может править страной один; лица, являвшиеся посредниками между ним и народом, оказывались чаще всего нечистыми на руку. Почему? Потому что сама диктатура является нарушением закона, а уж коль его преступил лев, то за ним следуют без лишних размышлений и шакалы. Не миновала сия участь и Цезаря. И если сам он искренне надеялся сделать государство лучше, то исполнители его воли больше заботились о себе. Об этом рассказывает Плутарх.

На Цезаря возлагали вину за сумасбродства Долабеллы, корыстолюбие Матия и кутежи Антония; последний, в довершение ко всему прочему, присвоил какими — то нечистыми средствами дом Помпея и приказал его перестроить, так как он показался ему недостаточно вместительным.

Среди римлян распространялось недовольство подобными поступками. Цезарь все это замечал, однако положение дел в государстве вынуждало его пользоваться услугами таких помощников.

Плутарх, как всегда, просто, понятно и весьма точно характеризует изменения, произошедшие в римском обществе:

Склонившись перед счастливой судьбой этого человека и позволив надеть на себя узду, римляне считали, что единоличная власть есть отдых от гражданских войн и прочих бедствий. Они выбрали его диктатором пожизненно.

Цезарь достиг желаемого, но, как оказалось, даже положенного законом годичного консульства ему было много — судьба позволила ему наслаждаться властью не более пяти месяцев… Что ж, в конце концов, важно прожить не сколько, а как; и Цезарь наслаждался каждым днем, пользуясь страхом уцелевших в общегражданской мясорубке ничтожеств. Ему было мало почестей, определенных для него сенатом, и его окружение хорошо чувствовало это. Подхалимы, льстецы, хитрецы, ненавистники, как рассказывает Плутарх, «наперебой предлагали чрезмерные почести, неуместность которых привела к тому, что Цезарь сделался неприятен и ненавистен даже самым благонамеренным людям». Недовольство росло. Здание, построенное Цезарем с таким трудом, едва не разрушили собственные легионеры. Взбунтовался самый дорогой его сердцу 10–й легион. Это было уже не тихое ворчание римских обывателей, на которое диктатор не обращал внимания: солдаты убили двух бывших преторов — Коскония и Гальбу, а после этого создалась угроза и самому Риму.

Легионеров можно понять. Ситуацию анализирует Т. Моммзен.

Почти нечеловеческие требования, которые к ним предъявлял полководец и последствия которых достаточно ярко проявились в страшном опустошении их рядов, создали недовольство даже в этих железных людях, — и нужно было только время и отдых, чтобы привести умы в брожение. Единственный импонировавший им человек целый год был далеко, точно совсем исчез, начальствовавшие над ними люди гораздо больше боялись своих солдат, чем солдаты их, и спускали этим покорителям вселенной грубое насилие над хозяевами на постоях и вообще всякое нарушение дисциплины.

Древние историки рапортовали, что в начале гражданской войны ни один легионер не покинул Цезаря. Это действительно было так, но легионеры тогда еще не представляли, что их ждет впереди. Прошло время, и римляне устали от бесконечной войны, им надоело убивать собственных братьев, и только гений Цезаря заставлял из года в год вертеться кровавое колесо. Диктатор уже не мог остановиться, потому что привык доводить все свои начинания до конца, невзирая на то, что Рим платил за воплощение его сокровенных желаний небывалую цену. Он страстно желал быть первым, пусть даже в полупустом Риме.

В легионах Цезаря осталась едва ли пятая часть их состава; остальные полегли в Галлии, Испании, Греции, Азии, Египте. Теперь этим смертельно уставшим людям предложили оставить благодатную Кампанию и отправляться на очередную войну, хотя положенный срок их службы закончился. Им были обещаны вознаграждения после битвы при Фарсале, но ничего не выдано.

Цезарь послал к солдатам «некоторых из начальников с обещанием выдать каждому воину еще по тысяче драхм». Лучше бы он послал эти драхмы! Войско заявило, что не желает больше слышать обещаний, и потребовало деньги немедленно. Гай Саллюстий Крисп, известный историк и претор 47 года (до н. э.), бывший в качестве посла, едва не был убит, его спасло только поспешное бегство.

Денег Цезарь по — прежнему не давал; видимо, он решил шантажировать своих легионеров, обещая заплатить после окончательной победы над помпеянцами. Тогда его войско приблизилось к воротам Рима с явно недружественными намерениями.

Интересно, что Цезарь проявил в это опасное время неожиданную заботу об Антонии, который своим стяжательством и кутежами вызвал всеобщую ненависть. Легиону, предназначавшемуся для охраны города, он «велел караулить его дом и ворота Рима, опасаясь грабежа».

Что предпринял Цезарь? Диктатор и консул один отправился к разъяренной толпе, еще недавно бывшей его войском. Его не остановили ни уговоры друзей, ни творимые легионерами бесчинства, включая убийства его посланников. О том, что произошло далее, рассказывает Аппиан Александрийский.

Солдаты с шумом, но без оружия, сбежались и, как всегда, увидев перед собой своего императора, приветствовали его. Когда он их спросил, чего они хотят, те в его присутствии не осмелились говорить о вознаграждении, но кричали, считая требование, чтоб их уволили, более умеренным, надеясь лишь, что, нуждаясь в армии для предстоящих войн, Цезарь с ними будет говорить и о вознаграждениях. Цезарь же, к изумлению всех, нисколько не колеблясь, сказал:

— Я вас увольняю.

Тогда они были еще более этим поражены, и когда настала глубокая тишина, Цезарь добавил:

— И выдам все обещанное, когда буду справлять триумф с другими войсками.

Когда они услышали такое неожиданное для себя и одновременно милостивое заявление, ими овладел стыд, к которому присоединились расчет и жадность; они понимали, что, если оставят своего императора до окончания войны, триумф будут справлять вместо них другие части войск, а для них будет потеряна вся добыча из Африки, которая, как они полагали, должна быть велика; к тому же, будучи до сих пор ненавистны врагам, они станут теперь ненавистны также и Цезарю. Беспокоясь и не зная, что предпринять, солдаты совсем притихли, дожидаясь, что Цезарь им в чем — нибудь уступит и под давлением обстоятельств передумает. Цезарь, со своей стороны, тоже замолк, и, когда приближенные стали увещевать его что — нибудь сказать еще и не говорить кратко и сурово, оставляя войско, с которым столь долго вместе воевал, он в начале своего слова обратился к ним: «граждане» вместо «воины» — это обращение служит знаком того, что солдаты уже уволены со службы и являются частными людьми.

Солдаты, не стерпев этого, крикнули, что они раскаиваются и просят его продолжить с ними войну. Когда же Цезарь обернулся и сошел с трибуны, они с еще большей стремительностью и криками настаивали, чтобы он не уходил и наказал виновных из них. Он еще чуть — чуть задержался, не отвергая их просьбы и не возвращаясь на трибуну, показывая вид, что колеблется. Однако все же он взошел на трибуну и сказал, что наказывать из них он никого не хочет, но огорчен, что и 10–й легион, который он всегда предпочитал всем другим, принимал участие в мятеже.

— Его одного, — сказал он, — я и увольняю из войска. Но и ему я отдам обещанное, когда вернусь из Африки. Когда война будет закончена, я всем дам землю, и не так, как Сулла, отнимая ее у частных владельцев и поселяя ограбленных с ограбившими рядом, так что они находятся в вечной друг с другом вражде, но раздам вам землю общественную и мою собственную, а если нужно будет, и еще прикуплю.

Рукоплескания и благодарность раздались от всех, и только 10–й легион был в глубокой скорби, так как по отношению к нему одному Цезарь казался неумолимым. Солдаты этого легиона стали тогда просить метать между ними жребий и каждого десятого подвергнуть смерти. Цезарь при таком глубоком раскаянии не счел нужным их больше раздражать, примирился со всеми и тут же направил их на войну в Африку.

Вот так виртуозно Цезарь в одиночку потушил клокочущий вулкан; причем он отделался лишь обещаниями. Пришлось, правда, забыть о тягчайшем преступлении, каким являлось убийство двух бывших преторов. Согласно Светонию, Цезарь ограничился тем, что для некоторых легионеров урезал посулы: «он наказал всех главных мятежников, сократив им на треть обещанную долю добычи и земли».

Пока Цезарь тратил время на бессмысленную войну в Египте и прогулки с Клеопатрой, разбитые помпеянцы стекались со всего света в Африку. Сюда бежал второй после Помпея оппозиционный лидер — Сципион, здесь нашли пристанище Катон, Лабиен, Афраний, Петрей и прочие вожди, разбитые Цезарем в разное время. Заморская провинция превратилась во второй Рим: здесь функционировал сенат из 300 человек и прочие органы власти. Но главное, пользуясь передышкой, помпеянцы собрали огромную армию.

В строй были поставлены все, кто способен держать меч или копье: беглецы из Греции, Испании, островов Средиземного моря, ливийские крестьяне и вольноотпущенники. Тяжелая пехота противников Цезаря доходила до 14 легионов. Тяжелая конница из галлов, германцев и римлян насчитывала 1 600 человек. Еще 20 тысяч легкой конницы, множество копейщиков привел нумидийский царь Юба. И наконец, нумидийцы привели 120 слонов.

Царь Юба I (Лувр. Париж)

На слонов Сципион возлагал большие надежды и потому лично занимался их дрессировкой. Сохранилось описание этой процедуры у автора «Африканской войны».

Он (Сципион) построил две боевые линии: одна, состоявшая из пращников, должна была представлять собой противника и пускать слонам в лоб мелкие камешки; против них стояли выстроенные в ряд слоны; а за ними была собственно боевая линия, которая точно так же должна была обстреливать слонов камнями и гнать их назад на неприятеля тогда, когда противник начнет бросать в них камни и они от страха повернут на своих. Но это обучение шло с большим трудом и очень медленно: тупоумные слоны трудно поддаются даже многолетней выучке при постоянном упражнении, и, когда их выводят в бой, они одинаково опасны для обеих сторон.

Цезарь сумел подготовить к отправке в Африку только 6 легионов, в большинстве своем состоящих из новобранцев; да еще 2 тысячи всадников.

Доставка этого скромного войска на соседний континент явилась большой проблемой. Как мы писали выше, Цезарю стоило огромных трудов уговорить на очередную войну даже своих преданных ветеранов. Он не мог ждать хорошей погоды, опасаясь, как бы настроения солдат опять не изменились в худшую сторону. От берегов Сицилии наспех собранный флот отправился в самый разгар штормов и морских бурь. Случилось то, что и следовало ожидать: с Цезарем достигли африканского берега лишь 3 тысячи пехотинцев и небольшой отряд конницы. «Остальные корабли в большинстве разбросало бурей, и они, сбившись с курса, направились в разные стороны. Некоторые из транспортных судов попали в плен.

Все было против Цезаря, но он привык спорить с природой и обстоятельствами, судьбой и богами.

Светоний утверждает:

Никогда никакие суеверия не вынуждали его оставить или отложить предприятие. Он не отложил выступления против Сципиона и Юбы из — за того, что при жертвоприношении животное вырвалось у него из рук. Даже когда он оступился, сходя с корабля, то обратил это в хорошее предзнаменование, воскликнув:

— Ты в моих руках, Африка!

Гай Юлий узнал, что противники полагаются на какой — то старинный оракул, гласящий: роду Сципионов всегда суждено побеждать в Африке (один предок нынешнего Сципиона разбил Ганнибала и закончил 2–ю Пуническую войну, другой — одержал победу в 3–й Пунической войне и разрушил Карфаген в 146 году до н. э.).  Тогда Цезарь нашел в своем войске некоего Сципиона Саллутиона, «человека ничтожного и всеми презираемого», и в каждом сражении отводил ему почетное место во главе войска. Эта уловка немного успокоила легионеров.

Цезарь высадился вблизи Гадрумета. У него было мало сил, даже чтобы захватить этот город. В ожидании своих войск, Цезарь попытался вступить в переговоры с Консидием — начальником гарнизона, рассчитывая образумить его.

Пользуясь представившимся случаем, Цезарь пишет письмо и отдает его пленному для доставки Консидию в город. Когда пленный прибыл туда и, как ему было поручено, стал протягивать Консидию письмо, тот, прежде чем его взять, спросил:

От кого оно? Пленный отвечал:

От императора Цезаря. Тогда Консидий сказал:

В настоящее время у народа римского один император — Сципион.

Затем он у себя на глазах приказал немедленно убить пленного, а письмо, не читая и не распечатывая, отдал верному человеку для доставки Сципиону.

Цезарю пришлось покинуть окрестности Гадрумета — поступило известие, что на помощь гарнизону идут крупные конные силы. Он не мог удалиться от моря и выбрать удобную позицию, так как продолжал принимать воинов с разбросанных бурей кораблей.

Маленькому войску приходилось постоянно отбиваться от противника, но особенно досаждали подданные Юбы.

Плутарх рассказывает:

Неприятельская конница из нумидийцев господствовала над страной, быстро появляясь всякий раз в большом числе. Однажды, когда конный отряд Цезаря расположился на отдых и какой — то ливиец плясал, замечательно подыгрывая себе на флейте, а солдаты веселились, поручив присмотр за лошадьми рабам, внезапно неприятели окружили и атаковали их. Часть воинов Цезаря была убита на месте, другие пали во время поспешного бегства в лагерь. Если бы Цезарь и Азиний Поллион не поспешили из лагеря на подмогу, война, пожалуй, была бы кончена.

Во время другого сражения, как сообщают, неприятель также одержал было верх в завязавшейся рукопашной схватке, но Цезарь ухватил за шею бежавшего со всех ног знаменосца и повернул его кругом со словами:

— Вон где враги!

Похожая картина неудачного для Цезаря боя имеется у Аппиана Александрийского. И здесь Цезарь избежал гибели случайно — только потому, что противники, кичившиеся собственным превосходством, не довели начатое до конца.

Ему (Цезарю) противостояли Лабиен и Петрей, помощники Сципиона, они одержали над Цезарем большую победу, обратив в бегство его войско и преследуя его с гордостью и презрением до тех пор, пока раненная в живот лошадь не сбросила Лабиена. Лабиена тотчас унесли его телохранители, стоявшие со щитами возле сражающегося. Петрей, полагая, что войско оказалось при испытании на высоте и что он сумеет одержать победу, когда захочет, не стал продолжать начатое преследование и сказал:

— Не будем отнимать победу у нашего полководца Сципиона.

Остальное было делом счастья Цезаря. Когда враги, казалось, могли победить, победители сами внезапно прекратили сражение. Передают, что во время бегства своего войска Цезарь приставал ко всем воинам, чтобы они повернулись, кого — то из несущих «орлов» — самые главные знамена у римлян — Цезарь повернул своей рукой и вновь направил вперед, пока Петрей не повернул обратно, а Цезарь охотно отступил. Таков был результат первого сражения Цезаря в Африке.

Цезарь занял узкую прибрежную полосу и влачил довольно жалкое существование. В Африке он не нашел ничего, что необходимо для жизнедеятельности армии, но активность не покинула его и здесь. Он создавал железные мастерские, велел сделать как можно больше стрел и копий, отлить пули и изготовить палисад, посылал письма и гонцов на Сицилию, чтобы везли для него то, чего совсем не было в Африке, — фашины и лес для таранов, а также железо и свинец.

Хлебом ему пришлось пользоваться исключительно привозным. В прошлом году в Африке был неурожай из — за того, что поля лишились хозяев: всех пахарей помпеянцы обратили в наемных солдат. Весь хлеб враги свезли в укрепленные города, а более мелкие поселения попросту разрушили. Учитывая то, что флот Сципиона часто перехватывал суда, идущие к Цезарю, его армия познала и такое чувство, как голод. Еще труднее обстояло дело с кормом для лошадей — его не было вообще. По словам Плутарха, «воины вынуждены были кормить лошадей морским мхом, смывая с него морскую соль и примешивая в качестве приправы немного травы».

В «Африканской войне» говорится, что Цезарь пишет послания к своим легатам на Сицилии с приказом.

…Не теряя времени и не позволяя себе никаких ссылок на зиму и на погоду, как можно скорее переправить к нему армию: провинция Африка, писал он, погибает, и его противники разоряют ее вконец; если не подать союзникам скорой помощи против преступных и коварных врагов, то от Африки не уцелеет ничего, кроме голой земли, не будет даже кровли, под которой можно укрыться. При этом сам он обнаруживал такую торопливость и нетерпение, что уже на следующий день после посылки писем и гонцов на Сицилию жаловался на то, что войско и флот медлят прибытием, и день и ночь его мысли и глаза были устремлены только на море.

Не столько судьба Африки волновала Цезаря, сколько его собственная; тревожные мысли вызывали не только превосходящие силы врагов, но и настроения собственных солдат.

Они (легионеры) не усматривали в настоящем положении дела никакого для себя утешения, равно как и не находили никакой моральной поддержки друг у друга, если не считать выражения лица полководца, его бодрости и удивительной веселости: он выказывал дух высокий и отважный. В этом люди находили себе успокоение и надеялись, что знание и ум их предводителя помогут им преодолеть все трудности.

Положение Цезаря было колоссально трудным, практически безвыходным. Но как ни странно, легионеры снова поверили в его счастливую звезду. Настолько сильна была власть его духа над этими несчастными людьми, что ни один человек его не оставил, не перебежал к удачливому противнику. Ветераны Гая Юлия по — прежнему без лишних раздумий отдавали за него жизнь. Весьма примечательна история из «Африканской войны».

Один из кораблей Цезаря был захвачен эскадрой помпеянцев. Всех пленных доставили к Сципиону. Предводитель республиканцев проявил к ним особую милость: солдатам Цезаря была дарована жизнь, обещана денежная награда и зачисление в легионы. Сципион ожидал за свою доброту благодарных слов. Ответ центуриона 14–го легиона неприятно поразил военачальника:

— За твою великую милость, Сципион (императором я тебя не называю), — произнес старый солдат, — я тебе благодарен, так как ты мне, военнопленному, обещаешь жизнь и пощаду; и, может быть, я и воспользовался бы твоей милостью, если бы к ней не присоединялось величайшее преступление. Я ли должен поднять оружие против моего императора Цезаря, у которого я служил командиром центурии, и против его армии, за честь и победу которой я сражался больше 36 лет? Я этого делать не намерен и тебе очень советую бросить свою затею.

После того как центурион хладнокровно высказался против Сципиона, последний, не ожидавший такого ответа, разгневался и оскорбился и дал понять своим центурионам, чего он от них хочет: центурион был убит у его ног, а остальных ветеранов он приказал отделить от новобранцев.

— Уведите, — сказал он, — этих людей, оскверненных безбожным преступлением, насыщенных кровью своих сограждан!

Тогда их вывели за вал и казнили мучительной казнью.

Между тем Цезарь проводил время не только в напряженном ожидании подкреплений и хлеба из — за моря — он искал пути выхода из самой безвыходной ситуации и находил. Ему удалось найти сильного союзника в Африке: мавританский царь Бокх напал на владения Юбы и взял три крупных города. Нумидийцам пришлось заботиться не об интересах Сципиона, но о собственных землях. Юба отозвал и вспомогательные войска, отправленные им к Сципиону, и оставил у него только 30 слонов.

Впрочем, остальные слоны могли вернуться обратно к Сципиону, а именно они своим огромным ростом и массой приводили в ужас легионеров Цезаря. Гай Юлий нашел средство победить страх солдат, не знакомых с необычным оружием.

Он приказал переправить из Италии слонов, чтобы солдаты познакомились с внешним видом и особенностями этого животного и знали, в какую часть его тела можно легко попасть копьем, и какая даже тогда остается неприкрытой, когда слон снаряжен и одет в броню. Кроме того, надо было приучить и лошадей к запаху, реву и внешнему виду этих зверей, так чтобы они перестали их бояться. Этим он много выиграл: его солдаты трогали этих животных руками и убеждались в их медлительности, всадники пускали в них копья с притупленными концами, лошади тоже привыкли к зверям благодаря их терпеливости.

Цезарь оставил на время свою прежнюю стремительность, с которой привык воевать, он стал осторожным и медлительным. Ситуация обязывала его измениться, и он принял диктуемые ею правила. У Гая Юлия не было права на ошибку, и он сделал все, чтобы не разделить в Африке участь своего любимца — Куриона.

Решающая битва за Рим на африканской земле состоялась 6 апреля 46 года до н. э.

Накануне мы видим Цезаря вновь таким, какого привыкли видеть в его бесчисленных походах. Он дождался наконец своих незаменимых ветеранов и, «с невероятной быстротой пройдя лесистыми местами, удобными для неожиданного нападения», оказался перед изумленным Сципионом.

С легионерами Цезаря произошла удивительная метаморфоза: еще недавно оплакивавшие свою участь, они теперь не сомневались в собственной победе. Источники молчат о том, как Цезарю удалось поднять моральный дух солдат, упавший было ниже придорожной травы, на невиданную высоту. Впрочем, удивительного в таком превращении ничего нет: Цезарь обладал столь великой харизмой, что мог повести кого угодно даже в ад.

Интереснее другое: легионеры перед битвой были будто под гипнозом. Такое же состояние — до начала Фарсальской битвы, когда требовалось победить численно превосходившего противника, и до битвы при Тапсе, когда численное превосходство на стороне врагов, и снова мы видим не войско Цезаря, но стаю бешеных зверей, немедленно жаждавших крови; им было безразлично, сколько впереди стоит врагов — 80 тысяч или миллион. Они всех уничтожат, все сметут на своем пути!

Когда показалось войско Сципиона, вдруг легаты и добровольцы — ветераны стали умолять Цезаря без колебаний дать сигнал к бою; бессмертные боги, говорили они, предвещают полную победу. Цезарь колебался и противился их горячему желанию, он кричал, что не желает сражения, и все более и более сдерживал свои боевые линии, как вдруг, без всякого его приказа, на правом крыле сами солдаты заставили трубача затрубить. По этому сигналу все когорты со знаменами понеслись на врагов, хотя центурионы грудью загораживали солдатам дорогу и силой удерживали их от самовольной атаки без приказа императора. Но это было уже бесполезно.

Вполне возможно, Цезарь перед битвой перенервничал; с ним случился приступ падучей — болезни, с годами проявлявшейся у него все чаще и чаще.

Присутствие Цезаря на поле боя было совсем необязательно: они блестяще разобрались с врагами, а управлять толпами бешеных зверей не смог бы и сам бог войны.

Как мы помним, солдаты Цезаря испытывали паническое чувство страха перед слонами. И оно куда — то улетучилось: 5–й легион даже решил выстроиться против слонов.

Один из эпизодов сражения людей с огромными животными описан автором «Африканской войны».

На левом фланге раненый слон от сильной боли бросился на безоружного обозного служителя, подмял его под ноги, а затем стал на колени, задавил его до смерти, причем поднял свой хобот и стал со страшным ревом ворочать им в разные стороны. Наш солдат не стерпел и с оружием в руках бросился на зверя. Когда слон заметил, что на него нападают с оружием, он бросил мертвого, обвил солдата хоботом и поднял кверху. Вооруженный солдат, понимая, что в подобной опасности нельзя терять голову, стал изо всех сил рубить мечом по хоботу, в который был захвачен.

От боли слон наконец сбросил солдата, со страшным ревом повернул назад и бегом пустился к остальным животным.

То была последняя крупная битва античности с участием слонов. Тактика боя совершенствовалась, изобретательные римляне научились разворачивать грозное оружие на своих же хозяев. Все чаще слоны наносили больше вреда собственному войску, чем противнику. Так произошло и во время битвы при Тапсе.

Животные, устрашенные свистом пращей и камней, повернули, перетоптали сзади себя много столпившегося народа и бурно устремились в недоделанные ворота вала.

Под бешеным напором легионеров Цезаря не мог устоять никто: ни слоны, ни конница, ни римляне, ни нумидийцы. Через несколько часов Цезарь завладел тремя лагерями. У неприятелей пало 50 тысяч воинов, у Цезаря — не более 50 человек. Они начисто забыли слово «пощада» и безжалостно рубили не только соотечественников в стане врага, но и собственных командиров.

В «Африканской войне» описываются последние моменты битвы при Тапсе.

Войска Сципиона были совершенно разбиты и врассыпную бежали по всему полю, а легионы Цезаря их преследовали, не давая им времени оправиться. Они наконец прибежали в лагерь, к которому стремились, чтобы там оправиться, снова начать защищаться и найти какого — либо авторитетного и видного вождя, на которого можно было бы опереться и продолжить сражение. Но, заметив, что там нет никакой для них опоры, они немедленно бросили оружие и поспешили бежать в царский лагерь. Оказалось, что и он уже занят юлианцами. Отчаявшись в своем спасении, они засели на одном холме и оттуда, опустив оружие, по — военному салютовали мечами победителю. Но это мало помогло несчастным: озлобленных и разъяренных ветеранов не только нельзя было склонить к пощаде врагу, но даже и в своем войске они ранили или убили несколько видных лиц, которых они называли виновниками. В числе их был бывший квестор Туллий Руф, умышленно убитый солдатом, который пронзил его копьем; также и Помпей Руф, раненный мечом в руку, был бы убит, если бы не поспешил убежать к Цезарю. Поэтому многие римские всадники и сенаторы в страхе удалились с поля сражения, чтобы и их не убили солдаты, которые, надеясь ввиду своих блестящих подвигов на безнаказанность, решили вслед за великой победой, что им все позволено. Солдаты Сципиона, хотя и взывали к Цезарю о помиловании, были все до одного перебиты у него самого на глазах, сколько он ни просил собственных солдат дать им пощаду.

Автор «Африканской войны» старается обелить Цезаря. Он, несомненно, сражался на его стороне в этой кампании, ибо прекрасно осведомлен во всех ее подробностях. Автор был воином Цезаря; у него совершенно не имелось литературного дарования, в отличие от Плутарха, и он не блистал красноречием, как Цицерон, но его труд представляет большой интерес для историков как документальное свидетельство очевидца. О «доброте» же Цезаря можно сделать вывод из неосторожных слов автора «Африканской войны» и прочих древних историков. Согласно Плутарху, Гай Юлий не призывал милостиво относиться к римским гражданам и не проявлял милости сам.

Некоторые из спасшихся бегством бывших консулов и преторов, попав в плен, покончили самоубийством, а многих Цезарь приказал казнить.

Как всегда, Цезарь доводит дело до конца. Простой победы ему мало. Гай Юлий продолжает уничтожать всех, кто способен носить оружие.

Аппиан пишет:

…он не прекратил победоносного сражения и при наступлении ночи. Таким образом, и эта армия, состоявшая приблизительно из 80 тысяч человек... полностью была уничтожена.

Особую ненависть Цезаря вызвал сформированный сенат в изгнании. По словам, Аппиана, «всех, кого захватил из совета трехсот, он истребил». Такое отношение понятно: диктатору не нужны равные ему, и римская знать была бы плохими винтиками его диктаторской машины. Цезарю нужны лишь покорные исполнители его воли, и предпочтительнее, чтобы своим положением они были обязаны только ему. Точно так же сыновьям прачки или мясника Наполеон будет с легкостью раздавать маршальские жезлы, а мы будем восхищаться головокружительными карьерами и справедливостью нового продолжателя дела Цезаря. Мы забываем, по крайней мере, одну мелочь: что они заняли места отправленного на гильотину цвета Франции. Диктатор уничтожает лучших из лучших, а на смену им приходят либо личности без всяких принципов, либо полные ничтожества. Они и пользуются результатами кровавых гражданских войн и революций.

Оставшиеся в живых после кромешного ада республиканцы также превратились в бешеных зверей. Автор «Африканской войны» рассказывает:

Всадники Сципиона, бежавшие с поля сражения, достигли города Парады. Так как там их не хотели принять жители, которые были уже предупреждены молвой о победе Цезаря, то они взяли город с бою, снесли на его площадь кучу дров со всеми пожитками горожан, подожгли ее, всех жителей без различия пола, звания и возраста связали и живыми бросили в огонь, предав их таким образом мучительной казни.

Нумидийский царь Юба также уцелел в битве при Тапсе. Он бежал в город Заму, «где у него был собственный дворец и содержались жены и дети, сюда же он свез со всего царства все свои деньги и драгоценности, а в начале войны построил здесь очень сильные укрепления». Но они не могли спасти царя, и Юба решил покончить с собой — театрально, красиво, эффектно. Этот честолюбец мечтал, чтобы если не его победа, так смерть осталась в памяти потомков.

Умирать одному не хотелось. Накануне битвы на всякий случай Юба подготовился.

…собрал в городе Заме множество дров и воздвиг на середине площади огромный костер. В случае поражения он хотел сложить на нем все свое достояние, перебить и бросить туда же всех граждан и все это поджечь, а затем, наконец, и самому покончить с собой на этом костре и сгореть вместе с детьми, женами, гражданами и со всеми царскими сокровищами. И вот теперь Юба, находясь перед воротами, сначала долго и властно грозил жителям Замы; затем, увидав, что это мало помогает, стал молить их допустить его до богов — пенатов; наконец, убедившись в том, что они упорны в своем решении и что ни угрозами, ни просьбами нельзя склонить их к тому, чтобы принять его в город, он уже начал просить их отдать жен и детей, чтобы увести их с собой. Увидав, что горожане не дают ему никакого ответа, и ничего от них не добившись, он оставил Заму и вместе с Петреем и несколькими всадниками удалился в одну из своих усадеб.

Юба еще некоторое время скитался по своим владениям, но все общины отказали ему в приюте. Тогда, «чтобы иметь вид людей, погибших смертью храбрых, он и Петрей вступили друг с другом в бой на мечах, и более сильный Петрей без труда убил более слабого Юбу. Затем он пытался этим же мечом пронзить себе грудь, но не мог. Тогда он упросил своего раба покончить с ним, чего и добился». Владения Юбы Цезарь присоединил к римской провинции Африка.

Сципион, лишившись армии, пытался найти спасение на море. Однако шторм вынес его корабли прямо на флот Цезаря. Сципион поступил так, как поступает римлянин, когда его чести угрожает опасность. Он умертвил себя, как только враг захватил корабль; труп главнокомандующего африканской армией выбросили за борт.

Некоторое время оставался в живых самый последовательный из республиканцев — Марк Порций Катон. Он не участвовал в битве при Тапсе, так как состоял на должности коменданта Утики. То был человек выдающегося, благородного нрава. Во времена, когда вся правда находилась на острие меча, когда предательство и подлость заменили римские законы, последний защитник республиканских традиций казался белой вороной. Поскольку в пору братоубийственных войн законы нарушали все мало — мальски значимые римляне, то Катон вызывал недовольство как своих противников, так и союзников. Еще менее понятны поступки Катона в глазах наших современников — больше заботящихся о материальных благах и собственном благополучии, чем об отечестве и родине. Историк Т. Моммзен часто без уважения отзывается о нем: «твердолобый упрямец и полу — шут». Но римляне любили своего неисправимого, упрямого и неподкупного идеалиста. Еще не до конца испорченные дьявольским блеском желтого металла, они понимали: таким и должен быть настоящий гражданин.

Весть о победе Цезаря пришла в Утику на третий день после битвы. В городе началась полная анархия. Об этом свидетельствует Плутарх.

Катон немедленно вышел на улицу и, останавливая метавшихся и истошно вопивших жителей, старался успокоить каждого в отдельности, хоть сколько — нибудь унять их страх и смятение, говорил, что, возможно, события отнюдь не так ужасны, но просто преувеличены молвой. Так он, в конце концов, водворил порядок.

Но каждый день приносил новые испытания коменданту африканского города. Бежавшие из — под Тапса римляне бросились в Утику, перебили там многих горожан, а дома их взяли с бою и разграбили. Защищая жителей Утики (которые, кстати, более симпатизировали Цезарю, чем республиканцам), Катон проявил недюжинную храбрость.

Катон бегом ринулся к всадникам и у первых, кто попался ему на глаза, вырвал добычу из рук, остальные же сами стали бросать и складывать похищенное, и все удалялись, понурив голову, не смея вымолвить от стыда ни слова.

Он не стал никого наказывать, но окончательно успокоил грабителей необычным способом, выдав им по 100 сестерциев из своих личных средств. Он пытался наладить оборону города, но даже на краю пропасти Катон свято чтил закон.

Некоторые сенаторы предлагали освободить всех рабов, с тем чтобы набрать из их числа воинов. Катон разрешил призвать только тех рабов, чьи хозяева дадут согласие. По замечанию Моммзена, «Катон со своим закоренелым юридическим формализмом скорее готов был погубить республику на законном основании, чем спасти ее незаконным образом».

Вскоре в окрестностях Утики появился Октавий с двумя изрядно потрепанными легионами. Он прислал к Катону человека «с предложением условиться о разделе власти и начальствования».

Катон оставил без ответа его посланника, а друзьям сказал:

— Можно ли удивляться, что дело наше погибло, если властолюбие не оставляет нас даже на краю бездны!

Вести о том, что Цезарь движется в направлении Утики, вызвали очередную волну паники.

Ситуацию описывает Аппиан.

Началось невольное общее бегство. Катон никого не удерживал, но всем из знатных, кто у него просил корабли, давал их. Сам он остался в совершенном спокойствии, и жителям Утики, обещавшим ему, что будут за него ходатайствовать еще раньше, чем за себя, смеясь ответил, что он не нуждается в примирении с Цезарем.

Хотя Т. Моммзен и обвиняет Катона в фанатизме, твердолобости, но тот осознал, что республику спасти невозможно. Он из последних сил старается спасти тех, кто воевал за республику. Катон уговаривает сенаторов как можно скорее покинуть Африку; он предвидел судьбу римской знати.

Заботясь обо всех, Катон ничего не предпринимал для собственного спасения. Луций Цезарь, «родственник того Цезаря», отправлялся во вражеский лагерь с просьбой о милости для сенаторов.

— Ради тебя же самого, — обратился он к Катону, — мне не стыдно будет ни припасть к коленам Цезаря, ни ловить его руки.

Тот лишь попросил не делать этого.

— Если бы я хотел спастись милостью Цезаря, — произнес Катон, — мне бы самому следовало к нему идти. Но я не желаю, чтобы тиран, творя беззаконие, еще и связал бы меня благодарностью. Ведь он нарушает законы, даря, словно господин и владыка, спасение тем, над кем не должен иметь никакой власти!

В тот день Катон, как обычно, обедал в многолюдном обществе. После обеда, за вином, пошел приятный философский разговор. Кто — то из присутствующих коснулся, как рассказывает Плутарх, одного из так называемых странных суждений стоиков: только порядочный, нравственный человек свободен, а все дурные люди — рабы.

Катон резко, суровым тоном прервал не вполне уместные разговоры о свободе — ведь Цезарь находился почти у ворот города. И тут же произнес «пространную и удивительно горячую речь». За столом воцарилась тишина, ибо сотрапезники поняли, каким путем Катон решил сохранить свою свободу и разом избавиться от всех бедствий.

Ближе к вечеру Катон принял ванну и поужинал. Аппиан рассказывает о последних часах жизни самого благородного гражданина Рима.

Он ничего не изменил в своих привычках, не чаще и не реже, чем всегда, обращался к присутствующим, беседовал с ними относительно отплывших, расспрашивал насчет ветра — благоприятен ли он, о расстоянии, которое они уже проплыли, — опередят ли они прибытие Цезаря на восток. И, отправляясь ко сну, Катон также не изменил ничего из своих привычек, кроме того только, что сына своего обнял более сердечно. Не найдя у постели обычно там находящегося своего кинжала, он закричал, что его домашние предают его врагам, ибо чем другим, говорил он, сможет он воспользоваться, если враги придут ночью. Когда же его стали просить ничего против себя не замышлять и лечь спать без кинжала, он сказал весьма убедительно:

— Разве, если я захочу, я не могу удушить себя одеждой, или разбить голову о стену, или броситься вниз головой, или умереть, задержав дыхание?

Так говоря, убедил он своих близких вернуть кинжал. Когда он его получил, то попросил книгу Платона и прочел его сочинение о душе.

Он закончил диалог Платона и, полагая, что все, которые находились у его дверей, заснули, поранил себя кинжалом под сердце. Когда выпали его внутренности и послышался стон, вбежали те, которые находились у его дверей; еще целые внутренности Катона врачи опять сложили внутрь и сшили разорванные части. Он тотчас притворился ободренным, упрекал себя за слабость удара, выразил благодарность спасшим его и сказал, что хочет спать. Они взяли с собой его кинжал и закрыли двери для его спокойствия. Он же, притворившись, будто спит, в молчании руками разорвал повязки и, вскрыв швы раны, как зверь, разбередил свою рану и живот, расширяя раны ногтями, роясь в них пальцами и разбрасывая внутренности, пока не умер.

Катону было 48 лет.

Жители Утики ненавидели грабивших их республиканцев, но смерть Катона потрясла всех. Цезарь приближался, «но ни страх, ни желание угодить победителю, ни взаимные несогласия и раздор не могли притупить или ослабить их уважения к Катону, — рассказывает Плутарх. — Они богато убрали тело, устроили пышное похоронное шествие и предали труп погребению на берегу моря». Впоследствии на этом месте была воздвигнута статуя Катона с мечом в руке.

Историк Т. Моммзен, как всегда, издевается над Катоном, но… (при всем неприятии практичным немцем его поступков) все же не может сдержать восхищения. За привычными оскорблениями в его адрес, казалось, невольно Моммзен находит великий смысл в жизни и смерти благородного римлянина.

Катон меньше всего может быть назван великим человеком; но при всей недальновидности, превратности взглядов, утомительной надоедливости и фальшивых фразах, которые сделали его и для того времени, да и навеки, идеалом тупого республиканизма и любимцем тех, кто им спекулирует, он все — таки был единственным человеком, сумевшим во время этой агонии с честью и отвагой быть представителем великой, но обреченной на крушение системы. Катон играл более крупную историческую роль, чем многие люди, далеко превосходившие его в умственном отношении, потому что перед незатейливой истиной даже самая мудрая ложь чувствует себя глубоко бессильной и потому еще, что все величие и доблесть человеческой природы обусловливается, в конце концов, все — таки не мудростью, а честностью. Глубокое и трагическое значение его смерти усиливается еще тем обстоятельством, что сам он был безумен; именно потому, что Дон — Кихот — безумец, он и делается трагической личностью. Потрясающее впечатление выносишь, видя, что на мировой сцене, где волновалось и действовало столько великих и мудрых мужей, эпилог был предоставлен глупцу. Но он погиб недаром. Это был ужасающе резкий протест республики против монархии, когда последний республиканец сходил со сцены в ту минуту, когда появился первый монарх: то был протест, который разорвал, как паутину, всю мнимую законность, которой Цезарь облек свою монархию.

Все видели: узнав о самоубийстве Катона, Цезарь опечалился. Великий актер знал об отношении римлян к Катону и просто играл свою роль, — точно так же в Египте ему пришлось выжать слезу над головой Помпея.

— О, Катон, — воскликнул Цезарь, — мне ненавистна твоя смерть, ибо тебе было ненавистно принять от меня спасение!

Несомненно, в глубине души Цезарь был рад смерти Катона; его мог лишь огорчить род смерти, избранный противником и ставший своего рода последним актом борьбы. Живой Катон был совершенно ни к чему Цезарю, ибо он был не из тех людей, что меняют принципы и убеждения. Здравствующий Катон всегда бы стоял между Цезарем и троном. И даже после смерти Катона бесстрашный Цезарь продолжал бояться его и вести с ним, мертвым, жестокую борьбу.

— Как же он мог пощадить Катона живым, если на мертвого излил так много гнева? — задает риторический вопрос Плутарх.

Все, кто впоследствии был не согласен с Цезарем, кто мечтал о восстановлении республики, сделали имя Катона знаменем своей борьбы; его честная жизнь и мужественная смерть стали примером для многих римлян, и не только их.

Плутарх рассказывает:

Цицерон написал хвалебное сочинение в честь Катона под заглавием «Катон». Сочинение это, естественно, у многих имело большой успех, так как оно было написано знаменитым оратором и на благороднейшую тему. Цезарь был уязвлен этим сочинением, считая, что похвала тому, чьей смерти он был причиной, служит обвинением против него. Он собрал много обвинений против Катона и назвал свою книгу «Антикатон». Каждое из этих двух произведений имело много сторонников в зависимости от того, кому кто сочувствовал — Катону или Цезарю.

После четырех лет непрерывной войны Цезарь вернулся в Рим. Диктатор решил, что пришла пора насладиться плодами побед. Первым делом он обратился к народу и произнес речь, восхваляя свою победу. Не преминул он и порадовать соотечественников.

Плутарх пишет:

Он сказал, что захватил так много земли, что ежегодно будет доставлять в государственное хранилище 200 тысяч аттических медимнов зерна и 3 миллиона фунтов оливкового масла.

Затем Цезарь отпраздновал триумф, состоявший из нескольких отдельных триумфов: египетского, понтийского и африканского. Самые большие победы Цезарь одержал над римлянами, но он остерегся упоминать о них (африканский триумф, например, праздновался не в ознаменование победы над Сципионом, а только над Юбой).

И все же честолюбие Цезаря не могло молчать: какими бы постыдными и зловещими ни казались римлянам его победы, он не мог ими не гордиться. Он приказал изобразить все поражения своих врагов на картинах и в виде статуй.

О реакции римлян рассказывает Аппиан.

Народ, хотя и не без страха, все же издавал стоны при изображении злополучия своих сограждан, в особенности при виде Луция Сципиона, главнокомандующего, самого себя ранившего в живот и бросаемого в море, или Петрея, убивающего себя за обедом, или Катона, самого себя раздирающего, как зверь.

Впрочем, и без картин у римлян было много причин не разделять радость Цезаря — ведь его честолюбие принесло горе практически в каждый римский дом, каждая семья похоронила кого — нибудь из близких в этой братоубийственной войне. Понимал настроение римлян и Цезарь, оттого он и старался изо всех сил подсластить их горечь, уменьшить боль сиюминутными радостями. «После триумфов Цезарь принялся раздавать солдатам богатые подарки, а народу устраивал угощения и игры».

Цезарь доставил удовольствие народу и любимым зрелищем — гладиаторскими играми. Кровавое мероприятие любил и сам Гай Юлий — он считался признанным мастером по его организации. Бойни на арене цирка поражали своими масштабами и зрелищностью; впрочем, как и все дела, за которые брался Цезарь.

Предоставил он народу также и разнообразные зрелища с участием кавалерии и музыки; были даны представления боев тысячи пехотинцев против такого же количества противников, 200 всадников против других 200, бой смешанный пехоты против конницы, бой с участием 20 слонов против других 20, морское сражение с 4 тысячами воинов, в котором принимало участие по тысяче гребцов с каждой стороны.

Согласно обету, данному перед Фарсальской битвой, Цезарь воздвиг храм Прародительнице. Строил Цезарь много, и в возведении храма не было бы ничего удивительного, но... рядом со статуей богини «поставил он прекрасное изображение Клеопатры». Гай Юлий не только не забыл египетскую царицу, как большинство своих жен и любовниц, но почитал ее как богиню. Клеопатра стала самой большой и последней любовью Цезаря.

Вскоре Цезарь провел перепись населения. Страшный результат этой акции был следствием и показателем борьбы Цезаря за первенство в Риме.

Плутарх сообщает:

Прежде насчитывалось 320 тысяч человек, а теперь осталось всего 150 тысяч. Такой урон принесли гражданские войны, столь значительную часть народа они истребили, — и это еще не принимая в расчет бедствий, постигших остальную Италию и провинцию!

Погиб каждый второй римлянин (это при том, что противоборствующие стороны пытались щадить граждан; неримляне уничтожались без всякой пощады) — потери не идут ни в какое сравнение даже с самой страшной войной XX века — Второй мировой. В битвах полег весь цвет Рима — некоторые старинные патрицианские и плебейские роды оказались выкошенными под корень. Сенат встречал диктатора пустыми скамьями. Чтобы исправить ситуацию, Цезарь, по словам Светония, «ввел в сенат граждан, только что получивших гражданские права, и в их числе нескольких полудиких галлов». Рим, за который боролся Цезарь, настолько обезлюдел, что диктатору срочно пришлось принимать меры. Светоний рассказывает:

Желая пополнить поредевшее население города, он издал закон, чтобы никакой гражданин старше 20 и моложе 40 лет, не находящийся на военной службе, не покидал бы Италию дольше, чем на три года; чтобы никто из сенаторских детей не уезжал из страны иначе, как в составе военной и гражданской свиты при должностном лице; и чтобы скотовладельцы не менее трети своих пастухов набирали из взрослых свободнорожденных людей.

Последнее требование сделать римлян пастухами на первый взгляд кажется странным. Однако становится все ясно, если вникнуть глубже в римскую жизнь времен Цезаря. Этот воинственный народ быстро превращался в нацию тунеядцев и бездельников. И способствовал этому не кто иной, как Цезарь, — именно он наводнил Италию дешевыми галльскими рабами.

Теперь заниматься физическим трудом стало считаться позорным для римлянина: плебеи привыкли к щедрым подаркам со стороны власть имущих, привыкли к бесплатным хлебным раздачам и занимались лишь тем, что продавали свои голоса на выборах и требовали зрелищ.

Чтобы спасти римлян, им же самим и развращенных, Цезарю пришлось принять непопулярное решение: он более чем вдвое сократил число получавших хлеб за государственный счет. Но с гибелью республики процесс стал необратимым, и часы римской истории начали обратный отсчет.

Плохие помощники — бич любого диктатора. Впрочем, вина диктатора относительна. На неблаговидные поступки людей толкает сила, которая именуется властью. Каждый человек замечал, как меняется, причем не в лучшую сторону, его старый добрый знакомый, как только становится большим либо малым начальником. Во времена диктатуры этот закон жизни проявляется со страшной силой, ибо представители власти не избираются, а назначаются одним человеком; естественно, никто не застрахован от ошибки, будь он даже гениальным Гаем Юлием Цезарем.

Одно из самых неудачных назначений Цезаря связано с наместником Испании Квинтом Кассием Лонгином. Даже соперники — помпеянцы не принесли столько вреда диктатору, как человек, который по долгу службы был обязан защищать интересы его и Рима.

Кассий прибыл в Испанию вместе со старой ненавистью к этой стране. По словам автора «Александрийской войны», он возненавидел эту провинцию еще со времен своей квестуры, когда был там ранен из — за угла. Испанцы своему наместнику отвечали взаимностью. Но он не унывал, а нелюбовь подданных решил компенсировать любовью армии. По прибытии в провинцию Кассий собрал войско и пообещал каждому легионеру по 100 сестерциев; и солдаты получили обещанные деньги, как только завоевали некоторые испанские территории. В благодарность Кассия провозгласили императором. «Хотя эти награды создавали на время красивую иллюзию любви к нему войска, они, с другой стороны, мало — помалу и незаметно ослабляли строгость военной дисциплины» («Александрийская война»). За благосклонность солдат к новоиспеченному императору пришлось платить несчастной провинции. «Как вообще бывает при щедрых денежных раздачах, — справедливо замечает античный автор, — раздающий должен изобретать возможно больше денежных источников, чтобы придать блеск своей щедрости».

Собственные долги также не давали покоя Кассию, для их выплаты провинция была обложена чрезвычайно тяжким налогом. Изобретательности Кассия мог позавидовать даже Архимед.

В «Александрийской войне» читаем:

Денежные суммы взыскивались с людей зажиточных, и Кассий не только позволял, но даже принуждал выплачивать их ему лично. Но в число зажиточных включались для виду и бедные, и вообще дом и трибунал императора не упускал и не чуждался ни одного вида корысти — большой и очевидной, самой малой и грязной. Вообще всех без исключения, кто только способен был на какие — либо материальные жертвы, или обязывали являться на суд, или заносили в список подсудимых.

Приближенные Кассия рьяно следовали его примеру. И вскоре они стали конкурентами того, «именем которого они совершали преступления, и то, что им удавалось похитить, присваивали себе, а то, что ускользало из их рук или в чем им отказывали, приписывали Кассию».

Не получавшая ни малейшей передышки провинция была разорена хуже, чем после нашествия врагов. В это время Кассий получил письмо от Цезаря с приказом переправить войско в Африку и через Мавританию вторгнуться во владения нумидийского царя Юбы. «Это письмо привело Кассия в большой восторг, так как ему представлялся чрезвычайно благоприятный случай нажиться в новых провинциях и в богатейшем царстве». Однако в Африку Кассий так и не попал, а Цезарь так и не получил никакой поддержки от нерадивого наместника.

Дело закончилось тем, чем и должно было закончиться; против всеми ненавидимого наместника был составлен заговор и организовано покушение. Ближайшего ликтора Кассия пронзили мечом, был убит его легат, самого наместника сбили с ног и уже лежачему нанесли несколько ударов. Многие побежали поздравлять друг друга с избавлением от этого высокопоставленного грабителя, но радость была преждевременной.

Раны Кассия оказались легкими, он поправился и занялся привычным делом. Часть заговорщиков после жестоких пыток казнили, но некоторым наместник позволил откупиться деньгами.

Между прочим, он открыто выговорил себе у Кальпурния 600 тысяч сестерциев, а у Квинта Сестия — 500 тысяч. И хотя были наказаны наиболее виновные, но то, что в угоду деньгам Кассий забыл об опасности, которой подвергалась его жизнь, и о боли от ран, показывало, до какой степени жестокость боролась в нем с корыстолюбием.

Кассий продолжал готовить вторжение в Африку весьма необычным способом: набрав римских всадников из всех корпораций и колоний, предложил им откупиться от заморской военной службы (которой они пугались). Это давало большие доходы, но порождало еще большую ненависть. На сей раз взбунтовался недавно набранный 5–й легион, к нему присоединился 2–й легион. В Испании разгорелась настоящая гражданская война. Кассий некоторое время боролся с мятежниками, но затем бросил эту затею. Погрузив на корабль награбленное золото, растерявший весь авторитет наместник решил спасаться бегством. Чем оно закончилось, рассказывает автор «Александрийской войны»:

Выехав в хорошую по зимнему времени погоду, он повернул в реку Ибер, чтобы не оставаться ночью в море. Хотя затем буря усилилась, он все — таки надеялся продолжать свое плавание без особой опасности и направился против бурных встречных волн в устье реки. Однако в самом устье, оказавшись не в состоянии ни поворачивать корабль вследствие силы течения, ни держать его наперерез огромным волнам, он погиб вместе с судном.

Разбитые в Африке республиканцы бежали в Испанию. Здесь они нашли благодатную почву, невольно подготовленную наместником Цезаря Кассием Лонгином. Уцелевшие в африканской бойне сыновья Помпея — Гней и Секст — явились той искрой, что воспламенила ограбленную и униженную Испанию. В краткий срок им удалось собрать огромную армию из беглецов со всех частей света, испанцев и недовольных легионеров Кассия. Так, отпраздновав тройной триумф, Цезарь оказался на пороге новой войны.

Цезарь осознал всю опасность нового очага сопротивления; он прошел путь от Рима до Испании «с весьма нагруженным войском» за 27 дней. Встреча противников состоялась близ города Мунда 17 марта 45 года до н. э.

Битва была, пожалуй, самой трудной за всю гражданскую войну. Солдаты Цезаря устали от бесконечных сражений и не желали жертвовать собой, особенно когда на горизонте замаячила мирная жизнь. Противник же не рассчитывал на снисхождение в случае поражения, ибо убедился в беспощадности диктатора на африканской земле.

Аппиан описывает битву.

Когда войска пришли в столкновение, на армию Цезаря напал страх, а к страху присоединилась какая — то нерешительность. Цезарь умолял всех богов, простирая руки к небу, не пятнать этим одним сражением столько им совершенных блестящих подвигов, увещевал, обегая солдат, и, сняв шлем с головы, стыдил их в глаза, призывая остановить бегство. Но страх солдат нисколько не унимался, пока Цезарь сам, схватив щит одного из них и воскликнув стоящим подле него командирам:

— Да станет это концом для меня — жизни, а для вас — походов! — выбежал вперед из боевого строя навстречу врагам настолько далеко, что находился от них на расстоянии 10 футов.

До 200 копий было в него брошено, но от одних он отклонился, другие отразил щитом. Тут уже каждый из его полководцев, подбегая, становился рядом с ним, и все войско бросилось в бой с ожесточением, сражалось весь день с переменным успехом, но к вечеру, наконец, одолело.

Аппиана дополняет Плутарх.

Цезарь, видя, что неприятель теснит его войско, которое сопротивляется слабо, закричал, пробегая сквозь ряды солдат, что если они уже ничего не стыдятся, то пусть возьмут и выдадут его мальчишкам. Осилить неприятелей Цезарю удалось лишь с большим трудом. Противник потерял свыше тридцати тысяч человек; у Цезаря пала тысяча самых лучших солдат. После сражения Цезарь сказал своим друзьям, что он часто сражался за победу, теперь же впервые сражался за жизнь.

Опасаясь, что разбитые враги вернутся, Цезарь приказал соорудить стену для защиты лагеря. Среди поля, покрытого трупами, материала для ее сооружения долго не искали.

Солдаты, хотя и утомленные свершившимся, стали нагромождать одно на другое тела и вооружение убитых и, прибив их копьями к земле, стояли у этой стены, как на бивуаке, всю ночь.

Старшего сына Помпея нашли спустя несколько дней; измученный раной, он, тем не менее, дорого продал свою жизнь. Голову юноши, как самый ценный трофей, доставили Цезарю. А вот младшему — Сексту — снова удалось бежать.

Победа досталась Цезарю настолько нелегко, что он не стал скрывать свое торжество над противниками — римлянами. Победитель на этот раз не считался с чувствами римлян.

Плутарх возмущается:

Отпразднованный по случаю победы триумф, как ничто другое, огорчил римлян. Негоже было Цезарю справлять триумф над несчастьями отечества, гордиться тем, чему оправданием перед богами и людьми могла служить одна лишь необходимость. Ведь Цезарь победил не чужеземных вождей и не варварских царей, но уничтожил детей и род человека, знаменитейшего среди римлян, попавшего в несчастье.

Льстец — злейший враг любого правителя, и он страшнее многочисленных армий. Если открытый враг может разбить диктатора в сражении, то есть шанс одержать победу в следующем бою. Льстец убивает медленно, но методично и безвозвратно разум правителя. Лишившийся разума вскоре теряет и жизнь. Почести сыпались на Цезаря, как из рога изобилия.

Аппиан рассказывает:

Во всех святилищах и публичных местах ему совершали жертвоприношения и посвящения, устраивали в честь него воинские игры во всех трибах и провинциях, у всех царей, которые состояли с Римом в дружбе. Над его изображениями делались разнообразные украшения; на некоторых из них был венок из дубовой листвы как спасителю отечества… Его нарекли отцом отечества… Особа его была объявлена священной и неприкосновенной; для занятий государственными делами ему были установлены сиденья из слоновой кости и золота, при жертвоприношении он имел всегда облачение триумфатора. Было установлено, чтобы город ежегодно праздновал дни боевых побед Цезаря, чтобы жрецы и весталки каждые пять лет совершали за него молебствия и чтобы тотчас же по вступлении в должность магистраты присягали не противодействовать ничему тому, что постановил Цезарь. В честь его рождения месяц Квинтилий был переименован в Юлий.

Под влиянием льстецов Цезарь становился все более надменным, а потому — неприятным и даже отвратительным. Светоний приводит его презрительные высказывания по поводу государственного строя, который предпочитало большинство граждан: «республика — ничто, пустое имя без тела и облика», «Сулла не знал и азов, если отказался от диктаторской власти», «с ним, Цезарем, люди должны разговаривать осторожнее и слова его считать законом».

Диктатор стал открыто потешаться над предсказаниями жрецов, а ведь без их одобрения богобоязненные римляне не начинали ни одного важного дела.

Он дошел до такой заносчивости, что когда гадатель однажды возвестил о несчастном будущем — зарезанное животное оказалось без сердца, — то он заявил:

— Все будет хорошо, коли я того пожелаю; а в том, что у скотины нету сердца, ничего удивительного нет.

Все же Цезарь понимал, что в полном одиночестве ему не продержаться на завоеванном с таким трудом месте. Приходилось периодически бросать подачки. Плебеев он радовал грандиозными гладиаторскими представлениями; вскоре были забыты благие намерения о приобщении граждан к труду, — «он снова прибег к угощениям и хлебным раздачам для народа».

Заигрывание Цезаря со знатью временами носило анекдотический характер.

Читаем у Плутарха:

Что касается знати, то одним он обещал на будущее должности консулов и преторов, других прельщал прочими должностями и почестями и всем одинаково внушал большие надежды, стремясь к тому, чтобы властвовать над добровольно подчиняющимися. Когда умер консул Максим, то на оставшийся до окончания срока его власти один день Цезарь назначил консулом Каниния Ребилия. По обычаю, многие направлялись приветствовать его, и Цицерон сказал:

— Поспешим, чтобы успеть застать его в должности консула.

Диктаторам, достигшим высшей земной власти, и ее становится мало. Александр Македонский упрямо старался подтвердить свое родство с богами; не миновала сия чаша и Цезаря. Льстецы и здесь не заставили себя ждать; человеку, уничтожившему половину граждан, посвятили храм Милосердия в знак благодарности за его человеколюбие.

Последний акт сыграл положительную роль: Цезарь, как и подобало божеству, старался действительно стать милосерднее. Он простил многих воевавших на стороне Помпея, а некоторым, как, например, Бруту и Кассию, предоставил почетные должности: оба они стали преторами. Цезарь даже велел установить сброшенные с пьедесталов статуи Помпея.

Диктатор перестал пользоваться услугами преторианских когорт, которые охраняли его с начала гражданской войны; к народу он выходил в сопровождении одних только ликторов. По словам Веллея Патеркула, его друзья, Панса и Гирций, постоянно предупреждали Цезаря, «что принципат, приобретенный оружием, нужно и удерживать оружием. Повторяя, что он предпочитает умереть, нежели внушать страх, Цезарь ожидал милосердия, которое проявил сам». Согласно Плутарху, он отверг телохранителей, «заявив, что, по его мнению, лучше один раз умереть, чем постоянно ожидать смерти».

Это все было сказано для народа, но Цезарь был тонким психологом. Он понимал, что диктатору придет конец, как только подданные почувствуют, что он подвластен страху. Цезарь предпочитал лишний раз рискнуть жизнью, но и намеком не показать, что и ему, как простому смертному, не чуждо это недостойное римлянина чувство. В конце концов, едва ли спасли кого — нибудь от смерти телохранители.

Честолюбие Цезаря не позволяло довольствоваться титулом пожизненного диктатора, ибо оставалась на земле еще одна высшая должность. Занять ее в Риме, прославленном многовековыми республиканскими традициями, было делом нелегким, но Цезарь не боялся трудностей. Шаг за шагом он прощупывал почву; диктатор проявлял небывалую изобретательность, чтобы приучить римлян к мысли, что и у них, возможно, будет царь.

Однажды к Цезарю явился сенат в полном составе во главе с консулами, чтобы зачитать ему постановление об очередных почестях. Цезарь приветствовал отцов народа, но не встал, как полагалось по закону. Светоний и Плутарх утверждают, что Цезарь пытался подняться, но его удержал один из льстецов — Корнелий Бальб:

— Разве ты не помнишь, что ты Цезарь? Неужели ты не потребуешь, чтобы тебе оказывали почитание, как высшему существу?

Поведение диктатора показалось тем более возмутительным, что сам он, проезжая в триумфе мимо трибунских мест и увидев, что перед ним не встал один из трибунов по имени Понтий Аквила, пришел в такое негодование, что воскликнул:

— Не вернуть ли тебе и республику, Аквила, народный трибун?

Любопытный инцидент произошел во время проведения Латинских игр: какой — то человек из толпы возложил на статую Цезаря «лавровый венок, перевитый белой перевязью». Однако народные трибуны Марулл и Флав приказали сорвать перевязь с венка, а человека увести в тюрьму. Цезарь был чрезвычайно раздосадован, что намек на царскую власть не имел успеха.

Вскоре он отомстил этим безрассудным защитникам республики. На заседании сената диктатор обвинил трибунов в том, «что они коварно набрасывают на него обвинение в стремлении быть тираном, — повествует Аппиан, — и прибавил при этом, что считает их заслуживающими смерти, однако ограничивается только лишением их должности и изгнанием из сената. Этим поступком Цезарь больше всего сам себя обвинил в том, что стремился к этому титулу, ведь причиной наказания трибунов оказалось то, что они боролись против наименования Цезаря царем, власть же трибунов была и по закону, и по присяге, соблюдаемой издревле, священной и неприкосновенной…»

Цезарь понимал, что его поступки не нравятся римлянам, и даже раскаивался (не будем выяснять, насколько искренне), но ничего с собой поделать не мог. По сообщению Плутарха, следующий народный праздник — Луперкалии — Цезарь наблюдал с возвышения для ораторов, сидя на золотом кресле, разряженный, как для триумфа.

Антоний в качестве консула также был одним из зрителей священного бега. Антоний вышел на форум и, когда толпа расступилась перед ним, протянул Цезарю корону, обвитую лавровым венком. В народе, как было заранее подготовлено, раздались жидкие рукоплескания. Когда же Цезарь отверг корону, весь народ зааплодировал. После того как Антоний вторично поднес корону, опять раздались недружные хлопки. При вторичном отказе Цезаря вновь рукоплескали все.

Цезарь понял, что затея провалилась, и приказал отнести корону на Капитолий.

Что ж, диктатор получил отпор граждан в лобовой атаке и теперь подкрадывался с другой стороны: в Риме упорно распространялся слух, что таинственные Сивиллины книги предсказывают: парфяне будут побеждены римлянами только тогда, когда их будет вести в бой царь.

Он не терял надежду, что римляне когда — нибудь благожелательно воспримут царскую диадему на его голове. Цезарь всегда достигал желаемого; осталось лишь загадкой, каким бы способом гениальный человек решил и этот исторический вопрос. Ему просто не хватило времени…

Вместе с тем Цезарь достиг такого уровня, что перестал мыслить разумно. Точно так же непрерывная жажда славы, почестей, мирового господства преследовала Александра Македонского и будет преследовать Наполеона — до тех пор, пока обычная человеческая смерть не напомнит этим сверхчеловекам, что они не боги. Как они похожи! В этом отношении интересны сведения Плутарха.

Многочисленные успехи не были для деятельной натуры Цезаря основанием спокойно пользоваться плодами своих трудов. Напротив, как бы воспламеняя и подстрекая его, они порождали планы еще более великих предприятий в будущем и стремление к новой славе, как будто достигнутая его не удовлетворяла. Это было некое соревнование с самим собой, словно с соперником, и стремление будущими подвигами превзойти совершенные ранее. Он готовился к войне с парфянами, а после покорения их имел намерение, пройдя через Гирканию вдоль Каспийского моря и Кавказа, обойти Понт и вторгнуться в Скифию, затем напасть на соседние с Германией страны и на Германию, затем возвратиться в Италию через Галлию, сомкнув круг римских владений так, чтобы со всех сторон империя граничила с Океаном.

Как и любой диктатор, Цезарь стремился оставить память о себе в грандиозных строительных проектах. Среди них: рытье канала через коринфский перешеек, осушение болот с целью предоставить землю десяткам тысяч граждан, возведение плотины в море вблизи Рима и даже изменение русла Тибра, чтобы заставить его впадать в море в совершенно другом месте.

Всем планам Цезаря не суждено было воплотиться в жизнь.

Как истинно великий человек, Цезарь читал мысли и намерения окружавших его людей, предчувствовал свою судьбу и даже знал имена тех, кто попытается укоротить его жизнь.

В заговоре против диктатора участвовало более 60 человек, и, естественно, такое мероприятие не могло остаться в тайне. Доносы следовали один за другим, но Цезарь не обращал на них должного внимания: окруженный раболепствующими завистливыми льстецами, он приучился соответственно ценить их мнение и слова. Лжи вокруг него было столько, что даже Цезарю было сложно отделить зерна от плевел.

Однажды ему донесли на Марка Юния Брута. Прикоснувшись рукой к своему телу, Цезарь ответил доносчику:

— Брут повременит еще с этим телом!

Диктатор надеялся: Брут благодарен ему за то, что остался жив после битвы при Фарсале и получил высокую государственную должность. Но вскоре Цезарь не будет столь уверен в своем любимце.

Плутарх пишет:

В другой раз, получив донос о том, что Антоний и Долабелла замышляют мятеж, он сказал, намекая на Кассия и Брута:

— Я не особенно боюсь этих длинноволосых толстяков, а скорее — бледных и тощих.

Марк Юний Брут (Национальный музей. Рим. Италия)

Один гадатель предсказал Цезарю, что в мартовские иды (15 марта) ему следует остерегаться большой опасности.

Накануне предсказанного дня Цезарь обедал в обществе знатных римлян. Речь зашла о том, какой род смерти лучший. Цезарь произнес раньше всех:

— Неожиданный!

Едва ли собственная смерть для него стала неожиданностью: недобрые предчувствия упорно преследовали диктатора.

Плутарх описывает последнюю ночь Цезаря:

Когда Цезарь лег спать вместе с женой, все двери и окна в его спальне разом растворились. Разбуженный шумом и ярким светом луны, Цезарь увидел, что Кальпурния рыдает во сне, издавая неясные, нечленораздельные звуки. Ей привиделось, что она держит в объятиях убитого мужа. С наступлением дня она стала просить Цезаря, если возможно, не выходить и отложить заседание сената; если же он совсем не обращает внимания на ее сны, то хотя бы посредством других предзнаменований и жертвоприношений пусть разузнает будущее. Тут, по — видимому, и в душу Цезаря вкрались опасения и тревога, ибо раньше он никогда не замечал у Кальпурнии суеверного страха, столь свойственного женской природе, теперь же он увидел ее сильно взволнованной.

На 15 марта было назначено заседание сената, и Цезарь, согласно традиции, совершил перед этим жертвоприношение. Оно было крайне неблагоприятным, как утверждал Аппиан.

…Первое животное оказалось без сердца, а, как другие говорят, внутренности его были лишены головки. И прорицатель ответил, что это признак смерти. Цезарь сказал смеясь, что нечто подобное с ним случилось в Испании во время войн с Помпеем. На это прорицатель произнес, что Цезарь и тогда был в большой опасности и что теперь примета еще более показательна для смерти. Цезарь тогда приказал совершить новое жертвоприношение.

Оно не дало даже намека на благоприятный исход будущего заседания сената. Диктатор не был суеверным человеком, но, как у всякого гения, у него была сильно развита интуиция. Цезарь решил послать Антония, чтобы распустить сенат, но не успел.

В это время к нему явился обеспокоенный Децим Брут — двоюродный брат Марка Брута. Посланник заговорщиков знал, чем можно усыпить бдительность Цезаря и как его привести в то место, где ждали предательские кинжалы.

Плутарх пишет:

Он начал высмеивать гадателей, говоря, что Цезарь навлечет на себя обвинения и упреки в недоброжелательстве со стороны сенаторов, так как создается впечатление, что он издевается над сенатом. Действительно, продолжал он, сенат собрался по предложению Цезаря, и все готовы постановить, чтобы он был провозглашен царем внеиталийских провинций и носил царскую корону, находясь в других землях и морях. Если же кто — нибудь объявит уже собравшимся сенаторам, чтобы они разошлись и собрались снова, когда Кальпурнии случится увидеть более благоприятные сны, — что станут тогда говорить недоброжелатели Цезаря? И если после этого кто — либо из друзей Цезаря станет утверждать, что такое положение вещей — не рабство, не тирания, кто пожелает прислушаться к их словам? А если Цезарь из — за дурных предзнаменований все же решил считать этот день неприсутственным, то лучше ему самому прийти и, обратившись с приветствием к сенату, отсрочить заседание. С этими словами Брут взял Цезаря за руку и повел.

Итак, Цезарь с помощью Брута набрался решимости и пошел, как ему казалось, навстречу желанной короне. По пути ему встретился гадатель, который предрек большие неприятности именно на этот день. Поздоровавшись с ним, Цезарь шутя произнес:

— А ведь мартовские иды наступили.

— Да, наступили, но не прошли, — спокойно ответил тот.

По рассказу Плутарха (и прочие авторы подтверждают сей факт), спасение упорно стучалось к Цезарю на самом пороге курии:

Артемидор из Книда, знаток греческой литературы, сошелся на этой почве с некоторыми лицами, участвовавшими в заговоре Брута, и ему удалось узнать почти все, что делалось у них. Он подошел к Цезарю, держа в руке свиток, в котором было написано все, что он намеревался донести Цезарю о заговоре. Увидев, что все свитки, которые ему вручают, Цезарь передает окружающим его рабам, он подошел совсем близко, придвинулся к нему вплотную и сказал:

— Прочитай это, Цезарь, сам, не показывая другим, — и немедленно! Здесь написано об очень важном для тебя деле.

Цезарь взял в руки свиток, однако прочесть ему помешало множество просителей, хотя он и пытался много раз это сделать. Так он и вошел в сенат, держа в руках только этот свиток.

Увы! Неотвратимо то, что назначено судьбой.

Революционеры и террористы всех последующих эпох будут боготворить Брута, избавившего Рим от тирана. В биографии Брута, написанной Плутархом, мы видим главного убийцу Цезаря в самом прекрасном свете. Автор наделил своего героя выдающимися нравственными достоинствами, доброй славой, и читатель не склонен размышлять о моральной стороне его поступка. А ведь он убил человека, спасшего ему жизнь и давшего немалую власть, убил предательски подло.

Мало того, Брут, сколько можно судить, непременно занял бы первое место в государстве, если бы, еще некоторое время довольствуясь вторым, дал отцвести могуществу Цезаря и увянуть славе его подвигов.

Таков вывод Плутарха. Но какой римлянин будет полагаться на естественный ход жизни! Этому нетерпеливому народу необходимо получать желаемое здесь и сейчас, причем любой ценой. Не столь благодушен к заговорщикам Веллей Патеркул, живший гораздо раньше Плутарха и писавший историю, можно сказать, по горячим следам.

В том году, когда Брут и Кассий совершили это злодеяние, они были преторами, а Брут — консулом — десигнатом. Вместе с шайкой заговорщиков, сопровождаемые отрядом гладиаторов Д. Брута, они заняли Капитолий.

И у самого Плутарха проскальзывают иные мотивы, нежели простая борьба с тиранией. При внимательном рассмотрении вопроса все явственнее проглядывает женский след, что неудивительно при непомерной любвеобильности Цезаря.

Послушаем Светония.

Больше всех остальных любил он мать Брута, Сервилию: еще в свое первое консульство он купил для нее жемчужину, стоившую шесть миллионов, а в гражданскую войну, не считая других подарков, он продал ей с аукциона богатейшие поместья за бесценок. Когда многие дивились этой дешевизне, Цицерон остроумно заметил: «Чем плоха сделка, коли третья часть остается за продавцом?» Дело в том, что Сервилия, как подозревали, свела с Цезарем и свою дочь Юнию Третью.

Именно эта связь и послужила Бруту защитой в самой памятной битве гражданской войны. Рассказывает Плутарх.

Говорят, что и Цезарь не был безразличен к его судьбе и приказал начальникам своих легионов не убивать Брута в сражении, но живым доставить к нему, если тот сдастся в плен добровольно, а если окажет сопротивление — отпустить, не применяя насилия. Такой приказ он отдал в угоду Сервилии, матери Брута. Известно, что в молодые годы он находился в связи с Сервилией, которая была без памяти в него влюблена, и Брут родился в самый разгар этой любви, а стало быть, Цезарь мог считать его своим сыном.

Цезарь был рад его спасению, позвал Брута к себе и не только освободил его от всякой вины, но и принял в число ближайших друзей. Брут и вообще пользовался могуществом Цезаря в той мере, в какой желал этого сам.

Марк Брут отнюдь не гордился любовным приключением матери, которое стало достоянием всеобщей молвы. И Аппиан, перечисляя мотивы, толкнувшие Брута на убийство Цезаря, на первое место ставит личное, а уж затем возвышенное.

…или потому, что был неблагодарен; или потому, что о проступке своей матери не знал, или не верил этому или стыдился; или же потому, что слишком любил свободу и предпочитал отечество отцу; или потому, что будучи потомком Брута, изгнавшего в древности царей, он был подстрекаем и возбуждаем больше других со стороны народа.

Гораздо понятнее с мотивами Кассия — второй по величине фигуры в заговоре. Здесь даже нет намека на высокие помыслы и благородство.

Плутарх утверждает:

Брута разжигал и торопил Кассий, вспыльчивый, страстный, в котором кипела скорее личная вражда к Цезарю, нежели ненависть к тирании. Говорят, что Брут тяготился властью, а Кассий ненавидел властителя. Он многое ставил Цезарю в вину и, между прочим, не мог простить ему захвата львов, которых он, готовясь занять должность эдила, добыл для себя, а Цезарь захватил в Мегарах — когда город был взят его полководцем Каленом — и не вернул Кассию.

Львы — это очень серьезно, за подобное можно убить. Все стремившиеся занять выборную должность «угощали» народ гладиаторскими играми, а устройство грандиозных публичных зрелищ с травлей экзотических зверей гарантировало голоса избирателей, славу и продвижение по карьерной лестнице.

Кроме львов, у Кассия была еще одна причина для ненависти. Как мы помним, Сервилия свела с Цезарем и свою дочь Юнию. Эта самая Юния и стала впоследствии женой Кассия.

И, наконец, еще одна женщина Цезаря была причиной недовольства римлян. В далеком Египте жила самая большая страсть Цезаря — Клеопатра. Он не забыл царицу, как большинство женщин, стремительно появлявшихся в его жизни и столь же скоро исчезавших.

Светоний свидетельствует:

Он пригласил ее в Рим и отпустил с великими почестями и богатыми дарами, позволив ей даже назвать новорожденного сына его именем. Некоторые греческие писатели сообщают, что этот сын был похож на Цезаря и лицом и осанкой.

Коль Цезарь добивался короны, то ему следовало позаботиться о наследнике. С Кальпурнией у него не было детей, но и разводиться с этой добрейшей преданной женщиной Цезарю не хотелось. И он, по словам Светония, решает проблему в собственном духе, то есть радикально.

Народный трибун Гельвий Цинна многим признавался, что у него был написан и подготовлен законопроект, который Цезарь приказал провести в его отсутствие: по этому закону Цезарю позволялось брать жен сколько угодно и каких угодно, для рождения наследников.

Иметь несколько жен считалось нормальным для македонских царей Филиппа и Александра, но в глазах римлян подобное было уж слишком.

Любой диктатор, правивший миллионами людей, вершивший судьбами мира, в конце жизни остается бесконечно одиноким. Александр Македонский умирал в Вавилоне, окруженный ждавшими его кончины военачальниками, которым не терпелось разорвать на части огромную империю; они так увлеклись дележом наследства царя, что даже забыли похоронить его остывшее тело. Наполеон, преданный своими маршалами, генералами и женой, провел последние дни на заброшенном острове в обществе заклятых врагов — англичан. Сталину никто не подал даже лекарства накануне смерти, чтобы облегчить страдания. Цезарь не стал исключением.

Убийство Цезаря напоминает кадры из мультфильма «Ограбление по — итальянски», когда весь город кричит, что главный герой завтра идет грабить банк. Практически весь сенат знал, что сегодня должно совершиться убийство диктатора. Все ожидали этого события, и никто не пытался его предотвратить. Удивительного в этом нет: аристократия привыкла пользоваться властью, а Цезарь не желал делиться ей ни с кем.

Один из сенаторов — Попилий Лена — решил даже развлечься в ожидании зрелища, и вдоволь поиздевался над медлительностью заговорщиков. Заговорщики заранее явились в курию Помпея, где и было назначено заседание сената.

Аппиан рассказывает:

Узнав о неблагоприятных приметах при жертвоприношениях Цезаря и об отсрочке заседания, они были весьма смущены. Когда они были в состоянии смущения, кто — то, взяв Каску за руку, сказал:

— Ты от меня, друга, скрываешь, а Брут мне донес.

И Каска, сознавая свою вину, пришел в смущение. Тот же, смеясь, продолжал:

— Откуда у тебя будут деньги, необходимые для должности эдила?

Тогда Каска пришел в себя. Бруту и Кассию, задумчиво о чем — то друг с другом договаривающимся, один из сенаторов, Попилий Лена, отозвав их в сторону, сказал, что он желает успеха тому, что они замыслили, и увещевал их торопиться, они испугались и от испуга молчали.

Нервы заговорщиков были натянуты до предела, когда на пороге курии появился Цезарь. А весельчак Попилий Лена продолжал издеваться над страхами будущих убийц.

Едва Цезарь сошел с носилок, как Лена, тот самый, который недавно пожелал успеха друзьям Кассия, пересек ему дорогу и завел с ним серьезный разговор о каком — то личном деле. При виде того, что происходило, и при длительности беседы заговорщики испугались и уже готовились даже дать друг другу знак убить самих себя, прежде чем их схватят. Но видя, что, продолжая разговор, Лена выглядит скорее просящим и умоляющим о чем — то, чем доносящим, они оправились, а когда увидели, что Лена по окончании разговора попрощался с Цезарем, снова осмелели.

При появлении Цезаря в курии весь сенат поднялся со своих мест — это было последним знаком уважения к диктатору. Враги устремились к нему со всех сторон, словно волки, почувствовавшие запах добычи.

Вот как Плутарх описывает последние мгновения жизни Цезаря:

Заговорщики, возглавляемые Брутом, разделились на две части: одни стали позади кресла Цезаря, другие вышли навстречу, чтобы вместе с Туллием Кимвром просить за его изгнанного брата; с этими просьбами заговорщики провожали Цезаря до самого кресла. Цезарь, сев в кресло, отклонил их просьбы, а когда заговорщики приступили к нему с просьбами, еще более настойчивыми, выразил каждому из них свое неудовольствие. Вдруг Туллий схватил обеими руками тогу Цезаря и начал стаскивать ее с шеи, что было знаком к нападению. Каска первым нанес удар мечом в затылок; рана эта, однако, была неглубока и не смертельна: Каска, по — видимому, вначале был смущен дерзновенностью своего ужасного поступка.

Цезарь, повернувшись, схватил и задержал меч. Почти одновременно оба закричали — раненый Цезарь по — латыни: «Негодяй, Каска, что ты делаешь?» — а Каска по — гречески, обращаясь к брату: «Брат, помоги!»

Непосвященные в заговор сенаторы, пораженные страхом, не смели ни бежать, ни защищать Цезаря, ни даже кричать. Все заговорщики, готовые к убийству, с обнаженными мечами окружили Цезаря: куда бы он ни обращал взор, он, подобно дикому зверю, окруженному ловцами, встречал удары мечей, направленных ему в лицо и в глаза, так как было условлено, что все заговорщики примут участие в убийстве и как бы вкусят жертвенной крови. Поэтому и Брут нанес Цезарю удар в пах. Некоторые писатели рассказывают, что, отбиваясь от заговорщиков, Цезарь метался и кричал, но, увидев Брута с обнаженным мечом, накинул на голову тогу и подставил себя под удары.

Согласно Светонию, у Цезаря вырвался крик удивления, когда на него кинулся Марк Брут: — И ты, дитя мое?

Удар Брута пришелся в пах: так мог бить не последовательный защитник республики, но сын, мстящий за оскорбленное достоинство матери.

И еще одна месть настигла Цезаря в минуты смерти, о чем пишет Плутарх.

Либо сами убийцы оттолкнули тело Цезаря к цоколю, на котором стояла статуя Помпея, либо оно там оказалось случайно. Цоколь был сильно забрызган кровью. Можно было подумать, что сам Помпей явился для отмщенья своему противнику, распростертому у его ног, покрытому ранами и еще содрогавшемуся.

Цезаря били долго и упорно, били наугад, не выбирая места на теле, — несостоявшийся царь получил 23 раны, но, по мнению врача Антистия, только одна из них оказалась смертельной. Огромная толпа убийц согласно договоренности должна быть повязана кровью, в результате «многие заговорщики переранили друг друга, направляя столько ударов в одно тело».

Изрезанный труп довольно долго лежал в пустой курии. Сенаторы разбежались кто куда. Наконец трое рабов, поместив тело на носилки, отнесли его домой.

Аппиан сравнивает недавнее положение Цезаря и нынешнюю ситуацию.

Большинство должностных лиц и большая толпа горожан и приезжих, множество рабов и вольноотпущенных провожали его обычно из дома в сенат. Из всех них теперь осталось только трое, так как все остальные разбежались; они положили тело Цезаря на носилки и понесли, но иначе, чем это обыкновенно бывало: только трое домой понесли того, кто еще так недавно был владыкой всего мира.

На первых порах казалось, что величайшее убийство, совершенное «в священном месте и над особой священной и неприкосновенной», прошло на редкость удачно.

Волнения в городе были, но возникли они не по вине заговорщиков или тех, кто желал их наказать. Событиями в курии воспользовались грабители и любители легкой наживы: погибли «многие из горожан и иностранцев», «все товары были расхищены».

Марк Антоний — правая рука Цезаря — переоделся в одежду раба и бежал подальше от злосчастного места. Убийцы стали хозяевами Рима.

О ближайших событиях рассказывает Плутарх.

Заговорщики во главе с Брутом, еще не успокоившись после убийства, сверкая обнаженными мечами, собрались вместе и отправились из курии на Капитолий. Они не были похожи на беглецов: радостно и смело они призывали народ к свободе, а людей знатного происхождения, встречавшихся им на пути, приглашали принять участие в их шествии. Некоторые, например Гай Октавий и Лентул Спинтер, шли вместе с ними и, выдавая себя за соучастников убийства, приписывали себе славу. Позже они дорого поплатились за свое хвастовство: они были казнены Антонием и молодым Цезарем. Так они и не насладились славой, из — за которой умирали, ибо им никто не верил, и даже те, кто подвергал их наказанию, карали их не за совершенный проступок, а за злое намерение.

На следующий день заговорщики во главе с Брутом вышли на форум и произнесли речи к народу. Народ слушал ораторов, не выражая ни неудовольствия, ни одобрения, и полным безмолвием показывал, что жалеет Цезаря, но чтит Брута. Сенат же, стараясь о забвении прошлого и всеобщем примирении, с одной стороны, назначил Цезарю божеские почести и не отменил даже самых маловажных его распоряжений, а с другой — распределил провинции между заговорщиками, шедшими за Брутом, почтив и их подобающими почестями; поэтому все думали, что положение дел в государстве упрочилось и снова достигнуто наилучшее равновесие.

А что же Марк Антоний — самый могущественный человек после Цезаря, считавшийся его другом? Он в числе первых постарался достичь соглашения с мятежниками и даже прислал им в качестве заложника своего сына. Именно Антоний созвал сенат и сделал все, чтобы мирно разделить между убийцами своего друга римские провинции.

В тот день Антоний вышел из курии самым знаменитым и прославленным в Риме человеком — все считали, что он уничтожил в зародыше междоусобную войну и с мудростью великого государственного мужа уладил дела, чреватые небывалыми трудностями и опасностями.

Ситуация до мельчайших подробностей напоминает историю, произошедшую после смерти Александра Македонского. Увы! Люди везде одинаковы, в каких бы краях они ни жили, на каких бы языках ни общались друг с другом. Повторим: много дней труп Александра оставался без погребения, ибо его военачальники были заняты дележом его земель и богатств; точно так же тело Цезаря ожидало похорон до тех пор, пока земли Рима не разделили его друзья и убийцы.

Александр отомстил им всем весьма простым способом. На вопрос: «Кому он оставляет царство», умирающий ответил: «Достойнейшему». И несколько десятилетий его военачальники в жарких междоусобных битвах выясняли, кто соответствует этому слову, — до тех пор, пока не перебили друг друга.

На первый взгляд кажется, что Цезарь поступил благороднее: он оставил завещание и назначил наследником Гая Октавия — внука своей сестры. Юноша был заочно усыновлен, получил имя приемного отца и три четверти его имущества. Но Цезарь создал прецедент: очень многие горячие головы поняли, что отныне власть консулов ничего не стоит, и кто проворнее, тот сможет повторить путь Цезаря. Начался дележ провинций, а Марк Антоний, отсидевшийся в укромном месте, пока убивали друга, теперь мечтал занять его место. Мальчишку, определенного Цезарем в наследники, никто в расчет не принимал. И напрасно! Цезарь знал, кому передать свою мечту.

Знал Цезарь, как понравиться римлянам даже после собственной смерти и как отомстить своим убийцам, — прозорливый человек не оставил им ни единого шанса. Все надежды на гражданский мир разрушила щедрость диктатора. Согласно завещанию, Цезарь оставил народу сады за Тибром в общественное пользование и по 300 сестерциев каждому гражданину. Слишком велика стала любовь римлян ко всему бесплатному, и мертвый тиран вновь сделался всеобщим любимцем после оглашения его последней воли.

Светоний рассказывает:

В день похорон, на Марсовом поле близ гробницы Юлии соорудили погребальный костер, а перед ростральной трибуной — вызолоченную постройку наподобие храма Венеры; внутри стояло ложе слоновой кости, устланное пурпуром и золотом, в изголовье — столб с одеждой, в которой Цезарь был убит. Было ясно, что всем, кто шел с приношениями, не хватило бы дня для шествия: тогда им велели сходиться на Марсово поле без порядка, любыми путями. На погребальных играх, возбуждая негодование и скорбь о его смерти, пели стихи из «Суда об оружии» Пакувия:

Не я ль моим убийцам был спасителем?

Погребальное ложе принесли на форум должностные лица этого года и прошлых лет. Одни предлагали сжечь его в храме Юпитера Капитолийского, другие — в курии Помпея, когда внезапно появились двое неизвестных, подпоясанные мечами, размахивающие дротиками, и восковыми факелами подожгли постройку.

Это спасло от уничтожения храм Юпитера или место собрания сената, но римляне продолжали неистовствовать.

Тотчас окружающая толпа принялась тащить в огонь сухой хворост, скамейки, судейские кресла и все, что было принесенного в дар. Затем флейтисты и актеры стали срывать с себя триумфальные одежды, надетые для такого дня, и, раздирая, швыряли их в пламя; старые легионеры жгли оружие, которым они украсились для похорон, а многие женщины — свои уборы, что были на них, буллы и платья детей. Среди этой безмерной всеобщей скорби множество иноземцев то тут, то там оплакивали убитого каждый на свой лад, особенно иудеи, которые и потом еще много ночей собирались на пепелище.

Обещанные сестерции помогли римлянам понять, что они потеряли самого дорогого человека, и, естественно, их ненависть пала на убийц.

Тотчас после погребения народ с факелами ринулся к домам Брута и Кассия. Его с трудом удержали; но встретив по пути Гельвия Цинну, народ убил его, спутав по имени с Корнелием Цинной, которого искали за его произнесенную накануне в собрании речь против Цезаря; голову Цинны вздели на копье и носили по улицам. Впоследствии народ воздвиг на форуме колонну из цельного нумидийского мрамора, высотой около 20 футов, с надписью «отцу отечества». У ее подножия еще долгое время приносили жертвы, давали обеты и решали споры, принося клятву именем Цезаря.

Дело закончилось тем, чем и должно было закончиться, — новой гражданской войной. Заговорщики не достигли никаких из намеченных целей: у римлян вскоре появились новые тираны — и далеко не столь добрые, благоразумные и талантливые, как Цезарь. Недолго Брут и Кассий наслаждались властью в выделенных им провинциях. Месть Цезаря настигла всех.

Светоний подводит итог:

Из его убийц почти никто не прожил после этого больше трех лет, и никто не умер своей смертью. Все они были осуждены, и все погибли по — разному: кто в кораблекрушении, кто в битве. А некоторые поразили сами себя тем же кинжалом, которым они убили Цезаря.

Марк Антоний пытался занять место Цезаря — он так и не смог понять, что этот орех ему не по зубам: 19–летний Гай Октавий (почти мальчик!), которого Цезарь назначил своим преемником, методично разрушал его планы, отнимал одну позицию за другой.

Консул Антоний сначала принял Октавия высокомерно; допустив его в Помпеевы сады, едва нашел время для беседы.

Это рассказывает Веллей Патеркул. Плутарх соглашается с ним:

Сперва Антоний, полный пренебрежения к его (Октавия) юным годам, говорил ему, что он просто не в своем уме и лишен не только разума, но и добрых друзей, если хочет принять на свои плечи такую непосильную ношу, как наследство Цезаря.

Антоний чувствовал себя хозяином положения. Еще бы! Он был консулом, а его братья занимали высшие должности: Гай — претора, а Луций — народного трибуна. Под его началом находилось войско; кроме того, консул присвоил 700 миллионов сестерциев из государственной казны.

Октавиан (имя нового Цезаря часто встречается в такой транскрипции) лишил Антония денег весьма простым способом: он лишь напомнил, что Цезарь завещал каждому гражданину по триста сестерциев; ограбить всех римлян Антоний не мог, так как боялся остаться в полном одиночестве. Хилый болезненный юноша очень скоро загнал могущественного Антония в угол.

Плутарх пишет:

…когда он поручил себя заботам Цицерона и всех прочих, кто ненавидел Антония, и через них начал располагать в свою пользу сенат, меж тем как сам старался приобрести благосклонность народа и собирал в Рим старых воинов из их поселений, — Антоний испугался и, устроив встречу с Цезарем на Капитолии, примирился с ним.

Союз с молодым Гаем Юлием Цезарем (наследник принял имя усыновившего его отца; в 27 году юный император принял титул Август) Антонию пришлось оплачивать кровью близких родственников: он принес в жертву Луция Цезаря — своего дядю по матери. За это он получил право на убийство величайшего оратора, Цицерона, изрядно ему насолившего. Здесь Антоний дал волю своим страстям.

Цицерону Антоний приказал отсечь голову и правую руку, которой оратор писал свои речи против него. Ему доставили эту добычу, и он глядел на нее, счастливый, и долго смеялся от радости, а потом, наглядевшись, велел выставить на форуме, на ораторском возвышении. Он — то думал, что глумится над умершим, но скорее, на глазах у всех, оскорблял Судьбу и позорил свою власть!

Были объявлены вне закона и казнены триста виднейших граждан, новый Цезарь, стремясь не повторить судьбы приемного отца, превзошел его жестокостью. Целые роды выкашивались под корень: к началу императорского периода осталось существовать не более пятидесяти патрицианских семейств. В связи с тем что было некому отправлять жреческие культы, обслуживаемые исключительно знатным сословием, Октавиан перевел несколько плебейских фамилий в разряд патрициев.

Неторопливо, но уверенно Октавиан прибирал Рим к своим рукам. Он довольно неудачно сражался с Брутом и Кассием и даже в первом сражении вынужден был спасаться бегством. Победу принесло другое крыло войска, которым командовал Марк Антоний. Что ж, Октавиан умел загребать жар чужими руками.

Светоний свидетельствует:

Тем не менее после победы он не выказал никакой мягкости: голову Брута он отправил в Рим, чтобы бросить ее к ногам статуи Цезаря, а вымещая свою ярость на самых знатных пленниках, он еще и осыпал их бранью. Так, когда кто — то униженно просил не лишать его тело погребения, он ответил:

— Об этом позаботятся птицы!

Двум другим, отцу и сыну, просившим о пощаде, он приказал решить жребием или игрою на пальцах, кому остаться в живых, и потом смотрел, как оба они погибли — отец поддался сыну и был казнен, а сын после этого сам покончил с собой.

И еще один пример изощренной жестокости нового Цезаря описывает Светоний.

После взятия Перузия он казнил множество пленных. Всех, кто пытался молить о пощаде или оправдываться, он обрывал тремя словами:

— Ты должен умереть!

Некоторые пишут, будто он отобрал из сдавшихся триста человек всех сословий и в иды марта у алтаря в честь божественного Юлия перебил их, как жертвенный скот. Были и такие, которые утверждали, что он умышленно довел дело до войны, чтобы его тайные враги и все, кто шел за ним из страха и против воли, воспользовались возможностью примкнуть к Антонию и выдали себя, и чтобы он мог, разгромив их, из конфискованных имуществ выплатить ветеранам обещанные награды.

Новый диктатор был слишком умен, чтобы быть добрым. Власть, которую приемный отец приобрел насилием, он предпочитал и удерживать с помощью того же средства, разбавляя его лишь коварством.

После смерти первого пожизненного диктатора целых 14 лет (44–30 годы до н. э.) полыхала новая гражданская война, и новое поколение римлян несло свои головы на ее алтарь. По наследству передавались не фамильные реликвии, но любовь, судьба и смерть.

В конце очередной кровавой эпопеи погибнет от собственного меча Марк Антоний, унаследовавший от Цезаря, пожалуй, лишь одну реальную вещь — роковую любовь к египетской царице Клеопатре. И царственная любовница двух самых могущественных римлян предпочла укус змеи позору в триумфальном шествии Октавиана.

Новый Цезарь некоторое время размышлял: как поступить с Цезарионом — сыном Клеопатры и его приемного отца. Размышлял недолго; сводного брата он приказал умертвить, посчитав, что два Цезаря на земле — это слишком много. Так обратился в прах последний человек, в жилах которого текла кровь героя нашего повествования.

Дети Марка Порция Катона оказались достойными его имени. Сын самого решительного защитника республики, по словам Плутарха, был человеком легкомысленным и чересчур падким на женскую прелесть.

Однако всю эту дурную славу он зачеркнул и стер своей смертью. Он сражался при Филиппах за свободу против Цезаря и Антония и, когда боевой строй уже дрогнул, не пожелал ни бежать, ни вообще скрываться, но пал, бросая врагам вызов, громко крича им свое имя и ободряя товарищей, оставшихся с ним рядом, так что даже противник не мог не восхищаться его отвагой.

Трагична и судьба дочери Катона — Порции. Она была замужем за Марком Брутом и участвовала в заговоре, который имел целью убийство Цезаря. Когда женщина получила весть, что муж погиб при Филиппах, то решила, что и ей жить больше незачем. Никто из друзей не соглашался помочь Порции уйти вслед за мужем. Тогда достойная дочь Катона выхватила из огня раскаленный уголь, «проглотила его, крепко стиснула зубы и умерла, так и не разжав рта».

Сын Тита Лабиена — Квинт — после поражения Брута и Кассия перешел на службу к злейшим врагам римлян — парфянам. Он даже был назначен наместником Месопотамии, но вскоре погиб в сражении с полководцем Марка Антония.

И снова воевали Цезарь с Помпеем. Октавиану, принявшему имя диктатора, немало хлопот доставил младший сын Помпея — Секст. Он долгое время скрывался в горах Испании и даже вел успешную партизанскую войну, после того как Цезарь отпраздновал свои триумфы, в том числе и Испанский. Смерть диктатора от кинжалов заговорщиков вселила надежду Сексту, что он сможет вернуться в Рим и прекратить жизнь скитальца. Не тут — то было! Молодой наследник диктатора включил Секста в список лиц, подлежащих уничтожению, как причастных к убийству «отца отечества». Хотя последний сын Помпея был далеко от Италии и Рима в миг, когда Брут и Кассий в памятный день 15 марта 44 года до н. э. подняли предательские кинжалы.

Октавиан тысячу раз пожалел, что столь небрежно обошелся с последним сыном Гнея Помпея Великого. Обиженный Секст заключил соглашение с пиратами и с их помощью занял Сицилию, а затем Сардинию и Корсику. К нему бежали оставшиеся после разгрома в Испании и Африке помпеянцы, на Сицилии нашли теплый прием попавшие в проскрипционные списки и потерпевшие поражение единомышленники Брута и Кассия. Принимал на службу молодой Помпей и рабов; «так много рабов бежало в то время, — рассказывает Дион Кассий, — что девы — весталки приносили жертвы, чтобы их бегство прекратилось».

Секст Помпей стал самой мощной силой среди участников очередной братоубийственной войны. Он легко отразил попытку изгнать его с острова и захватил при этом множество пленных. Чтобы посмеяться над противниками, Помпей устроил гладиаторский морской бой в проливе между Италией и Сицилией — сражались между собой пленные римляне.

По словам античного автора, он «разграбил большую часть Италии», а Рим оказался на грани голодной смерти, ибо своим многочисленным флотом Помпей перекрыл пути доставки в Италию продовольствия.

Октавиан, вовремя не оценивший способности Секста Помпея, теперь желал только одного — достичь с ним мирного соглашения. И еще недавно всемогущие Цезарь и Антоний были вынуждены принять предложение Помпея отобедать на его флагманском корабле.

Плутарх сообщает:

Корабль бросил якоря поближе к суше, навели что — то вроде моста, и Помпей радушно принял своих гостей. В самый разгар угощения, когда градом сыпались шутки насчет Клеопатры и Антония, к Помпею подошел пират Мен и шепнул ему на ухо:

Хочешь, я обрублю якорные канаты и сделаю тебя владыкой не Сицилии и Сардинии, но Римской державы? Услыхав эти слова, Помпей после недолгого раздумья отвечал:

Что бы тебе исполнить это, не предупредивши меня, Мен! А теперь приходится довольствоваться тем, что есть, — нарушать клятву не в моем обычае.

Побывав, в свою очередь, на ответных пирах у Антония и Цезаря, Секст отплыл на Сицилию.

Уступки Помпею были сделаны выше даже его ожиданий. По сведениям Диона Кассия, предполагалось, что приговоренный ранее к смерти Секст «будет выбран консулом, принят в коллегию авгуров, получит семьдесят миллионов сестерциев из состояния его отца и будет управлять Сицилией, Сардинией и Ахайей в течение пяти лет…»

Радость римлян была неописуемой, как рассказывает Дион Кассий.

После составления и подписания этого договора, они отправили его на хранение весталкам, а затем обменялись дарами и обняли друг друга. В тот же самый момент великий оглушительный крик поднялся на материке и на судах. Большинство присутствовавших солдат и гражданских лиц закричали одновременно, будучи ужасно утомлены войной и с нетерпением ожидая мира, так, что даже горы содрогнулись; и вслед за этим среди них поднялась большая тревога, и многие умерли от страха, а другие были затоптаны или задохнулись. Те, кто были в маленьких лодках, не ждали, чтобы достигнуть земли на них, но выпрыгивали в море, а те, кто были на берегу — кидались в воду, что представляло необычайное зрелище. Некоторые знали, что их родственники и друзья живы, и, встретившись с ними, дали волю необузданной радости. Другие, считавшие дорогих им людей погибшими, теперь неожиданно увидели их и долгое время не знали, что делать, оставались безмолвными, не веря своим глазам и молясь, чтобы это оказалось правдой; и не могли поверить, пока не назвали их по именам и не услышали в ответ их голоса; тогда, поистине, они радовались не меньше, чем если бы их друзья воскресли из мертвых, и, уступая приливу радости, не могли удержаться от слез.

Однако разве можно заключить соглашение между волками и разделить одну желанную овцу по имени Рим? Тотчас же после исторической встречи высших должностных лиц Рима на пиратском корабле Антоний вернулся «в Грецию и надолго там задержался, удовлетворяя свои страсти и разоряя города, чтобы они перешли к Сексту в самом плачевном состоянии».

Новый Цезарь также не желал ни с кем делить власть. Непревзойденный мастер интриги, гений коварства — Октавиан — переманил на свою сторону претора Сардинии Мена — лучшего флотоводца Помпея. Первая встреча соперников оказалась неудачной для Октавиана: он потерпел поражение на море, остатки флота уничтожила буря. Пират Мен, заботившийся только о собственной выгоде, вновь переметнулся к Помпею.

Достойный наследник Цезаря принялся строить новые корабли и набирать команды для них, одновременно сухопутные войска высадились на Сицилии. Упорство Октавиана по достоинству оценил Мен и вновь перешел на его сторону.

Решающее сражение состоялось в сентябре 36 года до н. э. Морской бой был чрезвычайно жестоким, несмотря на то, что между собой сражались иногда кровные родственники. Аппиан пишет:

Сблизившиеся корабли сражались всеми способами, экипажи их перескакивали на неприятельские суда, причем с обеих сторон одинаково нелегко было отличить неприятеля, так как и оружие было у всех одно и то же, и говорили почти все на италийском языке. Условленный пароль в этой обоюдной свалке делался известен всем — обстоятельство, послужившее для множества разнообразных обманов — с обеих сторон; друг друга не узнавали как в бою, так и в море, наполнившемся телами убитых, оружием, обломками кораблей.

Помпей потерял большую часть флота, его сухопутная армия после этого сдалась полководцу Октавиана — Агриппе. Недавний властитель Сицилии и всего Средиземного моря бежал в Азию и, подобно Ганнибалу, решил бороться до конца. Сексту Помпею удалось захватить города Никею и Никомедию; он не без оснований надеялся получить помощь парфян и пытался заключить союз с Антонием.

Однако недальновидный Марк Антоний поспешил избавиться от воинственного отпрыска Помпея Великого — единственного человека, кто мог оказать ему реальную помощь в борьбе с Октавианом. Покинутый и преданный всеми Секст Помпей сдался в плен без всяких условий полководцу Антония — Титию.

Так был пленен Секст Помпей, последний из сыновей Помпея Великого. Оставшись после отца еще совсем юным и будучи юношей еще при жизни брата, он долгое время после них жил в неизвестности, занимаясь тайно грабежом в Испании, пока, как за сыном Помпея Великого, не собралось около него много приверженцев. Тогда он стал действовать более открыто и по смерти Гая Цезаря начал большую войну, собрал многочисленное войско, корабли, деньги и, захватив острова, сделался господином всего западного моря, Италию поверг в голод и принудил врагов к заключению договора, которого он желал. Величайшим его делом было то, что он выступил в качестве защитника, когда город страдал от губительных проскрипций, и спас жизнь многим лучшим людям, которые благодаря ему в это время вновь оказались на родине. Но вследствие какого — то ослепления Помпей сам никогда не нападал на врагов, хотя для этого представлялся благоприятный случай; он только оборонялся.

По велению Антония Титий приказал убить Секста Помпея. Последнему герою республики было около 33 лет, когда орудие палача навеки успокоило его мятежную душу в Милете.

Мечта Цезаря об идеальном правителе оказалась утопией. Коварный и жестокий Октавиан будет считаться «хорошим» императором. Хорошим потому, что Рим еще не раз содрогнется от безумств Калигулы, Клавдия, Нерона, Коммода, Антонина — Элагабала…

Можно бесконечно долго перечислять заслуги Цезаря перед Римом и мировой историей, главнейшая из которых: присоединение к Риму огромнейшей территории, населенной галлами, и последующая ее романизация. Однако именно его эксперименты и привели к тому, что величайшее государство начало клониться к упадку. Дело даже не столько в том, что в пожарах гражданских войн Рим потерял более половины населения и что от таких потерь он уже не смог оправиться; все чаще и чаще римляне будут включать в свои войска варварские контингенты. Страшнее, пожалуй, другое: не в последнюю очередь благодаря Цезарю слово «отечество» в сознаниии трансформировалось в слово «я». Все меньше граждане думают о родине — не за нее сражаются легионеры, а за человека, ведущего их в бой. И сражаются не за славу, а за добычу.

Римляне стали жить днем сегодняшним. Но у того, кто так поступает, оказывается безрадостным завтрашний день.