I.

Последний акт борьбы Революционного Временного Правительства с большевиками слева и справа продолжался с 24-го октября по 1-е ноября 1917 года. Да, я в особенности настаиваю на том, что мы боролись сразу на два фронта. И никто никогда не будет в состоянии опровергнуть ту несомненную связь, которая существовала между большевистским восстанием и усилиями реакции свергнуть Временное Правительство и повернуть государственный корабль вспять к берегу социальной реакции.

После безуспешной для заговорщиков и столь несчастной для государства попытки свергнуть Временное Правительство вооружённой рукой ген. Корнилова, общественные группы, поддерживавшие «диктатора» и связанные с ним, постановили: не оказывать правительству в случае столкновения его с большевиками никакой помощи. Их стратегический план состоял в том, чтобы сначала не препятствовать успехам вооружённого восстания большевиков, а затем после падения ненавистного Временного Правительства быстро подавить большевистский «бунт». Таким образом, должны были быть достигнуты, наконец, цели, поставленные Корниловскому восстанию.

Военные и штатские стратеги, авторы этого замечательного плана, были твёрдо убеждены в том, что большевистский триумф не представит из себя никакой серьёзной опасности и что в 3-4 недели «здоровые элементы» русского народа справятся с бунтующей массой и установят в России «сильную власть». Увы, выполнив блестяще первую, так сказать, пассивную часть своего плана – «свергнув» руками большевиков Временное Правительство – наши «патриоты» оказались совершенно неспособными к осуществлению его второй, активной, действенной части; – оказались неспособными победить большевиков не только в три месяца, но и в три года.

Около 20-го октября начали большевики осуществлять в С. – Петербурге свой план вооружённого восстания для свержения Временного Правительства во имя «мира, хлеба и скорейшего созыва Учредительного Собрания». Эта подготовка шла довольно успешно, в частности, и потому, что остальные социалистические партии и советские группировки, относясь ко всем сведениям о готовящихся событиях, как к «контрреволюционным измышлениям», даже не пытались своевременно мобилизовать свои силы, способные в нужный момент оказать сопротивление большевистским затеям внутри самой «революционной демократии». Со своей стороны правительство готовилось к подавлению мятежа, но не рассчитывая на окончательно деморализованный Корниловским выступлением СПб гарнизон, изыскивало другие средства воздействия. По моему приказу с фронта должны были в срочном порядке выслать в СПб. войска и первые эшелоны с Северного фронта должны были появиться в столице 24-го октября.

В то же время полк. Полковников, командующий войсками СПб военного округа, получил приказ разработать подробный план подавления мятежа, ему же было предложено своевременно взять на учёт и соорганизовать все верные долгу части гарнизона. Полк. Полковников каждое утро лично представлял мне рапорт: при чём постоянно докладывал, что во вверенных ему войсках частей, которыми может располагать Правительство, «вполне достаточно» для того, чтобы справиться с готовящимся восстанием. К великому сожалению, мы, члены Правительства, слишком поздно узнали, что, как сам Полковников, так и часть его штаба вели в эти роковые дни двойную игру и примыкали как раз к той части офицерства, в планы которой входило свержение Временного Правительства руками гг. большевиков.

24-го октября было уже совершенно очевидно, что восстание неизбежно, что оно уже началось. Около 11 час. утра я явился в заседание Совета Республики и попросил Н. Д. Авксентьева, председателя Совета, представить мне, как председателю Временного Правительства, немедленное слово для срочного сообщения, которое я должен сделать Совету Республики. Получив слово, я заявил, что в моём распоряжении находятся бесспорные доказательства организации Лениным и его сотрудниками восстания против Революционного Правительства. Я заявил, что все возможные меры для подавления восстания приняты и принимаются Вр. Пр.; что оно будет до конца бороться с изменниками Родине и Революции; что оно прибегнет без всяких колебаний к военной силе, но что для успешности борьбы Правительству необходимо немедленное содействие всех партий и групп, представленных в Совете Республики, всей меры доверия и содействия. Для того, чтобы восстановить себе настроение того времени, достаточно вспомнить, что во время моей речи члены Совета Республики не раз, стоя, с особым под'емом свидетельствовали о своей полной солидарности с Временным Правительством в его борьбе с врагами народа. В минуты этого всеобщего под'ема только некоторые одиночные представители партий и группировок, тесно связанных с двумя крайними флангами русской общественности, не могли преодолеть в себе жгучей ненависти к Правительству Мартовской Революции: они продолжали сидеть, когда всё собрание поднималось, как один человек.

Уверенный в том, что представители народа до конца сознали всю исключительную тяжесть и ответственность положения, я, не ожидая голосования Совета, вернулся в Штаб к прерванной срочной работе, думая, что не пройдёт и часа, как я получу сообщение о всех решениях и деловых начинаниях Совета Республики в помощь Правительству.

Ничего подобного не случилось. Совет, раздираемый внутренними распрями и непримиримыми разноречиями мнений, до позднего вечера не мог вынести никакого решения. Вожди всех антибольшевистских и демократических партий вместо того, чтобы спешно организовать свои силы для трудовой борьбы с изменниками, весь этот день и весь вечер потеряли на безконечные и бесполезные споры и ссоры.

А тем временем, уже господствуя в Смольном и готовясь к последнему удару, большевики повсюду кричали, что все утверждения о «каком-то» большевистском восстании являются измышлениями «контрреволюционера» и «врага народа» Керенского. К сожалению, хорошо зная психологию своих советских противников, большевики этим приёмом превосходно достигли своих целей.

Никогда я не забуду следующей, по истине, исторической сцены. Полночь на 25 октября. В моём кабинете в перерыве заседания Вр. Правительства, происходит между мной и делегацией от социалистических групп Совета Республики достаточно бурное об'яснение по поводу принятой наконец, левым большинством Совета резолюции по поводу восстания, которую я требовал утром. Резолюция, уже никому тогда ненужная, безконечно длинная, запутанная, обыкновенным смертным мало понятная в существе своём, если прямо не отказала правительству в доверии и поддержке, то во всяком случае совершенно недвусмысленно отделяла левое большинство Совета Республики от правительства и его борьбы. Возмущённый, я заявил, что после такой резолюции правительство завтра же утром подаст в отставку; что авторы этой резолюции и голосовавшие за неё должны взять на себя всю ответственность за события хотя, невидимому, они о них имеют очень малое представление. На эту мою взволнованную филиппику спокойно и рассудительно ответил Дан, тогда не только лидер меньшевиков, но и т. д. председателя В.Ц.И.К. Конечно, я не могу сейчас воспроизвести заявление Дана в его собственных выражениях, но за точность смысла передаваемого ручаюсь; прежде всего Дан заявил мне, что они осведомлены гораздо лучше меня и что я преувеличиваю события под влиянием сообщений моего «реакционного штаба». Затем он сообщил, что неприятная «для самолюбия правительства» резолюция большинства Совета Республики чрезвычайно полезна и существенна для «перелома настроения в массах», что эффектнее уже сказывается, и что теперь влияние большевистской пропаганды будет «быстро падать». С другой стороны, по его словам, сами большевики в переговорах с лидерами советского большинства из'явили готовность «подчиняться воле большинства советов», что они готовы «завтра же» предпринять все меры, чтобы потушить восстание, «вспыхнувшее» помимо их желаний, без их санкции. В заключение Дан упомянув, что большевики «завтра же» (все завтра) распустят свой военный штаб, заявил мне, что все принятые мной меры к подавлению восстания только раздражают массы и что вообще я своим вмешательством лишь мешаю представителям большинства советов успешно вести переговоры с большевиками о ликвидации восстания… Для полноты картины нужно добавить, что как раз в то время, как мне делалось это замечательное сообщение, вооружённые отряды красной гвардии занимали одно за другим правительственные здания. А почти сейчас же по окончании этой беседы, на Миллионной улице по пути домой с заседания Вр. Правительства был арестован министр исповеданий Карташев и отвезён в Смольный, куда отправились и члены бывшей у меня делегации вести мирные беседы с большевиками.

Нужно признать, большевики действовали тогда с большой энергией и не меньшим искусством.

В то время, когда восстание было в полном разгаре и «красные войска» действовали по всему городу, некоторые большевистские лидеры, к тому предназначенные, не без успеха старались заставить представителей «революционной демократии» смотреть, но не видеть; слушать, но не слышать. Всю ночь напролёт провели эти искусники в безконечных спорах над различными формулами, которые, якобы должны были стать фундаментом примирения и ликвидации восстания. Этим методом переговоров большевики выиграли в свою пользу огромное количество времени. А боевые силы с. – р. и меньшевиков не были во время мобилизованы. Что, впрочем, и требовалось доказать.

Не успел я кончить разговор с Даном и его товарищами, как ко мне явилась делегация от стоявших в С. – Петербурге казачьих полков, насколько помню, из двух-трёх офицеров и стольких же строевых казаков. Прежде всего делегация эта сообщила, что казаки желают знать, какими силами я располагаю для подавления мятежа. А затем она заявила, что казачьи полки только в том случае будут защищать правительство если лично от меня получат заверение в том, что на этот раз казачья кровь «не прольётся даром, как это было в июле, когда, будто бы мной не были приняты против бунтовщиков достаточно энергические меры». Наконец, делегаты особенно настаивали на том, что казаки будут драться только по особому моему личному приказу.

В ответ на всё это я прежде всего указал казакам, что подобного рода заявления в их устах, как военнослужащих, недопустимы; в особенности сейчас, когда государству грозит опасность и когда каждый из нас должен до конца без всяких разсуждений исполнить свой долг. Затем я добавил: «Вы отлично знаете, что во время первого восстания большевиков с 3-го по 6-е июля я был на Западном фронте, где начиналось тогда наступление; вы знаете, что, бросив фронт, я 6-го июля приехал в Петроград и сейчас же приказал арестовать всех большевистских вождей; вы знаете также, что тут же я уволил от должности командующего войсками ген. Половцева, именно за его нерешительность во время этого восстания». В результате этого переговора казаки категорически заявили мне, что все их полки, расположенные в Петрограде, исполнят свой долг. Я тут же подписал особый приказ казакам – немедленно поступить в распоряжение Штаба округа и беспрекословно исполнять все его приказания. В этот момент, в первом часу ночи 25-го октября, у меня не было ни малейших сомнений в том, что эти три казачьих донских полка не нарушат своей присяги, и я немедленно послал одного из моих ад'ютантов в штаб сообщить, что можно вполне рассчитывать на казаков. Как утром, в Совете Республики, я ещё раз жестоко ошибся. Я не знал, что пока я разговаривал с делегатами от полков, совет казачьих войск, заседавший всю ночь, решительно высказался за невмешательство казаков в борьбу Временного Правительства с восставшими большевиками.

После моих бесед с Даном и с казаками, я вернулся в заседание Временного Правительства. Всякому легко себе представить ту напряжённую нервную атмосферу, которая царила в этом ночном заседании, в особенности после известия о захвате красной гвардией центрального телеграфа, почтамта и некоторых других правительственных зданий. Однако ни у кого из нас не возникла даже мысль о возможности каких-либо переговоров или соглашений с засевшими в Смольном предателями. В этом отношении среди членов Временного Правительства господствовало полное единодушие. За то некоторые из членов правительства весьма сурово критиковали «нерешительность» и «пассивность» высших военных властей, совершенно не считаясь с тем, что нам приходится действовать, всё время находясь между молотом правых и наковальней левых большевиков. Впрочем, эти строгие критики не проявили ни малейшего стремления принять активное участие в организации борьбы с разгоравшимся восстанием или, хотя бы, более энергично поддержать меня. Насколько помню, заседание Временного Правительства окончилось в начале второго часа ночи и все министры отправились по домам. Я остался один с А. И. Коноваловым, моим заместителем, министром торговли и промышленности. Мы были с ним неразлучны всю ночь. Да М. Терещенко остался ещё некоторое время после ухода остальных министров в Зимнем дворце.

Между тем в городе восстание разросталось с невероятной быстротой. Вооружённые отряды большевиков всё тесней и тесней окружали здание Зимнего дворца и штаба военного округа. Солдаты лейб-гвардии Павловского полка устроили у своих казарм, в конце Миллионной ул. и Марсова поля настоящую западню, арестуя всех «подозрительных», шедших по направлению от дворца. Так был захвачен «в плен» Карташев, о котором я уже говорил, и управляющий делами Временного Правительства А. Вальперн. Дворец охранялся лишь юнкерами и небольшим отрядом блиндированных автомобилей.

Сейчас же после окончания заседания правительства, ко мне явился командующий войсками со своим начальником штаба. Они предложили мне организовать силами всех оставшихся верными Временному Правительству войск, в том числе и казаков, экспедицию для захвата Смольного института, – штаб-квартиры большевиков. Этот план получил сейчас же моё утверждение и я настаивал на его немедленном осуществлении. Во время этого разговора я всё с большим вниманием наблюдал за странным и двухсмысленным поведением полк. Полковникова, всё с большей тщательностью следя за кричащим противоречием между его весьма оптимистическими и успокоительными сообщениями и печальной известной мне уже действительностью. Ведь стало более чем очевидно, что все его рапорты последних 10-12 дней о настроениях в войсках, о степени готовности его собственного штаба к решительной борьбе с большевиками – все они были совершенно ни на чём не основаны. Во время моего совещания с командующим войсками явился Роговский – правительственный комиссар по градоначальству, с чрезвычайно тревожными новостями, ни в чём не совпадавшими с только что мною выслушанными сведениями полк. Полковникова. Между прочим от Е. Ф. Роговского мы узнали, что значительное количество судов Балтийского флота в боевом порядке вошло в Неву; что некоторые из этих судов поднялись до Николаевского моста; что этот мост, в свою очередь, занят отрядами восставших, которые уже продвигаются дальше к Дворцовому мосту. Роговский обратил наше особое внимание на то обстоятельство, что большевики осуществляют весь свой план «в полном порядке», не встречая нигде никакого сопротивления со стороны правительственных войск. Мне же в отдельности Роговский передал неоднократно сделанное им наблюдение: Штаб петроградского военного округа с совершенным безразличием, не проявляя никакой деятельности, следит за происходящими событиями.

Из сопоставления рапорта полк. Полковникова с докладом Роговского выводы получились кричащие. Времени более нельзя было терять ни минуты. Нужно было всё бросать и идти в Штаб.

Вместе с А.И. Коноваловым в сопровождении ад'ютантов отправились мы в Штаб, проходя по безконечным, почти не освещённым коридорам и нижним залам дворца, где ложились уже спать бывшие в обычном карауле юнкера… Здание Штаба было переполнено офицерами всех возрастов и рангов, делегатами различных войсковых частей. Среди этой военной толпы повсюду шныряли какие-то никому неизвестные штатские. Поднявшись на 3-й этаж прямо в кабинет командующего войсками, я предложил полк. Полковникову сделать сейчас же подробный доклад о положении дел. Доклад окончательно убедил нас – Коновалова и меня – в невозможности больше полагаться на полк. Полковникова и на большинство офицеров его Штаба. Необходимо было в срочном порядке, хотя бы в последний час, собрать вокруг себя всех оставшихся верными долгу. Нужно было сейчас же брать в свои руки командование, но только уже не для наступательных действий против восставших, а для защиты самого правительства до прихода свежих войск с фронта и до новой организации правительственных сил в самой столице.

В самом Штабе округа было несколько высших офицеров, на которых я мог положиться с закрытыми глазами. Но этого было, очевидно, слишком мало. Я распорядился вызвать по телефону тех, чьё присутствие мне казалось особенно нужным, и просить их явиться в Штаб без замедления. Затем я решил привлечь партийные военные организации П.С.Р.

Мучительно тянулись долгие часы этой ночи. Отовсюду мы ждали подкреплений, которые, однако, упорно не появлялись. С казачьими войсками шли беспрерывные переговоры по телефону. Под разными предлогами казаки упорно отсиживались в своих казармах, всё время сообщая, что вот-вот через 15-20 минут они «всё выяснят» и «начнут седлать лошадей». С другой стороны партийные боевые силы не только не появлялись в Штабе, но и в городе-то не проявляли никакой деятельности. Этот загадочный с первого взгляда факт об'яснялся крайне просто. Партийные центры, увлечённые безконечными переговорами со Смольным, гораздо более рассчитывая на авторитет «резолюции», чем на силу штыков, не удосужились во время сделать соответствующие распоряжения. Вообще, нужно признать, что в то время, как большевики слева действовали с напряжённой энергией, а большевики справа всячески содействовали их скорейшему триумфу, в политических кругах, искренне преданных Революции и связанных в своей судьбе с судьбой Вр. Правительства, господствовала какая-то непонятная уверенность, что «всё образуется», что нет никаких оснований особенно тревожиться и прибегать к героическим мерам спасения.

Между тем ночные часы шли. И чем ближе было утро, тем невыносимее и напряжённее становилась атмосфера в Штабе. Один из преданных и честных офицеров, вызванный мной на работу, отдав себе отчёт в том, что происходит в Штабе, и, в особенности, присмотревшись к действиям полк. Полковникова, пришёл ко мне и с волнением заявил, что всё происходящее он не может назвать иначе, как изменой. Действительно, офицерство, собравшись в значительном количестве в Штабе, вело себя по отношению к правительству, а в особенности, конечно, ко мне, всё более вызывающе. Как впоследствии я узнал, между ними по почину самого полк. Полковникова шла агитация за необходимость моего ареста. Сначала об этом шептались, а к утру стали говорить громко, почти не стесняясь присутствия «посторонних». Безумная идея владела тогда многими умами: без Керенского можно будет легче и скорее справиться с большевиками; можно будет без затруднений создать, наконец, эту, так называемую, сильную власть. И не подлежит никакому сомнению, что всю эту ночь полк. Полковников и некоторые другие офицеры Штаба округа находились в постоянных сношениях с противоправительственными правыми организациями, усиленно тогда действовавшими в городе, как, например, с Советом союза казачьих войск, с союзом георгиевских кавалеров, с СПб отделом союза офицеров и прочими подобного же рода военными и гражданскими учреждениями.

Конечно, эта удушливая атмосфера не могла не воздействовать на настроение всех тех защитников существующей власти, которые были в общении с Штабом. Уже с вечера юнкера, настроение которых с начала было превосходно, стали терять бодрость духа; позднее начала волноваться команда блиндированных автомобилей; каждая лишняя минута напрасного ожидания подкреплений всё более понижала «боеспособность» и у тех и у других.

В седьмом часу утра, переговорив ещё раз по прямому проводу со ставкой Главкосева о всяческом ускорении высылки в СПб. верных войск, так и не дождавшись казаков, которые всё ещё «седлали лошадей», мы с Коноваловым, разбитые впечатлениями этой ночи и переутомлённые, отправились назад в Зимний Дворец хоть немного вздремнуть. Помню, как по дороге нас не раз окружали группы взволнованных юнкеров; помню, как их приходилось успокаивать и раз'яснять все страшные для государства последствия успеха большевиков.

Поднявшись наверх в свои комнаты, я думал сейчас же собрать всю мою переписку, документы и отправить всё это на хранение в верное место. Но тут же я почувствовал, какое тягостное впечатление произведёт вся эта операция на всех находящихся в дворце, и отказался от своего намерения. Таким образом, все бумаги, хранившиеся у меня лично и в некоторой своей части представлявшие значительный интерес, в следующую ночь частью попали в руки большевиков, частью просто исчезли.

Расставшись с Коноваловым, дав несколько неотложных распоряжений «на всякий случай», я остался один и лёг, не раздеваясь, на стоявшую в моём кабинете оттоманку… Заснуть я не мог. Лежал с закрытыми глазами в какой-то полудрёме. Не прошло и часа, как из этого состояния вывел меня фельдегерь, вошедший в комнату с экстренным сообщением. Большевики захватили центральную телефонную станцию и все наши (дворцовые) телефонные сообщения с городом прерваны; Дворцовый мост (под окнами моих комнат) занят пикетами матросов-большевиков; Дворцовая площадь совершенно безлюдна и пуста; о казаках ни слуху, как и следовало, впрочем, ожидать.

Не прошло 10-ти минут, как мы оба – Коновалов и я, с ад'ютантами – мчались назад в Штаб округа. Здесь за два часа нашего отсутствия ничего не изменилось… Впрочем, нет, изменилось – у блиндированных автомобилей «исчезли» некоторые части и они стали столь же полезны для обороны, как и водовозные бочки. Подходы к Дворцу и Штабу совершенно никем и ничем не охранялись. Никаких сведений о высланных с Северного фронта эшелонах, хотя они должны были быть уже в Гатчине, не поступало. Началась паника. Переполненное с вечера здание Штаба быстро пустело. Не успел я войти в Штаб, как ко мне явилась делегация от охранявших Дворец юнкеров. Оказалось, им большевики прислали форменный ультиматум с требованием покинуть Дворец под угрозой беспощадных репрессий. Делегаты просили указаний, заявляя при этом, что огромное большинство их товарищей готово исполнить свой долг до конца, если только есть какая-нибудь надежда на подход каких-либо подкреплений… В этих условиях было очевидно, что только действительное появление через самое короткое время подкреплений с фронта могло ещё спасти положение.

Но как их получить? Оставалось одно: ехать, не теряя ни минуты, навстречу эшелонам, застрявшим где-то у Гатчины и протолкнуть их в СПб., несмотря ни на какие препятствия. Посоветовавшись с министрами Коноваловым и Кишкиным (к этому времени подоспевшим); переговорив с некоторыми оставшимися верными присяге офицерами Штаба, я решил прорваться через все большевистские заставы и лично встретить подходившие, как мы думали, войска.

Прежде всего для этого нужно было среди белого дня проехать через весь город, не возбуждая подозрения разбросанных повсюду большевистских войск и караулов красной гвардии. Это было самым трудным… После некоторого размышления решили идти напролом: чтобы усыпить всякую неосторожность будем действовать с открытым забралом.

Я приказал подать мой превосходный открытый дорожный автомобиль. Солдат-шоффер был у меня отменно-мужественный и верный человек. Один из ад'ютантов об'яснил ему задачу. Он ни секунду не колеблясь, её принял. Как назло у машины не оказалось достаточного для долгого пути количества бензина и ни одной запасной шины. Предпочитаю лучше остаться без бензина и шин, чем долгими сборами обращать на себя внимание. Беру с собой в дорогу кроме двух ад'ютантов ещё капитана Кузьмина, пом. команд, войсками и его штаб-офицера. Каким образом, не знаю, но весть о моём от'езде дошла до союзных посольств. В момент самого выезда ко мне являются представители английского, и, насколько помню, американского посольств с заявлением, что представители союзных держав желали, чтобы со мной в дорогу пошёл автомобиль под американским флагом. Хотя было более чем очевидно, что американский флаг, в случае неудачи прорыва, не мог бы спасти меня и моих спутников, и даже, наоборот, во время проезда по городу мог бы усилить к нам ненужное совсем внимание, я всё-таки с благодарностью принял это предложение, как доказательство внимания союзников к русскому Правительству и солидарности с ним.

Пожав в последний раз руку Кишкину, взявшему на себя на время моего отсутствия руководительство обороной столицы, я с самым беззаботным видом сошёл вместе со своими спутниками во двор Штаба. Сели в автомобиль. Тут оказалась кстати американская машина; одному из офицеров не хватило у меня места и он поехал отдельно, но с условием держаться от нас в городе со своим американским флагом на «почтительном» расстоянии. Наконец, мы пустились в путешествие. Вся привычная внешность моих ежедневных выездов была соблюдена до мелочей. Сел я, как всегда, на своё место – на правой стороне заднего сидения в своём полувоенном костюме, к которому так привыкло население и войска. В самом начале Морской, у телефонной станции, мы поехали мимо первого большевистского караула. Потом у Астории, у Мариинского Дворца – повсюду стояли патрули и отряды красных. Нечего и говорить, что вся улица – и прохожие, и солдаты, – сейчас же узнали меня. Военные вытягивались, как будто и впрямь ничего не случилось. Я отдавал честь, как всегда. Наверное секунду спустя моего проезда ни один из них не мог себе об'яснить, как это случилось, что он не только пропустил этого «контр-революционера» «врага народа», но и отдал ему честь.

Благополучно проехав через центральные части города, мы, в'езжая в рабочие кварталы и приближаясь к Московской заставе, стали развивать скорость и, наконец, помчались с головокружительной быстротой. Помню, как на самом выезде из города, стоявшие в охранении красногвардейцы, завидя наш автомобиль, ехали с разных сторон сбегаться к шоссе, но мы уже промчались мимо, а они не только попытки остановить не сделали, они и распознать-то нас не успели.

В Гатчине мы в'ехали прямо под ворота Дворца к под'езду коменданта. Продрогли во время этой бешеной гонки до мозга костей. Узнав к нашему величайшему удивлению, о том, что никаких эшелонов с фронта в Гатчине нет и никто тут об них ничего не слышал, решаем сейчас же ехать к Луге, а если понадобится, то и до Пскова. Пускаться в такой далёкий путь по осенней дороге без запасных шин и бензина немыслимо, поэтому решаем на полчаса войти в квартиру коменданта, обогреться и выпить по стакану чая, пока наши машины сходят за всем нужным в гараж автомобильной команды. Однако, с первого шага на квартире коменданта мне его поведение показалось крайне странным. Он старался говорить как можно громче. Держался больше у открытых дверей в соседнюю комнату, откуда нас внимательно рассматривали какие-то солдаты. Как будто повинуясь какому внутреннему голосу, я вдруг приказал задержать мой автомобиль и предложил моим спутникам без всякого чая немедленно отправиться в путь. Только автомобиль под американским флагом с одним из офицеров отправился в гараж за всем необходимым…

Мы уехали вовремя. Через пять минут после нашего от'езда во двор Дворца влетел разукрашенный красными флагами автомобиль: это члены местного военно-революционного комитета примчались меня арестовывать. Оказывается, что СПб. в штабе нашлись предатели, которые успели известить Смольный о моём выезде в Гатчину. Из Смольного последовало сюда распоряжение о немедленном нашем задержании. Однако, наш автомобиль успел благополучно вырваться из города. Зато вторая наша машина попала в серьёзную переделку. Более часа колесила она по улицам Гатчины. Ей удалось благополучно, хотя под выстрелами, проскочить две засады, но у третьей – одна пуля пробила шину, другая – ранила шоффера в руку. Мой же офицер, бросив машину вместе с американским флагом, должен был бегом спасаться в лес. Впрочем, об этой истории мы узнали лишь на другой день, вернувшись в Гатчину с фронта.

Тогда же, выезжая из Гатчины, мы ни о чём не думали; только считали минуты и вздрагивали от каждого толчка, трепеща за шины, которые нам нечем было заменить. Не стоит описывать нашу безумную погоню за неуловимыми эшелонами с фронта, которых мы так нигде и не нашли, вплоть до самого Пскова. В'езжая в этот город, насколько помню в девятом часу вечера, мы ничего не знали о том, что здесь происходит; известны ли здесь уже СПб, события, и, если известны, то как они здесь отразились, поэтому решили действовать с величайшей осмотрительностью и поехали не прямо в ставку Главнокомандующего Северным фронтом генерала Черемисова, а на частную квартиру, к его генерал-квартимейстеру Барановскому, бывшему начальнику моего военного кабинета. Тут я узнал, что все сведения из СПб. самые мрачные, что в самом Пскове уже действует большевистский военно-революционный комитет; что в руках у этого комитета подписанная прап. Крыленко и матросом Дыбенко телеграмма о моём аресте в случае появления в Пскове. Сверх всего этого я узнал и ещё худшее, а именно: что сам Черемисов делает всяческие авансы революционному комитету и что он не примет никаких, мер к посылке войск в СПб., так как считает подобную экспедицию бесцельной и вредной.

Вскоре, по моему вызову, явился сам Главнокомандующий. Произошло весьма тяжёлое об'яснение. Генерал не скрывал, что в его намерения вовсе не входит в чём-нибудь связывать своё будущее с судьбой «обречённого» Правительства. Кроме того, он пытался доказать, что в его распоряжении нет никаких войск, которые он бы мог выслать с фронта, и заявил, что не может ручаться за мою личную безопасность в Пскове. Тут же Черемисов сообщил, что он уже отменил свой приказ, ранее данный в соответствии с моим требованием из СПб., о посылке войск, в том числе и 3-го конного корпуса.

– Вы видели ген. Краснова, он разделяет ваше мнение? – спросил я его.

– Генерал Краснов с минуты на минуту приедет ко мне из Острова.

– В таком случае, генерал, немедленно направьте его ко мне.

– Слушаюсь.

Генерал ушёл, сказав, что идёт прямо на заседание военно-революционного комитета; там окончательно выяснит настроение местных войск и вернётся ко мне доложить. Отвратительное впечатление осталось у меня от свидания с этим умным, способным, очень честолюбивым, но совершенно забывшем о своём долге, человеком. Значительно позже я узнал, что по выходе от меня, генерал не только пошёл в заседание военно-революционного комитета. Он пытался ещё по прямому проводу уговорить Командующего Западным фронтом ген. Балуева не оказывать помощи Правительству…

Отсутствие Черемисова тянулось безконечно долго. А между тем каждая минута была дорога, ибо всякое опоздание могло вызвать в СПб. событие непоправимое. Был одиннадцатый час ночи. Разве мы в Пскове могли знать тогда, что в это самое время Зимний Дворец, где заседало Временное Правительство, выдерживал бомбардировку и последние атаки большевиков. Только в первом часу ночи явился, наконец, ген. Черемисов, чтобы заявить, что никакой помощи он Правительству оказать не может. А если, продолжал генерал, я остаюсь при убеждении необходимости сопротивления, то мне нужно немедленно ехать в Могилёв, так как здесь в Пскове мой арест неизбежен. Говоря о Могилёве, генерал Черемисов, однако, не доложил мне, что начальник Штаба Верховного Главнокомандующего генерал Духонин дважды добивался непосредственного разговора со мной и что дважды он ему в этом отказал, не спрашивая меня.

– «А Краснов»? – спросил я.

– «Он был и уже уехал назад в Остров».

– «Но позвольте, генерал, я же просил Вас прислать Краснова ко мне». – Насколько помню, на это восклицание ответа не последовало. Во всяком случае я его не помню. Да и не всё ли мне равно, что ответил генерал. Его преступное уклонение от исполнения своего долга было очевидно, и я торопился от него отделаться. У меня не было никаких колебаний. Я должен вернуться в СПб., хотя бы с одним полком. Обсудив вместе с ген. Барановским и моими молодыми спутниками создавшееся положение, я решил немедленно ехать в штаб-квартиру 3-го конного казачьего корпуса в Остров, а если там ничего не выйдет, продолжать путь в ставку в Могилёв. В ожидании автомобиля я прилёг отдохнуть. В ночной тишине, казалось, слышен был стремительный бег секунд, и сознание, что каждый потерянный миг толкал всё в пропасть, было прямо невыносимо. Никогда ещё так ненавидел я этот бессмысленный бег времени всё вперёд, всё вперёд… Вдруг звонок у парадной двери. Краснов со своим Начальником Штаба. Желает сейчас же меня видеть. В зале меня дожидались оба офицера. Оказывается, получив от генерала Черемисова моим именем приказ, отменявший начатое движение на СПб., генерал Краснов в подлинности этого приказа усомнился и вместо от'езда в Остров стал тут же ночью разыскивать меня. – «А я, генерал, только что должен был уехать к Вам в Остров, рассчитывая на Ваш корпус и предполагая, несмотря ни на какие препятствия, идти на СПб.».

Было решено, что мы сейчас вместе выезжаем в Остров с тем, чтобы в то же утро с наличными силами двинуться к столице. Здесь, чтобы легче понять все последующие роковые события, нужно на минуту остановиться и вспомнить прошлое 3-го конного корпуса, с которым судьбе угодно было связать последнюю попытку Временного Правительства спасти государство от большевистского разгрома. 3-й конный корпус был тот самый, знаменитый корпус, который во главе с «дикой дивизией» под командой ген. Крымова был брошен ген. Корниловым 25-го августа против Временного Правительства. После «неудачи» деморализованные части этого корпуса были разбросаны по всему Северному фронту. Вот почему вместо «корпуса» я нашёл в Острове лишь несколько полков. С другой стороны, самое участие в Корниловском походе сильно понизило дух корпуса, разрушило в значительной степени воинскую дисциплину и поселило глубокое недоверие к офицерству в строевом казачестве. Офицеры же в свою очередь никак не могли примириться с крахом Корниловского начинания и ненавидели всех его противников, в особенности, конечно, меня… Сам ген. Краснов держал себя в сношении со мной с большой, но корректной сдержанностью. Он был, вообще, всё время очень, как говорится, себе на уме. Однако, у меня сразу создалось впечатление, что он лично готов всё сделать для подавления большевистского мятежа.

Поздней ночью мы выехали в Остров. На рассвете были там. Данный по корпусу приказ об отмене похода в свою очередь был отменён. Поход на СПб. – об'явлен. Мы не знали тогда, что Правительство, на помощь которому мы спешили, уже во власти большевиков, а сами министры сидят в Петропавловской крепости. Но мы воочию наблюдали, с какой стремительной быстротой Петербургские события отзывались на фронте, разрушая дисциплину, и едва налаженный после Корнилова порядок. Не успели мы в'ехать в Остров, как стали уже кругом поговаривать о том, что местный гарнизон решил прибегнуть к силе, дабы не выпустить казаков из города. Действительно, присутствуя утром, по просьбе ген. Краснова на собрании гарнизонных и казачьих делегатов, я сам мог убедиться, что каждый лишний час промедления в городе делал самое выступление корпуса из Острова всё более гадательным. Постепенно, вокруг самого здания штаба 3-го корпуса скапливалась, всё разрастаясь солдатская толпа, возбуждённая и частью вооружённая.

Наконец, около десяти часов утра с вокзала сообщили, что воинские поезда готовы к нагрузке. Наши автомобили пошли к станции, конвоируемые казаками, напутствуемые рёвом и угрозами разнузданной солдатчины. На вокзале новые серьёзнейшие затруднения. Псков под разными предлогами, чтобы парализовать наше начинание, не давал пути нашим поездам. Только моё личное присутствие среди войск, в конце концов помогло устранить препятствие. С большим опозданием поезда, гружёные эшелонами 3-го конного корпуса, двинулись в путь. Вся «боевая мощь» корпуса сводилась к 500—600 казаков и к нескольким пушкам. С этими «силами» мы решились, однако, во что бы то ни стало пробить себе дорогу к СПб., не ожидая никаких подкреплений и нигде не останавливаясь. Теперь я думаю, что это была ошибка непоправимая. Если бы в то утро, 26-го октября, я уже знал о захвате большевиками Вр. Правительства, я наверное, не остановился бы на этом слишком рискованном плане. Основной его недостаток заключался в том, что, пробивая себе с казаками путь через все препятствия, мы оставляли за собой все опасные пункты в руках враждебных Правительству сил и теряли всякую связь с тылом, откуда нужно было подтягивать подкрепления. Только к вечеру этого дня в поезде под Лугой, мы получили первое известие о захвате Зимнего Дворца. Специальный курьер привёз мне эту новость от ген. Барановского, который в свою очередь получил сообщение по прямому с телеграфной станции Зимнего Дворца от одного из офицеров военного кабинета. Казалось бы, известие о катастрофе пришло из безукоризненного источника… Но, как это в жизни часто встречается, самое достоверное показалось невероятным, а сам гонец из Пскова – подозрительным.

Ведь у нас в поезде офицер, покинувший Петербург утром 26-го октября. По его словам в это время Правительство ещё оборонялось в дворце, а в городе силы сопротивления против большевиков увеличивались. Сопоставляя это показание «очевидца» с содержанием привезённой из Пскова телеграммы, невольно напрашивалась мысль, что трагическое известие было сфабриковано большевистским агентом для того, чтобы вызвать смятение и деморализацию в рядах правительственных сил. И как бы не было трудно, почти безнадёжно положение СПб., ещё утром 25-го, в час нашего от'езда, нам всё-таки представлялось невероятным, что большевики к двум часам утра на 26-е могли уже сделаться хозяевами Дворца и Штаба.

27-го на рассвете наш отряд приблизился к Гатчине, которая к этому времени была уже официально во власти большевиков; во власти местного военно-революционного комитета. Город был переполнен различными большевистскими войсками: местной пехотой, артиллерией, матросами из Кронштадта, блиндированными автомобилями из Петербурга и т. д. Несмотря на подавляющее численное превосходство «врага» было решено город занять немедленно. Войска были выгружены, и военные операции начались. Эти операции быстро и блестяще закончились. Почти без выстрела и, насколько помню, без всяких жертв, Гатчина была занята правительственными «войсками». «Революционные» же войска удирали во все стороны или сдавались со всеми своими ружьями, пулемётами, ручными гранатами и т. п. При поспешном отступлении даже один блиндированный автомобиль оказался просто брошенным своей командой… Около 4 часов дня я снова вместе со всеми своими спутниками входил в квартиру коменданта, которую менее двух суток тому назад так во время и так счастливо покинул.

Приготовляя дальнейшие военные операции я, конечно, не взял на себя военно-технического руководства и назначил ген. Краснова командующим всеми вооружёнными силами СПб района. В этой области, полагал я, на мне будет лежать обязанность всемерно поддерживать ген. Краснова, особенно в тех случаях, где его личного авторитета будет не достаточно. Первым непременным условием дальнейшего успеха нашего отряда было срочное появление с фронта подкреплений, в частности пехоты. С первой минуты появления в Гатчине я стал посылать во все стороны телеграмму за телеграммой с требованием высылки войска. Отовсюду отвечали, что войска уже высланы или высылаются. По нашим расчётам, основанным на официальных данных, первый эшелон пехоты во всяком случае должен был быть в Гатчине к вечеру 27-го. Особенно настоятельная потребность в пехоте была у нас не только потому, что было весьма затруднительно развивать операции с одной только кавалерией и артиллерией. Строевые казаки 3-го корпуса, вспоминая горький опыт Корниловского похода, настойчиво добивались, чтобы рядом с ними сражались не только чужие офицеры, но и солдаты. Дело в том, что наше появление в Гатчине привлекло сюда значительное количество офицеров. Это придавало нашему лагерю довольно своеобразный вид и весьма настораживало казачью массу; настораживало тем более, что им приходилось слышать в этой офицерской толпе разговоры и выражения, действительно, достаточно «старорежимные». Я думаю, что именно это выявлявшееся нервное и недоверчивое к офицерству настроение линейных казаков и заставило Краснова с его штабом вести себя с побеждёнными с гораздо большей снисходительностью, чем, по правде сказать, это следовало. Впрочем, ген. Краснов и в Гатчине и позже в Царском Селе, предпочитал, как правило, прибегать не к силе оружия, а к переговорам, речам и увещаниям. Кроме того не принималось никаких мер к очищению занятых городов от большевистских элементов. Пользуясь этим, большевистские агенты всюду проникали, всюду путали, мешали, саботировали; постоянно распускали панические слухи, наконец, проникли в казачьи ряды, где вели ловкую пропаганду против офицерства, выставляя и меня «реакционером», «вторым Корниловым» и т. д. За всё это положение вещей, конечно, ответственен я сам, но у меня было правило: не вмешиваться в распоряжение лиц, которым я поручил исполнение той или иной задачи.

Как не были ничтожны наши силы, мы решили в ожидании подкрепления с фронта не останавливать нашего марша на СПб. Прежде всего мы были убеждены, что первые эшелоны, как я уже говорил, будут в Гатчине вечером 27-го или в крайнем случае на рассвете 28-го октября. А затем нужно было использовать до конца то деморализующее впечатление, которое произвело на восставших быстрое появление войск с фронта и захват Гатчины. Ведь никто ещё не знал действительного количества штыков и орудий, бывших в нашем распоряжении.

Весь Петербург, дружественный и враждебный, был убеждён, что количество «войск Керенского» исчисляется тысячами. Наконец, тактика «быстроты и натиска» диктовалась повелительно общим состоянием страны и, в особенности, фронта. Главным козырем большевистской игры был мир, мир немедленный. Захватив в ночь на 26-е здание главного телеграфа СПб. и самую в России могущественную Царскосельскую радиостанцию, г г. большевики стали немедленно рассылать по всему фронту свои воззвания о мире, провоцируя утомлённых солдат, толкая их на стихийную демобилизацию и бегство домой, на братание и постыдное «замирение» по-ротно и по-взводно. Необходимо было бы пытаться разорвать все связи между С. – Петербургскими большевиками и фронтом, остановить поток отравленной пропаганды, растекавшийся повсюду по проводам и приёмникам правительственного телеграфа и радио. Через 8-10 дней было бы уже поздно: фронт был бы сорван, и страну затопила бы стихия сорвавшейся с фронта солдатчины. Выхода не было. Надо было безумно рисковать, но действовать.

Кстати, я должен сказать, что установившаяся легенда, что Вр. Правительство – Правительство Февральской Великой Революции – исчезло с лица земли среди всеобщего равнодушия, не вполне соответствует истине. В действительности в дни нашего похода на СПб. были днями, когда гражданская война вспыхнула и разгорелась по всей стране и на фронте. Героическое восстание юнкеров 29-го в СПб., уличные бои в Москве, Саратове, Харькове и т. д., сражения между верными Правительству и восставшими войсковыми частями на фронте – всё это достаточно свидетельствует, что мы были не совсем одиноки в нашей последней борьбе за честь, достоинство и самое существование нашей родины.

Упадок духа и малодушие, овладевшее верхами революционных кругов, полное всеобщее почти непонимание рокового смысла развивающихся событий; отсутствие у одних сознания неразрывной связи судьбы самой Февральской Революции с судьбой в её недрах рождённой власти; тайные опасения у других, как бы слишком скорый провал большевиков не послужил к торжеству «реакции», надежды у третьих руками большевиков покончить с ненавистной демократией; наконец, целый вихрь личных интриг и вожделений – все эти процессы разложения на верхах революционной общественности свели на-нет все тогдашние попытки предотвратить крах, который впрочем, быть может, был неизбежен.