Глава V

Слишком мало и слишком поздно

Казанцев побуждал Власова поговорить с арестованными, однако последний не очень верил в шанс быть услышанным. Кроме того, ему приходилось помнить о необходимости действовать так, чтобы не поставить под удар собственные планы, которые вдруг совершенно неожиданно получили поддержку с той стороны, откуда Власов и его друзья менее всего могли на нее надеяться, — от Гиммлера с его войсками СС.

Ни войска СС, ни даже Главное управление имперской безопасности (РСХА), тоже действовавшее под юрисдикцией Гиммлера, не являлись столь монолитными структурами, как казалось снаружи. Многие командиры частей СС, служившие на фронте и в оккупированных районах на Востоке, по своему опыту знали, сколь нерациональной являлась «восточная политика»; среди них и в РСХА тоже были противники государственной программы. Хотя сам шеф Гестапо Мюллер непоколебимо держался верности тезиса о том, что все славяне являются «унтерменшами», в Службе безопасности (СД) находилось немало молодых интеллектуалов, которые, располагая точными данными об обстановке, не могли не осознавать непригодность и нежизнеспособность официальной доктрины.

Среди них был и глава службы внешней разведки Вальтер Шелленберг, а также начальник внутренней разведки Отто Олендорф. Олендорф откровенно выступал против тактики Эриха Коха, рейхскомиссара Украины, который, как выразился Олендорф, своими действиями помог создать сопротивление куда более сильное, чем это удалось бы противнику. Олендорф также озвучивал острую критику и внутренних политических мер, особенно привычку Гитлера в обход существующих организаций поручать какие-то новые задачи особым представителям. В результате нормальное функционирование государственного аппарата сковывали расплодившиеся в немыслимых количествах ведомства и подведомства, укомплектованные нередко некомпетентными людьми, работавшими рядом друг с другом и против друг друга — происходившее походило на самую настоящую карикатуру на тоталитарную-диктатуру.[146]

С начала войны встречалось все больше противников «восточной политики» и среди майоров и капитанов СС, которые тоже пытались через легальные каналы как-то повлиять на положение дел. Хотя и не располагая властью для формирования политики, они постепенно тоже начали становиться политическим фактором. Среди них попадалось немало людей, которые просто не нашли альтернативы нацистской партии и были глубоко разочарованы происходившим. И вот хотя официально СД не позволялось надзирать за партийными органами, — на этом власть Гиммлера ограничивалась, — последний располагал точной информацией о коррупции, некомпетентности и мегаломании партийных бонз.

Разочарованный элемент располагал достаточным опытом во внутрипартийном маневрировании, чтобы отыскать необходимые рычаги для достижения той или иной цели. Таким людям вполне хватало ума осознавать, что добиться результата можно только окольными путями и тщательно завуалировав истинные намерения. Выходить с предложениями можно было, только руководствуясь соображениями немецкой военной стратегии, интересов «окончательной победы» Германии. Любые действия в лоб были бы обречены на провал, потому что ставили под вопрос принципы национал-социализма и не вписывались в рамки целей и задач Гитлера. Не говоря уже о том, что подобные пути были чрезвычайно опасными.

В структуре СД данный элемент сосредотачивался в отделе внутренней разведки III-б, возглавляемом штандартенфюрером СС Гансом Элихом, на которого возлагалась особая ответственность за решение вопросов национального свойства в оккупированных районах и проблем иностранных рабочих в самом рейхе; именно из этого учреждения постоянно поступали рапорты о последствиях проведения в жизнь «восточной политики». Деятельность подобного характера усилилась, когда в конце 1943 г. главой отдела III-б-2, ответственного за политическую разведку среди восточных народов, проживающих на оккупированных территориях, стал штурмбаннфюрер СС Фридрих Бухардт.

Бухардт, владевший русским языком, выходец из Прибалтики, располагал информацией (несколькими доведенными до его сведения примерами), собранной по итогам различных операций в зоне ответственности группы армий «Центр». Он уже в то время указывал на то, что добиться успеха без соответствующего разумного плана будет невозможно, в частности, и на то, что имя Власова значит для перебежчиков, военнопленных и гражданского населения куда больше, чем готово полагать немецкое чиновничество.

Когда Бухардт вступал в должность, Олендорф заверил его, что он сможет бороться за выработку новой «восточной политики», при условии принятия надлежащих мер предосторожности. Бухардт получил возможность рекрутировать на эту работу своих соотечественников из Прибалтики. Прибалты широко задействовались практически всеми восточными службами из-за знания необходимых языков; многие имели сношения с Бухардтом. Шел процесс кристаллизации особой группы, которую объединял Бухардт. Группа строила свои предложения на рапортах и докладах, изученных и переработанных ее членами; все эти документы свидетельствовали о необходимости принятия политических решений. Главная цель состояла в том, чтобы завоевать поддержку некой фигуры, пользующейся большим влиянием на Гитлера и способной добиться от него одобрения в той или иной форме.

Как и прежде, в числе непримиримых врагов русского национального движения оставались многие высшие официальные лица во главе с рейхсляйтером Мартином Борманом, Гестапо и Розенберг с поддерживаемыми им группами национальных меньшинств. Все они рассматривали любые поощрения дела Власова как предательство по отношению к немцам. Вдобавок были и те, кто, хотя и выступал за лучшее обращение с русскими, хотели оставить открытым путь для переговоров со Сталиным, как это было в 1939 г.

По тем же причинам противниками Власова являлись и японцы, которые любыми путями стремились вставлять палки в колеса его программе. Они попытались польстить Гиммлеру, поместив его снимок в своей прессе.[147] В феврале 1944 г. японский посол Осима предложил заключить сепаратный мир с Советским Союзом, но Гиммлер торпедировал этот план.[148]

Гиммлер, безусловно, тоже находился в стане врагов Власова, но между тем все же казалось, что к нему удастся найти подход. Хотя внешне он безоговорочно поддерживал установки Гитлера в отношении Востока, Гиммлер с готовностью шел на разного рода эксперименты — такие, как создание эстонских, латвийских, кавказских и даже русских частей СС, — что свидетельствовало о некотором сомнении в отношении действенности существующей «восточной политики». Представлялось до известной степени логичным предложить «Власовекое предприятие» или «Власовскую акцию» Гиммлеру как своего рода гарантию на случай поражения Германии. Принимая во внимание нерешительность и противоречивый характер Гиммлера, а также склонность к поддержке неожиданных и даже абсурдных проектов, имелась по меньшей мере перспектива возможности повлиять на него. Так, например, он вполне серьезно поручил различным службам проверить жизнеспособность идеи о создании по границе европейской части России казачьих военных поселений, которые могли бы послужить своеобразной стеной на пути из Азии. Или вот еще пример. Весной 1943 г. он высказывал намерение в ходе нового немецкого наступления в России ликвидировать православную церковь, поскольку она служила инструментом укрепления русского национализма, и насадить буддизм с целью «умиротворения» русских! А немного позднее он давал указания Гестапо выискивать в концентрационных лагерях религиозных пацифистов — сектантов, миролюбие которых могло ослабить военную эффективность русских и парализовать их волю к борьбе.[149] Новый шанс забрезжил на горизонте, когда Гиммлеру понадобился говорящий по-русски офицер СД, и Бухардт предложил своего земляка, гауптштурмфюрера фон Радецки. Соответственно через этого человека к Гиммлеру потекли свежие и отражающие действительность сведения, что позволило ему позднее сделать заключение о назревшей необходимости срочно менять положение вещей.

Тем временем насторожилось Гестапо. Оно отметило рост в русских уверенности в себе и факты участившихся антинемецких заявлений. Однако собранным материалам не хватало веса, чтобы преодолеть защиту, которой пользовались русские со стороны Вермахта, и Гестапо решило «копать» под Власова — собирать против него материал на базе политических и идеологических свидетельств. Посему оно обратилось в III управление СД с просьбой направить досье на Власова для ознакомления. Бухардт и Элих посоветовали Олендорфу не передавать досье под предлогом того, что в нем содержатся сведения, касающиеся разведки, а не полиции. Олендорф, хотя и не принадлежавший к числу друзей шефа Гестапо Мюллера, знал настроение Гиммлера и вовсе не хотел оказаться втянутым в борьбу с Гестапо. Таким образом, он не отказал прямо, но нашел способ задержать выдачу досье под различными предлогами. Не имея времени на ожидания, группа Бухардта через фон Радецки выпалила по Гиммлеру новым и еще более убедительным докладом, в котором ратовала за необходимость немедленных позитивных перемен в «восточной политике» по следующим причинам:

1) Около 700 тысяч представителей восточных народов с оружием в руках как добровольцы, служащие в настоящее время немцам, сохранят свою преданность рейху и не утратят боевого духа только при условии, если перед ними поставят политические цели, за которые они будут готовы сражаться. Однозначно негативного лозунга борьбы с большевизмом более недостаточно.

2) Пропагандистские действия, которых ждет Гиммлер, не дадут успеха без предложения подобных целей.

3) Восточным рабочим, столь важным для военной промышленности, тоже нужно дать цели, чтобы люди эти стали работать в собственных интересах. Принуждение и насилие приводят к сокращению выпуска продукции и снижению ее качества, а кроме того, эти рабочие, количество которых исчисляется миллионами, могут легко послужить деструктивным фактором для экономики.

Помимо этого в документе содержалась рекомендация неформально принять Власова и выслушать его предложения.

Решительный поворот в пользу Власова в конечном итоге произошел не вследствие усилий СД, а отдельной личности, действующей по собственному почину, а именно штандартенфюрера СС Гюнтера д’Алькена. Д’Алькен принадлежал к группе молодых интеллектуалов, которые в годы, предшествовавшие 1933 г., считали национал-социализм единственной альтернативой коммунизму — при этом упор они делали на «социализм», как на реакцию общества на «бремя греха» буржуазии. Когда нацисты пришли к власти, ему было только двадцать три года, а всего несколько лет спустя он уже сделался главным редактором журнала СС «Дас шварце Кор» («Черный корпус». — Прим. перев.).

Начало Восточной кампании д’Алькен встретил командиром подразделения военных корреспондентов и пользовался полной поддержкой Гиммлера. Позднее на часть была возложена пропагандистская деятельность, и численность ее с батальонной достигла полковой. Журналисты и пропагандисты разных национальностей трудились вместе под эгидой СС над концепцией «Новой Европы». Тридцатичетырехлетний д’Алькен стал одним из самых молодых полковников в войсках СС.

Он и его подчиненные не являлись профессиональными военными и действовали нетрадиционно. Степень притязаний Гиммлера они уяснили для себя быстрее, чем кто бы то ни было, и без страха критиковали партийных руководителей. Однажды, когда Гроте побывал в части по служебной надобности, он на своем опыте убедился в их страстной и бескомпромиссной оппозиции к «золотым фазанам».[150] Поначалу Гроте подумал, что стал объектом намеренной провокации. Они рассуждали относительно того, что хотят «лучшего» национал-социализма, и то и дело высказывались в таком духе, мол, «подождите, вот скоро мы вернемся домой!»

Уроженец Рейнской области, д’Алькен в начале войны еще мало понимал особенности боевых действий на Востоке. Коммунизм в его сознании ассоциировался с тем, что узнал он, сражаясь с красными на улицах Германии. Изувеченные тела советских людей, которые ему приходилось видеть как военному корреспонденту, мало повлияли на его точку зрения — он не замечал или не хотел замечать преступлений, творимых немцами.

Однако допросы множества советских военнопленных, общение с русским населением и беседы с многими командирами частей СС, измерявших «восточную политику» мерками реальности, с которой они сталкивались, — все это сыграло свою роль в открытии перед д’Алькеном новых горизонтов. Еще в 1941 г. генерал корпуса войск СС по фамилии Биттрих[151] как-то заявил:

— Все, что говорит Генрих (Гиммлер), — чистейшая чушь! Дела пойдут очень и очень скверно, если мы в корне не поменяем свой подход.

Генералы СС Крюгер, Хауссер и Штайнер громогласно пророчествовали в том же духе. Штайнер назвал Гиммлера дураком в присутствии пятнадцати высокопоставленных офицеров,[152] а в июне 1943 г. он позволил своему другу, графу фон дер Шуленбургу, бывшему заместителю комиссара полиции Берлина, высказаться: «Нам придется прикончить Гитлера, пока он совсем не доконал Германию», — при этом даже не возразив, не говоря уж о том, чтобы донести на фон дер Шуленбурга властям.[153]

Эти офицеры СС совершенно не уважали Гиммлера, однако они не располагали никаким политическим влиянием. И вот, зная, что находившийся в непосредственном подчинении Гиммлера д’Алькен — не тот человек, который затыкает уши, когда с ним говорят начистоту, они и поделились с ним своими опасениями. Все эти события постепенно привели д’Алькена к осознанию того факта, что «восточные» установки национал-социализма ошибочны. Когда д’Алькен выступал по радио в первую годовщину Восточной кампании, он уже чувствовал, как не вяжется то, что он говорит, с тем, что он думает. Он стал посылать Гиммлеру рапорты и доклады, в которых постоянно подчеркивалась разница между реальностью и представлениями о ней руководства. В данном направлении он мог позволить себе зайти гораздо дальше, чем кто-нибудь другой, поскольку нравился Гиммлеру, который похвалялся им и его талантами в присутствии самого Гитлера. Д’Алькен воспользовался ситуацией.

Как уже отмечалось выше, в июне 1943 г. Гитлер решительно запретил Вермахту политическое использование Власова и освободительного движения. Д’Алькен, не знавший о том запрете, впервые осмелился высказать Гиммлеру мнение командиров СС, а также и то, к чему пришел на собственном опыте. Особо он подчеркивал, что «восточная политика» неверна, она загоняет русских обратно в объятия большевизма, и только коренные перемены способны принести победу. Гиммлер, однако, просто не мог терпеть чего бы то ни было, что могло подрывать цели и идеологию национал-социализма.

В ноябре д’Алькен приступил к пропагандистской операции в зоне ответственности бригадефюрера Штайнера. Он распорядился провести тысячи допросов, проанализировал их и подготовил на их базе доклады, в которых подчеркивал негативное воздействие непродуманных политических подходов на русских. После небольшой интерлюдии на итальянском фронте, где ему тоже пришлось вести пропагандистскую кампанию против частей польского генерала Андерса, д’Алькена вновь перебросили на Восточный фронт. Гиммлер требовал новых, широкомасштабных усилий в области пропагандистской деятельности. А д’Алькен вновь и вновь твердил о том, что решительных побед можно достигнуть только путем глобальных перемен в «восточной политике» и за счет использования Власова и Русской освободительной армии. Другого пути он не видел.

Гиммлер между тем уже не проявлял в своем неприятии подобных идей прежнего упорства, однако по-прежнему не хотел и слышать о Власове. Между тем он предоставил д’Алькену поразительно много свободы действий — даже дал ему возможность подыскать других русских генералов. Д’Алькен тотчас же повстречался в Берлине с Гроте, изложил ему состояние дел и попросил назвать кого-нибудь, кто мог бы заменить Власова. Большего на тот момент достигнуть не представлялось возможным. Гроте предложил Зыкова и Жиленкова. Зыков являлся весьма выдающейся личностью, однако Гестапо держало его под наблюдением, считая евреем и марксистом. Данные обстоятельства не очень заботили д’Алькена — ему требовались люди высокого полета.

Уже на следующий день дома у д’Алькена в Ванзее состоялась беседа, на которой присутствовали Зыков, Жиленков, Штрикфельдт и Деллингсгаузен. Зыков немедленно объявил себя русским патриотом, яростно раскритиковал допущенные немцами ошибки и в качестве условия своего сотрудничества потребовал полную независимость в организации пропагандистской операции. Д’Алькен ответил, что знает об упущенных возможностях и о том, как скверно обращались с русскими. Хотя он не мог гарантировать, что ему удастся успешно сдвинуть камень с места, он честно обещал попробовать и выразил уверенность, что новые усилия принесут результат. Русские, пораженные откровенностью д’Алькена, согласились сотрудничать после переговоров с Власовым. Что ж, может статься, у СС получится то, что не вышло у Вермахта?

Старт кампании назначили через двое суток. Однако произошло нечто, что ярко продемонстрировало всю беззащитность русских, находившихся под покровительством Вермахта, и показало, какими методами может воспользоваться одна нацистская служба против другой. Когда д’Алькен со своей группой готовился к отъезду, вдруг пропал Зыков — исчез бесследно.

Дело было не только в том, что Зыков находился под подозрением у Гестапо, у него имелись враги и в самом Дабендорфе. Многие опасались, что его марксистская политика повредит движению, и группа русских, имевших на то свои причины, просила Власова о его удалении. Власов, однако, отказал. Хотя он и не всегда сходился с Зыковым во мнениях, Власов высоко ценил его ум и патриотизм.

Зыков не скрывал того факта, что он горько разочаровался в немцах и у него постоянно возникали с ними конфликты. Особенно злил его запрет на упоминание в речах и публикациях русского народа как нации и России как государства. «Цензурные установки» дошли до того, что, к примеру, в статье к годовщине смерти Пушкина не разрешалось использование слова «Россия». Зыков жил с бывшей актрисой, Зинаидой Петровной Андрич, дочерью царского генерала, с которой познакомился в Белграде; эта стройная и привлекательная женщина восхищалась им. Их маленький дом в Калькберге, что километрах в двадцати пяти севернее Берлина, представлял собой островок культуры и изысканности, где всегда были рады гостям.

Вечером накануне запланированного отъезда Зыкова с ним в доме находился верный помощник и адъютант по фамилии Ножин. Когда они сидели за ужином, Зыкова вдруг позвали к телефону, который находился в булочной-пекарне, расположенной в нескольких сотнях метров от дома Зыкова. Ножин пошел с ним. Оба обратно не вернулись.

В 5 утра фроляйн Андрич сообщила о случившемся капитану фон Деллингсгаузену, который немедленно связался со штабом Гестапо. Дежурные офицеры явно не горели желанием что-то предпринимать — по причине отсутствия бензина, днем кого-нибудь пошлют на поезде. Позднее чиновник на своей машине отвез Деллингсгаузена в штаб-квартиру Гестапо, где к тому моменту мало что могли сообщить по делу. Соседи видели, как Зыков и Ножин о чем-то оживленно спорили с троими мужчинами, а потом все они уехали на машине. Поиски в ближайшем лесу оказались бесплодными.

Несколько месяцев спустя один чиновник из Гестапо намекнул Деллингсгаузену о причастности к делу его организации. Однако то, куда увезли Зыкова и Ножина, где и как они встретили смерть, — все это осталось загадкой.[154] Власов предоставил фроляйн Андрич убежище в своем доме на Кибицвег. В итоге, когда все поиски закончились, не принеся результата, она вернулась в Белград. Д’Алькену, расследование которого тоже ничего не дало, пришлось ехать на фронт без Зыкова. Руководство русской группой принял на себя Жиленков.

Пропагандистская операция под кодовым названием «Скорпион Востока» стартовала в конце июня. Д’Алькен распределил свой персонал по различным дивизиям и оборудовал себе штаб-квартиру в населенном пункте Зымня-Вода неподалеку от Львова. Принципы пропаганды были по большей части выработаны Жиленковым. Однако постепенно становилось все очевиднее, что никто и ничто не может заменить имени Власова. Д’Алькен, руки которому связывал Гиммлер, предложил в руководители освободительного движения Жиленкова. Но Жиленков отказался — будучи в прошлом функционером коммунистической партии, он не мог рассчитывать стать столь же привлекательной фигурой, как Власов.

11 июля советские войска перешли в наступление на участке группы армий «Юг».[155] В ту же ночь адъютант д’Алькена, Роберт Крец, под глубоким впечатлением от разговора с Жиленковым, уговорил д’Алькена вылететь в Германию и встретиться с Гиммлером с целью убедить того в том, что единственный шанс добиться победы заключен в честном пакте с Власовым и в радикальном изменении всей «восточной политики»; все прочее бессмысленно и в итоге приведет к катастрофе.[156] Д’Алькен, удрученный теми же мыслями, быстро принял решение, даже не предупредив Гиммлера, находившегося в то время в Зальцбурге.

Гиммлер принял его холодно. Только на следующий день, во время поездки в Восточную Пруссию, он нашел время для встречи с д’Алькеном, который без всяких оговорок честно выложил ему свои соображения относительно ситуации. Когда Гиммлер принялся возражать в духе того, какие последствия будет иметь смена политики для идеологии нацизма, д’Алькен возразил, что сейчас речь идет о победе или поражении, а о последствиях можно поговорить и потом.

Дискуссия с Гиммлером продолжалась больше часа. Рейхсфюрер СС всячески пытался избежать выдвижения на первые роли Власова, во-первых, из-за отношения к нему Гитлера, а во-вторых, из-за собственных нелестных замечаний в его адрес. В итоге он уступил.

— Я знаю вас уже давно, — заключил Гиммлер в конце разговора с д’Алькеном. — Вы всегда были реалистом. Я не могу заподозрить вас в помешательстве на русских, как это происходит у балтийцев и у некоторых армейских снобов. Благословляю вас, поговорите с Власовым и доложите мне.[157]

В тот же вечер д’Алькен вылетел обратно на фронт за Жиленковым. 15 июля они вернулись в Берлин.

Сутки спустя состоялась встреча д’Алькена и Власова. Власов встретил собеседника осторожно, однако говорил искренне и уверенно, чем произвел на него впечатление. Он уже отчаялся найти хоть одного разумного немецкого руководителя, однако, коль Гиммлер и в самом деле может и хочет принять давно уже запоздалое решение, кое-что значительное еще можно успеть сделать. Власов потребовал объединения всех разбросанных там и тут добровольческих частей под своим командованием, подчинения национальных комитетов, исключительного права вести политическую работу среди военнопленных и русских рабочих в рейхе, передачу под его опеку пропагандистской деятельности и создание политического и интеллектуального русского центра, которому будет позволено издать декларацию с разъяснением миру целей Русского освободительного движения.

Д’Алькен пообещал сделать все от него зависящее. 17 июля он вручил Гиммлеру полный оптимистических перспектив доклад. Гиммлер сказал, что уже поговорил с фюрером и встретится с Власовым в своей штаб-квартире 21 июля, и еще сообщил, что собирается сделать его (Власова) маршалом. Д’Алькен заметил, что в целях пропаганды было бы нежелательно повышение Власова в звании немцами, этот довод убедил Гиммлера отказаться от данного намерения. Между тем само по себе оно показывало то, насколько он был незнаком с проблемой.

В Берлине д’Алькен поставил Власова в известность о своем разговоре с Гиммлером, попросил его подготовиться к встрече, а затем улетел обратно на фронт.[158] Власов осознал, что намерения д’Алькена искренни, и, несмотря на все унижения, которые перенес в последние время, выразил готовность поговорить с Гиммлером. Он понимал, какие усилия потребуются для того, чтобы убедить мир в том, что он и его сподвижники не предатели, а бойцы, ведущие политическую битву против режима, который русский народ никогда не принимал. Штаб Власова бросился в спешке собирать соответствующие материалы и документы, необходимые в качестве подкрепления аргументов на переговорах. Однако незадолго до того, как Власов и Штрикфельдт отправились в дорогу, Гиммлер телеграммой сообщил им о том, что встреча откладывается по непредвиденным обстоятельствам. Он обещал назначить новую дату. В тот самый вечер в отделе пропаганды узнали о провалившемся покушении на Гитлера. Стало известно, что в заговоре приняли участие генерал Вагнер, полковник Штауфенберг, Шмидт фон Альтенштадт, Ренне, Тресков и Фрейтаг-Лорингхофен. Возникли серьезные опасения, что Гестапо воспользуется возможностью заодно уничтожить Власова и его сторонников, однако страхи эти, к счастью, не оправдались. Приглашение на ужин Власову и его помощникам от обергруппенфюрера Бергера, начальника Главного управления СС, напротив, указывало на то, что ставки Власова только поднялись.

После провала заговора 20 июля Вермахт потерял самых пламенных сторонников Русского освободительного движения, теперь все шансы так или иначе связывались с Гиммлером, и только время могло показать степень искренности последнего — с такими мыслями Власов и его приближенные отправлялись в гости к Бергеру. Случилось так, что штандартенфюрер СС Эрхард Крёгер прибыл из Дании и явился к Бергеру в тот же день, когда проходил этот официальный прием. Когда переговоры завершились, Бергер поинтересовался мнением Крёгера о том, как прошел ужин. Он-де пригласил генерала Власова с подачи Гиммлера, однако не испытывал полного доверия к переводчику из Вермахта.

На вечере Бергер, не осознавая того, насколько бестактно поступает, подарил своему гостю Власову книгу Франка Тисса «Цусима». Власов поблагодарил и таинственно заметил, что «Цусима» обернулась поражением для России, а он хочет поднять тост за удачу, которая будет сопутствовать ей в следующей битве. Он объяснил Бергеру, что готов к любым серьезным действиям против Сталина, однако больше не позволит использовать себя просто как прикрытие для пропаганды.

Бергер был человеком весьма скованным, внутренне очень в себе неуверенным и неискушенным в политических играх. Тем не менее его нельзя было упрекнуть в недостатке отваги — он часто высказывал свое мнение без обиняков, причем даже и Гиммлеру. Бергер провел на фронте всю Первую мировую войну, удостоился наград и вернулся домой в звании капитана, чтобы потом, кое-как перебиваясь, зарабатывать себе на хлеб учителем физкультуры. Сначала выступал сторонником «Штальхельма»,[159] потом присягнул на верность СС, в вооруженных формированиях которых вел военную подготовку,[160] чему — как и умению ладить с Гиммлером — и был обязан своей карьерой. Всего за несколько лет Бергер дорос до генерала СС и начальника Главного управления СС.

Крёгер настоятельно посоветовал Бергеру дать Гиммлеру позитивный отзыв о встрече и принять участие в подготовке проекта Власова. Если Гиммлер согласится, Крёгер просил поставить его руководить реализацией политической и административной части операции. На следующее утро Бергер доложил Гиммлеру и получил разрешение начать «акцию» с Крёгером во главе. Последний немедленно принялся собирать штаб.[161] Крёгер, таким образом, оказывался все еще под началом Бергера.[162]

До своего перевода в войска СС Крегер служил в СД, что облегчало дело, особенно в свете того, что глава РСХА, Эрнст Кальтенбруннер, держался невысокого мнения о Бергере и считал, что тот — будучи ответственным за проект Власова — вернее всего провалит операцию. Взаимоотношения Бергера с СД всегда оставляли желать лучшего — так, предшественника Кальтенбруннера, Рейнхарда Гейдриха, он называл жадным до власти и совершенно неразборчивым в средствах.

Крегер давил на Бергера, стремясь убедить его уговорить Гиммлера поскорее принять Власова, чтобы выработать, так сказать, договор о намерениях. В данном направлении действовал и Шелленберг. Гиммлер, однако, оттягивал встречу под предлогом занятости. Новости о переменах к лучшему у Власова быстро распространялись, и представители других славянских народов — особенно болгары, словаки, чехи и сербы — стремились к контакту с ним. Несмотря на однозначное неприятие национал-социализма, они в то же время жаждали свержения сталинского режима, от которого не ожидали ничего хорошего.

В то же время финский маршал Карл Маннергейм полуофициально через одного из своих генералов дал знать, что готовящийся сепаратный мир Финляндии с Советским Союзом есть следствие его разочарования «восточной политикой» Германии. Он являлся патриотом Финляндии, но как бывший гвардейский офицер царской России был связан тесными узами с русским народом. Окончательное решение его зависело от того, пойдет ли немецкое правительство — пусть это уже и казалось поздно — на кардинальную смену «восточной политики». Запрос СД к Гиммлеру по вопросу прояснения позиции Маннергейма остался без ответа.[163]

Чтобы избавить Власова от суеты подготовительного периода, ему предложили немного отдохнуть где-нибудь в стороне от дел. Надо было набраться сил перед встречей с Гиммлером. Власов возражал, говорил, что не нуждается в отдыхе, что если он от чего-то и устал, так это от ничегонеделания, но в итоге он сдался и в середине августа со Штрикфельдтом и Фрёлихом отбыл в Рупольдинг, неподалеку от которого в старом монастыре молодая вдова врача Аделаида Биленберг организовала дом отдыха для лишенных заботы семей погибших солдат. Она откликнулась на просьбу приютить у себя на время Власова с его штабом.

Фрау Биленберг и сама тоже проживала в монастыре, так что неминуемо имели место частые личные контакты ее с гостями — были диспуты и музыкальные вечера. Впервые с того момента, как он попал в плен, Власов очутился в домашней атмосфере. Нет ничего удивительного, что фрау Биленберг, привлекательная молодая женщина, вызвала в нем живой интерес, тогда как со своей стороны окруженный легендой русский генерал с его обширными планами и возможностями не мог не заинтриговать ее. Власов пел под гитару русские песни, рассказывал о том, как жил, и вел себя куда более общительно, чем прежде. Тяготившие его в Берлине переживания отступили на второй план. Так в последние недели перед последней попыткой начался любовный роман — более чем острое впечатление для Власова, принимая во внимание то, что он никогда полностью не забывал о том, какие опасности ждут его впереди.[164]

В начале сентября 1944 г. из Франции вернулся Малышкин, тщетно пытавшийся узнать там о судьбе добровольческих частей, окруженных в ходе немецкого отступления после вторжения союзников и прорыва фронта в Нормандии.[165] Оказалось совершенно невозможным узнать, каковы были потери, сколько вообще уцелело бойцов. Американцы официально говорили о двадцати тысячах пленных. Перебежчиков почти не было главным образом потому, что эти люди все еще надеялись оказаться в рядах освободительной армии. Пропаганда союзников тоже внесла свою лепту, пообещав отправлять русских перебежчиков обратно домой — этого-то они как раз больше всего и боялись.[166]

Долгожданное приглашение последовало 9 сентября — Гиммлер примет Власова 16-го числа. 15 сентября Власов сел на Штеттинском вокзале Берлина в обычный почтовый поезд. С ним вместе следовали д’Алькен, Штрикфельдт и в качестве представителя СД штандартенфюрер Ганс Элих. Крёгер подсел к ним в Позене, где проводил выходные дни и где его застала весть о предстоящей встрече.

В поезде д’Алькен еще раз обсудил с Власовым основные вопросы, которые надо поднять в разговоре с Гиммлером, подчеркнув тот факт, что после 20 июля Гиммлер сделался главнокомандующим армией резерва и посему был наделен властью создавать новые воинские части, в том числе и очень крупные, а кроме того, имел полномочия вводить самые радикальные изменения в «восточную политику». Д’Алькен посоветовал Власову откровенно перечислить совершенные ошибки, указать на упущенные возможности, а потом выходить с предложениями на ближайшее будущее. Он хотел, чтобы Власов, которого он описал Гиммлеру как выдающуюся личность, соответствовал данной оценке и произвел должное впечатление. Д’Алькен был убежден, что в случае успеха встречи она послужит началом исторического поворота и самым решительным образом повлияет на ход войны.

Власов с сопровождающими прибыли в ставку Гиммлера в 9 утра, а часом позже там же началось обсуждение. По просьбе Гиммлера Штрикфельдт в нем не участвовал. С точки зрения нациста он считался русофилом и вообще человеком неблагонадежным. Присутствовали Власов, д’Алькен, Элих и Крёгер, при этом последний выступал и в качестве переводчика.[167] Д’Алькен как инициатор встречи официально представил Власова, которому Гиммлер пожал руку. Все устроились за большим круглым столом.

Гиммлер открыл обсуждение следующим: ему известно о прошлом Власова, о его деятельности и планах. Он выразил сожаление о некоторой запоздалости их встречи, однако высказал уверенность, что и теперь еще не слишком поздно. Решения такого порядка требуют времени на оценку возможностей. Лично он (Гиммлер) обычно долго все обдумывает, но, раз сделав выбор, он остается верен ему. Он знает о совершенных немцами ошибках, а потому просит Власова проявлять безжалостную откровенность. Власов не должен истолковывать то, что встречу пришлось отложить, как акт недоверия. Он попросил о понимании тех трудностей, которые возникли после 20 июля.

Власов, обращавшийся к Гиммлеру «господин министр», поблагодарил за приглашение. Затем он указал, что встреча между Гиммлером, наисильнейшей фигурой в германском военном руководстве, и им самим, первым генералом, сумевшим нанести поражение немецкой армии в этой войне, является программной уже по своей сути. Он заявил, что происходит из крестьянской семьи, что любит свою страну и по этой самой причине ненавидит сталинский режим. Несмотря на все свои последние успехи, большевистская система будет обречена на погибель, если удастся нанести ей удары в самые уязвимые места. Условием должно служить сотрудничество Русского освободительного движения и немцев как абсолютно равных сил. Ему было бы интересно узнать отношение Гиммлера к данному вопросу в принципе, а в частности конкретно — какова его оценка памфлета «Дер Унтерменш».

Гиммлер умело уклонился от прямого ответа. Он сказал, что обеим сторонам следует избегать обобщений. В памфлете речь шла о человеческих созданиях при коммунистической системе, которые угрожают России не меньше, чем Германии. Сам факт данной встречи доказывает, что никто не считает недочеловеками всех русских. В каждом народе есть некоторое количество таких, однако в Советском Союзе они стоят у власти, тогда как в Германии их помещают в концентрационные лагеря. Он как раз и желает помочь Власову все поменять местами и в России. Он хотел бы знать, будет ли русский народ, по мнению Власова, считать генерала освободителем, если как раз это он и сделает.

Власов не стал ограничиваться только настоящей ситуацией. Среди всего прочего он заметил, что объявленная Сталиным Отечественная война, с помощью которой он теперь пытается спасти коммунистическую систему, носила прежде какой угодно, только не национальный характер. Еще до немецкого нападения на СССР в июне 1941 г. Сталин замышлял в конце 1942 г. вторжение в Юго-Восточную Европу, нацеливаясь на Румынию, Болгарию и Дарданеллы. План этот основывался на ленинской теории империалистической войны, в соответствии с которой в конфликте между капиталистическими государствами Советский Союз должен ударить по той из сторон, которая выйдет победительницей, — в данном случае по Германии. Никто не ожидал нападения немцев так рано, а потому они легко разгромили не до конца свинченную и налаженную советскую военную машину. Это отчасти объясняет крупные победы немцев на начальном этапе. Хотя он (Власов) и признает выдающиеся достижения немецких солдат, он считает себя обязанным сказать, что теми путями, какими немцы ведут войну, выиграть ее они не в состоянии. Советский режим можно свалить только политическими, но никак не военными средствами. Однако немцы ведут войну по старым, империалистическим шаблонам — то есть как чисто завоевательную.

Сталин ожидал и боялся того, что немцы ударят «с другого бока». Он почти открыто радовался — и одновременно удивлялся — тому, что видел, а затем призвал к Отечественной войне. Приди немцы как освободители, а не как завоеватели, правительство Сталина давно бы рухнуло. Но он (Власов) пребывает в уверенности, что даже и теперь массы русских людей еще можно поднять на борьбу против диктатуры Сталина, появись сейчас единая Русская освободительная армия; самим же немцам, если те провозгласят освободительные лозунги, уже никто не поверит. Вот по этой причине формирование такой армии есть самая насущная потребность сегодня. Он располагает достаточным авторитетом, чтобы возглавить ее, поскольку является не действующей в безвоздушном пространстве никому не известной темной лошадкой из эмиграции, а одним из самых известных генералов Красной Армии, фамилию которого слышали все ее солдаты и офицеры. Он не перебежал к немцам, но попал в плен, очутившись в безвыходном положении.

В одиночестве скитаясь по лесам в Волховском котле и позднее, беседуя с такими же, как он, военнопленными, он пришел к осознанию, что Сталин олицетворяет несчастье России и что его можно и нужно свергнуть с помощью русского народа. Вот поэтому он и выразил готовность сотрудничать с немцами, особенно после того, как познакомился со многими из тех из них, кто одобрял его планы. Он даже не может перечислить, сколько раз с тех пор, как было принято решение, его постигали разочарования.

Не дрогнув ни единым мускулом лица, Гиммлер выслушивал слова, которые прежде давно бы уже привели к взрыву гнева. Напоминание Власова о своей победе под Москвой, доктрина о славянских недочеловеках, грубые политические промахи немцев, невозможность одолеть Россию военными средствами и, наконец, высказанная точка зрения, что только Россия, освобожденная от сталинского режима, способна спасти Германию, — никто прежде не осмеливался вот так с маху выложить Гиммлеру подобные аргументы. То, что Власов озвучил их в такой час, говорило о его уверенности в себе и внутренней независимости.

Гиммлер поинтересовался тем, какую оценку даст Власов военной обстановке. Власов объяснил, что советская система, как любая совершенно негибкая общественная структура, имеет свои слабые места и что она может быть крайне уязвимой. Появление крупных, выступающих единым фронтом русских национальных сил теперь станет сюрпризом для Сталина. Германия располагает живой силой для русской армии — более чем миллионом человек, большая часть которых уже служит в существующих небольших по численности вооруженных формированиях. Если объединить их, одновременно заключив союз между немцами и временным русским национальным правительством, можно будет добиться поворота в войне.

Гиммлер коснулся трудностей с обеспечением вооружением, особенно тяжелым, а также последствий, которые повлечет за собой быстрый вывод из боевых действий русских частей, уже находящихся на фронте там, где не хватает людей немцам. Как бы то ни было, он обещал создать армейский корпус и другие части. Он уже консультировался с Гитлером и Йодлем. Власов может считать себя главнокомандующим Русской освободительной армией в звании генерал-полковника, обладающим дисциплинарными полномочиями и правом назначать офицеров на должности вплоть до полковничьих. Для назначения на более высокие командные посты он должен подавать ходатайства в управление личного состава немецкой армии.

Власов, располагавший очень точными и свежими статистическими данными, вновь настаивал на немедленном выводе всех русских частей из-под управления немцев и передаче под его командование. Он также требовал снятия запрета на переговоры с представителями сепаратистских меньшинств под опекой Розенберга и подчинения всех этих групп ему. Он заявил о желании принять концепцию устройства России как федеративного государства в качестве основы для открытия таких переговоров. Окончательное формирование русского государства можно будет завершить на основе данных референдума. В настоящее время сепаратисты предоставляют советской пропаганде массу козырей в политической борьбе. Было бы самым лучшим вариантом создать единое германское ведомство, наделенное властью быстро и окончательно решать все вопросы (касающиеся русских).

Затем разговор коснулся русских рабочих в Германии, которых Власов рассматривал как ресурс живой силы (для армии). Гиммлер возразил, указав на то, что от высвобождения большого количества рук пострадает военная промышленность. Вместе с тем он признал, что совершается довольно мало актов саботажа, особенно если принять во внимание, в каких, к сожалению, тяжелых условиях живут эти люди. Он бы приветствовал усилия Власова в русле повышения их политической активности.

Власов предложил вариант отдать их (рабочих из числа граждан СССР) под власть русского правительства. Они, безусловно, стали бы работать лучше и с большей охотой; при русской администрации повысилась бы и дисциплина. Гиммлер заметил, что было бы лучше, если бы Власов сосредоточил силы на улучшениях, скажем, в плане пищевого довольствия, условий быта и т. д. Данные усилия послужили бы росту его же популярности. Власов с этим согласился.

Гиммлер закрыл дискуссию выражением уверенности, что не видит причин в ближайшем же будущем не начать действовать в направлении решения оговоренных проблем. После формирования освободительной армии и русского альтернативного правительства Власов будет представлен Гитлеру на официальной церемонии. Гиммлер утвердил Крёгера на его посту как политического представителя с дополнительными полномочиями в вопросах практической координации. Крёгеру предстояло работать в тесном взаимодействии с Главным управлением СС в сфере экономических вопросов, а кроме того, тесно сотрудничать с д’Алькеном по части проблем психологической войны.

После завершения совещания все присутствующие приступили к еде и повели непринужденную беседу. Гиммлер задавал вопросы о профессиональном прошлом Власова, о его деятельности в Китае, о битве за Москву, выражая особый интерес в отношении импровизаций, на которые приходилось пускаться Советам. Когда он спросил, почему провалился заговор Тухачевского, Власов ответил, что Тухачевский совершил ту же ошибку, что враги Гитлера, — он не принял в расчет массы. Власов ушел в 3 часа дня. Гиммлер затем коротко поговорил с д’Алькеном и Элихом. Власов явно произвел на него благоприятное впечатление, и он заверил, что сдержит данное обещание. Однако Власов был и остается русским, а потому с ним надо быть начеку. Он попросил д’Алькена приглядывать за ним и тотчас же сообщать о любых неожиданных поворотах в развитии событий.[168]

Поначалу Власов горел оптимизмом. Он и его сподвижники считали, что делом наипервейшей необходимости является создание единой армии и некоего правительственного ядра, представлявшего освободительное движение, что дало бы им основу для переговоров с западными державами после краха национал-социализма. Участвовавшие в предприятии Власова немцы действовали быстро и энергично. По просьбе Гиммлера, д’Алькен побывал у шефа Гестапо Мюллера, который, как следовало опасаться, мог попытаться помешать реализации новой политики, и поставил его в известность о решениях Гиммлера. Д’Алькен сказал, что все это будет иметь свои последствия и для Гестапо и что Гиммлер просил его провести соответствующие приготовления. Зная об особой позиции д’Алькена, Мюллер выразил ему свое неодобрение схемой предстоящих действий, но, раз Гиммлер отдал такой приказ, он подчинится. Затем д’Алькен беседовал с Кальтенбруннером, который поначалу слушал скептически, а потом вдруг произнес:

— Теперь я смотрю на это дело по-другому. Замысел действительно грандиозный! — В конце встречи он добавил: — Слушаю вас и почти готов разделить ваш оптимизм.[169]

В начале ноября д’Алькен серьезно заболел и оставался не у дел до февраля 1945 г. Данное обстоятельство означало утрату одного из главных двигателей всего предприятия. Однако и он не смог бы «пробить» все необходимое; и вообще, глядя в ретроспективе, трудно понять оптимизм д’Алькена.

Вместе с тем немецкая военная промышленность работала тогда с полной отдачей, и, принимая во внимание глубокое понимание психологической обстановки на советской стороне, д’Алькен полагал, что появление на фронте крупного войскового соединения под началом Власова окажет решающее воздействие на события.

Тем временем, пока д’Алькен вел переговоры с Мюллером и Кальтенбруннером и приступал к переориентации пропагандистской деятельности своего полка, Бухардт занимался созданием единого штаба РСХА для связи с Власовым, набирая персонал из отделов и подотделов СС и СД. Новая группа получила независимый статус айнзацкоманды (оперативной группы). Она называлась «Специальной айнзацкомандой «Восток» и занимала место рядом с возглавляемым Крёгером штабом связи СС. Впоследствии между главами заинтересованных ведомств — Шиллингом, Олендорфом и Мюллером — возникли ожесточенные раздоры по поводу назначения начальника новой связной группы. Однако в итоге им стал Бухардт как инициатор проекта.[170]

Для окружения Власова личность такого начальника имела огромное значение. Чем больше русские приходили к выводу, что Гиммлер и Гитлер их обманывают, тем чаще позволяли они себе давать волю антинемецким настроениям. Если бы СД сообщила об этом, весь проект мог бы с треском провалиться. Одним благоприятным фактором являлась готовность сотрудничать друг с другом Бухардта и Крёгера, которые многие годы дружили и разделяли взгляды по поводу «восточной политики» рейха. А работать приходилось в обстановке крайней напряженности, что, в общем-то, неудивительно, принимая во внимание натянутый характер отношений между РСХА и Бергером.

Раздражительность и непредсказуемость Бергера была показана его реакцией на донесение о том, что некий унтер-офицер РОА позволял себе злобные высказывания в адрес вероломных немцев в зале ожидания на вокзале Берлина. Он будто бы грозил:

— Погодите, вот будет у нас своя армия, мы разнесем их на куски!

Бергер хотел тут же сообщить об этом Гиммлеру и прикрыть всю «лавочку Власова». Крёгеру пришлось немало потрудиться, чтобы успокоить его и убедить в том, что выходка какого-то унтер-офицера, который просто позволил себе распустить язык, не имеет такого уж большого значения.

Вместе с тем, несмотря на обещания Гиммлера, никаких изменений в «восточной политике» так и не происходило. Как не было ясно, насколько полно информирован в отношении происходящего Гитлер. Результатом становилась всеобщая неуверенность, которая мешала Крёгеру принимать необходимые политические и административные меры. Обстановка еще больше осложнялась нараставшим хаосом в верхах, когда один нацистский руководитель нередко отменял приказы другого. Ну и, конечно, невероятная инертность гражданской и военной бюрократии, которая оказалась не в состоянии справиться с делами, которые не вписывались в обычную рутину.

Гауляйтер Эрих Кох запретил любые упоминания о деятельности Власова в Восточной Пруссии и потребовал разоружить восточные части на ее территории. Гиммлер не сделал ни шагу, чтобы вмешаться. Розенберг — все еще не расставшийся с замыслами разделения России и считавший, что он один стоит во главе проекта Власова, — вызвал Крёгера и упрекнул его во вмешательстве в дела своего министерства, а потом еще пожаловался на это Гиммлеру и Борману.

Отношение самого Гиммлера тоже не претерпело фундаментальных изменений, как показывает его замечание Бергеру, что-де, если затея с Власовым вызывает столько раздражения уже в самом начале, он, пожалуй, прикроет все дело.[171] Его мелочность и оппортунизм еще отчетливей проявились, когда он вызвал для обсуждения необходимых шагов, которые предстоит предпринять, генерала Кёстринга. Несмотря на противодействие Бергера, Крёгеру ранее удалось заручиться одобрением Гиммлера того, чтобы контроль над армией Власова вверили не СС, а Вермахту. Крёгер считал, что Вермахт располагает лучшими специалистами и большими техническими возможностями, кроме того, СС стали бы обузой для освободительного движения как в политическом плане, так и пропагандистском.[172] Согласие Гиммлера на подобное предложение было более чем удивительным, поскольку он, как и все нацистские руководители, после событий 20 июля особенно не доверял Вермахту.

— Намерения армии были плохи, — заявил он 3 августа на совещании гауляйтеров в Позене.

Гиммлер даже не представлял себе количества восточных добровольцев. Когда Кёстринг сказал, что общее число их достигает 800–900 тысяч человек, он был просто поражен. Никто ничего подобного ему не говорил — стоило из-за чего взволноваться! Вместо того чтобы увидеть в данном факте готовность русских к сотрудничеству с немцами, он перепугался. Сначала надо создать две дивизии, потом еще, однако… он должен поговорить с фюрером. В общем, можно подытожить: во всей своей сложности проблема целиком до конца никогда так и не обсуждалась и не обдумывалась.

Чтобы выяснить уровень принципиальной заинтересованности Гитлера в предприятии Власова, Кестринг предложил, чтобы ОКВ поместило все разбросанные добровольческие формирования под номинальное командование Власова. Ответ говорил сам за себя: Йодль заявил, что у него нет намерений помогать организации палачей Германии, а Кейтель сказал, что слишком часто выслушивает от Гитлера упреки в связи с этой аферой и что и пальцем не пошевелит для Власова.[173]

Гитлер нехотя согласился на формирование нескольких русских дивизий и на провозглашение освободительного комитета. Однако он ни на минуту не собирался вступать в честные партнерские взаимоотношения с Власовым, что показывает совещание в ставке 27 января 1945 г. Когда Гудериан заговорил о том, что Власов намерен представить переводы протоколов допросов в связи со стычками между русскими и немецкими солдатами, Гитлер заявил:

— Власов — никто.

После чего последовали следующие высказывания:

«Геринг: Солдат Власова так ненавидят с той стороны, что не церемонятся, когда те попадают в плен.

Гитлер: Не говорите так, они все же дезертируют.

Геринг: Все, что они могут делать, — это дезертировать. Ни на что другое просто не способны.

Гудериан: Не стоит ли ускорить формирование двух дивизий в Мюнзингене?

Гитлер: Да, покончите с этим.

Фегелейн: Рейхсфюрер (Гиммлер) хочет получить командование над обеими дивизиями.

Гитлер: Власов не получит командования.

Геринг: Они ничего больше и не могут — только дезертировать. С другой стороны — жрут меньше…»[174]

Вот с таким полным непониманием — так примитивно — подходили высшие руководители рейха к кардинальной проблеме войны. На протяжении всей русской кампании в оперативном штабе Гитлера не было ни одного эксперта по Востоку.

А тем временем в Далеме и Дабендорфе, где после встречи Власова с Гиммлером русские продолжали верить в наличие у последнего власти и намерений для реализации проекта, полным ходом шла организация «Комитета освобождения народов России» (КОНР). Сначала были созданы четыре управления: административное, которое возглавил Малышкин, являвшийся также и заместителем Власова; гражданское — для защиты интересов восточных рабочих и военнопленных — под началом генерала Закутного; управление пропаганды (Жиленков) и Генеральный штаб вооруженных сил КОНР, начальником которого стал Трухин, а заместителем — Боярский. Были определены кандидатуры командиров двух первых дивизий и начальника офицерской школы. В качестве политического фундамента создали проект декларации с заявлением целей освободительного движения. Ее предстояло провозгласить на помпезно-торжественной церемонии в Праге, которую выбрали для этого, потому что считалось необходимым провести процедуру провозглашения в славянском городе.

Декларации придавалось особо важное значение. Вступление написал бывший помощник Зыкова — Ковальчук; Зайцев — основной текст; а Нарейкис — заключение. После того как его просмотрели и одобрили Власов и ближайшие соратники, документ поступил на рассмотрение к соответствующим немецким властям, при этом Розенберга в данном процессе обошли. Текст, политическую важность которого признавали все, писался с таким умыслом, чтобы, сказав все необходимое, ухитриться не дать противникам никакого шанса для нападок.

И вот, несмотря на то, что писалась она во времена диктатуры, сама по себе декларация получилась твердо демократическим документом. Главные требования, призывы и цели заключались в следующем: свержении советского режима и реализации целей февральской революции 1917 г., которые советы предали; заключение почетного мира с Германией, что должно было фактически исключать колонизаторскую политику или владычество последней; принятие немецкой военной помощи на условиях, которые бы не нарушали чести и независимости русских, и осуждение любого деспотизма и угнетения других народов. Если уж судить честно — несмотря на отсутствие явных высказываний по поводу национал-социализма, — декларация фактически была направлена не только против советского режима.

Гиммлер вернул проект с замечанием, что он слишком пространен, и посетовал также на отсутствие безоговорочной позиции по поводу еврейского вопроса и западных держав. Крёгер уговаривал Гиммлера пропустить текст таким, какой есть, поскольку русским, безусловно, лучше известна психология их соотечественников и то, как наиболее действенным образом обратиться к ним. Власов категорически отказался включать любые антисемитские пункты. Однако для того, чтобы дать ход декларации, была найдена формулировка, подразумевавшая борьбу не только против Сталина, но и против западных союзников. Затем финальная версия поступила на подпись к Гитлеру из рук представителя Министерства иностранных дел Зоннлейтнера.

Гитлер между тем отказался одобрить ее. Гиммлер ничего не сказал ему о декларации, и фюрер хотел поговорить с ним о ней. Совершенно очевидно, никто не пытался обсудить крупные перемены в «восточной политике»; Гиммлер представил всю программу просто как тактический маневр. Как и прежде, сторонники политических перемен оставались вынуждены продвигать свои предложения под прикрытием тактических или пропагандистских операций, пока желаемый результат не будет достигнут автоматически, то есть, можно так сказать, «неумышленно» — как бы сам собой.

Гитлер в итоге все же согласился на церемонию провозглашения декларации в Праге, но тихо, без помпы. В результате большинство приглашенных на церемонию немецких чиновников отказались от участия. Лишь обергруппенфюрер СС Лоренц участвовал в процедуре как официальный представитель немецкого правительства.[175]

Тем временем изначальный оптимизм Власова перерастал в разочарование. Гиммлер не сдержал почти ни одного из своих обещаний. Вместо заявленных десяти дивизий к середине октября в процессе формирования находилась только одна, кроме того, оказалось невозможным высвободить добровольческие части, несшие службу в рядах Вермахта.

Неудачей окончился также и план установления практического сотрудничества с представителями других национальных структур — попытка поставить под командование Власова 162-ю тюркскую дивизию, украинскую дивизию и казачий корпус. Поддерживаемые Розенбергом, представители национальных групп отказались признавать полномочия Власова. Свое отношение они обьяснили тем, что сражаются за независимость своих народов, тогда как Власов для них служит воплощением русского империализма. Власов считал занятые ими позиции эгоистическими и недальновидными, поскольку манифест гарантировал «равенство всех народов России, их право на национальное развитие, самоопределение и, если потребуется, полный суверенитет». Что касается последнего, то существовала четкая оговорка: народы сами будут ратифицировать решения руководящих органов после низвержения советской системы. По словам Власова: «нельзя победить Сталина иначе, как сжав пальцы в кулак». Большинство добровольцев и восточных рабочих не разделяло экстремистских и нереалистических взглядов сторонников национального сепаратизма, они рассматривали КОНР как естественного и наиболее эффективного своего представителя — об этом свидетельствуют подписанные ими петиции и сведения в рапортах СД.

Особенно непросто складывались взаимоотношения с западными украинцами из бывшей польской Галиции. Эти люди, на которых приходилось от пяти до шести процентов проживающих в мире 35 млн. украинцев, исповедовали католицизм, тогда как остальные украинцы — православие. Западные украинцы были куда более фанатичными в плане национального самоопределения, чем их собратья из Советского Союза. Они считали, что великороссы всем сердцем поддерживали Сталина за то, что он сделал Россию даже большей, чем она была при царе, и опасались, что сотрудничество с Власовым не просто не принесет им поддержки русского народа, но и лишит симпатий нерусских. Подобная точка зрения совпадала с мнением Розенберга, и с его помощью такие силы пытались всеми возможными путями заблокировать путь Власову. Лидер западных украинцев Бандера даже ездил в Югославию, чтобы встретиться с бойцами казачьего корпуса, и выступал с высказываниями против Власова до тех пор, пока Паннвиц не остановил его, угрожая арестом в случае, если он будет продолжать агитацию на его территории.[176]

Олендорф и Шелленберг использовали давление, чтобы сгладить разногласия этнических групп. В итоге они устроили встречу Власова с одним из наиболее воинственных представителей кавказцев по фамилии Кедия;[177] однако из этого ничего не вышло. Кедия заявил:

— Я предпочитаю Сталина лицом к лицу, чем Власова за спиной.[178]

Власов оставил усилия в данном направлении, так как счел бессмысленным настаивать на сотрудничестве и принуждать к нему.[179]

Однако Гиммлер не сумел сдержать обещаний не только в том, что касалось национальных меньшинств. Стремление предоставить русским военнопленным тот же статус, что и попавшим в плен солдатам из других стран, тоже не было реализовано полностью. Восточное управление Министерства пропаганды не было передано под юрисдикцию КОНР, как это ожидалось, и последний получил право контролировать лишь русскую прессу, издававшуюся в Германии. После провозглашения декларации в Праге КОНР приступил к изданию в качестве главного печатного органа газеты «Воля народа».

В середине октября Власову пришлось попрощаться со Штрикфельдтом. Поскольку у СС появился штаб связи во главе с Крёгером, он стал ненужным как советник, поэтому Гелен поручил ему написание истории немецкой «восточной политики» и «власовской акции». Прощание стало непростым. Штрикфельдт работал с Власовым два года, и их официальные взаимоотношения переросли в дружеские. Теперь ему приходилось бросать Власова — бросать в тот момент, когда стало ясно, что их общие усилия закончились ничем, что цель в тандеме с немцами никогда уже не будет достигнута. Он посоветовал Власову высказать протест против очередной демонстрации немецкой двуличности, подав в отставку после провозглашения манифеста. Такой шаг — очевидный для всех — стал бы наглядной демонстрацией непринятия «восточной политики» нацистов. Все, что останется сделать потом, можно будет доверить Трухину. Власову понадобилось время на обдумывание, но на следующий день после обсуждения вопроса с русскими соратниками он отверг предложение Штрикфельдта. Власов не хотел покидать тех, кто более, чем когда-либо, возлагал на него надежды. К тому же он опасался вероятности того, что его резкий шаг плохо отразится на положении русских рабочих и на процессе создания освободительной армии.

14 ноября 1944 г. было выбрано датой провозглашения манифеста КОНР. Специальный поезд доставил Власова и наиболее видных деятелей КОНР, почетных гостей и представителей прессы в Прагу накануне вечером, и Власову с его сподвижниками пришлось провести ночь в спальном вагоне на запасном пути.

Затем началась церемония в духе тех, которыми обычно удостаивали высоких государственных гостей. «Недочеловеки» превратились вдруг в союзников. На вокзале Власова встречал командующий военным округом генерал Туссен, немецкий почетный караул взял на караул. Прием, данный рейхсминистром Франком в Чернинском дворце, и банкет, который он закатил для небольшого круга немецких и русских офицеров, — все очень впечатляло и проходило на высоком организационном уровне.

Торжественное чтение манифеста состоялось в 3 часа пополудни в знаменитом Испанском зале Пражского замка. Присутствовали высокопоставленные офицеры Вермахта и СС, делегаты властей рейха, представители государств-союзников Германии и нескольких нейтральных стран, а также представители протектората Богемия и Моравия и пресса. Многие из тех, кто еще несколько месяцев назад отвергал всякий контакт с «недочеловеками», почли за счастье принять участие в церемонии.

Когда Власов, сопровождаемый слева и справа Франком и официальным представителем рейха, обергруппенфюрером СС Лоренцем, вошел в зал, все присутствующие встали. Франк приветствовал Власова и членов освободительного комитета от имени города Праги и своего министерства. Затем выступил Лоренц, говоривший от имени рейха и называвший Власова «другом и союзником в борьбе против большевизма». Власов поблагодарил их и перешел к главной повестке дня — чтению манифеста. После преамбулы, в которой критиковался советский режим и перечислялись попытки завоевать свободу, Власов возвысил голос и провозгласил программу, за которую так упорно боролся:

«Исходя из этого, представители народов России в полном сознании своей ответственности перед своими народами, перед историей и потомством, с целью организации общей борьбы против большевизма создали Комитет Освобождения Народов России.

Своей целью Комитет Освобождения Народов России ставит:

а) Свержение сталинской тирании, освобождение народов России от большевистской системы и возвращение народам России прав, завоеванных ими в народной революции 1917 года.

б) Прекращение войны и заключение почетного мира с Германией.

в) Создание новой свободной народной государственности без большевиков и эксплуататоров.

В основу новой государственности народов России Комитет кладет следующие главные принципы:

1) Равенство всех народов России и действительное их право на национальное развитие, самоопределение и государственную самостоятельность.

2) Утверждение национально-трудового строя, при котором все интересы государства подчинены задачам поднятия благосостояния и развития нации.

3) Сохранение мира и установление дружественных отношений со всеми странами и всемерное развитие международного сотрудничества.

4) Широкие государственные мероприятия по укреплению семьи и брака. Действительное равноправие женщины.

5) Ликвидация принудительного труда и обеспечение трудящимся действительного права на свободный труд, созидающий их материальное благосостояние, установление для всех видов труда оплаты в размерах, обеспечивающих культурный уровень жизни.

6) Ликвидация колхозов, безвозмездная передача земли в частную собственность крестьян. Свобода форм трудового землепользования. Свободное пользование продуктами собственного труда, отмена принудительных поставок и уничтожение долговых обязательств перед советской властью.

7) Установление неприкосновенной частной трудовой собственности. Восстановление торговли, ремесел, кустарного промысла и предоставление частной инициативе права и возможности участвовать в хозяйственной жизни страны.

8) Предоставление интеллигенции возможности свободно творить на благо своего народа.

9) Обеспечение социальной справедливости и защиты трудящихся от всякой эксплуатации, независимо от их происхождения и прошлой деятельности.

10) Введение для всех без исключения действительного права на бесплатное образование, медицинскую помощь, на отдых, на обеспечение старости.

11) Уничтожение режима террора и насилия. Ликвидация насильственных переселений и массовых ссылок. Введение действительной свободы религии, совести, слова, собраний, печати. Гарантия неприкосновенности личности, имущества и жилища. Равенство всех перед законом, независимость и гласность суда.

12) Освобождение политических узников большевизма и возвращение на родину из тюрем и лагерей всех, подвергшихся репрессиям за борьбу против большевизма. Никакой мести и преследования тем, кто прекратит борьбу за Сталина и большевизм, независимо от того, вел ли он ее по убеждению или вынужденно.

13) Восстановление разрушенного в ходе войны народного достояния — городов, сел, фабрик и заводов за счет государства.

14) Государственное обеспечение инвалидов войны и их семей».

Заканчивался манифест призывом встать на борьбу с диктатурой Сталина.[180] Гитлер или национал-социализм не упоминались в документе ни единым словом. Поскольку манифест отображал убеждения людей, знакомых со сталинским режимом не понаслышке, вряд ли стоит удивляться его демократическому духу. Удивительно то, что все это было позволено написать и высказать. Вероятным объяснением может служить имевшееся в то время у части нацистских вождей желание столкнуть западные державы и Советский Союз.

Основная важность декларации заключается в том, что она дала освободительному движению легитимную базу, поскольку до этого момента Власов и его сторонники не имели права открыто провозглашать цели, мотивы и намерения движения, что позволяло любым несведущим лицам считать и называть их предателями. Теперь, благодаря манифесту, становилось известно о наличии у них политических целей, отличных от тех, которые имелись у «оборотней» из других стран, готовых принять нацизм.

После официальной части Франк закатил в Чернинском дворце банкет на пятьдесят персон. Русские находились в прекрасном настроении. Звучали тосты, звенели бокалы, а затем Власов стоя высказал благодарность своему другу и советчику Штрик-Штрикфельдту, который во время церемонии скромно сидел в заднем ряду. Позднее русские спели балладу о казачьем атамане Стеньке Разине, досыта хлебнувшем свободы и заплатившем за нее головой. В итоге в 2 часа ночи Власов и его коллеги по КОНР поехали на вокзал, где к ночному поезду на Берлин для них прицепили специальный вагон.

Декларация была опубликована в первом номере нового печатного органа КОНР — газеты «Воля народа», вышедшей большим тиражом 15 ноября. Одновременно на советской территории был произведен выброс листовок с текстом декларации.

18 ноября в зале берлинского «Ойропа Хаус» состоялся митинг, на котором присутствовало 1500 человек, в большинстве своем члены делегаций из трудовых лагерей и лагерей для военнопленных. В долгой речи Власов разъяснил им цели освободительного движения и закончил доклад чтением декларации. Из других выступавших собравшиеся особенно хорошо принимали священника Киселева, который подчеркнул демократические принципы, провозглашенные в манифесте, и лейтенанта Дмитриева, который в заключение воскликнул:

— Мы не являемся и не собираемся становиться немецкими наймитами. Мы воюем за свободную Россию — за Россию без большевиков и угнетателей.

Эти слова вызвали не смолкавшие несколько минут овации, многие из присутствовавших плакали. Митинг закончился пением гимна «Коль славен…».

19 ноября в русском соборе Берлина глава Русской православной церкви за рубежом митрополит Анастасий и митрополит Берлина и Германии Серафим отслужили торжественную службу за победу воинов-освободителей. Затем Власов посетил Анастасия в Далеме, где у них состоялась беседа, продлившаяся несколько часов. Приветствуя митрополита, Власов испросил церковного благословения — он признавал церковь и ее обряды, хотя верующим в строгом смысле этого слова не являлся. 20 ноября посланники РОА провели встречи с военнопленными и восточными рабочими с целью рассказать им о КОНР и ознакомить с текстом манифеста. В течение нескольких следующих дней от различных групп рабочих прибыло 470 коллективных телеграмм, а также тысячи личных писем, в которых содержались просьбы о вступлении в РОА добровольцами в общей сложности более тридцати тысяч человек. На организацию армии потекли пожертвования — деньги, украшения, даже обручальные кольца.[181]

Во времена, когда крушение Третьего рейха было уже не за горами, десятки тысяч людей высказывали свою поддержку освободительному движению. Оставляя за кадром бесчестность немецкого руководства, было бы совершенно неверно называть Пражскую декларацию и собрания и митинги в поддержку КОНР «фарсом» и отзываться о их участниках как о «пустых и злобных крикунах».[182] Русские выражали готовность пожертвовать очень многим, если не всем, ради освобождения от сталинского режима. Они очень боялись приближавшейся «красной косы» — сталинских войск, чувствуя острую потребность сплотить ряды как можно крепче. Теперь у них появился представительный орган — КОНР и инструмент осуществления власти — РОА, способная стать на их защиту от произвола немцев. Они рассчитывали, что западные демократии смогут понять политический характер их борьбы за свободу. Они считали альянс Запада со Сталиным просто временной выгодной сделкой и испытывали уверенность в том, что он рухнет немедленно после того, как падет гитлеровский рейх и снова станут очевидными притязания Сталина на осуществление мировой революции. Вера в западные державы сегодня может показаться наивной, но не менее наивной была и вера хорошо информированных людей на Западе в «доброго старого дядюшку Джо».

Тревоги, мучившие Власова в предшествующие провозглашению Пражской декларации недели, если не улетучились вовсе, то рассеялись. До самой последней минуты он боялся запрета. Как сказал он Мелитте Видеманн:

— Теперь это случилось, и никто уже ничего не изменит. Если Судьба обрекает нас на смерть — мы умрем. Но семя правды ляжет в землю, оно прорастет и даст всходы.[183]

Измотанный длительной борьбой со слепотой и самонадеянностью немецких руководителей, Власов ничего особенно хорошего для себя уже не ждал. Все, что осталось, — создать как можно большую армию, чтобы пресечь дальнейшие агрессивные поползновения немцев и показать всем действенность политического освободительного движения. Выживание зависело от выхода на арену борьбы политической силы, которую признают западные державы.

В плане применения РОА на заключительном этапе войны, окончание которой, по общему убеждению, ожидалось не ранее осени 1945 г., на обсуждении находились два возможных варианта: прорыв на Восточном фронте на соединение с Украинской повстанческой армией (УПА) или же объединение с казачьим корпусом, русским корпусом и войсками Михайловича в Югославии.

Усилиями Розенберга в конце сентября 1944 г. вышли на свободу два лидера украинских националистов — Бандера и Мельник. Власов вошел с ними в контакт и предложил сотрудничество с УПА. Бандера, однако, начал объяснять, что после долгого заключения не располагает полномочиями действовать самостоятельно и предпочел бы принимать такие решения только с одобрения Высшего Освободительного Совета, ставшего главной политической силой на контролируемой УПА территории. Репрессивная политика рейхскомиссара Коха толкнула УПА на путь борьбы с немцами, но теперь, когда Красная Армия снова отвоевала Украину, повстанцы повернули оружие против Советов. УПА усилили уцелевшие части галицийской дивизии СС, разгромленной под Бродами в июле 1944 г.

Теперь Вермахт начал снабжать УПА оружием. Капитан Витцель, возглавлявший разведку группы армий «А», вылетел через линию фронта в расположения УПА, чтобы оценить обстановку и присмотреться к тому, как можно задействовать эти довольно значительные силы.

Украинцы перебросили через линию фронта представителя Освободительного Совета, который в ходе переговоров с Бандерой и немецкими властями вел себя с большой уверенностью. Он заявил, что значительная часть Украины, за исключением крупных городов и главных линий коммуникаций, находится в руках УПА, которая ожидает поддержки Запада после крушения Германии. УПА, как он сказал, будет готова взаимодействовать с Власовым, если последний согласится признать Освободительный Совет представительным органом свободной и независимой Украины.[184]

Власов отверг подобную форму признания независимости и адресовал украинцев к соответствующим пунктам манифеста. Как бы там ни было, он заявил, что сразу после формирования трех первых дивизий РОА и объединения их с казачьим корпусом, корпусом Штейфона, 2-й украинской дивизией и военно-воздушной группой Мальцева, что даст в сумме около 100 тысяч человек, он сможет серьезно подумать о прорыве фронта, чтобы, соединившись с УПА, численность которой оценивалась в 50 тысяч бойцов, включиться в совместную революционную борьбу. В этом случае можно рассчитывать на переход на их сторону значительного количества солдат Красной Армии и, как он надеялся, на поддержку западных держав.

Для выяснения готовности НТС также принять участие в этом плане Власов отправил Меандрова на переговоры со взятыми Гестапо под стражу руководителями НТС в Берлине. Попытка Власова добиться их освобождения оказалась непродуктивной, однако разговоры об их расстреле прекратились, и Гестапо позволило Меандрову проводить переговоры без присутствия надзирателей. Руководители НТС считали успех плана сомнительным по причине его запоздалости, но выражали готовность присоединиться, поскольку иного варианта не видели.[185]

От плана пришлось, однако, отказаться, поскольку к середине января Красная Армия вышла на реку Одер. Тогда началось обсуждение возможности переброски всех имеющихся сил в Югославию. РОА во взаимодействии с казачьим корпусом, корпусом Штейфона и силами Дражи Михайловича[186] могла бы встать на пути у рвущихся к власти коммунистов Тито. Оставалась надежда, что после крушения Третьего рейха на данном театре военных действий будет оказана помощь со стороны западных союзников. Было просто невозможно представить, что Англия, где находился в изгнании король Петр, отдаст Югославию коммунистам. Однако быстрое развитие событий на заключительном этапе войны свело на нет и этот план.

После принятия Пражской декларации Дабендорф и Берлин охватила лихорадочная активность. Словно по волшебству в одночасье штаб-квартира Власова превратилась в политический центр, где шла деятельность и строились планы, совершенно независимые от политики Третьего рейха, а отчасти и оппозиционные ей. Туда слетались, как на огонек, немцы, русские, иностранцы — одни из любопытства, другие из солидарности или в предвкушении того, что вот-вот на политическом небосклоне появится что-то новое.

Генеральный директор Дрезденского банка предложил Власову кредит в миллион марок. Неофициальные представители болгар, сербов, словаков, венгров, а также стран Балтии отметили, что Пражский манифест содержит политическую программу, которую они готовы принять. Становилось очевидным, что борьба за небольшевистскую Россию вызвала громкий отклик у этих народов.

Чтобы подчеркнуть значение Власова как международной фигуры, Крёгер устроил Жиленкову поездку в словацкую столицу Братиславу, чтобы тот как представитель Власова и освободительного движения мог выступить там перед немецко-словацким обществом. Президент Словакии Тисо устроил Жиленкову официальный прием, министры осыпали его подарками и по-славянски обменялись с ним поцелуями.

Будучи официально независимым государством, Словакия после неудачного восстания в августе 1944 г. в действительности полностью контролировалась Германией. Потому особо примечательны вопросы, задававшиеся Жиленкову, и откровенность, с которой он отвечал на них. На приеме для иностранных корреспондентов в Братиславе последние хотели знать в том числе и следующее:

«В (вопрос). Каково отношение КОНР к западным державам?

О (ответ). РОА хочет сражаться лишь против советского режима. Мы не воюем с западными державами. Части, которые сражаются на Западном фронте, не находятся под командованием Власова.

В. Каково отношение КОНР к еврейскому вопросу?

О. В России нет какого-то особого еврейского вопроса, который бы нуждался в решении.

В. Какую плату КОНР пообещало немцам за их помощь?

О. Мы не обговаривали никакой платы. Кроме того, совершенно очевидно, что мы не примем никакого соглашения, могущего каким бы то ни было образом задеть честь России.

В. По каким причинам Жиленков, видный коммунист, перешел на сторону немцев?

О. Он никогда не переходил на сторону немцев, а совместно со многими другими, разделяющими его убеждения, вступил в борьбу с правительством, которое подавило свободу в России. Как крупный чиновник в прошлом, он больше многих других знает о злодеяниях сталинского режима».[187]

После этой поездки Гиммлер приказал Крёгеру оборвать все контакты Власова с внешним миром. В одобрении запланированного на февраль 1945 г. в Братиславе панславянского конгресса с Власовым в качестве председателя было отказано. Пока Власов пытался ускорить ввод в строй дивизий РОА и добиться передачи под его начало казачьего корпуса и других уже готовых к участию в боях частей, продолжалась борьба с немецкими официальными кругами. Розенберг настаивал на торпедировании программы Власова. Гестапо предупреждало об опасности перехода КОНР на сторону западных держав. Тауберт, глава Восточного управления в Министерстве пропаганды, так суммировал возражения противников КОНР: «Движение Власова — хорошо это или плохо для Германии — внутренне не привязано к ней. Оно имеет сильные англофильские симпатии и не чуждо идее возможной смены курса. Движение Власова не национал-социалистическое. Важно отметить, что оно не считает врагами евреев, что еврейский вопрос не признается им как таковой».[188]

Замечания эти были верными, но озвучивались они апологетами нацистской «восточной» программы, призывавшей к завоеванию и подавлению России. Немцы, поддерживавшие Власова скорее из оппортунизма, чем из убеждений, вторили им потому, что он не являлся ни предателем, ни наемником. В итоге сторонники Власова и великорусской линии победили в борьбе за новый «восточный подход». Розенберга обошли, переиграв на маневре и поставив перед свершившимся фактом. Однако последний в те немногие месяцы, которые остались до полного краха Германии, все так же носился со своими идеями. Он продолжал разоблачать «губительные намерения» Власова и его «подготовку к великорусской диктатуре с помощью никому не известных остолопов». Тогда как КОНР предполагал, что борьбу против Сталина нужно вести под объединенным руководством, «комитет Власова намеренно не замечал того факта, что такое объединение возможно только под немецким главным командованием»; по поводу формирования национального управления в КОНР Розенберг заявлял прямо, что это «целенаправленная провокация», и обрушивался с критикой на СС, которое сделало фатальные шаги, даже не проинформировав его. Он (Розенберг) более не имеет доступа к фюреру, и если кто-нибудь не скажет фюреру, что происходит, тогда через тридцать лет после немецкой победы и воцарения Власова великорусским правителем «централизованная власть может выступить против наших детей», и все это просто потому, что «некоторые руководители не понимают логики событий».[189] Когда чиновником, отвечавшим в Министерстве иностранных дел за связь с КОНР, назначили Густава Хильгера, Розенберг заподозрил его в «проболыпевистских симпатиях» и заявил, что Хильгер — друг одного из врагов немцев, Эмиля Людвиг-Кона, с которым будто бы тот встречался в Швейцарии. «Я уверен, — заключал он в итоге, — что Хильгер самый неподходящий из всех людей для того, чтобы заниматься восточными проблемами в национал-социалистическом государстве».[190]

До Власова лишь долетали слухи — да и то отрывочно — об этих трениях и столкновениях отдельных фракций. Он не желал иметь ничего общего с Розенбергом и с его «министерством колоний», как он его называл. Когда стало ясно, что не удастся достигнуть взаимопонимания с национальными группами, поддерживаемыми Розенбергом, КОНР создал свои собственные органы по связям с ними.

Произведенное за сравнительно короткое время формирование двух дивизий стало возможным только благодаря усилиям полковника Генерального штаба Хайнца Герре. Кёстринг добился перевода Герре из Италии, где тот командовал 232-й пехотной дивизией. Прибыв в Берлин 8 ноября, Герре отправился в Потсдам к Кёстрингу, которого застал постаревшим и в довольно пессимистическом настроении. Хотя его и снедало ощущение того, что уже «слишком поздно», Кёстринг все же хотел сделать максимум возможного для создания русской армии — хотя бы для того, чтобы попытаться, как он выразился, «спасти эти войска для будущего, которое наступит после нашего поражения».[191]

Герре собрал в Берлине небольшой штаб из офицеров, знакомых с русскими проблемами. На роль начальника оперативного отдела он выбрал майора Кайлинга, награжденного Железным крестом за свое командование 621-м русским артиллерийским дивизионом. Герре быстро уяснил, что сложностей куда больше, чем он себе представлял. Враждебность, недопонимание и чиновничий обструкционизм являлись правилом — несмотря на приказы Гиммлера, за каждую часть приходилось драться.[192] Первая и вторая дивизии, обозначенные как 600-я и 650-я (русские) пехотные дивизии, были отправлены для комплектования и обучения одна в Мюнзинген, а другая в Хойберг, в Швабские Альпы. Однако для формирования этих дивизий Вермахт выказал готовность пожертвовать только подразделениями из сбитых на скорую руку потрепанных частей, удержав при себе проверенные в боях, которые не считал возможным высвободить.

Две наиболее крупные группы, находившиеся до того под командованием войск СС, образовывали ядро первой дивизии: остатки белорусской дивизии СС Зиглинга,[193] разгромленной во Франции, и пять тысяч человек бригады Каминского. — С белорусским контингентом проблем не возникло, однако интеграция бригады Каминского породила большие сложности. Одно из первых формирований освободительной армии — РОНА — было создано в районе пос. Локоть из крестьян, либо вовсе не имевших военной подготовки, либо плохо подготовленных, а также из солдат и офицеров Красной Армии, которые после Брянского окружения, стоя перед альтернативой отправиться в лагерь для военнопленных или вступить в бригаду Каминского, выбрали последнее. Недостаток старших офицеров тогда восполнили за счет выдвижения и повышения из числа имевшихся в наличии; военного опыта тех вновь назначенных командиров было достаточно для борьбы с партизанами. Однако в новой ситуации было признано, что лишь немногие из них имеют подготовку, соответствующую занимаемым должностям. Даже преемник Каминского, «полковник» Белай, служил в Красной Армии всего лишь старшим лейтенантом. Потому только немногих офицеров признали годными для занимаемых постов. Легко понять, что личный состав бригады охватило недовольство. После расстрела Каминского его люди чувствовали себя преданными со всех сторон и стремились найти новый смысл существования в рядах РОА.

Военнослужащие бригады перенесли сильное разочарование и утратили веру во что-либо после того, как им пришлось отступать из Локотского автономного округа, где РОНА чувствовала себя практически независимой и существовала как бы сама по себе. Позднее, уже в Лепеле, они столкнулись лицом к лицу с реальным отношением немецкого руководства. Они испытали унизительное обращение со стороны немецких властей разного уровня и узнали правду о происходившем в трудовых лагерях и в лагерях для военнопленных. Следствием стал рост сомнений и упадок духа. Учитель из числа русских немцев, служивший в качестве переводчика, узнав, что все на самом деле было не так, как он думал, даже застрелился в знак протеста. Он заявил, что стыдится быть немцем. Один капитан тоже покончил с собой, когда увидел, что происходит с рабочими и военнопленными в лагерях в Германии.

Ситуация вокруг РОНА особенно осложнялась тем, что бойцы, происходившие из района Локтя, привезли с собой семьи, а это означало, что приходилось обеспечивать всем необходимым более 50 тысяч человек. В данном положении Каминскому пришлось принять предложение местного начальника полиции и СС Готтберга и перейти в распоряжение СС. Таким образом он надеялся добиться улучшения условий жизни для семей своих солдат и лучшего вооружения для них самих, поскольку они ходили в обветшавшем обмундировании и не имели адекватного снаряжения.

Гиммлер наградил Каминского Железным крестом 1-го класса и возвел в звание полковника СС.[194] Соединение переименовали в 29-ю (русскую) дивизию войск СС «РОНА». Однако лишь небольшая часть личного состава получила новую форму. (Те же, которым ее выдали, немедленно сняли немецкие знаки различия и заменили их нашивками РОНА.) Когда летом 1944 г. пришлось в свою очередь оставить и Лепель, многие семьи отказались идти дальше с немцами. Но даже при этом на запад отступало пятнадцать тысяч солдат и около двадцати тысяч гражданских лиц. План перевезти гражданских в Венгрию рухнул, и бригада осталась в Верхней Силезии.

Каминский получил приказ принять участие в подавлении немцами Варшавского восстания. Поначалу он отказался, объяснив, — как прежде Готтбергу, когда отказался воевать с польскими партизанами, — что борется с большевизмом, а не с поляками.[195] Готтберга ему удалось убедить, но на сей раз пришлось сдаться, когда Гиммлер прислал поразительно вежливую телеграмму: «Ожидаю Вашей помощи в этом деле». Чтобы не разлучать семьи, Каминский набрал холостяков, в основном молодых людей, и отправил на задание полк численностью 1700 человек под началом майора Фролова. Поскольку на них все еще была советская форма, всем выдали желтые нарукавные повязки. Личный состав получил особое право заниматься грабежом, так как по распоряжению Гитлера Варшаву предстояло стереть с лица земли.

Полк действовал в Варшаве с 5 по 26 августа 1944 г. Роскошь жилищ местных жителей фешенебельного района Охота поразила молодых солдат, в прошлом крестьян, которые с толком распорядились правом брать добычу. Сам Каминский провел в Варшаве десять дней и попытался наложить руку на часть «трофеев», главным образом ювелирных украшений, потребовав их для своих людей. Это его и погубило. Полк вывели из боевых действий, а Каминский после яростной перебранки с обергруппенфюрером СС Бах-Зелевским был арестован в Лодзи. Затем его судили судом трибунала СС, наскоро вынесли приговор и расстреляли.

Казнь проводилась как тайное государственное дело и была скрыта ото всех. Никто не посмел сообщить о ней в бригаде. Даже наоборот — сказали, что Каминского будто бы застрелили польские партизаны на обратном пути в Венгрию. Поскольку офицеров Каминского подобное объяснение не удовлетворило, они пожелали увидеть место нападения, тогда его машину загнали в кювет при дороге, изрешетили пулями и вымазали гусиной кровью. Требование офицеров Каминского о том, чтобы им позволили провести карательную акцию против населения с целью получить тело своего командира, немцы отвергли. Бах-Зелевский выразил офицерам свои соболезнования, а затем гражданские лица — члены семей личного состава — и большинство женатых бойцов были отправлены на работу на фермы Померании. Около пяти тысяч солдат бригады записались в 1-ю дивизию армии Власова.[196]

Штаб 1-й дивизии прибыл в Мюнзинген 12 ноября. По рекомендации Кёстринга, Власов произвел в генерал-майоры полковника Сергея Кузьмича Буняченко и назначил его командиром. Буняченко — сорока с небольшим лет крестьянский сын с Украины, член коммунистической партии с 1919 г. — быстро продвигался по службе в советской армии. В 1939 г. он стал командиром Дальневосточной дивизии во Владивостоке, а последняя должность его была в штабе Тимошенко. Он перебежал к немцам в начале войны и принял под командование добровольческую часть, которая действовала сначала на Восточном фронте, а потом во Франции.[197] Буняченко — человек огромной силы воли, прямой, вспыльчивый, иногда грубый, но весьма сведущий в своем ремесле — был непоколебимым врагом как сталинского режима, так и национал-социализма. Начальником штаба у него служил подполковник Николаев — в прошлом офицер Генерального штаба Красной Армии[198] — очень способный, умный и гибкий человек, который искал компромисса там, где Буняченко просто взрывался.

Большинство офицеров дивизии поступили в нее из Дабендорфа, в котором давно уже составлялись списки с именами подходящих командиров из всех русских частей. Подполковники Архипов, Артемьев, Александров и Жуковский приняли командование полками. Мнения в отношении назначения командира разведывательного дивизиона — майора Костенко, бывшего офицера Каминского — разошлись: Герре считал его недостаточно квалифицированным, но Буняченко настаивал на его кандидатуре. Герре как-то не привык к тому, что русские могут нести полную ответственность за РОА. Вынужденные в течение стольких лет ходить на поклон к немецким властям, русские теперь находили удовлетворение в том, чтобы игнорировать их возражения.

В последующие недели Буняченко показал себя стоящим командиром. Он ввел в своих наспех собранных частях строгую дисциплину, и личный состав ответил ему пониманием и готовностью следовать за ним. Буняченко осыпал Герре упреками, если вовремя не поступало снаряжение или вооружение, — он подозревал, что затяжки и проволочки не случайны, а намеренны, что немцы не доверяют ему и в действительности стремятся помешать формированию РОА.

Герре же работал до изнеможения, чтобы преодолеть все препятствия. Он не верил своим глазам, когда в начале февраля дивизия вдруг стала реальностью, более того, в соседнем Хойберге «поспевала» 2-я дивизия. Ее командиром был назначен полковник Г. А. Зверев, получивший повышение в звании до генерал-майора.

Зверев, сын рабочего, показал себя способным офицером и сумел во время финской войны дослужиться до командира дивизии.[199] В начале Восточной кампании его дивизия была разгромлена, а сам он ранен. Переодетый в гражданское, он сумел пробраться обратно в расположение частей Красной Армии, где и… был взят под стражу по подозрению в шпионаже. После нескольких месяцев допросов, разжалованного в майоры, его направили в Среднюю Азию. Только в 1942 г. он вновь вернулся на фронт командиром дивизии.

Немцы взяли его в плен в марте 1943 г. во время боев за Харьков. Вместе с почти тысячей других офицеров он первое время находился в лагере в Днепропетровске. Там очень скоро пошли разговоры об освободительном движении Власова, известие о котором распространилось через немецкие листовки еще в начале года. Семьсот восемьдесят офицеров подписали прошение о вступлении в освободительную армию, причем фамилия Зверева возглавляла список. Эту группу тут же отправили в Лимбург, где они по большей части и остались, в то время как восемь офицеров послали в Дабендорф.

По приказу Гиммлера, 24 января 1945 г. лично принявшего командование группой армий «Висла», к первым числам февраля надлежало представить готовое к бою русское легкое противотанковое подразделение — в качестве «наглядного примера» того, что русские готовы сражаться. Ни Власов, ни Буняченко не приходили в восторг от подобного задания, поскольку цель их состояла в том, чтобы быстрее сформировать и обучить максимально большую по численности армию в наиболее короткие сроки, и они меньше всего хотели преждевременно раскалывать ее. В итоге все же из добровольцев из 1-й дивизии и пропагандистской роты была сформирована часть в составе 150 человек с Сахаровым и графом Ламсдорфом во главе. Подразделение вступило в бой против советского плацдарма в Нойлевине, а затем в Померании, оно сражалось с высочайшей храбростью и захватило немало пленных. Достижения части упоминались в донесениях Вермахта, что произвело впечатление на Гиммлера, который прислал Сахарову золотые часы. Сахаров и Ламсдорф впоследствии соединились с переброшенным из Дании русским полком, с которым вместе взяли под контроль участок фронта. Легкая противотанковая часть возвратилась в Мюнзинген.[200]

Тем временем, несмотря на все трудности, дело у Власова и КОНР продвигалось. Положение русских рабочих в Германии улучшилось, почти в каждом лагере имелись делегаты КОНР, которые располагали возможностью помочь невольникам. В начале января Гиммлер издал приказ: отныне любой, избивший русского, рисковал угодить в концентрационный лагерь. (Данное правило по отношению к немецким рабочим было введено только 1 марта 1945 г.)

КОНР стремился выяснить точное количество военнопленных и восточных рабочих, с каковой целью связался с начальником отдела статистики ОКХ, полковником Пассовым. Он представил оценочные данные в 6–7 миллионов восточных рабочих и всего 1,2 миллиона военнопленных, хотя общее количество солдат, насильно или добровольно оказавшихся у немцев, должно было насчитывать до 6 миллионов человек. Пассов объяснил такую диспропорцию вот как: предположительные данные в 6 миллионов явно завышены, так как почти миллион вступил в немецкую армию в качестве помощников («хиви») и солдат-добровольцев, несколько сотен тысяч украинцев получили свободу, сотни тысяч сбежали из лагерей или по дороге в них, а остальные умерли в неволе, причем большинство уже в первую зиму.[201]

17 января Министерство иностранных дел Германии и КОНР подписали финансовое соглашение, по которому рейх предоставлял КОНР неограниченный и беспроцентный кредит. Средства предполагалось возвратить после освобождения России. Данное соглашение — первый письменный договор между рейхом и КОНР — означало по международным законам признание последнего в качестве законного представителя освободительного движения. С немецкой стороны в заключении пакта участвовали: от Министерства иностранных дел статс-секретарь фон Штеенграхт, а от Министерства финансов статс-секретарь Рейнхард; с русской — Власов, Малышкин, глава финансового управления КОНР профессор Андреев со своим заместителем Шлиппе, а также Жеребков, осуществлявший связь КОНР с Министерством иностранных дел.[202]

Когда все они сидели за ужином в ознаменование удачного завершения переговоров, Штеенграхту сообщили, что Красная Армия на Висле перешла в новое наступление. Продвижение русских в итоге остановилось на Одере, однако стало совершенно ясно, что крушения Германии стоит ожидать еще до осени. Власов со своими офицерами лихорадочно работали над созданием новых дивизий, которые представлялось возможным вооружить. 28 января РОА вышла из-под контроля германского главного командования и стала подотчетна КОНР, Власов был утвержден главнокомандующим. Несколько суток спустя Трухин и Боярский перенесли штаб-квартиру в Хойберг, где закончилось укомплектование личным составом 2-й дивизии, численность которой теперь достигла штатной — около пятнадцати тысяч человек; правда, часть личного состава еще не получила вооружение. Начальником штаба назначили полковника Нерянина.

2 февраля в Каринхалле по просьбе генерала Люфтваффе Ашенбреннера, в юрисдикции которого находилась русская авиационная часть под командованием Мальцева, Власова вместе с Мальцевым и Крёгером принял Герман Геринг. Ашенбреннер, бывший некогда атташе немецких военно-воздушных сил Германии в Москве, сделал все от него зависящее для подготовки части к боевым действиям. Теперь к Герингу обращались с просьбой передать ее в распоряжение Власова. Геринг признался, что не очень-то разбирается в том, что касается русских проблем, и с готовностью согласился на перевод. Он выразил согласие с тем, что в отношении восточных рабочих были допущены ошибки: он считал, что русские привычны к битью, однако заблуждался. Затем он пустился в обсуждение таких малозначимых частностей, как тема знаков различия в РОА, в том числе и эмблемы, которую он предложил носить не на рукаве, а на груди. Вдобавок ко всему он проявил интерес к орденам и медалям Красной Армии, к погонам и тому подобным вещам, он также пожелал узнать, почему Сталин называется генералиссимусом.[203] Власов ответил, что непомерно раздутое самомнение побудило Сталина поставить себя над всеми генералами. Рейхсмаршала объяснение удовлетворило, он, по всей видимости, не заметил параллелей.[204]

Крёгер в тот период времени встретился в Берлине с Паннвицем. Казачий корпус отличился не только в боях против партизан Тито, 26 декабря 1944 г. его бросили в бой против частей Красной Армии в районе Питомачи, где был уничтожен советский плацдарм и захвачено большое количество пленных. Крёгер стремился к включению казачьего корпуса в освободительное движение и переводу его под общее командование Власова. Что касается Паннвица, то он, по крайней мере первое время, мог бы оставаться командиром корпуса. Паннвиц согласился с тем, что казаки хотели бы присоединиться к движению Власова, а сам тоже, в принципе, не имел ничего против Власова как главнокомандующего. Однако передача корпуса в распоряжение РОА так и не состоялась из-за протестов Розенберга и Краснова, а также из-за бесконечных колебаний Гиммлера.[205]

Несмотря на всю занятость, Власов находил время для поддержания дружеских отношений с товарищами и соратниками. Деллингсгаузен вспоминает, как однажды после сильнейшей бомбардировки Берлина Власов вдруг появился у него дома рано утром — в 5 часов. Он пришел, чтобы убедиться, что у друга все в порядке, и узнать, не нужна ли какая-нибудь помощь. С удовлетворением узнал, что все хорошо, и сказал, что собирается проверить, как дела у некоторых других товарищей. Он прошел большой путь от Далема до Шарлоттенбурга пешком.[206]

Поскольку ситуация становилась все более опасной, 6 февраля КОНР перенес свою штаб-квартиру в Карлсбад. Однако прием здесь вовсе не был теплым. Конрад Генлейн, гауляйтер Судетской области, яростно протестовал, не желая видеть ни Власова, ни вообще никаких русских на подконтрольной ему территории. Он заявил Бухардту, что, если Власов не уберется из гостиницы «Ричмонд» в течение ближайших часов, «русским придется очень плохо», потому что он прикажет нацистским отрядам выбросить их вон из Судет.[207]

Конечно, КОНР эту угрозу всерьез не принял, проигнорировал возражения Генлейна и остался в Карлсбаде. Отношение гауляйтера мало чем отличалось от линии поведения большинства чиновников нацистского режима. Налицо был типичный признак антагонизма между СС и партией. Опасения Бормана, что Гиммлер и СС переиграют его в плане направления «восточной политики», привели в январе к разработке плана создания в партийной канцелярии должности эксперта по восточным вопросам, который бы вырабатывал руководящие принципы, обязательные для выполнения официальными лицами правительства и партии. На пост этот он прочил близкого соратника Эриха Коха, Даргеля, преданного сторонника политики порабощения славян и врага проекта Власова. Однако план приказал долго жить еще в зародыше из-за возражений Гиммлера, а также Риббентропа и даже Розенберга, побаивавшегося за существование своего министерства.[208]

К середине февраля Герре и Буняченко удалось то, что казалось почти невозможным: 1-я дивизия была полностью укомплектована, вооружена и обучена — словом, готова к тому, чтобы вступить в бой. 16 февраля генерал Кёстринг — в парадной обстановке, что должно было подчеркивать особую торжественность момента, — официально передал ее под командование Власова.[209] Власов был явно растроган, когда Буняченко отрапортовал ему как командир застывшей в парадном строю дивизии. Одна только дивизия — как мало по сравнению с тем, что могло бы быть, однако его дивизия, настоящее боевое соединение под его командованием — соединение, которое больше не рискует испытать на себе произвол немцев.

После парада русские командиры и их немецкие гости собрались в офицерском клубе. Власов произнес речь, в которой коснулся трудностей, осложнявших ему процесс формирования освободительной армии. Он также привел детали своего разговора с Гиммлером, которому сказал, что он (Власов) и его сторонники постараются забыть былое — оставить прошлое в прошлом, — однако впредь никакие оскорбления и притеснения уже не останутся без ответа. Власов закончил выступление так:

— Знамя свободы когда-нибудь взовьется и у нас на родине. Если не мы, то наши братья водрузят его там. Многие из нас не доживут до этого дня, но он придет.

В этих словах звучит неприкрытый пессимизм, владевший русскими в куда большей мере, чем немцами, которые не могли и помыслить о возможности того, что западные державы способны выдать Советам сотни тысяч врагов Сталина, как и того, что Румыния, Болгария, Венгрия, Чехословакия, Югославия и Польша будут принесены в жертву коммунизму. Но русские хорошо знали Сталина.

Затем Власов посетил все еще продолжавшую формирование 2-ю дивизию, в Хойберге, после чего вернулся в Карлсбад, где 27 февраля состоялась встреча КОНР, на которой Власов доложил об успешных действиях легкого противотанкового отряда и о переводе его в состав 1-й дивизии.

На данном этапе, однако, слово взял Форостивский, бывший во время оккупации бургомистром Киева. Он обратился к Крёгеру и другим немцам в довольно жестком тоне:

«— Мне терять нечего, я кандидат в покойники. Моя фамилия в списках тех, кого заочно приговорили к смерти Советы за сотрудничество с немцами. Потому я говорю открыто. Я сам лично отправил на работу в Германию 45 тысяч лучших молодых людей, 60 процентов из которых поехали по собственной воле, я сделал это потому, что считал — своим трудом здесь они послужат делу борьбы с большевизмом. И что же вы с ними сделали? Вы превратили их в рабов и даже теперь не хотите обращаться с ними, как положено с людьми. Мы приняли вас как освободителей, а вы обманули нас. Три года мы ждали, когда восторжествует голос разума. Теперь уже слишком поздно для вас и, пожалуй, для нас тоже».[210]

Крёгер промолчал. Его обвиняли в том, чему сам он всегда противился. Поздно — катастрофу, тучи которой уже грозно сгущались над головами, было не отвратить.

Вскоре Власов побывал в дислоцированной в Нойерне авиационной части Мальцева, тоже входившей теперь под его командование. Она выросла до четырех тысяч человек и состояла из эскадрильи истребителей, эскадрильи легких-бомбардировщиков, двух эскадрилий других самолетов, полка ПВО, парашютного батальона и учебного подразделения со школой подготовки летного состава в Эгере. Инициатором создания русской авиагруппы, а также латвийско-эстонского соединения выступал обер-лейтенант Терт Бушманн — эстонец, служивший адъютантом у генерала Ашенбреннера.[211]

Власов вернулся в Карлсбад, где его уже ждал боевой приказ Гиммлера для 1-й дивизии, и поспешил в Мюнзинген. Дивизия была полностью укомплектована и снабжена всем необходимым, личный состав ее верил, что более не станет игрушкой в руках немцев, что только Власов будет теперь отдавать приказы. Посему Буняченко был более чем просто огорчен, когда 2 марта Герре привез приказ о выступлении на соединение с группой армий «Висла», находившейся под личным командованием Гиммлера.

Данное распоряжение являлось нарушением договоренностей, согласно которым дивизия могла быть задействована только в составе крупного соединения (т. е. русской армии) и только с согласия Власова. Переброска ее на фронт теперь привела бы лишь к бессмысленному уничтожению части. Буняченко отказался подчиняться приказу. Он собрал старших офицеров дивизии и обсудил с ними различные варианты действий. Среди них был и такой — захватить оружие, довооружить вторую дивизию и вместе выступать к швейцарской границе с целью перейти на сторону западных держав. Для обороны штаб-квартиры был сформирован штабной батальон, вооруженный автоматическим и противотанковым оружием.

Герре расценивали как искреннего друга, но в то же время человека бессильного что-либо сделать перед лицом приказа Гиммлера. Между тем русские не знали, что не кто иной, как Герре, сделал максимум возможного, чтобы дивизия получила боевой приказ. Не посоветовавшись с Власовым или с Буняченко, он побуждал Кёстринга задействовать часть, поскольку верил, что, если она покажет себя, формирование других дивизий будет ускорено. Кёстринг посоветовал ему обратиться напрямую к Гиммлеру. Герре объяснил Гиммлеру, что он предполагает проведение ограниченной по масштабам успешной операции, которая бы не ставила под угрозу существование дивизии — скажем, уничтожение советского плацдарма. Гиммлер заметил, что надежность русских испытана — ее гарантией служат хорошие показатели легкого противотанкового отряда; затем он, однако, согласился. Таким образом, добрые намерения Герре послужили толчком к цепи драматических событий.

Власову в итоге удалось успокоить офицеров, указав среди прочего на то, что отказ может вылиться в карательные меры по отношению к восточным рабочим. Ему удалось добиться изменения приказа и переброски дивизии не в район Штеттина, а в район Котбуса. Кроме того, дивизия получила разрешение пройти маршем до Нюрнберга, поскольку железная дорога через Ульм находилась под ударами бомбардировщиков противника. В ходе такого продвижения становились неизбежными контакты с восточными рабочими и военнопленными, многие из которых записались в армию добровольцами, вследствие чего численность личного состава дивизии выросла на три тысячи человек. Новичкам выдали кое-какую форму и организовали в части резерва. (В конце концов, многих из них пришлось демобилизовать по причине сложностей с поддержанием дисциплины.) 19 марта дивизия сосредоточилась в отправном пункте под Нюрнбергом, а 26 марта последние части из ее состава прибыли в район Либерозе.

Когда немецкий офицер связи при Буняченко, майор Гельмут Швеннингер, установил контакт с группой армий «Висла», оказалось, что Гиммлер уже несколько суток назад снят с поста командующего. Его преемник, генерал-полковник Готтхард Хейнрици, ничего не знал о приказе Гиммлера и вообще был против экспериментов. Он не считал, что русские станут сражаться на данном этапе и в сложившейся ситуации, к тому же находился в полном неведении относительно политических аспектов Русского освободительного движения. Более всего Хейнрици беспокоило предстоящее советское наступление, которое грозило начаться со дня на день. Он согласился на развертывание русской дивизии только в том случае, если Гиммлер с полной определенностью возьмет на себя ответственность за это. Швеннингер поехал в Берлин, однако сумел встретиться только с Бергером, которому доложил обстановку и который отослал его к командующему 9-й армией, генералу Буссе.

Буссе не видел иного способа применить дивизию, как только бросить ее на ликвидацию советского плацдарма к югу от Франкфурта-на-Одере, — задача, которую тщетно пытался решить полк курсантов офицерской школы. Местность там простреливалась с противоположного высокого берега, поэтому для успешного осуществления операции требовалась мощная артиллерийская поддержка. Буняченко заподозрил, что его дивизии намеренно дают невыполнимое задание. Больше всего беспокоила его численность войск противника, он то и дело спрашивал, когда следует ожидать советской атаки. Его неотвязно преследовал кошмар — дивизию бросят в огонь, где она бессмысленно погибнет. Власов планировал прибыть в расположение дивизии незадолго до того, как она выступит на юг, и проследовать с ней в район назначения.

25 марта в Карлсбаде Власов встретился с Жеребковым, который доложил командующему о своих попытках войти в контакт с западными державами. После возвращения из Парижа Жеребков предоставил себя в распоряжение Власова и КОНР и получил назначение на должность начальника отдела по связям с правительственными структурами, который входил в Административное управление Малышкина. Наделенный лингвистическими способностями, Жеребков проявил себя как дипломат и служил представителем КОНР в делах с Русским отделом Министерства иностранных дел Германии, а также уполномоченным по установлению связей с западными державами с целью прояснить неизбежные послевоенные вопросы. До сей поры его действия оказывались успешными, как было это и в декабре 1944 г., когда через шведского военного атташе в Берлине, полковника фон Даненфельда, он установил связь с Густавом Нобелем, а через посла Марцана — с уроженкой России, женой американского посла в Мадриде Норман Армор. Целью контактов служило стремление разъяснить суть Русского освободительного движения западным союзникам и предотвратить выдачу его участников СССР. С теми же целями Жеребков через Министерство иностранных дел в письменном виде обратился к президенту Международного Красного Креста, доктору Бухардту,[212] попросив того о помощи в предоставлении ему швейцарской визы для установления личного контакта между ними. Кроме того, Жеребков намеревался наладить прямые связи с дипломатическими представителями западных союзников в Берне. Не получив ответа, он встретился с поверенным в делах Швейцарии в Берлине, который посоветовал ему забыть о визах, поскольку выдача виз антикоммунистам из русских может негативно сказаться на будущих взаимоотношениях Швейцарии с Советским Союзом. По сей причине также было отказано в разрешении на въезд великому князю Владимиру. Между тем поверенный в делах намекнул Жеребкову, что можно попробовать перейти швейцарскую границу нелегально, и снабдил его рекомендательным письмом, в котором значилось, что запрос на визу поступил, однако никаких мер в данном направлении пока не принято. После официального благословения со стороны Власова Жеребков возвратился в Берлин. Перед отъездом Крёгер уведомил его, что РСХА тоже более не возражает против контактов с Западом.

Последнее совещание КОНР прошло 28 марта в мрачной обстановке неизбежно приближавшегося краха Германии. Было принято решение сосредоточить все части РОА в районе Инсбрука, установить контакт с казачьим корпусом и — в зависимости от характера ситуации — либо сдаться западным союзникам, либо включиться в боевые действия на территории Югославии.

На следующий день Власов с Крёгером поехали в Берлин, чтобы добиться быстрого снятия 1-й дивизии с Одерского фронта. В Берлине оставался лишь небольшой вооруженный контингент КОНР под командованием полковника Кромиади и вновь назначенного начальника разведки подполковника Николая Тензорова. Они занимались эвакуацией семей русских в Вюртемберг. 31 марта Власов принял делегацию казачьего корпуса во главе с Кононовым и полковником Кулаковым, которым было поручено передать КОНР и германскому правительству декларацию съезда делегатов казачьих частей.[213] На этом сходе, состоявшемся 29 марта в Вировитице, генерал-лейтенант фон Паннвиц стал в истории казачества первым иностранцем, избранным в походные атаманы казачьих войск; полковника Кононова выбрали начальником штаба.

Единодушным голосованием было решено передать все казачьи формирования под начало Власова как главнокомандующего вооруженными силами КОНР и прекратить полномочия казачьего руководства, возглавляемого генералом Красновым, которое отказалось принимать верховенство Власова. Данное решение, однако, имело практическое значение только для казачьего корпуса Паннвица. В полном несоответствии со схемами Розенберга было установлено, что казачество является составной частью русского народа. Резолюции в пользу Власова ни в коем случае не являлись направленными против Паннвица, которого казаки боготворили. (Гиммлер одобрил передачу казачьих формирований Власову только 28 апреля.)

Власов дал согласие на то, чтобы Кононов принял командование казачьими частями после капитуляции немцев, и произвел его в генерал-майоры, согласно документу, скрепленному подписью Гудериана. Перед отъездом на фронт к Одеру Власов добился от Кальтенбруннера освобождения руководителей НТС. Повлиять на Кальтенбруннера удалось лишь одним аргументом — нельзя, чтобы убежденные антикоммунисты попали в руки Советов.[214] В случае, если бы не удалось добиться их освобождения прямым путем, Власов готовился перед подходом советских войск привести в действие план Тензорова по спасению арестованных — если придется, даже силой. 4 апреля русский вооруженный отряд сопроводил руководство НТС в Карлсбад. Несмотря на решение Кальтенбруннера, существовали оправданные опасения, что Гестапо может организовать похищение и убийство этих людей, как это произошло в случае с Зыковым.

8 апреля Власов вместе с Крёгером и Кононовым отправился на Одерский фронт, где у него состоялась продолжительная беседа с генерал-полковником Хейнрици. Когда Хейнрици поинтересовался у Власова, почему он все еще готов сражаться, тот ответил, что Гиммлер настоял на боевых операциях как на условии для создания большего числа частей. В любом случае, немецкие вожди обманывали его более чем непристойным образом.[215]

Затем Власов обсудил планы боев с генералом Буссе. Местность совершенно не благоприятствовала наступающим, особенно если учесть тот факт, что разлив реки сузил протяженность участка фронта потенциальной атаки всего до ста метров. Требовался сильный артиллерийский огонь, который смог бы подавить советские позиции на восточном берегу. Однако артиллерийских батарей, как и пикирующих бомбардировщиков, катастрофически не хватало. В сложившейся ситуации Власов считал операцию бесполезной и хотел дать приказ об отступлении на юг. Крёгер, боявшийся реакции Гиммлера, использовал всю силу убеждения, чтобы выторговать у Власова согласие на участие в операции.[216] Несмотря ни на что, Власов настаивал, что он должен оставить расположение дивизии до ее ввода в бой. Таким образом, он выражал свой протест и оказывался вне досягаемости в случае конфликта с немецким командующим в связи с провалом атаки и последующим отводом дивизии с фронта.

После продолжительного обсуждения положения с Буняченко Власов созвал командиров полков и сказал им, что операция необходима вне зависимости от того, будет она успешной или нет, напрасна она или нет. Отказ может поставить пол угрозу планы расширения РОА. О чем именно он говорил с Буняченко, неизвестно, однако можно предположить, что темой обсуждения служило отступление с фронта после провала атаки и марша в южном направлении. Буняченко мог бы тогда парировать немецкие приказы, ссылаясь на то, что дивизия не может вступать в бой без распоряжения Власова, что оговаривалось соглашением.[217]

11 апреля Власов поехал в Берлин с Бергером, который передавал Хейнрици письменные гарантии Гиммлера. 12-го числа Власов вернулся в Карлсбад и на следующий день женился на Аделаиде Биленберг. До того он, лишенный последних иллюзий, навещал ее между Рождеством и Новым годом.

— С какой охотой, — признался он ей, — я бы жил тут тихо и крестьянствовал. Заботы совсем одолели меня.

Теперь же надежда вновь вернулась к нему. Он еще верил, что сможет продолжить борьбу «на стороне союзника, который изберет более умную политику, чем немцы».[218] Вскоре после этого он попросил фрау Биленберг выйти за него замуж. Крёгер, поначалу противившийся женитьбе по политическим соображениям, получил одобрение от Бергера. Итак, перед лицом неумолимо надвигавшейся катастрофы Власов и Биленберг связали себя узами брака.[219]

14-го числа Власов встретился с освобожденными вожаками НТС. Было решено устроить все так, чтобы некоторые из членов НТС попали в руки к наступавшим с запада союзникам и вступили в контакт с ними. 16-го Власов поехал в Прагу. В число сопровождавших его лиц входил и Фрёлих, который наладил связи с чешским подпольем. Среди возможных вариантов развития событий предполагалась совместная с чешскими антикоммунистическими силами оборона так называемого Богемского бассейна против Советов до того момента, когда Богемию оккупируют американцы. План предполагал скорое возникновение конфликта между западными союзниками и СССР. Русские эмигранты помогли Фрёлиху встретиться с чешским генералом Клечандой, который во время Гражданской войны в Россиц сражался под знаменами Колчака. Он заявил, что чехи с радостью примут русских, поскольку с ними возвратится президент Бенеш. Их глаза откроются потом, но в данный момент ничего нельзя поделать. Сам он не может покинуть поста, потому что на нем лежит, командование подпольной армией Праги и прилегающих районов.

Клечанда не выражал оптимизма в отношении перспектив Власова. Он находился в Риме, когда немцы оккупировали Чехословакию, и умолял западных союзников спасти двадцать тысяч чешских офицеров, которые понадобились бы им позднее, однако никто не проявил никакой заинтересованности. Они не станут помогать и Власову. Так же как тогда они не поверили в реальность предстоящей войны с Гитлером, так и теперь не станут верить в возможное столкновение с Советами.[220]

17-го Власов принимал в пражской гостинице «Акрон» Кромиади и Тензорова. Они приехали с последней группой после того, как успешно эвакуировали из Берлина русские семьи, которым грозила опасность со стороны Советов. С ними прибыл и Жеребков, привезший письменное коммюнике доктора Бухардта. Там говорилось, что надежды на предотвращение передачи членов освободительного движения Сталину маловероятны, поскольку движение создавалось при участии Третьего рейха. Однако переговорная позиция будет более выгодной, если Власов обратится к Гиммлеру и убедит его прекратить убийства узников концентрационных лагерей накануне крушения Германии. Жеребков заверил представителя Красного Креста, что Власов сделает все от него зависящее для выполнения этого пожелания. Власов попросил находившегося при нем Крёгера выйти к Гиммлеру с предложением подобного рода.

В Вене Жеребков договорился с профессорами Айблем и Рашгофером, чтобы 25 апреля Власов выступил с обращением из Праги к представителям стран, собиравшимся в Сан-Франциско для учреждения Организации Объединенных Наций. Советская пропаганда, как можно было предполагать, преуспела в том, чтобы не позволить не только народам, но и союзническим лидерам узнать правду об освободительном движении и его истинном значении. Посему Власову следует изложить политическую программу КОНР и объяснить причины, толкнувшие его на сотрудничество с немцами. Он должен был выразить протест против принятия в ООН Советского Союза, а также по поводу дальнейшего существования сталинского режима.

Жеребков сделал запрос министру-президенту Франку относительно одобрения им подобного шага, однако последний не желал самостоятельно принимать решения столь большой политической важности. Не поколебало его и замечание Жеребкова, что Гитлер отрезан в Берлине и потому находится вне досягаемости. Франк, однако, охотно выдал Жеребкову документ, удостоверявший факт выполнения им важного государственного задания, что помогло бы облегчить ему достижение швейцарской границы. Он также передал ему новую машину — в качестве подарка Власову.[221]

Тем временем Власов уехал в свою штаб-квартиру, расположенную к югу от Ландсберга, поскольку 2-ю дивизию, преподавательский состав и учащихся офицерской школы и запасной бригады ОКХ мобилизовало и направило в район Линца, где им предстояло войти в группу армий Рендулича. Власов не имел возражений по поводу их передвижения в данном направлении, поскольку к тому времени уже знал, что 1-я дивизия тоже следует на юг.

На фоне всех этих событий, в соответствии с намеченным планом действий, в 5 утра 14 апреля началась атака 1-й дивизии против советского плацдарма.[222] Как и предполагал Власов, противник встретил атаку батальонов шквальным артиллерийским огнем и остановил их, точь-в-точь, как произошло ранее в случае с провалившейся попыткой немцев. В течение четырех часов части РОА пытались преодолеть препятствия, невзирая на фланговый огонь с противоположного берега. В итоге Буняченко, убедившись, что цель недостижима, испросил разрешения Буссе на прекращение наступления, какового, однако, не получил. Напротив, ему приказали удерживать позиции, поскольку дивизии предстояло принять от немцев ответственность за тот участок фронта, на котором она находилась.

Задремавшее было извечное недоверие Буняченко к немцам тут же подняло голову — они намереваются обескровить дивизию. Жуков вот-вот начнет генеральное наступление, и тогда дивизии конец. Приказ о передаче ей участка фронта являлся нарушением соглашения между КОНР и немецкой стороной. Посему Буняченко проигнорировал распоряжение Буссе и приказал дивизии приступить к отходу с исходных позиций. Вечером Буссе потребовал от Буняченко явиться к нему с объяснениями. Буняченко изыскал повод для отказа и на следующий день сообщил Буссе, что приказ из 9-й армии входит в противоречие с указаниями Власова и что в будущем он будет подчиняться только Власову, своему непосредственному начальнику, с которым должен будет связаться немедленно. Он потребовал от Швеннингера, чтобы тот получил от Буссе разрешение выступить на юг. Затем собрал старших офицеров на совещание, в ходе которого было принято решение отходить в южном направлении и, если потребуется, реквизировать необходимое продовольствие. Швеннингеру в итоге удалось получить в штабе 9-й армии разрешение отходить на Котбус. С часу на час приходилось ожидать наступления русских, и в штабе были даже рады избавиться от беспокойной дивизии. По возвращении Швеннингер сухо доложил Буняченко, что в армии, несомненно, поняли, что дивизия уже начала отступление.[223]

Возглавив дивизию во время марша на юг, Буняченко проявил высочайшее мужество, изобретательность и мастерство тактика. В том, что все в итоге закончилось для нее поражением, виноват не он, а политическая близорукость союзников. Находившаяся в состоянии полной боеготовности дивизия за первые двое суток марша покрыла около ста километров. В итоге она разместилась в районе Клеттвица, на территории группы армий Шёрнера. В тот момент Буняченко получил сообщение от немецкой 275-й пехотной дивизии, в котором говорилось, что 600-я (русская) пехотная дивизия переходит в ее распоряжение и должна занять позиции в тылу у немцев. Буняченко утратил самообладание и закричал на Швеннингера, что никогда не подчинится подобному приказу, что это просто наглость передавать его соединение в распоряжение дивизии. Швеннингер поехал в штаб 275-й, где узнал, что приказ о переподчинении отдал лично фельдмаршал Фердинанд Шёрнер, который один только и может изменить его.

Швеннингеру удалось поговорить с Шёрнером в штабе дивизии. Он был немало наслышан о грубости, безапелляционности и фанатичной преданности фюреру этого самого молодого из немецких фельдмаршалов. Единственное, что интересовало Шёрнера, были численность дивизии и ее вооружение, а не желание или нежелание сражаться. Когда Швеннингер попытался объяснить, что тут все не просто и существуют проблемы политического характера, ему не дали закончить.

— Ах так! Тогда мне не нужны эти русские! — оборвал Швеннингера Шёрнер. — Что, если я прикажу расстрелять Буняченко за неподчинение приказу?

На этом он прекратил обсуждение, заявив, что ему надо ехать в ставку фюрера и что у него нет времени на русских. По возвращении он научит их слушаться команд. Шёрнер аннулировал приказ о передачи русской дивизии в распоряжение 275-й пехотной.[224]

Когда Швеннингер возвратился, дивизия уже шла маршем к Пейцу. Буняченко выслушал рапорт и ответил, что наказания не боится — дескать, Сталин тоже хотел расстрелять его. Он попросил Швеннингера поехать в 5-й корпус, которому дивизия должна была быть придана, и сообщить, что он принимает приказы только от Власова и будет продолжать продвижение на юг. Когда Швеннингер добрался до штаб-квартиры 5-го корпуса, всех там, однако, занимали куда более серьезные проблемы — на рассвете 16 апреля началось советское наступление. Швеннингер тут же получил разрешение продолжить марш в район Хойерсверды, к которой дивизия вышла 17-го числа.

Здесь Шёрнер отдал Буняченко первую прямую команду — ввести дивизию в бой в районе Козеля. Буняченко же вместо этого повел своих людей в район к западу от Каменца. Там их догнал новый приказ: «Дивизии следовать в район Радеберга неподалеку от Дрездена для погрузки в эшелоны и участия в операции «Чешские земли». На сей раз Буняченко подчинился, просто потому, что сам собирался двигаться в том направлении. Дивизия достигла района Радеберга 19-го числа. Однако грузиться в эшелоны Буняченко отказался под предлогом того, что под Бауценом шли бои, что грозило дивизии уничтожением. Незадолго до этого с дивизией соединился полк Сахарова. Как удалось пробиться через линию фронта Сахарову, остается загадкой. Набранные им по дороге добровольцы привели к разбуханию личного состава полка до трех тысяч человек, таким образом, общая численность дивизии достигла почти двадцати тысяч.

Нет сомнения в том, что в обычных условиях Шёрнер повернул бы оружие против неподчинившейся дивизии. Однако в сложившейся обстановке он не хотел столкновения. Поскольку урезонить Буняченко как-то иначе не представлялось возможным, он отрядил офицера к генералу Ашенбреннеру с просьбой повлиять на командира дивизии через Власова. Власов, между тем, 20 апреля перенес штаб-квартиру КОНР в Фюссен. Ашенбреннер отправил самолет, чтобы тот сбросил Буняченко письмо, которое бы убедило его подчиниться приказу, однако Буняченко проигнорировал и этот призыв. Ашенбреннер отправился в Фюссен и прибыл туда как раз в тот момент, когда Власов, Трухин, Малышкин, Жиленков, Боярский и Крёгер собирались к Штрикфельдту, разместившемуся на расположенной неподалеку ферме. Теперь, когда катастрофа стала неотвратимой, Власов вновь хотел посоветоваться с другом.

Малышкин и Боярский встретились с офицерами казачьего корпуса и с югославским лидером Михайловичем, чтобы решить, как лучше поступить. Ашенбреннер и Штрикфельдт считали, что невозможно никакое решение без санкции западных союзников, и рекомендовали лишь одно — немедленно сдаться с одним условием, что никто не будет выдан Советам. В итоге пришли к выводу сосредоточить все части в районе Инсбрука, чтобы, если потребуется, через перевал Бреннер выдвинуться на соединение с казачьим корпусом. Одновременно предстояло направить эмиссаров с предложением мира к американцам и к англичанам. Ашенбреннер приказал доставить из Праги владевшего английским профессора Теодора Оберлендера, чтобы тот выступил в роли такого посланника. Кроме того, он предложил, чтобы Штрикфельдт и русский офицер попробовали найти возможность контакта с каким-нибудь влиятельным американцем. Штрикфельдт осознавал, с каким риском связана подобная попытка, однако был готов пойти на него ради того, чтобы оказать другу последнюю услугу. Главой делегации Власов назначил Малышкина. Крёгер придал проекту официальный статус, чтобы обезопасить делегатов от нацистского «Вервольфа» и тому подобных головорезов-фанатиков.[225]

На следующий день Власов, Крёгер и Бухардт поехали в Инсбрук, чтобы подготовить перенос ставки КОНР. Там они случайно встретились с генералом СС Вольфом, который навещал семью. Возник план завязать через него контакт с фельдмаршалом сэром Гарольдом Александером, командующим союзническими войсками в Италии. С этой целью несколько дней спустя представитель Крёгера, штурмбаннфюрер СС фон Зиверс, и русский офицер, капитан барон Людингхаузен-Вольф, были отправлены в Боцен с подписанным Власовым меморандумом. В 1921 г. Зиверс сражался в Прибалтике добровольцем в войсках под командованием Александера. Обоим делегатам, однако, встретиться с Александером не удалось — они общались с полковником Леманном, канадским офицером разведки в штабе британского командующего. Зиверс и Людингхаузен были впоследствии интернированы.[226]

Вольф согласился пропустить части РОА через перевал Бреннер в Южный Тироль. Данная возможность открывала шанс действовать совместно с казачьим корпусом, который пробивался к австрийской границе.[227] 24 апреля Власов возвратился в Фюссен. Трухин продиктовал последний приказ частям РОА, предписывавший им выдвигаться в район Инсбрука.

В качестве эмиссаров для мирных переговоров Малышкин выбрал нескольких офицеров, среди них полковника Кромиади и генерала Закутного. Их задача заключалась в том, чтобы установить контакт с западными союзниками и поставить их в известность, что по приказу Власова генерал Малышкин готов обсуждать капитуляцию РОА, но только с главнокомандующим.

Тем вечером Штрикфельдт вновь прибыл в Фюссен, чтобы попрощаться с Власовым, которого нашел охваченным безразличием и потерявшим последнюю надежду. Власов больше не верил в американцев, а также и в спасение. Он поблагодарил Штрикфельдта за все, что тот сделал, и сказал, что намерен пройти путь до конца.

— Если уцелеете, — попросил он в итоге, — расскажите правду о том, что я хотел сделать.

Эти слова Власова стали последними, с которыми он обратился к Штрикфельдту. Больше они не виделись.[228]

Тем временем 22 апреля в штабе 1-й дивизии появился офицер связи Шёрнера майор Нойнер, уполномоченный вести переговоры с Буняченко. Нойнер привез приказ занять тыловые позиции в районе Гайды. Шёрнер пожелал лично проинструктировать Буняченко и попросил последнего прибыть к нему к 5 вечера; Шёрнер считал все прошлые разногласия и недоразумения преданными забвению. Буняченко согласился приехать.

Как бы там ни было, в 5 вечера в штаб-квартире Шёрнера появился командир разведывательного дивизиона 1-й дивизии майор Костенко. Задача его заключалась в том, чтобы высказать сожаление генерала Буняченко, который пострадал в автокатастрофе и потому не может встретиться с командующим. Швеннингер, присутствовавший при разговоре, говорит, что Шёрнеру с большим трудом удавалось совладать с собой. После ухода Костенко он взорвался:

— Что за дерьмо! Была бы у меня хотя бы одна эскадрилья самолетов, я бы задал им трепку и заставил бы подчиниться.

Тем временем советские танки появились на расстоянии менее пятнадцати километров от лагеря дивизии. Поздно вечером Буняченко сообщил фельдмаршалу, что по причине обстановки на фронте он будет ожидать приказа продолжить движение на юг до 2 часов пополуночи. Несмотря на то что никакого распоряжения так и не поступило, Буняченко отдал готовым к бою солдатам приказ выступать. Теперь, когда фронт с такой скоростью приближался, ему надо было во что бы то ни стало переправиться через Эльбу. Если Шёрнер намеревался остановить дивизию, ему следовало сделать это там.

Для переправы избрали мост в Бад-Шандау. Однако оборону на нем держало немецкое инженерно-саперное подразделение, которое отказалось пропускать передовые части, поскольку мост был заминирован и по причине отсутствия у дивизии приказа на переход. Буняченко лично поехал поговорить с командиром саперов, но последний, сославшись на приказ, вежливо отказался. Тогда Буняченко велел подогнать тридцать санитарных машин с ранеными и испросил разрешения пропустить хотя бы их. Немцы согласились и отчистили от мин узкий проход, однако, как только на мост выехала последняя санитарная машина, Буняченко бросил следом танки и кавалерийский дивизион. Немцы, видя, что их перехитрили, связались с группой армий по телефону, а тем временем танки Буняченко занимали позиции для прикрытия переправы дивизии. Буняченко стоял на западном берегу, к которому текли и текли колонны. Тем временем подполковник Николаев блокировал — хотя и не без немалого труда — полковника из группы армий, который настаивал на том, чтобы переправившаяся на западный берег часть дивизии немедленно вернулась назад. Буняченко же попросту отказался говорить с полковником. Колонны продолжали следовать до глубокой ночи — маневр удался.

Закончив переправу, дивизия оказалась на стратегически удобной позипии. Прикрытая с севера и востока Эльбой, она контролировала мост. Однако ночью в ближайшие села выдвинулась потрепанная танковая дивизия СС, а на следующие сутки туда подтянулись и другие эсэсовские части. Пошел слух, что их прислали разоружить дивизию. Буняченко приказал продолжить марш в направлении района Шнееберга.

Вскоре после этого Шёрнер сообщил командованию дивизии по рации, что прибудет в часть на следующий день, 27 апреля. В действительности же, конечно, приехал не сам фельдмаршал, а его начальник штаба, генерал-лейтенант Ольдвиг фон Нацмер. Буняченко — с перевязанной рукой и головой — приготовил к встрече важного гостя почетный караул и военный оркестр.

Нацмер потребовал, чтобы дивизия вступила в боевые действия в районе Брно, и дал четко и ясно понять, что еще один отказ будет иметь очень серьезные последствия. Так как дивизия утратила подвижность вследствие нехватки горючего и продовольствия, Буняченко согласился, однако он по-прежнему сопротивлялся тому, чтобы его личный состав грузился в эшелоны, в каковом вопросе Нацмеру пришлось уступить. Было договорено, однако, что дивизия немедленно выступит на юг вдоль линии фронта.

Сложилось действительно серьезное положение. Попытка наладить связь с Власовым провалилась, судьба дивизии висела на волоске. Буняченко, считая, что не может принимать решения единолично, собрал полковых командиров. Он обрисовал им обстановку и заявил, что при сложившихся обстоятельствах он готов нарушить данное слово, если речь будет идти о спасении дивизии, однако не чувствует себя вправе сделать важный шаг, не посоветовавшись с ними.

За исключением подполковника Архипова, все офицеры сошлись на том, что участие в боевых действиях на фронте приведет к бессмысленному уничтожению дивизии. Посему не оставалось ничего другого, кроме как попытаться быстро выдвинуться на юг, если потребуется, пробиться к американцам силой. В тот же день дивизия тронулась в путь. Были изданы строжайшие приказы с запретом грабежа, воровства и каких бы то ни было враждебных действий по отношению к немецкому населению. Находясь на высочайшем пике физического и психологического напряжения, дивизия за двое суток покрыла расстояние в сто двадцать километров, сделав всего один пятичасовой привал.

Один вопрос более всего терзал души солдат: где же Власов? Чтобы подстегнуть боевой дух, на марше им было объявлено о приезде главнокомандующего. По колоннам пробежал радостный ветерок, настроение поднялось. Чешскую границу проследовали без происшествий. Вечером 28 апреля дивизия встала лагерем к югу от городка Лобозиц. В тот же вечер по рации неожиданно поступило сообщение от Шёрнера: завтра он сам прибудет в дивизию. Появившись, он вел себя так, словно ничего не произошло.

Буняченко явно выиграл в данной ситуации — заносчивый фельдмаршал сам приехал к нему, признав, таким образом, всю важность его соединения. Русский командир выразил свою признательность за визит, особенно зная, какая участь ожидала его еще совсем недавно. Когда Шёрнер с раздражением поинтересовался, что все это значит, Буняченко ответил:

— Так ведь господин фельдмаршал хотел, чтобы меня расстреляли!

Шёрнер сердито обратился к присутствовавшим немцам с вопросом, кто передал такую информацию. Когда Швеннингер сделал шаг вперед, он лишь хмыкнул:

— Очень умно, — а затем вновь обратился к Буняченко: конечно же, это все сущая чепуха, недопонимание, иначе бы разве он приехал сюда. Затем он поинтересовался, готова или не готова дивизия сражаться.

— Естественно, — отозвался Буняченко, однако где и на каких условиях — не уточнил. Тем не менее Шёрнер удовлетворился и таким ответом. Он явно был рад завершению разговора и заметил, что это, в конце концов, и есть то, что он хотел выяснить. Он согласился с тем, чтобы Буняченко сам выбрал направление движения к Брно.

Примечания:

1

К указанному времени Киевский особый военный округ был преобразован в Юго-Западный фронт. — Прим. ред.

2

Подробное и точное описание событий боев в районе Киева содержится в книге: Haupt W. Kiev. Bad-Nauheim: Podzun-Verlag, 1965.

14

Правда. 1940. 7 июня. Сообщение вышло с фотографией Власова.

15

Красная звезда. 1940. 4 и 9 декабря.

16

Новое в подготовке войск. Киев, 1940.

17

Власов А. А. Новые методы боевой учебы. 1940.

18

Власов неоднократно описывал подробности встречи со Сталиным. В ключевых деталях все источники информации сходятся.

19

Правда. 1941. 13 и 15 декабря.

20

Сuгiе Е. Journey Among Warriors // Doubleday, Doran, Garden City, 1943.

21

Красная звезда. 1942. 13 марта. Эренбург вновь описывает встречу в пятом томе воспоминаний «Люди, годы, жизнь». Он называет Власова «интересной личностью, честолюбивым, но смелым человеком», пользовавшимся популярностью у своих солдат. Услышав о том, что Власову доверили командование ударной армией, Эренбург подумал: «Неплохой выбор». Между тем Эренбург объясняет последующий переход Власова в лагерь противников Сталина и его режима тем, что «убеждений у него не было — только честолюбие». Власов, по его мнению, рассчитывал стать не менее чем «главнокомандующим или военным министром обкорнанной России под покровительством победившего Гитлера». Он был «брошен и забыт всеми, даже своими наймитами, вовремя успевшими перебежать в американскую оккупационную зону».

22

Известия. 1942. 3 января.

146

Kersten F. Totenkopf und Treue. Hamburg: Moelich-Verlag, 1953. Ss. 247.

147

Buchardt F. Die Behandlung des russischen Problems durch das nationalsozialistische Regime. Неопубликованная рукопись. S. 231.

148

Из беседы с Готтлобом Бергером.

149

Buchardt F. Op. cit. S. 212.

150

Прозвище нацистских партийных функционеров из-за их коричнево-желтой униформы.

151

В 1941 г. Биттрих исполнял обязанности командира дивизии СС «Рейх». — Прим. ред.

152

Из беседы с Гюнтером д’Алькеном.

153

Ноеhnе. Op. cit. S. 475.

154

Из бесед с Деллингсгаузеном, Кромиади и Фрёлихом.

155

Речь идет о Львовско-Сандомирской операции, начавшейся 13 июля 1944 г. Группа армий «Юг» к тому времени именовалась «Северная Украина». — Прим. ред.

156

Из письма к автору Роберта Креца.

157

Из беседы с д’Алькеном.

158

О роли д’Алькена см. у Даллина (Op. cit. S. 618), у Бухардта (Op. cit. S. 254 ff.), в беседах с д’Алькеном, Крецем и Штрик-Штрикфельдтом; в письме к автору Эрхарда Крёгера.

159

Stahlhelm («Стальной шлем») — полувоенная организация немецких радикалов Гельмута фон Герлаха. — Прим. пер.

160

Численность войск СС возросла со 100 тыс. человек в середине 1940 г. до примерно 900 тысяч в конце 1944 г. См.: Ноеhnе. Op. cit. S. 140.

161

Из письма Крёгера к автору; из беседы с Бергером.

162

Утверждения Даллина (Op. cit. S. 626) и Торвальда (Op. cit. S. 336 ff.) в том, что Крёгер действовал под началом доктора Арльта, начальника Восточного управления в Главном управлении СС, неверны. Как не соответствует действительности и то, что Крёгер встретился с Бергером по рекомендации Арльта — Арльт и Бергер даже не были до того знакомы. Хотя доктор Арльт, который принимал политическую программу Розенберга по отношению к восточным народам, пытался подчинить себе Крёгера. Из бесед с Бухардтом и Бергером; из письма Крёгера к автору.

163

Buchardt F. Op. cit. S. 320.

164

Из бесед с Аделаидой Биленберг, Деллингсгаузеном и Фрёлихом.

165

Имеется в виду так называемый Фалезский котел, в которой попали отступавшие немецкие войска в августе 1944 г. вследствие прорыва с юго-запада 3-й армии генерала Дж. Паттона и британско-канадских войск Б. Монтгомери со стороны Кана. Из 60 тыс. запертых в котле немецких солдат 10 тыс. были уничтожены, остальные попали в плен. — Прим. перев.

166

Обстоятельства союзнического вторжения применительно к добровольческим частям во Франции описываются у Ханзена (Op. cit.).

167

Вопреки заявлениям Торвальда (Op. cit. S. 379) и Даллина (Ор. cit. S. 632), Бергер на встрече не присутствовал, согласно подтверждениям Крёгера (в беседе) и самого Бергера (в письме к автору).

168

В 1947 г. д’Алькен написал отчет по поводу встречи Гиммлера с Власовым. Поскольку в то время (когда происходила встреча) д’Алькен верил, что дискуссия поможет изменить ход событий, есть основания предполагать, что в деталях он точен и память не подводит его. Написанное им действительно подтверждается письмами к автору Крёгера и Элиха. Д’Алькен, Крёгер и Элих все сходятся на том, что, скажем, об отступлении из Крыма не упоминалось. Бергер тоже не припоминает какого-то подобного заявления со стороны Гиммлера в тот раз. Посему неподписанная записка из документов Бергера, о которой говорится у Даллина, не могла быть составлена после дискуссии между Гиммлером и Власовым. По всей видимости, она представляла собой предварительный набросок, от которого позднее отказались.

169

Из беседы с д’Алькеном.

170

Из письма к автору Бухардта.

171

Buchardt F. Op. cit. S. 245.

172

Из письма к автору Крёгера.

173

Из беседы с Герре.

174

Lagebesprechungen im Fuehrerhauptquartier. S. 318.

175

Buchardt F. Op. cit. S. 273.

176

Из беседы с Бергером.

177

М. Кедия являлся одним из лидеров Грузинского национального комитета и Кавказского национального совета. — Прим. ред.

178

Из беседы с Крёгером.

179

Национальному вопросу посвящено немало литературы. Источники приводятся у М. Шатова в «Библиографии освободительного движения народов России» (Нью-Йорк: Всеславянское издательство, 1961), у Даллина (Op. cit. Ss. 620 ff.), у Бухардта (Op. cit. Ss. 270 ff); у Дж. Фишера (Fisсhег G. Soviet Opposition to Stalin. Harvard University Press, 1952. P. 62 ff).

180

Текст манифеста с подписями был опубликован в альманахе «С народом — за народ» (№ 4, декабрь 1964 г.). По Пражской декларации см.: Шатов М. Библиография ОДНР в годы Второй мировой войны. Нью-Йорк, 1961. В настоящем издании текст приводится в соответствии с оригиналом. — Прим. ред.

181

Из беседы с Кромиади, Деллингсгаузеном, Тензоровым, Жеребковым и Антоновым. Трухин Ф. Вооруженные силы Освободительного движения // Воля народа. 1944. № 2. 18 ноября.

182

Dallin A. Op. cit. S. 649.

183

Из письма к автору М. Видеманн.

184

Buchardt F. Op. cit. Ss. 273 ff.

185

Из беседы с В. Поремским.

186

Драголюб (Дража) Михайлович (1893–1946), полковник югославской армии, возглавлявший движение сербских партизан-монархистов, известных как четники. — Прим. перев.

187

Buсhагdt F. Op. cit. Ss. 294 ff. Бухардт сопровождал Жиленкова.

188

Taubert W. Taetigkeit im deutsch-sowietischen Krieg (цит. по: Dallin A. Op. cit. Ss. 665 ff.).

189

Цит. по: Dallin A. Op. cit. Ss. 665 ff.

190

Розенберг — Риббентропу, 20 января 1945 г. (Dallin A. Ор. cit. S. 667 — сноска).

191

Из дневника Герре.

192

Информация об организации дивизий почерпнута из военного дневника Герре и из работы командира 2-го полка 1-й дивизии В. Артемьева «Первая дивизия РОА».

193

30-я гренадерская дивизия войск СС (русская № 2) состояла из нескольких русских, украинских и белорусских батальонов. После передачи ее контингента в состав РОА началось формирование другой дивизии с тем же номером, но уже чисто белорусской (белорусская № 1). — Прим. ред.

194

Включение бригады РОНА в состав войск СС произошло летом 1944 г. Каминскому было присвоено звание бригадефюрера войск СС, что соответствует генерал-майору. — Прим. ред.

195

Из беседы с Р. Редлихом. Сам Каминский был наполовину польского происхождения. — Прим. ред.

196

О бригаде Каминского см. также в гл. IV, с. 78. Кроме того, у Бухардта (Op. cit. Ss. 113 ff.), Э. фон Крангальса (KrannhalsE. Der Warschauer Aufstand. Frankfurt: Verlag fuer Wehrwesen, 1962).

197

Приведенные биографические данные по Буняченко не соответствуют действительности. Перед войной он действительно служил на Дальнем Востоке, но командиром дивизии (389-й стрелковой) был назначен только в марте 1942 г. В сентябре того же года за несвоевременный взрыв моста через р. Терек был осужден к расстрелу, замененному 10 годами исправительных работ с отбытием после окончания войны, с отправкой на фронт командиром действующей части. В декабре 1942 г., будучи командиром 59-й стрелковой бригады, попал в плен под Орджоникидзе. В мае 1943 г. вступил в РОА и преподавал в офицерской школе восточных войск. Осенью того же года был назначен офицером восточных войск при штабе 7-й армии во Франции. Во время боев в Нормандии командовал импровизированным соединением из двух восточных батальонов. — Прим. ред.

198

Николаев в начале войны был офицером штаба 12-й армии Юго-Западного фронта. — Прим. ред.

199

Достоверных данных об участии Зверева в финской войне нет. Перед войной он служил в Киевском военном округе; командиром дивизии был назначен в марте 1941 г. — Прим. ред.

200

Из беседы с Ламсдорфом; Buchardt F. Op. cit. S. 315.

201

См.: Борьба за права остарбайтеров // Борьба. № 14. С. 25. 1945.

202

Жеребков Ю. Неопубликованный очерк.

203

Звание генералиссимуса было присвоено Сталину после окончания войны с Германией. — Прим. ред.

204

Из письма к автору Крёгера.

205

Из письма к автору Крёгера.

206

Из беседы с Деллингсгаузеном.

207

Buchardt F. Op. cit. S. 304.

208

Ibid. S. 303.

209

Передача 1-й дивизии Власову состоялась 10 февраля 1945 г. — Прим. ред.

210

Китаев М. Указ. соч. С. 11; из беседы с Крёгером.

211

Из беседы с Гертом Бушманном.

212

Текст упомянутого письма, датированного 26 февраля 1945 г., находится в архиве автора.

213

Текст декларации был опубликован в «Казачьем Вестнике» 24 апреля 1945 г.

214

Из письма к автору Бухардта.

215

Из беседы с Готтхардом Хейнрици.

216

Из письма к автору Крёгера.

217

В письме к автору Гельмут Швеннингер выразил уверенность, что Буняченко в своих последующих действиях на самом деле руководствовался приказами Власова.

218

Из беседы с Деллингсгаузеном.

219

Из беседы с Биленберг.

220

Из письма автору Фрёлиха.

221

Из беседы с Жеребковым и его неопубликованной рукописи.

222

Атака 1-й дивизии РОА против советского плацдарма «Эрленгоф», удерживавшегося войсками 33-й советской армии, началась утром 13 апреля 1945 г. — Прим. ред.

223

Есть два заслуживающих доверия источника, касающихся отхода первой дивизии на юг: дневник Швеннингера и написанный в 1946 г. очерк командира 2-го полка дивизии, полковника В. Артемьева. В ключевых моментах они сходятся. Прочая необходимая информация была получена из беседы с Ф. Шёрнером и из письма к автору Крёгера.

224

Шёрнер утверждает (в беседе и в письме к автору), что ввести дивизию в действие распорядилось ОКВ. Он не знал, что она находится под командованием Власова. В суматохе тех последних дней у него не было времени разбираться с политическими проблемами.

225

Из беседы со Штрик-Штрикфельдтом.

226

Из письма к автору Эриха фон Зиверса.

227

Buchardt F. Op. cit. S. 341.

228

Из беседы со Штрик-Штрикфельдтом.