Глава 21

События государственные и личные

В день капитуляции Германии, 7 мая 1945 года, я лежал в бабельсбергском госпитале.

Всего неделю тому назад Гитлер покончил жизнь самоубийством.

Выписавшись из госпиталя 16 мая, я сразу же побывал у полковника Пименова, начальника русской комендатуры, которая была организована в Потсдаме. Полковник Пименов заверил меня, что у моего дома будет выставлена охрана для обеспечения безопасности моей семьи.

Но еще до прибытия охранников я был доставлен в местечко Капус на окраине Потсдама, где, по всей видимости, обосновалась русская разведывательная группа. Это произошло 17 мая. В тот же вечер полковник Пименов лично настоял на моем освобождении. Я был отправлен домой в сопровождении личной охраны.

Тремя днями спустя полковник Пименов навестил меня, причем на этот раз с ним приехал генерал из штаба маршала Жукова. Они спросили меня, что я намереваюсь делать. Я ответил, что хочу написать книгу о своей службе, вроде той, которую я написал о боевых действиях крейсеров в Первой мировой войне.

Тем же вечером со мной случился новый сердечный приступ. Болтанка и тряска в русском грузовике оказались чересчур сильным испытанием для меня. Несколько дней мое состояние было критическим, и после этого на несколько месяцев я оказался прикованным к постели.

Полковник Пименов несколько раз присылал мне с оказиями продукты для усиленного питания в период выздоровления. Двадцать третьего июня он дал мне знать, что рекомендует мне побывать в некой резиденции, предназначенной для генералов. Разговор там, по его словам, будет продолжаться не менее полутора часов; кроме этого, добавил он, мне будет объявлено, что меня в самом ближайшем будущем перевезут в Москву.

Однако я был доставлен отнюдь не в генеральскую ставку, но в тюрьму Лихтенберг. Там я был помещен в одиночную камеру под строгий надзор генерала, бывшего, очевидно, сотрудником ОГПУ, русской государственной полиции. Мой тюремщик сообщил мне, что я являюсь военнопленным и после недели-другой в Лихтенберге буду переведен в Москву. В порядке утешения он заявил, что я могу продолжать работать над книгой, которую я уже начал писать дома. Спустя несколько дней моя жена смогла добиться разрешения от властей также перебраться в Лихтенберг, поскольку мое здоровье стало ухудшаться. Пока она жила со мной в тюрьме, наш дом в Бабельсберге был разграблен.

Примерно 8 июля моя жена и я были доставлены самолетом в Москву в сопровождении весьма враждебно настроенной охраны, причем в течение суток мы не получили ни кусочка еды.

Лишь после разговора с двумя из высших генералов Народного комиссариата внутренних дел наше положение улучшилось. Нас перевели в хорошо обставленный дом в Подмосковье, причем с нами всегда находился один или двое офицеров охраны. Те два генерала из Народного комиссариата внутренних дел часто бывали у нас и вели со мной долгие беседы, весьма интересуясь ходом моей работы над книгой, но никогда не сообщая, когда же состоится процесс надо мной.

Мое пребывание в Москве продолжалось три месяца, в течение которых я сделал много набросков для моей книги, частично по предложениям русских, а частично по моему собственному желанию. Хорошая еда и медицинское обслуживание значительно укрепили мое общее физическое состояние. Но печальный исход войны и горестные впечатления последних лет и месяцев ввергли меня в глубокую душевную депрессию.

Мои наброски для будущей книги, которые я делал без каких-либо справочных материалов под рукой, надеясь только на свою память, неизбежно страдали неполнотой. Я старался восстановить в них как можно больше обстоятельств и проблем прошлого с тем, чтобы провести потом методичный анализ, когда приступлю к написанию книги в полном смысле. Эти наброски были впоследствии у меня изъяты. Мои обвинители пытались использовать их против меня на Нюрнбергском процессе, не обращая внимания на то, что они представляли собой всего только черновые заметки для меня самого и не претендовали ни на окончательные выводы, ни на определенные оценки. Это касалось, в частности, моих характеристик тех или иных политических деятелей.

В шесть часов утра 17 октября 1945 года меня вывели из дома без какого-либо предварительного предупреждения. Моей жене, которая осталась в доме, было сказано, что я еду в Москву на пару часов для уточнения каких-то вопросов. Но уже на улице мне сообщили, что меня переводят в Берлин, хотя через несколько дней я вернусь обратно. Мой новый сопровождающий, генерал, которого я не знал, сначала доставил меня в Народный комиссариат внутренних дел, а потом в аэропорт.

Во время полета и после него, в Берлине, я находился под охраной подполковника и еще одного русского офицера. Они строго присматривали за мной в доме в Бабельсберге, в котором меня разместили вместе с журналистом Хансом Фриче. Ранее он содержался в заключении на Лубянке и был доставлен из Москвы на одном самолете со мной. Здесь, в Бабельсберге, нам и вручили копии обвинительного акта, который был выдвинут против нас Международным военным трибуналом по преследованию и наказанию военных преступников.

Здесь я в первый раз услышал о военных преступлениях.

Поскольку для своей защиты мне были необходимы сделанные мной в Москве заметки, я попросил доставить их мне. Через несколько дней заметки эти были мне доставлены, а с ними и мои письменные показания, которые мне надо было подписать. Просмотрев заметки и показания, я отказался подписать эту надуманную кучу фраз из моих заметок, вырванных из контекста, переведенных с грубыми ошибками и только вводящих в заблуждение. Если бы я оказался достаточно глуп, чтобы подписать эту груду фраз вне контекста, к тому же ошибочно переведенных, то трибунал получил бы документ, который при желании можно было принять за признание мною вины.

Я написал заявление на имя председателя Международного военного трибунала, в котором дал полное объяснение всех неточностей и искажений, допущенных в показаниях. Мне не довелось узнать, что стало с этим заявлением. Мои заметки снова изъяли, а через несколько дней Фриче и я были перевезены на автомобиле из Берлина в Нюрнберг. Как и другие заключенные, прибывшие до нас или после нас, мы были помещены в камеры-одиночки нюрнбергской уголовной тюрьмы, в которых день и ночь горел электрический свет.

Нюрнбергский процесс начался 20 ноября 1945 года. Как и другие заключенные, адмирал Дёниц и я были обвинены в военных преступлениях в ходе военных действий на море.

Для подготовки к защите нам было предоставлено совершенно недостаточное время. В качестве своего личного адвоката я выбрал известного гамбургского юриста доктора Симерса, а адмирал Дёниц – главного судью флота Кранцбюллера, имевшего завидную репутацию на флоте благодаря своим блестящим способностям и высоким моральным принципам. По техническим вопросам военных действий на море главный судья флота Кранцбюллер вел защиту нас обоих.

Ранее я знал доктора Симерса только благодаря его репутации, но, по моему мнению, это было скорее преимущество, чем недостаток. Не будучи связанным со мной никакими личными отношениями, он мог участвовать в процессе абсолютно беспристрастно и поэтому был способен проанализировать все пункты обвинения. Это было весьма важно, поскольку заключенные обвинялись как представители различных видов вооруженных сил и представители германского народа. Выступления доктора Симерса на этом этапе предъявления обвинений было исполненным достоинства и тем не менее совершенно блестящим, за что я всегда чувствовал себя обязанным ему.

Обвинения, выдвинутые против меня, состояли в следующем: ведение военных действий на море без соблюдения принятых правил ведения войны, подготовка германского флота к агрессивной войне и, наконец, собственно ведение агрессивной войны путем осуществления военно-морских операций против Норвегии. Аналогичные обвинения были выдвинуты и против адмирала Дёница, за исключением обвинения в подготовке агрессивной войны.

Нюрнбергский процесс был уникален тем, что победители выступали в качестве судей над побежденными, на нем рассматривались и принимались во внимание лишь действия покоренных, тогда как действия победителей были превыше всяких вопросов. Подобный подход не мог обеспечить справедливого и беспристрастного правосудия, поскольку действия обвиняемых рассматривались с точек зрения, не существовавших до этого в международном праве, а действия победителей должны были полагаться безупречными.

Общепризнанным подходом является положение, что в каждой войне действия любой страны в значительной степени определяются поведением ее противников. Поэтому любой вердикт, вынесенный победителем в отношении побежденного противника, теряет много в доверии и признании, если те же самые правила не применяются и к победителю. Судьи же Международного военного трибунала в Нюрнберге приняли в качестве основополагающего принципа своих процедур положение, что в суде никому не будет позволено касаться каких бы то ни было действий союзников или их преступлений. Более того, не было позволено даже касаться Версальского договора, кроме тех случаев, когда Германия обвинялась в его нарушении. Ту определяющую роль, которую он играл во всем развитии Германии с 1920 года, даже не было позволено упоминать.

Вскоре стало совершенно ясно, что и в других отношениях Нюрнбергский трибунал не был справедливым судом в обычном смысле. Он был учрежден единственно из политических соображений, и его главной целью была цель политическая – заклеймить весь германский народ как международного преступника. Отнюдь не один только Гитлер или национал-социалистское правительство, но германский народ в целом должен был предстать в качестве единственного преступника, виновного в проведении преступной агрессивной войны. Подобным образом союзники намеревались продемонстрировать перед всем миром, что их собственные военные действия против Германии и жестокость их оккупационной политики были справедливы и необходимы. Такой карательный подход полностью проявился в том, что подобного рода военный трибунал был учрежден только для рассмотрения дел Германии и Японии, но не Италии, третьего члена «Оси Берлин – Рим – Токио».

После Первой мировой войны признание того, что Германия ответственна за развязывание войны, было зафиксировано в одной из статей Версальского мирного договора, и Германии пришлось подписаться под этим, чтобы иметь возможность обрести мир. Если же это письменное свидетельство вины начало бы впоследствии оспариваться, то самые основы Версальского договора были бы потрясены.

На этот раз союзники намеревались избежать любой возможности подобного развития событий. Вместо неубедительного признания, явно вырванного у Германии силой, теперь вина Германии за войну и ее последствия должна была быть продемонстрирована всему миру в результате широкого публичного разбирательства.

Вместо же этого процесс, по моему мнению, вполне ясно продемонстрировал, что в германском народе или в некой его части не существовало никакого заговора против мира во всем мире. Подобным же образом обнаружилась несостоятельность обвинений в том, что имелась некая группа военных деятелей, в намерения которых входило подстрекание страны к войне. Обвинения против так называемых преступных организаций, в рамках которых обвинялись 3 000 000 высших членов нацистской партии, 500 000 членов СС, такое же число членов СД и 2 000 000 членов CA, также оказались пустышкой. В каждом из этих случаев трибунал счел, что членство в такой группе не является основанием для обвинения; действительные преступления всегда совершались тем или иным конкретным человеком.

По крайней мере, в этом одном-единственном случае истинно демократическая концепция правосудия все же восторжествовала. Широкие, всеохватывающие обвинения, с которых трибунал начал свою работу, вскоре были значительно сужены приведенными доказательствами и принятыми решениями, что уже не было попыток возложить коллективную вину за происшедшее на весь немецкий народ.

Это стало чрезвычайно важным выводом и свидетельством того, что трибунал в отдельных случаях отказывался быть связанным чисто политической точкой зрения. В то же самое время в сфере чисто уголовного судопроизводства трибунал представил неоспоримые свидетельства того, что многочисленные преступления, многие из которых самого ужасного свойства, были совершены теми или иными национал-социалистами. И все же, кроме этих преступников, никто в Германии не имел ни малейшего представления о том, что происходят подобные вещи.

Для меня это была самая гнетущая часть всего процесса. Какая-либо информация о тех преступлениях, которые совершались в концентрационных лагерях, была надежно скрыта за непроницаемой стеной молчания, возведенной преступниками вокруг тех мест, где они творили свои злодеяния. Из показаний бывшего министра внутренних дел Пруссии Северинга, равно как и из показаний нескольких других политических деятелей, которые были заслушаны на процессе, стало ясно, что те или иные конкретные случаи становились порой достоянием гласности, но весь размах преступлений, как и их ужасная сущность, стал совершенным потрясением для громадного большинства немцев. Потрясение это оказалось тем большим, что в них была вовлечена не просто некая группа преступных политиков, но сам глава государства, Гитлер, во множестве случаев являлся не только соучастником, но и зачинщиком этих преступлений. Для большинства немцев истинное лицо Гитлера стало в первый раз ясным только во время Нюрнбергского процесса.

Таким образом, процесс развивался в двух раздельных направлениях: политическом, в результате чего каждый немец должен был испытывать чувство стыда, и военном, представлявшем собой совсем другое дело. Говоря в целом, военный аспект процесса являл собой картину, принципиально разнящуюся с той, которую обвинители рисовали с самого начала. Предубежденность, которой с самого начала отличался военный аспект процесса, происходила не только от политической заданности процесса, но и от двух совершенно различных систем правосудия, в которых выросло обвинение и защита. В англосаксонской судебной процедуре, представлявшей собой систему, в рамках которой и проводятся в основном судебные процессы, процесс являет собой всеохватывающее состязание между обвинением и защитой, после которого суд и выносит свой вердикт. Обвинение не пытается, со своей стороны, просто добраться до безоговорочной истины, но старается выиграть свое дело против обвиняемых любыми и всеми возможными способами. Подобный подход полностью противоположен системе правосудия Германии, в которой обе стороны обязаны прежде всего установить истинность или ложность существа дела. Англосаксонская система была новой и необычной для германских защитников и их советников и тем самым делала изложение позиции нашей стороны более сложным. То, как быстро наши адвокаты смогли принять англосаксонскую систему судопроизводства, и их успехи в осуществлении нашей защиты было превыше всех похвал.

В ходе своей долгой и славной истории англосаксонская система судопроизводства доказала свои достоинства, но она обеспечивает правосудие только в том случае, если обвинение и защита имеют равные возможности в своих действиях. В ходе Нюрнбергского процесса такого не было.

Обвинители располагали многими месяцами для подготовки обвинительного заключения. Они захватили все архивы и документы, о существовании которых было известно, и в полной мере использовали их как свидетельства преступлений. Поскольку все германские архивы попали во вражеские руки, то число документов, доступных для обвинения, было неограниченным. Из всей этой массы документов были извлечены прежде всего самые пагубные для обвиняемых, и, вырванные из контекста, они стали оружием против них.

С другой стороны, адвокатам обвиняемых не было позволено иметь доступ к этой массе документов, которыми располагали союзники. Им было позволено оперировать только теми материалами, которые пожелало дать им обвинение. Все же другие материалы, которые могли послужить оправданию обвиняемых или хотя бы частично снять с них вину, приходилось добывать с громадными трудностями, как правило, обходными путями и в неполном виде. Естественно, в результате подобных ограничений для стороны защиты были возможны только доказательства, добытые из германских источников. Для установления имеющих ключевое значение фактов, подобных тому, что союзники намеревались осуществить и планировали вторжение в Норвегию, был бы необходим доступ в зарубежные архивы; разумеется, этого никогда не было позволено.

Из-за чрезвычайной скученности в разгромленном Нюрнберге, куда доставлялись все новые и новые свидетели обвинения, защита испытывала серьезные проблемы с оборудованием хотя бы самого примитивного рабочего места. Строгость же заключения, в котором содержались обвиняемые, исключала для их адвокатов возможность конфиденциально побеседовать со своими подзащитными.

И наконец, вся атмосфера, в которой проходил процесс, была исполнена враждебности. Все газеты, все передачи радиостанций находились под непосредственным контролем союзников и поэтому печатали и передавали только негативные для обвиняемых материалы. Тот факт, что мои адвокаты смогли сделать так много при столь ограниченных возможностях, свидетельствует об их исключительных способностях как защитников.

В качестве своих основных свидетелей я определил вице-адмирала Шульте Мёнтинга, бывшего в течение многих лет моим помощником и ставшего впоследствии начальником моего штаба, и бывшего министра внутренних дел Северинга.

Спокойная и уверенная манера Северинга давать свидетельские показания производила большое впечатление на суд. Он воздерживался от произнесения каких-либо пропагандистских или полемических утверждений, сосредоточившись целиком и объективно на тех областях, в которых он был наилучшим образом информирован, таких, в частности, как начальное перевооружение военно-морского флота. Сердечность, с которой он защищал меня, глубоко тронула. Он засвидетельствовал, что рост флота после 1928 года, вопреки запретам Версальского мирного договора, имел место в соответствии с решением германского правительства. Он также засвидетельствовал, что услышал о массовых убийствах евреев и людей других национальностей только после падения гитлеровского режима. Отвечая на вопрос моего адвоката о том, получал ли он и его друзья по социал-демократической партии поддержку из-за границы в период нацистского режима, он дал откровенный и смелый ответ.

«Если вы спрашиваете меня, – сказал он, – получали ли мои политические друзья поддержку от иностранцев, которых можно назвать антифашистами, хотя бы в виде протеста, то я должен ответить «нет»! К сожалению, нет! Мы были потрясены, когда члены британской лейбористской партии, которые не имели статуса делегатов правительства, пользовались гостеприимством Гитлера и потом, уже вернувшись в Англию, превозносили рейхсканцлера Гитлера как приверженца дела мира! В этой связи я должен назвать имена Филиппа Сноудена, бывшего министра в правительстве лейбористов, и Джорджа Ленсбери, лидера лейбористской партии».

На этом председатель трибунала остановил Северинга и не позволил ему больше давать показания по этому пункту. Это был именно тот вид показаний, который, как и предполагалось, не должен был прозвучать.

Вице-адмирал Шульте Мёнтинг давал свои показания в ходе долгого перекрестного допроса, поминутно прерываемый как адвокатом, так и представителем обвинения. Его великолепная память, четкость ответов и точность анализа проблем нацизма, как в мирные, так и в военные дни, произвели явное впечатление на слушателей.

Очень действенными были и свидетельские показания барона фон Вайцзеккера, бывшего статс-секретаря министерства иностранных дел. В период операции в Норвегии, заявил он, он не был согласен со мной в том, что союзники сами уже планируют оккупацию Норвегии, но теперь он знает, что я был тогда совершенно прав. Он также засвидетельствовал, что силы германского военно-морского флота, расквартированные в Норвегии, в период оккупации пользовались всегда чрезвычайно высокой репутацией среди норвежцев, о чем многие из них лично говорили барону фон Вайцзеккеру.

Я также считаю себя вечно обязанным многочисленным свидетелям, давшим свои показания не только лично перед судом, но и в виде аффидавитов, писем и других документов, отправленных со всех концов страны, причем многие из их авторов даже не знали меня лично. В общем же все свидетели, дававшие показания по адмиралу Дёницу и мне, своим поведением и даже внешностью самым лучшим образом создавали перед всеми образ германского военно-морского флота, притом что многие из них были доставлены в трибунал непосредственно из тюрем союзников. По сравнению с откровенными и убедительными показаниями этих свидетелей доказательства, представленные обвинением, в особенности в виде письменных документов и аффидавитов, выглядели слабыми и тенденциозными.

Что касается лично меня, то я постарался дать ясную картину того, к чему я был причастен, как до войны, так и в ее ходе, насколько мне удавалось это припомнить. Полагаться при этом я мог исключительно на свою собственную память, за исключением нескольких документов и части моих заметок, которые удалось добыть моему адвокату, несмотря на чрезвычайные трудности.

С самого начала процесса мы с адмиралом Дёницем для себя решили: самое главное, что сейчас поставлено на карту, – историческая справедливость военных действий Германии на море, которая была для нас гораздо важнее, чем какое бы то ни было обвинение, направленное против нас лично. По сравнению с сохранением доброго имени германского флота все последствия, касающиеся нас как личностей, не имели никакого значения.

Как само собой разумеющееся, адмирал Дёниц и я взяли на себя всю меру ответственности за происходившее в те периоды, когда мы соответственно стояли во главе флота. Такова была точка зрения, которой всегда придерживались германские военные руководители. Поэтому я гневно отверг все обвинения, предъявленные адмиралу Дёницу в связи с военными действиями подводных лодок за тот период, когда командующим флотом был я.

Именно методы ведения подводной войны были основным предметом атак обвинения. Но как раз в этом отношении мы всегда были предельно щепетильны. Прежде чем отдавать какие-либо указания или издавать директивы относительно действий наших подводных лодок, мы тщательно проверяли каждый их пункт в юридическом отделе военно-морского штаба и поэтому были уверены, что предприняли все возможные предосторожности против нарушений международных правил ведения войны на море. Как адмирал Дёниц, так и я выступали всегда приверженцами взглядов, что никакие действия не должны быть предприняты, никакие приказы или директивы изданы, если они могут привести к нарушению моральных правил войны на море, признаваемых всеми цивилизованными людьми. Я абсолютно точно знал, что адмирал Дёниц, отдавая себе в этом полный отчет, несколько раз подверг опасности вражеских атак наши подводные лодки и их экипажи, чтобы обеспечить спасение членов экипажей торпедированных судов.

Обвинение намеревалось доказать нашу вину, используя все возможные средства. В резком контрасте с этим проявилось отношение, выраженное в письменных показаниях, сделанных британским адмиралтейством и адмиралом Нимитцем, командующим американскими военно-морскими силами на Тихом океане, в нашу пользу.

Один раз в виде исключения трибунал смягчил свой запрет на наш доступ к конфискованным германским архивам и на получение нами свидетельских показаний из иностранных документов и от иностранных свидетелей. В ходе разбирательства об обстоятельствах подводной войны на море главному судье флота Кранцбюллеру после многократных попыток удалось добиться разрешения для одного из наших помощников адвокатов, капитан-лейтенанта Мекеля, просмотреть и сделать выписки из документов по действиям германских подводных лодок на море, секвестрированных в Лондоне. В дополнение к этому, трибунал удовлетворил запрос Кранцбюллера на разрешение получить показания у офицеров и чиновников британского и американского военно-морских флотов.

С помощью доктора Симерса главный судья флота Кранцбюллер подготовил и направил в обе эти организации список вопросов, на которые в обусловленное время получил ответы.

Из ответов английского адмиралтейства было установлено и принято трибуналом к сведению, что с самого начала войны британский флот начал вооружать английские торговые суда в соответствии с директивами, уже изложенными в 1938 году в их «Руководстве по торговому мореходству». Также торговые суда выходили в море под охраной вооруженного эскорта. Британские торговые суда имели приказы докладывать обо всех замеченных ими подводных лодках и по этой причине стали частью британской военно-морской системы разведки и оповещения. С 1 октября 1939 года британский военно-морской флот дал приказ британским торговым судам при малейшей возможности таранить германские подводные лодки. А 8 мая 1940 года британские военно-морские силы получили приказ топить, без предупреждения, любые суда, замеченные ночью в проливе Скагеррак.

Столь же искренние и полезные ответы дал на полученные им вопросы и адмирал Нимитц. Сразу же после начала войны с Японией, заявил он, правительство Соединенных Штатов объявило весь Тихий океан зоной военных действий и отдало приказ на ведение неограниченной войны против Японии. В этой зоне военных действий, охватывающей всю акваторию величайшего океана в мире, подводные лодки Соединенных Штатов имели право нападать без предупреждения на любое замеченное ими торговое судно. Действие этой директивы не распространялось лишь на госпитальные суда и некоторые другие, находившиеся под особой защитой из гуманитарных соображений.

Но самый важный вопрос из вопросника, направленного адмиралу Нимитцу, звучал так: «Было ли запрещено американским подводным лодкам, особым на то приказом или сложившейся практикой, принимать меры к спасению пассажиров и экипажей судов, потопленных без предупреждения, если эти меры подвергали опасности сами подводные лодки!»

Совершенно недвусмысленный ответ американского адмирала гласил:

«Как правило, подводные лодки Соединенных Штатов не принимали мер к спасению оставшихся в живых врагов, если такие меры были связаны с дополнительным риском или если тем самым подводная лодка ставила под сомнение дальнейшее выполнение боевой задачи».

Информация, полученная от двух высших и самых авторитетных офицеров двух величайших флотов, с которыми мы сражались во время войны, стала самой весомой для оценки методов ведения войны германским военно-морским флотом. В ходе Нюрнбергского процесса было установлено, что германский военно-морской флот вел военные действия в соответствии с теми же правилами и обычаями, которые соблюдались двумя крупнейшими флотами держав, с которыми мы сражались. В результате Международный военный трибунал полностью снял обвинение германского флота в ведении войны недозволенными методами, подтвердив, что эти военные действия велись в полном соответствии с положениями международного права. То, что мы с адмиралом Дёницем одержали победу в этом отношении, стало для нас самой важной частью процесса. Победа эта стала тем значительнее, что она была достигнута с помощью наших бывших врагов, в частности тех, чьи силы самым решительным образом сражались с нами в ожесточении подводной войны.

Аргументы главного судьи флота Кранцбюллера, которые он приводил в опровержение доводов обвинения, связанных с военно-морскими действиями Германии, были достойными и убедительными. В своей итоговой речи в пользу моего оправдания доктор Симерс доказал несостоятельность обвинения по всем пунктам. В ходе своей блестящей защитной речи он сосредоточился, в частности, на обвинениях нас в связи с норвежскими операциями, раскрыв аналогичные планы и намерения союзников.

В основном именно по поводу этого обвинения в ведении агрессивной войны трибунал не согласился полностью с контрдоказательствами доктора Симерса и в конце концов вынес в отношении меня обвинительный вердикт «на основании полученных свидетельств».

Основание для такого вердикта в отношении меня осталось совершенно непонятным, так как сам суд ограничил количество материалов, представляемых в качестве доказательств, отклонив ходатайство нашего советника о представлении официальных английских документов и директив, связанных с норвежской операцией. Когда позднее эти документы были опубликованы, в частности в мемуарах премьер-министра Уинстона Черчилля, какие-либо основания для вердикта и приговора Нюрнбергского трибунала в отношении меня, касающиеся оккупации Норвегии, были полностью опровергнуты.

В своем последнем слове перед трибуналом я вкратце подвел итоги следующим образом:

«Окончательное решение настоящего трибунала, после того как все свидетели дали показания, стало развязкой благоприятной для Германии, но неожиданной для обвинения. Безупречное свидетельство оправдало немецкий народ – а вместе с ним и всех тех, кто, как и я, обвиняется в подобном, – от ужасного обвинения в молчаливом согласии на убийство миллионов евреев и людей других национальностей, кроме тех, кто на самом деле участвовал в них. Несмотря на то что обвинение в ходе предыдущих слушаний узнало правду, его попытки, облеченные в морализаторские одежды, опозорить весь народ Германии посредством всех этих обвинений и перекрестных допросов, полностью провалились.

Другим результатом, столь же важным для меня, стало то, что законность и благородная природа поведения германского военно-морского флота во время войны были публично подтверждены в ходе настоящего процесса. Флот предстал перед трибуналом и перед всем миром со сверкающим гербом и незапятнанным флагом. Все попытки господина Шоукросса[66] уравнять подводную войну с такими же жестокостями, которые творились повсюду, мы смогли сознательно и с негодованием отвергнуть. Опровергнуто также обвинение в том, что военно-морской штаб и его начальник демонстрировали «пренебрежение к международному праву»; наоборот, было доказано, что с самого начала и до конца они честно старались вести современную морскую войну в соответствии с требованиями международного права и гуманности, на той же основе, что и их противники.

Я могу только сожалеть, что обвинение постоянно старалось опорочить меня и флот, что было продемонстрировано представлением второго и дополненного перечня пунктов обвинения и материалов, которое, однако, отличалось от первого только количеством и резкостью оскорбительных искажений. Явным объяснением этому является то, что обвинение само признало слабость вменяемых нам в вину пунктов.

Я также считаю, что английские и американские обвинения стали медвежьей услугой их собственным флотам, представляя в виде сборища аморальных негодяев германский флот, долгие годы оказывавший упорное и достойное сопротивление военно-морским флотам союзников. Но я уверен, что адмиралтейства союзников поймут меня и знают, что они сражались не против преступников.

Поэтому я могу объяснить отношение обвинения лишь тем, что как они, так и их представители выказали недостаточное понимание основополагающих принципов военного поведения и профессии военного. Соответственно этому они вряд ли могут выносить суждения, касающиеся чести военного.

Подытоживая сказанное, хочу заявить, что я выполнял свой долг военного, поскольку был убежден, что таким образом я могу служить германскому народу и отечеству, в котором я живу и за которое готов в любой момент отдать жизнь. Единственным основанием, по которому кто-то мог хотя бы заподозрить меня виновным в чем-либо, может быть ошибочно истолкованное мнение, что я вышел за рамки моих воинских обязанностей и дал себя до некоторой степени вовлечь в политическую деятельность. Такое мнение не принимает во внимание тот факт, что я занимал только позицию военного и, более того, что подобный политический аспект совершенно противоречит всей моей службе на флоте и традиции германских вооруженных сил. Любая подобная деятельность может быть сочтена моральной виной перед германским народом, но никогда не сможет заклеймить меня как военного преступника. Такая вина не может быть установлена уголовным судом людей, но лишь только Богом».

Вынесение трибуналом вердикта и оглашение приговоров состоялось 30 сентября и 1 октября 1946 года. Для меня они стали во многих отношениях неожиданными, не в связи с моей личной судьбой, но в отношении других обвиняемых.

С того самого момента, когда я увидел, каким образом трибунал осуществляет свою работу, я ничуть не сомневался, что могу быть осужден. Хотя с меня и было снято обвинение в «преступлениях против человечества», я был признан виновным в подготовке и осуществлении агрессивной войны, причем последнее основывалось на операциях в Норвегии. Я был приговорен к пожизненному заключению. Адмирал Дёниц получил меньший срок заключения – десять лет, на том основании, что он делал это «в профессиональном качестве».

Вердикт и приговор адмиралу Дёницу стал для меня совершенно непостижимым, поскольку все обвинения против него были практически опровергнуты, а причины, по которым было определено такое наказание, были абсолютно недостаточными.

Но то, что воистину потрясло меня, – приговор фельдмаршалу Кейтелю и генерал-полковнику Йодлю к смертной казни через повешение. Я не мог представить себе, что какой бы то ни было военный трибунал может определить столь позорную казнь офицерам самого высокого ранга, для которых даже за обычные преступления общепризнанным наказанием был расстрел.

Приговор к столь позорной смерти явно пришелся не по душе даже многим из наших противников: присутствовавшие в зале американские генералы поднялись и вышли из зала суда перед произнесением смертного приговора германским генералам.

Тесные взаимоотношения, в которых эти два генерала состояли с Гитлером, обусловленные их официальным положением, очевидно, послужили слабости их защиты. Как на ближайших сотрудников Гитлера, именно на них и возложили всю тяжесть вины и ответственности за все военные приказы и распоряжения, отданные Гитлером, хотя именно они часто использовали свое высокое положение в военной иерархии и рисковали лично для того, чтобы воспрепятствовать некоторым из аморальных вещей, которые имели место.

Я всегда весьма высоко ценил генерала Йодля, с которым мне часто приходилось совместно решать вопросы в рамках моего положения в среде военных. Его отличали интеллигентность, быстрая оценка ситуации, способность рассуждать и действовать в свете широкой всеохватывающей обстановки, даже если вопрос не относился к сфере его компетенции. Блестящий и способный офицер Генерального штаба, он был также честным человеком с твердым характером. Не колеблясь, он позволял себе возражать Гитлеру и отстаивал свои собственные убеждения, даже с изрядным личным риском. В Нюрнберге он продемонстрировал свое совершенное владение теорией и практикой войны и парировал все предвзятые обвинения спокойной и ясной логикой своих ответов.

Фельдмаршал Кейтель в еще большей степени ассоциировался с Гитлером благодаря своей должности начальника штаба Верховного главнокомандования вооруженными силами. Без сомнения, он, не обладая достаточно сильным характером, не всегда мог с должной твердостью и определенностью противостоять более сильной личности Гитлера. Ему следовало осознать это и уступить место своему более твердому преемнику. Но я уверен, что он всегда неустанно и беззаветно исполнял свой долг.

В период от вынесения приговора и до приведения его в исполнение всем обвиняемым было позволено навестить друг друга в камерах тюрьмы. Первым я посетил Кейтеля, желая выказать ему свое сочувствие в этот трудный для него час.

С середины октября 1945 года, когда я был разлучен с моей женой в Москве и переведен в Берлин, а позднее и в Нюрнберг, я ничего не знал о ней и чрезвычайно беспокоился. В середине сентября 1946 года, после того, как все свидетельские показания были заслушаны трибуналом, и до того, как был вынесен вердикт, семьям обвиняемых было позволено посетить их. Мои дочь и сын побывали у меня в Нюрнберге, но все усилия моего адвоката, равно как и усилия господина Лоуренса, председателя Нюрнбергского трибунала, добиться разрешения увидеться со мной моей жене оказались напрасными. Телеграммы, отправленные ей, вернулись с пометкой «за невозможностью доставки адресату». Попытки моего советника разыскать ее через советских представителей в Нюрнберге окончились лишь туманными обещаниями и ничем больше. Когда я написал об этом господину Лоуренсу, он лично поднял этот вопрос в Контрольном совете[67] – я буду вечно признателен ему за это, – но и этот шаг не принес успеха. В следующий раз я увидел свою жену только спустя четыре года после нашего расставания в Москве, через частую металлическую решетку в тюрьме Шпандау. За несколько дней до этого она, наконец, была освобождена из советского лагеря для заключенных.

Вся ее вина состояла в том, что она была моей женой.

Мой приговор означал, что остаток своей жизни мне было суждено провести в стенах тюрьмы – предмет унижения и беспокойства моей семьи. Несмотря на советы моего адвоката, я решил просить Контрольный совет о милости – расстрелять меня. Я не желал в моем возрасте быть предметом постоянного психологического бремени для своей семьи. Но мое прошение было отклонено.

В ходе Нюрнбергского процесса многие бывшие адмиралы старого германского императорского флота, хорошо известные в Англии, направили свои петиции британскому флоту с просьбой вступиться за адмирала Дёница и меня. Многие офицеры германского военно-морского флота, находясь в плену и пребывая в британских и американских лагерях для военнопленных, также массово ходатайствовали в отношении нас. Помимо прочего, они заявляли, что считают своим долгом защитить честь своих погибших и раненых товарищей и не могут поверить, что офицеры союзнических флотов смогут согласиться с обвинением, что германский флот сражался как пиратский.

Когда в зале заседаний Нюрнбергского трибунала зачитывался приговор, при этом присутствовал адмирал лорд Эндрю Б. Каннингхем, в то время бывший первым лордом британского адмиралтейства. Несколькими днями спустя адвокат Дёница переговорил с ним по поводу петиций за помилование германских офицеров военно-морского флота. Лорд Каннингхем посоветовал ему передать эти петиции непосредственно британскому адмиралу, входившему в Контрольный совет по Германии, и проинформировал последнего, что он, лорд Каннингхем, сам посоветовал сделать это. Этот поступок невозможно расценить иначе, как поддержку лордом Каннингхемом этих петиций.

Адмирал Каннингхем побывал в Берлине в декабре 1938 года как один из британских представителей флота, уполномоченных вести переговоры с германским Верховным командованием флота по поводу изменений англо-германского морского соглашения 1935 года. Мы тогда поставили в известность британское адмиралтейство, что, в соответствии с положениями этого соглашения, мы намереваемся построить два крейсера и довести численность нашего подводного флота до 100 процентов от британского подводного флота, как это было позволено соглашением. Переговоры прошли без малейшего препятствия. После их завершения как адмирал Каннингхем, так и я выразили свои надежды, что война между нашими двумя странами никогда не случится. Я убежден, что он высказал это столь же искренне, как и я.

К сожалению, нашему взаимному желанию не суждено было сбыться. Когда, всего восемь месяцев спустя, война все-таки разразилась, адмирал Каннингхем, один из самых выдающихся британских офицеров флота, пошел сражаться за свою родину – как и я за свою.