В середине II в. хуннская эра во Внутренней Азии закончилась, но с этого времени начинается новый этап их истории – гуннская инвазия в Европу и их завоевания в Старом Свете.

Если Птоломей прав, гунны обосновались в районе Нижней Волги во II в.

История хуннов с 158 по 350 г. совершенно неведома. Можно лишь констатировать, что за 200 лет они изменились настолько, что стали новым этносом, который принято называть «гунны».

По этому поводу существует легенда, что король готов Филимер, при котором готы во второй половине II в. появились на Висле, привел свой народ в страну Ойум. Предполагается, что эта страна располагалась на правом берегу Днепра. Там Филимер разгневался на женщин, обладающих сверхъестественными силами, одним словом, колдуний, и изгнал их в пустыню. С изгнанницами встретились «нечистые духи», и потомки их образовали племя гуннов. Видимо, так и было. Хунны, спасшиеся от стрел и мечей сяньби, остались почти без женщин. Ведь редкая хуннка могла вынести тысячу дней без отдыха. Описанная в легенде метисация – единственное, что могло спасти хуннов от исчезновения.

Хунны и гунны – пример этнической дивергенции.

Мы не знаем, каков был социальный и политический строй гуннов периода миграции из зоны периферии китайской цивилизации в Поволжские степи и периода нашествия на земли аланов и готов Северного Причерноморья, но гунны должны были принципиально упростить свои социально-политические структуры с началом миграции на запад. Несомненно, однако, что гунны, тем не менее, сохраняли ту или иную меру памяти о своем прежнем социально-политическом опыте.

А каково же было положение в Европе?

К середине III в. германские племена между Эльбой и Рейном, обессилившие и спившиеся, стали образовывать военные союзы. Так, на базе древних племен, уже превратившихся в реликты и не способных отразить наступление римской армии Германика, возникли новые этнические образования с условными названиями: франки – свободные, саксы – ножовщики, алеманны – сброд, свевы – бродяги. Это были организации, созданные исключительно для войны, то есть военная демократия, уживавшаяся в Европе с родовым строем, так как некоторые племена сохранили его.

Предки славян – лугии и венеды – не уступали германцам в энергии, а иногда превосходили их, и за короткое время они распространились до Балтийского моря, а в последующие века овладели Балканским полуостровом. Позднее восточные славяне и росомоны слились в единый древнерусский этнос. Но в III–IV вв. они были только союзниками, ибо их общими врагами были готы, победившие римлян и отторгшие у них в 271 г. целую провинцию – Дакию. Кровь лилась обильно.

Но где же в эту эпоху – 160–360 гг. – царил мир? Какой этнос избегал столкновений, потрясавших Европу, Ближний Восток и Центральную Азию? Кто сумел избежать кровопролитий? Только те, о ком не вспоминают историки тех лет: это гунны. Можно подумать, что античные историки просто не уделяли внимания кочевым народам. Но это не так. Об аланах сообщают Иосиф Флавий, Лукиан и Птоломей, а о гуннах подробно рассказывает только Аммиан Марцеллин.

Аланы были одним из сарматских племен. Вот что писали о них историки: «Постепенно ослабив соседние племена частыми над ними победами, они стянули их под одно родовое имя». Об этом же сообщают китайские географы эпохи Младшей Хань, называя вновь образовавшееся государство Аланья. Территория аланов включала Северный Кавказ и Доно-Волжское междуречье. Хозяйство их было основано на сочетании скотоводства с земледелием, а ремесла и искусство были на очень высоком уровне. Культура их являлась продолжением скифской, хотя царских скифов и скифов-кочевников сарматы истребили так, что тех вообще не осталось, кроме как в степном Крыму. Последних прикончили готы.

Западные сарматы, роксоланы и язиги постоянно воевали с римлянами на берегах Дуная; восточные, проходя через «Аланские ворота» – Дарьяльское ущелье, вторгались в Армению и Мидию. Короче говоря, аланы 200 лет постоянно воевали.

Где в это время были гунны – историческая загадка.

Марцеллин дает следующий портрет гунна (очевидно, под впечатлением от ужаса при известии о вторжении гуннов в Старый Свет): «Гунны превосходят в жестокости и варварстве все, что можно себе представить. Они уродуют шрамами щеки своих детей, чтобы не росла борода. Их приземистая фигура с огромными руками и непропорциональная голова придают им чудовищный облик. Они и живут, как животные. Они не жарят и не варят пищу, питаются кореньями диких растений и сырым мясом, протухшим под седлом. Они не имеют понятия о плуге, о жилищах оседлых людей. Это вечные кочевники, с детства привыкшие к холоду, голоду, жажде. Они повсюду водят с собой свои стада, а семьи перевозят в повозках, где женщины ткут и шьют одежду, нянчат и воспитывают детей. Спросите у этих людей, откуда они пришли, где они родились – они этого не знают. Их одежда состоит из льняной туники и накидки из крысиной кожи. Они меняют одежду только когда она уже сгнила от пота. Шлем или шапка, сдвинутая на затылок, и обмотки из козьей кожи на ногах дополняют одеяние гуннов. Бесформенная обувь не дает им возможности ходить, поэтому они неспособны сражаться в пешем строю, зато в седле, будто сросшиеся со своими небольшими уродливыми лошадьми, – это неутомимые и быстрые, как молния, всадники. Они проводят на лошади свою жизнь – то верхом, то сидя, свесив ноги в одну сторону, на женский манер. На лошадях они проводят свои собрания, покупают и продают товары, едят и пьют и даже спят, склонившись на шею животного. В сражении они запугивают противника жуткими воплями. Встретив сопротивление, они рассеиваются в стороны, но тут же вновь возвращаются с невероятной быстротой, круша все на своем пути. Однако они не умеют закрепляться или осаждать укрепленный лагерь. Но ничто не сравнится с ловкостью, с какой они посылают на большое расстояние свои стрелы с острыми костяными наконечниками, твердыми и смертоносными, как железо».

Аполлинер, который объясняет физический облик гуннов намеренной деформацией тела в детстве, с таким же страхом пишет об этих «брахицефалах» с плоским носом («бесформенный плоский выступ на лице»), с выступающими скулами, глубоко сидящими глазами («из глазниц, как из пещеры, их острый взгляд охватывает далекие пространства»). Это орлиный взгляд кочевника, привыкшего обозревать огромную территорию, различать стада оленей и ланей или диких коней на самом горизонте степи. А вот портрет вечного степного всадника, написанный тем же автором: «Пеший гунн – роста, ниже среднего, а верхом на коне он огромен».

Интересно сравнить этот портрет с описанием хуннов, которое оставили китайские историки: и физический тип, и нравы – все сходится. Такой же портрет монголов XIII в. дают и китайские, и христианские авторы. Гунн, тюрк или монгол, степняк, брахицефал с большой головой, мощным торсом, короткими ногами, «вечный всадник», «верховой лучник» Верхней Азии, живущий по соседству с культурой и цивилизацией, почти не изменился за пятнадцать столетий набегов на оседлые государства.

Большинство востоковедов считают гуннов тюрками, поскольку эти народы восходят к одной языковой группе. Кроме того, раскопки в Венгрии показали, что речь идет о народе с сильно выраженной брахицефальностью. Наконец, когда гунны окончательно сошли с исторической арены, их место заняли племена, которые, несомненно, являлись прототюрками, их наследниками.

Итак, отношения между пришельцами – гуннами и редким коренным населением Западной Сибири, видимо, повели не к конфликтам, а, скорее, наоборот – к углублению контактов и установлению политических союзов. Это видно из того, что много лет спустя племена булгар и сабир носят приставку – «гунно». Причислять себя к гуннам в VI в. было почетно.

Зато по-иному восприняли эти изменения аланы.

Известно, что гунно-аланская война началась в 360 г. и закончилась победой гуннов в 370 г. И это несмотря на то, что аланы были гораздо сильнее гуннов. Подобно юэчжам и парфянам они применяли сарматскую тактику ближнего боя. Всадники в чешуйчатой броне, с длинными копьями на цепочках, прикрепленных к шее коня, так что в их удар вкладывалась вся сила движения коня и всадника, бросались в атаку и сокрушали даже римские легионы – лучшую пехоту III в.

За спиной у алан было громадное Готское царство, созданное Германарихом из рода Аманов. Оно простиралось от берегов Балтийского моря до Азовского, от Тисы до Дона. Остготы стояли во главе державы; вестготы, гепиды, язиги, часть вандалов, оставшаяся в Дакии, тайфалы, карпы, герулы, их южные соседи – скиры и северные – росомоны, венеды, морденс (мордва) и другие были их подданными. Готам принадлежали степной Крым, Черноморское побережье Северного Кавказа. При этом они были надежными союзниками алан. Так что последние считали, что их тыл обеспечен. Наконец, у алан имелись крепости. Гунны же брать крепости не умели. Так почему же гунны победили и алан, и готов, чего не смогли сделать ни римляне, ни персы? Потому что, когда в 360 г. началась война с гото-аланским союзом, поддержанным Византией, у гуннов уже было много сторонников, говоривших на своих языках, имевших свои религии и свои нравы, но выступавших вместе с гуннами и умноживших их ряды.

Очевидно, здесь следует вспомнить понятие «симбиоз», введенное в научный обиход Л. Гумилевым: «…близкое сосуществование двух и более этносов, причем каждый из которых имеет свою экологическую нишу» (в отличие от «химеры» – чисто хищнического сосуществования этносов в одной экологической нише). Так что именно симбиозом можно объяснить победу гуннов.

Дальнейшее повествование требует исторической справки на готов, остготов, вестготов.

Готы – германские племена, вторгшиеся в Западную Римскую империю. Выходцы из Прибалтийских земель, к III в. они переселились на северное побережье Черного моря и в низовья Дуная. Здесь они смешались с местными племенами, в основном скифо-сарматскими.

Восточная группа племен, населявших Причерноморье, известна под именем остготы.

Остготы вступили в союз с гуннами и в V в. основали свое королевство в Италии во главе с Теодорихом.

Вестготы – западная ветвь готов. В начале V в. вторглись в Италию, в 411 г. разбили Рим. В 418 г. основали в Южной Галии раннефеодальное Тулузское королевство. В V в. захватили большую часть Пиринейского полуострова. Их государство было завоевано арабами в 714 г.

В Испании королевство вестготов пало в 711 г. под напором мусульман.

Итак, к 370 г. стало ясно, что аланы войну с гуннами проиграли, но до полного разгрома и покорения ими аланов было далеко. Мобильные конные отряды гуннов контролировали степи Северного Кавказа от Каспийского моря до Азовского. Но предгорные крепости аланов взяты не были, не была захвачена и пойма Дона, что вообще было не под силу кочевникам. Гунны не пытались форсировать низовья Дона. Они нашли иной путь.

Согласно исторической хронике Иордана, в 371 г. гуннские всадники увидели на Таманском полуострове пасущуюся самку оленя и погнались за нею. Притиснутая к берегу моря олениха вошла в воду и, «то ступая вперед, то приостанавливаясь», перешла в Крым. Охотники последовали за ней и установили место подводной отмели, по которой шел брод. Они вызвали сюда своих соратников, перешли пролив и «подобные урагану племен… захватили врасплох племена, сидевшие на побережье этой самой Скифии», т. е. Северного Крыма. Дальнейшее легко представить. Гунны прошли через степи до Перекопа и вышли в тыл готов, которые, будучи союзниками аланов, сосредоточили свои войска на Дону, обороняя его высокий правый берег от возможного вторжения гуннов. Гуннам никто не мог помешать развернуться на равнине Приазовья.

Автор V в. Евнапий писал: «Побежденные скифы (готы) были истреблены гуннами, и большинство их погибло. Одних ловили и избивали вместе с женами и детьми, причем не было предела жестокости при их избиении; другие, собравшись вместе, обратились в бегство».

В отличие от гуннов, держава готов была построена на принципе силы, без принятия обычаев других племен (пример «химеры») и без симпатии ко всем, за исключением римлян; гунны же искали не врагов, а друзей, и все обиженные племена и народы вошли с ними в контакт.

Держава короля готов Германариха, представлявшая собой не союз племен, а «лоскутную империю», была покорена, и их престарелый король, потерпев поражение, от отчаяния покончил с собой.

Винитарий, преемник Германариха, также был побежден и убит. Большая часть остготов подчинилась владычеству гуннов, а вестготы, отступая под натиском гуннов, перешли через Дунай и вступили в Римскую империю (376 г.). Кубанские и терекские аланы также большей частью покорились на какое-то время гуннам и остались на месте, где позже обратились в христианство византийского толка (IX в.) и сформировали народность сегодняшних осетин. Другие аланы ушли на запад и вместе с западными германцами участвовали в «великих походах»; некоторые обосновались в Галлии, в нижнем течении Луары, другие ушли в Испанию, смешались с свевами в Галиции или вместе с вестготами сформировали смешанное население, которое, как предполагают, дало части этой страны название «гот-алан», или Каталония (?).

Итак, гунны привнесли новую модель социальной и политической организации (или, по крайней мере, ее элементы). Истоки этой модели – мир степей Евразии со своими традиционными контактами с иранским среднеазиатским миром и с Китаем. Хотя она очень скоро начала трансформироваться, включив в себя отдельные элементы европейского происхождения (например, римских секретарей-нотариев для переписки c западным императором), суть происходившего от этого мало изменилась. За формировавшимся европейским «социально-политическим фасадом» стояло совершенно иное отношение к власти – иное по сравнению с распространенными в мире европейских варваров представлениями.

По причине чрезвычайного характера гуннского вторжения и в результате последовавших за ним передвижений народов и племен, к началу V в. в Центральной и Восточной Европе складывается чрезвычайно сложная ситуация. До сих пор в течение уже достаточно долгого времени в этом регионе находились группы населения, уже давно если и не имевшие тесные контакты друг с другом, то, по крайней мере, обладавшие информацией друг о друге. При этом они могли принадлежать к различным этнокультурным «мирам» (например, дако-фракийскому, восточногерманскому, средиземноморскому, ирано-сарматскому). Однако, во-первых, во всех этих мирах превалировали общие для них индоевропейские традиции, и, во-вторых, каждый из этих миров уже накопил опыт общения с окружавшими его соседями. Хотя в результате переселения приходили в соприкосновение народы, ранее не знакомые друг с другом, тем не менее выработанные прежде образы «соседа» и старые приемы общения с успехом могли быть использованы (так, греки не без основания составляли свое суждение о готах III в., в частности, по бастарнам и западным германцам). В начале же V в. н. э. в Центральной и на юге Восточной Европы ситуация принципиально меняется: в ткань уже достаточно спаянного и значительно «гомогенизированного» средиземноморско-варварского (в основном греко-романо-германского) мира вклиниваются в качестве господствующих элементы совершенно чуждого, до сих пор не ведомого Европе мира азиатских неиндоевропейских (прототюркских? проенисейских?) кочевников – гуннов. В результате неожиданного и чрезвычайно интенсивного столкновения германского мира с чуждым миром европейских гуннов произошло внезапное включение в ткань германских политико-идеологических структур чуждого образа гуннского властителя.

Контакты между этими мирами сразу же оказываются настолько интенсивными, что на «осторожное» знакомство времени не хватает. Иначе говоря, в общение друг с другом вошли практически не готовые к взаимопониманию «собеседники».

Система организации власти у гуннов существенно отличалась от схем, привычных для европейских варваров. Управление у гуннов было, судя по всему, организовано не столько личным примером или контролем со стороны вождя-воина (как у римского императора или германского короля), сколько через посредство узкого круга приближенных к правителю лиц. Эти лица были организованы в какое-то подобие бюрократического аппарата и формально выполняли лишь хозяйственные задачи по организации быта властителя.

Вполне вероятно, в начале такая форма осуществления власти не вызывала у воинственной германской знати ничего, кроме презрения – презрения к трусости (т. е. невоинственности). Но в последней четверти IV в. последовали неожиданные и труднообъяснимые для традиционного германского сознания события – разгром готов Германариха и установление всевластия гуннских владык. Германская знать была поставлена перед необходимостью пересмотреть свое отношение к гуннской системе власти, тем более что вскоре многие германские вожди вошли в состав элиты нового политического образования – остгот Валамир, гепид Ардарих. К тому же это новое политическое образование оказалось способным не только подчинить практически все германские народы за пределами Римской империи, но и обложить данью обе части империи – Западную и Восточную. Новая жизнь создала новые вкусы, и новые ценности постепенно вошли в германскую политическую культуру.

К началу четырехсотых годов покорность аланов, остготов и исход вестготов сделали гуннов хозяевами всей зоны равнин от Урала до Карпат. Гунны, преодолев карпатские перевалы и пройдя по Валахской равнине, оккупировали Венгерскую равнину, где сделали своими подданными гепидов и вышли на правый берег Дуная.

Очевидно, в это время гунны разделились на три орды во главе с тремя предводителями, тремя братьями – Роасом, Октаром и Мундзуком. Три брата стали повелителями гуннов и правили с 425 по 434 г. В этом окружении и вырос один из величайших вождей всех времен и народов – Аттила (ок. 395–453 гг.), король гуннов.

Сотворение мифа об Аттиле началось еще в древности, с успехом продолжилось в Средние века и, похоже, не завершилось по сей день, с той лишь разницей, что современное мифотворчество выступает в виде гипотез, с большей или меньшей основательностью претендующих на научность. Исторический же Аттила малоизвестен читателям, хотя о нем и дошло до наших дней больше свидетельств современников, чем о многих исторических персонажах той эпохи.

Итак, родился Аттила где-то в долине Дуная примерно в 395 г. Будучи сыном вождя Мундзука, Аттила знал своих предков на тридцать поколений. Именно его род сохранял целостность родословной основной орды и явно тюркские черты.

Научившись ездить верхом сначала на овце, Аттила затем освоил верховую езду в совершенстве и виртуозно владел луком, пикой, арканом, мечом и кнутом – традиционным оружием своего народа, обязательным для высокородных юношей. Свою гордыню и силу он частенько выставлял напоказ, затевая рискованные охотничьи вылазки, где ловил волков и медведей сетями, а после выпускал им кишки в рукопашной, вооружившись одним лишь коротким кинжалом.

Смерть отца, вождя Мундзука, до срока оборвала крепкие узы и добрые отношения с сыном, когда тот был еще отроком. Впоследствии Аттиле довелось пострадать от злобных милостей собственных дядюшек, а особенно – наследника престола по имени Роас.

Главная ставка гуннских вождей в начале V в. находилась в степях Причерноморья. Туда направлялись византийские посольства до 412 г. Однако переселение гуннов на берега Дуная шло неуклонно: венгерская пушта (степь) напоминала им заволжскую родину, которую к V в. гунны покинули.

Из трех братьев Роас был самым хитрым и осторожным правителем. Когда в 430 г. гунны достигли Рейна, он попытался наладить с Римом дипломатические контакты и даже давал империи свои войска для подавления багаудов в Галлии.

Поскольку война была средством существования гуннов, они сражались постоянно, как за себя, так и за тех, кто пожелал их нанять. В первом случае надо было награбить как можно больше, во втором – продаться как можно дороже. Для этих наемников политические предпочтения не играли никакой роли. Кочевая жизнь не способствовала ни развитию сельского хозяйства, ни освоению ремесел. Грабеж, наемничество были их единственными источниками дохода и любимыми занятиями, которые они всегда старались совмещать.

Открыто выступив против решения Роаса отдать орду на службу чужеземцам, которых гунны, по мнению Аттилы, могли бы без труда разгромить, Аттила тем самым изменил свою юношескую биографию.

Дабы убрать с глаз долой Аттилу, Роас направил его в качестве заложника в Рим, ко двору Гонория. В обмен же, во исполнение уговора, римляне отправили в улус Роаса юношу по имени Аэций. Роас старался поддерживать максимально корректные отношения с Гонорием, императором Западной Римской империи. Искусно воздействуя из Рима на другие нации, империя прибегала к практике обмена малолетними заложниками, чтобы усилить контроль над странами, которые она хотела завлечь в неволю. Проще говоря, империя отправляла одного из своих подданных к чужакам, а те в ответ посылали одного из своих знатных отроков, дабы тот жил и учился в Риме при дворе императора.

Этот хитроумный подход являет собой мастерский образчик искусства диверсионно-подрывной дипломатии. Юные шпионы империи внедрялись в страны, удостоенные сей чести, на высших уровнях их иерархии. Стоило молодому римлянину оказаться при дворе чужой державы, как он начинал слать в империю донесения с жизненно важной для политики и войны информацией, одновременно на собственном опыте постигая обычаи, этикет и традиции хозяев. Эта двоякая стратегия заодно давала империи возможность перекроить заложников, посланных к ее двору, на свой лад. Приучение их к роскоши помогало влиять на политику и культуру менее цивилизованных наций, когда повзрослевшие заложники возвращались в родные края.

Одним словом, Роас с радостью ухватился за возможность воспользоваться римской практикой, чтобы сбыть с рук молодого смутьяна. Роас считал, что имперская выучка наверняка обуздает бешеный норов Аттилы, сделав его более покладистым членом царской династии гуннов.

При дворе Гонория Аттила увидел роскошь, разврат, пороки и интриги. С ним обходились как с юным принцем, каким он в сущности и был и каким его воспринимали эти «римляне», все больше полагавшиеся на «суверенных» варваров в деле защиты и укрепления столь обветшавшей империи.

Аттила отвергал роскошные наряды, пышные прически, изысканные блюда и благоухающее жилище, полагавшиеся ему как заложнику, хотя его неискушенных сотоварищей все это весьма привлекало; Аттила безуспешно пытался воспламенить их дух, дабы те воспротивились подобным пропагандистским искушениям. Не сумев однажды бежать, Аттила перешел к пассивному сопротивлению, решив приспособиться к обстановке и вынести из этого полезное. При римском дворе он присматривался и прислушивался. И с каждым днем все больше проникался решимостью избавить мир от влияния римлян, этих загадочных христиан. Постижение внутренней и внешней политики империи давалось Аттиле необычайно легко. Он изучил принцип организации римской армии, оружие, боевые порядки, выяснил, что достойного военного флота у римлян уже нет. Все это время он приглядывал за заезжими послами, вникая в хитросплетение интриг империи, тем самым постигая искусство политики и дипломатии. Жизнь при римском дворе давалась Аттиле крайне тяжело: тоска по соплеменникам, по родне, жажда избавить гуннов от службы чужестранцам, которых они могут разгромить без труда, стоит им только объединиться.

Азиатская добродетель долготерпения на славу послужила отроку, отправленному заложником ко двору Гонория. Он нашел опору в стоицизме и непоколебимой уверенности. Он постиг, что куда важнее достичь конечной цели, нежели понукать события, чтобы они разыгрались до срока. И посему вознамерился развить личные способности, сулившие ему успех, когда он всерьез вознамерится взойти на престол царства гуннов. Именно в Риме Аттила замыслил стратегию покорения вселенной, дотошно разработав ее во всех деталях: чрезвычайно четкий план ничуть не походил на прожект невежественного кочевника.

По возвращении на родину Аттила не ринулся очертя голову захватывать трон. Тщательно спланировав каждых шаг, он терпеливо ждал, понимая, что его познания правителя и умение повелевать должны сперва созреть, как бы не жгла его жажда взять бразды правления.

Роас поручает ему объезд соседних дунайских племен, с целью внушения другим гуннским вождям, что Роас среди них – самый главный. Следовало уважать «независимость» вождей, но при этом убедить их признать Роаса и его преемников – а значит, и самого Аттилу – верховным вождем, кем-то вроде императора. То маня пряником, то грозя кнутом, рассыпая подарки вперемежку с угрозами, понимая, что, работая на Роаса, он работает на самого себя, Аттила блестяще справился с поручением, о чем стало известно обоим императорам и Аэцию, с которым у Аттилы сложились относительно дружеские отношения.

По свидетельству современников, Аттила знал греческий и латинский, причем греческим языком владел лучше. Это позволило ему стать естественным посредником дяди во всех переговорах с Западной и Восточной империями. К тому же он располагал и личными связями. Теперь Аттила причастен к власти, которую уже можно назвать имперской.

Политика Аттилы определилась быстро: на западе относиться лояльно к империи, пока Аэций будет там заметной фигурой, на востоке – по мере возможности запугивать глуповатого императора Феодосия II, расстраивать его примитивные козни и пользоваться его бездарностью и слабостью.

В 423 г., после смерти императора Западной Римской империи Гонория, Аэций попросил у Роаса войска для поддержки Иоанна Узурпатора. Аттила посодействовал в этом вопросе, и просьба была удовлетворена. Большинство историков сходятся во мнении, что предоставленная армия гуннов и их союзников насчитывала от пятидесяти до шестидесяти тысяч воинов. Одним словом, Аттила не только вышел на международную арену, но и прошел серьезную школу, предшествовавшую созданию империи гуннов.

Когда же момент настал, Аттила взял власть в свои руки: он был уже готов во всеоружии встретить любую проблему и сопротивление, подстерегавшие его как короля. Обескуражить или заставить свернуть его с полпути было попросту невозможно. Он был готов идти на риск, готов сплотить гуннов, дабы те в едином порыве взошли к вершинам. Ни на йоту не растратив своего несокрушимого упорства и жажды занять престол, он наконец-то добился своего. Час пробил! В 434 г. умер Роас, и власть перешла к Аттиле и его брату Бледе.

Бледа получил в наследство большую часть земли гуннов. Аттила же, любя войну, страстно желал объединить под своей властью всех гуннов и собрать воедино все народы, подчиненные им, для покорения мира. Свое восхождение к власти Аттила начал с укрепления связей с племенными вождями. Изрядная часть этих знакомств налаживалась благодаря многочисленным вылазкам Аттилы на охоту по гуннским территориям. Преданность этих вождей он завоевывал, взывая к их чувствам – будя воинские инстинкты и дразня аппетиты доступной славой и легкой, богатой добычей.

Образ жизни гуннов складывался в условиях вечной неопределенности, дух их воспламенялся сражением, добычей или кочевкой на новое место. На самом деле рамки поведения им задавала только природа и прихоти судьбы, а высокий дух проистекал из неизменно воинственного настроя. Аттиле, как царю гуннов, требовалось насадить новые принципы морали и дисциплины, способные сплотить варварские племена и сами по себе и между собой. Мир в стойбищах принесет лишь новообретенное националистическое сознание. Задача Аттиле предстояла не из легких!

Согласно исторической версии, Аттила стал королем племени, обитавшего в долине Дуная, после случайной гибели своего брата Бледы на охоте. Придания гуннов толковали его восхождение куда романтичнее: по смерти Бледы старейшины племени, собравшиеся на тризну, заспорили о том, кто теперь должен стать их королем, и тут прибежал отрок с вестью, что посреди ближнего луга появился огненный меч. Последовав за ним на луг, вожди с благоговейным трепетом узрели, как пламенный меч сам вспрыгнул на протянутую ладонь Аттилы. Сработан меч был столь искусно, что изготовить его могло только божество: то было знамение, «Меч Божий». Уж наверняка он был послан, дабы положить конец спорам, подтвердив, что королем надлежит избрать Аттилу. Его великие замыслы получили подпитку свыше посредством меча Марса, который короли скифов считали священным.

Став повелителем царского племени, Аттила взялся за объединение остальных неистово независимых племен в единую нацию гуннов. В хрониках описывается, что он целыми днями просиживал перед своим шатром, толкую с племенными вождями, чтобы заручиться их верностью плану объединения. Мятежных вождей Аттила, недолго думая, казнил. Боязнь сказать ему хоть слово поперек стала настолько явной, что один стареющий вождь отговорился от личной встречи с царем Аттилой, сказав: «Глаза мои чересчур слабы, чтобы взирать на солнце, где уж им вынести светозарный блеск завоевателя». Аттила понял и принял сию искусную лесть без возражений.

В сознании европейцев сформировался образ Аттилы как самого яркого правителя гуннов. Столкновение западного сознания с чуждым для него феноменом правителя, управляющего подчиненными не только привычными для них методами, но и через различные административные структуры (например, с помощью двора), вызвало рождение новой реальности, которая была привнесена из глубин совершенно иного культурного круга – степей Зауралья и Центральной Азии.

В противовес общепринятой традиции, которая хранит лишь гуннские жестокости, есть немало историков, склонных говорить об Аттиле как о славном герое гуннов. В этой связи следует остановиться на античных хрониках, хрониках венгров, германцев и других народов. Можно вспомнить эпические поэмы, в частности бургундские, близкие «Нибелунгам»: «Песнь бургундских королей при дворе Аттилы», «Смерть Аттилы», – в которых восхваляется добрый правитель по имени Атли. В Альзасе есть цикл святой Одили, принцессы франкского происхождения (кстати, часть франков были союзниками Аттилы), где изображены ее отец Этельрик (возможный вариант имен Атли и Этли), ее кузина святая Хунна, ее муж Хунно, а все действия происходят в городе Хуннавир.

Загадочно звучит имя «Аттила», в котором пытались найти тюркское название Волги – Этиль или Итиль. Мог ли этот легендарный персонаж носить германо-тюркское имя с пан-тюркским корнем «ата», что значит «отец», и германским уменьшительным суффиксом «ила»? Если принять эту гипотезу, тогда Аттила означает «маленький отец народов». Но как «Бич Божий» – именно в таком образе он запечатлен в некоторых культурах мира.

Античные историки описывают Аттилу как невысокого, широкоплечего, с темными волосами, плоским носом и редкой бородой. Узкие глаза смотрели так пронзительно, что все подходившие к нему дрожали, ощущая реальную силу. Страшный в гневе и беспощадный к врагам, он был милостив к своим соратникам. Гунны верили в его таланты и отвагу, поэтому под его властью объединялись все племена от Волги до Рейна. Под его знаменем сражались кроме тюркского ядра – гуннов – остготы, гепиды, тюринги, герулы, турклинги, руги, акациры, а также много римлян и греков, предпочитавших справедливость гуннского царя произволу и корысти цивилизованных римских чиновников.

Хотя властью своей он пользовался на славу, прочие атрибуты нового положения его отнюдь не прельщали. Восседая на деревянном троне в деревянном дворце, Аттила даже для еды и питья использовал незатейливую деревянную утварь. Платье его и отдаленно не напоминало пышные одеяния римских правителей: он предпочитал меховую куртку и черную кожаную шапку, нахлобученную до бровей.

Войско превозносило Аттилу до небес. На его вступление в стойбище какого-нибудь племени стоило полюбоваться. Женщины, дети и воины выстраивались вдоль тропы, криками восхваляя его. Когда же он проезжал мимо, женщины подносили ему еду. Аттила принимал дары с достоинством и пробовал угощение, не покидая седла своего великолепного черного коня Виллама (Молния).

Его правление гуннами было отмечено скорым, но вдумчивым судом. Он никогда не действовал второпях. Аттила наделил гуннов общенациональной целью: подчинить себе германцев и славян, завоевать Рим и Константинополь, пройти через всю Азию, а затем в Африку – тогда гунны будут править всеми землями на севере, юге, востоке и западе. Аттила воистину будет править вселенной. Амбициозный план Аттилы был вдохновлен отроческими мечтами, но окончательную форму ему придал юношеский опыт. И Аттила методично осуществлял его шаг за шагом. Он действовал терпеливо, с неослабной хваткой азиата, наделенного вдобавок политической прозорливостью человека, прислушивающегося и присматривающегося к происходящему, терпеливо поджидая тот единственный момент, когда надлежит перейти к действию.

Этот человек родился в мир для потрясения народов и внушения страха всему миру. Завоевания гуннов под его началом вошли в легенды. Исполнял свой план Аттила просто мастерски. Его рать, численность которой у многих исследователей достигала 700 тыс. воинов, представляла собой скопление варваров, но объединенных общей целью, дисциплинированных и преисполненных высоким боевым духом.

Гунны были исключительно свободными людьми и гордились этим. Существовала только военная иерархия, причем постоянно, а не только во время походов, – того требовала необходимость нападать и обороняться. «Суверенные вожди» являлись главнокомандующими, министры были одновременно и военачальниками, вожди племенных союзов возглавляли войска, а их командиры сочетали военные функции с гражданскими.

Каждый гунн был по определению воином, независимо от того, занимался ли он ремеслом или сельским хозяйством. Оседлый гунн держал оружие наготове, а кочевник вообще никогда с ним не расставался. По первому сигналу тревоги гунны бросали все, а женщин, детей и стариков везли с собой в кибитках. Моногамия не была абсолютной и сосуществовала с полигамией.

Гунны не дорого ценили жизнь. Вопреки мнению историков классического периода, а также Мишле и Рамбо, Аттила берег жизни не только своих воинов, но и других подданных. Он предпочитал демонстрировать своему народу силу, нежели пользоваться ею, запугивать, а не убивать. Умереть ради славы – вот истинная доблесть. Неверие в загробную жизнь не охлаждало пыл воинов, напротив, оно являлось источником отваги гуннов.

Наставал великий период в истории гуннов. Аттила начинал свои завоевания. Он задумал покорить две первые нации в мире – римлян и вестготов. Но прежде надо было определить границы Гуннской империи. И Аттила сам определил границы империи, которую считал своей по праву на момент прихода к власти. Для признания своей земли было достаточно, чтобы на ней имелось поселение гуннов или через нее пролегал путь гуннских переселенцев. Его империя простиралась от Уральских гор и Каспийского моря до Дуная. На юге ее естественными границами были Кавказ, Азовское и Черное моря, Карпаты. Территория современной Венгрии рассматривалась Аттилой как неотъемлемая часть его империи. На севере естественных границ не имелось. Граница его империи была искусственной, выдуманной и даже иллюзорной, тем не менее надо было принимать решения и закреплять земли, чтобы никто не приходил сюда без его ведома, не жил здесь не по его законам. Одним словом, Аттила определил границы, теперь нужно было поддерживать порядок в империи и обеспечивать ее защиту. Следует отметить, что Аттила не питал ни малейших иллюзий насчет реальности своей империи, ее единства и сплоченности, размеров подвластных ему территорий и лояльности тех, кого он называл своими подданными. Насколько же трезво Аттила оценивал силу власти императоров Восточной и Западной Римских империй? Аттила в бытность свою при дворе Гонория научился отличать видимость от реальности. Он знал, что огромная территория империи стала, в конце концов, причиной раздела ее на две части, каждая из которых оставалась слишком большой, чтобы в ней можно было установить прочный порядок. Императоров обеих империй Аттила считал номинальными, а потому не видел причин, по которым нельзя было бы ему стать императором, великим императором: он считал, что был способен не только стать полновластным господином своей империи, но и захватить обе Римские империи. Империй, по крайней мере официально, становилось теперь четыре: Западная Римская, Восточная Римская, Китайская и Гуннская.

Наиболее интересные, на наш взгляд, сведения о дворе Аттилы, придворной жизни, внешних отношениях имеются в сохранившихся хрониках Приска Панийского (V в.), Иордана (VI в.), Пьерри (VI в.).

Ученый грек Приск, лично посещавший двор гуннского правителя, оставил нам подробное описание ставки Аттилы и жизни в ней. Образ Аттилы у Приска основан на личных впечатлениях от общения с Аттилой и, что важно отметить, от общения с его в значительной степени германским окружением. Поэтому в образе Аттилы у Приска реальный исторический Аттила как бы преломлен в призме греко-римского и германского мировосприятия того времени. Не менее интересные сведения оставили и византийские послы Феодосия II.

Резиденция Аттилы находилась за Дунаем, на территории современной Венгрии. Дворец Аттилы, построенный на холме, возвышался над всем городком и издали привлекал взоры своими огромными башнями, поднимавшимися к небу. Дворец окружала территория, где находилось несколько дворцов: самого императора, его любимой жены Керки, некоторых из его сыновей и, вероятно, также жилище его придворных. Двор был окружен деревянной стеной, здания были также деревянные.

Кстати, Аттиле приписывали невероятное количество жен. Приск писал, что им несть числа, а вестгот Иордан, бывший епископом и занявшийся историей Аттилы, утверждал, что тот «имел несметное количество жен», а «чада его – что народ целый». Другие древние источники сообщали о трехстах женах и более чем тысяче двухстах детей. Весьма лестный отзыв о мужской силе гуннов, но едва ли этому примеру следовали в массовом порядке.

Аттила, будучи еще наследным принцем, женился около 413 г. на дочери вождя племени. Возможно, ее звали Энга. Она, видимо, имела статус наследной принцессы и родила сына Эллака, которого Аттила любил больше других. Но она умерла. Около 421 г. Аттила женился на гуннской княжне. Звали ее Керка. Став королем гуннов, он сделал ее королевой. Керка была, видимо, единственной из всех жен, которую Аттила допускал к участию в своей политической деятельности. Керка родила двоих сыновей и нескольких дочерей. Сыновья получили титул «правителей», что обеспечивало им статус королевских наследников, принцев, допущенных к государственным делам.

«Случайные» жены – предмет внезапной страсти – могли претендовать только на совместную трапезу и проживали в некоем подобии сераля вблизи королевской резиденции, удовлетворяя сиюминутные прихоти повелителя. Содержались они за счет казны, а дети их могли рассчитывать на высокое положение, если не были совсем бездарны. Тем не менее единственной «женщиной всей жизни» Аттилы была Керка, и никто не мог занять ее место.

Однако обратимся вновь к описанию ставки гуннского короля. Дворец Аттилы был обшит удивительно гладко выструганными и так правильно между собой подогнанными досками, что казалось, они были сделаны из одного цельного дерева.

Дворец императрицы, архитектуры более легкой и красивой, со всех сторон был украшен рельефными изображениями и резными фигурами, не лишенными грации. Его кровля поддерживалась искусно отделанными столбами, между которыми находился ряд выточенных арок, прикрепленных к вершинам маленьких колонн, образующих нечто вроде аркады.

На некотором расстоянии от главного дворца находился дом министра Аттилы Онегеза, окруженный также оградой и построенный, как и прочие здания, только попроще.

Онегез был греком, как видно из самого его имени, но воспитание получил у гуннов и занимал в Гуннской империи после Аттилы первое место как по своей силе, так и по богатству. Этой высочайшей степенью могущества, перед которой безропотно преклоняются исконные гунны, Онегез обязан был храбрости на поле брани, искренности в советах и той твердости, с которой боролся как против насильственных решений, так и против дурных наклонностей Аттилы. Он был для римлян лучшим заступником перед Аттилою, и не из личного интереса или вследствие отдаленного воспоминания о своем происхождении, но по чувству справедливости, по врожденной привязанности ко всему, что носило на себе печать цивилизации. Гуннский король, столь самовластный, столь раздражительный, уступал этому характеру, твердому в самой его мягкости; Онегез сделался его неизменным советником, и ему же Аттила поручил воинское образование и заботу о своем старшем сыне, Эллаке.

С Онегезом связано появление римских терм на территории гуннской ставки. Одна особенность обращала на себя внимание чужеземцев: в этой стране, где не только не было камней для постройки домов, но даже чувствовался недостаток и в дереве и где надо было издалека привозить материалы для зданий, Онегез выстроил баню именно по образцу римских терм. Вот история этой бани, как изложена она была византийскими послами: «В числе пленников, выведенных гуннами из разграбленного Сирмия, находился один архитектор, которого Онегез взял себе в качестве военного трофея. Министр Аттилы, будучи родом грек, пришел к гуннам еще молодым и привнес с собой, в частности, и любовь к баням в римском вкусе. Взяв не золото и драгоценности, а именно архитектора как часть добычи, он хотел приобрести в нем человека, который был бы искусен в строительном деле и мог бы тем самым служить ему. Пленник, прилагая все свое старание, думал таким образом ускорить минуту, когда спадут наконец с него оковы. Он ревностно принялся за работу: из Паннонии были привезены камни; устроены были печи, купальни, мыльни. Но когда все было профессионально сделано, архитектор остался при дворе».

Аттила любил пышные церемониалы. Вот, к примеру, церемония въезда Аттилы в столицу своей империи и как эту встречу, по свидетельству хронистов, обставлял Онегез.

Аттилу встречала процессия, состоявшая из женщин города. Выстроившись в два ряда, они держали над головами переброшенные с одного ряда на другой белые покрывала во всю их длину, под которыми проходили группами молодые девушки, по семи в ряд, и пели стихи, составленные в честь Аттилы. Все они направлялись ко дворцу, мимо дома Онегеза. У ограды стояла жена министра, окруженная толпой прислужниц, которые держали в руках блюдо с мясом и кубок, наполненный вином. Когда подъехал Аттила, она подошла к нему и попросила откушать яств, для него приготовленных. Благосклонным знаком Аттила выразил свое согласие; это было величайшим благоволением, какое только мог оказать гуннский император своим подданным. Тотчас же четверо сильных мужчин подняли серебряный стол в уровень с лошадью, и Аттила, не сходя с коня, откушал всех блюд, выпил чашу с вином и потом вступил в свой дворец. В отсутствие мужа, который, по возвращении из дальнего путешествия, потребован был к Аттиле, жена Онегеза пригласила византийских послов к себе на ужин вместе с гуннскими вельможами, которые почти все были ей родственники.

Что касается глав посольских миссий, то они получали распоряжение относительно своего размещения: устанавливать свои палатки в том месте, которое было близко к дому министра и к императорскому дворцу.

Максимин, глава византийской посольской миссии, сгорал от нетерпения увидеться с Онегезом, чтобы сообщить ему инструкции от Феодосия II, кроме того, он надеялся при помощи этого всесильного вельможи решить проблемы, которые должны были возникнуть при исполнении этого поручения. Он почти не спал и, как только забрезжил рассвет, отправил своего секретаря Приска к министру с подарками. Ограда была заперта; слуг не было видно, и Приск должен был ждать. Отдав подарки на сохранение посольским служителям, он решил прогуляться.

Тогда-то и состоялась любопытная встреча, позволяющая читателям получить представление о положении подданных в Гуннской и Римской империях.

Эта встреча описана в сочинении Приска, и мы остановимся на ней подробнее.

Так вот, когда Приск сделал несколько шагов, кто-то, прогуливавшийся так же, как и он, поравнялся с ним и обратился к нему на весьма чистом греческом языке. Услышать греческую речь в царстве Аттилы, где обыкновенно употреблялись языки гуннский, готский и латинский, и то при торговых делах, – это было неожиданностью, которая поразила Приска. Единственные греки, с которыми он мог ожидать встречи, были пленники из Фракии или приморской Иллирии, люди жалкие, которых легко было узнать по их длинным, растрепанным волосам, тогда как человек, заговоривший с Приском, был совсем не таков: голова у него была обрита кругом, и на нем была гуннская одежда, какую носят только богатые сословия. Эти мысли промелькнули, как молния, в голове Приска, и, чтобы узнать, что это за человек, после взаимного приветствия он спросил его: из какой страны света прибыл он сюда жить варварскою жизнью среди гуннов?

«Почему ты меня об этом спрашиваешь?» – сказал незнакомец.

«Потому что ты слишком хорошо говоришь по-гречески», – засмеялся Приск.

«Действительно, я грек, – сказал он. – У меня была обширная торговля в Виминацие, в Мизии, и я женат был там на богатой девушке. Жил счастливо, но война разрушила мое счастье. Так как я был богат, то и сделался вместе со своим достоянием добычей Онегеза, потому что – тебе, конечно, известно это – вожди гуннов имеют привилегию брать себе богатейших пленников. Мой новый господин водил меня с собой на войну; я бился мужественно и возвращался с добычею. Я дрался с римлянами, дрался с акатцирами и, приобретя достаточное количество добычи, принес ее моему господину – варвару и, в силу скифских законов, получил свободу. После этого я стал гунном, женился на женщине варварского племени и прижил с нею детей. Я сотрапезник Онегеза и, взяв все во внимание, мое настоящее положение могу считать даже лучше моего прошедшего.

О, да, – продолжал этот человек после минутного молчания, – закончив раз и навсегда военные труды, среди гуннов можно вести совершенно беззаботную жизнь: что каждый нажил для себя, тем и пользуется мирно, никто не обременяет его ничем, ничто не возмущает его спокойствия. Война нас поит и кормит, а тех, которые живут под управлением римлян, война разоряет и губит. Римский подданный ставится в необходимость поручать другим охрану своей безопасности, потому что жестокий закон не позволяет ему носить необходимого для собственной защиты оружия, а те, которым то позволено, как ни храбры, войну ведут плохо, потому что связаны сколько незнанием, столько же и трусостью своих вождей. Но несчастия вой ны ничего не значат для римлян в сравнении с теми бедствиями, которые терпят они во время мира, потому что тогда являются во всей силе и жестокости налоги, и конфискации, и угнетения вельмож. Да и как быть иначе? Законы не для всех одни. Если богатый или сильный нарушает их, то он делает это безнаказанно; а бедный, а человек, который не знает судебных формальностей, – о! такого человека наказание не заставит ждать себя, если только он, измученный, разоренный бесконечной тяжбой, не умрет от отчаяния прежде, нежели будет произнесен приговор. Не иметь возможности получить законного удовлетворения иначе, как только посредством денег – это, по моему мнению, верх несправедливости. Какую бы вам обиду ни сделали, вы не можете ни обратиться к суду, ни требовать у судьи решения дела, не отдавши за это приготовленной наперед суммы денег, чтобы задобрить судью и его свиту».

Отступник римской цивилизации долго говорил в этом тоне и проповедовал свои убеждения с жаром, который часто придавал ему вид адвоката, ратующего за самого себя. Когда он, по-видимому, сказал уже все, Приск попросил его в свою очередь дать ему сказать несколько слов и терпеливо его выслушать. «По моему мнению, – начал он, – основатели римского государства были люди мудрые и предусмотрительные: чтобы каждый хорошо знал свое дело, они учредили, с одной стороны, стражей закона, с другой – стражей общественной безопасности. Не имея никакого иного занятия в мире, кроме упражнения в искусстве владеть оружием, воевать и драться, эти последние образовали собою превосходный класс людей, назначение которого составляет защита других. Законодатели наши учредили сверх того еще третий класс – это класс поселян, которые возделывают землю; требование, чтобы этот класс вносил военные подати для содержания своих защитников, совершенно справедливо. Это еще не все: они учредили блюстителей правды и права в пользу слабых и бессильных, то есть юридических защитников для тех, которые не умеют защищать сами себя. После этого что же незаконного в том, если судья и адвокат получают плату от истца точно так же, как солдат от земледельца? Кто пользуется услугами, естественно, обязан давать жалованье тому, кто служит ему, – услуга за услугу. Всадник покупает лошадь, пастух – быков, охотник – собак, и каждый заботится о своей покупке. Если есть плохие истцы, которые разоряются на процессы, то тем хуже для них; а что касается до продолжительности судопроизводства, то она зависит большей частью от того, что необходимо разъяснять дело, а это делается не скоро, и все-таки хорошее решение дела, которого надо было долго ждать, лучше дурного, произнесенного вдруг, необдуманно. Отважиться на несправедливость – значит не только вредить людям, но и оскорблять Бога, источника всякой правды. Законы обнародуются, их знают или, по крайней мере, могут знать все; им повинуется сам император. Твоя жалоба на безнаказанность вельмож отчасти справедлива, но она удобоприложима ко всем народам; с другой стороны, и бедняк может избежать наказания, если не найдется удовлетворительных доказательств его виновности. Ты радуешься, что дарована тебе свобода: за это благодари судьбу, а не своего господина. Отправляя тебя на войну – человека гражданского, он подвергал тебя опасности быть убитым или – если бы ты вздумал убежать – сам убил бы тебя. У римлян нет такой жестокости; их законы ограждают раба от излишней суровости господина; они обеспечивают ему пользование приобретенным имуществом и потому отпускают его на волю, возвышают до состояния людей свободных, тогда как здесь за малейший проступок грозит смерть».

Этот возвышенный взгляд на цивилизацию, эта картина различных родов защиты, которые окружают человека в благоустроенных государствах, казалось, глубоко тронули собеседника Приска; строя софизмы на софизмах, он, вероятно, старался только заглушить в душе некоторые угрызения совести и изгладить из сердца кой-какие сожаления. На глазах у него навернулись слезы, и затем он сказал: «Законы римлян хороши, их государственный порядок также хорошо устроен, но дурные начальники колеблют и разрушают его».

Онегез был искренне предан своему повелителю, подтверждением тому описание Приском беседы Онегеза с византийским послом Максимином. Что касается внешней политики, то Аттила сначала строил ее на паритетных началах, а затем с явным превосходством: он хотел выгодных союзов и выполняемых обещаний. Ведение в этом духе дипломатических дел Аттила зачастую поручал Онегезу. Максимин убеждал Онегеза в том, что гуннам легко можно было бы заключить с византийцами прочный мир – мир, честь которого принадлежала бы исключительно его (Онегеза) благоразумию, что огромная польза, которую гуннский министр принес бы обоим народам, пролила бы на него и на его детей вечные благодеяния императора и всей его фамилии. «Каким же образом, – наивно спросил Онегез, – мог бы я удостоиться такой чести и как могу я быть таким самовластным миротворцем между вами и нами?» «Для того нужно только рассмотреть внимательнее, – отвечал посол, – все пункты, которые нас разделяют, все условия договоров, и взвесить все со свойственным тебе беспристрастием. Император будет совершенно согласен с твоим решением». «Но, – возразил Онегез, – это не относится к роли посланника, и если б я был таким, то руководился бы только одним правилом, приказаниями моего государя. Уж не надеются ли византийцы склонить меня своими просьбами к измене? Не думают ли они заставить меня обратить в ничто все мое прошедшее, всю мою жизнь, проведенную среди гуннов, забыть моих жен и детей, родившихся от них? В таком случае они очень ошибаются. Даже рабство у Аттилы было бы для меня приятнее, нежели почести и богатство в их империи». Эти слова, сказанные спокойным, но решительным тоном, не допускали более никакого возражения. Онегез, как бы желая смягчить суровость сказанного им, поспешно прибавил, что он был более полезен для римлян, находясь при Аттиле, а именно тем, что нередко укрощал его раздражительность.

Между тем на площади перед дворцом прогуливались послы других миссий в ожидании аудиенции или у самого Аттилы, или у его министра; они могли уходить, приходить, все рассматривать; им не мешал ни один страж. Здесь был и граф Ромул с товарищами по посольству, прибывшими в то же время из Рима от Валентиниана III; они прохаживались вместе с двумя секретарями Аттилы, Констанцием и Констанциолом, которые были паннонцы, и с Рустицием, который еще прежде явился с посольством Восточной империи, надеясь определиться в качестве писца в канцелярию гуннского императора.

В то время ничто не могло склонить Аттилу в пользу Западной империи: ему непременно нужно было получить или сирмийские сосуды, или ростовщика Сильвана. А дело было в следующем. При разрушении гуннами Сирмии один из секретарей Аттилы скрыл священные золотые сосуды и продал их в Италию Сильвану; Аттила, узнав о том, потребовал выдачи или вещей, или их владельца, и для успокоения Аттилы Валентиниан III отправил это посольство. Многие из присутствовавших жаловались на такое безрассудное упрямство варварского короля; тогда Ромул, которого все и всегда охотно слушали, как мужа, опытного в государственных делах, со вздохом сказал: «Да, удачи и могущество до того избаловали этого человека, что он не слушает и справедливых объяснений, если они ему не нравятся. Но надобно согласиться, что ни в Скифии, ни в другом каком-либо месте никто и никогда не совершал более великих дел в такое непродолжительное время: ставши обладателем всей Скифии, до островов океана, он сделал нас своими данниками, но теперь вот строит еще дальнейшие планы: хочет завоевать Персию». «Персию! – прервал один из присутствующих, – да каким же путем пройдет он из Скифии в Персию?» «Самым кратчайшим, – отвечал Ромул. – Мидийские горы недалеки от последних пределов гуннов; они знают это очень хорошо. Однажды, во время свирепствовавшего у них голода, так как нельзя было им получать хлеба из Римской империи, потому что в то время вели они войну с нею, двое из гуннских вождей попытались добыть себе хлеба из Азии. Углубившись в пустыню, они достигли топей, которые, по моему мнению, составляют Меотийское болото; потом, после пятнадцати дней ходьбы, прибыли к подошве высоких гор, перешли их и увидели себя в Мидии. Страна была плодородна; гунны занялись уже жатвой и собрали огромную добычу, как в один день пришли персы и своими стрелами затмили небо. Гунны, захваченные врасплох, бросили все на месте и, отступая назад долгой дорогой, увидели, что и новый путь привел их также на родину. Теперь предположите, что Аттиле пришла бы мысль возобновить этот поход: победить мидян и персов ему не будет стоить ни больших трудов, ни продолжительного времени, потому что ни один народ в свете не может противостоять его войскам». Римляне с любопытством, смешанным со страхом, следили за рассказом Ромула, посетившего столько стран и принимавшего участие в стольких событиях. Один из собеседников выразил желание, чтобы Аттила поскорее пустился в эту отдаленную войну и дал отдохнуть Римской империи. «Надобно опасаться, – сказал Констанциол, – чтобы, покоривши персов – а это будет нетрудно для него, – он не возвратился к нам, и уже не как друг, а как повелитель. Теперь он довольствуется золотом, которое мы даем ему как жалованье по его званию римского полководца; а когда покорит он Персию и Римская империя останется пред ним одна, неужели вы думаете, что тогда он пощадит ее? Ему уже и теперь досаден этот титул римского полководца, который мы ему даем, отказывая в титуле короля, и многие слышали, как он громко и с негодованием говорил, что у него есть рабы, которые стоят римских полководцев, а его полководцы стоят императоров». Этот разговор, в котором представители цивилизованного мира делились друг с другом своими мрачными предчувствиями, но, тем не менее, наперебой возвышали того, в чьих руках находилась гибель их отечества, был внезапно прерван. Подошел Онегез и объявил, что Аттила с этих пор будет принимать в качестве послов только трех сановников, и перечислил их имена. Послы заметили, что назначать таким образом известных лиц значило бы приводить их в подозрение у императора; Онегез отвечал на это коротко: «Это необходимо, а не то – война!» Таков был дипломатический язык гуннов.

Однако церемониал соблюдался. По случаю прибытия дипломатических миссий, как правило, устраивалось пиршество.

Зала пиршества была огромная, уставленная кругом стульями и маленькими столами, придвинутыми один к другому; за каждым столом могли усесться четыре или пять человек. Посередине возвышались подмостки, на которых стояли стол для Аттилы и ложе. На некотором расстоянии позади находилось другое ложе, убранное, как и первое, белой тканью и разноцветными коврами и похожее на ложе, используемое в Греции и Риме на брачных церемониях.

Как только вошли послы, кравчие подали им кубки, наполненные вином, которые они должны были выпить за здоровье Аттилы, это был ритуал, который непременно должен был исполнить всякий, прежде чем займет свое место.

Почетное ложе, поставленное вправо от подмосток, занято было Онегезом, а напротив него сидели двое сыновей Аттилы. Послы были усажены за стол, который стоял на левой стороне, т. е. был второй по значимости, и здесь высшее между ними место занимал один гунн знаменитого рода, по имени Берик, пользовавшийся большим уважением и обладавший множеством селений в Гуннии.

Эллак, старший сын Аттилы, занял место на отцовском ложе, но значительно ниже его, он сидел с опущенными глазами и в течение обеда держал себя чрезвычайно почтительно и скромно.

Когда все уселись, кравчий подал Аттиле кубок, полный вина, и он выпил его за здоровье одного почетного гостя, который тотчас же встал, взял также кубок из рук кравчего, стоявшего позади, и взаимно приветствовал Аттилу.

Затем следовала очередь послов, которые, также с кубками в руках, отвечали на императорское приветствие. Все гости были приветствованы один за другим, в порядке их сана, и ответствовали тем же; позади каждого стоял кравчий с кубком в руке.

По окончании приветствий вошли столовые прислужники с блюдами, наполненными мясом, и расставили их по столам; на стол Аттилы ставились блюда деревянные, и кубок его тоже был деревянный, тогда как гостям и хлеб, и различные кушанья подавались на серебряных блюдах, и их кубки были или серебряные, или золотые.

Гости брали кому сколько угодно с блюд, стоявших далее. После первого кушанья опять явились кравчие, снова начались приветствия, с той же церемонией по местам, начиная с первого до последнего. За вторым блюдом, состоявшим из разнородных яств, следовало третье приветствие кубками, во время которого гости, бывшие уже навеселе, опустошали свои кубки как нельзя добросовестнее.

К вечеру, когда зажжены были факелы, вошли два поэта и на гуннском языке начали петь перед Аттилой стихи своего сочинения, в которых прославлялись его воинские доблести и победы. Их песни привели слушателей в восторг, доходивший до исступления: глаза гуннов разгорались, лица принимали страшное выражение, многие плакали, очевидно, молодые – от жажды новых битв, старцы – от сожаления о прошлых. Эти гуннские Тиртеи были сменены шутом, кривляния и дурачества которого в одну минуту заставили гостей перейти к шумной веселости. При этом Аттила оставался важным и неподвижным: ни один мускул на его лице, ни один жест, ни один звук не обнаруживал в нем ни малейшего внутреннего движения. Только когда самый младший из его сыновей, Эрнак, вошел и приблизился к нему, то в глазах его блеснул луч нежности; взяв дитя ласково за щеку, он привлек его к своему ложу. Удивленный такой внезапной переменой в лице Аттилы, один из послов наклонился к одному из своих соседей-гуннов, говорившему немного по-латыни, и спросил его на ухо: вследствие чего этот человек, будучи холоден к другим детям, так ласков с этим ребенком. «Я охотно объясню это тебе, только обещайся сохранить в тайне, – отвечал гунн. – Гадатели предсказали королю, что его поколение прекратится в прочих детях, а Эрнак продолжит его. Вот причина такой нежности: он любит в этом ребенке единственную надежду на потомство».

В эту минуту вошел мавр Зеркон, и вдруг вся зала огласилась хохотом и стуком, которые, казалось, способны были поколебать ее. Мавр Зеркон, карлик, горбатый, кривоногий, курносый или, точнее, вовсе безносый, заика и идиот, скитался уже лет двадцать из одного конца света в другой и переходил от одного господина к другому, как самый редкий необычайный предмет, какой только можно придумать для забавы.

Гости продолжали пировать до утра.

Между тем послы, не получившие ни аудиенции, ни какого-нибудь удовлетворительного ответа, теряли понапрасну время. Они просили уже позволения возвратиться домой, но Аттила, не отказывая прямо в том, продолжал задерживать их под различными предлогами.

В свою очередь императрица Керка также развлекала послов, пригласив их в дом министра своего двора «на великолепное и весьма веселое пиршество», на котором гости, несмотря на свою римскую важность, принуждены были пить и обниматься со всеми.

Второй ужин, данный Аттилою, повторял весь церемониал первого, только Аттила держался несколько проще. Весьма часто, и чего прежде не было, он обращался к Максимину и между многим другим рекомендовал ему устроить брак паннонца Констанция, своего секретаря. Этот человек за несколько лет перед тем был отправлен Аттилою в Константинополь в качестве толмача, причисленного к посольству. Он был предметом внимания всего двора, рассчитывавшего склонить его на свою сторону; и в самом деле, Констанций предлагал свои услуги для поддержания мира с гуннами, но с условием если Феодосий II даст слово выдать за него какую-нибудь богатую наследницу из своих подданных. Феодосий, которому подобного рода подарки ничего не стоили, предложил ему немедленно руку одной сироты, дочери бывшего начальника телохранителей, который был обвинен императрицей Атенаидой в заговоре и казнен. Молодая девушка, содержавшаяся под стражей в укрепленном месте, с величайшим отвращением узнала, какая ожидает ее участь, и, решившись во что бы то ни стало избавиться от того, допустила похитить себя командовавшему войсками на востоке. Аттила, взбешенный при этом известии, отправил резкое письмо Феодосию II, говоря, что если он сам не имеет силы заставить повиноваться, то он ему придет на помощь в этом. Но разрыв был предупрежден тем, что Констанцию обещана была другая жена. Это-то последнее обстоятельство и напоминал Аттила Максимину в разговоре с ним. «Неприлично будет, – говорил он послу через переводчика, – Феодосию смеяться над доверчивостью Констанция: ложь унизит достоинство императора». Эти слова он заключил, как будто бы желая представить Максимину самый решительный довод и убедительный аргумент: «Если брак состоится, я разделю приданое со своим секретарем». Вот как обделывались дела при дворе императора гуннов.

Наконец Аттила, выведав у послов все, что ему было нужно, позволил им возвратиться на родину, так как их присутствие не представляло уже для него интереса.

Еще в бытность правителя гуннов Роаса Аттила разработал свою первую имперскую программу, с учетом собственного опыта поездок, встреч и переговоров. У него были виды на обе Римские империи (время, проведенное в почетных заложниках, не прошло зря), но особенно на территории Западной Римской империи, управляемые из Равенны, и дунайские земли, находившиеся под властью Византии. Обстоятельства складывались так, что следовало торопить события: Аттиле стало известно о римских эмиссарах, которые предлагали дунайским племенам тайный или явный союз. В то время гуннские отряды открыто переходили на службу Риму, представители гуннской племенной верхушки становились советниками императоров в Равенне и Константинополе, на дунайских землях задерживались тайные римские гонцы с золотом. И тогда Аттила сумел убедить Роаса в необходимости предпринять ответные действия, и притом самые решительные.

Роас отправил Феодосию II гневное послание, с требованием прислать к нему полномочных послов, которым будут подробно изложены причины неудовольствия и сообщено, какая сумма компенсаций и какие гарантии позволят избежать войны. Феодосий согласился направить посольство в римский город Маргус в устье Моравы, где должна была состояться встреча с Роасом и его советниками. Переговоры назначились на начало ноября 434 г. Тем временем скоропостижно скончался Роас. Вожди и воины провозгласили «суверенными вождями» двух его племянников – Бледу и Аттилу. Официально Аттила провозгласил себя императором, королем гуннов только в начале 435 г. Но уже с самого начала самостоятельного правления иностранные партнеры величали Аттилу правителем империи. Послы Феодосия первыми обратили на это внимание и были вынуждены последовать общему примеру. Аттиле предстояло установить дипломатические отношения с римлянами, поскольку, как уже отмечалось ранее, он задумал покорить две первые нации в мире – римлян и вестготов. Посему не к лицу независимому правителю гуннов было встречаться с послами Феодосия в римском городе Маргусе, а лучше неподалеку от него, на моравской равнине на правом берегу Дуная. Послов ободрял тот факт, что переговоры предстояло вести с новоиспеченным королем, а не с матерым несговорчивым Роасом. Однако Аттила повел себя очень жестко: никаких уступок и сумма, которую римляне должны были заплатить, чтобы избежать войны; послам же на изложенные требования необходимо ответить только «да» или «нет». Послы не ожидали ни такого приема, ни грозной речи на латинском: расторгнуть все союзы, заключенные де-юре и де-факто между Константинополем и странами, вошедшими в Гуннскую империю; отказать в какой либо поддержке дунайским и каспийским племенам и отозвать эмиссаров; уволить со службы всех гуннов, выдать всех гуннов, предательски укрываемых Феодосием II и всех дезертиров, нашедших прибежище в Восточной Римской империи; никогда не оказывать, прямо или косвенно, помощи врагам гуннов. На размышление была дана одна ночь. Наутро Маргусский договор был подписан, а затем, в связи с безвыходностью ситуации, одобрен Феодосием II.

Однако вскоре у Аттилы появились доказательства того, что император Восточной империи, в нарушение Маргусского договора, продолжает свою антигуннскую политику. Гуннский король решил заставить Феодосия II дорого заплатить за свое предательство. Внезапное нападение должно было произойти там же, где подписывался нарушенный Феодосием договор, но на этот раз уже на римской стороне, на левом берегу Дуная.

На поле, возле Маргуса, ежегодно раскрывала свои яркие шатры ярмарка. В те трудные времена она была для купцов обеих империй, а особенно для византийцев, одним из важнейших источников обогащения. Здесь торговали тканями, предметами искусства, изделиями ремесленников, дорогой посудой и вином. Целые стада скота, мешки зерна и пряностей переходили из рук в руки. В заключаемых договорах зачастую предусматривались охрана груза в пути и страховые гарантии, которые, в силу жизненной необходимости международной торговли, по большей части признавались везде. Известность ярмарки была такова, что на нее порой приезжали персы, индусы и китайцы, а фессалийцы, медийцы, македонцы и далматы бывали здесь постоянно. Римляне привозили товары из Африки и Сицилии. Варвары торговали мехами, кожей, глиняной посудой, коврами, тканями, слоновой костью, украшениями и конечно же отменными кожаными ремнями. Охрану обеспечивал византийский император, который собирал многочисленные налоги.

В 441 г. на ярмарку явилась под видом покупателей внушительная толпа гуннов, которые вскоре обнажили кинжалы и мечи, – стража бежала, толпа не смела оказывать сопротивление. Гунны грабили, громили лавки, поджигали все, что могло гореть, и, захватив скот и издавая страшные вопли, убрались восвояси. Когда об этом узнал Феодосий, то направил посла выяснить у Аттилы, что это – разбойники, которых следует наказать, или намеренное нарушение Маргусского договора. Аттила, разумеется, изобразил возмущение. Феодосий конечно же понимал истинный смысл совершенного гуннами погрома, но он как раз тогда не мог собрать необходимые войска для борьбы с гуннами. Пока велась переписка по данному инциденту, Аттила начал осаду Маргуса.

Город сдался Аттиле и вошел в состав империи. Феодосий в отчаянии молил императора Западной Римской империи Валентиниана III двинуть свои легионы против захватчика, но тот ответил отказом, возможно, здесь обошлось не без совета Аэция. На тот момент между гуннами и Западной империей не было разногласий, хотя захват Аттилой Маргуса облегчал им совершение набегов на западные римские земли. Аттила не скрывал своего стремления двигаться дальше по Восточной империи, и нападение Западной империи остановило бы его продвижение, поэтому отказ Феодосию отвечал его интересам.

Феодосий был бессилен что-либо предпринять. Аттила начал с захвата Мезии на Балканском полуострове (Босния, Сербия, Болгария), перешел через Драву и захватил Виминаций, затем пала Ратиара; Аттила подошел к воротам Сингидунума (Белграда), гарнизон которого предпочел сдаться, и часть солдат перешла на сторону гуннов. Затем войска поднялись вверх по Савве, завладели югом Второй Панноннии, принадлежавшей также Восточной империи. Панноно-римскому гарнизону Аттила предложил выбор: либо уйти в Первую Паннонию, находившуюся под властью Западной Римской империи, либо вступить в гуннские легионы. Практически все воины предпочли второе. Город Сирмий когда-то был столицей всей Паннонии и жемчужиной византийской короны, посему захват этого города был одним из самых счастливых моментов в жизни Аттилы. Отсюда можно было совершать набеги на Иллирию, Далмацию, Мезию, Македонию, Фракию и угрожать самому Константинополю. Так и случилось: войска Аттилы завершили завоевание Мезии, разрушили Сердику, обрушились на Фракию и захватили Филиппополь – болгарский Пловдив, – после чего остановились в Аркадиополисе – современной части Турции, – совсем рядом с Константинополем.

Находясь на грани отчаяния, Феодосий II поспешил заключить постыдный мир с иранскими Сасанидами. Тем временем римляне отступали в глубь Фракии в направлении Константинополя. Войска гуннов теснили их с запада и востока. Если верить древним авторам, Аттила возглавлял одновременно три экспедиции. Вскоре он появился у стен Наисса (сегодняшний Ниш), который исторически по своему значению стоял после Рима, Равенны и Константинополя: это был родной город Константина Великого, того самого, который превратил греческий Византий в Константинополь, а Константинополь – в столицу Восточной Римской империи.

Несметные войска гуннов должны были оставаться в виду Константинополя в полной готовности и броситься на штурм по первому приказу, но штурмовать столицу запрещалось. Самые различные предположения высказывали по этому поводу древние историки, по-видимому, все выдвигаемые ими доводы в той или иной мере соединялись в уме Аттилы, однако одно из этих объяснений, на наш взгляд, стоит ближе к истине: Аттила был вынужден остановиться, так как столкнулся с большими трудностями на востоке своей империи – гуннские и другие племена, лишь номинально признавшие власть империи гуннов, двинулись с востока на запад, чиня по дороге разбой и грабежи. Пресловутые укрепленные пункты не имели достаточных сил, чтобы остановить это продвижение или хотя бы защитить окрестности от разорения. Необходимо было обеспечить единство империи от Урала до Каспия и от Волги до Дуная. Кроме того, Феодосий уже истратил последний заряд энергии и был готов к переговорам с Аттилой.

За время «объезда» центральных и восточных земель Гуннской империи в боях и массовых расправах, по свидетельствам историков, войсками Аттилы было убито около 40 тыс. человек, еще 10 тыс. погибло в междоусобных стычках, казнено 250 вождей. После этой карательной экспедиции империя уже не была прежней. Все было подчинено воле императора, центральная власть признавалась во всех провинциях. Империя стала действительно империей.

Едва возвратившись, Аттила дал приказ своим главнокомандующим войти в Македонию. Войска молниеносно продвинулись по Македонии, легко преодолевая сопротивление византийцев. На это ушли последние месяцы 445 г. Затем войска гуннов вторглись в Фессалию, где одну за другой разбили две римские армии. Аттила торжественно вошел в Аркадиополис. Феодосий предложил Аттиле мир. Условия Аттилы были следующие: император Восточной Римской империи молит императора гуннов о мире; компенсация расходов военной кампании, предпринятой Аттилой в связи с недостойным поведением (нарушением Маргусского договора) Феодосия II, составляет 6 тыс. фунтов золота; за каждого сбежавшего заложника плата двенадцать золотых; ежегодная дань увеличивается до 2100 золотых монет. Кроме того, были изложены территориальные требования: присоединение к империи гуннов всех завоеванных земель к западу от Дуная; присоединение Второй Паннонии и юго-восточной части Первой Паннонии с Сирмием; долина и равнины Маргуса и Нишавы, крупные дунайские торговые города также отходят к империи; в Афирасе и Аркадиополисе размещаются постоянные гуннские гарнизоны. Феодосий II был вынужден скрепить договор печатью. Восточная Римская империя усмирена и будет платить.

Конец 449 г. и начало 450 г. были невероятно насыщены драматическими событиями: сильнейшие землетрясения сеют панику в Испании, Центральной, Южной и Юго-Западной Галлии. Упоминания о катастрофах можно найти во всех древних хрониках. 450 г. стал необычайно «урожайным» на природные катаклизмы: наводящие ужас кометы, падающие метеориты, опустошительные ураганы, кровавые закаты, грозы и пожары – полный набор декораций конца света.

14 июля 450 г. к воротам дворца Феодосия II прибыл гонец Аттилы. На аудиенции посланник объявил: «Аттила, мой и твой господин, приказывает тебе подготовить для него дворец, поскольку он уже идет к тебе». Феодосий был ошеломлен. В тот же день и час другой гонец передал такое же уведомление императору Западной Римской империи Валентиниану III. В ответ на этот демарш Аэций заявил: «Аттила игрок. Возможно, и сам он еще не знает, что собирается предпринять. Главное для него – сиюминутное удовлетворение собственного тщеславия. Но последствия могут быть ужасны».

Неоднозначность взаимоотношений между Аттилой и яркой политической фигурой своего времени Аэцием всегда были интригой для историков, посему остановимся на этой неординарной личности подробнее.

Аэций родился около 390 г. (т. е. был лет на пять старше Аттилы) в Паннонии, принадлежавшей Западной Римской империи. Отец был римским военачальником, мать происходила из очень знатной римской семьи. Как мы писали ранее, Аэций в 405 г. попал почетным заложником к Роасу и с детских лет узнал, кто такие гунны, с которыми в дальнейшем переплетается вся его жизнь. Он становится другом Роаса и молодого Аттилы. Аэций возвращается ко двору Гонория в конце 408 г. или начале 409 г., когда готовится его брак с дочерью патриция. Гонорий назначил его на высокую должность управляющего императорским дворцом.

Со смертью Гонория наступает смута, и Аэций без малейших колебаний признает узурпатора Иоанна императором Иоанном, идя на конфликт с сестрой Гонория Плацидией, которая стремилась посадить на трон своего сына Валентиниана. Аэций усмотрел в Иоанне человека, способного восстановить порядок в империи и, может быть, даже объединить обе империи, возродив единство римского государства. Он обратился за поддержкой к гуннам, которые направили на защиту узурпатора 6 тыс. человек, но опоздали на три дня: Иоанн был побежден и обезглавлен, Валентиниан III провозглашен императором. Когда гуннские и римские войска застыли друг против друга в ожидании приказа, Плацидия и Аэций дружески обнялись. Тем не менее, желая избавиться от соперника, Плацидия отправляет Аэция в Галлию для усмирения вестготов. И все же вскоре Аэций становился настоящим правителем империи, наставником Валентиниана III. Между Аэцием и Аттилой, несомненно, был сговор, и не дружеский, а политический. Изъявлениями своей признательности и искренней привязанности патриций старался прикрывать опасения, которые внушал ему гуннский завоеватель, угрожавший обеим империям своими бесчисленными армиями. Требования Аттилы Аэций или удовлетворял, или устранял под благовидными предлогами. Оба героя считали, что от них зависит равновесие мировых сил и гибель одного из них может его нарушить. Гунны пока еще оставались единственным сильным союзником Рима, хотя Аэций уже тогда понимал, что дружба эта продлится недолго.

28 июля 450 г. Феодосий II скоропостижно скончался. Он завещал корону сестре Августе Пульхерии. Та в скором времени выходит замуж за военачальника Марциана Флавия, который стал императором Марцианом. Это был энергичный иллириец, проявивший себя как хороший полководец и умелый правитель. Ему было пятьдесят девять лет.

Марциан расторг договор, заключенный Феодосием II с Аттилой, заявив: «Передайте Аттиле, что золото я приберегаю для друзей, для врагов же у меня ничего нет, кроме стали». Марциан держался того мнения, что войн следует избегать, пока есть возможность сохранять надежный мир без унижения своего достоинства; но он вместе с тем был убежден, что мир не может быть ни почетным, ни прочным, если монарх обнаруживает малодушное отвращение к войне. Это сдержанное мужество и внушило ему ответ, данный на требования Аттилы, который торопил его с уплатой денежной дани. Император объявил варварам, что они впредь не должны оскорблять достоинства Рима употреблением слова «дань» и что он готов с надлежащей щедростью награждать своих союзников за их преданность, но если они позволят себе нарушить общественное спокойствие, то узнают, что у него есть достаточно и войск, и оружия, и мужества, дабы отразить их нападение. Поскольку гуннский монарх презирал – или делал вид, что презирает, – восточных римлян, которых так часто побеждал, то он скоро объявил о своей решимости отложить их «умиротворение» до тех пор, пока не доведет до конца более блестящего и более важного предприятия. В то время как человечество с трепетом ожидало, на какую из империй гунны направят свои неотразимые удары, Аттила, как следует из хроник, разыграл политический фарс. Бездействие Аттилы в отношении Марциана могло ввести в заблуждение Валентиниана III и – хотя и менее вероятно! – самого Аэция. Дальше – больше: Аттила направляет в Равенну посла с письмом для Валентиниана III, с которым возвращает императору полученное от сестры его, Гонории, кольцо, поскольку она, будучи замужем, не может принять ранее сделанное ей предложение, а он, Аттила, рад, что она счастлива и свободна. Единственное, что его печалит, так это невозможность, в силу сложившихся обстоятельств, стать зятем императора. При этом Аттила просит Валентиниана принять серебряный меч с чеканной рукоятью и заверяет, что во всем мире у императора нет столь преданного друга. Валентиниан в восторге показал письмо Аэцию, который, поразмыслив, решил, что Аттила развлекается и что его развлечения добром не закончатся.

А предыстория взаимоотношений Аттилы и Гонории такова. Гонория ненавидела своего брата Валентиниана, делала все вопреки предостережениям матери и очень рано познала разврат. Впрочем, она была образованна, любила искусство и историю. Однако репутация молодой девушки была несовместима с порядочным браком. Ей пришлось познакомиться с монастырской кельей в Равенне. В двадцать три года она пообещала образумиться, если ее выдадут замуж за иностранного принца. История с «мечом Марса» привела ее в восторг. Она послала Аттиле гонца передать ему письмо и кольцо. Гонория просила – всего лишь – о том, чтобы Аттила женился на ней и потребовал в качестве приданого половину Западной Римской империи, которая причиталась ей по наследству от отца – Констанция III. Кольцо же должно было стать символом помолвки. Аттила отнесся к этому письму с недоверием и отослал гонца без ответа. Когда об этом письме узнали Плациция и Валентиниан, то они вновь заточили Гонорию в монастырь, правда периодически возвращая ей право быть при дворе, но ненадолго, поскольку она немедленно нарушала все нормы приличия. Спустя пятнадцать лет Аттила «вспомнил» о предложении Гонории и дал согласие на брак, приписав в послании к императору: «…меня вполне устраивает приданое Гонории, и я согласен определить границы владений, ибо надо уметь договариваться, особенно с родными». Валентиниан был поражен подобной дерзостью. Гонорию срочно выпустили из монастыря и выдали замуж за военачальника Флавия, услугу которого пришлось оплатить. После чего Валентиниан направил ответ Аттиле, где уверял, что рад бы породниться, но, к сожалению, Гонория вышла замуж. Этот ход Валентиниана весьма развеселил Аттилу.

Следующим хитрым шагом к развязыванию военных действий против Западной Римской империи было очередное письмо Аттилы Валентиниану, где он писал императору о том, что Теодорих I (вестгот, правящий в Аквитании) обещал гуннам выдать дезертиров и, не сдержав слово, обещал заключить договор о дружбе и обманул; плетет заговоры против власти и самой жизни императора. В интересах Рима и Гуннии Аттила образумит Теодориха и накажет его за непокорность. Поэтому он просит римского императора разрешить перейти Рейн и вторгнуться в Галлию с целью карательной экспедиции, которая позволит ему самому захватить дезертиров, не выданных Теодорихом. Валентиниан нашел доводы очень убедительными и в целом одобрил это предприятие, однако, когда Аэций раскрыл ему истинную цель – начало вторжения, – тогда был составлен корректный ответ, исключающий нападение гуннов на Галлию.

Однако ситуация была сложнее, чем полагали римляне. Вскоре Валентиниан получил от Теодориха копию письма, которое тот, в свою очередь, получил от Аттилы, где гунн объяснял ему, что у него личные счеты с Римом, а потому он намерен захватить Галлию. Всем стало ясно, что столкновения не избежать. Аттиле в то время было около пятидесяти пяти лет.

Подготовка нападения и обороны проводилась твердой рукой.

История сохранила нам мрачный список народов, вошедших в состав армии Аттилы, которая толпилась массами не только на ближайших берегах Дуная, но и в окрестных равнинах перед вторжением в пределы Западной Римской империи в 450 г. Со времени Ксеркса Европа никогда не видела такого скопления известных и неизвестных наций: насчитывали не менее 500 тыс. воинов, а по другим – до 700 тыс. Азия выслала самых свирепых представителей: черный гунн и акатцир, вооруженные длинными луками; алан с огромным копьем и в роговой кирасе; невр, беллонот; гелон, раскрашенный и татуированный, с косою вместо оружия и в накидке из человеческой кожи вместо одежды. С равнин Сарматии явились в своих кибитках наполовину славяне, наполовину азиаты, по оружию сходные с германцами, по нравам – со скифами и допускавшие многобрачие, как гунны. Германия выслала с севера и запада самые отдаленные из своих народов: руг с берегов Одера и Вислы, окир и туклинг, живших у Немана и Западной Двины, рек в то время еще малоизвестных, которые шли, вооруженные круглым щитом и коротким мечом скандинавов. Там можно было увидеть и герула, быстрого на бегу, непобедимого в битве, ужас прочих германцев, которые кончили тем, что истребили это племя. И остгот, и гепид явились на зов со своей грозной пехотой, приводившей в отчаяние римлян. Король Ардарик руководил гепидами; три брата из фамилии Амалов: Валамир, Теодемир и Видемир – стояли во главе остготов. Хотя королевская власть по избранию досталась в руки старшего, Валамира, он добровольно разделил ее с братьями, которых искренне любил. Предводители этого муравейника народов, дрожа перед Аттилою, держались от него на некотором расстоянии, как его слуги или стража, внимательные к малейшему движению его головы или мановению бровей: немедленно подбегали к нему за приказами и исполняли их без прекословия и ропота. Среди этой толпы королей Аттила особенно отличал двоих, которых он призывал на все советы: королей гепидов и остготов. Валамир вносил в свои речи откровенность и лаконичность, которые нравились королю гуннов; Ардарик служил образчиком редкого благоразумия и испытанной верности. Такова была армия, которая словно исчерпала весь варварский мир. Перемещение такого множества народов произвело, если можно так сказать, революцию на громадной равнине севера Европы: славянское племя спустилось к берегам Черного моря, чтобы занять луга, оставленные остготами и некогда принадлежавшие им; задние ряды черных гуннов и передовые линии белых гуннов, авары, болгары, гунугары подвинулись на один шаг к Европе. Опустошители всех родов, будущие властелины Италии, сменившие западных цезарей, заключались в этом хаосе, как предводители и как простые воины, друзья и враги: все обломки образованного мира и та часть мира варваров, которой судьба предрекла будущее величие, собрались вместе, чтобы окружить собою гений разрушения, устремившийся на Западную Римскую империю.

Аэций и Аттила стояли во главе военно-политических коалиций (отнюдь не «племенных союзов»), население которых большей частью было чуждо своим правителям по крови, по религии, да и по этническому облику. Во главе восточной коалиции тюрко-германо-славяно-угорских племен стоял гунн, потомок древнейших тюрков; во главе западной – германо-кельтско-аланской – римлянин, потомок захватчиков и рабовладельцев.

Военные историки полагают, что основное различие между римским войском и варварами заключалось в преобладании пехоты у первых и кавалерии у вторых. Тактика гуннов имела преимущества, а их внешне грубое снаряжение во многом превосходило римское.

В январе—феврале 451 г. Аттила сконцентрировал свою армию на Венгерской равнине. Чтобы достичь берегов Рейна в первых числах марта, Аттила должен был в январе подняться с берегов Дуная. Он разделил свою армию на два корпуса: один следовал по правому берегу Дуная, разрушая на своем пути замки почти до основания; другой, поднимаясь по левому берегу, вербовал по дороге остатки квадов и маркоманов в Западных Карпатах и свевов – в Шварцвальде. Соединившись вместе на истоке Дуная, оба корпуса расположились по близости лесов, откуда они могли взять необходимую древесину для обеспечения похода в Галлию. Франки, жившие по берегам Неккера, при приближении Аттилы выгнали или убили молодого короля, поставленного римлянами, заменили его своим «длинноволосым» князем, и вместе с ним встали под знамена гуннов. Туринги сделали то же; даже зарейнские бургунды, забыв свои прежние счеты с королем Октаром, вступили в войска Аттилы. Укрепив таким образом войска новыми союзниками, гунны начали готовиться к переходу через Рейн. Древний Герцинский лес, видавший Цезаря и Юлиана, обеспечил Аттиле все материалы для переправы: его вековые дубы падали тысячами под ударами секиры; грубые барки, сколоченные из них, соединили оба берега реки плавучим мостом. Очевидно, Аттила сделал несколько мостов, чтобы переправиться в одно и то же время из различных пунктов. Самый восточный отряд перешел Рейн возле города Аугте, главное место равраков, и затем пошел между берегом реки и подошвою Вогезского хребта. Сам Аттила, сколько можно догадываться по документальным подробностям его похода, избрал для переправы место, лежащее несколько ниже слияния Рейна с Мозелем (около Кобленца), где обыкновенно переходили римские армии; потом, следуя со своим войском по дороге, которая вела от места переправы к Триру, утвердился в древней столице Галлии, среди ужасов опустошения.

В V в. Галлия была процветающей страной, намного богаче дунайских провинций, византийских земель и даже самой Италии. В многочисленных шахтах и каменоломнях добывалось необходимое сырье, хорошо оборудованные мастерские работали даже на экспорт. Производство предметов обихода и роскоши было развито более, чем где бы то ни было. Торговля процветала, а цены, несмотря на алчных римлян, оставались невысокими. Варвары нашли здесь цивилизацию, административную организацию, открыли для себя то, что может дать оседлая жизнь, мирная эволюция.

Аттила, верный однажды начертанному плану, издал прокламацию по всей Галлии, объявляя, что он пришел в качестве друга римлян и с единственной целью – наказать вестготов, своих беглых подданных и врагов Рима и потому галлы должны оказать ему дружественный прием как своему освободителю и одному из полководцев Римской империи.

Некоторые города повиновались, другие пытались оказывать сопротивление, но и те и другие были одинаково ограблены. Слабые римские гарнизоны, не имея сил держать натиск, убегали в хорошо укрепленные места или отступали шаг за шагом к Луаре, сделавшейся местом соединения.

Аттила ошибался, полагая, что франки, бургунды и даже вестготы рано или поздно присоединятся к нему в надежде на поживу. Но они и так уже были, на разных условиях, федератами и, наблюдая ежедневно растущую слабость Римской империи, знали, что время работает на них, а потому в подавляющем большинстве не желали помогать кому-то еще, какими бы обещаниями их не пытались прельстить.

Итак, зимой 451 г. Аттила вторгся в Римскую империю около Майенса, там, где граница была наиболее уязвима, и, несмотря на опустошительные набеги франков в 440–441 гг., это был один из самых густонаселенные районов, самых активных и самых организованных в римских владениях. И Аттила наносит удар, сравнимый с бомбовым. Города должны заплатить дань или погибнуть в огне. И они горят. Они платят. Западный мир видел, кто такие гунны, и знал, что они превратили Мессию, Иллирию, Фракию, Македонию (444–447 гг.) в пустыню.

Между тем вся Галлия и, в особенности, бельгийские провинции были поражены паническим страхом. Все бежало или готовилось к бегству при виде этого вихря народов, которому предшествовали пожары и за которым следовал голод. Каждый спешил укрыть в безопасном месте свои припасы, деньги, домашнюю утварь; жители небольших селений сбегались в большие города, но и там не находили они безопасных мест; жители равнин перебирались в горы, леса населялись крестьянами; жившие по берегам морей и рек спускали на воду суда и были наготове переправлять свои семейства и имущество в те места, которые считались менее опасными. Так поступили жители небольшого города Лютеции. Лютеция, современный Париж, – по господствовавшему тогда обычаю называть города по имени тех племен, у которых они были центральным местом жительства, – была незначительным селением во времена Юлия Цезаря, при Констанции Хлоре сделалась довольно важным городом. Торговая значимость маленького города шла рука об руку с политическим его значением: он стал центральным местом торговли на всем пространстве между Верхней и Нижней Сеной. При других обстоятельствах жители Лютеции, состоявшие почти все из рыбаков, сумели бы внушить уважение к своему острову, защищенному двойной оградой, то есть глубокими рукавами Сены и высокой стеной, с установленными по бокам башнями, но панический страх, вызываемый даже упоминанием имени Аттилы, отнимал спокойствие у самых отважных и склонял народ к бегству как к единственному средству спасения. Жители города, посовещавшись между собой, решили не дожидаться неприятеля. Уже все было готово к переселению. Но всюду, где проходил завоеватель, на его пути появлялись святые люди, будь то епископы или девственницы. Но что они могли сказать Аттиле от имени терзаемой Галлии?

И тогда-то явилась прелестная девочка из Нантерра, которая решилась остановить это массовое бегство. Ее звали Женевьева и была она галлоримлянка. За ней шла слава праведницы, целительницы, пророчицы. Точно так же, но при других бедствиях Отечества, другая, дочь Галлии – Жанна Д Арк имела ведения.

С тех пор, как появились слухи о скором приходе Аттилы, особенно когда начались опустошительные войны (Мец и Реймс были уже разорены), Женевьева была глубоко убеждена, что земные события суть следствия высших определений Божества и что раскаяние и молитва, смягчая гнев Божий, могут отвратить угрожающие бедствия, посему дни и ночи молилась она в храме, со слезами взывая к Богу о помиловании своей страны. Через видения ей было свыше открыто, что город будет пощажен, если принесет покаяние, и что Аттила не приблизится к его стенам. Она стала убеждать своих соотечественников совершить покаяние и не переселяться, но мужчины отвечали ей отказом, и тогда она решила обратиться к женщинам.

Собрав их около себя, она говорила, указывая на опустевшие дома: «Женщины, вы без сердца! Вы оставляете свое пепелище и эти кровли, под которыми были зачаты, вскормлены и родились ваши дети, как будто у вас нет, кроме бегства, никаких других средств для защиты от меча самих себя и ваших мужей! Почему вы не обратитесь к Господу, избрав своим оружием пост и молитву, как то сделали Эсфирь и Юдифь? Именем Всевышнего предрекаю вам, что город ваш будет помилован, если вы сделаете это; а те места, где думаете найти безопасность, попадут в руки врага, и не останется там камня на камне». Женщины в покорном молчании последовали за Женевьевой. На восточной оконечности острова Лютеции, на том месте, где теперь возвышается собор Парижской Богоматери, находилась тогда церковь во имя святого первомученика Стефана. Туда-то Женевьева и привела идущую толпу женщин. В этой церкви женщины закрылись и начали молиться. Удивленные продолжительным отсутствием своих жен, мужья также пришли в церковь и, найдя двери ее запертыми, спрашивали, что все это значит, на что женщины отвечали, что не хотят покидать город. Мужчины пришли в бешенство. Женевьеву от мужской расправы спас случай – подоспевший дьякон, который устыдил мужчин: «Это святая дева, повинуйтесь ей». Горожане остались в городе. Предсказание Женевьевы сбылось: войска Аттилы, соединившиеся между Сеной и Марной, не подошли к Лютеции, и город был обязан спасением непоколебимой твердости бедной девушки, которую потомки впоследствии причислили к лику святых.

Небезынтересно, что в летописных хрониках присутствуют факты, свидетельствующие, что в самые экстремальные, можно сказать, переломные моменты истории человечества, определенную роль играет Провидение. В подтверждение тому следует отметить, что в главе VI приводится факт, когда в критический момент для Руси икона Святой Богородицы якобы отвратила наступление войск Амира Темура на Москву.

Тем временем Аттила перешел Сену возле Оксера и, после продолжительного и трудного похода, раскинул свой лагерь под стенами Орлеана. Он рассчитывал на тайное приглашение короля аланов Сангибана, обещавшего изменой выдать ему город и перейти под его знамя. Но этот заговор был раскрыт, и вокруг Орлеана были возведены новые укрепления.

Весной 451 г. войска Аттилы осадили Орлеан. Стены города сотрясались от таранов. Народ был доведен осадой до крайности.

14 июня город почти был взят, но подоспела римская армия под командованием Аэция, Теодориха, короля вестготов, и его сына Торисмода. Аттила отступил к Труа. Западнее Труа его остановили римские и вестготские войска: сражение принесло минимальный перевес союзникам, но не спасло Запад (конец июня 451 г.). Аттила, достигнув полей Мавриака, начал готовиться к новому сражению.

Основываясь на исторических документах, можно предположить, что гунны не видели в бегстве какого-нибудь бесчестия для себя; ища более добычи, нежели славы, они старались вступить в сражение не иначе, как имея уверенность в победе, и потому при встрече с сильным неприятелем зачастую уклонялись от битвы, с тем чтобы напасть в более благоприятное время. Так поступил и Аттила: обманутый в своих планах, проклиная Аэция, он думал о безопасном размещении своего войска и награбленной добыче. Ночью, не нарушая тишины, он снялся с лагеря и, следуя той же дорогой, которой пришел, был к восходу солнца уже далеко от Орлеана.

Легкость, с которой Аттила проник в глубь Галлии, может быть приписана столько же его восточной политике, сколько и страху, который наводили его военные силы. Свои публичные заявления он искусно смягчал своими приватными заверениями и попеременно то успокаивал римлян и вестготов, то грозил им; а дворы равеннский и тулузский, относившиеся один к другому с недоверием, смотрели с беспечным равнодушием на приближение их общего врага. Аэций был единственным хранителем общественной безопасности, но самые благоразумные из его распоряжений встречали помеху со стороны партии, господствующей в императорском дворце после смерти Плацидии; итальянская молодежь трепетала от страха при звуке военных труб, а варвары, склонившиеся из страха или корысти на сторону Аттилы, ожидали исхода войны с сомнительной преданностью, всегда готовой продать себя за деньги. Патриций перешел через Альпы во главе войск, которые по своей силе и по своему числу едва ли заслуживали названия армии. Но когда он прибыл в Арль или в Лион, его смутило известие, что вестготы, отказавшись от участия в обороне Галлии, решили ожидать на своей собственной территории грозного завоевателя. Тогда сенатор Авит, согласился взять на себя важную миссию посла, которую искусно исполнил. Он поставил Теодориху на вид, что стремившийся к всемирному владычеству честолюбивый завоеватель может быть остановлен только при энергичном и единодушном противодействии со стороны тех государей, которых он замышлял низвергнуть. Полное огня красноречие Авита воспламенило вестготских воинов описанием оскорблений, нанесенных гуннами их предкам, гуннами, которые с неукротимой яростью преследовали их от берегов Дуная до подножия Пиренеев. Он блестяще аргументировал, что на каждом христианине лежит обязанность сохранять церкви Божьи и мощи святых от нечестивых посягательств и что в интересах каждого из поселившихся в Галлии варваров оберегать возделанные ими для своего пользования поля и виноградники от опустошения их «скифскими пастухами». Теодорих преклонился перед очевидной основательностью этих доводов, принял те меры, которые казались ему самыми благоразумными и согласными с его достоинством, и объявил, что в качестве верного союзника Аэция и римлян он готов рисковать и своей жизнью и своими владениями ради безопасности всей Галии. Вестготы, находившиеся в ту пору на вершине славы и могущества, охотно отозвались на первый сигнал к войне, приготовили оружие, коней и собрались под знаменем престарелого царя, который решил лично встать во главе многочисленных и храбрых подданных вместе со своими двумя старшими сыновьями. Примеру вестготов последовали некоторые другие племена или народы, сначала, по-видимому, колебавшиеся в выборе между вестготами и римлянами. Неутомимая деятельность патриция мало-помалу собрала под одно знамя воинов галльских и германских, которые когда-то признавали себя подданными или солдатами республики, а теперь требовали награду за добровольную службу и ранга независимых союзников; то были леты, арморицианы, брионы, саксы, бургунды, аланы, рипуарии и те из франков, которые признавали Меровея своим законным государем. Таков был разнохарактерный состав армии, которая под предводителем Аэция и Теодориха двинулась форсированным маршем на спасение Орлеана. Рим понимал, что, несмотря на поражение Аттилы под Орлеаном, он был еще достаточно силен, чтобы предложить войну. Между тем обескровленная страна взывала к помощи. Все народы Галлии осознавали, что это их последний шанс.

Легко догадаться, что Аттила при быстром отступлении допускал грабеж, но не более, чем это было необходимо для пропитания войска. При переходе Сены у Труа он не вошел в город: епископ Лу предстал перед Аттилой, прося его пощадить не только жителей такого беззащитного города, каким был Труа, не имевший ни ворот, ни стен, но также и сельское население.

Иордан приводит диалог между Аттилой и епископом. Вот отрывок из него. «Хорошо, – отвечал ему владыка гуннов тоном холодной насмешки, которая у него часто следовала за вспышкой гнева, – но ты будешь меня сопровождать до самого Рейна. Святой человек не может не принести счастья мне и моему войску». Аттила хотел иметь епископа своим заложником на всякий случай, как пастыря, уважаемого во всей стране и важного в глазах римлян.

За городом Сансом Аттила вышел на место менее опустошенное, нежели окрестности Орлеана, и совершенно открытое, где гуннская кавалерия, в случае битвы, имела бы преимущества. На север от Санса, между долинами рек Йонны и Эн, на протяжении 50 км в длину и от 35 до 40 км в ширину, следует целый ряд равнин, пересеченных глубокими реками; с VI в. эта земля называлась Кампань (ныне Шампань).

Чтобы достичь нижнего течения Рейна, нет другого выхода, кроме опасных ущелий Аргона с северо-востока, а с юго-запада – длинный переход через Вогезы и Юру; две римские дороги, ведущие по этим двум направлениям, перекрещивались тогда возле города Шалон-на-Марне. Аттила, идя из Реймса, шел уже по этим землям и, отступая, поспешно занял город и окрестную равнину, называемую Каталаунскими полями, с тем чтобы обеспечить себе возможности к отступлению в случае, если бы римская армия, стеснив его со всех сторон, принудила к битве. Не в первый раз в истории Галлии Каталаунские поля избирались театром страшной битвы народов – и не в последний.

Для обеспечения перехода гуннских войск через р. Об при Арсиане на равнине, образующей треугольник при слиянии Сены и Оба, в арьергарде оставался отряд гепидов, возглавляемый Ардариком.

Армия Аэция нагоняла уже гуннов, измученных голодом, болезнями, засадами крестьян по дороге, и вскоре римский авангард, состоявший из меровейских франков, столкнулся с гепидами, прикрывавшими переправу через Об. Стычка произошла ночью; в ужасной сумятице дрались впотьмах до рассвета: с одной стороны – секира франков, с другой – меч и дротик гепидов работали так усердно, что к восходу солнца 15 тыс. убитых и тяжелораненых покрывали поле сражения.

Ардарик, успев перевести гепидов на другую сторону реки, присоединился к главной армии гуннов, которая в тот же день вступила в Шалон.

Более уже не было никаких средств к избежанию генеральной битвы. В нескольких милях за Шалоном, недалеко от места, называемого в древних путеводителях храмом Минервы, был разбит лагерь по римскому образцу; находясь на страсбургской дороге, он, по-видимому, имел назначение прикрывать собой оба города, Реймс и Шалон, между которыми был расположен. Недалеко от этого лагеря, по необозримой равнине, протекала река Везль, которая, находясь еще при своем истоке, имела вид ничтожного ручья; это последнее обстоятельство, в соединении с другими топографическими подробностями, упоминаемыми историей, подтверждает то мнение, что на этом самом месте происходила битва римлян с гуннами. Может быть, Аттила, найдя годными для себя римские укрепления, воспользовался ими как счастливым случаем? Может быть, римские окопы пригодились для составления центра лагеря? Все это вполне возможно.

Решившись на битву, Аттила построил свои кибитки в виде круга, внутри которого были раскинуты палатки.

В тот же день армия Аэция расположилась на виду гуннов; римские легионы по всем правилам римского военного искусства становятся лагерем, союзные же варвары – без окопов и палисадов, по национальным признакам.

Аттила провел всю эту ночь весьма тревожно. Дурное состояние его расстроенной армии, ослабленной лишениями и значительно уменьшившейся и в людях, и в лошадях, делало для него поражение весьма вероятным, и такая вероятность не укрылась бы от глаз даже менее проницательных.

Солдаты захватили в соседнем лесу странника, который слыл среди крестьян прорицателем. Аттила спросил его о своей судьбе. «Ты – бич Божий, – отвечал ему странник, – и палица, которою Провидение поражает мир; но Бог, по воле Своей, ломает орудие своей кары и, по Своим предначертаниям, передает меч из одних рук в другие. Знай же, что ты будешь побежден в битве с римлянами, и чрез то поймешь, что твоя сила не от мира сего». Такой смелый ответ нисколько не разгневал Аттилу. Выслушав христианского прорицателя, он хотел в свою очередь обратиться к предсказателям, находившимся при войске, потому что у гуннов, как позже и у монголов, в принятии каких-либо важных решений участвовали «особые» люди. Аттила велел призвать к себе предсказателей, и, как свидетельствует историк этой войны Иордан, следовавший за войском, произошла необычная и вместе с тем страшная сцена.

Представьте себе гуннскую ставку, раскинувшуюся посреди долин Шампани. При погребальном свете факелов собрались на совет всевозможные прорицатели Европы и Азии: жрец из остготов или ругов, с руками, запущенными во внутренности жертвы, наблюдает за ее последними содроганиями; жрец из алан, встряхивая гадательные прутики на белой скатерти, видит в их расположении таинственные знаки будущего; кудесник из белых гуннов, вызывая духи умерших, при громе волшебного барабана кружится с быстротой колеса и в изнеможении падает с пеной у рта; а в глубине палатки Аттила в своем кресле следит за конвульсиями и прислушивается ко всякому взвизгиванию этих адских предсказателей.

Но гунны знали и особое, им только известное гадание, которое, по свидетельству европейских путешественников, сохраняло свою силу в XIII и XIV столетиях при дворе потомков Чингисхана: это гадание на костях животных, преимущественно бараньих лопатках. Процесс гадания состоял в том, что от костей, для того предназначенных, отделялось мясо; потом их клали на огонь и по направлению жил или трещин на кости предсказывали будущее. Правила этого искусства были точно определены известным церемониалом, как то было и у римских птицегадателей.

Аттила смотрел на кости и по ним также убедился в ожидаемом его поражении. Жрецы, посовещавшись, объявили, что гуннов ждет поражение, но предводитель неприятелей падет в битве. Аттила понял, что это Аэций, и на лице его блеснула радость. Аэций был большим препятствием во всех его начинаниях: он ловко уничтожил искусно составленный Аттилой план отделения вестготов от римлян; он остановил гуннов в их победоносном шествии; он был душой той массы мелких народов, завидовавших друг другу, с которыми Аттила без Аэция справился бы легко. И Аттила решил: смерть Аэция – достойная цена собственного поражения.

Аттила принял все меры к тому, чтобы начать битву как можно позже, что сделает почти невозможным абсолютное поражение: наступившая ночь дала бы время для принятия контрмер.

Около трех часов пополудни гунны вышли из окопов лагеря. Аттила занял центр со своими гуннами, на левом крыле расположился Валамир с остготами, на правом – Ардарик с гепидами и другими народами, подчиненными Аттиле.

Аэций распоряжался на левом крыле, занимаемом римскими легионами; на правом вестготы стояли против остготов, а в центре были размещены бургунды, франки, арморики и аланы, предводительствуемые Сангибаном, верность которого была под сомнением еще при осаде Орлеана, и потому войскам более надежным было поручено наблюдать за ним.

Распоряжения, сделанные Аттилой, достаточно указывали на его план. Сосредоточив лучшую часть кавалерии в центре позиции и поблизости баррикад, устроенных из кибиток, он, очевидно, хотел повести быструю атаку на неприятельский лагерь и в то же время обеспечить себе отступление к своим укреплениям.

Аэций, напротив, расположив главные свои силы на флангах, имел целью воспользоваться таким маневром Аттилы, окружить его, если будет то возможно, и перерезать ему отступление.

Между двумя армиями находилось небольшое возвышение, и овладеть этой вышкой представляло большую выгоду: гунны отправили туда несколько эскадронов, отделив их от авангарда, а Аэций, находясь ближе, послал туда же Торисмонда с вестготской конницей, который, прибыв первым на возвышение, атаковал гуннов сверху и отбросил их без труда. Такое неудачное начало было дурным предзнаменованием для гуннской армии, томимой уже и без того печальным предчувствием.

Аттила для воодушевления войска собрал около себя предводителей и обратился к ним с речью, слова которой приводит Иордан. Если принять во внимание необыкновенную силу памяти у народов, которые, не зная искусства письма, имели устное предание как единственный исторический источник, тогда не будет удивительным, что до нас дошла речь Аттилы. События общественной жизни варваров, вместе с их мифологическими повествованиями, составляют исключительный предмет их литературы, и потому они удерживают их в памяти с такой точностью, образчик которой нам представляет Эдда, и если им случается что-нибудь прибавить к действительности совершившегося, то они остаются до того верны краскам времени и описываемого общества, что сама выдумка получает в глазах потомства род некоторой достоверности. Допустим, если угодно, что речь, которую Иордан вкладывает в уста властителя гуннов, принадлежит к числу подобных выдумок, во всяком случае, она не была произведением какого-нибудь греческого или латинского ритора, тем более что по своей суровой энергии эта речь представляет величайший контраст со слогом и идеями, которые мог бы придумать компилятор истории готов. Итак, речь Аттилы перед битвой: «Одержав уже столько побед над народами, и почти достигнув обладания миром, я был бы бессмыслен и смешон в своих собственных глазах, если бы вздумал возбуждать вас еще словами, как будто бы вы не умели биться. Предоставим такую меру какому-нибудь новичку-полководцу и неопытным воинам: она была бы не достойна ни вас, ни меня. В самом деле, к чему же вы больше привыкли, как не к войне? И что для храброго может быть приятнее, как искать мести с оружием в руках? О! Да, пресыщать сердце местью – величайшее благодеяние природы!.. Нападем смело на неприятеля: кто храбрее – тот всегда нападает. Смотрите с презением на эту массу разнообразных народов, ни в чем не согласных между собою: кто при защите себя рассчитывает на чужую помощь, тот обличает собственную слабость пред всем светом. Вы видите, как овладевает ими уже страх, прежде нежели началась битва: они хотят овладеть возвышенностью; они торопятся занять высоты, которые не помогут им, а вскоре им придется не с большим успехом искать спасения в долине. Мы знаем все, с каким трудом римляне переносят тяжесть своего вооружения; я не говорю о первой ране, их может задушить одна пыль. Пока они будут строиться в неподвижные массы, чтоб составить черепаху из своих щитов, не обращайте на них внимания и идите дальше; бегите на алан, бросьтесь на вестготов: мы должны искать быстрой победы там, где сосредоточены главные силы. Если перерезать мускулы, члены опустятся сами собою, и тело не может прямо стоять, когда из него вынуты кости. Итак, возвысьте свою храбрость и раздуйте свой обычный пыл. Покажите как следует свое мужество; пусть узнают доброкачественность вашего оружия; пусть раненый ищет смерти своего противника, а тот, кто останется невредим, насытится избиением врага: кому суждено остаться в живых, на том не будет ни одной царапины, а кому суждено умереть, того судьба постигнет и среди мира. Наконец, к чему бы фортуна даровала гуннам победу над столькими народами, если бы она не хотела нас осчастливить предстоящею битвою? К чему она указала бы нашим предкам дорогу через Меотийские болота, остававшиеся в течение стольких веков неизвестными и непроходимыми. Я не ошибаюсь нисколько относительно настоящего: пред нами то поле битвы, которое обещали нам наши прежние победы, и этот случайно скученный сброд не выдержит и на одно мгновение вида гуннов. Я бросаю первый дротик в неприятеля; если кто-либо думает остаться спокойным в то время, когда бьется Аттила, тот уже погиб».

«Затем, – продолжал Иордан, сделавшийся в своем повествовании столь же страстным, как и его герой, – затем началась битва свирепая, повсеместная, ужасная, отчаянная. Древность не повествует нам ни о таких подвигах, ни о такой резне, а тот, что не был свидетелем этого удивительного зрелища, тому не встретить того другой раз в своей жизни».

Все народы от берегов Волги до Атлантического океана собрались на Шалонской равнине, но многие из этих народов были разъединены завоеваниями и переселениями, и внешний вид одинакового оружия и одинаковых знамен у людей, готовых вступить между собой в борьбу, представлял картину междоусобицы.

Военная дисциплина и тактика греков и римлян составляли интересную часть их национальных нравов. Внимательное изучение военных операций Ксенофонта, Цезаря и Фридриха Великого, когда эти операции были описаны теми же гениальными людьми, которые их задумали и приводили в исполнение, могло бы способствовать усовершенствованию искусства истреблять человеческий род.

Битва началась на правом римском крыле, которое схватилось с левым крылом Аттилы; западные готы боролись с восточными, братья – с братьями. Полуиссякшие ручейки, протекавшие по долине, внезапно раздулись от потоков крови, смешавшейся с их водами, и раненые, утоляя жажду таким ужасным питьем, умирали мгновенно.

Воспользовавшись знаниями о тактике варваров, приобретенными за время жизни среди гуннов, Аэций тотчас же нейтрализовал сильные стороны их войска – лучников и кавалерию, – навязав им рукопашный бой. Бронзовые шлемы и панцири римских солдат защитили их от каменных топоров варваров, не искушенных в тактике пехотного боя. Мечи римлян возобладали над арканами и длинными пиками гуннов.

Тем временем Теодорих, проезжая вдоль рядов, стараясь воодушевить свои войска, был поражен насмерть дротиком знатного остгота Андага и сброшен с лошади. Раненого царя сдавили со всех сторон среди общего смятения; собственная кавалерия топтала его копытами своих коней, и смерть этого знатного противника оправдала первую часть предсказания. Аттила уже ликовал в уверенности, что победа на его стороне, когда храбрый Торисмонд спустился с высот и осуществил остальную часть предсказания.

В то время как гунны Аттилы бросились на центр римской армии, пробили его и удержали в своих руках позицию, вестготы, победив на правом крыле, атаковали их с фланга. Левое крыло римской армии сделало такое же движение, и Аттила, заметив опасность, отступил к своему лагерю. В этой битве, преследуемой с яростью вестготами, он едва не был убит и смог спастись только бегством. Сеча была яростная, пленных никто не брал, и очень немногие из раненых выжили.

Понимая тщетность продолжения битвы, Аттила приказал отступить, слегка озадачив римлян, увидевших спины гуннской орды при первом – и единственном – поражении их царя. Его армия, смешавшись, последовала за ним в место, загороженное кибитками; и как ни было слабо подобное укрепление, но туча стрел, пускаемых беспрерывно из-за кибиток, остановила нападающих. Наступила ночь, и за ней последовал такой мрак, что нельзя было отличить своих от неприятелей; целые отряды сбивались с пути. Торисмонд, спускаясь с холма, чтобы присоединиться к главной армии, сам того не замечая, наткнулся на кибитки гуннов, откуда вылетела куча стрел; он был ранен в голову и сброшен с лошади. Вестготы унесли его, истекающего кровью. Сам Аэций, отделившись от своих и оттискивая вестготов, которых он считал погибшими, бродил некоторое время среди неприятеля. Остальную часть ночи и римляне, и их союзники провели на страже в своем лагере, со щитами в руках.

Исход борьбы был сомнителен, но Аттила приберег для себя последнее и не унизительное для его достоинства средство спасения. Мужественный варвар приказал устроить погребальный костер из богатой конской сбруи, решив – в случае если его укрепленный лагерь будет взят приступом – броситься в пламя и тем самым лишить своих врагов той славы, которую они приобрели бы, убив Аттилу или взяв его в плен.

Солнце взошло над долиной, усеянной трупами. По Иордану 160 тыс. убитыми остались на поле битвы, по другим источникам – до 300 тыс. Римляне и их союзники результаты битвы оценивали однозначно: Аттила потерпел сокрушительное поражение; его отступление, столь поспешное и беспорядочное, указывало на это.

Императорский главнокомандующий скоро доподлинно убедился в поражении Аттилы, не выходившего из-за своих укреплений; когда же он обозрел поле сражения, то с тайным удовольствием заметил, что самые тяжелые потери потерпели варвары. Покрытый ранами труп Теодориха был найден под грудой убитых; его подданные оплакивали смерть своего царя, но их слезы перемешивались с песнями и радостными возгласами, и его погребение было совершено на глазах у побежденного врага. Вестготы, бряцая своим оружием, подняли на щите его старшего сына Торисмонда, которому приписывали честь победы, и новый царь принял на себя обязанность отмщения как священную долю отцовского наследства. Тем не менее вестготы поражались тому, что их грозный соперник не вел себя как побежденный, и даже их историк сравнивал Аттилу со львом, который, лежа в своей берлоге, готовится с удвоенной яростью напасть на окруживших его охотников. «Как лев, гонимый отовсюду охотниками, большим прыжком удаляется в свое логовище, не смея броситься вперед, и своим рыканьем наводит ужас на окрестные места, так, – по словам Иордана, – гордый король гуннов среди своих кибиток наводил ужас на своих победителей».

Цари и народы, которые могли бы покинуть его знамена в минуту поражения, были проникнуты сознанием, что гнев их повелителя был бы для них самой страшной и неизбежной опасностью. Его лагерь непрестанно оглашали воинственные звуки, как будто вызывавшие врагов на бой, а передовые войска Аэция, пытавшиеся взять лагерь приступом, были или остановлены, или истреблены градом стрел, со всех сторон летевших на них из-за укреплений. На военном совете римской армии было решено осадить короля гуннов в его лагере, не допускать подвоза провианта и принудить его или заключить постыдный для него мирный договор, или возобновить неравный бой. Но здравые политические соображения внушали Аэцию опасение, что после совершенного истребления гуннов республике придется тяжело от присутствия высокомерных и могущественных вестготов. Поэтому патриций, употребив свое влияние на сына Теодориха, жаждущего отомстить гуннам за смерть отца, внушил Торисмонду, что было бы опасным для его короны столь продолжительное отсутствие, и убедил его разрушить своим быстрым возвращением домой честолюбивые замыслы братьев, которые могли бы завладеть вестготским троном и сокровищами. (Кстати, некто Идаций сообщает странную подробность – будто Аэций втайне посетил ночью короля гуннов и получил взятку в десять тысяч золотых монет за то, чтобы не препятствовать их отступлению.) Разумеется, доводы были убедительными, и вестготы покинули армию. Впоследствии римляне привыкли к подобным внезапным уходам, к постоянному колебанию своих союзников, недальновидных, эгоистичных, всегда более готовых к тому, чтобы ослабить, нежели подкрепить империю, принявшую их в свои ряды.

Очевидно, Аэций в глубине души был доволен освобождением своего войска от вестготов, которые сыграли столь блестящую роль в сражении. Но хвастовство и притязания их командования были оскорбительными для римлян, и Аэций опасался, что после поражения гуннов эти защитники Галлии обрушатся на империю.

Уход армии Торисмонда равнялся прекращению осадного положения для Аттилы. Ничего не зная о положении дел у римлян и по прежнему заключенный в своем лагере, Аттила с отчаянием наблюдал, как лишения и болезни уничтожают его армию. Он, казалось, ожидал какой-нибудь случайности, вроде той, которая и произошла, разделив армию Аэция. Аттила увидел, что бивуаки Торисмонда опустели; но так как здесь могла быть западня, Аттила оставался настороже. Спустя некоторое время тишина и слишком продолжительное опустение лагеря вестготов убедили его в справедливости факта, и он предался величайшей радости: «Его душа возвратилась к мысли о победе, и его мощный гений овладел своею прежнею фортуной».

Приказав немедленно запрячь кибитки, Аттила отдал приказ к отступлению. Аэций, с войском, уменьшенным наполовину, считал благоразумным не беспокоить отступающего льва. Он следил за ним на некотором расстоянии, чтобы воспрепятствовать грабежу и напасть на него, если бы он вздумал уклониться с прямой дороги.

Меровей и его франки, державшиеся на благоразумном отдалении и старавшиеся создать устрашающее впечатление о своих силах тем, что каждую ночь зажигали многочисленные огни, не прекращали следовать за арьергардом гуннов, пока не достигли пределов Тюрингии. Тюринги служили в армии Аттилы; они и во время наступательного движения и во время отступления проходили через территорию франков и, может быть, именно в этой вой не совершили те жестокости, за которые отомстил им сын Хлодвига почти через восемнадцать лет после этих событий. Они умерщвляли и заложников и пленников; двести молодых девушек были преданы изощренным пыткам.

От поражения галльской экспедиции не ослабли ни мужество, ни военные силы, ни репутация Аттилы. Запад «кричал» о поражении врага: возможно, для того, чтобы убедить в этом современников, а затем и потомков. Но с точки зрения сегодняшней науки это было полупоражением: Аттила сохранил армию и ее боевой дух, и менее чем через год он предпринял новую экспедицию – на этот раз не в Галлию, где больше нечего было взять, а в Италию.

На Каталаунских полях сошлись Запад и Восток, город и степь, крестьянин и кочевник, дом и шатер. Сто шестьдесят тысяч убитых из пятисот тысяч воинов, ступивших на равнины Шампани. Прежде чем на полях сражений снова столкнутся такие огромные армии, пройдут века, наступят эпохи Чингисхана, Амира Темура, Наполеона.

Отступление гуннов представляло собой человеческую драму, о которой свидетельствовали и современник Приск, и, столетие спустя, Иордан, Кассиодор и Прокопий. Тяжелораненые умирали один за другим. По пути от Шалона до Рейна погибло до девяти тысяч гуннов и их союзников.

В ближайшем окружении Аттилы не сомневались, что он откажется от продолжения борьбы, хотя полководец оставался все еще очень силен. Для Аттилы это отступление было лишь неудачным эпизодом войны, этапом, который он счел нужным преждевременно и с некоторыми потерями завершить, чтобы начать новые кампании, лучше спланированные и подготовленные. Отступление – не поражение, отойти еще не значит уйти – продолжение битвы могло обойтись слишком дорого, разумнее было пересмотреть план кампании.

Вернувшись со своим потрепанным войском в долину Дуная, Аттила направил энергию на изучение военной науки и необходимые преобразования. Но для реорганизации армии до такой степени, чтобы возобладать над тактикой противостоящего ему Аэция, требовалось внести коренные перемены в устоявшиеся обычаи гуннов, не менявшиеся испокон веков. Прежде всего, гунны укрепили свою столицу Этцельбург (важно отметить, что город назван в честь Аттилы, имя которого в германском варианте звучало как Этцель), чтобы она могла выдержать длительную осаду. От кочевой жизни им пришлось отказаться – обретя родину и основательно укрепившись на ее территории, они больше не блуждали по бескрайним степям. Меховые одеяния его ратников сменили кожаные латы с металлическими накладками. Начали строить баллисты и катапульты. Воинов учили пехотной тактике, отрабатывали движения в строю и пешие маневры, безопасность их обеспечивала уже не меткая стрельба из луков, а высокие щиты.

Кроме того, Аттила без труда добился от остготов, ставших частью империи, обещания присоединиться к его армии по первому зову и милостиво оказал гостеприимство войскам тех союзников, которым далеко было добираться до родных краев.

Теперь Аттила спокойно ждал новостей из Рима и Равенны. А новости были ободряющими. Плохой прием, оказанный Валентинианом Аэцию, весьма его порадовал. Можно было с уверенностью заключить, что их примирение не будет ни искренним, ни долгим. Тонкий дипломат, Аттила, понял, что сейчас не стоило предпринимать каких-либо решительных действий, надо было только выдержать необходимое время, пока ситуация в Равенне не накалится до предела. И в этот период ожидания он активно взялся за подготовку итальянского похода, о котором давно мечтал: он вторгнется в Италию, раздавит Валентиниана и Марциана, а затем ему откроется дорога в Галлию с юга, тогда как остготы и их союзники обрушатся на нее с северо-востока. Обстоятельства, проистекшие из заключения союза между персами и римлянами, положили конец планам Аттилы полностью реформировать армию гуннов. Дабы не дать этому союзу принести свои плоды, необходимо было действовать без промедления.

В глазах многих римлян возвращение римлян на поле брани не представляло такой уж большой опасности их благополучию, ведь они не видели собственными глазами, как яростно войско гуннов может опустошать все на своем пути. Впрочем, вскоре им предстояло познакомиться с неистовством этого океана варваров.

Тем временем Аттила занялся укреплением союзов, но столкнулся с большими сложностями, которых совершенно не ожидал: остготы не спешили принимать активное участие в новой эпопее, гепиды мялись в нерешительности, герулы после галльского похода полностью погрузились в анархию. Все это в целом выглядело не блестяще. Аттила тяжело переживал неудачи, что отразилось даже на его здоровье. Но он не отказывался от своих планов. Да, он покажет, что отступление не было поражением, а преддверьем самой вершины его победы.

Аттила наметил план кампании: пройти классической дорогой римских легионов до Сирмия на Савве в Нижней Паннонии, затем обрушиться на самую мощную крепость во всей Италии – Аквилею, на северном побережье Адриатического моря, недалеко от современной Венеции. Оттуда предполагалось осуществить вторжение в Венецию и Лигирию, а затем в Этрурию до самого Рима, который он, естественно, желал захватить. Аттила намеревался оставить сильное войско у Аквилеи, чтобы пресечь возможные попытки вмешаться в войну византийского императора. В зависимости от достигнутых результатов, он мог бы затем воссоединиться с этими силами и уже со всей армией пойти в Константинополь. Однако он допускал, что может удовлетвориться одним сдерживанием сил византийцев, отложив захват Восточной Римской империи, когда уже завладеет Галлией.

Аэций оказался достаточно умен, чтобы разгадать готовящееся вторжение, на этот раз в Италию. Оставалась, однако, слабая надежда, что удар будет направлен на Восточную Римскую империю, не в обоих направлениях.

Тогда еще не завершился тот краткий период, когда Аэций мог надеяться вернуть себе полное доверие Валентиниана и оставаться всемогущим верховным главнокомандующим и политическим советником. Аэций изложил Валентиниану то, что считал необходимым предпринять для спасения империи. В ответ последовала буря негодования. В конце концов, Аэций поспешил в Рим и, мобилизовав все свои силы для восстановления и укрепления стен, за несколько месяцев напряженного труда превратил Рим в неприступную крепость. После чего, с разрешения императора, он отправился в Константинополь. Аэций изложил Марциану свои опасения: Аттила готовится перейти через Альпы. Однако Марциан был слишком уверен в себе и отказал Аэцию в непосредственной оперативной помощи и обещал выступить лишь в том случае, если гунны дойдут до По или одновременно двинутся на Рим и Константинополь.

Император счел дипломатическую миссию Аэция провалившейся, расстроил бракосочетание сына патриция и своей дочери и удалил его от дел. Против Аэция была развязана клеветническая кампания.

Тем временем министры-военачальники Аттилы все больше недоумевали по поводу бездействия своего императора. Январским вечером 452 г. Аттила собрал совет из самого близкого круга приближенных и объявил им, что вот уже несколько месяцев он серьезно болен: у него постоянная и ужасная головная боль. Он предпочел бы пасть на поле боя в лучах славы, чем испустить дух от апоплексического удара. Он не бессмертен, поэтому надо все предусмотреть. И Аттила изложил им свое завещание.

Единство империи гуннов должно быть сохранено – один император, которым станет его старший сын Эллак, наставником и советником – Онегез. Эрнак, самый молодой из сыновей, будет властелином Галлии и Италии после их завоевания. Узиндур получит земли от Одера до Днепра. Денгизих – от Днепра до Волги, а также весь азиатский север. Геймс станет правителем территории от Западной Паннонии до Черного моря. Эмнедзар станет правителем кавказских и каспийских провинций. Все дали торжественную клятву исполнить его волю.

Начиналась самая ужасающая кампания Аттилы. Она была примечательна, помимо кровавой резни, достижениями гуннов в области военной техники и стратегии, а также своим неожиданным, парадоксальным финалом.

«Лавина гуннов спускается со склонов Альп, Вы являетесь главнокомандующим империи и Вы один можете ее спасти», – писал римский император Аэцию. Аэций расположил свои легионы на берегах По. Все мероприятия по укреплению обороны земель к северу от этого рубежа свелись к укреплению гарнизонов Аквилеи и ряда других городов.

Аттила понимал, что Аквилея – это не Мец, не Орлеан, не Реймс… Это козырь из козырей – ключ к Риму, к Равенне, Константинополю и Галлии.

Стремительно ворвавшись весной 452 г. в Италию, гунны предприняли осаду Аквилеи – твердыни, привычной к вторжениям завоевателей. Но вскоре аквилейцы убедились, что гунны – отнюдь не полоумные дикари, а прекрасно снаряженная и дисциплинированная армия, искушенная в войсковых маневрах. Стены Аквилеи были окружены множеством таранов, подвижных башен и машин, метавших камни, стрелы и зажигательные снаряды, а король гуннов то прибегал к обещаниям и запугиваниям, то поощрял соперничество и стимулировал личные интересы. Аквилея была в ту пору одним из самых богатых, самых многолюдных и самых укрепленных городов Адриатического побережья.

Три месяца были безуспешно потрачены на осаду Аквилеи, пока недостаток в провианте и ропот армии не принудил Аттилу отказаться от этого предприятия и неохотно сделать распоряжение, чтобы войска собрали свои палатки и начали отступление. Но в то время как он объезжал верхом городские стены, погрузившись в задумчивость и скорбя о постигшей его неудачи, он увидел аиста, готовившегося покинуть вместе со своими детенышами гнездо в одной из башен. С прозорливостью находчивого политика он увидел предзнаменование в этом, казалось бы, ничтожном, суеверном факте и радостно воскликнул, что эта птица, обычно живущая в соседстве с людьми, не покинула бы своего старого убежища, если бы эти башни не были обречены на разрушение и безлюдье. Благоприятный знак внушил уверенность в победе: осада возобновилась с новой силой. Широкая брешь была пробита в той части стены, откуда улетел аист, гунны бросились на приступ с непреодолимой стремительностью, и следующее поколение с трудом могло отыскать развалины Аквилеи.

Орда получила время на мародерство, после чего снова выступила в поход, преисполненная боевым духом, подкрепленным грандиозным триумфом. Уцелевшие же аквилейцы рассказывали о неисчислимом воинстве Аттилы, зловеще и неуклонно подступающем к Риму. Империя, устрашенная неудержимой ратью, впала в ярость, граничащую с паникой.

Войска же Аттилы продолжали опустошительное шествие через Ломбардию, Пьемонт и Лигурию. Победоносный марш продолжался: Манитуя, Верона, Кастильо, Кремона, Брешиа, Бергама, Лоди, Павия, Милан, Комо, Наварра, Трекате, Верчелли, Чильяно, Мортара, Маджента, Виджевана… Кстати, когда Аттила покорил Милан и вошел в императорский дворец, он был поражен и оскорблен при виде картины, на которой Цезари были изображены восседающими на троне, а скифские государи распростертыми у их ног. Аттила среагировал на этот памятник римского тщеславия весьма остроумно. Он приказал одному из живописцев изобразить фигуры и положения в обратном виде: император был представлен на том же самом полотне приближающимся в позе просителя к трону скифского монарха и выкладывающим из мешка золото в уплату дани. Зрители должны знать, что такая перемена вполне обоснованна и уместна.

Любопытно, что Аттила намеренно способствовал основанию Венецианской республики, воскресившей в века феодализма дух коммерческой предприимчивости. Знаменитое название Венеция первоначально означало обширную и плодородную провинцию, простиравшуюся от пределов Паннонии до реки Адды и от берегов реки По до Рецийских и Юлийских Альп. До нашествия варваров пятьдесят венецианских городов процветали в мире и благоденствии, а Аквилея занимала среди них самое выдающееся положение. Древнее величие Падуи поддерживалось земледелием и промышленностью, и собственность пятисот ее граждан, принадлежавших к сословию всадников, доходила, по самым точным расчетам, до 1700 тыс. фунтов стерлингов. Многие семейства из Аквилеи, Падуи и соседних городов, спасаясь от гуннов, нашли хотя и скромное, но безопасное убежище на соседних островах. В глубине залива, где Адриатическое море слабо подражает приливам и отливам океана, около сотни небольших островков отделяются от континента неглубокими водами и охраняются от морских волн узкими полосками земли, между которыми есть секретные узкие проходы для кораблей. До середины V в. эта глухая местность оставалась без культуры, без населения и едва ли имела какое-нибудь название. Нравы венецианских изгнанников, их деятельность и форма управления мало-помалу приняли определенную форму, соответствующую новым условиям их существования, а одно из посланий Кассиодора, в котором он описывает их положение почти через семьдесят лет, может считаться первым письменным памятником республики. Министр Теодориха, изъясняясь витиевато, сравнивает их с морскими птицами, свившими свои гнезда на поверхности волн, и хотя он предполагает, что в венецианских провинциях было много знатных семейств, он уточняет, что постепенно они были низведены несчастиями на один общий уровень бедности. Со временем мерилом их достатка стала соль, которую они начали в изобилии добывать в море. Этот столь необходимый человеку продукт на соседних рынках был эквивалентен золоту и серебру. Народ, о жилищах которого трудно было сказать, построены ли они на земле или на воде, вскоре, в соответствии со своими доходами, вновь разделился на бедных и богатых. На двенадцати главных островах ежегодно назначались, путем народного избрания, двенадцать трибунов, или судей. Венецианская республика существовала и в то время, когда Италия находилась под властью готских королей.

Что касается Аттилы, то он сконцентрировал войска к югу от Мантуи у слияния По и Минчио, на широком тракте. Собрать воедино воинство, разбежаться в поисках добычи, оказалось нелегким делом, но это было сделано. И вот, любуясь на свои когорты, Аттила заявил, что не намерен идти дальше. Его военачальники ничего не понимали. Однако это был гениальный ход, который и поныне восхищает стратегов. Согласно плану, войска под началом Онегеза переходят По. Соответственно Аэций, приняв их за авангард армии Аттилы, снимает значительную часть своего оборонительного заслона, дабы отбросить гуннов за реку. Пока войска римлян соберутся дать отпор «авангарду» гуннов, Онегез уйдет дальше к югу. Аэций будет рыскать по берегам реки, выискивая армию Аттилы, а Онегез со своим войском нападет на его тылы, и патриций вынужден будет отражать его нападение, оставив часть легионов как заслон против ожидаемого приближения Аттилы. Силы римлян рассеются. Онегез, обратив в бегство арьергард Аэция, направится к Пизе, откуда по побережью ведет в Рим Аврелианова дорога. Аэций поспешит преградить гуннам путь к столице, тем самым еще больше ослабит свою линию обороны. И тогда Аттила перейдет По, дойдет до Мантуи и Флоренции и оттуда, по Кассиевой дороге, достигнет Рима!

Таков был план покорения сердца Италии – Рима, и в той части, которая зависела от Онегеза, результаты даже превзошли ожидания. Однако – воистину чудеса! – главная часть гениального плана так и не была реализована, потому что его разработчик, Аттила, не стал ее завершать.

Почему же Аттила отказался от своего плана, который его соратники нашли превосходным, и почему, пока Онегез водил за собой Аэция, не форсировал По и не пошел через долину Тибра осаждать Рим?

Наступила вторая половина июня, и стояла удушливая жара. Снова начались болезни. Часть войска была поражена эпидемиями, другая мучилась от последствий излишеств удачной кампании в богатой стране. Кроме того, обозы ломились от награбленного добра и многие жаловались на усталость, которая была тем тяжелей, чем сильнее распирало их желание доставить поскорее добычу домой.

Кругом свирепствовала эпидемия и распространялись слухи, что к югу от По она сильнее, чем на севере, а посему заманчивая мысль о продолжении войны по ту сторону реки По теперь не сулила ничего хорошего. К тому же Аэций расходовал свои силы, гоняясь за тенью Онегеза, и не знал, откуда ждать главного удара. Значит, завтра переправа окажется еще легче, чем сегодня, и враг быстрее сложит оружие. И у Аттилы появилась новая идея: а нельзя ли вместо наступления создать лишь видимость наступления, посеять такую панику, что страх вынудит Рим капитулировать и в сражении не будет нужды?

Аттила призвал к себе Онегеза. Аэций понял, что производится концентрация сил перед решающим наступлением. Он стал стягивать все свои легионы для защиты Апеннин любой ценой.

В это время в Риме царила паника. Валентиниан III собрал министров и советников, а затем и сенат. Сенат единогласно постановил назначить несколько сенаторов, которые попросят мира за ту цену, которую назначит Аттила. Свое постановление они подкрепили поддержкой народа. Решили, что возглавит посольство папа Лев I, который в истории известен как Лев Великий, а в церкви – Лев Святой. Папой его избрали в 440 г., когда он еще даже не был рукоположен в сан священника. Лев повел войну с основными ересями того времени – манихейством в Италии, которое противопоставляло доброго Бога злому Богу и пыталось соединить христианство и восточное языческое верования, присциллианизмом в Испании, который, признавая в едином абстрактном Боге высшую силу, распределял ее среди целого пантеона божеств, и монофизитством в Константинополе, трактовавшем, что человеческая природа впитала в себя Божественную суть, создав единство природы Мессии.

Вот этот святой человек, семидесятилетний тосканец с длинной седой бородой, возглавил дипломатическую миссию к Аттиле. Посольство добралось до По и недалеко от Мантуанского моста встретилось с Аэцием, который приветствовал их, не скрывая своего удивления. Он решил, что готовится последняя попытка положить конец войне и перейти к мирным переговорам. Послы отбыли к лагерю гуннов без вооруженной охраны, но с папским штандартом и высоким серебряным крестом, который должен был обеспечить им защиту. Со стороны гуннов для встречи миссии был направлен представитель, который разместил их в шатре на отдых. В честь прибытия послов был дан праздничный обед. Блюда подавали изысканные, вина выдержанные. Велась светская беседа, папа рассказывал о Малой Азии, Аттила – о Востоке. Произошло невероятное, но Аттила исполнился восхищения благородным и мудрым старцем, а папа не устоял перед обаянием несокрушимого и даже цивилизованного вождя. По окончании трапезы папа и Аттила условились встретиться на следующий день, с глазу на глаз.

Никогда не будет известно, о чем говорили Лев I и Аттила. Но 6 июля 452 г. Аттила объявил, что стороны пришли к согласию: он начнет вывод войск из Италии 8 июля и выберет тот путь, который его устроит. Император Западной Римской империи выплатит в пятилетний срок разумную дань. Аттила отказывается от дальнейших попыток вторжения в Галлию и Италию при условии, что на него не нападут в другом месте и Рим воздержится от любых подстрекательств, сеющих смуту и подрывающих порядок в его империи. Он ожидает, что Валентиниан призовет Марциана выплачивать дань, обещанную его предшественником, и также не беспокоить императора гуннов. В противном случае он будет считать себя свободным от обязательств, и Константинополь окажется под ударом. С тем послы и уехали.

Спасение Рима было достойно заступничества со стороны небесных сил, и мы должны относиться с некоторой снисходительностью к такому вымыслу, который был изображен кистью Рафаэля и резцом Альгарди. Но историк Приск, как кажется, понял настоящую причину отступления Аттилы: его войска были довольны награбленной добычей и желали укрыть ее в безопасном месте, не подвергая ни ее, ни себя новым опасностям.

Народ Рима ликовал и славил Аэция, хотя на этот раз патриций не сделал ничего выдающегося, напротив, он стоял в стороне от политических решений и не участвовал в переговорах. Но Аэций был на тот момент в чести, и это было для него главное. Летом 452 г. Аттила повернул свое войско на север, не тронув Рим, и вернулся в родной улус, воздержавшись от дальнейших сражений. Исследователи выдвигают ряд предположений оценке военных компаний Аттилы на Запад: он совершил походы в Галлию и Италию лишь для того, чтобы показать свою силу и оставить там неизгладимую память о себе; он отказался повторить сражение на Каталаунских полях, захватить Рим и продолжить завоевание Италии, потому как был уверен, что уже достаточно показал свое могущество и что позднее Италия и Галлия сдадутся ему без боя; он пощадил Рим и уступил уговорам папы, чтобы придать себе величия и заручиться поддержкой Церкви; он намеренно позволил думать византийскому императору Марциану, будто боится его и не нападет, тогда как собирался в свое время нанести ему смертельный удар и захватить всю Восточную Римскую империю, после чего Западная империя, включая Галлию и Италию, пала бы перед ним на колени; и, наконец, он понимал, что решительный штурм всей Римской империи будет возможен только после восстановления порядка во всей империи гуннов.

Попытки объяснить поступки Аттилы парадоксальностью склада его ума, идущего зачастую наперекор логике, не стоит все же сбрасывать со счетов, хотя некоторые историки, такие, как Эдуард Троплонг и Рашид Атабинен, допускают, что его дипломатический гений основывался на тщательном анализе всех возможных вариантов событий.

Быть может, с возрастом мировое господство потеряло для Аттилы былую привлекательность, а может, он смирил свою гордыню, добровольно оставив Рим в покое. Тем не менее, несмотря на пошатнувшееся здоровье, Аттила не мог смириться, что это его последняя кампания. С сентября по декабрь 452 г. император со своим войском совершил карательный поход по восстановлению порядка в центральных и восточных областях империи гуннов. С января 453 г. Аттила преступил к подготовке «великого похода» на «римский мир», кампания должна была начаться 20 марта. Одним словом, дел предстояло много. К тому же по возвращении из карательного похода Аттила узнал об измене вождей рипуарских франков, обещавших выступить на стороне гуннов в подготавливаемой кампании и не сдержавших слова. Он жестко наказал предателей и казнил их предводителей. Дочь одного из вождей бросилась в ноги к Аттиле, тщетно вымаливая прощение для своего отца. Девушку звали Ильдико, и была она из весьма почитаемого в своей стране рода. По мнению Приска, девушка являла собою прекрасную Венеру. Аттила сообщил пленнице, что намерен жениться на ней и сделать ее королевой. Негодующая Ильдико ответила решительным отказом. Аттила назначил день свадьбы; в то время «жениху» было пятьдесят восемь лет, «невесте» – шестнадцать.

Бракосочетание отмечалось с большой пышностью, Марсель Брион писал: «Германцы, славяне, азиаты – все вассалы Аттилы съехались на свадебную церемонию. Поляны были забиты кибитками, и приготовления к пиру смешивались с передвижением войск, так как король хотел выступить в поход сразу после завершения торжества… Весь день прошел в увеселениях, а Аттила увлек новую супругу в свадебные покои. Очарованный ее белой кожей и волосами, он разорвал на ней одежды и лег подле нее».

На другой день, ближе к полудню, стражами овладело беспокойство, поскольку из спальни не доносилось ни звука. Выломав двери топором, охрана и сыновья императора ворвались в опочивальню. Аттила был распростерт на своей постели из груды шкур без признаков жизни. В самом дальнем углу комнаты, закутавшись в свои разорванные одежды, съежилась Ильдико. Врачи вынесли свой вердикт: апоплексия с удушьем из-за обилия крови, шедшей из носа и горла. Охрана собралась было расправиться с Ильдико, но вмешались врачи, подтвердившие непричастность женщины к смерти императора.

Так скончался Аттила, сын Мундзука, племянник и наследник Роаса, император гуннов.

Тело Аттилы, великого тюрка, было положено посреди равнины, под шелковым шатром, и избранные эскадроны гуннов совершили вокруг него мерным шагом военные почести, распевая надгробные песни в честь героя, который был славен во время жизни и непобедим даже в смерти, который был отцом для своего народа, бичом для своих врагов. Согласно обычаю, варвары укоротили свои волосы, обезобразили лица порезами и оплакивали своего отважного вождя так, как он того стоил, проливая над его трупом не слезы, а кровь воинов. Останки Аттилы, заключенные в три гроба – золотой, серебряный и железный, – были преданы земле ночью; часть захваченной добычи была положена в могилу, пленники, вырывшие ее, были безжалостно умерщвлены, дабы не позволить установить точное место последнего приюта вождя, и те же самые гунны, которые только что предавались чрезмерной скорби, закончили печальные обряды пиром, на котором предавались необузданному веселью. В Константинополе рассказывали, что в ту ночь, когда Аттила испустил дух, Марциан видел во сне, что лук великого гунна переломился пополам, – вот так будоражил образ грозного тюрка разум римских императоров.

В марте 453 г. меч Марса, прикованный золотым браслетом к запястью правой руки «Бича Божьего», снова скрылся под землей. Закончив погребальные обряды, наследники Аттилы подняли спор о разделе государства, но, безрассудно желая повелевать все вместе, они все вместе потеряли власть.

Переворот, низвергнувший владычество гуннов, упрочил славу Аттилы, который одним своим гением поддерживал это громадное, но неплотно сложенное здание.

Большое количество наследников, как часто бывает, более вредно государству, нежели недостаток в них. Сыновья Аттилы, которые, вследствие его крайней чувственности, составляли почти целый народ, требовали, чтобы подданные были разделены между ними поровну, подобно домашней прислуге.

Империя распадается на нации, из одного тела образуются отдельные члены, и один не чувствует боли другого, но, по отсечении головы, наносят взаимные удары. Смерть Аттилы оказалась переломным моментом в истории Восточной Европы. Когда после похорон сыновья правителя стали спорить за права наследования, король гепидов Ардарих объявил, что считает себя обиженным недостаточным уважением к нему, и поднял восстание. В возникшей войне приняли участие все племена и народы, только что подчинявшиеся Аттиле. Произошла решительная битва на р. Недао (Недава, приток Савы), о которой повествует Иордан: «В ней можно было видеть и гота, сражающегося копьями, и гепида, безумствующего мечом, и руга, переламывающего дротики в его ране, и свева, отважно действующего дубинкой, а гунна – стрелой, и алана с тяжелым, а гепида – с легким оружием».

Кто был за кого? Из текста Иордана это неясно. Известно, что остготы были на стороне гепидов, а поэтому можно думать, что там же были и аланы. А вот руги и свевы? Видимо, они были за гуннов, потому что позже, в 469 г., они бьются против готов на реке Болии. А поскольку Одоакр, сын одного из ближайших министров Аттилы, покорил часть ругов, то надо полагать, что герулы, на которых он опирался, были врагами ругов и, следовательно, друзьями гепидов. Иордану все эти отношения были, конечно, ясны. В этой битве погибли любимый сын Аттилы – Эллак и 30 тыс. гуннов и их союзников. Уцелевших гуннов братья, Эллака Денгизих и Эрнак, увели на восток, на старые земли готов, в низовья Днепра. Остготы заняли опустевшую Паннонию, а руги ушли в Норик (кроме тех, которые нашли приют в Византии).

Гунны продолжали войну против готов, но тут их настигла вторая беда, на этот раз с востока. «В 463 г. к ромеям (византийцам) пришло посольство от сарагур, урогов и оногур и рассказало, что они покинули свою страну, будучи изгнаны савирами, а те, в свою очередь, были прогнаны аварами, бежавшими от некоего народа, обитавшего на берегах океана. Послы также сообщили, что сарагуры покорили акацир… и желают вместо них быть союзниками империи». Ныне названия перечисленных здесь народов расшифрованы. Сарагуры, оногуры и уроги – угры, предки древних булгар; савиры – этнос самодийской группы, населявшей окраину сибирской тайги; абары – джунгарское племя. Разгромив акациров, булгары уничтожили гуннский тыл, а савиры продвинулись по лесостепной полосе до Десны и остановили движение антов на восток. Анты же были союзниками гуннов.

Чем объяснить такую странную и внезапную подвижку племен, явно обусловленную событиями на юго-востоке? И почему эта война стала возможной? Ведь 200 лет сибирские народы не испытывали никаких неприятностей от южных соседей, так как между ними лежала пустыня. Они начали смещаться к югу и заселять уже не северную тайгу, а ее южную окраину. Сухая степь зазеленела и стала легкопроходимой. Тогда-то события, происходившие в Центральной Азии, и отозвались эхом, достигшим Восточной Европы.

После булгарского удара в спину – разгрома акациров – положение гуннов стало безнадежным. Но гунны сохранили древнюю тюркскую доблесть и упорство. Тем временем Денгизих продолжал войну с готами. Его поддержали три гуннских племени (ултзинзуры, биттогуры, бардоры) и одно германское, враждебное готам, – ангискиры. На его стороне были и садаги, гуннское племя, оставшееся в Паннонии после битвы при Недао. Готы напали на садагов в 60-х гг. V в., но Денгизих совершил поход на город Басиану в Южной Паннонии. Готы были вынуждены оставить садагов в покое и бросить свои войска на гуннов. Те же, выполнив боевую задачу, отошли в степи Приднепровья.

После удачной диверсии, связавшей руки готам – врагам не только гуннов, но и Византии, – Денгизих попытался в 468 г. наладить союз и торговлю с константинопольским двором, но получил отказ. Вместо контакта возник конфликт. Но почему? Потому что готы были одновременно проклятием и опорой поздней Римской империи. Они 90 лет (378–468 гг.) грабили население Италии и Балканского полуострова, так что древние этносы (македонцы, фракийцы, многие эллины, часть иллирийцев) просто исчезли с этнографической карты. Но вместе с тем готские наемники были наиболее боеспособной частью императорской гвардии. Будучи арианами, они охотно подавляли народные движения в городах, где после Халкидонского собора 451 г. православные и монофизитские монахи придавали народным волнениям неслыханный размах. И за все расплачивалось сельское население, отдаваемое правительством империи в жертву воинственным варварам.

На западе свев Рицимир, на востоке алан Аспар, командуя германскими гвардейцами, готовили Рим и Константинополь для сдачи варварам. Рицимир умер от заразы, оставив Италию беззащитной, ибо ее население начисто потеряло древнюю доблесть. Но восток устоял, хотя готские гвардейцы держали в своих руках столицу и заставили Льва I выплачивать ежегодную стипендию не только себе, но и своим паннонским сородичам. В 469 г. арианин Аспар разбил естественного союзника Византии Денгизиха и отправил его голову в Константинополь.

Официальная версия событий гласила, что гунны совершили набег на Византию, но были окружены: с запада им грозили готы, с востока – булгары, с севера – савиры. Могли ли они начать новую войну? А вот Аспару гибель гуннов была выгодна, за это можно было получить благодарность от готов. Поэтому и было объявлено, что гунны «прорвались» через Дунай. Но когда в 471 г. Аспар был убит и гвардейцы его перебиты савирскими войсками, находившимися под командованием будущего императора Зинона, выяснилось, что гунны переходят Дунай вовсе не для войны.

Может быть, грядет новая эпопея? Степные народы в период упадка всегда стремятся возродить прошлое. Однако, как это случилось с хуннами в Азии, гунны просят римлян взять их под свой протекторат и создают федерации на захваченных землях в Месии и Добрудже.

В этой связи следует остановиться на следующих исторических фактах.

Один из ближайших советников и военачальников Аттилы Орест (в прошлом римский командир) возвращается в Италию, назначается начальником городского ополчения при западном императоре Юлии Непоте, заставляет того отречься от престола и провозглашает императором своего сына Ромула Августула. Итак, сын одного из полководцев Аттилы становится римским императором (476 г.)! Но ненадолго: в том же 476 г. Одоакр низлагает Ромула Августула – последнего императора Западной Римской империи – и принимает помимо прочих титул короля Италии. С его согласия гунны занимают в Италии обширные земли.

Последним известным потомком Аттилы является его внук Мунд, который стал полководцем императора Восточной Римской империи Юстиниана и был убит гунном в 560 г.

Что касается Западной Римской империи, то катаклизмы, происходившие в Гуннской империи после смерти Аттилы, казалось бы способствовали ее безопасности. Однако царствовавший Валентиниан, достигший уже тридцатичетырехлетнего возраста, но все еще не приобретший политической прозорливости, использовал это непрочное спокойствие для того, чтобы физически уничтожить патриция Аэция, не задумываясь, что тем самым он ощутимо пошатнет основы своего собственного могущества. Он ненавидел человека, которого народ превозносил за то, что он умел сдерживать варваров и был опорой республики.

Слава Аэция, его богатство и высокое положение, многочисленная и воинственная свита приверженцев, влиятельные друзья, занимавшие высшие государственные должности, и надежды на будущее сына Гауденция, помолвленного с дочерью императора Евдокией, – все это возвышало его над подданными. Честолюбивые замыслы, в которых его втайне обвиняли, будоражили у Валентиниана и опасения и досаду. Сам Аэций, полагался на свои личные достоинства, заслуги и, быть может, на свою честность, вел себя достаточно высокомерно, без надлежащей сдержанности: патриций унизил Валентиниана, публично выразив неодобрение его политики, усугубив ситуацию, настояв на подкреплении торжественной клятвой императора договора о перемирии и всем своим поведением не выказав особого почтения к правителю. Их отношения не замедлили разрешиться. Не позаботясь о личной охране, Аэций отправился в римский дворец, и когда он, быть может с чрезмерной горячностью, настаивал на скорейшем бракосочетании своего сына с дочерью императора, Валентиниан обнажил меч и вонзил его в грудь полководца. Царедворцы же и евнухи, стараясь превзойти друг друга в демонстрации преданности императору, вонзили множество раз свои кинжалы в уже бездыханное тело Аэция. Затем началась жестокая расправа со сторонниками Аэция. По окончании этих кровавых действ Валентиниан выступил перед народом и солдатами, сообщив им о справедливости и своевременности свершенного «правосудия», полагая, что тем самым заручился поддержкой своих подданных. Однако все это еще больше отвратило народ от императора. И даже один из царедворцев позволил себе заметить Валентиниану: «Мне неизвестно, Ваше Величество, какие соображения или обиды заставили Вас так поступить, я знаю только то, что Вы поступили точно так же, как тот человек, который своей левою рукой отрезал себе правую руку». Оставшиеся в живых сторонники Аэция скорбили и жаждали мщения.

Царствовавшая в Риме роскошь была притягательна для Валентиниана, и это способствовало его продолжительным и частым пребываниям в столице. Республиканский дух оживал в сенаторах по мере того, как их влияние и даже их денежная помощь становились необходимыми для поддержания слабой правительственной власти. Подчеркнутое высокомерие, с которым держался император, было унизительным для сенаторов, а удовольствия, которым предавался Валентиниан, нарушали спокойствие и оскорбляли честь знатных семей.

Валентиниан, не веривший ни в дружбу, ни в преданность, так как сам был не способен на это, имел неосторожность принять в число своих телохранителей нескольких слуг и приверженцев Аэция. Двое из них, по происхождению варвары, жаждали исполнить свой священный долг, лишив жизни того, кто убил их полководца, и их неустрашимое мужество не долго ожидало благоприятной минуты. В то время как Валентиниан развлекался на Марсовом поле зрелищем военных игр, они внезапно устремились на него с обнаженными мечами и вонзили их прямо в сердце императора, причем без всякого сопротивления его многочисленной свиты, по-видимому возрадовавшейся смерти тирана. Таков был конец Валентиниана III, последнего римского императора из дома Феодосия. Он отличался точно таким же наследственным слабоумием, как его двоюродный брат и двое дядей, но он не унаследовал кротости, душевной чистоты и невинности, которые компенсировали им отсутствие ума и дарований. Валентиниан не имел таких же прав на снисходительность, поскольку при своих пагубных страстях он не обладал никакими добродетелями; даже его религия сомнительна, и хотя он никогда не вовлекался в заблуждения еретиков, он оскорблял благочестивых христиан своим увлечением магией и ворожбой.

Еще во времена Цицерона и Варрона римские авгуры держались того мнения, что двенадцать коршунов, которых видел Ромул, обозначали двенадцать столетий, по истечении которых закончит свое существование основанный им город. Это предсказание, быть может, внушало народу самые мрачные опасения, когда ознаменовавшееся позором и бедствиями двенадцатое столетие приближалось к концу, и даже потомки не без некоторого удивления сознавали, что произвольное истолкование случайного или вымышленного факта вполне оправдывалось падением Западной Римской империи. Но это падение предвещали более верные предзнаменования, чем полет коршунов. Римское правительство становилось с каждым днем все менее страшным для своих врагов и все более ненавистным и притесняющим для своих подданных. Подати увеличивались вместе с общей нищетой; бережливостью пренебрегали по мере того, как она становится более необходимой, власть имущие переложили на народ несоразмерное бремя налогов и обратили в свою пользу все те сложения недоимок, которые могли хоть как-то облегчить народную нужду. Жесткие расследования, заканчивающиеся конфискацией имущества и сопровождающиеся пытками обвиняемых, вынуждали подданных Валентиниана укрываться в лесах и горах и даже бежать к варварам.

Если бы все варварские завоеватели могли быть стерты с лица земли в одно мгновение, то и совершенное их истребление не восстановило бы Западной Римской империи, а если бы Рим и пережил это событие, он пережил бы вместе с тем утрату свободы, мужества и чести.

Наследство, оставленное Аттилой, было губительным для его сыновей и близких. Заслуга Аттилы перед своим народом в том, что он отдалил гибель гуннов на 20 лет, а среди европейцев оставил о себе память едва ли не мифическую.

В V в. войны велись за власть, за господство, за обладание сокровищами. Не было геноцида – грандиозного достижения западноевропейской цивилизации. Великое же переселение народов, начавшееся до вторжения гуннов, продолжалось.

То, что имя гуннов стало синонимом жестоких убийств, очередной миф, созданный древними авторами в угоду готским вождям, фактически контролировавшим Испанию, Галлию, Рим, Константинополь.

Потомки гуннов вошли в состав булгар и антов (славян), поволжских угров, что породило этнос чувашей и прикавказских аланов; не менее вероятно, что отдельные гунны могли найти приют у тюрингов и даже франков.

Таким образом, потомки гуннов уцелели в достаточном числе, но этническая система распалась, поскольку оборвались связи и традиции.

Около восьми десятилетий, с 375 по 453 г., из них девятнадцать лет под предводительством Аттилы, гунны ввергали Европу в ужас.

Аттила был единственным королем гуннов, которому удалось объединить под собственным верховным господством отдельные гуннские и многие другие покоренные им варварские племена и поставить их на службу своим политическим целям. Во внешней политике он демонстрировал удивительную прозорливость и осмотрительность, умело сочетая силу и хитрость. Проведенные им военные кампании обнаруживают в нем великий талант стратега. Современные Аттиле греки и римляне видели в нем в высшей мере опасного врага, христиане презирали его как нехристя, который, на их взгляд, концентрировал в себе варварство неизмеримо больше, чем какой-нибудь вестгот или вандал. Готы и вандалы долгое время поддерживали тесные отношения с римским миром, тогда как между гуннами и римлянами не наблюдалось никакого сближения. Гунны оказались для народов Европы одним из самых тяжких испытаний в ту, столь обильную страшными бедствиями эпоху.

Великий человек, сколь бы велик он ни был, всего лишь представитель своего этноса, своего окружения, своего времени. Исторические катастрофы приводят к переоценке реальных средств, которыми он мог в действительности располагать. Аттила был тюрком-кочевником, урожденным вождем воинственных захватчиков. Его ум, энергия, пороки, слабости определяли его действия, которые, возможно, могли быть и другими, но если бы они были другими, мир был бы иной.

Конец Аттилы был и концом Западной Римской империи. Вождь гуннов нанес последний смертельный удар этой великой империи, безнадежно пытавшейся сохранить свое призрачное единство. Теперь Галлия готова была начать разматывать путеводную нить клубка собственной судьбы. Зато отказ Аттилы от взятия Константинополя и его смерть перед началом задуманного завоевания всех римских земель, ставшего его последней мечтой, отдалили конец Восточной Римской империи еще на тысячу лет. В обоих случаях Аттила решающим образом повлиял на ход мировой истории.