14. Аристид Афинский

Аристид, с которым мы уже познакомились в жизнеописании Фемистокла, как с политическим его противником, но не личным его врагом, был сын Лисимаха из филы Антиохийской. Правда, он не принадлежал к знатным фамилиям Аттики, но по своей поземельной собственности состоял в классе пентакосиомедимнов и был в родстве с богатыми и известными фамилиями Каллия и Иппоника, факельщиков при Элевсинских таинствах. Он был 10–15 годами старше Фемистокла, и потому рассказ о том, что еще в детстве оба они постоянно враждовали и соперничали друг с другом, должно отнести к области басен. Как люди государственные, они обыкновенно относились друг к другу враждебно потому, что их характеры и политические взгляды были весьма различны. Серьезный и рассудительный, простой и откровенный человек, друг Порядка и права, неподкупный и чистый сердцем, без всякого своекорыстия и эгоизма действовавший на пользу отечества, Аристид в большинстве случаев не мог идти одной дорогой с хитрым, беспокойным и отважным Фемистоклом, который, правда, также изо всех сил работал для блага отечества, но был неразборчив в средствах и несвободен от честолюбия и корыстных стремлений. Аристид, по мнению Геродота, был лучший и честнейший человек, какой когда-либо жил в Афинах. Не обращая внимания на похвалы или: порицания, на славу и выгоды, он с одинаковым усердием служил своему отечеству в светлые и мрачные дни; почести не делали его гордым, при неблагодарности и обидах он оставался спокоен и не охладевал в своей ревности к общему благу. В то время как Фемистокл при начале своей политический карьеры составил себе партию, при помощи которой скоро достиг немалого влияния, Аристид в своей деятельности государственного человека шел один своей дорогой; он не хотел, чтобы необходимость обращать внимание на желание и интересы партии затрудняла его прямой и честный путь и опасался, чтобы под влиянием раздражительной борьбы между партиями не быть увлеченным к несправедливым поступкам. Главное его правило состояло в том, что честный гражданин должен рассчитывать единственно только на благо и справедливость своих действий и слов. В общественной жизни Аристид ничего не хотел знать об обязательствах дружбы; точно также он противился, когда того требовала справедливость, побуждениям вражды и гнева. Однажды он обвинял врага своего перед судом, и судья тотчас же после его обвинительной речи хотел постановить решение; тогда Аристид вскочил и вместе со своим противником просил, чтобы выслушали и последнего и не отнимали у него его права. В другой раз, когда он решал юридический спор между двумя гражданами и один из них сказал, что его противник наделал много зла Аристиду, он заметил: «Скажи лучше, мой друг, что он сделал тебе дурного, потому что я судья в твоем, а не в моем деле».

Такой человек, естественно, пользовался безусловным доверием своих сограждан. Граждане были так уверены в его беспристрастии и искренней честности, что в спорах между собой охотнее шли на его третейский суд, чем на суд назначенных от государства судей. Когда в праздник Диониса в 470 году была исполняема трагедия Эсхила «Семь против Фив» и актер произнес следующие, относящиеся к Амфиараю, стихи:

Он хочет не только казаться справедливым, но и быть;
Он своей мыслью проникает в те глубины,
Из которых происходят мудрые советы,

— взоры всех зрителей невольно обратились на Аристида, так как все признали, что к нему преимущественно перед всеми идет подобная похвала.

В начале своей политической карьеры Аристид примкнул к Клисфену, который после изгнания Писистратидов управлял республикой и своим честным усердием, с которым он помогал развитию государственных учреждений в духе своего друга. Клисфена приобрел такое уважение, что после смерти этого последнего был первым человеком в Афинах. Он и Ксантипп, сын Арифрона, предпочтительно заправляли государственными делами до Марафонской битвы. Когда, незадолго перед этим событием, в Афины из Херсонеса прибыл Мильтиад, человек, по своим личным достоинствам и знатности своей фамилии казавшийся опасным для спокойствия и свободы государства, Аристид смотрел на него недоверчивыми глазами; но в минуту опасности, когда нужно было мужеством и смелой решимостью защищать отечество от нападения персов, Аристид первый стал требовать, чтобы Мильтиад был во главе войска и чтобы защита свободы отдана была в его руки. Аристид поддерживал Мильтиада всем своим влиянием. В сражении он сам храбро дрался, в качестве стратега, предводителя своей филы, в центре боевой линии, опаснейшем пункте битвы. По окончании сражения, когда большая часть войска должна была спешить в Афины, дабы предупредить на них нападение персидского флота, Аристид был оставлен со своей филой на поле битвы для охраны пленных и добычи, потому что к нему имели доверие, что он добросовестнейшим образом постарается оберегать богатую добычу, заключавшуюся в золоте и серебре, в палатках и одеждах и в других предметах.

Спустя год после сражения при Марафоне Аристид был облечен званием первого архонта. Но когда в следующем за тем году народ, возвысившийся вследствие Марафонской битвы, увлечен был Фемистоклом на новые пути и со всем жаром принялся за морское дело, тогда значение Аристида, всегда противившегося планам Фемистокла, упало, а в 484 или 483 году он был изгнан остракизмом.

При подаче голосов по этому поводу в народном собрании, рассказывают, один неграмотный крестьянин, принявший Аристида за обыкновенного человека, подал ему свой черепок с просьбой написать на нем: «Аристид». Чрезвычайно удивленный, Аристид спросил крестьянина, не сделал ли ему Аристид чего-нибудь худого, и получив ответ: «Ничего. Я даже не знаю его, но мне досадно, иго все его называют справедливым». Не возражая ни слова, Аристид написал на черепке то, чего хотелось крестьянину, и отдал ему. Выходя из города, он, говорят, поднял руки к небу и молился, чтобы афинян никогда не постигла участь, которая бы принудила народ вспомнить Аристида.

Изгнание остракизмом продолжалось обыкновенно десять лет, но уже через несколько лет афиняне должны были вспомнить об Аристиде. Когда Ксеркс вторгнулся в их страну, народ, имея в виду главным образом Аристида, принял решение, по которому все изгнанники были возвращены. В эту затруднительную минуту хотели забыть все раздоры партий и каждому дать возможность действовать для спасения отечества. Особенно же желательно было пользоваться советами и содействием благородного Аристида, которому все доверяли. В предыдущем очерке мы видели, как Аристид появился в войске в ночь перед сражением при Саламине, не питая никакой злобы против своих сограждан, которые его изгнали, ни против своего прежнего противника Фемистокла, и готовый посвятить свои силы для блага отечества, находившегося в тесных обстоятельствах. Мы видели также, какую большую услугу оказал он сражавшимся грекам занятием Пситталии.

В следующем году после сражения при Саламине, когда Фемистокл впал в немилость афинян, вследствие почестей, оказанных ему в Спарте, Аристид снова стал во главе государства. Он командовал сухопутным войском, когда нужно было действовать против Мардония, а зимой с 480 на 479 год руководил решениями народа при переговорах с Мардонием и со Спартой. Мардоний стоял со своим трехсоттысячным войском, предназначавшимся для завоевания Греции, в Фессалии на зимних квартирах и прислал грекам следующую угрозу: «Вы со своими кораблями победили обитателей внутренних стран, не умевших взять в руки весла; но теперь обширная Фессалия и виотийские равнины представляют прекрасное место битвы для мужественных всадников и пехоты». Однако, чтобы вернее и скорее достигнуть своей цели, он пытался склонить на свою сторону афинян, заявивших себя передовыми борцами за свободу Греции. Он отправил в Афины в качестве посла македонского царя Александра, который был другом и благожелателем афинян, со следующим известием: «Афиняне! Я, Мардоний, получил от царя уведомление, в котором сказано: „Я прощаю афинянам все вины, которые они совершили против меня, и теперь ты, Мардоний, сделай так: прежде всего возврати им их землю; потом они могут выбрать себе еще другую землю, какую захотят, и пусть они будут полными господами сами себе. Если же они пожелают заключить со мной договор, восстанови им все храмы, которые я сжег“. Получив такое повеление, я должен его исполнить, если вы не воспротивитесь этому. Но я спрошу вас теперь: отчего вы ведете такую ожесточенную борьбу против царя?

Вы ведь никогда не победите его и не в состоянии долго сопротивляться ему. Поэтому лучше и не думайте меряться силами с царем, чтобы не быть выгнанными из страны и не подвергать постоянно свою жизнь опасности; лучше помиритесь с ним. Оставайтесь свободны и заключите с нами союз без лжи и обмана».

Когда лакедемоняне услышали, что Мардоний снарядил посольство в Афины, они чрезвычайно боялись, что афиняне заключат с персами договор, и тотчас же сами отправили к ним послов, чтобы удержать их от подобного шага, опасного для Пелопоннеса. Афиняне ожидали, что спартанцы сделают это, и потому оттягивали народное собрание, на котором нужно было дать решительный ответ царю Александру, до тех пор, пока не прибыло спартанское посольство. Александр сообщил о своем поручении и советовал друзьям своим, афинянам, принять предложение Мардония, так как их положение было хуже всех остальных союзников и их страна лежала, как открытое поле, между двумя армиями. После Александра говорили послы из Спарты и отговаривали афинян от союза с варварами. Афиняне, являвшиеся всегда благородными защитниками свободы, по их мнению, не должны были подавать руки персам на порабощение греков. «Ваше бедствие, — говорили они, — близко нашему сердцу; нас сильно трогает и то, что вы потеряли уже две жатвы, и то, что у вас давно нет ни крова, ни приюта. За это лакедемоняне и их союзники обещают кормить ваших жен и всех, кто только неспособен носить оружие, по все время продолжения войны». По предложению Аристида, афиняне дали Александру следующий ответ: «Мы знаем, что персы гораздо сильнее нас; но свобода есть наш лозунг, и мы будем защищать ее до последней край- ности. Поэтому передай Мардонию следующий ответ от афинян: „Пока солнце совершает свое обычное течение, до тех пор мы не заключим договора с Ксерксом и будем мужественно сопротивляться ему, уверенные в помощи богов и героев, жилища и изображение которых он святотатственно сжег“. А ты в другой раз не являйся с подобным предложением в Афины и не уговаривай нас на дурное дело, думая тем оказать нам услугу; потому что нам не хотелось бы, чтобы тебе приключилось от афинян что-либо нехорошее, так как мы считаем тебя нашим гостем и другом». Лакедемоняне получили, опять-таки по предложению Аристида, следующий ответ: «Весьма естественно было лакедемонянам опасаться, чтобы мы не заключили договора с неприятелем; но это опасение во всяком случае оскорбительно, потому что вам известны намерения афинян и то, что мы за все золото в мире и за какую бы то ни было прекрасную страну не сделаемся персами и не ввергнем Эллады в рабство. Если бы мы даже и захотели сделать это, то есть много весьма важных причин, которые не позволили бы нам этого. Вопервых, сожженные и разрушенные храмы и изображения богов требуют от нас полного отмщения; во-вторых, мы родственны с греками по крови и по языку, у нас одни и те же храмы богов и жертвоприношения, одни и те же нравы и обычаи — как же афиняне могли бы изменить этому? Пока останется в живых хоть один афинянин, до тех пор мы не заключим союза с Ксерксом. Мы рады благорасположению, которое вы высказываете к нам, заботясь о нас, бедных людях без крова и приюта, и предлагая пропитание нашим семействам; но пока мы желали бы остаться так, как есть, и не обременять вас. Посылайте же как можно скорее ваше войско, потому что враг не станет долго ждать, чтобы напасть на нашу страну; прежде чем он достигнет Аттики, вы должны его встретить в Виотии».

Афиняне уже выслали свой флот, отправив на нем значительную часть сухопутного войска, вместе с пелопоннесскими кораблями к ионийским берегам. Таким образом, для защиты своей собственной страны им нуж- на была значительная поддержка со стороны пелопоннесцев. Правда, спартанцы обещали с возможной поспешностью послать в Виотию свою армию вместе с войском своих союзников; но они не имели в виду сдержать свое слово. Благородного воинственного жара за святое дело свободы целой Греции, который обнаружили афиняне, у них не оказалось. Как и до сих пор во всех опасностях персидской войны, так и теперь они эгоистически думали только о себе. Им было бы даже приятно, если бы персы совершенно уничтожили Афины; тогда они были бы, бесспорно, самыми могущественными в Греции. Они воспрепятствовали союзу Афин с персами потому только, что подобный союз мог быть опасен Пелопоннесу. Теперь же, думали они, когда афиняне так открыто и смело отказали персам, им нечего было больше бояться, стоило только укрепить надлежащим образом перешеек. И действительно, они работали на нем изо всех сил, а афинянам войска не послали. Между тем Мардоний грозно шел из Фессалии на Аттику. Аристид принужден был отправить в Спарту посольство и напомнить ей об ее обязательстве. Кимон, сын Мильтиада, и Миронид были отправлены в этом посольстве. Их со дня на день задерживали под тем предлогом, что спартанцам нужно было только отпраздновать Иакинфии. Наконец терпение послов истощилось.

Решившись отправиться назад, они явились к эфорам и объявили, что спартанцы могут спокойно праздновать свои Иакинфии, совершать свои игры и изменять союзникам. Афиняне заключат с персами, насколько возможно, удобный для себя мир, и какие последствия будут от этого для Спарты, она, конечно, узнает со временем. Тогда эфоры объявили, что их войско уже выступило в поход, что 5000 гоплитов находятся уже за границей, в Аркадии, и что гоплиты из периэков должны последовать за ними. Так и было в действительности. Хилей из Тегеи, человек, отличавшийся умом и пользовавшийся влиянием в Спарте, за день перед тем дал понять спартанцам, что их близорукость и эгоизм ввергнут их в погибель; что если афиняне присоединятся со своим флотом к персам, Пелопоннес со всех сторон будет открыт неприятелю и укрепления на перешейке окажутся бесполезными. Это произвело свое действие. Эфоры в ту же ночь со всей поспешностью двинули в поход вышеупомянутый отряд войска, чтобы убедить афинян в своей готовности помогать им.

Медленность спартанцев принудила афинян снова очистить свою страну и город, который они на скорую руку кое-как восстановили, и снова сесть на корабли, как в предыдущем году. Мардоний двинулся со всем своим войском в Аттику и занял Афины; но он запретил опустошать страну, потому что все еще надеялся склонить афинян на свою сторону. Власти афинские находились опять на Саламине. Туда он еще раз отправил посольство с предложением присоединиться к нему. Один из членов совета, Ликид, полагал, что предложения Мардония не слишком дурны и что их бы следовало принять в соображение. Его совет был встречен с негодованием. Народ побил Ликида камнями; женщины сбежались вместе и побили камнями жену и детей изменника. Мардоний отказался от мысли привлечь на свою сторону афинян и разорил все, что только можно было разорить в городе и стране. Но, получив известие о приближении пелопоннесского войска, он отступил в Виотию, которая своими обширными, открытыми равнинами была более удобна для действий огромной армии, чем гористая Аттика, и могла снабжать его жизненными припасами. С войском лакедемонян под предводительством Павсания соединились 8000 афинских гоплитов, которыми командовал Аристид. Вместе с контингентом остальных городов они двинулись за Мардонием в Виотию и дали там сражение при Платее, о котором мы скажем подробнее в следующем очерке. В этом сражении, истребившем всю армию Мардония, Аристид со своими афинянами принимал самое славное участие и немало содействовал счастливому исходу дела.

Тут же, при Платее, Аристиду удалось подавить опасный заговор благодаря присутствию духа, а также кроткому и осторожному образу действий. В войске были люди из знатных и богатых домов, которые вследствие военного погрома последних годов обеднели и вместе с состоянием потеряли свою силу и значение, между тем как других они видели в почестях и силе. Они собрались тайно в одном доме в Платее и составили заговор с целью низвергнуть народное правление, а в случае неудачи разорить все в конец и передаться персам. Уже значительное число лиц было вовлечено их стараниями в это дело, когда об этом узнал Аристид. Он решился поступать в этом деле со всей снисходительностью и арестовал из множества замешанных лиц только восьмерых. Двое из них, более всех виновные и раньше других привлеченные к суду, бежали из лагеря; остальных Аристид освободил, для того чтобы те, которые считали себя еще неоткрытыми, успокоились и раскаялись.

При этом он объявил, что они в войне найдут свой суд, где они могут очиститься от обвинения, если они готовы верно и честно служить отечеству.

В последние войны все классы афинских граждан, бедные и богатые, с одинаковым мужеством и самопожертвованием сражались для защиты отечества; общественное бедствие связало их теснее и уничтожило старинные различия. Справедливость требовала, чтобы уничтожена была и существовавшая до сих пор разница в гражданских отличиях и правах, чтобы недостаточные, с одинаковым усердием служившие отечеству, были сравнены с богатыми. Аристид был человек с аристократическими взглядами, неохотно соглашавшийся ломать существующее. Он прежде упорно противился нововведениям Фемистокла, которые с течением времени должны были дать низшему классу большое значение. Но и он теперь понял необходимость и справедливость такого урав- нения, особенно когда, как мы уже видели при платейском заговоре, многие богатые и знатные люди обеднели и спустились в самый низший класс граждан, в феты. Поэтому он внес предложение, чтобы не одни только пентакосиомедимны имели право занимать должность архонта, как было до сих пор, но чтобы все граждане без различия допускаемы были к занятию всех государственных должностей. При существовавшем порядке вещей это была мера мудрая и достойная справедливого Аристида; она доставила ему благодарность низших классов и имя истинного друга народа.

Аристид, по Беллори (1693)

В тот самый день, когда дано было сражение при Платее, греческий флот, под начальством спартанца Лeотихида и афинянина Ксантиппа, одержал блестящую победу над флотом персидского царя при мысе Микале, напротив острова Самос. То было, впрочем, не морское сражение, потому что экипаж персидского флота, сознавая превосходство греков на море, укрепился на суше; греки высадились и штурмовали лагерь. Ксеркс, спокойно сидевший в Сардах и ожидавший от Мардония известий о победах, увидел теперь, что греки одерживают победы на его собственной земле и что вся Иония присоединилась к своим европейским единоплеменникам. После победы афиняне требовали, чтобы флот двинулся против Систа на Геллеспонте, с целью овладеть укреплениями персов и разрушить мосты, о погибели которых они еще не знали. Но пелопоннесцы отправились восвояси.

Тогда афиняне вместе с ионийскими кораблями пошли на Сист и завоевали его. Эта экспедиция была первым братским делом афинян и ионян. Без помощи пелопоннесцев они достигли великолепных результатов и теперь уже пришли к убеждению, что они призваны быть предводителями эллинов на море.

Берега архипелага были теперь свободны от персидского господства. Но этого не было довольно: нужно было отнять у персов все пункты, через которые эти варвары могли снова проникнуть в Европу. После сражения при Платее было решено, чтобы для защиты против Азии греческий союз имел постоянно 10000 пехоты, 1000 всад- ников и 100 военных кораблей. В 476 году союзный флот — 20 пелопоннесских кораблей, 30 аттических и около 50 ионийских — вышел в море под начальством спартанца Павсания. Предводителями аттических кораблей были Аристид и Кимон. Прежде всего флот пошел на Кипр, который служил для персов важным морским пунктом, и занял большую часть острова, потом обратился к Босфору фракийскому, где еще находилась в руках персов сильно укрепленная Византия. Персидский гарнизон, предполагавший, что греческий флот находится у Кипpа, не был приготовлен к отражению нападения; город был взят штурмом, и в руки греков досталась огромная добыча.

Такой быстрый успех совсем вскружил голову Павсания, питавшего в себе изменнические замыслы — при помощи персов поработить себе всю Грецию. Если он и прежде гордо и повелительно относился к своим союзникам, то теперь уже совершенно обнаруживал наклонности персидского сатрапа. Он говорил с союзными предводителями не иначе как гневно и грубо, простых солдат подвергал телесным наказаниям и заставлял их по целым дням стоять с тяжелым железным якорем на плечах и т. п. Никто прежде спартанцев не смел ни взять соломы для постели или корма для скота, ни приблизиться к колодцу, чтобы зачерпнуть воды; рабы с бичами в руках отгоняли назад тех, которые осмеливались подойти. Когда однажды Аристид жаловался на это и хотел сделать некоторые представления, Павсаний принял суровый вид дал понять, что он не имеет времени его слушать. Как много разнилось поведение Павсания от поведения Аристида, этого скромного гражданина, всегда спокойного и кроткого, думавшего, оставляя в стороне мелочность партий, только о высших интересах родины! Рядом с ним ял юный Кимон, рыцарь душой и гуманный человек, естественно, что ионяне отделились от спартанцев и примкнули к своим одноплеменникам, афинянам и к их предводителям, которые в то же время и больше всех содействовали благоприятному результату похода.

Предводители ионян предложили Аристиду принять на себя главное начальство и удовлетворить желания союзников, которым уже давно не по нутру грубость спартанцев. Аристид отвечал, что он понимает уместность и необходимость их предложение, но дабы он мог быть убежден в их верное ти, нужно предпринять нечто такое, что сделало бы не возможным отпадение народной массы. Тогда Улиад из Самоса и Антогор из Хиеса составили заговор и носами своих кораблей налетели у Византии на плывший впереди корабль Павсания с обеих сторон. Павсаний вскочил и угрожал, что он докажет им, что они нанесли удар не его кораблю, но Своим собственным городам. Они отвечали, что он может идти и благословлять счастье, которое благоприятствовало ему при Платее, потому что одно только уважение к этому счастью удерживает еще греков от того, чтобы воздать ему должное мщение.

Таким образом, союзники действительно отпали от Спарты и присоединились к афинянам; греческий флот у Византии распался на два флота — ионийско-аттический и спартанскопелопоннесский. Как скоро стало известно в Спарте такое положение вещей, эфоры потребовали Павсания к ответу, а вместо него послали некоего Доркида. Когда этот последний появился, новое положение окрепло уже до такой степени, что его нельзя было изменить. Вследствие этого Доркид возвратился с пелопоннесскими кораблями восвояси. В Спарте были в высшей степени раздражены таким исходом дела; поговаривали о том, чтобы нападением на Аттику отомстить афинянам за разрыв эллинского союза и вынудить у них восстановление старого порядка. Впрочем, более благоразумные люди одержали верх. Они выставили на вид, что для Спарты лучше отказаться от дальнейших предприятий на море, так как граждане, как это уже случилось с Павсанием, в удалении от Спарты только более и более отделяются от отеческих нравов и обычаев. К тому же не имелось достаточных средств, чтобы отмстить афинянам. Таким образом, спартанцы, не делая много шума, отказались от гегемонии на море и предоставили афинянам и ионийцам продолжать там войну с персами.

Мягкому характеру Аристида афиняне обязаны тем что они, не прибегая к насильственным мерам и без разрыва со Спартой, приобрели гегемонию на море и беспрепятственно могли развивать свое могущество в этой области. Теперь следовало устроить и укрепить вновь образовавшийся союз.

И в этом случае Аристид был главным деятелем и вдохнул в это новое учреждение свой дух кротости и гуманности. Новый союз имел характер амфиктионии, соединении свободных государств вокруг общего религиозного центра. Остров Делос со своим знаменитым святилищем Аполлона, звезда моря, как называет его Пиндар, и был для ионийских греков этим центром, где представители союза собирались на совещание, куда союзники стекались праздновать национальные торжества.

Туда перенесена союзная касса, образовавшаяся из взносов отдельных союзных государств. Однако не все члены платили деньги, а только меньшие государства, не находившие для себя выгодным ставить корабли для союзного флота. Более же значительные государства, напротив, вместо денег всегда выставляли известное число кораблей с войском. Тем не менее в союзную кассу, заведование которой было предоставлено афинянам, ежегодно поступала сумма в 460 талантов. Афиняне стояли во главе союза, им принадлежало председательство в союзном собрании, где депутатами от всех союзников постановлялись решение насчет ведения войны, употребления денег и других союзных дел. Они предводительствовали флотом, существенно влияли на ход войны, созывали собрание и собирали деньги.

Аристиду, как человеку, пользовавшемуся всеобщим доверием, поручено было исследовать положение отдельных союзных государств, их средства и затем определить сумму ежегодных взносов каждого из них и число кораблей, которое они могли выставить. Он исполнил это дело с должной справедливостью и с таким беспристрастием, что союзники впоследствии, когда цифра их взносов была увеличена вдвое и втрое, называли время Аристида золотым веком. Заведуй этим важным делом Фемистокл или другой какой-либо менее совестливый человек, то там, где легко можно было определить выше или ниже взносы отдельных городов, он вряд ли остался бы недоступен подкупу.

Аристид бедняком отправился в командировку и вернулся из нее еще беднее. Все удивлялись бескорыстию и справедливой раскладке налога Аристидом; только Фемистокл, говорят, насмешливо выразился, что эта похвала должна относиться не к человеку, а к ящику, в котором хранились собранные деньги. Плутарх замечает, что этим он хотел отмстить Аристиду за сделанное им некогда откровенное замечание. Однажды как-то Фемистокл сказал, что считает наибольшим достоинством в полководце уменье подметить и проникнуть в намерение неприятеля; на это Аристид отвечал: «Конечно, без этого нельзя; но лучшая и истинно свойственная полководцу добродетель — это бескорыстие».

Аристид, Ватикан

После того как Аристид организовал союз, он предложил членам его произнести клятву верности союзу и сам принес присягу от имени Афин. После произнесения слов присяги в море брошены были куски металла, в знак того, что клятва потеряет свою силу разве тогда только, когда металл всплывет на поверхность воды.

Приведя в порядок дела союза и возвратившись и Афины, Аристид не участвовал уже более в военных предприятиях. Он предоставил главное начальство над флотом любимому и покровительствуемому им Кимону и доживал свои дни в покое, любимый и уважаемый всеми. В изгнании своего противника, Фемистокла, он не принимал никакого участия. Он умер в 467 году до P. X. и оставил, как говорят, такое ничтожное состояние, что им не могли быть покрыты издержки на погребение.

Его похоронили на государственный счет и воздвигли надгробный памятник в Фалерне. Благодарные сограждане назначали в приданое обеим его дочерям по 3000 драхм, а его сыну Лизимаху 100 мин серебра и 100 плефров, покрытых лесом, и столько же безлесной земли; кроме того, ему отпускалось ежедневно по 4 драхмы. Когда Лизимах после себя оставил дочь Поликриту, то по народному определению решено было содержать ее на общественный счет.

Аристид был первоначально не без состояния; по своему поземельному имуществу, как было уже замечено, он принадлежал к классу пентакосиомедимнов, но, исповедуя государственными делами, он тратил часто на государственные потребности Собственные деньги, так что по смерти его состояние оказалось значительно расстроенным. Думая только о службе отечеству, он презирал обладание земными благами, в которых не чувствовал нужды при своем простом образе жизни. Рассказывают, что однажды родственник Аристида, факельщик Каллий, обвинялся в тяжком преступлении, и истец, после изложения обвинительных пунктов, обратился к судьям со следующими словами: «Вы знаете, что Аристиду, сыну Лизимаха, удивляется вся Греция. Что вы думаете, как обстоит у него в доме, когда вы видите его являющимся общественные места в такой изношенной мантии? Не нужно ли предположить, что человек, мерзнущий на улице, голодает дома и нуждается в самом необходимом? И такого-то человека Каллий, его двоюродный брат, богатейший из афинян, оставляет терпеть нужду с женой и детьми, хотя сам часто пользуется им и извлекает для себя пользу из его влияния у вас». Каллий, вследствие такого обвинения больше всего раздраживший и восстановивший против себя судей, обратился к Аристиду и просил его засвидетельствовать перед судом, что он, Аристид, сколько раз и как сильно ни просил его Каллий, никогда ничего ни хотел взять, а всегда возражал, что он более имеет прав гордиться своею бедностью, чем Калистид своим богатством, и что только тот стыдится своей бедности, кто беден против желания. Аристид действительно показал это на суде. Каждый из присутствовавших ушел с чувством, что он скорее бы согласился быть бедным Аристидом, нежели богатым Каллием.