Глава 4

Умонастроення крестоносцев, идущих на восток

1095–1300

ДЖОНАТАН РАЙЛИ-СМИТ

В крестоносном движении участвовали представители всех социальных (в том числе и беднейших) слоев населения. Гвибер Ножанскнй объяснял столь массовое участие в первом крестовом походе охватившими Западную Европу междоусобицами, стихийными бедствиями, эпидемиями и тяжкими экономическими условиями. Он описывал отправление в поход целых семей, с женами и детьми, на повозках, нагруженных всем домашним скарбом. Это напоминало массовое переселение. Папа Урбан II с самого начала не хотел отягощать военную экспедицию такими неподходящими спутниками. Папа стремился, как он писал в 1097 году, «воздействовать на души рыцарей», но поскольку крестовый поход проповедовался им как паломничество, как духовный подвиг, доступный всем, ему и его преемникам было нелегко ограничивать участие в крестовых походах только профессиональными военными. Даже введенная Иннокентием 111 практика выкупа крестовых обетов не могла кардинальным образом изменить ситуацию. В конце концов размеры расходов, связанных с участием в походе, оказались более эффективным препятствием, чем все официальные меры. Пока крестоносные армии шли на Восток сухопутным путем, к ним примыкало значительное число бедняков, но после того, как предпочтение стало отдаваться морским перевозкам, бедняки были вынуждены оставаться дома – на нанм кораблей требовалось слишком много средств. Конечно, какое-то количество бедняков продолжало стремиться на Восток, но это уже не мешало профессиональной армии. Народные же крестовые походы, многие из которых возникли именно вследствие невозможности участвовать в профессиональном крестоносном движении, – Поход детей в 1212 году, Народный крестовый поход в 1309 году и Крестовые походы пастушков в 1251 и 1320 годах – были неудачными: их участникам не удалось даже покинуть пределы Западной Европы.

Беднейшие слои населения стали важным элементом крестоносного движения, и остается только пожалеть, что дошедшие до нас материалы, раскрывающие суть этого явления, столь скудны. Немного больше мы знаем о купцах, ремесленниках, горожанах. Например, в декабре 1219 года гражданин Болоньи Барцелла Мерксадрус, заболев в лагере крестоносцев около Дамиетты (Египет), составил завещание, в котором назначал свою жену Джулетту наследницей всего его имущества и причитающейся ему части добычи; он оговаривал также право своей супруги на место в палатке, в которой они жили вместе с другими крестоносцами. Но наибольшая часть сохранившихся сведений характеризует облик магнатов и рыцарей. Наиболее богатые и именитые из них часто упоминаются в повествовательных памятниках тех времен. Эти люди занимали определенное общественное положение, должны были содержать во время похода оруженосцев и других членов своей свиты, владели имуществом, которое и продавали или сдавали в аренду за наличные деньги, необходимые в походе, и часто после них оставались юридические документы – бесценная информация, позволяющая судить об их умонастроениях.

Крестоносцы часто принимали крест (давали определенный обет) при большом стечении народа под влиянием речей проповедника, чьей задачей и было эмоциональное воздействие на свою аудиторию, доведение слушателей до религиозного экстаза. Считается, что к третьей четверти XII века принятие креста и ритуал вручения символов паломничества – сумы и посоха – слились в единую церемонию. Но так было не всегда. Король Франции Людовик VII, готовясь ко второму крестовому походу, принял обет 31 марта 1146 года в Везеле. Людовик и его знатные приближенные взяли присланный королю папой крест во время частной церемонии, после чего Людовик вместе с проповедником – св. Бернаром Клервосским – вышел к народу и стоял на возвышении так, чтобы все видели взятый им крест. Проповедь Бернара вызвала такой бурный отклик, что заготовленных заранее матерчатых крестов не хватило и Бернар разрывал свою рясу на кресты для будущих крестоносцев. Больше года спустя, 11 июня 1147 года, в Сен-Лени Людовик получил из рук папы символы паломничества – суму и орифламму (знамя французских королей); последняя была дана, видимо, вместо традиционного посоха.

В первые десятилетия крестоносного движения подобные церемонии проводились повсюду. После принятия креста дворяне и рыцари договаривались с местным епископом, аббатом или приором о получении сумы и посоха и церковного благословения. Зачастую эта последняя церемония сопровождалась каким-нибудь пожертвованием в пользу данного церковного учреждения. Например. 22 мая 1096 года в здании капитула в Лерене Фульк Дон де Шаторенар передал аббатству довольно крупные владения. Он получил из рук аббата платок (вместо сумы пилигрима) и посох, причем аббат напутствовал его идти в крестовый поход в качестве акта покаяния и подарил ему мула. Вероятно, подобные церемонии продолжали совершаться и после того, как принятие креста и вручение символов паломничества слились в один ритуал. В 1248 году Жан де Жуанвиль получил суму и посох из рук аббата в Шемпноне.

Сделав крест наглядным символом следования обету, Урбан II связал принятие и ношение его со словами самого Христа: «И всякий, кто оставит домы, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли ради имени Моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную» (Мер. 19:29) и: «Если кто хочет идти за Мною, Отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною» (Мф. 16:24 Или Лк. 14:27). Предводители крестоносного рыцарства Боэмунд Та-рентский, Раймунд Тулузский, Готфрид Бульонский, Роберт Норманд-кий, Роберт Фландрский и Евстафий Булонскнй писали 11 сентября 1098 года Урбану из Сирии: «Ты, который возгласил этот поход и ловом своим побудил всех нас покинуть наши земли и оставить то, то в них было, ты, кто предписал нам последовать Христу, неся его крест, и внушил нам мысль возвеличить христианское имя!».

Некоторые впадали в исступление, выжигая кресты на своем теле. Но и вид обычных матерчатых крестов, нашитых на одежду, был, вероятно, достаточно внушителен (скульптура начала XII века в Бельвальском монастыре в Лотарингии, изображающая крестоносца с нашитым на груди крестом из полос материи шириной в 5 см, яркое тому свидетельство). Ополчения стали различаться по цвету и стилю крестов, носимых их участниками. Скорее всего, эта практика возникла в конце 1140-х годов у вендских крестоносцев – они носили эмблему креста, нарисованного на шаре. Мы также знаем, что при планировании третьего крестового похода было решено, что французское ополчение будет иметь красные кресты, английское – белые, фландрское – зеленые.

Крестоносцы должны были носить на своей одежде кресты во время всего крестового похода до возвращения домой. В 1123 году на 1-м Латеранском соборе епископы упоминали о тех, кто «снял свой крест», так и не отправившись в поход. Таким образом, крестоносец всегда отлился от некрестоносца, и это было очень важно. Предводители первого рестового похода были уверены, что в Европе остаются значительные крестоносные силы, которые могут быть посланы им на поддержку, или Церковь сможет заставить уклоняющихся исполнять свои обеты. В уже цитировавшемся выше письме предводители похода писали Урбану: «Заверши то, к чему сам призвал нас, прибудь к нам и уговори всех, кого можешь, прийти с тобою… Мы одолели турок и язычников, но не можем справиться с еретиками, с греками и армянами, сирийцами и яковитами… [далее следует текст приписки, вероятно, сделанный рукой Боэмунда]. Мне сообщено нечто такое, что идет сильно против Бога и всех христолюбпев, именно то, что принявшие святой крест получают от тебя дозволение оставаться среди христолюбцев. Я этому весьма удивляюсь, ибо коль скоро ты – зачинщик священного похода, то откладывающие отправление в путь не должны были бы получать у тебя сочувствия и какого-либо расположения до тех пор, пока не выполнят обета… И [надо], чтобы ты не расстраивал нас и не портил то доброе, что затеял, но [напротив] чтобы своим прибытием и [привлечением] всех благих мужей, каких можешь привести с собой, ты поддержал нас». Требования такого рода направлялись на Запад во все времена существования крестоносного движения, и время от времени предпринимались попытки определить точное число «лжекрестоносцев». Но гораздо легче было осуждать тех. кто уклонялся от выполнения обетов, чем заставить их следовать своим обещаниям.

Еще одной причиной того, почему так важно было знать, кто действительно принял крест, являлось то, что крестоносцам даровались особые права. Поначалу даже среди высшего духовенства наблюдалось некоторое смятение в отношении по крайней мере одной из привилегий, данных крестоносцам на Клермонском соборе, – обещания Церкви защищать семью и имущество крестоносца во время его отсутствия. Гуго II де Ле-Пюис, принявший крест во время крестового похода 1107 года, считал, что подвергается опасности со стороны замка, возведенного в его виконтстве графом Ротру де Мортань (который, к слову, был участником первого крестового похода). Епископ Иво Шартрскип, хотя и был одним из лучших знатоков канонического права своего времени, передал дело в светский суд. Это привело к беспорядкам, и Гуго обратился к папе; тот вернул дело в церковный суд. Иво отметил, что церковные деятели не могли вынести решение, потому что «этот церковный закон об охране имущества рыцарей, отправлявшихся в Иерусалим, для них новый, и они не знали, подпадают ли под защиту наравне с имуществом крестоносцев и их военные укрепления».

К XIII веку, однако, привилегии были точно определены, причем крестоносцам предоставлялись защита со стороны закона, так как многие из этих привилегий имели отношение к юридическим вопросам. Кроме индульгенций (о которых мы поговорим чуть позже) и защиты семьи и имущества даруемые привилегии включали в себя отсрочку выполнения вассальных обязательств или ответа перед судом до возвращения крестоносца домой или же ускорение судебного разбирательства перед отправлением в поход; предоставление отсрочки выплаты долгов или процентов; освобождение от пошлин п налогов; разрешение священнику продолжать получать доход с прихода во время своего отсутствия п дозволение рыцарю продавать или закладывать свой феод пли неотчуждаемую собственность с целью получения денег для участия в походе; снятие церковного отлучения; разрешение вступать в сделки с отлученными от Церкви лицами и освобождение от последствии отлучения; возможность использовать крестовый обет для замены другого, еще не выполненного обета и право выбрать себе личного исповединка, обладающего властью отпускать грехи.

Крестоносны, безусловно, были заметными фигурами. Вопрос, касающийся того, как на социальное положение крестоносцев повлияло их участие в столь престижных предприятиях, пока не изучен, но несомненно, что принимаемый ими титул Jerosolimitanus (нерусалимлянин) вызывал уважение не только в ближайших местностях, но даже за пределами страны. Путешествие Боэмунда Тарентского в 1106 году по Франции после его возвращения из первого крестового похода вылилось в триумфальное шествие, кульминацией которого стало его венчание с дочерью французского короля в Шартрском соборе.

Многие французские дворяне просили Боэмунда крестить их детей, он выступал перед многочисленными собраниями с рассказами о своих приключениях в Святой Земле, а его испытания в мусульманском плену вошли в Мiracula (сборник рассказов о чудесах) святого Леонарда, чью гробницу сей достойный муж не забыл посетить. Два или три поколения потомков участников первого крестового похода продолжали гордиться своими предками.

Гораздо менее приятным следствием принятия креста часто было злословие. Никто другой в те времена не подвергался такой яростной критике, как крестоносцы. Дело в том, что ответственность за неудачи в священной войне, ведущейся во имя Господне, никак не могут быть приписаны самому Богу; они, как это указано в Ветхом Завете, являются следствием недостоинства исполнителей Его воли, в данном случае – крестоносцев. И постольку поскольку идеологической необходимостью было обвинение их во всех ошибках и неуспехах, крестоносцы подвергались оскорблениям и обвинениям во всех случаях военных неудач.

Но в любом крестовом походе, был ли он удачным или нет, каждый крестоносец рисковал жизнью, здоровьем или материальным благополучием, и неудивительно, что над документами, составленными отправлявшимися в поход рыцарями, витает дух неуверенности и беспокойства. В 1096 году Стефан Блуаский подарил Мармотьескому аббатству лес, «чтобы Бог, по молитвам святого Мартина и его монахов, простил мне мои прегрешения, и помог мне на пути из моей отчизны, и вернул обратно в целости и сохранности, и не оставил мою жену Аделу и наших детей». И он и многие другие утешались мыслью, что дома непрестанно молились за них. В 1220 году Ранульф Честерский возвращался из Дамиетты. Корабль попал в шторм, все боялись кораблекрушения. Сам Ранульф оставался абсолютно безучастным, но где-то около полуночи он вдруг начал предпринимать всяческие активные действия, потому что в это время «мои монахи и другие верующие, которых мои предки и я поселили в различных местах, начинают божественную службу и поминают меня в своих молитвах».

Беспокойство Стефана Блуаского о безопасности своей семьи, которую он оставлял без защиты, не было исключением. Многие испытывали те же чувства, несмотря на все обещания Церкви присматривать за их родными. Часто писали, что папа Урбан II надеялся направить воинственность рыцарей за пределы Западной Европы и таким образом обеспечить более мирное существование дома. Но все должны были понимать, что отсутствие крупных магнатов будет иметь обратный эффект; может быть, именно поэтому проповедь крестовых походов сопровождалась призывами церковных соборов к внутреннему миру. Фландрия страдала от беспорядков, пока граф Роберт не вернулся из первого крестового похода. Когда Ги де Рошфор в 1102 году въехал в свои владения, ему предъявили длинный список жалоб, поскольку в его отсутствие «почти никто не мог добиться справедливости». В 1128 году Болдуин де Берн Анжуйский составил чрезвычайно подробный договор со своим братом Руалем «в отношении своих земель и всего имущества и своей жены и единственной дочери». Руаль обещал всегда заботиться о племяннице и ее матери, не посягать на то имущество, на которое они имели право, и помогать им против всякого, кто попытается их обидеть, всеми способами, вплоть до применения военной силы. Этот договор, ясно демонстрирующий ту опасность, которую представлял собой младший и, вероятно, неженатый брат жене и дочери крестоносца, был засвидетельствован десятью мужчинами, а сеньор Болдуина выступал его гарантом.

И действительно, в XIII веке (даже в Англии, где защиту имущества и семей крестоносцев брала на себя королевская власть) участь ближайших родственников, особенно женщин, которые вынуждены были в течение нескольких лет сами управлять имениями и растить детей в окружении жадных соседей и завистливых родичей, могла быть ужасной; судебные записи содержат печальный список всевозможных напастей, выпадавших на их долю. Жену Питера Даффилда задушили, пока он сам участвовал в пятом крестовом походе. Ральф Ходенг вернулся домой и обнаружил, что его дочь и наследница вышла замуж за его же собственного крестьянина. Неудивительно, что крестоносцы, насколько это было возможно, предпочитали сами обезопасить свои семьи. Например, в 1120 году Жоффруа де Ле-Лует за определенную сумму поручил свою жену монахиням монастыря Ле-Ронсере-д'Анжер; он пообещал дополнительную плату в качестве вступительного взноса, если она сама захочет стать монахиней. В то же самое время Фульк де Ле-Плесси-Маке поручает монахиням свою дочь. Если он не вернется, монахини разрешат ей выйти замуж или поступить в монастырь «согласно ее желанию и желанию ее братьев и других друзей». Если она решит не принимать монашеского обета, он обещает прислать в монастырь одну из своих племянниц в качестве послушницы и гарантирует внесение за нее вступительного взноса. Отправляющийся во второй крестовый поход Гуго Руфус де Шампальмен трогательно заботится о своем больном брате Ги. Он пожертвовал часть своего имущества монахам в Корбиньи с тем, чтобы с доходов от этого имущества они выплачивали его брату регулярную пенсию деньгами и натурой, а в случае смерти похоронили бы своего подопечного на монастырском кладбище.

Не менее важным для крестоносцев было и обеспечение надлежащего управления своими владениями на длительный срок их отсутствия – в начале первого крестового похода речь шла о трехгодичной кампании, и в 1120 году Фульк де Ле-Плессп-Маке рассчитывал на не менее долгий срок. Ответственными управляющими назначались члены семьи или вассалы. Обычно, когда речь шла о семье, право управления передавалось старшему или младшему сыну или брату. Участник первого крестового похода Жеральд де Ландерон поручил своему брату Ожеру, приору монастыря Сен-Пьер-де-ла-Реоль, присматривать за его замками и его сыновьями. Ожер обещал «воспитывать сыновей до того времени, когда он сам сделает из них рыцарей». Нередко матери или жены брали эту ответственность на себя. Но иногда в семье не находилось никого, кто был бы в состоянии управлять всем хозяйством. В 1101 году Г и де Бре поручил свои земли и свою дочь соседу, Оливеру де Латуру, чьи отец и дядя участвовали в экспедиции 1096–1099 годов. В конце концов Оливер женился на вверенной ему дочери де Бре. Жоффруа де Иссудун передал свой замок на попечение одного из своих вассалов, а Гуго де Галлардон доверил замок и дочь своим рыцарям. Начиная с конца XII века, английские крестоносцы назначали юристов, долженствующих блюсти их интересы.

Крестоносцы понимали, что их предприятие может потребовать огромных затрат, п мы уже видели, насколько разорительными оказывались крестовые походы. Не сохранилось почти никаких сведений о том, что первые крестоносцы возвращались домой разбогатевшими, хотя они и привозили с собой разнообразные христианские реликвии и передавали их храмам. Сообщается, что Ги де Рошфор вернулся в 1102 году «в славе и в достатке», но что это означает – неизвестно. Рыцарь Гримальд, проезжая через Клюни, решил стать монахом, составил завещание в пользу монастыря и пожертвовал одну унцию золота. Хадвида де Шини, участвовавшая в крестовом походе вместе со своим мужем Додо де Кон-ла-Гранвиль, передала монастырю Сен-Убер-ан-Арден церковные облачения из дорогой ткани и украшенную драгоценными камнями чашу из девяти унций золота. Но этим и ограничиваются упоминания о богатой добыче, привезенной, возможно, из первых экспедиций, так что нетрудно предположить, что подобных случаев было немного. Надо помнить и о дороговизне обратного пути, и о трудностях перевозки большого количества золота или драгоценных предметов на такие большие расстояния.

С другой стороны, вернувшиеся крестоносцы и их семьи должны были выкупать заложенные перед походом земли и имущество, отдавать долги, и острая нужда в деньгах заставляла некоторых из них прибегать к любым способам эти деньги получить. Так, когда Фульк I Матефлонский вернулся в 1100 году с Востока, он попытался брать плату за пользование построенным им самим мостом и обложил пошлиной держателей свиней. Фульк также сумел разрешить в свою пользу давний спор с монахинями в Ле-Ронсере-д'Анжер. В начале XI века графиня Хильдегарда д'Анжу передала деревню Сейш-сюр-ле-Луар монахиням. Матефлонский замок построили в этом приходе чуть позже, и в его стенах была возведена деревянная церковь. По мере роста населения эта церковь оказалась мала, и Фульк и монастырь в Ле-Ронсере решили заменить деревянную церковь каменной, что и было сделано. Фульк пообещал передать монастырю свою часть церковной десятины и оплатить нового священника (хотя на последнее ему выделили значительную сумму). Однако он не сдержал своего слова и не заплатил десятину, поэтому во время его отбытия в крестовып поход отношения с монастырем были весьма натянутыми. В отсутствие Фулька его сын Гуго признал правоту монахинь и заплатил десятину из своих личных денег, пересчитав ее с большей суммы, чем раньше. И вот Фульк вернулся и захотел (или сделал вид, что хочет) аннулировать эту договоренность, но его уговорили оставить уговор в силе на будущее.

Доля Фулька в десятые с деревни Сенш-сюр-ле-Луар дорого обошлась монахиням, что и заставило их держаться твердой линии в другом подобном деле. Жоффруа Ле Раль нуждался в деньгах для участия в крестовом походе и продал монахиням десятую часть доходов с мельницы в топ же деревне. По возвращении он решил продать всю мельницу, видимо, для покрытия своих долгов, но хотел, чтобы десятина продавалась вместе с мельницей – это увеличивало бы ее стоимость. Жоффруа страшно разгневался, когда аббатпсса Ле-Ронсере категорически отказалась согласиться на это. Он захватил мельницу, но был приведен к аббатнссе, судим, признал свою вину и уплатил штраф.

Крестовые походы были так тяжелы, опасны и разорительны, что чем больше об этом узнаешь, тем удивительнее кажется желание столь многих людей в них участвовать. О чем они думали? К чему стремились? II почему неудачи, которые, казалось бы, должны были обернуться цинизмом, безразличием и отчаянием, только подогревали их рвение?

В течение последних шестидесяти лет объектом пристального изучения стало богословие христианского насилия, и то, как оно повлияло на идеи христианской священной войны вообще и на идеологию крестоносного движения в частности, становится более или менее ясно. В отклике людей на призывы к крестовым походам теперь видят реакцию на популяризацию этой идеологии проповедниками, способными связать ее с привычными, понятными каждому религиозными принципами. Но даже в контексте теории христианского насилия крестоносное движение выделяется как нечто необычное и неожиданное. Первый крестовый поход стал кульминацией культа поклонения Гробу Господню, который привлекал массы паломников в Иерусалим в течение всего XI века. Но этот поход был не только самым массовым паломничеством, но и – войной. В Провансе два брата, Жоффруа и Гн де Синь, приняли крест «с одной стороны ради паломничества, а с другой – чтобы под защитой Господа прекратить осквернение язычниками [Святых Мест] и положить конец тому безумию, из-за которого столь многие христиане подвергаются притеснениям, пленению п умерщвлению». А в Лнмузене Эмери Брунус «осознал свои грехи и хотел вместе с другими христианами идти на войну с мусульманами п посетить Гроб Господень, находящийся в Иерусалиме».

Паломничество – акт покаяния и благочестия, требующий душевного состояния, традиционно противоположного настроениям воина. Намерения рыцарей-паломников XI века, имевших возможность путешествовать со всеми возможными удобствами п блеском, были совершенно мирными. Крестоносцы же рассматривали военные действия как составную часть своего паломничества. Официально их действия назывались выражением любви к братьям и сестрам – христианам и к Господу Богу, и посвящение себя этому считалось «истинной жертвой», самопожертвованием. Хотя часто внешне крестовые походы выглядели не менее пышными, чем турниры, они были и актом покаяния так же, как и военной экспедицией. Война как акт благочестия – форма религиозного служения, которое можно сравнить с вознесением молитвы.

Таким образом, можно сказать, что папа Урбан II проповедью крестовых походов произвел своего рода идеологическую революцию. Представление о том, что военные действия могут быть актом покаяния, развилось в 1070-х и 1080-х годах из диалога папы Григория VII и группы церковных реформаторов, объединившихся вокруг Матильды Тосканской. Урбан позаимствовал эту идею, не имевшую прецедента во всей истории христианства, и нашел ей оправдание и обоснование, связав войну с паломничеством в Иерусалим. Автор Монтекассинской Хроники, вероятно – член папской курии, сопровождавший Урбана во Францию, описал действия папы как пастырское попечение о воинах, поскольку он предоставлял им возможность спасти свои души, через акт покаяния, не требующий отказа от их профессиональных занятий и принижения своего общественного статуса при совершении мирного паломничества без оружия, должного оснащения и коней. Описание крестового похода как действия, специально созданного для того, чтобы дворяне и рыцари могли воевать не только ради выгоды, но и из благочестия, мы находим в знаменитом отрывке из уже упоминавшейся хроники Гвибера Ножанского: «Бог создал в наше время священные войны для того, чтобы рыцари и толпа, бегущая по их следу… могли найти пути к обретению спасения. И таким образом, они не должны полностью удаляться от мирских дел, уходя в монастырь или выбирая другую форму церковного служения, как это было раньше, но могут удостоиться в какой-то мере Божественной благодати, продолжая заниматься своим делом с той свободой и с тем внешним видом, к коим они привыкли».

Такой подход нашел живой отклик. В Лпмузене Брюн де Трэй собирался вступить в Орейский монастырь, но, услышав о призыве папы, отказался от своего намерения, ибо увидел в крестовом походе возможность вести более праведную жизнь, не удаляясь от мира. Он даже уговорил монастырь на внесенные в качестве вступительного взноса деньги купить ему доспехи, а вместо него вступил в монастырь его молодой родственник. Возможно, что нечто подобное произошло и с Эдом Бевеном из окрестностей Шатодуна. Между Эдом и аббатством в Мармотье велась тяжба из-за каких-то владений. Когда же Эд тяжело заболел, он призвал местного приора и сказал ему, что хочет вступить в монастырь и отказывается от всех своих имущественных притязаний в качестве вступительного взноса. Приор поехал с этим известием в Мармотье, но по возвращении оттуда нашел Эда выздоровевшим и намеревающимся отправиться в Иерусалим вместо того, чтобы становиться монахом. В южной Италии норманнский рыцарь Танкред мучился несоответствием своей жизни христианским идеалам. Он чувствовал раздвоение и «никак не мог решить, следовать ли Евангелию или мирским законам». Танкред обрел душевное равновесие «после призыва к оружию для служения Христу, [который]… привел его в необычайное воодушевление».

Идея благочестивой войны была столь необычна, что удивительно, как она не вызвала протестов со стороны высшей церковной иерархии. Если бы первый крестовый поход закончился неудачей, наверняка раздались бы голоса против отождествления войны с паломничеством, но его триумф доказал как участникам, так и наблюдателям, что это действительно была Божья воля. «Господь воистину возродил Свои давние чудеса», – писал папа Пасхалий П. Письма крестоносцев и описания очевидцев преисполнены чувством изумления, которое охватило армию, вошедшую в 1097 году в Сирию, достигшую Антиохии и в конце концов – Иерусалима. Они видели на небесах, может быть, и случайные, но реальные знамения – кометы, сияние, падающие звезды; ночами им являлись Христос, святые и души умерших крестоносцев, подтверждавших живым истинность реликвий и суливших награду на небесах. Все это вселяло в крестоносцев уверенность в том, что их победоносное шествие по Святой Земле – результат прямой'божьей помощи и знак того, что война как акт благочестия и покаяния угодна Богу. Матфей Эдесский описывает в своей «Хронографии» такое событие: «Ночью… одному благочестивому франку явился святой апостол Петр и сказал: „В левой части той церкви хранится оружие, которым безбожное племя иудеев пронзило Христа в ребро. Это [копье] находится перед алтарем. Выкопайте его и с ним идите в бой, им вы одолеете ваших врагов, как Христос сатану“. Видение повторилось, оно явилось и в третий раз, о нем рассказали Готсрриду и Боэмунду и всем князьям. Они стали молиться и, вскрыв указанное место, нашли там в церкви, называемой храмом святого Петра, копье Христа». Очевидцы событий используют в описаниях похода сравнения, которые до тех пор встречались только в рассказах о монашеской жизни: Христово воинство, крестный путь, небесный Иерусалим, духовная брань и т. д.

Эта фразеология была подхвачена комментаторами и теоретиками, делавшими упор на покаянный характер крестовых походов и на то, как их успех подтверждал Божественное одобрение подобных действий. Слабость более традиционного богословия в обстановке всеобщей эйфории видна по письму Сигеберта из Жамблу, написанному в 110л году. Сигеберт[5] всегда был противником радикальных реформ и критиковал идею войны как акта покаяния, которую развивал Пасхалий II в письме к Роберту Фландрскому. Хотя Сигеберт цитирует то место письма Пасхалия, где говорится о возвращении Роберта домой после освобождения Иерусалима, он ни разу не упоминает крестовый поход.

После проповеди благочестивой войны и широкого отклика на нее огромного числа верующих история Западной Европы сделала неожиданный поворот, а крестоносцы вступили на неизведанный путь. Крестоносцы были уверены в том, что их усилия и страдания пойдут им на пользу и не пропадут даром. Они также верили, что это поможет и их близким: в 1100 году Герберт де Туар, приехав к епископу Пуатевинскому за символами паломничества, хотел получить заверение в том, что трудности предстоящей экспедиции будут способствовать спасению души его отца. Клермонскнп собор и папа Урбан II суммировали в индульгенции все блага этого акта покаяния. Урбан намеревался доказать, что предстоящие крестоносцам испытания будут настолько тяжелы, что с лихвой искупят перед Богом не только их недавние грехи, в которых они еще не раскаялись, но и все предыдущие, которые не были удовлетворительно искуплены.

Однако создается впечатление, что после завершения первого крестового похода энтузиазм в Западной Европе несколько поостыл и возродился только сорок четыре года спустя – с началом пропаганды второго крестового похода. Проповеди крестовых походов на Восток произносились, как мы видели, в 1106–1107, 1120, 1128 и 1139 годах, крестовые походы в Испанию проповедовались в 1114, 1118 и 1122 годах, но они находили отклик лишь во Фландрии и в графствах Пуату, Анжу, в Шартрене, южной Нормандии и в Иль-де-Франсе – именно здесь сохранялась живая традиция крестоносного движения. В других местах найти желающих участвовать в новых экспедициях было трудно. Из Лимузена, где первый крестовый поход вызвал необычайный энтузиазм, в 1102–1146 годах не отправился ни один крестоносец. (Нельзя, впрочем, сказать, что исчезло стремление посетить Гроб Господень – из этих мест в начале XII века в Иерусалим отправлялось много пилигримов, то есть традиция мирного паломничества продолжалась.) То же происходило и в Шампани, откуда в первый крестовый поход ушло очень много рыцарей. Не сохранилось упоминания ни об одном шампанском крестоносце в 1102–1146 годах, однако засвидетельствованы многочисленные случаи паломничества. Среди многих именитых паломников мы видим графа Гуго Труаского, который провел в Иерусалиме четыре года (1104–1108) и ездил туда опять в 1114 и 1125 годах, после того как он вступил в орден тамплиеров. Ту же ситуацию мы наблюдаем и в Провансе.

Схожую картину можно увидеть, если переместить взгляд с географии набора в крестовые походы на семьи. Первые крестоносцы обычно отправлялись группами из родственных кланов, и это обстоятельство подталкивает на мысль, что семейные традиции участия в крестоносном движении были заложены в экспедициях 1096 и 1101 годов. Действительно, многие из тех, кто принял крест для участия во втором крестовом походе, следовали примеру отцов и дедов. Однако во многих семьях, нз которых в первый крестовый поход ушло немало крестоносцев, очень немногие, если таковые вообще были, участвовали в экспедициях до 1146 года. Бернарды де Бре из Лимузена послали четверых в первый крестовый поход и четверых во второй, но никто из них не принимал участия в экспедициях между этими двумя походами. Из потомков графа бургундского Вильгельма Сорвиголова некоторые были заметными фигурами в первом крестовом походе и семеро руководили вторым, но только один стал крестоносцем в 1102–1146 годах. Судя по этим кланам, кажется, что энтузиазм 1096 года возродился только в 1146 году.

Можно предположить, что для многих рыцарей начала XII века первый крестовый поход был единственным в своем роде, им трудно или даже невозможно было представить себе, что такой уникальный благодатный шанс покаяния может быть предоставлен еще раз. После 1102 года они вернулись к традиционной практике благочестия. Возможно, дальнейшие исследования покажут, что такая же картина наблюдалась И в период между 1149 и 1187 годами и что только начиная с третьего крестовые походы стали частью повседневного существования.

В любом случае ситуация в период между 1102 и 1146 годами объясняет, почему святой Бернар проповедовал второй крестовый поход как уникальную возможность спасения, предоставляемую каждому, гкто возьмет крест: «[Бог] показывает себя нуждающимся, или делает вид, что нуждается, в нашей помощи, а на самом деле все время хочет помочь нам в нашей нужде. Он хочет, чтобы в нем видели должника, дабы Он мог уплатить тем, кто борется за него, им причитающееся: Прощение грехов и вечную славу. Именно поэтому я называю вас благословенным поколением, вас, которые родились во времена искупления и живете в год, приятный Господу, год великого ликования». Речь Бернара об индульгенции была великолепна: «Возьмите знак Креста, и вы получите отпущение грехов, которые исповедуете со смиренным сердцем. Материя [из которой сделан крест] недорого стоит, если ее продать, но если нашить ее на верное плечо, она стоит царства Божия». Однако предлагаемая им интерпретация была преждевременной. Папы еще очень настороженно относились к новому богословию покаяния, согласно которому никакой акт покаяния не может сам по себе полностью искупить грехи. Только через 50 лет Иннокентий III поддержал точку зрения Бернара. В его понтификат индульгенция перестала быть обещанием награды за искупительный покаянный акт, она стала гарантией Божьей благодати, милосердия и любви, ведь только Бог по великой милости своей мог принять покаяние и простить грехи. Не будет преувеличением сказать, что лишь в XIII веке индульгенция стала тем, что она есть, когда ее сформулировали на понятном людям языке (хотя и оставались еще нерешенными многие связанные с ней вопросы, в частности, Фоме Аквинскому пришлось отвечать на вопрос о том, с какого именно момента она вступает в действие).

С самого начала люди, ощущая себя заключенными в мир греха, из которого нет выхода, понимали, что крестовый поход дает им возможность очиститься и начать новую жизнь. Составлявшиеся ими дарственные грамоты выдержаны в тоне смирения и покаяния. Графы и бароны в самоуничижительных выражениях отказывались от имущества или прав, которые они оспаривали у Церкви или захватили силой. Становясь паломниками, представители знати, конечно, не хотели оставлять дома людей, и особенно членов религиозного сообщества, имевших к ним претензии или обиды. В 1101 году Эд I Бургундский вместе с главными своими вассалами «прибыл на собрание капитула монастыря св. Бениня Дижонского… и, сидя в окружении монахов… я исправил те несправедливости, которые чинил до сих пор. Я признал свою вину и, взывая к милосердию, попросил отпустить мне грехи. В случае же моего возвращения [из крестового похода] я пообещал не совершать в будущем дурных поступков». Похоже, что он устроил подобную же церемонию и в Жеврей-Шамбертене, где отказался от несправедливой тяжбы с тамошними клюнийскими монахами.

Приготовления к крестовым походам всегда проходили в атмосфере раскаяния. Во время второго крестового похода поговаривали о том, что король Франции Людовик УП-взял крест либо в печали по тем, кто погиб, когда сгорела церковь во время его нападения на Витри в 1144 году, либо для того, чтобы искупить свой отказ признать нового архиепископа Буржского. Король германский Конрад III принял крест под впечатлением проповеди святого Бернара Клервосского, слушая которого, он осознал, что и его не минет Страшный Суд. Филипп Глостерский принял обет после болезни, которая остановила его от совершения убийства на почве кровной мести, а Гумберт де Боже – после того, как в видениях он услышал, что должен изменить свое поведение. Покаянные настроения достигли апогея, когда западный христианский мир испытал шок после захвата Иерусалима Саладином в 1187 году. Тон был задан папским посланием «АисНса СгетепсН», объявлявшим третий крестовый поход: «На всех нас лежит долг признать наши грехи и искупить их добровольным очищением, обратившись к Господу Богу нашему с раскаянием и делами благочестия; и мы должны начать с исправления самих себя и потом обратиться к злобе и предательству врагов наших». Далее в послании крестовый поход представляется как «возможность раскаяния и творения благих дел». И после этого повсюду началась проповедь этого похода в тех же покаянных тонах. Неудивительно, что и шестьдесят лет спустя нежелание крестоносца оставлять кого-либо в обиде на себя заставило короля французского Людовика IX назначить монахов-следователей для сбора И рассмотрения жалоб на королевских чиновников, а Жана де Жуанвиля – созвать свой феодальный суд для выслушивания всех обид, которые возникали бы у его вассалов.

К этому времени, однако, проявились и кое-какие новые веяния. «Он прибыл наиболее благородно из всех, поскольку галеры его были украшены и снизу и сверху ватерлинии изображениями его герба… На галере было не менее 300 гребцов, каждый с щитом, на котором красовался его герб, и к каждому щиту был прикреплен вымпел с вышитым золотом гербом. И по мере его приближения казалось, что галера летела, когда гребцы вели ее вперед, и казалось, что молнии сверкают на небе при шелестении вымпелов и звуках цимбал, барабанов и сарацинских труб». Так Жан де Жуанвиль описывал прибытие в Египет Жана д'Ибелина, графа яффского. Папы не одобряли пышность и роскошь – в посланиях о втором и третьем крестовых походах содержались строгие указания на этот счет, однако развитие светской рыцарской культуры, в которой христианство в своем мирском (в отличие от чисто церковного) аспекте сочеталось с военными и аристократическими традициями, усиливало такие всегда присущие крестоносному движению тенденции, как стремление к чести и к славе. Начиная по крайней мере с четвертого крестового похода, ькрестоносное движение стало куртуазной «авантюрой», приключением, высшим достижением рыцарской доблести. В крестоносное движение, ставшее неотъемлемой частью европейской жизни, были привнесены светские идеалы; равновесие между понятиями священной войны и рыцарскими подвигами нарушалось.

Может быть, конечно, крестоносное движение и всегда было более мирским, чем духовным, каковым рисуют его исторические свидетельства. Большинство повествовательных памятников о первом, втором и третьем походах принадлежат перу представителей духовенства, и только в XIII веке после появления цикла о крестовых походах «Рыцарь лебедя», вошедшего в канон рыцарской литературы, рыцари – Жоффруа де Виллардуэн, Робер де Клери, Конон де Бетюн, Тибо Шампанский, Жан де Жуанвиль – обрели свой голос как в стихотворных, так и в повествовательных описаниях походов. Развитию светской рыцарской культуры способствовали три фактора. Первый – практика экспедиций на Восток рыцарей, не принимавших крестоносного обета. Начало традиции оказания помощи Святым Местам или христианским поселениям положили в 1099 году Гальдемар Карпенель де Даргуар и Вильгельм V де Монпелье. В конце XIII века наиболее известным рыцарем-некрестоносцем, воевавшим на Востоке, был Жоффруа де Сержен. Подобная практика продолжалась вплоть до XVI века, примером чему служит помощь рыцарям-госпитальерам на Родосе. Такие действия характеризовались в преждевременно куртуазных тонах, начиная, по крайней мере, уже с 1120-х годов, когда временное пребывание где-то после 1102 года в Святой Земле Карла Фландрского (Карл Благо Фландрии) описывалось языком, более свойственным XIV веку, и называлось «рrouesse» (рыцарская доблесть) в служении Богу. После того как его посвятили в рыцари, Карл отправился в Иерусалим «и там, подняв оружие на языческих врагов нашей веры… боролся за Господа нашего Иисуса Христа и… посвятил Ему первые плоды своих трудов и подвигов».

Вторым фактором было усиление роли вассальных отношений в наборе участников крестовых походов. Конечно, вассальные отношения всегда играли в этом важную роль, однако во времена ранних крестовых походов не менее важное, а может, и более существенное значение имели семейные связи. В первый крестовый поход целые группы крестоносцев посылались знатными и рыцарскими семьями и семьями кастеллянов – смотрителей замков в Лимузене, Фландрии, Лотарингии, Провансе, Иль-де-Франсе, Нормандии и Бургундии, например графами бургундскими и кастеллянами Монтлери из Иль-де-Франса. Из пяти сыновей графа бургундского Вильгельма Сорвиголова трое отправились в крестовый поход, а четвертый, папа (Пасхалий) {имя папы в оригинале книги пропущено. – Автор OCR} II, проповедовал поход 1120–1124 годов. В крестоносном движении приняли участие и внуки Вильгельма. Три члена рода Монтлери отправились в первый крестовый поход вместе с удивительно большим количеством членов родственных семей, из которых семья Шомон-ан-Вегзен послала четырех крестоносцев, Сен-Валери – трех, Бруа, Ле-Бурк де Ретель и Ле-Пюис – по два, а Куртене и Понт-Эшенфрей – по одному. Два поколения этого рода в то время выставили в общей сложности двадцать три крестоносца и поселенца, из которых шесть стали первыми фигурами на Латинском Востоке.

Приверженность целых семей крестоносному движению прослеживается также и в вопросе о расходах. При необходимости получения наличных денег семьи соглашались на заклад земель. Можно сказать, что многие из них разрабатывали наиболее разумную линию поведения, продавая имущество (такое как церкви и десятины), их право на которое и так все чаще оспаривалось по мере роста реформаторского движения. Вероятно, для решения подобных вопросов родственники собирались на семейные советы. Сообщение об одном таком совещании сохранилось в бретонском документе. Крестоносец Тибо де Плоасм сообщил своему брату Гильему, что без финансовой помощи он вынужден будет продать свое наследство. Гильем не хотел, чтобы брат потерял свою часть поместья, и достал нужную сумму, продав часть доли в мельнице, которая и так уже была заложена. Некоторые другие довольно сложные сделки дают основания полагать, что им предшествовали внутрисемейные совещания. Гуго де Шомон-сюр-Луар, владетель Амбуаза, заложил в 1096 году свои владения кузену Роберу де Рошкорбону; сверх того его дядя по материнской линии дал племяннику значительную сумму денег. Танкред, норманнский рыцарь из Южной Италии, обошелся без продажи своей доли наследства, потому что ему помог деньгами его опекун. Саварик де Вержи купил феод своего племянника и немедленно заложил его, чтобы дать последнему денег. Перед отбытием со своим сыном Жоффруа из Туара Фантен оставил одну часть своих земель жене, а другую – Жоффруа, последний же немедленно продал ее матери.

Можно найти объяснения тому, почему некоторые семьи были как бы предрасположены к участию в крестоносном движении. Это – давние семейные традиции паломни– скому монашескому движению и сочувствие реформаторскому церковному движению, почитание некоторых конкретных святых. Жены часто приносили с собой в семью мужа традиции своего рода. Из четырех сестер Бургундского графского дома три были женами первых крестоносцев, а четвертая стала матерью участника крестоносного движения. Хотя, вероятно, клан Ле-Пюис обладал своими собственными подобными традициями, небезынтересно, что мать семейства была одной из четырех сестер Монтлери, которые все были женами или матерями крестоносцев. По этому пути последовали и обе ее дочери.

Конечно, и в XIII веке семьи не потеряли своего значения, и крестоносные традиции, передававшиеся из поколения в поколение, продолжали подчинять себе тех, кто был в состоянии взять крест, но, когда феодальные отношения достигли своего пика, наиважнейшим фактором стали сеньориально-вассальные связи. Это повлияло даже на образ Христа, каким его представляла крестоносная проповедь, всегда принимавшая во внимание настроения своей аудитории. Если раньше Христос, как правило, сравнивался с отцом, потерявшим свою наследственную долю и призывающим своих сыновей вернуть ему ее, то теперь все чаще перед слушателями возникал портрет властелина, требующего от своих подданных выполнения службы. Образ Христа-властелина можно найти уже в песне времен второго крестового похода: «Господь был тяжко опечален потерей своего наследия. Он желает испытать друзей своих и вассалов своих на верность. Если кто-либо имеет феод от сеньора своего и бросает сеньора, когда тот подвергается нападению и теряет свое наследство, такой вассал по всей справедливости должен быть лишен феода. Вы владеете своим телом, своей душой и всем, что есть у вас, по благосклонности высшего императора; сегодня он призывает вас на помощь в бою и, хотя не связаны вы с ним по феодальному закону, он предлагает вам такие богатые награды, как отпущение всех грехов ваших, как бы тяжко вы ни согрешили и какое бы наказание ни заслуживали, и как жизнь вечную, что должны вы поспешить на помощь ему по доброй воле».

Третьим фактором стали крестовые походы в другие регионы. Полные энтузиазма крестоносцы часто рвались воевать на нескольких фронтах. Леопольд VI Австрийский участвовал в крестовых походах в Испанию и в Лангедок, воевал в третьем и пятом крестовых походах и принял крест для участия в четвертом. Французский рыцарь Петр Пийар сопровождал Людовика IX в обоих его походах на Восток и участвовал в походе Карла Анжуйского в Южной Италии. К XIV веку среди рыцарей распространилось мнение, что географический регион их крестовых подвигов – вещь второстепенная, важнее всего – бороться с врагами Христа, где бы те ни находились. Они проявляли «странное безразличие к тому, где и с кем воевать». Естественно, не все другие театры войны имели те же традиции паломничества, что и Иерусалим.

В начале XIII века мы видим попытку руководителя крестоносного движения в Прибалтике создать культ Матери Божьей в Риге, распространяя миф о том, что Ее вдовья часть наследства (как бы в параллель отцовской доле наследства Христа) – это земли ливонские. С течением времени в крестоносном движении произошло смещение центра тяжести с освобождения или защиты Иерусалима (пли вообще помощи Святой Земле) на защиту христианского мира вообще. Кампании помощи Христианской республике (как часто называли христианский мир) все чаще и чаще производили впечатление войны в защиту государства, а не войны как акта благочестия. В XIV веке действия крестоносцев в Северной Африке или в Европе характеризовались понятиями служения Христу своей доблестью (ргоиеззе), почти лишенной покаянного смысла.

Вполне возможно, что самый знаменитый пример кризиса крестоносного движения после 1291 года – падение ордена тамплиеров, описанное в главе 9, – способствовал частичной секуляризации движения. В обвинениях, предъявленных тамплиерам, говорилось, в частности, что они якобы отрицали божественность Христа, Его распятие и даже сам крест. Их обвиняли в том, что при ритуале вступления в орден они плевали на распятие, топтали его ногами и даже мочились на него. Подобные обвинения были бы ужасны в любом христианском обществе, но тогда они представляли еще и особо резкий вызов идее, лежащей в основе крестоносного движения, и традициям, основой которых были власть Христа и образ креста. Французское правительство предало эти обвинения широкой гласности, и обществу предстала отвратительная картина известного ордена, претендующего на воплощение в традиционной религиозной форме идеалов крестоносного движения и в то же время богохульственно отрицавшего свои же собственные основы. Эти обвинения, безусловно, нанесли сильный вред крестоносному движению.

По мере своего превращения к XIII веку в непременный атрибут средневековой жизни крестоносное движение становилось и менее радикальным. Светские рыцарские идеалы способствовали некоторому размыванию революционной идеи, заявленной в 1095 году. Понимание войны как акта покаяния и благочестия, конечно, оставалось и даже продолжало проповедоваться, хотя и во все более декоративной форме, рыцарями-госпитальерами на Мальте вплоть до XVIII века. Но оно уступило ведущее место более традиционному образу военного служения Христу. Идея покаянной войны, одно из наиболее радикальных направлений европейской мысли, была слишком неудобной для того, чтобы обеспечить себе постоянное место в богословии и практике христианского насилия.