Глава IX

В дни революционных битв

Первая стадия дела Татарова, — собирание сведений, допросы, совещания членов комиссии заграницей, — закончилась около конца октября 1905 г. Волнения и тревоги, вызванные этим делом, столь значительным для центральных групп руководителей партии социалистов-революционеров, непосредственно вплетались в волнения и тревоги, вызываемые приходившими известиями о решительной схватке, развертывавшейся в далекой России. Наконец, было получено и сообщение об издании царем знаменитого манифеста 17 октября.

Это известие взбудоражило всю русскую революционную эмиграцию, которая и без того только с трудом сидела заграницей, ведя налаженную годами издательскую работу. Во всех партиях и группах шли собрания, всюду велись споры о значении нового манифеста, — о том новом, что он внесет в деятельность революционных групп…

После получения первых известий о манифесте, руководящий зарубежный центр социалистов-революционеров собрался, как обычно, у Гоца: болезнь уже держала последнего прикованным к креслу; обессиленное болями, неподвижно свисало тело, — и только большие, темные глаза, казалось, еще острее, чем раньше, горели сосредоточенной страстью.

В центре спора стоял вопрос о терроре. Как быть теперь с террористическими методами борьбы? Что делать с «любимым детищем партии», — с Боевою Организацией? Старая тяжба между сторонниками единоличного террора и ориентации на массовые движения встала в новой форме, создав новые группировки внутри партийного центра. Наиболее решительно против террора выступил Гоц. В новой обстановке террор ему казался совершенно недопустимым. «С террором кончено», — решительно заявил он, — и руководители Боевой Организации должны понять, что им остается только одно, — открыто сказать: «ныне отпущаеши»…

Эта точка зрения встретила возражения. Особенно страстно в защиту террора говорил Савинков. Он считал, что именно теперь, когда правительство заколебалось, партия должна была добивать его беспощадными ударами террора. Не отказываться от террористической борьбы, а, наоборот, усилить ее должна Боевая Организация.

Он остался почти в единственном числе. Большинство сходилось на том, что применение террора в создавшейся обстановке оторвало бы партию от массового движения, сделало бы ее позицию непонятной для широких слоев трудящегося населения страны. Все свое внимание партия должна сосредоточить на использовании всех открывшихся возможностей воздействия на массы, возможно шире развернуть свою партийно-политическую агитацию, начать строить открытые массовые организации рабочих и крестьян. Применение террора станет возможным только в том случае, если реакция сделает попытку отнять у народа те уступки, которые она сейчас вынуждена была дать. Поэтому большинство склонялось к мысли, высказанной на этом совещании В. М. Черновым: террористическую борьбу приостановить, но Боевую Организацию не распускать, а держать ее наготове, так сказать, под ружьем, — для того, чтобы иметь возможность бросить ее в борьбу в тот момент, когда создастся подходящая обстановка.

Азеф в этих спорах стоял несколько особняком. Конкретный вопрос о применении террора в создавшейся обстановке для него, по-видимому, был еще не вполне ясен. В принципе он склонялся к мысли о необходимости отказа от террора, но по своему положению руководителя Боевой Организации он был склонен делать некоторые уступки Савинкову. Но эти колебания в области конкретных выводов отнюдь не помешали ему с полной ясностью подчеркнуть специфические особенности своей общей позиции: исключительно политический характер революционности. «Либерал с террором», применение революционных методов борьбы он считал возможным только до тех пор, пока речь шла о борьбе против абсолютизма. Революционное вмешательство в ход социальной борьбы, — в частности, в ход борьбы крестьянства за землю, — он считал гибельным и открыто заявил, что «простится с партией», если последняя встанет на этот путь. Не скрываясь, он объявил себя «только попутчиком» партии до того момента, когда будет достигнута действительная конституция. После достижения ее, — говорил он, — он станет «последовательным легалистом и эволюционистом», противником всяких насильственных действий.

В. М. Чернов рассказывает, что эти заявления Азефа многих из присутствующих удивили. Но в действительности нового для его позиции в них ничего не было: во имя этих взглядов он вел в свое время борьбу со сторонниками «аграрного террора» и массовых восстаний, во имя их он тянул партию на соглашение с умеренно-либеральными группами… Теперь он только высказался несколько более полно и откровенно, чем это делал раньше.

Споры у Гоца затянулись с утра и до позднего вечера. Решения никакого принято не было, так как право такого решения принадлежало общему собранию всех членов Центрального Комитета, которое должно было состояться в России. Все «заграничники», — кроме больного Гоца, — решили немедленно же двинуться туда, чтобы на месте принять активное участие в развертывавшихся событиях. Тем не менее, в истории партии социалистов-революционеров значение этого совещания чрезвычайно велико: на нем определились те позиции, с которыми «заграничники» поехали в Россию.

Все расходились в приподнятом настроении. Чернов, Савинков и Азеф втроем зашли в кафе: за спорами все позабыли о еде, и теперь голод дал себя чувствовать. За ужином доканчивали разговор. Савинков резко нападал на выяснившиеся в спорах взгляды большинства. В его речах было много настроения, мало — политики. Узкий специалист террора, без широкого политического кругозора, момент завоевания свобод в России он всегда непосредственно связывал с каким-нибудь героическим актом Боевой Организации, и теперь заявлял, что если партия не встанет на предлагаемый им путь, если не будет организовано какое-нибудь коллективное выступление, вроде взрыва Зимнего Дворца, то он пойдет на единоличный акт: подойдет на улице к какому-нибудь бравому жандарму или полицейскому сыщику и «выпустит в него последнюю в своей жизни пулю».

Во время этой беседы Азеф больше молчал: был занят своими думами. Но потом, когда Савинков ушел, и Азеф остался вдвоем с Черновым, он с неожиданной горячностью вдруг начал развивать план взрыва Охранного Отделения, как «единственного дела, которое имело бы смысл» и явилось бы «логическим завершением» деятельности Боевой Организации.

«Кто может что-нибудь против этого возразить? — горячо говорил он. Охранка — живой символ всего самого насильственного, жестокого, подлого и отвратительного в самодержавии. И ведь это можно сделать. Под видом кареты с арестованным, ввезти во внутренний двор охранки несколько пудов динамита и взорвать его. Так, чтобы и следов от деятельности всего этого мерзостного учреждения не осталось…»

Этот план действительно в высшей степени показателен для тогдашних настроений Азефа, и не случайно к нему он несколько раз возвращался в этот период в беседах с разными деятелями партии.

Из труднейшего испытания, перед которым его поставило письмо Менщикова, Азеф, казалось, вышел с честью. Если у него раньше и были сомнения относительно степени доверия к нему со стороны партийных руководителей, то теперь все эти сомнения должны были исчезнуть. Доверие к нему было поистине беспредельным. И, тем не менее, Азеф не мог быть спокоен. Быть может, впервые в своей жизни он уже не в форме смутного предчувствия, а как вполне реальную вещь увидел возможность разоблачения и ощутил приставленным к виску холодное дуло револьвера. И что хуже всего, опасность разоблачения ему грозила не с одной только, а с двух сторон: он предавал не только революционеров полиции, но и полицию революционерам, а потому, если бы его действительная роль была вскрыта, преследовать его стали бы и революционеры, и полиция. Вести эту игру можно было только до тех пор, пока о ней никто не догадывался. Поскольку появились подозрения, постольку ее нужно было кончить, — и или выходить совсем из игры, или становиться определенно на ту или иную сторону.

Судя по всему, в тот период Азеф склонялся к мысли о полном переходе на сторону революции. Это было, прежде всего, выгоднее, — ибо тогда казалось, что в происходившей схватке верх брала именно революция. Далее, это неизбежно должно было казаться и более безопасным: организатор совсем еще недавних убийств Плеве и вел. кн. Сергея легче мог рассчитывать на снисходительное к себе отношение со стороны революционеров, чем со стороны «державного племянника» одной из своих жертв. Надо думать, что именно поэтому он прерывал сношения с с полицией: в течении нескольких месяцев после получения письма Меньщикова Азеф не подавал о себе никаких известий в Департамент Полиции. Только к своему старому знакомому Л. А. Ратаеву, тогда жившему на покое в Париже, он заглянул для того, чтобы рассказать, что он «разоблачен» перед революционерами и теперь уже лишен возможности работать для полиции.

Этот визит Азефа к Ратаеву последний относит к «поздней осени» 1905 года. К этому периоду внутрипартийное положение Азефа было окончательно выяснено. Он превосходно знал, что никаких подозрений против него не имелось. С этой точки зрения никаких оснований для прекращения работы на полицию у него не было, — и если он все же от этой работы отходил, то только потому, что хотел от нее отойти; «разоблачение» было одним лишь предлогом…

При подобных настроениях Азеф действительно больше на свете должен был желать одного: уничтожения секретных архивов политической полиции, — так, чтобы «и следов от деятельности всего этого мерзостного учреждения не осталось». Тогда он стал бы свободным человеком. Тогда его прошлое перестало бы тяготеть над ним, и угроза разоблачения, — тем более неприятная, чем больше было шансов на победу революции, — перестала бы отравлять радость бытия и мучить сны тяжелыми кошмарами…

В Россию Азеф поехал позже других «заграничников»: он вообще никогда не спешил, во всех случаях жизни перелагая на других риск эксперимента, — тем меньше желания спешить у него было теперь. Он выждал, пока проехали остальные, получил известия о том, как их встретила обновленная родина, — и только после этого тронулся в путь. Но к решающим заседаниям Центрального Комитета он все же поспел. Они состоялись в Москве. Съехалось до 30 человек: полноправными членами считались все, кто был введен в центр с самого начала существования партии, — в том числе и все те, кому амнистия только что подарила свободу после долгих месяцев, — порою, лет, — заключения в тюрьмах и ссылках. «Заграничники», естественно, играли руководящую роль на этих заседаниях: они явились цельною, сплоченною группой с уже оформленной точкой зрения на создавшуюся обстановку. Их взгляды победили, и мнения, на которых сошлось большинство во время совещания у Гоца, стали решениями партии.

Азеф во время этих совещаний говорил очень мало и молча присоединялся к решениям большинства. Присоединился он таким образом и к решению о полном прекращении террора. С этим решением он солидаризировался и по существу, защищая его во время частных бесед. Едва ли не всего один только раз он взял себе слово во время этих заседаний: когда речь шла о судьбе Боевой Организации. После того, как террор решено было прекратить, Чернов предложил свою резолюцию: Боевую Организацию все же не распускать, а «держать ее под ружьем», наготове на случай попыток реакции перейти в наступление. Эта точка зрения грозила собрать большинство. Тогда Азеф поднялся и с присущей ему авторитетностью специалиста в делах Боевой Организации заявил:

— «Держать под ружьем» невозможно. Это — слова. Я беру на свою ответственность: Боевая Организация распущена!

Авторитетный тон сделал свое дело: Центральный Комитет санкционировал роспуск.

То, что Азеф увидел после своего приезда в Россию, не внушало ему уверенности в победе революции. На собрания и митинги, которыми тогда был полон Петербург, он не ходил, — они его не интересовали. Но к обывательским разговорам прислушивался внимательно, и уже очень скоро пришел к выводу:

— До полной победы нам далеко. Будет еще реакция!

Штаб-квартира Центрального Комитета в те дни помещалась при редакции «Сына Отечества», — ежедневной петербургской газеты, ставшей центральным органом партии. Сюда сходились все руководящие деятели партии, здесь обсуждались вопросы партийного поведения в Совете Рабочих Депутатов, на всевозможных съездах, здесь же писались статьи, игравшие роль руководящих директив для партийной агитации и пропаганды во всей стране. В процессе споров, которые шли в помещении редакции, намечались основные линии тех принципиальных разногласий, которые заполнили идейное развитие партии в течение ряда последующих лет: складывалось умеренное крыло, определенно переходившее на чисто эволюционистскую точку зрения и через несколько месяцев оформившееся в особую партию «народных социалистов»; с другой стороны, начинало выявляться и крайнее левое крыло, проповедовавшее немедленное превращение происходящей в России революции в революцию социалистическую, будущая группа «социалистов-революционеров-максималистов». Можно было быть разных мнений о том или ином из этих течений, — или даже обо всех них вместе взятых, — но нельзя было не видеть, что именно здесь формируется общественное мнение партии, именно здесь находится центр ее теоретической и политической мысли.

Все эти вопросы мало интересовали посетителей той маленькой комнатки, с отдельным входом прямо из передней, которая была отведена для «боевиков». Споры, которые так волновали посетителей главных комнат редакции, сюда почти не долетали. Если о них и говорили, то говорили только с пренебрежительной насмешкой. «Делом» они все считали только одно: бросание бомб. Все остальное «пустая болтовня». И теперь, когда специалисты по болтовне», запретили им делать настоящее «дело», в «боковушке» готовы были почти злорадствовать при виде приближающегося поражения революции. Роль первой скрипки во время всех подобных разговоров играл Савинков. Азеф говорил мало: он довольствовался ролью закулисного дирижера.

У него были и свои особые заботы. Как-то вечером в конце ноября или в самом начале декабря на него было сделано покушение: два хулигана-черносотенца напали на него в глухом переулке. Не с целью грабежа; это было ясно. Ударили ножом в спину и скрылись. К счастью, шуба была хорошей, — теплой и толстой. Нож только прорезал ее, — Азеф не был даже ранен. Но взволнован он был свыше всякой меры: «лицо в багровых пятнах, — рассказывает свидетель, — губы нервно вздрагивают». Было не совсем понятно, как могла такая «мелочь», — в России того времени подобные нападения со стороны черносотенцев были самым обыкновенным явлением, — взволновать «старого революционера», «непоколебимого террориста». Никто, конечно, и не подозревал о тех думах, на которые это покушение неизбежно должно было навести Азефа: из газет тогда было известно, что формированием «черной сотни» в Петербурге руководила политическая полиция во главе непосредственно с самим Рачковским.

Именно полицией инспирировались все нападения на революционеров и вообще прогрессистов. И Азеф не мог не думать: неужели и это нападение на него организовано по приказу Рачковского? Неужели оно является местью за его, Азефа, попытку прекратить работу для полиции? Или, — еще хуже, — неужели оно является местью Рачковского за ту сторону деятельности Азефа, которую последний так старательно прятал от Департамента и которая теперь вскрыта Татаровым? Неужели он, Азеф, только для того избежал опасности быть убитым революционерами, чтобы пасть жертвой покушения, организованного его бывшим полицейским начальством?

Перспектива была мало утешительная. А так как к тому же для Азефа стало ясно, что, по крайней мере, для ближайшего периода верх снова возьмет реакция, то вывод напрашивался сам собою: надо было, во что бы то ни стало «мириться» с Рачковским.

Когда именно Азеф начал делать свои первые попытки в этом направлении, точно неизвестно. Едва ли это и будет когда-нибудь установлено. Мы знаем только, что после нескольких месяцев перерыва Азеф вновь начал стучаться в двери Департамента и писать письма Рачковскому. Очень похоже, что первые такие письма должны быть отнесены уже к периоду декабрьского восстания: по крайней мере все задуманные тогда социалистами-революционерами предприятия, — взрыв моста на железной дороге, чтобы помешать посылке войск для подавления московского восстания, взрыв охранного отделения, взрыв электрических, телефонных и др. проводов, арест председателя совета министров гр. Витте и т. д., — о которых Азеф был осведомлен, не могли быть приведены в исполнение, как прибавляет Савинков, «отчасти потому, что в некоторых пунктах намеченные места охранялись так строго, как будто полиция была заранее предупреждена о покушении». Так как обо всех этих планах были осведомлены лишь очень немногие и так как среди этих осведомленных, насколько до сих пор известно, других предателей не было, то вполне возможно, что именно этими выдачами Азеф хотел начать дело своего примирения с Рачковским (А. В. Герасимов, который тогда был непосредственным руководителем всех арестов по Петербургу, совершенно категорически утверждает, что материалов от Рачковского для арестов по социалистам-революционерам, которые носили сколько-нибудь крупный характер, он с это время не получал, а поэтому он считает мало вероятным предположение, что Азеф в это время давал Рачковскому сколько-нибудь обширную информацию.).

Если дело обстояло так, то результат для Азефа было мало утешителен: Рачковский использовывал его сообщения, но на письма не отвечал, свиданий не назначал… Причины такого поведения Рачковского стали ясны позднее.

Декабрьское восстание в Москве, в Харькове, в Донецком бассейне, на Кавказе, в Прибалтийском крае, в Сибири, — закончилось поражением революционеров: собравшееся с силами правительство беспощадно подавило все попытки сопротивления… Революционные партии вновь были загнаны в подполье, и Центральный Комитет социалистов-революционеров в январе 1906 г. принял решение о возобновлении террора.

В качестве важнейших актов были намечены покушения против министра внутренних дел Дурново, которого считали главным вдохновителем реакционного курса правительственной политики, и московского ген. — губ. Дубасова, который только что в крови потопил восстание московских рабочих. Кроме них намечены были покушения также и на некоторых из менее значительных представителей власти, особенно отличившихся во время подавления восстаний в декабре 1905 г. В ее целом намеченная кампания Боевой Организации должна была явиться ответом на ту жестокость, которую правительство проявило в период ликвидации «дней свободы».

Руководство всей работой Боевой Организации принадлежало попрежнему Азефу. Ближайшими его помощниками были Савинков и Моисеенко. Опорной базой была Финляндия, получавшая после октября 1905 г. полную свободу внутреннего самоуправления: среди ее политических деятелей находилось много людей, сочувствовавших и активно помогавших деятельности Боевой Организации. В кандидатах, заявлявших о своем желании работать в терроре, недостатка не было. На призывы Боевой Организации откликнулись все ее старые члены, частью только недавно освобожденные из тюрем; нашлось много и новых добровольцев. Число членов Организации быстро дошло почти до 30. В изобилии имелись материальные средства: деньги, взрывчатые вещества. Казалось, на лицо имелись все данные для успеха…

Но работа ставилась «по-казенному»: старыми методами. Извозчики и уличные торговцы папиросами должны были выслеживать выезды намеченных лиц; затем должны были выступать бомбометатели. Все точно по тому рецепту, который с таким успехом был применен в деле Плеве… «Художниками в деле террора» теперешних руководителей Боевой Организации Зубатов никогда не назвал бы. Работу они вели по трафарету, — без смелой выдумки, без богатой инициативы.

В этих условиях много шансов, что компания Боевой Организации не имела бы успеха и в том случае, если б в дело не вмешалась измена. А она вмешалась, — и в обстановке побеждавшей реакции начала плести такие причудливые узоры, каких не смог бы выдумать наделенный даже самой богатой фантазией романист.