Глава 4. Современные представления об исторической реальности «героических» веков Руси

Начать уместно с норманнов, с варягов, поскольку они прямо и непосредственно внедрились в историю Руси (как впрочем и целого ряда других государств). Общеизвестен текст из «Повести временных лет» о «призвании» варяга Рюрика в 862 году. Но виднейшие исследователи русского летописания А. А. Шахматов, а за ним М. Н. Тихомиров и другие147 доказывали, что наиболее древняя (восходящая к 60-70-м годам XI века), не заслоненная позднейшими «переосмыслениями» редакция этого текста представлена в так называемом Архангелогородском летописце. Эта, в сущности, поморская летопись побуждает к сопоставлению ее с древней былинной традицией: есть основания полагать, что ее первоисточник был занесен на север, как и былины, начальными переселенцами из Киева через Ладогу в Поморье, где летописец сохранил древнейшие подробности.

В этом летописце, в частности, княжение Кия в Южной Руси отнесено ко времени правления византийской императрицы Ирины, то есть к рубежу VIII-IX веков, а о племенах Северной Руси сказано – "В о в р е м е н а ж е К и я (разрядка моя. – В.К.)… словени свою власть имуще, а кривичи свою, а меряне свою, и кождо своим родом живяще, а чюдь… свою власть имуще и дань даяху за море варягом, от человека по беле векшице на год; а иже (которые. – В.К.) у них живяху варяги, то те насилия деяху им, словеном, и кривичом, и меряном, и чюди.

И восташа словене, и кривичи, и меря, и чюдь на варят и изгнаша их за море, и начаша владети сами в себе, и городы ставити. И восташа сами на ся, и бысть меж ими рать велика и усобица, и восташа город на город, и несть меж ими правды (справедливости – В. К.). И начаша меж собою пословати (вести переговоры. – В. К.) и снидошася вкупе реша (сказали. – В. К.) в себе: «Поищем себе князя, иже бы нами владел и судил по правде»…

Приидоша за море к варягом словени, и кривичи, меря, чюдь и реша варягом: "Земля наша добра, и велика, и обилна, а нарядника (начальника, руководителя. – В. К.) в ней нет, пойдите к нам княжити и владети нами"148.

Первое, на что важно обратить внимание, – многозначительное противоречие: до XVIII века это сообщение о призвании варягов воспринималось, как правило, в безусловно положительном плане, а затем вокруг него начались резкие споры. Многие историки и публицисты, обладающие заостренно патриотическим сознанием, усматривают в этом предании заведомо или даже крайне унизительный для Руси смысл и стремятся всячески опровергать летописные тексты, – в том числе и самый факт существования норманнской династии.

Все это является, несомненно, очень прискорбной чертой исторического самосознания, ибо представляет собой одно из ярких выражений своего рода комплекса национальной неполноценности, присущего, увы, достаточно большому количеству русских людей (в предисловии к этой книге отчасти уже шла речь об этом свойстве).

Ведь, скажем, в Англии, где с 1066 года также правила именно норманнская династия, восходящая, кстати сказать, к прямому современнику Рюрика викингу Регнвальду и его сыну Рольфу-Роллону (к тому же норманны здесь вовсе не были добровольно «призваны», а завоевали, поработили коренное население страны)149 этот факт не вызывает подобного чувства унижения и, естественно, не оспаривается, – хотя некоторые патриотически настроенные историки настоятельно стремились доказать, что завоеватели-норманны почти сразу «растворились» в английской среде150. В русской же историографии «норманнский вопрос» вызвал продолжающуюся более двух веков ожесточенную полемику.

Между тем сей «вопрос» давным-давно нашел истинное решение в размышлениях крупнейшего деятеля отечественной исторической науки В. О. Ключевского. Но в высшей степени характерно, что он в 1870 – 1890-х годах четырежды начинал записывать мысли об этом «вопросе», однако так и не завершил свои записи и, естественно, не опубликовал; его наброски были обнародованы лишь в 1983 году, через столетие!.

Вполне естественно предположить, что историк не высказал открыто свою оценку споров вокруг «норманнского вопроса» из-за его крайней, даже болезненной остроты. В напечатанном «Курсе русской истории» Ключевский высказался о «варяжском вопросе» гораздо более смягченно, приглушенно, даже недостаточно определенно (см. Лекцию IX), чем в своих неопубликованных размышлениях.

В одной из рукописей, представляющей собой набросок текста лекции, Ключевский заявлял без обиняков:

"Я знаю, Вы (то есть слушатели – В. К.) очень недовольны, что все эти ученые усилия разъяснить варяжский вопрос я назвал явлением патологии… такой поворот в умах есть несомненно симптом общественной патологии… (это и есть именно то, что можно назвать комплексом национальной неполноценности. – В. К.). Я охотно готов читать разыскания о том… славянин или немец был дед кн. Владимира и откуда взяты его мать, бабушка и т. д. …Но когда исследователь подобных вопросов идет прямо в область настоящей, научной истории и говорит, что он разрешает именно вопрос о происхождении русской национальности и русского государства, будет жаль, если он не остановится на границе и не вспомнит, что национальности и государственные порядки завязываются не от этнографического состава крови того или другого князя… Итак, повторяю еще раз, – я совсем не против вопроса о происхождении… первых русских князей… а только против того положения, что в этом вопросе – ключ к разъяснению начала русской национальной и государственной жизни"151. Ключевский заметил еще, что наиболее «грубые» суждения сторонников «варяжского происхождения» Руси «задели щекотливое национальное чувство и надолго лишили русскую историческую мысль способности с научным спокойствием отнестись к вопросу» (с. 123).

И в самом деле: «спокойствия» в данном вопросе недостает даже на то, чтобы просто заметить совершенно очевидный факт: «приглашение» или какой-либо иной способ внедрения в ту или иную страну «чужеродных» династий – это чрезвычайно широко распространенное явление. Так, в тех же IX-X столетиях, когда варяги-норманны оказались князьями Руси, германская династия Каролингов (потомков Карл Великого) правила не только в Германии, но и во Франции и Италии; в целом ряде государств Европы занимала позднее престолы знаменитая династия Бурбонов (французов по происхождению); не менее характерны «чужие» династии и для стран Азии и т. д. и т.п.

И более того, правление «пришлых» династий не только типичное, но и закономерное, а в определенных ситуациях даже необходимое явление. Достаточно четкое объяснение одной из причин «призвания варягов» дано в самом летописном тексте, из которого явствует, что складывавшаяся на Севере русская государственность с самого начала была многоэтничной, многоплеменной, и власть, во главе которой находился представитель одного из «туземных» племен, с легкостью оказывалась или хотя бы казалась несправедливой («и не было среди них справедливости, и встал род на род»…) по отношению к остальным славянским и финским племенам. Отсюда и приглашение «беспристрастного» с этой точки зрения «чужеродного» князя.

Очень многое проясняет здесь основанное на целой цепи фактов суждение из недавнего фундаментального трактата Г. С. Лебедева, отметившего, что феномен «призванного» князя «полностью соответствует позднейшей новгородской традиции приглашения князей, с сохранением основных контрольных функций в руках вечевой администрации»152. То есть традиция «призвания» продолжалась в Северной Руси несколько веков.

Но дело отнюдь не только в этом. Когда институт власти еще лишь формируется, народу необычайно трудно выделить главу государства из своей собственной среды, ибо нужна, даже необходима определенная отчужденность власти; именно этим и объясняется, по-видимому, такое обилие чужеземных династий (проблема эта затронута, между прочим, в трудах М. М. Бахтина). Можно с большими основаниями предположить, что в истории любой государственности имел место такой момент, когда наиболее вероятен именно «чужеродный» правитель, в лице которого государство предстает как нечто с очевидностью «отделенное» от населения. И, при условии соблюдения, пользуясь словами Ключевского, «научного спокойствия», в факте призвания варягов следует, без сомнения, увидеть и этот очень существенный и, так сказать, всеобщий смысл.

Нельзя не обратить внимания и на то несомненное обстоятельство, что феномен «пришлого» властителя давал возможность высоко поднять статус династии – и «удревнить» ее, и воспринимать ее как изначально достойную иметь власть: Рюрик, согласно летописным известиям, был князем (конунгом) и до прихода на Русь, и, таким образом, его «право» на власть как бы уходило корнями в некое неведомое, неизмеряемое прошлое, между тем как князь «из своих» неизбежно представал бы в качестве потомка «обычных» людей, из среды которых в сравнительно недавнем, обозримом прошлом был выдвинут его предок – родоначальник династии.

Именно поэтому, как уже говорилось, в допетровские времена «чужеродность» Рюрика высоко ценилась; она ведь даже открыла возможность для создания в начале XVI века версии (разумеется, всецело вымышленной) о происхождении властителей Руси от императорской династии Древнего Рима! И хорошо известно, что очень многие знатные роды Руси стремились утвердить свое «чужеземное» происхождение, хотя это далеко не всегда соответствовало действительности.

Словом, династия, начатая князем, пришедшим из другой страны, имела как бы врожденное, заранее данное право на власть. Именно это было важнее всего и затмевало, делало не столь уж существенным вопрос о «чужеродности» династии.

Что же касается, так сказать, объективной оценки «национальной» стороны вопроса, Ключевский высказался о ней, на мой взгляд, исчерпывающе ясно, полностью отвергнув представление, согласно которому «состав крови того или другого князя» есть «ключ к разъяснению начала русской национальной и государственной жизни». Достаточно, я думаю, оценить тот факт, что уже третий (по летописи, Святослав был внуком Рюрика) или – это гораздо достовернее – четвертый153 представитель династии Рюриковичей имел русское, а не скандинавское имя.

И, если уж на то пошло, намного более существенной, нежели вопрос о династии, является проблема самого присутствия сотен или даже тысяч варягов-норманнов на Руси в IX – начале XI века. Достоверно известно, что они многократно приходили на Русь как воины (нередко – наемные), купцы или просто грабители-пираты и оказали весьма значительное воздействие на историю страны.

Сразу же следует сказать, что и эта проблема не может (при условии «научного спокойствия») иметь сколько-нибудь «унизительный» для Руси смысл, ибо норманны, с их не сравнимой в тогдашние времена ни с чем динамичностью, сыграли очень большую роль в истории многих стран Евразии. Этот кочующий, точнее, плывущий по миру этнос пробивал любые преграды и границы.

Вообще при изучении истории становится ясно принципиальное различие человеческих общностей, находящихся в статическом и в динамическом состоянии. Так, совсем, казалось бы, малочисленное население городов-республик Генуи и Венеции, перейдя в «динамическое состояние», подчинило своему влиянию в XII-XIV веках громадную территорию от Гибралтара до Кавказа и одерживало победы над большими и даже громадными (как Византийская империя) государствами.

Роль норманнов также способна поразить воображение. Их человеческие ресурсы (то есть население скандинавских стран) составляли на рубеже I и II тысячелетий нашей эры, по всей вероятности, немногим более одного миллиона, между тем как население всей Европы – примерно 45 млн. человек154. Тем не менее «норманны, – говорится в специальной работе на эту тему, – подчиняли себе отдельные области Запада, заселяли их, оказывали свое воздействие на их общественный и политический строй». При этом, кстати сказать, в сопоставлении с Западом, «данные топонимики свидетельствуют об относительной немногочисленности скандинавов на Руси (в особенности если сравнить ее со скандинавской топонимикой на Британских островах)». Вот конкретные данные: «…в среднем в Англии встречается не менее 150 датских названий на 10 тыс. кв. км. На Руси число топонимов скандинавского происхождения, установленное М. Фасмером и Е. А. Рыдзевской, оказывается каплей в славянском море – в среднем 5 названий на 10 тыс. кв.км» (то есть в 30 раз меньше)155. И еще: "Одним из важнейших результатов их (норманнов. – В. К.) набегов явилось основание ими государств на территории Англии, Франции, Ирландии…" В XI веке они «захватили, помимо Англии, Сицилию и Южную Италию, основав… „Королевство Обеих Сицилий“. Они продолжали играть огромную роль в истории Франции»156.

Таким образом, и роль норманнов вообще (а не только династии) в истории Руси ни в коей мере не может как-то «принизить» эту историю, – во всяком случае, не в большей или, точнее, даже в значительно меньшей степени, нежели историю Англии и ряда других стран Западной Европы. И «патриотическое» негодование по поводу призвания и немалого значения норманнов-варягов в ранней отечественной истории – это, по справедливому определению Ключевского, "патологическое явление, которое следует отмести самым решительным образом.

Поскольку нашлись люди, которые, познакомившись с первым изданием этой книги (1997), стали обвинять меня в «принижении» русского народа, ибо я, в соответствии с фактами, признаю реальность участия германцев-норманнов в создании государства «Русь», считаю нужным более откровенно высказаться об этом «сюжете».

Во-первых, люди, о коих идет речь, превратно и примитивно представляют себе ход истории вообще. Пользуясь многосмысленным понятием о диалоге как основе бытия в целом – понятием, глубоко разработанном М. М. Бахтиным, – следует осмыслить мировую историю не в виде суммы монологов отдельных замкнутых в себе народов, но как диалог взаимодействующих народов.

Во-вторых, те, кого охватывает чувство унижения, когда им говорят, что их народ испытывал значительные воздействия других народов, – заведомо униженные, даже, если выразиться резче, жалкие существа. и, чтобы избавиться от своего недуга, им следует обратиться, скажем, к истории французского народа. Он начал свой исторический путь как кельтский народ, и будущие французы назывались тогда галлами (подчас их называют так и ныне). Но в длительном взаимодействии с древними римлянами галлы переняли их язык и стали романским народом. Затем к этим романцам пришли с востока германцы–франки, которые не только создали для них новое государство, но и дали этому государству и самим галлам свое имя. Может быть, сравнение этих непреложных фактов истории Франции с фактом «призвания» варягов как-то утешит людей, страдающих из-за сего «призвания»…

Уместно сказать здесь же и о другом, также диктуемом «патриотизмом» (уже совершенно «неразумным» и ущербным) поветрии, выражающемся в стремлении как можно более «удревнить» начало Руси (в последнее время это, в частности, связано с не имеющим ни грана достоверности «текстом», называющимся «Влесова книга»). Полная неразумность этих притязаний очевидна: бессмысленно пытаться «превознести» свой народ, свое государство, свою историю «удлинением» их существования во времени.

Во-первых, историческое время – это сложнейшая реальность человеческого бытия, которую нельзя мерить «абстрактным», изучаемым физикой, «временем вообще». Это хорошо показано в недавно изданной (посмертно) книге философа Н. Н. Трубникова (1929-1983) «Время человеческого бытия» (М., 1987). Для человечества и для отдельного народа действительно «свое» время, не сопоставимое прямо и непосредственно с «физическим» временем.

Во-вторых, даже если мыслить в аспекте «времени вообще», тот факт, что определенный народ и государство сложились ранее, до рождения другого народа и государства, не имеет ценностного значения. Ведь нелепо полагать, что человек, родившийся за столько-то лет до другого человека, в силу самого этого обстоятельства обладает, в сравнении с этим другим, некой дополнительной ценностью. Но точно так же и «ценность» народа никак не зависит от общехронологической даты его формирования. Ценность эта определяется содержанием его собственной истории, его собственного времени. И, наконец: как бы ни удлинять в глубь всеобщей хронологии дату рождения Руси, все равно эта дата будет на тысячелетие и даже несколько тысячелетий более поздней, нежели даты рождения древней Эллады или Ирана, не говоря уже о Шумере или Египте.

Но вернемся к варягам-норманнам. Нет сомнения, что они сыграли весьма и весьма существенную роль в первоначальной истории Руси, хотя роль эта была гораздо менее значительной, чем, скажем, в истории Англии, и, помимо того, она была принципиально иной – в частности, в большей степени совпадала с самостоятельной, собственной судьбой страны (между тем как в странах Западной Европы действия норманнов нередко шли как бы наперекор местному «образу жизни»).

Это показано в уже цитированной работе специалиста по «норманнской проблеме», который, в частности, полагает, что пришедшим в земли Руси норманнам пришлось «включиться» в исторический «процесс на Руси и принять в нем участие, не изменив существенно ни его хода, ни форм, в которых он протекал»157.

Речь должна идти, в частности, о том, что «плывущий этнос» норманнов-варягов соприкоснулся на Руси с людьми, для которых движение по рекам и озерам было привычным и необходимым. Восточнославянские племена, как согласно утверждают современные исследователи проблемы, расселились на своей огромной, почти сплошь лесной территории не ранее VII-VIII веков (то есть сравнительно незадолго до появления варягов) и, по-видимому, прежде всего и главным образом по водным путям.

Византийский император Константин Багрянородный, который четко разграничивал варягов и восточнославянские племена, писал в середине Х века о последних, что они повсеместно и каждый год "рубят… моноксилы (однодеревки. – В. К.) во время зимы и, снарядив их, с наступлением весны, когда растает лед, вводят в находящиеся по соседству водоемы". Далее говорится и о том, что эти однодеревки продают варягам.

Очень характерна своего рода общая картина ранней Руси, обрисованная в «Повести временных лет»:

"…славяне пришли и сели по Днепру и назвались полянами… тут был путь из Варяг в Греки и из Грек по Днепру, а в верховьях Днепра – волок до Ловоти, а по Ловоти можно выйти в Ильмень, озеро Великое; из этого же озера вытекает Волхов и впадает в озеро великое Ново (Ладогу. – В. К.), и устье того озера (река Нева. – В. К.) впадает в море Варяжское (Балтийское. – В.К.)… Днепр же вытекает из Оковского леса и течет на юг, а Двина из того же леса течет и направляется на север… Из того же леса течет Волга на восток и впадает семьюдесятью устьями в море Хвалисское (Каспийское. – В. К.)… А Днепр впадает устьем в Понтийское (Черное. – В. К.) море, это море слывет Русским…"

Из этого ясно, что, осваивая пути «из варяг в арабы» по Волге и, позднее, «из варяг в греки» по Днепру, скандинавские пришельцы тем самым входили в уже сложившуюся систему бытия «туземных» племен, хотя норманны, несомненно, увеличили, усилили и продолжили в пространственном отношении то движение по водным путям, которое играло первостепенную роль и до их появления.

В. О. Ключевский выдвинул в качестве ядра своей концепции известное положение: «Колонизация страны как основной факт русской истории» (Курс русской истории. Лекция II. – (В кн.: Ключевский В. О. Сочинения в восьми томах, т. 1. – М., 1936, с. 30. Термин «колонизация» во времена Ключевского отнюдь не имел «негативного» значения – в смысле «колониальной политики». Ср. статью П. Н. Милюкова «Колонизация России» в XV томе «Энциклопедического словаря» Брокгауза и Ефрона, изданном в 1895 году.) Впоследствии была показана односторонность этого тезиса, но невозможно отрицать существеннейшее значение в истории Руси того явления, которое историк назвал «колонизацией». И она началась ранее появления варягов, которые только придали ей больший динамизм и размах.

О сравнительно позднем «включении» варягов-норманнов в сложившуюся на Руси систему путей основательно, опираясь на многие отечественные и зарубежные исследования, писал в 1981 году известный историк И. П. Шаскольский: «В IX в. уже существовал путь по Днепру в Черное море… Но… данные археологии делают очевидным, что этот путь еще не был в IX в. варяжским, он не был (как предполагали до недавнего времени многие ученые) проложен норманнами, а использовался… местным восточнославянским населением. „Путь из варяг в греки“ как транзитный путь установился не ранее рубежа Х столетия»158. И у нас нет оснований сомневаться, что князь Кий «ходил» к «Царюгороду» задолго до появления варягов в южной Руси.

Варяги-норманны, появившиеся на Руси, сыграли роль, которую уместно определить общеизвестным химическим термином, – роль катализатора, существенно ускоряющего и интенсифицирующего такой процесс, который развивался бы и сам по себе. Это определение роли варягов – «катализатор» – употребляет Д. А. Мачинский, но, к сожалению, почему-то использует и другое определение – «дрожжи», которое в данном случае неадекватно, ибо это такой компонент, без которого «тесто» навсегда осталось бы «тестом», не превратилось бы в «хлеб». Это особенно странно потому, что сам Д. А. Мачинский здесь же замечает: «Правда, все социально-экономические предпосылки для возникновения государственности имелись к IX в. и в чисто славянской среде, и можно было бы обойтись и своей закваской, но с варяжскими дрожжами получилось быстрее и лучше». Оценочное «лучше» тут, пожалуй, неуместно; достаточно сказать «быстрее», а также «энергичнее».

Роль варягов, без сомнения, была не только очень важная, но и очень заметная: сторонние наблюдатели, скажем, арабские или византийские, нередко замечали прежде всего варягов. При этом весьма быстро протекавшая ассимиляция варягов, их «ославянивание» нарушалось тем, что из Скандинавии в течение IX-Х веков время от времени являлись новые волны пришельцев. Важно только оговорить, что в большинстве случаев дело шло о наемных воинских отрядах, которые не могли существенно влиять на движение истории.

Тем не менее вполне уместно полагать, что в ранней истории Руси имела место «варяжская эпоха», начавшаяся во второй четверти IX века и завершившаяся к середине Х века, во время правления княгини Ольги, которая, кстати сказать, согласно летописи, происходила, несмотря на скандинавское имя, из псковских кривичей. Это оспаривалось рядом историков, начиная еще с Татищева, на том основании, что город Псков будто бы возник позднее рождения Ольги. Но новейшие археологические исследования показали, что поселение городского характера сложилось в устье реки Псковы не позднее IX века159. Что же касается имени Ольги, сохранилось известие об ее первоначальном имени Прекраса, которое было заменено, когда она обручилась с варягом Игорем (известие это иногда рассматривалось как поздний "патриотический домысел некоего летописца, но ведь никто из летописцев не пытался придумать славянские имена ни Рюрику, ни Олегу, ни Игорю; не следует забывать также, что сын Ольги получил имя Святослав). Вместе с тем, конечно же, в государственном образовании в Северной Руси, возникшем после «призвания» Рюрика, варяги-норманны играли весьма существенную роль.

По летописной традиции начало правления Рюрика и теперь обычно относят к 862 году. Однако давно установлено, что ранние летописные даты, появившиеся, как это доказано, позже составления первоначальной летописи, заведомо неверны: датируемые события на самом деле по большей части происходили раньше (хотя в некоторых случаях, напротив, позднее).

Так, в «Повести временных лет» утверждается: «В год 852… когда начал царствовать Михаил, стала прозываться Русская земля». М. Н. Тихомиров писал по этому поводу, что "первое известие о начале Русской земли взято было (русским летописцем. – В. К.) из греческого летописца"160. Однако, во-первых, сама эта дата была спутана, ибо византийский император Михаил «начал царствовать» не в 852-м году, а на целых десять лет раньше – в 842-м. Во-вторых, летописцы посчитали необходимым все другие собственно русские события относить ко времени не ранее 852 года. Поэтому, например, в Новгородской Первой летописи время княжения Кия отнесено к 854 году, хотя тут же сказано, что «в си же времена бысть в Гречько земли цесарь, именем Михаил и мати его Ирина»161; на самом же деле Ирина была матерью цесаря Константина и правила на полвека ранее, до 802 года. Тот же М. Н. Тихомиров, как уже было отмечено, пришел к очень естественному выводу, что имя Михаила оказалось в этом тексте о Кие из-за сложившегося в какой-то момент прочного убеждения о начале Руси именно во времена Михаила, но в тексте сохранилось и имя правившей на полстолетия ранее Ирины. И время правления Ирины представляет собою, по мысли М. Н. Тихомирова, действительно верную основу для датировки княжения Кия, ибо – это очевидно из летописи – Михаил был современником вовсе не Кия, а позднейшего киевского князя Аскольда и его соправителя Дира, до начала правления которых Кий умер, а его прямые преемники подпали под власть хазар.

Но вернемся к судьбе Северной Руси. События, предшествующие вокняжению здесь Рюрика (дань, наложенная варягами, их насилия над местными племенами и т. д.), начались – как явствует из цитированного выше Архангелогородского летописца, сохранившего древнейшие сведения – еще во времена Кия, то есть не в середине, а в начале IX века. И уже в 838 (или в 839-м) году из Северной Руси прибыли в Константинополь послы «русского кагана», которые оказались норманнами (шведами). Еще через три десятилетия, в 871 году (когда даже и согласно традиционной датировке, в Северной Руси давно уже правил Рюрик) на Западе были осведомлены, что в Восточной Европе имеются два правителя с титулом кагана (хагана) – хазарский и норманнский – о чем известно из дошедшего до нас письма германского короля (в 843-876 годах) Людовика к византийскому императору Василию I (867-886)162. В очень многих работах утверждается, что и в 838, и в 871 годах речь шла о южнорусском, киевском правителе. Однако крупнейший востоковед В. В. Бартольд еще в двадцатые годы доказал, что «каганом» назывался правитель именно Северной Руси; к сожалению, эти его рассуждения почти не стали достоянием историков Руси (о мешающей делу «разобщенности» востоковедения и русистики нам еще придется говорить).

Рассматривая известие о прибытии в 838-839 году послов кагана Руси в Византию, В. В. Бартольд говорил, в частности, следующее: «В 1916 г. Шахматов писал: „Едва ли можно усомниться в том, что эта Русь прибыла в Константинополь из Южной России“. Мне это мнение тогда же показалось ошибочным: я был убежден, что имеется в виду то же русское каганство… о котором говорят арабы и которое можно искать только на севере. Известно, что к этому мнению пришел и сам Шахматов в своей работе 1919 г.; там сказано, что послы русского кагана возвращались к себе на родину, т. е. на северо-запад России»…163

В. В. Бартольд открыл по-своему замечательное совпадение, согласие двух известий о русском кагане, пришедших из Византии одно за другим в Германию и в Арабский халифат. Дело в том, что в Константинополе с 837 по 843 год находился высокообразованный араб Муслим ал-Джарми, который написал затем фундаментальное сочинение о Византии и соседних с ней странах, включая Русь. Оно не дошло до нас, но послужило основой для множества позднейших произведений арабских географов и историков164. Сведения о «русах», восходящие к ал-Джарми, таковы: "… они живут на острове среди озера, причем остров занимает пространство в три дня пути… и покрыт лесами и болотами… У них есть царь, которого называют «каганом русов» (В. В. Бартольд, указ. соч., с. 821). Ученый писал об этом: «Наиболее правдоподобно предположение, что автор IX в. имел в виду область русов у Ильменя… Древнейшее поселение в этом месте – Городище при выходе Волхова из Ильменя, в местности, окруженной со всех сторон болотами и речными протоками. Слова о „трех днях пути“ объясняются, конечно, только ошибкой арабского автора; таково было, вероятно, пространство не острова, но всей области русов». (Там же, с. 823-824).

Мне представляется естественным предположение, что под «островом», занимающим «пространство в три дня пути», имелась в виду вся лесная и болотистая территория, расположенная между озерами Ладога и Ильмень (с севера на юг двести двадцать километров по соединяющему их Волхову). И уж во всяком случае речь шла, конечно же, не о Киеве, не о Южной Руси.

Ныне ранняя история Северной Руси, в частности, глубоко исследована и осмыслена в ряде работ археолога и историка Д. А. Мачинского, известных, к сожалению, только очень узкому кругу специалистов. Независимо от В. В. Бартольда он пришел к тем же выводам в решении вопроса о «русском кагане» IX века. Д. А. Мачинский показал, что послы русского кагана в Константинополь, возвращавшиеся оттуда домой через Рейн, двигались этим путем, без сомнения, не в Киев, а через Балтику в Ладогу: "…возвращаться через Нижний Рейн из Константинополя в Киев (как полагают некоторые)165 было бессмысленно, в то время как путь из низовьев Рейна в Ладогу был уже проторен. Город Дорестад в низовьях Рейна, как явствует из данных археологии, с середины VIII века был связан прямыми торговыми связями со Швецией и Ладогой, и с конца 830-х гг. (т. е. как раз во время посольства из Руси. – В. К.) его «держал»… Рюрик Ютландский, чье вероятное тождество с русским Рюриком, обоснованное еще в XIX в., подкреплено соображениями ряда исследователей166. Послы хакана «народа рос» при проверке оказались «свеонами» (шведами. – В. К.), что опять же говорит о Северной Руси, так как для 830-х гг. присутствие заметной прослойки скандинавов в Киеве исключено, а в Ладоге они археологически улавливаются с 750-х г.…, коррективы вносит отражающее реальность середины IX в. древнейшее арабское сообщение… о «русах», которые торгуют с халифатом через Хазарию и характеризуются как «вид славян», живущих «в отдаленнейших частях Славии»167 («отдаленнейшие», с арабской – южной – точки зрения, – что, безусловно, означает наиболее северные, то есть ладожские. – В. К.). И именно правитель Северной Руси, заключает Д. А. Мачинский, «принял, в подражание хакану Хазарии, высокий титул „хакана“ и отправил послов в Константинополь» (там же).

Речь идет вроде бы об «отдельных» фактах, но они с очевидностью складываются в единую общую картину: не позднее 830-х годов в Северной Руси имелось государство, правитель которого присвоил себе тюркско-хазарский титул «кагана». Южная же Русь в это же самое время (что четко определено в летописях) оказалась – при преемниках Кия – под властью Хазарского каганата. Титул «каган», как уже отмечено, сохранялся в Северной Руси и в 871 году – то есть при Рюрике.

Очень многозначителен сам тот факт, что скандинавские правители на Руси назывались не «конунгами», а «каганами»; это ясно говорит об их вхождении в местный, восточно-европейский контекст (а не об отстаивании своего, скандинавского происхождения). На Западе, где нарастала в те времена грозная экспансия норманнов, в послах Руси с опасением увидели шведов, а самого кагана Руси позднее определили как «норманнского». Между тем в многоплеменном, полиэтническом государстве, чья основная территория располагалась между озерами Ладога и Ильмень, где соединились в одно целое славяне, финны и скандинавы (заложив основу многонациональной на всем ее протяжении русской истории), каган был именно и только «русским», так или иначе противопоставившим себя владевшему южной Русью хазарскому кагану, у которого он с середины IX века начал отвоевывать приднепровские земли.

В имевшейся в распоряжении одного из первых русских историков В.Н. Татищева составленной в XVII веке Иоакимовской летописи (вскоре утраченной) сохранилось известие о том, что поляне (то есть киевляне), притесняемые хазарами, послали на север к "Рюрику преднии (знатные. – В. К.) мужи просити да поедет к ним сына или ина князя княжити. Он же вдаде им Оскольда и вои с ним отпусти"168.

Многие (хотя и далеко не все) «иоакимовские» сведения те или иные историки считают домыслами (вернее, интерпретациями) Татищева. Однако данное сообщение едва ли можно рассматривать как татищевское истолкование, ибо оно никак не «использовано» историком, который к тому же, как известно, склонен был видеть в хазарах одно из славянских племен, а потому от него нельзя ожидать домысла о киевских славянах, ищущих у «варяжского» кагана защиты от кагана славянского…

Нет оснований предполагать здесь и вымысел летописца, ибо он знал, что Аскольд впоследствии был низложен и убит Олегом как «незаконный» властитель, и сообщение о прямом «назначении» Аскольда в Киев самим Рюриком слишком очевидно подрывало авторитет Олега (как я постараюсь показать в дальнейшем, Аскольд, сумев утвердиться в Киеве, вскоре оказался вассалом хазарского кагана и, в частности, именно потому, вероятно, был низвергнут Олегом, стремившимся сбросить власть хазар над южной Русью); в сохранившем (по убеждению А. А. Шахматова и М. Н. Тихомирова) древнейшие сведения «Архангелогородском летописце» сказано, что после свержения Аскольда «иде Олег… на козары» (цит. изд., с. 37).

Словом, вполне возможно, что рассматриваемое «иоакимовское» сообщение запечатлело реальный факт южнорусского посольства к Рюрику с просьбой помочь освободиться от хазарского господства. Сообщение это свидетельствует, в частности, о том, что киевская ветвь восточнославянских племен воспринимала власть северорусского кагана не как нечто чуждое, «норманнское», но как родственную – в конце концов, «свою» – государственность, под рукой которой она стремилась оказаться.

Необходимо отметить, что правитель южной, собственно Киевской Руси с самого начала назывался, очевидно, не каганом, а князем. Об этом свидетельствует тот факт, что в уже упомянутом выше труде арабского географа Ибн Хордадбеха «Книга путей и стран», написанном, скорее всего, в 880-х годах, при перечислении титулов правителей различных государств «владыка славян» назван словом «кназ» (а «владыка хазар» – «хаканом»). Трудно усомниться, что речь идет о правителе Киева, ибо к 871 году (см. выше) относится германское известие о «кагане» в Северной Руси. По-видимому, Олег, овладев Киевом, стал называться не каганом, а князем (как назывался и свергнутый им Аскольд). Титул «каган» утвердился (на некоторое время) в Киеве только после разгрома Хазарского каганата (как известно, каганами звались Владимир и Ярослав).

Итак, варяги, появившиеся в Северной Руси с середины VIII века, вошли в движение русской истории как стимулирующая (о чем уже шла речь), а отчасти и возглавляющая это движение сила, но вошли в него, по сути дела, вовсе не как сила чужая, «внешняя», имеющая свои собственные (то есть «скандинавские») цели, но как одна из «внутренних» сил, вплетенных в жизнь именно этой многоплеменной страны. О том же, что варяжская династия возглавляла государство Руси лишь отчасти, лишь в определенной мере, убедительно писал выдающийся польский историк, указавший на необходимость учитывать «роль знати – „мужей“ – в славянском обществе. Власть фактически была в их руках, без их решительного участия нельзя было прийти к соглашению»169. Именно эти местные «мужи» призвали, – вступив с ними в соглашение, договор, – Рюрика в Ладогу, а позднее – согласно сообщению Иоакимовской летописи – Аскольда в Киев.

Нельзя не сказать и о том, что скандинавы, оказавшись на Руси, присоединились к славянским языческим верованиям, а не сохранили свои, германские. Об этом недавно писал О. М. Рапов. Тексты договоров с Византией "свидетельствуют, что «варяжский» князь Олег (то есть уже первый преемник Рюрика. – В. К.) и «варяжская» знать клянутся перед византийцами не Одином и Тором – скандинавскими богами, а Перуном и Волосом – чисто славянскими божествами"170. Это, без сомнения, очень существенный показатель, убеждающий, что варяги действительно влились в собственное бытие Руси.

Вместе с тем варяги в течение долгого времени были, конечно, особенным, существенно отличным от славянских племен феноменом. И это должно было запечатлеться в русском эпосе, – в том числе в одной из самых значительных былин – о Вольге и Микуле. Сопоставление и, более того, противопоставление воина и собирателя полюдья (дани) Вольги и, с другой стороны, оратая, пахаря Микулы истолковывалось в ряде работ (особенно послереволюционных) в чисто социальном или даже заостренно «классовом» плане. Казалось бы, для этого есть все основания, ибо Вольга – приближенный князя, а Микула, при всей эпической монументальности его фигуры, – «простой» крестьянин. Однако в мире былины они явно равноправны, Микула ни в коей мере не выступает в роли подчиненного лица. Речь идет скорее о героях с разными «образами жизни», под которыми просматриваются в конечном счете различные этносы. В арабских известиях о варягах на Руси утверждается, что они «ходят в дальние места с целью набегов, а также плавают на кораблях в Хазарское море, нападают на корабли и захватывают товары… у них нет посевов и пашен. И они пользуются обычно славянскими посевами»171.

А в былине, записанной в 1860 году П. Н. Рыбниковым от упомянутого выше Т. Г. Рябинина, о Вольге говорится:

Щукой-рыбою ходить ему в глубоких морях,
Птицей-соколом летать ему под оболока,
Серым волком рыскать во чистых полях…

Микула же, хотя ему иногда волей-неволей приходится обрушить свою мощь на каких-либо напавших на него «разбойников», занят все время одним:

Орет в поле ратай, понукивает,
Сошка у ратая поскрипывает…
Орет в поле ратай, понукивает,
С края в край бороздки пометывает;
В край он уедет – другого не видать…

Вместе с тем по просьбе Вольги (опасающегося «разбойников»):

– Ай же, оратай-оратаюшко,
Поедем со мною во товарищах, —

Микула без всяких споров отправляется в путь, то есть речь в былине идет о согласном взаимодействии столь разных героев. И едва ли будет натяжкой видеть в этой стороне содержания былины эпическое воссоздание соотношения варяжского и славянского «составов» Руси.

Правда, основная тяжесть смысла былины в другом – в утверждении безграничной мощи пахаря, в котором воплощена как бы мощь самой возделываемой им земли, и все тридцать молодцев «дружинушки храброй» Вольги даже

…не могут сошки с земельки повыдернути, —

сошки, которую Микула легко «повыдернул» одной рукой. И это, конечно, тоже эпическое осознание исторического соотношения варяжских воителей-нарядников и пахарей-славян. Но Вольга говорит Микуле:

– Божья ти помочь, оратаюшко!
Орать, да пахать, да крестьянствовать —

и, при всем высшем утверждении Микулы как основной и несравненной мощи эпического мира, былина тем не менее запечатлела и прочное сотрудничество, взаимодействие двух этнических сип. А именно это призвано в конечном счете сделать и современное историческое осознание соотношения варягов и славянских племен.

В былинном мире эти различные силы уже объединены в цельном понятии «Русь», «русский» – между тем как во многих источниках, восходящих к IX – первой половине Х века, «русью» называются главным образом варяги, сопоставляемые (или даже противопоставляемые) со «славянами». Здесь невозможно (да и не необходимо) рассматривать в целом эту очень сложную лингвистически-историко-этнографическую проблему, вокруг которой уже два столетия идут споры; для нас существенно то, что в былинах, сформировавшихся к XI веку, эти различные силы уже слиты воедино в образе-понятии «Русь».

Нельзя не коснуться – хотя бы в самых общих чертах – вопроса о происхождении названия «Русь». Существуют две крайние, всецело противоречащие друг другу точки зрения: согласно первой, «русью» первоначально (и в течение достаточно длительного времени) назывались пришедшие «из-за моря» шведы, согласно второй, это название, напротив, возникло в среде восточнославянских племен и затем уже отчасти «перешло» на игравших значительную роль в создании русской государственности пришельцев из Скандинавии.

Первая точка зрения исходит прежде всего из того факта, что в финском языке «русью» («routsi») называются шведы. Притом необходимо учитывать, что шведы приходили в восточнославянские земли, в частности, через финскую территорию (то есть финны «узнали» их раньше, чем славяне), а кроме того в северной части этих земель славянские племена жили в теснейшем единении с финскими (напомню, что в создании северорусской государственности чудь и весь участвовали совместно со словенами и кривичами). Отсюда следует вывод, что славянские племена усвоили от финских племен наименование пришельцев из Швеции и в течение определенного периода называли «русью» именно и только этих пришельцев. Позднее, когда последние как бы растворились в славянском населении, их наименование стало названием самого этого населения.

Эта история названия «Русь» – еще один повод для резких возражений заостренно патриотически настроенных публицистов и историков, усматривающих в таком объяснении истоков имени «Русь» некое беспрецедентное «принижение» своего славянского народа. Между тем перед нами довольно «типичная» история названия народа и страны. Так, тот романский народ, который ныне все знают под именем французов, получил сие название от германского племени франков, завоевавшего этот народ в конце V-VI века и взявшего в свои руки всю власть в стране, а в конце концов ассимилированного преобладающим романским населением. Не исключено, что те или иные французы сокрушались по поводу того, что они и их страна называются по имени чуждых и поработивших коренное население завоевателей. Но совершенно ясно, что у нас, русских, гораздо меньше оснований сокрушаться, нежели у французов. Ибо если имя «Франция» действительно произошло от названия чужого племени, то история названия «Русь» имеете совсем иной характер.

В давние времена были тщетные попытки разыскать в древней Скандинавии племя «русь», якобы переселившееся в восточнославянские земли. Однако бесспорно установлено, что то самое финское «routsi», из которого выводят «Русь», происходит от древнешведского слова, означавшего «гребцы», «плавание на гребных судах»172 или, по другим сведениям, «дружину»173 (особого противоречия здесь нет, так как шведские «дружины» двигались именно на гребных судах). Дело в том, что шведы, соприкасавшиеся с финскими племенами, являли собой именно дружины на гребных судах и называли себя именно так, а в финском языке это, так сказать, «профессиональное» название стало означать шведов вообще.

Из этого следует, что имя «Русь» происходит вовсе не от имени чужого – шведского – племени, а от названия двигающейся по воде дружины. В финский язык «routsi» вошло в древнейшие времена как название шведов, но нет сведений о том, что оно имело подобное значение в языке славянских племен.

Это убедительно показано в новейшем превосходном (хотя и не во всем бесспорном) исследовании О. Н. Трубачева «К истокам Руси (наблюдения лингвиста)» М., 1993. Он говорит о знаменитом князе Руси Рюрике: "Курьезно то, что датчанин Рерик не имел ничего общего как раз со Швецией… Так что датчанство Рерика-Рюрика сильно колеблет шведский комплекс вопроса о Руси" (с. 48). И в самом деле: если бы слово «русь» означало в устах славян именно шведов, каким образом оно стало бы обозначением представителей другого народа, к которому принадлежали Рюрик и его сподвижники?

В представлениях тех историков, которые склонны полагать, что словом «русь» вначале назывались шведы, считаются очень важными сведения так называемых «Бертинских анналов», где сообщено, что в 839 году к германскому императору прибыли люди, «которые говорили, что их, то есть их народ, зовут Рос… Тщательно расследовав… император узнал, что они принадлежат к народности шведской»174.

Еще в 1876 году влиятельный немецкий филолог и историк Вильгельм Томсен прочитал в Оксфордском университете лекцию «Начало русского государства» (в 1891 году изданную в России), где, в частности, на основе процитированного источника утверждал, что «русь» IX века – это шведы. О. Н. Трубачев, напоминая об этой сыгравшей очень значительную роль в истории вопроса лекции, обращает внимание на тот факт, что ведь, напротив, "германский император… как раз никакой связи между именем народа… рос и свеонами-шведами не видел, ибо, как признает и сам Томсен, «Русью они (скандинавы – О. Т.) звались только на Востоке» (с. 44-45), – то есть в восточнославянских землях.

Таким образом, находившиеся среди восточных славян шведы уже в 830-х годах считали себя принадлежащими к «народу Рос», а не шведами. И в последнее время достаточно прочно утвердилось представление, согласно которому «русью» в восточнославянских землях первоначально называлась определенная часть их населения, а именно та часть, которая сыграла основную роль в создании и развитии государственности. В эту часть входили люди, принадлежавшие к различным племенам (в том числе, без сомнения, и шведским), но осознававшие себя единой силой, даже как бы единым «народом» (что и проявилось в рассказе «Бертинских анналов»). Характерно, что в летописи нередко употребляется словосочетание «вся русь», подразумевающее, очевидно, собирание воедино различных племенных «элементов» этой самой «руси».

Целесообразно сослаться на новейшую книгу исследователя, который по своим воззрениям весьма далек от О. Н. Трубачева, но тем не менее приходит, в сущности, к близкому выводу. Речь идет о книге В. Я. Петрухина «Начало этнокультурной истории Руси IX-XI веков» (Смоленск, 1995): «…из контекста источников ясно, – утверждается в книге, – что выражение „вся русь“ означало не какое-то конкретное племя, а дружину в походе на гребных судах; недаром в тексте… Новгородской первой летописи слова „вся русь“ заменены словами „дружина многа и предивна“. Это название княжеских дружин распространилось в процессе консолидации древнерусского государства на… территории от Ладоги и Верхнего Поволжья до Среднего Поднепровья, дав наименование „Русской земле“ и „всем людям Русской земли“ – восточнославянской в своей основе древнерусской народности» (с. 55). Эта «русь», двигаясь по водным путям, объединяла в определенную целостность огромное пространство от Ладоги до Киева, воздвигала «грады» (то есть крепости), создавала общий строй и уклад и, в конце концов, «отдала» свое имя стране и ее населению в целом.

В составе «руси» значительное место и еще более значительная роль принадлежали, без сомнения, выходцам из германских – скандинавских – племен, но только своего рода комплекс неполноценности видит в этом нечто «принижающее» Отечество, ибо (о чем уже шла речь) те же скандинавы и германское племя франков сыграли гораздо более значительную роль в истории Великобритании и Франции. История вообще есть плод, результат соединенных (пусть даже разнонаправленных) действий различных этносов, а не простая сумма «изолированного» бытия отдельных народов. Пользуясь весомыми бахтинскими понятиями, история – это постоянный диалог народов, а не совокупность их монологов.

В заключение повторю еще раз: выходцы из Скандинавии, или, как их звали наши далекие предки, варяги, оказавшись в Ладоге или в Киеве, явились деятелями не какой-либо «своей» – скандинавской, – а русской истории…

Обращаюсь к другой исторической силе, сыгравшей громадную роль в первоначальной истории Руси и, в частности, имеющей самое прямое отношение к содержанию русского героического эпоса. Речь идет о Хазарском каганате.

Правда, отношения Руси с Хазарским каганатом и, с другой стороны, с Византийской империей оказались уже в довольно ранний период – с 860-х годов – в теснейшей взаимосвязи, и их, в сущности, невозможно рассматривать по отдельности. Но начать все же уместно с вопроса о Хазарском каганате.

До последних десятилетий роль его в истории Руси оставалась явно недостаточно выясненной, а многие из имевшихся налицо сведений представлялись сомнительными, оспаривались или даже вообще отвергались. Одна из главных причин такого положения состояла в том, что летописные известия о хазарах – в сравнении, скажем, с известиями о тех же варягах или о Византии – очень и очень скудны и отрывочны. Это, в частности, побуждало считать значение Хазарского каганата в истории Руси не столь уж существенным.

Однако малое внимание летописи к хазарам имеет свое совершенно естественное объяснение. Ведь непосредственно дошедшие до нас летописные своды были составлены не ранее десятых годов XII века; хазары к тому времени – поскольку Хазарский каганат был разгромлен еще князем Святославом в 960-х годах – уже полтора столетия не играли сколько-нибудь значительной роли, между тем как и Византия, и варяги продолжали в конце XI – начале XII века быть очень важными «факторами» в жизни Руси.

В монографии А. П. Новосельцева (в главе «Источники о хазарах и Хазарском государстве») отмечено, что "летописание на Руси возникло …когда Хазарского государства уже не существовало. В ПВЛ («Повесть временных лет». – В. К.) …вошли известия о хазарах, основанные главным образом на преданиях и устной традиции. Их немного…"175 Да, в летописи о хазарах содержатся только или самые лаконичные сведения («…хазары брали с полян, и с северян, и с вятичей по серебряной монете и по белке от дыма…»; «и в битве одолел Святослав хазар и город их и Белую Вежу взял…»), или же "нравоучительная притча о предложенной Русью хазарам дани мечами176 – дани, которая затем как бы обернулась против завоевателей.

Но летописные сведения о хазарах можно воспринять и совершенно по-иному. Известный в свое время «хазаровед» Ю. Д. Бруцкус (брат видного экономиста Б. Д. Бруцкуса, высланного в 1922 году из России) вполне справедливо писал: "Если приглядеться к первым страницам начальной русской летописи и исключить заимствования из греческих хронографов и привходящие легендарные сказания, то можно заметить, что почти все первые оригинальные записи посвящены борьбе с хазарами"177. Это действительно так, и скудость таких «оригинальных» (то есть собственно русских) записей не будет нас смущать, если мы осознаем, что другие русские записи вообще почти отсутствуют и, значит, хазарская тема является для начальных страниц летописи главной.

Однако на этот факт никто, кроме цитированного автора, не обращал внимания, и в результате историки с недоверием или же без должного внимания относились к достаточно многочисленным сведениям об очень существенной роли Хазарского каганата в истории Руси – сведениям, содержащимся в арабских, византийских, хазарских и других иноязычных источниках.

Только в новейшее время произошел своего рода перелом в понимании значения Хазарского каганата в истории Руси, – перелом, связанный прежде всего с очень интенсивными и результативными археологическими исследованиями на «славяно-хазарском пограничье» (это определение принадлежит наиболее выдающемуся исследователю в этой области С. А. Плетневой), то есть прежде всего в верхнем течении Дона и Северского Донца.

И если летопись, составленная в начале XII века, содержит крайне мало сведений о хазарах, то есть ведь и более древние русские источники, восходящие непосредственно к IX-Х векам (правда, глубоко своеобразные источники), которые запечатлели историческую ситуацию «Русь и Хазарский каганат» с исключительной широтой и полновесностью. Речь идет не о чем ином, как о героических былинах.

Осознание этого факта совершается в современных трудах о русском эпосе. Так, много лет работающий в этой сфере исследователь, В. П. Аникин, анализируя одну из известнейших былин – о Добрыне-змееборце, писал недавно, что "нельзя оставить без внимания догадку, высказанную еще учеными 60-х (точнее, еще 50-х178. – В. К.) годов XIX века. Они считали, что татаро-монголы как исторические враги Древней Руси заменили собой в эпосе более древних врагов… Такая точка зрения встретила в последующее время поддержку в работах А. Н. Веселовского, П. В. Владимирова, А. М. Лободы и др.". В. П. Аникин здесь же дает соответствующие ссылки и предлагает, в частности, видеть в былине о Добрыне «первоначальный поэтический отклик на столкновение Киевской Руси с древней Хазарией»179.

Да, в былинах в качестве врага обычно выступают «татары». Но самый факт замены имен древних врагов именем врагов более поздних не только не является чем-то исключительным, но, напротив, довольно типичен для произведений, существующих в устной традиции.

Исследовательница среднеазиатского фольклора Л. С. Толстова показывает, что устным преданиям «присущи… сдвиги в хронологии, замена одного народа (например, народа-завоевателя) другим и пр. Так, в фольклоре народов Средней Азии воспоминания об относительно поздних завоеваниях калмыков затмили даже предания о нашествии Чингисхана; образы монголов и калмыков контаминировались»180 (это в самом деле удивительно: более поздний не столь уж сильный враг заслонил могущественнейших монголов!).

Или другой пример: в древнегрузинских преданиях, изложенных в созданной в конце XI или в начале XII века Леонти Мровели хронике «Жизнь картлийских царей», имена целого ряда врагов, нападавших на Грузию в древнейшие времена с севера, из-за Кавказского хребта, заменены именем «наиболее позднего» северного врага, чьи нападения относятся в основном к VII-VIII векам. Любопытно, что в данном случае этим поздним, заслонившим предшествующих врагом были именно хазары. Как пишет грузинский историк Л. С. Давлианидзе, «в IV в. на самом деле велись жестокие бои с некоторыми племенами Северного Кавказа, а летописцы последующих времен приписали их хазарам»181 (которые в то время находились еще далеко от Кавказа). Историк только едва ли правильно считает, что именно летописцы приписали эти нападения хазарам; скорее всего, замена имени совершилась еще в устных преданиях, на которых основывались жившие намного позже летописцы. Известно, что тот же Леонти Мровели «широко пользовался устными преданиями» (указ. изд., с. 11).

В русских же былинах как раз хазар заменили позднейшие татары, или, вернее, монголы, которых стали называть татарами. В дальнейшем я буду стремиться доказать, что героический эпос Руси, воплотившийся в основном фонде былин, порожден именно борьбой с Хазарским каганатом, которая определяла ход русской истории более полутора столетий, – примерно с начала второй четверти IX века до последней трети Х века.

Забегая вперед, отмечу, что и древнейшие литературные, письменные произведения Руси, которые на первых порах имели, за немногими исключениями, богословский характер, в большинстве своем заострены против иудаизма – государственной религии Хазарского каганата. Речь идет о произведениях XI – первой половины XII века, хотя не все они получили бесспорную датировку (некоторые из них те или иные исследователи стремились отнести к более позднему времени). Именно противоиудаистская направленность определяет содержание таких творений, как «Слово о законе и Благодати» митрополита Илариона, «Речь философа», составляющая очень важную часть «Повести временных лет» (XI в.), «Словеса святых пророков» (по-видимому, конец XI – начало XII века), «Палея толковая на иудея» (наиболее монументальное из древнерусских произведений, отнесенное М. Н. Тихомировым ко времени не позже XII века); есть противоиудаистская тема и в «Житии Феодосия Печерского» преп. Нестора, и у св. Кирилла Туровского, и в «Киево-Печерском Патерике» и т. д. Значительных произведений XI – первой половины XII века, в которых нет этой темы, намного меньше, нежели тех, в которых она присутствует или даже господствует. М. Н. Тихомиров на страницах своего труда «Философия в Древней Руси» с полным основанием утверждал, что XI – первая половина XII века – это время, когда создаются прежде всего «противоиудейские философско-религиозные трактаты»182.

При этом не менее важно отметить, что позднее – с середины XII и до конца XV века (когда распространилась «ересь жидовствующих»), то есть на три с лишним столетия, – противоиудаистская проблематика как раз почти полностью исчезает из русской литературы. Ибо духовное противоборство с Хазарским каганатом уже совершено, исполнено, и литература переходит к другим целям и предметам. Своего рода господство противоиудаистской темы на начальном этапе истории русской литературы (XI – середина XII века) – это очень существенный аргумент в пользу того, что в IX-Х веках главной целью Руси было противостояние Хазарскому каганату.

Таким образом, литература, создававшаяся в XI – первой половине XII века, непосредственно после создания героических былин, по своему продолжала их дело, а с середины XII века наступает уже совсем иная эпоха в истории русского Слова.

В частности, немалое место в литературе заняла тема взаимоотношений с половцами. Как уже было отмечено, едва ли не в большинстве работ о былинах с давних пор выражалось представление, согласно которому былины-де и «отразили» главным образом борьбу с половцами. В частности, так называемая историческая школа в изучении русского эпоса обычно занималась сопоставлением образов и сюжетов былин с летописными сведениями именно о половцах. Правда, это делалось нередко, в сущности, только потому, что в летописях было «легче» искать прообразы былин, нежели в истории Руси в целом (то есть и в «темных» ее местах); летописи являли собой – о сей шутке уже шла речь – своего рода «фонарь», в свете которого проще было нечто «найти»… Но все же нельзя не коснуться проблемы «Русь и половцы».

Выше я стремился доказать, что русский эпос сложился не позднее начала XI века, то есть еще до появления половцев (они оказались у границ Руси лишь в середине XI века). Но дело не только в этом. Вполне можно допустить, что в мир былинного эпоса вошли и те или иные (в том числе, не исключено, и весьма значительные) элементы, запечатлевшие столкновения Руси с половцами. Но есть все основания утверждать, что и масштабы, и самый характер этих столкновений не могли бы породить героический эпос. Борьба Руси и половцев, как это убедительно показано в ряде работ авторитетных исследователей, отнюдь не являла собой борьбу, как говорится, не на жизнь, а на смерть. Это было, скорее, воинское соперничество, состязание, «охота» друг на друга, которая – и это глубоко показательно – в любой момент могла обернуться союзом, совместными действиями и даже прямой дружбой.

В этом отношении очень выразительно одно из сообщений в «Поучении» Владимира Мономаха (1053-1125), который являл собой, несомненно, главного героя всей полуторавековой борьбы с половцами. Тем не менее, поведав о своих многочисленных столкновениях с половцами, он не без гордости писал в заключение: «И миров заключил с половецкими князьями без одного двадцать… раздаривал много скота и много одежды своей. И отпустил из оков лучших князей половецких столько: Шаруканевых двух братьев, Багубарсовых трех, Осеневых братьев четырех, а всего других лучших князей сто» (перевод Д. С. Лихачева). К. этому уместно еще добавить, что Владимир Мономах женил своих сыновей Юрия Долгорукого и князя Переяславского Андрея на половчанках.

Разумеется, отношения с половцами – это все же боевое соперничество, нередко приводившее к тяжким жертвам и бедам. Однако в противоборстве с половцами никогда не было даже и намека на, скажем, потерю Русью независимости, не говоря уже об ее гибели. Известный историк В. Т. Пашуто подчеркивал: "В целом половецкие набеги охватывали (как отметил уже Д. Расовский183) около 1/15, главным образом степной части страны… ни Галич, ни Полоцк, ни Смоленск, ни Новгород, ни Суздаль не были для них досягаемы, а в Киев, Чернигов и Переяславль они вступали лишь в качестве княжеских наемников"184.

Последнее замечание особенно существенно: русские князья (это, конечно, весьма безотрадный факт) нередко нанимали половцев для нападений на своих единоплеменных соперников… Но из этого следует сделать вывод (который будет еще подкреплен ниже), что отношения с половцами в определенной степени были аналогичны отношениям отдельных соперничавших между собой княжеств Руси конца XI – начала XIII века. И не будет натяжкой утверждение, что половцы воспринимались тогда как некое «приложение» к Руси (изначально многоэтнической), как ее – пусть и «внешняя» – часть.

Поэтому редколлегия содержательного коллективного труда о составных частях Древней Руси – «Древнерусские княжества X-XIII вв.» (1975) – поступила, без сомнения, совершенно правильно, включив в труд, наряду с главами «Киевская земля», «Черниговское княжество» и т. д., и главу «Половецкая земля». Ее автор С. А. Плетнева говорит, что с 1055 года «началась сложная, полная браков и битв, набегов и военных союзов совместная двухсотлетняя история двух народов». Уже с 1070-х годов (а появились половцы в 1050-х годах) «половцы начали участвовать в войнах, которые вели русские князья с соседями»185.

Образованнейший историк Е. Ч. Скржинская доказывала, что «половцы с середины XI до середины XIII в. были постоянным элементом истории Киевского государства… половцы, при всей серьезности и опасности встреч с ними, стали, если можно так выразиться, обыденным явлением русской жизни»186.

Нельзя не сослаться и на опубликованную впервые еще в 1947 году работу крупнейшего тюрколога В. А. Гордлевского о «Слове о полку Игореве», в которой решительно оспаривалось представление о половцах как о непримиримых, «смертельных» врагах Руси. В этой работе, в частности, утверждалось, что после первых действительно острых столкновений «взаимоотношения между народами, русским и половецким, были и более тесные, и более дружественные, они вросли в повседневный быт»187. Наконец, другой исследователь «Слова о полку Игореве» А. Н. Робинсон пишет, что отношения русских и половцев развившись «в виде постоянно чередовавшихся взаимных набегов и союзов, нередко скреплявшихся династическими браками»188.

Привести здесь суждения исследователей «Слова о полку Игореве» особенно важно. Ибо именно это творение более всего, пожалуй, способствовало формированию весьма неточного или даже просто ложного представления о взаимоотношениях русских и половцев.

Перед нами лирико-эпическая поэма о судьбе героя, который претерпел поражение и позор плена в результате похода на половцев – кстати сказать, по целям своим тождественного половецким набегам: воины Игоря сражаются, «ища себе чести, а князю – славы», и, с другой стороны, после начальной своей победы они «помчали красных девушек половецких, а с ними золото, и паволоки, и дорогие аксамиты».

Правда, некоторые исследователи «Слова» усматривали в походе Игоря гораздо более значительную цель, основываясь на одной детали повествования: киевские бояре говорят, что Игорь и Всеволод стремятся «поискать града Тьмутороканя», то есть утраченного достояния Руси, входившего в ее состав до рубежа XI-XII веков. Но, во-первых, Тмуторокань упомянута в «Слове» явно потому, что ею владели прямые предки Игоря (последним тмутороканским князем был его дед Олег Святославич, а может быть, и дядя – Всеволод Ольгович), а во-вторых, идея возвращения дальнего тмутороканского наследства с помощью весьма малочисленного Игорева войска была, конечно же, чисто утопической.

Важно понять, что в глазах автора «Слова» «честь» и «слава» побед над Кончаком и захват его богатств были привычными для того времени (и не только на Руси, но и, скажем, в тогдашней Европе) целями воинского похода. Но, взявшись воспевать этот поход, творец «Слова» не мог не «утяжелить» и не обострить коллизии своей поэмы. Он повествует о противниках Игоря не столько как об участниках очередного воинского «состязания», сколько как о непримиримо враждебной и крайне опасной силе, хотя «фактическая» сторона даже и самого «Слова о полку Игореве» способна породить существенно иные представления о происходившем; ведь достаточно вдуматься в тот факт, что плененного сына героя, Владимира Игоревича, не только не убивают и не превращают в раба, но собираются женить на дочери победителя – главного тогда половецкого хана Кончака (что и в самом деле произошло)… Однако лирический пафос «Слова», голос самого его создателя внушает совсем иное понимание отношений с половцами.

«Слово о полку Игореве», независимо от его конкретного содержания, – безусловно гениальное художественное творение, и с точки зрения собственно художественной ценности оно являет собой, несомненно, высшую вершину древнерусской литературы, что и обеспечило «Слову» не сопоставимое ни с чем (если говорить о литературе Древней Руси) ценностное признание и всенародное приятие. Но нельзя не сказать, что эта – конечно, вполне оправданная – выделенность «Слова», превратившая его в своего рода полномочного представителя литературы Древней Руси, в ее главный символ, привела к неверному, затемняющему реальный путь русской словесности представлению, в силу которого поэма воспринимается как своего рода «начало», «исток», «пролог» (последний термин употребляет даже Д. С. Лихачев!) отечественной литературы.

Между тем «Слову о полку Игореве» предшествует по меньшей мере полуторавековая полноценная история письменной литературы («Слово о законе и Благодати» митрополита Илариона создано, согласно новейшему исследованию А. Н. Ужанкова, в 1038 году, а «Слово о полку Игореве» – не ранее 1185-го) и, кроме того, едва ли менее длительная история былинного эпоса, который начал складываться никак не позже рубежа IХ-Х веков. То есть за плечами безымянного создателя поэмы конца XII века была трехсотлетняя история русского искусства слова…

И из исследований стиля поэмы об Игоре со всей ясностью вытекает, что перед нами порождение вовсе не некой начальной стадии истории словесности, но, напротив, исключительно высокоразвитого, даже изощренного, своего рода уже и «избыточного» искусства слова.

Между прочим, одним из наиболее сильно действующих факторов, внушающих неверное представление об «изначальности» «Слова», является, без сомнения, его безымянность. Раз, мол, даже имя автора произведения не дошло до нас, значит перед нами нечто очень архаичное. При этом, как ни странно, забывают, что существуют десятки более и даже намного более ранних (то же «Слово» Илариона) произведений, авторы которых хорошо известны. Есть основания полагать, что безымянность «Слова» входила в замысел его создателя, была вполне осознанной. Он стремился представить свое «Слово» как некую «всеобщую» песнь, которая звучит из уст всех его «братьев». Это можно сравнить, например, с первоначальным безымянным изданием поэмы Маяковского «150 000 000». То есть безымянность «Слова» – это не выражение «доиндивидуальной» архаики, а, напротив, некий сознательный «изыск» создавшей его личности, что вовсе не было чем-то исключительным для того времени. Созданные примерно тогда же «Моление» Даниила Заточника или «Слова» Кирилла Туровского отличаются также в высшей степени изощренным стилем и образностью. Тем не менее именно художественная зрелость «Слова о полку Игореве» явилась, по-видимому, главным поводом для сомнений в его древности. Между тем Пушкин, о несравненной объективности суждений которого говорилось в предисловии, поистине неоспоримыми доводами отверг самую возможность «подделки» этого творения в конце XVIII века:

«Кто из наших писателей в 18 веке мог иметь на то довольно таланта?..» Они «не имели все вместе столько поэзии, сколько находится оной в плаче Ярославны, в описании битвы и бегства. Кому пришло бы в голову взять в предмет песни темный поход неизвестного князя?»

Об этом необходимо сказать сегодня, ибо в период «гласности» очередной раз начались попытки объявить «Слово» фальсификацией, сконструированной в конце XVIII века. В частности, опубликованы острые заметки самого активного «скептика» А. А. Зимина (вообще-то замечательного историка Руси XV – начала XVII веков), который очень, пожалуй, даже чрезмерно горячо стремился «развенчать» древность «Слова», посвятив этому делу в 1960-х – начале 1970-х годов более десятка публикаций. Но в высшей степени характерно его собственное объяснение владевших им побуждений, – объяснение, записанное в 1978 году:

"Выступление с пересмотром традиционных взглядов на время создания «Слова о полку Игореве» было борьбой за право ученого на свободу мысли. Речь шла не о том, прав я или нет… было тошно от казенного лжепатриотизма, расцветшего в 40-50-е гг."189.

Это по-своему поразительное признание, ибо А. А. Зимин явно не отдает себе отчета в том, что он оказывается, по сути дела, в той же самой позиции, как и вызывающие у него «тошноту» представители «казенного лжепатриотизма», ибо его – по его же словам – вдохновляло не стремление к беспристрастной истине, а борьба с «лжепатриотами»…

Говоря о поэме об Игоре, нельзя не подчеркнуть, что в отличие от предшествующих ей сочинений искусство слова явно предстает здесь в своей собственной сущности; это, пожалуй, первое действительно «чисто» художественное творение, не отягощенное, подобно более ранним, мифологическими (элементы мифа выступают в поэме об Игоре, о чем уже шла речь выше, не в своем содержательном значении, но в качестве художественно-формальных, как средство образотворчества), богословскими, ритуально-обрядовыми (что присутствует, например, в былинах) и иными идеологическими и бытовыми компонентами. Кстати сказать, в значительной мере именно потому «Слово о полку Игореве» так легко и естественно было воспринято и оценено самыми широкими кругами людей в новейшее время, в XIX-XX веках.

И следует со всей решительностью утвердить, что поэма об Игоре являет собой отнюдь не «начало», но, напротив, завершение, конец определенной эпохи, определенного «цикла» в развитии русского словесного искусства, – соответствующий концу истории Киевской Руси, которая сменяется историей Руси Владимирской и, далее, Московской. Разумеется, концом эпохи в прямом и резком смысле было монгольское нашествие, после которого культура и литература во многом начинают развиваться, так сказать, заново, с самого начала, что ясно видно, например, при сопоставлении изощреннейшего искусства того же «Слова о полку Игореве» и обнаженной простоты и безыскусности «Повести о разорении Рязани Батыем». Лишь позднее, в XIV веке, совершается «возрождение», воскрешение культуры домонгольской, Киевской Руси.

Но вернемся к вопросу об исторической основе «Слова о полку Игореве», то есть к проблеме «Русь и половцы». Поскольку дело идет о пронизанном лиризмом, властным голосом творца поэмы образе героя и его драматической судьбе, тема половцев, естественно, предстает здесь как тема безусловно чуждой, враждебной и грозной силы. И, повторяю, воплощение этой темы в художественном мире «Слова о полку Игореве» для многих и многих людей явилось и является основой общего представления о значении и роли половцев в реальной истории Руси.

Однако если обратиться к действительным взаимоотношениям хотя бы двух главных исторических личностей, чьи образы созданы в «Слове» – князя Игоря и хана Кончака, – все предстает в совершенно ином свете. Эти взаимоотношения рассмотрены, например, в недавней монографии С.А. Плетневой «Половцы» (М., 1990, с.157-168).

В 1174 году двадцатитрехлетний князь Новгород-Северский Игорь Святославич впервые столкнулся с ханом Кончаком, грабившим окрестности Переславля-Русского, и прогнал его войско в степь. Однако через пять лет, в 1180-м, Игорь и Кончак вступили в самый дружественный союз и совместно пытались – ни много ни мало! – захватить Киев. В сражении за Киев в 1181 году Игорь и Кончак были наголову разбиты и как-то даже трогательно спаслись от возмездия, уплыв в одной «лодье», к Чернигову. И когда через два года (в 1183 году) Кончак собрался пограбить южнорусские земли, Игорь "отказался участвовать в отражении половецкого удара, за что переяславский князь Владимир Глебович в гневе разорил несколько северских (то есть Игоревых. – В. К.) городков" (указ. соч., с. 158).

Дружественные отношения Игоря с Кончаком сложились, в частности, и потому, что та «ветвь» русских князей, «Ольговичи» (как, впрочем, и некоторые другие «ветви»), к которой принадлежал Игорь, давно породнилась с династиями половецких ханов. Дед Игоря, Олег Святославич (получивший из-за своей изобилующей всякого рода нелегкими перипетиями судьбы прозвание «Гориславич») еще в 1090-х годах женился – после кончины своей первой жены, византийки Феофано Музалон, – на дочери знатного половецкого хана Селука (Осолука). А впоследствии Олег женил своего сына Святослава, то есть отца Игоря, на дочери другого известного хана – Аепы (Акаепиды).

В исследовании С. А. Плетневой говорится о том, как в 1146 году Святослав Ольгович (отец Игоря), полагая, что он имеет больше прав на киевский престол, нежели занявший его тогда Изяслав Мстиславич, «просил своих „уев“ (половецких дядей по матери) помочь ему в борьбе против Изяслава… в летописи поясняется, что „уи“ были дикими половцами Тюпраком и Камосой Осолуковичами» (с. 107-108).

Нельзя умолчать, что некоторые историки оспаривают «половецкое» происхождение Святослава Ольговича, считая его сыном первой жены Олега – то есть гречанки из Византии Феофано. Еще более решительно оспаривается положение о том, что половчанкой была не только бабушка, но и мать сына Святослава – героя «Слова» Игоря. И в самом деле есть сообщение, что в 1136 году, то есть за пятнадцать лет до рождения Игоря, Святослав женился в Новгороде на русской женщине (первая его жена, дочь хана Аепы, как считается, к тому времени умерла). Однако летописное сообщение об этой свадьбе Святослава по меньшей мере странно, ибо, согласно ему, новгородский епископ Нифонт категорически не «утвердил» эту женитьбу190. И к тому же через десять лет (см. выше) Святослав выступает в тесном союзе со своими дядьями – братьями своей половецкой жены.

Наконец, есть сведения, что отец главных героев «Слова», Святослав, имел еще третью жену, которая и стала матерью Игоря (родившегося в 1131 году); она была дочерью Юрия Долгорукого, женатого на дочери половецкого хана Аепы191 (иначе – Епиопы; не путать с другим Аепой – отцом жены отца Игоря, Святослава). В таком случае, у героя «Слова» половчанками были обе бабушки.

Существует весьма своеобразное «доказательство» половецких «корней» главных героев «Слова о полку Игореве». В свое время, еще в 1947 году, широко известный историк и археолог Б. А. Рыбаков обнаружил захоронение брата Игоря, Всеволода («Буй-Тура»), и прославленный скульптор-антрополог М. М. Герасимов восстановил на основе черепа его облик (аутентичность подобных реконструкций этого мастера была многократно доказана). И, глядя на эту скульптуру, нельзя усомниться, что перед нами лицо с явными «азийскими» чертами192. Поэтому изображения главных героев «Слова» в живописи (например, Ильи Глазунова), где они представлены в чисто «славянском» духе (белокурые, голубоглазые, с «европеоидным» складом лиц и т. д.) не соответствует реальности.

Возможно, именно после знакомства с герасимовской скульптурой Б. А. Рыбаков, который склонен усматривать в отношениях русских и половцев смертельную непримиримость, безоговорочно написал об отце Игоря, Святославе: «Его матерью была половчанка» (там же, с. 124). Вместе с тем историк все же стремится истолковать одно из «состязаний» между русскими и половцами – поход Игоря в 1185 году, ставший темой великого «Слова», – в качестве попытки спасения Руси чуть ли не от полной гибели. А ведь в «Слове» вполне ясно сказано, Игорь отправляется в поход (несмотря даже на мрачное предзнаменование), ибо «спала князю умь похоти… искусити Дону великого» (то есть, согласно переводу О. В. Творогова, «страсть князю ум охватила… изведать Дона великого»).

Что же касается взаимоотношений с половцами, то Б. А. Рыбаков не мог не упомянуть, что всего за четыре года до воспетого в «Слове» события, когда старший двоюродный брат Игоря, Святослав Всеволодич, отвоевывал (в 1181 году) свою власть в Киеве у другой княжеской «ветви», Ростиславичей, двинулась "армия на помощь Святославу – Игорь Святославич (герой «Слова»! – В. К.)… с половецкими дружинами Кончака и Кобяка… Половцы под командованием Игоря Святославича заняли позиции вдоль левого берега Днепра…" (там же, с. 134). Но Ростиславичи собрались с силами и «нанесли сокрушительный удар Игорю и его половцам… Убиты ханы: Козл Сотанович, Елтут Отракович, брат Кончака. Взяты в плен: двое сыновей Кончака… „Игорь же, видев половцы побеждены, и тако с Концаком въскочивша в лодью, бежа на Городець, к Чернигову“…» (с. 155). Эта битва Игоря совместно с Кончаком против Ростиславичей в 1181 году, пожалуй, не менее впечатляюща, чем состоявшееся через четыре года воинское соперничество Игоря и Кончака…

Но пойдем далее. В 1184 году, то есть всего за год до события, воссозданного в «Слове», Кончак попытался пограбить своих русских соседей, но несколько князей (Игоря среди них не было!), объединившись, разгромили его и забрали богатую добычу. И на следующий год Игорь (что было даже несколько неожиданно) решил, так сказать, добить и дограбить своего недавнего союзника, однако потерпел полное поражение, был ранен и оказался в плену.

Однако на этом история взаимоотношений Игоря и Кончака не завершаются. С. А. Плетнева, основываясь на многолетних исследованиях, пишет, что "Кончак, узнав, что Игорь ранен, поручился за него перед взявшим Игоря в плен Чилбуком из орды Тарголове и отвез его в свое становище. Сына Игоря взял в плен Копти из Улашевичей. Тем не менее, как и отец, Владимир очень скоро оказался в ставке самого Кончака, где и встретился со своей будущей женой – Кончаковной… Пленный Игорь… свободно ездил на охоту, даже призвал к себе попа – в общем, вел вольную жизнь. Недаром ему так легко было бежать из плена… Представляется весьма вероятным, что побег этот не был неожиданным для Кончака… Кончак постарался женить юного Владимира Игоревича (ему было 15 лет. – В. К.) на своей дочери. Все эти действия направлены были на то, чтобы приобрести в лице Игоря и всей его обширной родни надежных союзников. В 1187 г. Кончак окончательно закрепил дружбу и союз, отпустив Владимира «ис половец с Кончаковною… и детятем»… после всех этих событий летописец не зафиксировал ни одного набега Игоря на владения Кончака" (с. 164, 165-166).

Следует добавить, что сын и преемник власти Кончака принял Православие и носил имя Юрий Кончакович. В 1206 году он, уважаемый на Руси человек, выдал свою дочь за будущего великого князя, сына Всеволода Большое Гнездо, Ярослава – отца Александра Невского (правда, последнего родила не половчанка, а вторая жена Ярослава).

Уже из этой истории семейных взаимоотношений русского князя и половецкого хана, явившихся прототипами главных героев «Слова о полку Игореве», ясна вся сложность и многозначность темы «русские и половцы». А ведь речь идет о людях, чьи художественные образы оказали, по-видимому, наибольшее воздействие на одностороннюю, прямолинейную трактовку этой самой темы – как темы непримиримого и жестокого противостояния…

Не исключено, что эти мои суждения будут восприняты как некое «принижение» столь чтимого всеми «Слова»… Но такое восприятие было бы совершенно неосновательным. Во-первых, «Слово», как уже сказано, – одно из величайших собственно художественных творений на Руси. А для величия художественного мира, в конце концов, не существенна «реальная» основа: этот мир может опираться и на точно воссозданные действительные события, и на события, которые в значительной степени или даже целиком являются плодом творческого вымысла художника. Так, одна из величайших (если не величайшая) из русских поэм – пушкинский «Медный всадник» – не могла бы возникнуть без очень существенной доли вымысла (к тому же ирреального, фантастического вымысла).

С другой стороны, «Слово», как и другие высшие творения русского искусства, живет не своей связью с определенным отдельным событием, а воплощенной в нем целостностью исторического бытия Руси вообще. Его породило не столько противоборство Игоря и Кончака, сколько глубокая память обо всех прежних битвах и жертвах Руси и, более того, вещее предчувствие, предсказание грядущих битв и жертв – в том числе, конечно, и столкновения с роковой мощью монгольского войска (об этом не раз говорилось в литературе), которое подошло к Руси менее чем через сорок лет после Игорева похода. И, говоря об определенном «несоответствии» действительных отношений Руси с половцами и той «картины» этих отношений, которая предстает в «Слове», я преследовал простую цель: показать, что художественный мир поэмы (из которого многие черпают свои основные представления об этих отношениях) и реальная история – существенно разные явления.

Нельзя не сказать, что я более или менее подробно остановился на проблеме взаимоотношений русских и половцев отнюдь не только для уяснения этих отношений как таковых. Перед нами одно из бесчисленного множества проявлений евразийской сущности Руси – наиболее глубокой и наиболее масштабной основы ее исторического бытия, символом которой и стал с XV века ее герб – двуглавый орел (считается, что этот герб был попросту заимствован из Византии, так же существовавшей на грани Европы и Азии, однако есть основания полагать, что в Византии этот символ не обладают столь же центральным, главенствующим значением, как на Руси). «Евразийская» политика Руси ясно выразилась уже в XII веке в матримониальных (то есть брачных) союзах ее великих князей (о них уже упоминалось) – союзах, которые всегда имели прямое государственное значение. Так, если в XI веке. Ярослав Мудрый выдал своих сыновей и дочерей за представителей различных европейских правящих династий, то его внук Владимир Мономах, женатый на дочери английского короля, обручил своего сына Мстислава с дочерью шведского короля, дочь Евфимию – с венгерским королем, а сыновей Юрия (Долгорукого) и Андрея – с дочерью половецкого хана Аепы и внучкой Тугорхана и, наконец, сына Ярополка – с осетинской княжной. Эти государственные браки нельзя рассматривать в «бытовом» аспекте; они с очевидностью запечатлели двойственный, «евразийский» характер исторического бытия Руси.

А вся история взаимоотношений русских и половцев, пришедших в южнорусские степи в середине XI века из глубин Азии (из Прииртышья), ясно свидетельствует о способности русских установить – при всех имевших место противоречиях – равноправные отношения с, казалось бы, совершенно не совместимым с ними, чуждым кочевым народом. Сама борьба русских князей с половецкими ханами – пусть нередко принимавшая острейшие формы – едва ли решительно отличалась от борьбы тех или иных враждующих русских князей между собой; многочисленные союзы князей с ханами во время борьбы с другими русскими же князьями говорят об этом со всей определенностью.

И современники, и позднейшие историки не раз безоговорочно осуждали подобные союзы. Но в таких приговорах едва ли выражалось понимание реального положения дел. И с особенной яркостью «недействительность» этих приговоров запечатлена в судьбе князя Игоря Святославича. В «Слове» он представлен как беззаветный герой противоборства с половцами, а в действительности он был, если угодно, другом Кончака до своего воспетого в «Слове» набега и стал его родственником после этого набега.

Итак, взаимоотношения русских и половцев никак нельзя трактовать в плане борьбы с некой непримиримо враждебной силой; половцы в конечном счете были частью Руси. Поэтому русско-половецкое противостояние никак не могло стать «предметом» и стимулом для создания русского героического эпоса (то есть былин) – не могло в особенности потому, что у половцев не было и намека на мощную и хорошо организованную государственность, которая явилась бы той силой, которая могла реально подчинить себе Русь. Половцы совершали грабительские походы на Русь, приносившие нередко очень тяжкий урон, но они, так сказать, даже и не ставили перед собой задачу «порабощения» Руси; в конечном счете это ясно и из самого «Слова о полку Игореве».

И, вопреки мнению многих литературоведов, «Слово» не являет собой (в отличие от былин) героический эпос. Конечно, оно так или иначе связано с традицией героического эпоса; но эта традиция существенно изменена или, вернее, претворена в принципиально иной жанровый феномен и с точки зрения типа, способа воплощения (об этом говорилось выше; так, элементы мифа стали здесь «средством» создания образа, а не его содержанием), и с точки зрения самого совершающегося в произведении действа. Это претворение глубоко раскрыто в кратком рассуждении М. М. Бахтина, которое начинается так:

«Слово о полку Игореве» в истории эпопеи (имеется в виду именно героический жанр. – В. К.). Процесс разложения эпопеи и создания новых эпических жанров… «Слово о полку Игореве» – это не песнь о победе, а песнь о поражении (как и «Песнь о Роланде»). Поэтому сюда входят существенные элементы хулы и посрамления… Для «Слова» характерно не только то, что это эпопея о поражении, но особенно и то, что герой не погибает (радикальное отличие от Роланда)193. Игорь… ничего не сделал и не погиб". Но вместе с тем Игорь, испытав посрамление и тем самым как бы, по словам М. М. Бахтина, «претерпев временную смерть (плен, „рабство“), возрождается снова»194.

И эта сердцевина содержания «Слова о полку Игореве» едва ли может быть понята в рамках героического эпоса. М. М. Бахтин (что необходимо подчеркнуть) определяет «Слово о полку Игореве» не только как результат «разложения» героического эпоса, но и как плод начавшегося «созидания» иного, нового жанра – жанра, который, по сути дела, предвосхищает – в очень отдаленной исторической перспективе – русский роман эпохи его расцвета – роман, для коего в высшей степени характерно именно «посрамление» героя, его «смерть» ради подлинного «воскресения».

Об этом глубочайшем мотиве русского романа, в частности, говорил Достоевский, оценивая толстовскую «Анну Каренину»:

«Явилась сцена смерти героини (потом она опять выздоровела) – и я понял всю существенную часть целей автора. В самом центре этой мелкой и наглой жизни появилась великая и вековечная жизненная правда и разом все озарила. Эти мелкие, ничтожные и лживые люди стали вдруг истинными и правдивыми людьми… Последние выросли в первых, а первые (Вронский) вдруг стали последними, потеряли весь ореол и унизились; но унизившись стали безмерно лучше, достойнее и истиннее, чем когда были первыми и высокими»195.

Суждение это вполне уместно отнести не только к романам Толстого, но и ко многим другим русским романам XIX века, включая, конечно, и романы самого Достоевского. Но художественная «тема», обрисованная здесь, так или иначе зарождалась в «Слове о полку Игореве», которое, помимо прочего, и по этой причине было столь родственно воспринято в XIX веке. И это, понятно, не «тема» героического эпоса, а прорыв в будущее, совершенный (что вполне естественно) на излете исторической эпохи – в последние десятилетия существования собственно Киевской Руси.

Чтобы глубже понять бахтинскую мысль о столь характерной для русского сознания (и, конечно, бытия) «временной смерти», после которой наступает возрождение, обратимся к одному очень выразительному человеческому документу – дневнику крупного историка Ю. В. Готье (1873-1943), который он вел во время революции.

20 июля 1917 года он записал: «Русский народ – народ-пораженец; оттого и возможно такое чудовищное явление, как наличность среди русских людей – людей, страстно желающих конечного поражения России». Речь идет, понятно, о поражении в войне с Германией; Ю.В. Готье стремится увидеть в тогдашнем пораженчестве глубокий и всеобщий смысл: "Поражение всегда более занимало русских, чем победа и торжество: русскому всегда кого-нибудь жалко – поэтому он предпочитает жалеть себя и любить свое горе, чем жалеть другого, п р и ч и н и в т о м у з л о – э г о и з м н а и з н а н к у. (Разрядка моя; естественно только поставить вопрос: действительно ли это «эгоизм» – пусть даже «изнаночный»? – В. К.). Наши летописи, «Слово о полку», песни про царя Ивана, сказания о Казани, о Смуте, – продолжает Ю. В. Готье, – воспевают и рассказывают преимущественно поражения… Доктрина непротивления злу – формулированная Толстым – есть тоже радость горя, унижения, неудачи и поражения. Отсюда и современная доктрина «пораженчества»… Ведь одними германскими шпионами дела не объяснить: их семя, как и в вопросе чистой измены, пало на добрую почву. Это наша психология – полная противоположность психологии германского народа с его доктриной «Deutscbland uber alles»196 и культом силы и торжества; ceteris paribus197 при столкновениях этих двух народов русский должен быть побежден"198.

И Ю. В. Готье делает следующий прогноз: "участь России, околевшего игуанодона или мамонта, – обращение в слабое и бедное государство, стоящее в экономической зависимости от других стран, вероятнее всего от Германии… Вынуты душа и сердце, разбиты все идеалы. Будущего России нет; мы без настоящего и без будущего. Жить остается только для того, чтобы кормить и хранить семью – больше нет ничего. Окончательное падение России как великой и единой державы вследствие причин не внешних, а внутренних, не прямо от врагов, а от своих собственных недостатков и пороков и от полной атрофии чувства отечества, родины, общей солидарности, чувства union sacree199 – эпизод, имеющий мало аналогий во всемирной истории. Переживая его, к величайшему горю, стыду и унижению, я, образованный человек, имевший несчастье избрать своей ученой специальностью историю родной страны, чувствую себя обязанным записывать свои впечатления…" (с. 155).

Ю. В. Готье – русский французского происхождения; его прадед поселился в Москве при Екатерине II. Вместе с тем ясно видно: он стремится оценить Россию как бы со стороны, объективно. Однако это ему не удается… Привкус своего рода любования «поражением» – любования, которое он вроде бы хочет с негодованием отвергнуть, – присутствует в его размышлениях. И это особенно подтверждает обоснованность его пафоса.

Правда, он, конечно же, абсолютизировал русское «пораженчество»; оно не характерно ни для героического эпоса, ни для многих и разнообразных позднейших явлений русской культуры. Да и «пророчество» Ю. В. Готье оказалось неверным – в частности, и в отношении его собственной, личной судьбы, в которой в конечном счете выражалась судьба России.

Жизнь его после революции поначалу явно шла к полному крушению. И в 1930 году он был арестован и осужден вместе с десятками виднейших своих собратьев – русских историков. Казалось бы, целиком сбылся его безысходный прогноз; рушилась не только отечественная история, но даже и наука о ней… Однако к 1934 году Ю. В. Готье, как и его соратники, кроме нескольких старших по возрасту, которые умерли в изгнании, вернулся к работе, издал целый ряд трудов и в 1939 году стал академиком… Ошибся Ю. В. Готье и в том, что в столкновении с Германией русский народ неизбежно «должен быть побежден…» Историк смог увидеть необоснованность своего прогноза: он скончался в Москве на семьдесят первом году жизни, 17 декабря 1943 года – уже после бесповоротной победы над германской армией на Курской дуге.

Словом, суждения Ю. В. Готье о всеопределяющем русском «пораженчестве», продиктованные катастрофой 1917 года, хотя они остро выявляют чрезвычайно существенное своеобразие отечественной истории и культуры, имеют все же односторонний и упрощающий реальность характер.

Истинную глубину и многогранность этой «темы» схватывает размышление Достоевского, опирающееся на сцену из толстовской «Анны Карениной». И необходимо увидеть в этом звено цепи, уходящей далеко в прошлое, – к «Слову о полку Игореве» и даже к еще более раннему творению русской литературы – «Сказанию, страсти и похвале святых мучеников Бориса и Глеба», – истолкование смысла которого дано Г. П. Федотовым200.

Но мы забежали далеко вперед; возвратимся в эпоху сложения русской государственности и героического эпоса.

Итак, речь шла о том, что в устном бытии эпоса имя главных врагов, хазар, заменилось впоследствии именем татар. Кстати сказать, «превращение» в татар половцев (а именно об этом говорится во многих работах о былинах) очень маловероятно и по, так сказать, фонетическим причинам; совсем иное дело – замена хазар на татар.

Нельзя еще обойти и того факта, что с X до второй трети XI века Руси приходилось отражать набеги печенегов, и подчас именно они, печенеги, рассматриваются как первоначальные «прототипы» былинных образов врага. Так, например, С.М. Соловьев утверждал, что «предмет» былин – «борьба богатырей с степными варварами, печенегами, которые после получили имя татар»201.

Но, во-первых, имя печенегов столь же трудно было превратить в имя татар, как и половцев. Далее, печенежские набеги еще в меньшей степени, чем половецкие, представляли крайнюю, «смертельную» опасность для Руси. Это был скорее разбой, чем настоящее противоборство. Наконец, печенеги, как и половцы, быстро и легко переходили от вражды к союзничеству и весьма часто выполняли для Руси роль наемного войска. Арабский географ и историк Ибн Хаукаль даже писал в конце X века о печенегах, что "они – шип (иной перевод – «острие». – В.К.) русийев и их их сила"202.

Правда, было несколько острых столкновений печенегов с Русью. Они даже нападали на Киев – в 968 и 1036 годах. Но в высшей степени характерно, что и в том и в другом случае нападения произошли во время отсутствия князей с их дружинами. Святослав в 968 году находился в Болгарии, а Ярослав в 1036-м – в Новгороде. В первом случае среди осаждавших Киев печенегов распространился ложный слух о неожиданном возвращении Святослава, и они удалились (в 969-м князь действительно прибыл в Киев и окончательно «прогна» врагов в степь); во втором же Ярослав, возвратившись, наголову разбил печенегов.

Наконец, нельзя не сказать о том, что со временем, как пишет специалист по истории кочевых народов С.А. Плетнева, часть печенегов «подкочевала к самым границам Руси – на р. Рось – и пошла на службу к русским (киевским) князьям, образовав прекрасный военный заслон от половцев. Земли Поросья были отданы им под пастбища»203. Из этого ясно видно, что шаблонное представление о печенегах как «роковых» врагах Руси, по меньшей мере, односторонне.

Особенно важно иметь в виду, что печенеги делились на две группы – «тюркских печенегов», кочевавших в степях южнее Руси и находившихся с ней то в союзнических, то во враждебных отношениях, и, с другой стороны, «хазарских печенегов», которые являли собой одну из составных частей Хазарского каганата, подобно аланам, болгарам, гузам и т. д. И «хазарские печенеги», естественно, представали в глазах русских именно как военная сила этого каганата, то есть в конечном счете как «хазары» (точно так же, например, в Византии воспринимали поход 941 года на Константинополь как поход Руси, хотя в составе русского войска был большой отряд печенегов).

Правда, среди историков и археологов здесь есть разногласия. Так, С. А. Плетнева склонна считать всех вообще печенегов врагами хазар. Но М. И. Артамонов, основываясь на собственных археологических исследованиях, доказывал (прямо оспаривая точку зрения С. А. Плетневой), что именно печенеги составляли военный гарнизон одной из главных хазарских крепостей – Саркела204.

К тому же выводу пришел и другой видный историк и археолог Г. А. Федоров-Давыдов: «…хазарские печенеги …входили в состав Хазарского государства, кочевали на его территории и в ряде случаев использовались хазарской администрацией как военные отряды …в главной части Саркела, там, где располагался гарнизон, жили не сами хазарские воины, а отряд наемников, возможно, печенегов»205.

И следует подчеркнуть, что печенеги, входившие в состав Хазарского каганата, представляли собой (как, впрочем и другие подчиненные каганату племена) гораздо более существенную опасность для Руси, нежели кочевавшие сами по себе печенеги. Тот факт, что ни печенеги, ни, впоследствии, половцы не могли угрожать самому бытию Руси, имеет, как уже сказано, вполне определенное объяснение: эти этносы не обладали сколько-нибудь сложившейся государственностью, которая была бы способна организовать и направить всю силу этноса – или, как Хазарский каганат, целого ряда этносов…

Но обратимся непосредственно к теме «Русь и Хазарский каганат». Как уже говорилось, в «Повести временных лет», составленной через полтора столетия после гибели Каганата, содержатся крайне скупые и разрозненные сведения по этой теме. А достаточно богатые иноязычные источники в связи с этим долго казались сомнительными, недостоверными.

Кроме того, скудость и неразработанность исторических источников породила вокруг «хазарской проблемы» немалое количество разнообразных произвольных концепций и заведомых «мифов» (так, хазар объявили неким «щитом», будто бы спасшим Русь от арабского завоевания, и т. п.), о которых нам не раз придется говорить. Споры о Хазарском каганате многократно заводили историков в своего рода безвыходный тупик.

Однако уже столетие назад начались археологические исследования, все более ясно показывавшие, что на юго-восточной границе Руси IX – первой половины Х века находились мощные крепости и огромные поселения Хазарского каганата; эта археологическая культура получила название салтово-маяцкой (по двум ее крупным памятникам). Особенно плодотворны были археологические работы 1930-1980-х годов, которыми руководили выдающиеся ученые М. И. Артамонов, И. И. Ляпушкин и добившаяся наибольших результатов С. А. Плетнева (она продолжает свою деятельность и поныне).

В 1989 году вышла книга С. А. Плетневой «На славяно-хазарском пограничье», в которой в той или иной мере подведены итоги многолетних исследований:

"Степи и лесостепи донского бассейна были в VIII – начале Х в. заняты населением, создавшим… так называемую салтово-маяцкую культуру (которая, как сказано выше, на с. 3, тождественна культуре Хазарского каганата. – В. К.)… На всех трех крупных пересекающих эту территорию с севера на юг реках (Дону, Северском Донце, Осколе), а также на берегах более или менее полноводных их притоков постоянно встречаются остатки укрепленных и неукрепленных поселений – городищ и селищ… их известно уже около 300 (! – В. К.). Несомненно, особый интерес возбуждают при первом же знакомстве городища: величественные развалины белокаменных замков, расположенные на высоких прибрежных меловых мысах… крепости располагаются там на расстоянии 10-20 км одна от другой и создают по существу целостную линию мощных укреплений. Вплотную к этой линии с севера и запада подходили городища и поселения славян"206.

Чтобы яснее понять суть дела, следует увидеть эту «линию» на карте. Представим себе цепь из мощных крепостей, проходящую несколько южнее линии, на которой расположены современные города (с востока на юго-запад) Воронеж, Старый Оскол, Белгород, Харьков. Это «белостенные крепости, стоявшие на высоких мысах, с которых река контролировалась иногда на десятки километров…» (там же).

После тщательного изучения могильников вокруг крепостей С. А. Плетнева сделала следующий существеннейший вывод: "…хазарское пограничье… было заселено семьями, все мужское население которых несло воинскую службу… Военизация населения касалась… не только мужчин, но и женщин, многие из которых похоронены с оружием, воинскими поясами, сбруей и конями. В известной мере это население, несомненно, оберегало какие-то наметившиеся рубежи, поскольку, естественно, защищало свои личные владения от всевозможных вторжений. Однако основной (выделено мною. – В. К.) его функцией была не охрана пограничья, а проведение в жизнь наступательной политики каганата на западных и северо-западных соседей" (с. 278, 282), – то есть русские племена.

Стоит отметить, что все без исключения крепости расположены на правом (западном), то есть русском берегу Дона, Оскола и Северского Донца и, значит, имели, надо думать, не оборонительное, а наступательное назначение; это были своего рода плацдармы для нападений. Около крепостей (о чем еще пойдет речь) располагались железоделательные предприятия и мастерские для производства оружия…

Выше было отмечено, что летописи очень скупо говорят о борьбе с хазарами. Однако «каменная летопись», открытая археологами, говорит об этой борьбе недвусмысленно и со всей силой.

Нельзя не сказать, что уже известная нам цепь хазарских крепостей, воздвигнутых южнее «линии» Воронеж – Харьков, имела, по-видимому, продолжение на запад (точнее, юго-запад) – южнее «линии» современных городов Красноград – Днепропетровск – Кривой Рог. Еще в 1967 году С. А. Плетнева предположила, что здесь будет открыт "неизученный вариант салтово-маяцкой (то есть хазарской – В. К.) культуры"207. И позднее появились работы украинских археологов, подтвердившие этот археологический прогноз. Так, О. М. Приходнюк писал в 1978 году о городище Вознесенка на Днепре около Запорожья: «При сопоставлении археологических комплексов Вознесенки… с древностями степняков обнаруживается между ними значительная близость… Валы вознесенского табора были сооружены из камня и земли. Городища с подобными укреплениями известны у племен салтово-маяцкой культуры» и т. д.208. В 1981 году прогноз С. А. Плетневой подтвердил и другой украинский археолог, М. Л. Швецов. «В 1967 г., – пишет он, – вышла монография С. А. Плетневой, посвященная изучению памятников салтово-маяцкой культуры… В их числе „степной, неизученный вариант“, который занимает в основном территорию Нижнего и Среднего Поднепровья. Один из видов памятников этой культуры – так называемые грунтовые могильники… рассматриваются в данной статье»209. Исследование «славяно-хазарского пограничья» в приднепровских областях продолжается. И трудно усомниться в том, что мощная «военная линия» Хазарского каганата, обращенная против Руси, уже полностью «открытая» в бассейнах Дона и Северского Донца, станет в конечном счете очевидной и в бассейне Днепра, – то есть вдоль всего пограничья Руси и Каганата.

Согласно «Повести временных лет», «по смерти» Кия его подданных полян "нашли… хазары сидящими на горах этих в лесах и сказали «Платите нам дань»; ко времени же прихода в Киев с севера Аскольда (то есть к середине IX века) «хазары брали с полян, и с северян, и с вятичей по серебряной монете и по белке с дыма». В дальнейшем выясняется, что дань хазарам платили еще и радимичи – то есть в общей сложности примерно половина территории Руси, – половина, расположенная южнее среднего течения Оки и верхнего течения Днепра.

«Аскольд же и Дир… – повествует летопись, – стали владеть землею полян». По поводу этого летописного сообщения еще Н. М. Карамзин вполне уместно написал: «Невероятно, чтобы хазары, бравшие дань с Киева, добровольно уступили его варягам, хотя летописец молчит о воинских делах Аскольда и Дира в странах днепровских; оружие, без сомнения, решило, кому начальствовать над миролюбивыми полянами»210.

Могущее показаться простодушным утверждение Карамзина о «несомненности» войны Аскольда с хазарами на самом-то деле совершенно естественно. Через несколько десятилетий после Карамзина С. М. Соловьев, изложив летописные сведения о действиях Олега после его прихода в Киев ("отправился Олег на северян… и не позволил им платить дань хазарам, говоря так: "Я враг их, и вам им платить незачем… Послал Олег к радимичам, спрашивая: «Кому даете дань?» Они же ответили; «Хазарам». И сказал им Олег: «Не давайте хазарам, но платит мне» и т. д.), замечает; "…надо было бы ожидать враждебного столкновения Руси с последними (хазарами. – В. К.), но, как видно, до летописца не дошло предание об этом"211.

С. М. Соловьев в данном случае не вполне прав; в сохранившем ряд древнейших сведений Архангелогородском летописце есть запись: В лето 6391 (883) иде Олегъ… на козары"212. Конечно, это предельно скупое сообщение не очень удовлетворяет. Но ведь и запись «Повести временных лет» – «В лето 6473 (965) иде Святослав на козары; слышавше же козары, изидоша противу с князем своим Каганом, и съступишася битися, и бывши брани, одоле Святослав козаром и град их и Белу Вежю взя» – также весьма скудна…

Можно объяснить это тем, что летописные своды составлялись через 150 или даже 250 лет после событий; можно предположить в сей лаконичности некий особый смысл. Но нельзя не признать, что сохранившаяся до наших дней, через тысячелетие с лишним каменная летопись – вся эта цепь окруженных многолюдными военными поселениями мощных крепостей на русско-хазарском пограничье – свидетельствует, что предположения Карамзина и Соловьева были совершенно оправданными. Есть все основания считать, что и при Аскольде, и при Олеге шла война Руси и Хазарского каганата. Именно это надо видеть в кратких сообщениях летописей.

Да, летопись, составлявшаяся через 300 лет после начала русско-хазарских столкновений и через 150 лет (то есть шесть человеческих поколений!) после разгрома Каганата Святославом, крайне скупо говорит обо всем этом. Но ведь до нас дошли произведения словесности, которые создавались задолго до летописи, непосредственно во времена русско-хазарского противостояния, и так или иначе запечатлели это противостояние. Речь идет, понятно, о героических былинах.

Можно с полным правом утверждать, что археологические открытия последних десятилетий в Подонье имеют для изучения былинного эпоса, по сути дела, такое же значение, как и открытия Генриха Шлимана и продолжателей его дела в Малой Азии – открытия, безусловно подтвердившие историческую реальность гомеровского эпоса.

В частности, под редакцией С. А. Плетневой в 1987 году был издан сборник материалов об одной из монументальных крепостей, расположенной на правом берегу Дона, у впадения в него реки Тихая Сосна. Это сооружение было воздвигнуто в середине IX века, то есть, по всей вероятности, в период столкновения Хазарского каганата с пришедшим с севера в Киев Аскольдом.

«Маяцкое городище, – пишет С. А. Плетнева, – является уникальным архитектурным памятником IX в. Его белокаменные стены… производят и поныне впечатление мощи и красоты. Панцири стен (внешний и внутренний) сложены из крупных меловых блоков, поверхность которых тщательно обтесана и даже заглажена»213.

В былине, считающейся одной из наиболее архаических, «Волх Всеславьевич», говорится о дружине, совершившей далекий поход:

И пришли оне к стене белокаменной,
Крепка стена белокаменная…

Необходимо учитывать, что ни печенеги, ни половцы, ни монголы вообще не строили крепостей, и если исходить (а это вполне естественно) из того факта, что в былинном эпосе дело идет о борьбе со «степью», данная «подробность» может относиться только к хазарскому времени.

Уже шла речь о том, что в хазарских военных поселениях в Подонье боевую службу несли не только мужчины, но и женщины: «Воинскую повинность несли, судя по данным могильника, женщины всех возрастов: нередко это были юные девушки (до 20 лет), однако основная тяжесть ложилась на плечи возмужалых женщин…»214.

В русских былинах образ вражеской «богатырки», «поляницы» и т. п. – один из наиболее типичных, причем это обычно образ именно уже немолодой женщины, имеющей, например, взрослого сына. Многие исследователи былин видели в этом чуть ли не некую «экзотику». Но современные археологические исследования хазарских военных поселений доказывают вполне «обыденную» реальность этих воительниц…

Никак нельзя, наконец, упустить из внимания и тот факт, что само понятие и слово «богатырь», имеющее центральное значение в былинах, – слово из хазарских времен. Нередко ошибочно полагают, что это слово принесли на Русь монголы. В действительности оно вошло в русский язык еще в «хазарские» времена. Видный исследователь говорит об этом: «…известно, что некоторые хазарские каганы носили титул Багатур (богатырь), связанный с военной системой. Как правило, им пользовались военные вожди… Тюрко-хазарский термин „богатур“, „богатырь“ получил распространение в Алании; в раннем Болгарском государстве военачальники назывались „багатур“, этот термин проник и в русский язык»215 (хазары, аланы и болгары – как еще будет показано – непосредственно соприкасались с русскими в IX-Х веках).

Разумеется, здесь намечено только несколько «соответствий» исторической реальности времени войн Руси с Хазарией и художественного мира былинного эпоса. Необходимо охарактеризовать эту историческую реальность более или менее полно.

Как уже говорилось, работы на тему «былинный эпос и историческая действительность» делятся, в общем и целом, на два типа: либо былинный мир в них сопоставляется и так или иначе отождествляется с миром, отраженным в летописях (отсюда и возникают – в качестве главных врагов – печенеги, половцы, монголы), либо делается попытка доказать, что былины, по сути дела, «внеисторичны». Здесь предлагается как бы третий путь в понимании происхождения былин: они, несомненно, никак не могут быть сведены к летописным сведениям о борьбе с печенегами, половцами и т. п., но они все же имеют реальную историческую основу – как, в конечном счете, и любой героический эпос. Нельзя забывать, например, что французский и испанский эпосы так или иначе «отразили» судьбоносное столкновение с Арабским халифатом, а германский восходит, в конечном счете, к эпохе вторжения в Европу орды гуннов во главе с Атиллой. Было бы в высшей стелено странно, если бы русский эпос не имел подобной конкретной исторической основы – подобной и в том смысле, что дело шло о могущественнейшем и «роковом» противнике, в борьбе с которым решалась судьба народа и государства.

Хазарский каганат – исключительно сложный, даже, если угодно таинственный исторический феномен. И для действительного понимания начальной поры русской государственности и культуры (а значит, и самой истории) необходимо как можно более ясно и полно изложить выработанные к настоящему времени историографией и археологией представления о Хазарском каганате. Необходимо это сделать еще и потому, что «хазарская тема» обросла различными безосновательными построениями и мифами, которые только мешают уяснению действительной роли Каганата в истории Руси.

Хазарский каганат был – особенно для своего времени – громадным и мощным государством, несмотря на присущие ему острые внутренние противоречия и нестроения. Еще сравнительно недавно это представление оспаривалось, – подчас категорически. Так, Б. А. Рыбаков утверждал в 1952 году, что Хазарский каганат – это-де всего лишь "небольшое степное государство, не выходившее за пределы правобережных (имеется в виду правобережье Волги. – В. К.) степей", и, мол, "заведомо несостоятельны попытки представить Хазарию Х века огромной империей"216. Но ровно через 30 лет тот же самый Б. А. Рыбаков писал о походе Святослава против хазар в шестидесятых годах Х века: "Результаты похода были совершенно исключительны: огромная Хазарская империя была разгромлена и навсегда исчезла с политической карты Европы"217.

В течение тридцати лет, которые отделяют друг от друга процитированные тексты Б. А. Рыбакова, изучение Хазарского каганата (главным образом археологическое) сделало попросту невозможным преуменьшение его размеров и могущества. Так, фундаментальный археологический трактат С. А. Плетневой, изданный в 1967 году, завершался всецело обоснованным выводом, что Хазарский каганат был «могучей державой», которая сумела «на протяжении почти двух веков противостоять крупнейшим государствам того времени – Византийской империи и Арабскому халифату»218 (здесь необходимо одно уточнение: «противостояние» Каганата арабам и Византии относится к разным временам: первое – к VII-VIII, а второе – к IX-Х векам).

Изданный недавно труд А. П. Новосельцева открывается утверждением, что Хазарское государство «играло доминирующую роль в регионе… Каганат господствовал на обширной территории Восточной Европы, где многие народы в разное время и по-разному от него зависели». Как подчеркнуто далее, Каганат был «главной политической силой Восточной Европы»219.

Еще более определенно высказался А. П. Новосельцев в последующей своей работе, касающейся этой проблемы, – «Образование Древнерусского государства и первый его правитель»220. Ставя перед собой цель «воссоздать картину политических объединений Восточной Европы IX века», исследователь подчеркивает, что «в ту пору наиболее сильным государством региона была Хазария… гегемония Каганата… распространялась на значительную часть восточ-нославянских земель» (с. 5). Имеются в виду южная и средняя Русь, но существовала "и угроза подчинения этой державе (Хазарской. – В. К.) также и северославянских и финских земель, находившихся на торговом пути с Востока в Прибалтику и вообще в Западную Европу" (с. 7). И вполне естественно, заключает исследователь, что при князе Олеге шла «русско-хазарская война» (с. 14).

Хазарский каганат являл собой многослойное, многоплановое явление евразийской истории VII-Х веков, никак не сводимое к истории хазар как таковых. Но начинать, конечно, следует с самих хазар – тюркского народа, первые сведения о котором относятся к середине VI века. Хазары предстают в этих сведениях как активное воинственное племя, кочующее в прикаспийских степях. В новейшем исследовании востоковеда Т. М. Калининой (а в ее работах был выяснен целый ряд существенных исторических фактов) показано, что хазары до своего появления в Предкавказье обитали, по всей вероятности, в Средней Азии, в районе реки Сырдарьи – у восточной границы древнейшего высокоразвитого государства Хорезм, расположенного в нижнем течении реки Амударьи и сыгравшего в VIII-Х веках (о чем еще будет речь) исключительно важную роль в истории Хазарского каганата. По сведениям великого арабского ученого первой половины IX века, уроженца Хорезма, Мухаммада ал-Хорезми (точнее, ал-Хваризми), на Сырдарье даже существовал город ал-Хазар221. По-видимому, в VI веке хазары переселились отсюда на запад, в прикавказские степи. Здесь они оказались в сфере влияния двух соперничающих держав – Византии и Ирана, которые, в частности, вели давнюю борьбу за власть в землях между Черным и Каспийским морями. Византия, которая имела возможность проникать в эти земли не только с юга, но и с севера (так как у нее были, например, владения в Крыму), уже в VII веке сделала хазар своими союзниками222.

Затем возникший на Аравийском полуострове (в начале 630-х годов) чрезвычайно энергичный Арабский халифат стремительно завоевал Иран и сменил его в качестве главного соперника Византийской империи. С переменным успехом с тех пор, то есть с середины VII в. (и до середины XI века – на протяжении четырех столетий!), развертывается борьба Империи и Халифата. И хазары принимают участие в ней на стороне Византии, правда, только до второй половины VIII века (напомню, кстати, что позднее, с конца IX века или начала Х века в качестве союзников Византии в сражениях с арабами не раз выступают воины Руси).

Возможно, именно в целях сплочения для борьбы с арабами и возникает к середине VII века сильная государственность – Хазарский каганат, центр которого находился на территории современного северного Дагестана. Эта государственность сумела в той или иной мере подчинить своей власти другие народы Северного Кавказа – прежде всего часть болгар223 и алан (предков осетин).

Первоначальная теснейшая связь Каганата с Византией ясно выразилась в установленном не так давно факте широкого распространения христианства у хазар. Известный дагестанский археолог М. Г. Магомедов показал, что уже в VII веке в тогдашнем центре Каганата на реке Сулак – Баланджаре (или Беленджере) существовали церкви; найдены здесь и многочисленные предметы христианского культа224. Это, между прочим, самые ранние памятники христианства на Северном Кавказе.

И есть все основания согласиться с суждением одного из тщательных современных исследователей «хазарской проблемы», археолога и историка А. В. Гадло, который писал: "…нельзя пройти мимо свидетельства ал-Бекри (арабский географ XI века, опиравшийся на более ранние сочинения. – В. К.) о том, что до принятия иудаизма (оно окончательно совершилось на рубеже VIII-IX веков. – В. К.) хазарский царь исповедовал христианство"225.

О высокой развитости христианства в Хазарском каганате накануне установления господства иудаизма свидетельствует вполне достоверный источник – «Мученичество Або Тбилели», сочиненное во второй половине VIII века грузинским писателем Иоанном Сабанисдзе. Здесь рассказано о том, как князь грузинской области Картли бежал из захваченной арабами родины в Хазарию, а в его свите находился преданный ему араб по имени Або. И именно в Хазарском каганате Або принял христианство (за что был после возвращения в Грузию казнен арабами как предатель). В «Мученичестве Або Тбилели» сообщается, что в Хазарском каганате «много селений и городов, которые беспрепятственно пребывают в вере Христовой»226.

Трудно усомниться в том, что развитие христианства в Хазарском каганате обусловлено его тесными связями и военно-политическим союзом с Византией. Этот союз привел даже к необычному результату: в 732 году византийский император Лев III Исавр женил своего сына Константина (V-го) на дочери хазарского кагана Чичак (тюрк. «цветок»), получившей христианское имя Ирина; ее сын, правивший Империей в 775-780 годах, известен как Лев IV Хазар. Необычность здесь в том, что императоры Византии считали заведомо недостойными браки с «варварами»; впоследствии, в Х веке, Константин VII Багрянородный гневно писал, что этой «брачной сделкой» император «навлек великий позор на державу…»227.

Правда, еще в 690-х годах император Юстиниан II женился на сестре хазарского кагана Ибузира Глявана, но он тогда, в сущности, не был императором, ибо его свергли, и он стремился вернуть престол с помощью хазар.

Гнев Константина Багрянородного был обусловлен, по всей вероятности, и тем, что не позднее 780-х годов – то есть всего через полвека после упомянутого брака Константина V – Хазарский каганат разорвал союз с Византией. Это ясно выразилось, например, в том, что хазары обеспечили высвобождение Абхазии в 786-787 годах из-под власти Империи228.

В середине VIII века византийский наместник (эристав) в Абхазии Константин II женился на дочери хазарского кагана (между прочим, родной сестре матери византийского императора Льва IV Хазара), а его сын, эристав Леон, как сообщено в «Летописи Картли», был, следовательно, «сыном дочери царя хазар и с его помощью отложился от греков, завладел Абхазией и Эгриси, назвал себя царем абхазов»229.

В это же время, а говоря точно, в 787 году, хазары впервые пришли в столкновение с византийцами в Крыму. Ранее, говорит исследователь этого события, «проникновение хазар в Таврику… могло носить относительно мирный характер» (по крайней мере до 787 года), что вызывалось «сближением их с Византией перед лицом общего врага – арабов»230.

Дело в том, однако, что арабы и после 787 года оставались теми же непримиримыми врагами Византийской империи, и следует сделать вывод о кардинальном изменении к концу VIII века всей «внешней политики» Хазарского каганата, который ранее был верным союзником Византийской империи. Как писал М. И. Артамонов, «особенно ценной оказалась военная мощь хазар для Византии. Благодаря хазарам Византии удалось не только устоять перед арабами, но и нанести им ряд чувствительных ударов»231. Но, по справедливому суждению А. П. Новосельцева, автора более позднего капитального труда о хазарах, ситуация конца VIII века является "свидетельством… разрыва традиционных связей (Хазарии. – В. К.) с Византией, существовавших более 100 лет"232.

Итак, в VII-VIII веках Хазарский каганат находится в тесном союзе с Византийской империей, но к концу VIII века они разрывают длительные прежние отношения. Этот разрыв, несомненно, был обусловлен превращением Каганата в иудаистское государство, что стало явным, по всей вероятности, уже в 780-х годах. Правда, позднее, к началу 830-х годов, союзнические отношения Империи и Каганата так или иначе восстановились, хотя и на очень краткое время. В 834 году византийцы по просьбе хазарских властей руководят строительством мощной крепости Саркел – важнейшего пункта в излучине нижнего Дона, через который шел, в частности, торговый путь от портов Черного моря на Волгу.

Примирение произошло, надо думать, раньше самого этого строительства, – при императоре Михаиле II, правившем с 820 до 829 года. Византийская хроника, составленная в Х веке, дает очень весомое объяснение хазарских – то есть иудейских – симпатий Михаила II:

"На свет его произвел город нижней Фригии (византийская провинция на территории современной Турции. – В. К.) по названию Аморий, в котором издавна проживало множество иудеев… Из-за постоянного общения и тесного с ними соседства возросла там ересь нового вида и нового учения, к которой, наставленный в ней с детства, был причастен и он. Эта ересь позволяла, совершая обряд, приобщаться спасительной Божьей купели, которую они признавали, остальное же блюла по Моисееву закону, кроме обрезания. Каждый, в нее посвященный, получал в свой дом учителем и как бы наставником еврея или еврейку, которому поверял не только душевные, но и домашние заботы и отдавал в управление свое хозяйство… Этого учения он (Михаил II. – В.К.) придерживаются и, войдя в зрелый возраст, будто виноградная лоза от усов, не мог избавиться… Чем дольше владел он царской властью, тем с большей жестокостью и природной злобой раздувал Михаил пламя войны против христиан… Христову паству он притеснял и истреблял, словно зверь дикий, а вот иудеев освобождал от налогов и податей, и потому любили они его и почитали больше всех на свете… Он доше до вершин нечестия: приказал поститься в субботу… не верил в грядущее воскресение"233.

Издатель этой хроники, видный византолог Я. Н. Любарский, так комментирует эти сведения: "О «еврейских корнях» Михаила сообщают и другие авторы. Скилица (византийский историк XI века. – ВК.) утверждает, что учителем Михаила был еврей… По Михаилу Сирийцу (историк, патриарх Антиохийский в XII веке. – В. К.) Михаил был внуком крещеного еврея" (цит. соч., с. 273).

После смерти Михаила в октябре 829 года на престол взошел его сын Феофил, который, «хотя и держался, как он утверждал, веры в Бога и Пресвятую Его Матерь, держался и полученной от отца мерзкой ереси… Ею морочил он свой благочестивый и святой народ» (с. 41). И по тому было вполне естественным, что "хаган Хазарии и пех (бек – В. К.) отправили к самодержцу Феофилу послов с просьбой отстроить им крепость Саркел… на реке Танаис" (Дон), и император «приказал выполнить просьбу хазар» (с. 56). По всей вероятности, восстановление союза с Каганатом было осуществлено еще при Михаиле II, столь расположенном к иудаизму, а Феофил продолжил дело отца.

Но после смерти Феофила в январе 842 года начинается быстрое восстановление, возрождение византийского христианства. Императрица Феодора, которая фактически стала править Империей (сыну и наследнику Феофила Михаилу III было всего два года), ни в коей мере не разделяла убеждений своего супруга, в чем ее поддерживала имевшая большое влияние ее семья – прежде всего ее брат Варда, имевший титул кесаря (в сущности, второе лицо в государственной иерархии), и дядя Мануил. Сестра императрицы Феодоры Ирина состояла в браке с представителем знатного рода Сергием, и после смерти Феофила большую роль в политике, особенно церковной, стал играть ее сын – то есть племянник императрицы – Фотий, который позднее был возведен в сан патриарха. Причисленный впоследствии к лику святых Фотий – один из наиболее выдающихся деятелей Империи за всю ее историю. В 843 году устои христианства были полностью восстановлены и с этого времени отношения Империи и Каганата приобретают заведомо враждебный характер вплоть до конца существования последнего. Так, в 860 году, как явствует из «Жития» св. Кирилла, хазары осаждают византийский Херсонес в Крыму, а также натравливают на крымские владения Империи союзных с ними венгров.

Вместе с тем нельзя не отметить, что Каганат вел достаточно сложную дипломатическую игру и, в частности, редко вступал в прямую, открытую борьбу с Византией, предпочитая натравливать на нее другие народы и прежде всего Русь (ниже эта тема еще будет освещена). Но противостояние, ясно обнаружившееся в событиях 787 года в Абхазии и Крыму, сохранилось (за исключением времени правления Михаила II и Феофила). Поэтому необходимо разграничивать два совершенно, даже несовместимо различных периода хазарской истории: до конца VIII века и последующий.

В связи с этим необходимо сказать и о широко распространенном историографическом мифе, согласно которому Хазарский каганат якобы сыграл великую роль, не допустив распространения арабских завоеваний на территорию Восточной Европы и, следовательно, также Руси. Эта явно несостоятельная концепция характерна для западной историографии хазар и выразилась, в частности, в наиболее чтимых трудах американских востоковедов Д. М. Данлопа и П. Б. Голдена234. Повлияла она, увы, и на отечественных исследователей. Так, С. А. Плетнева утверждает, что «Хазария сыграла большую роль в истории восточноевропейских стран – она явилась щитом, заслонившим их от арабов, щитом, выдержавшим атаки непобедимых арабских армий, возглавляемых полководцами, перед именами которых трепетали другие народы»235.

Между тем достаточно взглянуть на карту, демонстрирующую пределы арабских завоеваний, дабы убедиться: Халифат вовсе не стремился распространять свою власть к северу. Так, в Средней Азии арабы почти не продвинулись дальше линии городов Мерва и Самарканда, сделав исключение только для культурнейшего и богатейшего Хорезма в нижнем течении Амударьи. Нет сомнения, что их ни в коей мере не привлекали и земли, расположенные севернее Кавказского хребта.

Как ни удивительно, С. А. Плетнева на той же странице своей работы, где она говорит о хазарском «щите», сообщает о походе грозного арабского полководца Мервана, который в 737 году решил полностью разгромить постоянно нападавших на закавказские владения Халифата хазар и преследовал их войско на их территории, то есть севернее Кавказа: «Арабы… не захотели остаться в стране, им не понравилась холодная и мрачная северная земля» (там же). Как же можно одновременно утверждать, что хазары будто бы защитили от арабского завоевания эту самую не привлекшую арабов землю?

А. П. Новосельцев, убедительно полемизируя с суждениями С. А. Плетневой, заметил, что даже и вообще «вряд ли верно ставить вопрос об арабской угрозе, от которой якобы спасли Восточную Европу хазары… нет признаков того, чтобы арабы намеревались захватить страны Восточной Европы». И – более того – Хазария «не могла спасать Восточную Европу от арабов также потому, что сама выступала в отношении народов Кавказа (алан и др.), и славян, и Волжской Булгарии как поработительница; все эти народы боролись за свое освобождение от власти хазар»236.

Итак, речь должна идти не о том, что хазары явились «щитом», спасшим Восточную Европу и в том числе Русь от арабского ига, но только о ряде их разорительных набегов на закавказские владения Халифата, которые они совершили в качестве союзников Византии (очевидно, как-то «оплачивавшей» их помощь). Однако, начиная по меньшей мере с середины VIII века в Хазарском каганате происходят коренные изменения, и на рубеже VIII-IX веков он предстает уже как совсем иное явление; именно в это время господствующей религией Каганата становится иудаизм.

Да, не будет преувеличением утверждать, что Хазарский каганат до конца VIII века и в позднейшую эпоху – это совершенно разные исторические феномены, хотя, разумеется, переход от одного к другому совершился не мгновенно, а подготовляются в течение целого ряда десятилетий.

С. А. Плетнева в своей известной краткой монографии назвала главу, посвященную истории Каганата после рубежа VIII-IX веков, «Новая география Хазарии». Но это не вполне точное определение; вернее было бы говорить о новом геополитическом статусе и значении Каганата. Начать с того, что центр его переместился почти на полтысячи километров к северу, в город Итиль в низовьях Волги, а «объектом» активнейшей политики стали не только Кавказ и Крым, как ранее, но вся Восточная Европа от Урала до Дуная.

Перемещение центра Каганата на Волгу нередко объясняют стремлением уйти подальше от «арабской опасности». Но для этого объяснения нет сколько-нибудь серьезных оснований, ибо последний поход арабов на земли севернее Кавказского хребта состоялся в 737 году. Правда, ряд историков и датирует перенос столицы Каганата на Волгу именно этим временем. Но в новейшем труде о хазарах неоспоримо показано, что сведения о волжской столице хазар относятся ко времени не ранее IX века, причем ее называют сначала Хамлых – словом, которое, по-видимому, является "искаженной (немного) формой древнееврейского «ха-малех» («царь»)237. А. П. Новосельцев основательно опровергает мнение некоторых хазароведов, считающих, что арабы под руководством Мервана будто бы дошли в 737 году до столицы Хазарского каганата на Волге (в действительности этой столицы тогда еще просто не было), которая имела название ал-Бейда (или ал-Байда). На самом же деле ал-Бейда – это, по всей вероятности, арабский перевод названия ранней столицы Хазарского каганата – Самандара, располагавшегося в районе современной Махачкалы (см. А. П. Новосельцев, с. 122-130). На Волгу же столица Каганата была окончательно перенесена не раньше второй половины IX века (об этом свидетельствует тот факт, что посланец Константинополя к хазарскому кагану святой Кирилл в 861 году прибыл в Самандар, а не в Итиль – о чем ниже) и первоначально называлась Хамлых (Хамлидж): само это древнееврейское название свидетельствует, что Хазарский каганат уже стал тогда иудаистским. М. Г. Магомедов, опираясь на исследования М. И. Артамонова и С. А. Плетневой, доказывает, что волжская столица «как город складывается в середине IX века»238. И в самом деле: об ал-Хорезми, великом ученом первой половины IX века, тогдашнем лучшем знатоке географии, известно, что «названия Атиль или Итиль, распространенного у позднейших арабских географов… ал-Хорезми не знает»239.

Позднее, с Х века, появляется название Итиль (или Атиль) – от Волги, на берегу которой был расположен город и которая называлась народами среднего и нижнего Поволжья словом Итиль (финно-угорское «река»). Город этот в течение IX века превратился в громадный по тем временам центр – военный и, что не менее важно, торговый, поскольку через него проходил тогда путь «из варяг в арабы» (по Волге и Каспию) и «Великий шелковый путь» из Китая через Среднюю Азию в Византию и, далее, в Испанию (караванный, а от кавказских портов – морской)240. Власти Итиля брали себе десятую часть стоимости провозимых товаров, что приносило, понятно, огромный доход, на который содержалась, в частности, внушительная наемная гвардия Хазарского каганата.

Исключительным, способным поразить воображение деянием Каганата было заселение степи и лесостепи, расположенных южнее Руси, человеческой массой из различных кочевых народов – алан, болгар, гузов и т. д. Поразительна здесь быстрота, с которой чисто кочевое население превращалось в оседлое. В трактате С. А. Плетневой «От кочевий к городам» (существенно уже само это заглавие) хорошо показан этот «сверхъестественно» стремительный переход. Исследовательница говорит о трех основных стадиях истории кочевых народов: «1. Все население кочует круглый год, не имея постоянных жилищ и не задерживаясь подолгу на одном месте (таборное кочевание). 2. Все население кочует с весны до осени, а зимой возвращается на постоянные зимовища. 3. Одна часть населения кочует, другая – живет оседло и занимается замледелием» (с. 180).

Еще в начале VIII века, показывает С. А. Плетнева, основное население Хазарского каганата находилось на стадии «таборного кочевания», а в IX веке оно предстает как перешедшее даже через третью стадию, – оседлое, занятое земледелием и ремеслами и обитающее в стабильных и нередко очень больших поселениях, состоящих из скопища полуземлянок и наземных жилищ из глины, дерева и камыша. Рядом с поселениями располагаются обширные могильники, которые дополнительно подтверждают оседлость, постоянность пребывания населения в данном месте.

В некоторых из таких поселений (о чем уже говорилось) были воздвигнуты мощные крепости; исследования показали, что их создание относится, в основном, ко второй трети IX века – то есть именно ко времени, когда разгоралась борьба Хазарского каганата с Русью. Население (это также отмечалось выше) было не только оседлым, но и всецело «военизированным», – притом не только мужское, но и женское.

Весьма интересное и характерное явление, открытое при изучении «инвентаря» погребений в этих военно-хозяйственных поселениях, – система воинских отличий или наград. Речь идет о находимых в могилах воинских поясах с разным количеством и набором «бляшек». «Различия в количестве бляшек и их подборе, – доказывает С.А. Плетнева, – означали разное общественное (в основном военное) положение погребенного… подавляющее большинство поясов принадлежало возмужалым и зрелым воинам… У юных воинов наборы значительно скромнее», хотя одно из захоронений юноши – «с роскошным полным набором», ибо он, «видимо, превзошел доблестью всех»; «как и мужчины, наиболее богатые (полные) пояса носили пожилые женщины, видимо, испытанные в походах бойцы»241.

Эта система наград или отличий ясно говорит о высокой степени организации военных поселений Хазарского каганата. И столь же ясно, что для создания из кочевых племен на территории от Дона до Днепра такого, в сущности, гигантского военно-хозяйственного лагеря, состоящего из сотен селений (только в регионе Подонья он занимал, по подсчету С.А. Плетневой, 100 000 квадратных километров), необходима была исключительно властная и конструктивная организаторская деятельность правительства Каганата.

Известнейший исследователь кочевых народов Руси Г.А. Федоров-Давыдов констатировал как бы даже не без удивления: "В то время как в салтовских (то есть хазарских. – В. К.) поселениях представлены гончарное, железоделательное и другие ремесла, у печенегов, торков и половцев следов ремесла почти нет"242. То есть другие близкие к Руси кочевые народы, чья история разворачивается позже, чем «салтовская», ни в коей мере не достигли того технического «прогресса», который характерен для кочевников, оказавшихся под властью Хазарского каганата.

Громадный военный лагерь, расположенный у юго-восточной границы Руси, был «самообеспечивающим» себя продовольствием, предметами быта и, что особенно важно, оружием. В новейшем обобщающем труде об этом лагере, труде, подводящем итоги многолетних изысканий автора, В. К. Михеева, и его археологического отряда, показано, в частности, высокое развитие металлургии и металлообработки, которыми занимались в IX-X веках в десятках селений Подонья на основе донских рудных месторождений:

"Качество металла… было высоким. Микроисследования зубил и режущих концов ножниц для резки металла показали, что они подвергались термообработке на мартенсит (то есть изменение микроструктуры металла. – В. К.). …О высоком уровне металлообработки свидетельствует производство оружия; сабель, боевых топоров, наконечников копий и дротиков, наконечников стрел, боевых ножей и кинжалов, кистеней… Металлографический анализ образцов сабель и их обломков из Верхнего Салтова, Правобережного Цимлянского городища и Маяков (это три из важнейших военных поселений. – В. К.) показал, что они были цельностальными с высоким содержанием углерода"243. Отмечу, что некоторые виды оружия, например, сабли и кистени244, как доказывают исследователи, были заимствованы Русью у своего хазарского противника.

А вот результаты исследования хазарских крепостей в Полонье: «Добыча камня, его доставка к месту строительства и обработка являлись трудоемкими процессами… Особенно трудоемкой была добыча известняка, который широко использовался для возведения белокаменных крепостей. По нашим подсчетам, для возведения стен Верхнесалтовского городища понадобилось приблизительно 7 тыс. кв. м, Маяцкого – 10 тыс. кв. м, Правобережного – 12 тыс. кв. м и Мохначевского – 14 тыс. кв. м камня. Каменные блоки различных размеров обрабатывались с помощью долот и зубил» (там же, с. 76-77).

Можно было бы привести множество других подобных фактов, но, полагаю, и так ясно: Хазарский каганат был в IX-Х веках государством, обладающим громадными «цивилизаторскими» возможностями. Естественно встает вопрос о причинах «цивилизованности» Хазарского каганата в его иудаистскую эпоху.

Следует отметить, что существует безосновательное мнение, согласно которому еще до возвышения иудаизма в Хазарском каганате имелись, скажем, крупные «цивилизованные» города. Между тем один из виднейших современных «хазароведов» А. В. Гадло, исходя из достоверных источников, писал о крупнейшем хазарском «городе» (на Северном Кавказе) доиудаистского периода: «Баланджар вовсе не был городом в обычном понимании этого термина. Это был большой лагерь, для защиты которого был применен традиционный в военной практике кочевников способ. Его территория была ограждена связанными повозками (3 тыс. штук), за которыми укрылись защитники»245.

Но вместе с установлением господства иудаизма создается и охарактеризованная выше цивилизация Каганата. И теперь перед нами встает задача понять, как и почему это совершилось.

Общепризнанно, что на рубеже VIII-IX веков государственной религией Хазарского каганата стал иудаизм, хотя процесс его утверждения, конечно же, начался раньше. В одной из самых ранних русских работ о хазарах, принадлежащих одному из основоположников отечественного востоковедения В. В. Григорьеву (1816-1881), говорится следующее: "Евреи, притесняемые в Греции (то есть в Византийской империи. – В.К.), удалились к хазарам и, видя простоту этого народа, предложили ему свою веру – и хазары, находя ее лучше собственной, приняли охотно"246.

К сожалению, это представление, по своей «простоте» близкое декларированной в нем «простоте» хазар, в той или иной форме, но достаточно широко распространено еще и сегодня. Между тем в позднейших исследованиях было со всей убедительностью показано, что в этом рассуждении неверны буквально все его стороны. Во-первых, евреи, определившие резкое изменение самой сути Каганата, пришли не из Византии, а с арабского Востока (хотя позднее появились и эмигранты из Византии); далее, хазары в своем абсолютном большинстве вовсе не принимали иудаизм; наконец, утверждение иудаизма в качестве господствующей религии отнюдь не было «охотным», добровольным, а также и быстро осуществившимся.

Многое здесь вполне доказательно выяснено уже в трактате М. И. Артамонова «История хазар» (1962). Но следует знать, что эта книга испытала очень трудную судьбу. Она была, в своей основе, создана еще в конце 1930-х годов. Однако, как свидетельствует автор позднейшей монографии о хазарах, вышедшей в 1990 году, «фундаментальную работу Артамонова и в 60-е годы опубликовать стало возможным только в Ленинграде, где Артамонов в то время занимал пост директора Эрмитажа, в издательстве которого монография и увидела свет»247. Между тем по своему профилю «История хазар» никак не «вписывалась» в программу этого музейного издательства. И едва ли случайно М. И. Артамонов через год после выхода его «Истории» был освобожден от должности директора Эрмитажа и в дальнейшем стал заниматься, в основном, не «опасной» историей древних скифов…

Нельзя не сказать здесь и о судьбе другой книги, также во многом посвященной хазарской проблеме, – трактате ученика М. И. Артамонова (правда, позднее пересмотревшего многие стороны концепции последнего) – Л. Н. Гумилева. Трактат был, в общем и целом, написан еще в 1970-х годах, но смог выйти в свет только в 1989-м248. Расскажу об известной мне, как говорится, из первых уст попытке издать часть этой книги в 1980 году. Замечательный русский публицист и гражданин Ю. И. Селезнев (1939-1984) обратился тогда к Л. Н. Гумилеву с предложением опубликовать любую его работу о Хазарском каганате. Л. Н. Гумилев прислал ему рукопись, к которой приложил высокоположительный отзыв одного очень чтимого и влиятельного филолога-академика. Руководящий сотрудник, от которого зависело окончательное решение судьбы рукописи (издавать или не издавать), предложил Ю. И. Селезневу испросить у этого филолога разрешение опубликовать его отзыв в качестве предисловия или послесловия к работе Л. Н. Гумилева; в этом случае работа тут же была бы напечатана. И Ю. И. Селезнев немедля поехал к сему филологу и долго – несколько часов, – но безуспешно уговаривал его согласиться на публикацию его отзыва. В конце концов филолог, так сказать, не выдержал и напомнил Ю. И. Селезневу, что не так давно некий человек напал на него в подъезде его дома и нанес ему тяжкий удар в область сердца, – напомнил и нервно воскликнул: «Вы, что ли, не понимаете различия между письменным и печатным отзывом?! Если мой отзыв будет опубликован, меня попросту убьют!..» и работа Л. Н. Гумилева так и не была тогда опубликована249.

Со многим из того, что высказано в книге Л. Н. Гумилева «Древняя Русь и Великая степь», я безусловно согласен. Но в то же время я исхожу в своем представлении о Хазарском каганате из существенно иных методологических и источниковедческих оснований. Так, в Гумилевской концепции «пассионарности» я вижу яркий, но, скорее, эстетический, или художественный, нежели научный смысл. Или другая сторона дела: Л. Н. Гумилев, на мой взгляд, недостаточно опирается на новейшие археологические открытия.

Однако я не имею в виду намерения полемизировать с Л. Н. Гумилевым; его трактат имеет свою внутреннюю логику и своего рода самооправдание. Поэтому, ссылаясь в дальнейшем на некоторые положения этого трактата, я вместе с тем усматриваю свою главную задачу в том, чтобы выдвинуть представляющиеся мне основательными фактические сведения и выводы общего характера; читатели же имеют возможность сопоставить их с содержанием трактата Л. Н. Гумилева и ясно увидеть, в чем я присоединяюсь к этому трактату и в чем с ним расхожусь.

Что же касается артамоновского труда о хазарах, в нем есть немало различных противоречий и недоговоренностей. Ученый писал во «Введении» к трактату: "Не менее 25 лет (то есть с конца 1930-х годов – В. К.) этот труд лежал на моем рабочем столе. Время от времени я возвращался к нему, исправлял, дополнял, перестраивал. Все это не могло не отразиться на характере изложения. Мне, вероятно, лучше, чем кому-либо другому, известны недостатки моей работы…" (указ. соч., с. 39).

Да, в работе М. И. Артамонова много взаимоисключающих суждений. Но в то же время в ней четко сказано, что утверждение господства иудаизма вовсе не было добровольным, «охотным», а, напротив, вызвало, по определению М. И. Артамонова, «беспощадную» гражданскую войну в Каганате (глава 17 «Истории хазар» так и названа – «Гражданская война в Хазарии»).

С другой стороны, М. И. Артамонов писал: "Иудаизм – национальная религия; дух и буква иудейского закона не допускают прозелитизма (то есть принятия в свое лоно «инородцев». – В. К.), хотя в древности наблюдались факты обращения иноплеменников, но это противоречило принципу «избранного народа». В средние века обращение в иудаизм могло совершиться лишь в том случае, если неофит имел предка еврея; не исключалась возможность того, что предок был вымышленным" (с. 264). И иудаистская религия «стала религией хазарского правительства и части хазарской знати, но она никогда не превращалась в религию хазарского народа, точнее, тех племен, которые входили в состав Хазарии. Иудейская религия не вытеснила ни старого язычества, ни христианства, ни мусульманства» (с. 266).

Итак М. И. Артамонов опровергает два положения из процитированной выше давней работы В. В. Григорьева: народы Каганата вовсе не подчинились иудаизму «охотно», и, во-вторых, иудаизм приняло лишь крайне незначительное количество хазар. Правда, М. И. Артамонов как бы присоединяется к третьему положению В. В. Григорьева, утверждая, что евреи, установившие господство иудаизма, пришли в Хазарию, в основном, из Византии и ее провинций.

Но прежде чем говорить об этом, необходимо рассмотреть другие весьма популярные «мифы» о хазарском иудаизме, – мифы, возникшие давно, но в последнее время оживившиеся. Первый из них основан на совершенно бездоказательном мнении о массовом или даже всеобщем принятии иудаизма населением Хазарского каганата, которое-де после разгрома этого государства Святославом переместилось на запад, особенно в польские земли, и стало затем основным компонентом всего иудейства Европы; из этого следует, что подавляющее большинство современных людей, считающихся евреями, на самом деле – потомки не древнего семитского народа, но тюрков-хазар, принявших иудаизм.

Едва ли ни первым эту «концепцию» выдвинул популярнейший тогда французский историк-семитолог, публицист и писатель Ж. Э. Ренан в своем сочинении «Иудаизм как раса и как религия» (1883). Те же взгляды выразились в записке польского автора М. Гумпловича «Начало еврейской веры в Польше» (1903); в более развернутом виде изложена эта точка зрения в вышедшем в 1909 году в Вене сочинении фон Кучеры «Хазары. Исторический этюд».

«Концепция» вновь ожила после второй мировой войны, когда в США вышла книга Б. X. Фридмана «Правда о хазарах» (1954). И особенно большую роль сыграло изданное в 1978 году в Лондоне сочинение широко известного автора – А. Кестлера (выходца из Австро-Венгрии, проделавшего весьма типичную эволюцию: коммунист – антикоммунист – сионист) "Тринадцатое колено (в смысле «племя». – В. К.). Хазарская империя и ее наследие". Книга имела всемирный резонанс, и многие уверовали в то, что основная масса современных евреев – потомки хазар.

Однако эта «концепция» совершенно не выдерживает сопоставления с реальностью и, в сущности, абсурдна. Дело уже хотя бы в том, что в многочисленных исторических источниках (главным образом арабских), содержащих сведения о Хазарском каганате, его население характеризуется не по национальной, племенной, а по религиозной принадлежности, и все эти источники согласно свидетельствуют, что приверженцы иудаизма составляли весьма незначительное меньшинство населения Каганата (и даже самой его столицы)250.

И в действительности еврейское население Европы переселилось туда не из Хазарии, а из Ирана через какое-то время после завоевания его арабами (в VII веке). В Иране к VII веку была огромная по тогдашним масштабам еврейская община – более 600 тыс. человек251 и, как свидетельствует средневековая иудейская хроника «Emek ha-Baka», «спаслись бегством многочисленные евреи из страны Парас (Персия), как от меча, и двигались они от племени к племени, от государства к другому…»252.

Второй, всплывающий подчас и сегодня (ранее он господствовал) миф – утверждение некой уникальной веротерпимости в Хазарском каганате, где, мол, самым мирным образом сосуществовали иудаизм, христианство, мусульманство и идолопоклонничество. М. И. Артамонов недвусмысленно заметил: «Прославленная веротерпимость хазар была вынужденной добродетелью, подчинением силе вещей, справиться с которой Хазарское государство было не в состоянии»253. Поскольку иудаизм – принципиально племенная, национальная религия, которая никак не могла принять в себя разноплеменное население Каганата, и поскольку тысячу лет назад немыслимо было заставить людей вообще отказаться от религии («прогресс» дорос до этого на территории России лишь в XX веке…), правители Каганата «мирились» с существованием иных религий. Но мирились только до того момента, когда другая религия могла представлять для них прямую опасность. Так, совершенно точно известно, что в 932 году власти Каганата силой заставили алан отречься от христианства (к которому аланы – будущие осетины – вернулись позднее, после разгрома Каганата Святославом).

Впрочем, подчас правителям Каганата приходилось все же волей-неволей умерять свою борьбу с иной религией. Арабский посланец в Волжскую Булгарию (в 922 году) Ибн-Фадлан рассказал, что в это самое время "дошла весть до царя хазар… что мусульмане разрушили синагогу, бывшую в усадьбе аль-Бабунадж (Б. Н. Заходер полагал, что речь идет, вероятнее всего, о местности в Хорезме254, к востоку от Каспия. – В. К.)… он приказал, чтобы минарет (соборной мечети Итиля. – В. К.) был разрушен, казнил муэдзинов и сказал: «Если бы, право же, я не боялся, что в странах ислама не останется ни одной синагоги, которая не была бы разрушена, обязательно я разрушил бы мечеть»255. Кстати сказать, арабский историк и географ Масуди писал через двадцать лет после Ибн-Фадлана, в 943 году, что в Итиле "есть соборная мечеть с минаретом, который возвышается над царским замком256 – то есть минарет уже был восстановлен, чтобы не раздражать мусульман, и, возможно, в порядке «компенсации» сделан очень высоким.

Но обратимся непосредственно к вопросу о том, каким образом иудаизм обрел господство в Каганате. М. Н. Артамонов, к сожалению, ответил на этот вопрос в духе самых ранних работ о хазарах. Он исходил из того, что "евреи издавна (то есть еще до прихода хазар из Средней Азии – В. К.) жили в некоторых областях, вошедших в состав Хазарского каганата"; имеются в виду и Кавказ, и Таманский полуостров, и Крым. Кроме того, М. И. Артамонов придавал большое значение евреям-эмигрантам из Византии, пришедшим в Хазарский каганат в VIII-IX веках. Между тем один из наиболее осведомленных арабских авторов первой половины Х века, Масуди, писал о принявшем на рубеже VIII-IX веков иудаизм хазарском царе: "Ряд евреев примкнул к нему из… мусульманских стран и из Византийской империи. Причина (последнего – В. К.) в том, что император, правящий ныне, т. е. в 943, и носящий имя Арманус (Роман), обращал евреев своей страны в христианство силой и не любил их, и большое число евреев бежало из Рума (Византии. – В. К.) в страну хазар"257. Император Роман правил с 919 года и, следовательно, именно к этому позднему времени, когда иудаистский Хазарский каганат существовал уже более столетия, относится крупная эмиграция евреев из Византии.

Между тем М. И. Артамонов придавал наибольшее значение именно евреям, эмигрировавшим из Византии, и заключал свое рассуждение следующим тезисом: "…таким образом, евреи (имеются в виду прежде всего и главным образом византийские евреи. – В. К.) с давних пор могли проникнуть в Хазарию и в качестве грамотных и бывалых людей занять важные места при дворах кагана и хазарских князей. Они, несомненно, играли большую роль в торговле Хазарии и составляли существенную часть населения хазарских городов" (цит. соч., с. 264-265).

Все сказанное в принципе вполне верно, однако ведь совершенно то же самое можно сказать почти о любом государстве и народе Европы и западной части Азии того времени – VIII-Х веков, – начиная с империи Каролингов, Византии, Арабского халифата; везде иудеи играли ту самую роль, о которой говорит М. И. Артамонов. Между тем ни в этих, ни в каких-либо иных странах иудаизм не только не обрел официального господства, но даже и не выказал реального стремления к этому. И приходится сделать вывод, что в Хазарском каганате создалась некая совершенно особенная ситуация, которая обеспечила победу иудаизма, – несмотря даже на предшествующее этому широкое распространение христианства в Каганате (выше говорилось, что, по всей вероятности, даже сам верховный правитель, каган, был накануне победы иудаизма христианином; это не столь уж странно, если вспомнить, что в 730-х годах две дочери тогдашнего кагана были или же стали христианками, ибо одна из них обвенчалась с византийским императором Константином V, а другая – с эриставом Абхазии Константином II).

Особенно существенно, что иудаизм в Каганате поначалу пришел к господству (в конце VIII века) не насильственным, а, по-видимому, вполне мирным путем (ибо никаких сведений о насилиях не имеется), и лишь позднее, уже в IX веке, началась жестокая война между новым – иудаистским – правительством и «коренными» предводителями Каганата

Между тем хорошо известно, что в те времена иудаизм был непримиримо враждебен к христианству. Это основательно доказано наиболее выдающимся из русских историков средневекового Ближнего Востока Н. В. Пигулевской (1894-1970), чьи работы получили высшее всемирное признание.

Нельзя не сказать хотя бы кратко о ее судьбе, ибо эта судьба – также неотъемлемая часть отечественной истории. Прямую причастность исторического знания, историографии к самой истории необходимо понять и оценить. Нет сомнения, например, что русские летописи XI – XVII веков играли в свое время очень существенную «практическую» роль, определяя направление деятельности князей и, затем, царей, а также воевод, бояр, церковных иерархов и наиболее видных купцов и промышленников. Если учесть, что даже до нашего времени дошло более 1500 летописных текстов (их было, без сомнения, намного больше, но они гибли во время войн, восстаний, пожаров), станет ясно громадное значение историографии в жизни Руси. Но, конечно же, историческая наука являлась и является чрезвычайно важной составной частью самой истории и в позднейшие времена. Можно бы убедительно показать, что правительство России и в XVIII, и в XIX, и в начале XX века уделяло очень большое внимание развитию историографии. И, пожалуй, еще более активно отнеслись к исторической науке те, кто пришел к власти в России в 1917 году. Это ясно видно по судьбе русских историков и, в частности, Н. В. Пигулевской.

Н. В. Пигулевская была лучшей ученицей крупнейшего русского гебраиста П. К. Коковцова (1861-1942; умер в блокадном Ленинграде). В 1920-х годах вышли в свет ее первые работы. Но в конце 1920-х годов она была арестована (между прочим, в одной «подследственной» группе с М.М. Бахтиным) и отправлена в Соловецкий лагерь. Это было одним из проявлений тогдашней тотальной программы уничтожения основ русской культуры; выше уже упоминалось о широкомасштабных репрессиях 1929-1930 годов, обрушившихся на многих виднейших представителей исторической науки во главе с академиком С. Ф. Платоновым. Сейчас начинают появляться первые «расследования» этой злодейской акции.

В июне 1929 года атаку на русских историков в Академии наук предприняла специальная «Правительственная комиссия» под руководством члена Президиума ЦКК (Центральной контрольной комиссии) ВКП(б) Я. И. Фигатнера; в октябре по настоянию Фигатнера – сообщается в нынешнем «расследовании» этой атаки, – "срочно прибыли председатель Центральной комиссии по чистке Я. X. Петерс и член президиума той же комиссии Я. С. Агранов (то есть уже из верховных кадров ОПГУ – В. К.)… В настоящее время нам известны имена почти полутора сотен человек, арестованных в период с октября 1929 по декабрь 1930. Наверняка учтены не все… Две трети арестованных – историки и близкие к ним музееведы, краеведы, архивисты, этнографы"258.

Главным «обвиняемым» комиссия Фигатнера сделала выдающегося историка С. Ф. Платонова (1860-1933) – ученика К. Н. Бестужева-Рюмина (1829-1897) и В. О. Ключевского (1841-1911). И напомню хотя бы несколько имен его арестованных тогда «подельников»: С. В. Бахрушин, С. Б. Веселовский, Ю. В. Готье, Б. Д. Греков, М. Д. Приселков, Б. А. Романов, Е. В. Тарле, Л. В. Черепнин. Эти люди, как и целый ряд других подвергшихся в то время аресту – цвет русской исторической науки. Если бы они исчезли, развитие этой науки попросту прекратилось бы (оно и в самом деле почти полностью остановилось тогда на несколько лет); новым поколениям историков не у кого было бы учиться.

Большая роль в «разоблачении» крупнейших русских историков принадлежала «новым» псевдоисторикам, этим, – как сказано в современном «расследовании» сего дела, – "… «неистовым ревнителям типа Цвибака, Зайделя, Томсинского, Фридлянда, Ковалева»259. Так, Цвибак заявил в своем «докладе» во время следствия, что С.Ф. Платонов объединяет «всех мелко– и крупно-буржуазных и помещичьих историков… Кулацко-крестьянская контрреволюция изнутри, иностранная интервенция извне и восстановление монархии – вот программа политических чаяний платоновской школы»260.

Историков обвиняли, естественно, и в пропаганде русского «национализма», «шовинизма», даже «фашизма». Атмосферу следствия хорошо передает рассказ о допросах С.Ф. Платонова, которые вел начальник одного из отделов ленинградского ГПУ Мосевич: "Когда Мосевич спросил: как мог Платонов пригласить заведовать отделением Пушкинского Дома (С.Ф. Платонов был его директором с 1925 по 1929 год. – В.К.) еврея Коплана, то получил ответ: «Какой он еврей: женат на дочери покойного академика Шахматова и великим постом в церкви в стихаре читает на клиросе». После этого Коплан получил пять лет концлагеря!"261.

Из этого ясно, что удар был направлен не против неких «шовинистов», а против деятелей русской культуры независимо от их национальной принадлежности (арестованный Е. В. Тарле, например, также был русским историком еврейского происхождения). И, казалось, дело шло к тому, что одна из основ русской культуры – историческая наука – уже перешла грань полной погибели.

Однако в какой-то последний момент в ход дела вмешалась пока до конца еще не ясная сила: «Как ни старались, однако, опорочить Платонова и его коллег, что-то застопорилось, надломилось в, казалось бы, хорошо отлаженной машине следствия…»262. И исчезнувшие историки постепенно начали возвращаться; к 1937-1938 гг., когда, в свою очередь, были репрессированы Фигатнеры и Аграновы, Зайдели и Фридлянды, почти все арестованные в 1929-1930 годах уже работали; почти все, ибо несколько историков старшего возраста – в том числе и С. Ф. Платонов – скончались до «реабилитации»… Кстати сказать, иные продолжали работать и в ссылках, и даже в тюрьмах; С. Ф. Платонов 9 июля 1931 года сообщил дочерям (которые также были вслед за ним арестованы) из камеры: «…разобрал кое-что из моих бумаг… Выяснены некоторые родословные…»263.

Вернувшиеся создавали и публиковали новые труды, работали с многочисленными учениками, готовили к изданию сочинения своих учителей и скончавшихся соратников; так, в 1937-1939 годах вышли в свет важнейшие работы В. О. Ключевского, С. Ф. Платонова, А. Е. Преснякова, П. Г. Любомирова (которые еще недавно оценивались как «контрреволюционные»). Многие возвратившиеся из небытия стали членами-корреспондентами и академиками, лауреатами и орденоносцами… И без этого «поворота» не было бы, без сомнения, тех достижений русской исторической науки 1960-1980-х годов, которые осуществили ученики «реабилитированных» к 1937 году ученых.

В этом повороте выразилось то историческое движение, о котором в присущем ему заостренном стиле говорит в своем удивительном сочинении «Бесконечный тупик» (1989) наиболее яркий и глубокий мыслитель нынешнего молодого поколения России Дмитрий Галковский (родился в 1960 году). Он как бы подводит итог с точки зрения своего поколения:

«Какой год был самым счастливым за последние сто лет русской истории? Страшно вымолвить, но 1937… 37-й это год перелома кривой русской истории. Началось „выкарабкивание“… 1937 – это год смерти революционного поколения. Свиньи упали в пропасть. Конечно, прогресс после 1937 можно назвать прогрессом лишь в соотнесении с предыдущей глубиной падения. Но все же…» (с. 668-669).

Среди историков, вернувшихся после ареста и осуждения (в 1929 году) в науку, была и Нина Викторовна Пигулевская. Сначала она смогла (в 1934 году) поступить на работу только в далекий от ее интересов Институт истории науки и техники, но в 1937 году стала научным сотрудником Института востоковедения. В 1938 вчерашней заключенной была присуждена (даже без защиты) степень кандидата наук, а уже в 1939 – доктора и после войны, в 1943 году – звание профессора; в 1946-м она была избрана членом-корреспондентом Академии наук. Во время ленинградской блокады Н. В. Пигулевская была заместителем директора Института востоковедения и исполняла свои обязанности с истинной самоотверженностью. С 1952 года она стала заместителем председателя (фактически руководителем) существовавшего с 1882 года Российского Палестинского общества и ответственным редактором одного из самых высококультурных ежегодников – «Палестинского сборника».

Сей экскурс в драматическую и даже трагедийную историю русской исторической науки в 1920-1930-х годах имеет, быть может, не вполне очевидную, но глубокую связь с той столь давней эпохой, о которой идет речь в моем сочинении.

Кто-нибудь может усомниться в том, что подобная «связь» существует, так сказать, реально, а не в чисто «теоретическом» смысле. Здесь уместно напомнить одно творение Чехова. Известно, что он из всего им созданного более всего ценил (и я полностью с ним согласен) свой рассказ «Студент» (1894), герой которого, студент Духовной академии, приехав на Пасху в затерянную в российском просторе родную деревню, проникается – в студеный вечер Страстной пятницы – острым сознанием нераздельной связи времен: «И теперь, пожимаясь от холода, студент думал о том, что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре…». Он начинает говорить двум встреченным им крестьянкам, Василисе и ее дочери Лукерье, как "Иуда в ту же ночь поцеловал Иисуса и предал его мучителям. Его связанного вели к первосвященнику (Каиафе – ВК.) и били…

Василиса вдруг всхлипнула, слезы, крупные, изобильные, потекли у нее по щекам, а Лукерья, глядя неподвижно на студента, покраснела, и выражение у нее стало тяжелым, напряженным, как у человека, который сдерживает сильную боль…"

И студент сознает, «что, если Василиса заплакала, а ее дочь смутилась, то, очевидно, то, о чем он только что рассказывал, что происходило девятнадцать веков назад, имеет отношение к настоящему – к обеим женщинам и, вероятно, к этой пустынной деревне, к нему самому, ко всем людям… И радость вдруг заволновалась в его душе, и он даже остановился на минуту, чтобы перевести дух. Прошлое, – думал он, – связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого… он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой».

Поэтому нет ничего искусственного в соотнесении событий русской истории Х и XX веков…

Возвратимся к VIII веку, когда готовилось установление господства иудаизма в Хазарском каганате. Этому предшествовало совершившееся в VI веке утверждение власти иудеев в южноаравийском (на территории нынешнего Йемена) царстве химьяритов и непримиримая борьба иудаизма с христианской Византией. И эта своего рода предыстория иудаистского Хазарского каганата была раскрыта именно в трудах Н. В. Пигулевской и ее последователей.

В центре внимания Н. В. Пигулевской уже в 1930-х годах было ценнейшее, но почти не изученное у нас наследие высокой культуры раннесредневековой Сирии, которой она посвятила целый ряд своих трудов. В одной из переведенных и опубликованных ею сирийских хроник содержится сообщение (которое, кстати сказать, находит подтверждение и в византийских, и в иудейских источниках), раскрывающее крайнюю, даже, можно сказать, неправдоподобную непримиримость раннесредневекового иудейства по отношению к христианству.

Речь идет здесь о событиях 614 года, то есть о времени накануне образования Хазарского каганата (тогда еще отнюдь не иудаистского); в это время разразилась очередная война между Византией и Ираном, и иудеи всеми возможными средствами поддерживали Иран (между тем хазары в этот период – не позднее, чем с 622 года – выступали, напротив, в качестве союзников Византии). И вот это ни с чем, пожалуй, не сравнимое сообщение сирийской хроники о 614 годе: "…осадил Шахрбараз (иранский полководец. – В. К.) Иерусалим город (принадлежавший тогда Византии – В. К.) и покорил его мечом… Иудеи же, из-за своей вражды, покупали их (христиан. – ВК.) по дешевой цене, и они убивали их"264. Покупать у иранских воинов пленных христиан не для того, чтобы использовать их в качестве рабов, но для того, чтобы испытать наслаждение, убивая их, – это, в самом деле, нечто беспримерное даже в истории крайних проявлений религиозной вражды…

Важно добавить, что сведения об этих событиях содержатся также и в византийских хрониках, созданных Феофаном Исповедником и Георгием Амартолом, и в еврейской хронике Григория Бар-Гебрея (то есть еврея), который писал о византийско-иранской войне 614 года: «Евреи покупали христианских узников… и со злостью убивали их» (Еврейская энциклопедия. – СПб, 1908-1913, т. 5, стлб. 548). Но правдивость этих источников подвергалась сомнению как равно тенденциозных: византийцы стремились, мол, опорочить евреев, а Бар-Гебрей, напротив, похвастать их упоенной жестокой местью византийцам. Сирийская хроника ценна как беспристрастный «сторонний» источник, подтверждающий, в частности, истинность византийских и еврейских хроник (впрочем, есть еще и другой «независимый» свидетель – египетский хронист начала IX века Евтихий, но его «Анналы» почти не введены у нас в научный оборот; см. о нем в том же месте «Еврейской энциклопедии»).

Итак, борьба иудеев с христианством могла доходить до невероятных крайностей. Однако при установлении господства иудаизма в Хазарском каганате подобных эксцессов, по всей вероятности, не было, ибо никаких сведений этого рода не имеется. Правда, как доказывает в своей новейшей работе о судьбе Зихской христианской епархии А. В. Гадло, эта северокавказская православная кафедра, «как и другие кафедры… VIII в., созданные с целью проповеди христианства среди населения глубинных районов Хазарии, была ликвидирована после принятия хазарами иудаизма в качестве государственной религии в начале IX в.»265. Но ни в одном источнике нет известий о сопровождавших этот акт насилиях и жестокостях.

Между прочим, в трактате М. И. Артамонова утверждается, что "обращение хазар в иудейство (ниже ученый уточнил, что речь идет только о немногих представителях высшей хазарской знати, а вовсе не о народе, – В. К.) – бесспорный, хотя и исключительный исторический факт" (цит. соч., с. 265 – В. К.). В действительности же он не был «исключительным», ибо имел место по меньшей мере еще один такой факт – установление господства иудаизма в Химьяритском царстве, существовавшем со II века до нашей эры и до VI века нашей эры (когда оно было присоединено к Ирану) в Юго-Западной Аравии. М. И. Артамонов не знал об этом прецеденте, ибо отечественная историография Химьяритского царства стала развиваться сравнительно недавно, и занялись ею как раз Н. В. Пигулевская и ее ученики.

Основные материалы по истории иудаизма в Химьяритском царстве были подготовлены Н. В. Пигулевской еще в 1940-х годах и должны были войти в ее изданную в 1951 году книгу «Византия на путях в Индию. Из истории торговли Византии с Востоком в IV-VI вв.». Но Н. В. Пигулевская смогла опубликовать указанные материалы только в переводе этой своей книги на немецкий язык, изданном в 1969 году в Амстердаме; на русском же языке эта часть ее труда была издана уже после ее кончины, в 1976 году.

В IV-V веках Химьяритское царство в Йемене стало христианским. Один из современных продолжателей трудов Н. В. Пигулевской сообщает: "В 40-50-х годах IV века… в Южной Аравии проповедовал Феофил Индус, посланный туда императором (византийским. – В. К.) Констанцием (337-361)… Феофил обратил в христианство аравийского этнарха (правителя. – В. К.), и построил церкви… Однако значительное влияние… эта религия получила лишь в V в., после чего важнейшие политические события Южной Аравии были связаны с борьбой между иудаизмом и христианством"266.

Необходимо пояснить, что Химьяритское царство было самым цивилизованным государством всего арабского региона: «…наиболее развитой земледельческой областью Аравии, с весьма продолжительной традицией оседлой жизни, был Йемен. Еще в I тысячелетии до н.э. …Южная Аравия была процветавшей цивилизованной страной. В этой стране наряду с земледелием (высокий уровень которого обеспечивала сложная система ирригации) получило развитие ремесленное производство и торговля… Население древнего Йемена… создало свою оригинальную культуру, в том числе самобытную буквенную письменность… о былой высокой культуре древнего Йемена свидетельствуют развалины великолепных дворцов и храмов и остатки грандиозных оросительных сооружений»267.

Более того, «йеменские царства участвовали в мировой политике столетиями, – доказывает известнейший американский арабист. – Они представляли собой естественный центр как сухопутной, так и морской торговли, которая осуществлялась с помощью судов, курсировавших между Красным морем и Индийским океаном. К ним вели караванные пути из Сирии и Египта»268 и т. д.

Словом, у иудаизма были веские основания стремиться подчинить себе эту страну. И в 517 году Йусуф Зу Нувас (Масрук) – сын принадлежащего к высшей знати химьярита и еврейки – захватил власть и объявил себя царем269. В работе Н. В. Пигулевской приводится его послание о победе над химьяритами – послание, оправленное союзнику Зу Нуваса – царю государства на границе с Ираном – Хиры (Хирты):

"…я воцарился над всей землей химьяритов… Я убил 280 священников, которых нашел… и я сделал их церковь нашей синагогой. Затем… я отправился в Негран, город в их государстве. Я осаждал его в течение нескольких дней и не взял. Тогда я дал им клятвенное обещание, считая, что не следует быть верным христианам, моим врагам. Я схватил их, с тем чтобы они принесли мне свое золото, серебро и имущество. И они доставили это мне, и я взял это. Я спросил относительно их епископа Павла; они сказали мне, что он умер, но я им не поверил, пока мне не показали его гроб. Смердели его останки, и я сжег их, а также церковь, священников и всех, кого нашел укрывающимися в ней. А прочих я принуждал, чтобы они отреклись от Христа и от креста (речь идет, как ясно из контекста, о химьяритской знати. – В. К.), но они не захотели, ибо они исповедовали, что он Бог и Сын Благословенного, и они избрали для себя смерть ради Него… и я приказал убить всех их знатных. Привели к нам их жен, и мы сказали им, чтобы они отреклись, видя смерть своих мужей за Христа, пожалели бы своих сыновей и дочерей, но они не захотели. Дочери Завета (монахини) стремились, чтобы сначала убили их, но жены знатных разгневались на них и сказали: нам следует умереть после наших мужей. И все они были убиты по нашему приказу, кроме Румы, жены того, кто собирался быть там царем. Мы… убеждали ее, чтобы она отреклась от Христа и осталась жить, жалея своих дочерей, и что она сохранит все, что имеет, если станет иудейкой… я всячески хитростями убеждал ее отречься от Христа, чтобы она только сказала, что Он человек (а не Бог. – В. К.), но она не захотела. Одна же из дочерей выбранила нас за то, что мы это говорили… Я же приказал для устрашения прочих христиан, чтобы распростерли их на земле, и ее дочери были избиты так, что кровь у них пошла изо рта. После этого была отсечена у нее голова". Свидетель этих событий химьяритский христианин сообщил, что в Негране «были убиты 340 знатных»270, отказавшихся перейти в иудаизм.

Но Йусуф Зу Нувас смог удержаться у власти всего несколько лет. Его беспощадная акция против христиан вызвала широкое возмущение, особенно в соседствующем с Химьяритским царством сильном христианском государстве кушитов, расположенном на нынешней территории Эфиопии. В уже цитированной хронике сообщается: «После того как царь кушитов… узнал о гибели христиан и тирании иудеев, он распалился гневом, взял свои войска и выступил против тирана. Он захватил его, убил его, уничтожил его войска и всех иудеев в земле химьяритов. Он также поставил там царем ревностного христианина по имени Авраам» (цит. соч., с. 128).

Это произошло в 525 году, и нет сомнения, что в огромной тогда общине иудеев близкого к Химьяритскому царству Ирана (она была в то время более многочисленной, чем где-либо еще) хорошо знали о событиях в этом царстве. А в конечном счете именно из Ирана (о чем пойдет речь далее) пришли те иудеи, которые сумели подчинить себе Хазарский каганат. И, быть может, именно исходя из знания истории Зу Нуваса, они избрали путь медленного и мирного – по крайней мере, внешне – овладения ключевыми позициями в Каганате.

М. И. Артамонов, чьи слова уже цитировались, утверждал, что жившие в различных местах на территории Каганата иудеи «в качестве грамотных и бывалых людей» смогли «занять важные места», а в конце концов как-то само собой стали верховными правителями. Но, повторяю, иудеи жили и занимали «важные места» во множестве стран. В том же Йемене, то есть Химьяритском царстве, сообщает в уже цитированном труде М. Б. Пиотровский, «иудеи жили… по крайней мере со II в. н. э.». Есть «сообщения о частых переездах в Йемен иудейских священников из Тивериады». Наконец, «в Южной Аравии… издавна существовали иудейские торговые колонии, зафиксированные источниками, в частности, во II и IV вв. н. э.» (с. 43-44). Итак, казалось бы, в Химьяритском царстве были вполне благоприятные условия для перехода к иудаизму. Тем не менее попытка такого перехода, как мы видели, обернулась жестокой кровавой драмой и быстрым крахом.

Почему же в Хазарском каганате дело пошло иначе? На этот вопрос наиболее убедительно отвечает концепция талантливейшего археолога и историка С. П. Толстова (1907-1976), который еще в 1929 году приступил к изучению одного из самых древних и наиболее высокоразвитых государств Средней Азии – Хорезма, – и совершил целый ряд замечательных открытий, получивших мировое признание. Конечно, у С. П. Толстова были выдающиеся предшественники и учителя – прежде всего В. В. Бартольд (1869-1930), К. А. Иностранцев (1876-1941; погиб в блокадном Ленинграде), А. Ю. Якубовский (1886-1953), но все же подлинное открытие Хорезма принадлежит ему.

Государственность и культура Хорезма (на нижнем течении Амударьи, вблизи Аральского моря) складываются не позднее VII века до Рождества Христова271. Уже в ранний период истории Хорезма создаются величественные памятники архитектуры, вобравшие в себя изваяния и фрески, и технически совершенные системы орошения, возникает оригинальная письменность (не позднее IV века до Р. X.) и чеканка собственной монеты (II в. до Р. X.).

Обладал Хорезм и военным могуществом; вполне вероятна достоверность предания о том, что сам Александр Македонский, который в 329 году до Р. X. вторгся в Среднюю Азию, не завоевал Хорезм, а заключил с ним союз. На протяжении 1500 лет, до VIII века по Р. Х., Хорезм оставался суверенным государством, хотя и бывали периоды, когда он, сохраняя определенную автономию, входил в состав той или иной крупной державы, в частности, Ирана; кстати сказать, Хорезм населяли тогда восточноиранские племена.

О военной мощи Хорезма ясно свидетельствует тот факт, что хотя «арабские завоевания… шли с неслыханной для всего окружающего мира быстротой», и, вторгшись через Евфрат в Иран в 633 году, уже в 651 году «арабы заняли Хорасан, дойдя до р. Амударьи»272 (то есть преодолев более 2000 км), все же захватить Хорезм арабы смогли только через шестьдесят лет, в 712 году, и то в силу очень «благоприятных» обстоятельств.

Первый поход на Хорезм арабы предприняли уже в 651 году273, известны по меньшей мере два их похода в 670-680-х годах, но попытки эти оказались безрезультатными; "падение независимости державы хорезмшахов (таков был титул верховного правителя Хорезма, – В. К.), устоявшей на протяжении полных политическими бурями предшествующих столетий, падает на 712 г."274.

Что же произошло тогда в Хорезме?

Впрочем, прежде чем ответить на этот вопрос, целесообразно будет обратиться к читателям со следующим пояснением. Многим, вероятно, могло показаться, что мой рассказ слишком далеко ушел от истории Руси – ушел в страны и события, вроде бы не имеющие прямого отношения к этой истории. Но в действительности события в Хорезме и даже в дальнем Иране имеют глубинную связь с событиями на Руси; выше доказывалось, что в начальный период своей истории (IX-Х века) Русь существует непосредственно на тогдашней мировой арене, как бы вбирая в себя ее атмосферу и энергию (что, в частности, ясно выразилось в судьбе и содержании русского эпоса). И, не поняв хода вещей на Востоке и особенно в Хорезме накануне становления Руси, мы не сможем сколько-нибудь глубоко осмыслить само это становление.

Дабы проблема стала яснее, сообщу или, может быть, напомню читателям, что само пространство, в котором существовала и действовала Древняя Русь к XI веку, было намного более обширным, нежели позднее – в XII и последующих веках, – вплоть до XVIII века, до времени после Петра I! Так, уже в первой половине Х века Русь, по существу, владела низовьем Днепра и какой-то частью Крыма. Авторитетный исследователь средневековой истории Крыма (Таврики) доказывает, что к середине Х века «определенная территория… в Таврике или в непосредственном соседстве с ней… фактически принадлежала Руси»275 и русские корабли господствовали в северной части Черного моря, которое еще в 943 году арабский географ Масуди определял как «море русов, по которому не плавают другие племена, и они обосновались на одном из его берегов»276 (между тем лет за шестьдесят до Масуди, как свидетельствует арабский географ Ибн Хордадбех, Черное море называлось «море ал-Хазар»277). Название это удержалось до начала XII века, ибо в «Повести временных лет» сказано, что «Днепр втечет в… море жерелом (устьем), еже море словет Руское».

Далее, после похода Святослава на хазар Руси стали принадлежать Таманский полуостров (где с конца Х до начала XII века находилось Тмутороканское княжество Руси) и – правда, на краткий срок – низовья Волги (арабский географ Ибн Хаукаль около 977 года называет Волгу «Нахр ар-рус», то есть Русская река278.

Позднее, начиная с XII века, сосредоточившаяся на внутренних делах Русь оставляет эти территории, – притом явно без особых «сожалений» (в частности, до XV-XVI веков не известны серьезные попытки вернуть себе утраченное). И только в период с конца XVI до конца XVIII века страна постепенно возвращается к своим древним рубежам279.

Но это значит, что, стремясь понять «героическую эпоху» русской истории (то есть IX – начало XI века), необходимо исследовать взаимоотношения с граничившими тогда с Русью странами – и Византией (вернее, ее крымскими владениями), и кавказскими народами (в частности, абхазами), и тесно связанным с Ираном Хорезмом (чьи пределы простирались подчас до низовьев Волги).

Уместно здесь, забегая вперед, сказать хотя бы совсем коротко об очень существенном значении «иранского компонента» в истории Руси (культура Ирана была воспринята русскими главным образом через посредство Хорезма и, конечно, Хазарского каганата). Так, из шести главных богов языческого пантеона Руси (они названы в летописи в следующем порядке: Перун, Хорс, Дажьбог, Стрибог, Симаргл, Мокошь) по меньшей мере два – Хорс и Симаргл – заведомо иранского «происхождения», притом Хорс, бог Солнца, был центральным объектом поклонения в домусульманском (то есть до середины VIII века) Хорезме. Вместе с тем Хорс предстает на Руси даже в созданном много позднее, в конце XII века, «Слове о полку Игореве» («Всеслав князь… великому Хосрови волком путь прерыскаше»). С Хорсом связано такое существеннейшее русское слово, как «хороший»; влиятельный филолог В. Н. Топоров утверждает, что «эта связь представляется несомненной»280.

Иранские «влияния» шли на Русь в разные времена и различными дорогами, но, очевидно, наиболее существен тот факт, что в начале IX века часть хорезмийцев, находившихся до этого времени в Хазарском каганате, переселилась, вернее, эмигрировала на Русь (о чем еще будет речь), и поскольку эти переселенцы были носителями очень высокой культуры (и духовной, и материальной) Хорезма, они смогли оказать весьма значительное воздействие на жизнь Руси281, – в определенных отношениях более значительное, чем, скажем, норманны-варяги, культура и цивилизованность которых (кроме навыков военно-торгового мореплавания) отнюдь не превосходили русскую; характерно, что Русь, в частности, не восприняла скандинавских богов, а как раз напротив – варяги стали поклоняться восточнославянским божествам, в том числе и «пришедшим» из Хорезма.

И без осознания существенной роли хорезмийцев в ранней истории Руси мы многого не сможем понять. Именно поэтому поистине необходимо пристально вглядываться в давнюю историю столь, казалось бы, далекого от Руси Хорезма…

С. П. Толстов замечательно сказал о существеннейшем изъяне историографии Руси: "…к сожалению, условная граница Европы и Азии, не имеющая ни географического, ни исторического, ни этнографического значения, как-то довлеет (правильнее будет выразиться «тяготеет», ибо «довлеть» – значит «удовлетворять». – В. К.) над нашими умами. Нижнее Поволжье кажется нам лишь каким-то глубоким Hinterland'ом (нем. «тыл». – В. К.) Причерноморья и Европы, за которым лежит таинственная и дикая… степная Азия. Мы забываем, что в нескольких сотнях километров от устьев Волги лежат страны древней среднеазиатской цивилизации… что Каспийское море и степи Устюрта (плато между Каспием и Аралом. – В. К.) с древнейших времен были оживленными путями экономических и политических связей, игравших огромную роль в историческом прошлом народов… Восточной Европы. В нашей литературе, за редкими исключениями (к которым надо отнести замечательные работы В. В. Бартольда и его продолжателя А. Ю. Якубовского), Средняя Азия и Восточная Европа как бы повернуты друг к другу – где-то на Волге – спинами: одна глядит лицом на юг, в арабско-иранский мир, другая – на юго-запад, в мир византийский. Историки византиноведы и русисты, с одной стороны, и ориенталисты – с другой, еще не составляют по-настоящему сомкнутого фронта… "282.

Эта «программа» понимания истории вливается в евразийскую концепцию развития Руси и, в дальнейшем, России – концепцию, составляющую наиболее глубокую и плодотворную основу русской историософии. Без понимания изначального единства истории западной и восточной, азиатской частей Евразии невозможно понимание самой судьбы России… И С. П. Толстов в целом ряде отношений осуществил выдвинутую им программу преодоления несостоятельного «разрыва» двух регионов, которые в реальной истории пребывают в достаточно тесной взаимосвязи.

К VIII веку Хорезм представлял собой государство с исключительно высокой цивилизацией и культурой. Военное дело и торговля, строительство и разнообразнейшие ремесла, достижения ирригации, которая, помимо прочего, мощно стимулировала развитие естественных наук и многогранное собственно культурное творчество – все это находилось на высшем для тогдашнего мира уровне. Вполне закономерно, например, что родившийся около 783 года в Хорезме, а около 820 года переехавший в столицу Арабского халифата, Багдад, ученый-энциклопедист Мухаммад ал-Хорезми был крупнейшим деятелем тогдашней мировой науки. Правитель Хорезма являлся единственным в регионе носителем высшего титула «шах» («хорезмшах»).

Востоковед П. Г. Булгаков не так давно подвел определенный итог изучения международных связей Хорезма: «Развитию экономики, культуры и науки Хорезма в значительной мере способствовало положение его крупнейших городов на торговом пути, связывавшем Поволжье и другие земли Европы с Хорасаном, Ираном, центральными и южными областями халифата… …По берегу Амударьи и по самой реке осуществлялась связь Хорезма с Термезом и другими городами юга Средней Азии, которые, в свою очередь, были связаны с Индией и Китаем. Археологические находки свидетельствуют о наличии торговых связей древнего Хорезма с такими дальними землями как Египет и эллинистическое Причерноморье»283.

Словом, Хорезм был одним из узловых пунктов раннесредневековой Евразии. Хорошо известно, что в ту пору «Европу с Востоком связывала торговля, почти всецело находившаяся в руках еврейских купцов»284 и, как доказывает виднейший швейцарский востоковед Адам Мец, до Х века евреи господствовали в торговле Запада и Востока, хотя после этого времени они «уже больше не упоминаются. Подъем мусульманского торгового судоходства вытеснил чужеземных комиссионеров». В труде А. Меца собрано множество фактов о предшествующем господстве евреев в евроазиатской торговле: "…"город евреев" (Иахудийа) в Исфагане был деловым кварталом этой персидской столицы… Один еврей контролировал всю ловлю жемчуга в Персидском заливе… На Востоке их специальностью были также денежные дела… Мы располагаем сведениями о двух евреях-банкирах… Йусуфе ибн Пинхасе и Харуне ибн Имране, у которых в начале Х в. визир (то есть второе, после халифа, лицо в арабском государстве. – В. К.) сделал заем в сумме 10 тыс. динаров. Оба они, по всей вероятности, основали фирму, ибо также смещенный в 918 г. визир Ибн ал-Фурат заявил, что он имеет на счету у обоих этих евреев 700 тыс. динаров". Наконец, «основной товар, поставляемый Европой, – рабы – являлся монополией еврейской торговли»285.

Исходя из всего этого, едва ли возможно оспаривать существенную роль евреев и в ранней торговле Хорезма. Один из виднейших русских востоковедов, К. А. Иностранцев, писал286: "Название Хорезм применялось в древности как ко всей области по нижнему течению Амударьи, так и к главному городу, называвшемуся – по древним арабским географиям – также Кят. В среднеперсидском списке городов Ирана сообщается предание, по которому город Хорезм был основан «Нарсе, сыном еврейки…» Более того, «парсийские ученые Миночихердж и Моди передают это имя: „глава еврейской общины“…» Это "подтверждается сообщением о Хорезме… восходящем, вероятно, к истории Хорезма Бируни (крупнейший ученый-хорезмиец конца X-XI в. – В. К.)… В этом сообщении говорится, что согласно персидским официальным хроникам сасанидского времени (то есть III-VII вв. – В. К.) этой областью… овладел один из родственников сасанидского царя Бахрам-Гура (правил Ираном в 421-439 гг. – В. К.), главный начальник персидского войска… Этот персидский военачальник, родственник Бахрам-Гура, не может быть никто иной, как только Нарсе, брат этого сасанидского царя, сына Иедеджирда (иначе, Йездегерд; правил в 399-421 гг. – В. К.) и дочери «эксиларха», то есть главы еврейской общины в Персии, и его (Бахрам-Гура. – В. К.) наместник в восточных провинциях Ирана". Перед нами, заключает К. А. Иностранцев, «указание на существование в Хорезме еврейской общины. Добавим, что это мнение допустимо и a priori в виду соседства и тесных связей Хорезма с Хазарией, влиятельное положение в которой еврейской общины является известным историческим фактом»287.

Стоит заметить, что Нарсе, имея еврейское происхождение по материнской линии, считался «полноценным» евреем и действительно мог быть главой еврейской общины в основанном им городе Хорезме-Кяте (в особенности потому, что его тесть являлся главой еврейской общины всего Ирана)288. К VIII веку эта община, естественно, должна была играть немалую роль в Хорезме.

В самом начале VIII века в Хорезме совершается государственный переворот. Известнейший современный узбекский историк Я. Г. Гулямов говорит о нем следующее: "…в Хорезме, по-видимому, образовалась большая и сильная социальная группировка, возглавляемая Хуразадом (иначе – Хурзад, родственник Чагана – тогдашнего правителя-хорезмшаха. – В. К.) и пользовавшаяся всей полнотой власти, в то время как власть хорезмшаха носила номинальный характер… Вероятно, смысл борьбы хорезмшаха и… Хуразада, опиравшегося на низшие слои дехкан (феодалов. – В. К.) и военнослужилое сословие, заключался в борьбе за власть, которая происходила между отживающим старым дехканством и новой системой". А к этому моменту Арабский халифат уже подчинил себе южную часть Средней Азии и не раз пытался – хотя и тщетно – захватить Хорезм. Крупнейший тогда арабский полководец Кутейба ибн Муслим в 709 г. овладел Бухарой и готовился к походу на Хорезм. Но в это время, оказавшись в безвыходном положении, «хорезмшах Чаган обратился к Кутейбе с жалобой на своего… родственника Хуразада… Кутейба с тысячью конников неожиданно явился к Чагану… Собрав войско, Хуразад принял сражение с Кутейбой, но попал в плен. Убив Хуразада, хорезмшах Чаган обратился к Кутейбе… с просьбой помочь ему расправиться с людьми Хуразада»289. В результате Хорезм оказался, наконец, в подчинении у Арабского халифата и, в частности, вынужден был позднее принять мусульманство, – хотя Кутейба поставил у власти (под арабским протекторатом) шаха из хорезмской династии.

Обратимся теперь к концепции С. П. Толстова. Он прежде всего обратил внимание на сообщение великого ученого-хорезмийца Бируни (973-1048), который писал о подавлении переворота в Хорезме, совершенного под руководством Хуразада: «И всеми способами рассеял и уничтожил Кутейба всех… ученых, что были среди них»; эти ученые, отметил С. П. Толстов, "фигурируют под именем хабр (множ. ахбар), а это имя и в древнем, и в современном арабском имеет только одно значение – еврейский ученый, ученый раввин"290. Ясно, что эти самые «хабры» играли очень существенную роль в перевороте, совершившемся в Хорезме. В другой работе С. П. Толстов говорит: «Расправа Кутейбы с учеными Хорезма, беспрецедентная для этого этапа истории завоевания Средней Азии и особенно странная в связи с союзом завоевателя с местной, остающейся немусульманской династией, позволяет предполагать наличие союза между мятежными общинами и каким-то слоем местной интеллигенции, являвшейся идеологом движения». А поскольку этой «интеллигенцией» были «хабры», то есть еврейские ученые, именно иудаизм (возможно, по мысли С. П. Толстова, «не вполне „ортодоксальный“, приближенный к зороастрийским верованиям самих хорезмийцев») стал "идеологией мощного социального движения, возглавленного Хурзадом… и жестоко подавленного призванными хорезмшахом арабами… и не могло ли арабское завоевание привести к массовой эмиграции хорезмийских иудаистов в Хазарию?.. Хазарско-еврейское предание Кембриджского документа291, говорящего о воинственных иудеях-изгнанниках, делящих с хазарами боевые труды и, в конце концов, выдвигающих из своей среды царя-реформатора (утверждающего господство иудаизма в Хазарии. – В. К.), гораздо более вяжется с нашей гипотезой о потерпевших поражение в борьбе с арабами иудаизированных хорезмийцах-повстанцах, чем с гипотезой о еврейских купцах-миссионерах из Причерноморья или Закавказья". И далее об этих «повстанцах»-эмигрантах: «Изгнанные из Хорезма, они, опираясь на хазар, создали „новый Хорезм“ на Волге в виде Итиля, может быть, на месте какой-нибудь очень старой хорезмийской колонии или фактории, на месте пересечения трех путей (двух сухопутных и одного морского) из хорезмийских владений в Восточную Европу: на волжский водный путь и на Северный Кавказ, Дон и Черноморье»292.

Нельзя не сказать еще и о том, что, по убеждению С. П. Толстова, переворот Хурзада в Хорезме был связан с идеологическим наследием знаменитого иранского движения конца V-VI века, вошедшего в историю под названием маздакизма (от имени его вождя – Маздака)293. Это было «социалистическое» или «коммунистическое» по своей направленности движение, преследующее цель установления экономического равенства и общности имущества – вплоть до обращения в «коллективную собственность» женщин (поскольку богатая знать владела большими гаремами); в качестве одного из образцов «хилиастического социализма» движение маздакитов характеризуется в известном труде И. Р. Шафаревича294.

В глазах С. П. Толстова существенное доказательство связи переворота Хурзада с маздакитской «традицией» состояло в том, что, согласно сообщению арабского историка Табари, Хурзад "расправился с хорезмийской знатью, отнимая у нее имущество, скот, девушек, дочерей, сестер и красивых жен"295 (именно эта последняя «мера» вызывала особенное возмущение у противников маздакитов). С. П. Толстов усматривает определенное единство в целом ряде восстаний и движений «маздакитского» типа VIII-IX веков в данном регионе: помимо хорезмийских событий 712 года, речь идет о движениях Абу Муслима в Мерве 747 г.) и Сумбад-Мига в восточном Иране (с 775 г.), восстании «краснознаменных» в Горгане (с 778 г.; это едва ли ни первое в истории «обретение» красного знамени!), мятежах Муканны (с 770 гг.) в Бухаре и Бабека (с 816 г.) в Азербайджане и так далее.

Хорошо известно, что в «первоначальном» движении самого Маздака большую и очень активную роль сыграла значительная часть иранских иудеев во главе с эксилархом (главой общины) Мар-Зутрой (этот сюжет освещен в ряде исторических исследований)296. После разгрома движения маздакитов многие из них, в том числе и иудеи, бежали в Среднюю Азию и отчасти также на Кавказ; именно в потомках этих эмигрантов видят идеологов перечисленных выше движений VIII века – Абу Муслима, Муканны, «краснознаменных» и других; притом, помимо позднейшего (IX век) восстания Бабека в Азербайджане, дело идет о движениях именно в Средней Азии. И поэтому едва ли прав Л. Н. Гумилев, безоговорочно утверждая, что «уцелевшие маздакиты бежали на Кавказ… Связанные с маздакитским движением евреи тоже удрали на Кавказ… и очутились они на широкой равнине между Тереком и Сулаком»297 – то есть именно там, где через столетие с лишним сложился иудаистский Хазарский каганат.

Можно, конечно, предположить, что в числе иудеев, которые, в конце концов, возглавили Хазарский каганат, были и потомки участников маздакитского движения, оказавшихся на Кавказе; однако гораздо достовернее версия об их приходе к хазарам из Средней Азии, где последователи маздакизма проявили себя и раньше, и гораздо активнее, нежели в Кавказском регионе. При этом необходимо отметить, что, встав во главе Каганата, иудеи отнюдь не стремились насаждать маздакитский «коммунизм», который был нужен лишь тогда, когда задача состояла в сокрушении наличной государственной власти – как в Иране начала VI века или, позднее, в Хорезме начала VIII века. Так, у хазарского кагана, полностью подвластного иудейскому царю-каганбеку, был обширный гарем, и на него никто не покушался…

Но вернемся к трудам С. П. Толстова. Очевидно, что его мысль о «хорезмийском» происхождении хазарских иудеев в целом ряде отношений гораздо более основательна, нежели та, которая поддержана в трактате М. И. Артамонова (о ней говорилось выше), предполагавшего, что иудеи, жившие на территории Хазарского каганата, как-то само собой, «попросту», оказались у власти.

Еще важнее другое. Правомерность и, в конце концов, истинность какой-либо гипотезы уясняется в том случае, если она, гипотеза, находит подтверждение в целом ряде фактов, в особенности в «новых» фактах, которые в момент создания гипотезы были вообще неизвестны. И именно такие факты обнаружились за те полвека, которые миновали со времени появления первых работ С. П. Толстова.

Но прежде чем говорить об этих фактах, следует сообщить или же напомнить, что гипотеза С. П. Толстова была отвергнута в трактате М. И. Артамонова, вышедшем в 1962 году. Авторитет виднейшего историка хазар побудил как бы начисто забыть об идеях С. П. Толстова. Правда, М. И. Артамонов, без сомнения, небезосновательно критиковал те или иные отдельные элементы концепции С. П. Толстова. Но главные его нападки едва ли сколько-нибудь убедительны. Так, например, он утверждает, что словом «хабр» «обозначались не только еврейские, но и христианские и зороастрийские священники»298. Между тем термин «хабр» имел долгую и вполне однозначную традицию. В сказаниях об утверждении иудаизма в Химьяритском царстве (во многом похожем на Хорезм), о чем уже подробно говорилось, нередко упоминаются хабры. Так, об одном из химьяритских царей сообщается, что он внял «увещаниям двух иудейских священников-хабров…» и «устроил… суд между жрецами-язычниками и хабрами»; или: «прибыв вместе с хабрами в Йемен, Асад решил сделать иудаизм официальной религией страны. Это вызвало недовольство химьяритов; …они убили его»299.

Тем не менее, повторю, авторитет Артамонова как хазароведа заставил не считаться с работами Толстова. Только в самое последнее время А. П. Новосельцев несколько «смягчил» отношение к этим работам, заметив об Артамонове, что тот "в принципе правильно полемизируя с теорией… относительно роли Хорезма в этом событии (принятии иудаизма в Хазарии – В. К.), занял позицию практического отрицания роли хазаро-хорезмийских связей"300.

Между тем связи эти давно известны и чрезвычайно внушительны. Как сказано в обобщающем труде, «по свидетельству источников, хорезмийцы… играли важную роль в политической и экономической жизни государства хазар… Хорезмийцы сосредоточивали в своих руках командование войсками хазар, 12-тысячная гвардия Хазарии состояла в основном из хорезмийцев. В столице хазар Итиле проживало более 20 тысяч хорезмийцев. Среди них были люди различных профессий – ремесленники, торговцы, чиновники, военнослужащие, представители культуры и искусства»301.

Наиболее существенно, что данные письменных источников об огромной роли хорезмийцев в Хазарском каганате в самое последнее время были прочно подтверждены археологическими исследованиям. Так, тщательное изучение остатков хазарских «городищ» на Северном Кавказе привело известного дагестанского археолога М. Г. Магомедова к следующим выводам.

Крепости создавались хазарами в этих местах главным образом в VI-VIII веках (позднее основная деятельность Каганата была перенесена на более северные территории между Волгой и Днепром). М. Г. Магомедов разграничивает три этапа строительных работ хазар на Северном Кавказе в VI-VIII веках, причем «на втором этапе здесь не наблюдается существенных конструктивных изменений в технике строительства… Третий, заключительный строительный период, в отличие от предыдущих, выделяется полной реконструкцией оборонительных сооружений… с применением совершенно новых строительных приемов… Подобная техника кладки стен является чужой для местных строительных тенденций». Так, например, «башни, отделенные от крепостных стен, находят широкое применение в крепостном строительстве Средней Азии, особенно в фортификации Хорезма… не только в общих приемах, но и в отдельных деталях строительства фортификация древней Хазарии тяготеет к среднеазиатским традициям»302.

Таким образом, «отвергнутая» хазароведением концепция С. П. Толстова, основанная на факте массовой эмиграции из Хорезма в Хазарский каганат в начале VIII века, неожиданно находит очень существенное подтверждение. Особенно важно отметить, что М. Г. Магомедов отнюдь не ставил перед собой задачу «подкрепить» идеи С. П. Толстова; напротив, он утверждает, что "проводниками этих (хорезмийских, или, шире, среднеазиатских. – В. К.) строительных традиций были, очевидно, сами хазары, тесно связанные со среднеазиатским культурным миром еще со времен Западнотюркского каганата" (с. 143). Здесь имеется в виду, что до прихода на Кавказ, то есть до VI века, хазары находились в Средней Азии, поблизости от Хорезма (об этом говорилось выше), и, мол, принесли с собой оттуда тамошние «строительные традиции».

Однако это объяснение не выдерживает критики. Так, ведь сам М.Г. Магомедов показал, что хорезмийско-среднеазиатские «приемы» появляются только на «третьем этапе» строительства хазарских оборонительных сооружений; выходит, следовательно, что хазары лет двести не пользовались этими приемами, а затем вдруг решили их «вспомнить» (что совершенно неправдоподобно). Не менее сомнительна и другая сторона проблемы: находясь в Средней Азии, хазары были еще чисто кочевым племенем, и им незачем было овладевать хорезмийскими строительными приемами (они ничего не строили, кроме разборных юрт).

Словом, объяснить тот факт, что в VIII веке хазары вдруг начинают строить «по-хорезмийски», можно именно и только в русле концепции С. П. Толстова о массовой эмиграции из Хорезма в Хазарию после низвержения арабами Хурзада и его сподвижников. Очень характерно, что А. П. Новосельцев в своем труде о хазарах без каких-либо аргументов заявляет: «Сомнителен вывод Магомедова относительно „тяготения строительного дела“ в Хазарии к среднеазиатским образцам»303. Это нежелание принять вывод археолога обусловлено прежде всего тем, что сей вывод подтверждает «отвергнутые» идеи С. П. Толстова. И в самом деле: давняя гипотеза неожиданно оказывается способной объяснить новые (то есть ранее неведомые) факты. Это своего рода торжество гипотезы, становящейся тем самым основательной концепцией.

И А. П. Новосельцев совершенно напрасно говорит о «сомнительности» вывода М. Г. Магомедова. Дело в том, что почти одновременно с последним, но совершенно независимо от него пришел к точно такому же выводу видный археолог Г. Е. Афанасьев, работавший за тысячу километров от М. Г. Магомедова к северу, вблизи Воронежа, на раскопках хазарской крепости IX века около Дона – так называемом Маяцком городище на реке Тихая Сосна.

Отмечая, что, хотя стены крепости были воздвигнуты без фундамента, это «не является признаком слабых строительных знаний», Г. Е. Афанасьев писал: "По наблюдению архитектора В. А. Нильсена в Средней Азии «стены монументальных зданий обычно были такими толстыми, что не было необходимости устраивать фундаменты…». Толщина стен (Маяцкой крепости. – В. К.) была около 6 м … расстояние от угловых башен до ворот… 35-45 м. Это как раз то расстояние, которое отделяло одну от другой куртины в Хорезме"304.

Словом, можно без всяких колебаний полагать, что хазарские крепости (по крайней мере – некоторые) строили в VIII-IX веках хорезмийцы. И в этом – ключ к тайне могущества и высокой цивилизованности Хазарского каганата.

То, что нам известно о перевороте, совершившемся в начале VIII века под руководством родственника хорезмшаха Хурзада, ясно говорит: этот переворот поддержали значительные и очень активные силы Хорезма. Их непримиримость и к отстраненному от власти хорезмшаху, и, тем более, к ворвавшимся в страну по предательскому зову последнего арабским войскам побудила тех, кто не погиб в схватке, эмигрировать в хазарский каганат. Связи Хорезма и Каганата, несомненно, существовали и ранее (вспомним, что хазары – по сведениям ал-Хорезми – первоначально кочевали вблизи Хорезма, у Сырдарьи), а кроме того Каганат в начале VIII века вел уже давнюю и достаточно решительную борьбу с теми же самыми арабами, завоевавшими Закавказье. Поэтому хорезмийцы, во-первых, были, конечно же, приняты в Каганате как союзники – враги арабов, а с другой стороны, принесли с собой опыт очень высокой цивилизации – в военном деле, в строительстве (воздвигнутые ими крепости сами говорят за себя), ремеслах, культуре в целом.

Вместе с тем как бы на плечах хорезмийцев в Каганат пришли и иудеи (в том числе те «хабры», которых, по сообщению ал-Бируни, «рассеял» Кутейба); характерно, что вначале они не выделялись из общей массы эмигрантов и даже будто бы отказались от иудаизма: лишь позднее иудеи открыто выдвинули на первый план свою религию и затем встали во главе Каганата.

Окончательный захват арабами Хорезма совершился в 712 году; по-видимому, в том же или в следующем году эмигранты добрались до тогдашнего центра Каганата, то есть до прикаспийской части Северного Кавказа. А решающий шаг к утверждению иудаизма в Каганате был сделан, согласно мнению ряда историков, или уже вскоре после 731 года или же – что гораздо достовернее – после 764 года.

В так называемом Кембриджском послании некоего хазарского иудея, написанном через два столетия, в 940-950-х годах, история эмигрантов из Хорезма освещена, несмотря на дефекты рукописи, достаточно ясно. Правда, начало послания, повествующее о неких врагах, захвативших страну, где жили прежде, до переселения в Каганат, эмигранты, не сохранилось. Далее же сообщается следующее:

"И бежали от них (врагов. – В. К.) наши предки… потому что не могли выносить ига идолопоклонников (в устах иудеев это вполне могли быть арабы-мусульмане. – В. К.). И приняли их к себе… казарские… И они породнились с жителями той страны и… научились делам их. И они всегда выходили вместе с ними на войну и стали одним с ними народом. Только завета обрезания они держались, и некоторые из них соблюдали субботу… И оставались они в таком положении долгое время"305.

Далее сообщается, что во время очередной войны с арабами «один еврей выказал в тот день необычайную силу мечом и обратил в бегство врагов, напавших на казар. И поставили его люди казарские, согласно исконному своему обычаю, над собою военачальником»(с.114). Позднее он и начал утверждать в Каганате иудаизм.

Еврейские источники свидетельствуют, что до определенного времени пришедшие в Каганат иудеи исповедовали свою религию втайне: «…они молились в пещере и… учили своих детей молиться в пещере вечером и утром» (с.67). Крупнейший иудейский философ конца XI-XII века Иегуда Галеви писал в своей «Хазарской книге», основываясь, как он сам отметил, на бывшей в его распоряжении «хазарской летописи», что "царь и визирь пошли… на пустынные горы у моря (очевидно, Каспийского. – В. К.)… нашли ночью ту пещеру, в которой некоторый из иудеев праздновали каждую субботу… совершили над собой в этой пещере обрезание", а затем вернулись к хазарам, «настойчиво держась иудейской веры, но скрывая в тайне свое верование». Уже впоследствии «они обнаружили свои сокровенные мысли, осилили остальных хазар и заставили тех принять иудейскую веру» (речь идет, конечно, не о хазарском племени вообще, а о высшей знати). Затем они «победили своих врагов и завоевали разные страны» и «многочисленно стало их войско, дойдя до сотен тысяч» (с. 133).

В одном из еврейско-хазарских посланий принявший иудаизм военачальник, сумевший стать вторым лицом в Каганате, назван по имени – Булан, что означает по-тюркски «олень» (воюя вместе с хазарами, он, естественно, получил понятное им имя). По преданию, к Булану явился ангел, призвавший его утвердить иудейскую веру. Булан попросил ангела – "Явись… главному князю их (хазар. – В. К.), и он поможет мне в этом деле" (с. 76). Речь идет, очевидно, о верховном хазарском правителе – кагане; Булан же, после своей блистательной победы, был возведен в сан царя или, иначе (титулы, варьируются), шада, бека (каганбека).

Сообщается также, что византийский император и арабский халиф, узнав об утверждении иудаизма в Каганате, отправили туда послов с тем, чтобы побудить хазар отказаться от этой религии; однако Булан сумел противостоять их уговорам.

И еще одна характерная деталь: отец жены Булана, «человек праведный в том поколении, наставил его к пути жизни» (с. 114). Это, конечно, был один из хабров, которые упоминаются и в сообщениях об утверждении иудаизма в V-VI веках в Химьяритском царстве, и в сведениях о свержении арабами Хурзада в Хорезме.

В. В. Бартольд писал в 1922 году, что арабское «хабр» – это "еврейское хабер… – «товарищ»… оно стало употребляться подобно тому, как теперь… употребляют немецкое «Genosse» и русское «товарищ» в смысле «социалист»306. Это «хабер-товарищ» словно протягивает прямую нить из VIII в ХХ-й век…

Но вернемся к Булану и утверждению иудаизма в Каганате. Широко распространена точка зрения, согласно которой Булан стал «царем» и открыто обратился к иудаизму еще в 730-731 годах. Но этот вывод исходит из очень шаткого основания. В еврейско-хазарской переписке сообщается, что Булан захватил город Ардвил и забрал оттуда золото и серебро для строительства иудейского храма в Каганате. Вместе с тем из других источников известно, что в 730-731 годах хазары захватили город Ардебиль в Закавказье, в так называемой Кавказской Албании. Из сопоставления этих двух фактов делается вывод, что действия Булана относятся именно к этому времени. Между тем в то время Хазарский каганат еще оставался верным союзником Византии (так, в 732 году сын императора взял в жены дочь кагана), и едва ли это было бы возможно, если бы Каганат уже стал иудаистским.

Гораздо более достоверно, что первое открытое обращение к иудаизму в Каганате произошло после 763-764 годов, когда хазары, согласно сведениям ряда арабских и армянских источников, еще раз вторгались в Кавказскую Албанию под руководством хорезмийца Астархана (или, иначе, Растархана-Ражтархана)307, в ряде источников называемого также «царем». «Тархан» означает «благородный, знатный», а также «правитель»; приставка «ас», «рас», «раш» находит разные толкования.

Но, во всяком случае, «Ас(рас)тархан» – это скорее обозначение титула, нежели имя. И, конечно, очень существенно, что речь идет о хорезмийце. В последнее время хорезмийское происхождение Астархана было подвергнуто сомнению308, но один из лучших современных арабистов, Т. М. Калинина, убедительно отвела эту произвольную версию309. Она же, говоря о бесспорных тесных связях Хазарского каганата с Хорезмом в IX веке и позже, отметила, что связи эти восходят «к гораздо более раннему времени»310, – очевидно, еще к V-VI векам, когда хазары обитали вблизи Хорезма.

Что же касается «хорезмийца Астархана», есть все основания полагать, что он и Булан – одно и то же лицо; просто в одном случае употребляется тюркское имя, которым его называли, возможно, за воинские достоинства (скажем, быстр в атаке, как олень) хазары, а в другом – его начальнический титул, под которым он стал известен арабам и армянам и был запечатлен в их хрониках. Кстати сказать, можно по-разному понимать происхождение Булана-Астархана: он мог быть и хорезмийским евреем, и собственно хорезмийцем, принявшим, в конце концов, иудаизм и ставшим первым хазарским царем (беком) – иудеем. Вспомним, что принявший иудаизм химьяритский царь был сыном знатного химьярита и еврейки. Что же касается первого иудейского царя Каганата, о нем сказано в Кембриджском послании, что "его склонила на это (принятие иудаизма. – В. К.) жена его по имени Серах (еврейское имя. – В. К.), и она научила его" – с помощью ее отца-хабра311. В сочинении Иегуды Галеви, как уже упоминалось, сообщается даже, что только после своего воцарения этот – в будущем иудейский – царь принял иудаизм, а затем «царь и его визирь… тонко, мало-помалу… открыли тайну некоторым из своих приближенных людей» (там же, с. 133).

Так приоткрывается загадка постепенного «мирного» перехода Каганата к господству иудаизма. Как уже сказано, тот, кого звали Буланом и Астарханом, возможно, был не евреем, а хорезмийцем, женатым на еврейке Серах и, в конце концов, принявшим иудаизм. В связи с этим становятся ясными и причины высокой цивилизованности Каганата: многие руководящие военные, государственные, деловые должности занимали в нем эмигранты-хорезмийцы – «воспитанники» одной из наиболее высокоразвитых в то время цивилизаций – и их потомки, которым они передали свой опыт.

Окончательная победа иудаизма в Хазарском каганате совершилась при внуке Булана-Астархана – царе Обадии, у которого, по-видимому, еврейкой была не только бабушка (жена Булана Серах), но и мать (жена сына Булана). Он правил в самом конце VIII – начале IX века.

Царь (по-хазарски каганбек) Обадий (или Обадия) утвердил иудаизм в полном объеме; «Он обновил царство и укрепил веру согласно закону и правилу. Он выстроил дома собрания (то есть синагоги) и дома учения (хедеры) и собрал множество мудрецов израильских»312. Произошло это, скорее всего, в самом начале IX века. Но окончательное утверждение иудаизма в качестве государственной религии означало вместе с тем и сосредоточение всей полноты власти в руках Обадия. Из целого ряда источников известно, что и верховный правитель Каганата – тюркский каган – к этому времени принял иудаистскую религию. Но все же при Обадии ему была оставлена только символическая верховная власть, а реальные бразды правления находились с этих пор у «второго лица» в государстве, который именовался «каганбек» или «шад» («ишад»), а по-еврейски – «мэлэх» («царь»).

Наиболее объективный и подробный анализ взаимоотношений кагана, каганбека и т. д. дан в главе «Государственный строй» уже не раз упомянутого труда А. П. Новосельцева «Хазарское государство и его роль в истории Восточной Европы и Кавказа» (М., 1990, с. 134-144). Кагану оказывались самые высокие формальные почести (в том числе и каганбеком), но фактически он был превращен, по точному определению А. П. Новосельцева, «в подобие… священного жертвенного животного» (с. 137), и реальная власть целиком перешла к каганбекам – Обадию и его преемникам.

Но после того, как это ясно обнаружилось, в Каганате началось решительное и достаточно резкое сопротивление новому порядку, приведшее к жестокой гражданской войне. С. А. Плетнева доказывает, что те, кто "не принял иудейской религии, объединились против правительства. Вот что написал… спустя 100 лет Константин Порфирородный: "Когда у них произошло отделение от их власти и возгорелась междоусобная война, первая власть одержала верх, и одни из восставших были перебиты, другие убежали и поселились с турками (венграми – С П.) в нынешней печенежской земле, заключили взаимную дружбу и получили название «кабаров» («повстанцев». – В. К.). Борьба шла беспощадная, в ней гибли… и виднейшие представители иудейской знати. В числе последних были, очевидно, сам Обадия и два его сына: Езекия и Манассия. Только этим можно объяснить тот факт, что после Манассии за неимением прямых наследников власть взял в руки Ханукка – брат Обадии"313.

С. А. Плетнева исходит из генеалогии иудейских царей Каганата, представленной в «еврейско-хазарской» переписке. Правда, в «пространной» редакции того послания, на котором она основывается, Манассия назван сыном не Обадия, а Езекии; а это означает, что время правления каждого из них было еще более кратким (после смерти Обадия правит его сын Езекия, затем – его внук Манассия, но оба, очевидно, гибнут молодыми, так как после них царем становится еще живущий брат Обадия, Ханукка314; Манассия явно «не успел» родить сына, и править пришлось – вопреки порядку престолонаследия в Каганате – брату, а не сыну царя; в дальнейшем же порядок строго соблюдался).

М. И. Артамонов в ходе своих археологических работ обнаружил следы жесточайшей гражданской войны в Каганате. Речь идет о так называемом Правобережном Цимлянском городище – мощной крепости на Дону, полностью разгромленной правителями Каганата. Найденные в ней монеты, относящиеся ко времени не позже 813 года, позволяют датировать эту войну 810-820-ми годами: «В жилищах и вне их на дворе Правобережной крепости, – сообщает М. И. Артамонов, – обнаружены скелеты, главным образом женщин и детей, перебитых врагами, ворвавшимися в крепость, разграбившими и сжегшими находившиеся внутри нее постройки. В некоторых жилищах наблюдались скопления скелетов, возможно, представляющих целые семьи, вырезанные беспощадными победителями»315.

Выдающийся историк и мыслитель Л. Н. Гумилев говорит о смысле событий: "Эта война была беспощадной, так как, согласно вавилонскому Талмуду, «неиудей, делающий зло иудею, причиняет его самому Господу и… заслуживает смерть»… Для раннего средневековья тотальная война была непривычным новшеством. Полагалось, сломив сопротивление противника, обложить побежденных налогом и повинностями… Но поголовное истребление всех людей, находившихся по ту сторону фронта, было отголоском глубокой древности. Например, при завоевании Ханаана Иисусом Навином (библейский вождь XIII века до Р.Х., поселивший евреев в Ханаане, то есть Палестине, для чего было полностью уничтожено коренное население. – В. К.) запрещалось брать в плен женщин и детей и оставлять им тем самым жизнь. Даже предписывалось убивать домашних животных, принадлежащих противнику. Обадия возродил забытую древность"316.

Особенное значение имеет сообщение византийского императора Константина Багрянородного о том, что сумевшие остаться в живых повстанцы – «кабары» – убежали на запад к венграм, которые, по всей вероятности, обитали тогда в причерноморской степи, в районе нижнего течения Днепра (потом – уже в самом конце IX века – под давлением пришедших с Востока печенегов они перешли на территорию современной Венгрии).

С. П. Толстов в своих, уже цитированных, работах доказывает, что среди этих «беглецов» были и потомки хорезмийцев, которые сто лет назад эмигрировали вместе с евреями в Каганат, однако после его полной «иудаизации» оказались в остром конфликте с новыми властителями и ушли на запад, к также ушедшим из Каганата венграм (ранее венгры, по сообщению Константина Багрянородного, воевали «в качестве союзников хазар во всех их войнах»). С. П. Толстов исходил, в частности, из сообщения византийского хрониста XII века Иоанна Киннама о том, что среди венгров даже и в это позднейшее время пребывала некая общность людей «одного вероисповедания с персами»317, что и присуще было хорезмийцам (до их обращения в течение VIII века в мусульманство), – и как иранскому народу, и как восприемникам культуры Ирана.

Но повстанцы-кабары, по-видимому, ушли из Каганата не только в низовья Днепра, к венграм, но и в более северные земли – то есть на Русь. И это имеет свое весьма существенное значение для истории Руси. В последнее время появился ряд работ, где исследуется «присутствие» хорезмийцев в Киеве IX-Х веков. Нет ничего удивительного в том, что эти носители высшей по тогдашним временам цивилизации нашли свое место в жизни и культуре Руси. Но к этому мы еще вернемся.

Уход из Каганата венгров и хорезмийцев (или, по крайней мере, какой-то части последних) сам по себе уже свидетельствует об остроте той гражданской войны, которая разразилась здесь в начале IX века. Но сопротивление было все же подавлено новой властью. И Каганат по-прежнему включал в себя очень значительные массы населения – и самих хазар, и алан, и болгар, и ряд других племен.

Но уход хорезмийцев, которые, в частности, являлись первоклассными по тем временам воинами и, до утверждения окончательного господства иудаизма, верными гражданами, был слишком большой потерей для Каганата. И через какое-то время новая власть, опираясь, конечно, на давние связи с Хорезмом, сумела привлечь оттуда в Каганат целое воинство, ставшее основой ее безопасности. Это была наемная гвардия, состоявшая, согласно разновременным источникам, из 7-12 тысяч отборных кавалеристов, которые жили в Итиле вместе с семьями. Важно знать, что это были уже иные хорезмийцы – мусульмане, ибо к середине VIII века Хорезм, завоеванный в 712 году арабами, принял ислам (так, хорезмшах, правивший во второй половине VIII века, имел уже мусульманское имя Абдаллах318, начальник наемной гвардии Каганата в первой трети Х века звался Ахмад319).

Знаменитый арабский географ и историк Масуди писал в 943 году о наемных воинах Каганата: "…они являются переселенцами из окрестностей Хорезма. В давние времена: (по-видимому, за столетие до создания сочинения Масуди. – В. К.)… они переселились к хазарскому царю. Они доблестны и храбры и служат опорой царя в его войнах. Они остались в его владениях на определенных условиях, одним из которых было то, что они будут открыто исповедовать свою веру (ислам. – В. К.)… также, что должность царского визира будет сохраняться за ними… также то, что когда у царя будет война с мусульманами, они… не будут сражаться, но что они будут сражаться вместе с царем против других врагов…". Они «садятся на коня вместе с царем, вооруженные луками, облаченные в панцири, шлемы и кольчуги. Среди них имеются и копейщики… Среди восточных царей этих стран только хазарский царь имеет войска, получающие жалованье»320.

Плата наемной гвардии (в то время, как сказано, уникальной на Востоке) обеспечивалась, в частности, высокими пошлинами на провозимые через Итиль товары. Гвардия, что ясно из рассказа Масуди, имела немалые права, но в то же время к ней предъявлялись самые что ни на есть жесткие требования. Об этом рассказал арабский путешественник Ибн-Фадлан, побывавший в соседней Булгарии (Волжской) в тот же период – в 922 году. Он писал, что если царь «отправит в поход отряд, то отряд не убегает вспять никоим образом, а если он обратится в бегство, то предается смерти всякий, кто из этого отряда возвратится к царю»321. Таким образом, высокое жалованье давалось, в сущности, за самую жизнь воина…

С. А. Плетнева утверждает, что эту наемную гвардию из хорезмийских мусульман правители Каганата «использовали для борьбы с возвышающейся с каждым годом на западе Русью и христианизирующейся Аланией» (цит. соч., с. 67). Здесь необходимо только уточнить, что гвардию едва ли отправляли непосредственно на Русь, в столь далекие от Итиля земли (до Киева – более 1300 км). Гвардия должна была прежде всего охранять правительство, и она вступала в борьбу с русским воинством только тогда, когда оно приближалось к Итилю (ряд достоверных фактов этого рода зафиксирован в арабских источниках).

Военные операции против Руси осуществляло, очевидно, то алано-болгарское воинство, которое располагалось в подробно охарактеризованном выше огромном военно-хозяйственном лагере в междуречье Дона, Северского Донца и Днепра, – то есть на пограничье Каганата и Руси. Узловыми точками этих военных поселений были описанные выше мощные крепости (их открыто к настоящему времени более десятка); вокруг крепостей, как показали археологические исследования, размещались сотни и тысячи юрт, полуземлянок и наземных домов для воинов и их семей.

Характерно, что внутри каждой из этих крепостей сохранились следы всего нескольких жилищ. Исследуя одну из таких крепостей, С. А. Плетнева отмечает, что, помимо нее, была «еще одна линия обороны – земляная (с ровиком). Причем на этой значительно слабее укрепленной площадке люди селились и строились. Какой в этом был смысл? Почему они не ставили свои жилища в каменной крепости?.. хватило бы места для всех. Очевидно, для того чтобы жить в каменной крепости, нужно было иметь на это особое право. А этого права у людей, живших вокруг, не было»322. Как выяснено в другой работе С. А. Плетневой, дело здесь не только в «праве». Характеризуя рисунки и знаки, прочерченные тысячу сто лет назад на камнях одной из хазарских крепостей охранявшими ее воинами, С. А. Плетнева пишет, что «подавляющее большинство знаков нанесено на внешнем панцире стены… именно вдоль стены с внешней стороны и у ворот постоянно несли караул воины, которые, сидя (на высоте второго-третьего ряда) или стоя (шестого-седьмого ряда), чертили и рисовали на стене»323.

Стража обычно располагается главным образом внутри крепости; здесь же выясняется, что ее не впускают в крепость… С. А. Плетнева, в сущности, объяснила причину этого, заметив, что «согласно догмам иудаизма – узкой, сугубо национальной религии, – иноплеменники не могут быть истинными иудеями… Следовательно, новая религия не объединила, а наоборот разъединила»324… И крепости строились для защиты иудейских начальников не только от «внешних», но и вероятных «внутренних» врагов, – то есть собственных воинов…

Казалось бы, при таком положении дел власть в Каганате должна была быть слишком ненадежной и слабой. Но все обстояло сложнее. Во-первых, прочной опорой иудейской власти была наемная хорезмийская гвардия. С другой стороны, правители Каганата чрезвычайно умело использовали тот или иной из подвластных им народов в борьбе с другими. Это очевидно уже хотя бы из еврейско-хазарской переписки, где сообщается, например, что в конце IX или начале Х века против правителей Каганата начали войну гузы, «черные болгары» и печенеги, но тогдашний хазарский царь призвал на защиту могучее войско алан, разгромившее этих врагов. Однако тут же сообщается, что всего через два-три десятилетия, напротив, как раз «царь аланский» начал войну против правителей Каганата, и тогда царь "Аарон нанял против него (царя аланского. – В. К.) царя турок"325, – как убедительно доказывает А. П. Новосельцев, речь идет о печенегах326.

Вообще-то эта тактика использования того или иного народа для борьбы с враждебным в данный момент другим народом характерна для государственной политики той эпохи; именно так поступали тогда и византийские императоры. «Своеобразие» Хазарского каганата заключается в данном аспекте в том, что здесь дело шло о борьбе не столько с внешними, сколько с внутренними врагами, ибо, например, аланы, болгары, гузы и печенеги так или иначе входили в зону власти Каганата. То есть, говоря попросту, правители Каганата, сталкиваясь с неповиновением какого-либо из подвластных им народов, «натравливали» на него другой «свой» же народ – и это было основой государственной политики.

Так, в борьбе с Русью Каганат использовал поселенных у ее границ алан, болгар, а также венгров (которые в IX веке обитали в Причерноморье между Днепром и Доном), печенегов и, по всей вероятности, даже и восточнославянские племена древлян и уличей. А.П. Новосельцев показывает, что предводитель венгров Алмуш, который "жил, по данным Константина (Багрянородного. – В. К.) во второй половине IX в., …воевал с русами и осаждал Киев"; при этом венгры исполняли повеление «их сюзерена – Хазарии» (цит. соч., с. 209). Далее, в Новгородской летописи, отмечает историк, "упомянуты войны Аскольда с древлянами и уличами. Если вспомнить, что древляне прежде «обижали» полян, а уличи в эту пору должны были находиться в зависимости от венгров, т. е. и от хазар, то события эти легко объясняются теми же притязаниями Каганата на Полянскую (то есть Киевскую. – В. К.) землю. Еще более любопытны сведения поздних летописей об избиении Аскольдом и Диром печенегов… и гибели сына Аскольда в войне с болгарами. Печенегов в эту пору в Поднепровье не было, и, скорее всего, под ними подразумеваются хазары и венгры. Болгары же – это явно те самые черные булгары, что обитали и в низовьях Днепра, и к востоку от него на Дону и по его притокам. А они в то время зависели от хазар. Эти факты, – подводит итог историк, – дают ключ к выяснению сложного процесса объединения восточных славян, прежде всего вдоль пути «из варяг в греки», в раннее Древнерусское государство, для которого на первом этапе его существования главным был не византийский, а хазарский вопрос" (с. 210).

А. П. Новосельцев четко и плодотворно разграничивает также варяжский и хазарский «вопросы» в истории Руси: "Конечно, – пишет он, – и варяги были пришельцами для славян, которые, по летописи, их то призывали, то изгоняли. Но в отличие от хазар, просто захватывавших славянские земли, варяги появлялись не как завоеватели, а, скорее, как союзники местной знати в борьбе «племен» друг с другом и теми же хазарами. В этом коренное отличие роли скандинавов-варягов от хазар. В борьбе с последними (а хазары из земель радимичей и вятичей угрожали и северным землям славян и финнов) скандинавские дружины и их предводители утверждались в славянских землях. Можно предположить, что их успехи в этом отношении… привели к тому, что хазары (точнее – иудейские властители Каганата. – В. К.) направили на Полянскую землю венгров… ПВЛ («Повесть временных лет». – В. К.) об этом молчит. Но арабские источники середины второй половины IX в. пишут о постоянных набегах венгров на славян" (цит. соч., с. 208-209)327.

Войско Каганата, по всей вероятности, захватило Киев в 820-830-х годах. В середине IX века в Киев пришел с севера (как говорилось выше, посланный, по-видимому, Рюриком по просьбе киевлян) Аскольд, который начал войну с хазарами. Но поскольку явившийся впоследствии в Киев и свергнувший Аскольда Олег снова должен был воевать с хазарами, естественно сделать вывод, что Аскольд в своих войнах потерпел поражение и стал вассалом и данником Каганата. Это ясно выразилось в том, что в 860 году Аскольд, в отличие от своего предшественника Кия, пришел в Константинополь во главе не дружелюбного посольства, а агрессивного войска328.

Помимо русской летописи, нападение Руси на Константинополь, свершившееся 18 июня 860 года, отражено в целом ряде современных этому событию документов – византийских и западноевропейских (даже вполне точная дата события известна!). Особенное значение имеет гораздо более позднее сочинение, принадлежащее одному из наиболее выдающихся деятелей Византии, константинопольскому патриарху (1353-1376 гг., с перерывом) Филофею Кокину. По-видимому, в 1360 году, то есть к 500-летней годовщине нападения Руси на Константинополь, он сочинил «Молитву по акафисте и каноне к Пресвятой Богородице», где сказано об Ее помощи (как и в русской летописи):

«…спасла еси царствующий град от скифского воеводы, свирепого вепря онаго прегордаго кагана»329.

Возможно сомнение, что столь отдаленный во времени отклик (через 500 лет!) может быть достоверным. Однако сам текст убеждает, что патриарх Филофей основывался на неизвестном нам источнике, относящемся ко времени самого этого столь давнего события. Ведь в XIV веке никто уже не помнил о «кагане» и не мог называть русских «скифами», а их предводителя – «воеводой» этого самого «каган». Молитва Филофея Коккина дошла до нас только в древнерусском переводе, но важно знать, что славянское слово «воевода» было заимствовано греческим языком не позднее Х века330 и, надо думать, перешло в молитву Филофея из того древнего текста, на котором он основывал. Словом, сами «реалии» Филофеевой молитвы ясно говорят о том, что ее сведения восходят к источнику пятисотлетней давности.

Не исключено читательское сомнение в том, что событие 860 года столь отчетливо помнили через пятьсот лет. Но факты неопровержимо свидетельствуют именно о такой длительной памяти об этой первой атаке Руси на Константинополь. Автор обобщающего труда о «внешней политике» Руси А.Н. Сахаров, обрисовав целый ряд византийских сообщений о 860 годе, относящихся к IX-XI векам, пишет далее:

«В XII в. версию о чудесном спасении Константинополя от врагов при Михаиле III повторил в письме к византийскому патриарху Иоанну император Алексей II Комнин. В XIII в. о фактах нападения руссов на столицу империи в 860 г. упоминал император Феодор Ласкарис… Таким образом, нападение Руси на Константинополь в 860 г. на протяжении почти пяти веков неизменно становилось сюжетом греческих хроник, переписки, религиозных песнопений, благодарственных слов, проповедей, официальных циркуляров, речей… поход 860 г. не был для Византии ординарным пограничным конфликтом с одним из „варварских“ племен, а… стал из ряда вон выходящим событием… прогремевшим на весь тогдашний европейский и ближневосточный мир…»331.

А. Н. Сахаров завершил перечень византийских сообщений о событии 860 года ссылкой на высказывание императора Феодора Ласкариса, правившего в 1208-1222 годах, то есть через три с половиной столетия после похода Руси. Молитва, сложенная еще через сто сорок – сто пятьдесят лет, в 1360 году, патриархом Филофеем, не попала в поле внимания А.Н. Сахарова, но в самом ее, этой молитвы, появлении нет, как мы видим, ничего неожиданного и удивительного.

Первое дерзкое нападение на Империю войска до того неведомых ей «россов» должно было, очевидно, сохраниться столь долгий срок в исторической памяти. Особенно если учитывать, что ответом на это нападение явилась начавшаяся в том же 860 году «хазарская миссия» посланцев патриарха Фотия – святых Кирилла и Мефодия.

Л. Н. Гумилев обратил пристальное внимание на самый характер военных действий Руси против византийцев в более позднем походе на Константинополь, состоявшемся в 941 году. Он писал, исходя из летописного рассказа об этом походе: "…начались такие зверства, которые были непривычны… Русы пленных распинали (sic!332), расстреливали из луков, вбивали гвозди в черепа; жгли монастыри и церкви, несмотря на то, что многие русы приняли православие еще в 867 г. (об этом говорилось выше – В. К.). Все это указывает на войну совсем иного характера, нежели прочие войны Х в. Видимо, русские воины имели опытных и влиятельных инструкторов…"333, – разумеется, «инструкторов» из Хазарского каганата. Кстати сказать, Л. Н. Гумилев напрасно не обратил внимания на рассказ константинопольского патриарха Фотия – непосредственного свидетеля и участника более ранних трагических событий 860 года – то есть первого нападения Руси на византийцев. Фотий в своих знаменитых беседах «На нашествие россов», произнесенных сразу же после этих событий, говорил, что напавший враг «истребил живущих на этой земле… не щадя ни человека, ни скота, ни снисходя к немощи женщин, не жалея нежности детей, не уважая седину старцев, не смягчаясь ничем, от чего обыкновенно смягчаются люди, даже дошедшие до свойства зверей, но всякий возраст и пол поражая мечом. Можно было видеть, как младенцы, отторгаемые от сосцов, лишаемы были молока и самой жизни и готовым гробом для них были – увы! – те скалы, о которые они были разбиваемы… Эта свирепость простиралась не только на человеческий род, но жестоко умерщвляла и всех бессловесных животных: волов и лошадей, птиц и прочих, какие только попадались…»334.

Последнее явно поразило патриарха Фотия, но выше было приведено суждение Л. Н. Гумилева об именно таком «способе» ведения древнейших войн в Палестине – способе, который «возродили» правители Хазарского каганата. Как сказано в Ветхом завете о необходимом поведении иудеев в отношении врага: «…и истреби все, что у него; и не давай пощады ему, но предай смерти от мужа до жены, от отрока до грудного младенца, от вола до овцы, от верблюда до осла» (Первая Книга Царств, 15, 3); кстати сказать, даже за не совсем полное следование этому требованию израильский царь Саул был свергнут с престола… Хазарские правители вели войны именно так, что подтверждает их собственная переписка, где сказано, например, о нападении иудейского военачальника Песаха на крымские владения Византии: "…и пошел он в гневе на города Романа (византийского императора. – В. К.) и избил и мужчин и женщин… и поразил всех оказавшихся из них там и умертвил мечом"335.

Ни в каких рассказах о позднейших войнах Руси, уже не руководимых хазарскими «инструкторами», нельзя найти и намека на подобное тотальное смертоубийство. В «Истории» византийца Льва Диакона подробнейшим образом и с негодованием рассказывается о состоявшемся через тридцать лет после похода 941 г. Святославовом походе на Константинополь (уже без хазарского «руководства»), и никакие действия описанного рода не упоминаются…

Нельзя не сказать здесь о том, что Л. Н. Гумилев, стремясь раскрыть суть похода Руси на Константинополь в 941 году, опирался почему-то только на рассказ летописи, не учитывая «оригиналы» этого рассказа; ведь русские летописцы широко использовали византийские хроники. И те подробности, которые привел Л. Н. Гумилев из летописного сообщения о поведении русского войска в Византии в 941 году, изложены сильнее и яснее в византийской хронике, созданной вскоре после самого события:

«Много злодеяний совершили росы… из пленных одних распинали на кресте, других вколачивали в землю, третьих ставили мишенями и расстреливали из луков. Пленным же из священнического сословия они связали за спиной руки и вгоняли им в голову железные гвозди. Немало они сожгли и святых храмов»336.

Все это происходило во время правления императора Романа I, о котором в хазарском документе, известном под названием «Кембриджского», сказано: "…было гонение на иудеев во дни злодея Романа. И когда стало известно это дело моему господину (царю-каганбеку Иосифу. – В. К.), он ниспроверг множество необрезанных"337, то есть казнил большое количество христиан. Еврейский историк Ю. Д. Бруцкус писал по этому поводу: "Наш источник говорит о том, что «злодей Романус» возбудил жестокие преследования против евреев в Византии, что вызвало репрессалии со стороны царя Иосифа… Мы находим упоминание о них («жестоких преследованиях». – В. К.) у Масуди, известного арабского писателя Х в.: «…византийский император Арманус принуждал всех евреев своего царства к принятию христианства. Многие евреи удалились вследствие этого из Византийского царства в хазарскую землю…»338.

Важно обратить внимание на смысловые «оттенки» сообщений. Ю. Д. Бруцкус определяет политику императора Романа как «жестокие преследования», а действия царя Иосифа – как некие неясные «репрессалии»; между тем дело шло в первом случае о требовании к иудаистам принять христианство или же покинуть пределы Византийской империи, а во втором – о казни хазарскими иудаистами христиан за то, что они христиане. Арабский автор был не только «нейтрален», но даже, без сомнения, враждебен Византии, и тем не менее он сообщает лишь о «принуждении» евреев принять христианство или же «удалиться» из Византии.

Во всем этом необходимо разобраться, – иначе мы не сможем понять действия войск Руси в 860-940-х годах по отношению к Византии.

Уже не раз упоминался один из самых выдающихся деятелей византийского христианства святой Фотий, который был патриархом Константинопольским в 858-886 годах (с перерывом в 867-877), но играл важнейшую роль в церковной политике и ранее, с 840-х годов. Он был горячим и волевым распространителем христианства; так, именно его учениками и исполнителями его замысла являлись первоучители славянства святые Кирилл и Мефодий. По инициативе Фотия состоялось крещение Моравии, Болгарии и первое утверждение христианства на Руси в 866-867 годах. Трудно усомниться в том, что именно он настаивал и на обращении в христианство иудаистов, находившихся на территории Византии.

Разумеется, «приказ» креститься или же покинуть государство – это чисто средневековое решение проблемы, закономерное в IX-Х веках, но неприемлемое для правового и этического сознания в нашу эпоху. Однако можно все же «понять» жившего тысячу с лишним лет назад патриарха. Христианство не только определяло всю жизнь Византии, но и было по доброй воле принято в целом ряде соседних государств; между тем внутри Византии обитали (и играли немалую роль) многие десятки, а может быть и сотни тысяч людей, исповедующих религию, которая по своей сути враждебна христианству.

Сообщение о попытке крестить византийских иудаистов во второй половине IX века содержится в жизнеописании императора Василия I (867-886), составленном впоследствии, в середине Х века, его внуком Константином Багрянородным. Давно установлено, что внук стремился приписать все инициативы (например, крещение Болгарии, состоявшееся, как точно известно, до восшествия Василия I на престол, а также и первое крещение Руси в 866-867 годах) своему деду. Гораздо достовернее представление, что религиозно-церковные инициативы того времени принадлежали святому Фотию, фактически возглавившему Константинопольскую патриархию еще в 857 году. И есть все основания заменить в цитируемом тексте слово «царь» словом «патриарх»: "…царь не устранился и не отступился от апостольских дел, но прежде всего уловил в сети Христовы… жестокосердый сам по себе народ иудеев. И вот он приказал им явиться на диспут с доказательствами своей веры и показать, что доводы их прочны и неколебимы, или, уверовав, что Христос – глава Закона и пророков и что Закон – не более как тень, рассеиваемая сиянием солнечного света339, обратиться к учению Господа и креститься… У многих снял царь пелену с глаз и обратил в веру Христову, хотя немало их, когда он ушел из этой жизни, яко псы вернулись к своей блевотине…" Далее сообщается, что "точно так же обошелся он (царь. – В. К.) и с болгарским племенем"340; однако хорошо известно, что Болгария приняла крещение в 864-865 годах, а Василий стал императором только в 867 году. Вполне естественным будет прийти к выводу, что и попытка крестить иудаистов относится к более раннему времени и была предпринята энергичным поборником распространения христианства святым Фотием, а не императором Василием. И, конечно, именно Фотий, а не малообразованный Василий устроил конфессиональный диспут с византийскими иудаистами. По-видимому, именно в ответ на это иудаистский Хазарский каганат организовал нашествие флота Руси летом 860 года на Константинополь, нашествие, в ходе которого, по сообщению тогдашнего папы римского Николая I, «сожгли церкви»341, а помимо того, в соответствии с древнеиудаистскими заветами, «свирепость – по свидетельству патриарха Фотия, – жестоко умерщвляла и всех бессловесных животных… лежал вол и около него человек, дитя и лошадь получали общую могилу, женщины и птицы обагряли кровью друг друга»342.

Как уже говорилось, ничего подобного не было в истории всех других войн Руси, и такую «практику» можно объяснить только распоряжениями руководивших походом на Византию властных лиц Каганата.

В Константинополе, без сомнения, стало известно, откуда и кем было направлено войско Руси, ибо уже осенью 860 года патриарх Фотий и тогдашний император Михаил III посылают великих мужей Кирилла и Мефодия для переговоров не в Киев (хотя, возможно, они потом побывали и в Киеве), но к хазарскому кагану, чья резиденция находилась тогда, в 860 году, еще не в волжском Итиле, а на Северном Кавказе, в Семендере. В «Житии Мефодия» сказано: "Настало же время такое, и послал цесарь за Философом (св. Кириллом. – В. К.), братом его, чтобы пошел к хазарам и чтобы взял его к себе в помощь. Были же там евреи, что сильно хулили христианскую веру"343. А вскоре, в 863 году, Кирилл и Мефодий создали славянскую письменность, с помощью которой Византия, в частности, должна была превратить славян, и в том числе русских, в своих союзников и друзей. Уже в 866 году христианство, как было отмечено выше, пришло в Киев.

Говоря о начале христианства в Киеве, никак нельзя не коснуться достаточно широко распространенного представления, согласно которому провозвестниками русского православия были именно великие первоучители славянства святые Кирилл и Мефодий. Правда, это воззрение, отстаиваемое еще в середине XIX века выдающимся историком русской церкви митрополитом Московским Макарием (М.П. Булгаковым)344, многими (в частности, и ныне О. М. Раповым) оспаривалось. Но едва ли есть основания вообще отвергнуть эту вдохновляющую концепцию.

Полная уверенность в том, что святые Кирилл и Мефодий первыми проповедали христианство на Руси, выражена в сочинении одного из крупнейших русских славистов В. И. Ламанского (1833-1914)345. Уже в наше время это мнение высказал видный филолог-славист А. С. Львов346. Убедительно говорится об этом в труде знаменитого историка русской Церкви и общественного деятеля А. В. Карташева (1875-1960; с 1919 года в эмиграции).

Речь идет о том, что святые Кирилл и Мефодий, посланные вслед за нападением Руси на Константинополь в 860 году в Хазарию (откуда и был «направлен» поход Аскольда), побывали затем и у русских. А. В. Карташев исходил, в частности, из свидетельства рукописи XV века, сохранившейся в вологодском Спасо-Прилуцком монастыре; здесь сказано о деянии "преподобного отца нашего Мефодия, епископа Моравьска, учителя руськаго… Кирилл же умоли брата своего Мефодь итти с собою, яко умеяше язык словеньск". Тут особенно важно, что, как известно из древнейших источников, именно Мефодий владел с самого начала славянским языком и, значит, посылая его вместе с Кириллом к хазарам, Византия ставила цель воздействовать не только на хазар, но и непосредственно на Русь. А. В. Карташев ссылается и на новгородскую рукопись того же XV века, но восходящую, по-видимому, к XI-XII векам: «…древле приходи в Русь философ учити… ему же имя Кирилл»347.

Но эти свидетельства – не самый существенный аргумент А. В. Карташева, ибо ведь вполне можно их оспорить, утверждая, что перед нами – возникшая позднее легенда, стремившаяся возвеличить русское христианство, возводя его к великим первоучителям славян. Главное доказательство А. В. Карташев усматривает в самом тексте древнего жития святого Константина-Кирилла, созданного еще в 870-х годах, но позднее не раз переработанного. В содержащемся здесь достаточно пространном рассказе о миссии к хазарам, "как будто две разных миссии… слиты в одну и смешаны до непонятности… (это «смешение», очевидно, совершилось при позднейших переделках жития – В. К.). А . именно: как будто все должно происходить во дворце в присутствии самого кагана. Между тем мы вдруг чувствуем, что споры происходят под открытым небом, на лоне природы, в простонародной толпе. И диалог ведется не с учеными книжными начетчиками, не с иудеями и мусульманами, а с неграмотными язычниками и даже врагами ученых и грамотных. Все это не подходит к хазарам" (там же с. 79). И, утверждает А. В. Карташев, «вторая» миссия святого Кирилла совершается на Руси.

Опровергнуть этот вывод историка не так уж легко, ибо в «хазарской» части жития Кирилла в самом деле имеются заведомо разные «пласты». Сначала Кирилл спорит с убежденными иудаистами, а в конце рассказа обращается к людям, которые явно не принадлежат ни к иудаизму, ни к мусульманству. И один из этих людей "сказал… приятелям евреев: "С Божьей помощью гость этот (Кирилл. – В. К.) ниспроверг наземь всю гордыню сарацинов, а вашу отбросил на иной берег, как нечто нечистое". И сказал всем людям: "Как дал Бог власть над всеми народами и совершенную мудрость христианскому (то есть византийскому. – В. К.) цесарю, так дал ему и самую лучшую Веру из всех, и без нее никто жить не может жизнью вечной".

И далее следует своего рода вывод слушателей Кирилла: «…повелеваем, что с этого дня понемногу, кто может, пусть крестится по своей воле, если пожелает. А тот из вас, кто… еврейские молитвы читает, или держится веры сарацинской, скоро смерть от нас примет»… Крестились же из них двести человек, отказавшись от мерзостей языческих…"348.

А. В. Карташев говорит об этом эпизоде жития: "…все происшедшее относится не к столице, а к какой-то провинции хазарской (как будет показано ниже, Русь именно в это время была подчиненной «провинцией» Хазарского каганата. – В. К.), где иудейство и ислам были чужими и даже вражескими религиями… речь идет об особом народе, а не о хазарах… Таким образом, хазарская миссия в центр страны, в столицу, к кагану, не исключала для Константина Философа, а включала в себя и его особую «провинциальную» миссию в русскую часть Хазарии, к тем руссам, которые недавно нападали на греков" (цит. соч., с. 82).

Целый ряд историков стоит на той точке зрения, что в цитированном тексте имеются в виду все же не русские, а какие-то хазары-язычники. Однако вопрос – по крайней мере пока – не может быть решен окончательно. И поэтому воззрение, согласно которому первыми провозвестниками Православия на Руси были именно святые Кирилл и Мефодий, обладает правом на существование. Признание истинности сообщений о русской миссии Кирилла и Мефодия не противоречит сведениям о позднейших событиях. В 861 году великие первоучители славян побывали (еще до своей моравской миссии 863 года!) на Руси, а позднее, в 866 или 867 году, на Русь был уже послан из Константинополя епископ.

Христианское «посольство» святых Кирилла и Мефодия к хазарскому кагану, а затем к русскому князю целиком и полностью «соответствует» тогдашнему положению вещей и замечательно проясняет всю ситуацию. Вместе с тем не приходится сомневаться, что Каганат впоследствии вновь совершил нападение на Русь и в той или иной мере «подавил» христианство в Киеве (достоверно известно, например, что в 932 году Каганат заставил отказаться от христианства алан). Это привело и к возобновлению атак Руси на христианскую Византию.

Давно уже уяснено, скажем, что поход Руси на Константинополь, совершившийся через восемь десятилетий, в 941 году, был «выступлением… направленным хазарами» и даже был непосредственно «организован с ведома и при сочувствии хазар»349, хотя избранное М.И. Артамоновым слово «сочувствие» слишком «мягкое» определение. Вернее высказался об этом походе другой историк, Ю. Д. Бруцкус, отметив, что он был совершен «по наущению хазарского царя»350. При этом важно иметь в виду, что сей историк всячески «идеализировал» Каганат, без каких-либо доказательств утверждая, что последний создал немало «культурных ценностей» (с. 3) и подготовил-де «к государственной жизни те южные области, из которых в Х веке русские дружины сколотили (!) Киевское великое княжество» (с. 19).

Ю. Д. Бруцкус только сетует, что "внутренние связи этого пестрого государства (Каганата. – В. К.), в котором насчитывалось 25 подчиненных народов351, были очень слабы вследствие немногочисленности основной культурной народности, окруженной варварскими племенами" (с. 15).

Тот факт, что в походе 941 года (предпринятом – согласно его собственному слову – «по наущению» этой самой «культурной народности») византийских христиан, как сообщает «Повесть временных лет», «одних распинали, в других же, расстанавливая как мишени, стреляли, хватали, связывали назад руки и вбивали железные гвозди в макушки голов», Ю. Д. Бруцкуса почему-то не смущает…

Но решительно не соглашаясь с «оценками», которые дает этот историк Хазарскому каганату, следует признать верность целого ряда рассуждений, содержащихся в его работе. Так, он вполне обоснованно говорит о "долголетней борьбе между хазарами и русскими, тянувшейся в течение целого столетия от взятия Киева Аскольдом около 830 года до разрушения Белой Вежи (Саркела) Святославом в 963 году… эта борьба составляет основной фон (точнее – ход. – В. К.) всей начальной истории Киевской Руси" (с. 18); даже «в сороковых и пятидесятых годах Х века хазарское царство еще было очень сильно, простиралось от Оки и Волги до Кавказского хребта и Крымского побережья и успешно выдерживало натиск… славяно-руссов» (с. 30).

И прямым отражением, доказывает Ю.Д. Бруцкус, "упорной борьбы, которая велась с переменным счастьем между варяго-руссами и иудео-хазарами в южных степях, являются… известные былины о борьбе Ильи Муромца с Жидовином-богатырем, пришедшим из земли Жидовской в «степи Цецарские» под «горою Сорочинскою»… Рассказ хазарского еврея о расправе детей Израиля над русскими дружинниками в земле Цесарской (византийской) у крепости Шуршунской (то есть Херсонесской. – В. К.) может объяснить нам и былинные названия «степей Цецарских» и «горы Сорочинской», где Жидовин напал на Добрыню Никитича" (с. 44).

Это узкое приурочивание былины к сражениям в Крыму на рубеже 930-940-х годов не очень убедительно, ибо эпос «отражает» скорее целую эпоху, нежели отдельные события. Но так или иначе в этой былине открыто и недвусмысленно запечатлена борьба Руси с Хазарским каганатом.

До самого последнего времени былины, как правило, изучались не в качестве исторического источника в подлинном смысле этого слова; они представали в работах, затрагивающих проблему «историзма» былин, главным образом или даже только как своего рода поэтический «комментарий» к сведениям летописи, – хотя едва ли не большинство серьезных исследователей русского эпоса пришло к выводу, что былины создавались раньше, чем летопись, и, следовательно, их надо изучать как самостоятельный и, в частности, более древний исторический источник.

Нельзя не сослаться здесь на недавнюю работу историка-источниковеда, в которой сообщается, что "последние годы отмечены особым интересом к новой отрасли знания, условно названной устной историей (oral history)… В 70-е годы во многих странах произошла институционализация (проще будет сказать – узаконение. – В. К.) устной истории в качестве самостоятельной ветви исторической науки… Устная история… и писаная история… – две последовательные стадии развития исторических знаний… Устная история в форме эпоса, сказаний, легенд, генеалогий явилась самой ранней формой исторического сознания… Основной формой устной исторической традиции на Руси, как известно, являлись былины"352 и т. д.

Однако, повторю, до сего времени былины изучаются, в сущности, вовсе не как наиболее ранний и потому, в частности, вполне «самостоятельный» исторический источник, а как некое «приложение» к. летописям; в былинах обычно стремятся «отыскать» то, о чем сообщает более поздний источник – «Повесть временных лет». И для таких «находок» оказывается, например, вполне достаточным совпадение имен былинных и летописных персонажей (как будто одно и то же имя не могло носить множество людей, живших в самые разные времена!). Остается надеяться, что былины начнут, наконец, изучать как более ранний, нежели летописи, и совершенно самостоятельный источник.

И именно с этой точки зрения обратимся к былине об Илье Муромце и Жидовине.

Очень характерно, что Ю. Д. Бруцкус, упоминая об изображенном в былине поражении Добрыни, умалчивает о последующей, воспетой в этой самой былине победе Ильи Муромца над Жидовином. Но прежде чем говорить о былине как таковой, нельзя не отметить, что это поистине гениальное произведение, записанное еще в 1840-х годах в Архангельской губернии, подверглось после 1917 года своего рода изгнанию: несмотря на то, что различные сборники былин издавались в 1930-1950-х годах десятки раз, впервые в послереволюционное время это творение появилось в печати только в 1958 году, в составленной А. М. Астаховой научной антологии «Илья Муромец» (здесь было бы просто неприлично «опустить» эту былину), изданной малым, десятитысячным тиражом.

Прямо-таки замечательно, что видный исследователь народного творчества Н. П. Андреев (1892-1942), издавая в 1938 году антологию «Русский фольклор», не мог вообще отказаться от публикации этой прекраснейшей былины, но, не имея возможности напечатать ее целиком, представил читателю такие ее фрагменты, где нет речи о Жидовине353. И только в совсем недавнее время В. И. Калугин сумел опубликовать это драгоценное звено русского эпоса пристойным тиражом 300 тыс. экземпляров в составленной им антологии354.

В былине речь идет о том, как

Под славным городом под Киевом,
На тех на степях на Цицарских
Стояла застава богатырская…
Один из «братцев» этой заставы,
Добрыня Никитич езди ко синю морю…
В чистом поле увидел ископоть355 великую,
Ископоть велика – полпечи…
…Из этой земли из Жидовския
Проехал Жидовин могуч богатырь…

И Добрыне поручают настичь и победить Жидовина (который, понятно, воплощает в себе всю мощь Хазарского каганата). Но когда этот «могуч богатырь» начал битву с Добрыней,

Сыра мать-земля всколебалася,
Из озер вода выливалыся,
Под Добрыней конь на коленцы пал.
Добрыня Никитич млад
Господу Богу возмолится
И Мати Пресвятой Богородице:
– Унеси, Господи, от ахвальщика, —
Под Добрыней конь посправился,
Уехал на заставу богатырскую…
И теперь уже
Говорит Илья Муромец:
– Больше некем аменитися,
Видно ехать атаману самому.

Начинается тяжкое сражение; русский эпос нисколько не преуменьшает силу и опасность врага:

Бились, дрались день до вечера,
С вечера бьются до полуночи,
Со полуночи бьются до бела света.
Махнет Илейко ручкой правою, —
Поскользит у Илейка ножка левая,
Пал Илья на сыру землю:
Сел нахвальщина на белы груди,
Вынимал чинжалище булатное,
Хочет вспороть груди белыя,
Хочет закрыть очи ясныя,
По плеч отсечь буйну голову…
Лежит Илья под богатырем,
Говорит Илья таково слово:
– Да не ладно у святых отцев написано,
Не ладно у апостолов удумано,
Написано было у святых отцев,
Удумано было у апостолов:
«Не бывать Илье в чистом поле убитому»,
А теперь Илья под богатырем! —
Лежучи у Ильи втрое силы прибыло:
Махнет нахвальщину в белы груди,
Вышибал выше дерева жарового356,
Пал нахвальщина на сыру землю,
В сыру землю ушел до-пояс.
Вскочил Илья на резвы ноги
Сел нахвальщине на белы груди…
По плеч отсек буйну голову…

Здесь невольно вспоминается древнегреческий миф об Антее, который обретал неисчерпаемую силу, соприкасаясь со своей матерью Геей – то есть землей. Но образ-символ русского эпоса не только сложился, конечно же, независимо от древнегреческого, но и имеет совершенно иной смысл. Ведь связь Антея с землей предстает, в сущности, как своего рода «слабость»; достаточно оторвать его от земли, и он побежден. Между тем в русской былине так или иначе воплощено осознание нераздельной связи Ильи с родной «сырой землей» – связи, которая противопоставлена «беспочвенности» его врага…

Еще в 1852 году Алексей Хомяков писал, что эта былина (он, согласно тогдашнему словоупотреблению, называл ее «сказкой») «носит на себе признаки глубокой древности в создании, в языке и в характере… Ни разу нет упоминания об татарах, но зато ясная память о козарах, и богатырь из земли Козарской, названной справедливо землею Жидовскою, является соперником русских богатырей; это признак древности неоспоримой… Спокойное величие древнего эпоса дышит во всем рассказе, и лицо Ильи Муромца выражается, может быть, полнее, чем во всех других, уже известных сказках. Сила непобедимая, всегда покорная разуму и долгу, сила благодетельная, полная Веры в помощь Божию, чуждая страстей и – неразрывными узами связанная с тою землею, из которой возникла»357.

В середине XIX века, когда А. С. Хомяков написал свое цитируемое сочинение, русский богатырский эпос в сущности только начинали действительно изучать. И, как мы видим, Алексей Степанович был склонен связывать с противостоянием хазарам только одну – несущую в себе, по его словам, «признаки глубокой древности» – былину (менее «древние» казались порожденными «монгольской эпохой»). В наше же время, например, известный исследователь богатырского эпоса В. П. Аникин (его труд цитировался выше) связывает с борьбой против Хазарии этот эпос в целом. Но естественно ставить вопрос о конкретных подтверждениях такого вывода.

Как уже отмечалось, в одной из самых архаических, то есть также несущей в себе «признаки глубокой древности», былин, «Вольх Всеславьевич», речь идет о взятии вражеской «белокаменной крепости», – что не может быть отнесено к борьбе ни с печенегами, ни с половцами, ни с монголами, которые не строили крепостей. Нельзя не сказать и о том, что мы располагаем очень давней полноценной записью этой былины: она вошла в составленный четверть тысячелетия назад рукописный сборник Кирши Данилова. В былине нет никаких упоминаний о «татарах» (имя которых, о чем уже говорилось, во многих былинах заменило имя более ранних врагов); Киеву угрожает нападением и разорением «Индейский царь», а «могуч богатырь Вольх Всеславьевич», узнав о смертельной опасности, сам идет (подобно князю Святославу) в поход «со всею дружиною хороброю» в «царство Индейское» и уничтожает врага.

Очень близка к тексту сборника Кирши Данилова сделанная через полтора столетия, в самом конце XIX века, запись выдающегося собирателя А. В. Маркова (см. его «Беломорские былины», № 51); речь также идет о войне с «Индейским царством», только герой имеет здесь отчество «Святославьевич». Однако в других поздних записях этой былины вместо «Индейского царства» говорится о «Золотой Орде» или «Турецземле», что невозможно понять иначе, как замену первоначального врага на более позднего – замену, продиктованную, быть может, и простым непониманием сказителей: о каком таком столь опасном для Руси «Индейском царстве» говорится в дошедшей до них былине?

Правда, в некоторых русских былинах иного содержания – не собственно героических, богатырских, а, как определил их, например, В. Я. Пропп, «новеллистических» – прежде всего былине «Дюк Степанович» – также фигурирует некая «Индия», хотя и отнюдь не выступающая в качестве враждебной Руси земли. Поскольку реальные связи Руси с Индией возникли сравнительно поздно, – едва ли ранее знаменитого путешествия Афанасия Никитина (при Иване III) – появление «Индии» в былинах нередко пытались объяснить воздействием византийского «Сказания о Индийском царстве», созданного в XII веке и, возможно, уже в XIII веке переведенного на Руси. Однако в исследовании В. Б. Вилинбахова и Н. Б. Энговатова «Где была Индия русских былин?» убедительнейшим образом доказано, что Индия былины «Дюк Степанович» – это древняя западнославянская (впоследствии онемеченная) «Индия-Виндия» на побережье Балтийского моря между реками Одер (Одра) и Эльба (Лаба) – с которой у Киевской Руси были длительные торговые и иные взаимоотношения (см: Славянский фольклор и историческая действительность. М., 1965, с. 99-108). Эта славянская «Индия» вовсе не была враждебным для Руси царством, и указанное исследование, естественно, не касается былины «Вольх Всеславьевич».

Если же говорить об «Индейском царстве» в былине «Вольх Всеславьевич (или Святославьевич)», есть существенные основания полагать, что первоначально речь шла об Иудейском царстве, но значительно позднее, когда существовавший в IX-Х веках иудейский Хазарский каганат выветрился из исторической памяти, а реальная азиатская страна Индия, напротив, обрела известность на Руси, «Иудейское» было заменено по созвучию «Индейским». В других записях былины о Волхе «Иудейское царство», как уже говорилось, заменилось «Золотой Ордой» и «Турец-землей», – возможно и потому, что некое опаснейшее для Руси «Иудейское царство» представлялось поздним сказителям чем-то совершенно неправдоподобным.

Эта постановка вопроса, конечно, нуждается в доказательствах, к которым я и обращусь. Начнем с того чрезвычайно существенного факта, что до нас дошли записи древнерусского творения, которое являет собой в сущности разновидность былины, и в ряде его вариантов речь идет о смертельной борьбе именно с Иудейским царством, – «Егорий Храбрый». Это произведение обычно относят не к былинам, а к жанру «духовных стихов», но как обоснованно писал виднейший исследователь обоих жанров, Б. М. Соколов, некоторые "духовные стихи эпического склада (в их число входят «Егорий Храбрый», «Федор Тырянин» и др. – В. К.)… не отделяются от былин и идут (у народных сказителей. – В. К.) под общим названием старин". Сам образ Егория имеет «довольно много общих черт с образом былинного богатыря» (Соколов Б. М., Русские фольклор. Вып. 1., М" 1929, с. 72, 75); Егорий не только совершает духовные подвиги, но и «палицей железной» поражает «иудейского царя».

В подоснове древнерусского духовного стиха-былины о Егории Храбром лежит, в конечном счете, предание о жившем в древнехристианские времена, в конце III – начале IV вв. римском полководце Георгии, который стал христианином и даже проповедником новой Веры, за что после жестоких мучений был по повелению гонителя Христианства императора Диоклетиана (284-305 гг.) обезглавлен; позднее его причислили к лику святых великомучеников. Следует отметить также, что в Византии был распространен и другой вариант предания, в котором со св. Георгием расправлялся не римский император Диоклетиан, а «персидский царь Дадиан» (вспомним, что языческий Иран в течение долгого времени противостоял христианской Византии). В конечном счете образ св. Георгия стал достоянием Руси (как и многих других принявших Христианство стран).

Выше говорилось, что первыми христианскими святыми, обретшими высшее почитание на Руси, были Николай Чудотворец (есть основания полагать, что уже в конце IX века в Киеве был создан храм св. Николая) и Илья (в 940-х годах в Киеве имелась соборная церковь св. Ильи). Одноименные герои (о чем также шла речь) «вошли» в русский былинный мир. Возможно, несколько позднее, но все же достаточно рано обрел у нас самое высокое почитание и св. Георгий (церковь его имени существовала уже в первой половине XI века). Едва ли случайно Владимир Святославич окрестил своего родившегося, по-видимому, в 989 году (то есть сразу после официального принятия Христианства) сына именем Георгий (правда, он был известен по своему языческому имени – Ярослав Мудрый).

Кстати сказать, Б. М. Соколов полагал, что русский духовный стих-былина «Егорий Храбрый» и воспел именно Георгия-Ярослава, но с этой версией едва ли можно согласиться, ибо в «Егории Храбром» повествуется о тяжкой борьбе за утверждение Христианства; между тем Ярославова эпоха – время очевидного расцвета Христианства на Руси, а не смертельной борьбы за него. И скорей уж сын Владимира Крестителя получил свое имя не без воздействия существовавшего ко времени его рождения духовного стиха-былины, а не наоборот.

Впрочем, наиболее важно другое. «Егорий Храбрый», как уже говорилось, в конечном счете восходит к ставшему известным на Руси древнейшему сказанию о св. Георгии, но все же перед нами совершенно иное, вполне самостоятельное произведение; так, его герой отнюдь не погибает на плахе, а, напротив, торжествует, убивая (в некоторых записях – обезглавливая) враждебного Христианству царя. Кроме того речь идет не о римском и не о персидском царях.

Мы располагаем множеством сделанных в разное время и подчас существенно отличающихся друг от друга записей «Егория Храброго», но в самой ранней из них, сделанной самим Владимиром Далем, сказано:

Выходит из той земли, из жидовския,
Жидовския, босурманския,358
Царища Мартемьянища…
Святому Егорию глаголует:
"Ой ты гой еси, Егорий Харабрый свет!
Ты не веруй самому Христу,
Самому Христу, Царю Небесному…"
После долгих мучений и испытаний
Святой Егорий Харабрый свет…
Берет он свою палицу железную,
Поразил он тута царища Мартемьянища.
Потопила Егория кровь жидовская.
Кровь жидовская, босурманская:
По колена во крови стоит —
Святой Егорий глаголует:
"Ох ты гой еси, матушка сыра земля!
Приими в себя кровь жидовскую,
Кровь жидовскую, босурманскую".
Расступилася матушка сыра земля
На две стороны, на четыре четверти.
Пожрала в себя кровь жидовскую,
Кровь жидовскую, босурманскую.

(см. Народные русские легенды А. Н. Афанасьева. – Новосибирск, 1990, с. 65, 69).

Следует напомнить, что слова «жид» и «жидовский» приобрели «бранный» смысл лишь в новейшее время; в древней Руси они являлись, в сущности, равноправными вариантами, синонимами слов «иудей» ("июдей) и «иудейский»: так, в древней «Повести временных лет» словосочетания «царь жидовескъ» и «царь июдейскъ» предстают как взаимозаменяемые.

Целесообразно в связи с этим сопоставить «былинный» духовный стих «Егорий Храбрый» с однотипным и даже явно родственным ему – «Федор Тырянин». Он восходит к образу современника св. Егория, который также был римским воином в той же Малой Азии, и, ратуя за Христианство, сжег храм высокочтимой в Римской империи языческой богини Кибелы, за что сам был в 306 году сожжен. В русском сказании – по-видимому, не без воздействия «Егория Храброго», – с древним преданием о св. Федоре произошла та же самая «метаморфоза»: герой борется не с языческим Римом, а с пришедшим "с восточной стороны «иудейским царем» и не гибнет, а побеждает.

В зачине одной из записей этого былинного духовного стиха, впервые опубликованного Петром Киреевским, сообщается:

Со восточныя было стороны,
От царя иудейского,
От его силы жидовския
Прилетела калена стрела…

(Голубиная книга. Русские народные духовные стихи XI-XX веков. М" 1991, с. 85).

Св. Федор не имел на Руси столь давнего и широкого признания, как св. Георгий; «духовный стих-былина» о нем сложился, вероятно, позднее, чем «Егорий Храбрый» и испытал сильное воздействие последнего: ряд элементов «Федора Тырянина» скорее всего был перенесен из «Егория Храброго», – например, только что цитированное изображение победы героя (привожу запись сподвижника Петра Киреевского – П. И. Якушкина, сделанную в 1840-х гг.);

Побивал царя Иудейского,
Его силу жидовскую,
Жидовскую, бусурманскую.
Обливала его кровь жидовская,
Жидовская, бусурманская…
"Уж ты, матушка сыра земля,
Расступися на четыре на четверти,
На все четыре на стороны!
Ты пожри в себя кровь жидовскую,
Жидовскую кровь, бусурманскую".
По Божию соизволению
Расступалася мать сыра земля
На четыре на четверти,
Пожирала в себя кровь жидовскую,
Жидовскую, бусурманскую,
Царя Иудейского.

(Стихи духовные. М., 1991, с. 88-89):

Целесообразно еще раз подчеркнуть, что в этих русских произведениях, восходящих к раннехристианским преданиям о святых Георгии и Федоре, место древнеримского (или персидского) врага Христианства занял «царь Иудейский». Естественно прийти к выводу, что такое «превращение» имело свое реальное историческое основание: первоначальные русские сказители обладали сведениями о долгой и жестокой борьбе с иудейским Хазарским каганатом и сделали высокочтимых святых победоносными героями именно этой борьбы, совершенно преобразив тем самым пришедшие из Византии предания (там ведь речь шла о казненных мучениках Христианства).

Вернемся теперь к былине «Вольх Всеславьевич» (или «Волх Святославьевич»). В записи А. В. Маркова (№ 51) Волх Святославьевич

Принималсэ за цяжолу свою палицю…
Со своей-то со силушкой с великою:
Как избили-то ведь всю силу Индейськую…
Он ведь брал-то все царя, царя Индейского.
Он ведь брал-то царя да за жолты кудри,
Он кинал-то ведь царя все и кирпишной мос…

А св. Федор (запись П. И. Якушкина)

…Поехал далече во чисты поля
Супротив царя Иудейского,
Супротив силы его жидовские…

Вполне уместно предположение, что в первом случае, пройдя через ряд поколений сказителей, определение «иудейский» к XIX веку заменилось на «индейский», а во втором – смогло уцелеть в первоначальном виде. Тот факт, что древнее определение врага долго сохранялось именно в духовных стихах, обусловлено, по-видимому, их прямой связью с религией, – связью, побуждавшей сказителей с наибольшей бережностью относиться к тексту. Вместе с тем определение «иудейский» все же претерпевало с течением времени изменения. Так, в одном из поздних вариантов «Егория Храброго» (запись А. В. Маркова, 1903 год) оно превратилось в «удоньский», – возможно, тот или иной сказатель плохо расслышал из уст своего предшественника слово «иудейский»:

Выходил тут Егорий в Святую Русь.
Он хватил тут собаку удоньскаго царя
За его-то волосы проклятыя,
Тряхнул о землю и отмесьтил ему ретиво серьце.

Характерна здесь прямая перекличка с только что цитированной былиной «Волх Святославьевич», записанной тем же А. В. Марковым в том же Беломорье.

Столь же показательно и другое – похожее – изменение в охарактеризованной выше былине «Илья Муромец и Жидовин». В записи 1840-х годов, впервые опубликованной Петром Киреевским, о враге Ильи сказано, что он явился

Из этой земли из Жидовския,

а между тем в записи сделанной в конце 1890-х годов А. В. Марковым (№ 98), тот приезжает

Да из той жо из земьли-то из Задоньския.

Эту замену можно толковать различным образом – и как простую «ошибку» сказителя (он «услышал» слово «жидовская» или «юдейская» как «задоньския»), и осознанное преобразование: вместо какой-то неведомой ему «жидовской» сказитель говорит о «задоньской» – то есть, возможно, о находящейся за Доном (любопытно, что ведь и центр Хазарского каганата находился именно за Доном…).

Наконец, еще одна «замена» и, пожалуй, самая показательная. В поздней – конца XIX века – записи «Егория Храброго» (А. В. Марков, № 24) царь иудейский (или жидовский) заменен «тотарьским». Выше цитировались строки из более ранней записи «Егория Храброго» о пролитии обильной «жидовской крови», но здесь Егорий говорит:

Я пролью-то, пролью-то кровь тотарьскую,
Отьсеку у тя тотарьску-ту твою голову…

Итак, целый ряд фактов свидетельствует, что с течением времени в русском эпосе происходили разного рода замены «иудейского» (царя, царства, земли), – по всей вероятности, из-за утраты исторической памяти об иудейском каганате и борьбе с ним. Это с особенной убедительностью подтверждает представление о том, что наш богатырский эпос порожден «хазарской» эпохой (а не более поздними временами).

Как уже сказано, великолепная былина «Илья Муромец и Жидовин» ни разу не публиковалась (целиком) в течение сорока лет – с 1918 по 1957-й год. Что же касается остальных цитированных мною в связи с ней произведений, они не появлялись в печати более семидесяти лет – с 1918 по 1990-й год (единственное исключение – «Егорий Храбрый», записанный от великой сказительницы М. Д. Кривополеновой и вошедший в переизданную после революции, в 1922 году, книгу известной фольклористки О. Э. Озаровской «Бабушкины старины»).

Кто-либо, возможно, подумает, что былинные духовные стихи о Егории и Федоре не публиковались из-за их религиозного содержания, но это не так. Например, в упомянутой хрестоматии Н. П. Андреева «Русский фольклор», изданной в 1936 и 1938 годах массовым тиражом, есть раздел «Духовные стихи», в котором представлены «Голубиная книга», «О Христовом вознесении» и др., но нет ни «Егория Храброго», ни «Федора Тырянина», – хотя они, если угодно, менее «религиозны», чем вошедшие в эту хрестоматию.

Произведения, в которых сохранились явные, очевидные отзвуки свершавшейся тысячелетие с лишним назад борьбы с иудейским каганатом, не публиковались, без сомнения, потому, что в них усматривали пресловутый «антисемитизм». И в этом поистине необходимо разобраться, так как вообще многое из того, что сказано в моем сочинении, с привычной легкостью может быть интерпретировано именно как «антисемитизм»359, «юдофобство» – то есть негативное или даже открыто враждебное отношение к определенному народу, национальности, этносу, который-де и в целом, и в лице каждой составляющей его личности способен только наносить вред другим народам.

Антисемитизм в точном смысле сего слова это заведомо ложное умонастроение (и, тем более, порождаемое им поведение), которое, если всерьез вдуматься, по-настоящему вредит как раз его носителям, а вовсе не тем, против которых оно направлено.

Во-первых, враждебное отношение к евреям как таковым несовместимо с Христианством, легшим в основу тысячелетнего духовного бытия России, ибо никуда не денешься, например, от того факта, что первыми христианами были именно и только (за немногими исключениями) евреи, – о чем мы еще будем говорить.

Далее, негативное отношение к евреям «вообще» не несет в себе ни грана истины потому, что отнюдь не только евреи на протяжении мировой истории приносили вред и ущерб другим народам. Если постоянно говорить обо всех грехах, о тяжкой вине перед другими народами, лежащей, допустим, на англичанах, немцах, и – отрицать это бессмысленно – русских, придется, если быть последовательным, поставить эти народы в один ряд с еврейским.

Тут, правда, готово естественное возражение: речь не должна идти о народе в целом и тем более о каждой входящей в него личности; ясно, например, что русский народ не заставлял своих правителей совершать те или иные враждебные другим народам экономические, политические и идеологические акции, а «лучшие» его представители нередко протестовали или даже самоотверженно боролись против таких акций.

Но все это полностью относится и к евреям; так, например, сегодня немало евреев самым решительным образом выступает против агрессивной политики и идеологии международного сионизма. Кстати сказать, русские вообще впервые узнали об основах «сионистской политики» из изданной в 1869 году в Вильне евреем Я. А. Брафманом – между прочим, дедом (по материнской линии) одного из выдающихся русских поэтов XX века Владислава Ходасевича (1886-1939) – «Книги Кагала», за которую сионисты присвоили ему титул «ренегата» и которую многократно пытались опровергнуть.

Повторю еще раз, что понятие (или, вернее, ярлык) «антисемитизм» имеет в виду враждебность к евреям как к этносу и, значит, к любому и каждому представителю данного этноса. Однако к «антисемитам», как правило, причисляют всех, кто говорит о каких-либо «негативных» фактах и явлениях, связанных с деятельностью тех или иных евреев. И это, без сомнения, заведомая ложь и клевета.

Так, скажем, сегодня господствует критическое или даже предельно критическое отношение к Октябрьской революции. И поэтому достаточно только упомянуть о громадной роли, которую играли в этой революции евреи, чтобы тебя зачислили в «антисемиты». Обычно это обвинение сопровождается совершенно ложным заверением, что-де роль евреев в революции вовсе не была столь уж значительной.

Существует, однако, масса свидетельств, принадлежащих заведомо авторитетным наблюдателям, которых, во-первых, никак невозможно причислить к «антисемитам», и которые, во-вторых, говорят о гигантской роли евреев в Российской революции как о всецело положительном явлении. Так, например, Герберт Уэллс, посетивший Россию в 1920 году, писал, что во главе революции он увидел молодых людей, отринувших "привычную русскую непрактичность и научившихся доводить дело до конца. У них был одинаковый образ мыслей, одни и те же смелые идеи, их вдохновляло видение революции, которая принесет человечеству справедливость и счастье. Эти молодые люди и составляют движущую силу большевизма. Многие из них – евреи", хотя, оговаривает Уэллс, "некоторые из самых видных большевиков вовсе не евреи, а светловолосые северяне. У Ленина… татарский тип лица, и он, безусловно, не еврей"360 (калмыцкие «гены» в самом деле заслонили в облике Ленина наследие его еврейских предков).

Уэллс нисколько не погрешил против правды, сказав, что всего лишь «некоторые из самых видных большевиков» были «северянами», под каковыми надо понимать, очевидно, не только русских, но и занимавших важное место в руководстве прибалтов, поляков, финнов и т.п. Что же касается колоссальной роли евреев, то для ее «обнаружения» достаточно перечислить самых-самых видных большевиков, представлявших наивысший уровень революционной власти: Ленин (по материнской линии Бланк), Троцкий (Бронштейн), Зиновьев (Радомышельский), Каменев (Розенфельд), Свердлов; в один ряд с ними можно поставить только Сталина (Джугашвили) и Бухарина.

Итак, изложены совершенно неоспоримые факты. Но абсолютно ясно, что это изложение будет квалифицировано в определенных кругах как инсинуация «махрового антисемита». И вот с этим нельзя, даже недопустимо соглашаться, ибо в противном случае мы вообще лишаемся возможности понять, да и просто изучать историю России и, более того, мира в целом.

Проблема, о которой идет речь, со всей остротой встает уже при обращении к эпохе возникновения христианства. Глубокое осмысление того, что совершилось тогда в еврейском народе, дано в работе уже не раз упомянутой Н. В. Пигулевской, – работе, созданной в 1923 году, но опубликованной только через полстолетия с лишним (!).

Главными врагами Христа, добившимися в конце концов его казни, были, как известно, фарисеи (слово происходит от арамейского «отделившиеся») – представители социально-религиозного течения, которых было тогда не столь уж много, 6000 человек, – но которые играли решающую роль в Иудее. «Фарисеи, – пишет Н. В. Пигулевская, – являлись партией, связанной с широкими кругами иудейских масс», но все же имелось «резкое расхождение народа и фарисеев в отношении к Иисусу… „Уверовал ли в Него кто из начальников или фарисеев, но только этот народ – невежда в законе – проклят он“, – говорили они»361 (фарисеи).

Христос был казнен потому, что фарисеи опасались перехода народа на Его сторону. В Евангелии от Иоанна (12, 42) сказано даже, что «и из начальников многие уверовали в Него но ради фарисеев не исповедывали, чтобы не быть отлученными от синагоги». «Фарисеи же говорили между собою: видите ли, что не успеваете ничего? весь мир идет за Ним» (Иоанн, 12, 19). То есть речь шла об их боязни потерять власть над народом: «С этого дня положили убить Его» (там же, 53)362.

«Кто составляет ту толпу, – задается вопросом Н. В. Пигулевская – которая теснится вокруг Иисуса, следует за ним в пустыню… и которую… называют „чернью“ и „грешниками“, за общение с которыми так упрекают Иисуса фарисеи» (цит. изд. с. 94). Сущность этих людей выражает значение употребляемого в Библии "термина am-haares, простирающегося только на еврейскую массу, еврейское простонародье, в противоположность языческим (то есть всем другим, кроме еврейского. – В. К.) народам, именуемым goyim («гои» – В. К.) … Буквальное значение слов am-haares есть «народ земли»…" (с. 98, 99). Та часть евреев, которая не относилась к am-hаагеs, «составляла товарищества (hеber)», то есть если взять слово в единственном числе – уже упоминавшийся haber, член товарищества (с. 99), хабер (арабское хабр) – «товарищ». А об am-haares один из хаберов равви Елиезер говорит: «Если бы мы не были им нужны для торговых дел, они убили бы нас» (с. 100). В книгах хаберов выражено «общее презрение и пренебрежение к am-haares… Запрещается быть его попутчиком, не следует доверять ему тайны… „Не молись перед едой с am-haares“, что равносильно запрещению совместного вкушения пищи» (с. 103).

Из среды фарисеев и, шире, хаберов вышло утверждение: "Ненависть человека am-haares (то есть из «народа земли». – В. К.) к ученому больше, чем ненависть язычника к Израилю". Поэтому «равви Иоханан сказал, что человека из am-haares позволено порвать как рыбу. Равви Самуил сын Исаака сказал: И со спины его» (с. 107).

Итак, фарисеи и – шире – хаберы («товарищи») воспринимали еврейских am-haares, «народ земли», чуть ли не как даже более чуждых и более опасных своих врагов, нежели сыны других народов, «гойи». Именно «народ земли» шел за ненавистным его убийцам-фарисеям Иисусом Христом, который так заклеймил фарисеев: «Ваш отец диавол, и вы хотите исполнять похоти отца вашего» (Иоанн, 8, 44).

Поэтому недопустимо отождествлять «хаберов» (которые, в частности, как мы видим, пришли из Хорезма к хазарам и сумели встать во главе Каганата) с евреями как народом, как этносом. Хаберы – это определенный социально-идейный слой еврейского этноса, который ставит своей задачей экономическое, политическое и идеологическое господство и над еврейским, и над всеми другими «народами земли», – что так ярко выразилось в истории Хазарского каганата.

Н. В. Пигулевская раскрыла противостояние иудейских «хаберов»-"товарищей" и «народов земли» (в том числе и единокровного этим хаберам еврейского) на пути тщательного и глубокого исследования исторических источников. Но уместно напомнить, что, в сущности, о том же самом почти за полтора столетия до Н. В. Пигулевской сказал гениальный мыслитель Иммануил Кант (1724-1804), исходивший, конечно, не из фактической истории иудейства (она тогда и не была еще сколько-нибудь серьезно изучена), но из проникновенного понимания самой «идеологии» хаберов.

В одном из главных и наиболее зрелых своих трактатов «Религия в пределах только разума» (1793) Кант, в частности, писал: "…без веры в будущую жизнь немыслима никакая религия… Едва ли можно сомневаться, что евреи так же, как и другие, даже самые грубые народы, не могли не иметь веры в будущую жизнь, а стало быть, должны были иметь свое небо и свой ад, ибо эта вера в силу всеобщих задатков человеческой природы сама собой навязывается каждому. Следовательно, наверняка преднамеренно (здесь и далее выделено самим Кантом. – В. К.) было сделано то, что законодатель этого народа… не хотел иметь ни малейшего отношения к будущей жизни… он хотел основать только политическую, а не этическую общность… И, хотя вряд ли можно сомневаться также и в том, что евреи… создавали определенную религиозную веру, которую они присоединяли к артикулам своей статутарной (то есть сводящейся к чисто «политическим» установлениям. – В. К.) веры, но все же первая никогда не входила в законодательство иудейства… оно отказало всему роду человеческому в общении, считая себя особым народом – избранником Иеговы, народом, который ненавидел все прочие народы и потому был ненавидим каждым из них"363.

Как видим, Кант четко отграничивает то, что он назвал «законодательством иудейства» от евреев как народа. Впрочем, несмотря на это, нашлись «хаберы», которые обвинили одного из величайших и вместе с тем благороднейших творцов общечеловеческой мысли в «обосновании научного антисемитизма».

Это выразилось, например, в статье «Кант» шестнадцатитомной «Еврейской энциклопедии», изданной в 1908-1913 годах в Петербурге. Правда, поскольку Кант являл собой давно уже канонизированного корифея мировой философии, об его «пороке» говорится более или менее осторожно, – скорее как о «беде», чем как о «вине» (о Достоевском, который тогда еще только обретал высшее всемирное признание, в этой энциклопедии «попросту» сказано, что он-де «один из значительнейших выразителей русского антисемитизма»364): "…предрассудки, среди которых Кант вырос, как и та умственная атмосфера, в которой формулировались его религиозно-философские взгляды, лишили его по отношению к еврейству той объективности и того беспристрастия, которыми этот мыслитель отличался365. Итак, Кант вообще-то «отличался» объективностью и беспристрастием мысли, но кто-то настроил его против иудейства…

Ложь здесь не только в том, что Кант был более, чем кто-либо независим и свободен от давления «среды» и любых «авторитетов». В цитированном рассуждении заведомо и даже бессовестно искажена реальная ситуация; «бессовестно» потому, что в конце этой же самой энциклопедической статьи о Канте сообщается: «Кант находился в постоянной переписке с целым рядом выдающихся еврейских мыслителей; особенно интересна его переписка с Мендельсоном… Впоследствии, как выше было указано, Кант совершенно иначе относился к еврейству» (стлб. 249), – то есть у Канта как раз не было никаких изначальных «предрассудков» в отношении иудейства.

И действительно, Кант (к которому Мозес Мендельсон еще в 1760-х годах обратился письменно, а позднее приехал к нему в Кенигсберг) в течение долгого времени относился к Мендельсону и целой группе его коллег-хаберов предельно доброжелательно. Однако, глубоко изучив их «программу», он стал воспринимать ее все более критически (ср., например, его замечания об изданном в 1783 году трактате Мендельсона «Иерусалим, или О религиозной власти и иудействе»; весьма многозначительна здесь вынесенная уже в само заглавие трактата «религиозная власть»).

Словом, речь должна идти вовсе не о каких-то «предрассудках» и неудовлетворительной «умственной атмосфере», но о проникновенном понимании проблемы, достигнутом Иммануилом Кантом, несмотря даже на отсутствие в его время серьезной разработки истории иудейства. И, в конце концов, как-то даже нелепо, отмечая общепризнанную объективность и беспристрастие мысли Канта, утверждать, что, обратившись к «еврейскому вопросу», его разум вдруг почему-то оказался «лишенным» этих присущих ему более чем какому-либо мыслителю качеств…

Как уже было отмечено, «Еврейская энциклопедия» не решилась в прямой и грубой форме «заклеймить» Канта в качестве «антисемита» – то есть ненавистника целого народа. И все же по существу это было сделано, ибо в цитируемой статье «Кант» утверждается, что защитники иудейства стремились "отразить нападки со стороны научного антисемитизма 80-х годов, вдохновляемого идеями Шопенгауэра и Гартмана (Эдуард Гартман, 1842-1906; видный немецкий философ – В. К.), в свою очередь исходивших из критериев, выставленных некогда Кантом" (стлб. 249).

Итак, Кант все же представлен как основоположник «научного антисемитизма», хотя, казалось бы, гораздо уместнее было бы постараться вникнуть в суждения, повторюсь, одного из не только наиболее гениальных, но и наиболее благородных мыслителей человечества и, далее, признать правоту – пусть хотя бы даже «относительную» – этих суждений. Но на это нет и намека. «Хаберы», увы, никак не могут этого сделать уже хотя бы потому, что любое покушение на их статус «избранников Иеговы» для них неприемлемо заранее, абсолютно, безоговорочно.

Обвинения в «антисемитизме» – это постоянно применяемый и, к сожалению, в глазах множества доверчивых людей «безотказный» метод идеологической борьбы. Ну, в самом деле, как можно одобрять человека, который заведомо враждебно относится ко всем представителям данной национальности, в конечном счете будто бы даже отрицая сам ее право на существование? А именно этот смысл вкладывается в расхожее словечко «антисемитизм».

Еще в 1970-х годах «нелегальный» русский публицист Г. М. Шиманов просто и вместе с тем совершенно точно определил реальное, истинное значение этого словечка (его размышления о сей проблеме были опубликованы тогда в издающемся в Париже «Вестнике Русского христианского движения», в израильском журнале «Сион» и лишь много позднее в России – в «Нашем современнике», № 5 за 1992 год). Он показал, что определенные еврейские круги объявляют «антисемитскими» любые суждения и волеизъявления, которые по тем или иным причинам этим кругам «не нравятся», «огорчают» их…

Необходимо оговорить, что и здесь речь идет отнюдь не о каждом еврее; можно бы, например, сослаться на множество выступлений еврейских авторов, признававших тяжкую вину перед Россией своих соплеменников, возглавлявших большевизм. Более того, Г. М. Шиманов приводит высказывания видного еврейского идеолога (близкого сподвижника одного из самых знаменитых деятелей этого круга – самого Мартина Бубера) – Ш. X. Бергмана, резко обвинявшего многих представителей германского еврейства, которые в 1910 – начале 1930-х годов по сути дела «спровоцировали» нацистский переворот. Он писал, в частности, об издававшихся в Германии журналах, «со страниц которых евреи регулярно, словно инъекцию впрыскивают нигилизм и раздражение в кровь немецкого народа». Эта «роль» евреев «неизбежно внушала им ощущение превосходства, высокомерия по отношению к окружающему народу. Между тем ощущение это было совершенно безосновательное – ведь они на самом деле и существовали-то благодаря физической и духовной деятельности других народов» (см. указ. изд., с. 170, 171).

Но, увы, гораздо громче звучат голоса тех, кто навешивают ярлык «антисемитизма» на любого человека, который высказал нечто их «огорчившее». Так, например, в 1991 году были одновременно обвинены публично в «антисемитизме» два президента – господин Буш и товарищ Ельцин; первый за то, что сопротивлялся щедрому (10 млрд. долларов) финансированию США строительства еврейских поселений на оккупированных Израилем арабских землях, второй – за недостаточно резкую критику пресловутой – чисто мифической – «Памяти» во время его выступления в телемосте «Москва-Вашингтон».

В основе «мировосприятия», которое определяет такой подход к делу, лежит своего рода неукоснительное требование «хаберов» признать их исключительной, «богоизбранной» частью человечества; любые интересы и стремления остальных людей не имеют с этой точки зрения ровно никакого значения, и, если договаривать все до конца, – «остальные» люди как бы и вообще не являются людьми. И это с полной ясностью выражалось, в частности, в «теории и практике» иудаистского Хазарского каганата.

Так, в письме каганбека Иосифа (середина Х века) о входящих в состав Хазарского каганата народах не единожды сказано следующее: «Они многочисленны, как песок, который на берегу моря» (с. 102). Это «сравнение» отнюдь не случайно: все не принадлежащие к хаберам всегда имели и имеют в их глазах не более существенное значение, чем песок или даже пыль – хотя бы речь шла даже и о еврейском населении.

Поразительны, например, слова президента Всемирной сионистской организации (впоследствии – первого президента Государства Израиль) Хаима Вейцмана, произнесенные им на XX сионистском конгрессе, состоявшемся в 1937 году, когда стала очевидной вероятность грядущего уничтожения евреев гитлеровцами. Вейцман объявил, что ставит задачу спасти только «нужных» сионизму людей, сказав про остальных так: «Они – пыль, экономическая и моральная пыль в жестоком мире… Только молодая ветвь выживет… Они должны с этим согласиться»366

Эти слова приведены в книге «Жертвы Холокоста обвиняют. Документы и свидетельства о еврейских военных преступниках», составленной евреем (но не «хабером»!) М. Шонфельдом, который пишет о Вейцмане, Бен-Гурионе и подобных деятелях, что с их точки зрения «еврейская кровь – хорошая смазка для колес еврейского национального государства» (там же).

Разумеется, тот или иной народ в тех или иных условиях бывает вынужденным принести тяжкие человеческие жертвы. Но здесь речь идет не об этом, а о заранее принятом решении считать большинство еврейского населения Европы «экономической и моральной пылью».

Заявление Вейцмана отнюдь не было только «теоретической» постановкой вопроса: оно стало, в сущности, обязательной инструкцией для его единомышленников. Об этом со всей ясностью свидетельствуют, например, опубликованные в 1974 году в Праге высказывания из дневника за 1942-1943 годы, который вел начальник Управления по делам молодежи Еврейского совета старейшин в созданном нацистами гетто в чешском городе Терезине – Эгон (Гонда) Редлих. Он, помимо прочего, участвовал в решении вопроса о том, каких из попавших в Терезин евреев следует передать в руки нацистов для отправки в лагеря уничтожения…

15 марта 1942 года Редлих сетует: "Исключение хаверим (т. е. хаберов-товарищей. – В. К.) из списков (на отправку в нацистский лагерь. – В. К.) – трудное и ответственное дело". 25 апреля 1942 года: «Одна хаверим написала, что мы недостаточно стараемся для наших хаверим»367. 27 декабря 1942 года: "Ассимилированных чешских иудео-христиан включали в списки на отправку вместе со всеми их родственниками, в том числе с детьми, поскольку те тоже принадлежали к отмершей, ассимилированной ветви («отмершая ветвь», по определению Вейцмана, – это «пыль». – В. К.). Два христианских (то есть из крещеных евреев. – В. К.) ребенка катались на санках. Одна еврейка сказала, когда увидела этих детей на санках: «Им живется лучше, чем нашим детям». Она права, и я принимаю ее упрек".

Но все же: "Вопрос терпимости велик и жгуч. Имеем ли мы право отвергать кого-нибудь только и только по политическим и религиозныь мотивам? Разве иудео-христианин не способен быть, например, поваром или чиновником (то есть приносить определенную пользу хаберам – В. К.)? Разве он виноват в том, что покинул еврейство (потому что его крестили когда-то, когда он был младенцем)?" (с. 79).

Но Редлих умел подавить эти свои колебания; в мае 1943 года он записал: "Руководство наше опасается, как бы его не заподозрили в нетерпимости (имеется в виду нетерпимость к тем, кто не принадлежит к «хаверим». – В. К.). Но руководству нужна сила, а не страх. И страх быть заподозренным в нетерпимости – это только страх, только слабость" (с. 7). И в конечном счете «хаверим» всегда «отправляли вместо себя представителей отмерших ветвей» (с. 73), к которым причислялись, разумеется, не только евреи, принявшие христианство (этих отправляли в самую первую очередь), но и все не принадлежащие к «хаверим».

Таким образом, «программа», сформулированная в 1937 году Вейцманом, неукоснительно выполнялась в чешском Терезине, – как, конечно, и во всех других местах, – хотя дело шло о еврейском населении Европы.

Но если даже не принадлежащие к сонму хаберов евреи квалифицируются как «пыль», что уж там говорить о других народах… Приведенные документы и свидетельства из новейшей истории должны помочь яснее понять отделенную от нас тысячелетием историческую реальность Хазарского каганата.

Одно из существеннейших выражений политики Каганата по отношению к Руси – походы русского войска на Византию, которые совершались, как это становится все более несомненно, под диктатом хазарских властителей. Вся история Руси подтверждает, что ее агрессивные нападения на Византию явно шли вразрез со всеми ее коренными интересами – от экономических до духовных. Об этом убедительно свидетельствует позднейший (после разгрома Каганата Святославом в 960-х годах) характер отношений Византии и Руси.

Наиболее значительный современный исследователь этих отношений, Г.Г. Литаврин говорит о ситуации, сложившейся к концу X века:

«Ни с каким другим независимым государством Европы Византия не была тогда столь связана, как с Русью. Обе правящие династии были связаны тесными родственными узами. С согласия Владимира русский шеститысячный корпус остался на императорской службе и стал постоянной боевой единицей византийского войска. В Византии сложились два центра, к которым тяготели… русские… Одним из них стал русский монастырь на Афоне, основанный, по-видимому, на рубеже X-XI в… Гораздо большую роль играл русский центр в столице империи. Здесь создалось своеобразное землячество, объединявшее не только купцов и дипломатов, но и военных, служивших в византийском войске, паломников, путешественников, духовных лиц. Русская колония в столице империи была, по всей вероятности, многочисленной и составляла, с точки зрения византийских государственных деятелей, определенную политическую и военную силу». Русских "приблизил к своей особе родной брат русской княгини Анны (супруги Владимира Святославича – В. К.) Константин VIII. С ними он решал важнейшие вопросы, возводил их в высокие достоинства и щедро награждал". С другой стороны, и «на Руси, прежде всего в Киеве, в свою очередь, появилось греческое население: штат греческого митрополита, возглавившего русскую православную церковь, византийские архитекторы, живописцы, мозаичисты, стеклоделы, певчие»368.

Эти дружественные взаимоотношения, полностью определившиеся в 980-х годах, сохранялись в продолжение почти полутысячелетия (!) – до захвата Константинополя турками в 1453 году; впрочем, теснейшая связь русской Церкви с Константинопольской патриархией сохранилась и после этого, – не говоря уже о много значившем браке Ивана III (1472 год) с племянницей последнего византийского императора Константина XI Софией Палеолог.

Кто-либо может возразить, что все это было целиком обусловлено официальным принятием Русью христианства «из рук» Византии в 988 году. Но, как уже показано выше, сам этот акт имел более чем вековую – с 860-х годов – предысторию. Кроме того, столь же длительны опыты военных, экономических, политических связей, с полной ясностью воплотившиеся в дошедших до нас русско-византийских договорах. Совершенно очевидна самая настоятельная устремленность к теснейшему союзу с Империей уже в деятельности княгини Ольги – начиная с 946 года (к чему мы еще вернемся).

И, наконец, никак нельзя не учитывать того непреложного факта, что в былинном эпосе (да и в русском народном сознании вообще) Царьград-Константинополь предстает именно и только как нераздельно связанное содружеством и даже родством с Русью место на земле…

К великому сожалению, во множестве работ историков преобладала тенденция всячески «ухудшать» и «обострять» взаимоотношения Руси и Византии (о причинах этого уже шла речь). Вместе с тем в самое последнее время, слава Богу, появились исследования, выяснившие действительный ход и смысл тех событий X-XII веков, которые необоснованно истолковывались до сих пор как столкновения Киева и Константинополя.

Речь идет о походе Святослава в 968 году, об осаде и взятии Владимиром Святославичем византийского Херсонеса (Корсуня) в период официального принятия Русью христианства, о походе сына Ярослава Мудрого Владимира в Константинополь в 1043 году и, наконец, о вторжении в Византию в 1116 году войск, посланных Владимиром Мономахом. Подробно об этих событиях мы еще будем говорить; здесь же достаточно сообщить, что, как выяснено в новейших работах, все эти походы были направлены не против Византни как таковой, а против вполне определенных конкретных сил в Империи, боровшихся с той византийской властью, которую на Руси считали законной. Дело в том, что в истории Византии было множество внутренних конфликтов, жестоких войн за власть между теми или иными «претендентами». И когда (начиная с времен святой Ольги) Русь вошла в теснейший союз с Империей, она не раз достаточно весомо выступала с поддержкой какой-либо из борющихся за власть сторон, – о чем в последние годы со всей основательностью сказали Г. Г. Литаврин, А. Поппэ и другие исследователи русско-византийских отношений.

Но до начала правления святой Ольги русское войско действительно совершило агрессивные походы на Византию. О первом из них, состоявшемся в 860 году, при Аскольде, уже более или менее подробно говорилось. Сам по себе факт немедленно, в том же 860 году отправленного императором Михаилом III и патриархом Фотием посольства Кирилла и Мефодия к хазарскому кагану ясно говорит о том, кто был инициатором и организатором похода Руси. После поражения Аскольда был установлен мир с Византией, и в 866-867 годах определенная часть русских (и, возможно, сам Аскольд) крестилась. Но затем Хазарский каганат, очевидно, снова установил свое господство над южной и срединной Русью и превратил Аскольда в своего вассала, так как пришедший позднее с Севера (согласно летописи – в 882 году) Олег свергает Аскольда, заново освобождает часть русских племен от хазарской дани и непосредственно воюет с хазарами (по свидетельству Архангелогородского летописца).

Однако позднее, на рубеже 930-940-х годов, Русь снова потерпела поражение от Каганата (о чем еще будет сказано подробно). Один из наиболее выдающихся арабских географов и историков Х века Масуди, который был близко знаком с ситуацией в Хазарском каганате, писал в 943 году: "Русы… служат в войске царя (хазарского. – В. К.) и являются его слугами"369. Это сообщение иногда истолковывают в том смысле, что речь идет только о «русах», находившихся тогда в столице Каганата, Итиле. Но виднейший исследователь арабских источников А. П. Ковалевский основательно писал, что в сообщении Масуди "имеется в виду вся область, на которую распространяется власть хазарского кагана. А в первой половине Х в. власть эта простиралась до бассейнов рек Днепра (и, в частности, самого Киева. – В. К.) и Оки… аль-Масуди… имел в виду вообще восточных славян. Это подтверждается дальнейшим рассказом"370.

Между прочим, как бы объясняя необходимость «использования» хазарами военной силы русов, Масуди сообщает: «Хазарский царь не имел морских судов, и его люди не умели обращаться с ними» (там же, с.200). Из подвластных Каганату народов только русские имели настоящий флот, который был способен осаждать Константинополь, а также мусульманские государства на побережье Каспийского моря, с которыми Каганат воевал начиная с 901 года и не раз терпел поражения.

Не менее важно было и то обстоятельство, что, заставляя Русь нападать на Византию и государства прикаспийских мусульман, хозяева Каганата сами далеко не всегда вступали в открытый конфликт с этими государствами. Это ясно видно из рассказа Масуди о походе русов на Каспий в 910-х годах.

Он сообщает, что войско Руси на пятистах судах прибыло по Черному морю к Керченскому проливу, дабы через Азовское море войти в Дон, а затем переволочь суда на Волгу и попасть, наконец, в Каспийское море. У Керченского пролива, писал Масуди, "находятся хорошо снаряженные люди хазарского царя. Их задача – оказывать сопротивление каждому, кто идет с этого (Черного. – В. К.) моря"371. Однако в данном случае царь почему-то «разрешил им совершить это беззаконие» (не забудем, что Масуди – мусульманин и его возмущает этот поход), и воины Руси "добрались до Хазарской реки (Волги), по которой они спустились до города Атиль и, пройдя мимо него, достигли устья, где река впадает в Хазарское (Каспийское. – В. К.) море… Суда русов разбрелись по морю и совершили нападения на Гилян, Дейлем, Табаристан, Абаскун" (с. 199; имеются в виду мусульманские государства).

Масуди, основываясь, без сомнения, на «официальной» хазарской версии, излагает дело таким образом, что правитель Каганата будто бы вынужден был «уступить» требованию русов и позволил им миновать не только прочную заставу у Керченского пролива, но даже свою мощнейшую в военном отношении столицу Итиль (Атиль).

Когда же затем "ларисийцы (наемная хазарская гвардия из хорезмийцев. – В. К.) и другие мусульмане царства (Хазарского. – В. К.) узнали о том, что натворили русы… сказали царю: «Предоставь нам расправиться с этими людьми, которые напали на наших мусульманских братьев, пролили их кровь и полонили женщин и детей». Царь не мог им помешать, но послал предупредить русов, что мусульмане решили воевать с ними. Мусульмане собрали войско и спустились (из Итиля – В. К.) вниз по реке… Битва между ними длилась три дня, и Аллах даровал победу мусульманам. Русы были преданы мечу, убиты и утоплены…"372.

Из этого рассказа недвусмысленно явствует, что правители Каганата, мобилизовав все свои силы, имели полную возможность не пропустить войско Руси в Каспийское море, – раз уж одна только мусульманская часть населения Каганата сумела потом уничтожить это войско. Поскольку хазарские правители были кровно заинтересованы в ослаблении прикаспийских мусульманских государств, с которыми они недавно безуспешно воевали и которые вредили им на одном из важнейших торговых путей через Каспий, есть все основания прийти к выводу, что Каганат на деле не просто «разрешил» русскому войску пройти на Каспий мимо своей столицы, но сам призвал Русь это сделать.

Как известно, Русь через три десятилетия, в 943 году, совершила еще один поход в Закавказье, на города расположенных там мусульманских государств, – прежде всего город Бердаа (ныне Барда в Азербайджане). Автор ряда содержательных работ о русско-византийских и русско-хазарских отношениях в Х веке, Н. Я. Половой, убедительно доказал, что этот поход Руси был совершен под диктатом Хазарского каганата.

«Несомненно, – пишет он, – что разгром Бердаа… был прежде всего выгоден хазарам», которые, "не пролив ни одной капли крови, наносили такие страшные удары мусульманам Каспия, от которых те долго не могли оправиться. Таким образом, анализ русско-арабско-хазарских отношений на Каспии показывает, что русские, очередной задачей которых являлось уничтожение Хазарского каганата как государства, сами укрепляли его, нанося тяжкие удары злейшим врагам Хазарии". Полемизируя с некоторыми предшествующими работами, Н. Я. Половой, опираясь на достоверные источники, отмечает, в частности, что "хазары не только не препятствовали походу (Руси. – В. К.) на Бердаа, но даже участвовали в нем". Исследователь приводит многозначительные слова Масуди о том, что «царь хазарский не имеет судов и его люди непривычны к ним; в противном случае мусульмане были бы в великой опасности с его стороны». На суше путь в Закавказье преграждала неприступная крепость Дербента, но русские, как сообщается в одном из источников, не сумев «пробиться через Дербент, отправились в море на судах и совершили нападение»373.

Итак, арабские сведения о походах Руси в мусульманское Закавказье, к границам Ирана дают возможность с должной ясностью понять, что коварным инициатором этих походов был Хазарский каганат. Но то же самое, без сомнения, следует сказать и о походах Руси на христианскую Византию.

Как уже было упомянуто, около 825 года Хазарский каганат, где за четверть или треть века до того утвердилось господство иудаизма, сумел захватить Киев и обложить данью полян и другие племена южной и срединной Руси. Дань взималась, в частности, деньгами, поименованными в двух местах «Повести временных лет» различно: "имаху (взимали) по беле" и "дали по щелягу". Но и в том и в другом случаях имеется в виду серебряная («белого» цвета) монета, только названа она сначала по-русски, а затем по-еврейски (шелаг – белый); это лишний раз свидетельствует о том, кто именно взимал дань374.

В середине IX века призванный из северной Руси Аскольд овладел Киевом, но вскоре, очевидно, потерпел поражение от прекрасно вооруженных и обученных полчищ Каганата и стал в сущности не самостоятельным киевским правителем, а (как сказано в молитве патриарха Филофея) «воеводой кагана».

Если каких-нибудь полвека назад князь Кий побывал в Константинополе во главе миролюбивого посольства (у нас нет основания усомниться в достоверности этого сообщения «Повести временных лет»), то Аскольд вынужден был совершить неожиданное агрессивное нападение на византийскую столицу, хотя Империя ничем не «провоцировала» Русь. Виднейший современный историк-византолог Г. Г. Литаврин писал, что "трудности контактов между русскими и византийцами, вызываемые удаленностью их государственных границ, в известной мере компенсировались редко учитываемой (это важно осознать! – В. К.) спецификой политических отношений этих стран. Интерес к византийской культуре в древнерусском обществе никогда не осложнялся угрозой непосредственной агрессии со стороны Византни… атрибуты византийской цивилизации никогда не приобретали на Руси значения символа иноземного угнетения…"375.

Этот – вообще-то совершенно бесспорный – факт тем не менее действительно крайне редко «учитывается». Поскольку Русь при Аскольде и позже совершала грозные походы на Византию, многие историки – сознательно либо даже бессознательно – стремились как-то «оправдать» своих далеких предков и прямо говорили или хотя бы намекали на некую будто бы имевшую место тяжкую угрозу Руси со стороны Византии. Этот мотив так или иначе присутствует в огромной массе сочинений о древнерусской истории. На деле же никакой реальной «византийской опасности» не существовало и более того – в сознании людей тогдашней Руси не могла возникнуть мысль о подобной опасности.

Об этом, например, ясно свидетельствует мир былинного эпоса, где Царьград предстает всегда как своего рода старший брат Киева, его надежда и опора, а нередко и как город, который богатыри считают честью защитить от врагов.

Весьма эрудированный историк И. У. Будовниц справедливо подчеркивал, что "ни в одном русском источнике… нет и намека на то, будто империя (Византийская. – В. К.) посягала на политическую самостоятельность Руси"376.

Попытки историков «опорочить» Византию объясняются, правда, не только их стремлением как-то оправдать агрессивные походы русских князей, но и другой причиной. Хорошо известно, что в Западной Европе с давних пор господствовало враждебное отношение к Византии и безоговорочно негативная оценка ее истории; здесь, кстати, также имела место попытка «оправдания» крайне жестоких атак на Византию, совершенных западно-европейскими крестоносцами.

Но гораздо важнее другое. Западноевропейские идеологи издавна привыкли осознавать Запад как своего рода единственный во всем мире субъект истории, которую-де творят только его народы, а остальные страны выступают лишь как объекты приложения западноевропейской воли и силы. Все это прекрасно раскрыто уже в историософских сочинениях Тютчева. Сей «европоцентризм» определяет, в частности, западные представления об истории и культуре Византии. Резко критическое отношение к Византии рано стало господствующим на Западе и во многом объясняется тем, что в ней видели реального «конкурента» западноевропейского мира (позднее точно так же и по той же причине – Запад стал относиться к России).

И, как ни печально (и даже в сущности постыдно!), начиная с XVIII века, когда Россия многое «заимствовала» у Запада, большинство русских идеологов «подчинилось» лишенному всякой объективности западноевропейскому отношению к Византии; в частности, российские историки стали «доказывать», что Византия якобы проявляла различные агрессивные намерения в отношении Руси, хотя это отнюдь не соответствовало действительности, ибо как раз напротив, Русь совершила в 860-940-х годах ничем не «спровоцированные» атаки на Константинополь. Большинство историков, увы, одобряло или даже воспевало эти атаки. При этом господствовало мнение, что русская летопись якобы также их восхваляла. А. В. Карташев, понимавший "неоправданность нападений Руси на Византию, писал вместе с тем, что эти походы «раздуваются в казенной летописи как бы в нечто героическое, но получается отталкивающая картина диких разрушений и грабительских погромов»377.

Как ни странно, А, В. Карташев не сумел увидеть, что и в летописи, по существу, нет героизации этих походов. Так, о событии 860 года летописец говорит: «много убийство крестьяном створиша» и едва ли не радуется, что в результате погружения в море «скути» (полы) ризы Богородицы «буря воста с ветром, и… безбожных Руси корабля смяте, и к берегу приверже, и изби я». Или о походе Олега: «много зла творяху русь греком». И опять-таки почти одобрительно повествует летопись о том, как корабли Руси были сожжены «греческим огнем»: «И бысть видети страшно чюдо. Русь же видяще пламень, вметахуся в воду морьскую, хотяще убрести».

Словом, в «воспевании» атак на Константинополь повинны позднейшие «антивизантийски» настроенные историки, а не древние летописцы. И А. В. Карташев выступил, в сущности, против интерпретации летописных сообщений в позднейшей историографии.

Но наиболее важен, конечно, тот факт, что нападения на Византию явно шли вразрез с историческим настоящим и будущим Руси. И походы в период 860-940-х годов были совершены, очевидно, под диктатом Хазарского каганата, движимого непримиримой враждой к христианской империи.

Нельзя не сказать еще о том, что многие историки пытались и пытаются истолковать походы Руси на Византию при Аскольде и позже как своего рода «дипломатические» акции: задача этих походов заключалась будто бы в том, чтобы добиться установления весьма ценных и даже необходимых для Руси дипломатических отношений с Константинополем. Достижение этой цели и выражалось, мол, в заключении всем известных русско-византийских договоров.

Однако по меньшей мере странно усматривать стремление к такой цели в тех крайне жестоких, даже зверских действиях войска Руси в Византии, о которых подробно говорилось выше; убийства женщин и детей и даже животных, распятие священников и сожжение храмов и т. п. Во всем этом явно выражалась «инициатива» Хазарского каганата, и поистине абсурдно полагать, что подобные акции вдохновлялись задачей достижения «договорных» отношений с Византией…

Едва ли можно сомневаться в том, что договоры с Аскольдом, Олегом и Игорем заключались по воле Византийской империи, за плечами которой был шести-семивековой опыт фундаментальной внешней политики в огромном регионе; отбив атаки Руси, именно Византия в целях предотвращения новых нападений стремилась установить с Русью отношения, так или иначе выгодные последней, и, более того, вступить с ней в военный союз, направленный против побудившего Русь к агрессии Хазарского каганата.

Это вполне убедительно показал недавно А. Н. Сахаров, анализируя русско-византийский договор 944 года. Речь идет о том месте договора, где определяется политика Руси в «Корсунской стране» – то есть в Крыму и Северном Причерноморье. «Князю русскому» предлагается следующее: «…да воюеть на тех странах, и та страна не покаряется вам, и тогда, аще просит вои (воинов) у нас князь Руский да воюеть, да дам ему, елико ему будет требе» (сколько ему будет нужно).

Историк говорит об этом: "…страна, против которой собираются вести войну русы, не названа… Но думается, что и Игорь, и Роман I Лакапин (тогдашний император. – В. К.), и русские и византийские дипломаты отлично знали, о ком идет речь… Все говорит за то, что именно Хазарский каганат имеет в виду русско-византийский договор 944 года в качестве той «страны», против которой Константинополь готов помочь Руси войском… военный союз против Хазарии и ее друзей – таково содержание этих статей договора 944 года"378.

Но, как еще будет показано, и предшествующие походы Киева на Константинополь в конечном счете «оборачивались» заключением союза Руси с Византией, – союза, который закономерно был направлен против непримиримого врага христианской Империи. Однако Хазарский каганат мощным военным давлением379 заставлял Русь нарушать подписанные договоры. Так, император Иоанн Цимисхий говорил Святославу: «Полагаю, что ты не забыл о поражении отца твоего Игоря, который презрев клятвенный договор, приплыл к столице нашей с огромным войском…»

И в высшей степени показательно и закономерно, что после разгрома Хазарского каганата Святославом в 960-х годах русские уже никогда не совершали прямой агрессии против Византийской империи. Тут, как уже отмечено, у многих возникнут недоумения и возражения, ибо известно, что и Святослав вскоре после разгрома Каганата воевал в Византии, и его сын Владимир осадил и захватил принадлежавший Империи Херсонес в Крыму, и Ярослав Мудрый отправил в 1043 году своего старшего сына Владимира на Константинополь, и, наконец, Владимир Мономах (кстати, внук византийского императора!) в 1116 году послал к границам Империи войско во главе с сыном – правда, уже не старшим, а одним из младших – Вячеславом (по-видимому, этому походу не придавали первостепенного значения).

Однако, как уже сказано, к настоящему времени вполне достоверно установлено, что все эти русские походы были направлены не против Византийской империи как таковой; они предпринимались в периоды, когда имел место конфликт, раскол внутри самой Империи с целью поддержать ту или иную сипу, того или иного претендента на власть, которого на Руси рассматривали как законного. И русское войско призывалось изнутри Византийской империи. Ложное толкование этих походов как агрессивных атак Руси против Империи сложилось в XVIII-XIX веках, ибо (о чем не раз упоминалось выше) для послепетровской эпохи характерно негативное восприятие Византии и, соответственно, всяческое преувеличение и заострение ее конфликтов с Русью. Но к этому мы еще вернемся; теперь же надо осветить одну из сторон проблемы изучения противоборства Руси и Хазарского каганата.

Дело в том, что в некоторых современных сочинениях, затрагивающих эту проблему, она истолковывается заведомо тенденциозно: такова, например, уже упомянутая выше книга В. Я. Петрухина «Начало этнокультурной истории Руси IX-XI веков», изданная в 1995 году массовым по нынешним меркам тиражом 15 тысяч экземпляров. В книге содержится немало верных и к тому же нестандартных суждений о древней истории Руси, однако авторская трактовка «хазарской проблемы» именно заведомо тенденциозна, ибо многие исторические факты, о которых сообщается в самой книге В. Я. Петрухина, явно опровергают его же собственные общие положения.

Отметив наличие в историографии «полярных оценок» роли хазар в русской истории, В. Я. Петрухин утверждает, что "советская историография периода борьбы с космополитизмом (то есть периода конца 1940 – начала 1950-х годов. – В. К.) усугубила эту ситуацию… особенно в работах Б. А. Рыбакова… Хазарскому каганату… была отведена функция мелкого паразитического ханства, сдерживающего рост прогрессивного Древнерусского государства. Исконная Русь – богатырский народ… превозмог эти напасти, разгромив хазар (эта фраза проникнута очевидной – хотя и не очень понятной, поскольку богатырский эпос ведь и в самом деле был создан, – иронией. – В. К.). В возросшей на основе этой традиции литературе… Хазария приобретает черты… носителя «ига», более страшного, чем татарское (ср. недавнюю дискуссию в журнале «Вопросы литературы»)… Ситуация начинает меняться ныне, с возвратом к традиционным для истории и углубленным методам источниковедения (см. из последних работ книгу А. П. Новосельпева, 1990 и др.)" (с. 83-84).

В какую же сторону, по мнению В. Я. Петрухина, меняется теперь «ситуация» в историографии? А вот в какую: «Можно считать провидческим, – возглашает В. Я. Петрухин, – взгляд В. О. Ключевского на „хазарское иго“, как на отношения, способствовавшие развитию экономики славян… ныне исследователи в целом согласны с В. О. Ключевским, что „хазарское иго“ способствовало расцвету славянской культуры в Среднем Поднепровье, так как славяне были избавлены от набегов степняков» (с. 86, 87-88).

Если согласиться с последним «тезисом» В. Я. Петрухина, придется считать, что после разгрома Каганата, при Владимире Святом и Ярославе Мудром, культура Среднего Поднепровья, то есть прежде всего Киева, была уже менее способна к «расцвету»…

Впрочем, пойдем по порядку, ибо буквально все приведенные положения В. Я. Петрухина искажают реальное положение вещей.

В «период борьбы с космополитизмом» Б. А. Рыбаков действительно определял Хазарский каганат как «небольшое паразитарное государство», жившее только «за счет транзитной торговли». Но он вовсе не утверждал, что для его разгрома нужен был «богатырский народ» (хотя и считал народ Руси именно таковым); Б. А. Рыбаков даже обвинял автора «Повести временных лет» Нестора в своего рода фальсификации: «Нестор, создавая литературный образ Вещего Олега… должен был создать для него и подвиги, достойные той роли, которую придумал для него. Олег под пером Нестора… освобождает славянские племена от хазарской зависимости». И необходимо «очень осторожно отнестись к рассказу русской летописи начала XII в. об уплате дани хазарам». Б. А. Рыбаков пытался доказать, что-де "Хазария в IХ-Х вв. была в силах лишь укреплять свою северо-западную границу по Дону и не помышляла (даже! – В. К.) о выходе в степи севернее Саркела"380, – то есть хазарской крепости, расположенной почти в 1000 км (!) от Киева…

Поэтому по меньшей мере странно только что приведенное высказывание В. Я. Петрухина, согласно которому представление о Каганате как о «носителе „ига“, более страшного, чем татарское», будто бы возросло на основе «традиции», заложенной «в период борьбы с космополитизмом», – «традиции», выразившейся «особенно в работах Б. А. Рыбакова». Дело обстоит как раз прямо противоположным образом. Ибо именно в позднейший «период», через десять лет после появления процитированных работ Б. А. Рыбакова, в 1962 году, был издан объемистый трактат видного историка и археолога М. И. Артамонова «История хазар» (имя его, кстати сказать, неоднократно упоминается – и во вполне «позитивном» плане – в книге В. Я. Петрухина), в котором решительно пересматривался взгляд Б. А. Рыбакова.

М. И. Артамонов писал, в частности: "Б. А. Рыбаков, больше всего озабоченный тем, чтобы представить Хазарию незначительным ханством… особенно возмущен теми размерами хазарских владений, которые очерчены в письме царя (хазарского. – В. К.) Иосифа… Однако вышеизложенные данные из истории хазар со всей убедительностью свидетельствуют, что Хазарский каганат был действительно огромной империей, обнимавшей почти всю южную половину Восточной Европы"381.

Вместе с тем, писал далее М. И. Артамонов, «принятие иудейской религии было… роковым шагом. С этого времени… наступила эпоха посреднической торговли и паразитического обогащения правящей верхушки. Новое правительство справедливо не верило своему народу и держалось на копьях мусульманской гвардии. Талмудическая образованность не затрагивала массы, оставаясь привилегией немногих. С этого времени роль Хазарского каганата стала резко отрицательной… Самым могучим врагом иудейской Хазарии, – заключает М. И. Артамонов, – стала Киевская Русь, на пути экономического и политического развития которой она оказалась. Последствием столкновения было полное и окончательное уничтожение Хазарии… Впрочем, так же относились к воинствующему хазарскому иудаизму и другие связанные с хазарами народы… Необходимость бороться с эксплуататорами из Итиля стимулировала объединение… вокруг золотого стола Киевского, а это объединение, в свою очередь, создало возможность и перспективу для бурного роста не только русской государственности, но и древнерусской культуры» (с. 457-458), – в том числе богатырского эпоса; М. И. Артамонов отмечает: «В русском эпосе память о хазарах сохранилась в былинах о Козарине и Жидовине, необыкновенном великане, с которым сражаются Добрыня и Илья Муромец» (с. 446).

Итак, если для В. Я. Петрухина неприемлема определенная «традиция» в понимании Хазарского каганата, он должен был бы видеть ее истоки не в кратких статьях Б. А. Рыбакова, написанных «в период борьбы с космополитизмом», но в обширнейшем (около 40 авт. листов!) трактате М. И. Артамонова, изданном в период так называемой «оттепели» (трактат был подписан в печать в 1961 году).

Не исключено, впрочем, что В. Я. Петрухин «отвергает» и трактат М. И. Артамонова (хотя и упоминает не раз имя этого ученого – в отличие от имени Б. А. Рыбакова – без каких-либо нападок); в частности, для В. Я. Петрухина явно неприемлемо то определение Каганата как «паразитического» государства, которое дано М. И. Артамоновым (как и ранее Б. А. Рыбаковым). Но тут уж ничего не поделаешь. С. А. Плетнева, о работах которой вполне «положительно» упоминает В. Я. Петрухин, в своей изданной в 1986 году книге «Хазары» утверждает, что Каганат являл собой «типичное паразитирующее государство». В нем «большую роль играла… спекулятивная перепродажа… судя по археологическим данным, изменился даже характер ремесла… изготовлялись вещи, предназначенные для массовой продажи, сделанные небрежно; наспех»382.

Чтобы убедиться в «паразитирующем» характере Каганата, достаточно, скажем, ознакомиться с тщательным исследованием (возможно, неизвестном В. Я. Петрухину) виднейшего знатока восточной нумизматики А. А. Быкова «Из истории денежного обращения в Хазарии в VIII-IX вв.»383. В этом исследовании доказано, что в Каганате изготовлялись арабские монеты – диргемы, которые, притом, чеканились весьма небрежно; точности в исполнении, как пишет А. А. Быков, "не придавали значения, лишь бы на первый взгляд северо-западных (то есть прежде всего русских. – В. К.) и северных (булгар и других волжских народов. – В. К.) соседей хазар монета походила на привычные им арабские дирхемы, что служило для них первой гарантией качества". Вместе с тем, "на монетах был знак… который напоминал понимающим (то есть правящему в Каганате слою. – В. К.) о происхождении монет" (с. 67).

А. А. Быков показывает, что эти «монеты чеканились в Итиле, резиденции кагана и административном центре Каганата» (с. 68), и, значит, в этом государстве существовали, так сказать, фальшивомонетчики на высшем государственном уровне, хотя их продукция предназначалась не для выброса на «мировой рынок», а для использования среди населения, не обладающего знаниями, дающими возможность отличить подлинный диргем от поддельного (в частности, знанием арабского языка).

Еврейский путешественник второй половины IX века Эльдад га-Данид, посетивший Северный Кавказ – то есть южную часть Хазарского каганата, – писал о своих живущих там одноплеменниках: «Они не имеют хлебопашцев и все покупают за деньги»384, – то есть, надо полагать и за те же фальшивые диргемы…

Впрочем, наиболее странно и даже нелепо выглядит суждение В. Я. Петрухина о том, что-де «ныне исследователи в целом согласны с В. О. Ключевским», считавшим «хазарское иго» по сути дела благом для экономики и культуры Руси.

Наш выдающийся историк в самом деле столетие назад в нескольких фразах выразил именно такое мнение. Однако сам он «хазарской проблемой» никогда не занимался и исходил из давних сочинений, в которых были сделаны только самые первые шаги в изучении этой проблемы.

И едва ли найдутся сегодня в России специалисты по «хазарской проблеме», которые «согласны с В. О. Ключевским». В. Я. Петрухин неоднократно ссылается на работы двух таких специалистов – С. А. Плетневой и А. П. Новосельцева. Что касается первой из них, ее исследования достаточно широко цитировались мною выше, и совершенно ясно: она ни в коей мере не разделяет стародавнее мнение В. О. Ключевского.

Приведу несколько положений из новейшей (изданной в 1996 году) работы А. П. Новосельцева: «…хазары представляли мощное политическое объединение, господствовавшее почти во всей Восточной Европе». Хазары "стремились полностью ликвидировать самостоятельность славянских земель… подчинив земли северян, полян, вятичей и радимичей, хазары тем самым уже прибрали к рукам Волжский путь… и даже побочные трассы, типа пути по Десне и Оке. А затем должна была наступить очередь и северных земель, с тем чтобы полностью подчинить себе и выходы к Балтике. Поэтому славяне, как и финны, были заинтересованы в свержении хазарского ига и с этой целью и заключали разного рода союзы со скандинавскими конунгами (А. П. Новосельцев там же отмечает, что «варяги… никаких завоеваний не делали: все, что нам известно, говорит скорее за то, что они утверждались в славянских землях как союзники местной знати…». – В. К.)… По сути дела, есть основания говорить о русско-хазарской войне при Олеге…" Впоследствии «Святослав… разгромил войско хазарского кагана, занял столицу Хазарин… заставив хазарского кагана бежать в Хорезм»385.

Стоит с удовлетворением отметить, что цитируемая работа А. П. Новосельцева вошла в качестве первого раздела в учебное пособие для российского студенчества.

Как уже сказано, многие конкретные сведения, изложенные в книге В. Я. Петрухина, явно опровергают «обобщающие» тезисы автора.

Объясняется это, надо думать, тем, что было бы как-то неприлично, рассуждая о хазарах, вообще игнорировать содержание работ, созданных специалистами.

Вот хотя бы несколько характерных фрагментов из книги В. Я. Петрухина: «…призвание варягов-руси славянами, кривичами и другими племенами Севера было вызвано хазарской угрозой» (с. 90; то есть Каганат к тому времени поработил Южную Русь и покушался на Северную); «поход на Царьград был выгоден Хазарии, и та терпела присутствие руси в Киеве» (с. 91; иначе бы хазары, очевидно, совсем изгнали бы «русь» из Киева!); «Олег овладевает хазарской податной территорией в Среднем Поднепровье», и «реакция со стороны хазар… не заставила себя ждать» (с. 92); «князь Руси Хпгу (это „другой“ Олег, правивший в 930-х годах) был разбит хазарским военачальником Песахом, который, в свою очередь, направил русь на Константинополь, где Хлгу был разбит окончательно…» (с. 94); в середине Х века «славяне из Новгорода, Смоленска, Любеча, Чернигова и Вышгорода… сходятся в крепости Киева, называемой Самватас (видимо, еврейско-хазарский ойконим)» (с. 96; ойконим – то есть название, имя поселения; крепость в Киеве, значит, принадлежала определенное время Каганату…) и т. д. и т.п.

Эти (и другие) изложенные самим В. Я. Петрухиным сведения неопровержимо говорят о том, что с первых десятилетий IX (еще до «призвания варягов») и до 60-х годов Х века шла постоянная и острейшая борьба Руси с Хазарским каганатом. И общее положение В. Я. Петрухина, согласно которому «хазарское иго» способствовало «расцвету славянской культуры», можно «принять» только в том смысле, что эта культура выковывалась в поистине богатырском противоборстве с мощным и изощренным врагом.

«Изощренность» выражалась уже хотя бы в том, что Каганат умел подчинять своей воле немало различных этносов, из которых и слагалась его военная мощь. И нет ничего удивительного в том, что Русь не раз претерпела жестокие поражения в борьбе с Каганатом. Удивиться скорее можно тому, что столь юная государственность все же смогла победить…

В. Я. Петрухин резко выступает против представления о том, что Хазарский каганат для Руси был «носителем „ига“, более страшного, чем татарское», явно имея в виду при этом мою опубликованную еще в 1988 году статью, в которой говорилось: «…хазарское иго было, без сомнения, более опасным для Руси, чем татаро-монгольское, – в частности, потому, что Русь представляла собой только еще складывающуюся народность, государственность и культуру»386. И ведь в самом деле: когда через четыре столетия после хазар на Русь пришли монголы, она была уже гораздо более зрелой национально-государственной реальностью, которую невозможно было столкнуть с ее собственного исторического пути.

Правда, и в IX-Х веках Русь, как доказывает исход противоборства с Хазарским каганатом, несла в себе громадную внутреннюю силу. Об этом свидетельствует не только конечное военное превосходство, но и тот факт, что Русь сумела «перетянуть» на свою сторону ряд «составных частей» Каганата, – например, многих хорезмийцев, внесших свой вклад в ее государственность и культуру. Так, договор Игоря с Византией в 944 году подписали, среди других знатных лиц, люди, носившие имена Сфанъдр, Фрастен, Фрутан, и, как утверждает специалист, это "явная передача иранских (то есть хорезмийских – В. К.) имен Исфендиар, Ростом, Феридун"387.

А среди героев русского богатырского эпоса – Михаил Козарин. Один из виднейших исследователей этого эпоса, В. Я. Пропп, писал, что былина о Козарине "принадлежит к числу наиболее архаических в русском эпосе… Родители Козарина глубоко ненавидят его… Ненависть эта настолько сильна, что родители хотят его погубить… Народ (сохранивший в памяти былину. – В. К.) не может объяснить себе причин этой ненависти. Самая обычная причина состоит в том, что… его злые люди испортили… Мы должны предполагать наличие… более древних и более веских причин… Его имя – «Козарин»… несомненно когда-то предполагало его хазарское происхождение"388. То есть этот герой ушел на Русь от своего «рода-племени» и стал одним из наиболее чтимых русских богатырей. В этом – одно из выражений «евразийской» природы Руси.

В то же время Русь, без сомнения, твердо противостояла тому, что автор «Истории хазар» М. И. Артамонов определил (слова его приводились) как «воинствующий хазарский иудаизм». И борьбу мечом продолжала позднее борьба Словом.

В свое время известный мыслитель Г. П. Федотов выразил глубокое удивление по поводу того, что в большинстве ранних творений русской письменности (XI – первая половина XII) присутствует противоиудаистская тема. Он писал, что у древнейших русских писателей "поражает то, что мы находим их поглощенными проблемой иудаизма. Они живут в противопоставлении Ветхого и Нового заветов, Закона и Благодати, Иудейской и Христианской Церквей. Это единственный предмет богословия, который подробно разбирается с никогда не ослабевающим вниманием…" В частности, Г. П. Федотова изумляло, что в творениях великого Кирилла Туровского множество «пространных выпадов против народа израильского. Ярко изображается жестоковыйность Израиля… это – не второстепенная, а главная тема большинства проповедей Кирилла. Подчеркивание этого приводит нас в замешательство, но мы помним о наличии той же склонности у Климента Смолятича. Это же мы увидим и у Илариона»389.

«Замешательство» Г. П. Федотова обусловлено прежде всего тем, что он не имел сколько-нибудь ясного представления о длительном и жестоком противоборстве Руси с иудаистским Хазарским каганатом, ибо он в 1925 году покинул Россию, а тщательное и глубокое изучение истории Каганата началось позднее. Основываясь на этом изучении, видный филолог Л. П. Якубинский (1892-1943) смог уже в начале 1940-х годов верно понять смысл созданного митрополитом Киевским Иларионом «Слова о законе и Благодати»: "…произведение Илариона… имеет конкретное историческое содержание… еще в начале XII в. в Киеве свежо воспоминание о том, что когда-то хазары господствовали над русскими. Выступая против иудейства вообще, Иларион конкретно выступает против хазарского иудейства, против религии хазар, некогда властвовавших над Русью"390.

В начале 1960-х годов выдающийся историк М. Н. Тихомиров писал, что в «образной системе» творения Илариона воплощено "противопоставление Хазарского царства Киевской Руси. Иссохшее озеро – это Хазарской царство, где господствовала иудейская религия; наводнившийся источник – Русская земля. Прежние хазарские земли должны принадлежать Киевской Руси; Иларион и называет киевского князя Владимира Святославича «каганом» – титулом хазарского князя, трижды повторяя этот титул. Владимир Святославич в «Слове о законе и Благодати» не просто князь Киевский, он также и хазарский каган391.

Наконец, в изданной уже в наше время книге известный филолог и историк культуры В. Н. Топоров, цитируя недоуменные давние суждения историка И. И. Малышевского (1828-1897) о творении Илариона («Чисто отвлеченными догматическими интересами никак нельзя объяснить полемики против иудейства, проникающей „Слово“ от начала до конца. Полемика здесь так свежа и жива…»), раскрывает причину этой «свежести»: "При допущении живых контактов с иудейством в Киеве X-XI вв. прежде всего возникает вопрос об источниках иудейского элемента… В настоящее время не приходится сомневаться в его хазарском происхождении… В настоящее время… после ряда исследований вырисовывается такая ситуация в Киеве… в первой половине Х века… которая характеризуется наличием в городе хазарской администрации и хазарского гарнизона!392

Чрезвычайно показательно, что с конца XII и до конца XV века (когда к власти рвалась «ересь жидовствующих»), – то есть на целых три столетия! – противоиудаистская тема, как уже говорилось, почти полностью исчезает из русской литературы. Это достаточно весомое доказательство связи сей темы с противостоянием Хазарскому каганату и, затем, его «остаткам» в Тмуторокани в IX-XI вв.

В заключение стоит сказать, что история этого противостояния вообще очень сложна и многозначна; в ней еще немало предстоит открыть и понять.