Подозрительные толстовцы

Поклонники Толстого, которые находились среди революционеров, принялись за распространение его «запретных» сочинений, переписывая и воспроизводя их всякими способами. Так, в 1884 году появились оттиснутые в тайной московской литографии «Исповедь», «В чем моя вера?», «Изложение Евангелия». Потом были отгекто-графированы «Так что же нам делать?», «Крейцерова соната» и прочее.

В связи с такой деятельностью последователей Толстого стали возникать и «дела». Первым крупным эпизодом в этом роде был арест в Москве М.Новоселова, принадлежавшего к кружку присяжных поверенных Оленина и Радионова. По обыску, произведённому в рождественский канун 1887 года, у Новоселова были обнаружены гектографские чернила, брошюра «Николай Палкин» и целый ряд других сочинений Толстого, в числе отобранных манускриптов были: «Что сделал Павел?», «Моё решение на эти вопросы», «Размышление о жизни Иисуса», «О промысле божием вообще», «Об отношениях человека к человеку», «Критика догматического богословия», «В чем моя вера?».

На допросе Новосёлов объяснил:

«В заявлении третьего дня я употребил неверное выражение: просьбы со стороны Льва Николаевича никакой не было, а было лишь согласие и желание видеть распространёнными свои последние произведения в той форме, в какой они вышли из-под его пера, чтобы публика не оставалась в заблуждении относительно его истинных мыслей».

Почти одновременно с Новоселовым были арестованы В.И.Чарнолусский и ГАФальборк, принадлежавшие, по-видимому, к числу поклонников Толстого; у последнего из них были обнаружены брошюры «Письма В.Фрея к Толстому» и гектографированный «Каталог систематического чтения». Поводом к задержанию Фальборка послужило следующее обстоятельство: он хотел напечатать объявление, приглашающее на панихиду по Некрасову; это ему не разрешили, он заказал в церкви Большого Вознесения (на Никитской улице) панихиду и разослал несколько приглашений на неё. Когда Фальборк явился на поминальную церемонию, полиция отправила упрямого почитателя «поэта народных слез» прямо из церкви в арестный дом, а потом выслала во Владимир.

В эпоху идейного развала 80-х годов проповедь о непротивлении злу – основная идея учений Л. Толстого – нашла себе немало последователей среди интеллигенции, в которой господствовали настроения, представлявшие к тому подходящую почву. Но было бы неправильным отожествлять проповедь Толстого с тем, что принято называть «толстовщиной», так как ученики великого писателя внесли в свою практику немало и маскарадного, и утрированного, это признавал и сам их учитель. «Недаром, – пишет в своих воспоминаниях И.Толстой, – отец поговаривал про „толстовцев“, что это – наиболее чуждая и непонятная для него секта».

Что касается «начальства», то оно, в первое время, по крайней мере, смотрело на толстовщину очень снисходительно, учитывая мистический характер этого течения общественной мысли и видя в нем, не без некоторого основания, противовес революционным устремлениям молодёжи, которых оно так боялось.

Более серьёзное внимание на толстовцев было обращено лишь в девяностых годах, когда они заинтересовались сектантами, в частности, движением, возникшим в среде кавказских духоборцев.

5 октября 1891 года по Ярославской железной дороге из Москвы отправлялась партия арестантов, в числе которых было несколько политических и три человека (Л.Вернидуба, А.Торяник и Ф.Стрижак), высылавшихся в Вологодскую губернию «за поношение православной религии». На свидание с этими лицами явились два "интеллигента, оказавшиеся Евгением Ивановичем Поповым и

Павлом Иванов 1чем Бирюковым, известными в качестве давнишни? знакомых Л.Н. Толстого". С этого времени за деятельностью помянутых лиц было учреждено наблюде ние, в частности при посредстве перлюстрации их корреспонденции.

Духоборческое движение обратило на себя особое внимание правительства, так как оно было направлено против отбывания воинской повинности. Примеру сектантов стали следовать, руководясь религиозными побуждениями, и другие лица. Между прочим, отказался исполнять солдатские обязанности призванный на военную службу бывший учитель Евдоким Дрожжин. За ряд «ослушаний» он был отдан в дисциплинарный батальон, потом его судили и приговорили к девяти годам одиночного заключения. Заболев чахоткой, Дрожжин умер в Воронежской тюрьме. Среди толстовцев, принимавших в судьбе Дрож-жина большое участие, возникла мысль написать подробную его биографию. Об этом стало известно из письма, перлюстрированного Департаментом полиции, в котором Е. Попов писал: «Кто знает, что впереди, и я спешу о Дрож… Черновую работу кончу и помимо Л.Н. и тогда займусь вегетарианством». Сообщая об этом письме Московскому охранному отделению, Департамент полиции прибавил, что, по имеющимся сведениям, после недавних обысков у толстовцев на Кавказе и в Екатеринославской губернии некоторые материалы были укрыты у Попова и что приятель его Бирюков получил недавно из-за границы запрещённые издания.

Опасаясь развития антимилитаристской пропаганды, правительство решило принять свои меры. Руководители духоборцев, в том числе их глава П.В.Веригин, были сосланы в Сибирь. Репрессивные меры обрушились и на толстовцев, поддерживавших связи с сектантами на Кавказе и других местах. Дошла очередь и до москвичей. Бирюков, находившийся в Костромской губернии, был обыскан; у него обнаружили рукописи «О жизни Л. Толстого» и «Буддийский катехизис», а также книжку Ренана «Жизнь Иисуса». При составлении протокола об обыске Бирюков отказался дать письменное обязательство извещать полицию о перемене жительства, так как, заявил он, «по своим религиозным убеждениям не нахожу нужным подчиняться требованиям должностных лиц, если считаю таковые неразумными». Самый акт об обыске Бирюков также отказался подписать, объяснив, что он «не желает быть участником такого неразумного дела».

По обыску у Попова отобрали рукописи «Жизнь и смерть Евдокима Никитича Дрожжина», «Перевод евангелия» и «Заключение к последнему отчёту о помощи голодающим» Л. Толстого, а также литографированные брошюры «Учение о христианском непротивлении», «Трудолюбие или торжество земледельца», «Война» ДРаймонда, «Предисловие к краткому изложению Евангелия» Л. Толстого и несколько писем последнего. Попов при обыске также отказался дать подписку о неотлучке из Москвы и о том, что претензии относительно порчи вещей при обыске не имеет…

Однако цель полиции не была вполне достигнута, в чем она и убедилась вскоре, ознакомившись с письмами Попова, добытыми перлюстрационным путём, написанными им после обыска. В одном из них – к Л.Н.Толстому – он сообщил, что «все черновики целы». Другу своему, В.Г.Черткову, он написал: «Сохранились все документы, нужные для биографии, кроме полученных за самое последнее время». И ещё: «Бумаги я поместил так, что они не могут быть взяты… Просить возвращения желательно было бы всего, но этого не исполнят. Третьего дня проводил в Сибирь одного штундиста. Вчера был в охранном отделении и заявил, что на три дня уеду к матери и что впредь отказываюсь давать подобные сведения». И ещё, тому же Черткову: «Частным образом узнал, что у меня собираются сделать обыск… Опять приходится переживать тревожные ночи…» Приятелю своему Королькову Попов написал: «Из всего у меня забранного жаль писем по этому делу, жаль, что по ним могут привлечь многих. Есть письма Коли, которого могут за это бить и убить. Уберите в сохранное место, что вы имеете. Я под следствием. Может быть, сошлют, как посмотрят в Петербурге. Главное, я не знаю, откуда все началось. А жизнь Е.Н. так хороша, что тем, которые забрали все у меня, полезно будет почитать, может быть, им стыдно сделается, что они замучили такого чистого и святого человека. У меня сохранились почти все нужные документы».

На этом недоразумения не закончились: оказалось, по сведениям Департамента полиции, что жандармский офицер, производивший обыск у Попова, объяснил ему, что «всему виною – дело Дрожжина и переписка о нем». Таким образом к прежней задаче – секвестру документов о Дрожжине, оставшейся невыполненной, прибавилась новая: надо было выяснить проболтавшегося офицера.

В конце концов Департамент полиции сообщил меланхолически охранному отделению: «Бумаги о Дрожжине не находятся в руках Попова, а помещены им куда-то, где они не могут быть взяты, ни сгореть…»

Между тем Попов продолжал собирать материалы о Дрожжине, очевидно, на его запрос некий Скоробогать-ко сообщил ему: «Писем покойного у меня нет». Другой корреспондент, Д.Кореньков, писал Попову из Чернигова: «Я друг Е.НДрожжина, и трудно вспомнить минуту, в которую лишился товарища через „варваров“, вынувших душу невинного раньше, чем следовало… Я был посажен в тюрьму за вывоз иконы в церковь… Ваше предложение о похождениях моих с братом и в тюрьме могу выполнить…»

В конце концов биография Дрожжина, написанная Поповым, появилась в печати в том же 1895 году, в берлинском издании Ф.Готгейнера.

Потерпев неудачу, охрана шире раскинула перлюстрационную сеть. «Агентурные сведения» Департамента полиции посыпались как из рога изобилия. Вот некоторые из них.

Разыскиваемый Антон Васильев думает вернуться в Москву; А. Анненкова озабочена тем, как его укрыть, о чем переписывается с Изюмченко и Дунаевым. Несколько позднее Департамент полиции сообщил: Васильев в Москве, посещает Татьяну Толстую.

Далее: Кандидов, живущий в помещении редакции «Посредника» (штаб толстовцев), пишет Бабину: «От полиции ждём обыска».

О.Коссовская в письме к И.Горбунову-Посадову (заведующему редакцией «Посредника») просит достать брошюру «Тулон».

М. Толстая сообщает ЛАнненковой: «Папа пишет катехизис, но работа подвигается медленно, все переделывает сначала… Мы ждём чего-нибудь из-за присяги, но не призывали никого…»

Ф. Страхов пишет Попову: "Вашу статью о Дрожжине я имею поместить… На днях собираюсь читать молоканам «Ц.Б.» – мой экземпляр читается по Урюпину нарасхват… У этих молокан три пункта помешательства: 1) боговдох-новенность всей библии, 2) необходимость чудес, 3) божественность Христа… Что предпринял Л.Н. по просьбе жены Кудрявцева? Жду с нетерпением «Тулона»…

6 сентября 1894 года директор Департамента полиции предложил Московскому охранному отделению «обратить серьёзное внимание на П.Н.Шарапову и воспользоваться первым случаем для привлечения её к дознанию».

По сведениям, полученным Департаментом полиции в марте 1895 года, М.Шопп должен был взять у Бирюкова письмо для П.Шараповой в Женеву, но оно было сдано почтой.

Согласно тем же указаниям, Попов, Сычёва и Колмогорова собираются открыть склад народной литературы; сообщая об этом, Департамент полиции предупредил, что разрешение на открытие такового склада выдавать не следует.

30 марта 1895 года директор Департамента полиции телеграфировал Московскому охранному отделению о том, что из Петербурга в Москву выехали курьерским поездом П.Бирюков и ВЛертков, за которыми следует учредить дальнейшее наблюдение…

Но этим дело и ограничилось. В то время как провинциальные власти пошли уже походом против толстовцев (в октябре того же года, например, Эриванское губернское жандармское управление возбудило дознание о кавказских духоборах и запрашивало Московское охранное отделение о Бирюкове, Попове, Дунаеве и Леонтьеве), в Москве, где была их штаб-квартира, на них почти не обращали внимания. И только в январе 1895 года, когда у Бирюкова в квартире проживал без прописки документа М.Шарапов, полиция составила об этом протокол. И в этом случае Бирюков остался верен себе и заявил письменно следующее: «Я отказываюсь дать объявление полиции, так как по моим религиозным убеждениям не считаю должным как участвовать в полицейских следствиях, так и вообще принимать участие в делах правительства, как такового, считая всех людей братьями и допуская только один род отношений между людьми: любовно-разумный или, что то же, христианский».

Чтобы доказать, что в действительности между людьми существует иной «род отношений», Бердяев представил доклад, по которому Бирюкова оштрафовали на 100 рублей за нарушение обязательных постановлений…

Если по отношению к Толстому и его последователям центральная власть не проявляла той активности, которая была ей свойственна в борьбе с общественностью, то это не значило, что они были оставлены без всякого внимания. «Департамент препон» был настороже и готовился к наступлению. В декабре 1895 года из Петербурга было предписано охранным учреждениям добыть изданное будто бы Поповым «Открытое письмо к обществу по поводу гонений на лиц, отказывающихся от участия в государственных насилиях». В октябре 1896 года Департамент полиции потребовал доставить ему сочинение Толстого «Христианское учение», которое он, по агентурным сведениям, только что кончил и «намеревается выпустить его нелегальным путём…»

В том же году в провинции возникло несколько жандармских расследований, нити от которых протянулись к наиболее видным представителям толстовщины.

Бирюкова чуть не привлекли к дознанию, возникшему в Карской области (адрес его нашли у духоборов-постников). Павлом Буланже заинтересовались одновременно и в Эриванской губернии, и в Новозыбковском уезде, куда им была послана казаку Шидловскому толстовская брошюра, и в Херсонской губернии, где он вёл пропаганду среди штундистов Елисаветградского и Уманского уездов. В той же губернии возник вопрос о Трегубове (Иван Михайлович), который уже подлежал, согласно постановлению Особого совещания, высылке в г. Гольдинген, Лифляндской губернии, под гласный надзор полиции сроком на 5 лет, но вовремя скрылся.

Делу Трегубова суждено было сыграть особую роль в истории толстовщины. Полиция усердно искала скрывавшегося. Агенты были командированы в имение его родственника – А.М.Трегубова при селе Лаптеве и в соседнее поместье князя Грузинского, куда наезжал в гости Л.Н. Толстой. Но Трегубов обнаружился сам собой: он написал письмо, которое было перлюстрировано, князю Илье Петровичу Накашидзе, жившему тогда в Москве, прося его поместить оставленные у него рукописи и нелегальщину у Дунаева. Этого полиции только и надо было. 30 марта 1897 года у Дунаева была произведена «выемка», давшая полиции крупную добычу: две корзины с документами. 8 апреля был арестован на Кавказе и сам Трегубов.

На следующий же день после обыска Дунаев обратился к московскому обер-полицмейстеру, которым тогда был Трепов, со следующим письмом: «От друга моего Влад. Григ. Черткова слышал о Вас, как о человеке, сознанию которого доступно понимание справедливого и доброго отношения к людям, что видно из того, что назначили обыск днём, вероятно, чтобы не беспокоить моих детей. Из взятого у меня мне принадлежит только одно неразрешённое к печати произведение Льва Николаевича Толстого, книги и рукописи которого для меня имеют цену моего самого дорогого состояния, как изложение мыслей человека, которому я обязан всем смыслом моей жизни. Среди рукописей много частных извлечений из писем и дневников Л.Николаевича, принадлежащих Влад. Григорьевичу, которых уже нельзя будет восстановить, – если можно, верните их. Это легко, если вспомните, что мы люди, желающие осуществления одного: мира и любви на земле. Будьте уверены, что, несмотря на страдания, причинённые при Вашем участии, во мне нет чувства недоброжелательности к Вам».

Трепов отнёсся к этому прошению формально: представил его на усмотрение Департамента полиции, который оставил ходатайство «без уважения». Так погиб из-за несчастной случайности ценный архив толстовцев.

Этот удар не обескуражил последователей Толстого, и они вскоре же выпустили гектографированную брошюру «Воззвание о помощи гонимым в России христианам Л. Н. Толстого, Вл. Черткова и их друзей» (эта брошюра продавалась по 40 копеек, и сбор с неё предназначался «в пользу мучеников-христиан на Кавказе», один экземпляр такого «Воззвания» был представлен московскому обер-полицмейстеру Боголеповым, бывшим тогда попечителем московского учебного округа). Чтобы покончить с толстовской «гидрой», у московской охраны возник план решительных «военных действий». Прежде чем приступить к выполнению его, московский обер-полицмейстер Трепов запросил мнение Петербурга относительно «принятия общих мер против лиц, занимающихся распространением учения Л. Толстого». На этот запрос последовал 21 апреля 1897 года следующий весьма интересный ответ Департамента полиции: «Согласно указаниям господина министра внутренних дел, надлежит придерживаться следующих мер: оставляя в стороне самого графа Льва Толстого, – ввиду имеющихся по сему предмету высочайших указаний, следует неустанно следить за распространителями его запрещённых сочинений, и лиц, уличённых в этом, привлекать к законной ответственности…»

Но изобличать непротивленцев было дело нелёгкое. Так, летом того же 1897 года П.А.Буланже поместил в газетах «Русские ведомости», «Биржевые ведомости» и других горячие статьи с описанием положения духоборцев на Кавказе и с приглашением жертвовать в их пользу. Статьи произвели сильное впечатление на общество, и охрана не знала, что делать, так как придраться к автору статей было трудно. Выход был найден особенный. 28 августа директор Департамента полиции обратился к Трепову с предложением пригласить Буланже прибыть в С-Петер-бург и явиться в Департамент. «В случае, – писал Зволянский, – если бы Буланже почему-либо не пожелал явиться, предупредите его, что это может повлечь не вполне желательные и удобные для него последствия».

Во избежание этих «последствий», Буланже явился в Департамент полиции, а результатом его петербургских переговоров было то, что, вернувшись в Москву, Буланже начал распродавать имущество и через три недели выехал за границу. Перед отъездом он посетил Л. Толстого и несколько раз виделся с Озмидовым.

Последний служил в то время управляющим виноторговлей барона Штенгеля. Кто-то, по-видимому, из его сослуживцев писал на него полиции доносы, сущность которых изложена в одной, не лишённой интереса справке таким образом: "Выученик известного Пашкова, отставной коллежский регистратор, Николай Лукин Озмидов, управляющий винной фирмой «Хуторок», 54 лет, принадлежит к числу закоренелых и активных рационалистов, что он сам не стесняется проявлять и гласно. Ставши, например, в 1895 году заведующим магазином, Озмидов прежде всего распорядился убрать находившиеся в его помещении иконы. Будучи в июле 1896 года вне Москвы, он прислал племяннику своему Залюбовскому проект объявления в газетах о желании снять комнату с добавлением: «желательно попасть в семью, исповедующую учение Христа на деле, а не внешне». Наряду с торговыми делами Озмидов в отдельном помещении магазина имеет сношения и конспиративного характера. Так, 3 сентября его посетил там только что вернувшийся из Петербурга Павел Буланже, который долго совещался с Озмидовым по поводу своего отъезда из России, причём в разговоре они упомянули «Черткова», «200 экземпляров» и говорили: «Будем печатать за границей, если здесь нельзя». Нередко в магазин приходили лица, желавшие повидать Льва Толстого, и заручались с этой целью от Оз-мидова рекомендательными письмами. Наконец, 21 марта 1897 года «Хуторок» посетил и сам вышеназванный учитель, пробывший у Озмидова несколько часов… Озмидов имеет дочь в замужестве за бароном Спинглер, проживающим в имении близ станции Люботин. В декабре

Озмидов отвёз туда саквояж, пудов трёх весом, полученный им от Павла Буланже. По имеющимся сведениям, получаемые от Буланже рукописи Озмидов, сделавши поправки, отсылал в Люботин, где, весьма вероятно, происходило воспроизведение нецензурных сочинений гр. Л.Толстого и его последователей…"

Несмотря на то, что Александр III, опасаясь, что преследование всемирно известного писателя вызовет скандал, приказал оставить Толстого «в стороне», охранники не могли успокоиться и следили за каждым его шагом. Зимой 1897 года писатель прибыл в Петербург и сейчас же попал в шпионские сети. «Имею честь доложить, – рапортовал своему начальству полицейский надзиратель петербургской „охранки“ Наумов, – что, проезжая сего числа в конке по Невскому пр. от Знаменской ул., я заметил, что когда вагон остановился на разъезде у Казанского собора, то с империала спустился известный писатель Лев Николаевич Толстой, который, войдя в вагон, возбудил в публике оживление, цричем к нему тотчас же подошли бывшие в вагоне студенты университета и в разговоре с ним просили его посетить их акт, на что граф Толстой изъявил своё согласие, причём один из бывших в вагоне этом студентов целовал руку Льва Толстого, граф Толстой был в следующем костюме: русский дублёный ничем не крытый полушубок (в нескольких местах заплаты), подпоясан серым кушаком, в войлочной круглой шапке, брюки на выпуск и в руках палка».

Филёрское наблюдение за Толстым установило в первый же день, что он имел свидание с Чертковым и Бирюковым, был у И.Г.Эрдели, остановился на жительство в квартире Адама Васильевича Олсуфьева и обедал у его родственника Александра Васильевича Олсуфьева; приехал же Толстой вместе с женой своей Софьей Андреевной и профессором Московского университета Н.И.Стороженко… Были получены одновременно и агентурные сведения особенного свойства, впрочем филёр Алексей Макаров, ездивший в качестве извозчика, доложил того же 8 февраля: "Чертков и Бирюков были посажены на нашего извозчика (в 8 ч.4О м. утра), дорогой Чертков говорит Бирюкову: «Тебе нужно сегодня напечатать воззвание по этим двум запискам, ты заходи в Валь, его бумага лучше, но только там нужно изменить очень резко». Бирюков говорит: «Я напишу так; при царствовании Николая I в военную службу брали только с крестьян, с того времени прошло 50 лет и теперича берут с дворян». Затем Чертков говорит Бирюкову: «Ты пошли этих двух агентов, кажется, новенький агент неспособен». Бирюков сказал: «Ничего – обойдётся». Затем Чертков говорит Бирюкову: «Возьми книгу „Спелые колосья“ и там посмотри, да впрочем, мы увидим графа». Чертков говорит: «Я съезжу к американским консулам, все схлопочу»…

Смиренномудрые толстовцы и не подозревали, разумеется, что извозчик, которого они наняли при выходе из дому и который так назойливо предлагал им свои услуги, был агентом охранного отделения.

Наблюдение за передвижениями Толстого сопровождалось по-прежнему усиленным перлюстрационным надзором. В одном из писем Толстой писал 11 апреля 1898 года за границу кому-то из своих друзей следующее: «О Вас с практической стороны я думал вот что: как я писал Черткову, есть одно лицо, очень хорошо расположенное, но очень, и весьма естественно, по своему положению робкое, которое желает помочь деньгами изданию за границей обличительного органа и намерено дать 100 тысяч. Лицо это в Ницце. Я дал ему письмо к Черткову с тем, что если оно. окончательно решится, то послало бы это письмо к Черткову, открыло бы своё имя и устроило свидание. Если это устроится, то Вам придётся, если Вы согласитесь, променять устраиваемое Вами рабочее положение на заведование и управление этим делом».

Месяцем позже выяснилось, что в толстовской колонии за границей (Эссекс, Англия) появился сын московского миллионера Хрисанф Николаевич Абрикосов, о котором и шла речь в цитированном выше письме Толстого. В одном из посланий к своей сестре названный юноша так описывал свои переживания того времени: «Ты знаешь мою постоянную религиозность. И вот в конце зимы я увидел, что так жить невозможно. Но в своей семье трудно жить так, как хочешь, и я решил поселиться с людьми, которые мне сочувствовали бы. И на таких людей мне указал Толстой, с которым я был знаком эту зиму. И вот я поехал в Англию, живу среди людей, которые мне сочувствуют, живу, конечно, не так как мне хочется. Было бы очень грустно, если бы я уже теперь был доволен своей жизнью. В жизни надо постоянно идти вперёд».

«Обличительный орган», о котором Толстой упоминал в письме, действительно появился вскоре за границей, в Англии, где возникло под руководством Черткова издательство, занявшееся печатанием исключительно произведений Л. Толстого и других, имевших отношение к вопросам религиозного свободомыслия. Под редакцией П.Бирюкова, тоже переселившегося за границу, стали издаваться сборники под названием «Свободное слово» и периодические «Листки» в качестве приложения к этому журналу.

Печатание за границей вызвало, конечно, необходимость прибегать к обычным конспирациям по водворению «нелегальных» изданий в Россию и тайным сношениям с единомышленниками, что не всегда обходилось благополучно и служило иногда для охраны средством для выяснения причастных к этим конспирациям лиц. Таким путём в число «соучастников» попал железнодорожный конторщик СИЛереяславцев, которому писали из-за границы: «Мы давно собирались выслать Вам кое-что и теперь непременно воспользуемся удобным случаем, чтобы поделиться тем, что имеем в избытке… Пишите не прямо на наш адрес, а через кого-нибудь из друзей, с пересылкой нам внутри конверта через АН. или П.И.»… (Последние инициалы относились, несомненно, к Бирюкову, а первые, вероятно, к Дунаеву).

Под конец завелись у толстовцев и свои «нелегальные». Один из таких, разыскиваемый Департаментом полиции Иван Михайлов Клопский, занимавшийся, между прочим, сбором пожертвований на толстовскую общину в Америке, вызвал своими неумеренными конспирациями недоверчивое отношение к себе со стороны некоторых знакомых своих, как это можно было видеть из отзыва о нем (в одной из перлюстраций) писательницы М.К.Цебриковой, к которой он тоже обратился за пожертвованием.

Из других событий позднейшего времени в жизни толстовцев следует отметить ещё дело «о столичных слухах о случаях отобрания полицией крестьянских детей от родителей, отвратившихся от православия», имевших место в Самарской губернии. С целью проверки сведений об этих случаях в Бузулукский уезд ездил Феодор Иванович Гучков, чем обратил на себя внимание охраны.

Затем в ноябре 1899 года был привлечён к дознанию при Донском областном жандармском управлении толстовец Феодор Алексеевич Страхов. Кроме того, высылки на Кавказ были заменены удалением с Кавказа. Так, князю И.П.Накашидзе главноначальствующим было воспрещено жить на Кавказе «за сношение с духоборцами, расселёнными административно в разных уездах Тифлисской губернии». Той же участи и на том же основании подвергся и домашний учитель Иван Граубергер.

Как известно, Л.Н. Толстой имел много поклонников за границей, и в Ясной Поляне встречались паломники изо всех стран света. За некоторыми из таких лиц при посещении ими России тоже устанавливался «негласный надзор». Одному из близких к Толстому людей, австрийскому подданному врачу Душану Маковицкому, одно время даже был воспрещён въезд в империю, что, однако, не мешало ему посещать своих русских друзей. В 1897 году, например, охрана имела сведения, что Маковицкий «тайно прибыл в Москву, где имеет сношения с А.НДунаевым и думает увидеться с толстовцем Николаем Ростовцевым». В 1901 году опять поступили указания, что Маковицкий «находится, вероятно, нелегально в Москве, где может укрываться у Абрикосовых, Малый Успенский переулок, собственный дом».

Не избегали надзора и другие «знатные иностранцы», имевшие дело с Толстым. В октябре 1898 года, например, учреждалось наблюдение за корреспондентом английской газеты «Times», «Джемсом Марсдэном, прибывшим с паспортом за подписью лорда Салсбюри, как бывший министр и эмиграционный агент Гавайской республики», но, по-видимому, «с тайным намерением увидеться с графом Львом Толстым». Другой великобританский подданный, Артур Сен-Джон, был выслан безвозвратно из России «за предосудительные сношения с духоборцами». Ещё два англичанина – А.Ф.Моод и Герберт Арчер также находились под надзором как почитатели Толстого.