Глава 11. Миф о «беспричинном разгроме» Новгорода

И все же кара, постигшая Соловецкий монастырь, была не только расплатой за гибель Филиппа. Как мы уже сказали, в декабре 1569 г. царя вынудило отправиться на северо-запад, в новгородский край вскрывшееся там большое «изменное дело», главные участники которого одновременно были напрямую замешаны в выступлении против митрополита. Хотя г-н Радзинский совершенно разделяет между собой смерть святителя Филиппа и разгром Новгорода (разгром, который Иван учинил единственно ради того, чтобы утвердить там — в «вольной республике» — свою тиранию), связь между этими событиями была. Связь давняя и крепкая. Учитывая ее, вряд ли ложным покажется читателю то известие о новгородской измене, которое Радзинский объявляет лишь вымыслом. Вымыслом, коим Грозный воспользовался в качестве повода для своего похода…

Напомним: не получив в 1566 г. от царя желанную митрополичью кафедру, честолюбивый новгородский владыка Пимен начал жестоко мстить за свое поражение. Примкнув к боярской оппозиции, он лично спровоцировал дело против святителя Филиппа. Дело, которое, в конце концов, привело к физическому устранению былого конкурента. Но, видимо, параллельно с этим Пимен осуществлял (или, по крайней мере, принимал участие) еще в одном преступлении — против самого царя Ивана. Ибо едва только был в 1567 г. раскрыт план выдачи русского государя королю Польши, как в Москве стало известно о новой измене — о тайном предложении новгородского архиепископа перейти под власть польского короля, предложении, с которым Пимен обратился к самому Сигизмунду-Августу. (Кстати, не случайно некоторые историки считают боярский заговор 1567 г. и новгородскую измену 15б9- 1570 гг. звеньями единой цепи.) Из чудом сохранившейся Переписной книги Посольского приказа явствует: «столп, а в нем статейный список из сыскного из изменного дела 1570 году на Новгородского Епископа Пимена и на новгородских дьяков и на подьячих, как они с (московскими) бояры… хотели Новгород и Псков отдати Литовскому королю… а царя Ивана Васильевича… хотели злым умышлением извести и на государство посадити князя Володимера Ондреевича».[390] Расследование показало: «Готовилась измена грандиозная, государственная. Замысел… был теснейше связан с отдачей врагу не только вновь завоеванной территории (в Ливонии), но и старых русских земель, больших пространств и ценнейших богатств Московской державы; дело шло о внутреннем подрыве, об интервенции, о разделе великого государства. И в какой момент? Среди трудностей войны, для которой правительство напрягло все государственные средства, собирало все военные и финансовые силы. Можно ли после этого говорить о капризах Ивана Грозного, подсмеиваться над тем, что он, движимый якобы трусливым страхом, нагрянул на „мирное население“ Новгорода с целым корпусом опричников?»[391]

Можно ли говорить, можно ли подсмеиваться? — повторим мы вопрос, заданный историком почти семьдесят лет назад… Увы, читая текст г-на Радзинского, видно, что можно… А потому обратимся снова к фактической стороне дела.

От расследования об измене Новгорода до нас действительно не дошло ни одного подлинного документа. Материалы сыска по этому делу (как, напомним, весь архив Грозного) были кем-то предусмотрительно уничтожены. Лишь случайно уцелевшая инвентарная перепись бумаг Посольского приказа свидетельствует о том, что дело сие все-таки существовало и многое могло бы разъяснить. Собственно, именно это катастрофическое отсутствие документов вынуждало раньше и продолжает вынуждать большинство современных исследователей говорить о том, что обвинение Новгорода не опиралось ни на одну конкретную улику. Что поводом к нему послужила только весьма сомнительная «подметная» челобитная (донос) государю некоего Петра Волынца, сообщавшая о намерении новгородцев отдаться под власть Сигизмунда-Августа, уже подписанный договор о чем хранится ими в городском кафедральном соборе Святой Софии «за образами». И значит, разгром Новгорода, учиненный Иваном Грозным по этому обвинению, был совершенно безосновательным, несправедливым и просто зверским. Подметную грамоту могли написать по приказу самого царя, а текст «договора с королем» — подбросить.

Эту нехитрую «версию» о преднамеренно сфабрикованном обвинении слово в слово повторяет в своем изложении и Эдвард Радзинский. Здесь, увы, его «дара» «психологически чуткого» проникновения в толщу веков опять не хватило для того, чтобы хоть попытаться взглянуть на новгородскую трагедию по-иному, не общепринято. Между тем еще в начале XX столетия историк-поляк Казимир Валишевский отмечал: «Петр Волынец хотя и не заслуживал доверия, но случаи прежних времен придавали его доносу некоторое значение».[392] Случаи прежних времен… они и впрямь способны раскрыть нам многое, в том числе и тайны уничтоженных архивов…

Начнем с того, что, «историк-популяризатор» Эдвард Радзинский откровенно лукавит, с наигранной печалью говоря о Новгороде — «невиданной на Руси республике, вольной и славной, существовавшей триста пятьдесят лет и пресеченной» дедом Ивана Грозного — государем Иваном III. Неукротимая вольность подлинно народного веча умерла в Новгороде задолго до того, как навсегда смолк там древний вечевой колокол, снятый и увезенный в Москву по приказанию Ивана III в 1478 г. Республика давно стала боярской. Согласно еще в 1410 г. принятому закону, вся власть в Новгороде сосредотачивалась в руках небольшой группы бояр, для коих ни народное вече, ни жизненные интересы народа не имели уже никакого значения. Делиться этой властью над богатейшим торговым городом бояре-олигархи не желали ни с кем, а потому довольно долго и тщательно оберегали его государственный суверенитет, одновременно упорно противодействуя объединению новгородских земель с Московским княжеством. Напротив, простые новгородцы, как и «мизинные люди» по всей остальной Руси, с течением времени все больше начинали тянуться к Москве, видя в московском государе защитника от растущего произвола бояр. Опасаясь роста таких настроений и стремясь сохранить свое политическое господство, новгородская аристократия во главе с боярами Борецкими решилась опереться на Польшу-Литву — исторического противника Руси. В начале 40-х годов XV века королю Польскому и Великому князю Литовскому Казимиру Ягеллону было предложено заключить договор о принятии Новгорода под его верховную власть- на условиях сохранения за новгородским боярством всех политических и экономических привилегий. И Казимир, понятно, с радостью дал свое согласие. В 1441 г. договор о подчинении «вольного Новгорода» был подписан. Отныне король обещал оказывать «республике» военную помощь в борьбе с Москвой. Фактически это было предательство. Вопиющее предательство общерусских национальных интересов, национальной истории (Новгород — неотъемлемая часть древней Руси, колыбель московского правящего рода Рюриковичей, о чем походя упомянул и г-н Радзинский!..). И ежели на такой гнусный шаг отважилась кучка олигархов, то его не стерпел народ. Уже в 1446 г. новгородцы подняли грандиозное восстание, показавшее, что кроме антимосковской партии в Новгороде существует и другая, еще более грозная сила…

В 1456 г. московский государь Василий II наголову разгромил новгородское войско и заставил новгородских бояр принять свои условия мира. По Яжелбицкому договору Новгород уплачивал Москве большую контрибуцию (8500 руб.) и обязывался не вступать более в союзы с противниками Руси.[393]

Однако это соглашение было нарушено, когда в 1470 г. партия Борецких вновь вступила в тайные переговоры с Казимиром Ягеллоном. Тогда бояре-олигархи пригласили править Новгородом литовского князя Михаила Олельковича (потомка знаменитого литовского князя Ольгерда), а также намеревались отправить своего новоизбранного архиепископа Новгородского Феофила на поставление (посвящение в сан) к литовскому митрополиту-униату Григорию.[394] Современники прямо называли нового правителя «князем из королевы руки», т. е. ставленником короля. И это было верно. Литва находилась в зависимости от Польши, в силу чего Михаил Олелькович «не мог, конечно, сесть на новгородский стол без согласия своего сюзерена — короля Казимира. Приглашение его в Новгород — серьезный принципиальный шаг (новгородской аристократии) к соглашению с Казимиром против Москвы».[395] Снова подготовили соответствующее «докончание» — договор о переходе Господина Великого Новгорода под власть князя Литовского.[396] Зная об этом, московский государь несколько раз призывал новгородских бояр не изменять «старине» — т. е. историческому единству Русской земли, но тщетно, В ответ новгородцы лишь дерзко потребовали от жителей соседнего Пскова, чтобы те «против великого князя потягли»… Именно все эти события и вынудили деда Ивана Грозного — государя Ивана III совершить свой знаменитый поход на Новгород в 1471 году.

В момент выступления из столицы — б июня 1471 г. — под началом великого князя Московского собрались войска со всех подвластных ему земель. Поход принял характер подлинно общерусского ополчения против «изменников православному христианству» и отступников к «латинству», как писали летописцы. 14 июля в решающей битве на реке Шелони большинство новгородских ратников неохотно сражались против своих же братьев русичей, и это решило участь боярской республики — она была разгромлена и прекратила существование.

Новгородская аристократия тяжко заплатила за предательство. 24 июля, находясь в Русе, Иван III приказал казнить (обезглавить) четырех из наиболее влиятельных новгородских бояр, в том числе — Дмитрия Исааковича Борецкого, подписавшего договор с королем Казимиром. У других бояр были конфискованы все земли, а сами они, вместе с семьями, переселены в центральные районы страны. Что касается незнатных «мелких людей», то, как говорит летопись, их государь «велел отпущати к Новгороду»,[397] свидетельствуя, что он не против основной массы новгородцев, коих насильно заставили взять в руки оружие, а только против тех бояр-правителей, кто принудил город к измене. Так своими жесткими по отношению к знати мерами великий князь Московский доказывал, что действительно является защитником простонародья…

Но сепаратистские устремления новгородского боярства на этом не пресеклись, так или иначе вновь возрождаясь не только при Иване III, но и при его сыне, внуке. И еще гораздо позднее — в начале XVII столетия, когда в момент великой русской Смуты, иностранной интервенции и разрухи в Новгороде велись переговоры об унии со Швецией… А потому зададимся вопросом: хорошо зная о существовании подобных настроений в Новгороде (того, что Грозный царь был глубоко начитан и владел широчайшей информацией по отечественной и всемирной истории, не отрицают даже его враги!), так вот, хорошо зная все это, мог ли, имел ли моральное право внук Ивана III, царь Иван IV, спокойно, без понятной тревоги отнестись к сообщению о готовящейся измене, об уже (как не раз бывало в прошлом!) подписанном договоре с польским королем?! Не забудем: Новгород был расположен близко от театра военных действий, и затянувшаяся русско-ливонская война серьезно мешала его торговле, наносила немалые убытки городским верхам, что и могло стать поводом к новому отделению от России…

Произошло летом 1569 г. и еще одно событие, о коем умалчивает г-н Радзинский, но которое тоже заставило Грозного действовать крайне жестко… Дело в том, что сепаратистски настроенная новгородская знать во главе с архиепископом Пименом обратилась к королю Сигизмунду-Августу в момент исторически важный, глубоко символичный для поляков. Именно в 1569 г. родилась Речь Посполита — великая Польша «от моря до моря» (т. е. от Балтики до причерноморских степей). Ведь это только наш «телеисторик» с легкостью позволяет себе в своем тексте использовать сие название в рассказах (точнее, упоминаниях) о событиях XV века — тогда, когда на политической карте Европы такого государства просто не существовало… Нет, Речь Посполита родилась только в середине XVI века, после неоднократных — путем заключения уний — попыток Польши привлечь Литву к объединению с короной Польской и тем самым подчинить ее. Ради этого польская шляхта в течение столетий избирала себе в короли великих князей Литовских.[398] И наконец добилась своего: раздельными заседаниями Польского и Литовского сеймов 1 июля 1569 г. была утверждена Люблинская уния, провозглашавшая полное слияние Польши и Литвы. Нетрудно догадаться, что означало это для России. Вместо былой непрочной конфедерации Польши и Литвы на западной русской границе (протяженностью почти 2000 км) теперь возникла крупная, сильная держава, с единым государственным языком (польским) и единым вероисповеданием (католицизм) — в отличие от прежнего Литовского княжества, где долгое время сохранялась все же и некоторая свобода для русского языка и для православия. Разумеется, мирных отношений с таким соседом даже не предвиделось. Ибо Речь Посполита, унаследовав от Великого княжества Литовского все захваченные им некогда украинские и белорусские земли, унаследовала и главную внешнеполитическую задачу Литвы — удержание этих территорий под своей властью. Более того. Речь Посполита с самого начала ставила целью не только закрепить за короной Польской уже наличные земли, но и вновь присоединить те русские области и города, которые были утрачены Литвой в ходе войн конца XV — начала XVI века в пользу Московского государства.[399] Войн, которые, помнит наш добрый читатель, вели с Литвой и родной дед, и отец, и мать Ивана Грозного…

Вот почему, как свидетельствует современник, царь Иван лишь горько рассмеялся, узнав о заключении Люблинской унии, сказал: «Не впервой!..»[400] В этом акте, знаменующем, что два извечных врага Руси решили объединить свои силы, для русского государя действительно не было ничего нового и неожиданного… Так же, как не было для Ивана ничего нового и невозможного в сообщении о том, что в эту давнюю борьбу снова вступило новгородское боярство, как встарь, изъявив желание переметнуться под власть короля. Наконец, не было для него никакого «противоречия» в планах заговорщиков перейти на сторону Польши и, одновременно, устранить законного русского монарха, возвести на московский престол его брата, Владимира Старицкого, «князя из королевой руки» — т. е. послушного польского ставленника. Бесхарактерный и недалекий умом Владимир Андреевич и впрямь годился на эту холуйскую роль. Он-то, несомненно, сразу согласился бы с уступкой Польше и Великого Новгорода, и многих других земель… И значит, в сложившейся ситуации у Грозного царя снова не оставалось никакого выбора, кроме одного: либо взять в руки карающий меч, либо отступить и погибнуть. Так, например, как ровно за год до рассматриваемых событий, 29 сентября 1568 г. пал жертвой дворцового переворота союзник Ивана — шведский король Эрик XIV, свергнутый с трона и посаженный в тюрьму родными братьями. Грозный знал и об этом… Возможно, теперь, обобщив все эти факты, любезный наш читатель яснее поймет то, что произошло в России в конце 1569 — начале 1570 года.

Получив сообщение о новой измене, государь прежде всего вызвал к себе в Александровскую слободу своего двоюродного брата, князя Владимира Андреевича Старицкого. Но, вопреки мрачной сцене, рисуемой Эдвардом Радзинским, встреча их так и не состоялась. Большинство источников свидетельствует: в последний момент Иван сам отказался от нее. Не пожелал он также ни участвовать, ни даже видеть казнь брата-изменника. Да и сама казнь, в сущности, не была казнью — казнью достойного сильного противника. Прекрасно зная трусливое малодушие Владимира, царь лишь приказал доверенным опричникам — Малюте Скуратову и Василию Грязному — встретить князя на пути к слободе и заставить выпить яд. Так закончил свои бесславные дни последний удельный князь Старицкий, начиная с памятной весны 1553 г. по крайней мере трижды участвовавший в заговорах против брата-государя. Вместе с Владимиром были отравлены его младшая дочь и вторая жена, приходившаяся двоюродной сестрой беглому боярину Андрею Курбскому. Напротив, детей Владимира от первого брака — двух дочерей и сына Василия — царь пощадил и спустя год даже вернул племяннику отцовские земли…[401]

Далее, на созванном Иваном заседании опричная Дума приняла решение о походе на Новгород. Для этого похода в декабре 1569 г. было собрано все опричное войско — 15 тысяч человек, — которое выступило немедленно. Ведь царь, напомним, очень спешил, стремясь успеть встретиться с митрополитом Филиппом. Не случайно его путь пролег именно через тот тверской монастырь, где находился опальный иерарх. И все же, как мы знаем, государя опередили — опередили, возможно, лишь на несколько дней или даже часов. Опасный свидетель был убит. Иван так и не смог ни броситься в ноги своему оклеветанному другу, ни поговорить с ним. Лютая боль и гнев переполнили его душу…

8 января 1570 г., во время торжественной встречи царя, устроенной новгородским духовенством на Великом мосту через Волхов, Иван сам порывисто остановил архиепископа Пимена, должно быть, лицемерно уже поднявшего руку в благословляющем жесте. При этом, передает Новгородская летопись, государь сказал ему прямо в глаза: «Злочестивец! В руке твоей — не крест животворящий, но оружие убийственное, которое ты вместе со своими злоумышленниками хочешь вонзить нам в сердце! Знаю умысел твой… хотите отчизну нашей державы, Великий Новгород, передать польскому королю. Отсель ты не пастырь, а враг церкви и Святой Софии, хищный волк, губитель, ненавистник венца Мономахова!..»[402] Архиепископ был арестован и отправлен в тюрьму. Подобная же участь постигла и многих других близких к Пимену представителей духовенства. Так началась расправа с новгородскими изменниками, продлившаяся до середины февраля.

Вероятно потому, что ему претило даже находиться в Новгороде, Иван приказал разбить себе лагерь вне его стен, на древнем Городище, куда каждый день приводили на допрос сотни людей. Одновременно в самом городе были опечатаны «подцерковные и домовые палаты у всех приходских церквей и кладовые именитых людей», их имущество конфисковывалось в пользу государственной казны. «Гостей (купцов), приказных, торговых людей перехватали и отдали приставам, дома, имущества их были (также) опечатаны, жен и детей держали под стражею».[403] Наконец, гласит Новгородская летопись и подтверждают иностранные очевидцы, большое число новгородцев ограбили, подвергли страшным пыткам, а затем утопили.[404] Впоследствии именно эти свидетельства более всего дали оснований для осуждения Ивана Грозного. Считается, что именно в Новгороде особенно проявился жестокий нрав царя, там дал он полную волю насилию и разбою своих опричников. Но не забудем: «Рассказ новгородского летописца, проникнутый глубокой симпатией к своей родине, звучит горькой жалобой и является обвинительным актом, исходящим из среды друзей и сторонников погибших в 1570 г. людей».[405] Следовательно, рассчитывать на его беспристрастную объективность в передаче информации явно не приходится. Касательно же свидетельств иностранцев, то, живописуя «зверства» русского царя, самим этим авторам нелишне было бы вспомнить, что у них же под боком, в европейских странах, нравы и порядки в сию пору были отнюдь не гуманнее, чем в России Ивана Грозного. Что в широком ходу у европейских монархов было тогда и колесование преступников, и сожжение, и опускание живьем в кипяток, и еще многое, многое другое, отчего у современного человека, мягко говоря, волосы могут встать дыбом (а впрочем, могут и не встать. Прогресс Homo sapiens в деле уничтожения себе подобных пошел так далеко в сравнении с наивным Средневековьем!). А посему приведем здесь лишь один факт. Знаменитый современник царя Ивана, испанский герцог Фернандо Альба (1507–1582), подавляя в 1567–1573 гг. восстание мятежных Нидерландов (Голландии), уничтожил 18 000 (восемнадцать тысяч) человеческих жизней. Сколько погибло в Новгороде 1570 года? Пусть читатель сравнит эти скорбные цифры сам.

Как подчеркивает профессиональный историк, ввиду отсутствия материалов следствия по новгородскому делу, «самым надежным источником для определения масштабов репрессий остается синодик опальных, составленный на основе подлинных документов опричного архива, отчетов опричных судей и палачей… Суммируя эти данные, можно заключить, что во время погрома погибло 2160–2170 человек, помянутых в синодике. Эти данные нельзя считать полными, поскольку многие опричники грабили и убивали на свой страх и риск. Однако число их жертв было невелико[406]… Сильно пострадало в основном новгородское духовенство и торговый посад. Были, кроме того, сожжены огромные склады товаров, предназначенных на вывоз.[407] Но „опричный разгром не затронул толщи крестьянского населения Новгорода“».[408] А ведь как раз крестьяне составляли большинство в 1,5-миллионном населении новгородско-псковской земли XVI столетия. Не значит ли это, что государь подверг казням и расправам не народ, но прежде всего тех, кого считал своими изменниками — изменниками общегосударственных интересов России…

Если в Новгороде Великом число казненных составило две с небольшим тысячи человек, то во Пскове, куда Грозный направился сразу после Новгорода, это число не превысило (согласно синодику опальных) 30–40 человек — в основном детей боярских да двух городовых приказчиков вместе с подьячим.[409] 20 февраля 1570 г. были также казнены игумен Псково-Печерского монастыря Корнилий, известный своими антимосковскими взглядами, и келарь Вассиан Муромцев (кстати, оба они состояли в переписке с беглым князем Курбским, оба некогда ссужали его деньгами). Остальных псковичей, будто бы уже готовившихся к самому худшему, спасло от царской расправы лишь заступничество юродивого Николы, вышедшего встречать государя с куском сырого мяса в руках.

Что же, это так и в мемуарах иностранных участников того похода, и в псковских летописях имеются рассказы хотя и разнящиеся в подробностях, но общий смысл которых един: известный в городе «блаженный Христа ради» Никола при встрече с царем осмелился поучать его «много ужасными словесы» и предсказал большие несчастья, если он не прекратит кровопролитие. Вскоре же после этого неожиданно пал лучший царский конь, что было воспринято как начало осуществления зловещего пророчества. И, подверженный суевериям, Иван якобы в страхе бежал из Пскова[410]… Однако и в этом случае Эдвард Радзинский очень избирательно отнесся к используемым историческим свидетельствам, не сообщив читателю, что, помимо изложенной им версии, существует и еще один источник, рассказывающий о псковских событиях — немецкая брошюра 1572 г.,[411] автор которой с немецкой же педантичностью несколько иначе передает некоторые детали той истории. А именно то, что не Никола встретил царя с отважно-дерзкими упреками, но сам Иван посетил божьего человека в его бедном жилище. Сам пришел к нему, дабы услышать предсказание о будущем. И Никола принял царя подобающим образом, потчуя его овсяной кашей с хлебом. Эти на первый взгляд мелкие и незначительные различия в подробностях при более глубинном их осмыслении рисуют перед нами совсем не ту надуманно-броскую сцену, которую наш историк-беллетрист предлагает читателю и которая подспудно острием своим нацелена на то, чтобы вызвать у последнего не иначе как презрительное отвращение. Нет, не полоумный кликуша ткнул в лицо деспоту кровавый кусок сырого мяса со словами: «На, поешь, коль не наелся еще человечины…» И не предсказания скорой гибели устрашился Грозный царь…

Блаженные Христа ради, нищие странники, калики перехожие — «жалкие святые Московской Руси», как насмешливо позволил себе выразиться наш умнейший автор. Они действительно были когда-то воплощением народной совести. Сквозь стужу и зной, сквозь боль и добровольно принимаемые лишения они шли по земле, всматриваясь в жизнь, в душу каждого, и каждый мог проверить в их взгляде и сердце свое, и веру. Как знать, может быть, такой взгляд — единственный среди тысяч и тысяч, среди целого людского моря — остановил некогда еще молодого Ивана. Остановил своим небесным светом, простотой и мудростью, своим глубочайшим пониманием, вдруг издалека и незримо коснувшимся его. И он уже не смог не соскочить с коня. Отбросив поводья и не глядя на изумленную толпу, государь сам подошел к нему — убогому, в лохмотьях и веригах.

Так началась их дружба — дружба московского царя Ивана и московского же юродивого Василия, будущего русского святого. Дружба, на века увенчанная одним из прекраснейших в мире храмов. Ведь Василий умер совсем незадолго до решающего — 1552 г.! — похода государя на Волгу. Именно над могилой почившего друга и приказал царь выстроить храм в честь одержанной тогда победы над Казанью. Храм Покрова Пресвятой Богородицы. Храм Василия Блаженного…

Увы, краткое «Житие» не сохранило в полной мере содержание их бесед. Известно лишь то, что они были очень частыми, что нищий юродивый свободно приходил даже в царский дворец. Но и одна дошедшая до нас фраза, сказанная Василием государю, раскрывает многое. Понимая то сложнейшее положение, в котором находился царь, юродивый мягко и мудро просил его: «Не кипятись, Иванушка…»

С тех далеких времен прошло почти двадцать лет. И с каждым годом, мы видели, все меньше оставалось в окружении Ивана людей, способных просто, без корысти разделить его думы, подсобить душевным и тихим словом, а в минуты горчайших решений напомнить: «Не кипятись!..» Не за этим ли искренним человеческим советом пришел одним из холодных февральских дней 1570 г. в бедную лачугу псковского юродивого Николы вконец подавленный новгородскими событиями царь? Больше идти ему было некуда… «Тело изнемогло, и болезнует дух, — с беспредельной тоской напишет сам Иван в своем завещании. — Ждал я, кто бы поскорбел со мной, и не явилось никого, утешающих не нашел, заплатили мне злом за добро, ненавистью за любовь…»[412]

Следствие по «новгородскому изменному делу» завершилось только через полгода, уже в Москве. Собравшийся 18–20 июля 1570 г. церковный собор осудил архиепископа Пимена, лишил его сана и приговорил к заточению в Никольском монастыре города Венева. Затем, 25 июля, на большой рыночной площади в Китай-городе должна была состояться казнь еще трехсот осужденных по тому же делу. 300 человек и вывели на площадь. Однако, как сообщает очевидец Альберт Шлихтинг, в самый последний момент государь объявил о помиловании более половины из них — 184 человек. Всех этих людей тотчас отвели от эшафота и сдали на поруки земским боярам и дворянам. Казнено, таким образом, было около 116 человек[413] — в основном новгородских дворян и приказных. Но и не только новгородцев…

Горькое признание царя, высказанное в Завещании — «отплатили мне злом за добро» — являлось отнюдь не риторикой. Чудом уцелевшая опись материалов исчезнувшего новгородского дела упрямо называет имена не только новгородских участников заговора, но и московских. Согласно этой описи подлинных документов, Пимен и его люди «ссылалися к Москве з бояры с Олексеем Басмановым и с сыном его с Федором и с казначеем Микитою Фуниковым и с Печатником Иваном Висковатым, да с князем Офанасием Вяземским о сдаче Великого Новгорода и Пскова».[414] Все это были люди из самого близкого окружения Грозного, из числа главных его опричников. И присутствие в списке государевых преступников всех этих фамилий ясно говорит о том, что изменнические настроения охватили не только земскую знать, не только новгородскую верхушку, но и управляющих делами опричнины. Произошло печальное, но очень понятное и сегодня. Достигнув благодаря доверию и поддержке царя высочайших постов и должностей, многие из этих людей просто не выдержали сего испытания — тяжелейшего на земле испытания властью. Уже вскоре среди опричников началось то, что так хотел искоренить Иван и ради чего применял самые жесткие меры. Начались, как сказали бы нынче, и злоупотребление «служебным положением», и вымогательство, и неправый суд. Рано ли, поздно ли, но это должно было стать известным государю, который не пощадил бы никого. Они, руководители опричнины, по воле царя осуществлявшие разгром «гнезд» знатнейших князей и бояр, лучше всех знали об этом. Знали и могли предвидеть, что ждет их самих, откройся Ивану правда… Не этот ли низменный страх за собственную шкуру, не это ли жгучее желание любой ценой удержаться у власти, толкнуло часть новой, взращенной царем опричной знати вступить в предательский сговор со старой земской оппозицией? Польза от такого сговора могла быть обоюдной. Изменившие царю опричники могли обещать земцам-заговорщикам способствовать устранению Ивана и воцарению Владимира Андреевича Старицкого. Земцы же, в свою очередь, брались гарантировать сохранение в случае переворота высокого положения для государевых изменников и неприкосновенность их имущества… Открыло ли Ивану расследование новгородского дела и эту, еще одну связанную с ним страшную цепь предательств? Увы, за отсутствием документов мы ничего не можем здесь утверждать. Однако очевидец свидетельствует: именно упоминаемый в списке Афанасий Вяземский — опричный оруженосец и любимец царя Ивана — пытался предупредить архиепископа Пимена о грозящей ему опасности, о готовящемся походе Ивана Грозного на Новгород. За что был подвергнут торговой казни — бит палками на площади, а затем сослан на Волгу, в Городецкий посад, где и умер в тюрьме, «в железных оковах».[415] А потому, хотя нам и неизвестно, за что конкретно были 25 июля 1570 г. казнены упоминаемые в том же списке царский казначей Фуников, и печатник Висковатый, и виднейший опричник Алексей Басманов, лишенный жизни уже немного позднее (в то время, как сына его, Федора Басманова, вместе с семьей сослали на Белоозеро), но сама логика тех трагических событий показывает: вряд ли государь не имел достаточно веских причин для такой суровой расправы с недавними сподвижниками.

Правда, особое недоумение вызывает у некоторых историков казнь Ивана Михайловича Висковатого — умного и даровитого выходца из простонародья, сумевшего сделать блестящую карьеру при дворе Ивана Грозного и в общей сложности 23 года прослужившего царю сначала (1549–1562 гг.) в должности главы Посольского приказа (министра иностранных дел), затем (с 1562 по 1563 г.) послом в Дании и, наконец, с 1564 г. — печатником, т. е. главным хранителем государственной печати, коей утверждались важнейшие документы. Все эти годы царь верил своему канцлеру (как называли Висковатого иностранцы), авторитет которого в вопросах внешней политики был чрезвычайно высок. Висковатый продолжал высказывать свою точку зрения по этим вопросам и тогда, когда формально уже оставил руководство Посольским приказом.[416] Так, как это было, например, в 1566 г.: тогда к тексту общего решения Земского собора, обсуждавшего проблему войны или мира с Польшей-Литвой, Иван Михайлович приложил текст своих «особых речей», то бишь особого мнения… Почему же вдруг столь неожиданно и страшно — на плахе — оборвалась жизнь знаменитого дипломата? Был ли причиной тому донос, ложное обвинение в измене, как сообщает Альберт Шлихтинг, или реальная вина? За что не пощадил старого дьяка Грозный царь? Прямого и однозначного ответа на этот вопрос действительно нет. В своем тексте Эдвард Радзинский вовсе и не ищет его, просто смакуя подробности казни. А потому нам с вами, внимательный и терпеливый читатель, вместе пытающимся все же понять действия Ивана, остается лишь задуматься, вспомнить, а щадил ли когда-нибудь кто-нибудь самого Грозного? Щадила ли его жизнь?..

Примечания:

3

Там же. С. 212.

4

Платонов С. Ф. Иван Грозный. — Петроград, 1923. С. 2.

39

Там же. С. 254–256.

40

Зимин А. А. Указ. соч. С. 298. О царевиче Петре см. также: Иловайский Д. М. Царская Русь. — М., 2002. С. 6.

41

Зимин А. Л. Указ. соч. С. 295.

390

Опись архива Посольского приказа 1626 г. Часть 2. — М., 1977. С. 6, 257.

391

Виппер Р. Ю. Указ. соч. С. 95.

392

Валишевский К. Указ. соч. С. 274.

393

Похлебкин В. В. Указ. соч. С. 353.

394

Борисов Н. С. Русская церковь в политической борьбе XIV–XV веков. — М., 1986. С. 164.

395

Алексеев Ю. Г. Государь всея Руси. — М. 1991. С. 72.

396

Грамоты Великого Новгорода и Пскова. — М.-Л., 1949. С 129–132.

397

ПСРЛ.Т. 25. С. 290. 270

398

Например, Кревская уния 1386 г., согласно которой, принимая корону Польскую, князь Ягайло присоединял к ней свои литовско-русские владения. Но это была личная уния, ее не поддержала литовская знать. Острожское соглашение 1392 г., явившееся дополнением к Кревской унии, предоставляло Литве широкую автономию и право иметь собственного монарха — великого князя. Далее предпринимались попытки объединения в 1401 и 1413 гг. — См.: Похлебкин В. В. Указ. соч. С. 383.

399

Зимин А. А., Хорошкевич А. Л. Россия времени Ивана Грозного. С. 117; Похлебкин В. В. Указ. соч. С. 391

400

Трачевский А. Польское безкоролевье по прекращении династии Ягеллонов. — М., 1869. С. XXXI.

401

Соловьев С. М. История России. Кн. III. С. 734.

402

Новгородские летописи. — СПб., 1879. С 430.

403

Соловьев С. М. Указ. соч. С. 559.

404

Новгородские летописи. С. 342–343

405

Виппер Р. Ю. Указ. соч. С. 79.

406

Скрынников Р. Г. Великий государь… С. 394–395.

407

Примечателен здесь такой факт. Часть своих товаров новгородские купцы держали на складах в Нарвском порту. Ведя сыск в Новгороде, царь направил в Нарву свой отряд в 500 человек. Опричники не тронули товаров, принадлежавших коренным жителям Нарвы и иностранным купцам, но конфисковали находившиеся там товары новгородцев. — См.: Скрынников Р. Г. Указ. соч. С. 388.

408

Там же. С. 395.

409

Скрынников Р. Г. Великий государь… С. 390.

410

См: Послание Таубе и Крузе. С. 47–51; Штаден Г. Указ. соч. С. 91; Повесть о начале Псковского монастыря. — М., 1807. С. 106; Псковские летописи. Т. 1. — Л., 1941. С. 116.

411

Этот источник, например, упоминает в своем исследовании Скрынников Р. Г. (Великий государь… С. 391).

412

Послания Ивана Грозного. С. 524.

413

Шлихтинг А. Новое известие. С. 47.

414

Описи архива Посольского приказа 1626 г. С. 257.

415

Штаден Г. Записки о Московии. С. 96.

416

В 1562 г. на этом посту И. М. Висковатого сменил думный дьяк А. В. Игнатьев. — См.: Похлебкин В. Указ. соч. Выпуск 1. С. 213.