Глава 17. Правитель-убийца Борис Годунов

Итак, Годунов. Со свойственной схематичностью изложения, весьма условно и неточно передавая основные этапы борьбы придворных группировок после смерти царя Ивана IV, этапы последовательного отстранения от власти, физического уничтожения Борисом всех членов мешавшего ему опекунского совета при Федоре Ивановиче, г-н Радзинский умолчал, что Годунов все же смертельно боялся. Боялся, ибо знал, что действует как преступник. И как раз этот-то животный страх иуды за собственную шкуру вместе с неистребимым желанием власти — власти любой ценой! — толкал правителя на все новые и новые предательства. Так как случилось это уже в первый год царствования наследника Грозного, когда Федор Иванович, тяжело заболев, едва не умер. Прекрасно понимая, что смерть шурина одновременно станет и его собственной политической смертью, крушением его карьеры, Борис попытался подстраховаться…

В начале 1585 г. правитель отправил в Вену, ко двору Габсбургов, свое тайное посольство. Не надеясь, что после кончины Федора Ирина сможет удержаться на троне, Борис заранее решил сосватать сестру за одного из немецких принцев, а потом… возвести этого принца и на русский престол в качестве супруга законной царицы… Но подробный донос поляка-переводчика Якова Заборовского расстроил сии далеко идущие планы. О начавшихся переговорах между германским императором и доверенными лицами Годунова стало известно при королевском дворе в Речи Посполитой, который, конечно, не преминул заявить свой гневно-благородный протест действиям «московитов». Разразился грандиозный скандал, о коем судачили чуть ли не по всей Европе. Проштрафившийся Борис только и смог сделать, что приказал своим дипломатам выступить с беспомощным оправданием, гласившим: «И мы то ставим в великое удивление, што такие слова злодейские (о сватовстве к „цесареву брату“) нехто затеял злодеи и изменники».[635] Но эти жалкие заявления помочь уже не могли.

Вот когда партия «старых бояр» во главе с Шуйскими действительно пошла в наступление, намереваясь использовать промах ненавистного ей выскочки для собственного реванша! Однако, по привычке довольно туманно и путано, опуская многие детали, рассказывая читателю о попытке Шуйских избавиться от Годунова путем организации развода царя Федора с «неплодной» Ириной и вторичной его женитьбы, г-н Радзинский предпочел не заострять внимания на том, сколь по-настоящему опасный характер приобрело это выступление, поддержанное церковью и народом. А между тем профессиональный историк прямо пишет: обстоятельства складывались для Бориса столь безнадежно, что он стал готовиться к бегству за границу. Причем, как некогда первый российский «демократ» Андрей Курбский, Годунов стремился все обустроить самым тщательным образом и явиться за рубеж не с пустыми карманами… В Англию предварительно был послан доверенный человек правителя — «англичанин Джером Горсей. В Лондоне не поверили своим ушам, когда Горсей изложил королевскому совету просьбу Годунова. Борис просил в случае беды предоставить ему и его семье убежище в Англии. Разъяснения эмиссара рассеяли все сомнения в серьезности его намерений. Горсей уведомил королеву, что сокровища[636] Годунова уже в Соловецком монастыре, откуда при первом удобном случае их легко переправить в Лондон. Королева Елизавета не скрывала своего удивления и долго расспрашивала Горсея о причинах, по которым Годунов намеревался вывезти из России свои богатства».[637]

Причины же были действительно веские. Подстрекаемая Шуйскими огромная толпа посадского люда, ворвавшись в Кремль, уже требовала выдачи Годунова, «олицетворявшего в ее глазах гнет и несправедливость».[638] Но… хитрый татарин сумел и на сей раз вывернуться, представив себя не узурпатором, а наоборот, защитником прав царя Федора, по-прежнему отказывавшегося от развода. Борис с праведным укором стал пенять митрополиту Дионисию, что негоже, мол, церкви способствовать такому греховному делу, как расторжение законного брака. Что, во-первых, наследник Федору уже есть — его брат царевич Дмитрий Углицкий. Во-вторых же, и сама царица Ирина, находясь «в летах цветущих», вполне способна еще подарить государю сына[639]… словом, современники недаром считали Годунова мужем «умным и сладкоречивым». Требование о пострижении царицы было отклонено, а князьям Шуйским предложена «мировая» или, как сказали бы нынче, «сотрудничество» — сотрудничество с властью. И мятежная аристократия поверила ему, возомнив, что правитель все же сдается, что он уже всецело в ее руках… Да и нараставший с каждым часом тревожный рокот людского моря под стенами Грановитой палаты становился все более опасным как для Годунова, так и для самих Шуйских. Использовав «чернь» в качестве мощного рычага политического давления на правителя, оппозиционная знать теперь не меньше его была заинтересована в том, чтобы поскорее убрать ее из Кремля… Поэтому неудивительно: не кому-либо иному, как особо любимому москвичами Ивану Петровичу Шуйскому (герою обороны Пскова и главному опекуну Федора по завещанию Грозного), была поручена рискованная миссия, спешно выйдя к народу, от имени всех бояр провозгласить, что «им на Бориса нет гнева». Что «они помирились и впредь враждовать не хотят меж себя». В этот-то момент, как свидетельствует летописец, из толпы выступили два купца и, обращаясь к Шуйскому, с горечью сказали: «Помирились вы нашими головами: и вам, князь Иван Петрович, от Бориса пропасть, да и нам погибнуть».[640] Как в воду глядели торговые люди московского посада… Той же ночью, опять-таки сообщает летописец, оба купца были схвачены и сосланы «неведомо куда». Еще шестерых купцов Борис приказал обезглавить у стен Кремля. Наконец, много народу отправлено было в сибирскую ссылку. В ссылку же 13 октября 1586 г. отправится и лишенный сана митрополит Дионисий. Так Годунов отплатит духовенству и «черни» за пережитый ужас…

Но гораздо более осторожными, скрытыми от посторонних глаз (хотя и не менее жестокими) станут его действия по отношению к главным врагам — Шуйским. Известно, что из пяти представителей этой фамилии, имевших право заседать в боярской Думе, — Ивана Петровича, Андрея, Василия и Дмитрия Ивановичей Шуйских, а также Василия Федоровича Скопина-Шуйского, — Борис приказал умертвить лишь двоих: Ивана и Андрея, остальных же только отправили в ссылку. Причем если Ивана Петровича действительно, как об этом вспоминает и г-н Радзинский, люди Годунова заставили принять постриг в отдаленном Кирилло-Белозерском монастыре, а потом задушили — в ноябре 1588 г., то Андрей Иванович был арестован и убит в тюрьме уже в июне 1589 г. по обвинению в том, что он «неправды многие показал перед государем».[641] Однако, вскользь упоминая об этих тайных расправах, автор книги опять легкомысленно даже не попытался объяснить, что же все-таки заставило Бориса на исходе той тревожной осени 1586 г. обойтись со своими злейшими противниками столь сдержанно и тянуть с их казнями почти два года? Что мешало отдать приказ немедленно, сейчас же?

А мешало вот что. Могучий княжеский род Шуйских был все еще очень силен, обладая широкими связями и большим авторитетом среди старой аристократии, дворянства, московского купечества. Открыто противостоять его влиянию худородному правителю было тяжело. К тому же бояре Шуйские явно рассчитывали на поддержку из-за рубежа. Стремясь либо серьезно ограничить власть Годунова, сделав его послушной марионеткой, либо убрать вообще, возведя на трон своего ставленника, они не исключали варианта объединения России с Речью Посполитой. Как пишет исследователь, «об истоках польских симпатий Шуйских можно догадаться. Московской знати всегда импонировали политические порядки Речи Посполитой, ограничивавшие королевскую власть в пользу магнатов. Бояре не прочь были распространить подобные порядки на Русь путем слияния двух государств». Не случайно осенью 1586 г. в письме к Антонио Поссевино король Стефан Баторий самодовольно сообщал, что бояре и почти весь народ московский, не желая терпеть деспотизм Годунова, ждут польской помощи… Был даже собран сейм, долженствовавший обсудить и конкретизировать планы вторжения в Россию,[642] в то время как новоизбранный папа римский Сикст V вместе с «пастырским благословением» уже готовил щедрую субсидию для сего похода — 250 000 скудо…[643]

В сложившейся обстановке правителю не оставалось ничего иного, как бросить Шуйским прямое обвинение в измене. Литовская разведка доносила в Краков: «Глубокой осенью 1586 г. он (Борис) заявил в Думе, что Андрей Шуйский ездил под видом охоты на границу и встречался там с литовскими панами. По слухам, боярину удалось оправдаться. Но разбирательство в Думе будто бы закончилось тем, что Годунов и Шуйский подрались и ранили друг друга».[644] Надо ли говорить, что жестокая, кровавая схватка сия произошла в Грановитой палате на глазах у всего боярского совета отнюдь не из-за вопиющего попрания государственных интересов России: все изложенные выше факты ясно свидетельствуют, что эти интересы были в равной степени безразличны как Годунову, так и клану Шуйских. Свидетельствуют они и о том, что зверски били и душили один другого эти два именитых мужа уж конечно не из-за оскорбленной чести. Им, прожженным царедворцам-интриганам, вопросы чести, а значит и служения, и верности долгу пред богом и Отечеством, были столь же безразличны. Единственным и главным камнем преткновения всегда являлась для них только власть. Власть, за которую они готовы были и продаться кому угодно, и убить тоже кого угодно. Убить своими собственными руками…

Но двинемся далее. Набрасывая образ правителя, а затем и царя Бориса, г-н «писатель-историк» Эдвард Радзинский сообщает, что время его стало чуть ли не благостным отдохновением для измученной Грозным деспотом страны. Временем мудрых реформ и кратких победных войн (совсем не тяжелых, не изнурительных, в отличие от памятной ливонской эпопеи). Что же, «реформы» у правителя-татарина действительно были, и о главной из них, отмене Юрьева дня, т. е. введении крепостного права в России, мы уже говорили с читателем выше.

Ее страшные последствия будут губительны для нашего крестьянства, почти на три века сковав его рабскими кандалами (как некогда сковывали степные торговцы «живым товаром» бесчисленные караваны русского полона, угоняемого на продажу). Однако именно она, сия роковая «реформа», сгубит прежде всего и самого Бориса. Но об этом речь чуть позднее.

Здесь же нам необходимо уточнить слова г-на Радзинского о Годунове как об удачливом военачальнике. Еще историк К. Валишевский писал, что «Борис не знал ратного дела, и, конечно, перед таким противником, как Баторий, его постигла бы жалкая участь».[645] Не случайно уже с момента смерти Ивана Грозного славный «король-рыцарь» открыто перестал считать обязательным для себя исполнение Ям-Запольского. соглашения о десятилетнем перемирии с Россией, подписанного в январе 1582 г. И если Москва к 1586 г. освободила 900 пленных поляков, то Речь Посполитая со своей стороны за этот же период отпустила только 20 человек. За остальных объявили громадный выкуп… Одновременно Баторий, «продолжавший носиться с замыслами о завоевании едва ли не всего Московского государства, вновь упорно начал требовать от России уступки Смоленска, Северской земли и даже Новгорода и Пскова…».[646] Словом, как видит читатель, начиналось вроде бы новое историческое действие, но разворачивалось оно по старому, веками отработанному, сценарию. Спеша воспользоваться внутренним «нестроением» на Руси, к ее границам с запада снова готовились двинуться многотысячные вражеские войска. Войска, осеняемые прямым и жестким католическим крестом…

Однако, сама смерть неожиданно остановила Батория в его последнем злобном порыве на восток. 20 декабря 1586 г., чуть более пятидесяти лет от роду, король Речи Посполитой скончался — видимо, от гангрены, причиной которой была не заживавшая долгое время рана на правой ноге. Как пишет исследователь, эта «загадочная, вечно гноящаяся рана изнуряла когда-то сильный и бодрый организм трансильванского воеводы, волею польской шляхты избранного в польские короли».[647] Так что при упоминании о смерти Батория, воспользуйся г-н Радзинский своей желчно-презрительной лексикой, и ему вполне можно бы сказать, что Стефан «с г н и л», как употребил он данное выражение, говоря о смерти Грозного. Но… ничего подобного нет в повествовании нашего телеисторика. Для него польский король — прежде всего «великий воин, создавший самую мощную армию в Европе». И это откровенное любование врагом Русского государства, которое автор подкрепляет знаменитым высказыванием Карамзина о том, что «если бы жизнь и гений Батория не угасли до кончины Годунова, то слава России могла бы навеки померкнуть еще в самом начале нового века», все это, повторим, опять с головой выдает автора. Выдает его жалкую попытку, с одной стороны, ни единым словом не омрачить перед читателем блестящий образ «короля-рыцаря», а с другой — вознести на недосягаемую высоту и авторитет Годунова, которому «удалось без крови покончить со смертельной угрозой». Но «удалось» благодаря чему? Благодаря каким особым талантам и усилиям?

Ответа на этот вопрос у г-на Радзинского нет. Нет по той простой причине, что, решись наш и впрямь всезнающий автор все-таки дать ответ на него, и ему неминуемо пришлось бы признать, что отнюдь не «военные и дипломатические способности» правителя обусловили тот «успех». Как говорили старые историки, только случайная (или все же не случайная?..) кончина Батория — (общепризнано) одного из выдающихся полководцев своей эпохи — спасла Россию в тот критический момент, более чем на 15 лет отодвинув срок нового нашествия с запада. Неисповедимыми путями истории был выведен из строя самый главный враг Руси. Стремительно провалившись в омут очередного бескоролевья, гордая шляхетская республика надолго утратила саму способность к агрессии. В основном лишь благодаря этому русская земля действительно получила тогда необходимую ей передышку. Только потому, что не было у правителя Годунова по-настоящему сильного противника, долго спасался и сам он от позора поражений. Об этом свидетельствует вся последующая история его военных «триумфов».

Так, расписывая всеми радужными красками факт «победы» Бориса над шведами, в результате которой России были возвращены (уступленные Грозным по Плюсскому перемирию в августе 1583 г.) несколько старинных русских городов у берегов Финского залива — Ивангород, Ям и Копорье, г-н Радзинский не рассказал читателю о действительных героях и реальных достижениях этой победы. А она весьма красноречива…

Немедленно по кончине царя Ивана IV в Москву поступил запрос барона Понтуса Делагарди — командующего войсками и наместника шведского короля в Эстонии. Барон хотел знать, намерен ли новый правитель России продлить сроки уже истекавшего к тому времени Плюсского перемирия или, в отличие от Грозного, он все же согласится прислать своих представителей в Стокгольм для заключения «вечного мира» со Швецией, тем самым окончательно признав потерю побережья Финского залива. Но читатель видел: именно тогда Годунову больше приходилось отсиживаться в осажденном народом Кремле, чем заниматься государственными делами. К тому же, как указывает историк, правительство Бориса ни за что «не решалось на новую войну против шведов, пока был жив Стефан Баторий со своими захватническими замыслами».[648] Нет, интриган-царедворец избрал другой, более присущий ему путь. Русским послам — князю Шестунову и думному дворянину Татищеву — отправленным в октябре 1585 г. на встречу со шведами, он велел предложить выкупить указанные выше города. Шведы, конечно, от этого напрочь отказались. Барон Делагарди, ранее нанесший русским войскам немало серьезных поражений, особенно упорно добивался теперь окончательного решения вопроса о побережье. Так что переговоры грозили зайти в тупик, и дело спас лишь случай. Встречи послов проходили на устье р. Плюсы близ Нарвы. В один из дней лодка со шведскими уполномоченными, переправлявшимися через Нарову, была перевернута сильным ветром и разбилась. «В числе утонувших оказался сам Делагарди. Русские избавились, таким образом, от злейшего врага», и перемирие было продлено еще на четыре года.[649]

Только пять лет спустя, когда уже давно не было в живых Стефана Батория, когда на русско-польских границах воцарилось относительно долгое затишье и Российское государство реально успело отдохнуть, собраться с силами (именно то, чего так не хватало в свое время Ивану Грозному!), правитель все же осмелился потребовать у шведов возвращения России города-порта Нарвы, а также Яма, Копорья и Корелы. Стокгольм ответил отказом. Тогда-то, в январе 1590 г., и начался новый большой русский поход против шведов. Формально войско возглавил сам царь Федор Иванович, сопровождаемый шурином Борисом Годуновым и двоюродным братом по матери Федором Никитичем Романовым. Уже в том же месяце русские рати легко овладели Ямом. Затем воевода передового полка удалой князь Дмитрий Хворостинин (некогда, еще совсем молодым человеком, наголову разгромивший орду Девлет-Гирея) разбил войска шведского генерала Банера близ Нарвы, и началась осада этой важнейшей прибрежной крепости. Первый штурм шведы отбили. Но стоило русским (как это не раз бывало при Грозном царе) начать 19 февраля массированный артобстрел городских стен — и осажденные, немедленно выбросив белый флаг, послали к Годунову своих парламентеров. Смертельно опасаясь того, что русские вот-вот захватят эту ключевую для морской торговли на Балтике крепость-порт, шведы, спешно начав переговоры, предложили ему забрать и Ям, и Ивангород, и Копорье — лишь бы он оставил в покое Нарву, а вернее, о т к а з а л с я от главного. От возвращения России на Балтику, от ее усиления за счет развития русского мореплавания. И… невзирая на прямую возможность, даже очевидность победы русских ратников, победы, для достижения которой не хватало лишь одного последнего удара, Борис Годунов согласился на предложенную уступку. Как сообщает Псковская Первая летопись «Ругодива /Нарву/ не могли взять, понеже Борис им /шведам/ наровил, из наряду бил по стене, а по башням и по отводным боем бити не давал».[650]

Говоря об этом, в сущности, предательском по отношению к собственным войскам шаге правителя, один из дореволюционных историков объяснял его такими известными чертами характера Годунова, как нерешительность и зависть, тем, что он «при всех своих способностях не обладал храбростью и воинским талантом и в то же время не желал, чтобы этими качествами выдвинулся помимо его какой-либо другой боярин. Таким образом, Нарва, которая едва ли могла выдержать настойчивое бомбардирование и новый приступ (штурм), осталась в руках неприятеля, а Годунов с царем возвратился в Москву торжествовать победу».[651] Правда, современный исследователь Р. Г. Скрынников уже не склонен видеть в поступках правителя ни измену, ни зависть. Оценивая действия Бориса под Нарвой, историк приходит к выводу, что они были только «ошибочными», и причины сих ошибок[652] объясняются не каким-то тайным умыслом в пользу шведов (как констатирует летопись), но лишь «полным отсутствием (у Годунова) боевого опыта».[653] И при этом даже не возникает вопроса, а как же мог, как позволил себе Борис, будь он действительно человеком мудрым и честным, как он мог, ничего не смысля в воинском деле, взять в свои руки руководство осадой столь важной крепости? Почему ввиду собственной некомпетентности он не поручил это дело кому-либо другому — например, тому же Дмитрию Хворостинину, уже одержавшему целый ряд побед? Или хотя бы прислушаться к советам более сведущих воевод?.. Однако как указывает тот же Р. Г. Скрынников, именно за «неумелое руководство (правителя) осадный корпус заплатил под стенами Нарвы дорогую цену». «Осторожность, сделавшая Годунова неуязвимым на поприще политических интриг, не оправдала себя в дни войны. Победа ускользнула из его ловких рук».[654] Он подписал перемирие на условиях противника…

Столь же двусмысленной оказалась роль Бориса и в победе над Крымским ханством. Кстати, упоминая о ней, г-н Радзинский не сказал, что, нападая на Россию летом 1591 г., хан Казы-Гирей действовал совместно со шведами. Ибо, отдав московитам Ивангород и Копорье, король Юхан III вовсе не думал, что отдает их навсегда. Едва подписав перемирие с Борисом, Юхан тут же заключил военный союз с Крымом для нового наступления на Россию. Ради этого Швеция даже провела крупнейшую со времен Ливонской войны мобилизацию и в момент стремительного нашествия 100-тысячной орды Казы-Гирея сосредоточила на русской границе до 18 000 своих солдат, готовясь бросить к Новгороду и Пскову.

Но снова что-то не заладилось у агрессоров… Утром 4 июля крымчаки по с Серпуховской дороге вышли прямо к Москве и заняли местечко Котлы. Русские полки расположились у Данилова монастыря, возведя там подвижные укрепления — «гуляй-город». Весь день между ними и татарами шли малозначительные столкновения, ибо ни одна из противоборствующих сторон так и не задействовала свои главные силы. А ночью враг неожиданно отступил и, гонимый неизвестно чем вызванным паническим страхом, бежал. Бежал, бросая обозы и захваченные трофеи…

Сие загадочное по своей внезапности и поспешности бегство крымцев и поныне остается странным для историков. Хотя официальные Разрядные записи гласят, что «победа» оная всецело принадлежит Борису, который под покровом ночи вывел будто бы войска и пушки из «гуляй-города», вплотную подошел с ними к ставке хана и начал ее обстрел, что и явилось причиной паники,[655] версия эта вызывает большие сомнения. Вызывает сомнения потому, что, подчеркивает исследователь, сохранились ранние, черновые, не прошедшие цензурный контроль канцелярии правителя записи тех же Разрядов. А они сообщают, что русские воеводы тогда «стояли в обозе готовы, а из обозу в то время вон не выходили». И действительно, вполне справедливо продолжает историк, «едва ли у них были основания покидать укрепления посреди ночи. Управлять полками и перевозить артиллерию в темноте трудно, практически невозможно».[656]

Свидетельствует о том, что никакой «атаки Годунова» в реальности не происходило, и уже знакомый читателю дьяк Иван Тимофеев. А ведь он служил тогда в Пушкарском приказе и вполне мог быть не только очевидцем, но и прямым участником тех событий. Как и московские летописи, дьяк Тимофеев в своем знаменитом «Временнике» сообщает, что татар испугала сильнейшая пушечная пальба, вдруг начавшаяся среди ночи в русском стане. Встревоженный этим хан велел допросить русских пленников. И те ответили: сие подошла помощь москвичам — полки из Новгорода и других мест… Этого, должно быть, и оказалось достаточно для крымцев, еще хорошо помнивших, как двадцать лет назад, в 1572 г., здесь же, под Москвой, была наголову разгромлена войсками Грозного царя могучая орда Девлет-Гирея.[657] Вторично испытывать судьбу не захотел никто… Объятые диким ужасом, татары не стали дожидаться даже утра. Хан Казы-Гирей, не смогший ни сдержать, ни хоть как-то упорядочить это позорное отступление, сам вернулся в Бахчисарай на простой телеге, с перевязанной рукой. Поскольку нет свидетельств, что он участвовал в столкновениях с русскими, то не сложно понять: был он ранен именно в свалке ночного бегства…

Лишь на переправе у Оки произошла задержка этого стремительного отступления. При желании Борис мог бы воспользоваться моментом для преследования и полного разгрома противника. Но правитель и его приближенные ограничились только тем, что послали вдогонку татарам несколько сотен дворян, которые разбили татарские арьергарды и взяли в плен до тысячи человек.[658]

Все это ясно указывает на то, что, «как и при осаде Нарвы, Борис Годунов не проявил в войне с татарами ни решительности, ни энергии. Тем не менее вся слава после победы досталась ему. Столица и двор чествовали его как героя». Чествовали, невзирая на то, что фактическим главнокомандующим русскими войсками при отражении нашествия Казы-Гирея был вовсе не Годунов, а князь Федор Иванович Мстиславский…[659]

Весть о паническом бегстве Казы-Гирея сорвала и шведское наступление на Новгород и Псков. Осадив маленькую крепость Гдов, войска короля Юхана идти дальше не решились. И это тоже указывает. Указывает отнюдь не на «полководческий гений» временщика… Возможно, более правильным было бы предположить, что страх, неуверенность в собственных силах, столь отчетливо проявившиеся тогда в действиях татар и шведов, равно как и понесенные ими поражения, свидетельствуют о другом. О хорошей подготовке и вооружении. О возросшем мастерстве русского воинства. О значительном пополнении его боевого опыта в долгих, тяжелых войнах времен Ивана IV. Войнах, шедших как на юго-востоке, так и на западе, северо-западе, в Ливонии, где русские рати впервые могли познакомиться с европейской системой боя. Все это, повторим, было достигнуто в царствование Ивана Грозного и теперь давало свои плоды. Вот только пахаря, с мукой, потом и кровью взрыхлившего сию ниву, уже не было в живых. Его урожаем хищно воспользовался другой.

Однако верными оказывались не только военно-стратегические замыслы и начинания царя Ивана. Весь дальнейший ход событий подтверждает: глубоко продуманной и верной была его внешняя политика. Сумев понять, что главная угроза Русскому государству всегда исходит с Запада и, на протяжении всей своей жизни ведя с ним непримиримую борьбу, Грозный, вместе с тем, решив казанскую проблему, столь же упорно стремился обеспечить для России надежные тылы на Востоке. Стремился наладить и укрепить возможно более прочно мирные связи с государствами Кавказа и Закавказья. Именно благодаря такой, намеченной еще с участием мудрого святителя Макария политике начал формироваться у народов Кавказа образ России как могучего, дружественного соседа, никому не отказывающего в высокой державной защите. Именно благодаря ей потянулись они к Москве, как к реально сильному союзнику, способному обеспечить мир и безопасность для каждого, кто обратится к нему за помощью. Об этом ярко свидетельствует тот факт, что лишь несколько лет спустя после смерти Грозного с просьбой о русском подданстве обратилась к Москве Грузия.

Но, вскользь говоря об этом событии, Эдвард Радзинский приписывает исключительно заслугам правителя Годунова принятие под скипетр России Грузинского царства, когда, по «глубокомысленному» выражению автора, «и без того безграничная Московия пришла на Кавказ». Хотя г-н писатель-историк должен бы знать, что «Московия пришла на Кавказ» задолго до того, как Борис, узурпировав власть, обосновался в кремлевских палатах. Еще в 1561 г., женившись на кабардинской княжне Кученей (да, той самой, вместе с которой, по мнению г-на Радзинского, «в царский дворец пришла деспотия — азиатское проклятие России…») царь Иван, по просьбе отца Кученей, а своего тестя князя Темрюка, приказал выстроить на одном из горных склонов у слияния рек Терека и Сунжи мощную крепость Терек. Крепость защищала владения Темрюка от воинственных соседей. Вот это и было первым русским «приходом на Кавказ». Не случись данного события, вряд ли прислал бы вслед за кабардинским князем прославленный кахетинский царь Леван своих послов «бить челом» Ивану Грозному с точно такой же просьбой — о помощи и защите против Османской империи и Персии. Наконец, вряд ли и преемник Левана, царь Александр в 1587 г. присягнул бы на верность русскому царю Федору Ивановичу, преемнику Грозного, в ответ на что Александру было незамедлительно послано на подмогу большое войско под командованием уже знакомого читателю славного русского воеводы князя Дмитрия Хворостинина. Так что и это тоже можно лазвать достижением политики Грозного. Важным звеном в той единой логической и непрерывной цепи исторических фактов, умышленно разрывать которую преступно…

Но вернемся к Годунову. Итак, правитель торжествовал нежданную победу над крымским ханом, и ему очень нужен был сей помпезный триумф, с многодневным царским пиром, с гуляньями по всей Москве и раздачей демонстративно щедрой милостыни нищим. Нужен был не только потому, что (как пишет историк) «Борис жаждал славы великого военачальника».[660] Громкие торжества, многократные прославления его имени в июле 1591 г. как воздух необходимы были Борису, дабы скорее забылся, пресекся всеобщим ликованием страшный слух. Слух, который упорно, несмотря на тайные усилия правителя его остановить и искоренить, все шире расходился по Русской земле. Народная молва о страшном убийстве, совершенном людьми Годунова всего лишь полтора месяца назад, 15 мая 1591 г. Убийстве невинного ребенка — девятилетнего царевича Дмитрия, последнего сына Ивана Грозного.

Удивительно, как, заводя речь об этой знаменитой «угличской драме», г-н Радзинский, дотоле худо-бедно, но временами все же придерживавшийся общепризнанных ныне в исторической науке взглядов по рассматриваемым в его тексте вопросам, на сей раз резко отступает от господствующего среди историков мнения. Мнения о том, что царевича Дмитрия никто не убивал, но сам ребенок, страдая припадками эпилепсии, случайно нанес себе смертельную рану ножом в горло… Мнения, возникшего на основе изучения подлинных материалов следственного дела 1591 г. Отчета о специальном «розыске», проведенном высокой комиссией во главе с князем Василием Шуйским. Комиссией, присланной из Москвы в Углич буквально на третий день после разыгравшейся там трагедии.[661] Самым горячим сторонником излагаемой в деле версии о «нечаянном самоубийстве царевича-эпилептика» является сегодня Р.Г, Скрынников, во многих статьях, книгах дотошно разбирающий обстоятельства смерти Дмитрия. Поставив целью оправдание «незаслуженно» (по его мнению) «оклеветанного Бориса», историк напрочь отвергает причастность Годунова к смерти царевича и доказывает, что ребенок погиб именно в результате несчастного случая, когда во время игры «в тычку», его внезапно постиг очередной приступ «черной» («падучей») болезни и он сам напоролся на нож, повредив себе то ли сонную артерию, то ли яремную вену…[662] Очень трудно даже допустить, что г-н писатель-историк Э. Радзинский, работая над темой, не ознакомился с этими бесчисленными публикациями. И все же, как видно из текста автора, они для него будто не существуют, их просто нет. Поворот странный. И странный не только целенаправленной избирательностью г-на Радзинского по отношению к существующим различным версиям того или иного исторического события, в чем читатель уже не раз мог убедиться выше. Странен он именно резкой сменой красок, неправдоподобной смешанностью света и тени, вдруг проступившей у писателя в создаваемом им образе Годунова. Героя, к которому сам же автор дотоле благоволил…

Уж очень жестко и совершенно однозначно звучат, к примеру, следующие слова рассказчика: «Убийство не может быть без убийцы. Мысль о том, что мальчик зарезал сам себя, выглядела дикой в глазах народа и неминуемо должна была порождать единственно возможный вывод: это Годунов послал убийц, это он зарезал…» Однако, если вернуться всего лишь страницей назад, где г-н Радзинский обосновывает этот страшный шаг своего героя, сразу станет ясно, зачем, пренебрегая доводами современного исследователя, решился вдруг наш хитроумный мэтр на столь нелестное для характеристики Годунова признание. Нет, безоговорочное обвинение правителя в смерти царевича потребовалось г-ну Радзинскому не для вящей достоверности, убедительности повествования. Оно потребовалось автору для того, чтобы, вкрадчиво ухмыляясь, еще раз напомнить и подчеркнуть: Борис ведь сформировался как личность «при дворе царя-убийцы Ивана». Вот в чем главный корень зла! Вот по чьему примеру сложились у Годунова такие «представления о нравственности», которые позволяли ему не только хладнокровно расправляться со своими политическими соперниками, но убить даже ребенка! А из оного уже как бы само собой напрашивается (навязывается) читателю: Борис не столько убийца, сколько сам жертва. Жертва кровожадного тирана! Жертва деспотического духа и порядков Московии! Это они сделали Годунова таким! Это они не дали ему, «достойнейшему», иного выбора, кроме одного: или убить девятилетнего мальчишку и самому стать царем, или лишиться власти и погибнуть…

Ну что ж, говорить о нравственных принципах человека, отравившего своего государя — государя, который чуть ли не с детства давал ему и хлеб, и кров, и положение в обществе, — действительно сложно. Как весьма спорно говорить и о том, существовала ли вообще «проблема выбора» для государственного деятеля, сознательно уничтожившего завещание законного царя, а потом столь же сознательно узурпировавшего власть его преемника. Но вот касательно суждения г-на Радзинского о «пагубном внешнем влиянии» на личность Годунова… Вряд ли не знает «мастер психологического портрета»: независимо от внешних обстоятельств, а порой и вопреки им, каждый человек всегда выбирает в жизни именно тот путь, на какой он способен. Как, например, сам выбрал свою крестную дорогу митрополит Филипп Колычев. Подобно Борису Годунову, он тоже вырос при московском государевом дворе. Однако ни кровавые ужасы, ни преступления политической борьбы так и не запятнали его души, она их отторгла, сохранив чистоту и святость. Будучи младшим современником митрополита, Борис не мог не знать о его судьбе, о его примере жертвенного служения и высокой преданности… И все же предпочел иное. Он предпочел власть и упорно шел к ней всю жизнь, не останавливаясь ни перед какими «нравственными порогами». Следовательно, это была изначально только его собственная воля, его выбор, винить за который кого-то или что-то другое представляется малоперспективным.

Точно так же, как очень мало шансов на успех и для тех, кто пытается оправдать Бориса, доказывая его непричастность к убийству царевича Дмитрия. К 1591 г. у Федора и Ирины по-прежнему не было детей, и подраставший в далеком глухом Угличе последний сын Грозного царя теперь уже с каждым днем, каждым часом своего существования становился все более опасным для правителя-узурпатора. Годунов просто не был бы Годуновым, если бы не послал к нему убийц.

К этому вела правителя вся логика его жизни, все предшествующие «деяния». И единственной (роковой) ошибкой для Бориса в данном случае было лишь то, что сию кровавую тайну убийства невинного дитяти он решил разделить с представителем своих злейших врагов, с князем В. И. Шуйским, которому смерть Дмитрия была не менее желанна, не менее выгодна. Неспроста ведь именно его, главу мятежного боярского клана, Годунов вернул из ссылки незадолго до намечаемого убийства. И не только вернул, но доверил управление Новгородом Великим. А когда в Угличе свершилось предначертанное, его же, Шуйского, послал «расследовать» дело. Так, видимо, думал Борис купить старого аристократа. Так повязать общей ответственностью за преступление. Так заставить молчать и служить…

Но повторим еще раз: этот «беспроигрышный», по выражению г-на Радзинского, ход правителя оказался ошибочным. Здесь наш автор совершенно прав, говоря о том, что «не понял завороженный собственными успехами Годунов характер незаметного боярина, не знал, какой ад был в душе Василия, какая ненависть к выскочке, погубившему его семью, заставившему прислуживать потомков Рюрика ему, безродному боярину». Правитель, «конечно, ожидал, что Шуйский сумеет найти „козла отпущения“, не связанного» с его, Бориса, именем, но он не просчитал, какой опасностью может вдруг обернуться сия услуга.

И действительно, «более коварного заключения Шуйский привезти не мог». Оно гласило, что 15 мая 1591 г. никакого преднамеренного, заранее спланированного убийства в Угличе не произошло. Царевич Дмитрий убил сам себя, упав на нож во время неожиданно начавшегося приступа болезни. Упав на глазах у трех женщин-нянек и еще четырех дворцовых, «жильцов» — мальчиков-сверстников, обычно игравших с царевичем… Ибо, во-первых, даже если допустить, что Дмитрий и впрямь страдал эпилепсией, во время приступов которой его «било оземь», и справиться с ним в подобные минуты было чрезвычайно трудно, так как всем пытавшимся это сделать он «руки ел»[663] (кусал), повторим, даже если допустить это, все же очень сложно представить, что в момент, когда царевичу якобы сделалось плохо, девятилетнего ребенка не смогли удержать три взрослые женщины. Ни удержать, ни хотя бы как-то отнять, забрать из детских рук нож?! Неминуемо возникает вопрос: что это было? Преступное ли небрежение своими обязанностями? (Няньки могли ведь просто заговориться, пока дети играли, и не сразу заметить беду[664]…) Равнодушие? (Мол, пусть его…). Или все же чей-то жуткий замысел, по которому в подходящий момент несчастному эпилептику специально подсунули нож?

Во-вторых же, вызывает подозрения и такой факт. Несмотря на то что всего по ходу следствия было опрошено 140 свидетелей, о «нечаянном самоубийстве» царевича прямо говорили лишь семь человек — все те же три незадачливые няньки и четверо малолетних товарищей Дмитрия, о которых упоминалось несколькими строками выше. Да, наш добрый, терпеливый читатель! Громкая версия «самоубийства» последнего сына Грозного основывается на показаниях… женщин-служанок и детей. Именно их перепуганных, сбивчивых слов оказалось достаточно князю Шуйскому. Они же берутся на вооружение как показания непосредственных очевидцев смерти Дмитрия и Р. Г. Скрынниковым, словно бы забывшим о том, что подобных «свидетелей» в те времена не было надобности даже подкупать. Им довольно было приказать говорить то, что нужно… Точно так же, как очень легко было объявить «мертвецки пьяным» Михаила Нагого, упорно настаивавшего, что царевича именно убили.

А между тем еще известный русский историк конца XIX — начала XX века Д. И. Иловайский очень сдержанно и корректно отмечал: «Все эти показания отзываются как бы одним затверженным уроком; такое впечатление производит чтение сего следственного дела. Но что первоначально показывали спрошенные и как они пришли к такому единогласию, остается для нас темно и сомнительно. По всем признакам, следствие о смерти царевича было произведено способом преднамеренным, и отчет о нем составлен недобросовестно».[665]

Вероятно, строгий академический стиль изложения не позволил старому историку выразиться более откровенно: дело было сфальсифицировано. И сфальсифицировано на первый взгляд именно в угоду Борису Годунову. Не случайно в материалах следствия не раз подчеркивается вроде стопроцентное алиби главного представителя Годунова в Угличе — дьяка Михаила Битяговского. Дьяка, коему правитель велел держать царевича и его родню под постоянным неусыпным надзором. И сам этот дьяк, и сын его Данила в момент смерти Дмитрия будто бы мирно обедали у себя дома, а поэтому никак не могли быть причастны к его гибели. Встревоженный набатным звоном, дьяк Битяговский прибыл в угличский Кремль уже после того, как свершилось непоправимое. Однако… есть в деле и другая интересная, о многом говорящая деталь: дьяк бросился сразу не к окровавленному телу царевича, но мимо его — на колокольню.[666] А сие словно тонко подсказывает: в тот момент Битяговскому важно было не то, что произошло с вверенным под его ответственность Дмитрием. Дьяку важно было скорее остановить набат, не допустить огласки и лишних свидетелей мнимого «самоубийства». События, которого… не ждал ли он?.. Но прекратить отчаянный гул набата не удалось, и это стоило жизни уже самому Битяговскому. Дьяк тщетно ломился в крепкую дубовую дверь звонницы. Оказавшись случайным свидетелем преступления, звонарь «заперся и в колокольню его не пустил». Собравшийся между тем на дворцовой площади простой люд, увидев мертвого царевича, ни мгновения не сомневался в словах матери убитого ребенка — царицы-вдовы Марии Нагой, которая кричала, указывая на ненавистного дьяка: «Он, он убийца!» (Причем, возможно, царица имела в виду Битяговского не столько как реального исполнителя убийства, сколько его тайного организатора.) Марию поддержали прискакавшие вскоре ее родные братья — Михаил и Григорий Нагие. Битяговский пытался укрыться в дьячей избе. Но возглавленная Нагими толпа народа ворвалась и разгромила избу, убив, самого Михаила Битяговского, его сына Данилу и еще более 10 их сторонников. Всего в результате этого стихийного самосуда погибло 15 человек. Тела их бросили в ров за городом

И… удивительно! «Розыск», начатый как расследование причин смерти царевича Дмитрия, быстро превратился в «розыск» против непосредственной родни погибшего. Против двух его дядей по матери, которых комиссия Шуйского обвинила в подстрекательстве к бунту и убийству правительственного чиновника. Мать убитого ребенка была насильно пострижена и отправлена в дальний Никольский монастырь под Череповцом, а ее братья — Михаил и Григорий — арестованы и брошены в тюрьмы. Спастись удалось лишь третьему брату — Афанасию Нагому. Он сумел бежать и, проезжая через Ярославль, глубокой ночью тайно встретился там со своим давним знакомцем Джеромом Горсеем, поведав ему страшную весть об убийстве царственного племянника. (Сообщение, которое любознательный англичанин не преминул занести в свои мемуары.[667]) Еще двумстам (200) жителям Углича вырвали языки (как и их мятежному колоколу, который первым поднял тревогу). Наконец, очень большое число горожан было приговорено к ссылке в Сибирь.

Так постарался князь Василий Иванович Шуйский задавить, лишить голоса и возможности действовать тех, кто мог, имел право и, наверное, хотел добиваться истины в раскрытии причин и виновников смерти царевича Дмитрия, кто мог рассказать совсем не то, что говорилось в официальном заключении следственной комиссии… Так услужил он главному заказчику сего дела. Но пройдет 15 лет, и, уже сам став царем, Василий Шуйский легко откажется от собственной, некогда белыми нитками сшитой версии «нечаянного самоубийства». В своих грамотах он всенародно объявит тогда, что последнего сына Грозного умертвили именно по приказу Годунова.[668] Однако столь долго скрываемая и раскрытая в сугубо конъюнктурных целях правда сия ему мало поможет. Точно так же, как не помогла, а очень быстро привела Годунова к гибели и его, Шуйского, ложь…

И все же в тот момент Борис остался доволен. Ненавистный отпрыск царя Ивана был мертв, следы убийства заметены. Власть ослепила правителя. Как верно замечает г-н Радзинский, он не понял «подарка князя», не сумел оценить опасности «пороховой бочки», исподтишка подложенной врагом. «Он продолжал верить в свое могущество, уже сулившее ему царство». Но крайне ошибочным для нас с вами, читатель, стало бы допущение того, что эта уверенность правителя в самом деле основывалась только на удачно осуществленных убийствах. Нет, убежденность Бориса в скором достижении вожделенной цели — русского престола — имела еще одну очень вескую причину. Причину, событие, не помня о котором невозможно до конца точно понять ни обстоятельств возвышения Годунова, ни его падения.

Событие это — введение крепостного права. Несколько ранее мы уже говорили о том, как умышленно связал писатель Э. С. Радзинский начало крепостничества на Руси с деятельностью Ивана Грозного, хотя этому нет ни одного документального подтверждения. Истинным же первопроходцем здесь был Годунов. Именно ему принадлежат первые крепостнические указы. Указы, которым суждено было стать важнейшей трагической вехой в социально-политическом и экономическом бытие России. Но, видимо, и сей факт показался слишком скучным для нашего чересчур вольного «популяризатора истории», больше занятого душевными переживаниями своих персонажей, нежели тем, что происходило в реальности. А происходило вот что.

Дорогу к трону Борис прокладывал себе не только посредством подкупов и предательств. И не только физическим устранением соперников. Как искушенный политик, Годунов понимал, что в схватке за власть — схватке с могущественной аристократией — ему не обойтись без серьезного союзника, силы которого можно было бы противопоставить силам ненавидевшей его старой знати. А такого союзника он мог найти тогда лишь в лице мелкопоместных дворян, войска которых составляли главную военную мощь страны. «Молодшие» служилые люди, дворяне, коим царь за их службу предоставлял небольшой надел земли, были заинтересованы в крепкой централизованной власти монарха и потому не разделяли сепаратистских устремлений крупных бояр-вотчинников. Его, дворянство, и стал крадучись «обхаживать» Борис, едва начав править «именем Федора». Он смотрел далеко к загодя готовил себе надежно привязанных корыстью сторонников…

Например, в отличие от Грозного царя, который неуклонно добивался, чтобы Русскому государству служили все, кто в нем живет, независимо от своего социального положения, точно так же, как все без исключения, будь то первый боярин или простой землепашец — должны были исправно платить налоги со своих земельных владений в пользу государственной казны, подчеркнем, в отличие от всего этого, Борис, едва став правителем, немедленно специальным указом «обелил от подати» (т. е. освободил от уплаты налогов) все господские пахотные земли в дворянских усадьбах. И, как пишет историк, эта реформа впервые «провела резкую разграничительную линию между привилегированным дворянским сословием и податными низшими сословиями»,[669] в частности, крестьянством, ремесленным населением городских посадов.

Дальше — больше. С конца восьмидесятых годов XVI в., подобно тому, как некогда переписывали все население Руси татарские чиновники — сборщики дани для золотоордынских ханов (переписывали, дабы никто не уклонился от уплаты позорного «выхода»!), правитель Борис велел учинить всеобщую перепись жителей сначала центральных, а затем и прочих уездов Российского царства. Перепись завершили в основном к 1592 г. Именно тогда государевыми дьяками были составлены и утверждены знаменитые писцовые книги, впоследствии ставшие главной основой для крепостнического законодательства. Ибо, скрупулезно описывая город за городом, деревню за деревней, эти книги строго фиксировали, на какой земле живет тот или иной человек, чем владеет, кому служит, какие подати обязан платить в государеву казну.

Некоторые историки считают, что первоначально сие масштабное «мероприятие», собственно, и было-то направлено лишь на упорядочение финансово-налоговой системы страны.[670] Системы, начавшей давать все более серьезные сбои после того, как Годунов «обелил» дворянские земли и главная тяжесть налогового бремени легла на плечи крестьян, на плечи посадского люда. С каждым годом это бремя стремительно увеличивалось, разоряя народ, вынуждая многие тысячи крестьян бросать хозяйство, насиженные места и уходить на необжитые окраины государства, или еще дальше — в «дикое поле», в степи, на вольный Дон. А это, разумеется, приводило и к запустению центральных уездов, и к резкому снижению поступлений налогов в казну. Вот чтобы хоть как-то приостановить сие массовое бегство, правительство Бориса в 90-х гг. XVI в. и начало издавать указы о так называемых «урочных», «заповедных летах» (запретных годах), которые внимательный читатель наверняка помнит еще со школьных учебников. Согласно сим высоким предписаниям, в эти годы ни один крестьянин и ни один посадский человек не мог более по собственному желанию покинуть ни своего господина, ни места несения своего «тягла» (повинностей). Он обязан был находиться там и только там, где его зафиксировала писцовая книга.

Нет, официально старинное право свободного ухода в Юрьев день еще не отменялось (и здесь особенно явственно чувствуется осторожная манера правителя действовать вкрадчиво, скрытно, не вызывая лишнего шума). Но воспользоваться этим правом в «заповедные годы» для крестьянина становилось практически невозможно. До отмены «урочных лет» он как бы прикреплялся к земле, к месту своей «прописки», самовольное оставление которой грозило жестокой расправой… Что же, мера для упорядочения налоговых платежей и впрямь безотказная. Но, начиная эту «реформу», вряд ли не понимал «вельми умный» Борис Годунов, кому, помимо сборщиков податей, она может прийтись по душе, кому показаться особенно выгодной…

А было это как раз то самое мелкопоместное дворянство, поддержки коего так втайне жаждал правитель. Да, прежде всего дворян намеревался он заинтересовать своим нововведением. С тонким коварством восточного вельможи предложил и м довольно легкую возможность обзавестись прикрепленными к земле рабами. И увы! Расчет оказался верен. Более всего недовольные, часто разорявшиеся из-за нехватки крестьян в усадьбах, из-за постоянного и все увеличивавшегося с каждым годом их бегства, дворяне быстро поняли, что сулят им государевы «указы» о запрете ухода землепашца от хозяина в «урочные лета». Не случайно, пишет историк, вроде бы «узкофинансовая мера — временное прикрепление налогоплательщиков к дворам и пашенным участкам — имела неодинаковые последствия для горожан и сельских жителей. В городах она не прижилась, зато в деревне помещики оценили все выгоды, вытекавшие из прикрепления крестьян к имениям, и сделали все, чтобы превратить временное распоряжение в постоянно действующий порядок».[671]

Поместный приказ в Москве — один из главных столичных приказов — был вскоре буквально завален тысячами дворянских жалоб на беглецов и, как сказали бы теперь, «злостных неплательщиков» «государевой подати». Прикрываясь этими «благородными» стенаниями, помещики требовали установить определенный, возможно более длинный срок, во время коего они имели бы право искать и возвращать своих ушедших «в бега» крестьян на прежнее место. Разумеется, правительство Бориса с готовностью удовлетворило сии горячие прошения. В мае 1594 г., со ссылкой на «государево повеление», Поместный приказ установил пятилетний срок сыска беглых крестьян на всей территории страны. Указ еще раз повторят 24 ноября 1597 г. И хотя в его тексте опять не было ни единого слова об отмене Юрьева дня, указ фактически уже «исходил из того, что нормы выхода крестьян утратили силу. Издание закона 1597 г. означало, что система мер по упорядочению финансов окончательно переродилась в систему прикрепления к земле».[672] А утвержденный тогда пятилетний срок сыска беглых возрастет впоследствии до десяти, потом до пятнадцати лет, пока не станет вовсе бессрочным… Так, с явной подачи правителя-татарина Бориса Годунова было лукаво наброшено на шею русского (и не только русского) крестьянина тяжелое ярмо крепостной зависимости. Люди на Руси знали и запомнили это точно. Уже в 1595 г. одна из официальных грамот прямо гласила «Ныне по государеву указу крестьянам и бобылям выходу нет».[673] Запомним эти даты и мы…

Запомним, ибо действительно только после того, как осуществилось все то, о чем было рассказано выше (но чему, к сожалению, почти не нашлось места в книге г-на Радзинского), Борис Годунов решился сделать свой последний шаг к трону…

«7 января 1598 года в час пополуночи в своей опочивальне скончался царь Федор. Уже в наше время при исследовании его останков обнаружат повышенное содержание ртути. Возможно, всесильному боярину надоело ждать», — пишет наш романтичный автор, хотя гораздо ближе к зловещим штрихам той непроглядно-вьюжной январской ночи было бы сказать, что Борису не только «надоело ждать», но что все у него было уже готово к тому, чтобы действовать без Федора, не прикрываясь более его именем. И к действиям он приступил сразу же, немедленно…

Слабый здоровьем царь Федор Иванович, последний из великой династии Рюриковичей, умер и был похоронен в крайнем небрежении. Его одели в бедный кафтан, перепоясанный простым кожаным поясом — об этом тоже сообщают современные исследования гробницы в Архангельском соборе Кремля.[674] Не сподобился он, всю жизнь проведший в постах и молитвах, и предсмертного обряда пострижения в монахи, хотя сие считалось давней незыблемой традицией для московских государей. Разумеется, очень трудно допустить, что все это произошло случайно, без чьего-то конкретного, мелочно-злобного приказа, который не посмели нарушить ни дворцовые служители, ни даже духовенство.

Основательно позаботился некто и о том, чтобы не осталось для потомков подлинного текста «духовной грамоты» (завещания) Федора — еще одно грубое нарушение вековой традиции. Один русский летописец глухо упоминает, что царь будто бы долгое время сам отказывался «свершить духовную» и на настойчивые вопросы патриарха и бояр, кому он желает оставить свое царство и царицу, лишь уклончиво отвечал: «Во всем моем царстве волен бог; как ему угодно, так и будет».[675] Другой — немец К Буссов — передает на сей счет известия уже совершенно иного характера. Он рассказывает целую красочную легенду о том, как, за неимением собственного наследника, Федор Иванович поочередно предлагал принять державный скипетр четырем своим двоюродным братьям по матери, царице Анастасии, — Федору, Александру, Ивану и Михаилу Романовым. Но все четверо поочередно же, один за другим отказались от этой высокой чести, что вывело умирающего из себя, заставив крикнуть срывающимся голосом: «Так пусть возьмет его тот, кто хочет!» Только после этого якобы и выступил из-за спин плотно окружившей Федора родни Борис Годунов. Выступил и сам поднял брошенный царский жезл…[676]

Скорее всего, однако, ничего подобного все-таки не было. Находясь под неусыпным контролем своего шурина-правителя, последний Рюрикович либо действительно умер без завещания, либо текст его «духовной грамоты» был тут же уничтожен (как ранее — завещание Грозного), а взамен составлен другой, полностью соответствующий интересам Годунова. Именно эта «последняя воля» усопшего государя и была зафиксирована для будущих времен в официальном постановлении Земского собора 1598 г. Собора, созванного в Москве для того, чтобы утвердить его, Бориса, «избрание» на русский престол. Ибо соборная грамота гласила, что в бозе почивший царь Федор Иванович «учинил» после себя на троне жену Ирину, а шурину Борису «приказал» царство и душу свою.[677] В сущности, в этих кратких словах был зашифрован целый план. Четким осуществлением чего-то давно и глубоко продуманного выглядело и все дальнейшее.

Так, уже на девятый день по смерти вряд ли любимого мужа царица Ирина неожиданно постриглась в Новодевичьем монастыре. Постриглась, невзирая на то, что была молода (около 30 лет) и могла править очень долго. А ведь внимательный читатель помнит, еще несколько лет назад никакие просьбы духовенства, никакие угрозы народных волнений не могли вынудить ее, гордую властную красавицу, оставить трон, принять монашество. Теперь же все решилось в считаные дни, и это понятно. Теперь Ирина покидала трон, чтобы уступить его брату.[678] И покидала вовремя. Впереди была решающая схватка…

Едва истекли сороковины по Федору, московская знать, быстро сменив траурные одежды, приступила к выборам нового царя. Но напрасно снова вводит в явное заблуждение читателя наш автор своим слишком легким сообщением о том, что страной правила «пока боярская Дума и патриарх Иов, всем обязанный Годунову и отлично понимающий: лучше Бориса правителя сейчас не найти. Дума тоже на стороне Бориса — бояре знают, какой дождь царских милостей посыплется на них после его избрания». Увы, все опять складывалось куда более сложно и непредсказуемо, чем это видится г-ну Радзинскому.

Хотя патриарх Иов действительно поддерживал Годунова, и именно ему принадлежала инициатива срочного созыва Соборного совещания на патриаршем подворье 17 февраля 1598 г. всех наиболее активных сторонников правителя из духовенства, дворян, приказных дьяков и купечества (и где, кроме того, присутствовали сами Годуновы вместе со своей родней: Сабуровыми и Вельяминовыми) — совещания, которое первым вынесло историческое постановление об избрании на русский престол «царя Бориса».[679] Но вот касательно боярской Думы… Дума не только не была «на стороне» сего «избранника», а прямо выступила против оного.

Пожалуй, можно лишь догадываться, какого острого драматизма достигла тем промозглым февральским днем политическая обстановка в Москве, когда в одно и то же время с Соборным совещанием на подворье у патриарха знатнейшие руководители боярской Думы собрали свое особое заседание в Большом Кремлевском дворце. Ведь по закону исключительно боярский совет, и только он один, имел право рассматривать и решать проблемы престолонаследия. Он же мог и отменить решение по данному вопросу любых других представителей власти — даже патриарха… Борис всегда доподлинно знал о враждебности к нему бояр, и, возможно предвидя именно такой ответный выпад со стороны Думы, он уже за две-три недели до описываемых событий практически перестал ездить в Кремль и присутствовать на ее заседаниях. Втайне препоручив все хлопоты о собственном «избрании на царство» патриарху, он сам как бы добровольно устранился от дел. Но обманчивой была сия «смиренная отстраненность».

Отсиживаясь сначала на своем обширном подворье, а затем и вовсе перебравшись к сестре за высокие, неприступные стены Новодевичьей обители, Годунов зорко наблюдал и выжидал…

И дождался. Несмотря на все свои законные полномочия, Дума так и не смогла наложить veto на решение об избрании Годунова, принятое во время Соборного совещания у патриарха. Но случилась эта удача не потому, что могущественные аристократы ждали от него — презренного «выскочки» — «дождя милостей», как считает наш телевизионный сказитель. Причина была как всегда и глубже, и проще. Она крылась в том, что саму Думу раздирали противоречия. В ней самой имелось слишком много претендентов на царский венец. Как указывал, к примеру, в своих письмах знатный польский современник Андрей Сапега, служивший тогда воеводой на русско-польском кордоне, таким претендентом являлся, во-первых, непосредственный председатель (глава) Думы — князь Федор Мстиславский, в жилах которого текла кровь великих князей литовских и который был праправнуком государя Ивана III. Во-вторых же — двоюродные братья умершего царя — Федор и Александр Никитовичи Романовы.[680] И современник полностью прав. В основном жесткие раздоры и взаимные притязания между этими боярами привели к расколу аристократической оппозиции Годунову, обусловили ее фактическое бессилие.

На бурном заседании 17 февраля она сподобилась принять лишь слабое компромиссное решение о введении в стране… собственного правления, правления боярской Думы. Торжественно объявить народу о необходимости «целовать крест» именно Думе был отряжен на Красное крыльцо знаменитый оратор тех лет — дьяк Василий Щелкалов.[681] Но в тревоге толпившийся перед Большим дворцом простой посадский люд Москвы, видимо, очень хорошо понимал (а старики, еще заставшие те лихие времена, когда был мал и беззащитен будущий Грозный царь, могли и порассказать), чем оборачивается для народа никем не обузданная власть бояр. Щелкалову пришлось спешно уносить ноги. Как сухо констатирует историк, «попытка ввести в стране боярское правление не встретила поддержки в народе».[682]

Намного более успешно действовал в это время патриарх Иов. Уже 20 февраля ему удалось организовать первое «всенародное» шествие к Новодевичьему монастырю — с молением «принять царство». Как свидетельствует очевидец той знаменитой, никогда прежде невиданной в истории Руси политической мистерии, полузатворник-полуправитель Борис, выйдя к собравшейся толпе, якобы с достоинством, доброжелательно выслушал «речи людей разных чинов», но на все прошения ответил резким отказом, вдобавок чуть ли не со слезами на глазах поклявшись, что в жизни даже не мыслил посягнуть на «превысочайший царский чин».[683] С этим «всенародному множеству» и пришлось тогда разойтись.

Но наивно было бы полагать, что столь отменно срежиссированная и, по всем свидетельствам, столь же недурно сыгранная сцена сия не возымела своего действия на зрителей… Вчитываясь в старинные летописи и хроники, повествующие о тех далеких событиях, не перестаешь удивляться, как мастерски действовали (выражаясь терминами нашей англоязычной современности) создатели политического «имиджа» «кандидата в цари» Бориса Годунова. Как цинично, кощунственно лгал сам он уже на последних ступенях к трону. Откуда взялось вдруг на Руси конца XVI века это глубокое знание и точное следование основополагающим принципам «предвыборной агитации»?! Или, действительно, заведомый обман рядовых, неискушенных избирателей является вечным, неотъемлемым законом любых «демократических выборов», в любой стране и в любое время?.. Ибо факты неумолимо свидетельствуют: именно в соответствии с этим лживым законом поступил Борис, демонстративно отказавшись от короны 20 февраля 1598 г. Одновременно в толпу был тонко запущен слух о его желании, как ранее сестра, уйти от мира, принять монашество… И, заключает историк, «под влиянием умелой агитации настроение в столице (столице, дотоле ненавидевшей правителя-убийцу! — Авт.) стало меняться».[684]

Однако сторонники Бориса во главе с патриархом Иовом продолжали действовать. Эффект «отказа» правителя от власти был многократно усилен ими еще одним способом психологического давления на народ. Будто в особенно напряженный, великий момент пасхальных торжеств, с вечера 20 февраля и до зари следующего дня, в столице не закрывались храмы. Всю ночь в них шли богослужения «о даровании России царя», чрезвычайность, тревожно-скорбный дух которых, конечно же, не мог не привлечь туда огромное число взволнованных судьбой Отечества москвичей. И дело было вовсе не в том, что (как «глубокомысленно» уверяет г-н Радзинский) «страна рабов осталась без Хозяина, люди не знали, как дальше жить». Всем предшествующим изложением мы стремились показать, сколь ясно сознавал русский народ опасности; которые несет отсутствие сильной, единой власти в государстве. Какие угрозы внутреннему порядку и внешней безопасности Руси таит в себе наступление нового боярского правления. Эту совершенно оправданную тревогу, охватившую москвичей, и использовали люди Годунова. Хотя в источниках не осталось упоминаний о том, что и кто говорил в ту роковую ночь с церковных амвонов и папертей, но нам, очевидцам нынешних «предвыборных гонок», сие не так уж трудно представить.

Результат ночных «проповедей» оказался налицо утром, когда, по словам летописца, из московских храмов была вынесена вся «святость», все наиболее почитаемые иконы и, возглавленный духовенством, к монастырю на Девичье поле отправился уже гигантский крестный ход — тысячи людей.[685] Так было предпринято второе «прошение Бориса на царство». Но…. вглядимся внимательно: только ли посадские ремесленники, торговцы, купцы, бабы с детишками собрались в беспокойном ожидании у высоких стен Новодевичьей обители 21 февраля 1598 г.? Только ли они настойчиво и усердно кричали, обращаясь к правителю: «Будь нам царем! Не оставь сиротами!»[686] Кричали даже напротив окон кельи царицы-инокини — дерзость, неслыханная по тем временам… Не стоял ли в той многоликой толпе кто-то еще, чье присутствие являлось не менее значимым, но о ком весьма предусмотрительно промолчал г-н Радзинский?..

А были это дворяне. Как указывает профессиональный историк, ссылаясь на подлинные документы, литовская разведка в России еще в середине февраля доносила королю Сигизмунду, что в ходе борьбы за власть в Москве Годунова активнее всех поддерживают именно дворяне.[687] Много дворян находилось и у стен Новодевичьего монастыря 21 числа. Там, обратившись к правителю, а затем войдя в келью к его сестре Ирине (в монашестве Александре), представители дворянства прямо заявили: ежели Борис не примет власти, они «перестанут служить», откажутся защищать страну от неприятеля, а «в земле будет кровопролитие».[688] И, собственно, это решительное, во всеуслышанье прозвучавшее предупреждение, было очень понятно, ожидаемо, коль вспомнить, что сделал для дворян Годунов, чем заплатил им задолго, впрок… Увы, такого «кандидата» «служилым» действительно имелся теперь смысл требовать на царство особенно рьяно, поддерживая его сплоченным мощным криком (и, наверное, не только криком) сотен глоток, от которого, писал очевидец Иван Тимофеев, у многих «багровели лица и утробы расседались».[689]

Лишь после сего громогласного «вопля» и вышел Годунов вторично к народу. Но вышел только для того, чтобы снова отказаться от предлагаемой короны, так как (опять же замечает дьяк Тимофеев), он «не хотел быть умоленным скоро», что обнажило бы его тайные желания.[690] Нет, напротив, дабы видно было возможно большему числу собравшихся, он поднялся на высокую церковную паперть и, как петлю, накинул на шею платок, словно говоря, что скорее удавится, чем станет царем.[691] Этот-то по всем канонам театра выразительнейший жест окончательно и взорвал толпу. Ее рев сделался таким оглушающим, «что Борис смог наконец пожать плоды многодневных усилий. Общий клич создал видимость всенародного избрания, и Годунов, расчетливо выждав еще минуту, великодушно объявил о своем согласии принять корону. Не теряя времени, патриарх повел правителя в ближайший монастырский собор и нарек его на царство».[692]

«Представление закончилось», — с легким вздохом подводит итог наш бульварный беллетрист Радзинский, правда, тут же вкрадчиво добавляя: остались и другие «глухие известия о том, что творилось за его кулисами». В качестве примера он (по обыкновению, без ссылки) приводит слова некоего абстрактного «современника», писавшего, что к Новодевичьему монастырю «народ неволею был пригнан, а не хотящих идти велено было приставам бить без милости. Приставы же понуждали их громко кричать и слезы лить». Что ж, имя составителя так называемого «Иного сказания», из которого были взяты процитированные г-ном Радзинским строчки4,[693] действительно неизвестно. Но добавим уже от себя: на тех же страницах говорится не только о «битье без милости», но и о том, что приставы грозили людям крупными штрафами в случае отказа идти на Девичье поле «плакать и вопить» за Бориса… Исходя из этих и других деталей, содержащихся в сем произведении неведомого автора XVII века, историки пришли к выводам о том, что оно носит ярко выраженный антигодуновский характер и, скорее всего, было создано уже после смерти Бориса, по заказу его противников. Противников, стремившихся доказать, что правитель сам организовал свое избрание на царство. Что, иными словами, эта летописная повесть не достоверное свидетельство современника, а только «злостный памфлет на Бориса».[694] И, право же, не нам здесь решать эту сложную источниковедческую проблему. Здесь нам важно отметить другое. То, что, правдиво ли, ложно ли вышеприведенное упоминание о насилиях и угрозах со стороны властей в ходе «всенародного избрания Годунова», но сам факт его существования уже говорит о многом. Он опять доказывает: на Руси уже в те далекие времена были прекрасно осведомлены почти обо всех «нюансах», свойственных «демократическому волеизъявлению масс». Доказывает именно это, а не какую-то «рабскую покорность», «рабскую психологию», присущую исключительно русскому народу, как хотелось лишний раз ярко проиллюстрировать Э. Радзинскому. И ради чего он, видимо, и вспомнил сей рассказ летописца…

Но вернемся в монастырскую келью правителя… Даже будучи официально «нареченным» властвовать, Годунов еще более месяца — с конца февраля и вплоть до 1 апреля — останется там, в Новодевичьем. Почему же он снова медлил? Почему тотчас не назначил день своей коронации? Тем паче что, по словам г-на Радзинского, для этого уже не осталось никаких препятствий. «Иов и Дума», — пишет он, — собрали Земский собор. Собор, который «единогласно постановил призвать Бориса на царство»… Однако, читатель видел, какие реально были отношения между этими самыми «Иовом и Думой». Если патриарх вынужденно действовал на стороне Годунова, то боярская Дума была откровенно против «худородного выскочки». Следовательно, вместе они никакого Земского собора в поддержку Бориса созвать не могли. Точно так же, как не мог и сам патриарх венчать правителя шапкой Мономаха. Не мог, пока новому царю не присягнет Дума, то бишь не даст своей санкции на эту коронацию. А потому…

А потому, исходя из этих исторических обстоятельств, нам придется подчеркнуть здесь еще одну явную неточность г-на Радзинского. Его слова о том, что «другие кандидатуры на царство, вроде призрака Ивановых забав татарина Симеона Бекбулатовича, (казались) просто смешными в сравнении с мудрым правителем Годуновым», и впрямь могут вызвать лишь снисходительную улыбку. В действительности все опять происходило совсем иначе и смешным не казалось никому.

…Когда 1 апреля 1598 года, осторожно дождавшись окончания Великого поста (во время которого любые празднества, как известно, были запрещены), Годунов решил вернуться в Москву, «его сторонники не пожалели средств и сил на то, чтобы подготовить столицу к торжественному приему нового царя. Народ встречал Бориса на поле, за стенами города. Те, кто был победнее, несли хлеб и соль, бояре и купцы — золоченые кубки, соболя и другие дорогие подарки, подобающие „царскому величеству“».[695] Причем и здесь правитель проницательно не упустил возможности блеснуть своим «смирением»: он отказался от всех ценных подношений, но с глубоким поклоном принял главное — хлеб-соль.

В Кремле под звон колоколов его встречало духовенство. Началась праздничная служба в Успенском соборе, в ходе которой присутствующие «здравствовали» правителя, а патриарх еще раз благословил его на «скифетродержавство».[696] (Лишь благословил, так как, повторим, непосредственное венчание на царство считалось невозможным без присяги членов боярской Думы. Однако как раз высокородных «думцев» и было в соборе очень мало, а уж что касается их собственноручных подписей под «утвердительной грамотой» об избрании Годунова, то таковых не оказалось тогда совсем…) И все же, как пишет историк, по мысли устроителей, именно «богослужение в Успенском соборе, традиционном месте коронации государей, должно было окончательно утвердить Бориса на троне».[697] После завершения службы Годунов отправился в царские покои и сел там «на царском своем престоле».

Понятно, что столь пышное и основательное водворение Бориса в царском дворце заставило бояр наконец-то забыть местническую рознь и вражду. Объединившись против татарина-узурпатора, они действительно (как мельком вспоминает и г-н Радзинский), провозгласили своим общим кандидатом в цари другого татарина — Симеона Бекбулатовича, старого соратника Грозного государя. И выбор этот вельможной знати был не случаен. Во-первых, князь Симеон управлял делами государства в то время, когда сам Иван был занят в Ливонии; следовательно, в глазах многих русских людей он все еще олицетворял собой живую память о минувшем великом царствовании. Во-вторых же, «кандидат» сей был уже слишком стар для державных забот, и знать считала, что его проще простого будет превратить в безучастную марионетку, ширму для прикрытия. Ведь главная «ее цель по-прежнему сводилась к тому, чтобы ввести (в стране) боярское правление, на этот раз посредством подставного лица».[698]

И Борис не стал мешать им! Сознавая всю уязвимость своего положения, он мудро остерегся вступать в открытый спор с высшим государственным советом. Но хоть и являясь неважным стратегом на поле боя, этот искуснейший мастер политической интриги придумал для себя другой «обходной маневр». Маневр, с помощью которого он смог, вновь прослыв «защитником Отечества», все-таки заставить гордых бояр признать его, «вчерашнего раба», своим повелителем, признать «царем и великим князем всея Руси»… Ибо, свидетельствует умный русский дьяк XVI века, было у Годунова «особое свойство», «был такой обычай выступать против воюющих противников: когда они не выходили на бой, он тогда выступал против них; когда волки не вредили овцам, он, показывая себя как бы храбрым, только свистом призывая их на себя; а когда свирепые бесстыдно начнут на смиренных нападать, он остается и не выходит из каменных стен».[699]

Точно так и поступил он той весной 1598 года… В апреле месяце неким воеводой Оскольским была принесена весть о скором нашествии крымчаков. Весть заведомо ложная, так как после памятного бегства от стен Москвы хана Казы-Гирея летом 1591 г. и заключения в 1593 г. мирного договора между Русью и Крымом на южном русском пограничье царила тишина и войны не ждали.[700] Это очень хорошо должен был знать (и знал!) прежде всего сам Борис, еще из кельи в Новодевичьем отправивший в Бахчисарай гонца с дружественным посланием к хану… Но тем не менее в Москве была объявлена тревога и отдан приказ о сборе войск, возглавить которые пожелал сам «нареченный» на трон. А когда (к началу мая) все было собрано, полки готовы к выступлению, Годунов просто поставил бояр перед выбором: «либо занять высшие командные посты в этой армии (тем самым de facto признавая его власть. — Авт.), либо отказаться от участия в обороне границ и навлечь на себя обвинение в измене. В такой ситуации руководство боярской Думы предпочло на время подчиниться. Борис добился своей цели и мог торжествовать».[701]

Что ж, он и торжествовал, гордо выступая впереди многотысячного, преданного ему дворянского войска. Высокородные князья, бояре, воеводы темнее тучи следовали за ним, не смея поднять глаз от жгучего стыда и злости… Но Борис теперь даже не замечал этих сумрачных лиц. Как писал дьяк Тимофеев, будучи «твердо уверенным в том, что хан на него не пойдет»,[702] Годунов, прибыв в ставку под Серпуховом на Оке, велел «спросить о здоровье» всего воинства — бояр, дворян, стрельцов, казаков, простых ратников (по некоторым данным, численностью в 500 000 человек), учинил им общий смотр, а засим… А засим в течение двух месяцев следовали «богатые пиршества, на которых присутствовало до 70 000 гостей».[703] Кстати, для упомянутых пиршеств правитель приказал взятым из столицы мастерам выстроить на зеленом берегу Оки целый «палаточный городок» или, как говорили очевидцы, «чудный град» из белоснежных шатров в виде дворцов, башен и стен — так, что издалека действительно казался настоящим белокаменным городом.[704] В этом причудливом сооружении он и потчевал, не жалея роскошных яств и вина, своих дворянских ополченцев. Но, по едкой ли иронии судьбы, именно там же застали Бориса и… послы из Крыма — прибывшие… нет, не с объявлением войны. Но лишь с тем, чтобы просто в порядке дипломатической вежливости передать от своего хана поздравления Годунову по случаю «избрания на царство»…Конечно, совершенно изумленных открывшимся зрелищем громадного (и абсолютно беспричинного) скопления войск посланников этих тоже пригласили к столу. Летописец зафиксировал: «Посол крымский у государя был на посольстве и был у стола, в шатрах ели, в приставке — царь Касимовский Мустафалей, царевич Абраслонолей Кайбалович, царевич Мустафалей Сибирский, в большом столе — бояре князь Федор Иванович Мстиславский с товарищи, в кривом столе — крымские послы в лавках, а приставы в скамьях. И, утвердив перемирье (т. е. подтвердив договор 1593 г. — Авт.), крымских послов государь отпустил, пожаловав, в Крым. А к хану послал посланника Леонтья Ладыженского с любовию и с братством и с поминками (подарками)».[705] В то время как «войско, вокруг и около его стоящее, украшали цветущие растения и зеленые травы».[706] Такова была еще одна и впрямь бескровная победа Бориса, еще одна характерная «деталь», к сожалению, показавшаяся ненужной г-ну Радзинскому…

А между тем лишь после этого весьма веселого двухмесячного «стояния на Оке» Годунов, пишет современник, «как фараон, со множеством колесниц и всадников, возвратился со своей лживой победой в великой славе в царствующий город Москву, (желая) еще более заставить всех, не понимающих его хитрости, полюбить его».[707] Слова дьяка Тимофеева поясняет современный исследователь: «Серпуховский поход стал решающим этапом избирательной кампании Бориса Годунова. Шум военных приготовлений помог заглушить голос оппозиции. Раз подчинившись правителю, бояре стали обращаться к нему за решением своих местнических тяжб и тем самым признали его высший авторитет. Со своей стороны Борис постарался удовлетворить самолюбие главных противников, вверив им командование армией».[708] Таким образом, были уничтожены последние преграды на пути к общей боярской присяге. И хотя Годунов все еще не решался предложить членам Думы подписать утвердительную грамоту о его «всенародном избрании», а саму церемонию присяги, очевидно, для вящей безопасности повелел перенести из традиционного места ее проведения (зала заседаний боярской Думы) — в Успенский собор, но присяга все-таки состоялась.[709]

Кстати, весьма примечательной доработке был подвергнут и сам текст присяги государю… Это с горечью отмечал уже Иван Тимофеев, свидетельствуя, что «во время своего воцарения он (Годунов) придумал всех привести страхом (в повиновение) себе, а после себя и своему потомству, приказав народу принести себе, рабу, крестную клятву тверже, чем это было при прежних царях».[710] Например, не Грозный «деспот» Иван IV, но именно демократически избранный «на царство» Борис Годунов, по собственному изволению взяв на себя прерогативы чуть ли не самого господа бога, впервые включил в текст этой присяги требование под угрозой анафемы, вечного проклятия «ни думати, ни мыслити, ни семьитись, ни дружитись, ни ссылатись» с врагами государя, «не изменять (ему) ни делом, ни словом; не умышлять на его жизнь и здоровье, не вредить ни ядовитым зельем, ни чародейством, доносить о всяких скопах и заговорах, не уходить в иные земли».[711] И надо ли говорить, что для XVI века это были не просто слова, не просто угроза. Это был настоящий переворот в сознании людей, начало разрушения основного нравственного принципа русской монархии, согласно которому человек, «целуя крест» (присягая) государю, обязывался служить ему не «за страх», но по долгу и совести (совести, которая, по определению русского философа И.А Ильина, есть голос божий в человеческой душе)… Однако в тексте присяги Годунову именно совесть и подменялась страхом, — страхом за какое бы то ни было неподчинение царю понести кару не только в жизни земной, а и в жизни загробной, вечной…Так строки подлинного исторического документа опять с убийственной ясностью вскрывают, кто стоял у истоков пресловутой «российской рабской психологии», кто, закрепостив сначала российских землепашцев, стал потом превращать уже в духовных рабов и всех остальных своих подданных… Не случайно церемония присяги проходила при большом стечении народа в Успенском соборе, но (как опять же сообщает нам очевидец событий дьяк Тимофеев) пришли туда люди только потому, что таков был суровый приказ, нарушить который отныне грозило даже не смертью — грозило геенной огненной…

Только тогда патриарх смог, наконец, совершить главное — акт венчания на царство. Торжественная коронация «вчерашнего раба» состоялась в самые первые дни русского Нового года — т. е. 3 сентября 7107 г. (1598). Летопись гласит: «Венчался государь царь и великий князь Борис Федорович всея Руси царьским венцом тем же обычаем, как писано царьское венчание царя и великого князя Федора Ивановича всея Руси. И в тот день царьского поставления сказано боярам и окольничим, и дворянам большим, и стольникам, и дворянам из городов, и всяким служилым людям государево жалованье на одном году вдвое, а гостям и торговым людям льгота»[712]… Были облагодетельствованы и злейшие враги — например, братья отравленного государя Федора Ивановича — Александр и Михаил Романовы. Первый получил от Бориса чин боярина, второй стал окольничим…[713]

Немудрено, что еще полгода спустя, на собранном в Москве Земском соборе, присутствовала уже вся боярская Дума в полном составе… Правда, собор этот, призванный окончательно утвердить избрание на престол нового царя (и на который вместе с знатнейшими боярами, духовенством, приказными дьяками по традиции приглашены были также столичные и провинциальные дворяне, стрелецкие головы, купцы и посадские старосты), оказался только жалким подобием тех действительно соборов-советов «со всей землей Русской», что собирал в свое время Иван Грозный. Фактически вопрос, ради которого был созван Земский собор в январе 1599 г., даже не обсуждался на его заседаниях. Анализируя сохранившиеся документы, исследователь сухо констатирует: все функции последнего Земского собора в России XVI века свелись к тому, что его участники выслушали текст утвердительной грамоты (заранее подготовленный канцелярией Бориса) и скрепили его своими подписями.[714] Причем с этого документа сразу сделали два списка (копии). Один отправили в государеву сокровищницу, а вот другой… Другой список новоиспеченный царь препоручил на «вечное хранение» не кому иному, как первому святому покровителю Московской державы — митрополиту Петру, нетленные мощи которого почивали в Успенском соборе Кремля. Для этого Борис пошел на неслыханное святотатство. Он приказал, сорвав вековые печати, вскрыть раку (гроб) святого митрополита. Туда, в гроб чудотворца, и вложил он собственными руками соборную грамоту, удостоверяющую его «всенародное» избрание на русский трон. Так, по словам очевидца, надеялся Годунов еще раз «утвердить свое имя».[715]

Но… несмотря на все эти «бесовские ухищрения»,[716] равно как и на все попытки с первых дней своего уже законного царствования прослыть повелителем добрым, справедливым (ради чего он и дал при вступлении на престол «тайный» обет не проливать человеческой крови в течение 15 лет), Борис не мог чувствовать и не чувствовал себя царем. Его снова мучили страх и неуверенность, о чем опять-таки свидетельствуют его современники. Вопреки идиллическим восторгам беллетриста Эдварда Радзинского, взахлеб убеждающего читателя, что, достигнув трона, Борис просто «обезумел от счастья — вчерашний потомок жалкого рода, а ныне владетель величайшего царства», приведем здесь еще одну цитату из записей дьяка Ивана Тимофеева, и пусть читатель сам сравнит психологическую глубину обоих высказываний… «Солгав приобрел себе (Годунов) сие великое и обширное царство», — писал дьяк, — а потому, «во дни царствования никакого счастья у него не было, а были только в членах его трепет и боязнь всех из-за величия сана».[717]

Да, так грезившаяся когда-то шапка Мономаха вдруг оказалась для Бориса не просто вельми тяжелой (если воспользоваться словами классика)… Должно быть она раскаленным обручем жгла ему голову, как ежечасно терзал душу ужас, понимание неотвратимости возмездия за совершенное зло. Сам клятвопреступник, убийца и вор, Годунов в каждом приближенном действительно мог видеть теперь лишь врага, тайного соперника или мстителя и вряд ли в своих подозрениях был далек от истины… Не случайно, пишет историк, уже в январе 1599 г. «в Польше и Ливонии стали циркулировать упорные слухи о том, что царь Борис убит своими подданными. Король Сигизмунд получил известия об этом сразу из двух источников. Из Орши ему сообщали, что Годунова убил „некий царек“. Из Вильны писали, что во время аудиенции в Кремлевском дворце Борис ударил посохом одного из Романовых, за что тот поколол его ножом».[718]

Да, он боялся, боялся люто, мучительно. Пытаясь хоть как-то избавиться от этого неотступного страха, Борис даже создал личную гвардию телохранителей, состоявшую исключительно из иностранцев — немцев, приехавших из Ливонии и Германии. Не доверяя своим, он отныне рассчитывал на полную преданность только этого отряда иностранных наемников, щедро наделяя их поместьями с русскими крестьянами-рабами.[719] (Пройдет еще совсем немного времени, и точно так же станет действовать победитель-преемник Годунова — Лжедмитрий I, целыми вотчинами раздавая русские земли полякам.) Но это не спасло его. Как не помогло ему и пышно расцветшее доносительство, которое он всячески поощрял, сделав главой сыскного ведомства своего родича — Семена Годунова. Причем дошло до того, что доносчиков-холопов стали возводить в дворянское достоинство и награждать их поместьями — прилюдно, на площади у Челобитного приказа… Как не помогли, наконец, первому «выборному» царю Борису и жестокое подавление уже начинавшихся, вспыхивавших то там, то здесь крестьянских волнений. (С особенным зверством было, например, подавлено восстание в Комарицкой волости, куда Годунов отправил татарскую конницу и учинил там настоящий погром: мужчин вешали за ноги, жгли и расстреливали из луков, женщин и детей топили, а оставшихся в живых продали в холопство.)

Ибо, подчеркнем еще раз, хотя благодаря гибкой, изворотливой политике ему и удалось на какое-то краткое время привлечь на свою сторону аристократию и дворянство, «сплотить верхи вокруг трона», однако «роковой для династии Годунова оказалась ненависть низов. Борис воздвиг свой трон на вулкане»,[720] и вулкан этот назывался — крепостное право.

Примечания:

6

Иванов В. Ф. Русская интеллигенция и масонство от Петра I до наших дней. — М., 1997. С. 484.

7

Соловьев Е. Л. Иоанн Грозный. — В кн.: Библиотека Флорентия Павленкова. Биографические повествования. — Челябинск, 1997. С. 108.

63

Письма русских государей. — М., 1848. Т. 1. С. 2–5.

64

Бестужев-Рюмин К. Указ. соч. С. 207.

65

ПСРЛ. Т. 4, ч. 1, вып. 3. С. 558.

66

Заметим, что это лишь для автора книги жена древнекиевского князя Игоря и правительница Руси княгиня Ольга, которую с официальным визитом принимал у себя в Константинополе даже император Византии Константин Багрянородный, стала вдруг «легендарной». В народе ее звали иначе — Ольга Мудрая…

67

Скрынников Р. Г. Указ. соч. М., 1980. С. 10.

68

Там же.

69

Похлебкин В. В. Указ. соч. С. 378.

70

Скрынников Р. Г. Указ. соч. С.11.

71

ПСРЛ.Т. 13. С. 424.

72

Хорошкевич А. Л. Указ. соч. С. 219.

635

Scriptores rerum polonicarum. — Т. XVIII. Cracoviae, 1885. P. 422. См. также Скрынников Р. Г. Борис Годунов. С. 29.

636

А «сокровища» эти, надобно сказать, были немалые. Конюший, «великий» и «ближний» боярин, наместник царства Казанского и Астраханского, наконец правитель, Годунов получал со всех своих владений около 100 000 рублей в год — «сумма по тому времени огромная и превышавшая доходы любого другого подданного». См.: Иловайский Д. И. Указ. соч. С. 350.

637

Скрынников Р. Г. Борис Годунов. С. 30; Валишевский К. Указ. соч. С. 20.

638

Там же. С. 32.

639

Годунов действительно очень надеялся на такой исход. Ирина несколько раз уже была беременна. Но все эти беременности кончались выкидышами. Не случайно вышеупомянутому Дж. Горсею кроме прочих наказов «лорд-правитель» дал особо секретное поручение найти в Англии и привезти в Россию знающего врача, а также хорошую акушерку для сестры… См.: Горсей Дж. Указ. соч. С. 98. См. также: Гамель И. Х. Англичане в России XVI–XVII вв. — СПб., 1865–1969. С. 114–115.

640

Иловайский Д. И. Указ. соч. С. 349.

641

Скрынников Р. Г. Указ. соч. С. 36, 43–44.

642

Скрынников Р. Г. Указ. соч. С. 34.

643

Валишевский К. Указ. соч. С. 14. См. также: Иловайский Д. И. Указ. соч. С. 353.

644

Скрынников Р. Г. Указ. соч. С. 34.

645

Валишевский К. Указ. соч. С. 14.

646

Иловайский Д. И. Указ. соч. С. 352.

647

Либерович С. Неполомицкий царевич. — СПб., 1904. С. 2.

648

Иловайский Д. И. Указ. соч. С. 354.

649

Там же.

650

Псковские летописи. М., 1955. Вып. 2. С. 264.

651

Иловайский Д. И. Указ. соч. С. 355.

652

В частности, Борис отдал неверный приказ сконцентрировать артиллерийский огонь только по городским стенам, а «по башням бити не давал».

653

Скрынников Р. Г. Указ. соч. С. 51. 432

654

Скрынников Р. Г. Указ. соч. С. 61–62.

655

Разрядная книга 1475–1598. — М. 1966. С. 443–444.

656

Скрынников Р. Г. Борис Годунов. С. 64.

657

Это же, возможно, обстоятельство дало основание царю Федору Ивановичу сказать свою знаменитую пророческую фразу о том, что «к утру под Москвой татар уже не будет»…

658

Иловайский Д. И. Указ. соч. С. 359

659

Скрынников Р. Г. Указ. соч. С. 64. Иловайский Д. И. Указ. соч. С. 359.

660

Скрынников Р. Г. Указ. соч. С 64.

661

Хотя г-н Радзинский не без гордости упоминает о том, что лично изучал это дело, хранящееся в историко-архивном институте Москвы, нелишне все же сказать, что материалы «розыска» Василия Шуйского опубликованы в Собрании государственных грамот и договоров. Часть II. М., 1819. См. также: Угличское следственное дело о смерти царевича Дмитрия 15 мая 1591 г. — М., 1913. Следовательно, познакомиться с этими материалами при желании может каждый.

662

Скрынников Р. Г. Указ. соч. С. 80.

663

О чем несколько раз весьма предусмотрительно упоминается в деле Шуйского. См.: Угличское следственное дело о смерти царевича Дмитрия 15 мая 1591 г. Часть II. — М., 1913. С. 11, 15,40,46.

664

И тогда понятно, почему «удивительно искренними», как пишет Р. Г. Скрынников, выглядят слова одной из трех женщин — кормилицы Арины Тучковой. «В присутствии царицы и Шуйского она назвала себя виновницей несчастья: „Она того не уберегла, как пришла на царевича болезнь черная… и он ножом покололся…“» — См: Скрынников Р. Г. Указ. соч. С. 78.

665

Иловайский Д. И. Указ. соч. С. 368–369. С этим мнением совпадает мнение К. Валишевского, который пишет, что в материалах следствия «недостает показаний главного свидетеля — царицы Марии; ее, оказывается, не допрашивали. Показания большинства других свидетелей чересчур согласны между собой и производят впечатление хорошо заученного урока. Очных ставок не делали, когда это было явно необходимо сделать, а в других случаях не допрашивали порознь, когда это послужило бы на пользу дела». См.: Валишевский К. Указ. соч. С. 39–40.

666

О которой упоминает и Р. Г. Скрынников, впрочем, не придавая ей особенного значения. См.: Скрынников Р. Г. Указ. соч. С. 74.

667

Горсей Дж. Указ. соч. С. 130. Кстати, Горсей рассказывает об этом не только в своих «Записках», но и в письме к лорду Берли, датированном 10 июля 1591 г.: «19 июня, — сообщал он, — случилось величайшее несчастье: юный князь 9-ти лет… был жестоко и изменнически убит; его горло было перерезано в присутствии его дорогой матери, императрицы; случились еще многие столь же необыкновенные дела… После чего произошли мятежи и бесчинства». См.: Лурье Я. С. Письма Джерома Горсея. // Ученые записки Ленинградского гос. университета. Серия истор. наук — Л., 1941. Выпуск № 8. С. 199–201.

668

См.: Собрание государственных грамот и договоров. Часть II. С. 300, З11.

669

Скрынников Р. Г. Борис Годунов. С. 19.

670

Скрынников Р. Г. Указ. соч. С. 20–22.

671

Скрынников Р. Г. Указ. соч. С. 20–22.

672

Скрынников Р. Г. Указ. соч. С. 23.

673

Археографический ежегодник за 1966 год. — М., 1968. С. 313.

674

Тихомиров М. И. Российское государство в XV–XVII вв. — М., 1973. С 83.

675

Никоновская летопись. С. 3–4.

676

Буссов К. Московская хроника. С. 80–81.

677

Российское законодательство X–XX вв. Т. 3. Акты Земских соборов. — М., 1985. С. 36–40.

678

Не случайно, уже будучи в монастыре, Ирина «тайно призывала к себе военнослужилых сотников и раздавала им деньги, чтобы они убеждали своих подчиненных в необходимости избрания Бориса». См.: Иловайский Д. И. Указ. соч., С. 372–373. См. также: Валишевский К. Указ. соч. С. 59.

679

Акты археографической экспедиции. Т. II. № 7. С. 16.

680

См.: Валишевский К. Указ. соч. С. 61.

681

Об этом сообщал очевидец тех событий — австрийский гонец Михаил Шиль. См.: Донесение M. Шиля о поездке в Москву (1598 г.). — М., 1875.С. 12.

682

Скрынников Р. Г. Указ. соч. С. 28.

683

Временник Ивана Тимофеева. С. 53.

684

Скрынников Р. Г. Борис Годунов. — М., 1978. С. 115.

685

Неизвестный московский летописец XVI века из музейного собрания ГБЛ. Публикация Буганова В. И., Корецкого В. И. — Записки ОРГБЛ. Выпуск 32. М., 1971. С. 159–160.

686

Кричали столь бесчинно и громко, что хотелось заткнуть уши — писал очевидец Иван Тимофеев. См.: Временник Ивана Тимофеева. С. 53–54.

687

Скрынников Р. Г. Указ. соч. С. 116.

688

Неизвестный московский летописец… С. 160.

689

Временник Ивана Тимофеева. С. 53.

690

Временник Ивана Тимофеева. С. 53–54.

691

Там же.

692

Скрынников Р. Г. Указ. соч. С. 116.

693

Сб. РИБ. Т. XIII. С. 15.

694

Так считает, например, уже известный читателю защитник Годунова — историк Р. Г. Скрынников. Обосновывая свою точку зрения, исследователь, в частности, указывает, что «непосредственный очевидец событий дьяк Иван Тимофеев, отнюдь не принадлежавший к числу его почитателей, ни словом не упомянул о насилиях со стороны приставов». Не говорит об этом также и другой весьма осведомленный современник — троицкий келарь Авраамий Палицын. См.: Скрынников Р. Г. Указ. соч. С. 116, 187.

695

Скрынников Р. Г. Указ. соч. С. 117. О торжественной встрече Годунова см. также: Иловайский Д. И. Указ. соч. С. 375.

696

Древняя российская вивлиофика. Часть VII. М., 1788. С. 8.

697

Скрынников Р. Г. Указ. соч. С. 117–120.

698

Скрынников Р. Г. Указ. соч. С. 122.

699

Временник Ивана Тимофеева. С. 223.

700

Не ждали еще и потому, что русская разведка в Крыму доносила: именно в это время хан готовил поход на Венгрию.

701

Скрынников Р. Г. Указ. соч. С. 123.

702

Временник Ивана Тимофеева. С. 224.

703

Валишевский К. Указ. соч. С. 65.

704

См: Временник Ивана Тимофеева. С. 224–225.

705

Неизвестный московский летописец… С. 161.

706

Временник Ивана Тимофеева. С. 224–225.

707

Там же. С. 225.

708

Скрынников Р. Г. Указ. соч. С. 123.

709

Как писал Иван Тимофеев, она состоялась «в пору жатвы», или тогда, когда миновали «два обращения луны» после Серпуховского похода, т. е., в конце июля — августе. См.: Временник. С. 225.

710

Временник С. 234–235.

711

Грамота, содержащая текст присяги, опубликована в собрании документов: Акты археографической экспедиции. Т. II. № 10. С. 61. И дается также в пересказе у Н. М. Карамзина в «Истории Государства Российского», т. XI. С. 7, примечание 5. Сомнительно допустить, что г-н Радзинский как писатель-историк не знаком с данными текстами…

712

Неизвестный московский летописец… С. 161.

713

Там же.

714

Скрынников Р. Г. Указ. соч. С. 129–130.

715

Временник Ивана Тимофеева. С. 243.

716

Там же.

717

Там же. С. 251.

718

Скрынников Р. Г. Указ. соч. С. 128.

719

См.: Иловайский Д. И. Указ. соч. С. 378.

720

Скрынников Р. Г. Указ. соч. С. 142.