Глава 10

РОЖДЕНИЕ ЛЕГЕНДЫ

Этой легенде дали жизнь тихие земные голоса. Один мальчик собирал лекарственные растения в монастырском саду. Низко нагибаясь, он вдыхал аромат иссопа и тимьяна и представлял, как он отнесет корзинку с растениями к двери, где дожидается старый монах-бенедиктинец, и при этом произнесет следующие слова, хотя до сих пор он не слишком высоко ставил свой поэтический дар: «Такой скромный подарок, отец мой, для такого великого ученого – если бы вы просто сидели здесь в тенистом зеленом саду, то все ученики вашей школы играли бы здесь под сенью яблонь. Все ваши смеющиеся ученики из счастливой школы. Отец мой, ты можешь сотворить книгу из одних только мыслей, пожалуйста, упрости эти слова и придай им форму, чтобы они стали похожи на поэму».

Этот мальчик вырос и написал-таки поэму, которую назвал «О садоводстве», и объяснил, что это весьма скромный подарок от Уольфрида Страбо почтенному аббату монастыря Святого Галла.

Далее Фредугис, занявший место Алкуина, прогуливался по песчаному берегу Луары и пытался припомнить мысли своего повелителя о «полях, где цветы дают жизнь растениям, которые лечат; где птицы хором поют свои утренние песни, прославляя Господа, который их создавал; где аромат цветущих яблонь вползает в монастырские обители, как память о собственном голосе, эхом отражавшемся от стен».

Эти тихие, нестройно звучавшие голоса тем не менее предвещали новую надежду и покой в умах людей; дети, толпой бегущие в школу в Туре; поток книг из скриптория, написанных ясным, четким шрифтом. Эти книги затем шли в Реймс и Рейхенау, где монахи рисовали более правдоподобные лики святых, расходились по полям Бретани и вершинам Астурии, где ремесленники работали с кузнечным горном и щипцами, чтобы изготовить новые светильники по образцу мавританских в Кордове – такое спокойствие в труде, такое всеобщее выражение веселья, радости были порождением тех быстро промелькнувших мирных лет.

В своих покоях в Орлеане, где была нарисована карта мира, деятельный Теодульф вспоминал Ротгейду, приносившую яблоки своему отцу и теперь «сиявшую во всем блеске своего царственного величия». В Сен-Дени на столбовой дороге, ведущей к безвестному, скрытому от людских глаз, заросшему Парижу, бывший лангобард Фардульф объявил, что гостиница-дворец, которую он выстроил в знак благодарности, ожидает прибытия Шарлеманя. Приготовленные для него спальные покои с кроватью, покрытой узорчатой шелковой тканью, выходили окнами на далекую Сену. Гостиница ждала его – неужели он не посетит ее снова в месяц сенокоса?

Чужестранец, направлявшийся в Ахен, обозревал эти речные долины и отзывался о них как о «цветущей Франции». Путнику они напоминали Флоренцию в Италии.

Невозможно ошибиться в оценке этих мнений. Страна жила в мире и спокойствии. В сознании подростка Уольфрида и простого путника одинаково отпечаталось то, что теперешнее состояние страны было делом рук Шарлеманя. Кого же еще? Можно ли было назвать хоть одну провинцию или епархию христианского мира, которая ему не подчинялась?

– Начиная с незапамятных времен, – вопрошал ирландский монах Дунгал, – был ли когда-нибудь в тех странах, которыми нынче владеют франки, король такой же сильный и мудрый, как он?

Все эти ораторы неосознанно выражают то, что происходит вокруг них. Какие бы надежды их ни вдохновляли, они чувствуют приближение конца язычества, а великое сообщество христиан простирает свои границы до самых аванпостов святой церкви. В душе достигается понимание происходящего, и этот процесс совершается сам собой без всякой помощи, кроме религии.

Вопреки любимому выражению Эйнгарда, который называл это возрождением Рима, очень немногие видели в происходящем что-то, имеющее отношение к Римской империи. Кое-кто туманно высказывался в том смысле, что был-де золотой период Ромула, когда закладывались основы новой империи. И конечно, слово «император» отчеканено на изящных монетах новой массы – подобно новой системе мер и весов. Большинство людей, созерцая расписанные стены церквей в Реймсе и Ингельхейме, вчитываясь в новые издания Библии, вспоминают царство короля Давида или Моисея, спасшего свой народ от гибели, переправившись через Красное море.

Как ни странно, произошло слияние душ монахов, никогда не покидавших своих обителей, и закаленных в боях ветеранов. Старые солдаты вспоминали, как после свержения Ирминсула все войско измучила жажда и как ее чудесным образом утолил хлынувший дождь. Разве на стенах аббатства во Фрицларе не были изображены два неизвестных воина в белоснежных одеждах, помогавшие христианским солдатам? Этих двоих монахи отождествляли со святыми Мартином и Дени. Чтобы достойным образом завершить наметившееся братание, солдаты запели припев, рожденный в Сигибурге, – как в оборонительном кольце христиан появились два щита, полыхавшие так, словно и на самом деле горели, до смерти напугавшие язычников.

Вот такие песни внуки солдата Керольда слушали в походных лагерях. Причиной такого божественного вмешательства в умы и мысли старых солдат мог быть только Шарлемань. Тот день, когда он упал с лошади и копье из его руки отлетело на 20 футов, был отмечен почти сверхъестественной смертью его врага, Готфрида, короля данов. Копье, вылетевшее из его руки, было знаком того, что оно ему больше не понадобится. И конечно, двойное затмение в небе, солнца и луны, предвещало смерть обоих его сыновей, Карла и Пипина.

Таким образом, еще при жизни Шарлеманя вокруг его личности формировался образ другого Шарлеманя, короля из легенды. И массивный Арнульфинг всячески потворствовал созданию этого мифа, что помогало собрать войско для похода в страну аваров и успокоить крестьян, охваченных паникой в пору нашествия чумы. Высокий и тучный, он ехал верхом во главе блестящей свиты герцогов, вельмож и епископов, и впереди него реяло знамя Иерусалима, а позади шествовал удивительный слон. Он пел вместе с певчими у алтаря и с пьянчугами в таверне. В нем сочетались могущественнейший монарх и ловкий комедиант, и это очень нравилось толпе.

И все же он не смог бы предвидеть последствия своего выступления в роли императора.

Будучи привязанным теперь к своему дворцу в Ахене, Шарлемань не слышал больше походных песен и чудесных историй о трапезах в монастырях. Из-за своей хромоты он носил длинную мантию, отороченную горностаем. Палку из яблоневого дерева сменил длинный посох с рукоятью, вырезанной из моржового бивня, подарок от фризийских охотников на тюленей.

Поднявшись на рассвете, он разрешал побрить себя и ожидал парикмахера, чтобы тот расчесал и пригладил ему седые усы. Теперь, когда его волосы стали совсем белыми, как у старого Штурма, Шарлемань отращивал их так, что они полностью закрывали уши и становились похожими на блестящий шлем, увенчанный хрупкой золотой диадемой.

В то утро, когда Шарлемань прослышал о горящих щитах, он сумел твердым шагом, превозмогая боль в суставах, пройти сквозь портьеры, закрывавшие вход в его покои.

Он поздоровался с Бурхардом и своим воспитанником Эйнгардом и узнал от них, что Арно прислал к нему христиан-хорватов, чтобы те присягнули на верность Шарлеманю, и что граф ожидает его с делами саксонского семейства.

Законники придавали большое значение этому судебному процессу по делу об убийстве почтенного вестфальца. В день рождения Витукинда этот пожилой сакс был окрещен. Несмотря на то что это был христианин и вдобавок дворянин, опоясанный мечом, его убили по ошибке, когда Карл, сын короля, штурмовал вестфальское укрепление. Тогда его сын не стал требовать компенсации за смерть отца, поклявшись в верности Карлу. До сих пор все шло хорошо. Однако в неразберихе последних кампаний в Саксонии этот отец семейства, свободный человек и вассал Карла был отправлен в ссылку, попав в сеть, увлекшую множество саксов на новые места в страну франков. И теперь трое его сыновей, высоких юношей, носивших оружие, подали иск о возвращении их родовых земель в Вестфалии, поскольку они являлись наследниками погибшего предка, владевшего этими землями.

Будучи саксами, они обратились в саксонский суд. Но были ли они ссыльными или свободными людьми? В архивах в Ахене они были записаны как ссыльные. Саксонский суд постановил, что «только по воле короля сосланный дворянин может вновь обрести право на владение своей собственностью».

Законники упорно обсуждали это дело, не находя ответа. Дворцовый граф с неохотой согласился на их обращение к королю, верховному повелителю.

Шарлемань посмотрел на трех юных саксов. Они стояли прямо, красные от возбуждения, и в их голубых глазах отражались трепет и ожидание. В их возрасте они знали его только как великого короля, изгнавшего пиратствующих норманнов из Вестфалии. Из них должны получиться отличные солдаты.

– Я даю согласие, – объявил Шарлемань. – Как верные слуги короля, они унаследуют эту собственность.

Бурхард, делая запись в своей книжке, пробормотал что-то вроде: «И как тысячи других саксов!»

Проходя мимо коленопреклоненных юношей, Шарлемань не мог удержаться, чтобы не взглянуть на их возбужденные лица. Затем он перевел взгляд на смуглых хорватов в белых войлочных плащах и с серебряными браслетами на руках. Они привезли ему грубо сделанный серебряный крест для процессий, и Шарлемань был рад, что Бурхард в качестве подарков для них выбрал более ценные золотые браслеты.

Он прошел сквозь толпу и, поднявшись на верхнюю площадку лестницы, стал слушать звон металлических часов, которые должны пробить час пополудни, и тогда он поведет всех в столовую, после чего, утолив голод, сможет наконец скинуть туфли, мантию, пояс и поспать часа два-три.

Тут появился курьер с посыльного судна на Рейне и доложил о пожаре, уничтожившем большой мост в Майнце – это массивное сооружение, способное вечно выдерживать разливы рек. Оказывается, пьяные бражники бросили свои факелы на деревянные балки вместо реки, и через три часа обугленные остатки моста рухнули в воду.

– Мы построим новый мост из камня, – отрывисто заявил Шарлемань.

Но когда он дремал после обеда, ему было не до сна. Он размышлял о том, как соединить каменной кладкой быки моста и как установить их на середине реки. Слишком сильным был напор воды.

Одна из весенних бурь оказалась настолько мощной, что повалила крытую колоннаду, укрывавшую Шарлеманя по пути в церковь. Его каменщики не умели скреплять камни вместе, как римляне, возводившие акведуки. Сколько времени им потребовалось, чтобы построить свой монументальный Рим? Эйнгард сказал, что четыре столетия. Это была чепуха, которую Алкуин уничтожил бы насмешкой в одно мгновение. Эти юнцы, выросшие в его дворце, говорили ему слова из книг, но не их смысл. Даже если эти слова были написаны новыми маленькими буквами, все равно они представляли собой всего лишь крошечные палочки, разложенные для костра. Разум сам должен схватывать суть слов и рождать понимание подобно тому, как пламя охватывает приготовленные палочки.

Однако если пришло понимание и разум поставил себе ясную и четкую задачу чего-нибудь достичь, то как это что-то может быть достигнуто, кроме как по воле Божьей?

Ни один законовед не мог ответить на этот вопрос. Все ждали ответа только от него. Бурхард ждал его слова, чтобы посадить новое семенное зерно, полученное из Африки; Арно прислал к нему хорватов. Сломанная колоннада, рухнувший мост, могилы умерших от чумы и мольбы тысяч их сыновей – все они ждали от него поддержки…

Когда он очнулся от своей дремоты, пажи, прислуживавшие в спальне, обнаружили его хромающим в своей голубой мантии в направлении лестницы, которая вела в церковь. Они отозвали Ротгейду из кружка сплетничавших дам, чтобы та сказала отцу, что в это время он должен занять свое место на троне и выслушать финансовые отчеты епископов из Тюрингии и ознакомиться с кодификацией[39] его решений по судебным делам.

В это вечернее время телесный огонь, который врачи называли лихорадкой, изнурял Шарлеманя и путал его мысли. Часто он всматривался в окружавшие его лица, вспоминая, что он должен делать. Бурхард убеждал его послать за единственным оставшимся в живых сыном от Хильдегарды. Но Людовик был в Испанской марке с аквитанским войском; его держали там обязанности. Шарлемань отпустил Бурхарда и не стал посылать за Людовиком.

Там на юге морская граница была объята огнем раздоров, набегов, грабежей. Флотилии сарацин постоянно нарушали мир, заключенный в Кордове. Испанские мавры объединились со своими африканскими собратьями; они вновь разорили Корсику и Сардинию, высадились на сушу в районе Никеи (Ниццы), у Нарбона и на побережье Тосканы. Крепости Льва III не могли передвигаться, чтобы дать отпор кораблям захватчиков. У Шарлеманя оставалась только одна надежда. У Сицилии был замечен византийский флот.

Если бы рука другого императора из Константинополя протянулась к нему, чтобы оказать помощь подобным образом, они вдвоем смогли бы обезопасить берега материка, даже потеряв при этом острова.

Шарлемань лелеял эту надежду. Он потерпел неудачу в спуске на воду сильных флотилий; его неуклюжие суда из невыдержанной древесины были рассеяны, словно порывами сильного шквала. Усевшись за серебряный стол, Шарлемань изучал план огромного города Константина. Конечно, здесь имелись обширные гавани, и арсенал, и скопление зданий, называвшееся университетом, где – как рассказывали его посланники – греки изготавливали неугасимое пламя – морской огонь, горевший на воде. Этот греческий огонь[40] мог уничтожить вражеские корабли.

Кто из его посланников был в Константинополе? Гуго, молодой граф из Тура, и епископ Амальгар. Гуго честно сообщил, что мирный договор не может быть подписан, потому что слабого Михаила отправил в ссылку более сильный воин по имени Арминиан. Никто не мог сказать с уверенностью, что знает политику этого Арминиана, если не считать, что последний с неодобрением относился к изображениям святых… Странно, что Ирина, такая расчетливая женщина, привязалась к священным образам… Шарлемань ждал возвращения Амальгара с подписанным мирным договором.

С потерей Карла и Пипина его все время одолевало беспокойство. Он всецело полагался на этих двух сильных сыновей. Теперь он трудился в одиночку, используя свой костяной посох, словно это был новый вид скипетра, медленно расхаживая с непокрытой головой по разрушенному коридору в ожидании вестей, которые облегчили бы его страдания.

Шарлемань считал недели до того дня, когда сможет наконец отложить в сторону свой посох, снять королевские одежды, оседлать коня и отправиться на охоту. Когда он сможет отправиться в Арденны со своими охотниками, проклятая лихорадка отпустит его, и он сможет спать до восхода солнца, когда тени от ветвей деревьев четко обрисуются на крыше его шатра у него над головой.

Но прежде в Ахене состоится благородное собрание сеньоров и определятся планы на будущий год.

Когда он сообщил об этом Бурхарду, коннетабль молча кивнул в знак согласия.

– Бернард должен приехать на собрание из Павии, Адальгард может подождать в Риме.

Его офицер согласился и мрачно добавил, что маркграф с Бретонской марки не может оставить своего поста из-за волнений среди бретонцев. Следует также исключить вельмож с Баскских гор и Гаскони – они дезертировали из войска в Аквитании.

При этих словах в пожилом короле пробудились воспоминания. 35 лет назад Роланд – страж Бретонской марки – вместе с войском пал от рук басков при Ронсевале, месте, о котором сейчас не говорили.

– Ты сказал, что баски дезертировали? – переспросил Шарлемань.

Резкий тон его голоса насторожил командующего вооруженными силами франков.

– Докладывают, всемогущий король, что они покинули знамя короля Людовика и исчезли в своих горах.

– Куда повел Людовик свое войско?

– По Эбро на Уэску.

Шарлемань это знал. От офицера он ждал только подтверждения. Лежавшая рядом с Сарагосой Уэска взбунтовалась.

В памяти Шарлеманя всплывали красные горы Испании – страны предательства и скрытой опасности – на фоне прозрачного голубого неба. Он ощущал жар палящего солнца на рассвете. Мысленно он оценивал беззаботность Людовика, его слепую веру в защиту Господа. Баски растворились в своих горах. И вновь он копался в своей памяти, прислушиваясь к предупреждению прославленного воина, Гильома Тулузского. Нависшие над дорогой пустынные вершины были знаком опасности, поэтому пастухи увели свои стада. Воспоминания пробудили дурные предчувствия.

У него остался только один сын. Все то, что он создал своим трудом, теперь зависело от жизни и здоровья Людовика, наследника. Оброненные горящие факелы уничтожили массивный и прочный мост через Рейн. Насколько более непрочной была власть над множеством людей!

– Господин коннетабль, – официальным тоном заявил Шарлемань, – немедленно передайте моему сыну Людовику мою волю и приказ: как можно скорее вернуться с берегов Эбро вместе со своим штандартом и вооруженными рекрутами.

Его память рыскала по долине реки Эбро, поднимаясь к двум перевалам, один из которых был опасен, а другой ничем не грозил. Бурхард, удивленный и внимательный, ждал, когда Шарлемань закончит говорить.

– Я хочу, чтобы его обратный маршрут пролегал мимо города Ургеля через Перхский перевал на его столицу Тулузу, а потом сюда.

– Мимо Ургеля и через Перхский перевал, – пробормотал Бурхард, привыкший повторять приказы. Он внимательно и с любопытством посмотрел на пожилого человека, который, казалось, о чем-то глубоко задумался. Добавит ли он еще что-нибудь?

Покручивая печатку на толстом пальце, Шарлемань очнулся от размышлений.

– Летнее собрание непременно будет праздничным, – медленно произнес он, – и светские вельможи и духовные лица явятся не для обсуждения важных вопросов, а для того, чтобы присягнуть на верность Людовику, моему сыну, как императору.

Наступило время, когда его сын должен получить корону. (Он ничего не сказал о том, чтобы пригласить Льва III на коронование Людовика.) Пусть господин сенешаль все приготовит для развлечения могущественных вельмож, сколько бы их ни было.

– Мы получили радостные вести с суши и с моря, – сообщил Шарлемань своим паладинам. – Никогда еще нашу страну и наш народ так не одаривал милостью Господь Бог. И теперь, в состоянии мира и покоя, в ореоле славы и с Божьей помощью, моему сыну следует получить титул императора и править вместе со мной, а после моей смерти стать единоличным императором.

Таким сильным было его предвкушение праздника, что паладины Шарлеманя, в свою очередь, ощутили радость и облегчение. Эйнгард сообщил врачам, и они были рады, что наконец-то больной человек призвал к себе своего сильного сына.

Один в своей спальне, той ночью Шарлемань считал оставшиеся недели и решил, что Людовик начнет свое путешествие в начале месяца сенокоса, а коронация состоится во время второго урожая. Затем, когда наступит месяц сбора винограда, в новолуние, он мог бы собрать своих охотников и отправиться в Арденны.

Тем летом легенда разрослась еще сильней. Где бы кавалькады вельмож ни заслоняли столбовые дороги, они устраивали праздник. Процессии монахов в капюшонах, спускаясь с холмов, пели молитвы во славу двух императоров. На всем пути от Орлеана, где к Людовику присоединился Теодульф, до Тионвилля народ веселился и праздновал, когда он проезжал мимо со своим войском. Однако, когда толпы людей бурно приветствовали Людовика, их крики в равной степени относились и к могущественному Шарлеманю в его знаменитой столице.

Это было удачное путешествие, говорили сеньоры из Прованса, потому что они благополучно перешли через Пиренеи, несмотря на западню, которую им устроили вероломные баски «по своему обыкновению».

Хоть он и уступал в росте своему родителю, тем не менее Людовик производил прекрасное впечатление. Он был широк в плечах, держался очень прямо и ревностно молился у святых гробниц. Его называли добрым, красивым и благочестивым.

Толпы людей заполнили долину Вюрма, и далекие холмы украсились шатрами. Шарлемань созвал всех епископов и аббатов; неделями он заставлял их держать совет, «чтобы решить все вопросы на благо империи». На аналое перед Хильдебальдом, прибывшим из Кельна, чтобы стать архикапелланом в Ахене, лежала большая Библия, сотворенная Алкуином.

Долго эти владыки церквей обсуждали новые законы, десятины и бенефиции, пока Шарлемань ожидал, сидя на походной скамеечке со своим посохом у церкви Девы Марии. Они выходили к нему сообщить свое мнение по тому или иному вопросу, а он резким голосом требовал от них большего:

– Вы перечислили пороки и недостатки моих подданных; теперь сопоставьте список ваших добрых дел… в ваших делах, которые вы ставите себе в заслугу, нет ни величия, ни достоинства… вы говорите о мире и согласии; покажите мне мирные соглашения, которые вы заключили с моими графами, обвинявшими вас во враждебном к ним отношении… поскольку после императора обязанность управлять людьми возложена на вас и на этих графов!

Не так скоро, но все же эти наместники церквей и монастырей достигли соглашений, удовлетворивших их императора. Слух об их дебатах дошел до фермеров и паломников на вечерней молитве.

Некоторые гости замечали, как нищие выставляют напоказ свои язвы в порталах дворца; бродяги крались вдоль стен и срезали кошельки. Проститутки приезжали в повозках вместе с торговцами из Павии и Пассау. Украсив себя лентами и фазаньими перьями, они прогуливались по внутренним дворикам, следя за мелькавшими горностаевыми мантиями и блеском перстней на руках. За серебряный солид или за обещанные полчаса страсти привратники пускали женщин внутрь. Коридорные слуги с усмешкой брали у них деньги, шепча при этом (естественно, за дополнительное вознаграждение), что пташки с самым красивым оперением гнездятся наверху в царских покоях.

Молодой король Бернард, приехавший из Италии вместе со своими четырьмя сестрами-подростками, не знал, где их разместить, поскольку в женских покоях стоял дым коромыслом, как в публичном доме. Шарлемань поселил девочек, своих внучек, у дочерей своих наложниц. Иногда он не мог вспомнить имена всех своих отпрысков. Вместе с маленькой Ротгейдой тон здесь задавала саксонская красавица Аделинда, мать Тьери, семилетнего мальчика, последнего ребенка Шарлеманя.

Обращаясь к Бернарду, старый император пробормотал, что его возведенные на трон сын и внук должны заботиться об этом нежном выводке детей.

Прибывший Людовик Благочестивый с презрением взирал на разодетых женщин, вспоминая при этом свою мать Хильдегарду. Он поселился вместе с Хильдебаль-дом, и его отец не возражал.

Шарлемань приветствовал сына со слезами радости на глазах, потому что теперь, по причине своей слабости, он легко плакал и смеялся. Его беспокойный взгляд, скользивший по лицам людей за спиной Людовика, с облегчением узнавал визигота Беру. Но героя-баска Санчо Волка не было в числе сторонников короля; Ротейн из Жиронны, который всегда нес штандарт, тоже не приехал.

Итак, все вероломные друзья и последователи покинули его сына. Людовика, радостно взиравшего на позолоченный купол церкви, это мало заботило. Однако верность – первое звено в цепи, связывавшей всех христиан. Без верности не могло быть ни доброй воли, ни честности. Сколько звеньев требовалось, чтобы сделать цепь прочной? Они тянулись, на море и на суше, от собранных урожаев до накопленных денег и заканчивались последним звеном – войском. Это последнее звено Шарлеманю никогда не удавалось как следует выковать, хотя он закалял его в крови своих отважных воинов, Роланда и Эрика, Герольда и Адульфа.

И вот теперь, сидя на троне спиной к западным окнам, он приветствовал своих вассалов, собравшихся в огромном зале. Когда до его слуха дошли произносимые шепотом плохие вести с побережья Кампаньи, он сообщил своим вассалам о достигнутом усилиями Адальгарда окончательном мире с последними из лангобардов, беневентанцами. Угроза со стороны сарацинских флотилий заставила объединиться для совместного отпора греков, лангобардов и франков. Когда граф с Востока доложил о давлении со стороны славян, Шарлемань возразил на это, что Гамбург отвоеван обратно. Даже с потерей Уэски сторожевые замки в Пиренеях стояли незыблемо, и в этом заслуга короля Людовика и Божьего провидения.

Ежедневно он внимательно вглядывался в мелькавшие перед ним лица, разыскивая среди них Амальгара, епископа, посланного в Константинополь, приезда которого ждали. Если бы Амальгар приехал и вручил ему мирный договор, подписанный другим императором, это стало бы добрым предзнаменованием для коронации Людовика.

К рассвету дня, назначенного для коронации, Амальгар так и не появился. Шарлемань, хромая, вышел из-за портьеры и, облегченно вздохнув, тяжело опустился на лавку, чтобы его побрили и причесали.

Небо над холмами, похоже, прояснилось. Шарлемань обратил на это внимание и произнес:

– Хороший знак. Разве не заканчивается вражда и не отступает голод? Никогда еще начало дня не отличалось таким миром и всеобщей любовью.

Затем, чувствуя, как железный нож гладит его подбородок, а костяной гребень расчесывает волосы на голове, он задремал. Ему исполнился 71 год, и болезнь отняла последний небольшой запас сил, оставшийся у него. Он превратился в маску, волнующий образ величия. Шаг за шагом он осуществлял привычный ритуал власти, поддерживаемый только собственной волей. Он не мог уже в мыслях отделять своих многочисленных внуков и собственных юных отпрысков от созданной им империи. Нужда в долговязом бастарде Тьери и его сознании соединялась с потребностью в приезде Амальгара…

Утром 11 сентября 813 года Шарлемань вошел в неф своей церкви, когда хор пел: «Христиане, верующие…» Шаг за шагом он продвигался мимо темных колонн к алтарю, сиявшему несметным количеством горевших свечей. Опираясь на сильное плечо сына, он не нуждался в посохе. Его голову венчала корона императора, а на груди висела тяжелая золотая цепь с королевскими знаками отличия. Насколько мог судить Шарлемань, на нем была мантия античных императоров.

Обратив на себя подобным образом внимание духовенства, стоявшего по обеим сторонам от него, и знати, толпившейся на галерее, Шарлемань возвышался среди них во всем своем величии. Он преклонил колени в молитве, затем, поднявшись, повернулся к алтарю, где покоилась вторая корона, и всем показалось, что перед ними энергичный человек, полный надежд и могущества. Когда он говорил о Людовике как об истинном сыне и верном слуге Господа, они проливали слезы радости. Когда он спросил, все ли согласны с тем, что он должен пожаловать корону империи своему сыну, королю Аквитании, все единогласно ответили, что это должно быть сделано «по воле Бога и в интересах империи».

Только когда Шарлемань обратился к сыну и спросил его, согласен ли тот возложить на себя обязанности правителя, его голос неожиданно дрогнул. Потребовав от сына защиты всех храмов и сострадания ко всем несчастным, Шарлемань продолжил:

– И будь во все времена милостив к своим сестрам, племянникам и племянницам, а также и к другим, кто одной с тобой крови.

Вновь он потребовал от сына, чтобы тот в этом поклялся, и Людовик дал клятву. После чего Шарлемань возложил корону на голову сына и произнес молитву:

– Благословен будь всемогущий Господь, позволивший мне дожить до этого дня и лицезреть моего сына на моем троне.

Толпа кричала:

– Да здравствует Людовик, император Август!

Хильдебальд приблизился к алтарю, чтобы отслужить мессу, и хор запел: «Приди Дух Святой…»

Для тех, кто наблюдал за ним в тот момент, Шарлемань воплощал в себе нечто большее, чем царское величие. Он стоял у алтаря, призывая всех молиться, словно апостол из давно ушедшей удивительной эпохи. Юный Бернард вышел вперед, чтобы пройти посвящение в качестве короля лангобардов.

Тот день стал настоящим праздником. В последующие дни знать, подвластная Шарлеманю, присягала на верность Людовику, своему второму императору, а Шарлемань осыпал сына богатейшими подарками. Никто, кроме Бурхарда и самого Шарлеманя, не вспомнил о том, что Амальгар так и не вернулся из Константинополя.

Однако все были удивлены, когда Шарлемань приказал сыну возвратиться в Аквитанию, где Людовика ждали его обязанности. «Затем, – объяснил хронист, – чтобы сам всемогущий император мог сохранить свой титул в обстановке привычных почестей».

Врачи вместе с Эйнгардом сильно расстроились, так как больной отец нуждался в поддержке сына. К тому же резиденция новоиспеченного императора находилась не так уж далеко, в Аквитании. Но похоже, Шарлемань даже представить себе не мог, что кто-то еще будет править вместе с ним в Ахене. Людовик подчинился и, не задавая вопросов, отбыл к себе домой.

Наступало полнолуние. Взошедшая луна стояла над стеной сосен и заливала светом битком набитый город, и в лунном свете река отливала серебром. По ночам из леса доносилось холодное дыхание осени. Шарлемань считал дни до того момента, когда он наконец отправится в лес верхом и там отдохнет.

Под лунным светом Ахен вернул себе привычный облик. С холмов исчезли шатры. После захода солнца редко где светились огни. В лесу, где сжигали листву, мелькали красные искры. Скот выгнали на сжатые поля. Шарлемань призвал к себе четырех охотников и поинтересовался о готовности лошадей и собак.

Врачи умоляли его не выезжать в холодную погоду. Он ответил, что не собирается в далекие Арденны, а отправится в охотничьи угодья неподалеку от Ахена. Он уведомил Бурхарда о том, что нужно будет исполнить. Просыпаясь по ночам, Шарлемань ощупью пробирался к свечам, горевшим в сокровищнице и кладовой. Какое-то время он смотрел на запечатанные сундуки. Затем разыскал молчаливую Ротгейду там, где она спала отдельно от остальных женщин, и просил ее позаботиться о мальчике Тьери, рожденном, как и она сама, вне брака.

Как-то ранним утром Шарлемань, небритый и без мантии, вошел в потайную дверь церкви Девы Марии. На нем была куртка из овчины и голубой плащ, и он чувствовал себя прекрасно. Помолившись, Шарлемань оглядел церковную утварь на алтаре и горевшие по его приказу светильники. Затем он вышел, чтобы созвать охотников.

«Невзирая на слабость по причине возраста, он отправился на охоту как обычно, – записал Эйнгард. – С охоты вблизи Ахена он вернулся примерно 1 ноября. В январе у него начался сильный жар, и он лег в постель. Он прописал себе пост, как обычно делал при температуре. Но при этом он страдал от боли в боку, которую греки называли плевритом; тем не менее он продолжал поститься, лишь изредка позволяя себе несколько глотков для поддержания сил. На седьмой день после начала болезни он причастился и умер в третьем часу утра на 72-м году жизни».

Шарлемань умер в январе 814 года. Прошло всего несколько дней, и из Константинополя прибыл епископ Амальгар, посланец императора, с подписанным договором о мире между двумя империями. Но Шарлеманя уже не было в живых, чтобы провести договор в жизнь и попытаться соединить вместе разделенные половины христианского господства.

С первого дня возникло ощущение чего-то необычного в смерти монарха, почти 46 лет управлявшего жизнями множества людей. Людовик, находившийся на юге, не мог принять на себя руководство. Шарлемань позабыл сообщить своим командирам, где он желает быть похороненным. Паладины посовещались и решили похоронить тело в пышных одеждах, со всеми королевскими регалиями, в мраморном саркофаге под алтарем базилики в Ахене, городе, который он построил. Кроме того, из дворца в похоронной процессии приняли участие только маленькие дети, которых привела Ротгейда.

Взволнованный импровизированными похоронами, народ в Ахене очень быстро припомнил предзнаменования конца – не так давно дрожавшая земля обрушила колоннаду Шарлеманя, и молния, ударившая в купол церкви Девы Марии, сшибла на землю позолоченный шар.

В приделе церкви люди показали Эйнгарду, как таинственным образом изменилась надпись на карнизе над нижним простенком. Из двух слов «Карл Вождь» красный цвет в титульном слове настолько выцвел, что его с трудом можно было разобрать. И Эйнгард вслед за этим припомнил, как несколько лет тому назад, в год солнечного затмения, огненный шар прочертил небо и вышиб копье из руки Шарлеманя, – это предвещало близкий конец его царствования.

Такие предзнаменования могли означать только одно – десница Божья обрушилась на Франкское государство. Что за этим последует, если не какие-то перемены в их мире? Таким образом, к распространившемуся ощущению потери добавился страх за самих себя, лишенных Шарлеманевой защиты. В деревнях рождались утешительные слухи, что на самом деле король не умер, а спит в своей гробнице и проснется, когда придет беда. Тем не менее толпы напуганных мужчин и женщин бросали свои дома и искали спасения в монастырях. Такое смятение среди населения вызвало бы гнев у живого Шарлеманя.

Молодой император Людовик, приехавший наконец из Аквитании, показал себя добросовестным и набожным до фанатизма. Он аккуратно выполнил все указания отца по поводу распределения дворцовых сокровищ. В то же самое время он назначил четырех судей, чтобы те удалили из дворцовых покоев компанию привилегированных женщин и нахлебников. Нищих и падких на деньги привратников выгнали из порталов дворца, а фокусников, жонглеров и танцующих медведей, как творения дьявола, отлучили от церкви.

Людовик приказал воздвигнуть над гробницей золоченую арку со словами:

ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ ТЕЛО КАРЛА,

ВЕЛИКОГО И НАБОЖНОГО ИМПЕРАТОРА,

КОТОРЫЙ ДОБЛЕСТНО РАСШИРИЛ

КОРОЛЕВСТВО ФРАНКОВ

Однако очень скоро наступили перемены. Людовик Благочестивый считал себя преданным церкви наследником римских императоров. Управляя с благотворной терпимостью, он заставлял себя слушать и принял титул императора Августа, которым его отец избегал пользоваться. Во дворце в Ингельхейме он приказал расписать стены, изобразив на них победные сражения Карла Молота, закладку городов Рима и Константинополя и коронование своего отца.

Людовик ревностно взялся помогать церквям и храмам, но при этом он не ездил по провинциям и побережьям. Люди в основном знали его только по имени и были вынуждены искать защиты и помощи у местных сеньоров. В отсутствие магии имени Шарлеманя они в своей преданности склонялись больше к графам и герцогам. Те, в свою очередь, становились более независимыми по отношению к императору в Ахене.

В семье Людовик добросовестно заботился о детях, незаконнорожденных отпрысках Шарлеманя. (Многие из них, повзрослев, стали знаменитыми, например хронист Нитгард или настоятель монастыря Тьери.) Хотя в Италии Бернард, упрямый, как его дед в этом возрасте, восстал против своего дяди-императора, и Теодульф, человек с воображением, присоединился к мятежу, потопленному в крови.

У Людовика Благочестивого не хватало сил, чтобы держать под контролем постоянно меняющуюся обстановку в своих владениях, и он, последовав примеру своих предков, разделил их между тремя сыновьями. В этом случае они пережили своего отца, и между ними разгорелась борьба за власть. Один поэт так описал их битву при Фонтенуа в 841 году:

Здесь слышен клич войны,
А там идет жестокий бой,
И брат идет на брата…
До боя схоронив былую доброту.

Людовик был религиозен. Но религия едва ли могла сплотить зарождавшуюся империю христиан. Ее выходили такие личности, как Карл Молот и Пипин Короткий. Далее ее привел в порядок и расширил Шарлемань. Без него, в отсутствие национальной основы и прочных устойчивых порядков, империя прекратила свое существование.

Как это ни странно, но Людовик был первым, кто назвал себя римским императором тогда, когда западная империя распадалась и начинался хаос феодальной Европы. Неожиданно Рейн перестал быть мощной водной артерией и превратился в непреодолимую преграду между народами, говорившими на германских диалектах к северу и востоку от Рейна, и народами Западной Франции и Аквитании, говорившими на романских диалектах, – другими словами, между будущими Германией и Францией. Коридор Шарлеманя, ведший с франкских равнин через Альпы в Италию, затерялся в феодальной неразберихе, если не считать призрачной Лотарингии. Лангобардские равнины вновь стали дорогой завоеваний, а отдельные города окружали себя высокими стенами и управлялись собственными герцогами и торговыми гильдиями, чтобы стать Миланом, Флоренцией, Феррарой. А венецианцы на острове Риальто искали счастья на море.

В других местах после раскола империи Шарлеманя феодальные вассалы держались за свои земельные владения – феоды, а монастыри – за свои бенефиции. Скоро они бросят вызов централизованной королевской власти. Католический Рим, неспособный призвать на подмогу со стороны армию Пипина или Шарлеманя, неумолимо погружался в пучину слабости. Отдельные участки пограничных областей империи Каролингов преобразовались в новые общины на севере христианской Испании и на Дунае, где в недалеком будущем на месте Восточной марки возникнет Австрия.

Но пока что короткая династия Каролингов терпела неудачу, а зарождавшаяся империя умирала – кое-что еще выжило и пошло незамеченным и почти нигде не зафиксированным. Каролингское возрождение продолжалось.

Это хрупкое наследие, состоявшее из знаний и надежды, выдержало падение власти и многочисленные войны. Школа Шарлеманя, содружество умов Алкуина, песни Ангильберта, открытые суды Теодульфа и пустившие прочные корни церкви были первыми ласточками в деле пробуждения народов. Церковь в Ахене, дворец в Ингельхейме, братство Сен-Дени приобретали новый блеск и славу. Пояс храмов Шарлеманя, протянувшийся от Бремена до Тортосы, был не полностью разрушен.

Великолепные григорианские песнопения, священные символы и требники, новая Библия Алкуина – все они рождались в тишине монастырей и оттуда выходили в свет. В скрипториях продолжали переписывать книги четким каролингским письмом. Стихи Вергилия и картины мира блаженного Августина овладевали умами все большего количества необразованных людей. Книги, переходившие из монастырей и дворцов в церковные школы, сохранились во время вражеских нашествий, так как для варваров они не представляли никакой ценности и к тому же плохо горели. Книги путешествовали вместе с монахами в глубь страны, в горы, на остров Рейхенау, и к Боденскому озеру, где художники совершенствовали свое мастерство в иллюминировании[41].

Каролингское письмо проникло в Италию и дошло до монастыря Монте-Кассино. В англосаксонской Англии король Уэссекса Альфред Великий, не щадя сил, пытался сохранить зачатки своей культуры с помощью переписывания книг и с этой целью посылал в страну франков за учителями вроде Джона Сакса.

К тому времени воспоминания о настоящем Шарлемане стали покрываться дымкой. В последний раз они увидели свет, когда Гном Эйнгард удалился в монастырь бенедиктинцев, который обогатил священными реликвиями, приобретенными им в Риме во время своих странствий. Там Эйнгард с любовью написал биографию своего великого короля и товарища – Vita Caroli – «Жизнь Карла». Однако к его человеческому облику Гном добавил ностальгические черточки в совокупности с некоторыми отличительными чертами другого героя его воображения, Цезаря Августа.

К этому времени, спустя 12 лет после своей смерти, Шарлемань начал принимать облик короля из легенды. Память о его страсти к женщинам не прошла бесследно. Один скромный монах создал образ Шарлеманя как сластолюбца. Он живописал, как король франков завлек в свой дворец одну непорочную деву по имени Амальберга, а теперь за свой поступок испытывал муки в чистилище. Но этот одинокий голос тонул в хоре хвалебных песен, народных сказок и монашеских жизнеописаний деяний сына Пипина Короткого.

Так благодаря таинственному процессу алхимии человеческого воображения Шарлемань стал легендарным героем. И этот образ родился не в дворцовых хрониках и не в повествованиях любивших его франков. Его образ рождался из-под пера тех, кто писал, рассказывал или пел о нем в новых сообществах Западной Европы. Шарлемань стал, если можно так выразиться, величайшим монархом всего человечества.

Вскоре после Эйнгарда ученый поэт Уольфрид Страбо написал предисловие к опусу «Жизнь Карла» вышеупомянутого летописца. И, несмотря на то что Страбо, похоже, были известны факты жизнедеятельности покойного короля, «прославленного императора Карла», все равно из-под его пера вышел образ величайшего монарха в жизни всего человечества.

«В золотой век своего правления он вытащил королевство из пучины мрака и невежества (если можно употребить такое выражение), когда Господь дал ему в руки свет знаний, недоступных нашему первобытному состоянию. Но теперь у людей появились другие интересы, и свет мудрости, недоступный большинству из них, постепенно угасал».

Может быть, и не стоит удивляться тому, что деяния Шарлеманя столь преувеличены. Тем не менее достойно изумления, что в легенде он превратился в того, кем никогда не был при жизни.

Подлинный Арнульфинг был достаточно высокого роста и необычайно волевой, очень целеустремленный и прекрасно разбирался в людях. Однако с течением времени призрак легендарного Шарлеманя изменил свою внешность. Он стал превышать других мужчин чуть ли не на голову и одним своим взглядом нагонять ужас на язычников и других врагов. Он сменил национальное платье франков на имперские одежды и стал носить корону, отправляясь на охоту. Своим гневом он вгонял слушателей в молчание. Воспоминания о трагедии в Ронсевале затмевали солнце и нагоняли мрак.

При жизни могучий франк вряд ли представлял собой человека, занимающего высокое положение. Его легендарный образ, к которому добавили что-то от себя монахи и всяческие летописцы, приобрел волшебные черты. Он стал мудрейшим и всемогущим. Длинная борода прибавляла достоинства этому aureus Carolus – прославленному Карлу. Естественно, тело в гробнице в Ахене соответствовало легенде. «Там Шарлемань сидел выпрямившись. На коленях у него лежал огромный том Евангелия, а лицо его было обращено к дворцовому порталу. Поскольку он не был мертв, борода продолжала расти и пробивалась даже сквозь трещины в брусчатке».

Примерно в 885 году почтенный монах из монастыря Святого Галла написал свою рукопись Gesta Caroli – «Деяния Карла», чтобы поведать своим беззубым ртом о великих делах, совершавшихся во времена «золотой империи прославленного Карла». Наслушавшись песен старых ветеранов, добропорядочные монахи начинали сочинять всяческие пикантные подробности биографии истинного, земного и «очень коварного Карла». Но в мыслях этого монаха великий король стал даже «железным Карлом», чьи подданные «воздавали ему должное как великому королю».

Так, в памяти монахов непобедимый Шарлемань правил воинственным народом в течение почти целого столетия мира и покоя. В этом и состоит удивительная метаморфоза Арнульфинга – весьма заурядного полководца, который тем не менее сражался, имея войско не слишком воинственного народа, в течение почти двух десятков лет.

Шарлемань не успел еще успокоиться в своем гробу, как норманны вновь нарушили морские границы. Вверх по течению Рейна, Сены и Луары их флотилии совершали налеты на города. Армии больше не существовало, чтобы отбить нападение. В начале 845 года внук Шарлеманя беспомощно отсиживался со своими сеньорами и рекрутами, отказавшимися сражаться с воинственными захватчиками, а норманны в то время увели в плен 1100 жителей деревень по реке Сене.

Потомок Годфрида поднялся вверх по Луаре на своих длинных ладьях. При этом он ограбил и сжег Тур. Орлеан Теодульфа пал перед морскими пиратами. В аббатстве Сен-Дени пираты взломали гробницы Арнульфингов, чтобы поживиться королевскими регалиями. Поднявшись вверх по Маасу, они повернули к Ахену и сожгли церковь Девы Марии. В перерывах между набегами они строили для себя зимние поселения на побережье.

Победоносные флотилии данов и норманнов добирались аж до самой Испании, ну а западное Средиземноморье было в руках мусульманских флотилий из Андалусии и Северной Африки. Используя острова как стоянки, воинственные мусульмане (Аббасиды вступали в союз с Омейядами) захватили сухопутный коридор в Италию. После захвата Мальты они расположились по побережью Сицилии рядом с Палермо, захватив плацдарм у Салерно с целью вторгнуться в Адриатику и использовать побережье для захвата Рима.

Религиозный фанатизм заставлял мусульман бросаться в бой, но помимо этого арабские флотоводцы водили свои эскадры с большим мастерством. Один из них в 837 году на Сицилии применил греческий огонь против византийского флота, использовав новые устройства для бомбометания. Он добился своей цели и заставил византийский флот покинуть акваторию.

В Риме очередной папа римский Лев выстроил защитную стену вокруг храма Святого Петра. Арабские всадники поднялись вверх по течению Вольтурно и атаковали горные вершины Монте-Кассино. Им оказывали очень слабое сопротивление. У разбросанных потомков Каролингов не хватало кораблей, у римских пап не было войска; Беневент заботился только о том, чтобы защищать себя, боевые корабли венецианцев предпринимали жалкие попытки для защиты острова Риальто; византийский флот прилагал немыслимые усилия, чтобы сохранить свои торговые пути.

Сам Константинополь, вместо того чтобы объединиться с западным христианским миром, впал в глубокую изоляцию. Флотилии с рек Руси, ведомые варягами, не раз грабили пышный и великолепный город, а могучие болгары господствовали на Балканах и на побережье Далмации.

За Болгарией лежала «великая восточная равнина». Свирепые мадьяры поднимались вверх по течению Дуная и захватывали долины Баварии; их конница вломилась в Восточную марку Шарлеманя, обошла стороной острова Венеции и безнадежно отдалила друг от друга разоренный Ахен и осажденный Константинополь. Торговые пути не пролегали более по стране франков, как это было при прежних Арнульфингах.

И снова боровшиеся за выживание франки оказались предоставленными сами себе. Началась страшная миграция. Люди уезжали с побережья, с берегов рек, бросали долины, славившиеся своим плодородием. Они искали безопасности в горах и шли на восток. Беженцы забирали свои стада, переводили через Рейн и прятали в глуши Саксонии. В поисках убежища в горных замках сильных, властных сеньоров они опять теряли торговые морские пути.

Наступила всеобщая апатия. Городская жизнь зачахла повсеместно, кроме Северной Италии (бывшей Ломбардии). Говорили, что в Риме в промежуток с 870 по 1000 год не построили ни одного нового здания и не отремонтировали ни одного старого. Остров Париж был осажден и методично разграблен воинственными норманнами. И некому больше было защитить христиан. Монашеские обители, в которых едва теплилась жизнь, надеялись обрести спасение только после смерти. В этой всеобщей неразберихе казалось, что знакомый мир движется к своему концу, который должен наступить в год 1000-й от Рождества Христова.

В этот период бездействия и междуцарствия память о Шарлемане померкла и изменилась. Образ «неутомимого короля», который никогда не отчаивался, превратился в образ владыки христиан, охранявшего свой народ. Если прибегнуть к аналогии, его век можно сравнить с веком просвещенного мира и спокойствия.

Более того, путем какой-то трансформации желаний и стремлений имя Шарлеманя вселило надежду в весь просвещенный христианский народ. По мере увеличения его страданий росли его вера и надежда.

Подошел к концу IX век, и что-то необычайное произошло с памятью о Шарлемане. Шла гражданская война, периодически совершали набеги варвары, и в результате большая часть его родины, начиная от Луары и заканчивая Рейном, была разорена. И потому очень мало сохранилось записей, построек, традиционных обрядов. Наставники и «монахи в капюшонах» бежали из древних римских городов на восток. По иронии судьбы, множество франкских дворян пересекали Рейн и обосновывались в прежней Саксонии, которая более не представляла собой опасности. Монастырские обители старой Восточной марки от Фульды до монастыря Святого Галла превратились в новые центры выживания.

Этот исход оказал решающее воздействие на воспоминания о Шарлемане. В памяти большинства людей стерлись черты реально существовавшего человека. Вместе с переселенцами на новые территории прибывали сказки о легендарном короле. Драгоценные книги и реликвии, вывезенные из опасной долины Рейна, где-нибудь в другом месте становились свидетельством идеализированного образа владыки христиан.

В течение жизни последующих бедствующих поколений о Шарлемане мало писали. Воспоминания о нем жили, если можно так выразиться, подспудно. Но они сохранились, переходя из поколения в поколение вместе с охотничьими байками и песнями. Монахи в Фульде, наблюдая за звездами, называли Большую Медведицу Karl swagen – «Телегой Карла». Владельцы постоялых дворов в Пиренеях показывали каменный крест и утверждали, что он принадлежал Шарлеманю. Охотники в Альпах рассказывали о том, как появился белый олень, чтобы указать Шарлеманю путь на восток.

В Венеции, которую он пытался покорить, в памяти людей он стал святым пророком, охраняющим город. Венецианцы рассказывали, что Шарлемань, проезжая в тех местах, остановился, метнул тяжелое копье в зеленую пучину вод и заявил:

– Так же верно, как то, что никто из нас не увидит больше этого копья, так и ваших врагов всегда будет поражать гнев Господень.

Распространившаяся подобным образом благодаря рассказчикам легенд память о Шарлемане пустила корни во многих землях. Пересаженная на другую почву, она начала склоняться к образу щедрого великодушного монарха, владыки мира. В Саксонии, ставшей средоточием германской мощи, она претерпела довольно своеобразные изменения. Тевтоны в X веке, похоже, вспоминали о нем в первую очередь как о создателе законов, а уже потом как о короле-миссионере, принесшем им христианство. Разве не доказывали это его многочисленные замечательные деревянные церкви?

Разве не свидетельствовали украшенные цветными рисунками книги, золотые изделия и редкие резные изображения на кости о величии его правления? Когда восточные германцы стали оказывать настоящее сопротивление норманнам и венграм, их новые короли, Оттоны, выросли в Саксонии со смешанными представлениями о Шарлемане. Они не могли считать его полностью своим, но и обойтись без него они тоже не могли. Поэтому они признали его первым императором их Тевтонской империи. Оттон I копировал празднества Шарлеманя и сам себя короновал в отстроенной церкви в Ахене. Более того, затем он добился коронации не где-нибудь, а в далеком Риме, как возродитель, после Шарлеманя, Римской империи. (Чего, кстати, Шарлемань и не пытался сделать.)

Признав Шарлеманя монархом-миссионером и почтив его как основателя их «империи» (которая впоследствии приобрела бессмысленное название Священной Римской империи), германцы стали считать его святым, поддерживавшим связь с Небесами, с помощью архангела Гавриила в качестве посланца.

К тому времени легендарный Шарлемань приобрел настоящую мощь и силу в умах людей.

Мир, испытавший немало потрясений, тем не менее не рухнул в 1000 году. Христианская Европа обрела новую живучесть, а легендарный Шарлемань также обрел новую сущность.

Подобно невидимому року, он сопровождал паломников в их путешествии к гробницам, по всем маршрутам пилигримов, на которых монастыри и постоялые дворы желали получить мзду с помощью чудес и священных реликвий. Какое еще чудо могло возбудить подобные толпы, если не владыка христиан, проповедующий истину? Какая реликвия могла быть более желанной, чем клочок письма, написанный рукой самого Шарлеманя, или обрывок его одежды?

Проход через Пиренеи получил название «дороги франков». (На самом деле этот путь паломников не пролегал через довольно неглубокое ущелье, называвшееся Ронсевалем.) Каждая походная стоянка лихорадочно оживляла в памяти образ Шарлеманя как самого непорочного паломника и самого могущественного монарха на всем пути от самого берега наводящего ужас океана и до самой гробницы святого Иакова Компостельского. Разве не был там Шарлемань, когда освободил Испанию, исключая Сарагосу, от язычников сарацин? Правда, этот великий путешественник не смог пересечь океан. (Воспоминание о том, что океан преградил ему путь, надолго отложилось в памяти людей.)

На дорогах Бургундии в церквях лелеяли бесценные реликвии – капли крови Господней, дарованной Шарлеманю, как утверждали монахи, патриархом Иерусалима. (Сомнительно все же, что Шарлемань сам побывал в Иерусалиме, но похоже, он путешествовал в Константинополь, чтобы попросить совета у повелителя Востока, как защитить себя от язычников.)

Когда поэты Прованса слагали песни, они услаждали своих слушателей рассказами о деяниях Шарлеманя, владыки христиан и воина Господа. И их аудитория требовала все больше рассказов о нем. На острове Париж с восторгом повествовали о том, как Шарлемань вершил суд на скале Монпарнас и освящал церковь Святой Женевьевы.

Когда эти песни переросли в великие гимны обновленной Франции, Шарлемань предстал в них в образе счастливого монарха самой прекрасной страны на свете – «единственный великий король Франции». Разве не был он предан добродетельному святому Дени с самого детства? Всю свою жизнь он трудился на благо прекрасной Франции. Во время его правления все считали, что границы милой Франции распространяются далеко за пределы мрачных Арденн, заснеженных перевалов Альп и до страны гуннов, далеких Карпат.

С зарождением феодализма образ Шарлеманя приобрел все черты феодального монарха. Ему служили могущественные вассалы – 20 герцогов прислуживали за его столом. Четыре короля выполняли его приказания, и сам папа римский служил для него благодарственную мессу. Однако при коронации его сына Людовика произошло нечто непредвиденное, что дало возможность историкам припомнить подробности коронации в Ахене. К великому гневу Шарлеманя, Людовик испугался возложить на себя корону!

С наступлением эпохи рыцарства и прославлением доблести турнирных сражений образ Шарлеманя как отважного воина милой сердцу Франции легко уложился в этот новый образец. Человек, бывший в реальной жизни таким превосходным стратегом и главной движущей силой целых народов, предстал в образе короля-воина нового типа, способного разрубить вооруженного врага от шлема до седла одним ударом меча. Человек, который старался не позволять своим франкам бросаться в бой очертя голову, теперь решал исход сражений молниеносной атакой конных улан. Его железный палаш, о котором записки тех дней упоминают только во время торжественных церемоний, также приобрел новую индивидуальность. Палаш, получивший прозвище Шутник, был выкован из лучшей стали, и, по слухам, в его рукояти хранилась драгоценнейшая из всех реликвий – кусочек Священного копья. Поскольку менестрели этой более поздней эпохи много внимания уделяли любовным делам своих героев, то Шарлемань не избежал этой участи. О нем слагали баллады, в которых рассказывалось о том, как он совершал подвиги во славу прекрасной дамы, которая обычно оказывалась дочерью сарацинского монарха из Испании, отвергшего дьявольскую веру в Магомета и обращенного Шарлеманем в христианство. Его гарем сладострастных дочерей в итоге растворился в образе единственной и неповторимой добродетельной красавицы Беллисенты, у которой кожа была лилейно-белой, а губы алыми, как роза.

Ничто из того, что волновало общественное мнение, не противоречило образу «первого короля Франции, коронованного Господом под звуки пения ангелов». Даже достигнув, мягко говоря, «преклонного возраста» в 200 лет, Шарлемань встает со своего трона из слоновой кости, собирает всю свою оставшуюся силу и спешит на помощь с боевым кличем: «Бароны Франции – к оружию и по коням!» Матери в своих домах утешали детей в нужде и лишениях, повторяя: «Когда Шарлемань замечал, как нам тяжело живется, слезы текли из его глаз, стекали по длинному носу, вниз по белой бороде и падали на шею его коня».

Воображение французской нации заботливо требовало от Шарлеманя собственной легенды. В то же самое время менялся и внешний вид спящего в гробнице в Ахене, чтобы соответствовать легенде. «С золотой диадемы на его лицо опустилась вуаль. Его левая рука, затянутая в перчатку, держала на коленях том Евангелия в позолоченном переплете, а правая рука сжимала вертикально стоявший обнаженный меч, который отныне и навеки был обнажен против его врагов».

Этот призрачный образ Арнульфинга очень скоро стал доступен взорам всех желающих. Иллюстраторы рукописей, рассказывавших его легенду, изображали его в тот момент, «когда Шарлеманя будил ото сна святой Иаков или когда он ехал в Константинополь; затянутый в пышные одежды, он носил королевские знаки отличия – на плечах у него была бархатная мантия, подбитая горностаем, а в руках Шарлемань держал скипетр и державу». Ювелиры изготовили ковчеги для его мощей и личных вещей (тело Шарлеманя было эксгумировано для того, чтобы надеть на него, в числе прочих вещей, мантию из пурпурного византийского шелка, украшенную вышитыми слонами). Когда витражное стекло добавило роскоши храмам, паства смогла лицезреть сказочного Шарлеманя.

Ко всем этим убедительным картинам вскоре добавилась еще и биография. Один монах из Шалона, желая почтить своего святого покровителя Иакова Компостельского, на основе всех этих легенд создал поистине удивительный образ Шарлеманя для просвещения будущих поколений.

Со всем этим образ Шарлеманя, по истечении более трех столетий, превратился в образ монарха иллюзорного мира, где выполнялись все желания, где норманнов сбрасывали в море, и сарацины изгонялись из христианского мира, и Господь помогал всем страждущим.

Возможно, только в такой век растущей веры и жизненной силы легенда могла оставить свой след в королевских дворах, национальных учреждениях, законах и монастырской жизни, а также в популярной литературе и искусстве. Но легендарному Шарлеманю это удалось.

Реальная тайна его жизни бросала тень на средневековую Европу. Что в действительности представляла собой империя Шарлеманя? Была ли она христианской империей? Церковники оспаривали это. Была ли она Римской империей? Папский двор отстаивал эту точку зрения, утверждая, что она сохранила в неприкосновенности ту власть, благодаря которой Лев III короновал Шарлеманя императором в Риме. Была ли она Франкской империей? Новоиспеченные германские монархи заявляли, что Шарлемань основал их Германскую империю. Один из них замыслил канонизировать могучего франка с тем, чтобы заложить основы культа Шарлеманя. Все три концепции отрицались французами, считавшими его своим первым королем.

Так начались долгие диспуты по поводу власти и господства в Западной христианской Европе, которую Шарлемань тщетно пытался объединить. Монархи Священной Римской империи – которая никогда не объединяла Европу – вспоминали Шарлеманя. Фридрих Барбаросса полагал деяния короля франков прецедентами своих собственных амбиций; Фридрих II возобновил эксгумацию скелета, чтобы обернуть новую мантию поверх савана со слонами, а в наш современный век Наполеон Бонапарт, именовавший себя императором Франции, обращался к памяти Шарлеманя, «нашего предшественника». Но все это укладывается в рамки истории, но не легенды.

Легенда отказывалась умирать. Ее не могли отнести к определенному месту. В Ахене рассказывали, что в день смерти Шарлеманя церковные колокола звонили сами по себе, без участия человеческих рук. В горах Баварии рассказывали, что Шарлемань ожидает там в пещере. В Рейнской области рассказывали, что, когда борода Шарлеманя три раза обовьется вокруг его гробницы, наступит конец света.

Когда христиане в Испании начали свою долгую борьбу за освобождение с халифами Кордовы, их менестрели поведали о том, как Шарлемань шел до них тем же путем вместе с Роландом. Память о его паладинах трансформировалась в воспоминания о 12 пэрах, героях других легенд, теперь верно служивших Шарлеманю. Среди них были Оливер, дан Огир, отважный герцог Нейм из Баварии и доблестный архиепископ Тэрпин.

Когда гасконцы и жители Прованса отправлялись на эту войну, они ехали под знаменем Шарлеманя – штандартом Иерусалима, – ставшим орифламмой[42] Франции. Вместе с ними «Песнь о Роланде» принимала осязаемую форму, воплощая тему мужества и смерти.

Когда мужчины на Западе покидали свои дома, чтобы отправиться в 1-й Крестовый поход, они ощущали духовный подъем, в них жило чувство открывавшихся перед ними новых горизонтов, чего не было со времен Шарлеманя.

Для крестоносцев на море и на суше менестрели исполняли баллады о том, как до них Шарлемань отобрал Иерусалим у сарацина Харуна. Они пели о том, как он путешествовал в Иерусалим, на землю апостолов, чтобы самому защищать Гроб Господень.

Так образ Шарлеманя завладел умами большей части человечества, призывая покидать дома и отправляться в странствия. И образ этот сопровождал путников до самого конца их пути.

Дикий Арнульфинг, построивший свою столицу в лесу и воздвигнувший небольшую, но очень приметную церковь Девы Марии, стал памятью, ревностно оберегаемой всей Европой, – памятью о тех давно минувших днях, когда христиане каким-то образом объединялись, чтобы обрести своего Бога.