Посвящаю моей жене, чье терпение и помощь в неутомимых поисках исторических материалов были краеугольным камнем этого труда

Колумб здесь росский погребен;
Преплыл моря, открыл страны безвестны;
Но, зря, что все на свете тлен,
Направил паруса во океан небесный.

Г. Р. Державин «Надгробие Шелихову»

Еще одна весна осветила бледным светом угрюмый, почерневший, намокший остров Кадьяк. Приближалась Пасха 1802 года, и изголодавшиеся, измученные жители острова стали готовиться к тому, чтобы достойно и торжественно отпраздновать Святой праздник. Трудно им двигаться на ногах, мало осталось сил; одолела нужда и недостаток самых необходимых продуктов, но праздник должен быть отмечен как следует!..

По-прежнему яростно бросаются громадные волны на берега острова; гигантские валы пытаются смыть, снести с лица земли жалкое селение Святого Павла, носящее громкое название главной конторы компании Шелихова в Русской Америке. По-прежнему бурный океан бурлит пенистыми гребнями вечно движущихся, неумолчно рокочущих водных масс.

Русские работники — «промышленные» — и алеуты радостно подставляют свои усталые, изможденные тела с каждым днем все более теплеющему солнцу, точно пытаются как можно скорее запастись энергией, прогреться и возобновить потерянные силы, если не пищей, которой было мало, то по крайней мере теплом солнечных лучей.

Всю долгую, холодную, промозглую зиму океан злобно рокотал у берегов острова, озлобленно выплевывал на берег обломки деревянных мачт где-то погибших кораблей, гигантских деревьев, сваленных в море свирепыми штормами, или тяжелых массивных бревен, принесенных сюда неведомо откуда, может быть, даже с далеких сибирских берегов, или с вечнозеленых, теплых, тропических Сандвичевых островов, затерявшихся где-то на юге, в огромных, безграничных пространствах Тихого океана. Эти бревна и стволы деревьев русские поселенцы острова и алеуты удачно назвали «выкидничками», и с тех пор это название так за ними и закрепилось.

И в самом деле выкиднички, неведомо откуда принесенные на гребнях бурных вод океана и выкинутые здесь на берег!

Весна 1802 года.

Устал уже Александр Андреевич Баранов прищурившись смотреть на горизонт, ожидая, что вот-вот кто-то крикнет: «Корабль!..»

Устали прищуренные глаза, окруженные веером мелких морщин, резко выделявшихся на опаленном солнцем лице, годами подвергавшемся наскокам ураганных ветров и едкой соли морских брызг.

Прошло четыре года с тех пор, как на остров Кадьяк заходил корабль из Охотска. Четыре года без вестей из России! Трудно себе представить, что должен был перенести Баранов с горсткой «промышленных» и алеутов за это время, не зная, что происходит в России. Оставила ли администрация компании его на произвол судьбы, считая предприятие невыгодным, погибли ли корабли, посланные к нему с припасами, или что-либо другое — ответа на эти вопросы найти он не мог.

Если и в это лето корабль не придет, то Бог знает, что станет со всеми ними. Недостаток пищи, самые скудные запасы продуктов, никаких овощей, только рыба, рыба и рыба да кое-какие ракушки — вот и все. Хлеба давно уже нет. Даже запах его давно забыли.

Четыре года тому назад, весной 1798 года, ушел в обратный рейс в Охотск небольшой корабль «Феникс», обещая вернуться в следующем году с трюмами полными припасов и продовольствия. С тех самых пор о «Фениксе» ни слуху, ни духу. Ходили разговоры среди алеутов, что корабль погиб в море, поглощенный бурным океаном со всем экипажем и пассажирами. Шустрые алеуты смело переплывают с острова на остров на своих утлых «байдарках» и где-то, каким-то образом узнали о гибели тяжелогруженого «Феникса».

Более десяти лет провел Александр Андреевич на Алеутских островах, наблюдая за интересами большой сибирской компании Шелихова, расширяя владения теперь уже покойного энергичного основателя компании. И эти десять с лишним лет показали Баранову, что все, что ему говорил Шелихов о богатых возможностях и неисчерпаемых богатствах островов, а главное, то, что тот будет аккуратно снабжать его провизией, припасами и всем необходимым для добычи мехов, — все это оказалось плодом фантазии экзальтированно-настроенного Шелихова…

Каждый убитый тюлень, каждая добытая шкура доставались Баранову тяжелой ценой, ценой невероятных усилий и труда, в обстановке постоянного полуголодного существования и отсутствия самых жизненно необходимых средств.

Почти сразу же по прибытии на Кадьяк Баранов ясно увидел, что на обещания Шелихова надеяться было нельзя не потому, что Шелихов пытался обмануть его, а потому, что, несмотря на все свои усилия и искреннее желание, Шелихов просто физически помочь ему не мог. Трудно было достать судно в Охотском море, постройка новых судов шла медленно, а главное — невозможно было найти опытного штурмана для вождения корабля по все еще малоизвестным и малоисследованным водам океана. Те корабли, что компания строила или приобретала, регулярно гибли на прибрежных скалах Алеутских островов по неопытности их шкиперов.

Много воды утекло со времени приезда Баранова на Алеутские острова и со времени скоропостижной Смерти Шелихова, погребенного в Иркутске. Баранов разочаровался в возможностях расширения компании и, твердо решив вернуться в Сибирь, послал Вдове Шелихова Наталье Алексеевне письмо с просьбой об отставке и требованием немедленного назначения ему заместителя. Много горького написал Шелиховой Баранов, вылив все, что накопилось у него на душе за эти годы. Прочь, скорее прочь с этих гиблых островов, где он не получил ни морального удовлетворения, ни материальных выгод, а только расшатал здоровье — суставной ревматизм стал больше и больше мучить его в этом сыром климате.

Отправил письмо на «Фениксе», на котором отплыл в Охотск «начальник духовной миссии» на Кадьяке архимандрит Иоасаф, — тоже громкое название почти несуществующего духовного заведения Иоасаф должен был добраться до Иркутска, там быть хиротонизирован в епископа и вернуться на «Фениксе» же в порт Святого Павла на Кадьяке в следующем году.

Баранов вышел на скрипучее крылечко, прихрамывая на больную ногу. Последние дни особенно сильно мучился он от приступов ревматизма. Его сожительница, молодая индианка — теперь ее звали Анной Григорьевной — вышла за ним, набросила ему на плечи меховой тулуп и молча удалилась. Неразговорчива была Анна. Редко обменивалась словом с Барановым — помехой, может быть, был язык. Он все еще с трудом объяснялся на языке ее племени, а она так же с трудом могла произнести на ломаном русском несложную фразу.

Вышел Александр Андреевич на крылечко, прищурился, потянул носом: теплый пар идет от земли, нет никакого сомнения — весна в полном разгаре. Жадно втянул в свои легкие свежий, потеплевший воздух… аппетитно причмокнул…

— Благодать! — с чувством сказал он, не обращаясь собственно ни к кому. Потом оглянулся назад, на вышедшего вслед верного и способного помощника Ивана Кускова: — Что, Иван, весна-то пришла! Ишь, как теплом от земли тянет. Скоро и море уляжется, можно будет рискнуть и на Ситке побывать, посмотреть, что они там делают

— Это неплохо, Александр Андреевич, да вот что беспокоит меня, весточки все нет из России. Что там случилось?

Кусков медленно обежал глазами горизонт, точно все еще надеясь вдруг увидеть паруса приближающегося корабля. Но все было без перемен. Куда ни кинешь взгляд — повсюду ширь безграничного океана, по которому-то там, то здесь вздымаются белые гребни заваливающихся волн. Ни корабля, ни даже утлого суденышка…

Баранов задумчиво посмотрел на океан…

— Да, что-то там случилось. «Феникс», как видно, погиб. Сам помнишь, в прошлом году мы с тобой нашли обломки с корабля, ящик свечей, которые, надо полагать, наш новоявленный епископ Иоасаф вез сюда… Знаешь, Иван, я думаю, нужно нам с Ларионовым на Уналашке связаться… Может он что знает. Давай-ка, отбери кого покрепче, снабди две байдарки, да пусть попробуют, авось доберутся до Ларионова.

Кусков посмотрел на своего патрона с некоторым замешательством…

— Нелегкий это путь, Александр Андреевич, смотри, каков океан-то! Посылаешь их на верную погибель!

— Знаю, не слепой! — с раздражением бросил Баранов. — Выбора у нас нет: или рискнуть двумя или тремя людьми, или же всем сидеть здесь, сложа руки, и ждать голодной смерти. Смотри, как цинга уносит наших работников одного за другим. Ведь скоро некому будет и рыбу ловить Нет мочи ждать больше! Иди-ка, иди, оснасти пару байдарок. Путь трудный, сам знаю, но… мы сами-то его осилили, когда сюда ехали, сделали невозможное. Вот и сейчас нам нужно вделать такое же невозможное дело — надо думать о спасении всей нашей колонии здесь. Ну а если неудача, потонут, на то и Божья воля, помолимся за души усопших, монахи панихиды отслужат, — добавил он с кривой усмешкой.

Небольшого роста, широкоплечий, кряжистый, точно плотно вросший в землю дуб, Баранов обладал неимоверной силой воли, упрямством и настойчивостью, доходивших иногда до фанатизма. Почти с самого своего проезда в новые русские земли в Америке столкнулся он с таким же своевольным, упорным фанатизмом монахов духовной миссии, особенно с ее наставником — архимандритом Иоасафом. Нашла, что называется, коса на камень. Начались мелкие придирки друг к другу. Непонятны были монахам грандиозные планы Баранова, его мысли — развернуть, расширить русские владения. Все, что они видели на Кадьяке, это грязь, разврат, невежество и полное отсутствие самых элементарных удобств. Баранов все это видел сам, но ничего поделать не мог. Компания хронически не досылала ему ни припасов, ни материалов, ни провизии, ни обещанного имущества для широко планируемой духовной миссии. Монахи же во всем винили только Баранова. Это его озлобляло, и он время от времени отвечал им мелкими, ненужными придирками.

— Ну а как монахи-то, все бунтуют, пыжатся? — спросил он.

— Да, все по-прежнему, Александр Андреевич. Все чего-то требуют, жалуются. Вот, говорят, мы им вина церковного не даем для причастия, а где его взять, если мы четыре года корабля из Сибири не видели?..

— Да, тяжелые люди, трудно с ними ладить. Ну, хорошо, Иван, иди-ка, распорядись насчет байдарок, снаряди там. Пусть сегодня и выезжают. Может, в два-три месяца вернутся обратно, привезут новости…

Проводил глазами Кускова, который, лавируя между грязными весенними лужами и перепрыгивая с камня на камень, исчез среди алеутских жилищ.

Задумался Александр Андреевич, вытянул свою больную ногу, временами ее растирая. Ушел мыслями в прошлое. Вспомнил трудные, тяжелые годы в Сибири, вспомнил свои первые шаги на островах — как нелегко было бороться не только с суровой природой севера, но и с косностью, невежеством и враждебностью людей, окружающих его. Много трудов положено в это предприятие, а еще почти ничего не сделано. Хватит ли сил продолжать дело, которым он руководил с таким упорством и настойчивостью? Кляузы, жалобы на правителя со стороны монахов, со стороны моряков, посланных ему «в помощь» — все это мешало ему в работе, тормозило дело, которому он отдал лучшие годы своей жизни.

Не стерпел раз Баранов, невыносимы ему стали условия работы, без помощников, без людей искренне желающих ему помочь, — написал письмо Шелихову с просьбой прислать на его место другого человека. Порядочность и честность не позволили ему бросить начатое и уехать, не передав бразды правления наскоро сколоченной администрации заместителю.

Результат оказался совершенно неожиданным. Вместо заместителя получил Баранов письмо от Шелиховой, где она писала, что муж ее умер, оставив дела в плачевном состоянии, что иркутские купцы объединились против Шелиховской компании, что вся их колониальная империя висит на волоске. Слезно просила его Наталья Алексеевна остаться на посту и своей суровой рукой, железной волей поддержать разваливавшийся остов организации. Остался Александр Андреевич, не дал пропасть делу, хотя только Бог да подневольные ему люди знали, каких невероятных трудов это ему стоило, сколько жизней было положено для упрочения дела Шелиховых.

Суров и властен Баранов, крутой рукой ломает спины непокорным, но дело делает. Видно такова была судьба русского народа в трудные моменты и в далеком прошлом. Сильной, жесткой рукой слепил, склеил из лоскутьев разнородное, разноцветное московское царство грозный царь Иван; вздыбил, батогами и бичами подстегнул хиреющее государство и создал молодую, смотрящую вперед империю Великий Петр; и такими же суровыми мерами, с неменьшим напряжением, а может быть, и большим, при скудости средств и людей, создавал Баранов новую русскую колониальную империю.

Стонут алеуты от тяжкого, непосильного труда, тянут непривычную, почти крепостную лямку, сотни их, по команде Баранова, выходят в море на утлых байдарках бить тюленя. Многие гибнут в бурных ледяных водах океана, но идут, не смея ослушаться грозного Баранова. Плачут и рвут волосы на берегу осиротевшие алеутки, оплакивая своих мужей, которые уже никогда не вернутся с охоты.

Потом и кровью достаются богатства для Шелиховской компании, трудно и русским «промышленным», в большинстве закабаленным неоплатимыми долгами, но, все же, страшась Баранова и сгибаясь под его властной рукой, они тем не менее испытывали к нему чувство уважения и даже более того — любви, как это не кажется странным.

Люди, не знающие страха, не колеблющиеся перед любой опасностью, прошедшие «огонь и воду», ежедневно смотрящие в глаза смерти или в грозных: водах океана, или от руки свирепых индейцев, испытывали горделивое чувство, что их начальником был прославленный Баранов.

Баранов, всегда первый в утлой байдарке, всегда, первый в опасности, первый в атаке на индейцев, импонировал своей смелостью и бесстрашием даже таким сорвиголовам. Им до сих пор памятен легендарный барановский переход из Уналашки на Кадьяк почти одиннадцать лет тому назад. Корабль «Три Святителя», который должен был доставить правителя Баранова на его новый пост на острове Кадьяк в 1790 году, разбился на камнях у Уналашки. 700 морских миль оставалось до Кадьяка. Просидев шесть месяцев на Уналашке, Баранов увидел, что помощи ему ждать неоткуда. Нужно действовать. И в мае следующего, 1791 года с помощью своих людей и алеутов он построил пять парусных лодок. На одном из этих суденышек Баранов смело ринулся в океан, решив, во что бы то ни стало добраться до Кадьяка

С 21 мая по 8 июля — более полутора месяцев — провел он в море, борясь с бурными водами. Недостаток питания, злая лихорадка, силы природы почти скосили его в пути, но тем не менее он преодолел все, а главное, — добрался!

Сметка, находчивость и бесстрашие не раз выручали Баранова и небольшие группы его сподвижников при встречах с враждебными племенами индейцев. Особенно вероломными и опасными были индейцы племени тлинкитов на острове Ситке. Русские называли их колошами, или колюжами. Это племя беспокоило Баранова больше всего.

Человек большого государственного ума, Баранов смотрел далеко вперед, опережая в этом своих современников. Он, конечно, понимал, что держаться за цепь Алеутских островов, сидеть, на Уналашке и Кадьяке — не было разрешением задачи, поставленной перед ним Шелиховым и его компанией. Думая о будущем, он видел далекий Американский материк. Как только освоение островов было закончено, он ринулся вперед. Остров Ситка, находившийся у самого материка, был логическим звеном в этом его продвижении.

Летом 1799 года Баранов с группой своих единомышленников и алеутов высадился на Ситке, решив построить там форт Михайловский — в честь архангела Михаила. Там ему пришлось встретиться с колошами, часто пытающимися или захватить отставшего промышленного и предать его мучительной смерти, или пустить стрелу, спалить постройки. Только присутствие Баранова, никогда никому не доверявшего, бывшего всегда начеку, и его способного помощника Ивана Кускова не давало возможности индейцам вырезать пришельцев.

К Пасхе 1800 года постройка форта, довольно солидного сооружения, с массивными бревенчатыми стенами и двухъярусными постройками, была закончена. Баранов теперь мог вздохнуть спокойно и уделить больше времени другим, не терпящим отлагательства делам.

Церемония открытия форта прошла с большой помпой. Подобные события Баранов всегда отмечал достойным образом. Перед воротами форта был воздвигнут громадный крест из тяжелых бревен. Кусков, единственный грамотный: человек из барановских сподвижников, прочел несколько молить, приличествующих случаю, небольшие пушки дали залп — на устрашение колошам, и с этого момента форт Михайловский стал формально узаконенным.

После церемонии Баранов с Кусковым отправились обратно на Кадьяк, оставив в Михайловском гарнизон из 30 русских и 450 алеутов с двадцатью алеутками. И хотя начальником форта был поставлен старший промышленный Медведников, Баранов более всего доверял Тараканову. Спокойный, степенный, медлительный в движениях, медлительный в речи Тараканов, несмотря на молодость, внушал доверие своей основательностью. Видно было, что на него можно было положиться, как на гранитную скалу! Даже товарищи Тараканова невольно признавали в нем превосходство, какую-то особую духовную силу, которой им самим недоставало, и часто обращались к нему, зная, что всегда смогут получить от него дельный совет.

Тимофей Петрович — именно так все звали Тараканова, и никто не посмел бы назвать его иначе, никто и никогда не называл его просто Тимофеем.

— Смотри, брат, Тимофей Петрович, — на прощанье приказал ему Баранов, — будь начеку, не верь этим краснокожим. Следи, чтобы часовые все время следили за лесом. Не дай Бог, не доглядите, и как саранча налетят на вас нечистые. Костей не соберем!

— Не извольте беспокоиться, Александр Андреевич. Не проштрафимся. А если уж кости положим, так не наша вина будет. На то будет воля Божья!

Так-то оно так, да у Бога других дел немало без вас. Вы уж лучше сами за собой присмотрите!

В своих беспрерывных плаваниях по обширным владениям Шелиховской компании, в поездках на утлых байдарках по бурному океану с острова на остров Баранов несколько раз побывал на Американском материке. Еще до того как он построил Михайловский форт на Ситке, Баранов посетил большое индейское селение на Аляске и подружился с вождем племени особенно свирепых индейцев. Приглянулась ему молоденькая черноглазая дочь вождя. Прошло немного времени и дружба обоих «вождей» — индейца и русского — была скреплена тем, что индеец отдал свою дочь в дом Баранова.

Как-то в редкий солнечный день подошла к берегу на Кадьяке большая байдарка, с которой важно сошел большой индейский вождь. За ним степенно следовали несколько молодых индейцев-гребцов и между ними — красавица индианка, дочь вождя.

Никакой церемонии, никакого обряда — просто переселилась в избу Баранова «принцесса», как ее позже стали называть русские, потому что она была дочерью большого вождя с материка и стала подругой грозного Баранова. Не важно, что у Баранова где-то в России были жена и дети. Он не видел их уже более десяти лет и почти не надеялся увидеть их когда-нибудь. А кроме того — так уж завелось в американской колонии Шелиховской компании, — все русские промышленные завели себе сожительниц, молодых алеуток, с согласия родных или без оного. С приездом монахов Валаамского монастыря эти легкие отношения между промышленными и алеутками стали подвергаться жестокой критике со стороны иноков и, особенно, со стороны их главы, архимандрита Иоасафа. Некоторые почти не обращали внимания на увещевания служителей церкви, но тем не менее были и такие, на кого страстные, горячие проповеди архимандрита Иоасафа с суровыми обличениями здешних нравов подействовали. В большинстве же своем промышленные да и администрация компании во главе с Барановым смотрели на эти незаконные связи очень просто. Связь продолжалась до тех пор, пока промышленный не возвращался на Большую землю, в Сибирь. Он уезжал, а его сожительница собирала свои пожитки и перебиралась опять в свое селение к родным, в свое «жило». Если были дети, то положение несколько усложнялось, хотя, как правило, прижитые дети уходили вместе с матерью в селение родных. Нужно сказать, что отъезды промышленных обратно в Сибирь были довольно редки. Слишком уж связаны были они — или кабальными условиями своей работы, или привычкой к своей новой семейной жизни с сожительницами и детьми. Как правило, возвращавшимся на Большую землю русским не полагалось брать с собой своих незаконных жен и прижитых от них детей главным образом еще и потому, что у них дома, в Сибири или в России, оставались семьи.

Баранов вначале легко смотрел на свою связь с благородной индианкой, которая так сильно отличалась от некрасивых алеуток. Он со дня на день ожидал от правления компании разрешения выехать на родину и считал вполне нормальным оставить свою индианку, названную им Аннушкой. Русские промышленные и алеуты почтительно называли ее Анной Григорьевной. Положение усложнилось пять лет тому назад, когда у Аннушки родился сын, красавец Антипатр. С каждым днем Баранов все больше и больше привязывался к своему сыну и даже стал страшиться получения новых вестей из России. Вдруг именно теперь Шелихова исполнит его давнишнюю просьбу об отставке и пришлет ему замену! Что он будет делать тогда с Антипатром? Не отправлять же мальчишку в индейское племя его матери. Отказаться от своей плоти и крови он теперь не мог. Пятилетний Антипатр был его гордостью и предметом все более усиливающейся любви. А тут еще новая проблема — Аннушка опять в положении и вот-вот должна разрешиться…

Странные отношения сложились у Баранова с Аннушкой. Он как-то по-своему, примитивно, даже полюбил ее, особенно после рождения Антипатра. Она же относилась к Баранову почтительно, как подобает жене вождя относиться к своему мужу, но к сыну испытывала полнейшее равнодушие. Как-то, года два тому назад, приезжали индейцы ее племени с подарками для нее и Антипатра, и она вдруг, ни слова не сказав Баранову, собралась, переоделась в свою индейскую одежду, села в байдарку с индейцами и уехала. Баранов остался один с трехлетним сыном. Он даже не знал, уехала ли она совсем, или только на время. Что заставило ее покинуть своего покровителя и бросить сына, осталось тайной для Баранова.

Через три месяца Аннушка неожиданно вернулась. Так же внезапно, как и ушла от него. Тихо, незаметно прошла в комнату, сняла свою индейскую одежду, оделась в русское платье и, как будто ничего не случилось, будто три месяца пролетели как миг, деловито зашуршала на кухне, только тихо спросила его:

— Где Антипатр?

Вышла во двор поздороваться с сыном. Потом вернулась и принялась возиться по дому, чистить, прибирать, стирать.

Баранов посмотрел на нее и опять уткнулся в свои бумаги. Спрашивать Анну и допытываться чего бы то ни было от нее не было смысла. Сильная индейская кровь, кровь вождей ее племени, дала ей необычайную силу воли и упорство. Если она противилась чему-либо, то никакая сила на свете не могла сдвинуть ее с места и заставить переменить решение.

Так же тихо, не говоря Баранову ни слова, Анна выгнала молодую алеутку, нанятую им во время ее отсутствия присматривать за Антипатром и вести хозяйство.

Быстро растет сын Антипатр. Ему уже пять лет, и нет ни одного мальчика его возраста в селении, кто мог бы соревноваться с ним в скорости бега на крепких молодых ногах, в плавании в студеной воде или в управлении байдаркой. Ему только пять, но он уже бойко скользит вдоль берега на байдарке, звонко смеется над неумелыми и неуклюжими барахтаньями с веслами сверстников.

Героем и кумиром для него стал отец. Разве не был он самым большим человеком, самым почитаемым лицом на всех островах, разве не относились к нему с уважением и страхом и алеуты, и индейцы, и русские. Эта сильная привязанность к отцу может быть еще объяснялась каким-то непонятным безразличием к Антипатру со стороны матери. Даже не равнодушием, а просто отсутствием материнской теплоты. Александр Андреевич заметив это, еще сильнее привязался к сыну, стал оказывать ему больше внимания и заботы, стараясь возместить недостаток материнской любви. Он понимал причины подобного отношения Анны к сыну, но ничего поделать не мог.

Гордая индейская принцесса, дочь одного из вождей племени кенайцев, Анна первое время, появившись в доме Баранова, с презрением смотрела на усилия монахов привести ее в лоно христианской православной веры. Один из монахов, «неистовый» Нектарий, как его называли промышленные, с особенным усердием старался вырвать ее из «сетей темноты» — поклонения варварским идолам. Анна высокомерно выслушивала горячие, пламенные убеждения Нектария, смотрела на него прямо в упор своими прекрасными черными, как уголья, глазами, и затем, усмехнувшись, уходила прочь под крики и угрозы фанатичного, несдержанного монаха.

Чудно красива Анна, красива гордым спокойствием своих черных глаз, тонким орлиным носом, жемчугом белоснежных зубов и тяжелыми черными косами. Даже грубое, неуклюжее русское платье и платок на голове — это по настоянию Баранова, не могли скрыть ее дикой красоты.

В те же дни, когда она надевала свое красочное индейское платье с неописуемыми красками изумительных рисунков, не было равной ей красавицы ни на острове Кадьяке, ни на Кенайском полуострове.

Что-то дикое, необузданное виделось в ее взоре, какая-то исключительная красота, и даже грозный Баранов, одно имя которого заставляло трепетать туземцев, сам не знающий границ своему необузданному характеру и ломающий самых диких и неисправимых людей, даже он должен был признаться, что и ему не под силу подмять ее, и оставил в покое.

Прошли годы и, как ни странно, но иеродиакон Нектарий каким-то образом сумел все же заронить в душу Анны религиозное семя. Анна с той же необузданной страстностью, с которой она отрекалась от восприятия христианства, перейдя в православие, со всей горячностью неофита и неукротимостью своего нрава стала горячей истинно верующей христианкой, верной дочерью православной церкви. И этот стремительный переход из одной крайности в другую заставлял первое время Александра Андреевича только разводить руками. Он сам не особенно придерживался исполнения христианских обрядов, хотя все церковные службы посещал по большим двунадесятым праздникам и царским дням.

Позже он заметил горячую приверженность Анны к церкви и ее постепенное отчуждение от него и от Антипатра. То, что она как будто отошла дальше от него — его мало беспокоило, но безразличие матери к сыну его сильно волновало. Он не понимал, как могла мать лишить сына материнской ласки, в которой ребенок так нуждался и к которой он тянулся, как только что распустившийся цветок к солнцу.

И вдруг что-то осенило Баранова, и ему стало все ясно. Став христианкой, Анна Григорьевна под влиянием монахов пришла к убеждению, что ее сожительство с Барановым неправильно и грешно, и что ее ребенок родился «во грехе».

Занят был Баранов страшно, и поэтому не мог уделять много внимания ни Аннушке, ни Антипатру. Только изредка мог он улучить минутку, чтобы приласкать сына. Шелиховские владения в Америке переживали тяжелые, критические времена — судьба всего дела, созданного Шелиховым, висела на волоске, и только от одного человека, от Баранова, зависело — «быть Русской Америке или не быть».

Часто советовался Баранов со своим верным помощником Иваном Кусковым. У Кускова была незыблемая вера в способности Баранова, вера, которой он не терял ни в хорошие, ни в плохие времена. Последние четыре года, без вестей и помощи из Охотска, могли бы поколебать такую веру у каждого человека, но только не у Кускова. И если Баранова вдруг начинали охватывать сомнения в возможности продолжать начатое дело, то в такие моменты он знал — стоит поговорить с Кусковым, и все его сомнения станут мелкими и незначительными.

— Ну что, Иван, — как-то заметил он Кускову, возвращаясь из деревушки алеутов после инспекции вернувшейся из очередного похода в море группы охотников, — а ведь скоро и наши байдары, поди, вернутся с Уналашки, узнаем, что там творится, может, Ларионов больше знает, чем мы тут на отлете.

— Да, пора им вернуться, если живы остались… море ведь бурное было, когда мы отправили их в Уналашку.

— Чего там говорить, — поморщился Баранов, — конечно, живы и вернутся скоро с новостями. А пока что поговорим о себе, о тех, кто находится здесь. Как насчет рыбы, довольно ли?

— Да в рыбе теперь недостатка как будто нет. И ракушек на берегу вдоволь. Вот овощей бы получить откуда да хлебца! Валит цинга народ. Скоро никого не останется на ногах.

— Не думал я, Иван, что так тяжело будет. Ни моря бурного, ни работы тяжелой не страшился, а вот об этом, о голоде, о смерти голодной не думал, не предполагал даже, что с этим встретимся, не думал, что покинут нас на четыре года. Если этим летом не придет корабль из Охотска — каюк всем нам, конец…

Баранов вдруг ожесточился, свирепо посмотрел на Кускова…

— Не сдадимся мы, Иван, не возьмет нас костлявая… Сядем в байдарки и пойдем на материк американский, траву зеленую будем есть вместо овощей, да и овощи достанем у индейцев — не добром, так силой!.. Вот подождем немного, узнаем, что скажет Ларионов, да и айда — пойдем на Ситку… Да и пора узнать, как они там орудуют.

Его суровое лицо вдруг смягчилось.

Подождем немного еще, ведь Аннушка вот-вот разрешится, прибавление семейства, значит, ожидаю, — и он неожиданно широко улыбнулся. — Растет моя семья, Иван, растет…

— Поздравляю, Александр Андреевич, с прибавлением семейства, — Кусков вошел в избу Баранова и тепло приветствовал его. — Девочка, я слышал!

— Да девочка… — радостно сообщил ему Баранов, — красавица!

Он вышел с Кусковым на крыльцо.

— Пойдем, пройдемся-ка по селению… Посмотрим, что люди делают.

Баранов весь сиял от счастья, и особенно от того, что родилась именно дочь. Новость уже разнеслась по всему селению. И промышленные, и алеуты спешили ему навстречу принести свои поздравления.

— Теперь у меня полная семья, — весь сияя от удовольствия, сказал он Кускову. — Сын и дочь!.. Вот подожди, посмотришь, все дам им — все самое лучшее: лучшее образование и воспитание. Учителей привезу, гувернанток!

Он вдруг искоса посмотрел на Кускова… Окинул взором селение и свою избу с протекающей крышей… Нахмурился… точно разгадал сомнения у своего помощника…

— А ты, Иван, не смотри, что теперь, как свиньи, живем в грязных свинарниках, вода течет с потолка, леший ее подери… Будем готовиться к переезду — переведем нашу главную контору на Ситку. Там и климат лучше, и ближе к Американскому материку. Расстроимся там, не избы, а большие дома построим, сделаем из Михайловского большой город, портовый город — и не четыре года будем ждать корабль к нам, — пойдут корабли не только российские, но и других стран… бостонцы и англичане первыми пожалуют, как услышат о нашем городе… И жить будем в больших домах, по-хорошему… и главное… — он опять усмехнулся… — без течи будут. Мои дети будут расти в большом доме, не в избе курной… Что ты думаешь, Иван?!

— Что же мне говорить… Бог вам в помощь, Александр Андреевич. Всегда верил в вас и верю теперь, что еще большими делами вершить будете, а я за вами в огонь и в воду… Михайловское же, конечно, будет хорошим местом для нас.

Баранов вдруг задумался и некоторое время шел медленно, потупив взор. Какие-то новые мысли заворошились у него в голове.

Да, я забыл… в радости, что дочь родилась… Видишь, Иван, эти планы о Михайловском, и расширение дел компании, о нашем продвижении на материк Америки я смогу провести в жизнь, если останусь здесь, если компания откажется послать мне заместителя… Не забудь, что я ведь с каждой оказией писал в Иркутск, просил освободить меня… Четыре года уже не было ответа, я уже забыл, что требовал отставки, а ведь в любой момент придет корабль и привезет мне чистую отставку. Теперь, с прибавлением семейства, я по-другому уже смотрю на все — может быть, поторопился я, поспешил, может, усомнился в своих силах, поддался слабости. Как думаешь?

Начались приготовления к переводу главной конторы Баранова на Ситку. Он весь загорелся. Мысли о переезде на новое место придали ему больше бодрости. Нужно было тщательно обдумать все детали, решить, что и кого брать с собой в Михайловское. Большую часть алеутского населения Кадьяка он решил перевезти на Ситку, и новость об этом решении была принята алеутами враждебно. Кадьяк был их домом, и они не хотели покидать его. Русским же промышленным было все равно. Они могли сняться с насиженного места в любой момент и переехать на новое место по приказанию Баранова. Большой заботой Баранова было решить, кого оставить правителем на Кадьяке, кому поручить здешние дела компании.

Казалось бы, лучшим выбором был способный, грамотный Кусков, но Баранову страшно не хотелось расставаться с ним. Он чувствовал, что начинал стареть и нуждался в помощи этого молодого, энергичного человека. Выбора, однако же, не было, и, вероятно, придется оставить Кускова на Кадьяке, по крайней мере временно.

Медленно тянулся день за днем все в том же ожидании корабля из Охотска, только надежда на возможность получения помощи из Сибири становилась все меньше и меньше. Единственным ярким лучом в жизни Баранова была его семья. Он радостно, следил, как растет Антипатр, и как маленький живой комок — его дочь — заметно рос с каждым днем. Он назвал ее Ириной.

Стоило ему выйти из дому, как он опять погружался в дрязги, злобу и вражду людей, посланных компанией ему в помощь, для того чтобы делать в Америке большое русское дело. И это были не простые промышленные, которые верили ему и готовы были идти за ним куда угодно, и не алеуты, которые если и не понимали его планов, то во всяком случае беспрекословно шли за ним.

Борьба против него шла со стороны людей, казалось, образованных. Особенно враждебен был штурман Талин, из благородных, получивший морское образование в Петербурге и затем поступивший на службу Российско-Американской компании Штурман Талин был послан в помощь Баранову — водить суда по Алеутским островам, собирать меха… Вместо этого, он с самого приезда стал противиться «купчишке» Баранову, постоянно грубил, отказывался исполнять приказания… Не мне, морскому офицеру дворянину, слушаться твоих приказаний!», — кричал он, запирался в своей избе и глушил накопившуюся злобу в вине. К сожалению, сошелся он с оставшимися на Кадьяке монахами, которые тоже были озлоблены на Баранова, особенно «неистовый» Нектарий — красивый чернобородый горячий, вспыльчивый монах. Из первоначальной духовной миссии архимандрита Иоасафа, состоявшей из восьми человек, остались только четверо. Остальные уехали с Иоасафом, а один, Макарий, даже самовольно выбрался на один из западных островов Алеутской гряды, сумел затем добраться до Иркутска и строчил оттуда жалобы в Синод

Подстрекаемые штурманом Талиным, монахи все более и более озлоблялись на Баранова, и положение на Кадьяке летом 1802 года создалось такое, что в любой момент можно было ожидать взрыва. Талин с монахами даже стал подстрекать некоторых нестойких промышленных и особенно алеутов не исполнять приказаний Баранова, а то и просто отделаться от него — заковать в кандалы, заточить в келью… До Баранова даже дошли слухи, что его помышляли убить, но так ли это было на самом деле, он не знал.

Недовольство между монахами и Барановым было взаимным. Первый восторг Баранова, узнавшего от Шелихова о посылке к нему духовной миссии, когда Баранов пожертвовал крупную сумму на постройку церкви и содержание миссии, — это восторженное чувство за несколько лет совместного существования с членами миссии на острове сильно остыло, в особенности из-за обвинений его в греховной связи и поощрения подобных же отношений среди промышленных, а главное, из-за их «вздорных», по его словам, требований.

— Не понимают отцы, — кипятился он, — что у нас ничего нет, что компания ничего не шлет нам, а они все требуют то одно, то другое…

Монахи открыто обвиняли Баранова в том, что он живет во грехе, когда у него в России остались жена и дети. Они осуждали его за то, что он взял вторую жену — индианку и прижил от нее детей. Эта враждебность к Анне смягчилась только после того как она приняла православие и стала верной дочерью истинной христианской церкви.

Правы были монахи, что многие промышленные завели себе девок из туземных алеуток. Многие из них, однако, женились на алеутках по церковному обряду, если у них не осталось жен на Большой земле. В таких случаях промышленный под присягой давал подписку, что у него не было жены в России и что он согласен на самое жестокое наказание, если это окажется ложью. Копии таких подписок Баранов держал у себя в конторе. Он иногда просматривал свои бумаги и обыкновенно знал все, что происходило не только в семьях русских промышленных, но даже и в сотнях алеутских семей.

Вот и сегодня. Стоял сухой, солнечный день. Каким удовольствием было сидеть в комнате и знать, что с потолка не капаем, что не нужно подставлять ведро, собирать воду. Баранов перелистал ворох записок. Ему на глаза попала одна. Это была просьба одного из промышленных, Никифора Захарова, просившего разрешения жениться на «американке» из местной алеутской семьи.

— Как-то Захаров живет на Ситке теперь, — подумал Баранов. — Помню, помню, как два года назад он женился и вскоре уехал в Михайловский форт…

Он взял бумажку. Не силен был Баранов в грамоте, писал с ошибками, да и читал медленно, с запинками. Он пристроил свои старые очки на переносицу и принялся читать…

«1800-го Года Января 10-го дня на острове Кадьяке в Павловской Гавани дал сие обязательство Американской Духовной Свите промышленный Города Иркутского Слободы Зиминской Крестьянин Никифор (Захаров) сын Ефимов Захаров, втом что я Захаров в России не имел жены вчем и клянусь пред Богом, а ежели я втом изобличен буду то подвергаю себя гражданскому Суду жестокому наказанию, почему и желаю совокупиться законным браком на вновь просвещенной Американке Изакскаго Жила Наапии, по крещении Палагея вчем и утверждаю моим рукоприкладством и нижеписанными свидетелями Никифор Захаров своеручно подписуюсь всвидетельстве Петра Казаритина прозбою Его Тимофей Тараканов руку приложил: Свидетельствую Андрей Отолин. № 8».

Баранов аккуратно уложил бумагу среди других бумаг…

— Д-да, и Тимофей Тараканов на Ситке… Надо бы поехать туда, посмотреть, что там делается, да начать приготовления к переезду. Пора двигаться, а то под лежачий камень и вода не бежит.

Мысли его опять вернулись к отношениям с оставшимися членами духовной миссии. Они ставили ему препоны, писали жалобы, да и у него был составлен целый список жалоб на монахов: посланы сюда в помощь мне, распространять Слово Божье среди язычников-идолопоклонников, бороться с невежеством, а борются со мной, — с горечью подумал он.

И, действительно, ничего нет в селении из-за редких приходов компанейских кораблей, а также ввиду очевидной политики Шелихова в прошлом, посылать Баранову минимум того, что тот просил.

Прислала как-то шелиховская администрация приказ Баранову начать строить корабли собственными силами, чтобы не надеяться больше на корабельщиков в Охотске. И лес хороший, корабельный, нашел Баранов на американском материке, а вот самого главного компания не удосужилась прислать: гвоздей, канатов да парусов.

Не остановило это Баранова, заложил судно; природная изворотливость и смекалка помогли: нашел какую-то особенную траву заменить паклю и замену смоле смастерил — и корабль был построен. «Феникс», увезший архимандрита Иоасафа в Охотск, был таким кораблем местной, американской постройки — гордостью Баранова.

Отношения с монахами настолько ухудшились у Баранова, что те порой даже отказывались служить литургию, когда Баранов появлялся в церковке. Особенно враждебно был настроен иеродиакон Нектарий, тот самый, который сумел привлечь индианку Аннушку в лоно православной церкви, но ненавидел Баранова за его грубое отношение к монахам, за его «греховную» связь с Аннушкой и за то, что он способствовал появлению на свет двух детей от этой греховной связи. Иеродиакон Нектарий, хотя и ниже саном, чем иеромонах Афанасий, оставшийся руководить духовной миссией в Русской Америке на время отсутствуя Иоасафа, был решительнее и нетерпимее главы миссии Афанасия, а об остальных двух монахах Германе и Иоасафе и говорить не приходится, — те во всем подчинялись Нектарию.

Как-то в один из июльских дней Нектарий вошел в избу, где находился иеромонах Афанасий, с показным смирением подошел под благословение, потом выпрямился, посмотрел на Афанасия своими блестящими черными, как уголья, глазами и хрипло сказал:

— Нельзя нам терпеть боле, отче. Будем писать жалобу на нашего Чингисхана. Я приказал Герману и Иоасафу прийти сюда, вместе будем составлять бумагу…

— Что ты… что ты… отче Нектарий… вот придут вести из России, все переменится, перемелется… Какие там жалобы!..

Слабохарактерен был Афанасий, не ему бы править миссией, а Нектарию. Хорош был он, как дельный, способный помощник уехавшему архимандриту Иоасафу, а сам принимать решения не хотел и не умел, предпочитал отложить — может, утрясется само собой.

— Не отказывай, отец Афанасий… не подпишешь, одни, без тебя, пошлем жалобу.

— Да как же это! Совсем съест нас здесь изверг наш, коли узнает… Да и послать-то как, с кем? — заколебался иеромонах, надеясь на то, что отсутствие связи с Большой землей охладит пыл Нектария.

— Об этом не беспокойся. Я со штурманом Талиным договорился. Он вполне сочувствует нам. Прекрасный человек, из благородных, не чета Баранову. Талин обещал увезти письмо или отправить с кем-либо из иностранных шкиперов, ежели зайдут к нам. Важно теперь же заготовить письмо.

Много времени не потребовалось Нектарию уговорить слабохарактерного Афанасия. Простой, благодушный Афанасий задумчиво погладил свою роскошную русую бороду, потом махнул рукой:

— Пиши уж сам. Я подпишусь. Смотри, как бы хуже не стало!

Нектарий вынул из кармана заранее приготовленный черновик, присел к столу и быстро стал черкать свою жалобу смелым, размашистым почерком, адресуя свое послание Святейшему Синоду. В углу жалобы проставил дату: «31 июля 1802 года». Много чего о «жестоких» действиях Баранова указал Нектарий.

Закончил письмо словами: «Запрещает общаться с населением — это вроде подрыв его власти. Монахи требовали приведения крещенных к присяге, а он послал монаху Герману ругательное письмо. Когда к нему пришли, велел идти вон и впредь в дом к нему не приходить, а 20 человек, приведенных к присяге, посадил в темницу, за другими гонялись с ружьями, а нас всех хотел заковать и дом наш заколотить. Не смеем справлять в церкви священные службы… перед народом старается нас опорочить…»

Дал подписать Афанасию, который вывел под письмом: Иеромонах Афанасий. Потом снизу сам расписался: Иеродиакон Нектарий. Оглянулся на вошедших монахов и смиренно стоявших у двери: подписывайтесь! — Те покорно приложили руку: монах Герман, монах Иоасаф.

Нектарий осторожно сложил бумагу вчетверо и спрятал в карман.

— Пошлем с первой же оказией, — сказал он, посмотрев многозначительно на Афанасия и, поклонившись ему, резко вышел из избы. Оба монаха, Герман и Иоасаф, потихоньку последовали за ним.

Конечно, и Баранов не отставал от монахов в своих жалобах в компанию. Большей же частью он писал Ларионову в Уналашку, потому что корабли заходили на Кадьяк редко. Он надеялся, что, может быть, Ларионову удастся переслать его письма в Охотск. Год назад, когда поведение монахов довело его терпение до последнего предела, он должен был как-то излить душу и написал Ларионову длинное письмо, сам, может быть, не веря в то, что письмо когда-нибудь дойдет до Иркутска.

Письменность была слабым местом Баранова. Обыкновенно ему стоило больших трудов написать письмо, особенно когда он пытался составить его в «ученых», замысловатых выражениях, но тут он сел за стол и, что называется, «излил всю свою душу», после чего ему стало как-то легче. Письмо было написано ранней весной, 22 марта 1801 года, и отправлено Ларионову на байдарке.

Баранов писал:

«…духовные с чиновными вышли вовсе из пределов своих должностей, вооружились против нас всесилными нападениями, дополовины зимы старались всячески нонеявно разстраивать многих из промышленных аболее островитян к мятежу инезависимости, но в канун новово года явно открыли удивителной театр явления инеблагомысленного комне ивсей компании расположения; вэтот день дан был шабаш людям оттрудов дабы весело проводили остатки старого ивстретили новой год пообычаям руским, сам пришол в казарму разобрать ирешить некоторые дрязги пожалобам других одново из распутных и беспокойных промышленных коего ивелел позвать… исколь скоро вошол тот вслед же почти заним вступили въдруг иеромонах с г-м переводчиком и заними имореход г-н подпоручик Талин вбежав вдухе закричал, что здесь за собрание и зачем?.. Подняли содом икрики как ясмею судить простой гражданин без их чиновников… что они чиновные офицеры; тут поднялся еще больше шум идосталные монахи все прибежали оставя толко одново кричали ругали истращали все ивсех нас кнутом иоковами начали делать какую-то подписку»…

Долго сидел в тот вечер Баранов и писал длинное письмо Ларионову. Это был его способ «пускать себе кровь», когда становилось невмоготу… напишет письмо, отведет душу — смотришь и опять Баранов прежний, опять полон бодрости и желания бороться, с усмешкой поглядывает на своих неприятелей, посмеивается и дело свое делает так, как понимает его.

Описал Баранов в письме и события, происшедшие в день Нового года:

«Надругой день то есть вновой год апять новое открылось явление, после обедни пили у меня чай — прикащик съмореходом г-н Подтгажем инесколко Непромышленных въдруг вбежал настроенной иеромонах въдухезделав вызов чтоб тотчас весь народ острова приводить им к присяге, я тут же напоив чаем сказал что… собирать… народ для присяги таперь невремя поэлику кормов унас въбарабаре недостаточно… как исъезжатся островитянам по нынешней морозной зиме ибеспокойным погодам неудобно… но въдруг он меня тут поклеснул изменником Государю что недопускаю къприсяге, чювствително мне досадно стало слышать такое прилагателное титло завсю ревность к отечественным выгодам и монаршей славе истощенную… Он же мне зделал вызов, что те, кои явно имеют девок идетей недолжны допускаемы быть подуховному регламенту въцерковь и хотя я точно знаю что неможет быть тово втом регламенте мудрым нашим императором изданным, однако дабы иявно чем вохраме Божий необругали по злости своей перестал ходить съноваго году… службу прекратили въпост толко 4 раз была по воскресеньям, нипервую нипоследнюю седмицы даде ивнеделю ваий никакой непроизводилось и наступающую святую необещают…»

Конечно, замечание насчет девок и детей, от них прижитых, было камнем в огород Баранова. Он это понимал, но это его новая семья, и он, конечно, не намеревался от нее отказываться, несмотря на все старания монахов.

Дни шли все в том же ожидании компанейского корабля из Охотска, который так и не приходил. Люди все больше и больше слабели. Цинга совсем одолела колонию.

В один необычайно теплый, приятный летний день услышал вдруг Баранов крики на берегу. Он быстро вышел из своей конторки, остановился на крыльце, приложил руку ко лбу, заслонил глаза от яркого солнечного света.

От берега к нему приближалась большая группа людей — промышленные и алеуты — и впереди них незнакомый высокий худощавый человек. На берегу лежали вытащенные из воды байдары. Баранов понял: вот она весть из Уналашки от Ларионова. Но кто же это? Человек не похож на промышленных. По всему видно, что он «из благородных». У Баранова вдруг защемило сердце. «Неужели ему смена?..» То, чего он ждал с таким нетерпением… Теперь, наоборот, — эта мысль страшила его.

На полпути к берегу Баранов остановился, и позади его на почтительном расстоянии остановились его соратники. Он стоял, внешне спокойный, слегка расставив ноги, крепкий, кряжистый, невысокий, но широкоплечий — точно дуб, крепко вросший в землю, — и внимательно, прищурив глаза, всматривался в подходившего к нему незнакомца.

«Сухопарый», как окрестили новенького промышленные, быстро приблизился к Баранову на своих длинных ногах и, почтительно остановившись на некотором расстоянии, отвесил ему церемонный поклон, что очень поразило огрубевших промышленных и сильно подняло авторитет Баранова, простого мещанина. Незнакомец, понявший, что он видит перед собой легендарного Баранова, почтительно обратился к нему, с немецкой аккуратностью тщательно произнося слова:

— Имею ли я честь обращаться к Александру Андреевичу, господину Баранову, правителю компанейских дел?

Баранов кивнул, все еще недоверчиво, приглядываясь к человеку…

Незнакомец снова церемонно поклонился и сказал:

— Разрешите представиться… Иван Иванович Баннер, представитель компании, командированный правлением в ваше распоряжение. Господин Ларионов на Уналашке предлагал мне ждать корабля из Охотска, но я решил ехать безотлагательно, даже если путешествие на байдаре будет опасным для жизни предприятием. Как видите, мы с вашими замечательными людьми прибыли благополучно.

Баранов вдруг растаял. Его глаза наполнились слезами от волнения. Он быстро подошел к Баннеру и Крепко обнял, охватив его плечи своими сильными руками.

— Добро пожаловать, Иван Иванович! Добро пожаловать, дорогой гость! — И Баранов еще раз пожал ему руку, крепко охватив ее своими двумя руками. — Вы себе представить не можете, как я рад вас видеть, первого человека с Большой земли за много-много месяцев! Смелый шаг с вашей стороны предпринять такое опасное путешествие на утлой байдаре. Даже мои самые опытные промышленные поколебались бы отправиться в такой путь по бурному океану… Честь вам и слава! Пожалуйста, не откажите в чести, посетите мое скромное жилище… Там мы поговорим, обсудим наши дела… Милости просим…

Баранов совсем растерялся от волнения. Настолько неожидан был приезд Баннера, что он потерял обычное самообладание.

Он быстро повел гостя в свою хибару, слегка прихрамывая на больную ногу. Промышленные почтительно следовали за ними на расстоянии. Весть о прибытии нового служащего компании, «немца», как его быстро окрестили охотники, сразу же разнеслась по селению, и со всех сторон к избе Баранова потянулись люди. Всех разбирало любопытство, интересовало какие новости привез незнакомец с Большой земли.

— Анна Григорьевна… Аннушка… — уже с крыльца закричал Баранов, — смастери-ка самоварчик, давай-ка попотчуем дорогого гостя после большого пути!..

Они вошли внутрь избы. Высокому Баннеру нужно было нагнуться, чтобы не зашибить лба у низкой двери. За ними следом вошел и Кусков, который всегда был при Баранове, если только тот не отсылал своего способного помощника куда-нибудь с поручением.

В доме Баранов усадил гостя на единственный целый табурет. Пока Аннушка молча хлопотала на кухне с самоваром, Александр Андреевич разлил в три стакана водки. Только в особые дни он разрешал себе пригубить ее, чтобы растянуть запасы подольше.

Сегодня он расщедрился. Решил не скупиться… больно гость дорогой приехал.

— Иван Иванович… с благополучным прибытием. Надеюсь, привезли нам много новостей из России.

Все трое торжественно подняли стаканы.

— Новостей я привез много, Александр Андреевич, — степенно выпив водки и закусив ее чем-то непритязательным, тихо промолвил Баннер. Небогат был Баранов продуктами, неоткуда их доставать.

— Новости плохие и хорошие для вас, Александр Андреевич, — начал гость после того как утолил жажду и голод.

Он немного поколебался, провел рукой по «немецким» усам, точно не зная, с чего начать. Баранов сидел против него на своей незатейливой койке и в упор, не мигая, смотрел в глаза Баннеру, словно ожидая услышать свой смертный приговор.

— Вы, вероятно, еще не были уведомлены, Александр Андреевич, — наконец начал Баннер, — но в России произошли большие перемены, от которых зависела и судьба нашей компании. Самое большое и важное событие это то, что наш любимый и благоверный государь император Павел Петрович в бозе почил… скончался «скоропостижно» в прошлом годе, и на престол царственных предков вступил его сын, ныне благополучно царствующий государь император Александр Первый Павлович… Из новостей нашей компании… вы, конечно, догадывались о судьбе «Феникса». Мы теперь можем с полной уверенностью сказать, что «Феникс» погиб в море со всей своей командой и пассажирами во время свирепого шторма. Среди погибших пассажиров, направлявшихся к вам в Америку, был и ваш новый американский первосвятитель, незадолго перед тем хиротонизированный во епископа, преосвященный Иоасаф, ваш старый знакомый, бывший тут архимандритом и главой духовной миссии. Вместе с ним погибла и вся его свита…

— Вечная им память, — размашисто перекрестился Баранов. За ним закрестились Баннер и Кусков.

— Что касается дел компании, то должен вам признаться, что финансовые дела находятся в ужасном положении. Вся надежда директоров компании на вас, на меня да на Ларионова. Мы все, а в особенности вы, должны в самый короткий срок доказать необходимость дальнейшего существования нашей компании…

— Так, значит, мою отставку компания не принимает? — со слабо скрываемой радостью спросил Баранов.

— Об этом и думать забудьте. Нужно сначала дела компании поставить на крепкие ноги. Хорошей новостью в наших делах является то, что сейчас все руководство делами перешло в руки молодого еще, энергичного директора компании Николая Петровича Резанова, государственного мужа большого ума и способностей. Он был одним из ближайших помощников и сотрудников покойной, блаженной памяти матушки-императрицы Екатерины Великой, а также и императора Павла. Резанов более обычного заинтересован в делах и успехе компании. Он не только директор компании, но и родственник Шелиховых. Резанов не так давно женился на дочери Шелиховых — Анне Григорьевне, и этим шагом связал свою жизнь и свою блестящую государственную карьеру с судьбой и благосостоянием семьи Шелиховых и нашей компании. То, о чем сам Шелихов и его деловая жена, вдова ныне, Наталья Алексеевна только мечтали, хотя и старались много лет безуспешно — монопольные права на торговлю и распространение русского влияния в Америке, — этого добился новый директор компании Резанов…

Баранов сидел и молча слушал, как завороженный. Все эти годы, живя среди грубых, невежественных промышленных, чей словарный багаж состоял из богохульных ругательств, смешанных с богомольным смирением и чтением молитв, Баранов почти забыл, что где-то далеко, в России, существует другой мир… мир культурных людей, образованных, вот таких, как этот Баннер, которые могут так красиво высказывать свою мысль изящной фразой… У него было какое-то теплое, уютное чувство блаженства, хотя бы даже от того, что он мог сидеть здесь и упоенно слушать этого вежливого человека, прибывшего сюда из другого мира, слушать его и знать, что компания, получившая права монополии — именно этого добивался Шелихов и требовал Баранов, — теперь имеет солидную основу, и теперь от него, Баранова, зависит развитие и расширение дела… Но Резанов?.. — силился он припомнить имя… никогда не слышал… Резанов… — как барабанный бой вбивалась эта фамилия в голову Баранова. Баранову и в голову даже не могло прийти, что скоро, в самом недалеком будущем, судьба тесно свяжет жизни и интересы его, малограмотного мещанина, купца Баранова, и блестящего государственного деятеля, камергера двора, Николая Петровича Резанова… Баннер приостановился и посмотрел на задумавшегося Баранова, словно читая его мысли. Потом сказал:

— Продолжу свой доклад. Резанов сумел добиться от императора Павла подписи и разрешения на сформирование новой компании на место шелиховской с самыми широкими монопольными правами здесь, в Америке. Она теперь называется Российско-Американская компания…

Все эти события произошли в 1799 году, три года тому назад, и Баранов ничего об этом не знал, думая даже о том, что пора было компании сворачиваться и уходить обратно в Сибирь.

— Монопольные права предоставлены компании на двадцать лет, и вам лично, Александр Андреевич, дано полное право распоряжаться в наших американских владениях по вашему полному усмотрению. Компания предоставляет вам полную власть правителя этих земель до 55 градуса северной широты и, кроме того, вам дается право исследования земель даже южнее этой параллели.

Баранов слушал Баннера, не отрывая от него глаз. Все это казалось ему, полуголодному «правителю», какой-то сказкой. Все было сказочным — и разговоры о высшем обществе в Петербурге, и императоры, и жизнь в столице.

Баранов просто не верил своим ушам. У него было такое чувство, что в его жизнь вдруг ворвалась струя свежей, чистой воды, всколыхнувшая застоявшуюся, загрязненную муть заболоченного, припахивающего тиной и плесенью озера.

— По настоянию Резанова, — продолжал Баннер, — правление компании было в 1800 году переведено в Петербург из-за непрерывных ссор и дрязг директоров в Иркутске, которые больше времени уделяли всем этим ссорам и дрязгам, чем делам компании. А кроме того, перевод правления в Петербург давал возможность Резанову сосредоточить все дела компании в своих энергичных и решительных руках. Мы, очевидно, еще много услышим об этом многообещающем человеке.

— Теперь я коснусь дел, касающихся лично вас, Александр Андреевич. Как я сказал вначале, со смертью императора Павла Петровича на престол вступил просвещенный император Александр Павлович. Молодой император весьма популярен среди всех слоев населения России. С началом его просвещенного правления много перемен ожидается на родине. Ходят слухи, что император намеревается отменить крепостное право — наши крестьяне станут свободными русскими хлебопашцами. Что же касается дел компании, то молодой император, очевидно, очень заинтересован ею и намерен оказать нам всяческое содействие в нашей работе. Как видно, дела нашей компании еще более близки его сердцу, чем его августейшему родителю…

— Ваши труды, Александр Андреевич, не были забыты. Правление компании, в признание ваших заслуг и в благодарность за вашу верную службу и неисчерпаемую энергию, награждает вас званием правителя американских владений Российско-Американской компании. Кроме того, по представлению правления его императорскому величеству, покойный государь император Павел Петрович… — с этими словами Баннер торжественно встал, — повелеть изволил наградить вас золотой медалью на Владимирской ленте за вашу усердную службу компании, родине и престолу.

Пораженный всем слышанным и особенно милостивой наградой императора, Баранов встал на трясущихся ногах и, с глазами, полными слез, проговорил:

— Боже, храни царя!.. Я его верный слуга!

Голос его хрипел от сильного душевного волнения и переизбытка чувств.

Эта неожиданная награда и признание его заслуг сильно растрогали Баранова. И нужно сказать, что признание пришло в самую критическую минуту его карьеры в Америке. Его отношения с членами духовной миссии и «благородными» мореходами достигли своего критического предела. Можно было ожидать всего самого худшего, — если не убийства, то заключения его в кандалы. И вдруг… признание директоров и царская милость. Это была козырная карта для Баранова, и он не замедлил этим воспользоваться.

Баранов подошел к Баннеру и крепко его обнял.

— Пойдем, Иван Иванович, в нашу большую казарму, где мы все вместе собираемся на собрания или сходки. Пойдем, объявим всем о монаршей милости мне и о последних новостях.

Не прошло и нескольких минут, как сборное место около большой казармы было наполнено собравшимися там промышленными и алеутами. Многие из них уже подверглись «обработке» со стороны враждебно настроенных к Баранову мореходов и монахов. Алеуты поглядывали на Баранова с опаской — не собрался ли он послать их опять в охотничью экспедицию по островам. Люди стояли молча и угрюмо наблюдали за тем, что происходило на крыльце казармы. В Баннере все сразу признали «благородного». Интересно, какие новости он привез с Большой земли?!

Баранов вышел вперед и поднял руку. Слабое бормотание в толпе умолкло. Наступила тишина. Баранов повернулся к Баннеру и указал ему на место рядом с собой. Высокий худощавый Баннер подошел к нему и, повернувшись лицом к толпе, громко объявил:

— Промышленные… русские люди… я привез вам вести из России… Наш благочестивый государь император Павел Петрович скончался, и на родительский престол вступил Александр Павлович, наш новый Царь… Да здравствует государь Александр Павлович, Ура!

— Ур-ра!!! — раздалось со всех сторон.

Новость, сообщенная Баннером, положила конец угрюмому настроению, люди зашевелились, заговорили. Сообщение о вступлении на престол Александра Павловича наэлектризовало всех. Вся площадь вдруг пришла в движение.

Баннер опять поднял руку.

— Это еще не все. Я привез также хорошие новости, касающиеся нас всех, новость о делах компании. Прежде всего правление компании и сам государь признали большую работу, которую вы все ведете здесь под опытным и мудрым руководством Александра Андреевича Баранова. Правление компании назначает его правителем, единственным хозяином американских земель компании. Мало того, государь император, по своей монаршей милости, наградил его за заслуги перед родиной этой золотой медалью на Владимирской ленте.

Он повернулся к Баранову и передал ему медаль.

Баранов снова был растроган. Он ясно видел, что его авторитет сильно поднялся, и царская награда дает ему теперь возможность успешно бороться с мореходами, не желавшими подчиняться «купчишке».

Позже сам Баранов так описывал это большое событие в своей карьере:

«…пропели в казарме часы и молебен, перед коим прочитаны были Высочайшая грамота, привилегии и прочие к общему порадованию относящиеся акты, а тогда уже и я возложил на состарившуюся выю мою монарший знак отличия, о чем никто еще не был предуведомлен. Я от искреннего моего усердия за тот присланный мне монарший дар, немогу изъявить иначе моей душевной признательности, как слабым подражанием благотворению; подписал в здешнюю школу на учащихся сирот из русских и островитян детей — тысячу рублей. Для сего праздника заколот был один из состаревшихся «яманов» (баран)… какая роскошь!»

Пожалование царской награды Баранову и назначение его правителем американских земель заметно подействовало и на мореходов, и на членов духовной миссии. Все они как-то стушевались, и отец Афанасий смиренно отслужил благодарственный молебен. Тихий, скромный Афанасий и его подчиненный Герман были истинно смиренными монахами, главным заводилой против Баранова был неистовый Нектарий.

В тот день, до позднего вечера, Баранов с Баннером проговорили в его избе. Баннер сказал ему также, что правление компании отписало на его имя значительную сумму в акциях, так что Баранов стал теперь одним из крупных акционеров компании.

Баранов в свою очередь рассказал Баннеру о своих планах расширения деятельности компании в Америке и о намерении перенести главную контору с Кадьяка в форт Святого Михаила на острове Ситка. С переездом в Ситку он оставляет Баннера своим заместителем и правителем колонии на Кадьяке.

Перед сном Баранов долго перечитывал письмо, переданное ему Баннером от Ларионова с Уналашки. Ларионов писал в своем письме, которое было датировано еще 5 августа 1801 года:

«…непреподает надежды никакой ослухах ипримечаниях онещастном нашем Фениксе акоими паче на нем бывшего Преосвященного Иоасафа смесию да и многими бывшими сними людми… — и дальше приписал в ответ на жалобы Баранова о поведении «благородных»: — Наградил Бог нас свами господами чиновниками и я сосвоим почасту хлопочю; защищаются везде честию своею инас хотят везде зделать виновниками, потому что мы купцы… Между прочим изволите писать об присылке квам чаю исахару равноже иводки; сердечно бы я рад доставить квам, ноповерьте пожалуйте что я исам уже забыл вкус чаевой, сновово году жыву безчаю а питаюсь выварками Прежними… Но ежели Богу угодно будет наградить нас приходом судна идоставлением чаю… то непремину послать квам…»

В дни, следовавшие за приездом Баннера, Баранов, подстегнутый царской наградой и признанием его заслуг, проявил опять вернувшуюся к нему его обычную энергию. Он стал готовиться к переезду на

Ситку и делал последние приготовления к переводу его главной конторы в форт Святого Михаила.

И вдруг, точно удар грома средь ясного неба, пришли страшные вести с Ситки…

Крупную, еще недостаточно оцененную роль в развитии русских владений на Алеутских островах и Аляске играет Александр Андреевич Баранов. Нет никакого сомнения, что возглавлявшаяся им в Русской Америке Российско-Американская компания, несмотря на определенную цель выкачивания доходов из ее колонии, тем не менее имела огромное значение в культурном развитии края.

Приблизительно в те же годы в других частях земного шара вели такую же работу и имели тождественные монопольные права еще две аналогичных компании — Гудзон-Бейская и Ост-Индская. Первая из них даже являлась сильным конкурентом Российско-Американской компании, также оперируя на американском материке.

Баранов — душа компании. Но кто же был основателем этого грандиозного предприятия? Каким образом компания смогла развить это дело в таких грандиозных размерах? Говоря о Баранове и его достижениях, нельзя не упомянуть, конечно, людей, сделавших возможным появление такой фигуры, как он.

Этими людьми были Григорий Иванович Шелихов и его энергичная жена Наталья Алексеевна. Шелихова — первая белая женщина, посетившая Аляску, первая женщина, совершившая нелегкий путь на утлом судне на Алеутские острова, еще почти не известные белым людям.

Своей необычайной энергией, умением находить нужных людей Шелихов и его жена создали компанию, оставившую неизгладимый след в истории Аляски.

Шелиховы, однако, были не первыми. И до них люди совершали походы на утлых, неустойчивых «кочах», гибли, тонули, но это не останавливало их, шедших вперед к неведомым берегам.

Конечно, все это носило неорганизованный характер, и только две большие экспедиции под командой выходца из Дании Витуса Беринга — в России его перекрестили в Ивана Ивановича, — сделали первый серьезный шаг в исследовании берегов Аляски и Алеутских островов.

Сам Петр Великий начертал план экспедиции Беринга, дав ему задание выяснить точно, соединяется ли Азия с Америкой. Экспедиция после длительных приготовлений смогла выйти в плавание из Охотска, тогда главного русского порта на сибирском побережье, только после смерти Петра Великого.

21 августа 1727 года, корабль «Фортуна» отправился из Охотска, но дошел только до Большерецка на западном берегу Камчатки. Кораблю пришлось остаться там на зимовку, а Беринг с командой отправился по суше в Нижне-Камчатск. Там был построен новый бот «Св. Гавриил», на котором в июле 1728 года экспедиция вышла в плавание. Беринг поднялся к северу до 67-й параллели и увидел, что берег Сибири круто поворачивает на запад. Он вполне резонно пришел к убеждению; что, очевидно, Азия с Америкой не сходятся. Считая свое задание выполненным, Беринг вернулся на Камчатку.

Было решено отправить вторую экспедицию под командой того же Беринга с заданием найти и обследовать берега Америки. Главным его помощником, как и в первую экспедицию, был старший лейтенант Алексей Ильич Чириков. После больших трудов и нескольких лет приготовлений построили, наконец, 8 сентября 1740 года два корабля — «Св. Петр» и «Св. Павел», на которых экспедиция вышла в плавание.

Беринг командовал «Св. Петром», тогда как командование «Св. Павлом» принял Чириков, считавшийся более способным и энергичным, чем сам Беринг.

Оба судна пересекли бурное Охотское море и вошли в Авачинскую губу на Камчатке, где решено было перезимовать. Там, у небольшого залива, на перешейке и заложили новый город, названный по имени обоих кораблей Петропавловском. За время пребывания экспедиции на месте нового города было построено несколько домов и даже возведена небольшая церковь, опять же во имя апостолов Петра и Павла.

4 июня 1741 года суда вышли в свою, ставшую потом исторической, экспедицию и, хотя мнение большинства склонялось к тому, чтобы идти и искать «Большую землю» — Америку — на востоке или северо-востоке, Беринг настоял на своем решении и направил экспедицию в юго-восточном направлении в поисках фантастической земли Гама. Эта земля якобы должна была находиться между 46-й и 47-й параллелями.

Как и следовало ожидать, предположения исследователей о существовании земли Гама не оправдались, но эти поиски роковым образом сбили экспедицию с верного первоначального плана, заставив суда блуждать по безграничным просторам океана.

Время шло, запасы провизии и воды уменьшались. Решили изменить курс и направиться на север. Несколько дней суда бродили в поисках земли то в одном, то в другом направлении. Туманным утром 21 июня они потеряли друг друга. Чириков на «Св. Павле» потратил два дня в безуспешных поисках Беринга и, наконец, оставив бесплодные поиски, решил самостоятельно продолжать главное задание экспедиции — искать новую землю.

Курс был взят на восток. Много дней корабль Чирикова не менял курса Конечно, если бы «Св. Павел» пошел в северо-восточном направлении, то он давно бы наткнулся на каменную гряду Алеутских островов или Аляски. Шел день за днем. Корабль по-прежнему был один на безбрежной, безграничной поверхности океана. Чириков решил, во что бы то ни стало, добиться своего и добраться до земли, идя на восток, хотя, делая это, он все дальше и дальше уходил от родных берегов. Им руководила такая же решимость, такое же сознание правоты своего дела, как когда-то, за двести пятьдесят лет до него, решимость знаменитого Колумба привела его к открытию Америки. Во всяком случае, ему так же, как и Колумбу, нужно было взять на себя всю ответственность за принятое решение перед лицом колеблющейся команды и нерешительных сподвижников.

11 июля, через сорок дней после выхода из Петропавловска, расчеты Чирикова как будто начали оправдываться. Возле корабля появились чайки, кое-где стали показываться тюлени. Все это указывало на близость земли. Временами им попадались плавающие в океане деревья. Не оставалось никаких сомнений в том, что земля близка.

Прошло еще четыре дня. В ночь на 15 июля команда корабля с радостью обнаружила вдали очертания береговой линии. Наконец-то, перед ними была земля. Медленно, непрерывно производя измерения, корабль все ближе и ближе подходил к своей цели.

Под 57 градусом 15 мин. северной широты обнаружили вход в бухту довольно больших размеров. Нужно было выяснить, что это была за земля и есть ли там люди. Чириков приказал спустить одну из двух корабельных, шлюпок на воду и поручил молодому штурману Дементьеву совершить обследование берега и бухты. Всего на «Св. Павле» было 78 человек команды. Чириков выделил в подчинение Дементьеву десять матросов, дал провизии на несколько дней, всех хорошо вооружил и даже приказал им взять небольшую медную пушку.

Вся команда корабля с некоторым беспокойством следила за удаляющейся шлюпкой, все ближе и ближе подходившей к берегу. Скоро шлюпка скрылась за скалой, за которой самый берег бухты не был виден. Прошло несколько томительных минут и, наконец, с берега был дан сигнал, что экспедиция благополучно высадилась.

Дальше произошли события, до сих пор представляющие загадку для историков. Несколько дней подряд с берега подавался сигнал, что все там благополучно, но по какой-то непонятной причине группа моряков с Дементьевым не возвращалась. Прошел еще день, и Чириков серьезно обеспокоился — не случилось ли чего с ними! Что успокаивало его до некоторой степени, так это то, что условный сигнал продолжал подаваться с берега.

А вдруг их шлюпка повреждена, и партия не может вернуться на корабль?

23 июля было решено отправить вторую, теперь единственную шлюпку, находившуюся па корабле. Партию вооруженных матросов на этой шлюпке возглавил С. Савельев, которому в помощь также были откомандированы плотник и конопатчик. Это был рискованный шаг, потому что в случае неудачи капитану Чирикову трудно пришлось бы без столь нужных специалистов. Чириков решился послать их с единственной целью — помочь первой группе на берегу и, если необходимо, починить поврежденную шлюпку Дементьева.

Нетрудно понять волнение оставшейся команды за судьбу своих товарищей. Сам Чириков не отходил от подзорной трубы. Вот шлюпка уже должна пристать к берегу и дать условленный сигнал. Прошло некоторое время в ожидании, а сигнал не звучал. Вдруг в том месте, где пристал Савельев со шлюпкой, к небу взметнулся столб пламени и дыма. Ни людей, ни шлюпки не было видно — только дым! Был ли этот дым от горящей шлюпки, или же условленный сигнал индейцев, извещавших своих сородичей о новой победе над «бледнолицыми», до сих пор не известно.

Всю ночь с тревогой всматривался Чириков в неясные очертания береговой линии, все время ожидая, что вот-вот вернутся шлюпки с группой его молодых, веселых, жизнерадостных моряков. Ночь прошла. Утром вахтенный матрос вдруг увидел силуэты двух приближавшихся к кораблю лодок. На судне поднялась радостная суета. Все были в полной уверенности, что это возвращаются Дементьев и Савельев. Через некоторое время, однако, пораженная команда увидела, что в лодках сидят индейцы. Индейцы, приблизившись к кораблю, стали что-то дико и угрожающе дичать и размахивать оружием. Вскоре дикари повернули назад и недалеко от берега пропали из виду.

С этого момента ни Чириков, ни его команда не видели больше своих людей.

Время шло, и теперь уже не было никаких сомнений, что с обеими партиями матросов что-то произошло. Были ли они все убиты на берегу, или их заманили в лес и там захватили в плен — ответа на эти вопросы нет до сих пор. Позже поговаривали о том, что где-то в этом районе живут русские, но проверить эти слухи было невозможно. Только через пятьдесят лет в этих местах вновь появились русские, пришедшие на этот раз с тем, чтобы остаться. Это были промышленные большой компании Шелихова во главе с правителем Барановым. Как Баранов, так и другие его сотрудники, и в частности монах Герман, писали в своих письмах, что среди туземцев ходят слухи о том, что какие-то русские живут по реке, где-то в глуби материка, но где и как далеко, никто не мог объяснить. Баранов хотел бы послать экспедицию на поиски этих таинственных русских, но ни с его мизерными силами можно было предпринимать такой рискованный шаг. Да и занят был он своими делами, которых было слишком много, а средств мало. Постоянно приходилось что-то кроить и выкраивать. Вырвать кусок из одного места и вклеить в другое, а через некоторое время вновь повторять такую же операцию, параллельно улаживая недоразумения между промышленными, выдерживая бесконечные столкновения с членами духовной Миссии, посылающими на него жалобы всем начальствующим лицам.

Что касается слухов о живущих где-то в глубине страны русских, то даже камергер Резанов, находясь в Новоархангельске, каким-то образом узнал об этих слухах и был убежден в их правдивости, потому что писал из Новоархангельска в 1805 году о Чирикове:

«Случалось ему приставать и около 48° и 49° северной широты, что ныне называется Новый Альбион. Он оставил штурмана Дементьева на двух гребных судах с русскими людьми вооруженными. Сие было в 1741 году. Ныне узнано: что те люди живы и размножились, водворясь прочной оседлостью, учредили колонии». Резанов, очевидно, ошибался только в географическом положении места, где приставали шлюпки с корабля Чирикова.

Возвращаемся к Чирикову.

В течение нескольких дней он курсировал взад и вперед на своем корабле, все еще надеясь услышать вести от своих пропавших бесследно моряков.

Прошло около двух недель со времени таинственного исчезновения двух шлюпок с семнадцатью моряками, и Чирикову нужно было принимать какое-то решение: продолжать находиться у берегов Ситки и рисковать потерей судна, так как запасы продуктов и питьевой воды катастрофически уменьшались, или же, видя бесполезность дальнейшего пребывания здесь, взять курс на Петропавловск. Главное, что заставляло склоняться ко второму решению, — это отсутствие шлюпок, на которых можно было бы рискнуть и послать еще одну партию на берег.

С грустью в сердце Чириков повернул назад. На обратном пути несколько раз видели землю, очевидно, острова Алеутского архипелага. Как-то ночью бросили якорь в мелком месте, а утром оказалось, что корабль вошел в бухту неизвестного острова Счастье моряков, что вовремя стали на якорь! В темноте экипаж ожидала бы, вероятно, в случае кораблекрушения та же участь, что и их товарищей на другом острове.

Днем видели несколько туземцев на байдарках, которые, однако, подняться на борт корабля не решились. Время шло, и Чириков торопился скорее привести корабль обратно на Камчатку.

В середине августа от недостатка пищи и ее однообразия появились цинготные заболевания. Питьевой воды становилось все меньше и меньше. Дошло до того, что уже нельзя было из экономии варить пищу в воде. Дрова закончились, и команда жестоко страдала от холода.

С 26 сентября один за другим стали умирать люди, больные цингой. Сам Чириков слег в постель. Только 12 октября измученная болезнями команда увидела берега Камчатки у входа в бухту, где находится Петропавловск. Нечего и говорить, что вид «Св. Павла» был ужасный. Оборванные ванты, продырявленные паруса, сгнившие, истрепанные веревки, — чинить все это было некому, так же как подымать и опускать паруса. В сущности, даже некому было вести корабль » бухту, так как Чириков был прикован к постели. Судно ввел в порт лоцман Елагин.

«Св. Павел» вернулся в порт после пятимесячного плавания. Цель путешествия, задание, данное экспедиции, было выполнено — берега Америки достигнуты, но цена оказалась слишком дорогой.

Что же случилось со вторым судном, «Св. Петр», где находился глава экспедиции Витус (Иван Иванович) Беринг?

Потеряв из виду корабль Чирикова, Беринг долгое время блуждал, стараясь найти судно, пока наконец не бросил безуспешные поиски. 16 июля, через два дня после того как Чириков подошел к берегам Америки, с корабля «Св. Петр» видели высокую гору, но подойти к берегу, несмотря на все усилия, не удалось из-за сильного ветра. Затем гора была потеряна, и только 20 июля судно смогло вновь подойти к берегу острова, оказавшегося Каяком. Вершину горы окрестили горой Святого Ильи, так как это случилось в Ильин день.

Две шлюпки, спущенные с судна, одна под командой Хитрова, другая во главе с ученым Штеллером, направились на берег. Обе эти партии, были, скорее всего, первыми, ступившими на американскую землю и вернувшимися обратно, хотя первооткрывателем американских берегов стал, несомненно, Чириков.

По приказу Беринга, обе группы вскоре должны были вернуться на борт корабля. Они нашли неопровержимые доказательства обитаемости островов в виде грубо построенных жилищ, покинутых владельцами, вероятно, из страха перед русскими, а также большие запасы сушеной рыбы.

Несмотря на желание Штеллера остаться у берегов Америки дольше, для того чтобы произвести научные исследования, Беринг приказал поднять якорь и взять курс обратно на Камчатку. Миссия им была выполнена. «Большая земля» — Америка — на востоке открыта, и нужно торопиться обратно, пока еще есть некоторые запасы пищи и воды.

Обратный путь «Св. Петра» оказался еще более кошмарным, чем путь «Св. Павла». К середине августа, когда расстояние до Петропавловска было еще более 1600 морских миль, уже 26 человек команды болели цингой. Все время в пути попадались острова. У одного из них умер матрос Шумагин, и в память о нем остров назвали островом Шумагина. Во время страшных штормов корабль находился в опасной близости к берегам. Наконец им удалось оторваться от островов и пойти на север, чтобы потом повернуть с попутными ветрами на Камчатку.

Только 4 ноября вахтенный увидел вдали очертания гор, и люди обрадовались. Наконец-то, Камчатка! Невозможно было понять, как еще корабль мог держаться на воде со всеми своими перегнившими снастями и вантами и лопающимися парусами. Все понимали, что нужно приставать к суше в первом попавшемся месте. Корабль приблизился к берегу и стал на якорь. Ночью бурная волна сорвала судно с якоря и перебросила через рифы в спокойные воды бухты. Так как корабль мог быть разбитым в любой момент, немедленно был дан приказ команде сойти на берег, и началась разгрузка судна. Люди, вынесенные на воздух, умирали сразу же. Оставшиеся на ногах едва успевали хоронить умерших. Самым страшным оказалось то, что корабль, как вскоре выяснили путешественники, пристал не к берегу Камчатки, а оказался на каком-то голом, необитаемом острове. Вскоре судно было разбито волнами. Жить пришлось в жутких, холодных землянках, крытых истрепанными парусами, и это при гиблой арктической погоде. Трудно понять, как вообще кто-нибудь мог уцелеть и пережить зиму. А главное, ирония судьбы заключалась в том, что судно немного не дошло до Камчатки, разбившись на островах, которые позже получили название Командорских. Будь корабль в хорошем состоянии и команда здоровая, так они смогли бы добраться до Петропавловска в несколько дней.

8 ноября умер Беринг. Его похоронили в неглубокой могиле, выбитой в промерзшей земле, засыпали мерзлым песком. Сверху придавили камнями, чтобы могилы не разрыли лисицы-песцы. Весной, когда потеплело, оставшиеся в живых решили построить бот из обломков корабля. Строили наугад, так как все плотники умерли. Тем не менее, 10 августа 1742 года новое крошечное судно, длиной около 13 метров, было спущено на воду, это произошло одиннадцать месяцев спустя после того, как Чириков возвратился на Камчатку. 13 августа остатки команды покинули остров, названный ими островом Беринга, и через десять дней плавания бот «Св. Петр» вошел в Петропавловскую гавань. Так трагически закончилось открытие русскими Америки.

Дорога, проторенная «российскими колумбами» Берингом и Чириковым, не заглохла. Позже по ней пошли новые «колумбы» — Шелиховы, Барановы да Кусковы. Они пришли осваивать Америку добротно, По-деловому; пришли, чтобы осесть там и остаться надолго, а может быть, и навсегда.

Много лет прошло с тех пор как Беринг и Чириков «открыли Америку», и на горизонте появился новый Отважный мореплаватель, не только вновь открывший берега Америки для русских, но и давший начало заселению Алеутских островов и Аляски. Это был Григорий Иванович Шелихов — именитый рыльский гражданин, которого современники по праву назвали русским Колумбом.

Шелихов совершил три путешествия к берегам Америки. В первом путешествии его сопровождала отважная жена Наталья Алексеевна, ставшая, таким образом, первой белой женщиной, ступившей на землю северо-западной Америки. Нужно поражаться решимости и смелости Шелиховой, которая отважилась вместе с мужем на такое опасное путешествие к берегам, открытым за сорок лет до них Чириковым и Берингом.

Наталья Алексеевна была энергичной женщиной с большими деловыми задатками, вероятно, унаследованными от ее отца — купца Голикова, бывшего компаньона Шелихова. Нет никакого сомнения в том, что после преждевременной смерти мужа, когда дело их было только в самой начальной стадии развития, именно Шелихова спасла компанию от банкротства.

Она выдала дочь замуж за быстро продвигающегося вверх по служебной лестнице Резанова. Молодой чиновник Николай Петрович Резанов вошел в доверие к императрице Екатерине Великой, а затем, после ее кончины, к Павлу Первому, и, наконец, — Александру Павловичу, особенно оценившему способности молодого чиновника. В довольно Молодом возрасте Резанов был уже «его превосходительством», камергером двора.

Кроме этого, Шелихова умело играла на порядочности правителя компанейских колоний в Америке Баранова, давно порывавшегося бросить службу и вернуться в Россию. Только просьбы Шелиховой заставили его остаться на посту и продолжать руководить делом.

Возвращаясь к путешествиям Григория Шелихова, нужно отметить, что свое первое плавание к берегам Америки он совершил на кораблях, построенных на собственные деньги.

Нелегким с его стороны делом было решиться на путешествие, от которого он не ожидал ни новых открытий, ни чести быть названным русским Колумбом, а лишь только прибыли от вложенного капитала.

Быть пионером в любом коммерческом предприятии — вообще рискованное дело, а быть пионером в предприятии, на которое решился Шелихов, — казалось безумием.

Прежде всего Америка, берега «Новой земли», была где-то далеко. Сведения о хождении туда мореплавателей Чирикова и Беринга уже почти стерлись в памяти людской. И, конечно, практически для людей типа Шелихова те прежние экспедиции дали мало: ничего определенного, никаких сведений ни о населении, ни о природе этих земель. Единственной интересной информацией были отрывочные сведения о громадном количестве тюленей, а также лисиц-песцов на острове Беринга. Можно было предполагать такое же изобилие пушного зверя и на других островах, а также, вероятно, и на самом Американском материке.

Судя по всему, решиться на подобное предприятие для Шелихова было отважным шагом, хотя бы потому, что он знал: экспедиция «Св. Петра» и «Св. Павла» обошлась правительству в очень крупную сумму. Приготовление к ней заняло несколько лет — масса труда, энергии, подготовки. К тому же экспедиция обошлась слишком дорого в смысле человеческих жизней — погибла половина людского состава, включая и самого главу экспедиции Беринга. Кроме того, «Св. Петр» разбился на камнях острова Беринга.

Что же толкало Шелихова на столь опасное предприятие? Что давало ему уверенность в том, что вложенные капиталы вернутся и не будут потеряны?

Конечно, большим стимулом был барыш, но нельзя также исключить и бесстрашие, отличавшее русских землепроходцев. Шелихов оказался достойным продолжателем Ермака, покорителя Сибири. Кроме всего прочего, думается, что его толкнула на это еще и бесшабашная, нерасчетливая молодость. Ему было 36 лет, когда он совершил свое первое историческое путешествие к берегам Америки.

Готовясь к путешествию, Шелихов построил три судна, назвав их «святыми» именами: «Три Святителя», «Архангел Михаил» и «Симеон и Пророчица Анна».

Шелихов с женой вышли в плавание осенью 1783 года, имея на борту трех кораблей 192 человек команду и промышленных. День 16 августа был хорошим, солнечным, и все предвещало успех предприятия, в особенности принимая во внимание, что сам владелец компании совершал опасное путешествие вместе со своими людьми. И, что бы там ни было, а хозяйский глаз всегда заставляет подчиненных подтягиваться.

Через несколько дней на флотилию из трех судов, шедших на близком расстоянии друг от друга, налетел свирепый шторм. Можно было подумать, что сама природа решила не допустить смельчаков к заветным берегам. Ветром ураганным, ливнем небывалым разнесло корабли по необозримой поверхности океана. Нужно было исключительное искусство моряков, их смелость и вера в себя, чтобы противостоять этой стихии. Пронесся шквал, небо прояснилось, и на водной поверхности осталось только два корабля и к тому же в довольно потрепанном виде. Третий — «Архангел Михаил» — исчез. Пошел ли он ко дну со всем своим экипажем, унес ли его ураган куда-нибудь в беспредельную даль, или выбросил на скалы безвестного острова, — ни Шелихов, ни кто другой, бывший с ним на корабле, сказать не мог. Судя по тому, каких неимоверных усилий стоило им самим спасти свои корабли, и, считая свое спасение чудом, они все пришли к убеждению, что «Архангел Михаил» погиб.

Дальнейшее путешествие было кошмарным. Погода изменилась к худшему. Стало холодно. Громадные черные валы океана безжалостно трепали небольшие суда; ветер свистел и рвал паруса и снасти. Шелихов принял благоразумное решение — зазимовать на острове Беринга, благо они были недалеко от него.

Нелегко переносить зимовки на приполярном севере, при температуре ниже нуля, с леденящими, ураганными ветрами. Мрачен, угрюм, неприветлив океан в течение долгой, нескончаемо долгой зимы. Неустанно перекатываются и наваливаются на остров иссиня-черные волны. Жуть захватывает сердце — будет ли когда избавление от этого плена? Недостатка в продуктах, однако, не было, потому что Предусмотрительный Шелихов запасся всем необходимым, и долгая зимовка прошла в довольно сносных условиях.

Только в июне 1784 года смогли оба судна освободиться из плена и продолжать путь к загадочным берегам Америки. Прошло немало дней в плавании. Море успокоилось, и путь был довольно легким. Кругом вода, вода и вода, ни кусочка земли. Потеплело, и в один из таких теплых дней суда попали в туман, накрывший их молочной пеленой настолько густой, что ничего не было видно на расстоянии метра. День за днем шли корабли вслепую, на ощупь. Связь между судами давно потеряна. Наконец, корабль «Три Святителя» осторожно выбирается из туманного поля. Видно чистое небо, далеко впереди простирается океан. Чистое, безбрежное море, кругом ни души, никаких следов другого судна — точно в воду кануло. В тумане, разделившем суда, вычисления производить было невозможно и, вероятно, корабли разошлись настолько, что потеряли друг друга.

Шелихов отдает приказ идти вперед, не тратить времени на поиски. Исчезновение второго судна плохо повлияло на моральный дух команды. Им казался в этом перст Божий, указывающий, что нет пути вперед — нужно возвращаться, пока та же судьба не погубила их. Однако Шелихова такими суевериями не запугать. Непоколебима его воля, и он, не обращая внимания на ропот, держит путь все дальше и дальше на восток. Слишком много поставлено им на карту. В это предприятие он вложил все, что имел, — и для него не было пути назад…

Вперед, только вперед…

Гордиться мог Шелихов своей женой, Натальей Алексеевной. Ни слова упрека, ни намека на страх. Наоборот, своей бодростью, своей уверенностью она была источником и вдохновительницей его энергии, истинной пионеркой того типа людей, много позже в Америке начавших великое движение на запад через прерии.

Одинокий корабль в безбрежном, безграничном океане. Невольно страх и ужас закрадываются в души тех, кто сомневался в успехе. Сколько же можно идти вперед? Верны ли наши вычисления? Увидим ли мы землю, прежде чем запасы пищи и воды истощатся?

Шелихов не колеблется. Весь день стоит он наверху, у штурвала, смотрит, чтобы рулевой держал правильный курс, весь день стоит и смотрит вперед: не появится ли земля на горизонте?

Еще несколько дней, и перед взором команды вдали открылись очертания острова. Это был большой остров Уналашка. Что еще более обрадовало команду, так это не столько вид острова, сколько судно, крейсировавшее у его берега. «Три Святителя» подходит ближе, и вдруг несколько десятков голосов разражаются громогласным «ура!» Шелихов не верил своим глазам. Перед ним был «Симеон», потерянный ими в тумане.

Дальше путь стал интереснее уже хотя бы потому, что не давило одиночество: все время рядом маячит грациозно вскидывающийся на волнах «Симеон».

В самом начале августа опять показалась земля. Суда вошли в прекрасную бухту, пригодную для стоянки десятков кораблей. Место так понравилось, что его сразу же окрестили бухтой Трех Святителей, в честь флагманского судна экспедиции. Оказалось, что шелиховские суда пристали к берегу большого острова Кадьяк.

Шелихов решил основать здесь свою базу. Первое время им пришлось заниматься дипломатией, общаясь с туземцами-алеутами, которым совсем не нравилась идея иметь на своих берегах пришельцев.

Однако Шелихов сумел найти к ним подход Алеуты стали более дружелюбными. Не теряя времени, Шелихов сразу же поставил на работы как промышленных, так и матросов. Застучали топоры, зазвенели пилы — одно за другим начали подниматься здания, как грибы из земли после хорошего дождя.

Вскоре на берегу бухты выросло небольшое селение из бревенчатых изб. Пришельцам уже не приходилось страшиться приближающихся холодов, они свободно могли пережить суровую зиму в теплых избах. Топлива в окружающих лесах было достаточно, запасов пищи также хватало, а кроме того, можно было пополнять запасы провизии рыбной ловлей и охотой.

Две зимы пробыли Шелиховы на Кадьяке. Все это время посылались экспедиции в разные стороны. Кроме промысловой охоты и накапливания мехов, Шелихов совершил несколько экспедиций в сторону американского материка. На берегу губы Кука им был заложен небольшой форт Александровский, явившийся как бы факторией его главной базы на Кадьяке. К весне 1786 года трюмы обоих кораблей оказались забитыми пушниной. Нужно было готовиться в обратный путь, продавать пушнину закупать новые припасы и другие необходимые предметы для новой американской колонии и возвращаться обратно — расширять дело, внедряться вглубь.

И вдруг в марте в бухту неожиданно вошел затерявшийся почти три года тому назад корабль «Св. Михаил». Прибытие его стало равносильным воскресению из мертвых. Трудно передать радость, охватившую колонию. Очевидно, судьба благоволила им, и появление «Св. Михаила» было воспринято как доброе предзнаменование.

В марте 1786 года тяжело груженые корабли вновь вышли в море, направляясь к родным берегам.

Успех экспедиции окрылил Шелихова. Он был уверен в своем благополучном возвращении и в том, что с большой прибылью продаст меха. Грандиозные планы, не имеющие границ, витали в его голове, складываясь в конкретные, практические формы.

Триумфальное возвращение Шелиховых в Иркутск после четырехлетнего отсутствия, конечно, вызывало зависть руководителей конкурирующих предприятий.

Шелихов сразу же ушел с головой в свои замыслы: они заключались ни более ни менее, как в захвате монопольных прав всей торговли на американских берегах. План этот казался фантастическим и невыполнимым, особенно с учетом яростной оппозиции других фирм и более всего крупнейшей фирмы Лебедева—Ласточкина.

Нужно отдать должное как Шелихову, так и его компаньону и тестю Голикову. Они не теряли времени даром и энергично работали для достижения своей цели. Голиков был в Петербурге и, несмотря, казалось бы, на невозможность быть представленным императрице Екатерине, — добился аудиенции и изложил ей план монопольной торговли в Америке.

Немедленно по прибытии из плавания Шелихова вызвали в Петербург для доклада о его путешествии. Императрица, как видно, серьезно заинтересовалась проектом, хотя ее больше занимали дела в Европе, где она вела беспрестанные войны со своими соседями. Сибирь, а тем более Америка, были так далеки, что она смотрела на эти территории так же, как последующие поколения смотрели на Луну. Однако Голиков сумел пробудить в стареющей императрице интерес к этим краям.

Шелихов, по своему ли энтузиазму, или по молодости, свел на нет всю подготовительную работу компаньона. Он говорил о богатствах американской колонии, о расширении ее, о постройке там селений и даже городов самого современного типа. Увлекшийся Шелихов пообещал и школы, и церкви, и даже предложил немедленно предоставить средства для отправки на Кадьяк большой духовной миссии для просвещения туземцев и приведения их к истинной христианской православной вере. Если на Кадьяке оставшиеся там промышленные должны были ютиться в нескольких избах и жить в суровых спартанских условиях, то, по словам Шелихова, миссия к ее приезду будет иметь там и хорошие помещения, и церкви, и все, что нужно для духовной, миссионерской деятельности.

Масса обещаний Шелихова, готового идти на все для получения монополии, привела к обратным результатам. Осторожная Екатерина благосклонно отпустила красноречивого Шелихова, не дав ему практически ничего. Все, что он получил, это… медаль «за службу».

Несмотря на неудачи в столице, Шелихов продолжал свою деятельность на Алеутских островах. Люди, оставленные им во главе колонии, к сожалению, оказались или нечестными или неспособными. Они запустили дела и разворовали его имущество. Ни замена людей, ни строгие приказы делу не помогали. Вновь назначенные руководители прежде всего торопились обогатиться сами, и на долю Шелихова оставались одни крохи. Нужно было как-то управлять делом. Сам же Шелихов не мог оставаться на Кадьяке, так как неотложные дела требовали его присутствия в Иркутске.

Поиски нужного управляющего колонии продолжались, пока наконец Шелихову не удалось найти человека, связавшего свою судьбу с судьбой компании и ставшего столпом и главным источником благополучия Шелиховых даже после смерти его самого. Этим человеком был Александр Андреевич Баранов.

Именно его Шелихов поставил во главе предприятия в Америке в 1790 году. Баранов возглавлял предприятие почти тридцать лет и за короткое время стал известным по всему бассейну Тихого океана — от берегов Сибири до испанских владений в Калифорнии и Гавайских островов, король которых считал его братом-королем Алеутских островов и Аляски. Имя его стало известно даже в деловых кругах далекого Бостона, чьи корабли постоянно торговали с Барановым.

Шелихову так и не удалось дожить до претворения своей мечты в жизнь — получения монополии. Эта честь выпала на долю вдовы Шелихова и ее зятя, камергера Резанова, а Баранову досталась исполнительная роль — проведения монополии в жизнь и получения от нее прибыли.

Первые годы жизни Баранова довольно туманны, малоизвестны. Родился он в 1745 году в городе Каргополе, на границе Финляндии, в довольно бедной мещанской семье. Его отец даже не был принят ни в одну из купеческих гильдий. Детство Александра Баранова было как у всех детей из небогатых семей: игры со сверстниками на улицах города, а также с младшим братом и двумя сестрами. Образования в своем маленьком городишке он почти никакого не получил. Нужно полагать, что грамоте все же он научился, скорее всего, у церковного дьячка. Так всю жизнь, даже став правителем грандиозного колониального предприятия — Российско-Американской компании, равной по своим операциям Гудзон-Бейской или Ост-Индской компаниям, — у Баранова всегда были затруднения с правописанием. Грамматика его прихрамывала всю жизнь, он никогда не мог осилить ее правил, да, пожалуй, особенно и не стремился.

Пытливый ум мальчика, желание выбиться в люди и добиться чего-то, привели Александра к мысли о побеге из дома. Пятнадцатилетним он убежал в Москву, где брался за все, лишь бы прокормиться. Там познакомился он со многими иностранцами, главным образом немцами. В структуре русского общества того времени, когда классовые различия пролегали резкой межой между высшими и низшими классами, не было места Александру Баранову. Даже общество купцов 3-й гильдии являлось для него «высшим светом», доступ куда был закрыт.

Работая же на иностранцев, он увидел, что те меньше обращают внимание на социальные перегородки и что он, исполняя даже самую незначительную работу в предприятии, тем не менее считался одним из членов семьи, с которым обращались как с младшим членом этой семьи. Эта система произвела неизгладимое впечатление на мальчика. Работая на немцев, он научился немного болтать по-немецки, и это знание, может быть, ограниченное, очень помогло ему в будущем, когда уже приходилось иметь дела с капитанами иностранных кораблей, заходивших в его американские владения.

Работая в Москве, Баранов много читал, старался приобрести побольше знаний, и особенное внимание уделял химии, интересовавшей его больше всего.

Время шло. Баранов специализировался в торговле и особенно в сибирских мехах. Одна из меховых компаний даже откомандировала его обратно в Каргополь, на этот раз уже как своего представителя для скупки мехов в Каргополе и окружающих районах. В своем родном городе встретил Баранов девушку, на которой и женился. Родилась дочь. Но жизнь с женой как-то не ладилась. Интересы жены, маленькой женщины маленького города, отличались от интересов и замыслов Александра Андреевича, имевшего больший размах и мыслившего о большем, чем жизнь в захолустном Каргополе.

Баранову было уже тридцать пять лет, когда он в 1780 году покинул жену и дочь и уехал в далекую Сибирь, откуда, однако, все время материально поддерживал свою семью. Вместе с ним в поисках лучшего будущего уехал и его брат Петр

Восемь лет проработал Баранов в Иркутске сначала для Голиковской компании, а позже основал свой собственный стекольный завод в компании с немцем и еще одним русским. Здесь, на заводе, юношеские Опыты по химии ему очень пригодились.

Время идет. Баранову уже сорок три года, а он все чего-то ищет, даже собственное стекольное дело его не удовлетворяет. Он рвется к большему. Представилась возможность поехать в Анадырь, на далекий Север, и Баранов без страха, бросив свое дело, отправляется туда. В это время Шелиховы, только что вернувшиеся из своей успешной экспедиции и основавшие колонию на Кадьяке, предлагают энергичному Баранову пост управляющего колонии. Баранов категорически отказывается. Ему сорок четыре года, и он устал работать на других. Дальний, глубокий Север привлекает его. Это неисчерпаемый, нетронутый кладезь бесчисленных богатств. С головой кидается Баранов в пушное и другие торговые дела. Продает в тех местах предметы первой необходимости инородцам, скупает у них меха. Для того чтобы они смогли вернее и скорее бить зверя снабжает их ружьями и порохом. Меха текут к нему нескончаемым потоком. Гордый Баранов снаряжает экспедицию с мехами в Иркутск и сам едет туда же, чтобы лично за хорошую цену продать товар.

И здесь, в безлюдных пространствах Сибири, в бесконечной тайге и горах он получает от инородцев урок. Племя чукчей, снабженное Барановым ружьями, порохом и пулями, нападает на него с этим же оружием и начисто грабит караван. Баранов остается нищим, благодарным хотя бы за то, что он сам остался жив. Этот урок Барановым не был забыт. Всю свою жизнь, круто управляя колониями в Америке, он не продал ни одного ружья, ни одной пули индейским племенам, строго запрещая и преследуя иностранных торговцев за подобные дела.

Потеря имущества, потеря капитала — все это заставило Баранова согласиться на предложение Шелихова, который пригласил его на хороших условиях, включая десять акций в его компании, — эти условия Барановым были получены в Охотске. Ничего Баранова больше не связывало с Сибирью, и он принял предложение Шелихова. Обидно было Баранову идти опять на службу, особенно после того как он, казалось, хорошо развил свое собственное дело. Если бы не разорение от рук туземцев, быть бы Баранову большим человеком в Сибири! Условия, предложенные Шелиховым, были приемлемыми, и Баранов, скрепя сердце, поступил к нему на службу — управлять американскими владениями.

15 августа 1790 года оба «конкистадора» заключили договор, надлежащим образом заверенный в магистрате города Охотска. В договоре говорилось:

«… Мы, нижеподписавшиеся, рыльский именитый гражданин Григорий Иванов сын Шелихов и каргопольский купец, иркутский гость Александр Андреев сын Баранов, постановили сей договор о бытии мне, Баранову, в заселениях американских при распоряжении и управлении северо-восточной компании, тамо расположенной…»

В добавление к этому, Шелихов и Баранов заключили условие, в котором детально указывались те мероприятия, которые Баранов должен был проводить в жизнь в Америке. В условии говорилось, между прочим, что ему рекомендовалось отправить экспедицию в «северную сторону за Аляскинскую лопатку» для поисков новых островов. Шелихова также беспокоили иностранные браконьеры, от коих он ожидал нападения на свои промысловые станции. Он указал в условии, что в случае нападения каперов, отправленных от… шведского правительства, под предводительством английских капитанов… ему, Баранову, надлежит, «… по первому сигналу напасть на то судно и на десант вдруг, и сколько можно с пылким жаром привести их в расстройство и стараться поймать начальника…»

19/30 августа 1790 года Баранов вышел в далекое плавание, покинув Россию, — куда ему вернуться больше не удалось. Корабль «Три Святителя», на котором Баранов вышел в море, от долгой стоянки в гавани без надлежащего присмотра постепенно приходил в ветхость и был уже не особенно надежным рудном. Сопровождал Баранова молодой бухгалтер Иван Кусков, один из его будущих помощников, который впоследствии стал управляющим русской колонии Росс на берегах Калифорнии.

Путешествие проходило без особенных происшествий, хотя через некоторое время и стал ощущаться недостаток воды. 9 октября судно благополучно вошло в гавань Уналашки и стало на якорь. На следующую ночь поднявшимся шквалом судно сорвало с якоря и бросило на скалы.

Баранову пришлось бороться с силами природы, как будто старавшимися не допустить его до своего поста. Всю ночь и половину следующего дня люди работали, спасая с гибнущего судна припасы провизии и разный инвентарь. Все спасти не удалось, потому что в полдень следующего дня судно стало разламываться на куски.

Баранову не оставалось ничего другого, как только перезимовать на острове. Используя строительный материал с разбившегося корабля, Баранов со своими людьми построил грубо сколоченное жилище, где они могли бы переждать зиму.

Прошло шесть месяцев. Зима была на исходе и приближалась весна. Надеяться на помощь не приходилось. Нужно было принимать решение и как-то выбираться с острова, пока не промелькнуло короткое северное лето, и не наступила зима. Надо было как-то добираться до базы на Кадьяке, находившемся в одной тысяче верст от Уналашки. К маю под руководством Баранова из обломков корабля «Три Святителя» были построены три небольшие парусные лодки, и на них вся команда решилась выйти в опасное плавание. В одной из лодок находился Баранов с шестнадцатью людьми. Можно себе представить, каким кошмарным был путь в утлых суденышках, из которых день и ночь приходилось выкачивать воду. Пищи для всех было недостаточно. Воды мало. К довершению всего Баранов схватил лихорадку. Как они вообще остались живы трудно понять, но 8 июля 1791 года Баранов высадился на берегу бухты Трех Святителей на острове Кадьяк, где в то время находилась главная база компании.

Жестокая лихорадка свалила его наконец с ног, и его железный организм боролся с болезнью более месяца, прежде чем он смог подняться на ноги.

Нужно приниматься за работу, приводить запущенные дела в порядок, оправдать доверие Шелиховых, поставивших его на такой ответственный пост.

Прошел целый год с тех пор, как Баранов вышел в плавание из Охотска. Год тому назад он дал себе обещание добиться результата, а пока еще ничего не сделано. У него ушел целый год на то, чтобы добраться до Кадьяка, тогда как нормально на это должно было уйти не больше трех месяцев.

За пять лет со времени отъезда Шелиховых с Кадьяка база совершенно преобразилась. Промышленные деловито устроились, понастроили себе отдельные дома, благо леса сколько угодно, обзавелись хозяйством. Почти у всех прижились алеутки, присматривать за хозяйством». Селение оживилось, а самое главное — улицы полны детишек, этакое новое смешанное поколение креолов.

Особенно радует глаз эта картина после тяжелого, полного опасности пути, когда в душу закрадывалось сомнение — доберемся ли?

Поселок расположен в живописном месте. Внизу у берега плещется спокойное летнее море. Коротко лето на севере, но люди радуются ему больше, чем те, кто избалован солнечным теплом.

Жизнь идет своим чередом на Кадьяке, но Баранову нелегко справляться со своей командой: чтобы держать головорезов в ежовых рукавицах, нужно обладать исключительной личной смелостью и бесстрашием. Много лет он вращался в их среде, изучив их обычаи и привычки, и поэтому оказался самым подходящим человеком для того поста, который был доверен ему Шелиховым.

Трудно Баранову работать, имея дело с невежественными людьми, с весьма ограниченными ресурсами, с препятствиями, чинимыми как его подчиненными, так и конкурентами, не говоря уже о силах природы и суровом арктическом климате.

Отдавая должное Шелихову в его беспредельной энергии и амбициях, не имеющих границ, в смелости полета его мыслей и планов, нужно, однако, сказать, что отправляя Баранова на такой ответственный пост он, мягко выражаясь, «переборщил», не сдержал своих обещаний и попросту оставил управляющего своих колоний на произвол судьбы.

Он обещал регулярно отправлять необходимые продукты, нанимать и отправлять людей, с которыми Баранов смог бы проводить в жизнь директивы администрации компании. Продукты обычно запаздывали на год или два, а что и доходило, то в таком количестве, что съедалось в первые же месяцы, и колония постоянно голодала, главным образом поддерживая себя рыбной ловлей.

Шелихов в это время энергично работал все в той же области — приобретения единоличной монополии. Он видел, что нужно брать быка за рога, пока не поздно. Уже другие сибирские купцы, видя, какие громадные барыши получил Шелихов от своего первого путешествия к берегам Америки, стали подумывать о снаряжении подобных экспедиций. Особенно активную деятельность развила конкурирующая фирма иркутских купцов Ласточкина—Лебедева и ряд других.

Используя опыт и труды шелиховских экспедиций, конкуренты стали открывать свои фактории и форты вокруг шелиховской колонии и ее Александровского форта. Как и следовало ожидать, отдаленность колоний от метрополии и отсутствие законной власти привели не только к жестокой эксплуатации туземцев, но и кровопролитной борьбе между факториями конкурирующих компаний, сопровождавшейся убийствами, грабежами и другими средствами «убеждения». Подобной политике следовали не только конкуренты, но и сам Баранов, не брезговавший ничем для достижения своих целей и изгнания конкурентов. Конечно, больше всего страдали алеуты, эксплуатация которых достигла чудовищных размеров.

Шелихов, скудно снабжая колонию необходимыми продуктами, не был скуп, однако, посылая инструкции Баранову, заваливал его бумагами, отношениями и справками, содержащими распоряжения самого невероятного и фантастического характера, которые при всей сметке и энергии Баранова были абсолютно

невыполнимы. Управляющий колонии вначале не мог понять, чего хотел от него Шелихов, — ведь тот знал имеющиеся у Баранова средства, но наконец его осенило.

В 1794 году Шелихов шлет Баранову подробнейшую инструкцию, требующую расширения деятельности колонии. Прежде, всего, как только Баранов сможет начать свои операции на материке Америки, а это должно быть сделано самым неотлагательным образом (какими средствами и с кем?), он должен сразу же основать там город, которому будет подчинена вся окружающая территория. Территория эта, согласно проекту, должна называться Славороссией. Особое внимание следует уделить планированию города. В центре его будет громадная площадь, вокруг нее расположатся административные учреждения. От этой площади радиусами расходятся широкие, чистые улицы. Там же будут построены церковь и школа, и даже основан музей!

Баранов, читая эти инструкции, невольно выглянул в окно, посмотрел на несколько низких бревенчатых изб, между которыми бродили промышленные и алеуты, проваливаясь по колено в непролазную грязь, и, почесав затылок, продолжал читать… «музей… библиотека… направляется уже большая духовная миссия для просветительской деятельности во главе с архимандритом из Валаамского монастыря Иоасафом… приготовить для миссии подходящие помещения… соответствующие их сану…»

Баранов протер глаза… помещения для миссии… где, кто будет их строить, когда у него нет свободных рук для починки протекающих крыш. Он, наконец, понял… Шелихов рисует будущее колонии в самых радужных красках с определенной целью. Копии с этих инструкций он представляет администрации и, отмечая большую культурную и просветительскую деятельность его колонии, он вновь настаивает на необходимости предоставления ему монопольных прав.

Мало того, вместе со своим докладом Шелихов пишет, что он готов снабдить и отправить на свой счет в американские владения компании большую духовную миссию, которую обязуется материально обеспечивать.

Случилось, однако, так, что монополии Шелихов не получил — получил только обещания, что вопрос будет рассмотрен надлежащими органами власти и, вероятно, благожелательно, а пока же… его просьба о посылке духовной миссии удовлетворяется, и миссия из восьми иноков во главе с архимандритом Иоасафом уже выезжает в Охотск, где Шелихову предлагается озаботиться приготовлением корабля для доставки монахов на остров Кадьяк к Баранову. Баранов в свою очередь должен принять миссию должным образом, распределить ее членов по «приготовленным» для них помещениям и оказать членам миссии всяческое содействие в распространении православия среди язычников.

Такой неожиданный оборот дела ошеломил Шелихова. Не получив никаких гарантий на монополию, он, однако, получил обязательства содержать довольно большую духовную миссию. Тем не менее, Шелихов — без каких бы то ни было объяснений — посылает Баранову инструкцию: принять и устроить миссию и оказать ей содействие.

Баранов, получив такое письмо, только зло усмехнулся: «Примем… устроим!..»

Потом яростно скомкал письмо, швырнул его в угол, смачно сплюнул и вышел на двор… немного охладить вскипевшую кровь…

Миссия быстро собралась и выехала в Сибирь. Путь по хорошо укатанному сибирскому тракту на лошадях прошел без особенных приключений. Дорога нелегкая, утомительная, по диким местам, где только изредка попадаются небольшие селения. Городов почти нет. Сотни, тысячи верст остаются позади. Наконец, столица Восточной Сибири, торговый центр края — Иркутск. В Иркутске отдохнули и дальше, сначала лодками по Лене до Якутска, две тысячи верст незабываемого пути, а потом верхами по местам нехоженым, не тронутым человеком, по горам, где только медведи хозяевами бродят и лениво задирают зазевавшуюся косулю.

Довольно образно описывает архимандрит Иоасаф свои впечатления о пути. Письмо отправлено из Охотска в Валаамский монастырь 13 июля 1794 года:

«Я из Москвы отправился 1794 года января 22 дня. Святую Пасху отпраздновали в Иркутске. Тут был с месяц. Из Иркутска Леною рекою более 2000 верст плыли покойно, во всяком довольстве. От Якутска до Охотска более 1000 верст ехали верхами с братиею; а все имущество наше везли 100 лошадей; хотя рекою было и весело, но верхами и того лучше: по лесам, горам, буеракам — всего насмотрелись… Время веселое — май, июнь, июль; пасутся одни медведи; довольно навидались: хотя они и смирны, но лошадей пестовать мастера»…

Тяжелый путь через всю Сибирь пройден. Погружаются в Охотске иноки на корабль, который должен их доставить на Кадьяк. Здесь впервые монахи столкнулись с той обстановкой, с теми людьми, с кем им придется жить годы в американских колониях.

Полон корабль, нагружен человеческими отбросами. Это так называемое пополнение, посылаемое Шелиховым на Кадьяк для культурного внедрения в толщу невежества и неверия. С этими людьми иноки должны будут нести факел просвещения и Христовой веры вглубь американского материка.

Вместо вольных промышленных людей, нанимающихся по контракту, корабль забит ссыльными преступниками, которых Шелихов выторговал у сибирского губернатора. Обе стороны сделкой довольны. Губернатор избавился от группы бесполезных и опасных каторжан-головорезов, а Шелихов приобретает рабочие руки для своего правителя Баранова. Насколько полезны эти «рабочие руки» — это другой вопрос, но факт остается фактом — Шелихов посылает группу обещанных работников.

Пьянство, сквернословие, богохульство и разухабистые песни встречают святых отцов на борту корабля. Приходится с этим мириться как с неизбежным злом, потому что даже стены корабля, все его переборки как будто дышат зловонием этих человеческих отбросов, сами стены, кажется, изрыгают день и ночь непечатную брань.

Единственное средство заглушить это похабство, барабанящее в уши, глубже уткнуться в божественные книги, и в унисон, всей братией, на старинные распевы, петь церковно-служебные песнопения.

Упруго надуваются, выпирают паруса, влекут судно вперед, к Америке; пляшет корабль на гребнях высоких волн во время штормов, легко скользит по гладкой поверхности успокаивающегося океана. Все ближе и ближе заветные острова. Временами кажется инокам, что они душу отдают Богу, настолько свирепо треплет и швыряет корабль разбушевавшийся океан; в другие же дни они громко славят Бога за наступивший покой и спасение их от верной смерти.

И все это время по необозримому водному пространству разносится то разухабистое многоэтажное сквернословие, то звуки церковного пения, как бы вступающего в единоборство с ним. Вечная борьба добра и зла, никогда не ослабевающее соревнование. Чем громче крики и ругань, тем сильнее повышают голоса монахи… Устают люди, засыпают, стихает и монашеское пение или чтение молитв.

Закончен, наконец, трудный путь. Показываются очертания острова Кадьяка. Корабль входит в новую Павловскую гавань, построенную Барановым во имя апостола Павла после того, как вспенившийся вдруг океан в 1792 году кинул на берег громадную приливную волну и смыл до основания селение в бухте Трех Святителей.

Если монахи думали, что путь их был тяжел, что общество на корабле хуже некуда и что, прибыв в главную колонию компании, они отдохнут наконец и смогут заняться своей плодотворной просветительской работой, то велико же было их разочарование, когда, сойдя на берег, они увидели кучку небольших изб, ничего общего не имеющих с фантастическим городом Шелихова.

Баранов находился на берегу, когда корабль прибыл из Охотска. Вначале он был искренне рад встретить братию духовной миссии и ее главу архимандрита Иоасафа, к которому он смиренно подошел под благословение. Не виноват он, что члены миссии ожидали увидеть большое селение, описанное им в радужных красках Шелиховым.

Не видно ни благоустроенных келий для монахов, ни добротных изб… ничего… только приземистые хибарки там и здесь, утопающие в грязи, да унылые землянки алеутов. Никто не бросился помогать монахам сойти с корабля, снести их нехитрый скарб.

Архимандрит Иоасаф, стоявший на палубе рядом с Барановым, посмотрел на берег, на унылую картину селения и, с плохо скрытым чувством раздражения буркнул:

— Где будет братия устраиваться-то?..

Баранов сразу почувствовал недовольную нотку у отца-архимандрита, и вдруг горячая волна недоброжелательства и даже враждебности ударила ему в голову. Он внутренне весь закипел и против Шелихова, и против всей компании, кормившей его больше обещаниями, чем поддержкой. С покрасневшим лицом Баранов отвернулся от архимандрита и зло посмотрел на присмиревшую группу монахов — на тех тоже подействовал унылый вид селения. Отвернулся управляющий в сторону, отдал какое-то резкое приказание и буркнул невнятно:

— Устраиваться значит надо…

Позвал Кускова:

— Отведи-ка, Иван, отцов в казарму, пусть располагаются там…

И сам быстро зашагал в свою избу, не сказав больше ни слова отцу-архимандриту.

Иноки взвалили вещи на плечи и пошли следом за Кусковым. Им все еще казалось, что вот сейчас, наконец, они подымутся на бугор и за ним увидят опрятные домики из свежесрубленного леса для миссии, все еще пахнущие смолой, что они теперь смогут обосноваться в приготовленных для них помещениях, смогут наконец отдохнуть от мучительной, бесконечной качки, которая так измотала их.

Подошли к длинной, низкой грубосколоченной избе с низкой же дверью. Нужно сгибать голову, чтобы не удариться о косяк, когда входишь в помещение. Это — так называемая казарма, о которой говорил Баранов.

Кусков широко распахнул дверь и вошел внутрь. Следом за ним двинулись монахи. Тяжелый, спертый воздух встретил пришельцев. Остро ударил в нос удушливый запах десятков потных, немытых людских тел с явной примесью сивушной вони. Видно было, что алкоголь в казарме не переводился. Вся казарма в виде одной огромной низкой комнаты была тесно заставлена койками, большая часть которых была занята телами промышленных. Кое-кто спал, тяжело развалившись на койке, кто-то храпел во всю мощь, кто-то громко разговаривал, и весь этот шум и гам беспрерывно сопровождался визгом и взрывами женского смеха. Промышленные развлекались с «девками»-алеутками.

Возмущенный архимандрит остановился на пороге:

— Что это значит? Вы не ошиблись, господин Кусков? Туда ли вы нас привели?! — крикнул он.

Тот спокойно оглядел монахов:

— Трудно ошибиться, отец, других помещений у нас нету! Вот располагайтесь на свободных койках, кладите на них свой скарб.

Иоасаф повернулся:

— Я буду жаловаться Александру Андреевичу. Вы не можете заставить нас жить в одной избе с этими пьяными людьми и гулящими девками. Это безобразие. Вам нужно было бы иметь побольше уважения к нашему монашескому сану…

Кусков пожал плечами и вышел.

— Располагайтесь, как можете! — крикнул он с Порога.

Монахи вышли на двор.

— Подождите здесь, братие, — остановил их отец Иоасаф. — Я пойду к управляющему и выясню, в чем тут дело!

Он быстро зашагал к конторе правителя, размахивая широкими рукавами и полами черной монашеской рясы.

Прошло с полчаса. Наконец, архимандрит быстро вышел из конторы, и по его красному, возмущенному лицу было видно, что понимания у Баранова он не встретил.

Кусков, облокотясь о косяк двери, стоял и спокойно ожидал главу духовной миссии, искоса наблюдая за ним. Иоасаф таким же размашистым шагом с развевающейся рясой подошел к инокам и только молча развел руками, не в силах сказать что-либо от возмущения.

Наконец он обрел дар речи:

— Делать нечего, отцы. Нужно мириться с тем, что есть. Обещает правитель, что скоро построит наши кельи, если мы сами поможем. А сейчас не спать же нам под открытым небом. Уже ночь надвигается. Будем пока что в казарме устраиваться. Спаси, Господь, это злачное место.

Он широко перекрестился и шагнул к двери, которую Кусков нарочито услужливо открыл перед ним. Отец Иоасаф вошел внутрь, и за ним, как послушное стадо, заторопились остальные.

Архимандрит мрачно оглянулся по сторонам.

— Где устраиваться-то? — спросил он, не глядя на Кускова.

Тот молча указал рукой на пустые койки.

— Ну ладно, братие, давайте-ка располагаться, переспим ночь, а там — утро вечера мудренее, может, что завтра и придумаем.

Визг и хохот в углу прервали слова инока. Он брезгливо поморщился.

— Ты, отец Ювеналий, устраивайся вон там, — Указал он высокому, уже полнеющему, спокойному иеромонаху. Тот поклонился, тряхнул русыми волосами и, ничего не сказав, потащил свой мешок в угол казармы.

— Эта вот койка будет для отца-иеромонаха Афанасия. Отец иеромонах Макарий займет койку рядом с отцом Афанасием. Здесь будет отец иеродиакон Нектарий…

Нектарий опустил яркие, жгучие, как угли, черные глаза, горящие на тонком аскетическом лице и, низко поклонившись архимандриту, пошел к своему месту.

— Отец Стефан, вон туда, — приказал Иоасаф маленькому, худенькому иеродиакону. Тот нервно одернул свою порыжевшую ряску и бочком, точно боясь зацепиться за оскверненные грехом койки и стены казармы, прошел на свое место.

Иоасаф оглянулся на оставшихся двух монахов.

— А, вы еще, — вспомнил он смиренно стоявших в стороне иноков Иоасафа и Германа. — Вам придется устраиваться вон на тех двух койках, отцы!

Монахи низко, в пояс, поклонились ему и пошли к назначенным им койкам.

Скромный на вид Герман ничем не отличался от других монахов, однако привлекал внимание всех какой-то особенной, исключительной простотой, а главное — своими яркими, лучистыми глазами, из которых как будто исходило какое-то магическое сияние. Вот такими тихими, излучающие святость, писали древние иконописцы изображения святых угодников, отцов церкви.

Из всех восьми монахов Герман был самый простой, самый смиренный, готовый услужить всем вместе и каждому в отдельности.

Духовная миссия, возглавляемая архимандритом Иоасафом, состояла из восьми человек. Из них шестеро были завербованы в Валаамском монастыре, а двое — иеромонах Макарий и иеродиакон Стефан — были взяты из Коневского монастыря. Нужно сказать, что все члены духовной миссии, положившей начало русской миссионерской деятельности в Америке, искренне стремились в Русскую Америку и мечтали о приведении в православие местных туземцев. Не их вина, что, прибыв на Кадьяк, они нашли: все нужно начинать сначала. То, что им было обещано в Петербурге, оказалось пустыми словами. Естественно, они были возмущены, и это явилось началом трений и невыносимых отношений между ними и Барановым: тот никак не мог взять в толк, как могут монахи требовать него бы то ни было у него в тех условиях, в которых он жил со своими промышленными.

Группа монахов состояла из лиц самого разного происхождения. Иеромонах Ювеналий, в прошлом офицер, и иеродиакон Стефан — тоже из офицеров — были образованными и начитанными людьми. Остальные в основном из духовных семей. Судьба их была различна, и дольше всех прожил в Русской Америке смиренный монах Герман, доживший до преклонных лет на островах и умерший отшельником на Еловом острове, недалеко от Кадьяка, в 1837 году.

Баранов, получив сообщение Шелихова об отправлении к нему духовной миссии, искренне этому обрадовался. В своем ответном письме Шелихову он писал: «Радуясь от души вводимому здесь благовестию святой евангельской веры… от усердия моего отдал для пользы церкви и духовных особ 1500 рублей за себя и 500 за разных служителей».

Строительство церкви, однако, к приезду миссии еще не началось, так как Баранов был слишком занят другими неотложными делами, для чего требовалась каждая свободная пара рук. В результате сооружение церкви все откладывалось и откладывалось. Это и то, что для монахов не было даже построено келий, сразу восстановило их против Баранова, который прямо сказал в ответ на жалобы:

— Стройте сами, у нас нет лишних людей, а не хотите — живите в казарме с промышленными.

С самого приезда на Кадьяк у архимандрита Иоасафа обострились отношения с Барановым. Оба с каждым днем все более и более озлоблялись друг на друга. Первый — потому, что не нашел в колонии того, чего он ожидал и что ему было обещано, а второй — от постоянных и, как ему казалось, бессмысленных требований монахов, а они должны были бы видеть: он физически не в состоянии выполнить их требования. Заняты люди тяжелыми работами для компании, нужна каждая пара рабочих рук для рыбной ловли и охоты на тюленей, нет никакой возможности было выделить рабочих для постройки жилищ монахам.

Не только это, но и сам порядок жизни русских промышленных, не исключая и самого Баранова, вызывал в монахах отвращение. Все промышленные совершенно открыто жили с алеутками. У большинства из них остались жены и дети где-то далеко на родине. У многих появились отпрыски их греховного сожительства. Первым и самым неотложным делом иноков миссии было скорейшее приведение в лоно православной церкви девиц, живших с русскими, а потом — оформление их сожительства законными церковными браками. Промышленные, однако, не торопились с этим, так как по приказу Шелихова их жены-алеутки и дети-креолы не допускались в Россию. Таким образом, нужно было бросать новоприобретенные семьи или же оставаться навсегда на Кадьяке.

Баранов также совершенно открыто жил с молодой дочерью крупного вождя индейского племени кенайцев. Правда, свой брак с молодой, гордой красавицей он оформил по индейским обрядам. Так как у него до сих пор еще была жива жена в России, то монахи смотрели на его «брак» просто как на греховное сожительство.

В тот вечер, 24 сентября 1794 года, когда духовная миссия прибыла на Кадьяк, долго сидел Баранов у стола в своей каморке и перечитывал письмо от Шелихова, переданное ему архимандритом. Тот, как обычно, писал ему пространные инструкции с указанием детальных фантастических планов: «…ежели можно, то хотя построить батареи редутами и между оными обнести хорошим и высоким заплотом… растянуть ее укрепления кругом всего селения, аноипаче стех сторон где более опасно, адля входа или въезда вделать большие крепкие ворота, кои наименовать поприличеству русския ворота…»

Баранов протер глаза:

— Что за чертовщина! Уж не мерещится ли мне?.. ведь час поздний… Какие там батареи… да пушки! Где же эти пушки?

Взял письмо и стал читать дальше:

«…насих батареях поставить хотя додвадцати пушек так, чтоб оныя вовсе стороны действовать могли, «одну пушку иметь внутри селения у гоубвахты навсякой случай нужды»…

Повертел письмо Баранов в изумлении, посмотрел на него со всех сторон и принялся читать дальше, с трудом разбирая почерк Шелихова…

«… святым отцам отпустили мы особо всего наих содержание довольно и покрайней мере года натри с бережливостью»…

Шелихов, видно, думал держать монахов на подножном корму, потому что в конце он приписал… «хлебных семян уделите и им наразвотку и наземледелие»… Очевидно, он считал, что монахи должны были заняться хлебопашеством для прокормления миссии.

Нужно сказать, что несмотря на абсурдность инструкций Шелихова, которые, как Баранов уже понял, предназначались главным образом для высших сфер в Петербурге, Александр Андреевич тем не менее по мере возможности старался эти инструкции выполнять, если это вообще было физически выполнимо.

В частности, Шелихов еще раньше писал, что для расширения деятельности компании и продвижения дальше в глубь американских земель, настоятельно рекомендует Баранову ни больше ни меньше как начать постройку… морских кораблей!

Баранов только руками развел… на складе ни гвоздя, не только парусов, тряпки лишней нет, — а строй корабль…

Он смачно выругался:

— Что я, свои портки повешу на мачты вместо парусов, что ли?..

Поругавшись, однако строить корабль решил, тем более что надежды на регулярное сообщение с Охотском у него не было. Нужно самому строиться и устанавливать связь. Не на Шелихова же уповать.

В начале сентября 1793 года, за год до приезда духовной миссии, корабль, названный «Фениксом» был спущен на воду в гавани Трех Святителей, а в конце 1794 года, к приезду духовной миссии, «Феникс» совершил свое первое путешествие вокруг острова Кадьяк и вошел в Павловскую гавань. Не обошлось, конечно, без инцидентов. Старые, дряхлые канаты рвались. Паруса обрывались. То там, то здесь корпус судна давал течь. Поистине чудо, что корабль смог вообще совершить даже такое короткое путешествие.

В то же самое время из Охотска пришел новый, прекрасно оснащенный корабль «Орел» под командой английского капитана Шильдса. Шелихов поручил ему построить судно в Охотске, и англичанин — старый морской волк — добросовестно выполнил задание и привел на Кадьяк хорошее, добротное судно.

Базируясь на факте постройки кораблей как доказательстве продуктивности работы его компании, Шелихов продолжает энергично бороться за получение монопольных прав. Он организовывает Северо-Восточную компанию и начинает ходатайствовать о разрешении его кораблям торговать уже не только с Америкой, но и с далекими Кантоном, Макао, Батавией, Филиппинскими и Сандвичевыми островами. Больше того, он проектирует даже обследование устья Амура — за пятьдесят лет до того как эта работа была наконец предпринята.

Каждый человек занят. Рук не хватает, а с монахами отношения все хуже и хуже. Баранов зубами скрежещет, когда вспоминает при Кускове о монахах. У тех же нет более бранного слова, чем имя Баранова, которого сравнивают чуть ли не с антихристом.

Зима 1794 года оказалась суровой как для ветеранов борьбы со стихией на севере — Баранова и его приспешников, так и для новичков — монахов. Конечно, никаких трехлетних запасов, как писал Шелихов, монахи не привезли, и жить им пришлось впроголодь. Ко всему были готовы "монахи, собираясь в суровую Америку, но то, с чем им пришлось встретиться, им даже не снилось.

Несмотря на все лишения, нужду и голод, группа монахов упорно вела свою миссионерскую работу среди туземного населения, и, конечно, основной их опорой был глава миссии архимандрит Иоасаф. Похудел отец архимандрит от трудов, почернел лицом — стал похож на аскета, но работы не бросал и все время призывал свою братию, не покладая рук, просвещать алеутов.

Наступила весна. Потеплело… и решил Баранов отправить груз пушнины Шелихову на своем новом, самодельном судне «Феникс». Воспользовавшись случаем, оба они — и Баранов, и архимандрит — написали длинные письма с жалобами друг на друга. Отношения между ними к этому времени дошли до крайних пределов вражды.

Баранов в своем письме Шелихову жалуется на постоянные невыполнимые требования монахов и на то, что они подстрекают как туземцев, так и русских промышленных к непослушанию. Пишет Баранов, что прибывшую с монахами на корабле партию крепостных из России, отправленных в колонию в виде пробы для основания здесь земледельческих колоний, монахи открыто призывают к неповиновению, рассказывая им ужасы об Якутате, где Баранов намеревался их поселить.

Не менее обличительно и письмо архимандрита Иоасафа, датированное 18 мая 1795 года, в котором он порицает открытый разврат в колонии и противодействия Баранова всем своим мероприятиям. Пишет отец архимандрит:

«Отправясь Августа 13-го из Охотска, на Кадьяк прибыли мы Сентября 24 благополучно; чрез зимовку здесь всех приезжающих добровольно кадьецких жителей также аляскинцев, кинайцов и чугачь крестили немалое число; церкви унас походной и теперь еще нет; просил угоспод прикащиков и Александра Андреевича наполатку, нониоткуда не получил, а хотя ивызывался сам Александр Андреевичь вскоре зделать местную здесь малую церковь, которую ноября 21-го числа изаложили 4-х саженей церков и полторы сажени трапеза, ноона итеперь еще истены недорублены; япринужден остаться нерепертовать к Преосвященному Митрополиту опоходной церкве ничево»…

Отложил перо архимандрит и задумался. Многое, очень многое можно написать. Ничего-то ведь не было здесь приготовлено из того, что было обещано Шелиховым. И Баранов, в сущности, тут ни при чем. Он ничего не знал о планах Шелихова… Правда, груб Баранов, несдержан… Отец Иоасаф пододвинул бумагу и стал опять писать:

«Сприезда моего вгавань ничего почти неустраиваю, чтоб было ученено всходственность ваших добрых намерений, удовольствие мое втом только состоит, что американцы отовсюду стекаются креститца, аруские нетолько нестараются приводить их ктому, новее способы употребляют разъстраивать их, апричина тому та, что жизнь их развратная начала уличаться добрыми поведениями американцев, я едва мог убедить некоторых промышленных жениться апротчие ислышать отом нехотят… квеликой обиде американцев». А девок держат публично. Да еще не по одной»…

Снова вспомнил архимандрит Баранова, и горечь затопила ему сердце:

«Я немогу ипоныне узнать приезд-ли мой или ваши колкие выговоры господину Баранову писанные взбесили ево; всех как видится промышленных разстраивает и вооружает против нас; завел писменные кляузы, всех убеждает подписываться»…

Взглянул на свои похудевшие, тощие руки, подумал о полуголодном существовании в течение всей зимы и приписал:

«… сприезду нашева голодуха всю зиму была, 3-х летнюю гнилую юкалу начисто очистили… селди повесне также подходили, нонеболее 2-х или 3-х раз ловили палтусину, удить алеут незаставлял иприговаривал всегда: яде для поселщиков неработник промышлять корм»…

Никакой помощи Баранов не дал членам миссии — считал, что люди нестарые, больше молодых, что нужно, сами достанут. К зиме холодно стало — пусть сами дрова и заготавливают. И об этом пишет архимандрит: «… мы для себя таскали излесу на плечах (дрова), всего смешнее, что ипрохозяина небывает вцелой год ни полена заготовлено; унего, когда чайник греть так ибегут или вкруг строения углы колоть, или где ссарая жердь стащат, а иногда искузницы возмут уголья, так ичайник готов, я разу невидал ево, чтоб вышел похозяйской посмотреть что, сидит дни иночи и составляет разныя крючкотворения… День наступает так — думаем о корме… Ходим верст по пяти за улитками и ракушками… Надобно и дров изготовить, также сшить рубашку с портками и вымыть… А братию определил в казарму, где промышленные с б… живут, устраивают собрания, игрушки… врасуждении его развратов хотя и должен бы… отнестись к преосвященному митрополиту или в Святейший Синод, но любов и почтение мое квам убеждают меня воздержатца отътово»…

Пишет дальше Иоасаф, что с весной зародились у него планы пополнить запасы провизии овощами, остановить цинготные заболевания:

«… мне хочется хотя бы немного картофелю капусты и еще кой чево из огородных овощей завести; давот главное препятствие что было необучены, просил было хотя заступов или мотык несколько зделать, но незнаю добьюсь-ли толку, атеперь кое-как роем землю деревянными чурками завостря»…

Устал писать архимандрит столь длинное письмо, да и час поздний, пора идти спать. Размашисто подписал: «Иоасаф с братиею» и аккуратно сложил.

На следующий день, 19 мая, и отец Иоасаф, и Баранов опять были заняты писанием писем, спешили изложить на бумаге все то, что у них накопилось на душе за это время. Спешили закончить свои письма до отхода «Феникса» в Охотск.

Баранов написал целый большой список жалоб Шелихову и через него всей компании. Упомянул и фантастические обещания, и корабли продуктов из Охотска, обещанные, но не пришедшие, и отсутствие всего необходимого — и гвоздей, и топоров, и лопат. Отметил, что люди мрут, как мухи, от голода, от цинги — в то время как Шелихов шлет ему пространные письма с невыполнимыми инструкциями или критикой действий Баранова, связанного в сущности по рукам и ногам: почему шлет мало пушнины, не строит кораблей больше, журит его, что не расширяет владений компании, не заводит на материке земледельческих колоний… Последнее письмо, присланное с архимандритом, было особенно колким и неприятным, и поэтому Баранов, воспользовавшись возможностью отправить свое письмо с отходящим кораблем, едко пишет Шелихову:

«Письмо безмесица и числа имел честь получить 24 Сентября на судне 3-х Святителей с отцом Архимандритом… вы почли меня недругом и подлым по одним корыстям вам служащим рабом»…

Дав волю своему оскорбленному самолюбию, Баранов, весь год проживший впроголодь и добывавший меха для Шелиховской копании голыми руками и ценой жизней многих алеутов, закончил письмо требованием освободить его от обязанностей и позволить вернуться на родину — при таких обстоятельствах он работать не мог.

В то время как Баранов изливал свое возмущение, архимандрит Иоасаф тоже сидел у своего стола и писал другое письмо Шелихову, а кроме того, письмо с докладом о своей деятельности и игумену Валаамского монастыря Назарию.

В письме Шелихову он опять жалуется на Баранова:

«…он хотя иподписал нацерков также и на свиту вкнигу 1500, номнебы сноснее было ежели бы он сменя столько взял, да попорядочнее распоряжал здесь… Я слыхал от некоторых, что Баранов со своими бунтовщиками нередко проговаривает: нам бы де как отправить натот свет Архимандрита да Ювеналия, апротчих как мух придавим, хотя инедолжен я всем вракам верить но сумневаться могу; отстоль бесщеловечнаво скоро то может быть»…

Болеет душой и печется архимандрит о репутации, своих пасомых в американской колонии и пишет Шелихову об одном из промышленных, собравшемся возвращаться в Сибирь:

«Ежели Куликалов вывезет в Охотск ребенка, то, пожалуйста, постарайтесь его сюда прислать. У него есть в Иркутске законные дети, а сего незаконнорожденного вывоз будет уликою здешних развратных поступков промышленных, что служит к нашему безчестию. А я неминуемо принужден буду по сему поводу все здешние развратные поступки описывать моему правительству. А ежели здесь останутся дети, то и помолчать мне можно, а меж тем помаленьку Бог исправит. Многие уже прикрыли свой Грех, переженясь на тех же девках от каких прижили детей»…

В своем письме игумену отцу Назарию, архимандрит подробно пишет о просветительской и миссионерской деятельности своих людей несмотря на все препятствия и сопротивление Баранова и его единомышленников…

«Отец Герман у меня в хлебне с отцом Иоасафом. Отец Макарий весьма способен… почти один половину острова объехал и крестил и венчал… Афанасий туп учиться служить, так больше за огородами ходит, роет землю, а между тем учится и служит. Отец Нектарий так же доброй иеродиакон Ювеналий довольно рачителен и брат его произведенный в Иркутске во иеродиакона, отец Стефан хотя и молодой человек, но такой доброй человек, простонравной, скромной, услужной и умной, что хотя бы из Валаамского братства выбирать»… И дальше:

«Число новокрещенных на острове Кадьяке более 6000 человек и почти все, кроме оставшихся сумнительными, а именно: (1) Жупаны то-есть мущины воспитанные с малолетства по женски и отправляющие все должности женские, так что американцы содержат их вместо жен, желают креститься, но не оставляют гнусного сего порока; (2) Во всех ордах здешних в употреблении многоженство: так же взявши девку держит сколько хочет, потом он или девка не захотев жить расходятся и берут свободно других… (3) Есть американцы, кои имеют блиских за собою сродниц, двоюродных сестер и племянниц, а некоторые и дочерей с коими уже прижили детей; (4) Из числа русских промышленных есть таковые кои живут лет по пятнадцати и более в Америке, оставив в России жен, а здесь держат наложниц… просят крестить их наложниц и венчать… Правитель оной компании каргопольской купец Баранов… к соблазну держит публично наложницу»…

Напишут письма архимандрит и правитель, изольют душу, смотришь, и полегчало, как-то отношения направятся, и не злобятся больше друг на друга, а чаще просто-напросто игнорируют один другого до… другого раза!

Гордость Баранова — его первое, построенное в Америке, судно «Феникс» благополучно прибыло в Охотск и доставило большие запасы дорогих мехов. День прибытия судна в Охотск был днем большой радости для директоров компании. Не только компания получила богатый груз, но и доставлены эти меха были кораблем, построенным Барановым на Аляске. Наконец-то планы Шелихова стали претворяться в жизнь. Начнется энергичная постройка кораблей в американских владениях, вырастут города и селения.

Богатство потечет рекой из Аляски в Охотск и дальше в Иркутск; земледельцы начнут возделывать поля, и не нужно будет посылать туда корабли с продуктами… Такие радужные мечты зародились в головах директоров компании с приходом «Феникса», привезшего пушнину. Однако это радостное событие было омрачено неожиданной скоропостижной смертью основателя компании Шелихова. Умер он еще молодым, в полном расцвете сил, всего-то прожив сорок семь лет. Ушел из жизни энергичный, полный всяких фантастических планов русский мореплаватель и конкистадор. Шелихов скончался в Иркутске 20 июля 1795 года, и его смерть вызвала целый поток сочувственных писем со стороны самых широких кругов Российской империи. Десятки и сотни писем стали приходить с каждой оказией даже из далекого Петербурга на имя овдовевшей Натальи Алексеевны Шелиховой.

Тяжелое бремя руководства делами компании пало на худенькие плечи Шелиховой — главного акционера компании. Она сразу же взяла в свои руки бразды правления, и приходилось удивляться, как много она знала о делах предприятия и как быстро освоилась со своим новым положением. Как ее покойный муж, так и сама Шелихова вновь начала энергичные попытки получить монопольные права в Америке. Той же осенью 1795 года, донося в Петербург о смерти своего мужа, Шелихова одновременно пишет подгробный доклад «генерал-адъютанту, генерал-фельдцехмейстеру и наместнику Таврическому» князю Зубову, что пришедший из Америки компанейский фрегат «Феникс», прибывший в Охотск 6 августа, привез самые благоприятные вести из американских колоний компании. Пишет Шелихова князю Зубову: «Хлебопашцы… весною нынешнего лета отправились на американский материк и будут приискивать удобное место к заселению своему»… Знала она, что это понравится князю.

Тут же вспомнила Шелихова о близких отношениях всесильного фаворита с духовными властями и не преминула добавить и другую радостную весть из Америки, что… «начальник духовной свиты архимандрит Иоасаф множество стекшихся к нему с матерой земли исъостровов американцев крестил и венчал… апривсем там заложена впомянутой же гавани местная деревянная церковь, но постройкой поотбытию оттоль судна ещенедокончена; другая таковая церковь построится взаселении на матером берегу, кообоим сим храмам иконостасы и вся церковная утварь… въизобилии отпущена покойным моим мужем»…

Еще раз, дабы убедить Зубова, что на Аляске компанией ведется необычайная работа и особенно гордая кораблестроительной деятельностью Баранова, Шелихова в заключение своего письма доносит князю, что «оной правитель Баранов в 1793 году заложа в Чугацкой Земле в гавани Воскресенской названной, изътамошних дерев поанглиски спруц называемых фрегат отрех мачтах одвух деках длиною 73 шириною 23 вышиною попалубе 79 аглубиною от нижней обшивки доверхней палубы 13-1/2 фут… довершил всентябре месяце 1794 года употребив на обмаску вместо пика и смолы изобретенной им прочной состав изъеловой игорючей серы охры икитового жиру, и на сем фрегате отъправился на Кадьяк аотътоль послал и во Охотск. Окроме сего судна построил еще два малыя суда для удобнейшей обсервации поамериканскому берегу»…

Посмотрела Шелихова на свое письмо, довольно улыбнулась — очень уж ей понравилось ученое слово «обсервация», которое она подпустила для пущей важности, расписалась, запечатала печатью конверт и с ближайшей же оказией отправила в Петербург на имя «генерал-фельдцехмейстера».

Несколько месяцев Шелихова была занята делами компании. Нужно было решить, что послать на «Фениксе» обратно Баранову. Наталья Алексеевна решила, как только дела позволят, выехать в Петербург и самой лично начать хлопоты относительно получения монопольных прав. Задерживал только «Феникс», который пришел в Охотск в самом плачевном состоянии. Удивительно, как этот корабль вообще смог дойти до Охотска.

Торопилась Шелихова и с постановкой памятника на могиле мужа до своего отъезда в Петербург. Памятник получился хороший, солидный, и с особенным чувством удовлетворения читала она слова поэта Державина, посвященные делам ее мужа и выгравированные на памятнике. Стихи Державина на памятнике гласили:

Колумб здесь Росский погребен,
Преплыл моря, открыл страны безвестны
И зря, что все на свете тлен,
Направил парус свой во океан небесный
Искать сокровищ, горних, неземных,
Сокровище благих
Его Ты, Боже, душу упокой.

Там же были выгравированы слова другого поэта, лейб-гвардии капитана Ивана Дмитриева:

Как царства падали к стопам Екатерины
Росс Шелихов без войск, без громоносных сил
Притек в Америку, чрез бурные пучины
И нову область Ей и Богу покорил.

Не забывай, потомок,
Что Росс твой предок был
            и на Востоке громок
Прохожи чти в сем гробе тлен
Колумб здесь Росский погребен.

Только в начале 1797 года смогла отправить Шелихова заново отремонтированный «Феникс» обратно в Америку и сразу же стала собираться в Петербург. Нужно было торопиться нажимать лично на князя Зубова. К концу 1797 года она уже была в своем петербургском доме.

Дивно красива Шелихова, несмотря на то, что ей уже больше сорока лет. Как-то невольно обращают Люди внимание на это спокойное лицо строгих красивых линий. Обращает на себя внимание она не только своей красотой, но и тем особенным чувством собственного достоинства, которое так присуще сибирякам. Двери петербургского общества широко открыты для этой моложавой женщины.

Результаты ее деятельности в Петербурге по получению монопольных прав оказались самыми неожиданными. Почти в самом начале 1798 года, когда князя Зубова, протежировавшего ей, уже не было у власти, Шелихова сидела в своей гостиной и ждала зятя, теперь взявшего в свои руки главное заведывание ее делами. Зубов после смерти императрицы Екатерины в 1796 году оказался в немилости у императора Павла Петровича и вынужден был выехать за границу в почетную ссылку. Поэтому Шелиховой приходилось начинать все свои хлопоты с самого начала.

Неожиданно ей доложили о приходе чиновника особых поручений из какого-то важного учреждения. Молодой франтоватый чиновник почтительно склонился над рукой Натальи Алексеевны и передал ей пакет… «Указ его императорского величества»… — торжественно произнес он, с юношеским восторгом глядя в яркие, живые глаза Шелиховой. Она вздрогнула и испуганно взяла пакет…

«Неужели ссылка… приказ мне покинуть Петербург… царская немилость…» — промелькнуло у нее в голове, и она неуверенно, с бьющимся сердцем вскрыла пакет. Новости оказались головокружительными. Это был указ императора Павла от 15 февраля 1798 года о возведении Натальи Алексеевны Шелиховой со всем ее потомством в дворянское достоинство.

С трепетом и пылающими щеками она читала:

«Наше внимание на заслуги умершего гражданина Шелихова, жертвовавшего жизнью и иждивением в присоединении к скипетру нашему обитающих в Северной Америке народов и положившего вътом краю основание православной Греко-Кафолической Христианской вере… жалуем жене его, вдове Наталье Шелиховой… и рожденным отъних детям дворянское нашей империи достоинство»…

Шелихова благоговейно прикоснулась своими немного полными, чувственными губами к письму. Это был совершенно неожиданный для нее результат ее деятельности…

В то время как Шелихова действовала в Петербурге, Баранов и его сподвижники продолжали голодать и с тоской ожидали прибытия «Феникса» или какого-нибудь другого корабля из Охотска.

После ухода «Феникса» в Охотск во владениях Баранова в Америке все шло по-прежнему. Так же энергично рыскали охотники и промышленные по океану и искали тюленей и рыбу. Так же гибли в бурных волнах алеуты и креолы да и некоторые из русских, и так же натянутыми оставалась отношения между Барановым и членами духовной миссии.

Однажды, в 1795 году, пришел иеромонах Ювеналий к архимандриту, отвесил низкий поклон, коснувшись рукой пола и слезно стал просить:

— Отпусти, отче святый, на подвиг… Хочу идти в места расселения язычников, благовестить Слово Божие, крестить неверных, приводить в лоно Церкви христианской, православной…

Архимандрит Иоасаф нахмурился:

— Что ты, что ты там придумал, отче? Куда это ты собрался?..

— Слово Божие хочу благовестить, идти в глухие, нехожие места… миссионерстовать.

Долго уговаривал Ювеналий своего начальника, и тот наконец согласился, хотя и с неохотой.

— Здесь и на Кадьяке много у нас работы, не справляемся, а ты хочешь идти куда-то в глушь… — но все же согласие дал, и Ювеналий быстро собрался и исчез. Поселился он где-то на материке, у озера Илямны, где начал усердно, быть может, чересчур усердно, крестить и венчать диких туземцев. Заодно он взялся и за нескольких русских охотников, живших там с алеутками и индейскими женщинами.

Вскоре и Макарий отпросился и уехал куда-то на далекие острова в западной части Алеутских островов. Осталось всего шесть человек в составе духовной миссии, которым пришлось переносить и голод, и холод вместе с промышленными и Барановым, ожидая возвращения «Феникса» или прихода другого корабля. Шесть миссионеров продолжали свою деятельность и уже через год после своего приезда могли с гордостью доносить, что ими крещено за это время до двенадцати тысяч человек «обоего пола», как они сообщали в письмах в Иркутск. Большим событием в жизни миссии, да и всего населения Кадьяка, было освящение новой церкви. Наконец-то ее постройка была закончена, главным образом усилиями новоиспеченных плотников-монахов.

Каждый день с тоской всматривается Александр Андреевич в океан: давно пора «Фениксу» вернуться да привезти припасов, муки и крупы. Изголодался народ. Шесть месяцев еще терпимо, рыбу ловят, а потом — зубы на полку. Собирают ракушки да всякую другую мерзость. Болеть начинают, умирают. Похудели, почернели и монахи — тяжело им. Не этого ожидали они в Русской Америке, а попросить что-либо у Баранова — это как бросить спичку в пороховой погреб. Вскипит сразу, взорвется, оскорбит — никакого уважения у него к духовному сану. Понимает архимандрит Иоасаф, что нет ничего в запасе у Баранова, давно все вышло, но болеет душой за свою братию, видит, как они тают от недоедания, ждут неминуемого конца.

Так еще год прошел, и наступил новый 1797 год. Скупо отметили встречу Нового года. Дни идут и идут, а корабля все нет. Как-то днем — было это 13 октября 1797 года, — сидел Баранов у себя на табуретке, что-то высчитывал, насадив на нос старые окуляры. Вдруг услышал крики:

— Корабль!.. Корабль идет!..

Забыл о мучавшем его ревматизме и, с трудом ковыляя на больных ногах, вышел на крылечко.

И вправду в гавань входил корабль, чьи очертания показались знакомыми. Ну конечно, это же «Феникс»!

Все селение, все, кто там был, услышали крики и ринулись к берегу. — Спасены… наконец-то…

И, действительно, помощь пришла в самый критический момент. Не приди «Феникс», вымерла бы вся колония. Долго, до поздней ночи продолжалось веселье в казармах, люди ожили, досыта поели, выпили водки — и вот уже забыты невзгоды. Песни запели, одна другой веселее, ноги сами пошли выплясывать. Баранов дал полную свободу — веселись, народ!

Много новостей привез «Феникс» — и о кончине матушки-императрицы Екатерины Великой, и о смерти Шелихова, что очень опечалило Баранова. Он уже заранее заготовил письмо об отставке, невмоготу ему стало продолжать так работать и чего-то добиваться, когда все мысли только тем и заняты, как бы накормить людей да и самому набить чем-то брюхо. А тут слезное письмо Натальи Алексеевны. Пишет Шелихова — не покинь нас, Александр Андреевич, без нас и без покойного мужа развалится дело… Другой новостью был вызов архимандрита Иоасафа в Иркутск, где он должен быть хиротонисован во епископа Кадьякского и Американского…

Как-то веселее и радостнее стало на душе у всех. Быстро оправились люди, прибавили в весе, да и Баранов повеселел, не так уж нападал и грозился на монахов. Один только архимандрит печалился: оставляет своих иноков на растерзание «изверга».

Быстро прошла зима, наступила весна 1798 года, и опять «Феникс» стал готовиться к отходу в Охотск, увезти туда нареченного епископа да и новую партию мехов отправить. Приказано было «Фениксу» в Охотске не задерживаться и вернуться, если не в конце года, то не позднее весны следующего, 1799-го.

«Феникс» отправился в Охотск и увез туда архимандрита Иоасафа, который взял с собой в помощь молодого отца Стефана. С их отъездом состав миссии уменьшился до четырех человек.

Еще до отъезда архимандрита пришли тревожные вести из глубины Аляски, куда ушел миссионерствовать отец Ювеналий. Нетерпелив был Ювеналий. Хотелось ему поскорее окрестить туземцев. Где увещеванием, а где и силком он сотнями крестил людей. Слухи доходили, что туземцы часто сопротивлялись Миссионеру, противились обряду, но он, пользуясь авторитетом компании и страхом перед Барановым, продолжал крестить старых и малых. Что-то случилось, видно, там, в глубине материка, но туго натянутая струна лопнула… Не стерпели люди и порешили энергичного монаха-миссионера. Дошли слухи, что изрубили его на куски рассвирепевшие новокрещенные. Не поверил этим слухам архимандрит Иоасаф, но так до своего отъезда и не добился достоверных сведений о судьбе своего подчиненного. Сведения с американского материка доходили скупо, сообщения с ним не было никакого, и если верить этим скупо приносимым слухам, так отец Ювеналий был убит еще в 1795 году на озере Илямне, за три года до отъезда Иоасафа в Сибирь.

От отца Макария уехавшего на западные Алеутские острова тоже не приходило никаких вестей и никто не знал, был ли он еще жив, или его постигла судьба Ювеналия. Оказалось, что отец Макарий, особенно ненавидевший Баранова, умышленно избрал западные Алеутские острова ареной своей проповеди Евангелия среди туземцев. У него была задняя мысль — каким-то образом перебраться на материк сибирский и пожаловаться властям на безобразное обращение Баранова со служителями церкви и с его подчиненными вообще.

На одном из островов он встретился с конкурентом Шелиховской компании купцом Киселевым, ненавидевшим компанию, которая явно стала пользоваться расположением правительства. Киселев уступил просьбам Макария и переправил его на материк на одном из своих кораблей. Обо всем этом архимандрит Иоасаф узнал только после своего прибытия в Иркутск. Таким образом, из восьми миссионеров на Кадьяке осталось у Баранова только четверо в ожидании возвращения Иоасафа уже в епископском звании. Инок Ювеналий стал первым мучеником православной церкви на американской земле.

Отец Макарий, добравшись до Охотска, подал жалобы на Баранова и вообще на Шелиховскую компанию местному охотскому начальству и в подтверждение своих обвинений демонстрировал несколько алеутов, которых он привез с собой и которые якобы пострадали от Баранова. Не получив никакого удовлетворения, он выехал в Якутск и оттуда стал писать письма и высшим духовным властям, и правительственным учреждениям в Петербурге с жалобами на жестокость Баранова и его служащих. В своем письме из Якутска от 5 октября 1797 года он писал:

«В 795-м году послан был на Лисьи острова к Алеутам — на судне Фениксе, куда и прибыл благополучно, будучи на островах сих до 25-го июня 1796 года, окрестил более тысячи человек островских жителей»…

Закончив перечисление своих достижений, он продолжал:

«В течение того времени столь был стеснен Шелиховой и Голиковой компании передовщиком Вологодским мещанином Кочютиным и работными их людьми, что даже оне покушались на жизнь его, единственно за то, что он защищал островитян»…

Искренне возмущен был Макарий порядками во владениях Шелиховской компании и во всем винил Баранова. В своем ослеплении от ненависти к Баранову, он собирался отправиться в Петербург со своими алеутами, чтобы лично принести жалобу на своего врага высшим властям.

В другом письме на имя Святейшего Синода из Якутска иеромонах Макарий опять жалуется на Баранова. Прошло немного времени и Макарий сумел добраться до Иркутска, а оттуда с помощью «доброжелателей» компании прибыл в Петербург, где стал обивать пороги начальствующих лиц. К счастью для компании Шелиховых, никто не обращал там особенного внимания на жалобы иеромонаха и, более того, высшие церковные власти, которым надоел непоседливый монах, выслали его обратно в Иркутск на покаяние к архимандриту Иоасафу, без чьего ведома он уезжал в столицу.

В то время как Баранов со своими людьми с нетерпением ожидал возвращения «Феникса» со столь нужными ему пищевыми припасами, события на материке стали развертываться с необычайной быстротой. В этом было что-то особенное, если принять во внимание, что до сих пор все, касавшееся дел компании, двигалось со скоростью улитки. Архимандрит Иоасаф со своим помощником иеромонахом Стефаном благополучно прибыл на «Фениксе» в Охотск и оттуда на лошадях добрались до Иркутска. В марте 1799 года в Иркутске состоялось посвящение архимандрита Иоасафа в епископский сан, был он наречен епископом Кадьякским, первым православным епископом первой в Америке православной епархии. Новопосвященный епископ Кадьякский не стал тратить времени, быстро собрался, собрал чинов своей новой миссии для усиления штата оставшихся в Кадьяке четырех миссионеров, выехал в Охотск и там, опять не теряя времени, погрузился на свой старый «Феникс» и отправился обратно в Америку. С собой он взял своих старых сотрудников: все того же горячего, страстного в своей миссионерской деятельности иеромонаха Макария и смиренного иеродиакона Стефана.

Не суждено было «Фениксу» достичь Кадьяка, где Баранов с таким нетерпением ожидал свой корабль, ожидал не столько вновь нареченного епископа, сколько трюмов, наполненных продуктами для изголодавшихся промышленных. Бедный Баранов так и не дождался «Феникса». Корабль просто-напросто исчез в пути, и никто не знал, что с ним случилось. Вместе с кораблем погибло восемьдесят восемь человек команды и пассажиров, среди которых был епископ Иоасаф, ехавший к месту своего служения. Баранов все еще надеялся на лучшее. Целый год он ждал корабль, думая, что тот задержался где-нибудь в гавани, но потом охотники и алеуты стали находить предметы, выброшенные волнами на берег. Эти вещи могли быть только с «Феникса». Там были свечи, воск и другие предметы из церковной утвари. Биограф духовной миссии так описывает гибель корабля:

«Из того, что близ острова Кадьяка морские волны не раз выбрасывали свечи, воск и обломки разных вещей, имевших церковное назначение, можно полагать, что гибель «Феникса» и его пассажиров произошла у самой цели плавания. Вместе с епископом погибли известный миссионер иеромонах Макарий и иеродиакон Стефан. Между погибшими был архиерейский певчий, брат знаменитого американского миссионера на острове Уналашке Иннокентия (Вениаминова), впоследствии епископа Камчатского, а затем митрополита Московского. Вероятно, тогда же погиб переводчик Прянишников».

Кроме вещей, выброшенных морем на Кадьяк, были получены сообщения о подобных же находках у Бобровой бухты и даже на далеком острове Ситка.

Но Баранов не сдавался. Он стал подумывать о том, чтобы отправить в Охотск одно из крошечных суденышек, построенных им самим, благо у него теперь было четыре специалиста-морехода, присланных компанией ему в помощь в последний рейс «Феникса». С мореходами, однако, дела не ладились. Те не могли представить себе, чтобы они, люди благородного звания, подчинялись какой-то черной кости, купчишке третьеразрядному. Особенно несговорчив был молодой мореход, штурман Талин, наотрез отказавшийся подчиняться приказаниям Баранова. Даже непонятно, зачем, в сущности, он приехал на Кадьяк.

Год 1799-й оказался суровым для Баранова, и все несчастья, обрушившиеся на него в этот год, сломили бы волю и решимость любого человека, но только не Баранова. С каждым известием о новом несчастье он свирепел, сжимал кулаки и, казалось, бросал вызов стихии:

— Не таковские, небось не сдадим!

Получая все больше доказательств гибели «Феникса», Баранов неожиданно узнал, что штурман Талин, ослушавшийся его приказаний, потерял другое небольшое компанейское судно «Северный Орел» У острова Сукли, на котором было мехов на 22 тысячи рублей. Сам Талин, однако, спасся.

Снова и снова, с монотонной аккуратностью приходят сообщения то о гибели группы охотников в бурном море, то о гибели корабля. Еще один корабль — «Св. Симеон и Анна» был выброшен на камни на острове Святого Павла. Судно шло с Уналашки на Прибыловы острова и там разбилось. К счастью, на этот раз люди не погибли. С потерей этих кораблей у Баранова не осталось ни одного судна, которое он смог бы послать в Охотск. Люди стали страдать от недостатка пищи, опять появилась цинга, никто уже не надеялся на прибытие нового судна в этом году. И неунывающий Баранов решился на новое предприятие — отправиться на остров Ситку и основать новое поселение с целью перевода туда главного управления компании с Кадьяка. Ситка во всех отношениях казалась лучшим местом для поселения — и климат теплее, и гавань, свободная ото льда круглый год, и рыбы больше у берегов. Единственно, что вызывало опасения — это присутствие там особенно воинственного и кровожадного племени индейцев-колошей. Но Баранов был не из пугливых. Он уже не раз сталкивался с индейцами и знал их повадки. Кроме того, он надеялся на то, что индейцы теперь будут более дружественно расположенными к нему, так как он породнился с вождем одного из племен.

Решил Баранов снарядить все имевшиеся у него кораблишки, посадить охотников-алеутов на их верные байдарки и отправиться в дальний и опасный путь на остров Ситку. Положение с кораблями его тревожило. В то время как корабли, бывшие в его ведении, принадлежали компании, а, следовательно, подчинялись ему, капитаны этих кораблей, назначенные туда из мореходов, присланные компанией, отказывались подчиняться «купчишке» Баранову, и каждый из них действовал по своему усмотрению, например выходил в плавание, когда заблагорассудится. Поэтому-то Баранов больше полагался на байдары своих охотников, чем на корабли. Особенно неистов в своей лютой ярости к Баранову был штурман Талин. Дошло до того, что мореходы вообще отказались являться к Баранову с докладами, а он сам считал для себя, правителя американских владений, унизительным идти к ним и лично уговаривать в чем-то. Отношения между ним и мореходами к этому времени просто свелись к переписке. Очень показательно одно из таких писем, написанных Барановым штурману Талину перед своим выходом в поход на Ситку в 1799 году:

«В бумаге вашей, — пишет Баранов, — изволите спрашивать почему я распоряжаю здесь мореплавательными делами, нехотите следовать моим сообщениям, для чево я купец? с каковым предосудительно будет чести офицерской или собственно вашей иметь сношение… Компания господ хозяйствующих Голикова и Шелихова и вполное распоряжение и управление неисключая и мореплавания вверена мне с 1790 года… ивсе мореходы состоящие вкомпании зависели отъмоих распоряжений»…

Посидел Александр Андреевич, подумал немного, желчное чувство сдавило ему сердце… пододвинул чернильницу и опять взялся за перо…

«Предоставляю вполную вашу волю следовать или исследовать моим сообщенным предположениям… касательно нужного и важного вояжирования; ежелиже инебудет вашего соизволения настоять втом немогу; благоволите толко прислать мне писменной ваш отзыв…

…Напоследок же всего донесенного я должен дать отчет потребованию вашему и отом для чево я купец без характера чиновного определен всею здешнею компаниею скоей имореплавательные дела включаются как я определен сюда ипотом имел щастие пользоваться ипользуюсь казенною начальствующих ихозяйствующих доднесь доверенностью… и купецка звание неесть подлое ибесъчесное, корпус коих составляет всех вообще важную государственную опору… хотя вы испрезрением озвании том имое имя сотчеством выражать изволите»…

Опять приостановился Баранов, подумал, мысленно подбирая выражения и, наконец, точно вдруг решившись, с остервенением атаковал бумагу, заканчивая свое длинное письмо:

«Взаключении ж всего сего паки покорнейшую мою простираю прозбу доставить ваш решительный отзыв или предписание изволите ли вы ныне следовать судном посообщенным от меня предположениям или особыя какия из Высокого правительства предписании или отгоспод компанионов сообщении имеете, благоволите открыть, дабы я далее заблуждаться не мог в моих мнениях… Пребывая с должным почтением моим милостивый государь вашего благородий покорным слугою… А. Баранов».

Ввиду отказа мореходов подчиняться ему, Баранов собрал большое количество байдар да небольшое судно «Екатерина» под командой шкипера, иностранца Подгажа, поступившего на службу компании, и решился, наконец, привести в исполнение долго им лелеянную мысль об устройстве поселения на острове Ситке, куда он со временем предполагал перевести свою главную контору. Промысловая партия охотников, русских и алеутов, отправилась сначала на промысел у материка с инструкциями прибыть на Ситку после охоты, где Баранов предполагал их встретить. Подгажу на «Екатерине» было приказано идти в порт Букарелли, а потом тоже явиться на Ситку для встречи с Барановым. Сам же Баранов, уладив свои дела на Кадьяке, отправился с небольшой группой охотников на Ситку. Ему не терпелось скорее найти подходящее место и основать там селение. Все говорило в пользу этого предприятия — и более благоприятный климат, и прибрежные воды, полные рыбы, и географическое положение — гораздо южнее Кадьяка.

Нелегок был путь на утлых суденышках. Как только добрался Баранов со своими людьми до Ситки, одному Богу известно! Подошли к песчаному берегу, высадились. На берегу ни души…

Оглянулся Баранов.

— Что за чертовщина? Где же наша промысловая партия?

Зашагал тяжело по берегу на своих больных ревматизмом ногах, слегка прихрамывая.

— Что бы это могло быть, Трифон? — обратился он к старшому среди промышленных. — Уж не индейцы ли их порешили? Да не могло этого быть, никаких следов боя не видно.

Вдруг из леса невдалеке показалась одинокая фигура. Баранов с людьми насторожился. Ружья под рукой в случае необходимости. Места дикие и никогда не знаешь, когда свирепые индейцы-колоши вдруг набросятся на них.

Пригляделся еще Баранов. Зрение у него орлиное, под стать молодым глазам…

— Да это никак Наквасин наш, тот, что с промысловой партией ходил! — с изумлением вскричал он.

Быстро приближающийся человек замахал руками.

— Да и впрямь Наквасин, — поразился Трифон.

Баранов подошел к подбежавшему Наквасину и не

успел ни о чем спросить, как тот быстро заговорил:

— Беда, Александр Андреич!

— Какая беда, что случилось? Где вся промысловая партия? Почему ты один здесь?

— Беда случилась… Набросились люди на ракушки на берегу, обрадовались, что нашли обильную пищу… Это после голодухи-то, а потом и началось…

— Что началось-то? — нахмурился Баранов. — Говори, не томи.

— Богу душу отдали… Сто пятнадцать человек померло в несколько часов. Остальные перепугались, вскочили в байдарки да пошли обратно на Кадьяк, ни одного дня не хотели оставаться здесь. Я вот один и остался встретить вас, Александр Андреич!

Баранов снял шапку, перекрестился истово, благоговейно, по-купечески.

— Вечная память погибшим, вечный покой, — сказал он с чувством. — Многих хороших охотников лишились, да еще в такое горячее время… а все по дурости их, — повысил он вдруг голос, — дикость все здешняя. Не слушают, что им говорят. А ты, что же, старый хрыч, смотрел, — вскипел вдруг Баранов, — Не в первый ведь раз со мной ходил в походы, как же ты не досмотрел!

— Виноват, Александр Андреич… Сам вижу — не досмотрел. Нечистый попутал.

— Вот то-то же, нечистый. Все на него сваливаете. Вот вернемся на Кадьяк, я им, беглецам, покажу. Выпорю всех, а их начальствующего за бороду оттаскаю, а потом полбороды сбрею, пусть поганец походит так.

Однако ничего не поделаешь. Рабочих рук не было, кроме той небольшой группы, что пришла с Барановым. Возвращаться он не хотел на Кадьяк и откладывать постройку форта. Решил обосноваться на Ситке с теми людьми, кто есть. Надо место хорошее выбирать да строиться.

Застучали топоры, зазвенели пилы — благо хороший лес стоял недалеко. Строить было нелегко. Инструментов не хватало, а, главное, лес поваленный нужно было тащить к берегу, где строился новый форт Михайловский. Бревна тащили на руках или волоком. Все это страшно затягивало работу. Подошла осень, сырая, мокрая, холодная, но Баранов со своими людьми все еще жил в дырявых палатках. Мерзли люди от холода, никогда не просыхали, а согревались только на работе. Работали так, что пар шел от вспотевших рубах.

Закончился этот и настал 1800 год, а работе и конца не было. Торопился Баранов, в первую очередь закончил хороший, прочный тын для защиты от индейцев и только после этого приступил к постройкам. Нужно было и жилища построить, и склады, да и башни караульные. Так и жил Баранов в самую холодную зимнюю пору в своей палатке, потрепанной зимними ветрами и продырявившейся от ветхости. Мучила его сырость, страдал он сильно от ревматизма, с которым боролся неимоверной силой воли и упорством. Только в феврале 1800 года перебрался он в избу, да и та была не намного лучше палатки — теплее, правда, да и защита от непогоды лучше, но все равно — изба жалкая, с печью, которая никогда не переставала дымить. Если раньше страдал в палатке от непогоды, то теперь едкий дым буквально выедал глаза.

Только к весне наметился прогресс в новом русском селении Михайловском. Страшно гордился Баранов, что вырвался наконец из морского окружения на Кадьяке и построил крепость гораздо южнее, а главное — в непосредственной близости к материку. Остров Ситка, в сущности, был уже частью Американского материка. Несколько островов архипелага с островом Ситка разделялись небольшими узкими проливами и отсюда нетрудно было добраться на байдарках и до самого материка.

Еще весной заметил Баранов, что подходили к острову английские и американские корабли. Люди поражались, видя на берегу русских и построенную ими крепость. Поспешно ретировались, когда Баранов грозил им применить силу. Знал он, что неспроста приходили корабли. Выменивать меха пришли они у туземцев, на землях владений компании, управлял которой Баранов. Слышал Баранов от случайных индейцев, что корабли давали в обмен за меха ружья, порох и другие огнестрельные принадлежности, то есть то, что Барановым было строго настрого запрещено. Слишком много было там индейцев, слишком опасны были они со своими стрелами и луками, чтобы еще и огнестрельное оружие давать им в руки. Грозил Баранов капитанам кораблей, что будет ловить чинов их команды и в цепях отправлять в Сибирь для суда, если застанет их, выменивающих оружие на меха.

К маю большинство построек, хотя и временного типа, были закончены. Вдоль высокой ограды форта располагалось двухэтажное здание, из окон второго этажа которого были хорошо видны подходы к форту. В случае необходимости можно было отстреливаться от нападавших из этих окон. По концам здания высились две защитные башни. Внутри форта построены добротная баня, да казарма для алеутов-партовщиков, — Баранов называл ее балаганом.

В мае, когда форт прочно встал на ноги, Баранов решил отправиться обратно на Кадьяк. Оставил в Михайловском гарнизон в 25 русских и 55 алеутов-партовщиков. Начальником назначил смышленого Медведникова, а старостой, в помощники ему, поставил Наквасина. Оба, и Медведников и Наквасин, были старыми, опытными промышленными, и на них Баранов мог смело положиться.

Болит сердце у Баранова: как-то там на Кадьяке справляется молодой его помощник Кусков. Сам знает, что ему нелегко, — нет управы на мореходов благородных, да и монахи злобствуют. Нет, скорей надо возвращаться. Собрался быстро. Дал несколько отеческих советов остающимся:

— Не мне говорить вам, — обратился он к Медведникову и Наквасину, — что делать и как себя вести. Хорошие дни настали. Трудное позади. Обстраивайтесь. Стройте постоянные помещения на место временных. Вернусь через год, переведу сюда главную контору, хочу, чтоб помещений хватало на всех.

Вернулся Баранов на Кадьяк и сразу же попал в осиное гнездо. Он увидел, что недаром, находясь на Ситке, болел сердцем за свою колонию на Кадьяке. Кускова он нашел в состоянии полного отчаяния. Хотя тот и заменял Баранова, но, как Баранов и предполагал, ни мореходы, ни монахи с ним не считались. Только промышленных и алеутов он еще мог держать в подчинении, да и это становилось делать все труднее.

Как ни устал Баранов от своего тяжелого похода с Ситки, он долго держал Кускова в своей конторе, если так можно было назвать его хибарку. Далеко за полночь засиделись два пионера русского дела. Кусков подробно доложил своему шефу о положении дел.

— Прямо скажу, Александр Андреевич, не гневайся, но большая часть служащих здесь совершенно меня не признавали и действовали самовластно.

— Кто, мореходы, что ль?

— Да не только они, но и монахи.

У Баранова заходили желваки. Опять, как и всегда, как только он слышал что-нибудь неприятное, узнавал о новом несчастье, постигшем колонию, только сильнее стискивал зубы. Казалось, сожми он свои челюсти сильнее, и рассыпятся его зубы в порошок.

Лицо принимало выражение свирепого бульдога, готового схватить противника мертвой хваткой.

Отлила кровь от головы, отошел немного Баранов и только спросил:

— Еще что-либо случилось?

— Да вот, как вернулась из похода на Ситку промысловая партия, так сладу с ними нет. Слышали небось, — потеряли они более сотни людей, отравленных ракушками. Так их теперь никак на промысел не погонишь.

— Ну… мы это еще посмотрим. Сочувствую им, сожалею, что потеряли столько людей, да на то и Божья воля, а выходить из-под моей воли не позволю! На то я и доверенное лицо нашей компании… Не дозволю…

И Баранов крепко стукнул кулаком по столу.

С приездом Баранова положение дел на Кадьяке немного поправилось. Его побаивались. Слишком уж крут был он с непокорными. Навел порядки Александр Андреевич, опять беспрекословно слушаются его промышленные и алеуты, и по-прежнему воюет он с мореходами и монахами.

Прошел еще год. Изредка получал Баранов сообщения из Михайловского о положении на Ситке. Видно, Медведников и Наквасин хорошо управляют там. Посылают людей в море ловить рыбу да зверя морского бьют, а кроме того, и форт застраивают, новые дома пристроили, частокол укрепили — все время нужно следить за индейцами, не дай Бог нападут дикари.

Баранов доволен выбором своего места на Ситке. Как-то он разоткровенничался с Кусковым:

— Ну что, Иван Александрович!.. — Баранов всегда, когда был в хорошем настроении, называл его по имени и отчеству. — Вот переживем здесь зиму да весной следующего года переберемся всей конторой в Михайловский. Легче там будет, как ты думаешь, ДРУГ?

— Конечно, легче, Александр Андреевич, разве ж можно сравнить, — там и зимы-то почти нет. Вот бы только наладить нам дела с провизией. Просто невмоготу людям, полгода жрем, как следует, а полгода — зубы на полку, улитками питаемся.

Нахмурился Баранов…

— Ну-ну, нечего напоминать, сам ведь знаю. Но и ты знаешь, подтянуло нам животы этим летом, а тут и Бог помог, пришло американское судно, провизии взяли у него в обмен на меха…

И действительно, помощь Баранову в этом году пришла неожиданная. Когда нависла опять опасность голодной смерти — никаких кораблей из Охотска, в гавань вдруг вошло американское судно. Сделка была заключена быстро к обоюдному удовольствию обеих сторон. Мехов «американцу» Баранов продал на сумму в 12 тысяч рублей ассигнациями и в обмен получил провизию, которой должно было хватить на несколько месяцев.

Прошла еще одна зима, и с первыми теплыми днями весны 1802 года вновь стал готовиться Баранов к переводу своей главной конторы в Михайловский форт на Ситке. Но пришла байдара с Уналашки и привезла тревожные вести. Дома, в России, дела ухудшились. Появились слухи о возможности войны с Англией, а это значит, что нужно было ожидать и визита английских кораблей на Кадьяк. Пришлось пока временно отложить планы переезда в Михайловский. Не теряя времени, Баранов со своей обычной энергией взялся за укрепление Кадьяка. Внутри острова в нескольких верстах от гавани Баранов устроил убежище, построил хорошее здание, куда перенес все важное оборудование и остатки провизии, а вокруг гавани решил установить батареи. Позже отправился на остров Афогнак, что невдалеке, — проверить дела находившейся там артели.

И за время отсутствия Баранова на Кадьяке получено было страшное сообщение о судьбе людей, оставшихся на Ситке, которое, как громом, поразило все русское население Кадьяка и самого Баранова, вернувшегося с Афогнака. 24 июля в гавань вошел английский корабль «Уникорн» под командой капитана Барбера, он-то и привез страшные вести.

24 июня 1802 года… День выдался на редкость теплый… только на самом берегу моря еще тянуло прохладой, а в самом форте Михайловском после полудня стало даже жарко. За два года на Ситке жители Михайловского пообжились, привыкли и как-то меньше стали остерегаться свирепых индейцев-колошей. Случались, правда, в начале небольшие стычки, были даже раненые. К счастью, среди защитников форта Михайловского никто не был убит. Как видно, индейцы убедились, что русские воюют не хуже индейцев, а главное — у них оружия и боеприпасов побольше. Попробовали колоши напасть на партии охотников раза два, да получили такой отпор, что присмирели и больше никаких неприятностей не было.

Стали появляться в Михайловском женщины-индианки, помогать на кухне да на огороде. Но положиться на них нельзя было никогда. В самое нужное время они вообще могли не явиться. Иногда их не видели неделями, а потом вдруг появятся группой и приходят каждый день. Что они делали в свое отсутствие, чем занимались, — от них не добьешься.

Поэтому, может быть, в этот ясный, солнечный воскресный день 24 июня никого из русских обитателей форта Михайловского не удивило, что сегодня индианки опять не явились. Промышленные обжились, раздобрели на Ситке. Жизнь здесь была легче, чем на Кадьяке, да и строгого Александра Андреевича Баранова рядом не было. Привыкли к Михайловскому, к лесам, подступавшим к самым стенам форта, к морскому берегу настолько, что стали меньше думать об опасности нападения индейцев. Дисциплина упала — стоило ли держать военную стражу на стенах и у ворот, если до сих пор ничего не случилось?

Кое-где по берегу бродили отдельные люди. Одни, лениво сидя у байдарки, чинили что-то, другие пошли в лес, многие спали в тени у частокола. Начальник форта Василий Медведников завалился спать в своей комнате на верхнем этаже казармы у стены форта, а его помощник Наквасин тоже забрался наверх, на второй этаж казармы, нависавший над бревенчатой стеной, откуда можно было видеть и лес позади форта, и горы вдали. В этот полуденный час форт представлял собой непробудное, спящее царство.

Что могло бы встревожить постороннего человека среди этой мирной картины июньского дня, так это полное отсутствие индианок, а еще вчера они толпились на дворе. Мужчин-индейцев внутрь форта обыкновенно не пускали, и все свидания с ними происходили на берегу, который был хорошо виден и из ворот форта, и из угловых башен. Единственными женщинами в колонии в этот день были несколько индианок, живших постоянно в Михайловском. Это были сожительницы промышленных.

Молодой промышленный Абросим Плотников, крепкий, широкоплечий, с белокурыми длинными волосами, оправил свою рубашку, подтянул пояском, лихо набок накинул на голову фуражку и вышел из ворот. Взглянул на окошко над головой и крикнул в это время выглянувшему Наквасину:

— Пойду к речке за телятами присмотреть.

Быстрыми шагами дошел до леса и тотчас скрылся в его густой чаще.

Посмотрел Наквасин на залив, увидел Кузьмичева и Изохтина, которые далеко в море гребли усиленно на своих байдарках… решили рыбы половить. Вскоре и они скрылись из виду. Больше половины русских промышленных разбрелись из форта кто куда, благо и день-то был на редкость приятный. В самой крепости осталось только шестнадцать русских да несколько женщин, сожительниц промышленных. Все алеуты-партовщики или в лесу, или на море. Из русских отсутствовали Урбанов, Карпов да Афанасий Кочесов, их не было уже несколько дней. Двое других — Кузьмичев и Изохтин — поехали ловить рыбу. Кроме того, отправились в большой байдаре за сивучьим мясом Куниковский, Батурин, Еглевский и Зырянов.

Любимец Баранова Тимофей Тараканов в маленькой байдаре лениво греб вдоль берега. Он собирался обогнуть мыс и поохотиться на нерп.

Часа в два дня Плотников вернулся из леса, где проверял стадо молодых телят. Неторопливо подошел к казарме, как вдруг увидел что-то, от чего у него сердце вдруг остановилось и ноги, казалось, приросли к земле. Из леса внезапно показались толпы размалеванных индейцев-колошей, которые, на ходу размахивая своими копьями, бежали к воротам форта. С противоположной стороны, со стороны скал на берегу моря, к форту приближалась другая огромная толпа индейцев. В их намерениях ошибиться было нельзя. Индейцы, очевидно, вступили на тропу войны — и это было нападение на форт.

Дальше все произошло быстро и неожиданно. Кинулся Абросим Плотников к казарме, но там, видно, увидели нападавших индейцев и плотно заперли ворота. Дернул ручку ворот Абросим, раз, второй — не поддается. Видит он — подбегают уже краснокожие к воротам… оглянулся и ринулся в скотную избу… Там у него хранилось ружье, и он подумал, что, может, сумеет дорого продать свою жизнь.

В скотной схватил ружье и вспомнил, что видел в углу перекошенное от страха лицо Насти, молодой алеутки-скотницы, крикнул ей:

— Беги в лес, Настя, хватай ребенка… не мешкай… может, успеешь!

Женщина выбежала, бросилась искать своего ребенка, а Плотников закрыл дверь на запор…

Не прошло и минуты, как в дверь загрохотали чем-то тяжелым… раз… два… три… дверь рухнула, и в полутемное помещение ворвались четыре колоша. Абросим выстрелил вслепую, но не попал в атакующих. Те бросились на него. Один схватил ружье Абросима, другие вцепились в кафтан. Абросим рванулся с нечеловеческой силой, оставил в руках индейцев и ружье и кафтан и в момент нырнул головой в окошко… Вскочил на ноги, страх придал прыти, и он понесся к лесу. Два индейца, погнавшиеся за ним, отстали, и Плотников скрылся в чаще. Там он знал большое дерево с дуплом, куда и влез. Из дупла он мог видеть индейцев, искавших его по лесу, но, видно, хорошо он был укрыт, и индейцы, не найдя его, вернулись обратно к форту.

Страшные сцены происходили в это время в казарме форта. Нападавших индейцев, еще до того как Плотников пытался вбежать в ворота, увидел Тумакаев. Он понял их намерения и крикнул всем находившимся на дворе:

— В казарму, бегом! Индейцы напали!

Люди бросились внутрь. Индианка Катерина, жена Лебедева, замешкалась — не знала куда бежать. Сидевший у ворот Лебедев, единственный среди защитников, у кого было ружье, схватил ее за руку и втолкнул внутрь. Сам он не успел вбежать, выстрелил в толпу, сразив одного из нападавших. В тот же момент в него вонзилось со свистом несколько копий. Лебедев упал у ворот, как подкошенный.

Немногие из защитников форта, остававшиеся в этот день внутри и теперь запершиеся в казарме, могли видеть в окна, как во двор ворвались сотни индейцев. Их было много, но еще больше толпилось у ворот, стараясь ворваться внутрь двора.

— Бабы, назад! — крикнул Тумакаев, взявший на себя руководство в нижней казарме. — Переворачивай столы и скамьи, хоронитесь за ними. А ты, Семен, — распорядился он, указав на Кабанова, — бегом наверх, достань ружей у Василия Ивановича, будем отсюда отстреливаться.

Кроме нескольких женщин, в нижней казарме находились восемь промышленных: старшой Тумакаев да Кабанов, Шанин, Кунгур и Овдин, стоявшие по одну сторону двери, готовые кинуться на индейцев, если те ворвутся. С другой стороны стояли Мачульский, Смирной да Чуприяновский. Поодаль, у маленького окошка стоял немолодой уже бородатый английский матрос, которого русские захватили несколько дней назад в лесу вместе с его приятелем, молоденьким матросиком. Они находились под неофициальным арестом в ожидании распоряжений Баранова. В лесу их обнаружил Тараканов с другими охотниками. Как оказалось, оба матроса были высажены с английского судна на берег на некотором расстоянии от Михайловского с партией оружия, которое они, видимо, продали индейцам в нарушение строгого приказа Баранова. Молодой англичанин был на берегу во время нападения индейцев и куда-то скрылся, а бородача русские втолкнули в казарму. И теперь он стоял у маленького окна и, искоса поглядывая на русских, ехидно улыбался.

Трудно было сказать чем он был доволен, но, очевидно, у него был какой-то сговор с вождем индейцев. Последнее время английские корабли стали чаще шмыгать вдоль берега у Михайловского. Остановить их было нечем. Маленьким пушчонкам форта запугать их было трудно. Англичане не брезговали ничем в своей торговле с индейцами. Главное, добыть мех любой ценой! Русские, поселившиеся на Ситке, мешали им, да и Баранов все время угрожал захватом судов, если те будут продолжать браконьерство в русских владениях. Поэтому нет ничего невероятного в обвинениях уцелевших защитников, что нападение на форт Михайловский совершили индейцы по наущению капитанов английских кораблей.

Бородатый англичанин отошел от окна и незаметно подошел к чуланчику в углу казармы. Недалеко от входа в чулан стояла небольшая печурка, на которой грелся большой медный чайник. Матрос нагнулся, как бы прикурить трубку, осторожно оглянулся кругом и вдруг швырнул горящую головешку в чулан, где она упала на промасленные канаты и старые парусины, хранившиеся там. Никто не обращал внимания на него… все были заняты индейцами и настороженно выглядывали сквозь щели оконных ставен, следя за действиями наступавших врагов.

На дворе вдруг раздался неистовый воинственный крик сотен голосов, и дверь задрожала от страшных ударов снаружи…

Сверху по лестнице спустился Медведников, чтобы принять командование защитниками. В тот же момент ставни загрохотали и повалились вниз. В окнах показались стволы ружей, и индейцы стали беспорядочно, не целясь, стрелять внутрь казармы. Немного погодя, одна из тяжелых плах двери была выбита. Сквозь дыру тоже загрохотали выстрелы. Первыми же выстрелами был убит Овдин, а за ним и Кунгур, а Тумакаев и Медведников были тяжело ранены.

Несмотря на ранение, Тумакаев подкатил к двери старую пушчонку, стоявшую в углу казармы. Пушка, к счастью, было заряжена и, как только дверь казармы рухнула под тяжестью десятков тел, он выстрелил из пушки прямо в толпу индейцев, убив и покалечив многих из них. Это не остановило озверевших колошей, и они, ворвавшись в казарму, закололи копьями Тумакаева, Медведникова и других.

В этот момент в чулане показалось пламя, и от удушливого дыма и огня женщины сверху бросились по лестнице вниз, где их быстро переловили нападавшие. Оставшиеся в верхней казарме пятеро промышленных во главе с Наквасиным начали задыхаться от густого черного, удушливого дыма, который поднимался вверх их подожженного чулана. Оказалось, что оставшийся на берегу второй англичанин подбежал к казарме и стал бросать на крышу зажженные сучья, пылавшие, как факелы. Вскоре и крыша занялась багровым пламенем.

Люди стали прыгать сверху на землю, где их подхватывали на копья индейцы и победно поднимали тела в воздух, оглашая двор воинственными криками. Наквасину каким-то образом удалось невредимым соскочить на землю, и он сразу же бросился к лесу.

Абросим Плотников, прятавшийся в дупле дерева на краю леса, хорошо видел, что происходило в казармах. На его глазах индейцы закололи насмерть нескольких его товарищей, пытавшихся бежать из форта, который в это время уже весь был объят огнем. Абросим видел, как Наквасин, прыгнувший из окна второго этажа казармы, побежал к лесу. За ним погнались четверо индейцев. Может быть, Наквасин и спасся бы, но у самого леса он споткнулся, одежда зацепилась за корягу, и он упал. Набежавшие индейцы подняли его на копья и торжественно понесли к казарме, возле которой они отрубили ему голову. Выбежавший в это время из казармы Кабанов был, сразу же убит у ворот. В несколько минут никого из оборонявшихся не осталось в живых. Индейцы теперь ловили промышленных и алеутов, возвращавшихся из леса в форт, ничего не подозревая. Колоши тут же убивали их, отрезая всем головы. Всего в этот страшный день погибли двадцать русских и 130 алеутов.

Прежде чем полностью сгорел форт, индейцы смогли вынести до трех тысяч шкурок морских бобров и других мехов и затем, погрузив в свои байдары захваченных женщин, убрались восвояси. Напоследок, перед уходом из сожженного форта, колоши сожгли строившееся русскими судно.

Весь день горел форт. К вечеру, когда, казалось, все индейцы убрались, Плотников выбрался из прикрытия и направился на пепелище. Около форта он обнаружил своих коров, в каждую из которых было воткнуто до два-три копья. Бедные животные едва стояли на ногах от потери крови. Абросим пожалел их и с трудом вырвал из животных копья. Не успел он закончить свою операцию, как увидел нескольких колошей, бежавших к нему от берега моря. Мимо него просвистели копья. Молод и крепок был Абросим, рванул к лесу и тем самым спасся в густой листве.

Стало ясно, что к сожженному форту подходить было опасно, и Плотникову ничего не оставалось, как уйти подальше в густой лес. Он направился в сторону гор.

Уже темнело, когда он заметил людей, осторожно идущих по лесу впереди него. Как он позже повествовал в своих показаниях о катастрофе на Ситке, это были «…девка Чиниацтково жила с маленьким своим грудным сыном и мужик, отставший за болезнью от партии Кадьяцкой Кидюдинсково жила, коих и принял я в сотоварищество»…

Ночь несчастные беглецы провели вместе в лесу, а утром Плотников опять сходил на пепелище. Страшную картину увидел там Абросим… десятки обезглавленных тел лежали везде, где только настигли свои жертвы копья кровожадных индейцев. Еще более страшная картина была на берегу, где индейцы поставили ряд высоких кольев, на которые вонзили отрезанные головы русских и алеутов. Боялся Плотников оставаться там долго и опять укрылся со своими компаньонами в лесу. Восемь дней пробыли беглецы в лесу, каждый день выходя к берегу в надежде, что какое-нибудь судно придет и спасет их. Эти восемь дней у них во рту не было ни крошки. Хорошо еще, что воды в ручьях было вдоволь.

На девятый день, находясь в лесу у ручья, услышал вдруг Плотников два пушечных выстрела. Он вскочил и, как сумасшедший, бросился к берегу. Выбежал из лесу и, не веря своим глазам, увидел в заливе корабль. Это был английский корабль капитана Барбера. Плотников подбежал к воде и стал кричать, яростно размахивая руками. Наконец-то, пришло спасение!

Он не знал, плакать ли ему, или смеяться от радости. Все, что он знал, так это то, что в бухту вошел корабль, а с ним и его спасение. Вдруг мимо его головы просвистело копье и ударилось в песок на берегу. Плотников оглянулся и в ужасе увидел шестерых индейцев, бежавших к нему. Благо, молод был Плотников и хорошо знал этот лес. Ни одному индейцу не угнаться было за его молодыми ногами. Не мешкая долго, он ринулся к лесу, оставив далеко позади разъяренную погоню. Те, видя, что им не догнать Абросима, в исступлении стали бросать ему вдогонку копья, но Плотников был уже вне досягаемости, скрывшись в густой чаще.

Запыхавшийся Абросим нашел своих компаньонов, которых оставил у ручья:

— Индейцы позади, скорее в убежище! — крикнул он. Беглецы уже облюбовали одно место в лесной чаще, где могли укрываться в ямах под корнями деревьев. Прошло некоторое время и, видимо, индейцы потеряли их след.

Нетерпеливый Плотников не мог больше сидеть в своем укрытии. Он боялся, что корабль может уйти, и поэтому рискнул еще раз пробраться на берег и дать знать, что на острове еще есть люди. Эта попытка едва не стоила ему жизни. Вышел Плотников на берег и обрадовался, увидев, что корабль все еще стоит в бухте. Стал опять махать руками и кричать, стараясь привлечь внимание людей на корабле, и его заметили. Но в этот момент опять появились индейцы и бросились к Плотникову. И снова ему пришлось положиться на свои быстрые ноги. Вдруг Абросим споткнулся и с размаху рухнул на землю. Обрадованные индейцы, размахивая копьями в ожидании момента, когда можно будет вонзить их в его тело, бросились к нему. Но удачлив был Плотников… вскочил перед оторопевшими индейцами и вновь бросился бежать к лесу. Видно, не пришло еще ему время отдавать Богу свою душу.

Под вечер попытался Плотников еще раз попасть на берег, но вовремя заметил засаду и опять скрылся в лесу.

— Не попасть нам на берег, — сказал он своим компаньонам. — Ждут нас тираны! Давайте обойдем косу и выйдем на мыс. Это версты три отсюда, а там опять попробуем привлечь внимание англичан.

Рано утром направились беглецы к лесистому мысу. Идти было трудно, особенно женщине с ребенком. Вышли наконец на самую оконечность мыса. Место было опасное, потому что, если индейцы заметят их, отступление будет отрезано. Выбор тогда невелик — или быть убитыми, или погибнуть в море.

Осторожно вышел Плотников на песчаную отмель, видит корабль стоит, как на ладони… Замахал руками, закричал, и, к счастью, заметили его на корабле. Быстро спустили вельбот на воду. Только вельбот подошел к берегу, как вдруг из лесу опять выбежала свирепая ватага индейцев. Они видели, что жертва снова ускользает из их рук и, яростно размахивая копьями, бросились к Плотникову. Тот едва успел вскочить в вельбот, как индейцы подбежали к воде. Матросы быстро направили вельбот к кораблю, и вскоре Плотников был вне досягаемости.

Абросим, как мог, объяснил старшему на вельботе, который оказался самим капитаном Барбером, что неподалеку от мыса, в лесу, прячутся люди и попросил спасти их. Капитан оставил Плотникова на корабле, а сам с вооруженными матросами пошел на вельботе обратно к мысу. Индейцы, увидев вооруженных моряков, благоразумно решили скрыться. Как видно, это была небольшая группа охотников.

Плотников на корабле с нетерпением ожидал возвращения матросов. Он боялся, как бы индейцы не нашли беглецов прежде англичан. Через час вельбот вернулся, и велико было счастье Плотникова, когда он увидел, что привезли не только алеутов, но и русского Батурина, который тоже девять дней прятался в лесу и случайно набрел на беглецов.

Оба спасенных русских бросились друг другу в объятия, не веря своим глазам, что кто-то еще спасся из форта.

— Абросим, — крикнул радостно Батурин, — как же ты это спасся?! Как тебе удалось?

— А как ты? — в свою очередь удивлялся Плотников. — Эти вот, партовщики, говорили, что колоши переловили всех вас в лодках и кого убили, а кого увели в плен!

— Да, схватили Кочесова и Еглевского; оба были ранены. А мне удалось вырваться из их рук и убежать в лес. Видел я, что Тараканова тоже захватили в байдаре, но вроде бы не убили.

…Капитан Барбер решил отправить отряд вооруженных моряков на пепелище Михайловского форта, главным образом для того, чтобы похоронить тела до сих пор лежавшие на берегу и около пепелища форта. Плотников и Батурин тоже отправились на берег.

Когда вельботы подошли к пологому песчаному берегу, их встретила страшная картина. Вдоль всего берега стояли высокие колья… много кольев с воткнутыми на них головами убитых защитников форта. И везде, куда только не посмотришь, лежали обезглавленные тела людей.

Капитан Барбер поморщился, приложил платок к носу. Смрадный запах стал повсюду. Он коротко приказал:

— Всех похоронить!

Быстро выкопали матросы неглубокие ямы и закопали тела. Барбер с Плотниковым и Батуриным осмотрел пепелище форта. Ни одного здания там не осталось, только пепел да недогоревшие бревна. Во дворе сожженного форта нашли пять медных полурасплавленных пушек да у ворот — шестую пушку, тоже приведенную в негодность. Только к вечеру вернулись обратно на корабль, где был созван «военный совет», в нем приняли участие офицеры корабля и оба русских. Нужно было решить, что делать дальше — идти на Кадьяк или оставаться в бухте и узнать у индейцев, есть ли у них живые пленники.

Тараканов в день нападения индейцев один греб в своей одноместной байдаре… подошел к берегу и стал вытаскивать лодку, как вдруг на него навалилась ватага индейцев, повалили на спину. Один из колошей оттянул его голову назад, обнажив голое горло, а другой замахнулся ножом, чтобы отхватить ему голову.

Вдруг кто-то схватил индейца за руку:

— Не надо… взять его в наше селение… — послышался повелительный женский голос. Индеец послушно опустил нож.

Другие индейцы моментально скрутили Тараканову руки и посадили на песок. Удивленный Тимофей посмотрел на свою спасительницу. Он уже мысленно распрощался с жизнью, когда вдруг в последний момент рука с ножом опустилась, и он остался жить. Он посмотрел на молодую индианку и от неожиданности вскрикнул:

— Даша, это ты? Что случилось?

Он узнал девушку. Это была служанка Кузьмичева, которого он недавно видел, когда тот приехал ловить рыбу.

— Почему они напали на меня? Что это значит? — опять спросил он девушку.

Он знал ее хорошо. Удивительно красивая, с несколько суровыми чертами лица девушка работала прислугой у Кузьмичева уже несколько недель, и Тараканов знал, что Кузьмичев жил с ней. Его удивило то уважение и послушание, которое он заметил теперь в обращении индейцев с ней. Они ее слушались, как будто она была дочерью вождя. Тогда она работала простой служанкой, прозванной русскими Дашей. Теперь она выглядела совсем другой. Не было и следа прежней услужливости и покорности в ее манерах. Наоборот, во всем ее поведении виднелась прирожденная привычка властвовать. Это была не служанка Даша, а властная принцесса!

Девушка подошла близко к Тараканову, почти прикасаясь подолом своего кожаного одеяния к его лицу… низко наклонилась и, в упор глядя ему в глаза своими черными, горящими от ненависти глазами, злобно прошептала:

— Все русские убиты… только тебя, собаку, возьмут в селение… будешь там одним из рабов!

Она гордо выпрямилась и свысока посмотрела на пленника.

— Ты здоров, молод и силен… силен, как мул… тебя жаль убивать… ты будешь у нас мулом.

— Но, Даша… я ничего не понимаю… А что случилось с Кузьмичевым, твоим Кузьмичевым?..

Девушка вдруг преобразилась… Она стала похожа на настоящую фурию… Вдруг она пнула Тимофея прямо в лицо настолько сильно, что он повалился на-

бок на землю, затем подошла к нему и яростно плюнула на песок.

— Кузьмичев, вот… от него ничего не осталось… только один плевок… Его голова… — и она выразительно провела ребром ладони по своему горлу, — голова чик-чик… висит на колу.

И, довольная своей речью, девушка неожиданно радостно ухмыльнулась.

— Нет больше форта… сгорел… смотри!

Тараканов с трудом повернулся в направлении леса, за которым был форт, и увидел подымавшиеся там густые клубы дыма.

Девушка коротко что-то приказала индейцам на своем языке, и те бесцеремонно потащили Тимофея к своей большой байдаре, награждая его по дороге пинками и подзатыльниками.

Для Тараканова в индейском селении настали кошмарные дни. Первую ночь он провел привязанным руками и ногами к большому столбу, как бык, которого привели на заклание. Всю ночь он слышал страшные крики двух других пленных — Кочесова и Еглевского, где-то недалеко индейцы изощрялись в мучительных пытках над ними. Эти предсмертные крики иногда заглушались победными звуками десятков барабанов, торжествовавших победу над русскими, пришедшими непрошенными на землю индейцев. Всю ночь Тараканов ожидал подобной участи и для себя.

Утром пришли два свирепо размалеванных индейца, отвязали Тараканова от столба и повели его куда-то. Он был уверен, что его повели на смерть. К его удивлению, индейцы ввели его на широкий двор за изгородью, где уже находилось несколько рабов, занятых чисткой рыбы. Тимофею развязали руки и втолкнули в группу невольников, где его сразу же заставили делать такую же работу. Через несколько Минут там появился вождь племени колошей Скаутлеут со своим племянником Котлеаном. Вместе с ними пришла и индианка Дашка. Только тут Тараканов увидел, как мало русские знали своих соседей-индейцев, — не знали, что Дашка была дочерью Скаутлеута, дочерью большого вождя крупного племени колошей-тлинкитов.

Тараканов угрюмо наблюдал за всем происходящим. Его больше не удивлял тот факт, что посмотреть на него пришел вождь Скаутлеут. Все русские в Михайловском, как и Тараканов, подружились с ним, считали его наиболее дружественно настроенным к русским и даже изменили его труднопроизносимое имя на Михайло. Подумать только, все эти месяцы Скаутлеут спокойно изучал обстановку, подослал дочь работать служанкой у Кузьмичева, где она могла видеть и знать все, что творилось в Михайловском.

Скаутлеут с Котлеаном подошли и насмешливо посмотрели на мускулистого Тимофея. Потом вождь повернулся к дочери и сказал:

— Переведи Тимофею: будет хорошо служить, останется жив… а если попытается бежать, — поймаем, на первый раз отрежем нос и уши. Попробует еще раз — замучаем насмерть…

Красавица-индианка, с ненавистью глядя на Тимофея, перевела ему слова отца.

— Скажи вождю, Дашка, не ожидал я с его стороны такой подлости за все наше к нему хорошее отношение. Он показал себя не орлом индейским, а подлой гиеной. Не вождь он, а шакал.

Кровь вскипела у гордой индианки от такого оскорбления, и она с размаху ударила Тараканова по лицу. Потом повернулась и перевела слова Тимофея отцу. Вены на лбу индейца налились кровью, глаза стали стальными.

— Не грозись, белолицый… долог твой язык, так его нетрудно и укоротить — отрезать.

Скаутлеут повернулся и готов был уйти, но тут к нему подошла дочь и что-то шепнула. Угрюмые морщины на лице вождя вдруг разгладились, глаза повеселели. Он опять повернулся к Тараканову:

— Не дело тебе быть среди мужиков здесь. Мы переводим тебя на бабью работу, будешь служанкой моей дочери… посадим тебя среди ее других служанок…

Он повелительно отдал приказание своим индейцам, и те, схватив Тимофея за руки, потащили его на двор Дарьи. Там уже было несколько алеуток и индианок, захваченных из других племен. Алеутки встретили Тимофея суровым молчанием, а индианки приветствовали его злорадным смехом.

— Что, храбрец, будешь пищу готовить своей госпоже, мокасины ей шить да бусы нашивать на одежду…

И то, что индианки говорили в шутку, оказалось на самом деле той работой, на которую поставила его Даша. Его главными обязанностями было прислуживать «на кухне» кухонным служанкам, чистить овощи и рыбу, прибирать, исполнять всякую грязную работу, а все остальное время ему было приказано заниматься женской работой — шить новые мокасины для Даши и пришивать всякие побрякушки на ее одежду.

На второй день работы в услужении «хозяйка» его жестоко избила. Что-то не понравилось ей в его взгляде, когда она отдала ему очередной приказ. Девушка крикнула индейцам, всегда на почтительном расстоянии сопровождавшим ее, — отдала какой-то резкий гортанный приказ. Те в момент подбежали к Тимофею, закрутили ему руки за спину и повалили на колени. Один из индейцев пригнул голову Тимофея к земле…

Даша подошла к нему с грубым сыромятным ремнем, взмахнула и с силой ударила по спине. Она в исступлении наносила ему удары и остановилась только, когда устала бить.

— Запомни… — прошипела она, — это будет повторяться до тех пор, пока не научишься вести себя, как надо. Ты еще поплатишься у меня за побои Кузьмичева.

И тут на земле, у ног Даши, избитый Тараканов понял откуда у нее появилась такая ненависть к русским. Вспомнил он, что несколько месяцев назад Кузьмичев здорово поколотил ее за что-то, кажется, Посмотрела она на кого-то из промышленных дольше, чем полагалось. Никто тогда не обратил большого внимания на это: дескать, проучил муж жену, так на то он и муж.

Но не снесла обиды гордая индианка, принцесса по крови. Пришло время, жестоко поплатился Кузьмичев за прошлое, а теперь на живом Тараканове показывала красавица Даша свою власть…

Трудно понять роль капитана английского корабля «Юникорн» Барбера в катастрофе, которая произошла с Михайловским фортом на Ситке. Теперь нет никакого сомнения, что большую роль в поджоге форта и его ограблении сыграли два захваченных английских матроса. Свидетели позже клялись под присягой, что видели корабль Барбера под парусами, лениво курсировавший у берегов Ситки за день до нападения индейцев и чуть ли не в день нападения, и тем не менее Барбер решил подойти к пепелищу форта только на девятый день после трагедии.

После спасения Плотникова, Батурина и алеутов Барбер не уходил из бухты и решил ждать следующего шага со стороны индейцев. В прошлом он имел довольно тесные сношения с обоими индейскими вождями и был уверен, что еще услышит о них.

Три дня простоял корабль в бухте без каких бы то ни было следов присутствия индейцев на берегу. И только на четвертый день Барбер вдруг увидел массу байдарок с индейцами, направлявшихся к его кораблю со всех сторон бухты. Такое соседство ему не понравилось и поэтому он приказал дать предупредительный холостой выстрел из пушки. Выстрел никакого впечатления не произвел, и индейцы продолжали грести к кораблю. Тогда был произведен второй выстрел ядром прямо по скоплению индейских байдар. Несколько байдар перевернулось, и, вероятно, кто-то из индейцев утонул. Все байдары, как по приказу, остановились, кроме одной большой, которая продолжала идти к кораблю.

Плотников внимательно присмотрелся и вдруг ах…

— Это ж Михайло и Котлеан, да девка Дашка с ними!

Когда байдара подошла к борту корабля, капитан Барбер, приказавший русским и алеутам спрятаться в каюте, наклонился и крикнул обоим вождям, видимо он хорошо их знал:

— С чем приехали, друзья?

Индеец помахал в воздухе мехами, украденными из Михайловского форта:

— Торговать будем… порох надо!

— А много ли мехов-то?

— Привезем довольно, хватит на всех.

— Ну что ж, поднимайтесь на борт, поговорим.

Оба вождя стали быстро карабкаться по веревочной лестнице. Следом за ними стала взбираться и девушка.

— А баба куда лезет? — нахмурился Барбер.

— Будет переводчиком. Она знатно бормочет по-русски.

Когда индейцы поднялись на борт, Барбер подошел к ним вплотную и, нахмурив брови, прямо спросил:

— Откуда меха-то, у русских крадены?

— Не крадены, а в бою добыты. Честная добыча.

— А что сталось с русскими? Почему держишь в плену?

Вождь сначала отнекивался. Говорил, что приехал говорить не о пленных, а о мехах.

— Оставь, начальник, наши дела с русскими — нам самим с ними разбираться, — высокомерно проговорил Скаутлеут. — Я приехал торговать. Дашь пороху и свинца или нет?

— Никаких разговоров о торговле не будет, — резко ответил Барбер, — пока не освободишь всех пленных и награбленные товары с форта.

Лицо вождя покраснело, когда Дашка перевела ему слова Барбера.

— Мы едем обратно, — буркнул вождь, — если торговать не хочешь.

Барбер не пошевелился, только тихо сказал:

— Схватить обоих и в ручные и ножные кандалы!

Стоявшие вокруг матросы бросились на индейцев, принесли кандалы и, не теряя времени, надели их на пленников. Остолбенелые вожди ничего не понимали и только молча и злобно смотрели на Барбера. Другие индейцы, сидевшие в байдарах вокруг корабля, правда, на безопасном расстоянии, ясно видели, что происходило на палубе, и подняли невероятный шум, потрясая в воздухе копьями и требуя немедленного освобождения вождей.

Барбер приказал в виде предупреждения направить пушки на них. Нисколько не испугавшаяся, но побледневшая от ярости Дашка в упор смотрела своими черными горящими глазами на Барбера, точно намереваясь испепелить его.

Капитан подошел к вождям и повелительно сказал:

— Прикажите своим людям немедленно привезти всех пленников, всех… не оставляя ни одного — и я вас отпущу!

Индейцы только злобно смотрели на него, не произнося ни слова.

Несколько раз в течение дня Барбер подходил к ним, и все с тем же результатом, — каменное молчание. Наконец ему это надоело.

— Даю вам последние два часа подумать, до сумерек… если приказание освободить пленников не будет отдано за это время, повешу обоих на реях.

По его приказу матросы подвели индейских вождей к борту, подняли на возвышение и накинули на шеи веревки опускавшиеся с мачтовых рей. Индейцы были прекрасно видны с байдарок, откуда сразу же раздался невообразимый шум и рев. Стволы пушек угрожающе направились в сторону.

Несмотря на свое вооружение, корабль Барбера все же был торговым судном и при организованной атаке сотен или даже тысяч индейцев едва ли бы устоял против них. Что и говорить, это был смелый шаг опытного морского волка, но он решил идти ва-банк. И тут неожиданно капитану Барберу пришла помощь. В бухту величественно вошел корабль. Это был другой торговый корабль — «Алеут» под командой капитана Эббетса (Баранов называл его Абецом) — конкурент Барбера в торговле с индейцами. Приход «Алеута» удвоил силы англичан, а когда через полчаса в бухту вошло еще и американское судно «Каролина» под командой капитана Стэрджиса, индейцы поняли, что борьба им не по силам. Еще некоторое время кружились многочисленные байдары вокруг трех кораблей. Вдруг они соединились и неожиданно бросились на «Юникорн» Барбера, но несколько выстрелов с трех кораблей прямо в гущу байдар, остудили их пыл, и они отошли.

Оба вождя продолжали стоять на возвышении с петлями на шее. Барбер подошел к ним.

— Еще тридцать минут и вы будете висеть там, — указал он наверх.

Скаутлеут и Котлеан переглянулись и что-то пробурчали, что звучало, как индейское восклицание «Угх!».

Скаутлеут попросил привести Дашу и через нее объяснил, что он согласен на условия Барбера… пленники будут освобождены!

Удовлетворенный Барбер да и оба русских, Плотников и Батурин, даже и виду не подали, как это их обрадовало. Барбер позволил одной из байдар подойти к борту, и вождь Скаутлеут сказал находившимся там индейцам несколько слов.

— Пленники будут здесь завтра утром, — проговорил он.

Когда всех пленников доставят сюда, ты будешь освобожден, — снова предупредил его Барбер.

Рано утром к кораблю подошло несколько индейских байдар с тринадцатью алеутскими «девками». Трудно описать радость женщин, потерявших своих мужей и уведенных в рабство, об освобождении от которого они даже и думать не смели, когда они поднялись на корабль и увидели там живых Плотникова и Батурина. Счастье индианки Даши, что ее не было на корабле, иначе алеутки растерзали бы ее на куски.

Даша жестоко обращалась не только с Таракановым, которого ежедневно жестоко избивала, но и с ними.

— Пленные возвращены, начальник, — угрюмо сказал Скаутлеут, — вели отпустить нас.

— Обожди-ка… вот спросим женщин, остался ли кто еще в плену.

Барбер подошел к группе алеуток, стоявших в стороне и смотревших все еще со страхом на свирепых вождей, нравы которых они так хорошо изучили за время пребывания в плену.

— Привезли всех, кто был в плену у индейцев? — спросил их капитан Барбер.

— Нет, не всех, — зашумели женщины, — там еще остались четыре девки, самые молодые, их сегодня увели в другое селение, подальше, да еще русский, Тимофей Тараканов остался. Девка Дашка не хочет его отпускать, била его свирепо сегодня да потом приказала куда-то увести, припрятать!..

Барбер сурово повернулся к вождям Скаутлеуту и Котлеану:

— Так-то вы держите свое слово!.. Еще раз повторяю, свободы не получите, пока не прикажете освободить русского и четырех девок, а также… девки говорят, много мехов награбили… так все меха вернуть… привезти мне на корабль!

Скаутлеут злобно посмотрел на Барбера, обвел взглядом обоих русских и алеуток… отвернулся и выкрикнул приказание индейцам, дожидавшимся его в байдарах.

К вечеру байдары вернулись и привезли Тимофея Тараканова и четырех девок, а также огромные запасы мехов, награбленных в сожженном индейцами Михайловском. Только тогда приказал Барбер отпустить вождей. Оставаться больше в гавани не было смысла, и все три корабля, подняв паруса, к ночи вышли в открытое море. Капитан Барбер, имевший на борту всех освобожденных пленников — восемнадцать алеуток и трех русских, сразу же направил свой путь к русскому селению на Кадьяке, а два других корабля разошлись в разные стороны, направившись к побережью материка для торговли с индейцами других племен.

Тимофей Тараканов не верил своему счастью. Он ведь был единственным русским, взятым в плен индейцами и оставшимся в живых, вероятно, благодаря тому, что им заинтересовалась Дашка. Два других пленника, Еглевский и Кочесов, умерли в страшных мучениях. У Тараканова все лицо было в синяках и подтеках от побоев индианки Даши, которой, видимо, доставляло удовольствие избивать его. Да и спина вся была исполосована сыромятным ремнем.

Добродушный Тимофей только посмеивался, когда Плотников и Батурин подшучивали над его «разрисованным» лицом.

— Ну и морда же у тебя… малость припухла, — смеялись они, — так как же эта стерва Дашка кулаками, да тебя по морде!

— А ну вас, отстаньте. Я ей благодарен должен быть. Она, видно, так хотела отомстить за побои Кузьмичева, что этим мордобоем мне жизнь спасла, а то ведь подвергли бы меня страшным мукам, как Кочесова и Еглевского… Не так ли, Катерина? — обратился он к алеутке, вдове Захара Лебедева, которой тоже удалось спастись из плена.

— Да-да… правда… Что и говорить, измывалась над тобой Дашка… так ведь и жизнь тебе спасла!

Тараканов ухмыльнулся:

Пришли за мной индейцы сегодня, сказали, что повезут на аглицкий корабль, так уцепилась Дашка за меня, рев подняла, отпускать не хотела… Силой ее оттянули… Так на прощание от злости… плюнула мне в морду!

Баранов ловко поднялся по трапу на борт «Юникорна» и дружелюбно протянул руку бородатому капитану. Он хорошо знал старую морскую лису

Барбера, с которым ему не раз приходилось сталкиваться из-за запрещенной продажи оружия индейцам и вообще из-за незаконной торговли с ними «в водах русского владения». Но сегодня Александр Андреевич был рад и счастлив приходу Барбера, спасшего несколько человек из несчастного Михайловского на Ситке.

— Большое русское спасибо вам, мистер Барбер! — с волнением произнес он, крепко пожимая руку капитана. — Без вас этих людей, может быть, не было бы в живых.

Он повернулся, увидел своего любимца Тараканова и крепко обнял его.

— Слава Богу, что ты вернулся живым…

Он посмотрел на Тимофея, на его лицо в синяках…

— Но, видать, крепко над тобой поработали изверги!

— Да это не колоши, а девка Дашка надо мной измывалась, — ответил Тараканов.

— Господин губернатор, — учтиво обратился к Баранову капитан Барбер, — окажите честь, посетите мою каюту. Я бы хотел с вами обсудить некоторые деловые детали…

Баранов посмотрел на него в недоумении, но пошел за ним в каюту. Барбер усадил его за стол и налил по кружке крепкого джина.

— За счастливое возвращение пострадавших, — негромко сказал англичанин и чокнулся с Барановым.

Баранов смело осушил кружку… джин показался ему отвратительным, не чета русской водке, но он и виду не подал.

Посидели, поговорили о том, о сем… потом, когда Баранов собрался возвращаться на берег, Барбер вдруг, словно нехотя, сказал:

— Здесь вот небольшой счет вам за понесенные расходы… пятьдесят тысяч рублей!..

— Пятьдесят, что?! — подскочил, как ужаленный, Баранов. — О каких расходах изволите говорить, сударь мой?.. Никаких денег вы не получите! Что это — торговля кровью людской… Требуете за них выкуп?!

Баранов стремительно вышел из каюты, крепко хлопнув дверью.

— Собирайтесь домой! — крикнул он Тараканову, двум другим русским и группе алеуток.

— Не так быстро, — спокойно сказал капитан Барбер, — мы еще с вами не рассчитались!.. Пятьдесят тысяч рублей и ни одним шиллингом меньше.

— Вы что хотите моих людей силой удержать на корабле? — в изумлении посмотрел на него Баранов.

— А почему бы и нет? Вы изволите забыть, господин губернатор, что наши нации теперь находятся в состоянии войны (хотя Барбер не совсем был уверен в этом), и я только из сострадания к человечеству выкупил ваших людей из плена свирепых колошей. Все это мне дорого обошлось. Мне нужно было их одеть, кормить и поить, а самое главное — я должен был приостановить свои коммерческие операции с индейцами, потратить несколько дней в бухте на Ситке, совершить ненужный для меня рейс сюда, на Кадьяк, чтобы доставить спасенных людей. Помните также, что я своими действиями потерял дружбу колошей, а это мне стоит больших денег…

Баранов шагнул к трапу и на ходу бросил:

— Я возвращаюсь на берег пока без моих людей, но предупреждаю — не сниматься с якоря и не поднимать парусов. Даю вам двадцать четыре часа одуматься, и все это время ваш корабль будет находиться под дулами моих пушек.

— Как вам угодно… — учтиво поклонился Барбер, — потом резко приказал: — Лейтенант Джонс, изготовить пушки к бою!

Баранов, спускавшийся по трапу в свой вельбот, заметил, как чехлы с пушек были сняты и двадцать стволов вдруг выдвинулись вперед, направив свои жерла в сторону селения на Кадьяке. Это была неприкрытая угроза, и разъяренный Баранов приказал людям грести к берегу.

— Скотина… шантажист… — бормотал он себе под нос. — Еще найдем на тебя управу за такое «сострадание к человечеству».

Часа два просидел Баранов в своей хибарке, которую громко называли «контора», закрывшись и не впуская никого. Все это время его собственная батарея из нескольких пушчонок стояла на утесах, готовая начать обстрел английского судна, если капитан Барбер вдруг вздумает поднять паруса.

Все эти два часа Баранов выискивал способы отказать Барберу в его требовании, сознавая свое полное бессилие. В конце концов, скрежеща зубами, он стукнул кулаком по столу, вышел на крыльцо и крикнул:

— Приготовить вельбот… поедем опять на корабль!

На корабле долго потом были слышны возбужденные голоса высоких договаривающихся сторон, прекрасно знавших науку запрашивать цену и торговаться. Наконец часа через полтора голоса затихли и послышалось чоканье металлических кружек с джином. Тараканов многозначительно переглянулся с Батуриным и Плотниковым:

— Видно, договорились наконец!

И действительно, вышедший из кабины капитан Барбер отдал приказ отпустить заложников в вельбот. В руках он держал бумажку, подписанную Барановым. После споров оба согласились в конце концов, что Баранов уплатит ему за «понесенные расходы» мехами на сумму в десять тысяч рублей серебром.

По возвращении Баранова с его людьми на берег меха были немедленно доставлены на «Юникорн». Там были лисицы, речные бобры и бобровые хвосты. Более того, не желая, чтобы оружие попадало к индейцам, Баранов откупил у Барбера вооружения на солидную сумму в 27 тысяч рублей. Среди купленного, было несколько пушек, пятьдесят ружей новейшего образца, большое количество пороха и ядер для пушек.

Сделка совершена… меха доставлены на корабль… приобретенные вещи свезены на берег, и «Юникорн», не теряя времени, поднял якорь, поставил паруса и поспешно вышел в море. Никто не сказал Баранову, что на борту английского судна находились меха компании на несколько тысяч рублей, возвращенные индейцами после ограбления форта Михайловского. Капитан Барбер тоже умолчал об этом и, закончив сделку с Барановым, ушел в океан, «забыв» вернуть меха или заплатить за них деньги.

Селение на Кадьяке погрузилось в траур. Весь день алеутки и креолки причитали, оплакивая своих погибших мужей и сыновей. Баранов опять заперся в своей хижине с тремя освобожденными промышленными и допрашивал их о подробностях нападения индейцев и гибели Михайловского. Эта трагедия не только лишила его значительной рабочей силы из двадцати русских и 130 алеутов, но стала и большим финансовым ударом. Но самое главное — это был удар по всем его честолюбивым замыслам обосноваться на Ситке, в непосредственной близости к материку, вероятно, отбросивший назад, может быть, на несколько лет осуществление его планов.

Уничтожение форта Михайловского было первым крупным поражением Баранова в его освоении берегов Америки. Прежде всего пострадал его престиж. Он как бы снова вернулся к исходной точке, и у него даже не было вооруженного судна, чтобы пойти на Ситку и отомстить за безвинно погибших товарищей.

— Как же это все случилось, Тимофей? — спросил он Тараканова, смышлености которого он особенно доверял. — Как же это вы так опростоволосились, что дали напасть на себя неожиданно. Приказ вам был дан строгий: быть начеку и не доверять варварам!.. Что же случилось?

Тимофей опустил голову.

— Вели голову сечь, Александр Андреевич, виноваты мы все… не доглядели, да и осторожность потеряли… вся вина моя, вели казнить…

— Ну-ну, — мягко пожурил его Баранов. — Не ты был начальником!.. Медведников поставлен был головой над вами. Видно, он не следовал моим указаниям… ну да что говорить… Мертвые сраму не имут… нельзя говорить плохого о людях, ушедших от нас… да и заплатил он дорого за свою оплошность!.. Важно теперь другое… вернуться обратно и отомстить за разрушение форта, за надругательство над погибшими… отомстить нарушителям соглашения о мире… но как?

Ушли соратники, а Баранов все сидел и думал. Как?!.. Как отомстить дикарям за вероломство?.. Где взять корабли? Баранов понимал, что он бессилен, но мозг не хочет согласиться с этим. Пути должны быть найдены. — Не будет кораблей, на байдарах пойдем, но вернемся на Ситку. Вот как только сбить индейцев с этой скалы, на которой стоит их селение! Ведь без пушек не обойтись, а как пушки везти на байдарах?! Вопросы, вопросы…

Вошла Аннушка. Как всегда, бесшумно. Тихо поставила самовар на стол и лаконично объявила:

— Чай!

И так же бесшумно удалилась.

Баранов даже не посмотрел на нее. Голова его была занята последними событиями, и все, о чем он мог думать в этот вечер, так это только о мести вероломному индейскому вождю.

В соседней комнате заворошилась, заплакала маленькая Ирина, и этот детский плач прервал цепь мыслей Баранова. Он осторожно подошел к двери, заглянул… увидел, как Аннушка стала укачивать ребенка на руках, и опять вернулся на свое место у стола.

«Надо организовать экспедицию на Ситку… но на чем… не на этих же "галошах»…" — горько подумал он.

И действительно, изредка появлявшиеся у берегов компанейские суда только чудом держались на воде. Иногда судно появлялось в гавани, уходило и… исчезало… Стало какой-то регулярной монотонностью получать иногда скудные сведения, что-то одно, то другое компанейское судно таинственно исчезало, чтобы через несколько дней, недель или месяцев узнать, что оно разбилось на камнях у какого-нибудь из островов Алеутской гряды.

Не везло Баранову со шкиперами, нанимаемыми компанией. Это были или малограмотные, всегда пьяные капитаны, практически только недавно научившиеся водить суда в морях Тихого океана, или дерзкие морские офицеры, откомандированные из военно-морского флота, не признававшие авторитета Баранова, возглавлявшего дела компании в американских владениях. Эти капитаны совершали плавания по островам по каким-то ими самими выработанным расписаниям, нисколько не считаясь с тем, что просит их делать «купчишка» Баранов.

Александр Андреевич машинально протянул руку к стакану и налил себе чаю. Чай был одним из самых больших удовольствий Баранова, и он частенько баловал себя этим напитком.

«А что если собрать всех алеутов на Кадьяке, да всех наших промышленных… это ж силища! Да всем скопом и навалиться на ситкинских дикарей…» — мелькнула у него дерзкая мысль, но в тот же момент он ее отбросил.

Без пушек крепости колошей не взять, да и делами компании нельзя пренебрегать… Надо промышлять меха… нет, видно, нужно выжидать! Вот посмотрим, какие новости Иван Кусков привезет с Якутата, может быть, там дела с сельской колонией лучше!

Дня шли… Баранов стал с беспокойством посматривать на море: где же Кусков? Должен был давно уже вернуться.

Много раз допрашивал Баранов как русских промышленных, бывавших на Ситке, так и алеутов — каким образом и почему колоши вдруг напали на Михайловский форт и уничтожили его? Из тех скудных сведений, которые он смог как-то соединить вместе, он понял, что главными виновниками катастрофы были англичане. Все соглашались на том, что англичане помогали индейцам не только оружием и Порохом, но и советами. Промышленные показали, что капитан Барбер, хотя и утверждал, что он сделал все возможное для спасения людей с Михайловского, но что, дескать, он опоздал на несколько дней, на самом же деле они видели его корабль у берега в день нападения и во время самого нападения корабль вдруг повернул и ушел в открытое море. «Юникорн» подошел к Михайловскому только через несколько дней, когда все уже было сожжено и разграблено. Мало того, люди, вырученные из индейского плена, утверждали, что в селении колошей они видели нескольких американских матросов, которые также усиленно подзадоривали индейцев истребить все русские селения.

Теплое солнечное лето быстро подошло к концу и приближалась осень. По ночам уже стало холодно, когда, наконец, с Якутата вернулся Кусков с рассказами, снова встревожившими Баранова. Оказалось, что во время нападения индейцев на форт Михайловский, Кусков был на полуострове Якутат, выбранном Барановым для устройства земледельческой колонии на материке Америки. Не успел Кусков со своей группой высадиться, как на них набросились индейцы. Очевидно, выступление индейцев было организовано по какому-то единому плану. Кусков умело расположил своих людей в одну сильную группу, поставил на флангах пушки и смог отстоять позицию. Кусков видел, однако, что индейцы, перестроившись, нападут на них опять ночью, и решил ретироваться на байдары. На самом берегу у своих байдар опять пришлось отбиваться от индейцев всю ночь, и только к утру нападавшие отошли, потеряв большую часть своих сил.

Утром к русским подошли индейские парламентеры, которые выразили желание прийти к соглашению. Потери индейцев были настолько значительными, что они согласились на требование Кускова не препятствовать постройке селения и даже вернули всех пленных, захваченных во время схваток.

Укрепившись на Якутате, Кусков решил отправить часть своих алеутов на шести байдарах на Ситку в помощь Медведникову. Можно себе представить ужас, охвативший поселенцев на Якутате, когда байдары вернулись со страшными рассказами о полном уничтожении Михайловского.

Это сообщение настолько подействовало на крестьян, присланных на Якутат для основания земледельческой колонии, что они бросили свои хибарки и работу, окружили Кускова и стали требовать, чтобы он отправил их обратно в Кадьяк. Они грозили даже, что уедут самовольно, если Кусков их не увезет. Больших трудов стоило успокоить и убедить их, что теперь бояться им нечего и что он заключил соглашение с индейцами. В знак того, что новых нападений индейцев не будет, Кусков взял несколько заложников, аманатов из индейского племени, которых и привез на Кадьяк.

Все эти неприятности только заставляли Баранова еще сильнее стискивать зубы, сжимать кулаки и клясться, что ничто не сломит его воли, и русские колонии будут расти. И, нужно сказать, что в то время когда его сила воли была почти сломлена, когда ситкинская трагедия буквально сразила его, с материка вдруг стали приходить новости, которые в самый критический момент вновь укрепили веру Баранова в правоту его дела.

В сентябре, в бухту неожиданно пришла галера «Св. Ольга», на которой прибыл управляющий колонией на Уналашке Баннер. Через несколько дней в гавань вошел бриг «Александр» из Охотска, а 1 ноября прибыл еще один корабль, бриг «Елисавета», под командой нового штурмана на службе компании, лейтенанта военно-морского флота Хвостова. Все это неожиданное нашествие кораблей привезло Баранову много хороших новостей — счастье, как видно, стало поворачиваться наконец-то в его сторону.

Все три корабля доставили Баранову обширную корреспонденцию. Сидя с Баннером в своей конторе, Баранов нетерпеливо вскрыл пакет, привезенный с Уналашки. Долго путешествовал он из Охотска, пока наконец не добрался до Уналашки. Пакет имел такое большое количество сургучных печатей, что в нем должны были быть очень важные новости, важные сведения о судьбе компании. Баннер решил, что пакет должен быть срочно доставлен Баранову и поэтому воспользовался тем, что в гавани стояла галера «Св. Ольга», на которой он и отправился на Кадьяк.

Новости, действительно, оказались важными. Баранов, надев свои старые очки, внимательно по слогам читал сообщение директоров компании, из которого понял, что с воцарением императора Александра Павловича монопольные права Российско-Американской компании были подтверждены. Никакая другая компания больше не может заниматься промыслами ни на Алеутских островах, ни на Американском материке. Мало того, Баранову сообщалось, что он теперь не просто управляющий делами компании в Америке, а получает новое звание — главного правителя колоний в Америке, с полным подчинением ему всех кораблей компании, приходящих в Америку.

Сердце вдруг сильно забилось в груди, и он со слезами на глазах посмотрел на Баннера:

— Благодарение Богу, Иван Иванович. Поняли наконец в Петербурге, что сладу не было у меня с господами офицерами. Может быть, теперь, узнав о моем назначении правителем, утихомирятся и займутся делом, а не склоками…

Приход брига «Елисавета» с командиром, лейтенантом Хвостовым и его помощником мичманом Давыдовым тоже оказался событием, которое произвело на Баранова самое благоприятное впечатление. Когда бриг вошел в гавань, Баранов не хотел даже ехать на корабль, а послал туда Кускова приветствовать господ офицеров с благополучным прибытием. Из-за своих натянутых отношений с другими офицерами он совершенно прекратил с ними общаться лично, а все инструкции передавал в письменной форме, зная наперед, что они их все равно не исполнят. Такого же отношения ожидал он и от новых офицеров, которые, как он слышал, только что прибыли из Петербурга и были назначены на бриг «Елисавета».

Каково же было изумление Баранова, когда вдруг в дверь постучали и в ответ на его: «Войдите!» — в контору вошли два молодых человека в полной форме офицеров военно-морского флота, при шпагах, со шляпами в руках, и, щелкнув каблуками, остановились перед ним навытяжку. Он в изумлении смотрел на них. Что это — новые офицерские штучки или издевательство!

Но офицеры почтительно смотрели на него, и старший в чине, лейтенант Хвостов, сделал шаг вперед и отчеканил по форме:

— Имеем честь явиться в ваше распоряжение, господин правитель. Бриг «Елисавета» прибыл в порт в полной исправности и готов для разгрузки по вашему повелению…

Выражение лица Баранова вдруг смягчилось, расплылось, и он залепетал:

— Господа, милостивые государи, прошу… — затем подошел к офицерам и крепко пожал им руки. — Прошу, садитесь, очень рад вашему прибытию.

Несколько часов провели офицеры с Барановым, хотя их на корабле ждали неотложные дела. Баранов никак не хотел их отпускать. Наконец-то, к нему прислали офицеров, штурманов, с которыми можно работать. Лейтенант Хвостов сообщил Баранову, что в этот рейс он привез по распоряжению директоров компании 120 крепостных крестьян для поселения в земледельческих колониях на материке и что он имеет инструкции отвезти в Охотск меха, когда на это будет воля господина правителя.

Расстались и офицеры, и Баранов с чувством глубокой симпатии друг к другу.

— Так вот он какой… легендарный Баранов, — с уважением задумчиво проговорил молоденький мичман Давыдов, глядя вперед своими красивыми серыми глазами. Даже не верилось, что этот молодой офицер, в своей безукоризненной форме, просто картинка из модного журнала, был на острове Кадьяк, где Баранов привык видеть офицеров в растрепанных формах, не застегнутых, с распухшими от пьянства лицами…

Лейтенант Хвостов, так же аккуратно, по форме одетый, согласился с Давыдовым.

— Большой русский человек и делает большое русское дело. Горжусь тем, что посчастливилось мне попасть под его команду…

Баранов стал встречаться с лейтенантом Хвостовым каждый день, и чем дальше, тем больше думал, что сам Бог пожалел его и, наконец, послал ему достойных помощников, морских офицеров, действительно знающих свое штурманское дело. Как-то легче ему стало и в его отношениях с штурманом Талиным, который всегда больше времени проводил в попойках или заговорах против Баранова, чем в морских походах. Даже в те тяжелые дни, когда было получено сообщение об истреблении русского гарнизона на Ситке и авторитет всесильных русских поколеблен среди туземцев, Талин вздумал самовольно вызвать на Кадьяк всех алеутов со всех селений и островов для принесения присяги новому императору Александру Первому.

Можно себе представить, что было бы на Кадьяке, если бы тысячи туземцев собрались там. Малейшая искра, одно неверно сказанное слово, и они могли бы наброситься и уничтожить все русское население острова. С большим трудом удалось Баранову отменить вызов туземцев, даже под угрозой расправы со стороны рассвирепевшего Талина.

С появлением Хвостова и Давыдова обстановка переменилась, и Баранов теперь имел полную поддержку этих достойных представителей Императорского Российского флота.

Всю зиму 1802-го года и весну 1803 года Баранов собирал меха для отправки в Охотск и одновременно вел энергичные приготовления к высадке на Ситке и захвату индейской крепости. Было заготовлено несколько больших байдар, а кроме того, он начал подготавливать и флотилию более крупных кораблей.

В июне 1803 года лейтенант Хвостов на бриге «Елисавета» вышел в обратное плавание в Охотск, погрузив большой груз мехов, доверенный ему Барановым для доставки компании. На корабль было погружено одних только морских бобров свыше 17 тысяч, а всего мехов было послано на сумму в миллион 200 тысяч рублей. Баранов отправил такой крупный и ценный груз на одном корабле только потому, что у него было полнейшее доверие к способностям лейтенанта Хвостова. И нужно сказать, что за недолгое время службы в компании в Америке Хвостов с честью поддержал свою репутацию опытного штурмана.

Сразу же после отплытия Хвостова, Баранов отправил своего верного сподвижника Кускова на полуостров Якутат.

— Смотри, Иван, все на месте обследуй, — были его инструкции Кускову, — проверь там селение, и если заметишь какую-либо неприязнь со стороны колошей, выступай против них немедленно… не медли… бей их до того как они сами надумают напасть на вас…

— Слушаю, Александр Андреевич, — меня теперь не проведут.

— Ну то-то ж, я тебя посылаю на Якутат поближе к Ситке с одной лишь целью — строй там новые корабли, лес там хороший, корабельный, мачтовый. Смотри, чтоб к весне будущего года у тебя было там два новых корабля.

— Срок-то даешь мне малый, Александр Андреевич… Ведь построить два корабля — это не хату срубить, — усомнился Кусков.

— Знаю сам… поэтому и посылаю тебя. Кому другому я могу доверить такое важное дело? Гоняй людей в хвост и гриву, а два корабля построй к весне… Не могу ждать более… по весне и в поход пойдем, завоевывать будем Ситку обратно!

— Не извольте беспокоиться. Корабли построим, да и в поход с тобой пойдем, зададим перцу варварам!

— Ну вот то-то. Вот таким тебя люблю и знаю, что не подведешь.

Он крепко обнял Ивана на прощание.

— Увидимся весной 1804 года!

Как только Баранову представлялся случай, он немедленно отправлял в Охотск все новые и новые грузы мехов. Хотел показать, что несмотря на то, что компания предоставила его самому себе, он свое дело делал. Кроме богатого груза, отправленного с Хвостовым, он отправил еще несколько партий мехов на других кораблях. Всего в 1803 году им было передано в Охотск мехов на сумму в два с половиной миллиона рублей.

Счастье, однако, не сопутствовало Баранову весь этот год. Он потерял в море самое новейшее судно «Св. Димитрий», которое попало на камни у острова Умнака и погибло со всем богатым грузом на его борту. Хорошо еще, что вся команда корабля была спасена. Частые крушения кораблей под водительством неумелых штурманов задерживали планы Баранова по возвращению на Ситку. К 1804 году, когда он намеревался совершить поход на Ситку, у него были: «Св. князь Александр Невский» — двухмачтовый корабль в 115 тонн, одномачтовое судно в 150 тонн «Св. Захарий и Елисавета» и, наконец, ветхая, маленькая, однопалубная галера «Св. Ольга». Поэтому-то Баранов и возлагал такие большие надежды на постройку Кусковым двух новых судов на Якутате.

Снова и снова благодарил Баранов Бога за то, что посланы были ему такие штурманы как Хвостов и Давыдов. Оба офицера прекрасно знали свое дело, а кроме того, те недели, которые они проводили на Кадьяке, они даром не теряли, а обучали местных промышленных правильному вооружению судов и, конечно, искусству обращаться с орудиями. В своих нескольких рейсах между Кадьяком и Охотском они показали рекордное время перехода между американскими колониями и Охотском.

Месяца через два после отъезда Кускова на Якутат нетерпеливый Баранов сам отправился туда же для инспекции селения, а главное, для того, чтобы убедиться, что Кусков приступил к постройке судов. Ему не терпелось, хотелось поскорее вернуться на Ситку и основать там новый форт, чтобы перевести туда свою контору. Работа Кускова на Якутате превзошла все его ожидания. Иван действительно лез из кожи вон, чтобы построить два корабля в рекордный срок. Как видно, все подвигалось вперед, как и планировал Баранов, и он, удовлетворенный, вернулся на галере «Св. Ольга» на Кадьяк 14 октября…

Вернувшись домой, Баранов был приятно удивлен, увидев в гавани американский корабль «Бостон» под командой своего старого приятеля капитана О'Кейна. Прибытие американского корабля было приятным для Баранова еще и потому, что русская колония все еще нуждалась в продуктах. Баранов сразу откупил от О'Кейна запасов на 10 тысяч рублей.

Сидя с Барановым в его конторке за стаканом джина, О'Кейн, между прочим, спросил:

— Не могли бы вы одолжить мне несколько человек для охоты на морского зверя по берегам Калифорнии?..

Баранов в изумлении поднял брови:

— Как это одолжить?

— Обождите, обождите… я еще не закончил. Вы мне даете двадцать байдарок с охотниками. Я с ними пойду в плавание вдоль берегов Калифорнии, и они там будут бить морского зверя для меня. Мы сделаем это предприятие, на половинных началах. Половина шкурок вам, половина мне.

Баранов опять посмотрел на него с некоторым сомнением.

— Вы знаете сами, что нам здесь не полагается входить в какие бы то ни было сделки с иностранцами…

— Да-да… — перебил его О'Кейн, — если бы не сделки с иностранцами, вы все здесь с голоду пухли бы… Вы человек деловой, мистер Баранов, и вы уже не раз вступали в сделки не только с нами, но и с англичанами. Мы оба реалисты и знаем, что можно и что нельзя. Да и вы сами ведь часто принимаете решения самостоятельно, не дожидаясь разрешения из Петербурга. А иначе и нельзя. В противном случае вас здесь никого бы не было уже.

Чем больше Баранов думал о предложении О'Кейна, тем больше оно ему нравилось. Он слишком хорошо знал, что у него нет больших кораблей для поездок к берегам Калифорнии. Корабль, которым командовал Хвостов, нужен был для рейсов в Охотск. Пользуясь же кораблем О'Кейна, он сможет добыть богатую партию мехов из Калифорнии.

— Ну что, значит, по рукам? — сказал он и крепко хлопнул по ладони О'Кейна. — Получай двадцать байдар и шестьдесят алеутов-партовщиков. Начальником над партией поставлю опытного промышленного Швецова.

Разошлись они поздно ночью, оба довольные заключенной сделкой. О'Кейн вышел в плавание 26 октября и, как показало будущее, этот опыт сотрудничества деловых людей оказался очень удачным. Ничего не было слышно о корабле О'Кейна несколько месяцев, да и Баранов слишком занят был своими приготовлениями к высадке и нападению на Ситку. Ранней весной, 1 марта, корабль «Бостон» вернулся в гавань Кадьяка и привез Баранову богатую добычу. Всего алеутами-партовщиками было добыто более 1100 шкурок, из которых половина была передана Баранову. Люди вернулись раздобревшие и загоревшие под южным калифорнийским солнцем — они промышляли где-то около Сан-Диего.

Позже, в марте 1804 года, неожиданно добрался до Кадьяка на байдаре шкипер погибшего судна «Св. Димитрий» Бубнов, который потерял свой тяжело нагруженный корабль у острова Умнак. Корабль наскочил на прибрежные скалы, и, прежде чем его разломало на части, вся команда со шкипером смогла выбраться на берег и даже спасти часть груза. Катастрофа произошла несколько месяцев тому назад, но Бубнов смог добраться на байдарке по бурному морю только 23 марта.

Баранов встретил Бубнова довольно мрачно. Эти доморощенные штурманы ему уже надоели.

«Эх, побольше бы мне офицеров, как Хвостов да Давыдов. Ворочали бы горами!..» — часто думал он.

— Что, горе-мореход, погубил корабль! — встретил он Бубнова.

-— На то воля Божья, — перекрестился штурман. — Знаю, виноват, но, слава Богу, все люди спасены да и груз не весь погиб… а главное, почту для вас, Александр Андреевич, сохранил. Почта важная, видно, с печатями главной конторы в Петербурге…

— А ну… давай, давай!

Баранов взял почту, осмотрел каждый пакет со всех сторон. Выбрал один с надписью, «Господину Главному правителю… лично, в собственные руки».

У него всегда несколько сжимало сердце, когда он получал такой пакет… бывали неприятные новости, очень неприятные. И теперь он не ожидал из Петербурга ничего хорошего.

Осторожно взломал печать. Прочел первые строки и остолбенел. Письмо было от главных директоров компании, и писали они ему, простолюдину Баранову, по поручению самого министра коммерции его сиятельства графа Н. П. Румянцева, что он, Баранов… — тут пот выступил у него на лице от волнения, и он быстро снял очки и протер стекла… — что он, Александр Андреевич Баранов, возводится государем императором Александром Павловичем, по представлению директора Российско-Американской компании камергера двора его величества Н. П. Резанова, в звание коллежского советника Российской империи, «за оказанные услуги и понесенные труды»…

— Господи, Боже Святый!.. Что же это… Царская милость…

Баранов встал и со слезами на глазах повернулся к иконе. Ничего не понимающий Бубнов смотрел на него в изумлении.

— Благодарю, Боже, за милость монарха, чтущего заслуги и в отдаленнейших местах!..

Он повернулся к Бубнову.

— Понимаешь, мореход, сам государь император вознаградил меня. Вознес на недосягаемую высоту коллежского советника… Чувствуешь это?.. Это высокий чин… чему будет он равен в армии-то?

Бубнов мысленно подсчитал:

— Так, пожалуй, будет что-то вроде полковника, Александр Андреевич. Величать, стало быть, надо вас вашим высокоблагородием!..

— К черту благородия, — отмахнулся Баранов. — Понимаешь ли ты, что теперь я вознагражден за все мои труды… Но я вознагражден, — вдруг с жаром поднял голос Баранов, — а Ситка потеряна. Нет! Я не могу так жить. Иду!.. Или умереть, или включить ее в число земель августейшего моего благодетеля.

Известие о получении Барановым высокой царской награды, как громом, поразило всех его недоброжелателей как духовных, так и морских. Он вдруг оказался чином повыше любого из мореходов!

А главное, награда подстегнула самого Баранова. С еще большей энергией принялся он за подготовку к экспедиции на Ситку. Узнал Баранов из писем также о подготовке компанией кругосветной экспедиции из двух больших кораблей, которые предполагали зайти и к нему в Русскую Америку, чтобы привезти необходимые припасы.

— Жаль, не будет их во время нашей атаки на Ситку. Знатно помогли бы нам. Ну, да как-нибудь обойдемся!

С лихорадочной поспешностью подгонял он алеутов к предстоящей поездке. Алеуты угрюмо готовились, но никому из них не нравилась идея высадки на остров, который был в руках свирепых колошей, известных своей кровожадностью. Слишком хорошо помнили они судьбу защитников Михайловского. От Баранова, однако, пощады не было.

«Скорей, скорей!» — торопил он, собирая байдары со всех островов.

По вечерам Баранов долго сидел у себя в каморке и перечитывал корреспонденцию… Он никак не мог успокоиться от получения письма, извещавшего его о царской милости и возведения его, каргопольского мещанина, в чин коллежского советника… Другие письма из главной конторы были тоже интересны и даже загадочны. Писали ему директора, что оба корабля, отправляемые в кругосветное путешествие, были под командой опытных флотских офицеров, капитан-лейтенантов Лисянского и Крузенштерна.

Все чаще и чаще в письмах поминалось новое имя — Резанов. Баранов знал, что Резанов был зятем Шелиховой и большим чиновником в Петербурге. Теперь же он узнал, что Резанов был в генеральском чине на правительственной службе, «его превосходительством», камергером двора и кавалером многих российских и иностранных орденов. Как видно, Резанов как один из директоров компании играл в ней крупную роль. Мало того, Баранов узнал новость совершенно ошеломившую его, что Резанов лично возглавляет кругосветную экспедицию, планируя заехать в Японию, а потом посетить и Русскую Америку.

«Интересно, что это камергер петербургский собрался вдруг к нам, в Америку, — подумал Баранов, — уж не с инспекцией ли, пронюхать про наши делишки? Все, видно, думают, крадет Баранов тысячи рублей, кладет в банки бостонские… — и он саркастически улыбнулся.

Эх, надоели мне все эти подозрения… плюнуть на все да уехать куда-нибудь… обратно в Сибирь или, может, в Бостон, куда так усиленно зовет О'Кейн?!. Ну да посмотрим, что за человек этот Резанов! Пусть приедет его превосходительство и сам посмотрит, как мы живем здесь. Может быть, порасскажет господам директорам о нашей голодухе да о цинге… Но… — и он посмотрел опять на образ в углу, — ничто не остановит меня теперь от моего предприятия захватить Ситку обратно. Два года тому назад поклялся я отомстить за гибель моих товарищей в Михайловском, и теперь пришло время исполнить мою клятву!..»

Баранов проявлял нетерпение. Слишком много времени прошло со дня разрушения Михайловского форта. Пора было и отомстить за поругание русского флага. Приготовления все закончены. Байдары и люди для них собраны, и 2 апреля 1804 года большая партия алеутов на трехстах байдарах под командой промышленного Демьяненкова отправилась с Кадьяка в поход.

Через два дня и Баранов сам собрался в поход. Рано утром 4 апреля он сидел в своей конторке и просматривал бумаги и счета — не забыть бы чего! — ведь будет в отсутствии не меньше полугода. Все вроде в порядке. Отложил бумаги в сторону, снял свои старомодные очки и протер усталые глаза. Решил перед уходом на корабль зайти в жилые комнаты своего дома, попрощаться с детьми.

Вошел в комнату дочки Ирины. Девочка, игравшая с куклами, подняла голову и радостно приветствовала отца:

— Папа! — вскрикнула она и бросилась к нему.

Баранов наклонился, поднял ее высоко в воздух, а потом взял на руки и нежно поцеловал темные волосы дочки.

— Ирочка, моя маленькая красавица!

Он хотел сказать что-то еще, что-нибудь ласковое, но не смог. Комок подступил к горлу, и он знал, что скажи он слово и сам расплачется. Тяжело было расставаться со своей маленькой дочуркой, которую он просто боготворил. И годы начинали сказываться, да и ревматизм мучил. Хотелось посидеть дома и никуда не ездить, никуда не ходить. Но долг повелевал отомстить колошам за поругание русского флага, за замученных товарищей.

Немного отошел Баранов и хриплым голосом прошептал девочке:

— Мне надо ехать теперь, дочурка, но я скоро вернусь и привезу тебе подарки.

Новости о подарках успокоили заволновавшуюся было Ирину, и она стала с радостью думать о том времени, когда отец вернется и привезет ей обещанное.

— Смотри, не забудь, папа, привези мне много подарков!

— Привезу, привезу, шаловница! Ну а теперь иди, поиграй, — и он опустил ее с рук на пол.

Опять подумал он о своем опасном военном походе, но уже несколько успокоившись, — ведь если все окажется успешным, он сможет основать на Ситке новое большое селение, перевести туда свою главную контору, построить большой дом и затем привезти обоих детей. Тогда он будет всегда с ними вместе.

В это время в комнату вбежал сын Антипатр — сильный, красивый, хорошо сложенный мальчик. Увидев, что отец что-то шептал Ирине, он понял — случилось что-то важное.

— Что случилось, папа, что-нибудь неприятное?

Баранов потрепал сына по голове:

— Нет, конечно, нет…

Еще раз поцеловал Ирину и, взяв Антипатра за руку, вышел с ним во двор.

— Пойдем, сын, я хочу с тобой поговорить.

Мальчик послушно вышел с отцом, крепко уцепившись своей ручонкой за крепкую, мозолистую руку Баранова.

Они пошли к берегу и там остановились у деревянной лестницы, ведущей вниз на песчаный пляж. Баранов показал Антипатру два компанейских судна, стоявших поотдаль.

— Видишь эту флотилию, сын. Я сегодня выйду с этими кораблями в плавание на Ситку, буду в отсутствии долгое время. Ты останешься хозяином в доме… Ты уже большой мальчик, тебе ведь стукнуло семь лет… Совсем взрослый. Пока меня не будет, присматривай за хозяйством, помогай матери, слушайся ее. А главное, — не оставляй одну Иринку. Она маленькая, и ты уж присматривай за ней. Никогда не оставляй ее одну. Я хочу, чтобы за ней присматривал кто-нибудь, кто ее любит, а ты, я знаю, любишь свою сестренку.

Антипатр сжал отцовскую руку, силой заставляя себя не расплакаться, показать, что он мужчина.

— Ты скорее приезжай обратно, папа, — произнес он, смотря вперед на бухту, глазами, наполнившимися слезами. — Я хочу, чтобы ты вернулся скорее. Буду молиться Богу о тебе!..

Суровое морщинистое лицо Баранова разгладилось. Он с гордостью посмотрел на Антипатра.

— Обо мне не беспокойся, сын. Не в таких переделках бывал твой отец. Я вернусь, как только сделаю свое дело… Ну а теперь беги, посмотри за Ирочкой… А я еще пойду повидать своих людей перед отъездом.

Баранов направился к мастерским… увидел Тараканова, шедшего к нему.

— А, Тимофей, ты-то мне и нужен. Сбегай-ка к отцу Герману, скажи — хочет Баранов видеть его по неотложному делу… Очень срочно.

Тараканов в недоумении посмотрел на него, но, ничего не сказав, пошел выполнять поручение.

С тех пор как у Баранова испортились отношения с иноками духовной миссии, он позже присмотрелся и заметил, что Герман в сущности был неплохой человек, и с течением времени научился уважать его. И, действительно, трудно было не любить простого душой и сердцем инока Германа. Истинно говорили, что он даже букашки не обидел на своем веку. С другими же монахами отношения у Баранова стали просто невозможными. Стоило ему увидеть любого из них, как кровь приливала к голове, и Баранов начинал «выражаться» самыми непотребными словами. С такой же силой, как он мог ненавидеть монахов, Баранов полюбил Германа и с каждым месяцем все больше и больше располагался к нему. Отец Герман, со своей стороны, сильно привязался к детям Баранова — Антипатру и Ирине.

Отца Германа любили все дети в селении. Стоило ему показаться на улице, как к нему бежала детвора, и все просили рассказать сказку или какую-нибудь историю. Герман не был очень силен в грамоте и мало знал сказок, но хорошо знал жития святых, которые он и пересказывал детям с такой умилительной простотой и свежестью, что им и никаких сказок не нужно было.

И, конечно, Антипатр и Ирина не были исключением. Дети привязались к иноку Герману и всегда радовались его приходу. Тот знал это и часто наведывался в дом Баранова. Сам Баранов лучше узнал монаха, выделил его из среды других иноков, к которым он все еще относился с нескрываемым недоброжелательством, и те платили ему той же монетой. Инок Герман со своим смирением, ясными, незлобивыми глазами, покорной улыбкой стал чем-то привлекать грозу Русской Америки Баранова, и тот в его присутствии как-то невольно смирял свои страсти и свой гнев. Он как будто в присутствии инока Германа даже стал стесняться своей вспыльчивости. И, конечно, он не мог не заметить насколько благотворным было влияние Германа на его детей. Даже огрубевшие промышленные, часто пьяные, бранящиеся, не имевшие никакого уважения к сану других членов духовной миссии, в присутствии Германа смирялись и придерживали свои языки.

Красавица жена Баранова Анна Григорьевна, или Аннушка, как он любил ее называть, наоборот, была равнодушна к притягательной духовной силе инока Германа, но зато с какой-то изуверской силой новообращенного прозелита искала спасения в духовном совете неистового, непримиримого к отступлениям, чернобородого с горящими глазами фанатика иеромонаха Нектария. Все ее мысли теперь были обращены к служению церкви, где она проводила большую часть времени, чистя и приводя ее в порядок, в молениях по монастырскому обряду, в душеспасительных беседах с отцом Нектарием. Нектарий, люто ненавидевший Баранова, старался вселить и в Аннушку зерно недоверия и неприязни к ее мужу.

Все, что ни говорил отец Нектарий, было непререкаемой истиной для Аннушки. Она только молча смотрела на него своими расширенными прекрасными черными глазами и впивала в себя его неистовые, возбуждающе-обличительные проповеди. И нужно сказать, что все, что ни обличал Нектарий, было правдой: и жизнь промышленных в грязи и грехе, в прелюбодеянии, в пьянстве и пьяных драках. И больше всего инок Нектарий обличал самого главу колонии Баранова, считая его чуть ли не виновником всего дурного, что только творилось вокруг.

Все это привело к тому, что Аннушка стала постепенно отдаляться от своих детей, полностью отдавшись служению церкви. Если бы на Кадьяке был женский монастырь, она с радостью и наслаждением отряхнула бы прах со своих ног и ушла от мира. Единственно, что сохранило Ирину и Антипатра и спасло их, это благотворное влияние отца Германа. Он искренне привязался к детям Баранова и теперь проводил с ними большую часть своего времени.

Неразговорчивый, тихий отец Герман работал за десятерых. Он и в церкви прислуживал, и в доме Баранова за детьми присматривал. Если нужно было кому помочь избу сколотить, он был там первым с топором.

Баранов вышел в поход, забрав с собой два небольших компанейских судна, «Екатерину» и «Александра». Перед выходом из гавани он долго совещался с Баннером, отдавал перед походом последние распоряжения.

— Прослышали мы, как ты знаешь, Иван Иванович, что два компанейских фрегата могут навестить нас здесь… давно они уже вышли в кругосветное плавание и вот-вот должны пожаловать к нам, да и груз важный привезти, — усмехнулся с некоторой горечью Баранов.

Их превосходительство, камергер двора Резанов изволят пожаловать к нам с инспекцией, так ты, Иван Иванович, попроси прощения за меня, за мое отсутствие, но дело неотложное требует моего личного пребывания на Ситке. А корабли-то, слышал я, военного вида, фрегаты… Очень бы помогли нам в нападении на индейские фортификации… Так скажи им, что, дескать, просит правитель Баранов немедленного содействия, пусть, не задерживаясь, идут на Ситку и помогут мне. Вот тут пакет заготовил я, передай капитанам — прошу в пакете немедленной помощи… — и Баранов передал Баннеру пакет.

Поход от Кадьяка до Якутата был нелегким. Море было неспокойное, и только 25 мая корабли Баранова подошли к цели похода.

Баранов стоял на палубе и смотрел вперед, когда корабли входили в гавань. Его беспокоила мысль, закончил ли постройку новых судов Кусков.

Всматривается Баранов в утреннюю дымку, и вдруг глаза его засверкали от радости. Там, впереди, увидел он два новеньких корабля, готовых к походу.

«Сделал дело, Иван, —, прошептал он удовлетворенно. — Теперь можем пойти на варваров!»

— Молодец, Иван, не подвел, — обнял он своего помощника, любовно поглядывая на новые корабли. — Совсем готовы, а?

— Да как видите, Александр Андреевич, задание выполнили!

В тот же день Баранов тщательно осмотрел оба корабля. Что и говорить — ни сучка ни задоринки! Блестят, как самые лучшие флотские корабли. Еще раз похвалил Кускова. Решил назвать корабли «Ермаком» и «Ростиславом».

Пребывание на Якутате было одной нескончаемой работой. Надо было торопиться, а приготовлений к походу еще много. Нужно приготовить не только корабли — оснастить их, заготовить провизию, вооружить, но и подготовить людей к походу. Несмотря на все усилия Баранова и Кускова, на все эти приготовления ушло лето, и только в начале сентября Баранов смог отдать приказ о выходе своей флотилии в море.

Первыми к Ситке вышли «Екатерина» и «Александр», за которыми последовали многочисленные байдары охотников-алеутов в сопровождении бота «Ростислав». Сам Баранов немного задержался с последними распоряжениями и вышел на «Ермаке» догонять свою армаду 6 сентября (25 августа по старому стилю). «Ермак» оказался тихоходным, неповоротливым судном, и Баранов потратил много времени, чтобы достичь Ледяного пролива (Кросс Саунд), где он назначил рандеву с остальными судами, отправленными раньше, и с байдарами алеутов. Только 19 сентября добрался Баранов на «Ермаке», с трудом пробившись через льды, к Ситке. Обошел остров с «Ростиславом» и к вечеру подошел к Крестовской гавани, где его давно уже дожидались «Екатерина» и «Александр».

Велика же была радость Баранова, когда на расстоянии он разглядел силуэт большого военного корабля. Это был фрегат «Нева» под командой капитан-лейтенанта Юрия Лисянского. Присутствие «Невы» сразу же подняло дух членов экспедиции, и с обоих кораблей раздалось оглушительное «ура!»

Оказалось, что оба фрегата первой русской кругосветной экспедиции, «Надежда» и «Нева», благополучно добравшись до Сандвичевых островов (Гавайские острова), разделились и отправились: «Надежда» на Камчатку и в Японию, а «Нева» на Кадьяк. Капитан Лисянский предполагал, что с прибытием в главный порт Российско-Американской компании на острове Кадьяк главная задача его путешествия закончится и он сможет отправиться в обратный путь, в Кронштадт. Но оказалось, что в порту Святого Павла он не застал Баранова, ушедшего в экспедицию на Ситку, а кроме того, исполнявший обязанности правителя Баннер передал Лисянскому пакет от Баранова, где тот просил помочь ему в захвате Ситки.

«Нева» прибыла на Кадьяк 13 июля, и Лисянскому понадобилось больше месяца, чтобы отремонтировать корабль, снабдить всем необходимым и отправиться к Ситке для встречи там с Барановым.

В первый же вечер своего пребывания в селении Святого Павла Лисянский узнал много нового о правителе от Баннера. Странно, что в то время как в Петербурге о Баранове ходили самые невероятные слухи, как о выскочке-мещанине, который проводил великодержавную русскую политику в Америке якобы с невероятной жестокостью и стяжательством, что Баранов награбил миллионы за время своего пребывания на Алеутских островах и Аляске, люди, побывавшие на Кадьяке, кардинально меняли свое мнение и преисполнялись уважением к этому необыкновенному человеку. То же самое произошло и с Лисянским. Несколько часов разговора с Баннером убедили его в том, что Баранов — это олицетворение Русской Америки. Без него не было бы ни владений Российско-Американской компании, ни русских в Америке.

— С какими же силами вышел в поход господин коллежский советник? — поинтересовался Лисянский.

Баннер пожал плечами.

— Трудно сказать, что у него там есть. Знаю, что отсюда пошло на Якутат два судна, да там к нему должны бы присоединиться еще два новых корабля, если они построены Кусковым к приезду Баранова. Главные силы правителя, кроме этих кораблей, это людской состав. Он взял с собой сто двадцать русских промышленных да восемьсот кадьякцев на трехстах байдарах…

Сила внушительная, — проговорил Лисянский. — С таким числом людей да артиллерией моего корабля, я думаю, успех экспедиции обеспечен. Конечно, многое зависит от того, как оборудованы эти корабли. Постараюсь приготовить мою «Неву» в самое короткое время и выйти к Ситке в распоряжение правителя.

Лисянский, встретившись у Ситки с двумя кораблями Баранова, немедленно же побывал на обоих судах — его интересовало, насколько оборудование и вооружение соответствовало целям правителя захватить остров и отомстить индейцам за их вероломное нападение на русский форт два года тому назад. Трудно представить себе изумление морского офицера Лисянского. Конечно, это была любительская постройка, все было самодельное, а главное — не хватало ни пушек, ни пороха. Все эти недостатки, однако, перекрывались за счет энтузиазма и высокого морального духа команды.

— Требуйте немедленно все, что вам необходимо Для предстоящей военной операции, и это будет доставлено с фрегата «Нева», — отдал Лисянский распоряжение капитанам обоих кораблей. Он обнаружил, что на судах было только по две шестифунтовых пушки и по два четырехфунтовых картауна. Как он писал позже в своих воспоминаниях, — «не было, однакоже, ни пороха, ни такелажа столько, чтобы они могли исполнить свое предприятие с желаемым успехом. Я удивился, как можно было отправить эти два перевозочных бота (так как судами их назвать нельзя) в столь худом состоянии против народа, который сделав преступление, употребил все зависящие от него меры для своей защиты»… Дальше Лисянский добавил: «войдя в хозяйственное распоряжение этими судами, я приказал их начальникам требовать от меня всего нужного, а между тем прибавил на каждое из них по две пушки с достаточным количеством снарядов»…

Трудно представить себе радость правителя Русской Америки, когда он увидел, как значительно пополнились его силы артиллерией «Невы». Одно беспокоило его — отсутствие большой партии байдар, вышедших вместе с ним, но в тумане потерявшихся.

«Неужели все погибли, разметал ураган их по морю…» — беззвучно шептал Баранов, нет-нет да посматривавший на север, не появятся ли пропавшие байдары.

Прошло четыре дня.

— Я так полагаю, господин капитан-лейтенант, — наконец, заметил Лисянскому правитель, — что больше ждать нам нельзя. Люди на кораблях измотаны. Пора и на берег высаживаться, сил у нас довольно, даже и без потерявшихся байдар…

Лисянский вежливо согласился.

— Вы вполне правы, Александр Андреевич. Стоим здесь без дела и тратим время. Нужно начинать приготовления к высадке. Да и супостаты наши, колоши, как видно, изрядно приготовились… Слышал я от разведчиков, укрепились на скале за тяжелыми бревенчатыми стенами и будут там биться насмерть.

— Да, пора на берег! — заметил Баранов, собственно, ни к кому и не обращаясь.

Решил тем не менее послать «Ермака» на розыски исчезнувших байдар. «Ермак» поднял паруса 23 сентября и, подгоняемый свежим ветром, быстро направился проливом на север. Судьба как будто только этого и ждала, потому что в тот же день часам к восьми вечера на горизонте показалась большая партия байдар. Команды кораблей выстроились у борта и шумно приветствовали неожиданно появившуюся флотилию.

— Считай, считай, сколько байдар-то, — нетерпеливо приказал Баранов промышленному, стоявшему рядом.

Тот быстро подсчитал:

— Никак байдар шестьдесят с алеутами да, думается, не меньше двадцати с русскими, Александр Андреич!

Байдары подошли ближе, и Баранов узнал в передовой Кускова, который, подойдя к «Неве», приказал дать залп. Лисянский в ответ отдал распоряжение пустить две ракеты.

Баранов, хотя и рад был благополучному прибытию Кускова, но в то же время сильно расстроился, что большая часть байдар, очевидно, погибла. Тем не менее он приказал повесить фонари на мачты кораблей в надежде, что отставшие байдары таким образом смогут легче найти пункт назначения. Ночью все время подходили разрозненные байдары, но к утру подсчет показал, что их было немного меньше половины от общего количества. Остальные, скорее всего, погибли в море.

Все пять дней, от 18 до 23 сентября, в бухте еще появлялись байдары индейцев. Они что-то кричали, угрожающе поднимали в воздух ружья. Раз даже появился на небольшой байдаре вождь племени Котлеан, который, однако, держался на безопасном расстоянии. Он послал одну из байдар к «Неве» справиться о причинах прибытия русских кораблей и требовал, чтобы они ушли в открытое море.

Баранов потребовал у него заложников-аманатов, прежде чем вести какие-либо переговоры. Когда на следующий день индейцы появились опять со своими требованиями, Баранов передал, чтобы они немедленно освободили своих рабов-алеутов, захваченных раньше, и прислали на корабли аманатов.

Индейцы грозно замахали ружьями, но Лисянский быстро успокоил их, дав выстрел из пушки над их головами.

Рано утром 24 сентября Баранов высадился на берег залива со всеми своими промышленными и охотниками-алеутами под наблюдением капитана Лисянского, который приказал держать артиллерию фрегата наготове на случай внезапного нападения индейцев. Лисянский старался во всем помогать Баранову, иногда только давая советы по военным вопросам, естественно, входившие в его компетенцию.

Всего с Барановым высадилось не более половины людей из тех, кто вышел с ним в поход из Якутата. Остальные где-то растерялись в пути. Ждать их прибытия было бессмысленно. Закрепив за собой часть береговой полосы, Баранов направился к индейскому селению у прибрежной скалы — кекуру. Оно оказалось пустым. Все индейцы заблаговременно перешли на гору, где у них была построена прочно сколоченная крепость из толстых бревен.

Неутомимый Баранов несмотря на свои немолодые уже годы бросился с горстью сторонников на кекур. Кусков следовал за ним с развернутым русским флагом. Быстро взобравшись на невысокий кекур, Баранов выхватил флаг из рук Кускова:

— Здесь будет новый русский город! — хрипло крикнул он. — Ставь флаг, русский флаг, да покрепче, Иван… Стоять ему здесь долго, многие годы… И быть здесь большому городу — Новоархангельской крепостью назовем его.

Внизу, под скалой, промышленные увидели вдруг поднявшийся вверх флаг… Раздалось громкое, может быть, не совсем дружное «ура!»

Баранов был прав. Взвившийся над американским островом Ситка русский флаг развевался долго, пережил и самого Баранова и его последователей и спущен был только через 63 года.

В то время как возбужденный Баранов со своим верным помощником Кусковым устанавливал русский флаг над кекуром, осторожный Лисянский, не особенно доверявший военным талантам Баранова, а особенно воинской дисциплине среди его приспешников-промышленных и алеутов, отправил большой баркас, вооруженный четырьмя фальконетами, в залив. Команде баркаса был дан строгий наказ крейсировать по заливу, следить за возможным нападением индейцев и по мере возможности оказать военную поддержку силам Баранова на берегу.

Позже Лисянский сам отправился на берег, чтобы своим присутствием воодушевить «армию» Баранова, готовившуюся к приступу крепости индейцев на вершине горы. Когда Лисянский вышел из шлюпки на берег в своей блестящей морской офицерской форме, его восторженно встретили толпа человек пятьсот алеутов и креолов, или, как Лисянский назвал их, русских американцев.

Когда Лисянский вместе с Барановым обходил занятую позицию на берегу, к ним подбежали несколько запыхавшихся креолов…

— Александр Андреич… Александр Андреич… — издали начал кричать молодой парень, — ситкинцы напали на наши байдарки около старой Михайловской крепости… помощь нужна!..

Баранов немедленно распорядился, и к месту атаки бросились несколько вооруженных промышленных. Лисянский подозвал лейтенанта Арбузова:

— Возьмите десятивесельный катер и ялик… немедленно отправляйтесь к старой, разоренной Михайловской крепости… окажите содействие.

Прошло несколько часов в ожидании, и только к пяти часам дня группа промышленных вернулась с Донесением, что никого из неприятелей-ситкинцев у Разоренной крепости они не встретили, но бежавшие Им навстречу кадьякцы сообщили, что индейцы неожиданно напали на байдарку у берега и убили двух гребцов.

Этот инцидент заставил Баранова обратить особенное внимание на охрану лагеря. Весь следующий день к берегу подходили разрозненные отставшие байдары. «Армия» Баранова постепенно росла, пока он и Лисянский делали последние приготовления к штурму укрепленной индейской крепости.

Всего из Якутата с Барановым и Кусковым вышло четыреста байдарок, на которых находились девятьсот человек. К 26 сентября в лагере Баранова насчитывалось 350 байдарок и восемьсот человек. Все это говорило, что потери во время перехода оказались не очень крупными.

Два дня Баранов пытался вести переговоры с вождем индейцев Котлеаном. Несколько раз он посылал к крепости парламентеров, требуя выдачи захваченных алеутов и также доставки аманатов. Все его попытки убедить индейцев сдать крепость не увенчались успехом.

К вечеру 27 сентября в бухте появился «Ермак», а с ним и все остальные потерявшиеся байдары. Не хватало только застрявшего где-то «Ростислава». Время поджимало, и Баранов, по совету Лисянского, назначил генеральный штурм вражеской крепости на рассвете следующего дня, 28 сентября.

Лисянский отдал приказ судам приблизиться к индейской крепости рано утром. На рассвете он уже был на своем посту. К нему подошел с докладом дежурный офицер, лейтенант Повалишин.

— Юрий Федорович, — как-то неуверенно произнес он, — не хотел бы вас расстраивать, но, посмотрите, ни ветерка. Как пойдем к берегу?

Лисянский нахмурился, озабоченно взглянул на мачты, на флагшток, на воду залива, — вода, как зеркало, ни малейшего дуновения ветра. Он вздернул голову, что бывало с ним всегда, когда нужно было принять важное решение, посмотрел на лейтенанта…

— Пойдем к берегу на буксире. Прикажите спустить шлюпки и начать буксировать корабль к берегу!

— Есть, спустить шлюпки!

Лисянский знал, что это сильно замедлит операцию, но другого выхода не было.

Полное безветрие спутало все планы Лисянского и Баранова. Вместо того чтобы «Неве» на рассвете подойти на расстояние пушечного выстрела к индейской крепости, грозно стоявшей на вершине горы, пришлось тянуть судно баркасами на буксире. Сгибаются спины матросов от непосильной гребли, тянут тяжелый фрегат, а он как будто ни с места — если и ползет, так медленнее черепахи.

Чертыхается боцман, бранит несчастных матросов, свирепо ругается с корабля лейтенант Повалишин — а корабль только чуть-чуть сдвинулся с места. Лисянский в полной форме молча следит за движением корабля. Иногда пройдет от борта к борту, взглянет наверх, может, зашелестит бриз, — но нет, ни ветерка. Только хрустнет костяшками пальцев рук заложенных за спину и опять начинает шагать — к левому борту, к правому борту — и снова назад!

Весь день, медленно-медленно, подтягивался корабль к входу в узкую бухту, подходившую к подножию горы, на которой стояла крепость. С горы угрюмо смотрели на корабль потемневшие от времени стены крепости, сколоченные из громаднейших бревен. Из крепости — ни звука. Может быть, индейцы исподтишка поглядывали на медленное движение «Невы», но они ничем не выдавали своего присутствия. Если и смотрели на «Неву», то, вероятно, с усмешкой — уверены были, что артиллерии корабля не пробить бревенчатых стен крепости, а бревна — на подбор, диаметром не меньше фута каждое!

Было уже темно, часов десять вечера, когда «Нева» была подтянута наконец к месту, которое Лисянский Считал подходящим для стоянки фрегата — отсюда можно было бомбардировать форт и оказать помощь десантному отряду.

— Шабаш! Дать команде водки. А завтра решим, как действовать, — сказал он, наблюдая, как лейтенант Повалишин умело отдавал распоряжения. Как в Лисянском, так и в Повалишине видна была хорошая флотская школа, прекрасная техническая подготовка и огромный практический опыт. Оба они долго служили на Балтийском флоте.

Команда разошлась по своим местам. Тяжелая работа свалила людей с ног — и много времени не прошло, как корабль превратился в сонное царство. Только Лисянский молча стоял у борта и глаз не сводил с темных очертаний крепости, которую с трудом можно было разглядеть в эту безлунную ночь.

Услышал, вернее, почувствовал тихие шаги позади… оглянулся…

— А, Александр Андреевич, — узнал он Баранова. — Тоже не спится, думаете о завтрашнем штурме!

— Да, Юрий Федорович… Вы ведь не можете себе представить, что я чувствую. Пришел час отомстить за наших людей. Завтра там, — и он махнул рукой в сторону крепости, — будет развиваться наш флаг.

— Н-ну, — неуверенно произнес Лисянский, — завтра нам покажет… крепость, по всему видно, солидная, штурм будет не из легких, но… — внушительно произнес он, — не сомневаюсь, что с вашими храбрецами да артиллерией моего корабля мы сможем чудеса творить…

Оба замолчали.

Вдруг со стороны крепости раздались какие-то неясные звуки… сначала тихо… потом громче и быстрее… звучал, как будто постоянно повторяемый один слог: «Ух… ух… ух…» — в унисон.

— Что это? — в недоумении обратился Лисянский к Баранову.

Тот еще раз прислушался и сказал:

— Шаманят… скачут вокруг костра да ухают Сплошное шаманство! — добавил он презрительно.

На следующее утро, 29 сентября, погода стояла хорошая, солнечная. Лисянский внимательно осмотрел индейскую крепость в подзорную трубу. Он не спешил, несмотря на явное нетерпение Баранова.

— Спешить не будем, — успокаивал он Баранова. — Надо сделать все необходимые приготовления для приступа.

— Вы человек военный, — нахмурился Баранов. — Общее командование приступом в ваших руках, но, я полагаю, что с моими молодцами, а их у меня около девятисот, мы с налету захватим крепость… вот только поддержите нас своей артиллерией… шарахните по этим дикарям ядрами да картечью!

— Не беспокойтесь, Александр Андреевич! Помощь вам дадим полную. Вот только дайте нам произвести тщательную рекогносцировку…

Пока Лисянский обсуждал планы с Барановым, лейтенант Арбузов, исполняя заранее данное ему командиром приказание, отошел от борта «Невы» на большом баркасе и направился к берегу, чтобы обследовать все побережье в непосредственной близости к индейской крепости.

Лисянский все время внимательно следил за действиями Арбузова.

— Дайте два залпа по крепости! — отдал Лисянский приказ Повалишину. — Это отобьет охоту у дикарей напасть на наш баркас.

Услышав команду, моряки бегом заняли свои места у пушек. Раздалась резкая команда старшего офицера, и с корабля раздался грохот выстрелов. Судно заволокло клубами дыма.

Видно было, как ядра со страшной силой ударяли по толстым бревенчатым стенам крепости, не причиняя им, однако, никакого вреда. Если эти залпы предназначались лишь для демонстрации огневой мощи корабля, то, как оказалось, результаты были малоуспешными.

Прошло около получаса после короткой бомбардировки, и вдруг из крепости выбежали несколько индейцев, как видно, убедившихся в том, что стрельба была закончена. Они быстро разбежались по склону холма и стали собирать ядра с русского Корабля.

— Ах паршивцы! — вскрикнул Баранов. — Теперь этими же ядрами будут нас колошматить!

Прежде чем Лисянский мог что-либо предпринять, индейцы так же быстро, как и появились, исчезли за стенами крепости.

Запланированный на следующий день, 30 сентября, приступ был снова отложен из-за новой тактики индейцев.

Утром из крепости вдруг вышла группа индейцев-парламентеров, которые приблизились к кекуру, где находился Баранов со своим войском, уже готовившийся к атаке. Индейцы стали кричать, что они пойдут на соглашение с Барановым, если тот скажет точно, чего он от них хочет.

Баранов обрадовался.

— Передайте своему вождю, что я забуду о ваших злодеяниях двухлетней давности, если до переговоров вождь Котлеан пришлет мне двух аманатов, да самых надежных из своих родственников, и освободит всех кадьякских жителей, что у него в плену, — вот тогда и начнем переговоры.

Индейцы вернулись в крепость. Прошло полдня — от индейцев никаких вестей. Чувствовалось, что они просто затягивают время. Лисянский сказал Баранову, что ждать больше нельзя.

— Завтра с утра подтянемся ближе к берегу и начнем канонаду по крепости прямо в упор! — решил он.

На следующий день, с раннего утра, 1 октября, Лисянский отдал приказ начать немедленные приготовления к штурму крепости. «Неву» опять подтянули на завозах еще ближе к индейской крепости, так что к полудню фрегат стоял на расстоянии, с которого корабельная артиллерия могла вести регулярный обстрел цитадели.

Лейтенанту Арбузову был отдан приказ взять баркас с несколькими матросами, а также ял с четырехфунтовым картауном, подойти к берегу, высадиться и по возможности произвести диверсионную атаку. Главной его задачей было найти лодки индейцев и уничтожить их, а также сжечь амбар, стоявший на склоне холма.

— Смотрите, чтобы потерь больших не было, — сказал мягко Лисянский, зная, что, может быть, посылает некоторых своих на смерть. — Расставьте всех пошире, чтобы не представлять большой цели для огня индейцев и — с Богом! — перекрестил он Арбузова, сняв шляпу.

Молодой краснощекий небольшого роста лейтенант Арбузов был очень тронут теплотой своего командира и задорно сказал:

— Не посрамим вашего доверия, Юрий Федорович… выполним все, как надо!

Сразу же после того как лодка Арбузова отошла от корабля, Лисянский подозвал своего старшего офицера Повалишина, который был полной противоположностью живому, нетерпеливому, прыткому Арбузову. Сухой, высокий, с тонкой талией Повалишин всегда действовал холодно и расчетливо. Он меньше всего полагался на случай или на удачу. Во всех его действиях был холодный расчет. Может быть, его действия были результатом страстного увлечения математикой. Прежде чем предпринять что-либо, Повалишин производил детальные расчеты и делал предварительные выводы с математической точностью.

— Василий Иванович, немедленно берите десантную партию в составе, уже решенном нами вчера, и высаживайтесь около барановского кекура. С вашими двумя пушками и десантной партией начнете движение к западным воротам крепости, а лейтенант Арбузов, по получении сообщения о вашем продвижении, выступит со своими пушками против восточных ворот…

Он помолчал, потом продолжал:

— Вам обоим вменяется в обязанность разбить ворота к вечеру, чтобы под покровом наступающей темноты «вольница» правителя Баранова могла броситься через бреши в атаку на индейцев… Нужно отдать должное этим барановским молодцам, им можно было бы позавидовать в храбрости, но… храбрость — это не все, нужна дисциплина и согласованность, а этого у них, как людей невоенных, нет…

Лисянский провел рукой по своим белокурым кудрявым бакенбардам, задумался на минуту… потом продолжал…

— В случае малейшей заминки или, не дай Бог, Паники среди наших ушкуйников и особенно у туземцев-алеутов, немедленно окажите им поддержку как огнем своих пушек, так и участием в самом штурме… Бросайтесь с вашим отрядом в огонь битвы и окажите Баранову поддержку…

Он опять снял свою парадную морскую шляпу, широко перекрестил Повалишина и повторил:

— С Богом!

Баранов, находившийся на наблюдательном посту на своем кекуре, заметил, как с «Невы» отвалили баркас и ял Арбузова, а потом к берегу пошла партия лейтенанта Повалишина.

— Ну, хлопцы, — громко закричал он, — пришел час отомстить неверным! Сегодня пойдем на приступ… Готовы ли вы отомстить за наших братьев, убиенных здесь погаными колошами?

— Готовы! — все как один, вскричали промышленные, окружавшие Баранова.

Вся эта сцена на вершине холма, ярко освещенного все еще горячими лучами полуденного осеннего солнца, поразительно напоминала сборище вольницы в стане запорожских казаков времен Тараса Бульбы.

— Покажем окаянным нашу рассейскую удаль! — опять громко закричал Баранов. — А ну, ребята, нашу боевую песню! Запевай, Иван! — крикнул он Кускову.

Эту песню еще давно сложил сам Баранов, не совсем складно, не совсем грамотно, на примитивный мотив, — но пришлась она по душе промышленным, которые пели ее постоянно на своих пьяных сборищах.

— Начинай, Иван!

Кусков вышел вперед, в центр круга, и красивым баритоном, который принято называть «бархатным» по необыкновенной красоте его тембра, запел первые строки песни, которая потом стала известной под названием «Песня Баранова»:

Ум российский промыслы затеял,
Людей вольных по морям рассеял…

— А ну, все! — закричал Баранов, и своим высоким звонким тенором присоединился к голосу Кускова. Мощный, довольно стройный хор голосов промышленных поддержал его:

Стройтесь зданья, в частях Нова Света.
Росс стремится, — воля его мета.
Дикие народы, варварской природы,
Сделались многие друзья нам теперь!

Тихо рокотали басы, с чувством выводя слова мелодии, такие близкие им, соратникам Баранова, покорявшим дикие народы, которые —

Сделались многие друзья нам теперь!
В Свете Новом, в странах полунощных
Мы стоим в ряду к славе людей мощных.
Народы мирятся, отваги боятся,
Бодрствуйте, други, — русаки бо есть!

Опять мощно выделился баритон Кускова в последнем куплете песни:

Нам не важны чины, ни богатства,
Только нужно согласное братство.
То, что сработали, как ни хлопотали,
Ум патриотов уважит потом…

Матросы лейтенанта Повалишина, высаживавшиеся на берег со своими пушками, услышав стройное пение, невольно остановились.

— Вот непутевые варнаки! — с сердцем проговорил боцман, здоровый, широкоплечий моряк с пышной черной кучерявой бородой. — Люди к бою готовятся, может, на смерть идут, а они тут песнями развлекаются.

— А ты не чертыхайся, Степаныч, — степенно остановил боцмана пожилой маленький коренастый матрос с серебристой сединой на висках, по имени Харитон Бридько.

— Слышь, поют-то не плясовую ведь. Песня грустная, но стройная… под такую песню и в бой пойдут…

Матросы прислушались. До них ясно донеслись звуки заключительного куплета:

Ум патриотов уважит потом…

— Что ж, слова неплохи… — примирительно заметил Степаныч.

— А ну-ка, братцы, за дело… — стал подгонять их Повалишин, — нечего песни слушать… У нас дело не терпит… Давай… давай… стягивай пушки на берег!

Все замолчали и бросились исполнять приказание.

В это время люди Баранова заметили, что небольшой отряд лейтенанта Арбузова высадился на берег и, подтягивая свою пушку, направился по склону горы в обход крепости, где ему надлежало уничтожить амбар.

— Александр Андреевич, флотские пошли на штурм! — закричал кто-то, решив, что Арбузов начал генеральное наступление на крепость.

Баранов схватил ружье:

— Вперед, братцы!.. На приступ, на злодеев! — и быстро побежал к крепости. За ним бросилась вся его ватага, вооруженная, кто чем попало. Во всяком случае среди нескольких сот его сподвижников не менее ста пятидесяти были вооружены ружьями.

— Пушки тащи, пушки! — закричал опять Баранов.

Люди впряглись в две пушки и потащили их вслед за воинством.

Когда Повалишин увидел, что громадная толпа промышленных и алеутов понеслась на крепость, ему ничего не оставалось, как тоже броситься в атаку, но с другой стороны, как ему и было приказано Лисянским.

— Что они так рано сорвались? — сердито проговорил он. — Все планы перепутали. Мы даже пушек не успели подтянуть к назначенной позиции!

Он стал подгонять своих людей:

— А ну скорее, тащи пушки через речку… Нам надо огнем поддержать атаку.

Нужно отдать должное обоим морским офицерам. Они быстро установили свои орудия, и не прошло и нескольких минут, как на крепость понеслись ядра пушек Арбузова и Повалишина. Правда, эти ядра не наносили большого вреда противнику. Они просто отскакивали от толстых бревенчатых стен крепости.

— Картечь! — скомандовал Повалишин.

Пушки дали несколько выстрелов картечью, которая оказалась более эффектным оружием, чем ядра. Позже Баранов в письме своему сподвижнику Куликалову писал на Крысьи острова, что, как оказалось, даже картечь не испугала индейцев. Те заранее выкопали глубокие ямы, где и отсиживались.

Вслед за людьми Баранова, как саранча карабкавшихся по довольно крутым склонам горы к воротам крепости, лейтенанты Повалишин и Арбузов тоже повели своих матросов на приступ.

Все время впереди наступавших по крепости били ядра и картечь артиллерии. Можно было ожидать, что «армия» Баранова, с таким безудержным воодушевлением и энтузиазмом бросившаяся на штурм, с налету ворвется в крепость, тем более что следом за этой стихийной армией стройными рядами бежали моряки «Невы», на ходу стрелявшие по индейцам, появившимся на стенах крепости.

Еще несколько десятков шагов и, казалось, загрохочут, повалятся крепостные ворота.

Индейцы, как видно, хорошо приготовились к атаке. Ворота крепости вдруг открылись, и в них показались две пушки, которые сразу же открыли огонь прямой наводкой по нападавшим. В это же время из форта выбежали несколько десятков индейцев и стали из ружей в упор расстреливать поднимавшихся на гору врагов.

Сразу же были убиты несколько промышленных и алеутов и столько же ранены. Первыми дрогнули алеуты, которые вдруг повернули и бросились вниз, наутек. Многие побросали свое оружие, промчались мимо пушек, оставленных ими без защиты, и ринулись к берегу, к лодкам.

— Куда, сукины дети… назад! — не своим голосом закричал Баранов, но в это время пуля ударила ему в руку и пробила ее навылет. Он схватился за нее, чтобы остановить кровь.

Промышленные увидев, что Баранов ранен, заколебались и стали отходить назад.

— Назад, Александр Андреевич! — закричал ему Кусков. — Назад! Люди отходят. Отходите, а то попадем в руки варварам!

Баранов, поддерживаемый Кусковым, пошел вниз, под гору.

Небольшая кучка матросов с «Невы» осталась лицом к лицу с десятками индейцев, открывших по ним ожесточенный огонь.

Повалишин посмотрел кругом, увидел бежавшую вниз «армию» Баранова и скомандовал:

— Отступать медленно, не прекращая огня!

Один матрос упал, убитый наповал, за ним —другой… И поднять их, чтобы забрать с собой, невозможно. Нужно было отходить. Индейцы, ободренные успехом, бросились за отступавшими. Несколько из них подбежали к убитому матросу, подняли его на копья и с торжествующими криками понесли в крепость.

Повалишина и Арбузова спас Лисянский. Он все время следил за боем с корабля и, когда увидел создавшееся положение, приказал:

— Открыть беглый огонь по неприятелю!

Несколько выстрелов картечью с «Невы» охладили пыл индейцев, и они поспешно скрылись за стенами крепости, захлопнув ворота.

Отступившие матросы оттянули пушки к берегу, погрузились со своей артиллерией на гребные лодки и к вечеру вернулись на «Неву».

Баранов же собрал своих людей на кекуре, где он яростно обрушился на смущенного алеутского вождя, тоена Нанкока, за трусость его людей и его самого.

— Если бы не ты и не твои сородичи, то крепость была бы непременно взята.

Нанкок только смущенно переминался с ноги на ногу.

— Шкуры надо с вас всех содрать! — кипятился Баранов. — Что теперь будем делать? Людей потеряли… сколько нас побили да поранили. Видишь, и мне руку прострелили.

Нанкок смотрел себе под ноги и ничего не говорил. Баранов в сердцах плюнул на землю и отошел от него.

— Посмотрим завтра утром, что капитан Лисянский решит, — сказал он Кускову, шедшему за ним. — Стыд и срам… осрамили нас алеуты, стыдно перед господином капитаном!

Утром Баранов поехал на корабль к Лисянскому. Тот принял его почтительно и любезно, ни словом не намекнув на то, что атака не удалась из-за паники алеутов. Он только заметил:

— Да, жаль, потеряли хороших людей… Сегодня утром умер мой хороший матрос Харитон Бридько. Всю ночь промучился от своей раны. Хороший был моряк. У нас три матроса убиты, ранено двое, да легкие ранения получили оба офицера Повалишин и Арбузов.. А каковы ваши потери, Александр Андреевич?

— У меня убито трое промышленных и ранено девять. Из алеутов — четверо убито и ранено шесть… больше в пятки да в задние места, когда бежали от индейцев, — зло добавил Баранов.

Лисянский улыбнулся.

— Не сердитесь, господин правитель. Что сделано, то сделано. А от крепости мы не отойдем — возьмем ее, независимо от того, сколько времени это займет.

Однако заняло это больше времени, чем предполагал Лисянский. На следующее утро индейцы, ободренные своими вчерашними успехами, открыли беспорядочную стрельбу из пушек по «Неве», которая, кстати, ничем не увенчались.

Обозленный Лисянский приказал дать несколько залпов, и индейцы замолчали. После этого, как только группы индейцев выбегали из крепости собирать ядра у ее стен, пушки «Невы» разгоняли их своей меткой стрельбой. Положение становилось невыносимым. Надо было опять идти на штурм крепости, но индейцы неожиданно решили вести дипломатическую игру, явно стараясь потянуть время в надежде, что русским надоест, и они уйдут.

Целую неделю продолжалась эта чехарда. Каждый раз после яростной бомбардировки с «Невы», защитники крепости поднимали белый флаг и требовали переводчика для переговоров. Вождь индейцев заявил, что он хочет заключить мир и желает знать условия русских. На это требование Баранов с. Лисянским передали ему, что будут вести переговоры и прекратят стрельбу, если индеец пришлет к ним аманатов. Вождь задержался с ответом, и к вечеру по крепости опять было сделано несколько выстрелов.

Как видно, тактика подействовала, потому что сразу же из крепости вышел молодой индеец с белым флагом, которого быстро доставили к Баранову. Он оказался внуком индейского вождя и тем самым заложником.

Последующие несколько дней прошли в том, что Баранов требовал немедленной сдачи крепости, а индейцы, как только начиналась стрельба, оттягивали время и посылали Баранову своих пленных алеутов, то женщину, то мужчину.

Лисянскому все это надоело, и 4 октября он приказал экипажу «Невы», используя прилив, подвинуть корабль ближе к берегу. После этого индейцы выдали еще несколько аманатов вместе с другой пленной, кадьякской девушкой, обещая, что они сдадут крепость через два дня, как только закончат свои приготовления к эвакуации. Очевидно, у них сказался недостаток в порохе для пушек, а также они стали страдать от недостатка пищи.

Прошло два дня, и 6 октября индейцы все еще сидели в крепости. Лисянский потерял терпение и передал индейцам через переводчика, что на следующий день в полдень он начинает генеральный штурм крепости, если ворота не будут открыты. Вечером Баранов приехал к нему на корабль, чтобы договориться о деталях штурма. Решено было подвести нападающие части к подножию горы к полудню и после ожесточенной канонады пойти в атаку на крепость с трех сторон. Тремя колоннами будут опять же командовать Баранов — своими промышленными и алеутами, Повалишин и Арбузов — матросами. Все трое начальников колонн были ранены в первом штурме, однако не так сильно, чтобы не принять участия в новой атаке.

Поздно вечером Баранов с Лисянским вышли на палубу и вдруг услышали унылое пение со стороны крепости. Сначала можно было разобрать индейское «у-у-у», которое повторялось несколько раз. Ясно слышался плач детей и как будто женщин, который покрывался грохотом индейских музыкальных инструментов наподобие барабанов.

— Опять шаманят, — проговорил Баранов, — но сегодня как-то по-новому, по-особому. Что-то там творится… не разберу.

Всю ночь, почти до самого утра, можно было слышать шум со стороны крепости. Потом вдруг все утихло. Настала мертвая тишина.

Угомонились, нечистые, — проговорил часовой, — наконец-то спать улеглись!

Большая часть следующего дня прошла в приготовлениях к штурму, но только к вечеру удалось подвезти пушки к подножию холма, на котором стояла крепость. Лисянский решил, что до темноты времени осталось мало, и поэтому был дан приказ всем, уже занявшим позиции начать атаку после предварительной бомбардировки, на рассвете следующего дня, 8 октября. Для острастки индейцев, дабы они не вздумали совершить вылазку против осаждающих под покровом темноты, по крепости было дано несколько залпов.

Никакого ответа со стороны индейцев не последовало. Все замерло. День стал клониться к концу, и по песку морского берега потянулись длинные тени. Лейтенант Повалишин вдруг посмотрел на небо и заметил, что над крепостью кружилось много ворон.

— Что это вороны закружились над крепостью? — заметил он Лисянскому.

— Не знаю. Что-то странное происходит. Собак поубивали, что ли, чтоб не кормить их, — так вороны и кружатся над падалью. Александр Андреевич, что вы думаете?

Баранов заслонил глаза ладонью и долго следил за тем, как вороны кружились над укреплением… потом задумчиво сказал:

— Да, очень странно… ведь вороны как будто спокойно спускаются внутрь крепости, не боятся людей. Ничего не понимаю. Ну, да завтра утром выясним.

Он все еще носил повязку на простреленной руке, она иногда беспокоила его.

Рано утром Баранов послал к воротам крепости переводчика с белым флагом и приказал ему заявить индейцам, что если ворота не будут открыты немедленно и крепость не сдана, то сразу начнется жестокая бомбардировка, и крепость будет взята штурмом.

Довольно скоро у лагеря Баранова появился бежавший к нему переводчик.

— Александр Андреевич, — кричал издали запыхавшийся парламентер, — в крепости никого нет!..

— Как никого нет? Что ты там мелешь?

— Нет никого, крепость пуста… Я подошел к воротам, кричал, — никто не ответил. Тогда я заглянул в щель ворот и увидел, что двор пуст… в крепости нет ни одного человека…

Баранов нахмурился, все еще не веря полученной информации.

— Не ловушка ли какая?..

Повернулся к Кускову:

— А ну, пойдем к господину капитану… держать совет.

Лисянский, услышав сообщение Баранова, был ошеломлен…

— Ну что же, — сказал он, наконец, — пойдем в крепость.

Подозвал Повалишина.

— Дайте сигнал десанту начать медленное движение к крепости… шагом… не бежать… быть готовыми к любой неожиданности. Бомбардировку отменить!

Медленно поднялась цепь моряков с лейтенантами Повалишиным и Арбузовым во главе. Оба молодые офицера со шпагами в руках медленным шагом приближались к крепости, зорко смотря вперед — нет ли подвоха.

За тонкой линией моряков двигалась вся ватага промышленных и кадьякских жителей. Впереди, сдерживая их нетерпение, шли Баранов и Кусков. Вместе с ними был и Лисянский, решивший оставить корабль на попечение бомбардиров и младших офицеров.

Со стороны крепости — ни звука. У некоторых матросов по спине забегали мурашки.

«Хоть бы стрельнули раз, окаянные», — думали они.

Все ближе и ближе к воротам подходит цепь моряков… пять сажен, три… одна…

Повалишин повернулся к матросам:

— А ну, братцы, навались на ворота… Тут что-то не ладно… да не зевайте, держите ружья наготове.

Дружно навалились моряки на ворота, и те, к их удивлению, довольно легко распахнулись.

— Вперед! — закричал Повалишин.

— Ура! — прокатилось по склону горы, и матросы ринулись во двор крепости.

— Ур-ра! — звонко закричал Баранов и довольно быстро для своих больных ног побежал за моряками. Следом за ним ринулись остальные.

— Ура! — опять закричали моряки, ворвавшись внутрь крепости и в недоумении один за другим замолчали.

Во дворе крепости было пусто и только над головами зловеще закружились вороны. Скоро двор заполнился массой людей, все еще не понимавших, куда девались индейцы.

— Юрий Федорович! — вдруг громко позвал Лисянского Повалишин. — Скорее сюда! Посмотрите!

Встревоженные Лисянский и Баранов бросились в угол крепости, куда их звал Повалишин.

Там их ожидало зрелище, от которого у многих волосы зашевелились на голове.

В углу в разных позах лежали убитые индейцы — не менее тридцати, очевидно, сраженные во время бомбардировки, а в стороне от них, ровненько в ряд, лежали пятеро убитых индейских детей. Поодаль валялось несколько собак. Индейцы, ночью тайно покинувшие крепость, очевидно, боялись, что дети плачем могут выдать их планы, и поэтому решили умертвить их. То же самое они сделали со всеми собаками, чтобы они лаем не выдали тайком покидавших форт.

— Боже! Какой ужас! — невольно вырвалось у Лисянского. — Какое варварство!

— Нехристи… нехристи и есть, — добавил тихо Баранов и, скинув шапку, широко перекрестился, — за упокой душ невинных младенцев, умученных врагами…

Лисянский позже, описывая эти события, записал: «Сойдя на берег, я увидел самое варварское зрелище, которое могло бы даже и жесточайшее сердце привести в содрогание. Полагая, что по голосу младенцев и собак мы можем отыскать их в лесу, ситкинцы предали их всех смерти»…

Лисянский вначале недоумевал, почему индейцы покинули крепость, когда, по его сведениям, там находилось не менее восьмисот человек индейских воинов, не считая нескольких сот женщин и детей. Потом, обойдя крепость со своими офицерами и Барановым и проверив имевшиеся там боезапасы, он пришел к убеждению, что индейцы израсходовали весь свой порох для пушек и пули для ружей. Он так и писал в своих воспоминаниях: «побег ситкинцев надо приписать имевшемуся у них недостатку в порохе и пулях. В крепости мы нашли около ста наших пушечных ядер. Кроме этого, нам достались две оставленные неприятелем небольшие пушки»…

Итак, через два года после разгрома форта Святого Михаила и страшной смерти его защитников, убитых и замученных дикими колошами, жертвы этой трагедии были отомщены. Индейская крепость, высившаяся над местностью, наконец взята, и враги рассеялись где-то на другой стороне пролива.

Утром следующего дня, 9 октября, все члены экспедиции вернулись в расположение Новоархангельской крепости, где Баранов заложил основание своих владений в Русской Америке. Весь день полыхало пламя и шел густой дым с вершины горы. По приказу Баранова, промышленные подожгли крепость со всех сторон. Весь день горела крепость и ее стены — и далеко вокруг можно было видеть тяжелые, густые клубы дыма, своего рода символ угрозы индейцам, — что Баранов зла не забывает и мстит врагам. Ночью далеко виднелось огненное зарево, полыхавшее на горе всю ночь.

Несколько дней горели и тлели дома и стены крепости. Индейцы построили свою крепость в виде неправильного треугольника, подножие которого, или широкое основание, длиной в 35 сажен, было обращено к морю. В стене из толстых бревен были устроены одни ворота к морю и находилось две амбразуры, а в других двух сторонах, обращенных к лесу, находилось еще двое ворот. Всего внутри треугольника насчитывалось четырнадцать изб. Все это, по приказу Баранова, было превращено в пепел, очевидно, в отмщение сожженного форта Михайловского.

Баранов сразу же после своего возвращения на кекур, который он избрал местом своей будущей столицы, взялся со своими верными помощниками за постройку форта и селения. Лисянский, зараженный его энергией, оказывал ему всяческую помощь. Он отрядил в его распоряжение большую часть команды корабля. Матросы не отставали от промышленных и кадьякцев и работали так, точно их ожидала большая награда.

Несмотря на то, что с утра следующего дня, 10 октября, заморосил нудный дождь, работа спорилась. Как дождевые грибы, быстро росли постройки, пусть примитивные, не очень-то защищавшие от дождя, но все же постройки, где можно было у огня согреться самому и просушить намокшую одежду.

— Вот непутевая погода, — чертыхался Баранов, — заморосило не вовремя. Что бы подождать дождю несколько дней…

В первую голову сколотили несколько зданий для хранения грузов и провизии. Потея, срубили огромную казарму для людей, для чего пришлось нарубить в лесу до тысячи бревен, и, наконец, поставили небольшой домик для Баранова. Правитель был несказанно рад. Большое начало для его столицы сделано. Дальше нужно только расти и развиваться, благо теперь есть крыша над головой и не надо ютиться в промокших палатках. Вокруг крепости установили частокол из заостренных бревен, а по углам, как позже писал биограф Баранова Хлебников, установили будки для охраны форта. Скорее это были угловые башни, чем будки.

Целый месяц простояла еще «Нева» в Новоархангельске, и только 10 ноября Лисянский поднял паруса и отправился в Кадьяк. Прощание с Барановым было очень теплым. За короткое время совместной работы и сотрудничества Лисянский расположился к этому необыкновенному человеку. Наблюдая за тем, как Баранов руководил другими и как сам работал, — всегда и везде был первым, Лисянский понял, почему его так любили и уважали сподвижники.

— Пора возвращаться в Кадьяк, — сказал он Баранову. — Надо идти на зимовку в вашу гавань, произвести фрегату солидный ремонт… приготовить корабль к дальнему пути следующим летом, обратно в Кронштадт.

— Ну что ж, знаю, что вам нельзя оставаться здесь навечно. Счастливого пути, спокойного плавания, как говорится — ни пуха ни пера! А я уж обоснуюсь здесь, — продолжал Баранов, — как следует устроюсь, перевезу всю свою семью и переведу сюда главную контору.

— Ну, смотрите Александр Андреевич… будьте начеку, следите за действиями индейцев. Не дай Бог решат вернуться и напасть на вас.

— Не на таких нарвутся. Нас ведь не двадцать человек, Юрий Федорович, а сотни… Так шуганем их, что надолго, а может, навсегда успокоятся… Меня ведь врасплох не возьмешь… много раз пытались, да с разбитым носом улепетывали.

Лисянский улыбнулся:

— Ну дай-то Бог вам… сил и здоровья… Многое еще надо сделать. А я после зимовки в Кадьяке еще к вам зайду по пути в Кронштадт, посмотрю, как вы здесь устроитесь.

— Да ну! — улыбнулся Баранов. — Вот порадовали так порадовали.

И он вдруг крепко обнял опешившего Лисянского.

Медленно выходит фрегат из залива. Задумчиво смотрит ему вслед Баранов, а у самого как-то незаметно, а защемило сердце… Ведь уходит их надежная защита… Остались одни на Произвол судьбы, надеясь только на свои силы.

Недолго, однако, охватывало его это малодушие. Баранов сразу же отмахнулся от подобных мыслей. Знал он свои силы и хорошо знал своих людей. Не одолеть их теперь поганым дикарям… Да и артиллерия у него теперь немалая. С пушками, приданными ему Лисянским, и его собственными, да еще с завоеванными от индейцев, было не менее десятка орудий. К тому же Лисянский снабдил его большим запасом пороха и ядер.

Для того чтобы не терять времени и немедленно начать обычную работу на морских промыслах, ловить рыбу и охотиться на морского зверя, Баранов оставил при себе в Новоархангельске все суда, пришедшие с ним, кроме «Ростислава», а также все байдарки с кадьякскими рыбаками, которых он намеревался перевести на постоянное жительство в Новоархангельск. Корабль «Ростислав» он отправил к Баннеру на Кадьяк еще до ухода «Невы» с подробным докладом о радостном событии на Ситке — победе над ненавистными колошами и основании новой столицы Русской Америки — Новоархангельска.

Трудно представить себе радость Баранова и его верных сподвижников, когда они установили высокий флагшток посредине крепости и подняли на нем флаг Российско-Американской компании. В тот же день в книгах компании он записал точное расположение Архангельской крепости, вычисленное штурманами его кораблей — 57°15' северной широты и 135° 18' западной долготы.

Еще до отъезда Лисянского Баранов попросил капитана собрать всю команду корабля и торжественно объявил всем свою личную благодарность за оказанную помощь в захвате крепости.

— А тех, — хрипло проговорил правитель, — кто жизни свои положили за правое дело, за русское дело в далекой Америке, мы, жители Русской Америки, будем до конца дней своих помнить и навечно петь в храмах наших «вечную память»…

А вам, герои русские… низко кланяюсь… — и Баранов низко поклонился, дотронувшись рукой до палубы… — кланяюсь, и от меня лично и от имени компании жалую всех раненых при штурме крепости и капитана корабля Юрия Федоровича Лисянского денежными наградами…

Он приостановился и потом добавил:

— Капитану Лисянскому — две тысячи рублей, обоим героям — лейтенанту Повалишину и лейтенанту Арбузову, получившим серьезные ранения, — по тысяче рублей каждому, а корабельному доктору и мичманам Берху и Ковердяеву, штурманам Калинину и Корюкину будет выдана награда в размере их четырехмесячного жалованья… Всем прочим чинам команды будут выданы денежные награды в зависимости от их срока службы на флоте и жалованья…

Слова Баранова были так неожиданны, что все как один закричали «ура!» Вверх полетели шапки.

Растроганный Баранов молча стоял и улыбался, не замечая, что по лицу у него текли слезы радости.

Зима 1804 года, первая зима Баранова и его сподвижников на острове Ситке, была, пожалуй, самой суровой и самой тяжелой за всю многолетнюю его службу в Америке. Зима наступила быстро — мокрая, дождливая и ветреная, и не дала возможности как следует обстроиться и обзавестись прочными домами. Жилища были сколочены временно, на живую нитку, чтобы хоть где-то разместиться.

И результат оказался плачевный. Крыши протекали, вода капала на головы, люди ругались, в щели дул свирепый ветер и залетали брызги — а деваться было некуда. По крайней мере над головой была какая-то крыша. Так жили рядовые русские промышленные и так же жили алеуты и креолы с Кадьяка. А главное, не лучше было и жилище самого «главного правителя американских колоний Российско-Американской компании» Баранова.

Зима подкралась неожиданно, как оказалось, значительно раньше обычного в этих широтах и, как и следовало ожидать, нарушила все планы Баранова по устройству нового селения на Ситке.

Как-то уж завелось так у Баранова в Америке, что природа насторожилась, настроилась против него и нет-нет да вдруг, исподтишка, наносила ему удар, и удар в такое время, когда он свалил бы любого. Не таков был Баранов. Невысокий, коренастый и… упрямый, как дьявол. Пошатнется Баранов от свирепого удара, крякнет, оправится, да еще злее бросит вызов — покажет кукиш, видали, дескать, и не такое!

Но… трудно, ох как трудно бывало иногда. И в эту зиму стало еще труднее. Натянулась тетива до предела, вот-вот лопнет. Стали валиться люди от цинги вскоре после Нового года. Опять то же самое — не хватало продуктов и вдруг исчезла рыба. Опять перешли на коренья да на ракушки всякие. А тут и индейцы оправились, почувствовали, что слабеют русские в Новоархангельске, осмелели и стали показываться все ближе и ближе к русскому селению. Видно, готовились повторить разорение крепости, как это было два года тому назад. А холод, голод и цинга вершили свое дело. Число колонистов стало угрожающе сокращаться.

Баранов послал одно из своих судов на Кадьяк с требованием о помощи провизией. Корабль ушел и не вернулся. Что с ним случилось, никто не знал. Люди продолжали валиться с ног.

Большую моральную поддержку Баранову оказывали его главный помощник Кусков, а также старший охотник Тараканов. Словно каменная стена стояли за спиной правителя оба его сподвижника и, казалось, Ничто не могло пошатнуть в них уверенности в Баранове и в том, что он их всех вызволит из беды.

Чем больше наблюдал за ними правитель, тем больше убеждался, что само провидение послало ему таких помощников, что и Тараканов избежал страшной участи своих приятелей в Михайловском только потому, что самому Господу нужно было сохранить его для Баранова.

— Пошлем еще одно судно на Кадьяк, — в один из февральских дней сказал он Кускову.

Тот в недоумении поднял брови:

— А с чем же мы останемся? Ведь скоро рыба пойдет. Нужен нам корабль тут.

— А еще нужнее хлеб да овощи, — нетерпеливо оборвал его Баранов. — Надо сил набраться людям для ловли рыбы, а для этого нужна срочная помощь с Кадьяка.

На этот раз посланный корабль вернулся, правда, не скоро, но пришел в самое критическое время и привез небольшие запасы провизии. На судне прибыло и письмо Баранову от Баннера, в котором он просил извинения, что посылал не так много провизии, но «мы сами пухнем от голода», писал Баннер.

Тем не менее провизия помогла людям как-то дотянуть до апреля, немного набраться сил, а там и рыба опять пошла — и жизнь сразу переменилась. С рыбой подошло и теплое время года. Сразу повеселели люди, застучали топоры, раздались песни — и селение стало быстро расти, расширяться.

Баранов стал более или менее регулярно посылать одно из своих суденышек на Кадьяк, больше за новостями из России, а еще чтобы чаще получать сведения о своих детях. В последнем письме, полученном в конце апреля 1805 года, писал ему Баннер, что со дня на день ожидает прибытия в Кадьяк с инспекцией американских колоний высокой особы из Петербурга, царского камергера в генеральском чине.

Усмехнулся Баранов: они здесь с голоду пухнут, а им генерала с инспекцией посылают вместо обещанного хлеба. Ну-ну, посмотрим на их превосходительство… может, удастся на этот раз и отставку себе выпросить!..

Последнее время стал Баранов переписываться со своим старым приятелем, руководившим делами компании на Крысьих островах, Куликаловым. Ему обычно как человеку одинакового происхождения и мышления изливал свою горечь Баранов. Напишет, пожалуется, смотришь, и полегчало на душе. Так и сегодня — было это 29 апреля — сел и написал Куликалову длинное письмо с подробным описанием событий, происходивших за последние полгода, начиная со дня захвата индейской крепости. Пишет Баранов, как всегда, коряво:

«Къщастию нашему нашли здесь экспедицное судно фрегат Неву напомощ с Кадьяка пришедшее и наших два Александр и Екатерина… соединясь приняли решительные меры атаковать варваров неприятелей наших засевших въбесподобном неприступном месте крепости куда и пошли 19-го а понебольшом переговоре съгорделивыми злодеями 20-го сентября иприступ судами подту учинили»… — пишет Баранов при свете свечи, а сверху, через дырявую крышу, нет-нет да капнет капля… кап… кап…

Не обращает внимания он на такие мелочи. Крепко сжал пальцами перо и продолжает выводить…

«Но отмелость воды далеко недопустила судов апотому ядра наши и картечи исъпушек стреляемые безъвредно почти для неприятелей имели действие, ибо кроме тово, что обнесена была крепость бревнами листвиничными въохват ивъ 2-ва лежащими истоячими стояла наувале приречке, авнутри где барабары (избы) стояли вырыты вовсякой ямы так што свободно укрываться могли отьядер ипуль а тем куражась нимало нидумали опримирении пока мы невысадили десанту… ибыли вжарком ноотьважном приступе сражении ипотеряли из русских промышленных съматросами до 8-ми кадъяцких 4-ре апереранено очюнь много где имне самому въблизи самой крепостной стены простреляна правая рука насквозь икак уже темнота ночная наступила принуждены были отступить… оставя приступ для других дней… велели делать плоты събатареями чтоб на оных подойти ближее»…

Приостановился Баранов, задумался., в мыслях ярко прошли события тех дней… ужас, охвативший их, когда увидели в захваченной крепости тела заколотых младенцев… все это подробно описал он своему приятелю и потом добавил, как индейцы ушли далеко в леса…

«… принуждены и из крепости и из соседственных ближних мест удалиться иудалились подлинно идалеко верст за 150»…

Кончил описание боя, вспомнил о скором инспекционном визите генерала…

«… рука моя бездействия 5-ть месяцев итаперь небеструдности работаю… нужно бы удалиться къпокою некогда получю уволнение Бог весть ежели доверенная откомпании особа генерал неуволит то покончить здесь жизнь мою предвижу необходимость»…

Страшно гордился Баранов своим новым чином, пожалованным ему недавно, и поэтому всегда теперь подписывался, даже в письмах к приятелю, не забывая своего чина. Так и теперь, макнул перо в чернила и энергично расписался… «коллежский советник А. Баранов»…

Наступило лето. Не покладая рук работал Баранов со своими помощниками… отстраивал новое селение. Радовалась душа уже стареющего правителя, как росли новые избы, дома… да и крепость ширилась. Крепостные стены раздались в стороны — стали прочнее, увесистее, да и угловые башни посолиднее.

Лето на этот раз выдалось хорошее, дождей выпало мало — и работа спорилась. Обо всех заботился Баранов, всех своих людей старался обеспечить добротным жилищем, а сам все еще по-прежнему прозябает в худом домишке с дырявой крышей.

Когда Кусков и Тараканов журят его:

— Что же ты, Александр Андреич, в такой хибаре живешь?.. Прикажи начать новый дом строить…

Он только отшучивается:

— Куда торопиться… Погода, вишь, какая хорошая… без дождей, и крыша не течет… Вот кончим казармы, так и за мою избу примемся. Время еще не ушло… до зимы-то далеко.

Только качают головами его верные соратники, но ослушаться не смеют.

В ясный, солнечный июньский день в бухте Новоархангельска появился силуэт знакомого корабля.

— Никак фрегат «Нева» пожаловал! — недоверчиво присмотрелся к кораблю Баранов. — «Нева» и есть… А ну, Иван, айда на берег встречать дорогих гостей. Вот угодили старику… спасибо Юрию Федоровичу, сдержал обещание, пожаловал к нам еще раз.

Баранов поспешил к берегу, слегка прихрамывая на больную ногу. Вдруг повернул голову к Кускову:

— Впрочем, Иван, беги на работы, объяви шабаш на сегодня… праздник назначаю сегодня по случаю приезда дорогих гостей… гулянье народное устроим.

На берегу, где Баранов ожидал шлюпку с «Невы», собралась толпа в несколько десятков человек. Слухи уже распространились, что Баранов приказал остановить все работы.

В радостном ожидании, весело переговариваясь, промышленные смотрели, как отвалившая от «Невы» шлюпка быстрым ходом приближалась к берегу.

— Никак их благородие, сам капитан жалует к нам с визитом, — с гордостью сказал кто-то, узнав Лисянского, сидевшего в шлюпке в полной парадной форме.

— Все, как полагается, по артикулу. Капитан едет отдать честь господину правителю…

Шлюпка подошла к берегу, и Лисянский, поддерживая рукой ножны своей шпаги, подошел к Баранову и церемонно отдал ему честь.

Баранов так же официально, насколько ему это казалось, поклонился с достоинством, а потом, забыв о формальности, схватил руку Лисянского обеими своими руками и крепко и радостно затряс ее.

— Страшно рады видеть вас опять, Юрий Федорович. Милости просим! Ублажили старика… Зашли все же к нам, как обещали. Ах как же мы рады!..

И он опять затряс руку Лисянского.

Если Баранов был обрадован приезду Лисянского, то и капитан «Невы» был поражен увиденным. Он просто не верил своим глазам: его взору предстало большое селение с новыми, крепко сколоченными избами и массивными стенами крепости.

В своем дневнике он позже записал:

«23 июня… сошел на берег и к величайшему моему удовольствию увидел удивительные плоды неустанного трудолюбия Баранова. Во время нашего краткого отсутствия он успел построить восемь зданий, которые по своему виду и величине могут считаться красивыми даже и в Европе. Кроме того, он развел 15 огородов вблизи селения. Теперь у него находится 4 коровы, 2 телки, 3 быка, овца с бараном, 3 козы и довольно большое количество свиней и кур»…

Больше двух месяцев пробыл Лисянский в Новоархангельске и все это время был свидетелем не только титанической работы в селении по постройке новых зданий и усиления крепости, но он еще больше убедился в исключительных дипломатических способностях Баранова. С изумлением видел Лисянский, как у Баранова стали устанавливаться дружественные отношения с его недавними злейшими врагами — колошами и как он даже примирился со своим самым злейшим неприятелем, вождем Котлеаном, который три года тому назад разорил Михайловский форт и предал мучительной смерти его защитников.

Вскоре после приезда Лисянского в Новоархангельск, вернее, в первую же неделю, они вместе с Барановым и офицерами «Невы» совершили поездку на пепелище сожженного и разграбленного Михайловского форта.

С тяжелым сердцем ходили Лисянский и Баранов среди обгоревших руин.

— Вы не можете себе представить, Юрий Федорович, как тяжело мне бродить по развалинам форта, который я сам, вот этими руками строил. Здесь вместе с погибшими моими друзьями-соратниками осталась часть моего сердца!..

— Я вас понимаю, Александр Андреевич.

Баранов осмотрелся, взглянул на приливные волны набегавшего океана…

— Хорошо здесь, красиво, — добавил он, — но… сознаюсь, сделал ошибку, когда решил строить форт на этом месте… Это была большая ошибка… слишком уязвимое здесь место… Надо было сразу строиться на том холме, где сейчас стоит Новоархангельский форт, — ничего бы с ним не случилось. Да не хотелось мне раздражать индейцев тогда, отбирать у них землю… Знаю теперь, что так было бы лучше и безопаснее, но тогда я думал по-иному… и за свою ошибку заплатил страшную цену…

— Ну полно, Александр Андреевич. Так всегда, когда время проходит, кажется, что можно было лучше сделать, а главное, не надо мучить себя — что толку после драки кулаками махать. Да и форт, может быть, и до сих пор стоял бы, если б защитники строго следовали вашим инструкциям.

— Ну, да что старое поминать! — сменил Баранов тон. — Давайте-ка расположимся здесь, на пепелище, да закусим, благо и время подошло…

Лисянский махнул рукой матросу у шлюпки и тот быстро принес и разложил на скатерти, прямо на земле, привезенную ими провизию.

Пунктуальный Лисянский тем же вечером на корабле аккуратно записал в своем дневнике:

«Вместе с Барановым и со своими офицерами я ездил на то место, где некогда существовала наша крепость Михайловская… Там же нашли остатки строений, которые уцелели от пламени. Отобедав на этих развалинах и пожалев об участи тех, кто под ними лишились жизни, к вечеру мы возвратились домой».

Прошло несколько дней. Лисянский с интересом наблюдал, как Баранов не только руководил постройкой новых зданий, посылал людей в океан ловить рыбу и бить морского зверя, но и одновременно делал попытки установить дружественные отношения со своими недавними врагами — колошами. В середине июля он послал к вождю колошей переводчика с инструкциями пригласить Котлеана приехать с визитом, обещал оказать ему прием, достойный вождя крупного племени индейцев.

Прошло дней пять в ожидании вестей от переводчика, и вдруг, это было 16 июля, у берега, недалеко от форта, показались две большие индейские лодки, до отказу наполненные индейцами, разукрашенными в самые невероятные краски и разодетыми в свои экзотические одежды. Индейцы издали походили на красочных павлинов.

Баранов хорошо знал их обычаи. Он приказал приготовить недалеко от ворот форта небольшое место на возвышении, на котором он и остался стоять в ожидании индейского вождя.

— Иди, Иван, на берег, встречай вождя, да проводи его сюда.

Кусков быстро направился к берегу и с особой вежливостью встретил подходившие лодки. Он сразу увидел, что в лодке сидел не Котлеан, а его племянник, тоже важный вождь.

Как только лодки подошли к берегу, индейцы выскочили из них прямо в мелководье и, разбрасывая брызги, все бросились на берег. Там они расстелили прямо на песке большой ковер, бережно на руках вынесли вождя из лодки и усадили его на ковер.

— Добро пожаловать, вождь, — спокойно приветствовал его Кусков. — Наш великий вождь ожидает тебя вон там, на холме, — указал он на Баранова.

— Угу! — пробурчал индеец и безразлично уставился прямо перед собой. Индейцы подхватили ковер с вождем на руки и понесли его к Баранову.

Тот сердечно приветствовал своего недавнего врага, справился о здоровье великого вождя Котлеана и поинтересовался, как скоро он будет иметь удовольствие видеть его самого у себя в гостях.

Три дня провел гость у Баранова, который сделал все, чтобы поразить индейца широким русским гостеприимством и хлебосольством. Он даже свозил вождя на «Неву» по приглашению Лисянского. Индейца, видимо, невероятно поразил такой дружественный прием, от его нарочитого чванства не осталось и следа. А перед отъездом, когда Баранов преподнес ему в подарок медный русский государственный герб, индеец до того растрогался, что принял дар со слезами благодарности.

— Пусть этот день будет началом нашей вечной дружбы с русскими, — проговорил он, схватив руки Баранова обеими своими руками.

Садясь в лодку, он заверил Баранова, что его дядя, великий тойон Котлеан, вскоре непременно приедет к Баранову, чтобы засвидетельствовать ему свое почтение.

И, действительно, 28 июля в Новоархангельск приехал с еще большей помпой, в сопровождении нескольких лодок с индейцами, тойон Котлеан, в прошлом заклятый враг русских.

Прежде чем выйти из лодки Котлеан прислал Баранову подарок — роскошное одеяло из чернобурых лисиц Откровенно говоря, Баранову не очень хотелось встречаться с Котлеаном. Слишком еще свежи были его незажитые раны от недавних столкновений со свирепым вождем. Однако он переборол свои чувства и решил, что это свидание необходимо для сохранения хороших отношений с индейцами.

Опять, как было с племянником Котлеана, он был вынесен из лодки на ковре и с подобострастием отнесен к возвышению, где его ожидал Баранов.

Индеец был далеко не глуп и прекрасно понимал чувства Баранова. И он сделал удивительный жест. После всех обычных церемоний и приветствий Баранов и Котлеан сели на ковер друг против друга, окруженные на почтительном расстоянии группами русских и индейцев. Помолчав немного, Котлеан подозвал переводчика и попросил его передать Баранову, что он очень сожалеет о всех своих враждебных действиях против русских в прошлом.

— Скажи ему, — указал он головой на Баранова, — что я во всем виноват… Я признаю себя виновным… хочу теперь жить с вождем Барановым и со всеми русскими в мире… я очень уважаю Баранова и обещаю ему загладить свою вину в прошлом своей дружбой и верностью ему.

Переводчик передал его слова Баранову, а тот в полном изумлении смотрел на своего недавнего врага. Котлеан же сидел, как изваяние, точно это не он только что изливался в выражениях дружбы к русскому правителю.

Растроганный словами Котлеана, Баранов, по натуре очень сентиментальный человек, наклонился к нему и тихо произнес:

— Принимаю твою дружбу, вождь Котлеан… а о старом забудем… Кто старое помянет, тому глаз вон… Иван, подай-ка синий халат с горностаевой отделкой… Прими, Котлеан, в знак нашей дружбы этот халат, да табак, который, я знаю, ты любишь. Будем друзьями.

Так зародилась дружба между недавними врагами, дружба, которая продолжалась до конца пребывания Баранова в Русской Америке.

Нужно заметить, что при близком знакомстве с Котлеаном, тот оставлял приятное впечатление. Среднего роста, атлетически сложенный, лицо приветливое. Небольшая черная борода и усы придавали ему вид, отличный от других индейцев, а манера держать себя с достоинством, невольно вызывала у окружающих чувство уважения к нему. Да и одет Котлеан был по-парадному. На нем была длинная рубаха синего сукна, наподобие сарафана, поверх которой красовался английский фризовый халат. На голове — тяжелая шапка из черных лисиц с длинным хвостом наверху.

Таков был легендарный вождь индейцев Котлеан, от которого столько натерпелись русские и алеуты, пока не основали форт Новоархангельский.

В новой столице Русской Америки Баранов не боялся нападений индейцев ни с суши, ни с моря. Форт был выгодно расположен на возвышении, и с его башен можно было хорошо видеть как «задний двор» крепости — широкая полоса земли, протянувшаяся далеко к лесу, так и держать под наблюдением подходы к форту с моря и сам залив.

Пришло время и для Лисянского собираться в обратный длинный путь — сначала в Кантон, главный порт Южного Китая, а оттуда в Кронштадт.

Лисянский убедился, что Баранову никакая опасность от вероломных индейцев не грозит. Даже если бы они и вздумали напасть на крепость, Баранова врасплох им не поймать. Отплытие «Невы» было назначено на 2 сентября 1805 года.

— Юрий Федорович, хочу попросить вас о большом одолжении… До вашего приезда у меня не было оказии послать письмо в Петербург… — Баранов немного замялся, — писал я правлению, директорам компании через Охотск, писать не боялся… потонет корабль, другое письмо напишу, а вот… особое письмо послать с нашими мореходами не решился… Хочу вас попросить доставить в Петербург, лично, по адресу…

Лисянский в изумлении посмотрел на него. Что за письмо, и потом — этот торжественный тон.

— Конечно, отвезу. Почту за честь и удовольствие служить вам, господин правитель. Кому прикажете доставить письмо?

— С тех пор как получил я высокую награду от всемилостивейшего государя, который возвел меня в высокий ранг коллежского советника, давно хотел я написать государю императору благодарственное письмо, но не мог никому его доверить. Сегодня же напишу мое всеподданнейшее письмо, а вы, Юрий Федорович, соблаговолите его доставить по назначению.

— Сочту за большую честь, — учтиво поклонился Лисянский. — Вы понимаете, конечно, что лично передавать письма я не могу, но постараюсь передать лицам, которые вхожи к Государю.

Накануне отъезда Лисянского весь вечер 1 сентября просидел Баранов над письмом. Хотелось ему и выразить свои верноподданнические чувства, и излить свой восторг от монаршей милости, и в то же время от страха сжимало сердце — от своей смелости и решения писать самому государю.

Был уже поздний вечер, когда Баранов наконец закончил свое послание и приложил в конце свою подпись…

«Родившись в посредственном купеческом состоянии, — писал он, — и предоставлен в воспитание одной почти природе, без всякаго от наук просвящения характерным людям необходимо нужного, никогда не мог я ласкатся надеждою одостоинстве которым Ваше Императорское Величество, по представлению Американской компании ощастливить меня соизволили. Но когда уже угодно сие щедрой деснице вашей, то позволте Всепресветлейший государь, взять мне смелось пасть к стопам твоим и из глубины сердца излить благодарность затоль безподобныя благости»…

Вычурным, замысловатым стилем пишет письмо Баранов. Так ему казалось почтительнее, да и свое знание ученых слов продемонстрировал — это была его слабость.

Утром 2 сентября Лисянский сердечно распрощался с Барановым и его помощником Кусковым на борту своего корабля. «Нева» распустила паруса и резво направилась к выходу из бухты. Скоро силуэт фрегата скрылся за прибрежными скалами.

Лисянский исполнил обещание, данное им Баранову, и сначала зашел на Кадьяк, где взял на борт трех креолов-мальчиков, рекомендованных ему правителем. Этих мальчиков — Андрея Климовского, Ивана Чернова и Герасима Кондакова он доставил в далекий Петербург, где, по рекомендации директоров Российско-Американской компании, они были зачислены в штурманское училище.

Мальчики оправдали доверие Баранова, с отличием через несколько лет окончили училище и вернулись домой, в Русскую Америку, вернулись обратно в русскую колонию на Американском материке. Климовский был назначен командиром компанейского судна, а Кондаков и Чернов стали помощниками капитана.

Еще больше десяти лет пробыл Баранов в Русской Америке, поставил колонию на ноги, видел ее расцвет, расширение влияния на Американском материке. Слава о правителе Русской Америки разошлась далеко за пределы колонии. О Баранове знали в далеком Кантоне в Китае, на Сандвичевых островах, в Калифорнии и в Бостоне. Много было предложений ему, и особенно заманчивыми были предложения присоединиться к торговым фирмам в Бостоне, но не мог Баранов бросить своего детища, пока наконец не прислали на его место другого человека из Петербурга.