Лике — с благодарностью…

Теки, Российский Гама!
Теки с тем же усердием,
в поприще трудов и славы,
с каким подвизалися Колумбы,
Веспуции, Албукерки. Но,
посылаемый от Государя
человеколюбивейшего, неси
не громы и ненависть —
неси мир и согласие…

Из письма сенатора Захарова Н. П. Резанову

Император Александр слегка склонил свою красивую голову, показывая этим, что аудиенция закончена. Резанов, сделав государю глубокий поклон, почтительно отступил к двери и вышел из кабинета. Необычайная честь, оказанная ему императором Александром, потрясла его. Этот неожиданный вызов к государю и вдруг неожиданное предложение!

Последние несколько недель, прошедшие со дня смерти жены, Резанов был сам не свой. Он внезапно почувствовал, что потерял интерес ко всему, что его окружает — так глубока была сердечная боль, вызванная неожиданной кончиной любимой Ани. Все вокруг оказалось неважным и ненужным. Вся его сознательная жизнь до сего времени была борьбой, тяжелой работой и борьбой за продвижение по служебной лестнице, начиная с юных лет еще во время царствования блаженной памяти императрицы Екатерины Второй. Стареющая Екатерина благоволила к нему и часто одаривала своей милостью. В царствование несчастного императора Павла Первого продолжалось продвижение наверх и, наконец, как ему казалось, во времена царствования императора Александра Первого он достиг вершин своего продвижения и благополучия.

Нелегко досталась карьера Резанову с того времени, как молодым капитаном Измайловского гвардейского полка покинул он военную службу и решил продвигаться по бюрократической лестнице государственной службы, покровительствуемый своим ментором Гавриилом Романовичем Державиным. Казалось, всего достиг он теперь, на 39-м году жизни, — высокого положения, почестей, наград и орденов; — и вдруг, все это стало пустым звуком, ненужной победой — с уходом из жизни любимой Аннушки, молодой, красивой, бурлящей весельем, здоровьем и энергией. Аня ушла, и теперь все вдруг опустело и опостылело.

Последние месяцы много времени, труда и энергии Резанов уделял судьбе своего нового детища, Российско-Американской компании, основание которой было заложено его покойным тестем Шелиховым. Резанов даже занимал теперь должность одного из директоров компании, главное правление которой находилось в Петербурге. Теперь даже к этой компании, когда-то послужившей ему посредником для первого знакомства с Аней Шелиховой, — он как-то потерял интерес.

Все стало ненужным и неинтересным. И вдруг — этот неожиданный вызов к государю, неожиданное ответственное поручение — и Резанов ожил, расцвел. Государь сделал ему предложение возглавить первую русскую кругосветную экспедицию и также отправиться главой чрезвычайного посольства в таинственную Японию в должности чрезвычайного посланника и полномочного министра.

Выйдя в приемную из кабинета государя, Резанов почти столкнулся лицом к лицу с только что вошедшим туда же министром коммерции графом Николаем Петровичем Румянцевым, очень благоволившим своему молодому тезке, Резанову. Графа Румянцева последнее время очень беспокоили и расстраивали душевные страдания его любимца. Ему как-то хотелось рассеять печаль молодого Резанова, чем-то занять его важным, чтобы отвлечь от тяжелых мыслей. Новое ответственное поручение, данное государем Резанову, требовало от него максимум внимания, работы и такта. И, конечно, в этом новом поручении не

обошлось без закулисной работы графа Румянцева, подготовившего императора, а может быть, даже внушившего ему эту мысль.

В течение некоторого времени и морские офицеры, главным образом Крузенштерн, и администрация российско-Американской компании разрабатывали многочисленные планы отправления корабля или даже нескольких судов в далекое кругосветное плавание, в русские владения в Америке. Особенно настойчиво добивался претворения своих планов в жизнь молодой морской офицер, капитан-лейтенант Крузенштерн. Если в начале на его планы не обращали внимания и обычно клали их под сукно, то за последние два года делу был дан ход благодаря тому, что этими планами заинтересовался один из руководителей Российско-Американской компании, молодой годами, но крупный сановник в Петербурге, Николай Петрович Резанов.

С тех пор как Резанов породнился в семьей Шелиховых, крепкие узы стали связывать его жизнь с судьбой компании, руководимой тестем. Через несколько лет, после смерти Шелихова Резанов, тогда уже занимавший крупный пост в Петербурге, добился для его вдовы большой победы — была основана Российско-Американская компания, главным акционером которой стала Наталья Алексеевна, а в сущности главную роль в делах компании стал играть ее зять Резанов. Главным его достижением было то, что компания получила монопольные Права на торговлю в новооткрытых землях Американского материка.

Граф Румянцев шел на прием к государю. Увидев выходившего из кабинета Резанова он с улыбкой остановился и сказал:

— Вижу, что у вас хорошие новости, мой друг. Ваше лицо просто светиться!

— Ваше сиятельство! Трудно скрыть милость государя…

— Чем же государь вас облагодетельствовал?

— Я просто не могу прийти в себя, ваше сиятельство. Только что государь изволил предложить мне и назначить меня главой первой русской кругосветной экспедиции, отправляющейся в плавание на днях, а главное, государь назначил меня чрезвычайным посланником и полномочным министром с самыми широкими полномочиями ко двору японского императора… Мне поручено пробить стены этого государства, которое, насколько я знаю, до сих пор очень подозрительно относилось ко всем попыткам других стран установить с ним нормальные отношения, как дипломатические, так и торговые,

— Ну Бог вам в помощь! Желаю вам полного успеха, и я уверен, что человек ваших способностей с честью выполнит данное государем поручение. Еще раз примите мои поздравления…

Румянцев тепло пожал ему руку и потом долго стоял и следил за уходящим Резановым, пока тот не скрылся за дверями приемной.

Прошло несколько дней. Резанов лихорадочно готовился к своему путешествию вокруг света, а кроме того, он решил также навестить и компанейские земли в Америке, расследовать работу и поведение тамошнего руководителя Баранова, на которого беспрерывно продолжали поступать жалобы. Два корабля, купленные в Англии, уже стояли в Кронштадте, где велась погрузка необходимой для путешествия провизии и товаров для Русской Америки.

10 июня 1803 года, в хороший, ясный солнечный день, Резанов вновь получил вызов немедленно явиться во дворец на аудиенцию к императору. Там его ожидали новые почести. Император Александр Павлович милостиво принял его в своем кабинете.

— Николай Петрович, — слегка грассируя, сказал Александр, — мы нашли нужным накануне вашего трудного путешествия вознаградить вас за все ваши труды и награждаем вас высоким Российской империи орденом Святой Анны первой степени. Александр повернулся и взял орден с подушки, которую держал на руках граф Румянцев, и возложил его на молодого сановника.

Резанов вспыхнул от неожиданной чести. Только недавно ему был пожалован орден Святой Анны 2-й степени, которым он так гордился, и теперь — такая высокая честь! Не успел он открыть рта, чтобы поблагодарить государя, как тот добавил:

— Кроме того, в воздаяние ваших заслуг, а также для того, чтобы японский император видел в вас нашего личного посланника, нашли мы нужным пожаловать вам звание действительного камергера двора, — и он протянул руку Резанову. — А теперь министр коммерции граф Николай Петрович прочтет вам наш рескрипт. Граф Румянцев взял бумагу, на которой тщательно писарским почерком были выведены высочайшие слова, и стал медленно читать:

«Избрав вас на подвиг, пользу отечеству обещающий, как со стороны японской торговли, так и в рассуждении образования Американского края, в котором вам вверяется участь тамошних жителей, поручил я канцлеру вручить вам грамоту, от меня японскому императору назначенную, а министру коммерции по обоим предметам снабдить вас надлежащими инструкциями, которые уже утверждены мною. Я предварительно уверяюсь по той способности и усердию, какие мне в вас известны, что приемлемый ваш отличный труд увенчается успехом, и что Тем же трудом открытая польза отечеству откроет вам новый путь к достоинствам, а сим вместе несомненно более еще к вам же обратит и мою доверенность».

Резанов низко склонился.

— Ваше величество, слов не нахожу, как выразить свою благодарность за все милости и оказанное мне доверие. Смею вас заверить, государь, что жизни своей не пожалею, чтобы оправдать это доверие.

Инструкции, данные Резанову, были очень подробные и там точно указывалось, что ему надлежало делать в Японии. Главным образом посланнику вменялось в обязанность добиться от японского императора разрешения русским торговым судам входить в порт Нагасаки, а для ведения меновой торговли открыть для русских порт на Матсмае. Для пущего успеха Резанову поручалось взять с собой самые роскошные подарки для японского императора.

В свои тридцать девять лет Николай Петрович Резанов уже был на виду у высших государственных людей того времени — любимец графа Румянцева, адмирала Мордвинова и других, генерал, действительный статский советник. Ко времени описываемых нами событий он последовательно занимал несколько важных должностей, начиная с того, что вскоре после кончины императрицы Екатерины Второй получил, в 1797 году, весьма ответственный пост обер-секретаря правительствующего Сената, а уже в начале нового XIX века, после вступления на престол молодого императора Александра Первого, Резанов был назначен государем в специальную и весьма ответственную так называемую Финляндскую комиссию. После возвращения комиссии в Петербург, император Александр, довольный его работой, выбрал молодого государственного деятеля на пост полномочного российского министра к японскому двору, пожаловав его званием действительного камергера двора.

До сих пор судьба миловала и благоволила молодому сановнику. Резанов был старого, но сильно обедневшего дворянского рода и ему нужно было начинать карьеру с низов. Родился он в Санкт-Петербурге 28 марта 1764 года и еще совсем молодым человеком был определен на военную службу по артиллерии.

Способный, если не сказать даровитый, честолюбивый — а кто не был честолюбив в те годы, годы царствования Екатерины Второй, когда многие молодые люди делали головокружительные карьеры — Николай Резанов пришел к убеждению, что начинать продвижение вверх нужно со службы в гвардии. Вскоре он уже был сержантом в гвардейском Измайловском полку, давшем ему толчок к дальнейшей карьере. Через четыре года службы в гвардии, Резанов уже в чине капитана вышел в отставку, решив, что дальнейшее продвижение вперед возможно только на гражданской государственной службе.

Свою гражданскую службу он начал скромно — асессором Псковской палаты гражданского суда. В провинциальном Пскове Резанов пробыл около пяти лет. Благодаря способностям и трудолюбию он заставил обратить на себя внимание, и высшая судебная администрация решила перевести его на более ответственную работу в Санкт-Петербургскую казенную палату, а через два года он был принят на должность правителя канцелярии вице-президента Адмиралтейской коллегии графа Ивана Григорьевича Чернышева.

Прошло не так много времени, и когда граф Чернышев выехал заграницу, то определил своего протеже опять же в Адмиралтейскую коллегию, но на должность экзекутора в чине подполковника. На этой должности ему часто приходилось вести дела с Гавриилом Романовичем Державиным — в то время блиставшим в литературном свете. Державину очень понравился молодой Резанов, и когда сам он занял пост докладчика императрицы, то перевел Резанова к себе правителем канцелярии.

Часто с докладами к императрице Державин посылал Резанова, которая вскоре обратила на него внимание благодаря умению молодого чиновника ясно и толково сделать доклад на любую тему. Казалось бы, здесь, на этом месте была поставлена последняя Точка в карьере Николая Петровича. Но тут его персоной заинтересовался последний фаворит императрицы князь Платон Александрович Зубов. Все больше и больше наблюдал за молодым чиновником князь Зубов. Что-то все чаще и чаще стала требовать стареющая императрица Резанова с докладами, и это не нравилось фавориту. Стал он приглядываться к Резанову… молод, красив, невысок, строен, держится строго, с достоинством, но с начальством почтителен… Может быть, пришла пора и удалить его да куда-нибудь подальше.

Задержала как-то императрица Резанова с докладом дольше, чем обычно. Вышел он из кабинета, а ему навстречу сам фаворит Зубов, любезно поздоровался, а потом:

— А, Николай Петрович, зайди-ка ко мне на минутку в кабинет… у меня тут дело есть до тебя…

Резанов в изумлении посмотрел на него. Это была необыкновенная честь, чтобы фаворит сам пригласил к себе в кабинет. Обыкновенно в его приемной толпились десятки высокопоставленных людей и часами ждали чести быть вызванными в покои князя. Зубов, с тех пор как занял свой высокий пост при особе государыни, стал ко всем обращаться на «ты».

Войдя в кабинет, Зубов вдруг круто повернулся и, смотря в упор на Резанова, резко сказал:

— Заметил я, друг Николай Петрович, что твоя усердная служба приятна государыне. Горжусь твоими успехами. Такие люди нужны нам на высоких постах… Есть тут у меня ответственное поручение… это не приказ, а просто предложение… примешь — буду благодарен, а нет — просто забудем. Поручение важное и ответственное. Хорошо исполнишь его для матушки государыни — забыт не будешь!

— Почту за честь исполнить любое поручение государыни и вашего сиятельства на пользу нашему Отечеству.

— Благодарю! — коротко оборвал его Зубов. — Поручение такое — поезжай в Восточную Сибирь и немедля… Там купец это, как его зовут-то… Шелихов, кажется, большими делами стал ворочать, Америку населяет русскими людьми, селения строит — обещает открыть школы, приюты, музеи, а главное, просит монахов-миссионеров, свет религии, веры нашей христианской принести язычникам — ну и карманы свои купеческие не забывает, деньгами набивает… Так вот к чему я клоню речь — поезжай туда ревизором, оком государыни, да присмотри за купцом этим, так ли все то, что он говорит?.. Окажи помощь братии монашествующей, которая уже на пути туда… Нет ли тут бахвальства, пустых слов — действительно ли корабли готовы везти людей и миссионеров в Америку?.. Поезжай в Иркутск, представишься там губернатору с нашим письмом, он тебе окажет всяческое содействие, увидишь Шелихова, попытайся узнать, что он за человек, а потом по рекам да горам, на берег океана Великого, в Охотск поедешь — наблюдать за погрузкой и отплытием кораблей. Обо всем этом потом отпишешь. Знаю, далек путь, дика еще Сибирь, а особенно места у моря, но надо нам знать более об этом крае, нужен хороший, способный человек и, думается мне, — ты будешь лучшим человеком для этого дела… Ну подумай, да дай мне ответ завтра-

Сразу сообразил Резанов, к чему клонил князь Зубов. Сначала он оторопел, но потом оправился, сам решил, что на время хорошо быть подальше от фаворита.

— Весьма благодарен вашему сиятельству за доверие и честь. С радостью послужу государыне в этой отдаленной окраине империи нашей. А думать мне долго нечего… Поручение это для меня честь, и я согласен ехать туда в любую минуту.

Князь Зубов посмотрел на него в изумлении. Он никак не ожидал такого быстрого согласия. Наоборот, думал, что Резанов будет отказываться, ссылаться на домашние дела, на все что угодно, но не ждал этого быстрого согласия.

— Ну вот и хорошо. Рад, что так скоро принял решение.

— Когда прикажете ехать, ваше сиятельство?

Подобревший Зубов, забывший уже о своих страхах, вызванных появлением соперника, милостиво сказал:

— Трех-четырех дней будет достаточно на сборы? Ну и с Богом! Выполнишь поручение, верну тебя сюда немедленно и получишь повышение — причислю тебя к своей канцелярии.

Резанов даже с радостью принял предложение всесильного временщика, ему хотелось побывать в далекой Сибири «для сохранения здоровья». Да и фаворит успокоился.

На следующий день, когда Зубов представил императрице нового — пожилого — докладчика, Екатерина с изумлением подняла глаза от бумаг на столе:

— А что случилось с этим приятным молодым человеком, Резановым? Не болен ли он?

— Нет, матушка государыня… Ему дано новое ответственное поручение… Пора дать ему и повышение по службе за его исполнительность…

— Ага!..

И она опять склонилась над бумагами. Зубов предпочел дальше не распространяться и предать имя Резанова забвению.

Итак, в первой половине 1790-х годов Резанов совершил далекое путешествие в Сибирь. Это путешествие, совершенно неожиданное для него, предрешило всю его дальнейшую жизнь, а главное, связало его судьбу с судьбой торговой компании, основанной Шелиховым.

Ехать в Сибирь Резанов не страшился. Там, в Иркутске, в это время жил его отец Петр Гаврилович, служивший председателем Совестного суда. И в доме отца молодой Резанов познакомился с «Колумбом российским» Шелиховым, как его окрестил поэт Державин. Три года, проведенные в Сибири, открыли глаза Николаю Резанову на многое. Сопровождая караваны Шелихова в Охотск, сначала длинным путем по реке Лене, а потом по горным увалам и тайге, Резанов познакомился не только с природой. Он увидел и узнал ту особую породу людей, носившую название «промышленных», людей, которые не могли спокойно сидеть на месте, их тянуло куда-то на новые места, людей не боявшихся опасности и смело шедших вперед и раздвигавших границы владений российских, несмотря на полное равнодушие, а часто и противодействие властей.

Встретившись с Шелиховым и его женой, еще молодой, красивой энергичной женщиной, Резанов навсегда связал свою судьбу с этой семьей и с их американской торговой компанией, что могло очень легко разрушить все его планы на дальнейшую карьеру.

Григорий Иванович заразил его своим энтузиазмом, рисуя картины развития торговых операций на Американском материке, основания селений и городов, распространения русского влияния и православия. Многое из того, что рассказывал экспансивный Шелихов, было настолько фантастичным, что умный Резанов не мог не заметить невозможности выполнения. Но он также знал, что здравый подход к этим фантастическим планам, тем не менее может привести к большим, если не сказать блестящим результатам.

И если Шелихов, как казалось, порой излишне увлекался и своим неподдельным увлечением вызывал сомнения в осуществлении его планов, то Наталья Алексеевна произвела более сильное впечатление на Резанова тем, что хотя и полностью разделяла планы мужа, но осторожно и умело вставляла их в такие рамки, что они становились более понятными и достижимыми.

Не только фантастика продвижения в Америку увлекла Резанова — он еще в большей степени увлекся молодой дочерью Шелиховых Анной, достойной дочерью красавицы Натальи Алексеевны. Прошло не так много времени, и Николай Резанов, казавшийся таким холодным, расчетливым молодым чиновником, вдруг преобразился. В присутствии Анны он становился веселым, шутливым, остроумным и даже шаловливым молодым человеком.

Свадьба Николая Петровича с Аней в Иркутском кафедральном соборе превзошла все подобные торжества в истории этого города. Весь иркутский «свет» присутствовал на свадьбе и на последовавшем за ней приеме. Шелихов не пожалел своей мошны. Шампанское лилось рекой.

После этого события жизнь Резанова закрутилась с калейдоскопической быстротой. Женившись на дочери Шелихова, он с головой ушел в дела компании, прекрасно изучил ее сильные и слабые стороны и пришел к убеждению, что планы Шелихова можно претворить в жизнь только в том случае, если компания получит монопольные права на новооткрытые американские земли.

В 1795 году неожиданно умирает «российский Колумб» Шелихов. Резанов, уехавший в Петербург, выписал туда Наталью Алексеевну, ввел ее в высшие круги столицы, что было нетрудно, — красота Шелиховой открывала ей все двери. Она даже стала вхожа в салон князя Зубова. Резанов, кроме своих служебных обязанностей, начал энергичную подготовку своих планов для получения монопольных прав для Шелиховской компании. Он подал на высочайшее имя прошение об учреждении акционерного общества Российско-Американской компании. Пока жива была императрица Екатерина, противившаяся монополии, это прошение лежало под сукном, но с вступлением на престол Павла Первого делу был дан ход, и в июне 1798 года последовал высочайший указ об учреждении Российско-Американской компании, не только получившей специальные привилегии, но даже принятой под покровительство самого государя. Годы тяжелой работы, просьб, неудач, задержек и многих неприятностей в конце концов увенчались успехом. Теперь компания добилась того, к чему с самого начала стремился покойный Шелихов, а потом его жена и, наконец, его зять. Поздно в тот день, почти до утра, горели огни в роскошном доме Шелиховой в Петербурге, куда приехали Резанов с Аней и некоторые из его ближайших друзей — поздравить Шелихову, да и Резанова, с получением монополии. Эта честь, конечно, главным образом принадлежала Резанову. И снова шампанское лилось рекой.

Энергичный Резанов не остановился на достигнутом. Он знал, что главное правление компании, находясь в Иркутске, не имело никакого веса и влияния в столице, и поэтому настоял на переводе правления в Петербург в 1800 году, куда и переехала на постоянное жительство Шелихова. Резанов стал одним из директоров компании. После смерти императора Павла новый молодой император отметил труды Резанова, перевел его в свой круг близких людей и даже сам стал одним из акционеров Российско-Американской компании.

Благодаря стараниям Резанова некоторые члены императорского дома также приобрели акции компании. За ними последовали многие члены высшего общества столицы, так что к концу 1802 года, когда разрабатывались планы организации кругосветной экспедиции для установления морского сообщения с колонией в Америке, число акционеров компании выросло из скромной цифры в семнадцать человек до четырехсот.

Несколько лет разрабатывались самыми разными людьми проекты первой русской кругосветной экспедиции. Задолго до планов Крузенштерна и Резанова, герой Готландского морского сражения в 1788 году, известный морской офицер Григорий Иванович Муловский, мечтавший о снаряжении кругосветной экспедиции, представил министерству свой план. Перед самой русско-шведской войной к этой экспедиции стали серьезно готовиться, и ей, под началом Муловского, вменялось в обязанность исследовать западное побережье Северной Америки, Алеутские и Курильские острова, Сахалин и устье Амура, а также собрать сведения о Японии. Предполагалось, что корабли экспедиции выйдут в плавание в 1787 году, но начавшаяся война заставила эти планы отложить. А еще через два года, в 1789 году, во время одного из морских сражений и сам Муловский был убит.

Судьбе было угодно, чтобы под командой Муловского служили два молодых гардемарина. Во флоте к началу военных операций не хватало морских офицеров, и 27 мая 1788 года, как официально сообщалось — «по недостатку в офицерах, последовало повеление выпустить из Морского кадетского корпуса всех гардемарин офицерами, даже и тех, кто, не окончив полного курса, были хоть один раз в море». В группу этих досрочно выпущенных воспитанников Морского корпуса попали Крузенштерн и Лисянский.

Идеей Муловского заразился и Крузенштерн, который много об этом думал после войны, когда был причислен вместе с Лисянским к английскому флоту, и побывал с этим флотом почти во всех частях света. В 1799 году, когда оба офицера вернулись в Россию, Крузенштерн немедленно представил министру военно-морских сил Кушелеву свой проект организации экспедиции, но большого понимания не нашел. Его план предусматривал две цели экспедиции: во-первых, установить регулярное морское сообщение между Кронштадтом и Камчаткой, а также северо-западным берегом Америки. Кроме доставки товаров в эти районы, корабли должны были загрузиться мехами и, доставив их в Кантон, в Южный Китай, — продать там товар. Второй же целью проекта было поднятие престижа русского флота.

Прошло три года, и Крузенштерн вновь посылает свое «начертание», теперь уже новому морскому министру, адмиралу Николаю Семеновичу Мордвинову, передовому человеку того времени, которого проект заинтересовал настолько, что он даже написал Крузенштерну:

«Записки ваши, о которых вы мне пишете от 23 минувшего апреля, мною получены… Я оные нахожу во многих частях полезными и достойными монаршего внимания и только избираю удобный случай, дабы с пользою вашей доложить о них. До сего времени прошу вас покорно принять терпение, я же уповаю, что вы не оставлены будете за ваши труды без вознаграждения… Мая 13 дня 1802 г.».

Может быть, опять в тяжелой международной обстановке того времени — возвеличения Наполеона — об этом проекте было бы забыто, если бы судьбе не было угодно, чтобы на проект обратил внимание Резанов. Проект Крузенштерна вполне соответствовал подобным же планам Резанова. Он немедленно поставил об этом в известность директоров Российско-Американской компании, считая, что экспедиция такого рода должна быть организована компанией. Более того, Резанов ознакомил с проектом и министра коммерции графа Н. П. Румянцева. В результате рекомендаций графа Румянцева и адмирала Мордвинова и энергичного нажима Резанова на директоров Российско-Американской компании император Александр разрешил компании снарядить экспедицию. Решено было отправить два корабля. Для командования экспедицией решено было пригласили капитан-лейтенанта Ивана Федоровича Крузенштерна, а его помощником и командиром второго корабля был избран капитан-лейтенант Юрий Федорович Лисянский. Указ императора о снаряжении экспедиции был подписан 7 августа 1802 года.

Казалось, все препятствия преодолены и можно было собираться в путь, но… в России не оказалось двух кораблей, годных для подобного длительного путешествия. Поручили Лисянскому выехать в Лондон, где он приобрел два, небольших корабля — «Леандр» в 450 тонн, с 16 пушками, и «Темзу» в 370 тонн, с 14 пушками. Корабли были переименованы — первый в «Надежду», второй в «Неву».

Оба корабля пришли в Кронштадт только 5 июня 1803 года, и сразу же начались приготовления по погрузке всего необходимого на суда. Команды кораблей и офицеры были уже подобраны Крузенштерном и Лисянским. Нужно было только загрузить их трюмы и начать первое в русской истории кругосветное путешествие. Неожиданно в планах экспедиции произошли большие перемены. Император Александр решил воспользоваться экспедицией, чтобы отправить в Японию посольство, которое должно было открыть, наконец, двери этой страны. Как мы уже знаем выбор его пал на Резанова.

Таким образом Резанову теперь поручалось возглавить экспедицию, а Крузенштерну и Лисянскому надлежало только командовать кораблями и руководить чисто морской частью экспедиции.

Казалось, ничего странного в этих изменениях не было, принимая во внимание тот факт, что Резанов был в высоких чинах — его звание действительного статского советника было генеральским чином. Но эта перемена в руководстве экспедицией глубоко задела самолюбие Крузенштерна, много и давно думавшего об этой экспедиции и вполне резонно предполагавшего, что именно ему будет поручено возглавить ее. Во всяком случае в своих последующих поступках и действиях во время кругосветного путешествия Крузенштерн вел себя, как единоличный глава экспедиции, совершенно не считаясь ни с мнениями, ни с приказаниями Резанова. Было ли в его действиях сознательное нежелание не понимать содержания новых инструкций, данных ему перед отплытием, или он просто не понимал их!? Скорее же всего, он попросту не хотел подчиняться человеку штатскому, даже если тот и был камергером двора и в генеральском чине.

Однако оставалось неопровержимым то, что они оба, и Резанов, и Крузенштерн, каждый считал себя главой экспедиции — и все это привело к очень неприятным поступкам со стороны Крузенштерна в продолжении всего путешествия. Иногда эти отношения переходили все допустимые пределы.

Через несколько лет, уже после своего возвращения в Петербург, обиженный и оскорбленный Крузенштерн писал в своих воспоминаниях о Резанове в таких тонах:

«… Резанов, ТОТ САМЫЙ, который затем отправился с нами посланником в Японию… Резанов был женат на дочери Шелихова, за которую получил знатное имение, состоявшее в акциях компании… Его деятельность и многие связи переменили обстоятельства и возбудили в государе благорасположение к торговому сему сообществу настолько, что он… утвердил в 1799 году компанию и даровал ей многие преимущества».

Интересно также вступление к книге капитан-лейтенанта Ю. Ф. Лисянского, командовавшего во время путешествия кораблем «Нева». Вступление было написано Н. В. Думитрашко. Он прямо пишет, что: «…следует отметить, что в организации руководства экспедицией была допущена некоторая неточность. Хотя командиром «Надежды» и начальником экспедиции по морскому ведомству числился Крузенштерн, но в инструкции, переданной Александром I русскому послу в Японии Н. П. Резанову он назывался главным начальником экспедиции…»

Все это, конечно и было главной причиной неприязненного отношения Крузенштерна к Резанову. Он не раз писал в правление Российско-Американской компании, что «он призван по высочайшему повелению командовать над экспедицией и что оная вверена Резанову без его ведения, но что он никогда бы не согласился, что должность его — не состоит только в том, чтобы смотреть за парусами…»

Тем не менее Крузенштерн вроде бы смирился со своей новой ролью и энергично готовил корабли к трудному и небывалому для русских моряков походу вокруг света. В первый раз в истории русский флаг должен будет появиться в водах Южного полушария, на юг от экватора. Резанов, со своей стороны, также деятельно готовился к своей ответственной миссии. Для большей помпы при посещении Японии ему была Придана довольно внушительная свита.

К его свите были причислены: майор Ермолай Фредериций, гвардии поручик Федор Толстой, надворный советник Федор Фос, а кроме того, доктор медицины и ботаник Бринкин и для увековечения мест, которые экспедиция предполагала посетить, в свиту камергера Резанова был включен живописец С. Курляндцев.

Крузенштерн 6 июля (24 июня) 1803 года вывел корабли на кронштадтский рейд, куда в тот же день прибыл Резанов со своей свитой. Крузенштерн пришел в ужас, когда увидел всю эту массу людей, а кроме того, и весь их багаж. Еще задолго до этого он уже произвел большие перемены в загрузке корабля. Пришлось многое из провизии и других необходимых припасов снять, чтобы освободить место для многочисленных подарков, которые Резанов вез в Японию от имени русского императора.

С приездом же свиты посланника с ее багажом нужно было опять что-то выгружать, чтобы найти место для добавочного груза — все это только подливало масло в огонь раздраженного недовольства кругосветного путешественника.

На другой день по выходе корабля на кронштадтский рейд мореплавателей неожиданно посетил сам император Александр Павлович. Его посещение было настоящим праздником для офицеров и команды обоих кораблей.

Александр был необыкновенно любезен, внимательно вникал во все подробности приготовлений и перед отъездом с корабля очень милостиво распрощался в Резановым.

— Я уверен, что возглавляемая вами экспедиция, Николай Петрович, увенчается полным успехом. Ваш опыт, ваши дипломатические способности являются полнейшей гарантией успеха вашего предприятия…

Крузенштерна, стоявшего неподалеку, заметно передернуло, когда он услышал слова государя, который обратился к Резанову и сказал о «возглавляемой им экспедиции», но он промолчал.

Государь отбыл под грохот корабельных пушек, которым вторили батареи кронштадтской крепости. Флаги расцвечивания на кораблях празднично трепетали под порывами свежего морского ветра… Солнце сверкало, и все обещало безоблачное путешествие.

С отъездом государя опять начались будни приготовлений. Как Крузенштерну, так и Лисянскому нужно было где-то разместить не только своих офицеров, но и причисленных к кораблям штатских — ученых, многие из которых были довольно известны в мире науки.

Помощниками капитан-лейтенанта Крузенштерна на «Надежде» были лейтенанты Ратманов, Ромберг, Головачев и Левенштерн. Особенно интересны были младшие офицеры — мичман Фаддей Беллинсгаузен, впоследствии снискавший славу своими исследованиями в районе Антарктики, и два кадета по фамилии Кацебу, один из которых — Отто Кацебу впоследствии также прославился своими тихоокеанскими экспедициями. Штурманом на «Надежде» был Ф. Каменщиков, а подштурманом В. Сполохов. Кроме того, к кораблю был причислен артиллерийский специалист сержант артиллерии Раевский.

Так как во время экспедиции, по постановлению Академии наук, должны были производиться научные исследования, то на «Надежду» были также зачислены ученые — врач Еспенберг и его помощник Сидгам, астроном Горнер и естествоиспытатель Тилезиус. Уже во время путешествия, в Дании, к экспедиции присоединился доктор и естествоиспытатель Лангсдорф. Доктор Лангсдорф оставил большой след в делах экспедиции как спутник Резанова во время исторического путешествия камергера в Америку. Наконец, на «Надежде» был и приказчик Российско-Американской компании Федор Шемелин.

Состав «Невы», под командой капитан-лейтенанта Лисянского, был значительно меньше — да и корабль был меньшего размера. Помощниками Лисянского были два лейтенанта П. Арбузов и П. Повалишин и два мичмана Ф. Коведяев и Василий Бер. Штурманом был назначен Д. Калинин. Из штатских на корабле были только доктор медицины М. Лабанд и доверенный Российско-Американской компании приказчик Коробицын. На корабле также был иеромонах Гедеон, считавшийся членом посольства Резанова.

Прошел месяц после посещения кораблей государем. Наконец все приготовления были закончены, и 7 августа (26 июля) 1803 года Крузенштерн отдал приказ сняться с якорей и поднять паруса. Пушечный выстрел с «Надежды» в 8 часов утра был сигналом для начала путешествия, и оба корабля покинули рейд и вышли в Финский залив Балтийского моря, начав свое историческое кругосветное плавание.

Под грохот крепостных орудий Кронштадта и ответных залпов «Надежды» и «Невы» оба корабля, подгоняемые свежим ветром, медленно стали выходить в открытое море. Резанов стоял рядом с Крузенштерном и с грустью смотрел на медленно удалявшиеся силуэты зданий кронштадтской крепости. Он снял шляпу и перекрестился:

— Прощай, Россия! — проговорил он. — Только Господь Бог знает, как скоро мы вернемся к родным берегам.

Крузенштерн хмуро посмотрел на посланника и, ничего не сказав, повернулся и отошел прочь. Резанов тогда еще не знал, что гложет сердце Крузенштерна, — и поэтому с некоторым изумлением посмотрел на капитана корабля — какие плохие манеры!

Инцидент был сразу же забыт им. Он вспоминал о своих детях, оставленных на попечение бабушки — Натальи Алексеевны Шелиховой.

Почти весь день Резанов молча ходил по палубе — все обдумывал детали своего предстоящего визита в Японию и долгого перехода по безграничным морям. В своих мыслях он нет-нет да возвращался к лихорадочным приготовлениям к отъезду. Нет сомнения, отъезд Резанова произвел фурор в петербургском обществе. Ему завидовали как человеку, завоевавшему необычайное доверие молодого императора, а также как человеку, которому было поручено такое большое И ответственное дело. Завидовали Резанову и за его быстрое продвижение по служебной лестнице, и за получение орденов «вне Очереди».

Завистников, однако, было немного, и большинство людей радовалось его назначению. По Петербургу ходили по рукам размноженные хвалебные стихотворения. Одно из них, довольно пространное, посвящалось «Его превосходительству Николаю Петровичу Резанову — на отъезд кругом света». Поэт писал:

… и се с полей Ефирных
снишел к нему Великий Петр: —
«в небесных я жилищах мирных
защитник твой был» — тако рек:
            «Твой меч я зрел и восхищался: —
            в тебе стократно возвышался: —
            А ныне новый подвиг сей,
            хвалы достойной от вселенной
Тобой да будет совершенной
Для славы в вечности твоей!»
Резанов! Славы сей бессмертной
Причастным кто не хочет быть?
            А бодрость, смелость, дух бесстрастный
            Чего не в силах покорить?
            Пусть там валы стремятся льдисты,
            Дымятся горы каменисты
И пышет яростный Эол: —
Но Росс в тебе образованный,
Измерит океан пространный,
Украсит Александров трон!

Весь день ходил по палубе Резанов, думая о чем-то своем и не замечая, что море становилось все более и более бурным, и стоять и ходить по палубе уже можно было с большим трудом. Его камердинер Иван, которого Резанов звал Жаном, с беспокойством следил за ним и наконец осмелился прервать его мысли:

— Вам пора бы в каюту, барин. Вон как бушует Море-то, можно и отдохнуть!

Резанов очнулся:

— Да-да, конечно, пойдем в каюту!

…Командир судна Крузенштерн тоже весь день не уходил с палубы. Он внимательно следил за морем, хотел убедиться, что корабль далеко отошел от берегов, изобиловавших мелями и скалами. Он также, как и Резанов, ходил взад и вперед, заложив руки за спину, и тоже думал.

Нет-нет да вдруг, как ножом по сердцу, резанет: «Почему, за что обидели меня и послали этого штатского, какого-то прокуроришку, начальником экспедиции. Подумаешь, большая персона — камергер двора!»

Но иногда мысли его перескакивали на более приятные предметы, и тогда суровые черты его лица смягчались, и можно было подумать даже, что он улыбался. Он вспомнил опять, как милостиво отнесся К нему государь перед самым отъездом и сказал, что позаботится о его семье. Крузенштерн невольно улыбнулся и сам себе прошептал: «Сам, государь, благоволил пожаловать жене моей на двенадцать лет с одной деревни доходы, а это ведь ежегодно около полутора тысяч рублей…»

Крузенштерн был доволен. Он знал, что жена будет обеспечена на все время его отсутствия. Ему льстило внимание царя.

День и ночь прошли без каких-либо происшествий. Судно шло вперед, тяжело переваливаясь на все более и более растущих волнах, поднималось на высокие гребни, а затем проваливалось далеко вниз. Многие из свиты Резанова уже мучительно страдали от морской болезни. Резанов словно не замечал свирепой качки — настолько его голова, мысли были заняты постоянными думами и планами на будущее.

Часто, прогуливаясь по палубе, он встречал степенного доверенного Российско-Американской компании Шемелина, одетого в строгий сюртук, наглухо застегнутой на все пуговицы. Стар уже Шемелин, волосы давно поседели, седая окладистая борода — но крепок еще этот кряжистый старик и зорко следит за делами компании.

Приметил Крузенштерн, как приветливо разговаривает Резанов с Шемелиным, и сразу же свою неприязнь перенес и на Шемелина.

Старик Шемелин каждый вечер удаляется в каюту и что-то старательно пишет в большой книге… обещал директорам компаний вести записи — что-то вроде дневника — и честно исполняет свое обещание… пишет о людях, о команде, о капитане, о погоде, о бурном море и, зорким глазом приметив ненормальность отношений между капитаном и начальником, скрупулезно отражает все это в своих писаниях.

На восьмой день пути, 14 августа по новому стилю, в 9 часов утра, корабль проходил мимо шведского острова Готланда. За два часа до этого — ранним утром — произошел несчастный случай, который сильно переживали все. С бизань-мачты свалился прямо в бурные воды моря матрос Усов и камнем пошел на дно. Из-за сильного ветра невозможно было спустить спасательную шлюпку, и матрос погиб — первая жертва долгого кругосветного путешествия, погиб в самом начале путешествия, так близко от родных берегов.

А море все бушевало и бушевало. В проливе Скагеррак разыгрался настоящий шторм, который так образно отобразил в своих записях Шемелин: «Рыканье львов, рев тигров, шипение змий и вой волков, в мрачной здесь атмосфере отражались от ударов волн, разбивающихся об стены страдающего корабля, которые стонали и произносили скрип несносный слуху»…

Еще несколько дней прошло, и, наконец, 17 августа к вечеру показались огни рейда Копенгагена. Здесь начались уже серьезные разногласия между Резановым и Крузенштерном. Капитан корабля сразу же дал понять Резанову, что он, Крузенштерн, возглавляет экспедицию, а Резанов — только пассажир, и поэтому просил его не вмешиваться в капитанские распоряжения.

— А кроме того, — заявил Резанову Крузенштерн в первый же вечер в Копенгагене, — я считаю, что Шемелину нечего делать на нашем корабле; не откажите списать его из списков вашей свиты и, если так нужно, то возьмите другого человека. По-моему, Шемелин ничем другим не занимается, а только шпионит за всеми нами…

— Я поражен слышать такие слова от вас, Иван Федорович! Господин Шемелин — доверенное лицо дирекции Российско-Американской компании, которому поручено смотреть за делами и товарами компании, доставляемыми нами в Русскую Америку. Я не хочу больше слышать ничего оскорбительного об этом почитаемом и почтенном человеке.

В Копенгагене стояли долго. Только 7 сентября, через три недели, оба корабля, нагрузившись провизией, главным образом солониной и бурдовской водкой, вышли в плавание. Все это время дня не проходило без попреканий и уколов со стороны Крузенштерна. Серьезный конфликт до этого произошел на второй день стоянки в Копенгагене, когда к Резанову вдруг явился юркий, пронырливый, болезненного типа щупленький доктор Лангсдорф, умолявший Резанова взять его с собой.

Тот категорически отказался зачислить его в свою свиту, но Лангсдорф не отставал и все умолял посланника принять его в состав экспедиции. Неожиданно его сторону принял Крузенштерн, и тут между ними снова произошел крупный разговор.

— Я являюсь начальником экспедиции по воле его величества, и я решаю, кого брать с собой и кого не брать, Иван Федорович! — резко заявил капитану Резанов.

Крузенштерн на это грубо ответил, что только капитан имеет право решать, что делать и кого брать в плавание.

После продолжительных препирательств, Резанов, не желая дальше усугублять и без того сложную ситуацию, уступил и принял Лангсдорфа в состав своего посольства.

На следующий день в Петербург пошли две депеши с жалобами. Резанов писал морскому министру, что поведение Крузенштерна становится совершенно невозможным — он не считается ни с положением, ни с рангом Резанова, который как генерал стоял выше морского офицера в чине капитан-лейтенанта, и более того — был начальником экспедиции, поставленным на этот пост по государевой воле.

Крузенштерн же писал в своем донесении в главное правление компании, что он, Крузенштерн, «призван по высочайшему повелению командовать над экспедицией, и что оная вверена Резанову без его ведения, на что он никогда бы не согласился», что «должность его не состоит только в том, чтобы смотреть за парусами»…

Путь в Англию был по-прежнему тяжелым. Море бушевало. Только 3 сентября корабли вошли в Английский канал, направляясь к Фальмуту. Оба корабля потеряли друг друга еще в Немецком море, но капитанами заранее было уговорено встретиться в Фальмуте.

Вечером 24 сентября «Надежду» нагнал английский фрегат «Виргиния», который заподозрил, что «Надежда» была враждебным французским кораблем. По выяснении недоразумения, Резанов решил перейти на борт «Виргинии», капитан которой Бересфор, узнав, что Резанов намерен посетить Лондон, обещал доставить его туда быстрее «Надежды».

Интересно, что Крузенштерн усиленно уговаривал Резанова идти на английском фрегате. Как выяснилось позже, он хотел войти в английский порт Фальмут без Резанова, чтобы его встретили там как главу русской кругосветной экспедиции.

Опять в Фальмуте корабли запаслись добавочной провизией: набрали воды, взяли 150 пудов ирландской солонины и несколько бочек пива. Резанов вернулся из Лондона на корабль 4 октябрям, и в тот же день оба корабля снялись с якорей и вышли в открытый Атлантический океан. Курс держали на юг, чтобы воспользоваться поясом попутных ветров в низких широтах и пересечь океан в направлении к Бразилии.

Сразу же после Фальмута их интересы снова столкнулись. У Резанова были инструкции зайти в порт Санта-Крус на Тенерифе, а Крузенштерн вдруг заявил, что ему удобнее выйти на остров Мадеру. С большим трудом смог уговорить его Резанов, мотивируя это тем, что у него есть поручение к губернатору Тенерифа. А кроме того, там же необходимо произвести кое-какие банковские операции.

20 октября корабли «Надежда» и «Нева» вошли на рейд Санта-Круса и остановились на якорных стоянках, указанных Крузенштерну комендантом порта. Город этот расположен в красивом месте у подножия гор — весь остров гористый, — и во время стоянки кораблей в порту офицерам удалось даже съездить в горы.

В первый же день часть команды была отпущена на берег погулять и отдохнуть после тяжелого морского пути. С матросами на берег поехал и приказчик компании Коробицын с корабля «Нева». Коробицын скоро отстал от матросов, которых больше интересовали здешние кабачки, и отправился осматривать город. Он так увлекся осмотром города, который поразил его своей красотой, а также огромным количеством церквей, что не заметил, как прошло время и стало темнеть. Надо было торопиться обратно на пристань, где шлюпка должна была вернуть его на корабль.

Можно себе представить его растерянность, когда, придя на пристань, он увидел, что шлюпки там уже не было — все матросы вернулись на корабль! Бедному Коробицыну ничего не оставалось делать, как в наступившей темноте бродить по опустевшей пристани, присаживаться для отдыха, бродить опять, чтобы как-то скоротать ночь до утра. Иногда он выходил на улицы города недалеко от пристани и потом опять возвращался на берег в надежде, что капитан Крузенштерн пришлет за ним шлюпку. Крузенштерн даже в случае с Коробицыным показал свою мелочность. Свою ненависть к Резанову он перенес на компанию, где тот состоял директором, и поэтому был рад, что ему представился случай как-то досадить Резанову. Он прекрасно знал, что приказчик отстал от своей группы:

— Пусть торчит в городе до утра, раз ослушался моих приказаний быть на корабле дотемна, — сказал он офицеру, вернувшемуся с матросами с берега и сообщившему, что они потеряли Коробицына.

Часов в 12 ночи Коробицын вдруг увидел, что его окружает шайка оборванцев. В отчаянии оглядевшись вокруг, он понял, что находится совершенно один на опустевшей пристани. Шайка подошла ближе. Высокий молодой оборванец подошел к Коробицыну и одним быстрым рывком сорвал с него шейный платок.

Тот запротестовал:

— В чем дело! Давай платок обратно! Что это за порядки… Я заявлю в полицию.

Не понимавшие его русского языка бродяги захохотали. Глава шайки указал пальцем на кафтан Коробицына и сказал что-то, что могло означать только одно — «снимай кафтан!»

Коробицын опять запротестовал, но тут же почувствовал прикосновение холодного лезвия ножа к горлу. В результате такого «уговаривания» бродяги освободили Коробицына и от кафтана, и от жилета, а заодно взяли его шляпу, деньги, шейный и карманный платки. Как потом писал Шемелин язвительно в своем дневнике, бродяги «пожелав ему удовольствия наслаждаться чистым воздухом их острова, оставили его полунагим. Такое обидное гостеприимство, оказанное гишпанцами россианам, осталось безгласным и ненаказанным; обидимый рассудил умолчать и не объявил о том начальнику, который узнал о том уже в походе»! Очевидно, Коробицыну было стыдно сознаться в том, что с ним случилось на острове.

Простояв в Санта-Крусе неделю, корабли, обменявшись салютами с крепостью, 27 октября вышли опять в море и отправились к далеким берегам Бразилии.

С каждым днем, по мере удаления корабля «Надежда» от Старого Света, поведение Крузенштерна по отношению к Резанову становилось все хуже и хуже. Офицеры корабля наблюдали это и видели, что грубости капитана проходили безнаказанно — да и что в сущности мог сделать Резанов, находившийся во власти командира корабля. Все это привело к тому, что и офицеры, подчиненные Крузенштерна, присоединились к своему капитану в колкостях, насмешках и даже оскорблениях, которые они наносили камергеру. Хуже всего было то, что граф Толстой, числившийся в свите Резанова, присоединился к группе офицеров корабля и почему-то страшно возненавидел Резанова. Как видно, включение его в посольскую свиту было неудачным, потому что он оказался не только грубияном, но еще и пьяницей. Не проходило дня, чтобы он не напивался и не грубил посланнику.

Единственным лучом света во всей этой тяжелой и неприятной обстановке было поведение одного из офицеров корабля, лейтенанта Петра Головачева. Как-то Головачев не стерпел и сказал своему капитану о недопустимости его поведения по отношению к Резанову, в результате чего разозленный Крузенштерн подверг его дисциплинарному наказанию.

— Я — хозяин на этом корабле, — грубо заявил он Головачеву, — а ваше дело, сударь, исполнять приказания вашего командира. Потрудитесь заниматься делами, касающимися морских дел и искусства и не вмешиваться в мои дела!..

Головачев круто повернулся и удалился в свою каюту. Шемелин потом говорил, что он слышал, как Головачев ходил по каюте из угла в угол и повторял: «Позор!.. Позор!..»

Что касается Резанова, то он попросту старался больше времени проводить в своей каюте, чтобы не попадаться на глаза капитану или офицерам корабля.

Он даже приказал посольскому повару, вольнонаемному курляндцу Нуланду, подавать ему обед в каюту.

Так в напряженной и неприятной обстановке шел день за днем. Путь был тяжелым, особенно когда корабли приблизились к экватору, где они часто попадали в безветренные полосы и безнадежно покачивались на спокойной поверхности океана, почти не двигаясь вперед. Чины посольства понимали тяжесть положения Резанова, но что они могли поделать, если сам начальник экспедиции ничем не мог защитить себя. Всякая попытка с их стороны высказаться в пользу посланника только вызывала еще большее раздражение и ненависть Крузенштерна.

26 ноября, впервые в истории русского флота, русские корабли пересекли экватор и вошли в моря Южного полушария. Как только командиры обоих кораблей, произведя наблюдение, удостоверились, что экватор перейден, «Нева» круто повернула обратно и подошла совсем близко к «Надежде». Оба корабля разукрасились флагами, и по вантам быстро разбежались матросы. По команде командиров они троекратно прокричали «ура!»

Резанов аккуратно, день за днем, вел записи в своем дневнике. На этот раз по случаю такого памятного события, он записал:

«Сегодняшняя полученная обсервация доставила нам несказанное удовольствие: мы увидели, что находимся уже в 11-ти минутах Южного полушария и что в 24°4' западной долготы, перерезали мы черту Равноденственную. «Нева», коль скоро получила равное нам исчисление, то, украсясь военным флагом, шла к нам на всех парусах с поздравлением; матросы ея, по вантам расставленные, кричали троекратно: ура; с нашего корабля тем же ответствовано, и наконец радостные крики обоих Российских судов произвели во всех нас приятное впечатление. Матросам выдали двойную порцию вина, и сверх того приказал я капитану раздать им от Высочайшего имени Его Императорского Величества по пиастру»…

Комиссионер компании Коробицын так описал в своем дневнике торжество на «Неве»: «на корабле нашем отправляемо было иеромонахом Гедеоном благодарственное Господу Богу молебствие, по окончании коего за здравие Его Императорского Величества выпалено из 11 пушек»…

Капитан-лейтенант Лисянский в своих воспоминаниях тоже отметил это событие: «поелику еще ни один Российский корабль, кроме «Невы» и «Надежды», не проходил экватора, то, желая отметить сей столь редкий случай, приказал на каждую артель зажарить по две утки, сделать по пудингу и сварить свежий суп с картофелем, тыквою и прочей зеленью, которая у нас велась от самого Тенерифа, прибавя к сему по бутылке портеру на каждых трех человек»…

Корабли продолжали путь, с каждым днем неуклонно приближаясь к берегам Южной Америки. Резанов больше всего проводил время в своей каюте, стараясь избегать контакта и стычек с Крузенштерном. Да у него и работы было по горло. Он подолгу просиживал за столом и чем-то занимался. Много времени он проводил в изучении японского языка, пользуясь тем, что на борту «Надежды» было пять японцев, когда-то давно попавших в Россию. Их судно во время бури прибило к сибирскому берегу, где они и были захвачены. Резанов решил воспользоваться их присутствием в России, чтобы продемонстрировать японскому правительству широкий жест, а именно: японцы будут возвращены на родину самим посланником Резановым. Сам камергер настолько хорошо освоил японский язык, что даже принялся за составление японской грамматики. Это помогало ему укрываться в своей каюте, коротая там время, — и заниматься делом, которое его сильно заинтересовало.

18 декабря (6 декабря по русскому календарю), в большой праздник, день Святого Николая Чудотворца, наконец увидели они долгожданный берег. Корабли приближались к острову Святой Екатерины. Стало темнеть, и корабли уменьшили ход. Вдруг с берега подул сильный ветер, и начался шторм, который заставил командиров обоих кораблей отойти от берега. Около десяти часов вечера «Неву», шедшую недалеко от «Надежды», вдруг быстро понесло на «Надежду». И только умелое руководство Лисянского спасло экспедицию от страшной катастрофы — корма «Невы» миновала «Надежду» на расстоянии всего лишь нескольких дюймов.

Только 20 декабря корабли смогли войти в небольшую бухту. К сожалению, сразу же по приходе корабля в бухту острова Св. Екатерины, у города Ностра-дель-Дестеро, на «Надежде» произошел дикий скандал, начатый Крузенштерном, в котором были повинны и другие офицеры корабля. Началось с того, что на следующий день после прихода в гавань, когда корабли стали разгружаться, соглашению с комендантом порта, выяснилось, что на «Неве» оказались гнилыми фок- и грот-мачты. Осмотр показал, что «Нева» продолжать путь не может — мачт, которые нужно было менять, в городе, конечно, не оказалось. Единственно, что оставалось делать, это нанять подрядчика срубить в лесу два подходящих дерева. Крузенштерн и Лисянский нашли подрядчика и передали ему заказ, даже не уведомив об этом Резанова.

Резанов, выйдя из своей каюты, услышал разговор Крузенштерна с одним из офицеров и был страшно поражен, что экспедиция должна была задержаться в порту на шесть недель… Это сильно меняло все планы, и Резанов, не удержавшись, заметил Крузенштерну:

— По крайней мере, Иван Федорович, вы могли бы уведомить меня о принимаемых вами предприятиях!..

Это замечание страшно разозлило Крузенштерна, и он буквально заорал:

— Я здесь хозяин… я начальник экспедиции — и не вам, никому не должен давать отчетов. А вам, сударь, вообще на этом корабле делать нечего, собирайтесь-ка на берег да с первым попутным кораблем отправляйтесь обратно на родину — без вас здесь обойдемся!

— Извините, — возразил камергер, — я здесь по воле государя и еду с важной миссией, порученной мне, — поэтому извольте не дурачиться и потрудитесь разговаривать с доверенным лицом его величества в более вежливой форме.

Резанов был возмущен подобной грубостью капитана:

— А кроме того, я хотел бы знать, чем вы объясните свое поведение в отношении академика Курляндцева. Я только сегодня узнал, что вы держите его под арестом, заперли, как самого последнего преступника и даже лишили его стола.

Крузенштерн побелел и хотел опять что-то закричать, но в эту минуту к Резанову подскочил старший офицер корабля лейтенант Ратманов и с перекосившимся лицом закричал:

— Не ваше это дело… Корабль наш военный и флотские здесь хозяева. Вашего Курляндцева осудили флотские, а вам до этого дела нет. Вы здесь только пассажир!

Проходивший мимо лейтенант Головачев в изумлении остановился, хотел как-то удержать и Крузенштерна, и Ратманова:

— Опомнитесь, господа!.. Вы же разговариваете с господином камергером, человеком в генеральском чине… — но его сразу же одернули, дав поняв, что он, младший в чине, им не указ.

Резанову ничего не оставалось, как повернуться и уйти в свою каюту.

На следующий день Резанов сошел на берег нанести визит губернатору острова, и по приглашению последнего поселился в его доме на все время пока «Нева» находилась в ремонте. Губернатор также отвел загородный дом для офицеров кораблей, в котором все они могли отдохнуть после тяжелого пути. Там же поселились чины посольства и ученые.

Курляндцев при первом же удобном случае рассказал Резанову, что его посадили под арест за то, что он осмелился однажды .пожаловаться камергеру на грубость поручика Толстого.

— Это какой-то сумасшедший корабль, — сказал он, — как только прибудем на Камчатку, прошу вашего согласия, ваше превосходительство, освободить меня и отправить обратно в Петербург сухим путем. Оставаться на корабле я не могу.

Подобное поведение в отношении академика Курляндцева было совершенно необъяснимо. Человек с мировым именем подвергся совершенно бессмысленным оскорблениям. Резанов, переехав в дом губернатора, написал пространный рапорт директорам Российско-Американской компании и товарищу морского министра Чичагову. Он писал ему:

«Милостивый Государь, Павел Васильевич, — известная мне ваша справедливость обнадеживает меня, что от множества упражнений ваших на пользу отечества уделите вы несколько времени и на рассмотрение утесненного моего положения: я просил господ директоров компании объяснить вам страдания мои, будьте Ваше Превосходительство, моим судьею и подивитесь, что самые кроткие меры мною с самого начала предпринятые не могли обуздать буйства. Я стыжусь повторять здесь то, что выносить уже я решился. Теперь чувствую я в полной мере следствия беспорядка начавшегося еще при устроении сея экспедиции и уверен, что ежели б Ваше Превосходительство имели в отправлении оной принадлежащее вам участие, тогда б занимался я одним делом и избавлен бы был пустых переписок»…

В письме своем с острова Святой Екатерины главному правлению компании Резанов писал, что создавшаяся на корабле обстановка заставляет его принять новое решение, а именно — после окончания своей Миссии в Японии сойти с корабля в Петропавловске-на-Камчатке и предоставив Крузенштерну самому идти с грузом мехов в китайский город Кантон и Дальше, возвращаться в Россию — «так как неисполнение его приказаний командирами судов и совершенно своевольные их распоряжения представляют множество неудобств к дальнейшему начальствованию его экспедицией».

Шесть недель прошло, прежде чем наконец удалось установить на «Неве» новые мачты. Невыразимо трудно было тащить две срубленных мачты из красного дерева волоком из леса в гавань, а потом устанавливать их на корабле, не имея ни кранов, ни блоков. Тем не менее мачты были поставлены, и корабли приготовлены к выходу в море. Резанов со своей свитой опять переселился на «Надежду». Нужно отметить, что губернатор острова оказывал ему поистине царские почести. В день, когда был назначен переезд на корабль, 2 февраля 1804 года, с раннего утра у дома губернатора был собран полк солдат местного гарнизона, который был выстроен шпалерами до самой пристани.

Когда Резанов в сопровождении губернатора вышел из дома и направился к пристани, ему были оказаны воинские почести с барабанным боем и преклонением знамен. Все время пока Резанов с губернатором следовали на шлюпке к «Надежде», крепостные батареи грохотали бесчисленными салютами посланцу русского императора.

На корабле губернатору был предложен чай, после чего он отбыл на берег под гром салюта в одиннадцать выстрелов.

4 февраля корабли снялись с якоря и покинули гостеприимный остров Святой Екатерины. Путь их теперь лежал прямо к мысу Горн, самой южной точке Америки.

В первый раз в истории русского мореходства два русских корабля обогнули бурный мыс Горн и перешли из Атлантического в Тихий океан. Эта дата, 3 марта 1804 года, навсегда записана в анналы русского морского флота вместе с названиями кораблей «Надежда» и «Нева» и именами обоих капитанов — Крузенштерна и Лисянского.

Труден был переход. Суровый океан с яростью встретил два утлых судна; волны, горами подымавшиеся над палубами кораблей, с грохотом обрушивались и, казалось, в щепки разбивали их, но они, как пробка, опять вскакивали на гребень волны и упрямо двигались вперед. Насколько тяжел был этот переход можно судить по тому, что корабли вышли на широту мыса Горн еще 26 февраля, но беспрерывные штормы точно задались целью помешать их историческому плаванию. Комиссионер компании Коробицын позже писал, что в результате яростных штормов корабли претерпели довольно серьезные повреждения. Коробицын, однако, был скуп на слова и довольно сухо описал эти события, добавив в конце следующее: «А в рассуждении суровости климата оное казалось скучным, как-то: крепкий ветер, град, снег и дождь — всио вместе. Но все оное матросы наши презирая, отправляли свою должность с бодростью духа, коим на сей случай для подкрепления сверх положенного выдавалось еще в день порцыя водки».

Две недели боролись корабли с непогодой теперь уже в Тихом океане, часто с трудом различая друг друга сквозь сетку дождя и часто скрываясь в провалах громадные волн. Ночью 24 марта корабли разметало в разные стороны. Утром Лисянский тщетно старался найти на горизонте «Надежду» — ее нигде не было видно, точно в воду канула.

Два дня лавировала «Нева», стараясь разыскать «Надежду». Через два дня погода вдруг прояснилась. Оставаться на одном месте не было смысла, и Лисянский с тяжелым сердцем отдал приказ держать курс на северо-запад, к острову Пасхи. Здесь, согласно первоначальной инструкции, корабли должны были встретиться в случае, если они потеряют друг друга в море. Если в течение нескольких дней встречи не произойдет, то тогда было условлено встретиться Дальше на север, у экватора, на Маркизовых островах.

Лисянский не знал того, что Крузенштерн, видя, что штормы задержали его корабль, решил идти прямо на Маркизовы острова, не заходя на остров Пасхи. «Надежда» под командой Крузенштерна 6 мая утром подошла к одному из Маркизовых островов и стала медленно обходить эту группу, чтобы приблизиться к острову Нукагива, где было назначено свидание с «Невой». Только 8 мая «Надежда» вошла в гавань Анны-Марии, небольшого порта на Нукагиве.

В это время «Нева», как и планировалось, направилась к острову Пасхи и достигла его утром 16 апреля. Пять дней ходила «Нева» вокруг острова в поисках «Надежды». Наконец 21 апреля Лисянский решил, что ждать больше нет смысла и отдал приказ направиться на Нукагиву.

Шла Страстная неделя, и священник, отец Гедеон, каждый день совершал богослужения. Вся команда говела и причащалась в святую пасхальную ночь 6 мая. Погода выдалась, как по заказу, — солнечная, теплая и только к вечеру в день Святой Пасхи небо затянуло облаками и стало пасмурно. На следующий день, в понедельник 7 мая, увидели один из Маркизовых островов, а утром 9 мая, наконец, подошли к острову Нукагива.

Сразу же к «Неве» направился ялик с «Надежды», на котором находился лейтенант Головачев с четырьмя матросами: он-то и сообщил Лисянскому, что «Надежда» пришла на Нукагиву три дня тому назад.

Страшно удивлены были русские моряки, когда, сойдя на берег, они нашли там, среди туземцев, двух белых — англичанина Робертса и француза Ле-Кабри. Оба они жили на острове Нукагива с 1789 года, сбежав со своих кораблей во время посещения ими Маркизовых островов. Они совершенно одичали за пятнадцать лет пребывания на острове, не имея возможности разговаривать на своем родном языке. Ле-Кабри, правда, еще прилично объяснялся по-французски, но англичанин Робертс страшно коверкал английские слова, когда пытался разговаривать по-английски с Крузенштерном и Лисянским, те совершенно свободно говорили по-английски еще со времен их службы в королевском английском флоте. Комиссионер компании Коробицын позже в своих воспоминаниях писал, что оба белых «женясь на островитянках, по привычке к островитянским народам во всех обрядах жизни ничем от оных уже не отличны, также, не имея никакой одежды, ходят наги»…

Жили оба не дружно, друг на друга наговаривали не только королю острова, но и офицерам русских кораблей. Ле-Кабри все время стоянки кораблей в гавани почти не сходил с «Надежды». Ему доставляло громадное удовольствие разговаривать с офицерами по-французски.

— Я так счастлив, так счастлив, — постоянно повторял он, — иметь возможность опять говорить по-французски, разговаривать на родном языке.

И действительно, у француза как будто забил словесный фонтан — настолько велика была его жажда наговориться за пятнадцать лет вынужденного молчания.

Оба корабля простояли в гавани до 17 мая, когда Крузенштерн отдал приказ готовиться к выходу, чтобы зайти на Сандвичевы острова, прежде чем идти на Камчатку.

Накануне отъезда капитан Крузенштерн на «Надежде» устроил Резанову безобразную сцену, доведшую камергера почти до нервного срыва. Еще до прихода корабля на Маркизовы острова матросы предупредили Резанова, что подпоручик Толстой, который в сущности считался состоящим в свите посланника, почти все время находившись под сильным влиянием алкоголя, грозился, что он выбросит посланника за борт. Однако офицеров корабля пьяные угрозы Толстого всего лишь забавляли, и они только смеялись.

Резанова эти новые угрозы сильно потрясли, и он стал по ночам запираться в своей каюте с заряженным пистолетом. Как-то во время стоянки корабля Резанов в очередной раз услышал пьяные угрозы

Толстого и, встретив Крузенштерна, попросил того угомонить титулованного хулигана.

Крузенштерн вспылил:

— Кто вы такой, что указываете, как вести себя с офицерами?

У Резанова, видно, все наболело за последние недели и он тоже не стерпел:

— Вы, вероятно, забылись, господин капитан… я начальник экспедиции!..

Эти слова подействовали на Крузенштерна, как красная тряпка на быка. Он весь затрясся от ярости и даже стал «тыкать» камергеру…

— Ты начальник?.. — заревел он. — Я здесь начальник и делаю, что хочу… захочу тебя на гауптвахту посажу…

От возмущения Резанов даже потерял дар речи. Он молча повернулся и ушел к себе в каюту.

Это еще больше разозлило Крузенштерна. Он бросился с руганью вслед за Резановым. Накричавшись, капитан выбежал, приказал подать ялик и отправился к Лисянскому на «Неву», требуя от него и его офицеров прибыть на «Надежду» и устроить над Резановым суд. К счастью, офицеры «Невы» оказались более благоразумными и на «Надежду» не поехали, кроме одного молодого мичмана Верха, которому вся эта сцена показалась забавной. Впоследствии Берх стал известным историком российского военного флота.

Вернувшись на свой корабль, Крузенштерн немедленно распорядился вызвать наверх всю команду и членов посольской миссии. Никто не мог понять причин такого необычного вызова, хотя догадывались, что возбуждение капитана связано с его враждебным отношением к посланнику. Матросы, вызванные наверх, стояли молча, насупившись. Им не нравилась вся эта оскорбительная сцена, направленная против камергера, человека близкого к государю. Они знали, что ничего хорошего из этого выйти не может и что впоследствии они могут за все это поплатиться, но, с другой стороны, они не имели права не подчиниться приказу капитана.

Послали за Резановым, которому было дано понять, что если он не выйдет на палубу, то его выволокут силой. Бледный, возмущенный Резанов вышел и подошел к Крузенштерну:

— Не пора ли вам бросить ребячиться!..

Крузенштерн грубо прервал его и потребовал:

— Вы все время говорите, что вы начальник экспедиции — так извольте это доказать в присутствии господ офицеров и экипажа. Пора вам бросить ваши выдумки.

— Мне совершенно не нравится манера вашего обращения ко мне, а также и то, что вы послали за мной пьяного офицера, лейтенанта Ромберга. Что касается моего назначения, то, да будет вам известно, я назначен по воле его величества — и вам, сударь, это отлично известно. А теперь, я думаю, что мне будет уместно удалиться…

Граф Толстой вдруг зарычал и с поднятыми кулаками бросился к Резанову. По счастью, стоявший невдалеке лейтенант Головачев преградил ему дорогу и остановил пьяного подпоручика.

— Я думаю, — спокойно обратился он к Крузенштерну, — что вся эта сцена зашла слишком далеко, Иван Федорович…

— Вашего мнения никто не спрашивает, господин лейтенант. Потрудитесь удалиться в кают-компанию… А на ваши слова, — обратился он опять к Резанову, — прошу доказать, что вы назначены государем… где ваши бумаги?

Резанов видел, что дальше будет только хуже и, повернувшись, пошел в каюту, откуда вскоре вышел с бумагами. Он медленно развернул бумагу… посмотрел на Крузенштерна, который стоял в шляпе:

— Из уважения к особе его величества, прошу снять шляпу… указ подписан государем… в противном случае, читать не буду…

Крузенштерн, нехотя, снял головной убор.

Резанов медленно прочел указ государя о назначении его главой экспедиции, а также инструкцию, где говорилось, что главным начальником экспедиции являлся Резанов и что Крузенштерну представлялось только управление судами и экипажем во время путешествия, а что касается Резанова, то в дополнение к первоначальной инструкции было сказано, что главное правление «приятным себе долгом поставляет и ныне подтвердить ему свою признательность, уполномочивая его полным хозяйским лицом, не только во время вояжа, но и в Америке»…

Крузенштерн насмешливо посмотрел на Резанова. Окружавшие его офицеры стали громко смеяться.

— А кто писал-то эти инструкции? — насмешливо спросил Крузенштерн.

Резанов перевернул бумагу и показал подпись царя:

— Александр, государь ваш подписал!..

— Это мы знаем… Я хочу знать, кто писал?.. Государю только подсунь бумагу, он подпишет, что угодно…

Резанов оторопело посмотрел на капитана. В это время помощник Крузенштерна, старший лейтенант Ратманов, закричал:

— Что с ним разговаривать!.. Это беглый прокурор, штрюцкий… его, сукина сына, заколотить в каюту… — добавив к этому трехэтажную извозчичью ругань.

Резанов молча повернулся и под смех офицеров быстро ушел к себе, где в полном изнеможении от нервного напряжения без чувств повалился на кровать.

Комиссионер компании Шемелин, наблюдавший всю эту сцену, позже записал в своем дневнике относительно Резанова: «… обстоятельства, случившиеся в заливе Татио-Гое (о которых да позволено будет мне умолчать), к тому жаркий климат и грубая пища довели его до того, что дух его лишился всей бодрости… Он при малейшем шуме, стуке на шканцах или в капитанской каюте происшедших, изменялся в лице… биение сердца было беспрерывное… здоровье его в продолжении пути до Сандвичевых островов сколько за неимением свежей пищи, а больше от возмущения душевного и беспокойств разного рода, так изнурилось и изнемогло, что мы опасались лишиться его навеки»…

17 мая Крузенштерн отдал приказ обоим кораблям сниматься с якоря и держать путь на Сандвичевы острова, где им надлежало разъединиться. Погода с утра была ветреная и неприветливая. Выйти из гавани оказалось делом нелегким из-за сильного течения. С девяти утра боролись корабли с ветром и течением, пытаясь выйти из залива. Пришлось спустить шлюпки для буксировки кораблей, но несмотря на титанические усилия гребцов все эти попытки не увенчались успехом.

Перед полуднем ветер затих, и «Надежда» оказалась во власти сильного течения, которое стремительно понесло корабль на большой утес. Казалось, неминуемая гибель грозила кораблю, и только поспешно сброшенный в воду якорь позволил Крузенштерну остановить судно. Лисянский оказался более искусным капитаном и с большим трудом, медленно, все же смог довести «Неву» до выхода из залива.

«Надежда» остановилась всего в каких-нибудь пяти саженях от утеса. Крузенштерн боялся, что если корабль сорвется с якоря, то спастись не удастся. Он решил просить помощи Лисянского, произведя пушечный выстрел, и Лисянский послал шлюпку с восемью матросами, которые стали буксировать корабль к выходу из залива. Работа была адски тяжелой, и только к ночи шлюпка наконец смогла подвести «Надежду» к выходу, где Крузенштерн решил бросить якорь и пережидать до утра. Лисянский, однако, был смелее, а может быть, и осторожнее. Он решил попытаться выбраться в открытое море незамедлительно. Всю ночь шлюпка выводила корабль все дальше и дальше, пока наконец «Нева» не оказалась в безопасности в открытом море.

Француз Ле-Кабри был на «Надежде» и с интересом наблюдал за попытками кораблей выйти из залива. Около шести часов утра 18 мая «Надежда», подняв паруса, стала направляться к выходу в море. Но как только был поднят якорь, течение снова понесло корабль на скалы. Подняты были добавочные паруса, и корабль наконец выскочил из залива. Не останавливаясь, он полным ходом стал уходить подальше от опасных берегов острова. Француз оторопел, бросился к капитану:

— Капитан, а как же я? Спустите шлюпку — мне же надо домой!

Крузенштерн холодно посмотрел на него:

— Мы слишком далеко отошли от берега и я не могу рисковать кораблем, чтобы вернуть вас обратно. Вам придется остаться на корабле!

— Но у меня семья там — две жены, дети!..

Ничего не могу поделать, — и капитан быстро отошел от убитого горем француза.

Путь до Сандвичевых островов был, вероятно, самым тяжелым для Резанова. На корабле с ним совершенно не считались, офицеры посмеивались над ним. Хорошо еще, что его повар-курляндец снабжал его пищей, но 30 мая повар умер. Он вообще был болезненным, чахоточным… суровый переход на корабле совершенно измучил его, и повар Нуланд умер. С его смертью питание Резанова ухудшилось. Весь путь до Сандвичевых островов он был нездоров и почти не выходил на палубу из своей каюты. Доктора к нему не допускали. Позже Резанов так описывал это тяжелое время своего путешествия: «Болезнь изнуряла силы мои, ругательства все время продолжались… Матросы тихонько носили пищу мою. Доктор ни разу не был у меня, лекарства не давали. Смерть моя казалась им единым к избавлению их средством. Когда спал я, стучали над головой нарочно; когда просил ванны, обливали помоями… Один только лейтенант Головачев не участвовал в буйстве и был всегда тих и вежлив».

Единственным человеком из офицерского состава корабля «Надежда», который заходил к Резанову и разговаривал с ним, был лейтенант Головачев. Высокий, стройный блондин с голубыми глазами, примерный офицер, справедливый с матросами, их всегдашний заступник перед строгим командиром, лейтенант

Головачев искренне страдал из-за тех оскорблений, которые ему пришлось наблюдать по отношению к камергеру Резанову.

— Николай Петрович, я искренне сочувствую вам… Не понимаю, что случилось с капитаном Крузенштерном. Он совершенно потерял голову, изменился с тех пор как узнал о вашем назначении… Так продолжаться дольше не может… Вы, вероятно, дадите ход делу и потребуете наказания за такое поведение моих соплавателей. Вероятно, в Петропавловске будет конец экспедиции, и все, что я хочу, это немедленно списаться с корабля и вернуться в Петербург. Я больше не могу выносить подобное поведение…

Резанов грустно посмотрел на него:

— Не горячитесь и не спешите… Благодарю вас за ваше сочувствие… но до Петропавловска еще далеко, и один только Бог знает, что еще может произойти впереди. Не волнуйтесь за меня. Хуже того, что есть, уже не может быть. А в Петропавловске мы еще посмотрим, как действовать. Не будем загадывать заранее… Исполняйте свой долг, работайте добросовестно, и ваша служба государю забыта не будет!

С 17 мая и до 7 июня «Надежда» и «Нева» уверенно двигались вперед. На восьмой день после ухода с Нукагивы опять был пересечен экватор и корабль вновь оказался в северном полушарии. Гавайские (Сандвичевы) острова показались на рассвете 7 июня, через двадцать дней после того, как корабли вышли с Маркизовых островов. Оба корабля медленно шли от острова к острову, не заходя в бухты Сандвичевых островов. Крузенштерн знал, что он сильно запоздал, особенно в связи с непредвиденной задержкой в Бразилии, и поэтому решил продолжать путь в Петропавловск на Камчатке, не задерживаясь на Гавайях.

10 июня корабли разделились. Команды попрощались друг с другом троекратным «ура!» «Надежда» подняла все паруса и вскоре скрылась за горизонтом. Лисянский на «Неве» не торопился со своим отплытием на Кадьяк в Русской Америке и решил провести несколько дней на Сандвичевых островах, поближе познакомиться с королем, который, как он знал, был очень дружественно расположен к Баранову. Имя Баранова уже стало легендой в бассейне Тихого океана — от Сандвичевых островов до испанской Калифорнии.

Больше месяца еще держал курс на север корабль «Надежда», и, наконец, 15 июля вдали показались берега Камчатки. В час пополудни корабль бросил якорь в Петропавловской гавани. Длинное путешествие, продолжавшееся почти год, закончилось в далеком русском порту. Отсюда уже нужно было готовиться к главной миссии — поездке посольства в Японию.

Трудно описать радость как офицеров и гражданских чинов экспедиции, так и чинов команды корабля, когда они увидели русский флаг в крепости Петропавловска. Рад был и Резанов, что добрался живым до русского города. И рад за него был комиссионер Шемелин, который очень опасался за здоровье камергера. Резанов сильно сдал после той памятной сцены с Крузенштерном на Маркизовых островах. Шемелин записал в своем дневнике: «Начальник же наш имел к тому еще важнейшие причины благодарить Провидение. Он с нетерпеливостью ожидал той «щастливой» минуты, когда положены будут якоря, чтобы скорей сойти с корабля, оставить свою каюту и впредь никогда на оном не водворяться»…

Бурный океан остался позади; все, что пришлось Резанову перенести во время путешествия, было теперь делом прошлого. Он был несказанно рад сойти с корабля на берег и перебраться в гостеприимный дом коменданта порта, майора Крупского, который предложил его превосходительству самые лучшие покои своего обширного дома и вообще старался сделать все возможное для того, чтобы предоставить удобства столь высокому сановнику.

Можно себе представить разочарование Резанова, когда тот узнал от милейшего майора Крупского, что камчатского губернатора, генерал-майора Кошелева, в городе не было. Он совершал инспекционную поездку по Камчатке и был в это время в Нижне-Камчатске, на расстоянии 700 верст от Петропавловска. Это расстраивало планы Резанова, который предполагал начать официальное расследование поведения Крузенштерна и его офицеров губернатором.

— Я не совсем здоров, майор… тяжелый путь сильно подорвал мое здоровье и я просто устал… Распорядитесь, пожалуйста, чтобы до дальнейших распоряжений ко мне никого не допускали с корабля — ни офицеров, ни капитана…

— Слушаюсь, ваше превосходительство, — услужливо ответил майор Крупский. — Будут ли другие распоряжения?

Резанов поморщился…

— Да-да, конечно. Я сейчас напишу срочную записку губернатору, его превосходительству генералу Кошелеву. Будьте добры, приготовьте нарочного, чтобы немедленно отправился в Нижне-Камчатск передать мой вызов генералу — буду просить его немедленно вернуться в Петропавловск по срочному и неотложному государственному делу.

— Будет исполнено, — майор поклонился и ушел.

Резанов позвал своего камердинера.

— Жан, принеси одеколону… у меня голова разламывается от боли.

— Вам бы прилечь, барин, отдохнуть от всех треволнений. Забудьте пока о своих делах.

— Да-да, я прилягу на время. Если засну, разбуди через полчаса, мне надо написать срочную записку генералу Кошелеву.

Он смочил виски одеколоном и прилег на диван. Как будто стало легче. Жан тихо прикрыл двери, надеясь, что хозяин заснет.

Не прошло и двадцати минут, как Жан услышал шорох в покоях Резанова. Он потихоньку заглянул в комнату и недовольно покачал головой: опять работает, пишет что-то!..

Несмотря на усталость и полное истощение после всего пережитого на корабле во время путешествия, Резанов после полудня вдруг ожил, прежняя энергия вернулась к нему, и он просидел весь вечер за написанием писем. Быстро составил записку генералу Кошелеву с просьбой прибыть в Петропавловск по неотложному государственному делу и непременно в сопровождении военного отряда… на случай необходимости. Записка немедленно же была отправлена с нарочным в Нижне-Камчатск с приказанием скакать, не жалея лошадей.

Долго потом сидел за столом Резанов, думая о том, как составить подробный доклад государю о путешествии и всем происшедшем на корабле. Письмо можно было отправить только с оказией — кораблем в Охотск. Придется, вероятно, ждать приезда генерала Кошелева. С глубокой горечью описывал в письме государю Резанов все, что произошло во время плавания и чего он натерпелся от Крузенштерна. Описал все грубые и буйные выходки, имевшие место еще в Бразилии, — ничего не упустил из виду.

Капитан Крузенштерн оставил Резанова в покое, да и у камергера не было никакого желания встречаться с ним до приезда губернатора Камчатского края. Посольские чины также перебрались на берег. Со дня прихода «Надежды» в Петропавловск команда корабля производила разгрузку судна — на берег свозились грузы, предназначенные Баранову в Русскую Америку. Остались на корабле только многочисленные ценные подарки, которые предназначались в дар японскому императору. Откровенно говоря, Резанов не знал, отправится ли он в Японию на «Надежде», но с другим капитаном, или же вообще переберется на другой корабль, чтобы больше не видеться с Крузенштерном.

Прошел почти месяц со дня прибытия корабля в Петропавловск. Резанов все это время не терял ни минуты. Он усердно занимался японским языком, изучение которого начал еще во время путешествия. Ему, как прирожденному лингвисту, большого труда не составило довольно быстро научиться изъясняться по-японски.

Между тем нарочный из Петропавловска добрался до Нижне-Камчатска и вручил лично генералу Кошелеву сообщение от Резанова. Генерал встревожился, прочитав записку, в которой камергер просил его прибыть в Петропавловск и непременно в сопровождении военного отряда. Он заподозрил что-то серьезное и немедленно отдал приказ отряду в шестьдесят конных солдат выехать вместе с ним в Петропавловск. Вместе с собой он также взял своего младшего брата, поручика Кошелева, состоявшего у него в должности адъютанта, и капитана Федорова.

Генерал Кошелев уже давно был уведомлен из центра о кругосветной экспедиции, возглавляемой Резановым, и поэтому считал для себя честью, что посланник решил посетить Камчатку. Он знал, что камергер занимал высокое положение в Петербурге, был доверенным лицом морского министра и министра коммерции, а также, что он был близок к императору.

Встревоженный генерал Кошелев, не зная в какой опасности был Резанов, не жалел ни людей, ни коней, ни себя, только бы поскорее добраться до Петропавловска. В теплый летний день 12 августа запыленный, усталый отряд под командой генерала бодрой рысью влетел в Петропавловск, подымая облака пыли и напугав собак и домашнюю птицу. Кошелев тотчас в сопровождении обоих офицеров поехал в дом майора Крупского для свидания с Резановым.

В полную противоположность поведению Крузенштерна на корабле генерал Кошелев, войдя в покои Резанова, был очень почтителен, признавая в камергере особу, старшую в чине. Резанов был счастлив видеть Кошелева, так как с его приездом должен был решиться вопрос о поездке в Японию. А в добавление еще ко всем прочим неприятностям группа из пяти японцев, которых Резанов намеревался вернуть японскому правительству, страшно перессорилась. Источником ссоры, если не сказать вражды, был один из них, который за долгое время пребывания в России настолько обрусел, что стал говорить как настоящий русский, в то время как остальные четыре японца разговаривали между собой только на своем родном языке и упорно отказывались заучить хотя бы одно русское слово. Обрусевший японец принял православие и переменил свою фамилию на русскую. Он стал Киселевым.

Остальные японцы возненавидели Киселева и совершенно откровенно заявили ему, что они его прикончат на пути из Петропавловска в Японию. Японец стал умолять Резанова не брать его на корабль, где его ожидала верная смерть. Среди японцев уже не раз случались потасовки, и Киселеву сильно попадало от соотечественников, поэтому Резанов решил исключить его из списков экспедиции. На этом изменения в составе посольства не кончились. Академик Курляндцев покинул корабль в первый же день прибытия «Надежды» в Петропавловск. Как и Резанов, он поселился в одном из домиков порта и просил Резанова откомандировать его обратно в Петербург.

— Ноги моей больше не будет на этом корабле сумасшедших, — заявил он категорически. — Меня на «Надежду» и на аркане не затащите.

Не хотелось Резанову списывать академика, но он понимал его положение. Трудно было забыть то, что испытал Курляндцев во время путешествия. Неожиданно к камергеру явился и доктор Бринкин, врач экспедиции, и не менее решительно заявил, что тоже покидает корабль и намеревается немедленно же выехать в Петербург.

— Прошу содействия вашего превосходительства, — заявил он, — отправьте меня в Петербург вместе с нашим уважаемым академиком.

— Что же это такое, господа? Вся наша экспедиция разваливается. С кем же я поеду в Японию?

Тем не менее Резанов, скрепя сердце, согласился списать и Курляндцева, и доктора Бринкина. Мало того, он сам отдал приказ через майора Крупского подпоручику графу Толстому тоже приготовиться к отъезду в Россию. В нем, как члене посольства в Японию, Резанов больше не нуждался. Граф Толстой своим пьянством и грубостью на корабле превзошел всех. Наконец, с корабля был списан и француз Лe-Кабри, совсем уж неожиданно попавший на судно на Маркизовых островах.

Когда усталый и запыленный генерал Кошелев явился к Резанову, тот сперва любезно попросил его пойти к себе хорошенько отдохнуть с дороги, а разговор отложить на завтра, но генерал настаивал на своем:

— Нет, нет, ваше превосходительство, я уверен, только чрезвычайные обстоятельства заставили вас вызвать меня… Я чувствую, что произошло что-то очень серьезное и поэтому прошу, скажите — в чем дело? Что произошло?

— Ну если вы настаиваете, прошу садиться!..

И Резанов стал подробно описывать генералу все, что произошло в течение этого года на пути из Кронштадта в Петропавловск.

Всего ожидал губернатор, но услышанное превзошло все самые худшие его предположения. В первый момент он сидел в кресле, как остолбенелый. Затем хрипло произнес:

— Так это же бунт… оскорбление особы государя императора, которого вы представляете в этой экспедиции… под суд бунтовщика и его сообщников!..

Он вскочил и быстрыми шагами подошел к двери… потом повернулся к Резанову:

— Ваше превосходительство, я открываю немедленно же формальное следствие — и, если нужно, отправлю эту особу в Иркутск для отдания его под суд!..

Резанов поклонился.

Кошелев открыл дверь:

— Майор! — приказал он. — Сию минуту отправляйтесь на фрегат «Надежда» и передайте мой приказ капитан-лейтенанту Крузенштерну немедленно явиться ко мне сюда. Повторяю: немедленно!.. Да возьмите с собой двух солдат. А заартачится — привести его силой!

Майор Крупский оторопело смотрел на генерала, которого никогда не видел в таком экзальтированном состоянии.

— Привести силой? — пролепетал он.

— Да, вы, кажется, меня ясно слышали… заартачится — арестовать, и чтобы немедленно был здесь!

— Слушаюсь! — и Крупский заторопился на пристань.

Происшедшая потом сцена, вероятно, на всю жизнь осталась в памяти Крузенштерна. Ему даже не было предложено сесть. Генерал раскричался, обвинял его в бунте, назвал государственным преступником, оскорбившим священную особу государя не только поведением в отношении доверенного лица императора, но и насмешками, когда указы царя были показаны Крузенштерну в пути:

— Извольте, сударь, дать мне теперь ясное и подробное объяснение вашим поступкам — и если такового не последует, то вы будете отстранены от командования кораблем и немедленно отправлены под стражей в Иркутск для суда.

Оторопевший Крузенштерн невнятно пробормотал, что начальником экспедиции был назначен он, а не Резанов, но Кошелев сразу же его обрезал и заявил, что уже подробно ознакомился с указами императора и распоряжениями правления Российско-Американской компании.

— А вас я прошу объяснить ваше недостойное поведение в отношении его превосходительства как начальника экспедиции и посланника государя к японскому двору, а также действительного камергера двора его величества и особы в генеральском чине.

Перепуганный Крузенштерн понял, что он зашел слишком далеко, понял, что отдание под суд означает конец его военной карьеры. Со слезами на глазах он обратился к Резанову, сидевшему в стороне у стола, и стал просить его прощения и не давать хода дальнейшему следствию. Слезно обещал капитан, что ничего подобного больше не случится… Резанов не мог больше видеть этой унизительной картины и сдался, попросив Кошелева прекратить следствие, несмотря на протесты генерала, что поведение Крузенштерна превзошло все границы.

На этом дело и закончилось.

Через несколько дней граф Толстой был отправлен в Охотск для дальнейшего возвращения в Петербург. В той же партии уехали академик Курляндцев, доктор Бринкин и японец Киселев.

Генерал Кошелев настоял, чтобы вместо Толстого Резанов взял с собой в Японию его брата, поручика Дмитрия Кошелева.

— А кроме того, для большего престижа я дам для сопровождения вашего превосходительства к японскому императору семь рядовых с унтер-офицером, под командой капитана Федорова. Так-то будет вернее, — усмехнулся генерал, — да и барабанщика возьмите для пущей важности!

16 августа 1804 года, через день после прибытия генерала Кошелева, Резанов написал новое донесение императору, в котором уже более мягко описывал путешествие и приготовления к поездке в Японию. Он даже пытался сгладить поступки графа Толстого, объясняя его поведение «молодостью».

«Вверенные начальству моему суда Вашего Императорского Величества, — писал он, — свершили знаменитую часть предположенного кругом света путешествия»…

Дальше Резанов подробно описал весь путь до Петропавловска:

«Июля 4-го пришли благополучно в Петропавловскую гавань. Здесь капитан-лейтенант Крузенштерн выгрузил товары, кренговал судно, выконопатил его, вычинил и нашед подводные части здоровыми, спешим мы теперь в Японию, надеясь выйти отсюда около 20-го августа… Мы потеряли только вольнонаемного повара, курляндца Ниланда, который при чахотливом его сложении убит был штормами и не мог вынести переменных климатов»…

Надо было как-то смягчить, объяснить отъезд ученых. Подумал немного Николай Петрович, улыбнулся, взялся за перо опять:

«Здесь на берегу жестокая каменная болезнь академику Курляндцеву приключившаяся лишила его возможности продолжать путь с нами… я нашелся принужденным возвратить его в Санктпетербург. Отчаянное его положение и по недостатку здесь медицынских чинов, неимение никакой помощи, решило меня отправить с ним кандидата медицыны Брикина…

Возвращая также и графа Толстого и теперь имея при миссии только надворного советника Фоссе и майора Фридериция из коих первой хотя и подвержен был в пути неоднократно от жаров жестоким епилептическим ударам, но не оставляет жертвовать собою на службе Вашего Императорского Величества, затруднился я недостатком чинов при посольстве и нашед здесь охотножелающих быть употребленными в миссию и весьма достойных адъютанта Кошелева и камчатского гарнизона капитана Федорова, решился взять их с собою… а как число матрос также убавилось восемью человеками промышленных, которые следуют в Кадьяк, то генерал-майор Кошелев представил мне охотников из солдат… и я воспользовался шестью человеками с унтер-офицером и барабанщиком, которые содержанием караула придадут отличный вид и посольству Вашего Императорского Величества…

Отправленного со мною для японского языка переводчика регистратора Киселева, должен я также возвратить в Иркутск. Во все время пути продолжавшиеся у японцев с ним ссоры, превратились наконец в жестокую злобу и ненависть, они поклялись ему, что будет он примерно наказан, как за принятие христианской веры, так и за изменнические его против отечества услуги… должен я был учиться языку японскому и надеюсь, что могу теперь обойтись и без помощи сего переводчика»…

Как и обещал Резанов, ничего предосудительного относительно Крузенштерна он не написал, кроме того, что было написано раньше из Бразилии. Вспомнил, что он очень резко отзывался в прежних письмах о графе Толстом, о его пьянстве, грубостях, о том, что он вел себя совершенно невозможно, скандалил, даже перессорился со всеми офицерами «Надежды»… решил тоже несколько смягчить свое мнение о нем в письме государю…

«Донося Вашему Величеству из Бразилии о случившихся между мною и морскими офицерами несогласиях, наказывались мы среди всего пути нашего, что неприятные известия дадут Вашему Величеству прискорбное об нас заключение, что какая-либо личность могла взять верх над пользою государственною… причиной была единая ревность к славе, ослепившая умы всех… сим энтузиазмом к нещастью Своему воспользовался подпоручик граф Толстой по молодости лет его… и остался он жертвою поступка своего. Обращая его к месту своему, всеподданнейше прошу Всемилостивейшего ему прощения»…

Подошло время отправляться в Японию. Был ясный, спокойный осенний день 7 сентября 1804 года (по европейскому стилю), когда «Надежда» снялась с якоря и покинула Петропавловск. Несмотря на то, что Крузенштерн принес полностью повинную в присутствии генерала Кошелева, Резанов заметил в нем сразу же, с момента выхода из камчатского порта чувство недоброжелательства и даже вражды. Посланник решил совершенно не вмешиваться в корабельные дела и почти все свое время проводил в каюте, где чувствовал себя в полной безопасности. У дверей каюты день и ночь находился часовой, поставленный там капитаном Федоровым, а кроме того, капитан Федоров и поручик Кошелев попеременно следили за тем, чтобы с камергером ничего не случилось.

Четыре дня шел корабль по совершенно спокойному морю, все дальше и дальше удаляясь на юг от Камчатки. Несмотря на осеннее время, было не холодно — и время от времени Резанов выходил на палубу подышать свежим воздухом. Он любил в это время поговорить с обоими армейскими офицерами, причисленными к его свите генералом Кошелевым, но больше всего он любил разговаривать с комиссионером компании Шемелиным. Его поражала и начитанность, и глубина знаний этого в сущности простого человека о жизни и делах компаний в Америке.

На пятый день после выхода «Надежды» из Петропавловска с востока подул сильный ветер, который стал усиливаться буквально поминутно. К полудню это был уже настоящий шторм — тайфун, гроза восточных морей. Корабль бросало, как щепку. Он трещал по швам. К двум часам дня корабль дал течь. С трудом команда боролась с течью насосами. Четыре дня трепало корабль, и только 15 сентября ветер стих и море стало успокаиваться. Капитан Крузенштерн, наконец, смог дать команде возможность отдохнуть. Казалось чудом, что «Надежда» уцелела.

Следующие несколько дней были полным контрастом шторму, трепавшему корабль до этого. Море совершенно успокоилось, небо прояснилось, облака совершенно исчезли, а главное — потеплело настолько, что члены экспедиции и чины команды, свободные от занятий, стали проводить дни на палубе, освещенной яркими лучами солнца. Днем было совсем тепло: градусник показывал 22,5°.

27 сентября был торжественно отпразднован день коронации императора Александра Павловича. По просьбе Резанова, на палубе был собран весь экипаж корабля, к которому посланник обратился с речью:

— Россияне! — сказал он, — обошед вселенную, видим мы себя, наконец, в водах японских; любовь к отечеству, искусство, мужество, презрение опасности, повиновение начальству, взаимное уважение, кротость — суть черты, изображающие российских мореходцев… вам, опытные путеводцы, принадлежит и теперь благодарность сородичей! Вы стяжали уже ту славу, которой и самой завистливой свет никогда лишить вас не в силах…

С этими словами Резанов приказал подать ящик, где лежали серебряные медали, и роздал их лично шестидесяти трем матросам и солдатам.

— Государю императору Александру Павловичу — ура!

— Ур-ра! — раздалось над тихой поверхностью моря.

8 октября. Прошел ровно месяц со времени выхода «Надежды» из Петропавловска, когда корабль подошел, наконец, к входу в японскую бухту Нагасаки.

Резанов с волнением смотрел на видневшиеся вдали берега японского порта. Что ожидает его здесь?!

— Гребное судно с левого борта! — послышался голос вахтенного.

Большая, длинная лодка с десятью гребцами подошла к борту «Надежды». На лодке важно восседали два офицера. Они поднялись на палубу и обратились к капитану:

— Что за судно? Почему оно пришло в запретные японские воды?

Крузенштерн через переводчиков объяснил им цель экспедиции.

Судно по-прежнему продолжало идти тихим ходом, все ближе и ближе к берегу. Когда до порта оставалось мили две или три, еще два гребных судна подошли к «Надежде», и на корабль поднялись еще четыре офицера, которые потребовали, чтобы корабль немедленно стал на якорь.

Наступили дни полного бездействия. Резанов знал, что сговариваться с японцами будет трудно, особенно в виду того, что они вообще не имели никакого контакта ни с одной страной, кроме торговых сношений с голландцами в Нагасаки. Он знал, что будет трудно, но в конце концов предполагал, что будет допущен к японскому микадо и передаст ему грамоту императора Александра и все многочисленные ценные подарки.

Одного только он не мог предположить — того, что его миссия может потерпеть фиаско.

Началось с того, что приехавшие на «Надежду» японские чиновники-баниосы потребовали, согласно законам своей страны, чтобы корабль совершенно разоружился и передал на берег порох, ядра, пушки, все огнестрельное оружие и даже шпаги офицеров. Резанов знал заранее, что придется согласиться на это требование, но он запротестовал и потребовал, чтобы не только шпаги были оставлены офицерам, но и для большего престижа ружья были оставлены восьми солдатам его караула.

Резанов передал старшему баниосу бумаги для пересылки в город Иеддо (Токио) со своим письмом, в котором просил немедленно же ответить, когда он будет вызван в Иеддо для свидания с микадо и передачи ему личного письма государя.

Время шло медленно. «Надежда» стояла в заливе, в семи километрах от города Нагасаки, и с места стоянки им даже не было видно города. Люди слонялись по кораблю, как сонные мухи. Делать им было нечего. Сойти на берег не разрешалось до получения распоряжений из Иеддо.

Только 8 ноября после решительного требования Резанова, заявившего, что он отдаст приказание «Надежде» сняться с якоря и вернуться в Россию, не дожидаясь ответа из Иеддо, ему наконец разрешили переехать на жительство на берег. Там для него был отведен небольшой дом, тут же обнесенный глухим забором. Одновременно же с корабля были свезены на берег все многочисленные подарки для микадо, привезенные Резановым. Это было своего рода почетным заключением.

Переезд посланника на берег был обставлен очень торжественно. Он вышел на палубу в парадном мундире, при шпаге и орденах. По сторонам был выстроен почетный караул из солдат его свиты и моряков «Надежды». Японцы подали к «Надежде» большое, ярко разукрашенное судно с множеством атласных флагов. Когда посланник взошел на шканцы, почетный караул взял «на караул» под барабанный бой посольского барабанщика, который на этот раз показал себя настоящим артистом, стараясь поразить японцев. Очевидно, в натуре Резанова тоже присутствовала артистическая жилка. Он постарался поразить японцев не меньше своего энергичного барабанщика. Когда посланник сошел на японское судно, сопровождавшие его два кавалера его посольства, принесли туда же торжественно, на руках, императорскую грамоту. Для Резанова было приготовлено под балдахином кресло, рядом стоял стол, куда с подобающей церемонией положили грамоту. После этого на мачте был поднят российский императорский штандарт, и судно Направилось к берегу.

В полуверсте от берега оно остановилось, так как не могло подойти к пристани, и Резанову предложили перейти на другое, меньшего размера. Дом предоставленный посланнику, был не очень большой, в семь комнат, в строго японском стиле. Как писал Шемелин в своем дневнике: «На полу лежали чистые рогожки или белые листы, по которым нужно было ходить, по японскому обычаю, без обуви, в чулках, хотя некоторым из наших наблюдение сего обряда и было скучновато».

На следующее утро началась выгрузка на берег подарков, что заняло продолжительное время. Особенно были поражены баниосы огромным зеркалом в Четыре с половиной аршина длиной, а также их поразил заводной бронзовый слон с часами, весь украшенный драгоценными камнями: наверху бриллиантовая пирамида и колесо с камнями из рубинов. Другие украшения фигуры состояли из изумрудов, сапфиров и жемчуга. Часы-слон показывали не только время дня, но и времена года, месяцы, числа и даже движение Солнца и луны. Когда часы отбивали время, слон вращал глазами и махал хоботом и хвостом. Наблюдая все это, японцы просто валились с ног от хохота.

Подошел праздник Рождества Христова. Настроение было грустное — второй раз уже рождественские праздники проводят вдали от дома, в чужой стране. В первый день праздника посланник Резанов устроил у себя в доме парадный обед, куда были приглашены офицеры «Надежды» и чины посольской миссии. Обед прошел непринужденно, весело, в оживленных разговорах. Казалось, от старой неприязни Крузенштерна к Резанову не осталось следа.

Крузенштерн уже на следующий день решил не ударить лицом в грязь и устроил торжественный парадный обед на борту корабля, на который был приглашен Резанов и все члены его миссии. И, действительно, Крузенштерн превзошел самого себя. Обед был прекрасный. И долго, до позднего вечера, по спокойной поверхности залива далеко разносились звуки веселых матросских песен, раздававшихся с корабля. В этот вечер вина было выпито много, может быть, даже слишком много.

Резанов вышел из кают-компании на шканцы подышать свежим воздухом, как вдруг, подвыпивший капитан подмигнул матросам и закричал:

— Качать его превосходительство!

Матросы подхватили оторопелого посланника и под крики «ура» стали подбрасывать его в воздух. Когда Резанова наконец матросы опустили на палубу, его окружили офицеры корабля, которые тоже были навеселе и, схватив посланника за руки, и за ноги принялись качать. Потом качали капитана, а после него настала очередь и для каждого лейтенанта. Шемелин очень неодобрительно наблюдал за этими «шутками» офицеров и вечером записал в свой дневник: «Сия шутка, хотя не имела в себе иных намерений кроме, может быть, любви и почтения к своим начальникам, но была не безопасна. К щастию однакож прошла благополучно без повреждения друг друга. Матросы сего дня имели тройную или более порцию водки и все были веселы. В 10 часов вечера, посланник возвратился благополучно».

Прошло еще три месяца. Резанов все более и более негодовал от своего бесплодного вынужденного и, очевидно, бесполезного сидения. Он отдал приказ Крузенштерну начать готовиться к обратному путешествию в Петропавловск. Полгода уже длилось почетное заключение, а японцы, как видно, и не собирались устраивать свидание с микадо. Однако, несмотря на такое двусмысленное положение, Резанову и его свите оказывались всяческие почести, соответствующие его высокому рангу.

Наконец, Резанову сообщили, что в Нагасаки прибыла из Токио высокая особа, государственный советник «даймио», который и будет вести с ним переговоры.

Посланник вначале вскипел:

— Какие еще там переговоры! — раздраженно заявил он чиновнику. — Не кажется ли вам, что мы уже шесть месяцев ведем бесцельные разговоры. Передайте вашему «даймио», что разговаривать нам не о чем, и я хочу знать, как скоро я смогу отправиться в столицу для представления микадо?

Бедный японец даже побледнел от страха, услышав такие неуважительные слова о столь важной особе. Да Резанов и сам понял, что погорячился.

— Ну хорошо, когда же у нас будет, наконец, свидание с «даймио»?

— Очень скоро, очень скоро, — залепетал японец, низко кланяясь… — через два дня… это будет по вашему календарю 23 марта…

— Ну что ж, пусть будет 23 марта. А что, «даймио» прибыл только сегодня?

— Нет, нет, — опять закланялся подобострастно чиновник, — он здесь уже с 17 марта…

— Четыре дня! — возмутился Резанов. — Так, что же он делал, почему не виделся со мной?

Японец испуганно попятился:

Господин даймио хочет сделать все необходимые приготовления для принятия такой высокой особы…

23 марта из ворот дома Резанова торжественно выступила посольская процессия. Для пущей важности. Резанов приказал сопровождать себя чинам посольства, среди которых был майор Фридериций, надворный советник Фоссе, капитан Федоров, поручик Кошелев и доктор Лангсдорф, все в парадных мундирах и при орденах. Процессия оказалась очень внушительной. Резанова и членов посольства несли на богатых паланкинах. Впереди посланника Резанова маршировал отряд солдат Камчатского гарнизона с барабанщиком, который буквально превзошел себя, стараясь показать японцам свое искусство. Процессия была окружена огромной японской свитой.

Еще заранее Резанов настоял на том, что переговоры будут вестись на условиях полного равенства, хотя японские посредники сначала настаивали, что это невозможно, дескать, никто не может стоять и смотреть в лицо такой высокой особы как посланник микадо да еще в чине государственного советника. Всем чинам посольства было сказано упасть на колени и, коснувшись пола лбом, оставаться в таком положении во время конференции. Резанов пришел в негодование: — Мы будем оба сидеть на стульях одинаковой формы и одинаковой высоты — не ниже, не выше!..

В конце концов японцы согласились на все его требования и даже разрешили Резанову оставаться во время свидания при шпаге.

Результатом всего этого было полнейшее поражение. Резанов беседовал с даймио довольно долго. На следующий день ему обещали, что он получит ответ на свое письмо японскому императору.

На следующий день, 24 марта, когда посланник явился к даймио, ему было указано на свиток, лежавший на шелковой подушке на столике. Это был ответ микадо. Никто из японцев не смел даже прикоснуться к священному документу. Резанов, сделав почтительный поклон, поднял свиток и торжественно удалился в свой дом. Там он вскрыл свиток и прочел:

«Могущественный Государь Российский посылает посланника и множество драгоценных подарков. Приняв их, властитель японский должен бы, по обычаям страны, отправить посольство к Императору России с подарками, столь же ценными. Но существует формальное запрещение жителям и судам оставлять

Японию. С другой стороны, Япония не столь богата, чтобы ответить равноценными дарами. Таким образом, властитель Японский не имеет возможности принять ни посланника, ни подарков».

Лицо Резанова побагровело. Казалось, что с ним сейчас произойдет апоплексический удар. Бывшие у него чины посольства с тревогой посмотрели на камергера. Наконец, к нему вернулся дар речи:

— Это оскорбление особе его величества и всей российской нации… Меня не желают принимать и даже отказываются принять подарки!.. За это Япония поплатится… Это им даром не пройдет!..

Еще несколько дней прошли в бесплодных переговорах с представителями даймио, которому Резанов сообщил, что он отдает приказ капитану «Надежды» начать погрузку судна для немедленного выхода из Японии обратно в Россию.

5 апреля (по новому стилю 17 апреля) 1805 года «Надежда» подняла якорь, распустила паруса и покинула берега Японии. На Резанова было страшно смотреть. Он почернел, осунулся, постарел — настолько на него подействовала неудача посольства.

Сорок восемь дней продолжался обратный путь в Петропавловск. Хотя Резанов торопился вернуться в Петропавловский порт, чтобы отправить срочный доклад императору о неудачном посольстве, капитан Крузенштерн вновь перестал считаться с «неудачливым дипломатом», как он насмешливо заявил своим офицерам. Он стал попросту игнорировать камергера, изредка отпуская по его адресу шпильки и насмешливые колкости. Резанову пришлось вновь уединиться в своей каюте, хотя на этот раз у него была надежная охрана из солдат, предоставленных ему генералом Кошелевым. Оба офицера, как капитан Федоров, так и поручик Кошелев, видели насколько атмосфера была накалена и распорядились, чтобы каюта Резанова была день и ночь под охраной солдат.

Несмотря на выраженное Резановым желание скорее вернуться на Камчатку, Крузенштерн решил Оправиться на исследование берегов Японии и Сахалина, а также и некоторых Курильских островов.

Прошло сорок восемь мучительных дней для Резанова, прежде чем он опять смог увидеть берега Авачинской бухты на Камчатке.

Резанов и вообще-то не обладал хорошим здоровьем, а все неудачи, происшедшие за последние шесть месяцев, еще больше ухудшили его состояние. Последние несколько дней на корабле он чувствовал, что силы покидают его, и почти все время лежал в каюте под наблюдением своего верного камердинера Жана. И, конечно, поведение Крузенштерна нисколько не улучшало его здоровье. Шемелин, встревоженный происходящим, не раз советовался с Жаном по этому поводу.

Дня за три до прихода корабля в Петропавловск Резанов вызвал Жана к себе в каюту.

— Жан, подойди сюда, — обратился он к своему слуге. — Я плохо себя чувствую и не знаю, доеду ли до Камчатки живым… если со мной что случится и меня не будет, возьми этот ящичек и письмо и передай лично генералу Кошелеву в Петропавловске… Никто не должен видеть и знать, что в ящичке… и никто не должен читать моего письма… понимаешь?

— Не думайте об этом, ваше превосходительство. Мы скоро будем в порту, и вы там поправитесь…

Резанов нетерпеливо махнул рукой:

— Помни, Жан, в этом ящичке важные документы, которые должны быть пересланы государю императору. Здесь же подробные инструкции генералу Кошелеву, как ему надлежит действовать… Твоя задача — береги все это, ничто не должно быть потеряно… Смотри, чтоб все было доставлено по назначению!

Его верный камердинер только утвердительно кивнул головой. Он не мог сказать ни слова от слез, душивших его.

— Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство. Если что случится, — все исполню, как вы приказали. Но не гневайте Бога, не говорите о своей кончине… Через несколько дней мы будем в Петропавловске и там выходим вас — вернем здоровье.

Резанов улыбнулся:

— Мой добрый, верный Жан… Ну хорошо, иди… я устал и хочу спать.

Рано утром 24 мая раздался крик вахтенного матроса:

— Земля!!!

Все, кто был свободен, высыпали на палубу, благо и день удался на редкость хорошим. Весь день корабль шел медленно вдоль берегов Камчатки и только в 6 часов вечера вошел в Авачинскую бухту, где находился город Петропавловск.

Население города уже знало о прибытии корабля. «Надежду» узнали еще далеко, у входа в бухту, и сигналами передали новость портовым властям. Весь город в нетерпении столпился на пристани.

Как только корабль остановился и бросил якорь, с него была спущена шлюпка, которая стала быстро приближаться и пристани. На шлюпке был сам камергер Резанов и сопровождавший его камердинер Жан. Люди, видевшие Резанова в Петропавловске шесть месяцев тому назад, были поражены его видом. Казалось, он постарел на десять лет и совсем не был похож на моложавого сановника, посетившего Камчатку в прошлом году.

Резанов шел медленно, с трудом передвигая ноги, поддерживаемый под руку своим верным Жаном. Старый добродушный комендант Петропавловской крепости майор Крупской подбежал к Резанову и тепло обратился к нему:

— Очень рады приветствовать вас, ваше превосходительство, по поводу вашего благополучного возвращения.

Его жена тоже склонилась в глубоком реверансе.

— Да-да… очень рад, — нетерпеливо ответил камергер.

Он устал, смертельно устал. Все, что он хотел теперь, это поскорее быть подальше от корабля, на котором он был почти заключенным. Ему хотелось поскорее попасть в гостеприимный дом коменданта, где он мог бы отдохнуть.

Он знал, что в спокойной обстановке сможет восстановить свои силы и поправиться. Он должен быть сильным, чтобы выполнить еще одну большую задачу — отправиться с инспекционной поездкой во владения Российско-Американской компании, на месте проверить все слухи и доносы о деятельности правителя Баранова, и если даже десятая часть того, что о нем доносят, — правда, то немедленно отстранить его. А сейчас отдыхать, отдыхать…

В помещении, отведенном для Резанова комендантом, камергер с наслаждением опустился в удобное кресло.

— Ах как хорошо и удобно здесь… Жан, скажи, чтоб меня не тревожили… мне надо побыть одному, отдохнуть…

Он огляделся вокруг:

— Что это?

На столе лежало несколько писем. Слуга посмотрел на них:

— Почта из Петербурга, ваше превосходительство!

— А, давай, давай скорей! Что там мне пишут?

Он сразу узнал по конвертам — письмо от государя, другое от графа Румянцева… еще несколько. Взял первое — от императора Александра. Письмо пробыло в пути, вероятно, несколько месяцев, но все еще сохраняло тонкий аромат любимых французских духов царя.

— Иди, Жан, оставь меня одного. Я займусь письмами… Не беспокойся, я уже чувствую себя лучше!

Интересно, что пишет государь? Какие новые инструкции? Что он думает об успехе экспедиции и о поведении Крузенштерна, о чем Резанов сообщал еще из Бразилии?

Он торопливо вскрыл пакет, стараясь не сломать сургучной печати императора… вынул тонкую бумагу, от которой еще больше повеяло ароматом духов… Александр любил хорошие духи!

В письме ничего особенного не было. Общие фразы… пожелание, чтобы Резанов посетил Русскую Америку… надежды, что его экспедиция в Японию увенчалась полным успехом!.. Просьба хорошо проинспектировать русские владения в Америке и навести там порядок.

Это письмо еще более утвердило Резанова в мысли, что надо незамедлительно поехать в Русскую Америку, но как? Не на «Надежде» же! Нет, с него довольно этого корабля Крузенштерна, довольно и самого капитана с его офицерами! Надо будет поискать другое судно. Наверное, в порту имеется компанейское судно!

Читая письма из Петербурга, Резанов чувствовал, как силы опять возвращаются к нему. Новые грандиозные планы возникали у него в мозгу — он опять ожил, окреп, помолодел.

Отдохнув немного, он сел к столу и стал писать письма. Долго и подробно описывал императору все путешествие морем, все оскорбления, которые он перенес от Крузенштерна, решил теперь ничего не утаивать, видя, что настоящего раскаяния у капитана так и не было. Так же подробно описал Резанов и свое неудачное посольство в Японию и шестимесячное бесплодное сидение там.

Жан несколько раз заглядывал в комнату, заменял свечи, не смея прерывать работы Резанова, а тот все писал и писал:

«Академика Курляндцева лишили стола… кричали, что я не начальник, а пассажир… прислали с грубостью Пьяного лейтенанта Ромберга… Ратманов кричал, что я беглый прокурор… обозвал меня сукиным сыном… дополняя свои слова всеми красотами извощичьего языка… Один только лейтенант Головачев не участвовал в буйствах и был всегда тих и вежлив»…

Был уже поздний час, когда Резанов закончил с письмами и лег в постель.

Не знал камергер, что в то время как он писал свой пространный доклад императору, царь Александр, получив от него первый доклад с Камчатки, еще 28 апреля, за неделю до возвращения Резанова из Японии, вновь писал ему письмо:

«Господин действительный камергер Резанов! Получив через министра коммерции донесение ваше из Петропавловского порта от 16-го августа прошлого 1804 года, усмотрел я с удовольствием, что вы половину пути своего благополучно совершили… и что по окончании в Японии посольства надеетесь вы отправить оба судна с грузами в С. Петербург, а сами располагаетесь остаться в Америке для образования сего края. В знак особенного моего к вам благоволения я препровождаю при сем брильянтовую табакерку с моим вензелем и сына вашего принял я к себе в пажи. Намерения ваши я одобряю и не нахожу нужды по отдаленности снабжать вас новыми предписаниями, поручив впрочем министру коммерции подробнее отнестись к вам, буде он в том найдет надобность. В заключение надеюсь, что Бог поможет вам совершить подвиг ваш и что я дождусь благополучного вашего возвращения… Апреля 28-го дня 1805 года… Александр».

Государь подписался, посыпал песку на подпись, высушил чернила и потом тщательно сложил письмо. Позже, когда министр коммерции граф Румянцев явился к нему с докладом, он передал ему письмо и табакерку:

— Вот, граф Николай Петрович, ответ нашему другу, камергеру Резанову… не замедлите переслать ему вместе с нашей табакеркой. Пошлите с верным человеком. Я хочу быть уверенным, что и письмо, и табакерка будут доставлены по назначению.

Румянцев поклонился.

— Будет исполнено по вашему желанию, ваше величество!

Утром следующего дня Резанов отправил письма и документы в Петербург на небольшом каботажном судне, отправлявшемся в Охотск. С этим же кораблем выехал обратно в Россию один из чинов посольства в Японию, надворный советник Фоссе. С неудачным окончанием посольства чинам миссии больше нечего было делать, и они постепенно возвращались домой через Охотск. Свои письма и документы для доставки в Петербург Резанов поручил Фоссе, которому он вполне доверял.

Так как Резанов не собирался возвращаться на «Надежде», он решил воспользоваться тем, что в гавани стояло судно «Мария Магдалина», принадлежащее Российско-Американской компании, чтобы совершить на нем инспекционную поездку по американским владениям.

Пригласил к себе майора Крупского.

— Что вы знаете, майор, об этом корабле и что вы думаете о моем плане пойти на нем в Америку?

Майор в изумлении посмотрел на камергера:

— Ваше превосходительство, простите, но это не корабль, а грязное корыто. Плыть на этом судне человеку вашего ранга — это самоубийство, да и корабль-то крошечный!

Резанов поморщился:

— Что вы имеете в виду под словами «грязное корыто»? Я слышал, что «Марией» командует лейтенант военно-морского флота Машин. Он морской офицер и должен знать, как держать корабль в чистоте. Что вы думаете о нем?

— Пьяница!

Резанов опять нахмурился:

— Не слишком ли сильна ваша рекомендация! Какова же в таком случае команда?

— Не лучше лейтенанта, ваше превосходительство… Как говорится, каков поп, таков и приход… Извините за грубое сравнение.

— Хорошо… Вызовите ко мне лейтенанта Машина… немедленно. Я хотел бы также повидать этих двух морских офицеров, Хвостова и Давыдова… встречал их в Петербурге… прекрасные морские офицеры. Такие нам нужны для командования кораблями компании. Попросите их также явиться ко мне… Не хочу терять времени. Нужно срочно приготовить корабль, чтобы выехать в Америку и как можно скорее.

— Слушаюсь, ваше превосходительство.

Когда вызванные офицеры явились к Резанову, то все происшедшее скорее напоминало сцену из оперетты.

Сначала в комнате появился какой-то увалень, небритый, в помятой, грязной одежде. За ним вошли два офицера, Хвостов и Давыдов, которых Резанов уже знал и, наконец, еще одна особа в какой-то неопределенной форме.

Он с недоумением посмотрел на вошедшее «чучело».

— Что это? — указал он на первого типа.

Тот хрипло откашлялся и отрекомендовался:

— Григорьев, штурман российского императорского флота.

— Вы… морской офицер? — Резанов сначала даже растерялся… потом рассвирепел:

— Да как вы смеете являться ко мне в таком виде! От вас сивухой несет! И почему явились ко мне не по форме? Вы… штурман Григорьев, немедленно отстраняетесь от вашей должности на корабле… Более того, нам в компании такие офицеры не нужны. Вы будете отправлены с первым же кораблем в Охотск для возвращения в Россию. И потрудитесь все дни до вашего отъезда быть одетым по форме! Можете идти!

Оторопевший и сразу же протрезвевший штурман Григорьев щелкнул каблуками и со сконфуженным видом попятился из комнаты.

Резанов повернулся к другому, который выглядел не намного лучше, но по крайней мере не был пьяным:

— С кем имею удовольствие беседовать?

«Особа» почтительно щелкнула каблуками и, стыдливо застегнув жакет, отрекомендовалась:

— Лейтенант Машин, ваше превосходительство, командир компанейского судна «Мария Магдалина».

Резанов хмуро посмотрел на него:

— Хорош командир! Я, по-настоящему, должен бы и вас отправить на родину… ну, да посмотрим! Извольте отправиться на корабль и привести его в надлежащий вид. Завтра навещу вас на корабле, и помните — чтобы вы всегда были одеты, как полагается, по форме, установленной регламентом. Чтобы этих… — он сразу не смог даже найти слов, — этих «кафтанов» я больше не видел! Можете идти!

Резанов повернулся к Хвостову и Давыдову. Приветливо пожал им руки.

— Очень, очень рад. Давно не виделись, с самого Петербурга. Садитесь, прошу… поговорим. Вас обоих беру с собой в Русскую Америку. Вы мне там пригодитесь, а пока что будете на корабле помощниками этому, как его, Машину. В Америке у меня для вас большие планы, а пока, не обижайтесь, что назначаю вас помощниками командира этого корыта. Уж не обессудьте!

На следующий день Резанов побывал на «Марии Магдалине». Повидав накануне Машина и Григорьева, он был готов к самому худшему, но то, что он увидел там, превзошло все его предположения.

— Любой свинарник чище этого так называемого корабля! Будьте добры, Николай Александрович, — обратился он к подтянутому, бравому лейтенанту Хвостову, — распоряжайтесь здесь сами, приведите корабль в порядок. Надеюсь, ваш друг Гаврила Иванович Давыдов окажет вам помощь. Вся моя надежда только на вас. Хочу отправиться в Америку незамедлительно. Не жалейте ни трудов, ни средств — но сделайте так, чтобы эта посудина стала похожей на корабль. Известите меня, когда мое распоряжение будет исполнено.

— Все будет сделано по вашему приказанию, ваше превосходительство, — обещал молодой, 28-летний лейтенант.

Резанов посмотрел на него, потом на Давыдова, который был года на четыре моложе Хвостова:

— Ну, с такими молодцами не страшно! Вот кем гордиться должен императорский российский флот!

Вечером Резанов опять долго сидел за столом, писал письма. Написал одно, последнее, письмо перед отъездом, государю, где сообщил, что вынужден был покинуть «Надежду», на которой никакого сладу нет с Крузенштерном:

«Решился оставить их и итти в Америку на таком судне, которое во все помпы отливаясь, едва зимовки здешней достигло»…

Написал, что здоровье его все еще неважное, нужно бы поправиться, но считает, что не может терять драгоценного времени. Уже середина лета, 9 июня, и ему хотелось бы попасть в Америку до зимы. Опять пожаловался, что Крузенштерн с офицерами корабля даже пытались поссорить его с генерал-майором Кошелевым, на которого он якобы донес, что Камчатка теперь в худшем положении, чем была до него. К счастью, Кошелев человеком весьма порядочным оказался, выше всех этих сплетен.

Закончив письмо, Резанов поставил дату и место — 9 июня 1805 года, Петропавловская гавань в Камчатке — и размашисто расписался: «Действительный камергер Резанов».

Через пять дней «Мария Магдалина» подняла паруса и направила свой путь к далекой Америке. Накануне, 13 июня, к Резанову приходила прощаться вся местная администрация во главе с майором Крупским и офицерами гарнизона. С «Надежды» никто не пришел, кроме одного лейтенанта Головачева.

— Николай Петрович! — сказал Головачев, когда ему удалось уединиться на минутку с камергером. — Вы не можете себе представить, как я огорчен всем происшедшим… мне стыдно… невыносимо стыдно!

Резанов мягко положил ему руку на плечо:

— Я вижу, все это вас страшно мучает… не надо… Это дело прошлого… и я знаю, как тяжело было вам все это пережить… Могу вас заверить, что ваше поведение не будет забыто и о вас будет доложено государю.

— Я о себе не беспокоюсь… мне ничего не нужно… Я служу родине и государю так, как мне подсказывает совесть, но я не могу забыть того, что случилось на моем корабле… Это позор… позор!

Вечером Резанов переселился на «Марию», а 14-го, в 5 часов утра, когда он был в постели, корабль снялся с якоря и тихо направился к выходу из Петропавловской гавани. Вместе с директором компании Резановым в Русскую Америку выехали несколько новых служащих, среди которых были приказчик Панаев, бухгалтер Кожин и писарь Титов. Самого Резанова сопровождал доктор Лангсдорф, безумно радовавшийся предоставленной ему возможности посетить Америку.

В течение дня Резанов часто выходил на палубу и с наслаждением прохаживался взад и вперед, жадно вдыхая свежий воздух моря. Он чувствовал, как в нормальной обстановке, среди нормальных людей силы стали быстро возвращаться к нему. Жан с удовольствием наблюдал за ним, видя как болезненная желтизна постепенно исчезала с лица Резанова и на щеках появлялся румянец. Резанов с наслаждением наблюдал за работой команды корабля, теперь живо и расторопно исполнявшей приказы образцовых офицеров Хвостова и его помощника Давыдова.

Месяц продолжалось путешествие Резанова до первого русского селения на Алеутских островах — острова Уналашки. Весь этот месяц он много занимался, вел подробную запись своих впечатлений от неудачного посещения Японии. Каждый раз, как он вспоминал все унижения, что ему пришлось претерпеть там, его лицо багровело от гнева.

«Простить этого нельзя!.. — шептал он тогда. — Японцам нужно дать хороший урок… и я этим еще займусь после возвращения из Америки».

Первое, что он сделал, когда корабль вошел в гавань Уналашки, сразу написал подробное письмо государю, которое передал правителю острова Ларионову, приказав отправить его в Охотск с первым же кораблем.

«Я не думаю, — писал он, — чтоб Ваше Императорское Величество вменили мне в преступление, когда имев теперь достойных сотрудников, каковы гг. Хвостов и Давыдов и помощью которых выстроя суда пущусь на будущий год к берегам Японским разорить на Матмае селение их, вытеснить их из Сахалина и разнести по берегам страх, дабы отняв между тем рыбные промысла и лиша до 200,000 человек пропитания, тем скорее принудить их к открытию с нами торга»…

Резанов задумался… Большую ответственность решил он взять на себя, но ждать, затягивать нельзя… взялся опять за перо и стал решительно нанизывать строчку за строчкой:

«Воля Ваша Всемилостивейший Государь со мной, накажите меня как преступника, что не сождав повеления приступаю я к делу, но меня еще более совесть упрекать будет, ежели пропущу я понапрасну время и не пожертвую собой славе Твоей, а особливо когда вижу, что могу споспешествовать исполнению Вашего Императорского Величества намерений»…

Резанов пробыл на Уналашке несколько дней, все время допрашивая людей, — не обращается ли с ними правитель Уналашки Ларионов бесчеловечно и жестоко. Он приехал в Русскую Америку сильно настроенный и против Баранова, и против всех его помощников — настолько многочисленны были жалобы, полученные в Петербурге правлением компании. И тут, на первом острове, где он намеревался произвести строгую инспекцию, несмотря на все его попытки выудить признание или жалобу на Ларионова, результаты оказались совершенно противоположными. Подчиненные Ларионова нахвалиться не могли своим начальником.

У Резанова начали открываться глаза. На Уналашке он многое понял; понял, что эти скромные, простые люди делают большое русское дело. Наказывать Ларионова не пришлось, а наоборот, растроганный Резанов приказал собрать всех жителей селения, и когда те собрались, произнес прочувственную речь и вручил Ларионову награду — золотую медаль. Тут же наградил и способного переводчика Панкова — дав ему серебряную медаль. Награды, от имени государя поразили и обрадовали население острова; люди разразились долгим, несмолкаемым «ура!»

Не обошлось, однако, и без наказаний. Во время пребывания Резанова на Уналашке было получено сообщение, что на острове Атха старшина артели жестоко обращался с местным населением, «американцами», как их называл Резанов. Старшину Куликалова даже обвинили в жестоком избиении женщины-«американки», которая от побоев скончалась. Это привело Резанова в ярость. Он требовал от всех русских промышленных человеческого отношения к алеутам — только таким образом, говорил он, «можно привлечь их нашу сторону и сделать из них верных подданных государя». По его приказанию, Куликалова доставили в Уналашку, заковали в кандалы по рукам и ногам и отправили с первым попутным кораблем в Охотск для дальнейшего препровождения его в Иркутск, где должен состояться суд. В своем письме государю Резанов, по этому поводу приписал:

«Здесь на Уналашке… я дал именем Вашего Императорского Величества правителю Ларионову золотую медаль и толмачу Панкову серебряную… В самое тож время произвел я над привезенным с острова Атхи мещанином Куликаловым за бесчеловечный бой американки и грудного сына торжественный пример правосудия, заковав в собрании тоенов, американцев, русских и матросов с кораблей, сего преступника в железы и отправил его в Иркутск… для поступления с ним по законам».

В теплый летний день 25 июля 1805 года Резанов отплыл из Уналашки на остров Кадьяк, где намеревался повидать правителя острова Ивана Баннера, прежде чем отправиться в конечный пункт своей инспекционной поездки — Новоархангельск. Именно там он предполагал произвести строгое, беспристрастное Расследование деятельности Баранова, но для этого ему нужно было выяснить мнение Баннера о Баранове.

Путь до Кадьяка при попутном свежем ветре занял шесть дней, и 31 июля Резанов прибыл на Кадьяк, где был торжественно встречен жителями всего селения во главе с правителем Баннером. Здесь он рассчитывал пробыть не больше недели, но настолько увлекся изучением быта и жизни островитян, а также ежедневными беседами с Баннером, что пробыл там три недели. Кроме того, Резанов задержался там так долго еще и потому, что был довольно плохой моряк. Свежий ветер, иногда доходивший до размеров бури, довольно изрядно потрепал «Марию Магдалину». От беспрерывной качки Резанов опять стал сильно страдать. Отчасти поэтому он старался отсрочить отъезд в Новоархангельск. Суденышко компании, на котором он отправился путешествовать по американским владениям, было построено из рук вон плохо, и это, конечно, еще больше выводило из себя Резанова.

Много нового узнал Резанов о Баранове, который теперь представлялся ему в совершенно ином свете.

— Нет человека в Русской Америке равного Александру Андреевичу, — убеждал его Баннер, — не будь его здесь, давно бы уже не было ни колонии, ни вообще Русской Америки.» все бы разбежались отсюда… Только он один держит людей вместе несмотря на постоянные недостатки во всем, несмотря на голод и холод, несмотря на то, что компания часто месяцами и даже годами не шлет помощи.

У Резанова стали открываться глаза, и он теперь с нетерпением ожидал окончания необходимых починок корабля, чтобы скорее отправиться в Новоархангельск, чтобы наконец встретить человека, чье имя стало легендарным по берегам Великого океана от Сибири до Америки и даже до Сандвичевых островов, король которых называл Баранова своим братом. Слава о Баранове докатилась до далекого Бостона, откуда в Русскую Америку изредка наведывались корабли.

20 августа Резанов, наконец, правда с опаской, переселился на «Марию Магдалину». Очень уж часто вспоминал он трудный путь от Петропавловска до Кадьяка, — считал, что уцелел чудом на этой невероятной посудине. Подумал о том, что, скорее всего, ни один моряк ни в одной стране не решился бы доверить свою жизнь этому дряхлому, дырявому корыту.

Позже, прибыв благополучно в Новоархангельск, Резанов писал в Петербург директорам компании:

«Пришел я 31-го числа (июла) на Кадьяк благополучно. Жестокий ветер показал нам новую судна Св. Марии безнадежность. Бушприт до 30 фут длины впущен был в судно только на 3 фута, 3 дюйма»…

Вспомнил он те страшные дни бури на море, когда, казалось, спасения не было:

«Сильное волнение отломало его у нас и с форштевнем, и мы в самый свежий ветер должны были спустить стеньги и насилу в Чинияцкую губу попасть могли. Таково построение Охотских судов: где невежество судостроителей и бесстыдное и примерное грабительство от компании определенных, доставляют ей суда дороже, нежели гделибо стоющие и при том никуда не годные. Пробыв на Кадьяке три недели за починками сего первого еще рейса в Америку делающего и притом лучшего и новейшего компанейского судна, вышел я 20 августа и пришол в Новоархангельск благополучно тогож месяца 26-го числа, и не с большим в пять суток»…

Подумал опять немного Резанов, усмехнулся и приписал:

«Не отнесите однакож сего ни мало к доброте судна. Счастье нам столько благоприятствовало, что мы не имели других кроме фордвинда ветров, и я думаю, ежелиб и на плоту из Камчатки вышли, то и тогдаб достигли здешнего места»…

Прибытие Резанова в Новоархангельск произвело сенсацию. Крепостные пушки по распоряжению Баранова, подняли невероятный грохот, как если бы в порт явился кто-то из императорского дома. Судну «Марии» пришлось отвечать на салют своими маленькими пушчонками.

Когда шлюпка с Резановым подошла к пристани, там уже стоял Баранов, одетый в свой лучший костюм, с неизменным шелковым платком вокруг шеи. За ним почтительно стояли его сподвижники, с любопытством всматриваясь в приближающегося Резанова. Им еще никогда и в жизни не приходилось видеть настоящего, живого генерала. До сих пор самым большим для них начальством в Сибири были полупьяные капитаны да майоры.

Баранов за свою долгую жизнь насмотрелся на высокопоставленных представителей администрации, особенно в Сибири, и был не особенно высокого мнения о них. И на этот раз он довольно критически относился к приезду «залетной птицы» из Петербурга, правда, на этот раз в высоких чинах.

Резанов в сопровождении доктора Лангсдорфа вышел на берег. Баранов спокойно приблизился к нему и отвесил низкий поклон, но без тени подобострастия. Затем он выпрямился и молча ожидал обращения к нему со стороны генерала.

К его полному изумлению, если не сказать замешательству, Резанов, увидя Баранова, радостно подошел к нему и приветливо протянул руку:

— Как я рад вас видеть, Александр Андреевич! Наконец-то, Богу было угодно нам встретиться…

Оторопевший Баранов, не привыкший к подобному обращению как к лицу равному по положению, пожал протянутую руку камергера, не находя слов.

— Вы не можете себе представить, Александр Андреевич, какое удовольствие с вами встретиться. Ведь я о вас много слышал и в Петербурге, и здесь, на островах. Я уверен, что мы станем теперь искренними друзьями… О, разрешите представить — мой доктор… доктор Лангсдорф!

Баранов пожал руку доктору. К нему наконец вернулся дар речи:

— Прошу, ваше превосходительство… в мои скромные покои…

— Пожалуйста, — прервал его Резанов, — между нами не должно быть никаких «превосходительств». Меня зовут Николай Петрович.

— Да… пожалуйста, в мои покои. К сожалению, ничего хорошего, соответствующего вашему рангу предложить вам не могу, живем попросту, но это все, что у нас есть… «Чем богаты, тем и рады»… Не обессудьте…

Баранов понемногу успокоился. Он ожидал всего — и высокомерного обращения, и, может быть, укоров, обвинений, а тут оказалось, что петербургский гость был милейшим человеком.

Нужно отметить, что Резанов выглядел весьма торжественно в своем парадном мундире, с высоким, расшитым золотом, воротником и многочисленными орденами. Он был худощав, немного бледен и выглядел моложе своих сорока лет. Его острые, резкие черты выдавали в нем породу. Особенно подкупали его исключительные манеры, умение держаться, и в то же время отсутствие высокомерия.

Хотя Резанов и храбрился, дабы показать Баранову, что он готов лицезреть самые примитивные условия существования в этом новом селении, но то, что он увидел, его поразило. Он просто не мог поверить своим глазам, что прославленный правитель американских владений, грозный Баранов жил в небольшой избушке, просто-таки в индейской хижине, да к тому же с дырами везде — в крыше, в стенах и в полу.

Баранов искоса наблюдал за ним, хотел увидеть, какое впечатление произвел вид хибарки на Резанова… увидел его реакцию с каким-то внутренним удовлетворением.

Они вошли в маленькую столовую, и Баранов указал гостю на небольшую комнату рядом, выглядевшую чище и суше.

— Прошу! — указал он рукой. — Это будет вашим помещением, Николай Петрович. Надеюсь, вы найдете эту комнату удобной — самая лучшая комната во всем моем «дворце».

Камердинер Резанова, следовавший за ним по пятам, заглянул в комнату и. в ужасе попятился назад. Никогда еще за всю жизнь он не служил своему барину в таких «покоях».

Можно себе представить возмущение доктора Лангсдорфа, которому показал его помещение помощник Баранова Кусков. Когда Кусков открыл дверь Избы, где Лангсдорфу надлежало жить, доктор в негодовании посмотрел на Кускова, лицо его побагровело и он прохрипел:

— Здесь, даже свинья не будет жить, ни одна немецкая свинья не согласится жить в этом грязном свинарнике. Я пойду жаловаться господину камергеру немедленно. Это оскорбление предлагать такой свинарник мне — ученому-натуралисту и личному врачу его превосходительства!

Кусков только пожал плечами и ничего не сказал, когда возмущенный доктор круто повернулся и почти бегом выбежал из избы… Тараканов, прибиравший дом для доктора, сплюнул в сторону и презрительно пробормотал:

— Грязная немецкая свинья!.. Что он ожидал в этой индейской деревне — палац какой-нибудь!

Негодование Лангсдорфа, однако, значительно уменьшилось, когда он вошел в дом Баранова и увидел комнату, приготовленную для его патрона. Комната камергера была нисколько не лучше той, что предоставили доктору. Резанов сразу же понял по покрасневшему лицу доктора, что произошло, и холодно сказал:

— Вам бы не следовало жаловаться, герр доктор, относительно наших помещений. Посмотрите на мою комнату… Сами видите, хвалиться нечем. Не забудьте — мы пионеры на самых дальних границах российской империи. Здесь ведь самый дальний район распространения владений компании. И мы должны быть довольны, — добавил он внушительно, — что нам не приходится селиться в дырявых палатках. А вы можете себе представить, что там было бы в дождливую погоду? Здесь хоть, слава Богу, у нас есть крыша над головой.

Лисье личико маленького доктора перестало кривиться. Он смиренно поклонился Резанову и тихо вышел.

Последнее время Резанов стал недолюбливать доктора Лангсдорфа. Близко присмотревшись к нему, он понял, что весь его интерес к научным исследованиям был напускной, что он интересовался наукой и новыми открытиями только для прославления своего имени. «Маленький человечек, — подумал Резанов, — и маленькая душонка». Он давно бы с ним расстался, еще в Петропавловске-на-Камчатке, и решил его оставить на службе только потому, что в американских владениях не было ни одного доктора. Он понимал, что здоровье его оставляло желать лучшего и что ему нужен врачебный присмотр.

Как только доктор вышел из комнаты, Резанов с насмешкой поднял брови, встал и направился к выходу. Ему не терпелось найти Баранова и поговорить с ним. Столько писали об этом человеке в Петербург, столько разноречивого и непонятного, что только личная беседа могла рассеять туман… Почему люди здесь живут в такой невероятной бедности и… беднее всех сам правитель Русской Америки?.. Почему ничего не делается, чтобы улучшить положение промышленных, креолов и алеутов?.. Почему так много людей умирают от цинги?.. Эти и другие вопросы гнездились в голове Резанова, вопросы на которые он искал немедленного ответа.

И в этот первый вечер своего приезда в Новоархангельск Резанов долго сидел наедине с Барановым. Долго эти два человека, вершители судеб Русской Америки, сидели за столом и обсуждали вопросы, поднятые Резановым. Баранов во время разговора часто прикладывался к бутылке с водкой. Пил он много. Ему было все равно, что о нем думает и будет думать это высокопоставленное лицо. Ему все это надоело. Надоело постоянно отписываться перед компанией, просить, требовать и… видеть, что люди мрут, как мухи, стараясь обогатить компанию. Он решил теперь, что приезд директора компании Резанова был для него самым благоприятным событием, прекрасным случаем уйти в отставку и уехать подальше от этого места; пусть другие, помоложе, продолжают русскую великодержавную политику. Может быть, теперь он сможет уехать в Бостон, где давно предлагают ему интересную службу… там он сможет вырастить в нормальной обстановке, поднять, поставить на ноги своих Детей, дать им хорошее образование.

— Ваше превосходительство… Николай Петрович, я знаю, что вы многое слышали обо мне, много доносов писалось на меня, слышали одну сторону от этих монахов, отцов святых, — и он пытливо посмотрел в глаза Резанова, спокойно глядевшего на него. Резанов отказался пить, ссылаясь на слабость здоровья.

— Вы слышали одну сторону обо мне, а теперь я расскажу вам, что я думаю обо всей этой американской затее покойного Григория Шелихова; я вам покажу картину, которой еще никто не видел и не знает в Петербурге, потому что директора там не хотят знать ее… почему?!. Да потому, что это будет обвинением их самих…

Резанов, протестуя, протянул к нему руку:

— Александр Андреевич, ради Бога, не думайте так… Никто никогда не сомневался ни в вашей искренности, ни в ваших способностях. Наоборот, директора прекрасно знают, в каких ужасных условиях вы работаете, знают обо всех ваших затруднениях, и все, что они хотят теперь, в настоящее время, это чтобы вы продолжали с таким же усердием возглавлять наши владения в Америке…

Баранов посмотрел на него, не совсем понимая смысла того, что услышал. Казалось, он ожидал, что ему будет объявлено, что в его услугах более не нуждаются…

— Все же, Николай Петрович, разрешите мне высказаться… Мне есть что сказать.

Резанов склонил голову.

— Я весь внимание и к вашим услугам!..

Баранов заговорил…

Он высказал Резанову все, что у него накопилось на сердце за четырнадцать лет жизни, работы и борьбы на Алеутских островах. Он высказал все то, что он не смел писать ни Шелихову при его жизни, ни директорам компании… Рассказал, как он провел четырнадцать лет жизни в русской Америке, жизни, которую можно было сравнить с существованием диких животных, с людьми, многие из которых сами были не лучше зверей… Рассказал Баранов и о беспрерывной борьбе с цингой, ежегодно косившей людей только потому, что компания, ЕГО компания, которую возглавлял Резанов как один из директоров ее, не всегда поставляла обещанную провизию на острова и в то же время нетерпеливо требовала все больше и больше мехов. Одновременно правление компании присылало письма и инструкции с утопическими планами, требуя, чтобы Баранов непременно строил большие города, фантастические города с широкими площадями, церквами, школами, музеями.

— И все это время люди здесь мрут, как мухи, из-за недостатка продуктов! — мрачно сказал Баранов, опять наливая себе водки в стакан.

Резанов молчал и только внимательно слушал, стараясь не пропустить ни слова из того, что говорил натерпевшийся и настрадавшийся Баранов. Николай Петрович никогда не думал, даже не подозревал, насколько тяжелым было положение промышленных и туземцев, как невыносимо тяжело было Баранову все эти годы жизни на неприветливых островах. И все эти годы они жили в Петербурге в полном неведении, с завязанными глазами, убаюканные фантастическими прожектами его покойного тестя Шелихова, и даже подозревали Баранова в нечестном ведении дел компании.

А Баранов все говорил и говорил. Давно все умолкло в селении, погрузилось в сон, а два человека сидели и говорили, вернее, говорил один, а другой — терпеливо слушал. Все, что открывал ему Баранов, было для Резанова настоящим откровением.

Баранов перешел к поведению моряков — молодых морских офицеров и гардемаринов, посланных к нему для командования судами компании, — неопытные моряки с весьма скромными знаниями, которые постоянно теряли суда, потому что не желали подчиняться «купчишке». Многие из них к тому же стали пить. Пьянство стало беспробудным. Отношение к Баранову несколько изменилось, когда пришел царский указ о возведении его в чин коллежского советника. Тем не менее он был для них выскочкой.

— Мне совершенно все равно, Николай Петрович, мне, извините за выражение, наплевать, если эти глупцы теряют свои жизни в кораблекрушениях, но мне невыносимо жаль и тяжело терять ценные грузы, гибнущие по их глупости и заносчивости, грузы стоимостью в несколько десятков тысяч рублей, ценные меха, добыть которые теперь не так-то легко. Видели бы вы их поведение, Николай Петрович, здесь на берегу, когда корабль стоит в гавани. Много раз я писал об этом правлению компании. Их поведение стало просто невыносимым. Возьмите для примера моего помощника Кускова… чрезвычайно способный человек, исполнительный… человек долга… честный, работящий… и этот человек без конца подвергается грубостям, оскорблениям и даже угрозам со стороны этих щенков, угрозам физического воздействия — то есть мордобоя или порки, только потому, что он человек низкого происхождения… Почему бы правлению компании не позаботиться о нем — дать ему какой-нибудь чин, хотя бы коммерции советника, что ли, чтобы оградить его от этих людей. Этот человек будет достойной заменой мне, потому что я хочу уйти на покой… и чем скорее, тем лучше.

Резанов поднял руку…

— Даже не думайте о своем уходе, Александр Андреевич. Как можно говорить об этом, когда здесь еще так много незавершенных дел, которые только вам под силу! А что касается ваших рекомендаций по поводу Кускова, то я немедленно же пошлю надлежащее сообщение в Петербург и личное письмо его сиятельству графу Румянцеву — вы ведь знаете, он министр коммерции и мой покровитель!

Был уже поздний час, очень поздний, а два человека все сидели и говорили… обсуждали судьбы Русской Америки… С горечью коснулся Баранов и своих отношений с монахами.

Чем больше слушал Резанов своего собеседника, тем больше убеждался, насколько несостоятельны были все доносы на него. Здесь перед ним сидел большой человек, строитель, раздвигающей границы империи. Он понял теперь, почему Баранов пользовался таким уважением и авторитетом за границей, как и уважением верных ему промышленных, понял, почему никто из них не сказал даже и слова против своего начальника. Очевидно, очень мало было среди них недовольных Барановым, кроме, может быть, монахов.

Эта встреча двух людей, совершенно различных по происхождению, но похожих по своей любви и преданности родине и стремлению к ее величию, открыла им обоим глаза на многое. Оба они объяснились и полюбили друг друга, почувствовали искреннее уважение друг к другу, и это свидание оказалось поворотным пунктом в истории русских владений в Америке потому, что оба они почувствовали и уверовали в схожесть своих мыслей и планов. Тот и другой оставили свой след на строящемся здании новой столицы Русской Америки, на расширяющейся колонии, которая только-только начала чувствовать свою силу.

Быть может, имя Баранова запечатлелось сильнее даже в теперешней американской Аляске, как имя первого правителя русских колоний, которого и сегодня помнят как человека тяжелым трудом и упорством сколотившего русскую колониальную империю за небольшой срок — какие-то двадцать лет. В то же время имя Резанова промелькнуло в истории колонии подобно метеору, пролетевшему над Новоархангельском, совершившему историческую поездку в Калифорнию, где ему суждено было опять-таки оставить яркий след хотя бы как одного из героев романтического эпизода. Метеор промелькнул, и… исчез. Способный государственный Деятель Резанов, возможно, оставил бы более глубокий след в истории западной части Америки, если бы судьба не вмешалась и не прервала его жизнь именно в тот момент, когда, казалось, все благоприятствовало и обещало ему дальнейшее продвижение.

Проживи этот человек дольше, может быть, и судьба Аляски и Калифорнии была бы совершенно иной!..

Резанов не терял напрасно ни одного дня. Он был вездесущ, все видел, все наблюдал, изучал, следил за распоряжениями Баранова и с каждым днем все более и более убеждался, что тот был настоящей находкой для компании. Много практических указаний дал Резанов правителю, полезных хотя бы тем, что они исходили от директора компании, на месте изучившего условия.

Николай Петрович даже за то короткое время, что он провел на острове Кадьяк, навел там порядки, дал встряску морским офицерам и монахам за их поведение, доходчиво внушил им, чтобы относились с большим уважением к правителю, доверенному лицу компании.

Поначалу напугав монахов, он тем не менее смилостивился, после того как те обещали жить в мире с Барановым, и даже распределил между ними кое-какие общественные обязанности. Отцу Нектарию как человеку более других образованному он поручил быть директором училища, куда посылали детей русских промышленных и креолов. А смиренному отцу Герману, не имевшему образования, он поручил обучить двадцать мальчиков практическому искусству занятия сельским хозяйством с тем, чтобы летом они работали на огородах и в поле, а зимой возвращались в школу, чтобы одолеть премудрости грамоты — научиться читать и писать.

Более того, Резанов приказал отобрать пятерых наиболее способных мальчиков и отдать их в обучение кадьякскому бухгалтеру. Эти ребята после солидной подготовки у бухгалтера должны были занять должности конторщиков в различных колониях Русской Америки.

Не оставил Резанов без внимания и девочек. Он отдал приказание основать на Кадьяке для них школу под названием «Дом благотворения Марии», директрисой которой была назначена жена правителя Баннера. Той же осенью 1805 года в школу были приняты шестнадцать девушек-креолок, а на следующий год четверых из них, самых способных, по распоряжению Резанова отправили в Охотск, а оттуда в Петербург, где они должны были пройти курс обучения хозяйству и рукоделию.

Позже, уже из Новоархангельска, он в своих подробных описаниях правлению компании и министру коммерции графу Румянцеву очень критиковал членов духовной миссии…

«О духовной миссии, — писал он, — скажу вам, что она крестила здесь несколько тысяч, но только что литерально сказать — крестила… Они купали американцев и когда по переимчивости их умели они в пол часа хорошо крест положить, то гордились успехами и, далее способностями их не пользуясь, с торжеством возвращались, думая, что кивнул, мигнул и всио дело зделано»…

Довольно резко, если не сказать с некоторым злорадством, писал Резанов в Петербург также о кончине монаха Ювеналия, трагически погибшего от рук туземцев, когда он пытался в глубине материка заняться среди них миссионерской деятельностью. При жизни своей монах Ювеналий много крови испортил Баранову. О его смерти так писал Резанов:

«На полуострове Аляске завелся было на озере Илямне, что названо озером Шелихова, торг с горными народами великие пользы открывавшей… Монах Ювеналий тотчас улетел туда для проповеди, крестил их насильно, венчал, отнимал девок у одних и отдавал другим. Американцы всио буйство его и даже побои долго сносили, но наконец опомнились, что етого урода и избавиться можно и, посоветовав между собою, кончили тем, что убили преподобного, да об нем и жалеть бы нечего, но принесли в жертву ожесточению своему и всю артель русских и кадьяковцев, не оставя ни одного живого!.. Я сказал святым отцам, что буде они шаг без воли правителя зделают и вмешаются во что либо гражданское, то дано от меня поведение выслать такого преступника в Россию, где за нарушение общего спокойствия будет он расстрижен и примерно наказан.

Они плакали, валялись в ногах, говорили что научали их чиновники и обещали вести себя так, что правитель всегда с похвалою об них отзываться будет»…

Очевидно, это внушение сильно подействовало на монахов, потому что после этого они вели себя вполне достойно, о чем Резанов опять же доносил в Петербург:

«Зделав сие увещание им келейно и в присутствии отца Гедеона, после обходился я с ними во всем уважением духовному сану их приличным и монахи мои почувствовав дурноту свою из кожи рвутся показывать компании услуги и в земледелии и в воспитании юношества. К последнему отменно способен отец Нектарий, которому поручил я дирекцию над училищем и обещал в штате положить ему жалованье, которое действительно принадлежит ему за труды его, а отцу Герману отделил 20 мальчиков для обучения практическому земледелию, брав их с собой на Еловый остров для произведения над посевом хлеба опытов, разведения картофеля и огородных овощей, обучения к заготовлению грибов и ягод в прок, вязания неводов, приготовления рыбных припасов и тому подобного, возвращая их на зиму в училище, где будут учиться читать, писать и катехизису»…

Очень журил Резанов монахов на Кадьяке за то, что они, прожив несколько лет в Америке, совершенно не интересовались туземными языками и никто из них даже не попытался изучить хотя бы один из туземных диалектов, о чем он тоже подробно доносил в Петербург:

«Стыдно, что не знают они американского языка по сие время, что должны достигнуть, чтоб не только все молитвы, но и самые проповеди на американском языке сочиняемы были»…

Сам Резанов времени не терял и немедленно же занялся изучением алеутского языка с таким же усердием, как изучил он японский, о чем тоже писал графу Румянцеву:

«Между тем приступил я сам к сочинению словаря, который довольных мне трудов стоил и который, при сем прилагая, покорнейше прошу напечатать в пользу американских училищ»…

Прошло несколько недель с того дня в августе 1805 года, когда «Мария Магдалина» вошла в порт Новоархангельск и привезла туда высокую особу из Петербурга. Все больше и больше Резанов проникался уважением к правителю Баранову и старался всемерно и силою своего авторитета улучшить отношение к нему со стороны монахов и морских офицеров. Членов духовной миссии он вроде бы пристыдил, и больше от них не слышно было ни жалоб, ни упреков. Да и сам Баранов стал более религиозным, чаще стал поминать имя Господа и уповать на Божью помощь. Он больше не пропускал ни одного богослужения и всегда молился с особенным рвением, столь необычным для него в прошлом.

С интересом изучал Резанов и расположение крепости и все меры, которые принимались для ее обороны. Через некоторое время после приезда он писал директорам компании:

«Место для крепости избрано на высоком камне, или кекуре, вышедшем в губу полуостровом. В левую сторону в полугоре на таком же к кекуру примыкающем полуострове построены огромные казармы с двумя башенками. Всио здание почти из мачтового леса… в бок против крепости преогромный сарай — а между им и крепостью пристань»…

Видел Резанов также, что люди все еще ютились по палаткам и хибаркам, ибо казарм для всех не хватало. Когда было свободное время, подносили лес и строили новые здания, а тут еще и зимнее время подошло, надо было торопиться перебираться в постоянные жилища… Главное, что поражало Резанова, это то, что сам правитель меньше всего заботился о своих удобствах и комфорте… его дом был не лучше избы любого из промышленных. Так описывал он проблему жилья:

«Но со всем тем люди в начале октября только вышли из палаток и поместились под кровли… Живем мы все очень тесно, но всех хуже живет наш приобретатель мест сих, в какой-то дощатой юрте, наполненной сыростью до того, что всякой день плесень обтирают и при здешних сильных дожжях со всех сторон как решето текущей. Чудной человек! Он заботится только о спокойном помещении других, но об себе самом беспечен до того, что однажды нашел кровать его в воде плавающую и спросил, не оторвало ли где ветром боковую из храмины его доску? — Нет, спокойно отвечал он, видно натекло ко мне с площади и продолжал свои распоряжения»…

Чем больше присматривался Резанов к Баранову, тем больше он проникался к нему уважением и не раз, когда представлялся случай, писал директорам компании о нем. Так и теперь, в холодный, дождливый ноябрьский вечер, сидя в своей хибарке, писал Резанов правлению:

«Г. Баранов есть весьма оригинальное и при том счастливое произведение природы. Имя его громко по всему западному берегу до самой Калифорнии. Бостонцы почитают его и уважают, а американские народы, боясь его, из самых дальних мест предлагают ему свою дружбу… Признаюсь вам, что я с особливым вниманием штудирую сего человека… неприятно однакож будет услышать вам, что в теперешнем положении компании сей не только для нее, но и для пользы государственной нужной человек решился оставить край сей. Назначенный им в преемники г. Кусков, человек весьма достойной и доброй нравственности. Я отличил его золотой медалью, которую принял он со слезами благодарности, но так же решительно отозвался, что оставаться не намерен»…

Резанов отмечает также и те меры предосторожности, которые приняты по приказу Баранова по охране крепости от возможного нападения индейцев. Слишком еще ярко и свежо в памяти вероломное нападение индейцев на форт Святого Михаила. Все замеченное им, Резанов, по мере возможности сообщает в Петербург: «Произведенное уже единожды американцами зверство научило всех крайней осторожности. Пушки наши всегда заряжены, везде не только часовые с заряженными ружьями, но и в комнатах у каждого из нас оружие составляет лучшую мебель. Всякую ночь по пробитии зори сигналы продолжаются до самого утра, ходят дозоры по всем постам»…

Навел порядок Резанов и среди моряков. Как-то, вскоре после приезда Резанова, явился к нему с визитом лейтенант Сукин, командовавший компанейским судном «Елисавета». Резанов в изумлении уставился на этого типа в каком-то невероятном костюме. На Сукине был сюртук и он был в шинели. Произошла сцена, похожая на ту, которая случилась в Петропавловске с Машиным.

Резанов поднял брови и, недоумевая, спросил «типа», как он описал его позже:

— Кто вы такой?

Тот довольно расторопно отрекомендовался:

— Императорского Российского флота лейтенант Сукин, командир судна «Елисавета»…

Резанов в негодовании перебил его и отчеканил:

— А я Императорского Российского двора действительный камергер Резанов, командир всей Русской Америки… Разрешите вас спросить, по какому праву явились вы ко мне одетым не по форме, полагающейся морскому офицеру Императорского Российского флота. Потрудитесь оставить меня и вернуться на свой корабль…

Смущенный Сукин щелкнул каблуками и виновато вышел. Не прошло и часа, как он вернулся, одетый в полную парадную форму. Резанов принял его и сурово сказал:

— Вижу, что вы явились ко мне теперь, как подобает — в мундире. Чем могу быть обязан вашему посещению?

Сукин щелкнул каблуками и официально доложил, что явился приветствовать его превосходительство с прибытием в колонию, а также просит принять от него письменный доклад о положении морских кораблей на службе компании, а также о Деятельности некоторых официальных лиц компании в Новоархангельске, включая правителя Баранова. С этими словами лейтенант еще раз щелкнул каблуками и церемонно протянул бумагу камергеру.

Резанов резко отстранил его руку со словами:

— Никаких докладов и ни от кого из подчиненных господина правителя я не принимаю, — он особенно подчеркнул слово «подчиненных», — так как мне уже сделал подробный доклад сам господин правитель, коллежский советник Александр Андреевич Баранов… Если же имеете сообщить что-нибудь новое мне, то потрудитесь это сделать через ваше непосредственное начальство, господина Баранова… Прошу вас помнить, что порядок службы требует, и также на то воля самого государя, чтоб в Америке Баранову как хозяину и правителю областей все подчинялась. Можете идти!

Сукин вышел с вытянутым лицом. Резанов сразу увидел, что с ним Баранову будет трудно работать и решил принять меры. Он отдал приказ Сукину немедленно собраться, ликвидировать свои дела и выехать в Охотск с первым же компанейским судном, о чем немедленно же донес правлению:

«Правитель, по неповиновению Сукина, боится вверить ему судно, и для того веле я выслать его в Россию, чтоб не производить ему по пустому жалования… получил он уже за два года 5000 рублей и кроме убытка кампании и огорчений правителю ничего не наделал»…

После отъезда Сукина командиром «Елисаветы» Резанов назначил молодого мичмана Карпинского.

Зима оказалась суровой. Холодный дождь непрерывно строчил по окнам, стучал по крыше, проникал внутрь по стенам и через дырявую крышу. Всюду внутри стояли банки и ведра, в которые струйками лилась дождевая вода с потолка. Жан постоянно выносил на крыльцо полное ведро воды из комнаты Резанова и с ожесточением выплескивал воду в грязные лужи перед домом.

Даже всем возмущавшийся доктор Лангсдорф, брезгливо наблюдавший грязных промышленных и не очень-то любезно описывавший в своем дневнике комнату, предоставленную ему, довольно осторожно и даже благожелательно писал о Баранове:

«Фон Баранофф имеет весьма глубокие знания о землях, находящихся в его подчинении… большинство промышленных и младших официальных лиц, находящихся в различных селениях, в прошлом сибирские каторжане, преступники и авантюристы разных покроев, и нужно отдать должное его умению и способностям, что он смог надеть узду на всех их»…

Лангсдорф очень сожалел, что соблазнился поездкой в Русскую Америку. Всего ожидал аккуратный немчик, но не того, что он увидел в Новоархангельске. Особенно он возмущался тем, что ему было предложено жить в «свинарнике», как он отзывался о своей избе. И, как всегда, со своей обычной немецкой аккуратностью он заносит в дневник:

«Место моего жилья это просто несчастная маленькая конура, в которой почти нет никакой мебели, а главное, она находится в милости у сил природы. Во время сильных гроз дождь проникает насквозь прямо на мою кровать… Мало того, даже в этой маленькой конуре я не один… со мной живет один из охотников»…

Прошло совсем немного времени со дня приезда Резанова в Новоархангельск, как он заметил, что продукты, привезенные им из Петропавловска, иссякли, и перед ними вдруг предстала опасность голода и сопутствующей ему цинги. Все продукты, которые он привез и которых, как он думал, ему и сопровождающим его людям хватит на всю зиму, пришлось использовать для того чтобы хоть как-то подкрепить людей Баранова. Колония уже сильно терпела от недостатка пищи, появились отдельные случаи цинги, и Поэтому можно себе представить радость Баранова и его сподвижников, когда в гавань вошла «Мария», судно, на котором прибыл генерал, а главное — столь нужные запасы провизии. Но уже через месяц стал ощущаться недостаток пищи.

И опять судьба была на стороне исстрадавшихся людей. Рано осенью, утром 28 сентября, в бухту неожиданно вошел корабль. Баранов, стоявший на крыльце с Кусковым, прищурив глаза, вгляделся вдаль и вдруг радостно вскрикнул:

— Да это ж наш друг, бостонец Вульф!

И в самом деле, корабль, бросивший якорь посреди бухты, был «Юнона», принадлежавший бостонцу Вульфу, с которым Баранов встречался не раз. Американский шкипер, опытный морской волк, оказался на редкость честным и порядочным человеком, не чета другим капитанам кораблей, заходивших изредка в Новоархангельск. Много крови напортили Баранову капитаны как американских, так и английских кораблей, особенно последние, затеявшие оживленную торговлю с индейцами, поставляя им главным образом оружие, несмотря на строгий запрет правителя. Чертыхался Баранов, грозился конфисковать суда, незаконно торговавшие с индейцами, но был бессилен. Не было у него больших кораблей, не было и крупной корабельной артиллерии. Большим исключением среди этих шкиперов являлся Вульф, который привозил продукты и всякие другие товары для обмена на меха и никогда не привез и не продал ни одного ружья индейцам.

Вульф был просто сражен, когда Баранов в своей избе представил его высокопоставленной особе из Петербурга. Резанов решил не ударить лицом в грязь и к приезду Вульфа приоделся, надел ленту через плечо и нацепил все ордена. Оторопелый Вульф, привыкший видеть только Баранова и его помощников, нисколько не отличавшихся от его матросов, только кланялся и бормотал себе в бороду, что рад иметь честь быть представленным господину камергеру.

Однако он довольно скоро оправился и вступил с Резановым в оживленный разговор. Резанов хотел знать самые последние новости о событиях в Европе, но все новости, привезенные Вульфом, уже устарели Ведь «Юнона» вышла из Бостона Давно, и судну понадобилось несколько месяцев, чтобы обойти южную оконечность Америки с мысом Горн, чтобы добраться до Аляски.

Резанов получил более свежие данные из Петербурга через Охотск. То, что рассказывал Вульф, уже было известно Резанову.

— Прослышал я, что французский император Наполеон свирепствует на Европейском континенте… захватил уже все страны в Западной Европе… вот только Англия оказалась крепким орешком — не раскусишь…

— Да-да… — поддакивал ему Резанов, пока Баранов подливал водку в стаканы.

— Опять-таки по последним сведениям Пруссия с Австрией союз заключили с вашим императором — коалицию против Наполеона. Тут, кажется, ему наступит крышка.

Резанов снисходительно улыбнулся:

— Да, размахнулся выскочка, не рассчитал. Придет ему теперь конец.

— Каюк! — мрачно добавил Баранов.

— А что вы с собой привезли? — поинтересовался Резанов, скрывая от Вульфа страшную картину голода, который неминуемо угрожал им.

— Да как обычно, провиант всякий. Если интересуетесь, продам вам, а нет — индейцы возьмут.

— Ну-ну, — пробурчал Баранов. — С индейцами торговать нельзя, против положения…

— Что же у вас за продукты? — опять заинтересовался Резанов.

— Да у меня больше шестидесяти бочек солонины всякой — тут и свинина, и говядина, почти тонн шесть.

У Баранова, давно уже не едавшего мяса, потекли слюнки. Он что-то хотел сказать, но промолчал, дав возможность Резанову вести переговоры. А Вульф тем временем продолжал:

— Из других продуктов привез я сахару — песком да головками, да пару тонн рису, бисквитов всяких да патоки… Купите товар — надолго хватит.

— Сколько стоит груз? Весь груз? — поинтересовался Резанов, стараясь не выдавать своего волнения.

Вульф, по обычаю, заломил цену.

В этот момент Резанову пришла в голову новая мысль:

— А корабль не продадите? «Юнону» вашу?

Баранов в изумлении воззрился на камергера —

не рехнулся ли с голодухи!

— Как же я вернусь домой без «Юноны»?

— Очень просто. Мы берем весь груз, да и корабль «Юнону» в придачу, а вам дадим своего «Ермака», да еще на время можете взять и «Ростислава»! Вам ведь только добраться до Охотска, а там через Сибирь в Европу, где можете купить новый корабль, или в Бостон вернетесь — там купите новое судно!

Вульф почуял хорошую прибыль, поторговался для виду, а потом согласился — продал «Юнону» со всем грузом за 68 тысяч испанских пиастров. Резанов радостно посмотрел на Баранова:

— Ну что, довольны, Александр Андреевич? Теперь у нас провизии хватит на некоторое время, а дальше видно будет… У меня зародилась мысль… неожиданная идея, как достать продуктов еще, чтоб не страдала больше наша колония от голода. Ну да об этом поговорим потом… А теперь, давайте выясним, как будем платить господину Вульфу. Как у вас насчет мехов, Александр Андреевич? Наберете их на 68 тысяч пиастров?

Баранов наморщил лоб, подумал:

— Нет, пожалуй, не сможем… время сейчас плохое, да и другими делами были заняты — крепость здесь строили…

Он опять подумал:

— На половину суммы мехов, пожалуй, наскребем…

— Ну и замечательно! — отозвался Резанов. Настроение у него было прекрасное.

Он повернулся к Вульфу, с интересом прислушивавшемуся к непонятному ему разговору на русском языке.

— Господин Вульф! За купленное у вас судно и груз дадим вам мехов стоимостью свыше 30 тысяч пиастров, а на остальную сумму выдам вам векселя на Петербург… согласны?

— Конечно, конечно, господин камергер! С вашего разрешения погружу меха на «Ермака» и отправлю их прямо в Кантон, а сам на «Ростиславе» пойду в Охотск, а оттуда в Петербург.

— Ну и прекрасно! Так и сделаем.

На следующее утро. Кусков отправил партию рабочих на «Юнону», разгружать судно. Работа спорилась. Люди старались поскорее разгрузить корабль и поставить бочки с солониной и другими продуктами в специальные кладовые.

К вечеру Кусков доложил Баранову, что судно разгружено — представил внушительный список грузов: 19 бочек солонины — свинины. Бочки большие, весом по 200 фунтов; 4 такие же бочки с солониной из говядины; почти 3 тысячи фунтов сахарного песка, 315 фунтов сахара головками да почти 2 тысячи галлонов патоки. Запас риса исчислялся больше чем в 4 тысячи фунтов, а кроме того, было еще свыше 7 тысяч фунтов бисквитов. Особенно рад был Баранов получить 11 бочек хорошей пшеничной муки общим весом почти в 2 тысячи фунтов.

С приобретением провизии настроение у всех поднялось. Люди стали лучше питаться, раздобрели, поправились. Цинготных стало меньше.

Энергичный Резанов дал распоряжение Баранову приступить к постройке своих кораблей, особенно после того как опять пришло известие, что «Елисавета» наскочила на камни у одного из островов и затонула со всем своим грузом.

Баранов только развел руками, когда получил сообщение о гибели судна.

— Вот что творят наши мореходы, — с горечью сказал он Резанову. — Губят суда, губят товары, да и людей топят.

Резанов насупился:

— Вот что, Александр Андреевич… У нас осталось одно судно — «Юнона». Судно хорошее, добротное… Назначаю на него капитаном лейтенанта Хвостова, а в помощники ему Давыдова. Сами знаете, моряки они отличные. А пока давайте-ка займемся постройкой новых кораблей.

Прошло несколько недель, и Баранов, зараженный энергией Резанова, смог построить два эллинга, на которых были заложены два судна — тендер и бриг. Работа спорилась, и дела как будто наладились. Одного не досмотрели Баранов с Резановым — это распределения пищи. Так обрадованы были они покупкой провизии от Вульфа, что мало следили за ее распределением. Через месяц вдруг выяснилось, что провизии осталось мало — не хватит даже до Рождества.

— Пошлем лейтенанта Хвостова на «Юноне» на Кадьяк, там провизия есть, пусть поделятся с нами, — сказал Баранов.

Хвостов ушел в конце октября и вернулся обратно в ноябре с плохими новостями — провизии на Кадьяке нет! Все, что он привез, это ту же сухую юколу, которой промышленные питались годами. Да и другие новости оказались неутешительными. Баннер сообщил, что отряд байдарок, вышедший на охоту в море под начальством Демьяненкова, попал в сильный шторм, растрепавший его партию. Вернулись обратно немногие, потери оказались страшными — погибли двести алеутов-охотников. Мало этого. Хвостов сообщил также, что колоши на материке опять зашевелились, напали на колонию земледельцев на Якутате, истребили всех людей…

Лицо Баранова окаменело, когда он услышал доклад Хвостова.

— Что же это, Николай Петрович… — тихо сказал он Резанову. — Вот как живем мы тут… гибнут люди, пухнем с голоду. Скоро голодуха и до нас доберется, как только съедим всю юколу. Положение, действительно, стало критическим, провизию начали выдавать небольшими порциями. Главное внимание уделялось больным — им давался усиленный паек. Остальные опять перешли на подножный корм. Чего только не оказалось в кухонных горшках: ракушки всякие, трава, даже древесная кора. И вновь появилась страшная цинга, которая немилосердно косила людей.

Нужно было предпринимать какие-то меры. Из Охотска — никаких вестей, а посылать туда последнее судно, «Юнону», обладающее хоть какими-то мореходными качествами, ни Резанов, ни Баранов не решились. «Юнона» была их единственной связью с внешним миром, а главное — с другими селениями Русской Америки. Терять ату связь, даже на время, они не решались.

Очевидно, и колоши пронюхали, что положение в Новоархангельске серьезное, заворошились, осмелели и даже опять стали совершать набеги на отдаленные селения и охотничьи партии. До Баранова дошли слухи, что колоши грозятся разорить Новоархангельск, так же, как они сожгли форт Михайловский.

Цинга продолжала косить людей. Лангсдорф только разводил руками, когда к нему приходили с просьбой помочь больным.

— Что я могу сделать… у нас же нет ни лекарств, ни нужных продуктов!

Вечером, сидя в своей избе, он аккуратно занес в дневник:

«К 8 февраля 1806 года из 192 русских, живущих в Ситке, умерло от цинги трое человек, а кроме того 60 человек больны цингой в разных стадиях болезни»…

И всегда-то худенький, остроносый Лангсдорф еще больше осунулся за последние недели и выглядел как тень прежнего Лангсдорфа. В таком же состоянии были и Резанов, и Баранов. Резанов тоже сильно похудел, но выглядел, как ни странно, лучше и здоровее, чем он был во время вояжа на «Надежде». Баранову же к голодухе не привыкать. Он только как-то почернел лицом, кожа стала похожей на дубленную, но все эти невзгоды нисколько не сломили его духа, и он, как бык, готов был бросаться на всех, бросать вызов и колошам, и силам природы.

— Тяжело нам, Николай Петрович… и ход рыбы задержался в этом году, — сказал он как-то вскользь Резанову, — даже и рыба пошла против нас. Ну да, Бог даст, пойдет рыба — опять оживем!

Резанов только мог руками развести в изумлении. Какая все же мощь, духовная сила у этого человека!

Он мысленно бросил на весы плюсы и минусы возможности выжить до весны и покачал головой. Вот уже и начало февраля — хлеба не видели с октября, улов рыбы прекратился… люди едят птиц, даже орлов, если удастся их подшибить, ворон, каракатиц собирают… есть еще немного пшена, но его давали вареным с патокой только больным скорбутом… Новый напиток изобрели — пиво, сваренное из еловых шишек!

Как-то в середине февраля сидел Резанов с Барановым в избе правителя, лениво разговаривали о делах, обсуждали планы, чем и как помочь колонии.

Вдруг Резанов вскочил:

— Боже! Какая глупость! Да, что же это и я в самом деле!

Баранов удивленно посмотрел на возбужденного Резанова, который в ажиотаже бегал по комнате и бросал отдельные непонятные слова. Резанов вдруг остановился перед Барановым:

— Да как же я об этом не подумал раньше?

— О чем?

— Немедленно будем собирать «Юнону» в поход. Завтра же отдайте распоряжение начать приготовления!

— В поход! Куда?

— Не понимаю, что случилось со мной, с моей головой, Александр Андреевич. Теперь мне все ясно. Одного я не понимаю, почему я об этом не подумал раньше. Мы должны отправить немедленно же корабль в испанскую Калифорнию, отвезем им меха и другие материалы и в обмен наполним корабль доверху всякими необходимыми продуктами. И чем скорее мы выйдем отсюда, тем скорее вернемся с провизией и спасем жизни наших людей. Я сам поеду в Калифорнию, повидаю губернатора и, может быть, заключу с ним соглашение о регулярных поставках нам продуктов. Корабль у нас есть. Что может быть лучше «Юноны», да еще с такими офицерами, как Хвостов и Давыдов!

Баранов сначала в изумлении посмотрел на него, затем видимо, прокрутил в голове все услышанное, потом медленно, раздельно сказал:

— Смелая мысль, Николай Петрович, но для претворения ее в жизнь надо преодолеть много преград, и самая главная — большая часть людей больны. Если вы отберете тридцать человек, физически способных совершить это путешествие, то с кем же мы останемся? К тому времени, когда вы вернетесь с провизией, у нас никого не останется, а кроме того, у нас не будет ни одного судна.

— Я вполне понимаю ваши чувства, Александр Андреевич, но какой же у нас выбор — сидеть и ждать помощи? Какая же разница для Ситки, если ждать будут этой помощи сто девяносто человек или на тридцать меньше, а эти тридцать, может быть, сделают невозможное…

— Да… вы, пожалуй, правы. Но… это еще не все. Я знаю, что многие иностранные шкипера уже пытались подходить к испанским миссиям в Калифорнии, и их отгоняли пушечными выстрелами. Мы знаем, что вице-король испанских владений в Америке строго запретил иностранным судам заходить в порты и гавани, находящиеся под его командой… Мало того, наше правление в Петербурге тоже не раз присылало распоряжения нам, вы сами знаете, не вступать в торговые сделки с иностранцами. Нам приказано добывать меха и доставлять их в Охотск — это все, что мы должны делать…

Баранов усмехнулся:

— Хотя не всегда я выполнял эти распоряжения. Когда от голодухи подведет живот, так с чертом заторгуешь. Сказать правду, так мы сами не ходили торговать в другие страны, а покупали товары, главным образом продукты, здесь, на этой земле, когда к нам заходили иностранные гости… Видите, что стоит на пути вашего плана!

— Когда на весы положены жизни сотен людей, Александр Андреевич, мы должны делать то, что нам подсказывает совесть. Всю ответственность за это предприятие беру на себя… Сегодня же напишу подробную депешу правлению в Петербург, и с первой же оказией отправьте это письмо в Охотск. Скоро будет построен тендер «Авось», так вот его и пошлите с письмом. А заодно, может, с тендером какая-то помощь придет из Охотска, хотя я уверен, что мы вернемся раньше.

— Ну что ж Бог вам в помощь. Может вам удастся благодаря вашему высокому положению добиться того, что другие не могли… Я, со своей стороны, сделаю все, что в моих силах, чтобы снабдить вас всем необходимым.

Долго сидел в этот вечер Резанов, писал подробный доклад о том, что происходило в Новоархангельске за время его пребывания. Писал Резанов быстро, ловко, мысли его легко укладывались на бумагу…

«Юнона возвратилась Ноября 12, — сообщал он, — и я должен отдать справедливость искусству господ Хвостова и Давыдова, которые весьма поспешно совершили рейсы их»…

Не пожалел красок Резанов и в описании трудностей и ежедневной опасности жизни в колонии:

«Юнона привезла из Кадьяка дурные вести. Из Павловской гавани дано знать в Трех-Святительскую, что колоши в Якутате всех Россиян, числом с женами и детьми в сорока человеках перерезали и заняли крепость нашу в коей было 2 трех фунтовыя медныя, 2 чугунный фунтовыя пушки и 1 полуфунтовый единорог с прибором снарядов и до 5 пуд пороху»…

Нет сомнения, что трагедия в Якутате была даже страшней разорения Михайловского форта. На этот раз колоши вырезали всех, даже женщин и малых детей. Восстановить селение было некому и нечем. Писал по этому поводу Резанов:

«Правитель Баннер послал байдару с 10 человеками… зделал всио, что мог, но признайтесь, какое его подкрепление и не значит ли лишь умножать жертвы? Где дело с вооруженными тысячами, тут кукольные игрушки не у места»…

Опять призадумался Резанов, собрался с мыслями, потом взял перо и стал описывать полуголодную жизнь в Новоархангельске:

«Люди… надевая гнилыя и прелыя одежды оцынжали и начали день ото. дня слягать и число больных умножалось ежедневно. Я велел кормить пшеном, давать патоку и варить из еловых шишек пиво, которое как антидот против скорбута и все мы употребляли здесь и благодаря Бога из сорока трудно больных только трое умерли… Пшена давали лишь больным и то на неделю по 3 фунта на человека»…

Вспомнил Резанов, что уже в начале ноября совсем стало плохо. Колония лишилась свежей рыбы… Макнул пером в чернильницу:

«В конце ноября перестала уже рыба ловиться… В полнолуние освежались мы найденными ракушками и мамаями, они в ето время бывают питательнее, а в другое время били орлов, ворон и, словом, ели все, что ни попало»…

Дальше он поделился с правлением своим планом: «Чтоб подкрепить край, должен итти в Калифорнию и около 20-го сего месяца надеюсь сняться с якоря».

Большие надежды были у Резанова на постройку новых кораблей в Новоархангельске. Он и об этом сообщал в своем рапорте правлению:

«Надеюсь, что наш «Авось» в Майе на воду спущен будет».

Родятся новые планы в голове Резанова. Даже в обстановке полуголодного существования в Ситке он полон новых планов, может быть, фантастических, но в его логическом мышлении вполне достижимых. Он уже думает, еще не совсем укрепившись в Ситке, о дальнейшей имперской политике, о продвижении Русского влияния на юг, в более теплые места. И этими планами он также делится в конфиденциальном Письме с директорами компании:

«Порт Новоархангельск, Милостивые Государи мои, доколе далее на юг не распространим мы занятий наших будет столицею земель Компанией заведываемых… Когда получим мы возможность на реке Колумбии заселение зделать, то и тогда будет он центральным местом из которого весьма удобно будет захватить остров Кайганы (Принца Уэльского)».

О планах продвижения так далеко на юг, до устья реки Колумбии в теперешнем штате Орегон, даже Баранов не знал. Резанов лелеял эту мысль давно и даже не поделился о ней с Барановым — может быть, не был уверен, что тот примет ее. Но с правлением он делился всеми своими планами, видимо, предполагая, что директора компании его поддержат.

Как это сделать, он пространно изложил в своем длинном письме:

«Для достижения сего нужно скорее устроить здесь военные брики, чтоб отбить навсегда Бостонцев от торга сего и между тем основать на Коломбии селение, из которого мало по малу можем простираться далее к югу, к порту Св. Франциско, границу Калифорнии составляющему»…

Вот куда завели заветные мечты и думы Резанова. В эти думы он еще никого не посвящал, но лелеял их постоянно. Не может столица Русской Америки существовать, надеясь лишь на поддержку из Охотска. Нужно создать свою продуктовую базу, и эта база должна разместиться именно на юге тихоокеанского побережья Америки. Это логично, хотя и слишком смело. Но в то же время нужно учитывать, что все побережье от Ситки до бухты Сан-Франциско фактически было ничье. Дальше на юг, от Сан-Франциско и до Мексики, располагалась цепь испанских католических миссий, но на север — пустота. И на этом настаивал Резанов, стараясь убедить правление:

«Смело сказать могу, что на Коломбии привлечем мы из разных мест жителей, а в течении десяти лет до такой степени можно усилиться, что и калифорнийский берег всегда иметь в таком виду, чтоб при малейшем стечении счастливых в пользу нашу политических в Европе обстоятельств, можно б его было включить в число Российских принадлежностей».

Не очень высокого мнения был Резанов о способности испанцев удержать свои владения в Калифорнии. Он, не скрывая, писал об этом в своем письме:

«Гишпанцы, — писал он, — весьма слабы в краю сем и ежелиб в 1798 году, когда гишпанскому двору война объявлена была, находилась компания наша в соответственных занятиям ея силах, то легко бы частию Калифорнии по 34 гр. сев. широты до миссии Санта Барбара воспользоваться можно было и навсегда за собою удержать лоскут сей»…

Поздний вечер. Давно уже спят люди, а Резанов все пишет. Остановится, встанет, пройдется по комнате, расправит усталое тело, и опять за перо. Хотелось ему сразу в одном письме, перед походом в Калифорнию, описать все планы свои, которые, он был уверен, будут одобрены правлением компании и правительством. Одновременно он хотел и описать условия жизни в Новоархангельске, не говоря уже о его наблюдениях и замечаниях о погоде и о климате вообще.

«Осень здесь самая несносная, — со скрипом выводило перо слова, — с октября льют дожжи беспрерывно день и ночь, потому что кругом высокие хребты гор облеги… леса здесь повсюду строевые и мачтовые»…

Не преминул Резанов описать и неблаговидное поведение некоторых морских офицеров, находящихся на службе компании:

«Доверенность ваша налагает на меня наконец самый прискорбный долг объяснить вам разстройство края происходящее от невоздержанного поведения и буйства офицеров принятых компанией в службу для польз ея, но единой вред и убытки доставляющих…

Я писал вам многая на корабле НАДЕЖДЕ во вред компании случившиеся произшествия, неблагодарность к щедрым наградам оной, ругательство и презрение коммерческого состояния до того, что прикащиков ваших хотели судить, помимо уполномоченного хотели сечь кошками и тому подобное…

Г. лейтенант С…, объяснен уже в предъидущих письмах… за всю зимовку я только пять раз его видел. Он сидит вечно в комнате своей; забава его — водка и сон… Он какой-то бесполезной в природе междоумок, которому однакож правитель поверить судна не смеет и потому решился я обратить его к вам»…

Закончил писать длинное письмо, подумал еще, потом поставил дату — 15 февраля 1806 года, и своим смелым, ровным почерком подписался — Николай Резанов. Сложил исписанные листы, аккуратно вложил в конверт. Для большей уверенности запечатал конверт сургучной печатью и потом на конверте написал крупными буквами — «секретно». Так он был уверен, что письмо благополучно дойдет до назначения.

25 февраля к 10 часам утра на «Юноне» все было готово к отплытию. Путь предстоял далекий — на юг, в солнечную Калифорнию. Вся команда — на местах. Хвостов с беспокойством смотрит на берег. Вода высокая — пора сниматься с якоря, а его превосходительства все еще нет.

К полудню он с облегчением заметил, что со стороны крепости к пристани направилась группа людей. Это был Резанов, которого сопровождал правитель и все свободные от работы люди. Резанов сердечно распрощался с Барановым и Кусковым и в сопровождении доктора Лангсдорфа на шлюпке направился к «Юноне». Как только он поднялся на корабль, Хвостов, не теряя времени, отдал приказ сниматься с якоря и поднимать паруса. Корабль стал медленно подвигаться к выходу из бухты В этот момент из крепости послышался глухой выстрел из пушки, потом еще и еще… салют из семи выстрелов в честь отъезжающего почетного гостя, камергера Резанова «Юнона» немедленно же ответила салютом тоже в семь выстрелов. Через несколько минут, когда корабль проходил мимо крепости, с «Юноны» раздался салют крепости в пять выстрелов, на что крепость ответила таким же салютом.

Вскоре корабль скрылся из виду. Как только «Юнона» вышла в открытый океан, свежий февральский ветер сразу же дал себя знать. И чем дальше судно удалялось от берега, тем больше усиливалась качка.

Резанов стоял на палубе и смотрел вперед, на юг, в сторону солнечной Калифорнии. Что их ожидает там? Он не обращал внимания ни на ветер, ни на соленые брызги волн, часто мелкой сеткой осыпавшие его. Потом повернулся к Хвостову и с улыбкой обратился к молодому командиру судна:

— Ну, что же вы думаете, Николай Александрович? Думаете, наш вояж будет успешным?

— У меня нет никаких сомнений, ваше превосходительство, в успехе нашего путешествия. Я только надеюсь, что мы сможем достичь благодатных берегов Калифорнии, прежде чем вся команда свалится с ног от цинги…

— Дойдем, конечно, дойдем… если бы мы в этом сомневались, то никуда бы не пошли… — и с этими словами Резанов повернулся и отправился в свою каюту.

Хвостов внимательно посмотрел кругом. Все как будто идет нормально. Передал команду Давыдову и тоже спустился в свою каюту. Уже вечерело, и нужно было сделать записи в судовом журнале. Сидя в своей каюте, он перечитал все, что им было записано с первого дня, когда ему сообщили о походе «Юноны» в Калифорнию.

Первая запись в журнале была помечена — «Месяц Генварь 1808-го года, числа. 24: — Получил словесное приказание от Его Превосходительства Двора Его Императорского Величества, господина действительного камергера и кавалера, Российско-Американской компании уполномоченного Николая Петровича Резанова, чтобы изготовить судно к выходу в море к исходу февраля месяца»…

15 февраля, когда планы похода в Калифорнию окончательно оформились в голове Резанова и он согласовал их с Барановым, командир «Юноны» Хвостов записал в судовом журнале:

«Получено повеление от господина правителя коллежского советника Баранова, что как на оном судне присутствовать будет сам Его Превосходительство, то по всем делам касающимся до судна, доносить прямо ему».

И сегодня, когда берега Сетки скрылись из виду, Хвостов занес в журнал короткую запись:

«В 12 часов отвалил с берегу Его Превосходительство Николай Петрович Резанов, при съезде палено с крепости из 7-ми пушек, от нас отвечали тем же числом пушек и поставили людей по вантам… В половине 1-го часа вынули якорь, поставили марсели, брамсели, фок, грот, кливер и контр-бизань, салютовали крепости из 5-ти пушек, на что отвечали равным числом»…

Позже, когда уже совсем стемнело и только с трудом можно было различить в темноте очертания берега и прибрежных гор, Хвостов дописал:

«В полночь прошли на траверзе гору Эджкумб».

На следующий день ветер стал крепчать, волны становились выше и выше и к вечеру стали перекатываться через палубу. Ночь прошла в постоянной борьбе с силами природы… похоже было на то, что на корабль надвигается шторм. Весь день 27 февраля продолжал дуть штормовой шквалистый ветер. Качка стала настолько сильной, что Хвостов распорядился спустить в трюм четыре пушки. Бедный Лангсдорф лежал в своей каюте и только громко стонал. Не был он моряком. Приходится только поражаться, как этот сугубо гражданский человек решился отправиться в кругосветное путешествие.

Беда была в том, что из тридцати трех чинов команды на «Юноне» только половина была в состоянии выполнять свои обязанности. Восемнадцать человек были больны скорбутом в разных его стадиях, и, конечно, помощь от них была небольшая. В штормовые дни корабль нуждался в настоящих матросах, а их-то явно не хватало. Единственными вполне здоровыми людьми были пять пруссаков, моряки, унаследованные от Вульфа, когда «Юнона» была куплена у него. Но эти моряки, однако, оказались самыми ненадежными. Хвостов, офицер военно-морского флота, ввел на корабле военные распорядки и довольно быстро вытренировал хороших, расторопных моряков из буйной вольницы, которую предоставил ему Баранов. Четыре прусских матроса были моряками торговых кораблей, которые никак не могли примириться с военными порядками Хвостова. Не раз угрожал он засадить их в трюм в кандалах, если они не научатся беспрекословно выполнять приказания офицеров.

День за днем корабль неуклонно стремился на юг — в теплые места. Бурная погода сменилась легкими бризами и даже штилями. В такой тихий, почти безветренный день 1 марта «Юнона» поравнялась с Шарлотскими островами.

Не очень-то часто «сухопутные» моряки Резанов и Лангсдорф выходили на палубу суденышка, которое болталось по бурному морю, как маленькая пробка. Однако в этот день с юга подул легкий бриз. Резанов вышел на палубу и с наслаждением стал вдыхать приятный теплый воздух. Море почти успокоилось, и качка стала менее чувствительной.

— Если счастье нам улыбнется, — сказал Хвостов Резанову, — то, может быть, зайдем в бухту в южной части островов. Нужно дать отдых обессилевшей команде, да и водой свежей запастись.

— Да, конечно… действуйте, как найдете нужным, Николай Александрович…

Резанов посмотрел на Лангсдорфа, стоявшего у борта с пожелтевшим, измученным лицом…

— Что, доктор, измучались… Ну, теперь чувствуете себя лучше?

— Да, просто ожил сегодня после этой ужасной качки. Мне кажется, что даже в тот страшный переход вокруг мыса Горн на «Надежде» нас так не качало, как теперь.

Резанов рассмеялся:

— Память у вас короткая доктор. Там был настоящий ад.

Надеждам Хвостова зайти в бухту не удалось осуществиться. На следующий день подул опять очень свежий ветер с зюйд-оста, и кораблю пришлось лавировать при довольно крепком брамсельном ветре.

Большого прогресса в движении вперед против встречного ветра не было. Несколько следующих дней, с постоянно дующим ветром с оста и зюйд-оста, корабль продвигался очень медленно, теряя много времени в лавировании. При этом ветре нечего было и думать о том, чтобы зайти в бухту на Шарлотовых островах. Резанов с Хвостовым приняли решение пойти к устью реки Колумбии.

Это решение Резанов принял после разговора с доктором Лангсдорфом. Тот в довольно резкой форме доложил Резанову, что больше половины людей на корабле цинготные… нужно немедленно войти в какую-нибудь бухту, набрать свежей воды и дать людям отдохнуть. Отношения между Резановым и Лангсдорфом в последнее время стали очень натянутыми, и единственной причиной того, что Резанов взял его с собой, была необходимость в нем, как во враче.

Лангсдорф часто не понимал, почему камергер «фон Резанофф» не разрешает ему заниматься научными исследованиями, требовал привлекать других к этой работе.

— Вы должны понять, любезный доктор, что свободных людей у нас теперь нет, и все наши помыслы должны быть направлены к одной и только одной цели — как можно скорее добраться до бухты Святого Франциска, спасти команду корабля, быстро нагрузиться продуктами и еще быстрее вернуться в Новоархангельск, где так нуждаются в нашей помощи-

После этого замечания Лангсдорф затаил в душе злобу против Резанова, стал разговаривать с ним нарочито холодным, официальным тоном, и своим поведением скорее напоминал обиженного ребенка, чем ученого.

Все время пока корабль неуклонно продвигался к югу, с больными цингой людьми, в голове Резанова роились самые фантастические планы.

«Река Колумбия, — думал он, — может оказаться ответом на многие проблемы наших владений в Русской Америке. Река находится довольно далеко на юг от Ситки. Помимо больших ресурсов пресной воды земли здесь, конечно, хороши и для скотоводства, и для сельского хозяйства… И потом, — новая мысль мелькнула у него в голове, — Баранов ведь перенес столицу с острова Кадьяк на Ситку, что было большим прогрессом… А почему бы не пойти дальше и не перенести столицы из Новоархангельска в устье реки Колумбии. Здесь колония действительно расцветет».

Ход его честолюбивых и заманчивых мыслей был вдруг прерван неожиданным осторожным стуком в дверь его каюты. Вошел Лангсдорф, худенький, остроносый, с жиденькими волосами, торчащими во все стороны на его птичьей голове. Вид у него был торжественный и весьма официальный.

— Ваше превосходительство, я опять проверил состояние здоровья людей… Полностью здоровых среди них нет. Наш корабль не дойдет до бухты Святого Франциска с командой в таком состоянии. Еще несколько дней — и они, один за другим, начнут умирать. Некому будет убирать паруса.

Он в сильном волнении зашагал по каюте…

— Мы должны остановиться в любом месте… достать зелени, овощей… Нужно добавить что-нибудь новое к диете.

Резанов сухо посмотрел на возбужденного доктора. Долголетняя практика в чиновничьем мире выработала в нем способность хоть и в безукоризненно корректном тоне, но облить ушатом холодной воды человека, который нуждался в уроке хорошего тона. Резанов редко терял контроль над собой, и сегодня, разговаривая с Лангсдорфом, он выглядел этаким бесчувственным восточным божком.

— Я весьма признателен за вашу заботу о благополучии чинов команды и за беспокойство за их здоровье, герр доктор, и могу вас заверить, что также, как и вы, постоянно думаю об этом… Можете идти, герр доктор!

Лангсдорф учтиво поклонился и с покрасневшим лицом вышел из каюты.

Погода продолжала оставаться ветреной, и «Юнона» все так же медленно продвигалась вперед, затрачивая много времени и сил на лавирование. Хвостов занес в судовой журнал:

«8 марта — бурно… легли в дрейф… обнаружена течь в носовой части»…

Трудно приходилось капитану. Они с Давыдовым буквально не досыпали, чтобы держать корабль по курсу и как-то управлять судном, хотя это становилось все более и более трудной задачей.

Течь в носовой части оказалась серьезной и пришлось даже тех немногих людей, которые еще оставались на ногах, поставить на откачку воды.

14 марта Хвостов вновь сделал запись в судовом журнале:

«Увидели на рассвете землю… ветер брамсельный, зюйд и вест… во весь день старались подходить к берегу, который на рассвете увидели… в 9 часов ветер начал крепчать, для чего поворотили от берегу и ночь лавировались против устья реки Колумбия».

Четыре дня были безвозвратно потеряны «Юноной» при попытке войти в устье реки Колумбии. На следующий день, после того как корабль подошел к устью, едва не произошла катастрофа. Лавировавший корабль вдруг оказался у рифов, о которые свирепо разбивались волны грозного океана. Только исключительное искусство и опыт лейтенанта Хвостова спасли судно от гибели. «Юнона» прошла между рифами и вдруг оказалась на гладкой поверхности, точно в лагуне, защищенной от бурного океана. Прошло несколько минут, как вдруг перед кораблем показался бурун — опять смертельная опасность. Пришлось бросить якорь и остановиться.

Хвостов решился на последнюю меру: отдал приказ спустить шлюпку на воду. В нее спустились два опытных промышленных, не раз совершавших походы в утлых байдарах по океану.

— Постарайтесь добраться до берега, — распорядился Хвостов, — разведайте, что там на берегу, а главное — можно ли кораблю войти в реку.

Знал Хвостов, что ему обязательно нужно было подойти к берегу — дать команде возможность размять ноги, достать свежей воды, а основное — найти какую-нибудь съедобную растительность. С промышленными отпросился поехать и Лангсдорф. Ему страшно хотелось сделать какое-нибудь замечательное научное открытие, найти новое не известное растение, цветок, а может, и неизвестную доселе бабочку. Он так просился, что Резанов раздраженно сказал Хвостову:

— Да пусть поедет, если так не терпится нашему эскулапу.

Байдара отошла от «Юноны» в полдень, и люди на корабле долго следили за ее медленным движением. Видно было, что промышленным нелегко было грести против течения. Через некоторое время байдарка исчезла в дымке прибрежного тумана. Главным заданием промышленных было произвести замер воды.

Прошло несколько часов, наступил вечер, а байдара все еще не возвращалась. Хвостов с Резановым стояли у борта и с беспокойством смотрели в сторону берега, исчезавшего в ночной темноте. На судне зажгли фонари, чтобы исследователи могли его найти. Изредка стреляли из ружей…

Только в десять часов вечера вдруг издали раздались голоса. Потерянная байдара, наконец, вернулась с измученными гребцами. Им стоило нечеловеческих усилий грести обратно на корабль против начавшегося прилива. До берега байдара так и не добралась, а замер воды показал много опасных мелей. Хвостову пришлось распорядиться отвести корабль подальше от берега — не дай Бог наскочат на мель или риф.

Еще три дня прошло в безуспешных попытках войти в Колумбию. 18 марта Резанов распорядился поставить паруса и взять курс на залив Святого Франциска.

— Нет смысла продолжать эту затею, — сказал он Хвостову. — Мы только тратим время попусту, а люди наши валятся с ног. Давайте-ка, пойдем прямо к порту Святого Франциска!

Свежий ветер напружинил паруса «Юноны», и корабль стремительно помчался на юг. День за днем «Юнона», плавно покачиваясь на волнах, разрезала свинцово-серые холодные воды океана и упорно держала курс вперед, к бухте Святого Франциска. Резанов по несколько часов в день проводил на палубе. Часто можно было видеть его одинокую фигуру на носу корабля. Он зорко вглядывался вперед, казалось, надеясь, что вот-вот появятся прибрежные горы и узкий пролив, ведущий в величественный залив.

Глядя на моложавого петербургского сановника, не верилось, что он находится на самом краю света, вдали от Петербурга. Ничто не изменило его привычек, и он выходил из своей каюты все так же чисто выбритый, хорошо и даже элегантно одетый. Худощавый, стройный, прямой — результат военной выправки — он невольно вызывал к себе уважение.

Стоя на палубе, Резанов все время думал о том, какой же прием будет ему оказан в испанской Калифорнии. Он прекрасно знал, что все порты в испанских колониях были закрыты для иностранных кораблей, но ему также было известно, что испанский вице-король в Америке был извещен о его путешествии, и, мало того, Мадрид предписал вице-королю оказать посланнику российского императора всяческое содействие.

Одно смущало Резанова. В инструкциях, посланных в страны, которые должен был посетить Резанов, говорилось, что он возглавляет экспедицию из двух военных фрегатов, а тут он плывет на каком-то торговом суденышке. Не засомневаются ли испанцы в его действительном статусе полномочного посла Российской империи!

День за днем продолжает свой путь «Юнона», все ближе и ближе к Сан-Франциско. Рано утром 27 марта Хвостов доложил Резанову, что корабль находится на траверсе залива Бодега.

— Теперь недалеко и Сан-Франциско! — радостно добавил он.

Резанов оживился:

— А, это хорошо, распорядитесь направить курс в Бодегу!

Хвостов оторопело посмотрел на него, — уж не заболел камергер? Резанов заметил недоумение капитана:

— Нам необходимо обследовать залив Бодега… надо выяснить, насколько он подходит для устройства селения нашего, Николай Александрович. Судя по описаниям, имеющимся у меня, Бодега может оказаться идеальным местом для этого.

— Но, Николай Петрович, — запротестовал Хвостов, — вся команда у меня больна цингой. Только три дня назад умер один матрос, да и шестеро других находятся при смерти!.. Остальные все полумертвые. Лишний день задержки может оказаться фатальным. Можем ли мы рисковать их жизнями?

Резанов холодно смотрел на него. Его серые глаза приняли стальной оттенок. Он жестко произнес:

— Обследование залива — дело большой государственной важности. Государственные дела, интересы империи требуют нашего ознакомления с Бодегой! Исполняйте мою просьбу!

Он хотел было сказать «приказание», но потом смягчил тон и произнес «просьбу» — хотя это слово и прозвучало как приказ.

— Есть, ваше превосходительство… держать курс на Бодегу!

И Хвостов, круто повернувшись, отошел от камергера, чтобы отдать нужные распоряжения.

«Юнона», повинуясь повороту руля, стала медленно двигаться к берегу. Резанов взял подзорную трубу и стал внимательно вглядываться вдаль.

— Николай Александрович! — сказал он мягко, отложив трубу в сторону, не будем здесь делать промеры морского дна. Это нас сильно задержит, вы были правы. Очертания залива отсюда хорошо видны, и я думаю, даже уверен, что Бодега может быть подходящим местом для нашего главного селения в Америке… Полное обследование залива совершим на обратном пути, а теперь, будьте добры, распорядитесь изменить курс. Теперь мы пойдем прямо в Сан-Франциско!

Обрадованный Хвостов быстро распорядился, и корабль, подгоняемый попутным ветром, стремительно направился к Фараллоновым островам у входа в бухту Сан-Франциско. Поздно вечером того же дня Перед кораблем показались темные очертания скалистых Фараллоновых островов. Входить ночью в залив было безумием — можно было разбить корабль на скалах, и Хвостов распорядился бросить якорь… Где-то совсем близко затаились грозные крепостные береговые батареи Святого Франциска. Как-то испанцы встретят их завтра!

Лейтенант Хвостов в своей каюте сделал аккуратную запись в судовом журнале:

«Находились в средине между порта Бодега и Св. Франциска желание Его Превосходительства было непременно зайти в порт Бодегу, но как ветер дул противный в Бодегу, а благополучной в порт Св. Франциска, людей же у нас было около половины команды оцынжавших не выключая и нас самих и Его Превосходительства, то решились оставить сей важный предмет до будущего времени, и смелой ногою — несмотря на подозрительное правительство гишпанцов, при брамсельном тихом ветре от веста, взяв курс свой прямо на крепость»…

Ни Резанов, ни офицеры корабля не могли заснуть в эту ночь. Каждый был занят своими мыслями; каждый с нетерпением ожидал рассвета — что-то ждет их завтра утром! Как их встретят испанцы?

На «Юноне» вахтенный пробил восемь склянок — было четыре часа утра. Корабль вдруг ожил. Вся команда уже на своих местах в ожидании приказа командира Хвостова сниматься с якоря. Не прошло и нескольких минут, как на палубе появился Резанов, неизменно безукоризненно одетый. Можно было подумать, что он и не ложился.

Четыре часа утра 28 марта 1806 года! Раздаются слова команды, и мачты и реи корабля покрываются парусами. «Юнона» легко трогается с места и направляется к «воротам» в залив.

— С Богом! — говорит Резанов, напряженно глядя вперед, туда, где должен показаться пролив. Он с Хвостовым принял решение: полным ходом, на всех парусах кораблю проскочить мимо крепостных батарей, через узкий пролив прямо в большой залив Сан-Франциско. В полумраке наступающего дня часовые, вероятно, даже не заметят приближающийся корабль, а когда разберутся, то они уже будут в бухте.

Судьба, однако, сулила другое. Как только «Юнона» подошла к узкому проливу, который обычно называли воротами Сан-Франциско, ход судна вдруг замедлился, и он почти остановился. Начался отлив, и сильное течение из бухты почти парализовало движение корабля.

Ничего не оставалось, как начать медленное лавирование, чтобы преодолеть стремительное и опасное движение вод из залива. Нечего было и думать о том, чтобы незаметно пробраться в залив.

Шли часы, и корабль, хотя и очень медленно, но неуклонно приближался к «воротам». Прошло шесть часов, и только в 10 утра «Юнона» вошла в пролив. С корабля был ясно виден форт, охранявший пролив с многочисленными амбразурами, откуда торчали дула пушек.

На основании вчерашних распоряжений Резанова, Хвостов отдал приказ поднять все паруса. Корабль задрожал и ринулся в проход, прямо на широкую, гладкую поверхность гигантского залива.

На берегу поднялся переполох. Испанские солдаты, ожидавшие, что корабль станет на якорь, возбужденно кричали и размахивали пушечными фитилями, требуя немедленно остановиться.

Как Резанов, так и Хвостов, показывая, что они не понимают испанского языка и, как будто не зная, что от них требуется, стояли на мостике и только кричали в ответ: «Си, сеньор!» «Юнона» между тем продолжала идти вперед все с той же скоростью в семь узлов. Видно было, что испанцы не знали, что Делать.

— Будем надеяться, что к тому времени, когда они решатся начать обстрел нашего корабля, мы ускользнем от них, — сказал Резанов, с тревогой поглядывая на жерла пушек в амбразурах, точно ожидая, что оттуда вдруг вырвется пламя и на корабль полетят ядра.

Несмотря на возбужденные крики испанцев, выстрелов из крепости не последовало, да было уже и поздно — «Юнона» оказалась вне досягаемости.

— Теперь можно становиться на якорь, — с удовлетворением произнес Резанов. Прозвучали резкие слова команды, паруса опустились, и корабль стал на якорь недалеко от берега.

Все с нетерпением ожидали, что же дальше предпримут испанцы!

Долго ждать не пришлось. Со стороны форта показалась конная кавалькада, которая понеслась к берегу. В группе конных было, видимо, пятнадцать солдат, один офицер, судя по его одежде, которая была более ярких цветов, чем форма солдат, и тучный монах, довольно ловко сидевший на лошади. Его черная сутана развевалась по ветру, и вся его фигура выглядела довольно комично. Группа подскакала к низкому, пологому берегу, недалеко от того места, где стала «Юнона». Солдаты начали яростно размахивать ружьями.

— Я думаю, что нужно будет, спустить шлюпку и отправить нашу делегацию на берег, — распорядился Резанов. — Николай Александрович, отправьте мичмана Давыдова для переговоров с этими всадниками, а в помощь ему пошлем доктора Лангсдорфа, тот в случае надобности сможет договориться с патером на латыни…

Резанов внимательно посмотрел на Давыдова и, видимо, остался доволен осмотром. Давыдов, в нарядной форме, при шпаге, выглядел великолепно.

— Ну, с Богом! — произнес он, обращаясь к Давыдову. — Объясните гишпанцам, что мы направляемся в Монтерей, где я намереваюсь лично представиться его превосходительству губернатору Калифорнии. Скажите, что неблагоприятная, дождливая погода и свирепые штормы, да и нездоровье команды, вынудили нас искать временного убежища в бухте Святого Франциска… Этот заход в бухту был совершенно непредвиденным… И как только мы оправимся, приведем судно в порядок, команда поправится, — незамедлительно отправимся в Монтерей!

Шлюпка отчалила от борта «Юноны», и вся команда напряженно следила, как она медленно шла к берегу, где депутацию нетерпеливо поджидала группа конных «гишпанцев». Даже невзрачный эскулап Лангсдорф, не говоря уже о молодом Давыдове, в своем длинном черном сюртуке, был весьма импозантен, еще и потому, что на его груди сияло несколько иностранных орденов.

Испанцы представляли собой необыкновенно красочное зрелище и, конечно, затмили мичмана Давыдова яркими красками своих костюмов. Громадные сомбреро на головах, попоны радужных расцветок на лошадях, седла, отделанные серебром, и, конечно, большущие шпоры — гордость каждого калифорнийского кабальеро. Молодой офицер, по всей видимости комендант форта, был одет в форму особенно ярких цветов, с пончо на плечах и какими-то невиданными роскошными шпорами на сапогах.

Шлюпка подошла ближе, матросы выпрыгнули и помогли Давыдову и доктору Лангсдорфу сойти на песчаный берег.

Мичман Давыдов подошел к молодому офицеру и четко отдал ему честь. Испанский офицер так же энергично приветствовал его. Оба представителя с корабля затем пытались объясниться с молодым испанцем, сначала по-русски, потом перешли на немецкий, английский и французский, но молодой испанец только смущенно качал головой. Его спутник, дородный монах, обратился к Давыдову по-испански, но этим языком ни Давыдов, ни Лангсдорф не владели.

Наступило неловкое молчание. Лангсдорф попробовал применить свои знания латинского и обратился к патеру на латыни. Тот обрадовано ответил, и после этого все пошло, как по маслу.

Монах оказался патером Хосе Урия из местной францисканской миссии. Он был ошеломлен, когда Лангсдорф представил ему Давыдова, мичмана Императорского Российского флота и сообщил, что на борту корабля находится высокий сановник, действительный камергер двора русского императора.

Монах повернулся в сторону подошедшего к ним молодого испанца и представил:

— А это дон Луис де Аргуэльо, в настоящий момент исполняющий обязанности коменданта здешнего порта и крепости Сан-Франциско на время отсутствия его отца, который по распоряжению губернатора отправился в Монтерей.

Молодой человек учтиво пожал руки Давыдову и Лангсдорфу. Оба испанца были страшно поражены, узнав, что в их порт прибыла такая высокая особа из далекого Петербурга, по имени Резанов. Лангсдорф не преминул титуловать его, как «барона фон Резанофф». Испанцы, как видно, уже знали о нем.

Патер Урия осторожно осведомился:

— Мы уже наслышались о замечательной экспедиции его превосходительства камергера Резанова, который совершает кругосветное путешествие на двух военных фрегатах. Мы слышали, что он выехал из Европы почти три года тому назад. Но, скажите, почему, — здесь патер немного поколебался, — почему он прибыл сюда на таком маленьком корабле?

— В этом нет ничего удивительного, патер Хосе. Экспедиция камергера Резанова выполнила свое задание, и он отправил оба фрегата обратно в Россию. А теперь он совершает инспекционную поездку по русским колониям в Америке и заодно решил нанести официальный визит его превосходительству губернатору Калифорнии, в Монтерее, — внушительно произнес доктор Лангсдорф. — К сожалению, на пути в Монтерей нас сильно потрепали штормы, что вызвало большие изменения в наших планах. Многие чины команды корабля больны, и нам ничего не оставалось делать, как зайти сюда, в первый порт на нашем пути, — запастись свежими продуктами и водой, если на то будет благосклонное разрешение господина коменданта!

Объяснения Лангсдорфа полностью успокоили подозрения дон Луиса, и он стал живо обмениваться последними новостями с Давыдовым и Лангсдорфом. Потом вдруг новая мысль осенила его.

— Сеньоры, — обратился он к ним, — время еще раннее… может быть, вы окажете честь и поедете позавтракать с моей семьей. Не, откажите в любезности передать мое приглашение его превосходительству. Надеюсь, что он соблаговолит посетить наше скромное жилище.

— Конечно, конечно! Мы немедленно же вернемся на корабль, чтобы передать ваше приглашение господину камергеру.

В то время как гребцы усиленно налегли на весла, чтобы скорее вернуть двух парламентеров на корабль, дон Луис немедленно же отправил одного из своих солдат в президио — резиденцию коменданта форта — с приказанием привести еще несколько лошадей для русских гостей, а кроме того, он известил свою мать о том, что он пригласил высокого гостя на завтрак.

Резанов был очень доволен, услышав доклад об успешных результатах миссии Давыдова и Лангсдорфа. Прием испанцев оказался куда более дружественным, чем то, что он испытал в Японии. Каждый раз, когда он вспоминал о тех унижениях, что русским пришлось вынести от японцев, и о своем по сути четырехмесячном заточении, кровь его закипала и он судорожно сжимал кулаки. Поэтому, хотя он и услышал благоприятные новости о дружеском приеме его делегации на берегу, он, помня японские злоключения, сначала заколебался — принимать ли приглашение, а вдруг это западня! Но вскоре отбросил свои подозрения — если что-либо случится с ним, посланцем русского императора, то мадридский двор услышит много неприятного от русского самодержца. А главное, ему сразу вспомнились цинготные больные не только на корабле, Но и в Новоархангельске. Им нужна помощь и довольно скорая — и в этом случае негоже думать о своей безопасности. Он должен привезти им провизию.

— Мы отправляемся на берег немедленно, — сообщил он Давыдову и Лангсдорфу. — На берег с визитом к заместителю коменданта и его семье, кроме меня, поедут лейтенант Хвостов и доктор Лангсдорф. Вы, — обратился он к Давыдову, — останетесь исполнять обязанности командира судна. Корабль и его команда будут в вашем полном распоряжении. Я не жду никаких неприятностей на берегу, но ежели, паче чаяния, с нами случится непредвиденное, действуйте смело и решительно… Мы отправимся сразу же, как только я переоденусь соответствующим образом…

Резанов исчез в своей каюте, где его камердинер приготовил подходящую к случаю одежду. Переодевание не заняло много времени. Полупарадная форма тем не менее выглядела на нем очень импозантно. В полную парадную форму он намеревался облачиться только для нанесения визита губернатору. Когда Резанов появился на палубе в даже полупарадном мундире, он просто ошеломил всех присутствующих своим великолепием — красивый, в обшитом золотом мундире и белоснежных панталонах, со шляпой в руке и широкой орденской лентой через плечо, с несколькими орденами на груди, с прекрасной выправкой и точеными чертами породистого лица с высоким лбом…

Выход камергера из лодки на берег был не менее торжественным. В тот момент, когда он ступил на землю, с «Юноны» раздался громкий пушечный салют из семи выстрелов. Стоявшие на берегу лейтенант Хвостов и матросы, сошедшие на берег с лодки раньше, четко отдали ему честь.

Нет сомнения, что появление камергера с заранее подготовленной помпой оказало на испанцев, любящих красочные зрелища, необычайное впечатление. Им казалось, что они вдруг перенеслись из скромненькой, провинциальной индейской Калифорнии в обстановку блестящего европейского столичного двора.

Дон Луис стремительно приблизился к Резанову и отдал ему честь по всем воинским правилам, на что

Резанов вежливо ответил. Посланник произвел на дона Луиса необычайное впечатление не только своим видом и блестящей формой царедворца, но также и хорошим знанием испанского языка.

— Большое удовольствие для меня иметь возможность ступить на землю прекрасной Калифорнии после длительного и тягостного путешествия, и я считаю для себя большой честью познакомиться с вами и быть представленным вашей матушке!..

— Мы будем счастливы приветствовать такого высокого гостя в нашем скромном жилище, — ответил молодой испанец с глубоким поклоном.

Подали лошадей, и Резанов ловко вскочил в седло — как и большинство русских аристократов и офицеров он был прекрасным наездником. Остальные последовали его примеру. Исключение представлял незадачливый доктор Лангсдорф. Во время путешествия он был неважным моряком и часто страдал от морской болезни. Здесь, на берегу, он показал себя таким же незадачливым кавалеристом. Было мучительно и даже смешно наблюдать, как тяжело ему было трястись на лошади. Лангсдорф сидел на лошади в первый раз в жизни — и это было видно!

Резанов и Хвостов были поражены, как ловко сидел на лошади тучный монах, патер Урия. Может быть, он и не был кавалеристом от природы, но в Калифорнии все ездят на лошадях, и, очевидно, долгая практика сделала из него неплохого ездока.

Всадники довольно быстро добрались до президио. Минут через тридцать кавалькада уже подъезжала к воротам форта. По дороге Резанов узнал от словоохотливого дона Луиса все подробности о его многочисленной семье. По его словам, в семье было тринадцать отпрысков семьи Аргуэльо, первоначально насчитывавшей пятнадцать детей доньи Аргуэльо. С большой гордостью дон Луис сообщил, что старшая Девочка, Мария де ля Кончепчион, которой еще нет Шестнадцати лет, уже считается красивейшей женщиной всей Калифорнии.

Резанов невольно улыбнулся, услышав это невинное хвастовство, в котором сквозила гордость молодого испанца, родившегося и прожившего всю жизнь в этих диких местах. Он наверняка никогда не видел действительно красивых женщин, если считает, что его, видимо, простенькая сестренка — красивейшая женщина на всей громадной территории Калифорнии. Что бы он сказал, если бы побывал в больших европейских городах — Париже, Петербурге, Мадриде!

Резанову было забавно слушать дона Луиса. Он был так непосредствен и искренен, с таким оживлением и откровенностью рассказывал о своей семье, сестрах, братьях, что Резаное с трудом удавалось скрыть снисходительную улыбку.

— Мою сестру дома все называют уменьшительным именем Конча, и ей это имя нравится. Резанов в конце концов устал слушать разглагольствования дона Луиса и принялся разглядывать окружающую местность. Места были холмистые и почти лишенные деревьев, но сами холмы были покрыты густой, сочной травой. Лангсдорф заметил с каким интересом Резанов оглядывался вокруг. Он подъехал к камергеру и с недоумением сказал:

— Судя по разным описаниям, которые мне приходилось читать, все эти холмы должны быть покрыты сухой желтой травой. Вся новая Калифорния должна иметь свой особый желтый колорит.» А тут роскошная зеленая трава.

Резанов насмешливо посмотрел на него:

— Очевидно, вы не очень внимательно изучали ваши источники. Вы должны бы помнить, что в Калифорнии зимой наступает сезон дождей. Я опасаюсь, что сейчас мы как раз находимся в хвосте этого сезона. Насколько мне помнится, дожди еще идут в конце марта и даже иногда захватывают начало апреля — то есть именно эти дни. Дожди закончатся, и тогда все пожелтеет — горы станут желтыми на восемь или девять месяцев, по крайней мере до декабря. Мы еще увидим этот желтый колорит до нашего отъезда, мой любезный доктор.

Он посмотрел вперед:

— А вот и резиденция наших хозяев!

Кавалькада приблизилась к воротам президио, откуда поспешно выбегали солдаты, человек десять — не больше. Они неловко выстроились с обеих сторон ворот и по команде капрала взяли на караул в честь камергера и его свиты. Чувствовалось, что практики в смысле военной подготовки у них было мало, да и большой необходимости в этом не было. Форт Сан-Франциско находился в самом удаленном уголке обширной колониальной империи испанского короля. Едва ли король знал о существовании этого форта и духовной миссии при нем. Солдатам здесь делать было нечего, кроме как отправляться в экспедиции по индейским селениям и захватывать рабов для работы на полях миссии.

Мария де ля Кончепчион действительно была красива… сказочно красива… все сомнения в этом теперь развеялись. Правда, что Резанов провел долгие месяцы вдали от цивилизованных стран; правда, что ни он, ни чины его миссии давно не видели других женщин, кроме алеуток да индианок. Тем не менее при первом взгляде на Кончиту Резанов понял, что дон Луис нисколько не преувеличивал, когда говорил о своей сестре как о первой красавице во всей Новой Калифорнии.

Резанов — блестящий дипломат, человек с ранних лет приученный к тому, чтобы владеть собой и не выдавать своих чувств, человек, никогда не терявший присутствия духа, вдруг почувствовал в душе какую-то тревогу и даже потерял уверенность в себе, когда оказался лицом к лицу с Кончитой. Он сразу же увидел, что во всех своих странствиях, в каких бы странах он не побывал, он нигде и никогда не видел Девушки такой исключительной красоты.

В каком-то блаженном тумане потом, вечером, он вспоминал, что его представили матери девушки, Донье Игнасии Аргуэльо, к которой его подвел дон Луис. Смутно помнил он, что донья Игнасия, еще не старая, склонная к полноте мать огромного семейства со следами былой красоты, представляла ему детей самых различных возрастов — братьев и сестер Марии де ля Кончепчион. Он помнил некоторые имена. Там были Анна-Мария и Гертрудис, Сантьяго и Гервасио, были, кажется, Франциско и Торбидо. Кто-то, не то донья Игнасия, не то Кончита, упомянули, что старший брат Игнасио отсутствовал среди тринадцати детей, представленных ему. Игнасио был в городе Мехико, где учился в духовной семинарии.

С первого взгляда на Кончиту Резанов вдруг понял, что больше его ничто не интересует; он потерял интерес ко всему, кроме желания смотреть, любоваться и упиваться видением этой необычной южной красоты молоденькой девушки, ее чудесной улыбкой, ее точеными чертами лица, гордым носиком кастильской красавицы, мраморной белизной ее кожи, теплотой ярко-красных губ.

Он теперь с трудом помнил дорогу, по которой ехал с берега в президио, и его низкие, приземистые чисто выбеленные известкой домики с толстыми глинобитными стенами. Вспомнил он, что видел много пушек в амбразурах форта. Внутри форта, однако, ничего не напоминало военное поселение. Президио имело мирный, пасторальный вид, совсем не похожий на вид Новоархангельска, где неустанно ходили часто сменявшиеся часовые, с дежурными канонирами, стоявшими у пушек, в любое время готовых стрелять ядрами или картечью, где постоянно грозила опасность нападения воинственных индейцев, денно и нощно следивших за жизнью крепости и все еще мечтавших о разорении столь ненавистного им русского форта.

В окрестностях Сан-Франциско не было диких колошей, а индейцы вокруг селения были какие-то другие, более миролюбивые, что ли, да к тому же за многие годы приученные испанцами уважать и бояться их.

Все эти смутные воспоминания всплыли в памяти Резанова уже позже, вечером, на борту корабля. А пока же он видел только огромные темно-синие глаза, слегка прикрытые длинными густыми, пушистыми темными ресницами, подобных которым он никогда не видел ни у одной женщины. Несмотря на короткую первую встречу с девушкой, Резанов, однако, опытным глазом приметил и ее красивые ровные зубы изумительной белизны, и, более того, даже обратил внимание на красивый, крутой подъем ее маленьких ножек, обутых в изящные красные туфельки. Нет-нет, но он невольно взглядывал на девушку и заметил, что и она незаметно следила за ним. Оба его спутника, лейтенант Хвостов и доктор Лангсдорф, глаз не сводили с девушки.

Нет ничего удивительного в том, что Лангсдорф, аккуратно делавший записи в своем дневнике часто очень критического характера как в отношении Баранова, так и Резанова, чувствуя себя обиженным им, восторженно писал о Конче:

«Она полна жизни, веселая, живая, с яркими, живыми, глазами невольно заставлявшими любоваться ей и влюбляться в нее, с чудесными зубами, приятной выразительной наружностью, необыкновенной фигурой, не говоря уже о тысячах других положительных черт — и в то же время она имела прекрасные манеры, простоту и полную безыскусственность»…

Бедный, незадачливый Лангсдорф, кажется, тоже был безнадежно влюблен в Кончиту.

Можно было подумать из этого описания, что речь идет о женщине опытной, знающей себе цену, и не первой молодости, и поэтому трудно себе представить, что Кончите было только пятнадцать лет — правда, ей скоро должно было исполниться шестнадцать!

Нет никакого сомнения, и в этом мнении сошлись много позже люди, встречавшие Кончу, что этой девушке суждено было оставить свой след в истории. Достаточно было увидеть ее, поговорить с ней, чтобы убедиться в том, что несмотря на отсутствие образования она обладала необыкновенно живым умом, способным охватить большие проблемы и находить быстрые решения. При благоприятных обстоятельствах и в другой обстановке Кончита могла превратиться в одну из влиятельнейших женщин мира. Кто знает — может быть, даже история и судьба Калифорнии была бы иной, если бы девушка выполнила задачу, предназначенную ей судьбой. Судьба, однако, вмешалась в ее жизнь по-другому, направила стопы Кончи другими путями… Ну да не стоит заглядывать так далеко вперед!

Одно можно только заметить, что живая натура девушки, ее пытливый ум и изумительная красота — все это как будто предназначало ее к другим местам, лучшим, чем отдаленная, полудикая, полупустынная Калифорния, к другой обстановке и окружению — может быть, к известности, славе, столичной жизни. И конечно, даже в этом юном, полудетском возрасте она и сама сознавала, что ее настоящее место не здесь, в маленькой калифорнийской деревушке, среди безграмотных испанских солдат и полудиких индейцев. В сущности, все ее «общество» состояло из членов ее многочисленной семьи да изредка наезжавших молодых гидальго, прослышавших о сказочной красоте молодой Кончиты. Ее живой ум оттачивался единственно только в частых разговорах с образованными падре миссии Сан-Франциско. Все духовные отцы миссии поражались ее любознательности, и когда запас их знаний истощался, они только бессильно разводили руками — что еще могли они дать ей, чего она не знала!

— Не прозябать же тебе здесь, Кончита, — как-то сказал ей падре Урия после долгого, содержательного диалога, совершенно истощившего его, — по-настоящему, блистать бы тебе в Мехико, а еще бы лучше — в придворном обществе в Мадриде… Там твое место.

— Ах, — Конча смиренно сложила руки, — неужели это возможно, что я когда-нибудь увижу эти места… Вы сами знаете, как трудно было нам отправить Игнасио в столицу… каких жертв это стоило моему отцу.

И сегодня, когда Резанов сделал ей почтительный поклон, она вдруг увидела человека из другого мира, может быть, даже с другой планеты. Она стояла лицом к лицу с человеком, побывавшим во всех частях мира, принятом при дворах могущественных владык великих держав; она видела человека, бывшего ближайшим помощником, приближенным и советником императора самой большой страны, широко раскинувшейся на карте мира, где-то далеко-далеко на севере.

Неужели ее молитвы дошли наконец до Бога? Возможно ли, что она сможет увидеть этот новый, невиданный мир глазами вот этого, такого великого человека!

И она также заметила в его глазах, к своему тщеславному удовлетворению, те же искры восторга, восхищения и вожделения, которые она так часто видела в глазах экспансивных испанцев. Она увидела, что ее красота победила его.

Логический ум опытного царедворца сразу же подсказал ему, что он себя выдал перед это маленькой дикаркой. Резанов отбросил в сторону наваждение, охватившее его, и вновь превратился в холодного, недоступного вельможу. Он слегка улыбнулся и, вежливо поклонившись, сказал:

— Я вижу, сеньорита, что вы удивлены, увидев в моих глазах явное восхищение… Если вам это неприятно, я могу только признаться, что никогда в жизни мне не приходилось видеть такой неземной красоты… Простите меня, если я преступил правила приличия…

После всех лишений, что пришлось испытать Резанову и сопровождавшим его лицам, после постоянного недостатка в пище и недоедания, простой завтрак, приготовленный в честь Резанова доньей Игнасией, показался блаженством. С наслаждением пили гости горячий шоколад, даже вкус которого был забыт ими в суровых условиях жизни на Севере. Было так приятно просто сидеть за столом и разговаривать, забыть на время о людях в Новоархангельске, находящихся на грани голодной смерти, но самым большим наслаждением было сидеть и смотреть на Кончу, наблюдать за этой непосредственной девушкой, прислушиваться к ее разговору, постоянно недоумевая и изумляясь, насколько эта юная девушка, почти девочка, была развита и как легко она разбиралась в лабиринтах международной политики.

Не приходилось сомневаться — все, что она говорила, воспринималось за столом, как непреложная истина, как и в том, что в этой семье ее любили, боготворили и подчинялись ей, исполняя все ее желания. Конечно, это внимание и поклонение вскружили ей голову и она, возможно, была несколько избалована.

— Ваше превосходительство… вы много путешествовали, бывали в разных странах… вероятно, встречали много красивых женщин, — осторожно заметила Кончита, обращаясь к гостю.

Резанов посмотрел на нее и тихо сказал:

— Да, конечно, сеньорита, я много путешествовал, видел много мест, ездил по Сибири зимой и летом, и, как вы сказали, встречал много красивых женщин в столицах разных стран, — он с намерением несколько задержался на последних словах фразы, — но, — снова повторил он, — я никогда не встречал девушки такой красоты, как вы, сеньорита.

— Лицо Кончи зарделось, но быстро овладела собой. Чувствовалось, что комплимент ей был приятен.

— Я уверена, что вы то же говорили многим другим женщинам.

— Вы правы, сеньорита… конечно, говорил, и не скрываю этого. Говорить приятные вещи принято и совершенно естественно в том столичном мире, откуда я приехал, но… пустые комплименты неуместны в этих местах. Здесь, в прекрасной Калифорнии, моя дорогая сеньорита, может быть, впервые в жизни я говорю это искренне и от всей души…

— В нашей стране такие вещи не говорят девушке, которую вы встретили только несколько часов тому назад, — прервала его Конча.

— Прошу прощения, — поклонился Резанов, — меньше всего хотел бы я нарушить обычаи вашей прекрасной страны, которая приняла нас так радушно и приветливо. Мы глубоко благодарны вашему семейству за столь радушный прием.

Донья Игнасия, сидевшая во главе стола, с восторгом смотрела на свою дочь. Она гордилась тем, что Конча была такой умной, что могла вести свободный, светский разговор с такой высокопоставленной особой. Она сама едва ли произнесла что-то, кроме «да» и «нет». Добродушная мать семейства торжественно восседала во главе стола и прислушивалась к общему живому разговору. Ей совершенно не казалось странным, что Резанов свободно объяснялся по-испански. В конце концов' он человек культурный, образованный, и все культурные люди говорят на испанском языке, который ей представлялся международным языком. Ведь это же родной язык его католического величества короля Испании!

На другом конце стола доктор Лангсдорф оживленно разговаривал на латыни с падре Урия. Они нашли общую тему для разговора, интересовавшую обоих, — о калифорнийских бабочках.

— Эти несколько дней, которые мы проведем, вероятно, в этих местах, дорогой падре, я постараюсь провести в окрестностях форта и вашей миссии… Кто знает, может быть, мне удастся найти здесь совершенно не знакомый для науки вид бабочек!

Несмотря на свое восхищение Кончей и удовольствие разговаривать с ней, Резанов прежде всего был дипломатом, государственным деятелем и человеком искусным в придворных делах и интригах. Во время разговора с Кончей его тем не менее упорно не оставляли мысли о том, как наиболее успешно завершить посещение Калифорнии, а главное, как добиться получения провианта для колонии на Ситке, и прежде всего для облегчения и спасения команды «Юноны». Он повернулся к дону Луису, сидевшему с другой стороны от него, и с кажущимся безразличием заметил:

— Я надеюсь, любезный дон Луис, что вы будете так добры, чтобы отдать распоряжение вашим подчиненным доставить продукты и свежую питьевую воду к нашему кораблю. За все, что будет нам доставлено, я немедленно заплачу наличными. Я уже вам

говорил, что на корабле существенный недостаток в пище, и чем скорее команда получит продукты, тем лучше.

— Об этом, пожалуйста, не беспокойтесь, сеньор камергер! — обрадовано заявил дон Луис, которому, видимо, страшно хотелось хоть чем-то услужить Резанову. — Я уже распорядился, и необходимые продукты доставляются на берег, к вашему кораблю. Все, что вам нужно, — это приказать своей команде начать погрузку продуктов на корабль.

— Это было чрезвычайно любезно с вашей стороны, сеньор лейтенант… Я хотел бы лично наблюдать за погрузкой провизии…

Он повернулся к матери дона Луиса:

— Донья Игнасия, не почтите за невежливость, но долг призывает нас обратно на корабль… Нет слов выразить нашу признательность за такой теплый прием и прекрасный завтрак…

Он встал и, склонившись, поцеловал руку хозяйки дома.

— Сеньорита Кончита… если разрешите так называть вас… для меня было наслаждением поговорить с вами, — и он также почтительно поцеловал руку девушки.

— Надеюсь, вы не откажетесь завтра приехать к нам на завтрак, — пригласила она его.

— Счел бы для себя большой честью принять ваше приглашение, — ответил Резанов, — но, боюсь, что, наверное, было бы нескромно пользоваться вашим гостеприимством, пока мы не услышим реакцию его превосходительства губернатора из Монтерея. Кто знает, может быть, у него имеются свои собственные взгляды на отношения между нами и испанской администрацией в Монтерее.

Конча комично сморщила свой носик и уверенно сказала:

— Об этом не беспокойтесь, сеньор. Я все устрою.

И она улыбнулась улыбкой женщины, знающей,

что ее желаниям отказа не бывает.

Резанов попрощался с доном Луисом:

— Надеюсь, дорогой дон Луис, что вы пошлете вестника в Монтерей сегодня и сообщите его превосходительству о моем прибытии в крепость Сан-Франциско. Известите его, пожалуйста, что я буду рад отправиться в Монтерей лично представиться губернатору, как только он вызовет меня. Поездки верхом на большие расстояния для меня не будут препятствием.

— А я уже отправил депешу с извещением о вашем прибытии, сеньор камергер. Вы, вероятно, узнаете ответ губернатора через несколько дней, — с поклоном доложил молодой офицер. Ему, видимо, доставляло большое удовольствие играть роль важного человека и быть на равной ноге с персоной столь высокого ранга как Резанов.

Вернувшись на корабль с Хвостовым и Лангсдорфом, Резанов немедленно распорядился о погрузке провизии на судно. Дон Луис не поскупился и прислал внушительные запасы провизии, уже доставленные на берег залива, которых было довольно для команды на несколько дней. Для нужд команды было доставлено четыре огромных, отъевшихся быка, две овцы, много овощей, а главное — так необходимые лук и чеснок, и много другого провианта.

В этот вечер на корабле устроили большой праздник. Вся команда наелась досыта в первый раз за многие месяцы, что, конечно же, было безрассудством. Но как трудно перебороть искушение. Настроение матросов сразу изменилось. Лица повеселели, появились улыбки — люди стали обмениваться шутками, а вечером над водами тихого залива понеслись звуки песен.

Один только Резанов не принимал участия в общем веселье. Его голова слишком была занята тем, чтобы выполнить поставленную им себе задачу — нагрузить «Юнону» доверху продуктами и доставить их без промедления на Ситку Баранову.

— Ну что, Николай Александрович, — обратился он к Хвостову, стоявшему на палубе, — довольна команда?.. Наконец-то поели вдоволь.

— Да, конечно… что и говорить… сегодня для всех был настоящий пир.

Потом он нахмурился:

— Вот только эти матросы-пруссаки, которых мы получили по контракту от Вульфа, меня беспокоят.

— В чем дело?

— Какие-то они недовольные… говорят, что не хотят работать на нашем корабле… требуют, чтоб свезли их на берег… хотят здесь остаться… Но это же невозможно, ваше превосходительство. Без них нам не управиться с парусами.

— Следите за ними построже, — нахмурился Резанов, — до конца срока контракта они в вашем распоряжении. Смотрите, чтобы не сбежали! Между прочим, падре Урия пригласил нас поехать завтра к нему в миссию Сан-Франциско. Приглашение получено, кроме меня, на вас, мичмана Давыдова и доктора Лангсдорфа. Оставьте вашего боцмана за старшего на корабле. Я думаю, что мы это можем сделать. А кроме того, ведь миссия недалеко, всего на расстоянии версты от президио.

Доктор Лангсдорф вернулся на корабль после обильного завтрака в доме Аргуэльо в самом хорошем расположении духа. Ему доставило наслаждение поговорить с падре Урия, обменяться своими знаниями и достижениями в области ботаники и зоологии. Он уже предвкушал удовольствие от своих предполагаемых экспедиций по Калифорнии в поисках новых видов растений и насекомых.

Однако весь его пыл, все его мечты были безжалостно повергнуты в прах Резановым, разговор с которым был подобен ушату холодной воды. За последнее время отношения между Резановым и доктором сильно охладились. Резанов видел насквозь мелочного, честолюбивого доктора, которому страшно хотелось прославиться и стать знаменитым. Одно нужно сказать в его оправдание — он хотел стать знаменитым не только для себя лично, но и во славу любимой им немецкой науки. Несмотря на то, что путешествие Лангсдорфа стало возможным лишь благодаря тому, что он был принят на русскую службу, он все же думал о прославлении своего «фатерланда». И опять-таки, несмотря на то, что до сих пор он ничем не выдвинулся у себя на родине; если у него и были какие-то достижения или открытия, то все они были сделаны или на испанской, или на русской службе. О себе же он думал исключительно как о немецком ученом.

Когда Лангсдорф сообщил о своих планах с завтрашнего дня начать научные исследования Калифорнии, Резанов нанес его мечтам жестокий удар. Он категорически запретил ему совершать какие бы то ни было экскурсии ни в окрестностях президио, ни около духовной миссии Сан-Франциско.

— Но, ваше превосходительство, — запротестовал эскулап, — это же может быть единственной возможностью в моей жизни произвести научные исследования в этой стране, которая в сущности не была по-настоящему изучена…

— Мой дорогой доктор, — нетерпеливо прервал его Резанов и сердито сжал губы. — У меня имеются важные причины к этому распоряжению… Могу вас заверить, однако, что как только представится возможность, у вас будут все средства для того, чтобы вы смогли заняться своим делом… но это время еще не пришло… Постарайтесь запастись терпением!

Резанов резко отвернулся от него и стал размеренно шагать взад и вперед по палубе, глубоко погруженный в свои думы, — двадцать шагов вперед, двадцать назад.

Лангсдорф вскинул руки вверх и в отчаянии посмотрел на Хвостова и Давыдова, надеясь найти у тех сочувствие.

«Что поделаешь с этим упрямым человеком», — пробормотал он себе под нос и отправился в свою каюту. Конечно, Лангсдорфу, занятому только своими личными делами, трудно было понять причины запрета со стороны Резанова. И он никогда, до конца дней своих, не простил этого запрета. Много позже, когда он писал свои «Наблюдения» о путешествии в Калифорнию, немало злых, колких слов написал он о своем патроне.

Конечно, было бы гораздо лучше, если бы Резанов терпеливо объяснил Лангсдорфу, что время для научных экспедиций было неподходящим. И хотя русские были гостеприимно приняты молодым заместителем коменданта, но никто не знает, каков будет ответ губернатора. И все это на фоне неспокойного положения в Европе, все увеличивающейся наглости Наполеона, открыто попирающего существующие договоры и соглашения; поэтому никто не знает, что там вообще происходит. Может быть, губернатор получил сведения, что Испания и Россия находятся в состоянии войны, — тогда что? Да, сейчас русских здесь еще терпят, но как долго это может продолжаться? Нельзя натягивать струны и чрезмерно пользоваться гостеприимством хозяев до получения вестей из Монтерея; нельзя вызывать никаких подозрений. А подобные подозрения могут быть вызваны экскурсиями Лангсдорфа в окрестности президио. Ведь испанцы вполне могут заподозрить, что он не ученый, а шпион! Подозрительность испанцев в отношении иностранцев общеизвестна. Ведь недаром же они закрыли все порты Калифорнии для иностранных кораблей. «Если до сих пор, — думал Резанов, — нам везло, то нельзя нарушать это счастливое стечение обстоятельств. От нашего поведения здесь зависит успех нашей миссии в Калифорнии».

Вся беда была в том, что Резанов обычно редко делился с кем бы то ни было своими мыслями. Если он приходил к какому-то решению, то просто отдавал приказ, ожидая беспрекословного повиновения. Однако он очень мало знал маленького худенького, щупленького остроносого доктора. Свою обиду на Резанова Лангсдорф затаил на всю жизнь.

День подходил к концу, и к заходу солнца все затихло на борту «Юноны». Большая часть чинов команды спустилась вниз в свои помещения и готовилась ко сну. Только Резанов не хотел спать и остался на палубе. Он стоял у перил и, опершись на них руками, смотрел далеко вперед, любуясь красивым закатом солнца через узкий пролив, ведущий в залив из океана. Много позже этот пролив стал известен под названием Золотые ворота.

Ход мыслей Резанова был чем-то нарушен, и он никак не мог понять, что его беспокоило, что мешало ему думать логически. Что-то определенно беспокоило его, но он никак не мог определить источник этого беспокойства.

Закат был величествен и торжественно красив, если на него смотреть через Золотые ворота. Солнце медленно опускалось, и уже виднелась только половина светила; другая половина опустилась за горизонтом в холодные воды Тихого океана. Холмы, окружающие залив, все еще были ярко освещены золотыми лучами полусонного солнца. Громадная поверхность залива, на которой виднелась только крошечная «Юнона», стоявшая на якоре, походила на сонное озеро или даже на море на некоей необитаемой планете, лишенной каких бы то ни было признаков жизни. «Юнона» даже с ее изящным силуэтом и стройными мачтами, была единственным диссонансом в музыкальной гармонии природы. Береговая линия залива также поражала своей тишиной. Жизнь, видимо, затихла в этом далеком, безмятежном месте.

Звук корабельных склянок прервал думы Резанова. Он встряхнулся, передернул плечами… с моря потянуло прохладой… стал медленно ходить от борта к борту, заложив руки за спину, опять занятый бесчисленными мыслями, планами и проектами. Но было что-то такое, что сверлит его голову, мешает думать! Он, наконец, отбросил в сторону все свои планы, все мысли и решил сосредоточиться на одном — выяснить причину своего беспокойства, выяснить в конце концов, что же именно мешает ему думать. И наконец ответ был найден. Кончита… красавица Кончита… маленькая девушка с точеными кастильскими чертами прекрасного лица!..

Он теперь ясно представлял себе ее музыкальный, приятный голос, ее чудесную фигурку с нежными точеными ручками и ножками, и эти незабываемые глаза… темно-синие глаза, прикрытые

длинными пушистыми ресницами. Приятное, теплое, даже блаженное чувство вдруг охватило его при воспоминании о Конче…

С большим трудом он оторвался от своего почти гипнотического наваждения…

«Что за чепуха, — обругал он себя, — мне, человеку за сорок, и думать… мечтать еще даже о почти ребенке, девочке, которой не исполнилось и шестнадцати лет…»

Он пытался стряхнуть с себя это наваждение, перестать думать о Конче… направить свои мысли привычными путями, но… увы, сегодняшний вечер все перепутал в его голове. Как он не старался забыть девушку, его мысли упорно возвращались все к одной и той же теме, к Кончите — живой, веселой красавице из Калифорнии!

Он только покачал головой и тихо направился в свою каюту, где его ждал верный Жан, который сразу заметил перемену в своем барине… Что-то новое, необыкновенное, появилось в его лице, глазах, манерах…

Рано утром на следующий день — это было 29 марта — с корабля увидели группу людей, скакавших из президио к берегу. Резанов уже был готов и, не мешкая, спустился в шлюпку вместе с лейтенантом Хвостовым, мичманом Давыдовым и доктором Лангсдорфом.

На берегу их тепло приветствовали дон Луис и монах, падре Хосе Урия. Дон Луис церемонно раскланялся с Резановым, но потом, быстро забыв об условностях, стал оживленно рассказывать обо всем, что происходило в их семье. Он не преминул заметить, что Резанов произвел большое впечатление на всех членов семьи и особенно на Кончиту.

— Мы уже сговорились с падре Урия, — доложил он, — что по пути остановимся на несколько минут в президио, выпьем по чашке шоколада и потом отправимся в миссию Сан-Франциско.

Резанов в недоумении посмотрел на него:

— Мне казалось, мы должны были проехать прямо туда.

— Нет, нет!.. Это желание моей матери и.„ сестры Кончиты.

Резанов улыбнулся:

— Желание дам для меня закон!

Конечно, в душе он даже был рад, что они заедут в президио на чашку шоколада, и он сможет повидать несравненную Кончу, проверит себя, чтобы узнать, что за наваждение нахлынуло на него — строгого, расчетливого, опытного государственного деятеля.

Завтрак, как и накануне, был очень оживленным, и время прошло быстро. Собственно, разговор за завтраком был монополизирован Резановым и Кончей, может быть, потому, что он велся на испанском языке. Резанов был единственным в группе русских, кто объяснялся по-испански. Лангсдорф опять увлекся беседой с монахом, благо он знал латынь очень хорошо. Что касается Хвостова и Давыдова, то молодые офицеры неплохо знавшие французский, английский и немецкий языки, оказались не у дел, потому что никто из семьи Аргуэльо на этих языках не изъяснялся. Молодым офицерам ничего не оставалось как благоговейно взирать на Кончиту, которая обоим казалась неземной красавицей.

Чем больше Резанов разговаривал с Кончей, тем более чувствовал, что привязывался к ней, хотя и старался всеми силами бороться с этим чувством.

— Расскажите мне побольше о вашем Петербурге! — умоляла девушка. — Ах, как отличается жизнь там от нашего прозябания здесь, в нашей сонной Калифорнии, — добавила она со вздохом.

Резанов решил немного поддразнить ее:

— А вам хотелось бы побывать в столичных городах Европы? Хотели бы посмотреть Петербург?

— Хотела бы я?! — прошептала Конча с некоторой грустью. Однако долго грустить она не умела, так же как не могла долго быть серьезной. На ее лице появилась улыбка и она, шутя, сказала:

— Чудно красивая страна — Калифорния, сеньор Резанов. Приятный теплый климат, обилие хлеба и скота и… больше ничего!..

Резанов в изумлении воззрился на нее:

— Девушка такой изумительной красоты, с массой молодых людей со всей Калифорнии, готовых отдать жизнь за вашу улыбку, и вы говорите… «больше ничего»…

Она вдруг стала серьезной опять и посмотрела на него прямо, в упор, — в его глаза; смотрела долго, молчаливо и… даже с грустью. Смотрела так, что он себя почувствовал не совсем в своей тарелке.

— Сеньор, — сказала она наконец, — эта жизнь, это окружение меня не удовлетворяют. Я хочу большего, я хочу видеть города, залитые ярким светом уличных фонарей, я хочу видеть жизнь высшего света в Мадриде или даже в Петербурге… Нет, сеньор, здешняя жизнь меня не удовлетворяет, мое место не здесь!

Она подумала немного и потом насмешливо добавила:

— Но… что может поделать такая бедная девушка, как я… Моя судьба, видно, прожить всю жизнь здесь… Ну, да не будем говорить обо мне. Расскажите лучше о ваших путешествиях, о вашей жизни, чтобы потом, вспоминая ваши рассказы, я смогла бы в своих мечтах унестись далеко на Север, в холодные страны, где жизнь кипит ключом, унестись подальше от нашей прекрасной, теплой, но такой скучной Калифорнии.

Время прошло быстро и пора было ехать в миссию, чтобы провести там остаток дня.

Резанов поднялся, поцеловал руки донье Игнасии и Конче:

— Прежде чем вы уедете в миссию, я хотела сказать вам, сеньор Резанов, — сказала Кончита, — что завтра будет большой бал в нашем доме. Приедут гости из многих миссий и селений. Я надеюсь, что вы окажете нам честь своим присутствием и я надеюсь также, что с вами прибудут на бал и офицеры вашего корабля с доктором…

Резанов заколебался;

— Считаю за честь быть приглашенным на такое большое событие, но… думаю было бы несвоевременно для нас присутствовать на балу. Не забудьте, что мы до сих пор еще не имели официального разрешения из Монтерея даже сходить с корабля на берег. И мне кажется, — добавил он, — что этот шаг будет большой дипломатической ошибкой…

— Меня мало интересует дипломатия, — нетерпеливо сморщила носик Конча. — У нас балы проходят регулярно. Ничего особенного или специального в устройстве этого бала нет. Приглашения были разосланы несколько недель тому назад. И бал не будет в вашу честь, по крайней мере пока не вернется отец. Вы будете неофициальным гостем. Вы не откажете мне в этой маленькой просьбе? — Конча вопрошающе смотрела на него.

Резанов поклонился:

— Как я могу отказать вам в чем-либо, сеньорита. Я обещаю, что мы все будем завтра на вашем балу.

Довольная Конча повернулась и убежала в свою комнату. В ушах Резанова долго еще слышались звуки ее веселого вибрирующего победного смеха. Он только покачал головой, вскочил в седло, и вся кавалькада тронулась по направлению к миссии.

Это утро было типичное для президио Сан-Франциско. Густой туман покрывал холм, где находились здания форта. Не видно было ни залива, ни корабля, ни Золотых ворот. Туман не стоял на месте, как это обычно бывает в других частях света, а быстро передвигался с моря в глубь страны. Видно было, как он тяжелыми хлопьями, а вернее, густыми облаками, подгоняемый ветром, надвигался на берег. Туман не только покрывал людей, лошадей и одежду, но даже забирался в рукава, под одежду и, казалось, добирался до тела. Люди ежились, стало зябко. Все как-то притихли, разговор замолк.

Но Резанову, собственно, было не до разговоров. У него из мыслей не выходила Конча; она, казалось, кокетливо подсмеивалась… Он только время от времени встряхивался, качал головой, точно никак не понимал, чем же на самом деле приворожила его эта шустрая быстроглазая веселая испанская сеньорита!

Они скакали уже минут сорок—пятьдесят, как вдруг, словно по волшебству, картина переменилась. Туман поредел, затем исчез, и перед глазами путников неожиданно показались на небольшом холме здания миссии Сан-Франциско, залитые яркими лучами солнца.

— Это просто какая-то магия, — сразу повеселел Хвостов. Он оглянулся назад:

— Смотрите, Николай Петрович, а президио ведь совсем не видно. Видите, какой там густой туман — ничего не видно, да и залив весь в тумане, а здесь — красота. Оказывается, миссия-то совсем недалеко от президио! Просто уму непостижимо. Да, я вижу монахи не дураки — выбрали хорошее место, без туманов.

У ворот миссии кавалькаду уже ожидали два монаха. Толстяк, падре Хосе Урия быстро соскочил с коня и подошел к ним. Он представил их подъехавшему Резанову, офицерам и доктору Лангсдорфу:

— Это отец Мартин — настоятель миссии, а тут — отец Рамон.

Монахи тепло приветствовали своего высокопоставленного гостя и его спутников, призывая Божье благословение на них.

— Очень, очень рады приветствовать вас в нашей скромной обители, — обратились они к Резанову. Падре Мартин был небольшого роста, тоже склонный к полноте, но не так, как падре Урия. Отец Рамон был еще довольно молодой, худощавый, повыше ростом.

Монахи пригласили гостей войти в церковь, где отец Мартин произнес короткую молитву о здравии путешественников. После этого они обошли с Резановым и его спутниками все помещения. Миссия, видимо, была богатая. Позади церкви стояло несколько крепких зданий — склады, мастерские, а дальше, у подножия холма, расположились домики индейцев, рабочих миссии. Кругом виднелись обработанные поля, также принадлежащие миссии.

— Хорошо здесь, — невольно вырвалось у Резанова, — какой благодатный климат, не то что Новоархангельск!

Теперь он не жалел, что приехал сюда. На него произвело большое впечатление богатство миссии, а главное, не видно было, чтобы монахи особенно трудились физически, в отличие от Баранова и Кускова. Те трудились куда больше, а результаты были плачевные.

Вижу, сразу подумал Резанов, нужно нам на Ситке не засиживаться… сниматься с места и продвигаться на юг… Надо подыскивать подходящее место. Нужно, не мешкая, обследовать земли вокруг устья реки Колумбии, а еще лучше — неплохо бы заполучить базу в заливе Бодега, а оттуда — рукой подать и до солнечного залива Святого Франциска. Нельзя сидеть на месте… надо действовать!.. Смелость города берет!

А монахи уже торопят в трапезную:

— Милости просим, ваше превосходительство, откушать с нами, чем Бог послал!

Резанов улыбнулся:

— Господь милостив к вам… всего у вас вдоволь… все есть!

За столом, вкушая обильные яства, Резанов одержал дипломатическую победу и привлек монахов на свою сторону.

Монахи, надо сказать, постарались накормить гостей как следует. Счет подаваемым блюдам был скоро потерян, так же как и количество бокалов, наполняемых прекрасными винами как собственными, калифорнийскими, так и иностранными.

Победа, одержанная Резановым, была совершенно неожиданной. После обильного обеда он распорядился вскрыть большие свертки, привезенные с «Юноны». Перед глазами пораженных монахов появились красивые материалы, прошитые золотой ниткой, пригодные для шитья церковных риз, не считая рулонов английских и бостонских шерстяных и хлопчатобумажных материалов.

— Примите все это в знак нашего глубокого уважения к вам, святые отцы, — с поклоном произнес Резанов.

Пораженные и обрадованные монахи не знали, как его благодарить за такие роскошные подарки. Ничего подобного они не видели в Калифорнии, давно уже закрытой для иностранных кораблей.

Еще больше монахи заинтересовались, когда Резанов известил их, что трюмы «Юноны» загружены доверху различными товарами, которые он намеревался продать в Калифорнии или обменять на продукты, необходимые для колонии на Ситке.

— Откровенно говоря, — как будто невзначай заметил Резанов, — я не знаю, что мы будем делать со всем этим грузом, после того как я узнал, что торговлей в Калифорнии заниматься нельзя.

Монахи переглянулись, и потом падре Мартин спросил:

— А у вас на корабле случайно нет скобяных товаров, железных изделий, ну, сами знаете — пилы, молотки, топоры…

— Один из наших трюмов забит этими товарами.

Монахи опять переглянулись. Они в своих миссиях давно уже не видели пил и топоров. То, что у них было, порядком износилось и пришло в такой ветхий вид, что им пришлось возвращаться к достижениям каменного века.

— А что вы предполагаете делать с этими железными изделиями?

— Не знаю. Мы еще не решили. Раз продавать их здесь нельзя, то мы, вероятно, увезем все наши товары на Сандвичевы острова. Там в них нуждаются, и мы сможем торговать с большой выгодой. А если и там ничего не выйдет, то увезем обратно в Новоархангельск. Все эти товары и нам могут пригодиться на Ситке, — небрежно заметил Резанов, — конечно, если вы ими не заинтересуетесь, или… не получите разрешения от губернатора.

— Но нас все это очень интересует, — запротестовали монахи, — вы не можете себе представить, как нам нужны топоры и пилы. Без них мы как без рук!

— Ну в таком случае,.— со смехом предложил Резанов, — мы сможем договориться с вами, как говорится — заключить сделку: наши колонии на Севере, в суровых климатических условиях нуждаются в провизии; у вас здесь обилие продуктов, но нет скобяных товаров, в которых вы очень нуждаетесь. Почему бы тогда не прийти к соглашению — мы покупаем у вас продукты, а вы покупаете у нас железные изделия.

— Прекрасная мысль, — согласился с ним падре Мартин, — но, к сожалению, одного нашего желания недостаточно. На нашем пути очень много преград, и главная из них — приказ губернатора, запрещающий торговлю с иностранными кораблями, им даже запрещено входить в наши порты. И этот приказ — не причуда губернатора. Он человек военный и точно выполняет распоряжения вышестоящего начальства. Запрещение торговать — это закон во всех владениях испанской короны, находящихся в подчинении вице-королю. Однако нет ничего невозможного, ваше превосходительство, — с хитрой усмешкой заключил падре.

Не оставалось никакого сомнения, что монахи очень заинтересовались предложением Резанова. Недостаток в их миссиях железных изделий — особенно пил и топоров, был таким же ощутимым, как в Русской Америке продуктов питания.

Приближался вечер, пора возвращаться на корабль. Когда Резанов был уже в седле, к нему подошел молодой падре Рамон, очевидно, почувствовавший особую симпатию к камергеру, и тихо сказал:

— Мы примем все меры к тому, чтобы вы получили достаточно продуктов и могли загрузить трюмы вашего корабля доверху, в обмен на нужные нам скобяные товары.

На обратном пути, пользуясь тем, что туман рассеялся, Резанов внимательно разглядывал и изучал окружающую местность, которая, нужно сказать, ничем особенным не поражала. Главная прелесть селения была в том, что оно находилось недалеко от залива и из него прекрасно был виден залив и пролив, ведущий в открытый океан. Вдали от берега виды были довольно серенькие, со скудным кустарником и травой и почти полным отсутствием деревьев. Ближе к заливу даже появлялись места с песчаными дюнами.

После небольшой остановки в президио, где Резанов опять имел возможность повидаться с Кончей, русские направились к себе на корабль.

Конча страшно волновалась все утро в день большого бала 30 марта. Это должен был быть самый большой, самый блестящий и самый веселый бал во всей истории Новой Калифорнии. Балы в миссиях были не редкость. Испанская аристократия Калифорнии любила повеселиться, потанцевать и попить хорошего калифорнийского вина.

Владельцы поместий около миссий регулярно устраивали балы то у одного, то у другого из богатых помещиков. И съезжались туда гости из имений, находящихся в десятках, а то и в сотнях миль от места бала. Других интересов у калифорнийцев, удаленных от всего остального мира, не было, и поэтому всю свою энергию они расходовали на устройство балов, один другого лучше. Конча ожидала гостей не только из миссии Кармель, но обещали приехать визитеры даже из далекой миссии Санта-Барбара.

Вся семья занималась приготовлениями к балу, и больше всех хлопотала Конча. Хотя она и бывала уже на нескольких балах как подросток, это был ее первый бал взрослой девушки. В первый раз она будет хозяйкой бала.

Крепко попадало индейской прислуге от нетерпеливой хозяйки. Это был ее день, и все остальные члены семьи как-то стушевались, даже ее мать. Служанки с ног сбились, исполняя приказания Кончи, которая не стеснялась давать им затрещины и подзатыльники, если что-то делалось не так.

Несмотря на всю суматоху, беготню и кажущуюся неорганизованность, все оказалось приготовлено, зала прекрасно декорирована, и члены семьи разошлись по своим комнатам одеваться к приезду гостей.

Обряд одевания Кончи занял некоторое время, больше чем она ожидала… все ей не нравилось — и платья не подходили, и туфли не те… Ее служанка Мария измоталась, помогая ей надевать то один, то другой наряд. Наконец платье выбрано, Мария надела на ножки Кончи маленькие изящные туфельки с высокими красными деревянными каблуками. Конча несколько раз осмотрела себя в зеркале, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону. Осмотром она осталась довольна. Особенно была довольна она своей новой, необычной прической. Волосы были высоко взбиты, и все это сооружение поддерживалось сверху высоким изящным испанским гребнем.

В последний раз она взглянула на себя в зеркало, радостно улыбнулась и выбежала из комнаты, оставив бедную Марию подбирать и развешивать разбросанные повсюду наряды:

Неудивительно, что Конча была довольна собой. Выглядела она прекрасно — гордая кастильская девушка с точеными чертами лица. Поистине первая красавица Новой Калифорнии.

Бал превзошел все ожидания. Это был успех, полный успех — и триумф Кончиты. Главной сенсацией бала, конечно, был камергер Резанов. О нем уже слышали, и многие приехали специально, чтобы посмотреть, лично повидать и быть представленными столь важной персоне.

Резанов, как и предполагали, не обманул их ожиданий. Он прибыл с небольшим опозданием, чтобы дать возможность всем остальным гостям собраться.

Испанцы, привыкшие к ярким, необыкновенным формам и экзотическим нарядам, ахнули, когда в дверях залы появился Резанов, одетый в парадную камергерскую форму — мундир с высоким воротником, белые панталоны, широкая орденская лента через плечо и несколько орденов. Его сопровождали лейтенант Хвостов и мичман Давыдов, также в блестящих парадных морских мундирах, и позади замыкал шествие невзрачный доктор Лангсдорф в своем длинном черном сюртуке, этакий анахронизм по сравнению с блестящими мундирами его спутников.

Оркестр, состоявший из нескольких музыкантов-индейцев, грянул довольно нестройно какой-то бравурный марш.

Резанов подошел к сиявшей донье Игнасии, гордой тем, что она могла представить местному обществу такого импозантного сановника. Он почтительно поцеловал ей руку и сказал какой-то комплимент, кажется, по поводу ее наряда. Конча тоже просияла, когда он подошел к ней и так же церемонно склонился к ее руке.

— Вы божественно прекрасны сегодня, — прошептал он, — более обворожительны, чем когда бы то ни было… А думал, что ничто в мире не могло быть более прекрасным, чем ваше лицо в то первое утро, когда я увидел вас впервые. Теперь же вижу, что вы можете быть даже еще прекраснее.

Щеки Кончи слегка порозовели, когда она услышала такие неожиданные признания от обычно сдержанного Резанова.

— Сеньор, мы еще недостаточно хорошо знаем друг друга, чтобы вы могли говорить мне такие вещи… Таковы обычаи нашей страны…

— Еще раз прошу прощения и подчиняюсь вашим обычаям!

Обряд представления Резанова и его офицеров всем гостям затянулся. Каждый хотел подойти поближе к сеньору камергеру и быть ему представленным. Впервые калифорнийские испанцы имели возможность увидеть воочию высокопоставленного посланца таинственного русского царя, повелителя миллионов людей и медведей.

Наконец официальная часть закончена. Конча сделала незаметный знак капельмейстеру, и смешанный оркестр испанских солдат и индейцев заиграл мелодичный вальс. Резанов поклонился Конче и пригласил ее на первый танец бала. Хотя Резанов давно не танцевал, с тех пор как покинул Петербург, тем не менее он показал себя искусным танцором. Стройный, с военной выправкой, он умело скользил с Кончей по наполированному полу залы. Сидевшие на стульях пожилые сеньоры не отрывали от них глаз: следили, за тем, как они танцевали и весело разговаривали во время танцев, следили за каждым изменением в выражении их лиц, и время от времени многозначительно обменивались взглядами друг с другом. Видно было, что местные дамы подметили зародившуюся симпатию между Резановым и Кончей.

— Вы прекрасно и легко танцуете, сеньорита, — заметил он.

Конча улыбнулась:

— Я не ожидала того, что человек в вашем положении, обремененный важными государственными делами, мог оказаться таким прекрасным партнером в танцах, — призналась она. — Вы так не похожи на всех других.

Танец сменялся танцем… Гости веселились от души. И, конечно, Конча веселилась больше всех. Она не пропустила ни одного танца. Вокруг нее всегда толпились молодые гидальго в надежде потанцевать с ней. Интересно то, что никто из других девушек даже и не думал завидовать ей. Конча считалась первой красавицей и некоронованной королевой Новой Калифорнии.

Резанов, как и можно было ожидать, не мог с ней танцевать весь вечер, да и чувство такта не позволило бы ему настаивать на этом. Тем не менее тот факт, что он танцевал с Кончей несколько танцев, безусловно вызвал толки среди пожилых блюстительниц местных правил.

Впервые за многие годы Резанов танцевал с искренним удовольствием, хотя вообще он был довольно равнодушен к танцам, и в Петербурге на светских вечерах и балах всегда старался избежать необходимости заниматься, как он считал этими «детскими развлечениями». На этот раз ему доставляло удовольствие не только самому танцевать с Кончитой, но даже наблюдать за ней, когда она танцевала с другими. Она была настолько непосредственна, оживлена и весела, что он невольно любовался и втайне восхищался ею.

Во время перерыва в танцах, когда усталые музыканты отдыхали, подкреплялись вином и всякими яствами, Резанов вышел с Кончей на веранду, где они присели на скамью.

Погода была необыкновенно теплой для этого времени года, хотя легкий прохладный бриз тянул с Тихого океана. Конча накинула на плечи теплую шаль. Вначале они сидели молча. Резанов наблюдал, как ветерок тихонько шевелил ее волнистые темные волосы, ласкал своим дуновением ее гордое лицо и нежно целовал теплые пухлые, полудетские губы.

— Как я завидую этому смелому бризу, что он имеет возможность ласкать вас, — прошептал Резанов.

— Сеньор, вы опять нарушили свое обещание. Разве я вам не сказала, что говорить подобные вещи не полагается девушке, которую вы так мало знаете! — Конча улыбнулась, однако, не очень протестуя против признаний Резанова.

— Боюсь, что я болен неизлечимой болезнью, а кроме того, не забывайте, что я не такой уж незнакомец… Я вас знаю уже три дня. И скажу вам правду, мне кажется, что я вас знаю не три дня, а тысячу лет, — признался Резанов.

— Вы хотите сказать, что маленькая Конча — для вас открытая книга, что вы изучили меня так хорошо, точно знали тысячу лет? — поддразнила его девушка.

— Конечно, нет… Я не смею говорить подобное. Наоборот, хотя я будто бы знаю вас хорошо — по крайней мере мне хочется так думать, — тем не менее вы для меня остаетесь загадкой, как и в день нашей первой встречи, — снова признался Резанов. Сегодня, видимо, был день его признаний. — Иногда мне кажется, что вы еще совсем ребенок, красивая, избалованная вниманием девочка, а потом — вы вдруг поражаете меня своими замечаниями, достойными весьма опытного государственного деятеля, заострившего свой ум в ежедневных словесных турнирах, — добавил Резанов, смотря в ее темно-синие глаза. — Где вы только набрались этого опыта? Или это ваша прирожденная особенность, сеньорита?

Конча улыбнулась:

— Не знаю, сеньор, может быть, то, о чем вы говорите, развилось у меня от того, что я часто слушаю о чем говорят мои отец и губернатор Ариллага. Когда они о чем-либо совещаются, я просто сижу позади кресла моего отца и прислушиваюсь к их разговорам и спорам. Вполне возможно, что это развило во мне способность логического мышления. Но, конечно, вы мне льстите, когда говорите, что у меня чувствуется большой опыт в политике и государственных делах, или когда вы сравниваете меня с опытными государственными деятелями, искусными в лабиринте европейских политических интриг.

Она помолчала немного и потом продолжала:

— Нет, сеньор, я думаю, что обладаю простым здравым смыслом, и он позволяет мне разбираться в запутанных делах, в которых вы, опытные политики, теряетесь и не находите выхода, потому что вы ищете сложных ответов, в то время как все, что нужно, это найти самый простой выход…

— Вы меня просто поражаете, — все, что мог сказать Резанов. — Иногда я забываю, что вы еще так молоды, непростительно молоды!

Они замолчали. Каждый, видимо, думал о своем. Конче вдруг пришла в голову какая-то мысль. Она подняла голову и посмотрела на Резанова:

— Сеньор, — несколько неуверенно обратилась она к нему, — я хотела бы спросить вас… — она опять заколебалась.

— Что такое? — заинтересовался Резанов.

— Я не знаю… может быть, вы рассердитесь на меня за мое любопытство, но я хотела бы знать, почему вы всегда так серьезны, всегда чем-то озадачены… Мне кажется, что за вашим приездом к нам кроется какая-то тайная миссия, и вы зашли в наш порт не просто потому, что вашей команде грозил голод… Что-то есть за всем этим, кроме того, чтобы запастись свежей водой и продуктами. Что? — быстро выпалила Конча, прежде чем Резанов мог остановить ее.

Он посмотрел на нее озадаченный. Кто подтолкнул ее задать этот вопрос? Была ли она невинным орудием ее брата дона Луиса или это монахи спровоцировали ее на эти вопросы.

— Откуда такие мысли в вашей очаровательной головке? — он вдруг отрезвел, отбросил все теплые чувства, которые до сих пор питал к ней, и холодно, даже официально задал ей вопрос.

Конча мгновенно поняла, какое впечатление на него произвели ее слова. Она прекрасно знала, какие мысли заворошились у него в голове, и без колебания сказала ему об этом. Тот факт, что она буквально прочла его мысли, еще более поразил Резанова.

— Не беспокойтесь, ваше превосходительство. Никто меня не просил задавать вам вопросы. Поверьте мне, сеньор, я хочу быть вашим другом, и если вы мне доверитесь, удовлетворите мое женское любопытство, вы получите верного друга. Не забудьте, что я могу быть вам очень полезной… Даже сам губернатор выслушивает мои советы, а святые отцы из миссии просто едят у меня с рук.

Резанов невольно улыбнулся, когда представил себе картину, как Конча кормит монахов. Смелая мысль вдруг мелькнула у него: а почему бы не рискнуть и не заручиться помощью этой странной девушки! Он знал, что он произвел на нее большое впечатление и ясно сознавал, что это чувство было взаимным. Он решил играть в таинственность и довериться ей, хотя не считал, что главная причина его прибытия в Калифорнию была столь секретной. Он попросту не хотел о ней распространяться пока не увидится с губернатором. Он знал, однако, что если доверится Конче, то она никому ничего не расскажет до его свидания с губернатором,

Конча сидела молча, сознавая, что сейчас у него в душе происходила борьба. Наконец, Резанов поднял голову, посмотрел ей в глаза, взял ее руки и поцеловал их, сначала одну, потом другую.

— Вы победили, сеньорита, — сказал он тихо и опять поцеловал ей руку.

— Я вручаю вам мою тайну и надеюсь, что вы ее сохраните до определенного момента. Ничего плохого в моей миссии сюда нет. Но вы правы, когда решили, что доверенное лицо, камергер русского императора, вряд ли покинул бы свой пост в Петербурге для того, чтобы поехать в далекую Калифорнию и добиваться получения провизии для маленького суденышка. Безусловно, причины моего прибытия сюда более важные и могут иметь большое значение в отношениях между нашими обеими странами, здесь на далеком берегу Америки. Сеньорита, все что я хочу теперь и чего буду добиваться от губернатора — это убедить его во взаимных выгодах открытой торговли между нашими колониями на Севере и испанскими владениями в Калифорнии. Я знаю, что он будет противиться этому, потому что испанские законы запрещают какие бы то ни было сношения с любой другой страной на побережье Калифорнии. Мой долг требует от меня убедить губернатора, что его законы устарели и что обе стороны только выгадают от нашего взаимного товарообмена. Именно это — главная причина приезда сюда, и будущее покажет, добьюсь ли я успеха в своей миссии… Наши колонии нуждаются в продуктах из богатой Калифорнии, и мы в свою очередь сможем снабжать вас всеми необходимыми сельскохозяйственными орудиями, которых у нас в избытке.

Конча посмотрела на него и, казалось, молчаливо благодарила Резанова за доверие, оказанное ей. Она тихо пошевелила губами и потом медленно сказала:

— Большое спасибо, сеньор, за доверие. Боюсь, однако, разочаровывать вас… я уверена, что ваш прямой подход, прямое обращение к губернатору окончится неудачей и полным разочарованием…

Резанов нахмурился:

— Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, что со всеми вашими дипломатическими способностями вам не удастся сдвинуть ни губернатора, ни моего отца с занятых ими позиций, с того, что они называют своим долгом. Никогда в жизни они не нарушали законов своей страны и никогда не нарушат, несмотря на вашу дипломатию… Если вы доверяетесь мне, то доверьтесь до конца. Мой вам совет — действовать в другом направлении. Сосредоточьте ваши усилия на отцах миссии — в этом направлении есть надежда на успех. Не забудьте того, что нашим падре нужны ваши скобяные товары, а не губернатору. Более того, у них довольно большое влияние в официальных кругах, и если они захотят, то могут причинить немало неприятностей губернатору. Расскажите отцам, какое количество топоров, пил и гвоздей у вас есть. И не только это — у вас, вероятно, много рулонов материи для нарядов, которые могут заинтересовать наших дам. В ваших руках, в ваших силах привлечь их на свою сторону, сделать их вашими союзниками. Дайте им знать, что у вас на борту прекрасные шерстяные и хлопчатобумажные ткани, что у вас есть ленты и бархат — а я знаю, это так и есть, судя по тем подаркам, что вы привезли нашим падре в миссию. Дамы начнут тогда нажимать со всех сторон на губернатора, будут просить разрешения покупать все эти красивые вещи, и в результате начнется торговля!

— Сеньорита, вы просто прелесть! — Резанов посмотрел на нее с нескрываемым восхищением и удивлением. — Я слов не нахожу, как благодарить вас за советы.

— Доверьтесь мне, и я для вас сделаю больше, чем вы ожидаете от маленькой глупенькой Кончиты, — сказала она с улыбкой, потом оглянулась, — я думаю, что мне нужно вернуться в залу, а то мое отсутствие заметят…

Резанов поднялся со скамьи следом за ней.

— Значит… Теперь мы союзники? — спросил он.

— Да, и вот вам моя рука в подкрепление нашего союза, — и она протянула свою руку для поцелуя. Ей, видимо, нравилось, когда он касался ее руки своими губами. В этот момент она чувствовала себя совсем взрослой, настоящей гранд-дамой…

Когда Резанов вошел в залу, там уже приготовились танцевать новый модный танец, под названием контрданс, который к этому времени распространился по всему свету, но, видимо, был еще не известен в Новой Калифорнии. Хвостов, Давыдов и Лангсдорф старались объяснить и показать местной молодежи, как надо танцевать этот новый модный танец. Резанов решил больше не танцевать, а только наблюдать за танцующими со стороны.

Музыка грянула, и молодежь весело закружилась в танце. Мимо Резанова проносились танцующие пары, но его глаза видели только одну девушку — Кончу. Она заметила, что он следил за ней, и каждый раз, когда проносилась мимо него, кокетливо помахивала ему рукой. Этот полудетский жест, как ни странно, заставлял сильнее биться его сердце. Он чувствовал себя школьником, полным мальчишеских чувств, увлечения и энтузиазма от того, что молоденькая девушка заметила его и он ей даже понравился.

Был уже поздний час, бал заканчивался, когда вдруг в зале все затихло. Танцующие освободили центр залы и там, в середине, осталась только Конча. Она подала знак музыкантам, и те заиграли веселый, бравурный испанский танец. Конча топнула ножкой, щелкнула кастаньетами и быстро закружилась, отбивая такт высокими каблуками своих красных туфелек. Было что-то магическое в ее танце, дикое, первозданное, необузданное. Только испанки, у кого в крови эти зажигательные ритмы, могли так танцевать.

Быстрее и быстрее играет оркестр, и все быстрее кружится Конча, и также ускоряет темп дробный стрекот ее каблуков. Танец наэлектризовал публику, и в такт барабанных переплетов красных каблуков раздалось хлопанье в ладоши, также ускорявшееся с темпом музыки.

Кто-то из экзальтированной молодежи не выдержал и завопил: «Ла фаворита… наша красавица Кончита!»…

А красные каблучки продолжают свой бешеный танец… пышные юбки взлетают выше, показывая изящные, тонкие щиколотки девушки… В изнеможении Конча наконец падает на стул.

Этим танцем был закончен бал, и гости стали разъезжаться, на прощание выпив по бокалу золотистого калифорнийского вина. Один Лангсдорф только посмаковал вино и оставил бокал недопитым. Вечером в своем дневнике, аккуратно описывая события дня и веселый бал, он тем не менее довольно кисло отозвался о качестве вина, заметив, что оно было «низкопробного» сорта!

…Было уже очень поздно, когда Резанов с офицерами и доктором вернулись на корабль. Усталые, подвыпившие офицеры сразу же ретировались в свои каюты. Резанов же не мог спать. Он сел в каюте за свой стол и стал вспоминать все события дня. Наконец, достал бумагу и начал писать письмо своему покровителю, графу Румянцеву. Писал он ему почти каждый день и, в сущности, это были не письма, а записи в дневник, которые он намеревался переслать Румянцеву по возвращении в Новоархангельск.

В каюту тихо вошел его камердинер Жан со свечой в руке.

— Не пора ли спать, барин! — пробормотал он, — ведь поздний час уже.

Резанов нетерпеливо махнул рукой и отослал его прочь.

«Милостивый государь, граф Николай Петрович», — он остановился, точно стараясь собраться с мыслями. Казалось бы, так много нужно написать, и в то же время писать было нечего — в сущности, ничего еще не сделано. На его письмо, посланное губернатору в Монтерей в день приезда, ответа он не получил. Нечего было писать, кроме того, что у него появился союзник… молодая девушка, которой не было еще и шестнадцати лет… «Большое достижение», — усмехнулся он.

Мысли не связывались… а в голове все время переплетаются воспоминания о музыке, о задорном, кокетливом смехе Кончи… Он закрыл глаза, и ему вдруг ясно явилась картина последнего зажигательного танца Кончи, и он увидел прямо перед собой, на столе, ее красные, дробно пристукивающие каблучки. Он не мог глаз отвести от этих маленьких красных туфелек… Потом видение исчезло, и он увидел глубокие темно-синие насмешливые глаза, опушенные густыми черными ресницами, увидел ее полные ярко-красные губы… Он вдруг почувствовал, как кровь бросилась ему в голову, и он захотел, страстно захотел прильнуть губами к этим пухлым красным губам, захотел обнять ее тело, прикоснуться к нему, осыпать ее поцелуями.

Дверь позади тихо заскрипела. Верный Жан опять появился в дверях. Он знал, что Резанов еще не совсем оправился от всего, что испытал во время путешествия, знал, что ему нужен сон…

И опять Резанов отослал его прочь:

— Иди, ложись спать, Жан, я сам лягу, не жди меня!

«Милостивый государь, граф Николай Петрович!» Он вдруг решил, что нужно как-то объяснить своему покровителю, что время не было потеряно, что он приобрел союзника и что это совсем не было его увлечением молоденькой девушкой, а скорее политическим шагом для пользы дела… Знал, что если будет так писать, то покривит душой, но тем не менее обмакнул перо в чернила и быстро застрочил:

«Ежедневно куртизируя гишпанскую красавицу, приметил я предприимчивый характер ея, честолюбие неограниченное, которое при пятнадцати летнем ея возрасте уже только одной ей из всего семейства делало отчизну ея неприятною. Всегда в шутках отзывалась она об ней, "прекрасная земля, теплой климат, хлеба и скота много и больше ничего"».

Описывая первые дни пребывания в Сан-Франциско, писал Резанов:

«… проводили мы всякой день в доме гостеприимных Аргуелло и довольно коротко ознакомились. Из прекрасных сестер коменданта, Донна Консепсия слывет красотою Калифорнии».

Прошло три дня. Утром 2 апреля в каюту Резанова постучали. Это был лейтенант Хвостов.

— На берегу дон Луис, Николай Петрович. Сигнализирует, просит разрешения явиться на борт.

— Ага, — обрадовался Резанов, — вероятно, получены новости из Монтерея… Пошлите, пожалуйста, шлюпку за ним!

Резанов вышел на палубу встретить молодого коменданта. Дон Луис ловко поднялся по трапу и отдал честь Резанову.

— Срочная депеша для вашего превосходительства из Монтерея, — отрапортовал он, передавая камергеру большой пакет. Резанов быстро вскрыл его — что-то пишет ему губернатор?

В письме, написанном по-французски, губернатор Ариллага писал, что он даже не может помыслить, чтобы чрезвычайный посол русского императора подвергался тягостям пути в Монтерей. Он почтет за честь самому прибыть в Сан-Франциско и лично приветствовать высокого гостя президио Святого Франциска, посему выезжает из Монтерея немедленно.

Настроение Резанова поднялось. По крайней мере тон письма был весьма любезным и, самое главное, в письме не было отказа… Резанов, однако, сразу же понял, что губернатор не хочет, чтобы посол совершил путешествие в Монтерей не потому, что он беспокоился о его комфорте, а просто не хотел, чтобы Резанов произвел рекогносцировку по территории, закрытой для иностранцев. Главное, Ариллага не хотел, чтобы Резанов знал о состоянии военной подготовки и распределении воинских сил. Вернее, он не хотел показать Резанову состояние полной военной неподготовленности испанцев.

Тем не менее Резанов счел эти новости хорошими.

— Очень рад слышать, дорогой дон Луис, что его превосходительство губернатор Ариллага прибудет сюда через несколько дней… А пока пользуясь вашим присутствием, я покажу вам документы, удостоверяющие мое официальное положение и мою миссию. Прошу, — указал он на свою каюту.

Дон Луис не особенно внимательно просмотрел бумаги. Ему, видно, было неудобно, — точно этим оказывалось недоверие Резанову. Взглянув поверхностно на документы, он почтительно вернул их Резанову, который предложил показать ему корабль. Чистота и порядок на корабле необычайно поразили испанца.

— Я просто не верю своим глазам, — сказал он Резанову, — мне не верится, что ваш корабль совершил такой тяжелый путь. Все так чисто, на месте, все аккуратно прибрано.

Резанов довольно улыбнулся:

— Ничего удивительного в этом нет, дон Луис. Не забывайте, что оба офицера корабля — из военного морского флота. Порядки и дисциплина у нас флотские… Ничего не запускается, и, конечно, чистота поддерживается, приличествующая военному судну.

После отъезда дона Луиса Резанов удалился к себе в каюту поработать над бумагами. Каждый день, хотя бы час или два, он сидел над своими проектами. Видно, таков был его характер, что он должен был что-то делать, искать что-то новое, разрабатывать новые планы. Даже здесь, в Калифорнии, он продолжал работать над составлением грамматики и словаря японского языка, и в то же время довольно сильно преуспел над подобным же словарем алеутского языка.

Через некоторое время вновь раздался осторожный стук в дверь. Это опять был Хвостов.

— Извините, Николай Петрович, но я должен доложить вам кое-что.

Резанов заметил беспокойство в его голосе.

— Произошло что-то неприятное? Может быть, наш медик пристает к вам со своими претензиями? — спросил он саркастически.

— Нет, по такому поводу я бы не стал отвлекать вас от работы. Меня тревожит другое, более серьезное, — настроение команды. Сегодня утром пять матросов заявили, что хотят списаться с корабля и остаться в Калифорнии, не желают идти обратно в Новоархангельск.

— Что за бессмыслица! С каких это пор русский человек не хочет возвращаться домой, на родину! Я думаю, что вам не доставит большого труда переубедить их, Николай Александрович! Вы флотский офицер и знаете флотские порядки, знаете, как поддерживать дисциплину. Немного порки да карцер быстро прочистят им мозги!

— Беда в том, что не русские это матросы, а те пять пруссаков из Бостона, которых нам всучил Вульф. Заявляют, что они вольные матросы, а не рабы, поступили по вольному найму и желают списаться здесь, чтобы вернуться на родину сухопутным образом.

— Ну и головы сложат… индейцы с ними церемониться не будут. Не слыхивал я, чтоб кто-либо когда пересек этот континент сухим путем…

— Главное, что меня беспокоит, Николай Петрович, это то, что команда у нас на корабле и так недостаточная, а лишимся пятерых матросов, так нам и с парусами не управиться, останемся здесь на мели на милость гишпанцев! Если б было довольно своих моряков, то Бог с ними, с бостонцами, — одно беспокойство от них только… работники никудышные, ленивые, только жрать мастаки, да и то придираются, наша русская матросская пища им не нравится. Но не можем мы, никак не можем потерять пять человек. Мы и так с мичманом держим ухо востро, приглядываем и за своими матросиками… заметил я и у них новый дух, отъелись здесь на добрых хлебах за эти несколько дней, набили брюхо… говорят, все им здесь нравится, и воздух теплый, климат благодатный и жратвы вдоволь, да и жизнь привольная, не чета угрюмому Северу. Чувствую, начинается брожение… все может случиться… Как здесь ни хорошо, но хотел бы я поднять паруса да поскорее в обратный путь! Главные бунтари, бостонские пруссаки, видимо, подговаривают их…

Резанов поднял брови, задумался:

— Так вы опасаетесь бунта?

— Да нет, не думаю, до этого не дойдет, а вот некоторым может прийти мысль сбежать с корабля… это вполне возможно.

— Нам нельзя терять ни одного человека, Николай Александрович. Сегодня же попрошу дона Луиса распорядиться ловить беглецов, если такое случится, и доставлять их обратно к нам. А с пруссаками надо сразу же принять меры — изолировать их.

— Да как изолировать на таком маленьком кораблике?

— Средство, я думаю, есть хорошее. На время нашего пребывания в этом порту мы без них можем обойтись. Они нам нужны только в пути. Мне кажется, есть хороший способ… Пойдемте, лейтенант, на палубу… я вам покажу!

На палубе Резанов подвел Хвостова к борту.

— Посмотрите-ка в том направлении… Видите скалистый остров, покрытый деревьями… видите, как быстрое течение бьется бурунами о его скалы! Это же природная тюрьма. Сегодня же высадите бунтарей на этот остров, оставьте им провизии на несколько дней, и мы будем избавлены от этой заразы Снимем их с острова, когда подойдет время к отплытию домой, в Новоархангельск… Сбежать с острова они не смогут… я наблюдал за течением, течение там стремительное, и если попытаются вплавь добраться до берега, их унесет в открытое море, а потом эти острые скалы и страшные буруны — как я сказал, это природная тюрьма, где не нужно держать охраны Объясните пруссакам, что всякая попытка к бегству будет равносильна самоубийству… Остров — довольно далеко от берега и потом — это сильное течение… Люди нам нужны, как вы сказали, для возвращения в Новоархангельск. Скажите им, что там они будут списаны с корабля и смогут вернуться домой, в Бостон, на любом иностранном корабле, который зайдет в Новоархангельск. С сегодняшнего дня сократите команде отпуска на берег. Разрешение давайте маленьким группам в два-три человека.

Перевозка пятерых бостонцев в «ссылку» на остров — Хвостов назвал его островом Смирения — не обошлась без инцидента, виновником которого оказался все тот же эскулап Лангсдорф. Возбужденный доктор подбежал к Резанову:

— Этого нельзя позволить, барон, — он по-прежнему продолжал называть его бароном, — как можно посылать людей на пустынный остров, подвергать их жизни опасности… там ничего нет, нет крыши над головой… ведь это не русские ди… — он опомнился, хотел сказать «дикари», да во время остановился. — Русские привыкли к лишениям, а эти пять человек, представители цивилизованной германской нации…

Резанов насмешливо посмотрел на доктора:

— Вот мы этих «цивилизованных» пруссаков и научим хорошим манерам, которых и вам, почтенный доктор, я вижу, недостает! В следующий раз, когда посмеете повысить голос в моем присутствии, посажу вас под домашний арест… вам будет запрещено сходить на берег.

Резанов резко повернулся и ушел в свою каюту.

Лангсдорф, чувствуя свое бессилие, только яростно прошептал себе под нос: «Я вам этого никогда не прощу, барон фон Резанофф!»

Хвостов, делая вечером записи в судовой журнал, записал: «Свезено на остров пять человек английских матросов за дурное их поведение и за намерение к побегу, который открытый остров назвали "островом Смирения"».

С «ссылкой» пятерых бостонцев на «остров Смирения» разговоры среди матросов о привольной жизни в Калифорнии не прекратились. Верные люди доносили Хвостову о том, что матросы часто и охотно обсуждают прекрасный климат Калифорнии, сравнивают здешнюю жизнь с полуголодным существованием на Ситке, — эти опасные разговоры чреваты большими неприятностями. Если даже половина команды сбежит, то судно окажется не в состоянии отправиться в Новоархангельск.

Утром следующего дня после отправления бостонцев на остров отпросились два матроса, Кальянин и Полканов, пойти на речку постирать белье. Подошел полдень, матросы не вернулись. Встревоженный Хвостов послал патруль под командой мичмана Давыдова пойти на речку поискать матросов. Вернулись ни с чем. Матросы исчезли бесследно, точно их ветром сдуло с лица земли. Просьбы к испанцам о помощи в поисках дезертиров ни к чему не привели. Или матросы заранее сделали приготовления к побегу и с чьей-то помощью скрылись, или испанцы, несмотря на их заверения, что дезертиров будут ловить и возвращать на корабль, на самом деле, вероятно, даже не пытались их искать. Может быть, даже в их интересах было, чтобы матросы разбежались с судна.

В своем очередном письме вечером того же дня Резанов записал:

«Прекрасный климат Калифорнии, богатство хлеба, сравнение избытков ея с нашими недостатками и голодная опять впереди перспектива были повсечасно предметами разговоров у людей наших. Мы заметили наклонность их совсем здесь остаться и взяли меры свои. На третий день прихода, четверо бостонцев и один пруссак объявили мне, что желают остаться здесь… Велел я их свезти на один голой остров, где они во все время пребывания нашего до самого отбытия, содержались бы… Поставили мы на берегу пикет, а Гишпанцы дали конные объезды… но двое из матросов, Михаило Кальянин и Петр Полканов пошед на речку мыть платье бежали»…

Конча встала поздно на следующее утро после бала. Она долго не могла заснуть накануне, думая о событиях бала. В ее голове теснились мысли… в своих мечтах она видела себя вдали от берегов дикой Калифорнии, представляла себя в окружении высшего общества в столицах Европы. Она даже не думала о городе Мехико — городе-мечте большинства калифорнийцев. Мехико ей представлялся захудалым провинциальным городом. Сейчас она думала только о Резанове, человеке из другого мира, блестящего мира красивых женщин и блестящих людей типа Резанова. Она с некоторым внутренним удовлетворением вспоминала, как он не сводил с нее глаз, когда она танцевала с другими, видела, как его холодные, серо-стальные глаза внезапно теплели и выдавали его чувства, когда она поворачивалась к нему с улыбкой.

Утром, проснувшись, она опять стала мечтать о Резанове, мечтала о том, что она уже вышла за него замуж и вместе с ним поехала путешествовать в далекую Европу и потом поселилась в такой далекой-далекой, но уже милой ее сердцу России. В ее ушах все еще раздавались звуки его голоса, говорившего с ней с таким странным, экзотическим акцентом. Но уже в следующий момент она испуганно отогнала грешные мысли, выскочила из постели, бросилась на колени перед небольшой статуей Девы Марии и горячо просила простить ее за такие грешные мысли и мечты.

В ожидании приезда коменданта и губернатора Резанов с офицерами и доктором каждый день проводил в доме Аргуэльо. И каждый день непреодолимая сила сближала их с Кончей, хотя оба они боролись против этого притяжения по разным причинам. Резанову даже в голову не приходила мысль о женитьбе. Он знал, что был много старше ее — на целых 25 лет. И, конечно, большим препятствием было различие в их вероисповеданиях, православном и католическом. Часто, вернувшись на корабль и вспоминая Кончу, он старался отбросить мысли о возможности увлечения ею. Конечно, ничего серьезного не было в том, что он видел ее ежедневно.

Конча тоже боролась со своими сомнениями. Смешно, думала она, даже думать о том, что столь важный, высокопоставленный человек может увлечься ею, человек, все время которого так занято важными государственными делами.

И несмотря на все эти сомнения, они оба искали встречи друг с другом, с нетерпением ждали ставших теперь регулярными встреч за утренней чашкой шоколада. У них появилась возможность больше времени проводить вместе, когда Резанов попросил ее помочь ему в совершенствовании испанского языка. Он довольно сносно говорил по-испански, но хотел иметь больше практики в разговорном языке, и ему казалось логичным, что она помогала ему в этом. Каждое утро после завтрака они проводили время вместе в оживленных разговорах по-испански на самые разнообразные темы, смотря друг другу в глаза.

Время проходило быстро и незаметно. Нужно было возвращаться на корабль, и Конча смотрела на него своими яркими, живыми глазами, когда он на прощание склонялся и целовал ей руку.

— Сеньор всегда чем-то занят, — заметила она, когда он прощался с ней.

Резанов улыбнулся:

— Вы правы, сеньорита. У меня очень много забот и главная — это результаты встречи с губернатором Ариллага.

— О вам не нужно беспокоиться. Я об этом позабочусь и все устрою, — сказала она, всерьез веря в свои способности.

Резанов, не совсем принимая ее слова всерьез, с улыбкой сказал:

— Вы замечательная девушка, Кончита, самая необыкновенная девушка, которую я когда-либо видел и встречал и… самая красивая, — добавил он.

Конча улыбнулась:

— Я вам нравлюсь?

— Бесконечно!

Конча посмотрела на него и потом, сменив тему разговора, сказала:

— Знаете, сеньор, все те подарки, которыми вы одарили мою мать и здешних дам, были вашей самой крупной дипломатической победой. Все дамы в этом районе только и говорят, если не сказать мечтают, о том, какие богатства находятся в трюмах вашего корабля. Их свели с ума шали, материалы, ленты, гребни и все эти безделушки… Больше того, наши падре только и грезят о том дне, когда они смогут получить все эти железные штуки, образцы которых вы им показали. Помните — женщины и монахи на вашей стороне.

— За все это я должен благодарить только вас, очаровательная сеньорита. Вы гораздо более способный дипломат, чем я, — сказал он, затем встал и поцеловал ей руку.

Утром 7 апреля со стороны президио вдруг раздались глухие удары пушек — форт встречал салютом в девять выстрелов губернатора обеих Калифорний дона Хосе де Ариллага, только что прибывшего из Монтерея вместе с комендантом президио Аргуэльо.

Резанов, услышав салют, вышел на палубу. Прогремело девять выстрелов, и вдруг совершенно неожиданно из-за мыса, позади «Юноны» раздался пушечный выстрел, заставивший Резанова вздрогнуть. Он многозначительно посмотрел на Хвостова, начавшего считать выстрелы.

— Скрытая батарея, ваше превосходительство, мы о ней ничего не знали. Хорошо было бы на корабле или еще лучше на шлюпках объехать вокруг залива, нанести все на карту, да и проверить, нет ли каких других сюрпризов!

— Вполне согласен с вами, Николай Александрович… обследуем береговую линию, как только представится возможность. Все будет зависеть от моего свидания с губернатором.

Через несколько минут мичман Давыдов отправился на берег с письмом Резанова к губернатору, где он приветствовал его с благополучным прибытием и просил аудиенции с целью представить губернатору грамоты и прочие документы, удостоверяющие личность Резанова и объясняющие цель его приезда.

Давыдов довольно скоро вернулся и сообщил, что губернатор принял его очень любезно, просил Резанова простить его за то, что он не может принять посла сегодня, так как очень утомился от длинного путешествия из Монтерея. Губернатор сам намеревался нанести визит на корабль, чтобы выразить свое удовольствие по поводу прибытия такого высокопоставленного сановника, и только приступ подагры заставил его отказаться от своего намерения. Он надеется, однако, видеть его превосходительство завтра. Резанову показалось странным, что губернатор не выразил желания видеть его сегодня же. Его это несколько обеспокоило, но потом он решил, что, может быть, губернатор, страдающий подагрой, действительно устал от трудного пути.

Давыдов также сообщил хорошую новость, что губернатор прекрасно говорит по-французски, чему Резанов был очень рад. Несмотря на то, что он сносно объяснялся по-испански, французский язык для него был таким же родным, как и русский, и он чувствовал себя более уверенно, когда ему нужно было вести переговоры по-французски.

«Что-то сулит нам завтрашний день, когда я встречусь с губернатором?» — подумал он.

На следующее утро, 8 апреля, с корабля заметили двух монахов, подъехавших к берегу в сопровождении нескольких солдат. Монахи были немедленно же доставлены на корабль. Один из них был все тот же веселый, добродушный падре Урия, а другой новый — падре Педро, которого Резанов еще не встречал. Оказывается, он приехал из другой миссии, Святого Иосифа, находившейся к югу от Сан-Франциско. Резанов недовольно нахмурился, когда оба монаха вошли в его каюту и сообщили, что они явились к нему по предписанию его превосходительства губернатора Ариллага.

Падре Педро был очень похож на своего коллегу падре Урия. Тоже склонный к полноте и такой же веселый и добродушный, он был только несколько ниже ростом своего собрата и поэтому казался толще. Педро заразительно смеялся даже по самому пустяшному поводу. Казалось, покажи ему палец, и он рассмеется, да так, что его складной подбородок и не менее складной живот вдруг заходят ходуном, как прибрежные волны, набегающие на пологий берег.

Падре Педро весело отрекомендовался, что он из миссии Святого Иосифа в Сан-Хосе, где он прослышал о богатых товарах на борту «Юноны», и ему очень захотелось повидать эти предметы, так необходимые для его миссии. И так, между прочим, он добавил, что губернатор Ариллага передает приветствия его превосходительству и просит его пожаловать в президио для встречи.

Резанов нахмурился с явным неудовольствием, и ледяным тоном заметил, что его шокировало такое нарушение дипломатического этикета. Если губернатор сам не мог явиться к нему, он по крайней мере мог послать на корабль кого-либо из своих офицеров, а не монахов.

Падре Педро опять залился смехом:

— А чем мы вас не устраиваем? Что мы хуже офицеров? Здесь, в Америке, все делается с меньшей формальностью, ваше превосходительство. Губернатор счел совершенно нормальным послать нас с дипломатической миссией к вам.

Резанов только пожал плечами и холодно добавил, что подобный этикет ему кажется странным и неподобающим. Тем не менее он сказал монахам, что с удовольствием сойдет на берег и побывает в президио, чтобы встретиться с губернатором.

Падре Урия также сообщил Резанову, что приехавший с губернатором комендант президио дон Хосе де Аргуэльо просит его отобедать с его семейством. Резанов сначала отказался. Ему казалось, что он уже слишком много пользовался гостеприимством семьи Аргуэльо, но монахи запротестовали:

— Что вы, как можно отказаться!.. Все уже в президио оделись в парадные мундиры, чтобы достойно принять вас… Вы их обидите, если не приедете на обед!

Резанову пришлось согласиться, дабы не испортить хороших отношений с семейством Аргуэльо. Он быстро собрался и отправился на берег с монахами. Там их уже ждали верховые лошади, и вся группа, не мешкая, направилась к президио.

Резанов, ехавший рядом с падре Педро, как будто невзначай спросил его:

— Слышал я, что у вас амбары ломятся от хлеба. Что ж, давайте торговать — вы мне хлеб, а я вам топоры, лопаты да гвозди…

Он думал, что монах радостно ухватится за эту мысль. Педро, однако, промолчал. Ему, видно, было неловко… Потом, нехотя, сознался:

— Слышали мы в миссиях плохие вести, ваше превосходительство… Ходят упорные слухи, что может произойти война между нашими странами, а вчера было получено сообщение, что война якобы началась.

Резанов в недоумении посмотрел на него:

— Откуда у вас такие новости? Неужели вы думаете, что я прибыл бы сюда, если бы отношения между нашими странами были на грани разрыва?.. Все это вздор… простые слухи… сплетни…

Однако он был обеспокоен, хотя старался этого не показать. Прошло еще минут пять или десять. Резанов вдруг стал что-то искать…

— Вот ведь какая рассеянность. Я свой платок оставил на корабле.

Он повернулся к мичману Давыдову и попросил его съездить на корабль якобы за платком.

— И передайте, пожалуйста, Николаю Александровичу, чтоб никого из людей на берег не спускал… держать судно в боевой готовности…

К своим инструкциям добавил, что в случае, если он будет задержан, то корабль ни в коем случае не сдавать и с боем выйти из залива в открытый океан.

Его беспокойство, однако, было приглушено, когда группа подъехала к воротам президио. У ворот Резанов был торжественно встречен офицерами монтерейского гарнизона, почетный караул отчетливо взял на караул. Сойдя с лошади, Резанов подошел к крыльцу комендантского дома, откуда спешил к нему навстречу слегка прихрамывавший губернатор Ариллага в парадном мундире. Встреча была действительно торжественная, и все опасения Резанова улетучились, когда он заметил на веранде веселые, оживленные лица Кончиты и ее сестер. В тот вечер, сидя в своей каюте, Резанов записал в дневнике: «Приметя веселые лица гишпанских красавиц исзчезло мое подозрение»…

Губернатор неплохо знал французский, уже довольно скоро оба они оживленно разговаривали. Разговор велся главным образом о последних политических событиях в Европе и, конечно, об этом выскочке-корсиканце Бонапарте. Тут же на дворе губернатор представил Резанову бравого коменданта президио, отца Кончи, дона Аргуэльо, а также свою свиту, прибывшую с ним из Монтерея. Резанов слегка насторожился, когда губернатор произнес фамилию коменданта президио в Монтерее, дон Хосе Нурриега де ля Гуерра, а также подвел к нему молодого артиллерийского офицера и нескольких юных кадетов.

«К чему такая большая свита? — подумал Резанов. — Может быть, в том, что сказал монах, есть доля правды?»

Обед в честь Резанова и губернатора Ариллага превзошел все ожидания. Семья Аргуэльо просто сияла от такой чести — иметь возможность принимать в своем доме двух высоких сановников.

— Если ваше превосходительство не устал, — обратился к губернатору Резанов после обеда, — мне хотелось бы побеседовать с вами о делах…

— Что за спешка, — поразился губернатор, — почему сегодня? Давайте отдохнем, повеселимся, а завтра — за дела!

Резанов однако настаивал:

— Мы здесь стоим уже несколько дней. Нам пора собираться в обратный путь. А так как вопрос, который я хочу обсудить с вами, весьма важен для нас, для наших колоний, я надеюсь, что вы соблаговолите со мной побеседовать сегодня.

Губернатор не стал спорить.

— Как угодно, сеньор.

Совещание происходило в кабинете коменданта и продолжалось довольно долго. На совещании, кроме Резанова и Ариллага, также присутствовал комендант Аргуэльо. Резанов прямо и откровенно сказал губернатору, что он надеется на установление нормальных торговых отношений между Новоархангельском и Сан-Франциско, которые могут выражаться в простом обмене товаров, имеющихся в Русской Америке, на продукты — главным образом хлеб, — выращиваемые в Калифорнии.

— Если в принципе будет получено согласие вашего превосходительства на подобный обмен, то детали обмена мы можем обсудить позже. У меня сейчас имеется более насущная проблема — это нагрузить корабль хлебом и прочими продуктами и в срочном порядке доставить продукты в Новоархангельск, где население сейчас страдает от недостатка в провизии…

Резанов сделал небольшую паузу и посмотрел на губернатора… Он видел, что надо сильнее нажимать:

— Я вполне понимаю, сеньор Ариллага, что ваши действия связаны законами страны, запрещающими торговлю с другими странами, но почему бы нам не посмотреть на нашу проблему с практической точки зрения. Вполне очевидно, и вы не можете скрывать того факта, что ваши богатые миссии имеют обилие пищевых продуктов, израсходовать которых они не могут, и эти продукты только забивают ваши амбары. Чем дольше, тем больше амбары будут заполняться хлебом, и что же дальше? — сократить посевы или начать жечь хлеба! Так почему же не продать излишки нам, в наши колонии? Мы, с другой стороны, имеем массу топоров, лопат и прочих скобяных товаров, в чем так сильно нуждаются миссии. Почему же не заняться обменом, к нашему обоюдному удовлетворению и выгоде? Если мы начнем обмен теперь, пока я здесь, и он окажется взаимно выгодным и полезным, почему бы нам не прийти к соглашению и не продолжать такие же сделки и в будущем?

Ариллага покачал головой.

— Нет, мы этого делать не можем. Нам даны строгие инструкции не вступать ни в какие торговые соглашения… и мы должны подчиняться этим распоряжениям, этим законам нашей страны.

Совещание продолжалось еще долгое время и несмотря на все логические доводы Резанова губернатор стоял на своем:

— Я солдат, старый солдат, и не могу на старости лет начать нарушать законы моей страны…

Переговоры пришлось прервать, и хотя соглашения достигнуто не было, обе стороны разошлись в самых лучших отношениях друг с другом. Резанов распрощался со своими хозяевами и вышел на двор, где его уже ожидали лошади.

Вдруг он заметил Кончу на портике, скрытом кустами роз.

— Свидание сеньора не было успешным? — с усмешкой поддразнила она, точно уже знала, что он потерпел неудачу. — Я вам говорила, не так ли?

Она подошла к нему:

— Передайте это дело в мои руки, и я все устрою.

Резанов посмотрел на нее с улыбкой:

— Я не думаю, что. вы сможете переделать старого солдата, сеньорита. Он настаивает на том, что это его долг по отношению к своей стране, — и я глубоко уважаю его за это. И он также сказал, что законы страны были созданы не для того чтобы их нарушать.

Конча опять загадочно улыбнулась:

— Может быть, вы, мужчины, не можете менять законов, а в наших женских руках они подобны воску — мы можем с ними делать все, что хотим… Завтра утром, за завтраком, я вам сообщу все, что будет сказано и будет обсуждаться губернатором и моим отцом… Немножко терпения, сеньор! — Она повернулась и убежала в дом.

На следующее утро, когда Резанов приехал в президио на чашку шоколада с семьей Аргуэльо, Конча улучила минутку, чтобы поговорить с ним. Она рассказала, что подслушала вчерашний разговор между губернатором и ее отцом. Судя по этому разговору, Резанов произвел очень хорошее впечатление на губернатора Ариллага. Кроме того, на совещании присутствовали и оба монаха, падре Урия и падре Педро. Как комендант, так и монахи энергично отстаивали точку зрения Резанова и считали, что губернатор должен был распорядиться об открытии торговли. И лучше всего было бы, настаивали монахи, послать в Мехико список товаров, находящихся на борту «Юноны», и просить разрешения приобрести их для блага колонии в Калифорнии. Губернатор, однако, несмотря на свои симпатии к Резанову, отстаивал букву закона: нельзя!

Таким образом, благодаря Конче Резанов был прекрасно осведомлен о том, что происходило на секретном совещании. Он видел, что Конча сдержала свое слово и честно помогала ему.

— Как я могу отблагодарить вас? — прошептал он, склонившись и ее руке.

Глаза Кончи заблестели:

— Вы видите, сеньор, я говорила вам правду!.. И, пожалуйста, не беспокойтесь. Время работает на вас. Немножко терпения. Знайте — не только наши святые отцы на вашей стороне, но уже и женщины требуют торговли с вашим кораблем.

Получив эти сведения от Кончи, Резанов с большей уверенностью направился на следующее свидание с губернатором. Его уверенность базировалась на том, что у него теперь был союзник, вернее, союзница — маленькая худенькая девушка, которая оказалась искусным дипломатом.

На этот раз их встреча с губернатором оказалась более успешной. После долгих разговоров и обсуждений «за» и «против» тот наконец согласился с Резановым по крайней мере по одному пункту. Он разрешил камергеру приобрести продукты, чтобы загрузить трюмы корабля, но эта сделка должна быть не обменом, а покупкой за наличные. Ни одного топора продать испанцам он не мог, несмотря на мольбы монахов.

Даже такая частичная победа была приятна Резанову. Теперь он точно знал, что, приобретя продукты и доставив их Баранову, сможет спасти колонию в Новоархангельске. Что касается товаров, находившихся на корабле, он пришел к убеждению, что если нужно будет освободить трюмы для погрузки зерна и других продуктов, он отдаст распоряжение очистить трюмы и выбросить все за борт.

— Чтобы даром не терять времени… я хотел бы выйти в обратное плавание как можно скорее, может быть, вы, ваше превосходительство, прикажете миссиям начать доставку хлеба на корабль? — обратился он к губернатору.

— Да, да, конечно, нужные распоряжения будут отданы!

Комендант Аргуэльо также был очень рад заключенному соглашению и в душе желал ему успеха. Услышав слова губернатора, он подозвал слугу-индейца и приказал принести лучшего вина.

— Давайте отпразднуем это знаменательное событие, — сказал он.

Губернатору, видимо, церемония этакого простака-солдата не понравилась. Меньше всего он хотел, чтобы об этой сделке говорили… Как-никак, для него это была сделка с совестью. Однако он постарался не подать вида и весело чокнулся бокалами с Резановым.

Губернатор Ариллага пригубил вина, а потом, как будто невзначай, заметил, что он обратил внимание на приведение «Юноны» в боевую готовность.

— Пожалуйста, не обращайте на это внимания, — постарался успокоить его Резанов. — Капитан судна решил провести обычное учение. Ведь наш корабль военный, и все учения и подготовка на нем ведутся по правилам военно-морского флота. Никакой опасности эти маневры ни форту, ни испанским владениям в Калифорнии не представляют. Если пожелаете, я немедленно же отдам распоряжение капитану судна свезти порох на берег для хранения в ваших пороховых складах на время погрузки продуктов… Надеюсь, что этим актом мы рассеем ваши сомнения.

Когда Резанов вернулся на корабль, то был очень удивлен, увидев на борту тех же двух монахов, с которыми он встречался каждый день. Монахи уже знали, что губернатор разрешил Резанову купить провизию, главным образом зерно. Оставалось только поражаться, насколько хорошо действовала система информации в испанских миссиях. Соглашение было достигнуто несколько часов тому назад… никому об этом еще не было сказано, а монахи уже тут как тут. Самое забавное было то, что они не только интересовались доставкой зерна на корабль, но даже стали прицениваться и торговаться насчет приобретения товаров с «Юноны», в полной уверенности, что разрешение на это будет вскоре получено.

Резанов торопился. Время шло, а ничего еще не было сделано. Каждый потерянный день, возможно, означал потерю одного человека в Новоархангельске. Он немедленно условился с обоими падре, что они начнут доставлять зерно с завтрашнего утра. Если погрузка начнется завтра, то, по всей вероятности, «Юнона» через несколько дней сможет отправиться в обратный путь.

Резанов понимал, что он не добился здесь самого главного — открытия нормальных торговых отношений между Новоархангельском и Калифорнией, но по крайней мере скромное начало было положено, и жители Ситки будут накормлены. И все же в глубине души он чувствовал, что потерпел неудачу в своей миссии здесь так же, как и в Японии. Он отбросил от себя неприятные мысли. Пора возвращаться в Новоархангельск, да и домой, в Петербург, и чем скорей, тем лучше!

Вдруг его словно обожгло, — Конча! Ведь он так привык к ее обществу, к их ежедневным разговорам.

Расставание с ней будет тяжелым… и чем больше он думал о ней, тем более стал сознавать, что эта разлука страшит его — неужели он так привык к ней и так увлекся ею! Кончита целиком перешла на его сторону. В президио теперь не было секретов от него, благодаря Конче. Как же он может подорвать это доверие и уехать! Но что делать… Впервые он подумал, а почему бы не взять ее с собой… Как же это не пришло ему в голову раньше — жениться и увезти ее с собой в Петербург!

И в тот же момент он отбросил эту дикую мысль. Он, сорокалетний, уже поживший и все повидавший камергер, и юная девушка, которой еще не исполнилось и шестнадцати лет!

Наступил вечер, а Резанов все продолжал думать о своих отношениях с Кончей. Он то садился за стол и сидел прямо, смотря перед собой, то вставал и начинал ходить взад и вперед Несколько раз Жан заглядывал в каюту, смотрел на него и тихо удалялся, покачивая головой.

Резанов решил выйти на палубу и подышать свежим морским воздухом. Погода была типичная для Сан-Франциско, и он к ней уже привык. С моря валил тяжелый туман, который уже закутал, заволок своими клубами, подобными густым облакам, и весь залив, и холмы на обеих сторонах пролива, и даже близлежащий берег. На берегу — ни огонька! В президио тоже не видно огней. Резанов поежился, плотнее закутался и стал ходить от борта к борту, все еще переполненный своими, казалось бы, неразрешимыми проблемами.

Откуда-то из темноты появился Жан и робко сказал:

— Барин, вам бы лучше пойти в каюту, не дай Бог простудитесь… а вы еще не совсем оправились от своих немочей… Видите, как сыростью тянет с моря… Я вам и постель уже приготовил!..

«А может быть, это любовь!» — и с этой мыслью он заснул.

С раннего утра 12 апреля в доме Аргуэльо царило оживление. Из комнаты в комнату метались слуги. Вся огромная семья Аргуэльо готовилась к большому событию в их жизни. Сегодня камергер Резанов устраивал парадный обед на борту «Юноны» в честь коменданта Аргуэльо, его супруги, доньи Игнасии, их трех сыновей и четырех дочерей. Наряжались они долго. Туалеты швырялись налево и направо, пока не был выбран подходящий. Служанки с ног сбились, стараясь услужить своим госпожам. И когда пришло время к отъезду из президио, донья Игнасия и ее четыре дочери представляли собой красочное зрелище, напоминающий веселую клумбу, полную ярких цветов. Не менее красочно выглядели комендант и его старший сын дон Луис в своей экзотической военной форме и столь же невероятных огромных шпорах, которыми они особенно гордились, хотя, видимо, ходить с такими шпорами по земле было нелегким делом.

Их возбуждение было вполне понятным: как-никак, в первый раз в жизни семья Аргуэльо была приглашена на парадный обед, устроенный на борту иностранного корабля.

На борту «Юноны» беготни и приготовлений было тоже не меньше. Резанов хотел показать корабль с самой лучшей стороны, и понятно, что командир корабля Хвостов и его помощник Давыдов стремились продемонстрировать традиционную чистоту и порядок на борту российского военного судна. Нелегко досталось команде корабля, которую подгоняли оба офицера и боцман, чтобы на судне все было, как говорится: без сучка и задоринки.

Резанов решил пригласить семью Аргуэльо на обед на корабле по двум причинам: ему хотелось прежде всего отблагодарить их всех за радушие и гостеприимство, оказанное ему этой семьей, а во-вторых — у него была и некая задняя мысль, — он решил как бы невзначай показать им огромные запасы товаров в трюмах «Юноны». И, конечно, никто из его окружения и не подозревал, что главной, скрытой причиной приглашения было то, что этот строгий, холодный сановник, дипломат, который казался человеком абсолютно бесчувственным, на самом деле, возможно бессознательно, хотел показать, по-мальчишески похвалиться своим судном только одному человеку — маленькой худенькой пятнадцатилетней красавице Кончите. Ему хотелось видеть и слышать, как она будет восхищаться его судном, по-детски хлопать в ладоши и удивляться богатству и обилию всевозможных красивых товаров, как она будет радостно восклицать… ему хотелось слышать звуки ее возбужденного голоса… В последнее время не было такой минуты, когда бы он не думал о Конче!

Шлюпки подошли к трапу «Юноны», и гости поднялись на корабль. У трапа и на борту их ожидали приодетые подтянутые матросы, в чистых и наутюженных формах. Мичман Давыдов встретил почетных гостей на берегу и затем сопровождал их на шлюпках на корабль. На палубе коменданта и его семью торжественно встретил командир судна лейтенант Хвостов в своей великолепной парадной форме. Он подошел к коменданту, отдал честь и громко отчеканил:

— Имею честь приветствовать ваше превосходительство и донью Игнасию на борту Императорского Российского флота корабля «Юнона». Прошу в каюту господина посланника, который уже ожидает вас.

На старого солдата произвели большое впечатление почести, оказанные ему, и он, как петух, выпятил грудь вперед и важно последовал за Хвостовым. Донна Игнасия с Кончей следовали за ним, потом дон Луис и, наконец, остальные члены многочисленного семейства. Конча с большим интересом разглядывала все по сторонам. Вот каков корабль, на котором живет

Резанов; корабль, на котором он, вероятно, скоро отправится домой.

В каюте их радушно приветствовал хозяин:

— Сеньор Аргуэльо… Донья Игнасия… и прекрасный цветок Калифорнии, сеньорита…

— У сеньора очень милая каюта, хотя и маленькая, — заметила Конча, — вы проводите все свое время здесь… работаете и думаете?

— Да, сеньорита, все свое время, кроме тех часов, которые я провожу среди вашей милой семьи, да вечерних прогулок по палубе, когда я имею возможность подышать свежим воздухом… А что, вам каюта не нравится?

— Нет, почему, она очень уютная, но… такая маленькая и темная. Неудивительно, что сеньор так бледен!

Несмотря на размеры каюты, в ней стоял большой стол, за которым свободно уместились гости и хозяева. Кроме девяти гостей, за столом было четверо хозяев: Резанов, Хвостов, Давыдов и доктор Лангсдорф. Резанов посмеялся, когда кто-то заметил, что за столом сидели тринадцать человек — несчастливое число!

— Я надеюсь, господа, что вы не суеверны и вас не беспокоит это число — чертова дюжина!

— А что, в вашей стране оно тоже считается несчастливым? — боязливо спросила его Конча.

— Да, суеверные люди говорят, что это число приносит несчастье кому-нибудь из тринадцати, — небрежно ответил ей Резанов. Потом он шутливо решил припугнуть ее, сам придумав суеверие:

— Говорят, сеньорита, что один из тринадцати умрет в течение года… чтобы снова была настоящая дюжина, — засмеялся он.

Конча испуганно посмотрела на него:

— Матерь Божия, какие ужасы вы говорите! — Она набожно перекрестилась: — Нельзя шутить такими вещами, сеньор.

— Простите меня, пожалуйста, я не хотел вас пугать!

После обеда Резанов предложил гостям пройти в другую каюту, где аккуратными рядами лежали образцы товаров, имевшихся в трюмах корабля.

— Боже мой! — воскликнула донья Игнасия. — Какое богатство! И это только образцы! Да вы можете купить всю Новую Калифорнию.

И действительно, на столах и полках можно было найти все то, в чем особенно нуждалась Калифорния. Ряд за рядом лежали топоры, лопаты, молотки, бочонки с гвоздями, наковальни кузнецов и молоты, а с другой стороны — рулон за рулоном — материалы самых разнообразных рисунков. Там были бумажные и шерстяные материалы, и на что особенно обратили внимание гости — несколько рулонов роскошного бархата. Ах, какие же бальные платья можно было сшить из них! Дон Луис тоже с интересом ощупывал великолепный бархат, мысленно представляя себе, что он смог бы сшить из него необыкновенную форму, которой он поразил бы не только всех красавиц Калифорнии, но и своих молодых сверстников гидальго!

Конча молча разглядывала товары, и только горящие глаза, сверкавшие искорками звезд, красноречиво выдавали ее возбуждение. Резанов исподтишка поглядывал на нее. Он видел, что она вдруг стала серьезной. Наверное, снова какая-то новая мысль или новый план появились в ее голове.

Он подошел к ней:

— Что это вы задумали, сеньорита?.. — спросил ее, улыбаясь. — Опять что-то планируете?

— Нет… Я только подумала, какие разговоры пойдут по всей Новой Калифорнии, когда новости о том, что мы видели сегодня, распространятся по миссиям!.. Сеньор, все женщины будут умолять губернатора дать разрешение купить эти роскошные материалы, и я, откровенно говоря, не знаю, как он сможет противиться всему этому…

— Сеньорита, дорогая… пожалуйста, не думайте, забудьте все ваши политические планы. Я хочу, чтобы вы хорошо провели здесь время, весело и беззаботно, а не хмурили свои красивые брови. Пойдемте на палубу и полюбуемся закатом. Сегодня, не как в другие дни, — нет тумана и погода просто идеальная. Я побывал во многих частях света, но, думаю, что самое красивое, самое необычайное зрелище — это закат солнца в заливе Святого Франциска!..

На палубе они подошли к перилам и некоторое время молча смотрели на запад, любуясь заходящим солнцем.

— Да, красиво здесь, — согласилась Конча, — закат особенно красив отсюда, с борта корабля… Я так привыкла к этому, даже перестала обращать внимание… Но теперь я вижу, что эта никогда не меняющаяся картина заката на самом деле имеет много разных, часто совершенно неожиданных форм… И теперь я вижу закат, совсем не похожий на тот, что видела из нашего дома… Посмотрите на яркое освещение вон тех скал, с двух сторон охраняющих вход в наш залив… В первый раз я вижу такое зрелище с борта корабля… И я должна благодарить вас, сеньор, за это, такое новое и необыкновенное удовольствие, которое вы доставили мне, пригласив нас на корабль.

— Не благодарите меня, сеньорита… Это я должен благодарить вас за оказанную мне честь. Я горжусь тем, что ваши маленькие ножки касались этой палубы.

Резанов начал было терять голову; но перед ним снова стояла Конча, которая спустила его с облаков на землю.

— Вы надо мной смеетесь, — пожурила она его, — говорите мне опять комплименты, которых я не должна слышать. Вы сами знаете, что я просто-напросто деревенская девушка!

— Эта «деревенская девушка» могла бы быть жемчужиной в короне любого европейского королевского двора… Как хотел бы я видеть вас там и гордиться тем, что это именно я нашел вас в пустынной Калифорнии.

— Сеньор, пожалуйста, не будите во мне неисполнимых желаний.»

— Почему неисполнимых?.. Держу пари, — серьезно сказал Резанов, — что пройдет совсем немного времени, и вы будете… царить в самом высшем столичном обществе…

Конча посмотрела на него и так же серьезно сказала:

— Хорошо… я принимаю ваше пари… вы не представляете себе… я отдала бы все на свете за то, чтобы оказаться там…

Конча мечтательно посмотрела в сторону пролива, где солнце уже почти опустилось за горизонт. Деревья на скалах с правой стороны пролива еще золотились последними лучами заходящего солнца, которое также освещало и белые домики президио слева, на невысоком холме… Стало прохладно, и Конча зябко закуталась в теплую шаль.

— Как прекрасен и чудесен Божий мир! — тихо прошептала она.

Позади послышались шаги, и к ним подошла донья Игнасия.

— А, вы здесь? Любуетесь нашим закатом, сеньор? Не правда ли, эти минуты заката — самое необыкновенное зрелище? Я уверена, что вы этих закатов солнца никогда не забудете, когда вернетесь домой.

— Да, сеньора… Здесь, в Сан-Франциско, я как-то особенно почувствовал величие нашего мира — как творения Бога. Только здесь я осознал всю красоту нашей Земли.

— Не пора ли нам возвращаться домой, Кончита? Становится поздно и прохладно.

— Да, пожалуй, мама.

Она повернулась к Резанову и протянула ему руку:

— Надеюсь увидеть вас завтра утром, как всегда, в нашем доме. Нам нужно приналечь на ваши испанские уроки. И… не засиживайтесь слишком долго сегодня вечером. Вы ведь очень поздно ложитесь спать, сеньор. — Она кокетливо погрозила ему пальчиком. — Берегите свое здоровье.

Подошел дон Хосе.

— Очень вам благодарен, сеньор, за ваше чудное гостеприимство и за то, что вы дали нам возможность посмотреть образцы товаров. Завтра весь наш форт и соседняя миссия не будут ни о чем другом говорить, как о богатых товарах на борту вашего корабля… не без помощи наших дам, — со смехом заметил он.

После отъезда гостей Резанов переоделся и долго, допоздна стоял на палубе, иногда медленно прогуливаясь от борта к борту, глубоко занятый своими мыслями.

Взошла луна, и все вдруг осветилось голубоватым светом ночного светила. Резанов стоял неподвижно и смотрел на залив, на холмы, окружающие его, романтически освещенные мистическим лунным светом. Это голубоватое свечение так гармонировало с теми чувствами, которыми он был полон в сегодняшний вечер. Был очень поздний час, а Резанов все продолжал тихо ходить по палубе.

«Да спит ли он когда-нибудь?» — подумали вахтенные матросы, на расстоянии наблюдавшие за ним. Он будто даже не слышал звуков корабельных склянок, каждые полчаса регулярно отбивавших время.

На следующее утро Резанов, как обычно, прибыл в дом Аргуэльо на завтрак, и тут Конча сообщила ему новость, которая его страшно поразила.

После завтрака, когда он уединился с Кончей, чтобы заняться уроком испанского языка, он заметил, что она была как-то необычно серьезна и задумчива.

— Что с вами, сеньорита? Вы сегодня не похожи на себя. Что вас беспокоит?

Она посмотрела на него:

— Скажите, сеньор, а вам уже начали доставлять зерно и другие продукты?

— Нет… И это меня не только удивляет, но и беспокоит. Ваши падре еще пять дней тому назад обещали начать немедленную доставку продуктов, но до сего дня ни одного зернышка не привезено. Я посылал своего офицера в миссию… узнать, в чем задержка, и тот вернулся с какими-то пустыми извинениями. Откровенно говоря, эти извинения кажутся мне простыми отговорками.

— Я думаю, что я теперь знаю причину, сеньор, — с каким-то оттенком грусти сказала Конча, — вчера вечером я невольно подслушала разговор и узнала, что губернатор распорядился перевести часть монтерейского гарнизона в наш район. Двести солдат уже прибыли в близлежащую миссию Санта-Клара, которая находится отсюда на расстоянии каких-нибудь пяти или шести часов езды на лошадях. Эти солдаты находятся в непосредственном подчинении сеньора де ля Гуерра.

Конча печально посмотрела на Резанова:

— Ходят упорные слухи о войне между Испанией и Россией. Война может быть объявлена в любой момент, если она уже не началась.

— Я не могу этому поверить, — горячо возразил Резанов, — это совершенная бессмыслица! И потом губернатор всегда так мил и любезен со мной.

— Слухи ходят очень упорные. И я должна вам сказать, что эти сведения о передвижении монтерейского гарнизона очень секретные. О них никто ничего не знает, кроме губернатора, моего отца и сеньора де ля Гуерра, который, как вы знаете, занимает пост коменданта монтерейского гарнизона. И знаете, сеньор, у меня есть сильные подозрения, что наши падре пронюхали об этом. Они большие специалисты в этих делах и часто знают новости, которых не знает даже мой отец. Может быть, поэтому они медлят с доставкой продуктов. Если слухи о войне подтвердятся — а они уверены, что ваш корабль будет захвачен и все товары будут конфискованы, — они получат все, что им нужно, не заплатив ни одного песо. Мало того, мне кажется, что я слышала мельком, будто из Старой Калифорнии сюда уже направляется испанский фрегат. Не знаю, насколько правдивы эти слухи, и, очевидно, губернатор им верит, — иначе зачем бы ему понадобилось вызывать сюда двести конных солдат!..

— Конча, дорогая… Я надеюсь, вы разрешите называть вас этим уменьшительным именем… Вы не представляете себе, какую огромную услугу вы оказали мне тем, что сообщили эти конфиденциальные сведения. Я вижу, что мне ничего больше не остается как поспешить с выходом из залива, если я не хочу, чтобы наш корабль и все мы были захвачены, — если, конечно, те сведения, которые вы сообщили мне, верны. Однако я не хотел бы делать этого шага, не узнав сначала, действительно ли война объявлена?.. Как ужасно,

Конча, не знать, что творится в Европе, быть оторванным от своей страны, от правительства, не знать, что творится дома, в России… Конча, — он посмотрел ей в глаза, — меня теперь страшит мысль, что я должен уехать… — Резанов несколько заколебался, но потом, видно, решился и тихо сказал: — Вы как-то мне говорили, что хотели бы поехать за границу, посмотреть Мадрид и Париж… Вы все еще думаете, мечтаете о том, чтобы покинуть Калифорнию?

Конча вдруг как-то притихла и ничего не сказала. Она потупила взор и стала упорно разглядывать носок своей туфельки. Потом она подняла голову:

— Почему вы спрашиваете это? Вы же знаете, что мучаете меня этими вопросами, нарушаете мой покой!..

— Конча, я хочу, чтобы вы поехали со мной… чтобы мы поехали вместе в Мадрид, в Париж, а потом в Петербург… Конча, вы понимаете, что меня изводит мысль о разлуке с вами, что я должен уехать и не видеть вас больше! Я не могу с этим примириться… Согласитесь ли вы быть моей женой, Конча?

Кончита побледнела и судорожно прижала обе руки к сердцу:

— Сеньор, я не знаю, что вам сказать… Все это так неожиданно… Я никогда не думала, не смела и мечтать стать вашей женой когда-либо… я… бедная маленькая девочка из дикой Калифорнии… когда у вас в столице так много красавиц… Вы не шутите, сеньор… не смеетесь над маленькой глупенькой девочкой, которая так много болтала лишнего, болтала о своих мечтах убежать из Калифорнии в далекие страны… вы пошутили, правда?.. — и глаза Кончи наполнились слезами.

— Кончита, дорогая, неужели вы думаете, что я мог позволить себе такую глупую шутку? Все, что я хочу сейчас знать, услышать от вас — есть ли у вас хоть немного чувства ко мне, думаете ли вы, что захотели бы быть моей… быть со мной навсегда, до конца наших дней?

Резанов взял ее руки и покрыл их поцелуями.

— Хочу ли я?! — вскрикнула Конча. — Да я почту себя счастливейшей девушкой в мире, которой выпала честь стать вашей женой. Я поеду с вами в самые удаленные места на Земле, куда вы захотите, только скажите мне честно, что я действительно нравлюсь вам, что вы меня немножечко любите… — и она вопросительно посмотрела на него.

— Спасибо, Конча. Это все, что я хотел знать. Я буду помнить этот час, эту минуту, как самый счастливый момент в моей жизни. Я пойду к вашему отцу сейчас же и сообщу ему о нашей помолвке, скажу ему, что мы любим друг друга и что мы хотим венчаться в самое кратчайшее время. Не думаете ли вы, что это будет самым правильным шагом теперь? Я думаю, что надо спешить, если я хочу увезти с собой свою молодую жену и не оказаться пленником в Монтерее… Постараюсь закончить переговоры с губернатором сегодня или завтра, а там — и домой!

Резанов притянул к себе ее руки и поцеловал их опять:

— Может быть, сейчас, раз мы помолвлены, не будет нарушением ваших обычаев, если я поцелую вас!..

Он притянул Кончу к себе, тело которой вдруг стало податливым, послушным, и поцеловал ее в губы. Она не сопротивлялась сначала, но потом вдруг отпрянула от него.

— Нет, не надо, сеньор. Это против обычаев нашей страны. Нехорошо делать это!..

Резанов засмеялся:

— Как всегда, подчиняюсь вам, больше не буду пытаться целовать вас… сегодня!

— Все это так неожиданно, сеньор Резанов… — она счастливо улыбнулась, — подумать только, что я стану вашей женой… что я поеду с вами в Россию, увижу так много стран…

— Конча, дорогая, пожалуйста, не зовите меня сеньором, или сеньор Резановым. Мы с вами помолвлены, и у меня есть имя… христианское имя… я хочу, чтоб вы с этого времени меня звали по имени — Николай! Пожалуйста, скажи — Николай!.. Я хочу слышать, как ты произносишь мое имя.

— Николай!.. Любовь моя!..

— Конча… жемчужина Калифорнии… Красивейшая из красивейших… как я счастлив теперь!

— Николай, — вдруг сказала Конча, — а что если мои родители не согласятся на брак, тогда что? Я страшусь думать — вдруг, это случится после тех нескольких блаженных минут, когда я узнала, что ты любишь меня! Что мы будем делать тогда?

— Мы найдем способы убедить их. А потом, что они могут иметь против меня? Не думают же Они, что я более низкого происхождения, чем ваша семья!

— Нет, конечно, нет… Есть другое — не забудь, что ты другой национальности, из другой страны, а главное — твоя религия другая. Для них ты еретик!

— Ну мы увидим, что будет дальше, а пока что не будем портить эти минуты разными домыслами. Лучше подумаем о нашем счастье, о нашем совместном счастливом будущем.

— Николай, — Конча вспомнила вдруг, что Резанов еще не добился разрешения от губернатора продать свои товары, — я приму все меры к тому, чтобы убедить губернатора. А теперь, — и она лукаво посмотрела на него, — так как мы теперь помолвлены, ты должен быть со мною совершенно откровенен, должен доверять мне полностью, чтобы мы могли вместе, сообща разрабатывать «наши» планы. И прежде всего я хочу знать, какие у тебя были истинные, наверняка более грандиозные планы, когда ты решил приехать в Калифорнию… ведь не приехал же ты сюда, чтобы торговать… ты не торговец, а камергер!.. Что у тебя за планы? Я маленькая деревенская девочка, но я не такая уж дурочка!..

Резанов с улыбкой посмотрел на нее:

— Я вижу, что от тебя не может быть секретов… Ты читаешь мои мысли, как открытую книгу. Ничто не может скрыться от твоих любознательных, проницательных глаз. Твои догадки недалеки от правды. Когда я решился отправиться на юг, в Калифорнию, то, кроме желания добыть провизию, я хотел также обследовать побережье от Ситки до Сан-Франциско. И должен тебе сказать, что я серьезно намереваюсь перенести нашу главную квартиру с холодного острова Ситки на юг, в более теплые места… может быть, в устье реки Колумбии… Ты знаешь, где находится эта река… Я тебе о ней говорил… Правда, это место не очень-то теплое, но все же лучше, чем Ситка. Если мы переберемся туда, то сможем выжить, пережить суровые зимы, а главное, сможем заняться земледелием. Кто знает… в будущем можем продвинуться и дальше на юг… — заметил он осторожно, наблюдая за реакцией Кончи на эти слова.

Конча радостно посмотрела на него, точно хотела поблагодарить Резанова за его откровенность.

— Я тебя вполне понимаю, Николай. Понимаю твое желание помочь своим соотечественникам. Места на Севере, должно быть, ужасные, со всеми этими холодными ветрами и дождями, да к тому же и дикие индейцы только и ждут случая напасть на вас и уничтожить молодое селение. Насколько же велика разница между вашими владениями на Севере и здешними землями. Нас здесь ничто не беспокоит… приятный климат, обильные урожаи, изобилие плодов… Я думаю, что все это сделало всех нас ленивыми… Нет у нас той энергии, которую мы замечаем у вас. Ваши люди в постоянной борьбе за существование закалились и не боятся никаких невзгод…

— Знаешь, Конча… смотрю я на тебя и не перестаю удивляться. Слушая тебя я забываю, что тебе еще нет и шестнадцати лет. Так как ты говоришь и рассуждаешь, можно подумать, что ты старше, много старше!

Она о чем-то задумалась… может быть, не слышала даже его последних слов… Казалось, она прислушивалась к своему внутреннему голосу, который что-то шептал ей. Потом кивнула головой, точно согласившись с этим внутренним голосом, подняла глаза на Резанова и медленно сказала:

— Николай… я думала… то, что ты сказал о необходимости продвижения на юг… поселиться в устье реки Колумбии. Я подумала… почему останавливаться на полдороге… почему удовлетворяться полумерами?.. А что ты скажешь о Калифорнии, о заливе Сан-Франциско, даже о Санта-Барбаре — разве ты не хотел бы приобрести эти места. Места эти богатые, еще не достаточно разработанные. Они ждут энергичных людей…

— Конча! — поразился Резанов, — Надеюсь, ты не думаешь об этом серьезно?.. Ведь если я говорил о землях на север от Сан-Франциско, то только потому, что они совершенно необитаемы… они только, может быть, формально принадлежат испанской короне… Я мог бы легко занять те земли, но говорить о занятии этого форта, и земель, и миссий на юге — это же враждебные действия!..

— А почему бы и нет? — возразила Конча. — Если вы не возьмете этих земель, другие придут и возьмут — англичане или янки… так почему бы им не достаться моему нареченному?.. Испания все равно их потеряет в недалеком будущем.

— Конча… мои планы никогда так далеко не заходили… у меня просто нет слов — не знаю, что и сказать! Мне нужно хорошо продумать твой план, взвесить все стороны, обдумать различные неожиданные осложнения… Нет, конечно, так сразу решиться на такой план нельзя… Но, с другой стороны… твоя идея мне начинает нравиться… Пожалуй, ты права — это смелая и вполне достижимая идея.

— И если это случится, Николай, — радостно оживилась Конча, довольная тем, что ее план Резанову понравился, — то мы с тобой вернемся сюда из Петербурга… ты вернешься как вице-король, личный представитель русского императора, и я буду здесь вместе с тобой. Мы будем править этими землями так, как ими надо править. Ты, Николай, построишь здесь прекрасные новые города, страна зацветет… Здесь на песчаных дюнах Святого Франциска вырастет большой, чудесный город с тысячами людей; залив здесь будет самым оживленным во всем мире. Город в Сан-Франциско будет больше и богаче Мадрида, и ты будешь первым человеком на этих землях… вице-король Калифорнии…

Мечты Кончи унесли ее далеко вперед, в будущее, и она говорила точно была в состоянии транса… изрекала пророчества!

Резанов осторожно коснулся ее руки и сказал тихо:

— В первый раз в жизни я потерял дар речи благодаря твоим неограниченным амбициям. Конечно,

Конча, мы вместе можем добиться головокружительных высот — было бы желание, — а этого у тебя вдоволь…

— Да, Николай, прекрасное будущее, но мы не знаем, никто не знает, как далеко оно впереди… Ну хорошо, я думаю, что наши занятия «испанским языком» сегодня закончились… Я думаю, что пора идти.

— Конечно, пора идти, но я пойду прямо к твоим родителям, просить твоей руки…

— Не завидую тебе, Николай. Родители будут страшно расстроены… Они ведь набожные католики, и я боюсь, что им будет трудно согласиться на брак дочери с «еретиком», — засмеялась Конча.

— Ну, посмотрим… Я твердо решил, что не поеду обратно без тебя… ты поедешь со мной в Петербург.

— Ну, желаю тебе счастья.

Конча стояла у двери, скрестив руки на груди, и долго смотрела вслед Резанову, отправившемуся для переговоров с комендантом и его женой.

Сообщение о помолвке Резанова с Кончей было для ее родителей подобно удару грома средь ясного неба… Как обычно, камергер поделился со всеми событиями дня в очередном письме своему покровителю графу Румянцеву. В его шкатулке накопилось уже несколько писем, которые он намеревался отправить из Новоархангельска в Петербург. Закончив письмо, он отложил его в сторону и потом долго сидел, обдумывая и мысленно переживая все, что произошло в течение дня.

Что и говорить, решение Резанова жениться на Конче поразило всех его окружающих, а главное — серьезно потрепало его нервы. Такие большие нервные потрясения обычно отражались на его здоровье, и сегодня к вечеру, вернувшись из президио на корабль, он вновь почувствовал гастрические боли. Боли вернулись с такой же силой, как они были на «Надежде» во время его путешествия с Крузенштерном. Пришлось вызывать доктора Лангсдорфа, хотя ему и не хотелось его видеть. Доктор стал сильно действовать ему на нервы. Резанов не скрывал своей антипатии к доктору, и это только еще больше настраивало и возбуждало Лангсдорфа против него. Нужно отметить, что возобновлений гастрических болей произошло в первый раз по приезде в Калифорнию. С самого первого дня прихода «Юноны» в Сан-Франциско Резанов чувствовал себя прекрасно. Был ли этому «виной» приятный, мягкий климат или благотворное влияние красавицы Кончиты, а может быть, и оба этих фактора, но Резанов никогда, до сегодняшнего дня, не чувствовал себя так хорошо.

Закончив письмо Румянцеву, он отложил его в сторону и задумался. Как всегда, мыслями он был опять с Кончей. «Бедная Конча, — подумал он, — ведь на нее теперь нажимают со всех сторон… и родители, и монахи… Сможет ли она противиться такой атаке со всех сторон?!»

Он пододвинул к себе письмо и решил добавить несколько строк:

«Нечувствительно поселил я в ней нетерпеливость услышать от меня что либо посериознее до того, что лишь предложил ей руку, то и получил согласие. Предложение мое сразило воспитанных в фанатизме ея родителей, разность религий и впереди разлука с дочерью были для них громовым ударом»…

В письме Резанова не было преувеличения. События после того как родители Аргуэльо услышали о предложении Резанова, закружились с 'калейдоскопической быстротой. Все вокруг, завертелось, закружилось… Сейчас, сидя у стола, Резанов вдруг вспомнил картину в кабинете Аргуэльо, который только что узнал о решении Кончи и Резанова. Тот враз окаменел и лишился дара речи. Он просто не мог осознать всей важности этого решения. Аргуэльо ясно представлял себе, что Резанов — важный вельможа, доверенное лицо императора, камергер, а также и полномочный посол, но представить себе Резанова мужем своей дочери Кончи он не мог — ведь тому уже за сорок, а ей еще нет и шестнадцати! А самое главное, хотя он и особа высокого ранга, но тем не менее еретик. Согласиться на свадьбу Кончи с ним, значит умыть руки и ввергнуть свою дочь на вечные времена в геенну огненную, где поджаривают еретиков.

Все это было неразрешимой проблемой для некогда бедного простого парня, который сам выбрался из рядов мексиканских солдат и стал офицером, а позже и комендантом президио Сан-Франциско только благодаря женитьбе на представительнице благородной кастильской аристократической фамилии Морага. Наконец, комендант поднялся со стула и попросил Резанова оставить его наедине с доньей Игнасией для совещания, пообещав дать ответ завтра. Самое главное, ему хотелось посовещаться с монахами миссии, особенно еще и потому, что в этот вопрос были вплетены религиозные мотивы.

— Я вас вполне понимаю, — ответил ему Резанов, — и немедленно возвращаюсь на корабль, где буду ждать вашего ответа…

После отъезда Резанова Аргуэльо бросился к своей жене и сообщил ей новость, которая поразила ее еще больше, чем ее мужа. Ей потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя. Немедленно к ним в комнату была вызвана Конча, на которую они оба сразу же набросились. Бедняжка, сжавшись в комок, молчаливо выслушивала бурные нападки отца и матери, которые стали угрожать ей, что она никогда больше не увидит Резанова, а если посмеет ослушаться их, то земля разверзнется под ее ногами, и она будет поглощена бездной. Довели в конце концов бедную Кончу до слез, и когда потребовали от нее ответа, то она непреклонно заявила, что ничто не изменит ее решения, и она твердо решила выйти замуж за Николая… А если родители откажут ей в своем благословении, то она вообще откажется выходить замуж за кого-то бы ни было и пойдет в монастырь и станет монахиней.

Донья Игнасия в отчаянии вскинула руки кверху и с мольбой посмотрела на потолок…

— Немедленно же запрягать лошадей, отец, повезем безумную к святым падре в миссию, пусть проведет время в молитвах да поисповедуется… может быть, отцы святые снимут с нее наваждение… Ах, страсти-то какие!..

Конча утерла слезы и посмотрела на мать:

— А ты забыла, мама, как твои родные противились твоему желанию выйти замуж за папу — выходцу из Мексики! Гордые Морага, которые так гордились своей чистой кастильской кровью, не могли позволить своему отпрыску выйти замуж за человека не голубой крови!.. Однако ничто не смогло изменить твоего решения!..

— Молчи, Кончита! Это было совсем другое дело. В нашем браке не было религиозной розни. Мы оба были испанцами и добрыми католиками.

Не прошло много времени, как к веранде подкатила громыхающая деревянными колесами двухколесная повозка, куда взобрались обе женщины. Рядом с отправившейся в миссию повозкой, где ехали донья Игнасия и Конча, обе с заплаканными глазами, гарцевал на великолепном коне дон Хосе… Остальные члены семьи ничего не понимали и в недоумении смотрели вслед кавалькаде, вскоре скрывшейся за поворотом.

Если дон Хосе и донья Игнасия думали, что монахи смогут сломить волю Кончи, то они плохо знали свою дочь. Никакие увещевания падре не помогали. Конча упорно повторяла, что она любит своего Николая и он единственный человек, за кого она выйдет замуж… Для острастки Кончу одну заперли в церкви миссии, приказав прочесть установленное количество молитв, в то время как падре и ее родители уединились для совещания в одну из келий.

Конча усердно молилась перед изображением Девы Марии, молилась исступленно, но просила помощи не в том, чтобы дать ей силы отказаться от Резанова, а наоборот — дать ей силы добиться согласия родителей на брак.

Совещание с монахами ничего определенного не принесло. Монахи знали, что Резанов, занимавший высокий правительственный пост в России, не захочет и не сможет отказаться от своей религии, и, конечно, нечего было и думать о том, чтобы Конча отказалась от своей. А потом, если оба останутся в лоне своих религий, что станется с их будущими детьми.

Уже стемнело, когда скрипучая повозка с доньей Игнасией и Кончей, сопровождаемая доном Хосе, въехала во двор президио. Лица у всех трех были угрюмые. Аргуэльо сразу же удалился в покои губернатора Ариллага, посоветоваться с ним, и оставался там до самого позднего часа.

Рано утром следующего дня два падре из миссии вместе с комендантом доном Хосе Аргуэльо подъехали к берегу, служившему пристанью для «Юноны». С корабля немедленно была подана шлюпка, и гостей доставили на корабль, где их без промедления провели в каюту Резанова.

Войдя в каюту, Аргуэльо и оба монаха торжественно остановились посреди комнаты. Лица у них были серьезны и даже скорее суровы. Комендант отказался сесть, когда Резанов предложил ему стул.

— Ваше превосходительство! — сухо проговорил Аргуэльо, — несмотря на все наши убеждения, наша дочь Кончепчион настаивает на том, что она хочет сочетаться с вами законным браком. Нам обоим — моей жене и мне — ничего не остается, как дать наше согласие, но… — поднял он палец, прежде чем Резанов мог промолвить слово, — вы и Кончита исповедуете различные веры, и поэтому Кончите необходимо получить разрешение высших церковных властей. Этого разрешения не имеют полномочий давать ни наши падре, ни церковная администрация в городе Мехико… Разрешение должно прийти из Рима!.. — веско закончил комендант и сжал губы.

Резанов в недоумении посмотрел на него:

— Это же никак невозможно, сеньор Аргуэльо! — разгорячился он. — Я намеревался сочетаться браком с сеньоритой и вместе с ней отправиться на корабле домой, в Россию.

— Боюсь, сеньор, что вопрос о браке придется отложить, — опять несколько официально заявил Аргуэльо… — Все мы, кто имеет отношение к этой проблеме, пришли к убеждению, что даже если нами будет дано разрешение на брак, на это потребуется санкция церковных властей в Риме…

— Сеньор Аргуэльо, вы, понимаете, конечно, сколько времени при современных способах сообщения потребуется на такое разрешение… Пройдут годы…

— Это время можно ускорить, сеньор, если вы по возвращении в Петербург обратитесь с петицией к вашему императору и попросите разрешения на брак, а кроме того, попросите его употребить все его влияние на то, чтобы получить разрешение от его святейшества папы.

Резанов нахмурил брови:

— Да, конечно, на это уйдет время… много времени… После того как я получу разрешение от своего августейшего покровителя, мне, вероятно, нужно будет поехать в Мадрид, просить его католическое величество посодействовать мне в получении разрешения от его святейшества. На путешествие из Калифорнии через океан и Сибирь в Петербург и затем в Мадрид и Рим, а потом обратно в Калифорнию уйдет, сеньор, по самым скромным расчетам не меньше двух лет!.. Вы от меня требуете невозможного…

— Только на этих условиях мы сможем дать согласие на брак нашей дочери с вами, сеньор!

— Хорошо… если другого выхода нет… я согласен, но… два года — очень большой срок, и не только для меня, но и для Кончиты. За это время многое может случиться — возможно, у вас и даже у Кончи появятся сомнения — вернусь ли я?

— Что же вы можете предложить, сеньор?

— Наше формальное обручение до моего отъезда. Обручение будет гарантией того, что я вернусь и потребую руки сеньориты Кончепчион, потребую, чтоб она стала моей женой.

Лицо Аргуэльо просветлело.

— Я вас вполне понимаю, сеньор, — и он тепло охватил его руку своими большими руками. — Ничего не имею против подобного решения.

Он повеселел, видя, что Резанов нашел выход из тяжелого положения, устраивавший старого вояку.

— Не думаете ли вы, сеньор камергер, что самым лучшим временем для церемонии обручения будет день накануне вашего отъезда?

— Предоставляю выбор дня на ваше усмотрение, сеньор комендант.

Настроение у всех присутствующих сразу же поднялось.

— Я полагаю, что наше соглашение нужно отметить и отпраздновать бокалом шампанского… — весело добавил Резанов. — Жан, — позвал он своего слугу, — откупорь бутылку шампанского.

Через полчаса вся группа вместе с Резановым отправилась на берег. Резанов сам хотел сообщить своей возлюбленной о принятом решении. Когда они приехали в президио, дон Хосе разрешил Конче уединиться на веранду со своим нареченным, чтобы Резанов смог поделиться с ней радостной вестью. Хотя Конча и осознавала, что были серьезные препятствия со стороны как ее родителей, так и монахов на их брак с Резановым, и понимая также, что Резанов должен был согласиться на какие-то условия, но какие именно эти условия — она не знала, пока Резанов не сообщил их ей.

— Наша разлука будет долгая, дорогая Кончита, — сказал он, когда она присела на скамью,. — но это было единственным условием на пути к нашей свадьбе!

— Я знаю, — притихла Конча, — ожидание будет долгим и ужасным… Я буду считать дни и ночи до твоего возвращения, Николай…

Глаза ее, вдруг повеселели:

— А знаешь… ведь это значит, что если ничего за это время не произойдет, то мы через два года будем вместе, будем принадлежать друг другу…

Она совсем развеселилась… Да и что в сущности два года для шестнадцатилетней девушки!.. Вернется Резанов, ей будет только восемнадцать лет…

Губернатор Ариллага, вероятно, больше всех остальных был рад, когда ему сообщили о предстоящем обручении Резанова с Кончитой. Несмотря на свою подагру, он распорядился отпраздновать помолвку шампанским. Вся его осторожность и подозрительность по поводу посещения Калифорнии высокопоставленным русским гостем улетучились с первым же бокалом шипучего вина.

Он сразу помягчел и заявил Резанову, что все ограничения к обмену товарами между кораблем Резанова и миссией отменяются, и монахи получают разрешение приобретать нужные им скобяные и прочие товары на те пиастры, что они получат от Резанова за нужный ему хлеб. Проформы ради он распорядился, чтобы монахи подали ему письменную петицию о разрешении обмена товарами. Резанов наконец-то добился всего, что хотел, благодаря его помолвке с дочерью коменданта.

Язвительный доктор Лангсдорф не преминул вечером на борту корабля записать в свой дневник, что живые глаза донны Кончепчии произвели большое впечатление на сердце камергера, «брачный союз с дочерью коменданта Сан-Франциско явится первым шагом к достижениям его политических целей, которых он старается добиться во что бы то ни стало». Дальше он приписал: «Он поэтому пришел к решению пожертвовать собой, связав себя браком ради благополучия обеих стран — Испании и России».

И, действительно, благодаря своей помолвке с Кончей, Резанов сделался почти членом семьи Аргуэльо. От него теперь ничего не скрывалось. На следующее утро встретившись в президио с губернатором Ариллага, Резанов, как бы вскользь заметил ему:

— Одну вещь я хотел бы знать, ваше превосходительство… Хотя вы и распорядились, чтобы падре из миссии начали поставлять хлеб на корабль, но до сих пор монахи не доставили нам еще ни одного зернышка!

— Не понимаю, в чем тут дело, — удивленно посмотрел на него губернатор, — очевидно, здесь кроется какая-то тайна.

Резанов решил разрубить узел сразу:

— Я думаю, что знаю причину, сеньор Ариллага. По-моему, присутствие большей части монтерейского гарнизона в миссии Санта-Клара, что неподалеку отсюда, вызывает всякие слухи… Падре, предполагая, что вот-вот начнутся военные действия между Испанией и Россией, выжидают, надеясь получить все товары бесплатно.

Губернатор в изумлении посмотрел на камергера:

— Я поражен, сеньор Резанов, каким образом, вы могли знать о тайных передвижениях наших войск!..

В его глазах появилась насмешливая искорка:

— Я начинаю подозревать, где находится источник всех ваших сведений…

— Мне кажется, ваше превосходительство, — заметил Резанов, — что мы смогли бы скорее начать и закончить погрузку провианта на наш корабль и ускорить наш отъезд из Калифорнии, если бы вы отдали распоряжение своему военному отряду вернуться в Монтерей!

— Я распоряжусь незамедлительно еще и потому, что от вас теперь здесь нет тайн.

В тот же день губернатор вызвал командира отряда и отдал приказ немедленно отвести части в Монтерей.

Как только монахи миссии узнали об уходе отряда из Санта-Клары, громоздкие повозки с зерном потянулись к берегу залива, откуда тут же началась погрузка на «Юнону». Лейтенант Хвостов аккуратно вносил в свой судовой журнал количество грузов, доставляемых на корабль каждый день.

Через несколько дней, ко времени отплытия, трюмы корабля были очищены от всех привезенных товаров и забиты продуктами, подученными от монахов. Грузить было больше некуда. Всего было погружено 4500 пудов хлеба, 470 пудов сала и масла, да 100 пудов соли. Кроме того, миссия доставила большие запасы ячменя, гороха, бобов и сушеного мяса…

Миссия Резанова в Калифорнии была закончена, и пора было собираться в обратный путь. Но Резанов медлил. Его мучила мысль о разлуке с Кончей.

Со дня помолвки семья Аргуэльо стала считать Резанова членом своей семьи. От него не было никаких секретов. Все, что происходило в президио немедленно же становилось известным ему. Самым интересным было то, что с этого времени Резанов стал присутствовать на всех совещаниях губернатора с комендантом форта. Довольный таким оборотом дела, Резанов аккуратно писал письма своему патрону, графу Румянцеву. В его шкатулке уже накопилось несколько писем, которые он намеревался отправить в Петербург по возвращении в Новоархангельск. В одном из них он откровенно сообщал Румянцеву: «…теперь ни малейших от меня секретов. Я болтал час от часу более по гишпански, был с утра до вечера в доме Аргуэльо, и офицеры их приметили, что я ополугишпанился, предваряли меня наперерыв всеми сведениями так что никакой уже грозной курьер их для меня страшен не был».

Резанов пользовался полной свободой. Главное, он теперь имел возможность больше времени проводить со своей юной возлюбленной. Эти последние дни в Калифорнии были самыми незабываемыми днями в его жизни, когда ничто не омрачало их счастья, кроме, может быть, сознания о приближающейся разлуке. А разлука заметно подходила! Президио кипело оживлением… офицеры «Юноны» подгоняли команду, чтобы скорее закончить погрузку продуктов, которые с утра до вечера подвозились к берегу из миссии.

Несомненно, что помолвка преобразила и Кончиту. Все такая же веселая, живая, жизнерадостная и смешливая, Конча все же изменилась. Она вдруг возмужала, и из юной девочки превратилась во взрослую женщину. По-прежнему жизнь в президио концентрировалась вокруг нее, только теперь она стала связующим звеном между губернатором с ее отцом-комендантом, с одной стороны, и посланником Резановым, с другой. Сознание этого заставляло ее чувствовать себя более важной и необходимой, а кроме того заставляло чувствовать себя старше своих лет.

Те часы, что она каждый день проводила со своим Николаем, были настоящим блаженством, и она с нетерпением ждала следующего дня, чтобы вновь провести время со своим нареченным. Казалось, все ее мечты претворились в жизнь, стали явью. Бедная маленькая Золушка из далекой Калифорнии встретила своего принца, который готов был увезти ее с собой в свое королевство.

Конча редко думала о предстоящем расставании, вероятно, не до конца сознавая его. Правда, два года ожидания были немалым сроком, но… перед ней была еще такая долгая жизнь, что она легко могла перенести два года разлуки.

Тем временем погрузка провианта приближалась к концу, и Резанов отдал приказ грузить на корабль порох и боевые припасы, которые были свезены на берег для хранения еще в самом начале пребывания «Юноны» в порту. Это распоряжение ясно означало скорый отъезд, и до чинов команды вдруг дошло, что в скором времени они должны будут покинуть эти благодатные берега и вернуться в суровую Ситку. Вероятно, впервые в своей жизни люди увидели, как легко и беззаботно живется в условиях калифорнийского климата. Меньше всего им хотелось теперь отказаться от общества молодых испанских сеньорит и сеньор, которые были так не похожи на женщин в Новоархангельске — индианок и алеуток. Что больше всего манило их в Сан-Франциско — это обилие пищи, нескончаемые запасы хлеба и овощей.

Резанов заметил эти настроения и отдал приказ офицерам зорко следить за своими подчиненными; не дай Бог сбегут — что они тогда будут делать с кораблем без команды!

24 апреля на «Юноне» было большое торжество. Резанов устроил парадный обед в честь почетного гостя, его превосходительства губернатора Новой Калифорнии Ариллага, который прибыл на корабль в сопровождении коменданта Аргуэльо с доньей Игнасией и двумя старшими детьми — Кончитой и доном Луисом. Как только губернатор ступил на палубу корабля, «Юнона» загрохотала салютом из семи пушек. В тот же момент крепость президио ответила салютом в девять выстрелов.

Как Резанов, так и его гость, губернатор, были великолепны в своих необыкновенных красочных парадных мундирах, точно каждый из них старался превзойти другого золотом мундиров и количеством орденов на груди.

Дон Луис и офицеры корабля не отставали от них в красочности мундиров. Донья Игнасия для такого специального случая надела свое парадное платье, выписанное из Мадрида несколько лет тому назад. Она выглядела очень импозантно в темном кружевном туалете. Конча была в прелестном легком белом платье, но мало кто из мужчин обратил на него внимание. Центром внимания была сама Конча, со своими темными волосами, темно-синими глазами и длинными ресницами. Все в ней притягивало взоры присутствующих — и нежные точеные руки, и заразительный смех, и ровные белоснежные зубы. Даже здесь, в присутствии высоких особ и офицеров и их блестящих мундирах, она заметно выделялась.

На палубе был установлен большой стол, полностью заставленный всякими яствами и бутылками вина. И надо отдать должное коку корабля, который с помощью повара семьи Аргуэльо, превзошел себя.

Губернатор Ариллага поднял бокал с вином и торжественно провозгласил тост за здоровье его императорского величества императора всея России, к которому шумно присоединились все присутствующие. Раздались громоподобные звуки выстрелов корабельной артиллерии — салют в тринадцать залпов, на который пушки крепости немедленно же ответили пятнадцатью выстрелами.

Резанов поспешил ответить тостом в честь его католического величества короля Испании. Опять раздалось тринадцать выстрелов с корабля и пятнадцать из крепости Сан-Франциско.

— Мне просто не верится, Николай, — прошептала ему Конча, — как здесь все изменилось с твоим приездом… Как здесь было скучно и неинтересно раньше!»

Резанов незаметно пожал ей руку.

— Не я изменил твою жизнь, а ты изменила все во мне… я приехал сюда с опустошенным сердцем, а ты возродила во мне необычайный интерес к жизни и ее благам, моя дорогая!..

Ариллага подошел к Резанову:

— Сеньор, я только что вспомнил, глядя на залив, что вы до сих пор не вернули двух своих дезертиров… прошло уже несколько дней, и их нигде в Калифорнии не видели… Если бы они появились в любом индейском селении, мы бы их захватили и доставили вам на корабль.

Он окинул взором очертания громадного залива…

— Остается подозревать, что они прячутся где-то в зарослях, недалеко от берега залива, но искать их здесь… как иголку в стоге сена… Не думаю, что они смогут долго прятаться, однако, я уверен, они вынуждены будут выйти на поиски пищи, если… еще живы!

— Я полагаю, ваше превосходительство, что они ждут того дня, когда наш корабль уйдет обратно в Новоархангельск, и тогда выйдут и сдадутся… Надеюсь, однако, что вы их немедленно отправите в Вера-Круз, откуда их будет легко переотправить или в Россию, или в Новоархангельск.

Резанов замолчал на минуту… подумал… и потом, как бы невзначай, заметил:

— Хорошо было бы, сеньор Ариллага, послать шлюпку вокруг залива, проверить все места, где дезертиры могут укрываться!

Ариллага покачал головой:

— Это невозможно, потому что, насколько мне известно, в президио нет шлюпок…

Резанов помолчал опять немного и потом сказал:

— Конечно, есть другой способ — мы можем послать шлюпку с нашего корабля с отборной командой, которой можно доверять, и под командой одного из офицеров «Юноны». Я не знаю, что вы думаете о такой возможности, сеньор Ариллага?

— Дорогой сеньор Резанов, вы же знаете, что вас здесь считают теперь членом семейства Аргуэльо и я, конечно, с удовольствием дам разрешение> Делайте так, как вы считаете нужным. Я знаю, что отсутствие двух опытных моряков — большая потеря для вашего корабля. Поступайте так, как сочтете нужным. Препятствовать вам я не могу и, даже если и хотел бы, должен признаться, что в этих местах со мной мало считаются. Здесь слово Кончиты — закон, а она теперь с вами заодно.

— Весьма вам благодарен… Завтра же распоряжусь отправить шлюпку на поиски беглецов и я более чем уверен, что наш энергичный капитан постарается их найти, — и Резанов многозначительно посмотрел на Хвостова. Тот понял, что задумал Резанов, и слегка наклонил голову.

Еще несколько часов провели гости на борту корабля. Хвостов даже умудрился устроить импровизированный концерт своих корабельных песенников, после которого испанские солдаты, которых вызвал комендант, приехали с гитарами, и над тихими водами залива полились задушевные испанские мелодии. Офицеры не стерпели и решили закончить вечер веселыми танцами, к общему удовольствию всех, а особенно Кончи и доньи Игнасии.

Около семи часов вечера губернатор, наконец, поднялся и сказал, что пора и честь знать, да и устал он, так как все еще не чувствует себя здоровым.

После отъезда гостей Резанов удалился в свою каюту, вынул письменные принадлежности и написал, как обычно, короткий рапорт графу Румянцеву. И на этот раз он подробно осветил все события этого дня, закончив письмо описанием обеда в честь губернатора: «Губернатор в доказательство искренности и с слабыми ногами танцовал у меня и мы нещадили пороху ни на судне, ни на крепости; гишпанские гитары смешивались с рускими песельниками и при всех недостатках моих калифорнцы думаю долго приход одаривших их Россиян вспоминать будут»…

На рассвете следующего дня от «Юноны» отошли две шлюпки, которые отправились в обход залива под предлогом поисков бежавших матросов. Экспедиция состояла из восьми матросов под командой лейтенанта Хвостова и подштурмана Ильина. Шлюпки отсутствовали три дня, и за это время Хвостов с Ильиным тщательно обследовали и обмерили берега залива, осмотрели острова и особенно детально изучили северный берег.

По возвращении Хвостов, уединившись с Резановым в каюте, представил ему подробный доклад, и на основании своего обследования сообщил камергеру, что бухта и ее северный берег в настоящее время необитаемы и могли бы стать логической целью дальнейшего продвижения русских на юг.

В тот же вечер Хвостов записал в судовой журнал: «Под видом поисков бежавших матросов камергер Резанов получил разрешение послать два гребных судна по заливу. Поехали лейтенант Хвостов, подштурман Ильин и восемь человек… Искали три дня и сделали карту берега против крепости… два мыса… можно поставить крепость — вредить гишпанцам, сама неподвержена выстрелам — возвышенный северный берег, крупный лес неизвестный… Исследовали бухту вдоль северного берега… вероятно Бодега близко, поселиться в Бодеге и выбраться на северный берег залива… вернулись обратно 29 апреля»…

Нет никакого сомнения в том, что Резанов лелеял грандиозные планы в отношении Калифорнии, возможно, не без участия своей невесты. Пользуясь гостеприимством испанцев, предоставивших ему и команде русского корабля полную свободу в районе форта Сан-Франциско, он не терял времени и тщательно изучал как положение форта, так и залива с его северным берегом. Недаром он устроил экспедицию лейтенанта Хвостова по берегам залива с определенной целью — нанести на карты конфигурацию северного берега залива. С сожалением, пишет Резанов в своем очередном рапорте, что русскими упущена возможность продвижения в Южную Калифорнию, уже занятую испанцами. Есть еще время, пишет он, сделать нужный шаг в область Калифорнии, на север от Сан-Франциско, район еще никем незанятый. Вечером того дня, когда Хвостов вернулся из трехдневного путешествия, Резанов записал:

«Ежели б ранее мыслило правительство о сей части света, ежели б уважало его как должно, ежели б безпрерывно следовало прозорливым видам Петра Великого при малых тогдашних способах Берингову експедицию для чего нибудь начертавшего, то утвердительно сказать можно, что Новая Калифорния никогда б не была гишпанскою принадлежностью, ибо с 1760 года только обратили они внимание свое и предприимчивостью одних миссионеров сей путчей кряж земли навсегда себе упрочили. Теперь остается еще не занятой интервал столько же выгодной и весьма нужной нам и так ежели и его пропустим, то что скажет потомство?..»

Прошло еще десять дней в лихорадочной погрузке продуктов в трюмы «Юноны». Резанов торопился. Он не знал, что творилось в Европе, кроме того что там свободно бесчинствовал маленький корсиканец Наполеон Бонапарт… В любой момент могут прийти известия о возможном начале военных действий между Россией и Испанией, и тогда он окажется в ловушке.

Эти десять дней беспокойства в то же время были днями счастья и блаженства для Резанова и Кончи… десять дней ежедневных свиданий и мечтаний о будущем. День разлуки неудержимо приближался, и Резанов, оставшись один в своей каюте, чувствовал невыразимую тяжесть на сердце. Неужели что-нибудь помешает его возвращению?! Нет, он не позволит ничему и никому встать на его дороге. Он тщательно обдумывал все, что и когда ему нужно сделать в предстоящие два года… и уже видел себя счастливого, возвращавшегося в Калифорнию за своей Кончей… Но, какой-то подсознательный страх одолевал его душу, страх, что он может потерять Кончу, что она может через два года передумать и найти себе другого. Эти мысли мучили его, и он страшился скорого приближения дня отъезда.

Наконец, последний мешок зерна погружен, за продукты заплачено сполна, и 8 мая лейтенант Хвостов записал в судовой журнал: «закончили погрузку хлеба — 4250 пудов… перевели судно».

«Юнона» перешла на новую стоянку, подальше от берега, откуда можно было сразу, подняв паруса, выйти в открытый океан. 10 мая Резанов отдал приказ Хвостову быть готовым для немедленного отплытия, которое было назначено на завтра.

Весь следующий день Резанов провел с Кончей. Это был последний день перед его отъездом, и родители Кончи не слишком настаивали на сохранении правил приличий, продиктованных испанскими обычаями. Резанову разрешили провести весь день с Кончей наедине.

Большую часть времени они провели, гуляя в саду и вдыхая приятный аромат кастильских роз или сидя на веранде, где никто их не беспокоил. Церемония их формального обручения была назначена на следующее утро в миссии Святого Франциска, за несколько часов до отплытия корабля.

Как Конча, так и Резанов были довольно молчаливыми в этот день. Им хотелось сказать так много, а слов не находилось, хотелось наговориться на два года вперед, чтобы потом вспоминать все сказанное сегодня… О предстоящей разлуке они не говорили.

— Завтра, дорогая, мы обручимся, — сказал ей Резанов, — и завтра ты будешь моей…

— Да, Николай… и помни одну вещь — никогда, ни один день нашей разлуки не думай, что ты можешь потерять меня. Все это время, пока ты будешь отсутствовать, я буду думать о тебе день и ночь, буду ждать твоего приезда, чтобы ты мог увезти меня отсюда… буду каждый день молиться о тебе…

— Кончита, моя дорогая, не знаю, смогу ли я все это время думать о чем-либо другом, кроме тебя.

Знаю одно — жизнь без тебя будет пустой. Завтрашнее обручение дает нам обоим силы, чтобы выстоять в долгие дни разлуки…

На следующее утро форт и миссия Сан-Франциско гудели от оживления, точно улей деловых пчел. Несмотря на то, что никаких приглашений на обряд обручения не посылалось, вся испанская колония форта намеревалась присутствовать в церкви миссии. Мало того, новость о предстоящем обручении разнеслась по всей Новой Калифорнии, и к утру 11 мая к миссии стали подъезжать гости из других миссий и из Монтерея. Всем хотелось присутствовать на обручении «красавицы Калифорнии» с русским дипломатом.

Маленькая церковь миссии была переполнена людьми, когда Резанов взял руку Кончи и остановился с ней перед алтарем, где их ожидал отец Ландаета. Это не был обряд венчания, а только церемония обручения. Резанов стоял прямо, в нем чувствовалась военная выправка, стоял рядом с девушкой, которой суждено принадлежать ему через… два года. Падре прочитал по-латински молитвы, подобающие моменту, но они оба почти не слышали его слов. Они скорее слышали тихий шепот легкого весеннего бриза с океана, который шептал им, что они опять будут вместе через два года и что тогда они никогда не расстанутся… никогда!

— Теперь ты моя, — с улыбкой сказал Конче Резанов, когда падре кончил читать молитвы. — Не поддавайся слабости, будь смелой и… жди меня!

После небольшой остановки в столовой миссии, где монахи предложили Резанову и Конче и ее родным по бокалу вина, которое доктору Лангсдорфу опять не понравилось, вся группа, включая всех Аргуэльо и всех Морага, также как и близких друзей, отправилась в президио, где им был приготовлен ранний легкий обед перед отплытием корабля.

Время прошло быстро. Отъезд, назначенный на шесть часов вечера, неумолимо приближается, и Резанов с тяжелым сердцем увидел, что уже пора расставаться с его нареченной. Наступили последние минуты…

— Ну что ж, Конча… время пришло… мне надо ехать, — и Резанов посмотрел в ее глаза, которые сегодня ему казались более прекрасными, чем обычно. Эти глаза теперь были полны слез. — Смелее, дорогая… будь смелой… не сдавайся и жди меня!

— Я буду ждать и считать каждый день, каждый час и каждую минуту!..

Она помолчала и потом добавила:

— Николай… я надеюсь, что ничего с тобой не случится и ты вернешься. Иначе мое сердце не выдержит.

— Не говори таких вещей, золотко, никто нас не разлучит…

— А вдруг ты не получишь разрешения от русского императора или испанского короля!

— Об этом не беспокойся. Я все устрою. Меня этот вопрос не беспокоит. Больше всего я волнуюсь и беспокоюсь о том, будешь ли ты меня ждать эти долгие два года? В конце концов два года — это долгий срок! Ты можешь найти другого, кто тебе понравится…

Конча прикрыла своей маленькой ручкой его рот:

— Молчи… Я своего обещания не нарушу… и буду ждать тебя.

— Пожалуйста, Конча, запомни одну вещь — если почему-либо я не вернусь через два года, это будет означать, что со мной случилось что-то ужасное. Я тебе уже говорил, что только смерть разлучит нас… если я не вернусь в срок, это значит, что меня нет в живых. Помни, что через два года ты свободна от своего обещания. Может быть, годы пройдут, прежде чем ты получишь доказательства того, что меня уже нет на свете — не жди этого… ты свободна через два года!

Слезы полились из глаз Кончи:

— Ничего с тобой не случится… Я буду все время молиться о твоем благополучном возвращении и я знаю, что ты вернешься даже прежде, чем пройдет два года. Я буду ждать тебя, если нужно — всю жизнь. Я обещаю тебе перед Богом и Святой Девой Марией, что ничто нас не разлучит… никогда!

Было почти восемь часов вечера, когда маленькая «Юнона», набрав паруса, быстро стала приближаться к выходу из залива. Кораблю помогали течение и свежий ветер.

На высоком утесе, недалеко от президио, виднелась небольшая группа людей. Резанов стоял на палубе с подзорной трубой, которой он не отрывал от своих глаз. Он мог ясно видеть всю семью Аргуэльо и хорошо видел Кончу в ее белом платье. Он видел, что она махала ему платком или шарфом. Могло показаться, что ей хотелось быть ближе к кораблю и она стояла на самом краю утеса. Резанов со страхом смотрел на нее — не оступилась бы!..

Корабль быстро прошел через пролив и вышел на широкий простор Тихого океана, но еще долгое время Резанов мог различать постепенно удалявшуюся фигурку своей нареченной, Кончи…

В горле Резанова встал большой ком, и невольно две слезы скатились по его щекам.

«Увижу ли я тебя, моя Кончита?» — прошептал он.

Корабль на прощание салютовал крепости семью выстрелами, на которые президио ответило девятью… Это было последнее «прости» Калифорнии.

Конча долго еще стояла на площадке утеса и махала платком, хотя корабль уже скрылся вдали… ей все еще казалось, что Николай видит ее и машет ей рукой.

Резанов тоже долго не уходил с палубы, пока наконец очертания форта и берега не скрылись в сумерках наступавшего вечера, и корабль остался один на широких просторах океана.

Только тогда Резанов удалился в свою каюту.

Почти месяц потребовалось маленькой «Юноне», чтобы добраться до острова Ситки. Путешествие было нелегким, корабль порядочно потрепало и свирепыми штормами, и бурными волнами.

Только под вечер 8 июня корабль подошел к входу в бухту Новоархангельска. Наступил штиль, и корабль стал на якорь. Резанов распорядился дать несколько пушечных выстрелов, чтобы Баранов узнал об их прибытии. Он и офицеры корабля долго прислушивались, ожидая ответного салюта крепости, — но в ответ было гробовое молчание.

Что случилось в Новоархангельске? Может быть, все население вымерло от голода? Или больных людей перебили индейцы? — задавали они себе вопросы, ответа на которые не было. На всякий случай, если придется вступить в схватку с колошами, был отдан приказ изготовить к бою десять пушек на корабле. Стало темнеть, и решили переждать ночь в проливе, а завтра рано утром осторожно направиться к порту.

Перед рассветом часовые вдруг заметили несколько байдар, бесшумно приближавшихся к кораблю. Вызванные на палубу Хвостов и Резанов настороженно вглядывались в подходящие лодки… ожидая неминуемой индейской атаки. Их сомнения, однако, рассеялись, когда они увидели на байдарках своих русских промышленных и алеутов… но как они выглядели! Это были полуживые скелеты.

И как же были обрадованы приехавшие, когда, поднявшись на палубу, узнали, что трюмы корабля полны продуктами. Это было чудесное спасение в самый последний момент, потому что вся колония находилась на грани гибели от голода. Возвращение «Юноны» спасло жизнь всем оставшимся жителям Новоархангельска.

Немедленно был поднят якорь «Юноны», и байдарки отбуксировали корабль на место его стоянки в порту. Подходя к крепости, «Юнона» опять произвела надлежащий салют в семь пушечных выстрелов, на которые после некоторого ожидания крепость, как бы нехотя, ответила редкими выстрелами — их было тоже семь.

Невозможно описать чувства Резанова, офицеров, доктора Лангсдорфа и сытой команды корабля, когда, сойдя на берег, они увидели жителей — беззубых, тощих… Люди едва стояли на ногах. Казалось, смерть подстерегала их за углом! Страшен был вид Баранова, выглядевшего не лучше других. Правитель тем не менее вышел из крепости и приветствовал камергера, встретив его на полпути к пристани.

— Как ужасно выглядят люди, Александр Андреевич…, — тихо заметил Резанов, — но мы привезли продуктов, много провизии, люди быстро поправятся!.. Наша экспедиция была успешной, даже успешнее, чем мы могли мечтать.

Баранов скептически посмотрел на него и сначала ничего не сказал, но потом, когда узнал, что «Юнона» привезла более четырех тысяч пудов провизии, глаза его засверкали, и он повеселел:

— Вот это хорошо!.. Пришли вы в последнюю минуту, когда мы потеряли надежду на спасение… Чудо… истинное чудо спасения…

Баранов провел гостя в свои «покои», где они долго беседовали, как о том, что произошло в Калифорнии, так и о жизни в Новоархангельске и на Кадьяке. Узнал Резанов, что за время его отсутствия цинга косила людей налево и направо. Умерли семнадцать промышленных, не считая нескольких десятков алеутов… Мало того, еще шестьдесят русских лежали без движения на койках, ожидая неминуемой смерти. Только в конце марта в море появилась сельдь, которая поддержала силы людей настолько, что теперь оставалось только шесть тяжелобольных.

Самой же главной опасностью было ожидание неминуемого нападения индейцев. Колоши прекрасно знали о состоянии здоровья защитников Новоархангельска, и по сведениям, полученным Барановым, подтянули к крепости большие силы. Каждую минуту можно было ожидать атаки и полного разгрома крепости. Защитников ожидала судьба разгромленного Михайловского форта.

— Очевидно, индейцы ожидают только моего отъезда в Кадьяк, чтобы расправиться с крепостью, — сказал Баранов. — Я предполагал съездить туда, посмотреть, как они там живут, но остался, полагая, что мне нужно быть здесь со своими соратниками во время нападения варваров… Врасплох они нас здесь не поймают… Мы готовы… орудия стоят заряжены день и ночь… все промышленные имеют свое оружие при себе и никогда с ним не расстаются.

Вечером после ужина Баранов с Резановым опять уединились в конторке, где обсуждали дела колонии. Тяжелое положение Ситки и Кадьяка довело терпение Баранова до предела, и он опять настоятельно просил Резанова освободить его от обязанностей правителя.

— Я устал от этой работы, а главное — разочаровался во всем. Как я могу заставлять людей под моим началом работать, если они не получают самого необходимого для жизни. Компания больше интересуется барышами, не беспокоясь о том, как эти барыши добываются. Нет, Николай Петрович, моему терпению пришел конец, и я надеюсь, что это мой последний год в этом Богом забытом месте. Следующей весной поеду в Бостон, меня зовут бостонские торговцы. Они считают, что там я буду им полезен, да и по дороге побываю на Сандвичевых островах, повидаю своего друга, короля Камехамеха…

— Весьма сожалею, что у вас такое настроение, — сказал Резанов, — а я разработал большие планы по расширению деятельности компании. Я планирую переместить главную колонию на юг, в устье реки Колумбии, где не будет чувствоваться недостаток в продуктах… Страна там девственная и исключительно богатая.

— Да… да… Все это я уже слышал не раз. Планы и планы из Петербурга… все эти планы разработаны на далекое будущее, а пока что люди мрут, как мухи, от цинги. Кто будет осваивать эти земли, кто пойдет на юг, когда у нас не хватает людей для защиты этой крепости? — с горечью возразил ему правитель.

— Александр Андреевич, я еду в Петербург тотчас и лично приму там меры к разрешению вопросов, поднятых вами. Будут приняты немедленные меры к улучшению вашего положения… даю вам мое честное слово…

— Очень вам благодарен, ваше превосходительство, но чувствую, что здесь на моем месте нужен человек помоложе. Однако я рад, что вы нас поддерживаете в Петербурге. И тем не менее настаиваю на своем желании выйти в отставку и уехать в Бостон…

— Не могу вам противиться, Александр Андреевич, если вы на этом настаиваете, — сухо ответил Резанов.

Баранов посмотрел на него через прищуренные щелки глаз:

— Считаю необходимым доложить вам, Николай Петрович, — добавил Баранов, — что за время вашего отсутствия нашу колонию постигло большое несчастье. 26 апреля прибыл из Кадьяка корабль «Александр» с известием, что наше селение на Якутате со всеми поселенными там крестьянами-землепашцами снесено с лица земли враждебными индейцами. Селение было захвачено еще в октябре, полгода тому назад. Из всех людей там спаслись только восемь мужчин, две женщины и три мальчика, и только потому, что они были на покосе. Эти люди скрывались в лесу некоторое время, пока их не переловили индейцы. Сейчас они в плену, и индейцы требуют за них выкуп. Мы потеряли на Якутате также пять пушек и пять пудов пороху…

— Это ужасно, — только и смог промолвить Резанов. — Я понимаю ваши чувства.

Расставшись с Барановым, камергер уединился в свей комнате, где долго сидел за столом, описывая все происшедшие события графу Румянцеву. В своем письме он открыл Румянцеву свои заветные планы продвижения на юг, в Калифорнию. Надо понемногу и незаметно начать двигаться из Ситки на юг, в направлении Сан-Франциско. Прежде всего следует основать селение в устье реки Колумбии. Дальше он предполагал, что через десять лет колония настолько окрепнет, что можно будет включить

Калифорнию в состав русских владений. Испанцы там очень слабы, докладывал он, приписав ниже свои сожаления, что в 1798 году, когда Россия была в состоянии войны с Испанией, Шелиховская компания, которая была единственной реальной силой в этих частях земного шара, могла легко захватить Калифорнию от 34 градуса северной широты до миссии Санта-Барбара и удержать ее в своих руках навсегда. Местные испанцы вряд ли смогли бы получить военную поддержку из Мексики…

Все написанное говорило о том, что Резанов всерьез подумывал о захвате Калифорнии.

Следующий и все другие дни до отъезда из Новоархангельска Резанов лихорадочно разрабатывал планы еще одного срочного проекта. Резанов не мог простить японцам того унижения, которому они подвергли посланника российского императора. Их нужно было проучить. Зазнавшиеся сыны Японии не могли и не должны были остаться безнаказанными. Оскорбление должно быть смыто кровью.

Как-то вечером, в теплый июньский день, Резанов пригласил обоих морских офицеров — Хвостова и Давыдова к себе на совещание. Когда офицеры вошли в его комнату, там уже сидел правитель Баранов. После обмена обычными любезностями, Резанов сразу приступил к делу:

— Господа, — заявил он, — я разработал план наказания Японии за то оскорбление, которое этой империей было нанесено мне, личному и чрезвычайному посланнику российского императора. Я предписываю вам, лейтенант Хвостов, отправиться немедленно на «Юноне» в Охотск, куда вы отвезете накопившуюся у меня почту для Петербурга. Главное же, в Охотске вы произведете генеральный ремонт судна, установите добавочные орудия, получите амуницию и будете ждать моего прибытия, когда получите добавочные и последние инструкции для этой секретной военной экспедиции. Ко времени моего прибытия в Охотск я, вероятно, получу инструкции от высших властей из Петербурга. Мичман Давыдов, вы останетесь здесь со мной; мы будем ждать окончания постройки тендера «Авось». Как только «Авось» будет готов, мы немедленно отправимся на нем в Охотск, где вы с вашим кораблем присоединитесь к «Юноне» лейтенанта Хвостова. Там я назначу день, когда оба корабля выйдут в море и направятся на остров Сахалин, где вашей миссией будет уничтожение каждого японского селения, каждой деревушки. Этот акт будет нашим ответом на оскорбление, нанесенное японцами российскому посланнику. Что касается вас, Александр Андреевич, — обратился он к Баранову, — я буду благодарен, если вы распорядитесь назначить один из островов Ситкинского архипелага местом заключения для японских пленников.

Баранов поднялся со своей табуретки и подошел к стене, где висела карта владений Российско-Американской компании… посмотрел… усмехнулся и сказал:

— Я думаю, что ответ на ваш вопрос находится вот здесь, — и он ткнул толстым, огрубевшим пальцем в остров, находившийся недалеко от Новоархангельска. Остров названия не имеет, поэтому назовем его Японским.

— Ну и хорошо. С этим вопросом покончено. Со временем, Александр Андреевич, японцев, привезенных сюда, после того как они обживутся, можете использовать как рабочую силу, пополнить ряды ваших промышленных…

Резанову не терпелось закончить все приготовления и отправиться в обратный путь. Он торопился покинуть Новоархангельск, чтобы скорее попасть в Охотск, а оттуда сразу же выехать в Петербург. Время было дорого, и ему еще так много нужно было сделать, прежде чем он сможет вернуться к своей Кончите.

Он еще раз посмотрел на офицеров:

— Есть вопросы?

— Никак нет… все понятно!

— Ну тогда вы свободны.

Офицеры вытянулись, щелкнули каблуками и вышли.

Снаружи Давыдов хмуро посмотрел на Хвостова и смачно выругался. Хвостов насмешливо оглянулся на него:

— Ну и дела, — сказал он, — выходит так, что наши два суденышка готовы начать войну против Японии!

— А, что нам остается, — кивнул головой Давыдов, — приказ есть приказ. Он же наш начальник.

— Да, действительно, заварил он кашу, которую нам придется расхлебывать. А попробуй не исполнить приказания — бунт… конец карьеры! Мы не можем не исполнять приказаний старшего по чину. А главное, ведь Резанов — действительный камергер государя императора.

Обоим офицерам, как видно, не очень улыбалась перспектива отправиться в военную экспедицию против Японии, с которой Россия не находилась в состоянии войны. Им казалось, что Резанов отправляет их в пиратскую операцию, не будучи уверенным, имеет ли он полномочия для подобных действий несмотря на всю широту данных ему прав и его высокий пост. Им ничего другого не оставалось, как начать немедленные приготовления к отъезду в Охотск.

«Юнона» была готова к отплытию через несколько дней, о чем Хвостов и доложил Резанову.

Резанов был очень удивлен, когда к нему явился доктор Лангсдорф, затянутый в сюртук, и очень официально заявил, что явился получить разрешение отправиться в Охотск на корабле «Юнона». Отъезд Лангсдорфа означал, что Резанов лишался доктора, но ничего возразить он не мог.

Лангсдорф, поджав губы и сердито глядя на камергера, категорически заявил ему, что он больше не считает себя состоящим на службе его превосходительства. Господин «барон» чинил ему препятствия на каждом шагу, не давал возможности полностью отдаться научным исследованиям в области ботаники.

Птичье лицо эскулапа покраснело и даже побагровело, когда Резанов равнодушно пожал плечами и сказал:

— Если вам так угодно, вы свободны. А каковы ваши планы в Охотске? Поедете дальше в Петербург?

— Нет, господин барон, я намереваюсь немедленно же выехать на Камчатку и в течение года заняться научными исследованиями, и надеюсь, что на этот раз препятствий не будет… — и он опять с обидой поджал губы.

Резонов улыбнулся:

— Лично я ничего против вас не имею; как доктор вы делали все, что было в ваших силах для оказания мне помощи. Я вам напишу рекомендательные письма высшим чиновным лицам как в Сибири, так и в Петербурге.

Планы Лангсдорфа переменились к лучшему, когда в порту неожиданно появился маленький «Ростислав» под командой де Вульфа, вернувшегося из Охотска. Вульф на этот раз намеревался идти в Петропавловск-на-Камчатке, что очень устраивало Лангсдорфа, и он сразу же перебрался в каюту капитана на «Ростиславе». 19 июня «Ростислав» ушел, а следом за ним вышла и «Юнона».

С отъездом Хвостова и Лангсдорфа Резанов, не покладая рук, стал готовиться к отъезду. Каждый день он бывал на верфи, наблюдая за тем, как идет постройка тендера «Авось». Давыдов уверял его, что судно будет построено гораздо раньше назначенного срока. Резанов с сожалением думал о приближающемся отъезде, настолько он привык к колонии и сжился с ее людьми и с их интересами. Но в то же время, особенно вечерами, оставшись наедине со своими мыслями, он вдруг мучительно вспоминал Сан-Франциско и свою нареченную, Кончу. Каждый раз ему казалось, что он слышит веселый, колдовской смех Кончиты, и тогда ему хотелось скорее мчаться в Петербург, чтобы, не теряя времени, опять вернуться в Калифорнию и сжать Кончу в своих объятиях.

Наконец маленькое судно спустили на воду, и все работы на палубе были закончены. Мичман Давыдов доложил, что судно готово к путешествию.

— Ну, с Богом!… Проверьте запасы провизии и пойдем на Охотск, — обрадовано сказал Резанов.

Отъезд был назначен на 25 июля и вечером, накануне отъезда Резанов с Барановым опять уединились и долго обсуждали дальнейшие планы компании. Энтузиазм камергера заразил Баранова, и тот опять загорелся. Снова стал он мечтать о дальнейшей экспансии на юг. Планы отъезда в Бостон испарились, и Баранов опять превратился в прежнего энергичного конкистадора.

Он знал и верил, что с поддержкой влиятельного Резанова в Петербурге теперь сможет горы двигать. Резанов не только понимал и одобрял его планы, но и думал о более грандиозных перспективах и, конечно, солнечная Калифорния занимала не последнее место в этих планах.

На прощание Резанов встал, крепко пожал руку Баранову и сказал:

— Александр Андреевич, помните, что очень скоро вы услышите от меня определенные новости об утверждении наших планов… Эти новости будут для вас сигналом — полный ход вперед!

Утром 25 июля под звуки пушечных выстрелов новенький «Авось», подняв паруса, вышел из бухты Новоархангельска и направил путь на Охотск. Резанов долго стоял на палубе и с грустью смотрел на постепенно удалявшуюся в белесой туманной дымке крепость…

В то время как Резанов знакомился с положением дел в Русской Америке, испытав на себе всю тяжесть жизни среди промышленных в этих удаленных владениях, и, наконец, совершил удачное и интересное путешествие в Калифорнию, закончившееся его романом с очаровательной Кончитой Аргуэльо, оба фрегата российской кругосветной экспедиции заканчивали свой путь.

Напомню читателю, что 10 июня 1804 года корабли разлучились, покинув Сандвичевы острова, и направились выполнять назначенные им задания. «Надежда» под командованием капитан-лейтенанта Крузенштерна держала путь в порт Петропавловск на Камчатке. На борту судна находился действительный камергер Резанов, которому надлежало посетить Японию с важной дипломатической миссией — установить нормальные торговые сношения с островной империей. «Нева» под командой капитан-лейтенанта Лисянского отправилась во владения Российско-Американской компании. Конечной целью путешествия «Невы» был остров Кадьяк.

В начале июня 1805 года фрегат «Надежда» вернулся из своего неудачного путешествия в Японию. Резанов немедленно же съехал с корабля, так как видел, что, несмотря на кажущееся раскаяние Крузенштерна перед поездкой в Японию, капитан за время пребывания в островной империи не скрывал своей неприязни к нему. Не было смысла возвращаться на «Надежде» в Россию, потому что обратный путь мог несомненно оказаться не менее тяжелым и унизительным. Резанов решил отправиться в американские владения Российско-Американской компании, провести там ревизию, а главное, лично повидаться с Барановым.

Крузенштерн повеселел. Наконец-то он избавился от конкуренции с посланником. Капитан энергично принялся за приготовления к обратному пути в Петербург. Еще до разлуки с «Невой» и капитаном Лисянским, он договорился с ним на обратном пути встретиться в Макао, на южном берегу Китая, в Южно-Китайском море. Времени оставалось еще много, и поэтому через месяц после возвращения из Японии Крузенштерн вышел на «Надежде» в плавание к Сахалину.

Сахалин все еще был таинственным малообследованным островом. Да, в сущности, никто точно не знал — был он островом или полуостровом. Отрывочные сведения о Сахалине не могли пролить свет на его точную конфигурацию, и поэтому Крузенштерн решил раз и навсегда разгадать загадку Сахалина.

5 июля, в хороший солнечный летний день, «Надежда» вышла из Авачинской бухты и направила свой путь к Сахалину. Путешествие продолжалось долго, почти два месяца. За это время берега Сахалина были тщательно обследованы и изучены.

К Сахалину подошли 17 июля и увидели берег у самой восточной его части, носившей название мыса Терпения. От этого пункта Крузенштерн решил, держась недалеко от берега, идти на север. Море постепенно успокоилось, и с 20 июля наступила хорошая погода, которая позволила Крузенштерну и его офицерам легко наносить на карту результаты изучения берегов Сахалина.

Через пять дней погода изменилась. Небо покрылось тучами, подул сильный ветер и судно стало сильно трепать. Вскоре поверхность моря затянуло густым туманом, как молоком. Шли в тумане неделю, стараясь обойти Сахалин с севера. Только 8 августа туман слегка рассеялся, и на расстоянии показались горы… Как только вошли в район, свободный от тумана, сразу же заметили, что поверхность моря изменила цвет и стала мутной, илистой. Крузенштерн пришел к верному заключению, что это были воды Амура. Очевидно, корабль приближался к устью этой величественной реки. В тот же день, ближе к вечеру, корабль обошел голый скалистый утес — самый северный пункт Сахалина — и направил путь вдоль западного берега, на юг. Крузенштерну хотелось выяснить окончательно, был Сахалин островом или полуостровом, а это заключение могло быть вынесено только после того, как он установит, находится «Надежда» в проливе или заливе.

Пять дней осторожно продвигался фрегат на юг. Беспрерывно измерялась глубина моря, чтобы вдруг не налететь на мель. Подошли к 53° северной широты, и пролив (или залив) настолько сузился, что ясно можно было видеть берега материка — на западе и Сахалина — на востоке. Расстояние между обоими берегами сузилось до пяти миль. Этот факт отметили тем, что обоим мысам — на материке и на Сахалине — были даны названия в честь двух лейтенантов «Надежды». Мыс на азиатском материке был назван мысом Ромберга, а мыс на Сахалине — мысом Головачева.

Несколько раз с фрегата спускали шлюпки, которые в опасных местах должны были измерять глубину моря и выяснить достоверно, отделяется ли Сахалин от материка проливом. Офицеры на шлюпках вскоре установили, что глубина быстро уменьшалась и стало настолько мелко, что не имело смысла идти дальше. Было ясно, что так называемый пролив здесь прекращался, и дальше шлюпкам пути не было, о чем и было доложено Крузенштерну по возвращении на корабль. В результате Крузенштерн занес в судовой журнал: «По окончании нашего исследования Сахалина уверился я точно, что к югу от устья Амура не может быть прохода».

И так как это ошибочное мнение Крузенштерна было принято, вскоре все морские карты как в России, так и за границей были исправлены и стали изображать Сахалин полуостровом, а пролив, теперь называющийся Татарским, на этих картах превратился в залив. Эта крупная ошибка Крузенштерна была исправлена только через пятьдесят лет, когда другой энергичный морской офицер Г. И. Невельской установил и доказал, что Сахалин — остров.

Будь Резанов на борту «Надежды» во время обследования берегов Сахалина, без сомнения, настоял бы на более обстоятельном изучении устья Амура. За пятьдесят лет до Невельского Резанов своим пытливым умом сознавал всю важность реки, что подтверждается последующими записями приказчика Российско-Американской компании Шемелина, совершившего все кругосветное путешествие с Крузенштерном. Шемелин записал: «Река Амур, как рассуждал начальник (Резанов), должна между Россией и Китаем по всей справедливости со временем непременно составить границу».

Резанов, видимо, понимал, что Охотск, расположенный далеко на севере, не являлся идеальным портом на берегах Тихого океана, и поделился своими мыслями с Шемелиным, а тот аккуратно записывал все в дневник путешествия. Так и по вопросу о важности приобретения Амура Шемелин записал: «Прозорливый начальник, будучи еще в Камчатке, весьма хорошо заметил все те неудобства, стесняющие коммерцию, как и жителей Камчатки… Он мыслил, что все сии затруднения не иначе могут быть отвращены, как токмо чрез приобретение реки Амура, которая водами своими не только может соединить отдаленную Сибирь с Камчаткой и Америкой, но приближит, или даст способы чрез мореплавание завести торговлю с Кантоном, Манилою, Батавиею, и даже с Восточной Индиею; новый порт при устье Амура воздвигнутый, привлечет предприимчивых иностранцев»…

Планы в отношении Амура у Резанова были большие, судя по записям Шемелина:

«Охотский порт, как располагал Его Превосходительство, по всем неспособностям, как место положения, так опасного входа и выхода морских судов в реку Охоту и из оной, по неудобности к оному сухого пути и к прекращению казенных немаловажных ущербов от провозов провианта и прочего претерпеваемых, должен быть перенесен в новую при берегах Амура гавань, где оградиться крепостью пристойною пограничному месту и устроить корабельную верфь, из 600 солдат Камчатского батальона, частью составить в сей крепости гарнизон, а прочих обратя в землепашцев, расселить по пристойным местам, где найдутся для хлебопашества удобные земли в верх ли подле берегов Амура, или при источниках впадающих в оную. Земледельцев сих снабдить, как пристойным орудием, так лошадьми, рогатым скотом, баранами, свиньями и домовою птицею, взяв все то из Нерчинской области»…

30 августа «Надежда» вернулась обратно в Петропавловский порт на Камчатке и сразу же после ремонта корабля началась загрузка трюмов мехами Российско-Американской компании, которые кораблю поручалось доставить в южный китайский порт Кантон, где предполагалось начать регулярную торговлю со Срединной Империей.

Наступала зима, похолодало, когда 9 октября «Надежда» с полными трюмами меховых товаров вышла из Авачинской бухты, на берегах которой раскинулась Петропавловская крепость, и, покинув азиатские владения России, отправилась в далекий обратный путь в Петербург. Погода моряков не баловала, постоянно дул сильный ветер, штормило.

Все дальше и дальше на юг уходил фрегат, точно торопился скорее покинуть неприветливый, суровый, свинцовый, холодный северный океан, чтобы поскорее окунуться в теплые бризы тропиков. Почти сорок дней понадобилось кораблю, чтобы дойти до острова Формозы, где на него вдруг обрушился свирепый шторм, отголосок только что прошедшего здесь беспощадного тайфуна. Пройдя проливом Ваши между островами Ваши и Формоза, корабль окунулся в теплый оранжерейно-влажный воздух Южно-Китайского моря, направляясь к португальской колонии Макао, что на южном берегу Китая. Макао славился среди моряков и торговцев своими игорными притонами. 20 ноября «Надежда» бросила якорь в порту Макао. Фрегата «Нева», которым командовал Лисянский, здесь еще не было, и никто не знал, скоро ли придет «Нева», и придет ли вообще!

Расставшись с Крузенштерном, Лисянский направил «Неву» на Кадьяк, где ему надлежало загрузить корабль мехами. Эти меха Лисянскому было поручено отвезти в Кантон в Южном Китае, дабы начать торговлю с Китаем морем, вместо того чтобы везти меха в Охотск и оттуда сухим путем в Кяхту на китайской границе.

Фрегат «Нева» провел в Русской Америке больше времени, чем предполагалось. Он прибыл в селение Святого Павла, бывшее главной конторой Российско-Американской компании, 13 июня 1804 года. Обстоятельства заставили его задержаться там и оказать военную поддержку Баранову, отправившемуся на остров Ситка, где за два года до этого индейцы сожгли Михайловский форт и перебили его защитников.

Больше года провел Лисянский во владениях, подчиненных Баранову, и был свидетелем основания новой базы компании на острове Ситка, получившей название Новоархангельска.

1 сентября 1805 года, за несколько дней до приезда туда Резанова, «Нева» нагрузившись мехами, отправилась в далекий путь к берегам Китая, где заранее было согласовано встретиться с «Надеждой» в Макао, а оттуда вместе пойти в Кантон. Путь по безбрежным просторам величайшего в мире Тихого океана был долгим. Полтора месяца шел корабль на юг, а затем на запад, не встретив по дороге ни одного острова. 15 октября дно судна вдруг ударилось о мель, не указанную на карте. По счастью, повреждение было несерьезное, и корабль легко снялся с мели во время прилива. Это был очень низкий песчаный остров, который решили назвать островом Лисянского. Через пять дней «Нева» обнаружила еще один такой же неизвестный остров, названный теперь островом Крузенштерна.

Прошло еще двадцать пять дней пути по тропическим водам океана, и только 15 ноября на горизонте показались очертания островов Сайпан и Тиниан, принадлежавших группе Марианских островов. Команда корабля с наслаждением обозревала зеленые острова, густо покрытые лесами из кокосовых пальм. Зелень лесов приятно ласкала глаз после долгих дней, проведенных в океане. Теперь уже было недалеко до места встречи с «Надеждой». Лисянский торопился в Кантон. 23 ноября «Нева» прошла на юг между Сайпаном и Гуамом и направила путь на Формозу. К южному берегу Формозы подошли дней на тринадцать позже «Надежды», которая уже стояла на якоре в Макао.

Здесь, между Формозой и Люзоном, на «Неву» обрушился свирепый тайфун — гроза южнокитайских морей. Трудно объяснить, как удалось спастись команде «Невы». Тайфун налетел неожиданно, после сравнительного затишья, и ураганным ветром сразу же разбило ял, висевший за кормой. Нужно было срочно убирать паруса, иначе их могло унести прочь. Во время уборки парусов трое матросов сорвались и упали в бушующее море. Казалось, их гибель была неминуемой, как вдруг громадная волна обрушилась на палубу корабля и выбросила на шкафут всех трех матросов, уже считавшихся погибшими. Они смогли удержаться на шкафуте и спаслись.

Последствия, встречи с тайфуном оказались катастрофическими для товаров, что находились в трюмах «Невы». Корабль дал течь, и прежде чем ее задраили, вода проникла в трюмы и подмочила меха. Как только море успокоилось и засияло жаркое тропическое солнце, команда корабля в течение пяти дней занималась просушкой подмоченных товаров. Несмотря на все принятые меры большое количество мехов пришлось выбросить за борт. С болью в сердце смотрел с палубы приказчик компании Коробицын, как матросы бросали в море испорченные меха. Всего было выброшено тридцать тысяч шкурок морских котиков, а также большое количество шкур бобров и лисиц. Компания понесла довольно ощутимые финансовые потери.

3 декабря 1805 года «Нева» вошла на рейд Макао и стала на якорь рядом с «Надеждой». Путь от Новоархангельска до Макао занял три месяца. Продать меха, находившиеся на «Надежде» и «Неве», оказалось делом нелегким из-за формальностей и различных ограничений со стороны властей в Кантоне, куда оба судна отправились 5 декабря. Входить в порт было запрещено, и поэтому корабли остановились, не доходя до Кантона, у острова Вампоа в устье Жемчужной реки (Си-цзян).

Трудно проходили переговоры с китайскими купцами: те торговались отчаянно. Только через месяц удалось продать весь груз за 200 тысяч рублей золотом. На полученные деньги были закуплены китайские товары, главным образом чай и шелка, для доставки их на склады компании в Петербурге. Кроме того, на кораблях было оставлено также небольшое количество особенно ценных пушных товаров — бобров и чернобурых лисиц.

В последний момент, накануне ухода, кантонские власти неожиданно наложили арест на оба корабля в ожидании инструкций из Пекина. Начались бесконечные переговоры, переписка и угрозы, и только 9 февраля 1806 года оба корабля снялись с якоря и вышли в открытое море. А на следующий день губернатор Кантона получил личный приказ богдыхана захватить оба корабля, а команды арестовать и в кандалах доставить в Пекин. Однако было уже поздно.

Выйдя из устья реки Жемчужной, корабли обошли большой остров и вышли в открытое Южно-Китайское море. Лисянский обратил внимание на угрюмый скалистый остров, почти лишенный растительности, и заметил стоящему рядом с ним лейтенанту Повалишину:

— Богом забытое место… Недаром не видно ни одной деревушки… Смотрите на склоны гор — ни единого ручейка. Едва ли здесь когда-нибудь поселятся люди, но, с другой стороны, этот остров мог бы стать прекрасной морской базой, вон тот узкий пролив — просто идеальное место для стоянки кораблей военно-морского флота… Однако едва ли китайцы об этом думали… у них и флота-то настоящего нет.

Он еще раз посмотрел на остров и задумчиво добавил:

— Прекрасную крепость можно поставить здесь для защиты реки Жемчужной да и самого Кантона от вражеских кораблей…

Вряд ли понимал Лисянский в то время, что его слова окажутся пророческими, и меньше чем через сорок лет Англия захватит остров и создаст на нем крепость и базу для своего флота. Остров в руках англичан стал известен под названием Гонконга и стал он поистине жемчужиной британских колониальных владений.

Направляясь на юг, в южное полушарие, суда старались держаться вместе и не терять друг друга из виду. Как Крузенштерн, так и Лисянский хотели вместе вернуться домой, в Кронштадт. На всякий случай уговорились, что если корабли потеряют друг друга, то местом встречи станет одинокий скалистый остров Святой Елены в южной части Атлантического океана. Они еще не знали того, что через каких-нибудь десять лет остров Святой Елены станет местом заключения зазнавшегося корсиканца, а пока императора Франции Наполеона.

Снова суда пересекли экватор, уже в третий раз за долгое путешествие. Экватор был пересечен 24 февраля в широком проливе между Суматрой и Борнео. Через несколько дней показался громадный остров Ява, и в марте корабли, пройдя узким Зондским проливом, вышли в Индийский океан, встретивший их густыми туманами. Появилась опасность, что они потеряют друг друга. Держаться вместе было нелегко, потому что даже если иногда не было тумана, то на них налетали внезапные шквалы и проливные дожди.

Прошло больше месяца плавания в Индийском океане, и до сих пор кораблям не удалось обнаружить ни одного острова. Утром 15 апреля корабли окунулись в густой туман, который к полудню перешел в проливной дождь, и днем корабли потеряли друг друга: Это произошло приблизительно на 29° восточной долготы. Напрасно Лисянский лавировал по широким просторам океана, стараясь найти «Надежду» в молочной густоте тумана. К концу дня он отчаялся. Они только тратили время попусту, и он отдал приказ направиться к острову Святой Елены в обход южной оконечности Африки.

На следующее утро, почти увидев мыс Доброй Надежды, Лисянский вызвал всех офицеров корабля наверх. Когда все явились, не совсем понимая причину такого вызова, Лисянский с улыбкой заявил:

— Господа, мы только что пересекли кронштадтский меридиан и, таким образом, совершили полный круг вокруг земного шара!

Враз все заговорили, зашумели. Они как-то не думали, что полный виток вокруг Земли будет завершен в Индийском океане, да еще в Южном полушарии. Конец круга до этого им мыслился дома, в Кронштадте. Им все еще предстоит длинный путь до конечного пункта, а позади остались бесконечные мили водных просторов — долгие месяцы, проведенные на воде. Океан совершенно успокоился, небо очистилось от облаков. Но было странно, что небо в тропиках и над экватором отличалось от чистого голубого или темно-синего неба северных широт. Здесь даже в самый яркий солнечный день небо какое-то белесое, серое, некрасивое. Дело в том, что в тропиках испаряется много влаги с поверхности моря, и эта влажность воздуха делает небо белесо-серым.

Через несколько дней, 24 апреля, «Нева» пересекла меридиан, отделяющий Индийский океан от Атлантического. Этот выход в Атлантический океан как-то невольно сделал психологически дом ближе, хотя «Нева» все еще находилась далеко на юге, в Южном полушарии. Погода установилась хорошая, море совершенно успокоилось, и подгоняемая попутным легким бризом «Нева», раскрыв все свои паруса, легко скользила по поверхности моря на север, к экватору. Уже близился остров Святой Елены, где было назначено рандеву с «Надеждой» Крузенштерна. Лихой моряк, Лисянский — полная противоположность осторожному, расчетливому Крузенштерну — решил изменить планы. Он проверил запасы провизии, которых оказалось вполне достаточно до самого Кронштадта. Настроение команды несмотря на все трудности пути было приподнятое. Погода благоприятствовала. Лисянский вызвал офицеров на совещание и сообщил им свой план — не заходя на остров Святой Елены, прямо идти домой, в Кронштадт:

— Подумайте только, это будет небывалое в истории достижение — путешествие из Кантона в Кронштадт, не заходя в порты по пути. Затруднений в пути не предвидится. Погода прекрасная. Единственно, где можно ожидать неблагоприятной погоды, это в Немецком море. Надеюсь, господа, возражений у вас нет…

Он посмотрел на молчавших офицеров и добавил:

— Итак, домой!

Еще несколько дней легкого стремительного плавания на север, и 11 мая «Нева» снова, уже в четвертый раз за это путешествие, пересекла экватор и вышла в Северное полушарие. Команда с нетерпением ожидала возвращения домой, к своим семьям. Последняя стадия пути была совсем не похожа на первые месяцы путешествия, когда корабли отправились в неизвестные, «нехоженые» места обширных водных пространств. Никогда не забудут моряки страшных дней пути вокруг мыса Горн на южной оконечности Америки, когда все ожидали неминуемой гибели в бурных холодных водах южного океана.

Еще месяц неудержимо направлялся корабль на север. Где-то далеко на востоке остался громадный материк Африки. Корабль был уже на широтах Португалии, недалеко от Азорских островов, когда Лисянский вдруг объявил, что он изменил решение идти прямо в Кронштадт и зайдет в один из портов на Азорских островах.

— Но у нас ведь провизии и воды достаточно, — удивились офицеры. — Зачем заходить?

Лисянский объяснил им свои сомнения:

— Не забудьте, что вот уже почти три года, как мы вышли в кругосветное плавание. Даже тогда обстановка в Европе была угрожающей. Наполеон, опьяненный успехами, готов был идти покорять весь мир. Мы не знаем, что творится в Европе. Поэтому я решил зайти на день на Азорские острова и узнать там последние новости.

Лисянский был прав в своем решении. Зайдя на остров Корво, что в группе Азорских островов, 13 июня, он узнал там о начале военных действий между Россией и Францией, и поэтому в любой момент теперь можно встретиться в море с французским фрегатом. Получив эти сведения, Лисянский, не задерживаясь, вышел в море и приготовил корабль и команду к возможным военным действиям против французских кораблей. В свете полученных новостей ему нужно было принять решение проскочить смелым броском через Английский канал или же, что было более разумным, пойти далеко на север Атлантического океана и обойти Англию с севера. Как и следовало ожидать, лихой Лисянский, возможно, неразумно, принял решение прорываться через Ла-Манш. Счастье сопутствовало безрассудству смелости, и 26 июня, войдя в пролив, в поле зрения французских берегов, «Нева» бросила якорь в большом английском порту Портсмуте, где судно простояло две недели. Лисянский решил дать команде возможность отдохнуть, набраться сил… пополнил запасы воды и свежей провизии, а главное, каждый день получал сводки о движении французских военных кораблей в Английском канале.

Как только обстановка позволила, он 13 июля покинул Англию, благополучно вышел в Северное море, не задерживаясь, пересек Балтийское море, и 5 августа 1806 года «Нева» величественно подошла к крепости Кронштадт и встала на якорь на ее рейде. Кругосветное путешествие, продолжавшееся для «Невы» без двух дней три года, закончилось триумфальным возвращением в Россию. О судьбе фрегата «Надежда» с Крузенштерном никаких сведений не было и высказывались опасения, что, может быть, «Надежда» перехвачена французским флотом.

Император Александр был страшно рад благополучному возвращению фрегата и завершению первого кругосветного плавания русских кораблей. Лисянского немедленно произвели в чин капитана 2-го ранга, и на его груди появился новый орден Св. Владимира 3-й степени. Ему также установили пожизненную пенсию и единовременную денежную награду в три тысячи рублей. Кроме того, правление Российско-Американской компании выдало ему денежную награду в сумме десяти тысяч рублей. Не забыла Лисянского и его команда, о благополучии которой он неустанно заботился во время всего трехлетнего путешествия. Команда преподнесла любимому капитану золотую шпагу с надписью «Благодарность команды корабля "Нева"».

Потеряв следы корабля Лисянского, Крузенштерн, как было условлено, решил направиться к острову Св. Елены, где он предполагал опять встретиться с «Невой». Через четыре дня, 19 апреля, впереди замаячили высокие горы мыса Доброй Надежды. Обогнув южную оконечность Африки, «Надежда» повернула на север, направив путь к острову Святой Елены.

Офицеры корабля, предвидя скорое возвращение в Россию, много разговаривали о доме, о Петербурге, куда им не терпелось скорее вернуться. Только лейтенант Головачев держался в стороне и почти не принимал участия в общем веселье. Отношения у него с капитаном Крузенштерном установились строго официальные, и они редко разговаривали друг с другом. Крузенштерн не мог ему простить что тот никогда Головачу не поддержал его во всех безобразных сценах на корабле по отношению к Резанову. Головачев же почувствовал к капитану неприязнь, считая его единственным виновником беспорядков. Видно было, что его, как морского офицера, мучила мысль, что он оказался свидетелем полного отсутствия дисциплины и неподобающего поведения со стороны офицеров и особенно со стороны капитана. В своих отношениях с капитаном он был подчеркнуто вежлив и не более того. Единственным человеком, с кем его связывали хорошие, дружеские отношения, был приказчик Российско-Американской компании Шемелин, представлявший интересы компании на борту «Надежды».

Бывая с Шемелиным, Головачев много шутил, смеялся, часто подтрунивал над степенным пожилым купцом. Ему нравилось разговаривать с Шемелиным, выслушивать его суждения и советы. Шемелин обладал незаурядным умом и исключительной наблюдательностью. Это был настоящий самородок. Нередко замечал Шемелин, что стоило Головачеву остаться одному, как он задумывался… Он знал, что мучило молодого лейтенанта. Не раз Шемелин клал руку на его плечо и говорил ему:

— Не мучайте вы себя… Все уляжется и успокоится.

— Как я могу забыть, что происходило на корабле, — возражал ему Головачев, — когда посланник возглавлял нашу экспедицию. Это был позор… бунт на военном корабле Императорского Российского флота, и виновником всего этого был ни кто иной как сам капитан… Как я могу теперь вернуться в Россию?.. Ведь, вероятно, сам государь приедет на корабль приветствовать нас… мне будет стыдно смотреть ему в глаза…

— Вы сами знаете, — успокаивал его Шемелин, — что его превосходительство решил не давать делу хода… Он в Петропавловске принял извинения капитана и решил не портить ему карьеры….

— В том-то и беда, — горячо добавил Головачев, — капитан не только окажется безнаказанным, но он будет награжден за это первое кругосветное путешествие российских кораблей — как-никак, а ведь это достижение, и если бы не поведение Крузенштерна, то я бы искренне радовался завершению нашего путешествия. И, поверьте мне, благодарная Россия еще и памятник поставит Крузенштерну. Стыд, стыд… — и Головачев отошел от Шемелина.

Однажды, когда корабль был еще недалеко от мыса Доброй Надежды, Головачев вышел из своей каюты и направился к Шемелину, который в эти теплые дни проводил большую часть времени на палубе, грел руки и ноги, — он сильно страдал от ревматизма. В руках Головачев держал небольшой бюст с изображением его самого, выполненный по его заказу в Кантоне китайским скульптором.

— Возьмите, пожалуйста, этот бюст к себе, — обратился он к Шемелину, — в мою каюту часто попадает вода, и я боюсь, что он испортится.

Шемелин в изумлении посмотрел на него, но бюст взял. Через три дня Головачев снова подошел к нему и передал большой конверт, солидно запечатанный двумя именными печатями лейтенанта:

— Это те бумаги, о которых я вам говорил и просил сохранить, если со мной что-нибудь случится.

Шемелин удивленно посмотрел на него: он забыл о разговоре на эту тему, который произошел несколько дней тому назад.

— Что это вы все говорите о таких грустных вещах. Я уверен, все мы целыми и невредимыми вернемся в Кронштадт. Столько месяцев провели вместе и ничего с нами не случилось…

Головачев посмотрел ему в глаза и тихо сказал:

— Пожалуйста, возьмите это, — и торопливо отошел.

Шемелин постоял на месте, несколько раз задумчиво погладил свою волнистую бороду и отправился в каюту. Прежде чем уложить конверт в солидный сундук, стоявший в углу каюты, он еще раз внимательно посмотрел на конверт. На нем было написано: «Приезд в Кронштат может разкрыть сию печать, и каждому отдастся по принадлежности».

Шемелин в недоумении повертел пакет, решив, что в нем, наверное, находится несколько писем, адресованных разным лицам. Стал читать надпись ниже: «Содержать верно и небезпечно, и в Кронштате мне отдать»… И под этим приписано: «бюст мой старшему по чину принадлежит».

Шемелин совсем растерялся. «Что за вздор, — подумал он, — то он пишет распечатать конверт и отдать содержимое, кому принадлежит, то он требует возвратить конверт ему в Кронштадте!… Ничего не понимаю».

Он вышел из каюты и пошел искать Головачева, которого нашел на шканцах.

— Я вижу, у вас прежние химеры не вышли еще из головы, — улыбнулся Шемелин, — вы все еще собираетесь умирать… Что это за премудрая надпись на конверте?

Головачев простодушно рассмеялся:

— Не смущайтесь, друг мой, это я на всякий случай. Я уже вам говорил, что мое здоровье сильно расстроилось за время путешествия, да и все эти события на корабле тоже повлияли.

Он вдруг стал серьезным и добавил:

— Мой изнемогший организм едва ли в состоянии будет перенести сей путь. Дай Бог, чтоб я жив был… но ведь все это делается на всякий случай… так что не беспокойтесь…

Шемелин и в самом деле успокоился и больше не поднимал вопроса о странной надписи на конверте.

А Головачев опять развеселился и шутливо спросил его:

— Не отгадаете ли, кому бюст мой предназначается?

Шемелин, позже записал этот разговор в свой дневник, который приблизительно звучал таким образом:

— Отгадать кому!.. Конечно, ежели случится, что вы и в самом деле умрете, то кому ж другому приличнее, как вашим родителям…

— Нет.

— Или брату?

— Нет.

— Ну так непременно какому-нибудь любезному вам предмету.

— Никак нет.

— Ну так я уже тогда ничего больше не знаю.

— Николаю Петровичу Резанову.

— Да ему на что? Что ему будет в бюсте вашем?.. Неужели вы думаете, что вы записаны уже в вельможные друзья?

— Нет, я не думаю, но Николай Петрович сам будет знать, для чего я это делаю…

Остальную часть пути Шемелин редко видел Головачева. Тот был очень занят. После вахты он обычно удалялся в свою каюту и что-то долго писал.

«Дневник свой пишет, наверное, — подумал Шемелин, — все теперь пишут свои дневники».

Приблизительно дня за два до прихода на остров Святой Елены Головачев вышел из каюты и весело сказал Шемелину, как обычно прохлаждавшемуся на палубе:

— Ну слава Богу, я все закончил…

Шемелин в недоумении посмотрел на него:

— Что такое вы закончили, писали что-нибудь?

— Да писал, но больше писать не буду…

Шемелин рассмеялся:

— Опять умирать собрались и писать больше не будете? А вы, мой молодой друг, лучше забудьте об этих разговорах… Вот почти перед глазами нашими лежит остров Св. Елены, где вы, без сомнения, найдете новые предметы, достойные вашего пера…

— Может быть, и так, — как-то безразлично и, пожалуй, бесцветно сказал Головачев.

Погода баловала русский корабль в южной части Атлантического океана — условия для плавания были идеальными. «Надежда», подгоняемая легким теплым ветерком, 3 мая подошла к острову Св. Елены. Был уже поздний вечерний час, и Крузенштерн не решился входить в гавань. Поэтому «Надежда» пролежала всю ночь в дрейфе. Только на следующее утро корабль смог войти на рейд и бросить якорь уже после полудня. С якорной стоянки открывался прекрасный вид на город.

В тот же день, 4 мая, капитан Крузенштерн побывал на берегу и представился губернатору английской колонии. Он привез тревожные вести о том, что начались военные действия между Францией и Россией. Капитан, известив об этом офицеров корабля, сказал им, что в целях безопасности он предполагает не идти Английским каналом, а пойти вокруг Англии, обойдя ее с севера.

— Торопиться пока не будем, подождем «Неву». Если через несколько дней «Нева» не появится, тогда отправимся домой сами, одни!

В тот же день Крузенштерн с несколькими офицерами корабля сошел на берег и поселился в квартире английского моряка… решил хорошо отдохнуть от трудного многомесячного путешествия. Лейтенант Головачев не стал этого делать, оставшись в своей каюте. Однако он несколько раз был на берегу, прогуливался по улицам города, живо интересовался постройками, людьми. Он часто брал с собой Шемелина или кого-либо из офицеров.

5 мая Головачев, сменившись с вахты, провел весь день в городе, до позднего вечера. Его подавленное настроение, видимо, прошло, и он часто шутил со своим приятелем, степенным Шемелиным. Никаких разговоров об инциденте с Резановым он больше не поднимал.

Шемелин с удовольствием наблюдал за такой переменой своего молодого друга. 6 мая в восемь часов утра сменившись со своей вахты, Головачев был особенно весел, он все время шутил и дурачился с Шемелиным. Тот стоял на палубе корабля около астронома Горнера, зарисовавшего виды города, и только отмахивался от своего друга:

— Идите прочь… что вы ко мне пристали?.. Подите от меня… вон, играйте с молодыми…

Головачев смеялся:

— Что вы возмущаетесь! Смотрите, какой сегодня чудесный солнечный день… ведь в такой день и умирать стыдно было бы… Ну, да ладно, оставлю вас в покое… пойду в каюту, займусь кое-какими делами… а потом посплю часа два, отдохну после вахты… А позже поедем с вами в город, поболтаемся по улицам — хорошо?

Он быстро пошел в свою каюту и захлопнул дверь.

Прошло не больше получаса… было около девяти часов утра, как где-то недалеко грохнуло, как будто что-то тяжелое упало на пол в одной из кают. Шемелин в недоумении посмотрел на Горнера:

— Уж не Головачев ли уронил что-то в каюте!

Горнер встревожился:

— Нет… это звук выстрела!

Он бросил рисовать картину и поспешно направился в кают-компанию, которая была рядом с каютой лейтенанта Головачева. Шемелин пожал плечами и сел на табуретку, принявшись, как всегда, очинивать перья, потому что вечерами он много писал, отражая в своем дневнике события каждого дня.

Мимо него пробежали несколько напуганных матросов, а через минуту из каюты вышел побледневший Горнер.

— В чем дело? Что случилось? — встревожился Шемелин. — Почему у вас такой испуганный вид?

Горнер хриплым голосом сказал:

— Господин Головачев застрелился!

Сердце Шемелина, казалось, остановилось от страха. Он вскочил, несмотря на свой возраст и дородность быстро пошел, почти побежал в каюту Головачева. Дверь была распахнута настежь, и он увидел там зрелище, которое не мог потом забыть всю свою жизнь. Головачев лежал поперек постели. Изо рта его обезображенного лица струилась кровь. От выстрела в рот верхняя губа разорвалась надвое и несколько зубов было выбито. Рядом, на комоде, лежал пистолет. Не сознавая до конца случившееся, Шемелин увидел все же, что на пистолете не было курка, а вместо него там находился фитиль из тонкой тряпки. Позже, когда состоялось официальное расследование самоубийства лейтенанта Головачева, было вынесено решение, что Головачев снял курок и поставил на его место фитиль для большей уверенности, что выстрел сделает свое дело. Вечером Шемелин так записал поразившее его событие:

«В 9 часу утра, я находился на шканцах и сидел подле г. астронома Горнера, упражняющегося в то время в снимании вида города. Вдруг услышали мы необычайный гул в кают-компании, происшедший подобный (как мне послышалось) тому, как бы произведен был от чего-нибудь с большой высоты упавшего на пол или уроненного»…

Немедленно известили о случившемся Крузенштерна и других офицеров, и те сразу же приехали на корабль. Нужно было сделать все необходимое для предания тела земле. Тело лейтенанта было вынесено на шканцы, где его обмыли, одели в парадную форму и затем внесли в капитанскую каюту, где положили на стол. Крузенштерн приказал одному из офицеров произвести точную опись вещей покойного. Среди бумаг нашли несколько запечатанных писем, среди коих был конверт на имя государя. Крузенштерн взял это письмо и положил его под замок в своей каюте. Другие конверты были адресованы на имя капитана Крузенштерна, лейтенантов Ратманова и Ромберга, а также астронома Горнера и ботаника Тилезиуса.

Крузенштерн отправился в город к губернатору, чтобы заняться приготовлениями к похоронам, которые были назначены на три часа дня. Гроб с телом лейтенанта Головачева был доставлен на берег, и в три часа дня похоронная процессия направилась к местной церкви. Впереди процессии медленно шли капитан Крузенштерн и лейтенант Ратманов, а позади них по обеим сторонам гроба шли четыре других офицера с «Надежды». В процессии также принимал участие отряд английских войск и их полковой оркестр, всю дорогу до церкви игравший печальные похоронные мелодии.

Шемелин в своем дневнике очень подробно описал путь процессии к церкви. Он отметил, что «подошед к церкви, солдаты разделились на двое, и поставлены по сторонам. В сие время ружья их обращены были дулом к земле, и они имея руки на прикладе, наклонили к оным и свои головы, показывая вид печальный и, кажется, весьма к таковым церемониям приличный. Тело, наконец, было внесено в церковь и поставлено посреди оной на возвышенном месте».

После отпевания в церкви процессия, возглавляемая английским священником в белой накидке и черной шляпе, направилась к кладбищу, где у открытой могилы священник прочел несколько молитв из молитвенника. Раздались три залпа из ружей солдат, и гроб был опущен в землю.

Губернатор колонии, присутствовавший на похоронах, подошел к Крузенштерну и, пожав ему руку, сказал:

«Страшно сожалею о случившемся и сочувствую вам. Ни о чем не беспокойтесь, капитан. Мы поставим над могилой памятник с соответствующей надписью, где будет указано имя и чин покойного. Все расходы по установке памятника будут приняты на свой счет казначейством колонии»…

Никто из офицеров корабля не мог понять, что могло заставить молодого, спокойного Головачева лишить себя жизни. Никто, кроме Шемелина и капитана Крузенштерна. Никто не знает, что написал Головачев лейтенантам Ратманову и Ромбергу, а также и обоим ученым — Горнеру и Тилезиусу. Тайной осталось содержание его письма государю. Вообще неизвестно, было ли это письмо доставлено по назначению. Шемелин, часто беседовавший с Головачевым, знал, что того мучила мысль о возвращении в Россию после того как он был свидетелем безобразного поведения капитана и офицеров корабля по отношению к Резанову. Что касается капитана Крузенштерна, то Головачев, очевидно, в своем предсмертном письме к нему объяснил причины, потому что позже в своей книге, описывавшей кругосветное путешествие, он сухо написал: «на Св. Елене застрелился второй офицер корабля Головачев… Недоразумения и неприятные объяснения, случившиеся на корабле нашем в начале путешествия… были начальным к тому поводом»…

Такова была эпитафия Крузенштерна своему помощнику, лейтенанту Головачеву.

Оставаться дольше на острове Святой Елены никто не хотел. Слишком сильно подействовало на всех самоубийство симпатичного Головачева, самого популярного из офицеров корабля, который пользовался особенной любовью нижних чинов — матросов. Быстро были закончены приготовления, и через два дня после похорон Головачева, 8 мая, «Надежда» вышла в море, направив свой путь к берегам России. Можно понять людей, с каким нетерпением они ожидали возвращения в родной порт Кронштадт. Многим не понравилось только решение Крузенштерна: вместо того чтобы идти Английским каналом, пойти кружным путем, обходя Англию с севера. Это решение отсрочивало возвращение домой на несколько дней. Но Крузенштерн был неумолим.

— Я не вижу причин, господа, — заявил он своим офицерам, — после почти трехлетнего кругосветного путешествия рисковать кораблем и всей экспедицией в последней стадии путешествия только потому, что мы хотим быть дома на неделю или две раньше. Нет, я на это не согласен и беру на себя полную ответственность за мое решение идти в обход Англии — я знаю, что это будет безопаснее.

Прошло больше двух месяцев безостановочного хода корабля на север от острова Святой Елены. Крузенштерн постарался обойти Азорские острова стороной, далеко на запад, чтобы не нарваться случайно на французский флот. Только 17 июля фрегат «Надежда», обогнув Ирландию и северные берега Шотландии, увидел впереди скалистые Оркнейские острова. Решено было пройти проливом между ними и Шотландскими островами на севере.

Через четыре дня с помощью попутного ветра «Надежда» подошла к берегам Норвегии и направилась к проливам между Норвегией и Данией, чтобы войти в родное Балтийское море. И здесь погода изменила им. Начались штормы, поднялись противные ветры, которые задержали движение корабля в проливах Скагеррак и Каттегат на десять дней. Крузенштерн решил дать отдых измученной команде и повернул в Копенгаген, куда корабль пришел 2 августа. Четыре дня провел фрегат «Надежда» в копенгагенском порту, ожидая перемены погоды Наконец погода установилась, и можно было продолжать путь домой, в Кронштадт, куда, наконец, корабль добрался 19 августа 1806 года, через две недели после возвращения туда же «Невы». Кругосветное путешествие «Надежды» таким образом продолжалось три года и двенадцать дней.

За все время «Надежда» потеряла трех людей — повара камергера Резанова, умершего от чахотки, лейтенанта Головачева, застрелившегося на острове Святой Елены, да матроса Усова, утонувшего в самом начале путешествия.

Командир «Надежды» Крузенштерн получил крупные денежные премии в награду за успешное первое кругосветное путешествие двух русских кораблей, был награжден медалями и повышением в чине, так же как и остальные офицеры его корабля. Самым странным было то, что император Александр ни словом не обмолвился о том, что произошло на корабле во время путешествия, хотя известно, что он получил все рапорты Резанова из Петропавловска, подробно описывавшие безобразное отношение к нему со стороны Крузенштерна и офицеров. Вероятно, слишком занят был Александр делами государственной важности, еще не оправился он от страшного Аустерлицкого сражения. А кроме того, слава бессмертного похода кораблей уже облетела весь мир, и, возможно, он решил не портить этой славы и замять дело, по крайней мере на время, до возвращения Резанова в Петербург.

И прав оказался Головачев, который предсказывал, что Крузенштерну еще и памятник поставят, потому что гораздо позже, в 1869 году, в столетнюю годовщину со дня рождения Крузенштерна, в Петербурге на добровольные, пожертвования был поставлен памятник кругосветному путешественнику на Васильевском острове — бронзовая фигура работы академика Монигетти.

Когда-нибудь настанет время, и Резанов, возглавлявший первую русскую кругосветную экспедицию, получит подобающее ему признание. Не может быть забыт человек его калибра, крупный государственный деятель, мыслями своими и планами далеко опередивший своих современников.

25 июля 1806 года, когда оба корабля кругосветной экспедиции находились в северных водах Атлантического океана, заканчивая свой исторический поход, Резанов выехал из Новоархангельска на крошечном тендере «Авось», направив свой путь в Охотск. Первая стадия его обратного путешествия началась.

Кораблем «Авось» командовал мичман Давыдов. Лейтенант Хвостов на «Юноне» уже давно ушел с Ситки и, вероятно, уже находился в Охотске. Доктор Лангсдорф воспользовался тем, что де Вульф на «Ростиславе» шел в Петропавловск на Камчатке и уехал с ним. Ему, как натуралисту, хотелось провести там серию исследований. В Калифорнии ему это почти не удавалось из-за их с Резановым взаимной неприязни.

Хвостов за эти дни должен был отремонтировать свое судно в Охотске, так что когда «Авось» с Резановым придет туда, то оба судна смогут вместе отправиться в военную экспедицию против японцев на Сахалине.

Путешествие до Охотска затянулось из-за того, что кораблю нужно было заходить во все селения, находившиеся на попутных островах, и только в конце сентября довольно потрепанное судно «Авось» наконец добралось до Охотска — невзрачного, грязного, непривлекательного «главного порта» империи в Тихом океане. Прибытие Резанова — крупного государственного деятеля, доверенного самого императора, особы в генеральских чинах — взбаламутило охотское болото, как обычно, летом погрязшее в грязи и беспробудном пьянстве, а зимой — в зимней спячке. Чиновные лица Охотска помылись, почистились и наперебой старались заполучить камергера на приемы местного «высшего общества». Резанов, как мог, отмахивался от этого, но тем не менее раз или два ему пришлось принять приглашение. Одно из них было от командира Охотского порта, капитана 2-го ранга Бухарина.

Резанов старался как можно скорее закончить все приготовления к отъезду из Охотска, торопился выехать до наступления зимы. В то же время ему нужно было отдать последние распоряжения Хвостову и Давыдову — им было приказано нанести удар по японским селениям на Сахалине и тем самым показать японцам, что унижения, причиненные посланнику русского императора, не останутся безнаказанными.

Вся эта напряженная работа не могла не сказаться на его здоровье, сильно пошатнувшемся за долгое путешествие. Опять появились гастрические боли, но с ним теперь не было доктора Лангсдорфа, который обычно находил средства успокаивать их. Лангсдорф был далеко на Камчатке вместе с капитаном де Вульфом. Оба они решили перезимовать в Петропавловске, чтобы не рисковать ехать зимой по сибирскому бездорожью. Свай отъезд в Петербург они отложили до весны.

Сразу же по прибытии в Охотск Резанов, выполняя свой первоначальный план, отправил тендер «Авось» с Давыдовым в бухту Анива, расположенную в южной части Сахалина. Там Давыдов должен был несколько дней дожидаться «Юнону» и потом сообща выполнять полученные Хвостовым еще в Новоархангельске инструкции. Согласно заданиям Резанова, Хвостову надлежало пойти в бухту Анива, «а буде найдутся там японские суда истребить их, людей годных и здоровых взять с собою, а неспособных отобрав дозволить им отправиться на северную оконечность Матсмая, сказав им, чтобы они Сахалина, как российского владения посещать не отваживались, иначе как приезжая для торга… в числе пленных стараться брать мастеровых и ремесленников»…

Прибыв в Охотск, Резанов к своему неудовольствию обнаружил, что судно «Юнона», которое к его приезду должно было быть отремонтировано и вооружено, все еще находилось на верфи, и работа на нем была только наполовину закончена. Лейтенант Хвостов, всегда до этого аккуратно выполнявший данные ему задания, на этот раз разочаровал Резанова. Видно было, что у него сердце не лежало к этой операции. Он чувствовал, что Резанов превысил свои полномочия и вовлекал его в самые настоящие военные действия. Особенно беспокоило Хвостова, что до сих пор из Петербурга не был получен ответ на рапорт Резанова, где он писал о своем решении начать, по существу, войну против японцев на Сахалине. Молчание государя и графа Румянцева обеспокоило также и Резанова, но тем не менее он решил принять на себя всю полноту ответственности.

Тот факт, что Хвостов не был готов выйти в море, спутал все карты Резанова. Ускорить ремонт «Юноны» было невозможно. На корабле был обнаружен перелом мачты, и она нуждалась в замене. Ждать окончания ремонта судна, чтобы затем отправить его на Сахалин, Резанов не мог. Он и так сильно задержался и теперь опасался, что в пути его застанут холода и снегопад. В то же время в бухте Анива Давыдов на тендере «Авось» бесцельно ждал прибытия туда «Юноны» для начала совместных военных действий.

Резанов наконец принял решение ехать в Якутск на лошадях, не ожидая конца ремонта «Юноны». Он видел, что к тому времени, когда «Юнона» будет отремонтирована, время для военной операции будет упущено. Нужно было менять планы, и камергер потребовал от Хвостова возвращения первоначальных инструкций, к которым накануне своего отъезда из Охотска, 24 сентября, он добавил нечто новое, что совершенно сбило с толку Хвостова. Резанов приписал: «оказавшийся перелом в фок-мачте, противные ветра плаванию вашему препятствовавшие и самое позднее осеннее время обязывают вас теперь поспешить в Америку. Время, назначенное к соединению вашему с тендером в губе Анива пропущено. Желаемых успехов по окончании уже там рыбной ловли ныне быть не может, и притом, сообразуясь со всеми обстоятельствами, нахожу лучше всего прежде предписанное ОСТАВЯ, следовать вам в Америку к подкреплению людьми порта Новоархангельска. Тендер «Авось» по предписанию и без того возвратиться должен».

Написав это, Резанов задумался… и потом, через несколько минут, взявшись за перо, стал быстро писать добавочные инструкции:

«Но ежели ветры без потери времени допустят вас зайти еще в губу Анива, то старайтесь обласкать сахалинцев подарками и медалями и взгляните в каком состоянии водворение на нем японцев находится. Довольно исполнение сего сделает вам чести, а более всего возвращение ваше в Америку, существенную пользу приносящее, должно быть ГЛАВНЫМ И ПЕРВЫМ ПРЕДМЕТОМ ВАШЕГО УСЕРДИЯ»…

В тот вечер Хвостов вернулся с гулянки очень поздно и нашел на столе письмо Резанова. Прочтя письмо, он остолбенело смотрел на него, не совсем сознавая, что же теперь от него требовалось. Первой реакцией его было отправиться немедленно к Резанову, но, взглянув на часы, он передумал — был уже очень поздний час, и Резанов, конечно, уже спал. Хвостов отложил визит к Резанову до утра.

Можно себе представить изумление лейтенанта Хвостова, когда, прибыв в резиденцию Резанова утром 25 сентября, он обнаружил, что камергер выехал на лошадях на рассвете. Хвостову теперь надлежало решить, что делать, имея на руках две противоречивых инструкции. Позже адмирал Шишков, анализируя эти события, писал: «Двусмысленность означенного дополнения поставила Хвостова в немалое затруднение. Однако, приняв в соображение, что Резанов не мог сам собой отменить экспедицию, о которой уже было доложено государю, и в дополнении не прибавил ничего, что делает эту перемену в силу полученного повеления от правительства и по-видимому не отменил ее вовсе, а только отсрочил, решился итти к Сахалину».

Резанов быстро собрался, приказал уложить в мешки на седлах все важные бумаги, взял необходимые запасы провизии и рано утром 25 сентября в сопровождении только одного слуги отправился верхом в длинный путь — в город Якутск на Лене. Вместе с ним поехал его слуга, подаренный ему Барановым. Это был абориген Сандвичевых островов, которого Баранов, в свою очередь, получил в подарок от шкипера какого-то иностранного корабля. Камердинер Резанова Жан остался со всеми остальными вещами в Охотске ждать весны, когда он должен был отправиться в путь вслед за Резановым.

Воздух был необычайно чист в то раннее, сентябрьское утро, когда Резанов покинул Охотск. Остался позади грязный, пыльный город с его жителями погрязшими в своих мелких интересах и беспробудном пьянстве.

Резанов был в каком-то экзальтированном настроении, пожалуй, в первый раз со времени его приезда в Охотск. Остались позади заботы и дела. Сейчас он думал только о том, что он опять в пути и что эта поездка, хотя и удаляет его все дальше и Дальше от его возлюбленной Кончиты, в то же время и приближает его к тому дню, когда он преодолеет все препятствия и вернется к своей испанской нареченной. Мысли о Конче, чудесная, сухая, веселая, солнечная погода — все это сильно подняло его настроение, и он даже не заметил, что боли, мучившие его последние несколько дней, куда-то отступили.

Ехал он со своим гавайским слугой и двумя вьючными лошадьми на привязи довольно быстро и к полудню преодолел порядочное расстояние от Охотска. Ездили в этих местах редко, но тем не менее дорожные столбики и пометки помогали им не сбиваться с пути, даже когда они поднялись в горы и оказались в густом, девственном лесу. Горы были невысокие, и лошади без особого труда поднимались на них.

Прошло несколько часов быстрой езды, и воспоминание об Охотске как-то само собой побледнело и рассеялось. Окружающий мир, дикий и первозданный, был полной противоположностью «цивилизованному» Охотску.

Поражала энергия Резанова, старавшегося ехать быстрее и быстрее все дальше от Охотска. Здоровье его все еще желало оставлять лучшего, но его двигала вперед какая-то внутренняя сила. Путь совсем не казался утомительным или монотонным, потому что в его голове все время крутился калейдоскоп событий, происшедших с начала кругосветного путешествия. Чаще всего мысли возвращались к его нареченной.

Конча… моя маленькая любимая Кончита, что-то ты теперь поделываешь… Знай, дорогая, что я предпринимаю все, чтобы быть скорее вместе с тобой… Затем мысли его перескочили?.. «Юнона»… а да, надеюсь Хвостов закончит ремонт без промедления и сделает то, что ему было приказано… Япония… конечно, спустить им нельзя… они должны поплатиться… Надеюсь, Бог поможет мне добраться до Петербурга без промедления, а там и обратно, в Калифорнию… бедный Баранов… ничего-то у него нет… а какая чарующая улыбка у Кончи… как замечательно она смеется… и какие нежные у нее, мягкие руки… какое наслаждение, когда она нежно касалась своими руками моего лица… да… государь и граф Румянцев… Непонятно, почему не было от них ответа на мой запрос!.. Интересно, как-то встретит меня столица!..

Все выше и выше поднимаются вверх, в горы, Резанов и его слуга. Временами они с трудом пробираются сквозь густой лес… все время увертываясь от хлестких хвойных веток. Иногда на лужайке вдруг появится медведь, спокойно набивавший свою пасть спелыми, сочными ягодами. Медведи, как видно, людей и лошадей никогда не видели и спокойно смотрят на них, даже не пытаясь скрыться в густой чаще леса.

Кони мягко и бесшумно ступают по густому ковру хвои, десятками лет накапливавшейся на земле. Вверх и вниз едут всадники — вверх на горный перевал и вниз — в горную долину, где нужно вброд переходить стремительную горную речушку, где вода часто доходит до стремян. Трудно найти что-либо более красивое, чем эта строгая, суровая, величавая красота северной природы.

Остановки в путл самые короткие, главным образом для отдыха лошадей, а потом снова в седло. Первые три-четыре дня погода благоприятствовала им — было тепло, яркое солнце на безоблачном небе веселило, поднимало настроение, и Резанов не чувствовал усталости. Долго такая погода продолжаться не могла. И, действительно, к концу сентября небо затянуло сначала тонкими струистыми облаками, а потом и тяжелыми, свинцово-серыми тучами — пошел дождь, и сразу же все переменилось.

Лошадям стало трудно идти по намокшей земле; мокрые ветки неприятно хлестали, обдавали ушатами воды. Одежда намокала, набухала, и если еще днем можно было не обращать внимания на мокрую одежду, то холодные ночи стали настоящим мучением. Чем дальше, тем становилось холоднее, и по ночам лужи воды стали покрываться тонкой коркой льда. Самое неприятное было то, что негде было остановиться, обогреться и просушить одежду, кроме как у костра. Всю дорогу от Охотска Резанов не встретил ни одной избушки, ни шалаша, ни землянки — полнейшее безлюдье. И опять его здоровье стало ухудшаться. Ночью его стало трясти от лихорадки, и только днем, в беспрерывном движении, верхом на лошади, он чувствовал себя лучше. Он стал заметно

слабеть. Ему нужно было бы остановиться где-нибудь в деревушке на несколько дней, обсушиться, отдохнуть, набраться сил, но… но по дороге не было ничего, да и не остановился бы Резанов, не стал бы тратить времени. Одна мысль, навязчивая, неотступная сверлила его голову — скорее добраться до Петербурга, добиться разрешения и без замедления в обратный путь — нельзя заставлять Кончу ждать слишком долго. Если он опоздает, если не вернется в течение двух лет, то кто знает, что случится. Конча будет считать себя свободной.

Моросящий холодный дождь незаметно перешел в мокрый снег, а на следующий день повалил снег по-настоящему, белыми тяжелыми хлопьями. В тихий, безветренный день тяжелые хлопья снега, прямо падавшие на землю, представляли собой какое-то феерическое зрелище. Впереди ничего не видно, только сплошная белесая стена снега… Резанов понимал теперь, что было безумием с его стороны отправляться в путь по северному бездорожью Сибири в такое время года. Даже летом люди опасались ездить по этим местам, а здесь он со своим слугой отважился в путь, зная, что большую часть пути ему нужно будет проделать в суровую сибирскую стужу. Правда, он рассчитывал добраться до Якутска на Лене до наступления сильных морозов, а оттуда можно будет по замерзшей реке отправиться в Иркутск в теплой повозке на санях. Он понимал, что в случае задержки трудно будет добраться до Якутска, и поэтому торопился, пока не ударили морозы.

Иногда дорогу преграждали небольшие речки, которые нужно было переходить вброд. Разгоряченный от быстрой езды верхом, Резанов со своим верным слугой бросался в холодную воду, чтобы, не останавливаясь, продолжать свой путь. Все это, конечно же, только усугубляло его самочувствие. Вечерами он долго сидел у костра, стараясь отогреться и высушить намокшую одежду. Его слуга Томори страдал еще больше. Бедный гаваец, привыкший к теплому климату своих островов, с ужасом смотрел на снег и на появившийся тонкий лед. Встречавшиеся по пути реки были уже покрыты льдом, но он был еще слишком тонок и некрепок, чтобы выдерживать тяжесть коней и людей. В результате почти каждый день им приходилось принимать ледяную ванну.

Последние две или три ночи были особенно тяжелыми, и путешественники спали во влажной одежде, от которой шел пар из-за жаркого костра. По ночам Резанова продолжало лихорадить. Лицо его осунулось, глаза провалились. Слуга с тревогой смотрел на него, не зная, выдержит ли он до того дня, когда они наконец доберутся до Якутска.

Однажды Томори, ехавший позади Резанова, увидел, что камергер пошатнулся и вдруг повалился с лошади на замерзшую землю. Он быстро соскочил с коня и подбежал к своему барину. Тот лежал без сознания. Томори потребовалось какое-то время, прежде чем он привел Резанова в чувство. Прошло несколько минут, и Резанов, наконец, оправился настолько, что смог продолжать путь. Очевидно, приступ лихорадки вызвал у него головокружение, поэтому он и упал.

Путешественникам повезло, что они находились недалеко от величавого, многоводного Алдана. Добравшись к вечеру до реки, они обнаружили там небольшую якутскую юрту — первое жилище, встретившееся им со времени отъезда из Охотска Старый якут, вышедший из своей юрты посмотреть, что за шум снаружи, в недоумении уставился на двух путешественников, точно те с луны свалились. Никто в это время года там не путешествует, особенно в такую еще не установившуюся погоду. Несмотря на холод, реки еще не покрылись толстым слоем льда, который бы выдержал сани.

Томори жестами объяснил якуту, что Резанов нездоров, после чего они сняли его с лошади и внесли в юрту. После тринадцати дней на свежем, морозном воздухе, юрта показалась им свинарником со всеми ее невозможными запахами. Ночью Резанов стал бредить, что-то бормотать… Иногда он вдруг начинал говорить по-испански, разобрать отдельные слова было невозможно.

Томори вопросительно посмотрел на якута. Тот только покачал головой… Потом старый якут поднялся, пошел в угол, достал какие-то корни и стал варить их в воде… Этим варевом он все время поил Резанова, который двое суток был в бреду и никого не узнавал. Только на третий день, это было уже 10 октября, ослабевший Резанов очнулся.

— Где я?

Томори, сидевший все эти дни и ночи около него, наклонился и сказал:

— Мы в безопасности, в теплой якутской юрте. Вы упали с лошади и были больны два дня. Сейчас мы на берегу реки Алдан.

Резанов попытался встать.

— Ты хочешь сказать, что мы потратили целых два дня в этой вонючей юрте… два потерянных дня, идиот! Иди и седлай лошадей. Мы поедем сейчас же.

— Но вы все еще слабы!

— Иди и делай, что тебе приказано! — обрезал его Резанов.

Томори исчез.

Через несколько минут Томори появился с якутом, хозяином юрты.

— Лошади готовы? — спросил Резанов.

Якут подошел к нему и присел на корточки:

— Начальник, ты не понимаешь… Алдан — большая, глубокая река, и лед на ней еще тонкий. Ехать через реку нельзя. Надо ждать, когда лед окрепнет.

Резанов в нетерпении посмотрел на него.

— Мы поищем брод и переберемся на тот берег.

Якут покачал головой:

— На Алдане броду нет… глубокая река…

Резанов в отчаянии откинулся на что-то похожее

на подушку.

Томори подошел к нему:

— Не отчаивайтесь, барин. За эти несколько дней вы наберетесь сил, и как только дорога затвердеет, и Алдан крепко замерзнет, мы со свежими силами поедем…

Резанов провел в юрте якута две недели. За это время ударили крепкие морозы, и Алдан сковало прочным льдом.

20 октября Резанов и Томори осторожно перебрались на другой берег Алдана и направились к другой, еще более величавой сибирской реке — таежному гиганту Лене. Еще несколько дней в пути по заснеженной дороге, несколько часов сна в небольшой палатке и опять в путь. И, наконец, перед усталыми, изможденными путешественниками показалась замерзшая Лена, и на ее берегу они увидели постройки. Это был Якутск!

Можно себе представить изумление губернатора этого заснеженного города, когда ему сообщили, что в его изолированный от всего мира город, как снег на голову, свалился важный петербургский сановник. Он предоставил Резанову лучшие комнаты своего особняка.

— Вы совершили нечто совершенно невозможное, ваше превосходительство! — в изумлении воскликнул он, когда Резанов сообщил ему, что он прибыл верхом прямо из Охотска. — Никто и никогда на моей памяти такого путешествия не совершал, когда на реках еще не окреп лед… Совершить путешествие только с одним слугой, да еще в снежную пургу… не понимаю, как вам удалось перебраться через Алдан!

На следующий день после приезда Резанова в соборе отслужили торжественный молебен по случаю благополучного прибытия действительного камергера. Губернатор немедленно разработал планы официальных приемов в честь высокого гостя, но все это пришлось сразу же отменить, так как здоровье Резанова ухудшилось, и он, по настоянию врачей, слег в постель. На самом деле он был болен уже несколько дней, и только исключительное напряжение и необыкновенная сила воли, толкавшая его вперед, держали его на ногах. Здесь, в Якутске, в теплом, комфортабельном доме, окруженный вниманием и уходом, Резанов сдал. Ему пришлось провести в постели несколько дней. Он так ослабел, что не мог даже держать в руке пера, чтобы вести дневник или писать письма.

Прошло дня четыре, прежде чем Резанов почувствовал, что немного окреп. Он написал письмо своему старому другу графу Юрию Александровичу Нелединскому-Мелецкому, который, по слухам, получил назначение возглавить посольство ко двору китайского богдыхана. Резанов писал графу: «Возвратись из пределов северо-западной Америки сентября 15 в Охотский порт, имел я удовольствие слышать, что вашему сиятельству вверены пользы торговли у Двора Пекинского»…

Дальше он описал свои испытания в пути из Охотска в Якутск:

«Оставя судно Юнону, на котором пришел я в Охотск обратно, сентября 24-го пустился я в путь мой… по хребтам гор Охотских, не выходя с седла с утра до ночи, но позднее осеннее время заставило меня проезжать в брод реки льдом покрывавшиеся; разгоряченный весь день жестоким движением должен я был проводить ночи в снегу и до того простудился, что вдруг упал с лошади, был сутки без чувств и в таком состоянии привезен 7 числа октября на реку Алдан в якутскую юрту, где опомнясь наконец… принужден был дожидаться пока станет река, что случилось 20 и я тотчас переправясь через нее прискакал сюда 23-го, но здесь жестокий рецитив поверг меня в отчаянное положение. Я боролся с смертию и другой еще день как встал с постели, теперь жду снега и тотчас лечу к вам нигде на пути не мешкав»…

Описал графу он также и планы свои относительно торговли в Америке:

«План преобразования всей торговли с которым спешу я и в который входит торговля с американскими штатами и с Новою Калифорниею, которым успел я положить начала, и в последнюю совершил сам путешествие, столько важен, что необходимо должен я вашему сиятельству дать идею о пользах его, не на гадательности, но на опытах основанных… В числе теперешних спутников моих один только житель островов Сандвичевых».

Это письмо, написанное Резановым из Якутска 5 ноября 1806 года, было последним письмом с пути. Через несколько дней, дождавшись, когда установился санный путь по Лене, он опять помчался вперед, на этот раз в Иркутск — путь длиной более чем в тысячу верст.

Путешествие в возке на санях по замерзшей Лене было ничем иным как сумасшедшей гонкой. Закутавшись в тяжелые меховые шубы Резанов и Томори быстро неслись вперед. За ними следовал, не отставая, второй возок с двумя казаками, которых дал Резанову якутский губернатор не столько для охраны, сколько для престижа. Остановки в пути были короткими — несколько минут отогреться в теплой бревенчатой избе в небольшой деревушке на берегу Лены, выпить стакан или два горячего чаю — и дальше в путь. Оба казака только руками разводили. Им, всю жизнь прожившим в суровой Сибири и привыкшим к длинным поездкам в разные времена года, казалось невероятным, как важный петербургский сановник мог выдерживать такую гонку. Видимо, он не боялся ни холода, ни снежной пурги, что-то подстегивало его, и он, как завороженный, гнал себя и людей, что были с ним, вперед, все время вперед.

Внезапное появление Резанова в маленьких деревушках по пути следования наводило панику на жителей. Сановник ураганом налетал на них, пил чай, закусывал и так же молниеносно исчезал, подымая вихрь снежной пыли. После него оставались лишь воспоминания, казавшиеся сном, — их деревушку почтил своей особой не кто-нибудь, а один из ближайших советников царя. Воспоминания остались надолго, и с годами превратились в легенду.

Чем дальше двигался Резанов по Лене, тем становилось холодней. Как-никак, а наступали свирепые рождественские морозы! Замерзшая река выглядела, как бесконечная череда сказочных ледяных замков. По берегам могучей, заснувшей на полгода Лены высятся громадные ели, на ветвях которых висят пуды снега… Люди окутаны в клубы пара. Их дыхание сразу же превращается в густые клубы тумана. Морозный воздух стоит без движения. Ни одна ветка не шелохнется, нигде ни звука — гробовое молчание, и только мягкий шелест копыт лошадей, почти бесшумно бегущих по мягкому снегу, нарушает величавый зимний покой северной красавицы Лены.

Через несколько дней это ледяное спокойствие было нарушено. Пошел вдруг густой снег, сначала бесшумно, потом с северо-запада потянуло ветерком; ветер стал дуть сильнее и вскоре закружила страшная сибирская пурга, во время которой не видно ни зги. К счастью, невдалеке оказалась деревушка, и полузамерзшие путники смогли остановиться в одной избе, отогреться и провести ночь, чтобы переждать пургу. Если бы не этот вынужденный отдых, Резанов давно бы уже гнал вперед по замерзшей реке. Все, о чем он думал и что давало ему силы преодолевать препятствия, холод и голод, это были мысли о Конче и о солнечной Калифорнии.

Прошло еще несколько дней этой ужасной гонки в стужу, и перед глазами измотанных, дошедших до последней точки людей показались берега замерзшей реки Ангары, на берегу которой раскинулась столица Восточной Сибири — Иркутск. Длинный путь от Якутска, более тысячи верст езды на возке, наконец закончен. И опять, как и в Якутске, остолбенелый губернатор и высшие чиновники глазам не верили, увидя царскую придворную особу в их Богом забытом городе.

Иркутск, где он когда-то бывал и даже познакомился с девушкой, ставшей потом его женой, встретил его торжественно, так как обычно встречают особ царской семьи. Губернатор предложил ему лучшие апартаменты своего дворца для отдыха после тяжелого пути. Когда губернатор обмолвился о том, что его почетный гость пробудет в Иркутске до весны и когда установится хорошая, сухая погода, то он сможет возобновить свое прерванное путешествие, камергер вскочил, как ужаленный:

— Ваше превосходительство, — вскрикнул он, — вы, очевидно, меня не поняли! Мне необходимо, жизненно необходимо ехать дальше немедленно. Покорнейше прошу вас отменить все приемы в мою честь… Я отправляюсь дальше, как только закончу все дела, разберусь в бумагах и напишу несколько писем. Все это займет два или три дня, и дальше снова в путь, на этот раз в город Красноярск.

На следующий день, когда Резанов совершал последние приготовления к отъезду в Красноярск, у него вдруг закружилась голова и он чуть не упал, если б его вовремя не подхватил Томори, который сразу же уложил хозяина в постель. Вызванный доктор только покачал головой и сказал, что и мысли быть не может о поездке в это время.

Да Резанов уже ничего и не понимал — он был в бреду. Вызванные на консилиум другие доктора несколько дней сидели у кровати камергера, который все время бредил и беспрестанно шептал какие-то непонятные слова на непонятном языке. Они ни слова не понимали из его жарких, бредовых объяснений с Кончей по-испански. Состояние здоровья петербургского вельможи их беспокоило. День за днем доктора следили за ним, не зная, чего ожидать. В те дни, когда сознание возвращалось к нему, он пытался встать с постели, одеться, приказывал Томори седлать лошадей: надо ехать скорее, кричал он, время не ждет. — И снова бред, продолжавшийся несколько дней.

Прошел студеный декабрь с его рождественскими морозами; крещенские морозы следом за ними покрыли город пеленой застывшего туманного воздуха. Люди опасались выходить на улицу, чтоб не лишиться носа или ушей. Наконец, подошел февраль… немного потеплело, и Резанов стал чувствовать себя лучше. Он заметно поправлялся и каждый день говорил о скором отъезде в Красноярск, хотя еще был очень слаб. Доктора позволили ему выходить в заснеженный сад на небольшую прогулку, чтобы набраться сил да и свежим воздухом подышать. В остальное время Резанов сидел у замерзшего окна, покрытого инеем и смотрел на оживавший город. Доктора все еще противились его отъезду и говорили, что он сможет поехать не раньше весны.

— В вашем теперешнем состоянии, — говорили они ему, — поездка в Красноярск будет равносильной самоубийству… вы никогда не доедете… подождите до весны… земля засохнет, откроется тракт, и вы, с Божьей помощью, поедете.

Резанов молча пожимал плечами и возвращался в постель. У него уже роились в голове другие планы, и он нетерпеливо отмахивался от надоедливых докторов. «Будет смешно откладывать поездку, — говорил он сам себе, когда оставался наедине, — ехать надо теперь по твердой, замерзшей земле, по которой лошадям легче бежать, чем весной, в распутицу, по мягкой, грязной дороге». Только бы ему набраться сил побольше, чтобы он смог в седло взобраться и — в путь-дорогу!

Ехать он решил верхом, оставить медленные возки позади со своим слугой Томори. В конце февраля на дворе еще были трескучие морозы. Резанов, к изумлению всех, собрался в путь и велел Томори вызвать своих спутников-казаков, которым приказал немедленно собираться в путь и седлать лошадей. Томори не решился противиться ему, но, вызвав казаков, в то же время дал знать докторам о планах Резанова. Не прошло и нескольких минут, как доктор поспешно прибыл в губернаторский дворец. Он обратился за помощью к губернатору, и они оба сделали попытку отговорить камергера от его плана. Все их попытки, однако, не увенчались успехом, так как Резанов настоял на том, что важные государственные дела требуют его немедленного отъезда в Петербург.

— В таком случае, — заявил доктор, — мой долг требует, чтобы я сопровождал вас в Красноярск. В вашем теперешнем состоянии, ваше превосходительство, при вас должен постоянно находиться доктор.

Резанов поднял глаза и хотел было ответить отказом, но потом передумал и тихо сказал:

— Я вам премного благодарен за ваше самопожертвование… ваше присутствие в пути будет для меня и для моего здоровья самым лучшим эликсиром. Могу вас заверить, доктор, что ваше внимание не останется невознагражденным.

— Я никакой награды не жду, Николай Петрович. Лучшей наградой для меня будет видеть ваш благополучный приезд в Красноярск, — и доктор поспешно вышел. Ему нужно было заехать домой, чтобы собраться в дальний путь.

К приезду доктора Резанов уже полностью собрался и приказал подать лошадей.

Снова дорога, но на этот раз это хорошо наезженный, укатанный тракт из Иркутска в Красноярск. Когда Резанов садился в седло, доктор с тревогой заметил, что делал он это с трудом, но протестовать было уже поздно. Несколько часов езды верхом заметно утомили Резанова, и когда они остановились на ночлег в большой деревне, далеко раскинувшейся вдоль сибирского тракта, доктор подошел, чтобы помочь Резанову.

— Обо мне не беспокойтесь, доктор. Я чувствую себя прекрасно. Несколько часов сна здесь, в теплой избе, восстановят мои силы. Я в этом вполне уверен… Сознаюсь, что первый день дался мне нелегко, но чувствую я себя хорошо. Завтра утром увидите, что я буду готов продолжать путь.

И, действительно, утром, после хорошего сна в теплой избе, Резанов проснулся другим человеком. Доктор не верил своим глазам. К Резанову, видимо, вернулись силы, он повеселел, шутил, смеялся, подтрунивал над страхами доктора. После короткого, быстрого завтрака, кавалькада вновь тронулась в путь. Резанова и доктора, как обычно, сопровождали два казака.

Прошло еще несколько дней сумасшедшей гонки. Изредка по дороге встречались возки или сани, но все это были местные жители, крестьяне из соседних деревень. Дальних путешественников в пути почти не встречалось. С приближением к Красноярску настроение как Резанова, так и доктора поднялось. Заканчивалась еще одна стадия длинного пути, но каков был этот путь! Только неумолимая внутренняя сила, толкавшая Резанова мчаться вперед, не обращая внимания на все препятствия, поддерживала его в пути. Трескучие морозы, страшная пурга, внезапно налетавшая на путешественников, а в начале путешествия и переходы вброд через ледяные воды многочисленных рек — ничто не могло остановить камергера. Да и теперь, на пути в Красноярск, суровые сретенские морозы — последние холода перед наступлением весны, — казалось, хотели сбить упорство неутомимых путешественников, да еще ехавших не в возках, а верхом!

Оставалось уже не больше чем полдня пути до Красноярска, когда силы Резанова сдали. Доктор, ехавший позади него, вдруг заметил, что Резанов пошатнулся и судорожно пытался ухватиться руками за седло. Прежде чем доктор успел подъехать к нему, камергер повалился вперед и тяжело упал с лошади. Он сильно ударился головой о замерзшую, твердую, как камень, землю и потерял сознание. Доктор с казаками, подскакавшими к нему, быстро соскочили с лошадей и подбежали к Резанову, лежавшему без движения. Все попытки привести его в сознание ни к чему не привели. К радости доктора, он определил, что Резанов жив, но, похоже, что у него произошло сотрясение мозга.

— Нужно скорей везти его в город, — распорядился доктор.

С трудом подняли камергера опять в седло, и бесчувственный Резанов, поддерживаемый с обеих сторон казаками, медленно направился к цели своего путешествия — Красноярску. Доктор торопился доставить больного в город, понимая, что долго везти его на лошади нельзя. Ему был необходим покой, а главное — теплая постель. Он знал, что это вопрос жизни или смерти.

Военный комендант Красноярска страшно удивился, когда к его дому подъехала необычайная кавалькада. Доктор поспешно объяснил ему, кто был его пациент, и напуганный комендант почтительно щелкнул шпорами и отдал честь бесчувственному камергеру. Со всех соседних дворов к группе бросилась ватага собак, поднявших яростный лай.

— Разогнать псов, — рявкнул комендант напуганному будочнику, стоявшему на посту у входа в комендантский дом. Выбежавшая из дома прислуга помогла внести Резанова, его положили на кровать.

День и ночь сидел доктор у постели, стараясь с помощью своего местного коллеги привести камергера в чувство. Доктор сознавал свое бессилие и только старался облегчить положение больного и оказать ему помощь в борьбе за жизнь. Вся их надежда была на то, что организм сам сможет бороться и преодолеть опасность. Улучшения, однако, не последовало и на следующий день. Все попытки докторов привести Резанова в чувство не увенчались успехом. Он был в бреду и никого не узнавал. Доктора понимали, что надежда на выздоровление таяла с каждым часом. Только чудо могло спасти его жизнь, но этого чуда не произошло.

Рано утром 1 марта 1807 года Резанов приоткрыл усталые глаза, как будто начиная приходить в сознание, но это была последняя искорка в его жизни. Он опять впал в бессознательное состояние, с трудом шевеля губами… слышались какие-то непонятные слова, которые он шепотом говорил своей возлюбленной Конче.

— Я вернусь, моя дорогая, — шептал он, — вернусь скоро… Не отчаивайся… жди меня… мы будем вместе…

Это были его последние слова, сказанные на каком-то странном музыкальном языке, слова, которые он пытался послать через тысячи верст необыкновенной девушке с задорным веселым смехом, яркими сочными губами и ослепительной улыбкой.

Возлюбленного Кончи не стало. Николай — ее надежда, ее единственная любовь — закончил свое земное существование.

С отъездом Резанова из Охотска осенью 1806 года, лейтенант Хвостов и мичман Давыдов сделались участниками невероятных, почти трагикомических событий, которые, однако, могли привести их к весьма плачевным результатам.

Все началось с того, что пока Давыдов на тендере «Авось» дожидался Хвостова в бухте Анива на Сахалине, Хвостов, не успев повидать Резанова перед его отъездом, остался с весьма противоречивыми распоряжениями, данными ему камергером. Он не знал, следовать ли ему первоначальной инструкции, согласно которой оба корабля должны были огнем и мечом пройти по японским рыбачьим селениям на Сахалине, или возвращаться обратно к Баранову, на основании приписки Резанова, сделанной в Охотске.

Хвостов склонялся к первому, хотя бы потому, что он знал: Резанов уже сообщил в Петербург об этом своем решении и менять его без санкции Петербурга он не мог. Сердце Хвостова не лежало к этой экспедиции. Если нужно было атаковать Сахалин, значит, требовалось формальное объявление войны. А так простой рейд, налет на селения и их уничтожение, ему казались ничем иным как пиратскими действиями.

С большой неохотой Хвостов вышел на «Юноне» в плавание к Сахалину. Вышел он поздно, ремонт судна занял больше времени, чем он предполагал, да и, откровенно говоря, он не очень торопился. Но приказ есть приказ, и он решился идти в Аниву на свидание с Давыдовым. Ждала его там только тихая гладь залива — ни тендера «Авось», ни одной рыбачьей лодки. Рыболовный сезон был закончен, лодки вытащены на берег, а некоторые японцы отправились домой, в Японию. Как видно, Давыдов, простояв в бухте несколько недель и не дождавшись Хвостова, ушел на зимнюю стоянку в Петропавловск на Камчатке.

Хвостов принял решение следовать первоначальной инструкции, с Давыдовым или без оного. Он перечитал письмо Резанова, который писал ему и Давыдову еще 25 августа 1805 года: «Милостивые Государи мои, Николай Александровичь и Гаврило Ивановичь — первый шаг ваш в Америку доставил мне удовольствие узнать вас лично с стороны решительной предприимчивости; возвращение ваше в Европу показало опыт искуства вашего, а вторичное путешествие в край сей удостоверило, сколь глубоко лежат в сердцах ваших благородный чувствования истинной любви к Отечеству»…

Хвостов перевернул страницу и остановился на той части письма, где Резанов непосредственно касался планов экспедиции на Сахалин, «пользуясь толь щастливою встречею нескольких умов к единой цели стремящихся решился я на будущий год произвести экспедицию, которая может быть проложит путь новой торговле, даст необходимыя силы краю сему и отвратит его недостатки».

Предписание было подробное и тщательно описывало военные действия, что надлежало принять Хвостову и Давыдову. В бухте Анива Хвостов высадил десант, разгромивший небольшую японскую рыбачью деревушку. Хвостов отобрал у японцев 1200 пудов крупы, забрал посуду, одежду и прочее барахло, а от селения остался только пепел. Жителей он не трогал, но забрал с собой в плен четырех японцев. На этом его экспедиция осенью 1806 года закончилась, и Хвостов отправился на «Юноне» в Петропавловск, пытаясь найти Давыдова.

Шел уже ноябрь, когда «Юнона», изрядно потрепанная свирепыми осенними штормами, вошла в Петропавловскую гавань. К радости Хвостова, он нашел там мирно стоящий на якоре тендер «Авось». Давыдов радостно приветствовал своего приятеля — они не виделись несколько месяцев. К еще большей радости Хвостова, он узнал, что в городе находится доктор Лангсдорф с капитаном де Вульфом. Те только что вернулись из поездки на один из камчатских горячих источников. Встреча старых друзей была достойным образом отмечена с соответствующим результатом на следующий день — свирепой головной болью с похмелья.

Оказалось, что де Вульф на своем «Ростиславе» пришел в Петропавловск 13 сентября, после почти трех месяцев плавания из Новоархангельска. Пассажиром на его корабле был Лангсдорф, окончательно порвавший с Резановым. Естественно, что встретившись в Петропавловске, вспомнили Резанова, которого оба офицера очень уважали, хотя и не могли понять, как он мог оставить им такие противоречивые инструкции. Интересно было то, что как только разговор переходил на Резанова, Лангсдорф сразу замыкался и не произносил ни слова. Человек с мелкой душой, он до сих пор не мог простить Резанову всех тех ограничений, что тот ввел во время путешествия в Калифорнию. Каждый раз при воспоминании о Резанове кровь бросалась ему в голову и он вдруг осознавал всем своим существом, что смертельно ненавидит камергера и желает ему всяких неприятностей и пакостей. Узнав от Хвостова, что Резанов отправился в опасное путешествие по Сибири, несмотря на приближение суровой зимы, он только подумал: «Хоть бы ты утонул в реке или замерз в снегу!»

Прошла суровая камчатская зима и наступила теплая весна. От Резанова никаких новых инструкций! С наступлением весны оба корабля приготовились к походу — продолжать начатое Хвостовым прошлой осенью дело, и 2 мая 1807 года «Юнона» и «Авось» покинули Авачинскую бухту и направились к Сахалину.

Прежде всего подошли к острову Итурупу, где нашли четырех японцев. Японцы были взяты в плен и перевезены на суда, а селение сожжено. Закончив свое дело, Хвостов с Давыдовым направили свои корабли в обход острова. Через несколько дней они вошли в другой залив острова, на берегу которого находилось довольно большое селение. Здесь нужно было принимать военные меры для его захвата, и Хвостов отправил десант на трех шлюпках. Однако атакующим пришлось встретиться с вооруженным сопротивлением. Мало того, японцы скрыли имевшиеся у них пушки за домами селения и открыли огонь из них по тендеру «Авось», попав в него несколько раз, но не причинив ему большого вреда. В результате русским пришлось на этот раз отступить. Ночь прошла спокойно, в приготовлениях к новой атаке.

Утром следующего дня с обоих кораблей заметили, что японцы начали выбираться из своих домов и бежать к лесу, очевидно, решив, что сопротивление будет бесполезным. Мало того, японцы сами поджигали свои дома, и вскоре все селение пылало. Хвостов немедленно же отправил на берег новый десант на пяти шлюпках и при трех пушках. Селение было занято без сопротивления, но матросы вернулись на корабль практически без трофеев: почти все было уничтожено в огне горящего селения.

В следующем селении подвергнувшемся атаке, что в бухте Анива на Сахалине, команды кораблей сожгли три сарая, где японцы хранили рыбу. В заливе были замечены два небольших рыбачьих судна, оставленных японцами. Имевшиеся на судах 190 мешков пшена, рыбу и соль перевезли на «Юнону» и «Авось», а сами суда сожгли. В другом конце бухты обнаружили еще два судна, оставленные японцами. С ними и их грузами поступили таким же образом. На этом экспедиция закончилась, и оба корабля отправились в Охотск, где Хвостов с Давыдовым намеревались шумно отпраздновать свою победу над японцами. По пути была сделана короткая остановка в северной части Сахалина, где все захваченные японцы были освобождены и выпущены на берег, кроме двух, которых Хвостов решил привезти в Охотск в качестве военных трофеев.

Триумфальное возвращение в Охотск окончилось для обоих офицеров довольно печально. Хвостов по прибытии в Охотск предполагал отправить в Петербург подробный рапорт о результатах своей экспедиции на Сахалин и затем намеревался, забрав компанейские грузы для Баранова, пойти в Новоархангельск.

Как только суда вошли в порт, Хвостов отправился к начальнику порта капитану 2-го ранга Бухарину с рапортом о благополучном исполнении приказаний камергера Резанова и разорении японских селений. Бухарин, с распухшим от пьянства лицом, с изумлением воззрился на Хвостова:

— О каком распоряжении действительного камергера Резанова изволите вы говорить. Я никаких распоряжений его превосходительства не получал и полагаю, что вы совершили эти пиратские действия самочинно. Потрудитесь, милостивый государь, вернуться на ваш корабль немедленно и оставайтесь там под домашним арестом до тех пор, пока я не закончу следствия о вашем самовольном поступке.

Своими затуманенными от беспробудного пьянства мозгами Бухарин решил, что оба корабля привезли богатую добычу захваченных мехов и золота, и намеревался этой добычей воспользоваться. Отправив Хвостова под домашний арест на корабль, он решил также арестовать и Давыдова. Ему повезло, потому что в тот же день ничего не подозревавший Давыдов явился к нему и сообщил, что ему нужно дерево для замены поврежденного бушприта на тендере «Авось».

Бухарин воззрился на него своими красными, распухшими глазами и, ничего не сказав, открыл двери, позвал караульного офицера и приказал ему арестовать Давыдова и отправить его на гауптвахту.

Все грузы, находившиеся на обоих судах, были конфискованы по приказу Бухарина и свезены на склады на берегу. Каково же было его разочарование, когда он обнаружил, что все захваченные им грузы состояли из нескольких грязных мешков с рисом и вонючей рыбой, вместо богатых мехов и золота. Беда была в том, что Бухарин превысил свои полномочия, арестовав обоих офицеров в надежде воспользоваться богатыми грузами на корабле. И теперь, если освободить офицеров, то это будет означать потерю им своего насиженного поста в Охотске и, возможно, даже суд Бухарин нашел выход из положения. Он перевел Давыдова и Хвостова в отдельные изолированные камеры в тюрьме, лишил их возможности сообщаться друг с другом и, кроме того, посадил их на голодный паек, на котором несчастные пленники долго прожить не могли. Команду над захваченными кораблями он передал безработным штурманам, уволенным компанией за неумелое вождение кораблей. В частности, «Юнона» перешла под команду Карпинского, которого Баранов выгнал со службы за потерю компанейского судна «Елисавета» и за беспробудное пьянство.

Сидя в тюрьме, Давыдов сумел завоевать сочувствие одного из охранников и через того 7 августа 1807 года отправил письмо Баранову. Сообщая о назначении Карпинского на «Юнону», он писал: «Карпинский — пресущий подлец; несмотря на то, что он был виновен в глупом разбитии Елизаветы и взяли на Юнону, он из благодарности ругает здесь Резанова, вас и Хвостова и рад, что дали ему Юнону и случаю нажить лишнюю тысячу рублей»…

Арестованные Хвостов и Давыдов, даже если бы и хотели, то все равно не могли писать писем, потому что не только почта, но и вся администрация Охотска находилась в руках Бухарина. Ни одно письмо не могло быть отправлено из города без его ведома и разрешения. Они отправлялись только контрабандой.

Несколько недель, проведенные в заточении, сильно подорвали здоровье обоих заключенных. Недостаток пищи и заболевания могли привести к смертельному исходу. Давыдов наконец с помощью стражников, сочувствующих им, смог списаться с Хвостовым и предложил ему побег. Стражники помогли им бежать, а жители города снабдили беглецов двумя ружьями. Те же добрые люди достали им лошадей, и в холодную ночь 17 сентября Хвостов с Давыдовым выбрались из Охотска и направились в Якутск.

Оба офицера отправились тем же путем, по которому ехал их бывший начальник, камергер Резанов, ровно год тому назад. Ни Хвостов, ни Давыдов, конечно, ничего не знали о смерти Резанова. В этот момент они испытывали единственное желание уехать как можно дальше от Охотска, чтобы Бухарин не смог их достать.

Сразу же после побега арестованных офицеров Бухарин отправил в Якутск эстафету с конным казаком, в которой доносил начальнику Якутской области о побеге Хвостова и Давыдова из-под ареста и просил задержать их, как преступников, а «имеющееся при них золото или какие ценные японские вещи отобрать». Казак, очевидно, хорошо знал дорогу, поэтому перегнал беглецов и приехал в Якутск на несколько дней раньше их.

Первые несколько дней после побега из Охотска они несмотря на все свои попытки выбраться подальше от порта, никак не могли ехать долго из-за своего физического состояния. Оба беглеца были так измождены и истощены, что с трудом сидели на лошадях. Им нужно было часто останавливаться и ложиться для отдыха на холодную землю. Молодость и свежий воздух, однако, оказали магическое, истинно чудесное действие на их здоровье и к концу пути они, сильно окрепнув, смогли каждый день покрывать все большие расстояния. Главным образом они страдали от недостатка теплой одежды, что было очень страшно в условиях сильнейших морозов и частых снежных буранов.

В Якутск Хвостов с Давыдовым добрались в середине октября и немедленно явились к местному начальнику Карташевскому с просьбой оказать им содействие добраться до Петербурга. Вид у них был ужасный — истощенные от недоедания и тяжелого пути, в рваной одежде, они совсем не походили на бравых морских офицеров, плававших с Резановым на компанейских судах.

Карташевский провел с ними два часа в своем кабинете, подробно расспрашивая об обстоятельствах ареста и содержания под стражей в Охотске. Он не сомневался в искренности их рассказа и после разговора снабдил их чистой одеждой и распорядился поместить моряков в хорошей, удобной комнате до получения дальнейших распоряжений.

— Официально, господа, вы будете находиться у меня под домашним арестом и можете пользоваться полной свободой, ходить куда угодно и делать, что угодно, но… — и он показал им эстафету капитана, — на основании донесения капитана Бухарина я обязан рапортовать иркутскому губернатору, и до получения его официального разрешения не имею права разрешить вам выехать из Якутска… Запаситесь терпением, господа, я уверен, что власти в Иркутске разберутся, и вам будет позволено продолжать путь в Петербург. А пока располагайтесь и чувствуйте себя здесь, как дома.

Пользуясь полной свободой в Якутске, офицеры могли теперь писать письма в Иркутск и в Петербург. В то время как Хвостов пребывал в мрачном настроении, переживая все, что произошло с ними за последние месяцы, Давыдов не терял времени и писал в инстанции, требуя полной реабилитации не только от администрации компании, но и от высших властей военно-морского ведомства. Донося о действиях капитана Бухарина, он писал 18 октября 1807 года в главное правление компании в Петербург:

«… Бухарин говорил, что он не верит, чтобы действительный камергер Резанов мог приказать сию экспедицию, ибо обо всяком секретном препоручении он известил бы его прошлого года».

И дальше:

«…и теперь спрошу всякого: мог ли кто-нибудь спросить действительного камергера Николая Петровича Резанова о степени его уполномочия и не повиноваться ему!..»

Описывая поведение Бухарина, захватившего в свои руки всю власть в Охотске, Давыдов приписал:

«…город Охотск корыстолюбием капитана Бухарина совершенно преобращен в острог… подчинение начальству его почтовой экспедиции доставляет ему способ останавливать все жалобы на него посылаемые и утаивать даже указы… Находя поступки капитана Бухарина клонящимися только к погибели моей и будучи удостоверяем в том насилиями его чинимыми ежедневно, решились мы с лейтенантом Хвостовым бежать под ответ законов нежели быть мучимыми в Охотске без суда и ожидать неминуемой смерти… Будучи уверен в правоте своих поступков, с охотою подвергаю себя суду правосудия и прошу вас только, милостивые государи, о исходатаиствовании выслания нас в Петербург».

Злоключения Хвостова и Давыдова пришли к концу только после того как о них было доложено сибирскому генерал-губернатору, который отдал распоряжение доставить обоих в Иркутск. К их прибытию в

Иркутск бюрократические колеса закрутились полным ходом; их письма дошли до Петербурга, и в Иркутск было послано через министра морских сил повеление государя нигде их не задерживать. Шел уже 1808 год, когда оба злополучных офицера наконец добрались до столицы.

Высшие военные власти были хорошо осведомлены о высоких боевых качествах обоих офицеров. В это время велись военные операции в Финляндии, и тамошний главнокомандующий русской армией граф Буксгевден обратился с просьбой к министру морских сил адмиралу Чичагову откомандировать Хвостова и Давыдова в его распоряжение. Оба офицера получили команду над двумя морскими судами, и вскоре реляции с фронта запестрели сообщениями об их геройских действиях. В Петербург на побывку они вернулись только в октябре 1809 года.

Судьбе было угодно, чтобы к этому времени в Петербурге появились и два других человека, побывавших в Новоархангельске. Это были капитан де Вульф, только что прибывший в Кронштадт с грузом товаров из Америки, и доктор Лангсдорф.

Последний выехал из Петропавловска весной 1807 года и решил, не торопясь, проехать через всю Сибирь. Во всех городах доктор слышал о молниеносном проезде через эти города высокого столичного гостя, камергера Резанова, за несколько месяцев до него. Началась уже зима, когда в ноябре доктор Лангсдорф добрался до Красноярска, где узнал о смерти Резанова.

Лангсдорф немедленно же отправился на кладбище, на могилу Резанова. Стоял суровый зимний день. По дороге кружила поземка, и на кладбище уныло завывал ветер между покрытыми снегом памятниками. На могиле Резанова стоял очень простой памятник, просто квадратный камень, наподобие алтаря. Никакой надписи не было… Простая каменная глыба… Это было место последнего упокоения мятущейся души Резанова. Здесь, под каменной глыбой, были разбиты надежды двух любящих сердец.

Долго стоял Лангсдорф у простого памятника над могилой человека, чья судьба была связана с его собственной в течение долгих месяцев. Здесь лежал человек, о ком у Лангсдорфа остались только горькие воспоминания, — а ведь Резанов своими рекомендательными письмами к влиятельным лицам в Петербурге открыл ему дорогу в столице. Маленький человек никак не мог забыть тех мелких уколов самолюбия, которые он испытал от Резанова во время поездки в Калифорнию. И здесь, над могилой этого человека, после первого чувства сожаления о преждевременной смерти камергера, у него снова возникло отнюдь не доброжелательное чувство к ушедшему…

Лангсдорф повернулся и медленно пошел к воротам кладбища, оставляя в глубоком снегу следы своих ног. Холодный ветер быстро заполнял эти следы сухим колючим снегом, точно никто, никогда не подходил к покинутому, безымянному памятнику Резанову.

Только через много лет, в 1842 году, когда директор знаменитой Гудзон-Бейской компании сэр Джордж Симпсон, проезжая через Сибирь, посетил Красноярск, он писал, что на могиле Резанова стоял памятник, поставленный камергеру дирекцией Российско-Американской компании.

Поздней осенью 1809 года судьба вновь столкнула вместе обоих офицеров с Лангсдорфом и де Вульфом.

В холодный октябрьский день по Невскому проспекту, закутавшись от кусающегося, неприятного ветра, шли Хвостов и Давыдов; они только что побывали по делам в Морском штабе и теперь торопились забежать в какой-нибудь ресторан обогреться. Можно представить себе их изумление, когда они вдруг столкнулись на Невском с крупным полноватым капитаном де Вульфом, а рядом шел маленький востроносый доктор Лангсдорф.

— Какими судьбами, откуда?

Приятели радостно обнялись… посыпались вопросы. И, конечно, решено было отпраздновать встречу надлежащим образом… Встреча, как и следовало ожидать, затянулась в отдельном кабинете ресторана до поздней ночи. Было много выпито… пили за неожиданную встречу… пили за упокой души безвременно умершего раба Божия Николая… пили за красавицу Кончиту… за солнечную Калифорнию и туманный форт Святого Франциска…

Был уже поздний час, когда приятели решили разойтись по домам. Де Вульф и Лангсдорф пошли проводить офицеров до Исаакиевского моста на Неве. Хвостов с Давыдовым жили на Васильевском острове. Подошли к реке и в недоумении уставились на реку. Мост в этот поздний час оказался разведенным, и перейти на другую сторону было невозможно.

— Не беспокойтесь, друзья, мы переберемся по баржам и баркам… Ну, прощайте… завтра увидимся… — сказал Хвостов. И оба офицера скрылись в предрассветном тумане в направлении моста. Лангсдорф и де Вульф пошли к своей гостинице.

Хвостов с Давыдовым не совсем твердыми шагами, что было неудивительно после изрядной выпивки, подошли к пролету раздвинутого моста. Внизу медленно шла барка.

— А ну, давай, прыгнем на барку, а оттуда по баржам до другого берега, — крикнул Хвостов и, не дожидаясь ответа, перемахнув через перила, прыгнул вниз. За ним лихо прыгнул Давыдов.

В этот момент ветер и течение неожиданно повернули барку, и оба офицера угодили на полунатянутый парус, ударившись о который, они, как от трамплина, отскочили и тяжело рухнули в холодную черную Неву, моментально сомкнувшей над ними свои быстрые воды. Никто не видел и не слышал, что произошло в этот предутренний час. Быстрое течение унесло тела утонувших в Финский залив, и они никогда не были найдены.

Адмирал Шишков через год, описывая путешествие Хвостова и Давыдова в Америку, отметил их трагическую смерть такими строками сложенного им стиха:

Два храбрых воина, два быстрые орла,
Которых в юности созрели уж дела,
Которыми враги средь финских вод попраны,
Которых мужеству дивились океаны,
            Переходя чрез мост, в Неве кончают век…
            О странная судьба! О бренный человек!
            Чего не отняли ни стены, ни пучины,
            Ни гор крутых верхи, ни страшныя стремнины,
            Ни звери лютые, ни сам свирепый враг…
            То отнял все, один… неосторожный шаг!

Каким же образом судьбы главных действующих лиц первой русской кругосветной экспедиции оказались столь различными? Глава экспедиции, действительный камергер Николай Петрович Резанов — забыт, а командир «Надежды» капитан-лейтенант Крузенштерн, виновный в грубом нарушении воинской дисциплины, стал известен как кругосветный путешественник, прославивший русский флаг. Не может же быть, чтобы императору Александру не были известны события, происходившие на кораблях кругосветной экспедиции. Обо всем этом Резанов писал в своих рапортах как из Бразилии, так и из Петропавловска и Уналашки! Об этом доносилось и морскому министру, и графу Румянцеву, и самому императору, не говоря уже о докладах правлению Российско-Американской компании.

Несмотря на все это, Крузенштерн после своего возвращения был награжден почестями, повышением в карьере, денежными наградами, ему поставлен памятник и позже он стал известен как опытный и искусный администратор на посту начальника Морского училища. Умер Крузенштерн уже в адмиральских чинах.

Может быть, причины того, что никаких мер против действий Крузенштерна не было принято, нужно искать в тяжелом политическом положении, в котором оказался император Александр. В свете политических и военных событий, когда судьба империи висела на волоске, то, что происходило на кораблях экспедиции, могло казаться не столь важным и не стоящим внимания. А кроме того, император Александр, по натуре мягкий человек, мог подумать, что ко времени возвращения Резанова «все перемелется». Может быть, смерть Резанова оказалась, как это ни дико звучит, кстати в том смысле, что главный обвинитель сошел со сцены.

Энтузиазм публики по случаю успешного завершения первого русского кругосветного путешествия притупил сообщения о поведении Крузенштерна. Главное — весь мир теперь знал об успехе русских кораблей, и самым лучшим было забыть о прошлом.

Судьба империи висела на волоске. К возвращению Крузенштерна и Лисянского в Кронштадт в августе 1806 года и за все время их трехлетнего кругосветного путешествия в Европе произошло много событий. 2 декабря 1805 года, когда Резанов находился в Новоархангельске и составлял планы поездки в Калифорнию, произошло знаменитое Аустерлицкое сражение, закончившееся страшным поражением русской и австрийской армий. Дорога на восток для Наполеона была открыта. Эта битва известна в истории под именем «битвы трех императоров».

Осенью следующего, 1806 года императора Александра постиг новый удар. Наполеон наголову разбил под Йеной армию союзника Александра прусского короля Фридриха-Вильгельма и подошел к берегам Вислы. И, наконец, летом 1807 года Наполеон разбил русскую армию, вошедшую в Пруссию для помощи разбитой армии Фридриха-Вильгельма. Это поражение при Фридланде привело к заключению Тильзитского мира.

Возможно, тот факт, что император Александр был слишком занят государственными делами, когда одна за другой катастрофы постигали русские армии, и был причиной того, что Крузенштерн избежал наказания, а имя Резанова было предано забвению.

Жизнь Резанова была тесно переплетена на закате его дней с жизнями четырех человек. Один из этих людей — Баранов, который остался руководить делами компании в Америке еще более десяти лет после отъезда камергера из Новоархангельска. Вторым человеком, так досаждавшим ему, был Крузенштерн, который, как известно, был осыпан почестями по возвращении из кругосветного путешествия.

Было еще два человека, с которыми Резанов был тесно связан в последние месяцы своей жизни, это доктор Лангсдорф и красавица сеньорита Кончепчион де Аргуэльо.

Немало крови попортил доктор Лангсдорф посланнику Резанову своими мелкими придирками и постоянными требованиями, хотя он и должен был понимать, что Резанову приходилось вести в президио Сан-Франциско тонкую дипломатическую игру. Лангсдорфу же не терпелось — он хотел без помех вести научную работу, а самое главное, прославиться своими научными открытиями. Он не понимал и возмущался ограничениями, введенными Резановым в Калифорнии, где подозрительные испанцы неодобрительно относились к требованиям любознательного доктора разъезжать по округе. Каждая подобная поездка могла закончиться скандальным обвинением доктора в шпионаже, чего Резанов намеревался избежать. Позже в своих воспоминаниях Лангсдорф горько жаловался и обвинял Резанова в том, что он свел Лангсдорфа, в сущности, к роли простого толмача, благодаря его знанию латинского языка. Мелочный Лангсдорф не мог простить этого, и на всю жизнь затаил недоброжелательное отношение к Резанову. И это несмотря на то, что Резанов так помог карьере доктора своими рекомендательными письмами. А карьеру тот сделал головокружительную. В то же время Лангсдорфа часто мучили угрызения совести, что, покинув больного Резанова, он был в какой-то степени виноват в его преждевременной смерти.

По возвращении в Петербург, Лангсдорф стал быстро продвигаться вверх по служебной лестнице. Через несколько лет — он уже заслуженный академик, автор научных трудов. В 1812 году он переходит на дипломатическую службу и назначается российским генеральным консулом в Бразилию, где разрабатывает планы научных экспедиций в дебри этой девственной страны. Для этого нужны средства, и Лангсдорф в 1820 году возвращается в Петербург. Звезда академика загорается еще ярче. К его планам относятся сочувственно, и по рекомендации Академии наук, император Александр выделяет ему крупную сумму в двести тысяч рублей на нужды его бразильских экспедиций. Мало того, он осыпан почестями. Доктор Григорий Иванович Лангсдорф становится действительным членом Академии наук, получает титул статского советника и награждается орденом Святого Владимира.

С 1822 года он опять в Бразилии, где организовывает серию экспедиций. В свою последнюю экспедицию он отправляется в июне 1826 года. В это путешествие группа Лангсдорфа отправилась на двух больших лодках и баркасе. Для пущей важности на судах были подняты бело-синие Андреевские флаги Российского военно-морского флота. Экспедиция, продолжавшаяся два года, была нелегкой. Тучи москитов атаковали путешественников. Люди страдали от разных тропических болезней, и сам Лангсдорф, изнуренный тяжелым путешествием по безлюдным джунглям экваториальной Бразилии, на пути к реке Амазонке заболевает тяжелой формой малярии. Болезнь пагубно отражается на его нервной системе. Несколько дней экспедиция провела в палатках на берегах Рио-Тапажос в надежде, что здоровье Лангсдорфа поправится. Все эти дни он метался в бреду, и с его уст все время срываются никому не известные имена: «Конча… Резанов»… Улучшения не наступило, и Лангсдорф потерял рассудок.

Остальным членам экспедиции ничего не остается, как прекратить научную работу и отправиться в обратный путь с больным руководителем. Всю дорогу до Рио-де-Жанейро Лангсдорф бредит и без конца повторяет имя «барон фон Резанофф», то обвиняя покойного камергера в придирках к нему, то прося прощения у «его сиятельства».

По возвращении экспедиции в Рио-де-Жанейро, врачи советуют отправить больного Лангсдорфа на излечение в Европу, куда он выезжает в 1830 году. Двадцать два года прожил еще Лангсдорф в Германии, но рассудок так и не вернулся к нему. Умер он в возрасте 78 лет в городе Френбурге, и последние слова, которые он прошептал на смертном одре, были «барон фон Резанофф».

Заканчивая описание путешествия Резанова и всех событий, связанных с ним, нельзя пройти мимо девочки в далекой Калифорнии, связавшей свою судьбу с сорокалетним вельможей — судьбы очаровательной сеньориты, признанной красавицы всей Новой Калифорнии, едва не изменившей жизнь всего западного берега Америки. Одна и та же судьба вмешалась в жизни Резанова и Кончиты и навсегда разлучила их.

Шли месяцы… Прошел год, за ним другой — 1807-й, год его смерти… Все это время Конча ничего не знала о судьбе своего жениха и с непоколебимой верой ждала его возвращения. Прошло два года со времени его отъезда — срок, назначенный им для его приезда обратно. «Если я не вернусь в два года, значит, случилось со мной что-то ужасное — и ты свободна», — сказал он ей в день отъезда.

Все эти два года не было дня, чтобы Кончита не поднималась на холм у входа в бухту Сан-Франциско, где она просиживала часами, окидывая взором необъятный пустынный простор океана в надежде увидеть корабль своего любимого. Она хотела быть первой, которая увидит весело-напружинившиеся паруса этого корабля, чтобы радостно сообщить всему Многочисленному семейству Аргуэльо о возвращении своего дорогого Николая. Ни дождь, ни туман не останавливали ее, и Конча упорно взбиралась на холм и стояла у бойниц батареи.

В эти дни очень редкие корабли появлялись у входа в бухту. Ограничения, введенные вице-королем из Мехико, все еще были в силе, и редкие корабли смели приближаться к грозным батареям форта — разве только в случае крайней необходимости: запастись свежей питьевой водой или провизией. И каждый раз, когда Конча видела паруса приближающегося корабля, ее сердце начинало биться сильнее — не Николай ли это? Судно подходило, и Конча разочарованно читала незнакомое название. Да и корабли-то все больше были невзрачные, занимавшиеся торговлей с прибрежными индейцами на север от Сан-Франциско. Нет! Ее Николай вернется на борту мощного фрегата, с широко раскинувшимися полотнищами парусов и десятками пушек, громогласно салютующих его возлюбленной Кончите.

Прошел еще год. День за днем сидела Конча перед крепостной пушкой и смотрела на безбрежный океан. Уже три года минуло со времени отъезда Николая, а его все еще нет. В мыслях Кончи не было ни малейшего сомнения в его верности. Не мог он ее обмануть, нет… что-то его задержало… «Только смерть разлучит нас», — сказал он ей прощаясь. Но… умереть он не мог — так много планов обдумывали они вместе, планов, которые они собрались вместе претворить в жизнь. Как может он умереть, когда они были так счастливы вдвоем…

И Конча продолжала день за днем взбираться на холм, где стояла крепость, смотреть на океан и ждать появления на горизонте красавца-фрегата. А семья ее уже давно потеряла веру в возвращение Резанова.

— Он сказал, что вернется в течение двух лет. Кончита, три года уже прошло, а его нет. Сколько можно ждать? Разве ты не видишь, что он забыл тебя! Он слишком занят в своей большой столице и он забыл даже о твоем существовании, — как-то сердито сказал ей отец, — пора тебе забыть свое сумасбродство… ты теперь свободна… забудь его… он тебя не стоит…

Начинай выходить в свет, Кончита, встречайся с молодежью твоего возраста… танцуй, играй, пой, веселись… посмотри, сколько гидальго хотят встретиться с тобой… сколько их, готовых умереть за одну твою улыбку! Как долго еще можно ждать?

Конча только сжала губы:

— Я поклялась, папа, выйти замуж только за Николая, и никого другого мне не нужно. Он мой нареченный, и только ему я буду принадлежать.

— Конча, тебе только восемнадцать лет. Перед тобой вся жизнь. Как ты можешь говорить такие вещи! Предположим, ты права, и он был верен тебе и хотел вернуться за тобой, но что… если он умер? Тогда что? Что ты будешь делать тогда? Мертвые не возвращаются!

— Я буду ждать, пока не получу достоверного сообщения, что его больше нет. И даже тогда это будет означать, что моя земная жизнь с ее удовольствиями и радостями закончилась. Я никому не буду принадлежать, кроме Николая и моей святой покровительницы Девы Марии.

А годы все идут. Конча потеряла им счет. Она перестала выходить, отказывалась принимать приглашения, порвала связь со всем внешним миром, стала отшельницей, монахиней своего собственного монастыря. И день за днем она продолжала сидеть на холме в глубоких думах, тихо нашептывая слова молитв, все еще не теряя надежды на возвращение Николая. Прошло девять лет, и Конча дня не пропустила, чтобы не подняться на холм, откуда открывался изумительный вид на грозный Великий океан.

Ей скоро исполнится двадцать шесть лет, и красота ее нисколько не увяла. Даже наоборот, она еще больше похорошела, но теперь ее красота стала более строгой, духовной, внутренней. Смех, веселье, жизнерадостность исчезли, но красота новая, благородная, гордая — осталась. Она теперь напоминала скорее холодную, гордую, классически красивую греческую богиню.

В 1815 году отец Кончиты вышел в отставку и покинул свой пост. Вся семья Аргуэльо переехала в селение около миссии Санта-Барбара, славящейся своим благословенным климатом. Конча на новом месте с головой ушла в благотворительную работу.

Годы продолжали нанизываться на нитку времени. Брат Кончиты дон Луис успешно продвинулся по административной лестнице мексиканского колониального управления и в 1822 году добился высокого положения — стал губернатором Новой Калифорнии, заняв пост сеньора Ариллаги.

В 1828 и 1829 годы Конча потеряла своих родителей, а в следующем году умер и ее брат, губернатор Новой Калифорнии дон Луис. Он был похоронен в миссии Сан-Франциско (Долорес). От семьи Аргуэльо почти ничего не осталось, и Конча после трех лет отсутствия снова вернулась в свой дом при миссии Санта-Барбара.

Она все еще не теряет надежды на возвращение Резанова, хотя прошло уже двадцать два года с тех пор как его маленький корабль вышел из бухты Сан-Франциско и скрылся на севере. Конча полностью посвятила себя благотворительной деятельности и подумывала о том, чтобы стать монахиней. Останавливало ее то, что она все еще не получила доказательств смерти Резанова и считала себя обрученной с ним, а второе — в Верхней Калифорнии пока не было женского монастыря.

Пронеслись еще десять лет. Конча теперь носит одеяние монахини, хотя официально не приняла пострига. В декабре 1841 года в шумный, разросшийся город Сан-Франциско прибыл директор Гудзон-Бейской компании сэр Джон Симпсон, только что проехавший через всю Сибирь на пути в Америку.

Сан-Франциско к этому времени превратился в шумный портовый город, на рейде которого постоянно теснились десятки кораблей со всех концов мира. Город постепенно терял свой испанский облик и был переполнен толпами янки. Английская речь преобладала теперь на улицах, и оставшиеся испанцы с горечью смотрели на ускользавший от них город Святого Франциска. От прежней тихой, неторопливой жизни испанских семей Аргуэльо, Сола и других почти ничего не осталось. За пределами города, однако, почти ничего не изменилось, и живописный испанский генерал Вальехо продолжал еще играть видную роль среди испанских землевладельцев.

Недалеко от Сан-Франциско, миль девяносто на север от него, в 1812 году поселились русские с Аляски и основали форт Росс. В декабре 1841 года, однако, история форта Росс пришла к концу, и он был продан швейцарцу, капитану Суттеру.

Посетив генерала Вальехо в его имении на реке Сакраменто, сэр Джордж Симпсон заехал в Монтерей и затем отправился в Санта-Барбару, где он провел несколько дней в январе 1842 года. Епископ устроил в его честь парадный обед, на который были приглашены представители местной испанской аристократии. Гость заметил среди присутствующих красивую женщину средних лет, одетую в типичную одежду монахини. Он уже слышал о ней и знал, что это Кончепчион де Аргуэльо. Позже, описывая эту встречу в своих воспоминаниях, он отметил, что несмотря на ее пятьдесят лет она была необыкновенно хороша. Очевидно, сэр Джордж был первым человеком, который через тридцать пять лет известил Кончу о смерти Резанова.

— Вы хотите сказать, что до сих пор ничего не знали о его смерти в 1807 году? — изумился сэр Джордж.

— До меня доходили какие-то слухи, но все они были настолько разноречивого характера, что мне трудно было верить им. Все эти тридцать пять лет я молилась и надеялась, что он жив, хотя в душе и потеряла надежду на его возвращение. А вы сами уверены, есть ли у вас доказательства, что он умер?

— К сожалению, да, мадам! На пути сюда, проезжая по Сибири, я заезжал в Красноярск и там побывал на могиле камергера Резанова. Сомнений быть не может. Он умер на пути из Калифорнии в Петербург… умер, если я не ошибаюсь, первого марта 1807 года.

Кончита наклонила голову и стала тихо шептать слова молитвы о упокоении раба Божьего Николая, Первые ее молитвы об усопшем. Теперь она знала, что он умер. И она знала, что теперь ничто не связывало ее с тягостями земной жизни. Теперь она могла по-

святить себя исключительно служению Господу Богу и Божьей Матери.

В 1851 году в Монтерее был открыт доминиканским орденом первый в Калифорнии женский монастырь, и первой послушницей в нем была Кончепчион, которой только что исполнилось шестьдесят лет. Через три года монастырь был переведен на север, в маленькое местечко на реке Сакраменто, по имени Бенишия, и там 23 декабря 1857 года сестра Мария Доминга Кончепчион Аргуэльо тихо скончалась.

Много писалось о романтической любви Кончи и Николая Резанова. Известный калифорнийский поэт Брет Гарт, в своей поэме «Кончепчион де Аргуэльо» так описал долгое ожидание Кончитой своего возлюбленного:

Шли недели, и белела дюн песчаных полоса,
Шли недели, и темнела даль, одетая в леса.
………………………………
Только не приходят вести, писем из чужой земли
Коменданту и невесте не привозят корабли.
Иногда она в печали слышала безгласный зов.
«Он придет», — цветы шептали,
«Никогда», — неслось с холмов».{5}

Успокоилось страждущее сердце красавицы Кончиты, и до сих пор прохладный ветер, дующий от Золотых ворот Сан-Франциско, доносится до Бенишия, шелестит цветами вокруг могильного креста Кончиты во внутреннем дворе монастыря и шепчет ей слова любви, которые она слышала давно-давно…

Примечания:

5

Перевод с английского М. Зенкевич.