Ушкуйникам-землепроходцам, проторившим тропы русской предприимчивости и культуры на пустынных берегах и в дебрях алеутских островов и Аляски, посвящаю.

«…Баранов есть весьма оригинальное и при том счастливое произведение природы. Имя его громко по всему западному берегу до самой Калифорнии. Бостонцы почитают его и уважают, а Американские народы, боясь его из самых дальних мест, предлагают ему свою дружбу». (Н. П. Резанов)

Опять наступило мягкое, приятное лето после суровой, ветреной, бесснежной зимы. Селение Новоархангельск на острове Ситка ожило. В море появилась рыба, и рацион промышленных стал более разнообразным. Немало еще предстоит сделать в новом селении, основанном в 1804 году, почти четыре года тому назад. С каждым днем, с каждым месяцем растет, ширится селение. На холме гордо высится форт — верный страж селения от набегов индейцев-колошей. Внутри форта, за его крепкими стенами и башнями с десятками пушек, находятся главные здания селения: дом правителя американских владений Российско-Американской компании Александра Андреевича Баранова, небольшая церковь — скорее это часовня — и различные другие административные здания.

Не хватает уже места внутри форта, и поэтому много новых зданий выросло снаружи: тут и казармы для одиноких русских промышленных, и небольшие чистенькие, все еще пахнущие свежесрубленным лесом избы для женатых, и многочисленные избы для алеутов — рыбаков и охотников. На пригорке — ветряная мельница, а внизу, у самой воды, судостроительная верфь — любимое детище Баранова. Строить корабли нужно, потому что надежд на регулярные рейсы кораблей из Охотска мало. Суда, вышедшие из Охотска в Новоархангельск, часто не доходят до места назначения и разбиваются на скалах Алеутской гряды. Поэтому Баранов решил, что самое лучшее — это пополнять флотилию компании судами, построенными на верфи Новоархангельска.

Кратковременное пребывание петербургского сановника и директора компании Резанова в Новоархангельске сильно укрепило положение Баранова. До приезда камергера у него происходили постоянные столкновения с мореходами, присланными ему в помощь из России. Резанов пробыл в Новоархангельске зиму 1805—1806 годов и на месте убедился, как нуждается новое селение. Большую часть зимы ощущался недостаток в продуктах, и к весне большинство населения страдало от цинги. Резанов весной решился побывать в Калифорнии и достать там продуктов для спасения Новоархангельска. Миссия его оказалась успешной, и он смог привести корабль, доверху загруженный провиантом. Угроза гибели колонии была отсрочена.

После отъезда Резанова Баранов оставил Новоархангельск на попечение своего помощника Кускова, а сам вернулся на Кадьяк, где не был уже почти три года. Последнее время он стал сильно скучать по своим детям. Пока нужно было отвоевывать Ситку у индейцев, пока надо было строить крепость, да укреплять ее — ему было не до мыслей о доме. Но с тех пор как жизнь в новой колонии вошла в более или менее нормальное русло, Баранов заскучал.

«Теперь тут и без меня справятся, — думал он, — да еще с Иваном Кусковым. Дело теперь на мази, как хорошая телега, — знай только подмазывай оси колес!»

Баранов вернулся домой на Кадьяк, чтобы опять быть вместе с детьми, хотя открыто не хотел признаваться в этой своей человеческой слабости. Официально он объявил, что едет на Кадьяк для встречи со своим старым приятелем, бостонским шкипером О'Кейном, который должен был вернуться из Охотска на компанейском судне с запасами продуктов для северян. Страшно хотел Баранов повидать своего сына Антипатра — ведь ему уже десять лет исполнилось, и Иринку — веселую, живую черноглазую красавицу-дочурку надо повидать, пока она не забыла своего отца. Ей теперь пять лет.

Трудно описать радость Баранова и его детей, когда он неожиданно прибыл, домой на небольшом компанейском суденышке. Дети радостно бросились к нему в объятия. Баранов крепко обхватил их, прижал к груди, не замечая слез радости, струившихся по его лицу. Только мать детей, Анна Григорьевна, не выказала никаких эмоций. Она спокойно поздоровалась с мужем, точно он только что вернулся из обычного обхода алеутских жилищ в селении, и пошла на кухню, где затарахтела кастрюлями и чайником.

— Детки, мои детки! — радостно гладил детей по голове Баранов. От волнения он ничего больше сказать не мог, точно большой ком вдруг застрял в его горле.

Баранов сел на стул, и Ирина сразу же вскарабкалась ему на колени, а Антипатр стал рядом, так и не выпуская большой, сильной руки отца из своих рук. В то время как Ирина только молча сидела и смотрела на отца своими большими черными глазами, Антипатр засыпал его градом вопросов. Он хотел все знать: как была захвачена индейская крепость, как был построен новый форт и хорошо ли там… можно ли плавать на байдарке…

Правитель колонии на острове Кадьяк Иван Иванович Баннер умилился, увидев эту идиллию семейной жизни. Улыбнувшись, когда Антипатр стал опять задавать вопросы, он сказал:

— Завидую вам, Александр Андреевич, что у вас такие хорошие, благовоспитанные дети. Вы по праву можете гордиться ими, так же как гордились ими мы, когда вы были в отъезде. Наш добрейший отец Герман был счастлив, что ему довелось присматривать за ними. И я могу заверить вас, что дети отвечают ему глубокой привязанностью. Бог одарил вас чудными, прекрасными детьми, Александр Андреевич, за все труды и лишения, что вы претерпели за многие годы жизни в Америке.

— Я сам горжусь своими детками… А что вы думаете, дети… довольны ли, что ваш старый отец вернулся домой? — и он нежно поцеловал Иринку в лобик.

Ирина в ответ только крепко прижалась к его груди.

Антипатр взглянул на отца полувопросительно:

— Ты теперь останешься с нами навсегда, батюшка?.. Ты больше не поедешь в этот ужасный Новоархангельск, где всегда могут напасть на тебя индейцы?..

Баранов с улыбкой посмотрел на него:

— Ты хочешь всегда быть вместе со мной?

— Да, всегда. Ты должен остаться и никогда не уезжать от нас.

Баранов прищурил глаза, подмигнул Баннеру и сказал:

— Но мне нужно, Антипатр, вернуться в Новоархангельск. Я перевожу туда контору. Наше главное управление теперь будет там, и мне необходимо жить там же… Да и климат там лучше, мягче здешнего.

Дети испуганно посмотрели на него, и глаза бедной Ирины наполнились слезами.

— Нет, папа, не уезжай… останься с нами, — стал умолять его Антипатр, — не оставляй нас одних!

Баранов поднял руку:

— Та… та… та… подождите… я еще не кончил. Если мне нужно жить в Новоархангельске, это не значит, что мы должны расстаться… Что мешает вам поехать со мной туда? Что вы думаете об этом?

Глаза детей засверкали, и Ирина, которая была готова уже заплакать, соскочила на пол и захлопала в ладоши.

— Это правда? — не совсем веря своим ушам, спросил Антипатр. — Мы поедем с тобой?

— Да, да… конечно… поедем вместе… Я решил, что мы все будем жить в Новоархангельске. Я не хочу больше оставлять вас.

Ирина опять захлопала в ладоши, а Антипатр закружился по комнате, изображая дикий индейский танец.

Баннер, улыбаясь, заметил:

— Замечательная новость для детей, Александр Андреевич. Я очень рад, что вы пришли к этому решению. Думаю, что это будет хорошо и для детей, и для вас.

Он посмотрел в окно:

— О, я вижу, что отец Герман направляется сюда.

Дверь открылась, и в избу вошел инок Герман.

Три года почти совсем не изменили Германа, может быть, он чуть-чуть постарел. А так все то же иконописное лицо, тщательно приглаженные длинные волосы и аккуратно расчесанная не очень густая бородка. По-прежнему поражают его необыкновенные глаза, излучающие доброту и святость.

— Добро пожаловать на наши берега, — тихо проговорил Герман, смиренно поклонившись Баранову.

Тот подошел и горячо пожал ему руку:

— Очень… очень рад видеть тебя, отец… Как видишь, благодаря Богу, я вернулся домой живым и в полном здравии… счастлив видеть всех вас опять.

Баннер заметил, что Баранов стал часто со смирением поминать имя Бога, что показалось ему чем-то новым. В прошлом редко можно было услышать от него Божье имя… особенно еще и из-за вражды со служителями церкви… чаще можно было слышать слова богохульства и брани. Теперь Баранов заметно изменился, стал более религиозным. Новый Баранов был, видимо иным. Баннер не знал, что повлияло на правителя и вызвало эту перемену — возраст ли… он заметно постарел… или тот факт, что при захвате Ситки он столкнулся лицом к лицу со смертью, был ранен… было ли что другое, но только вернулся Баранов на Кадьяк совершенно другим человеком.

— Большое спасибо, отец Герман, за все ваши заботы о моих детях. Они просто обожают вас, и я знаю, что они будут сильно переживать разлуку с вами, — проговорил Баранов.

Монах вопросительно посмотрел на него:

— Вы сказали разлуку?.. Хотите сказать, Александр Андреевич, что собираетесь увезти детей от нас?

— Да, отче… Это как раз то, что я собираюсь сделать. Мне нужно жить в Новоархангельске… дела нашей компании требуют этого. И я, каюсь, не могу больше жить в разлуке с моими детьми… с моими маленькими ангелами. Я не вижу иного выхода, как взять их с собой в Новоархангельск.

Монах грустно опустил голову:

— Не могу противиться вашей воле, Александр Андреевич, вполне понимаю ваши чувства, но, сознаюсь, разлука с детьми будет очень тяжелой для меня да и для всех прочих здесь в селении, мы так привыкли к ним.

Баранов взглянул на него:

— Так в чем же дело? Почему бы вам не поехать с нами? Мы все будем счастливы, если вы переедете с нами.

Герман поднял на него свои чистые, ясные, незлобивые глаза, покачал головой:

— Нет… мое место здесь, среди всех этих людей, с которыми я прожил много лет вместе. Они нуждаются во мне, так же как я нуждаюсь в них, в их высокой нравственной силе, в их безграничной вере в Бога Единого. Нет, Александр Андреевич, вы поезжайте с вашими детьми туда, куда зовет вас ваш долг, а я останусь здесь. Мой долг быть здесь, среди моих людей, моей паствы — ведь большинство из них были крещены и приобщены к Вере Христовой с моей помощью.

Когда Баранов сообщил Анне Григорьевне о своем решении перебраться на постоянное жительство в Новоархангельск, и о том, что возьмет детей с собой, Аннушка не выказала никаких эмоций и только категорически заявила, что сама она из Кадьяка не уедет. Баранов посмотрел на ее все еще красивое, гордое лицо, ее тонкие, плотно сжатые губы, точно демонстрирующие непреклонную, несломимую волю, — и ничего больше не сказал. Так и было решено, что Баранов с детьми уедет на Ситку, а Аннушка останется и будет помогать, работать на благо духовной миссии. Он обещал, что дети изредка станут навещать ее.

Сам Баранов, в восторге от своего решения уехать с детьми, летал по селению, как на крыльях. Он часто проводил время с детьми и как-то поведал Антипатру и Ирине свои заветные мечты:

— Мы построим новый, большой двухэтажный дом в нашей крепости в Новоархангельске, привезем лучшую обстановку из Бостона. Наш дом будет не хуже любого в Петербурге… привезем книг для вас… а главное, выпишу гувернантку для вас из Петербурга. Она будет учить вас хорошим манерам, музыке, иностранным языкам…

Баранов стал энергично готовиться к переезду своей главной конторы на Ситку. За семнадцать лет его пребывания на посту правителя колонии у него накопилось много бумаг и документов, которые нужно было бережно упаковать в ящики. В этих архивах была вся история деятельности Российско-Американской компании в Америке. Баранов понимал всю важность этих архивов и лично наблюдал за их упаковкой и погрузкой в трюмы корабля.

Наступила середина лета и почти все уже было готово к отъезду. Баранов ждал только прихода корабля с его старым приятелем бостонцем О'Кейном, ушедшим в плавание к японским берегам.

Неожиданно из Охотска пришло компанейское судно с новым запасом провизии и всякой всячины. Для Баранова было несколько пакетов от правления из Петербурга. Вести были неприятные. Большим ударом для Баранова стало извещение из Охотска, что там только что были получены вести о скоропостижной кончине камергера Резанова. Баранов не верил своим глазам. Он никак не мог себе представить, что Резанов, сравнительно еще молодой человек, с которым он так недавно распрощался в Новоархангельске, — умер. Человек, с кем они обсуждали планы по расширению деятельности компании, ушел из этого мира, и без его помощи в Петербурге едва ли теперь удастся что-либо предпринять. Трудно было смириться с тем, что Резанова больше нет.

Второе письмо от правления компании стало другим тяжелым ударом для Баранова. В этом письме правление сообщало ему о смерти его жены в далеком Каргополе. Баранов прочел письмо и застыл. Он никак не мог осознать его содержания, не мог представить себе, что его жена умерла. Он живо и ярко вспомнил маленькую девочку, с которой он бегал и играл в детстве на пыльных улицах Каргополя. Вспомнил, как позже, когда они подросли, то гуляли вместе по полям в окрестностях родного города, собирали цветы или бродили по прохладному лесу в поисках грибов. Потом любовь… свадьба… дети… Семейная жизнь не удалась, и Баранов покинул семью и в конце своих странствий попал в Восточную Сибирь, откуда наконец очутился в Русской Америке. Мало думал, очень редко вспоминал Баранов все эти годы свою жену и детей, оставленных в Каргополе. Новая семья появилась у него в Америке… Но сегодняшнее письмо затронуло какие-то глубокие, полузабытые струны…

Несколько минут сидел он молча, с осунувшимся лицом, крепко стиснув челюсти и сжав губы. Потом тихо произнес:

— Вечная память тебе, бедная женщина… да поселит Господь тебя в селениях праведных… воздаст тебе за всю твою тяжелую жизнь.

На следующий день Баранов написал длинное письмо главному директору Российско-Американской компании, благодарил его за сообщенные сведения. Главное, просил его содействия в том, чтобы узаконить его связь с индианкой Аннушкой и признании Антипатра и Ирины его законными детьми.

Прошло еще несколько дней, прежде чем все было готово к отплытию. Единственно, что задерживало Баранова, это то, что он со дня на день ожидал возвращения бостонского шкипера О'Кейна, исследующего по его просьбе японские берега. Наконец, поступили вести из того печального разряда новостей, что приходили за последние семнадцать лет Баранову с монотонной регулярностью: корабль О'Кейна разбился на скалах. По счастью, большая часть команды уцелела, но сам капитан погиб. Спасшиеся счастливцы говорили, что видели, как О'Кейн карабкался на мокрую скалу, стараясь помочь молодой алеутке, которая плавала с ним на корабле. Трудно было цепляться и держаться на скале, все время обдаваемой дождем брызг от свирепо бьющихся о скалы волн. Вдруг на скалу обрушилась гигантская волна, совершенно скрывшая О'Кейна и девушку. Когда волна отступила, на скале никого не было. Оба были унесены в холодную пучину.

Новый удар для Баранова был тяжелым особенно еще и потому, что он очень подружился с О'Кейном и даже серьезно подумывал о том, чтобы покинуть службу в компании и переселиться в Бостон, куда его усиленно звал О'Кейн. Тот говорил ему, что человек с такими способностями, как Баранов, с успехом может основать в Бостоне большое коммерческое предприятие. Судьба опять вмешалась и лишила Баранова еще одного из его друзей.

Много раз испытывал Баранов удары судьбы. Когда он был моложе, то эти удары только ожесточали его, он не сдавался и, наоборот, еще энергичнее бросался в борьбу. Теперь, с годами, он чувствовал каждый новый удар сильнее и сильнее. Особенно этим летом, когда все обрушилось на него, как снежный ком. И в первый раз за всю свою карьеру в Америке он почувствовал, что бороться теперь стало трудно — может быть, лучше сдаться, бросить все и уехать обратно в Сибирь. Эти моменты слабости продолжались недолго, и Баранов наконец отдал приказ капитану поднять якоря и направить путь на Ситку. Администрация Российско-Американской компании в Америке вступала во вторую стадию своей исторической миссии — переезд в Новоархангельск.

Прошло еще немного времени, прежде чем Баранов был уже окончательно готов к переезду. Дни наступили осенние, хорошие, солнечные, хотя по ночам уже стало холодно.

В один из таких дней у входа в бухту появилось незнакомое судно. Раздались с корабля выстрелы положенного салюта. Немедленно же в ответ загрохотали грозные пушки крепости.

Баранов торопливо подошел к окну своей избы, где он до этого сидел у стола и разбирал бумаги. Направил подзорную трубу на красивый корабль, грациозно и медленно подходивший к поселку. На корме весело трепетал гордый Андреевский флаг Императорского Российского флота. Баранов стал пристально всматриваться. Очертания судна показались ему знакомыми. Ну конечно же, это — «Нева», фрегат, который помог ему захватить индейскую крепость на Ситке три года тому назад! На том месте теперь стоит новый русский город Новоархангельск с крепостью и большим русским поселением.

— Русский военный корабль, папа? — подбежал к нему Антипатр. — Откуда он пришел? Неужели прямо из Петербурга? Как он называется?

Баранов любовно потрепал сына по голове.

— Это «Нева», сын. Помнишь фрегат, который пришел к нам сюда в самую трудную минуту и помог захватить на Ситке индейскую крепость? Это и был вот тот корабль, под командой капитана Лисянского. Прекрасный человек Лисянский… буду очень рад опять повидаться с ним. Ну хорошо, беги куда хочешь, а мне надо переодеться, достойно встретить дорогого гостя.

Баранов быстро удалился в свою комнату, где торопливо переоделся в официальный парадный костюм, который надевал в особенно торжественных случаях. Это был черный длинный сюртук, скорее похожий на камзол, очень плохо сидевший на его плотной фигуре, блестящий шелковый жилет, а главное, парик в последнее время ставший обязательным, когда Баранов должен был выполнять официальные функции. Парик был не столько для престижа коллежского советника, как для того, чтобы скрыть его облысевшую голову, блестевшую, как бильярдный шар. На ногах — черные, умопомрачительно блестевшие туфли с огромными металлическими пряжками.

Баранов торопливо вышел из своей избы и направился к пристани, где собралась большая толпа любопытных. Фрегат уже стоял на якоре, и от него отвалила шлюпка с капитаном судна. Как только шлюпка подошла к пристани, из нее вышел высокий худощавый офицер с острыми, ястребиными глазами и такими же чертами лица. На вид ему можно было дать лет тридцать пять.

Офицер подошел к правителю, ожидавшему его на пристани…

— Разрешите представиться… капитан-лейтенант Гагемейстер Императорского Российского флота, командующий фрегатом «Нева», — и он, церемонно щелкнув каблуками, слегка поклонился.

— Считаю за честь приветствовать вас в нашем порту, капитан. Мой дом в вашем распоряжении, — и Баранов указал ему путь к своей избе. Он был разочарован, что капитаном «Невы» был не Лисянский, с которым он очень подружился и был в самых лучших отношениях. Эти отношения были скреплены боевым крещением на Ситке.

К новоприбывшему капитану Гагемейстеру у Баранова как-то невольно появилось чувство недоброжелательства. Он явно был слеплен из другого теста, чем Лисянский.

«Один из этих иностранцев, опять… наверное, немец — подумал Баранов, показывая путь офицеру. —

Неужели в русском флоте больше нет русских офицеров?»

Тем не менее с подчеркнутой вежливостью он гордо провел капитана в свой дом.

Там он пригласил Гагемейстера и сопровождавших его офицеров к столу. Прежде чем сесть за стол, капитан Гагемейстер попросил у Баранова разрешения удалиться с ним в его «кабинет», для того чтобы переговорить наедине. Баранов поднял брови и, показав рукой на дверь кабинета, сказал:

— Прошу!

В кабинете Гагемейстер вынул из кармана три пакета: один был адресован Баранову, второй — Кускову, а третий… камергеру Резанову! Письма были ни от кого другого как от его сиятельства министра коммерции графа Николая Петровича Румянцева.

— Извините, капитан Гагемейстер, но письмо для его превосходительства господина камергера опоздало. Он уехал отсюда год тому назад и в пути в Сибири скончался…

Гагемейстер в изумлении посмотрел на Баранова:

— Что… что вы сказали? Я не совсем понял!

Баранов сообщил ему, что совсем недавно он получил от правления печальные вести о преждевременной смерти Резанова… «Упокой Господи его в селении праведных», — и он медленно и набожно перекрестился.

Гагемейстера, видно, поразило услышанное, но он быстро взял себя в руки.

— Сожалею о смерти его превосходительства, — сказал он, — мне было поручено как графом Румянцевым, так и государем императором обсудить много важных вопросов с ним… Но на то Божья воля… я думаю, что вам будет интересно ознакомиться с содержанием письма, адресованного лично вам, господин правитель!..

Баранов медленно поместил очки на свой нос и почтительно распечатал пакет с печатями графа Румянцева. Что мог писать ему, простолюдину Баранову, такой важный вельможа, министр коммерции… Он осторожно вынул письмо из конверта.

Письмо было написано еще в 1806 году и в очень теплых тонах. Граф Румянцев писал, что правительству прекрасно известны все затруднения, которые приходится преодолевать Баранову в этих удаленных местах Российской империи, о чем уже не раз доводилось до сведения государя императора. Румянцев писал также, что по представлению камергера Резанова государь изволил пожаловать Баранову орден Св. Анны 2-й степени. В заключение он приписал, что в пакете вложено личное письмо государя на имя Баранова.

Трясущимися руками Баранов вынул небольшое письмо из конверта и, увидев личную подпись императора Александра, благоговейно прикоснулся губами к подписи. Письмо было написано 5 октября 1806 года.

Баранов стал медленно читать: «Господин коллежский советник Баранов, усматривая с удовольствием из неоднократных донесений министра коммерции с каким успехом вы усердствуете в назидании наших в Северной Америке областей, и окончательно оказанное вами благоразумие и мужество при возвращении отпавшего было от нашей державы острова Ситхи, я жалую вас в ознаменование моего к вам за то благоволения и признательности кавалером ордена Св. Анны 2 класса, повелевая препровождаемые при сем знаки оного возложить на себя и носить по установлению»…

Баранов замолчал. Он не в состоянии был произнести ни одного слова, настолько поразила его милость государя, лично написавшего письмо тому самому Баранову, которого когда-то каргопольские купцы не хотели даже записать в сословие купцов третьей гильдии. И теперь — незабываемая царская милость!

Он сидел и не замечал, как слезы радости и благодарности струились по его щекам. А может быть, и замечал, но не стыдился их. Прошло несколько минут прежде чем он смог прийти в себя.

— Награда… царская награда, — наконец хриплым голосом прошептал он. — Награда за мою работу, за все труды и страдания, которые я претерпел за семнадцать лет… семнадцать лет борьбы за существование и сохранение этих земель… И теперь… личная награда его величества… Государь заметил мои труды…

Капитан Гагемейстер молча сидел против него. Он прекрасно понимал, какие чувства, какую волну эмоций вызвали у Баранова эти письма. Прошло еще некоторое время, прежде чем Баранов смог взять себя в руки. Он вернулся в столовую с Гагемейстером, распечатал письмо графа Румянцева, адресованное Кускову, где сообщалось, что Кусков за свои заслуги в русских владениях в Америке возводится в звание коммерции советника.

Нет ничего удивительного поэтому, что в тот день все работы остановились, и население поселка шумно праздновало царскую милость, оказанную их правителю. Конечно, посодействовал этому веселью и сам Баранов, на радости приказавший выкатить из погреба бочонок хорошей водки да и раздать ее всем.

Несколько недель после получения награды Баранов летал, как на крыльях, все обдумывая, как бы особенно витиевато ответить государю и поблагодарить его за награду. Долго он собирался и только поздней осенью, в ноябре, сел, наконец, за стол и стал писать государю письмо с благодарностью за монаршую милость. Письмо было отправлено через несколько дней с первым кораблем, что шел в Охотск, для дальнейшей пересылки в Петербург.

«Всемилостивейший Государь! — писал он, — при Высочайшем рескрипте Вашего Императорского Величества от 5-го числа октября 1806 года на компанейском корабле Неве от г-на лейтенанта Гаген-Мейстера не воображаемую мною усугубленную, как и предшедшую паки милость неоцененный дар орден 2-й степени Св. Анны получить удостоился 7-го числа октября 1807 года… на острове Кадьяке»…

Баранов задумался… Ему хотелось как-то сильнее выразить чувства, охватывавшие его душу, чувства благодарности и признательности. Он взял перо:

«Но что же принесу? Или что воздам? Великий и препрославленный во всех царях земных, я же воздаде ми недоумеваю и како душевные мои из'явить тебе достойно чувствования не имею ни малейшего ко благоглаголанию способности. С живейшею только чувствительностью преданнейшей души моей возблагодарить дерзаю»…

Остановилась рука. Он снова стал обдумывать, как особенно красиво и «по-ученому» изложить на бумаге свои мысли и продолжал:

«Прими добродетельнейший великодушием и щедротами преисполненный монарх, ревностью и усердием пылающего чистого сердца верноподданного твоего сиго жертву благодарного воззвания служить тебе для польз во вверенной тебе от Всевышнего счастливой державы, готов до последнего моего издыхания в здешних ли странах, но и где не повелишь лишь бы обремененная долголетними трудностями к концу сближающаяся жизнь моя и слабые способности угодны и удостоены быть могли Величественного твоего внимания и покровительства. Чувствительность же без примерных благостей твоих на всю жизнь останется самоважнейшею в душе моей обязанностию. Незабвенно с глубочайшею преданностию пребывающий — Вашего Императорского Величества верноподданный Александр Баранов Российских в Америке областей, коллежский советник и кавалер».

Год 1808-й начался для Баранова благоприятно. Судьба, видимо, решила наконец побаловать его. Вскоре после получения царской награды, он получил в январе 1808 года письмо от правления компании, где сообщалось, что государь оформил его женитьбу на «кенайской принцессе» и что его дети Антипатр и

Ирина считаются отныне его законными детьми и наследниками. Это известие обрадовало Баранова, пожалуй, еще больше, чем царская награда. Его дети теперь узаконены и имеют все права, пожалованные ему, их отцу.

Перемены в Новоархангельске, происшедшие за время его отсутствия, превзошли все ожидания Баранова. Все выглядело по-иному. Селение теперь имело вид вполне благоустроенного маленького города с крепостью на холме и трехцветным флагом, весело трепещущим над главным зданием, с мастерскими и верфями, с людьми, делающими свое дело. Да и день приезда Баранова выдался на славу, солнечный, теплый, с легким океанским бризом.

— Ах, как хорошо здесь! — невольно вырвалось у Баранова, когда вид оживленного селения открылся перед его глазами с якорной стоянки корабля. — Ну что, Антипатр, красив наш Новоархангельск? — обратился он к сыну, жадно разглядывавшему открывшуюся перед ним картину.

— Ай да молодец, Иван, — помянул правитель Кускова. — Преобразил наш форт, истинно преобразил.

Еще большим сюрпризом для Баранова оказался новый его дом. Вместо избушки с протекавшей крышей, где он ютился с Резановым всего два года тому назад, на холме, за крепостными стенами, теперь высился огромный двухэтажный дом, откуда открывался изумительный вид на оживленную гавань, где сновали байдарки и величественно покачивались стоявшие на якорях свои и иностранные корабли. Мечта Баранова создать большой международный порт претворялась в жизнь под умелым руководством Ивана Кускова.

Нужно отдать должное Кускову — в то время как Баранов гнул спины в бараний рог, выколачивал максимум из промышленных и охотников-алеутов, часто не думая о самых минимальных удобствах не для себя, не для других — а о себе-то он заботился еще меньше, чем о других, — Кусков прежде всего старался всех хорошо устроить. Так было здесь, в Новоархангельске, где за время отсутствия Баранова он занялся постройкой добротных, хороших изб для всех промышленных и алеутов, а главное, построил настоящий дворец для Баранова, зная наперед, что сам Баранов никогда не подумает о своем комфорте. Так же было позже и в форте Росс, построенном Кусковым.

Благодаря умелому руководству Ивана Кускова Новоархангельск за короткий срок превратился в деловой порт, в который ежемесячно стали заходить десятки кораблей под самыми различными флагами. К приезду Баранова Новоархангельск по общему тоннажу посещавших его кораблей, вероятно, стоял на втором месте во всем восточном бассейне Тихого океана. Пальма первенства пока принадлежала Сандвичевым островам. Берега Калифорнии из-за политики испанских властей, запрещавших иностранным кораблям заходить в бухты и селения Калифорнии, все еще имели вид бедных, захудалых деревушек. Пожалуй, только столичный Монтерей еще мог называться портом.

Но самым важным результатом того, что в Новоархангельск стали заходить иностранные корабли, стало то, что население форта полностью избавилось от цинги. В порту завязался оживленный товарообмен с иностранными шкиперами. В обмен на меха Кусков, а позже и Баранов, стали приобретать обильные запасы провизии. Баранов, приехав в Новоархангельск, сразу же оценил мероприятия Кускова и одобрил их. Даже если компанейские суда и запаздывали, то население форта от этого не страдало. Форт снабжали теперь провизией иностранные корабельщики.

Приезд Баранова с детьми стал настоящим праздником. Люди радостно приветствовали его, приходили в дом навестить правителя, вспомнить с ним о делах прошлых лет, да и просто приласкать детей. Антипатр с Ириной были на верху блаженства. У каждого из них оказалось по отдельной большой и светлой комнате. Что больше всего поразило Баранова, да и его детей, это наличие мебели. Кусков с помощью бостонских мореходов достал из Бостона прекрасную обстановку для дома. Маленькая Ирина была в восторге, увидев в гостиной пианино — подарок Кускова. Тот любил музыку, сам прекрасно пел и позже, когда он основал форт Росс в Калифорнии, то первым делом заказал для своего форта пианино из Бостона. В гостиной стоял камин — тоже иностранное нововведение, — в котором по вечерам, когда с моря тянуло свежестью, весело потрескивали большие горящие поленья.

Все в новом доме было сделано на широкую ногу. Это новое жилище не шло ни в какое сравнение с тем свинарником, в котором, по его собственным словам, Баранов жил прежде. Ему просто не верилось… как все изменилось за время его отсутствия. Как маленький ребенок, Баранов ходил из комнаты в комнату и восхищался всем увиденным…

— Поздравляю, Иван, — повернулся он к Кускову, который показывал ему дом. — Я слов не нахожу, как благодарить тебя… Одно могу сказать — горжусь тобой. Ты просто совершил чудо. Я всегда был уверен в твоих деловых, хозяйственных задатках и, скажу откровенно, вид этого оживленного поселка и довольных, счастливых людей — самое лучшее доказательство твоих способностей.

Баранов помолчал, посмотрел в окно на бухту и потом тихо добавил:

— Ты у меня далеко пойдешь… Давно я вынашивал в голове план, который мы обсуждали еще с Резановым. Я думаю, что пришло время провести этот план в жизнь… А для этого нужен верный человек, способный, быстрый на решения и… мой выбор пал на тебя!

Кусков посмотрел на него в изумлении. Никаких сомнений в Баранове у него никогда не было. Если Баранов что-то решил, то его не свернешь. Он быстро пришел в себя и спросил:

— Сделаю для вас все, что хотите, Александр Андреевич. Пойду в любое место, куда вы меня пошлете. А что это за план? Что мне нужно будет делать?

Баранов оглянулся.

— Поговорим об этом позже, наедине, когда все успокоится. Разговор будет важным, и я хочу, чтобы о нем никто ничего не знал, пока не придет нужное время.

— Понимаю, — спокойно без особых эмоций ответил Кусков.

Он вышел и через несколько минут опять вернулся к Баранову в сопровождении небольшого тучного человека, одетого на иностранный манер.

— Это господин Джонс из Бостона, Александр Андреевич. Привез его к нам сюда О'Кейн, когда он заходил в порт прошлый раз. Господин Джонс — человек образованный. Как изволите помнить, вы просили О'Кейна привезти сюда образованного бостонца, чтобы учить ваших детей.

— А, милости просим, господин Джонс! — Баранов обрадовано протянул ему руку. — Очень, очень рад.

Джонс ничего не понял, но когда Баранов перевел свои слова на немецкий язык — Джонс его знал, — тот обрадовано закивал головой:

— Гут, гут!

Оказалось, что дети уже «обнаружили» американца и быстро подружились с ним. Джонс оказался прекрасным воспитателем, и в течение нескольких лет, что он провел в Новоархангельске, снискал любовь и уважение со стороны своих питомцев.

Весь остаток дня Баранов провел в поселке. Ему нужно было все осмотреть, поговорить со всеми… Столько перемен произошло за короткое время его отсутствия. Он как будто вновь ожил после того периода подавленности, который его охватил на Кадьяке. Он опять стал прежним неутомимым Барановым, от которого ничего не ускользало.

Баранов останавливался у каждой мастерской, у каждой избы, разговаривал со всеми и с каждым, все время радостно потирая руки.

— Хорошо… очень хорошо!.. — не раз повторял он с довольным видом. Люди так же радостно приветствовали его, а потом, долго, удивленные, следили за ним, когда он уходил в другое место.

Это был прежний Баранов, такой же знающий свое дело, дотошный во всех мелочах, но в то же время все заметили в нем большую перемену. Тот Баранов был строг, придирчив, и от него очень редко можно было услышать похвалу. Чаще же он свирепо обрушивался на незадачливого промышленного, примешивая к своей речи большую долю непотребных слов. Теперь он как будто подобрел. Причин этому было немало — и годы прибавились, а главное, с ним были его дети.

Осмотрев селение, Баранов спустился вниз к берегу бухты и пошел на верфь, где уже заканчивалась постройка нового корабля, а также ремонтировались старые, потрепанные непогодой суда.

— Бог в помощь, — обратился он к работавшим на корабле.

— Спасибо, Александр Андреевич… с возвращением в наши края…

Баранову не терпелось. Он подходил то к одному, то к другому — то брал молоток и умело забивал гвозди, то пилил деревянную плаху, а конопатчикам показывал, как надо лучше конопатить. Он все умел и часто удивлял даже опытных людей своим знанием их ремесла. В этом не было ничего удивительного, потому что он был с самого начала душой всего дела — с постройки верфей до забивания последних гвоздей в новопостроенное судно. А кроме того, Баранов прошел суровую школу подмастерья и ученика в купеческих школах, где многое быстро выучивалось с помощью зуботычин и подзатыльников.

«Нужда заставила меня выучить все ремесла», — часто говорил он, когда люди поражались его знаниям и умению. Первые корабли строились под его непосредственным руководством, когда не было железных гвоздей и их заменяли деревянными… Вместо парусов «подштанники сшивали вместе», смеялся он.

Дети, Антипатр и Ирина, тоже не тратили времени и обегали, осмотрели весь дом. Они были в восторге от своих больших комнат, а главное, там было много игрушек, сделанных местными умельцами. В каждой комнате уже стояла полка с книгами. Эти книги были отобраны из той большой библиотеки, что привез с собой Резанов. Кусков добавил в комнаты карты и глобусы, которые достал у приезжих бостонских шкиперов. Все было готово к тому, чтобы направить детей на путь образования, чего так страстно желал Баранов, сам лишенный этого в детстве.

Вечером Баранов позвал Кускова к себе в кабинет — у него теперь даже был кабинет — и, запершись там, вел с ним долгий разговор.

— Ты уже знаешь, Иван, о тех планах нашего продвижения на юг, которые обдумывал камергер Резанов. Как бы мы здесь не преуспевали, сколько бы зверя морского не били, мы всегда будем зависеть от привозных продуктов. Здесь, на Севере, выращивать хлеб и овощи трудно. Надеяться на Охотск — сам знаешь, давно бы подохли все, если б не покупали, когда возможно, продукты у иностранных шкиперов. А жить, надеясь только на эту провизию, дело накладное — придется уступать им меха на большие суммы, в ущерб нашей компании.

Он в упор посмотрел на Кускова из-под насупленных бровей.

— Выход есть — надо продвигаться на юг и основывать на хороших, теплых землях колонии наших землепашцев, которые будут снабжать нас своим хлебом, своими овощами… там на юге будет житница наших здешних владений.

Кусков оживился. Мысль Баранова, видимо, понравилась ему.

— А где вы намереваетесь поставить первую колонию? И какие обязанности там будут у меня?

Баранов улыбнулся, видя энтузиазм Кускова:

— Подожди… подожди… не торопись. Все узнаешь по порядку. Когда Резанов был здесь, мы обсуждали две возможности продвижения на юг — первое, это двигаться вдоль берега, до Калифорнии, а другое — распространить наши владения на Сандвичевы острова. Николай Петрович на время отложил этот план в сторону и говорил, что нам нужно исследовать Калифорнию и там построить наше первое поселение. Я с ним согласился, хотя сам склоняюсь скорее на наше продвижение на Сандвичевы острова, где и король ихний очень дружественно относится к нам. Но Сандвичевы острова отложим на более далекое будущее…

Калифорния ближе к нам, и мы можем сообщаться скорее с нашими тамошними колониями… Но я не отказываюсь от своих планов на заселение Сандвичевых островов… пойдем туда после того как обоснуемся в Калифорнии. Кроме того, — и Баранов многозначительно поднял вверх свой толстый палец, — путешествие Резанова в Калифорнию два года тому назад оказалось очень успешным… наша задача теперь укрепить и усилить те хорошие отношения, которые Резанов установил с гишпанцами… построить где-нибудь на север от них наше первое селение. А решать эту важную задачу я назначаю тебя, Иван. Ты доказал свои хозяйственные способности здесь, в Новоархангельске, да и в Якутате и на Кадьяке. К тому же в Калифорнии тебе нужно быть и дипломатом…

Теперь… точно… тебе будет задание обследовать берега Калифорнии от залива Сан-Франциско, то есть от территории, занятой гишпанцами, на север. В этом районе еще никого нет, и нам нужно торопиться и заселить эти необитаемые места. Найдешь там хорошую бухту да пахотные земли — так там и поставим свой первый форт. Ищи подходящее место поближе к Сан-Франциско, чтобы остановить гишпанцев, если они вздумают продвигаться на север… Так вот твое задание — найди место и строй форт. Главное, помни урок, полученный нами в Михайловском, — избежать подобного нападения. Да ты и сам помнишь, что случилось с нашим селением хлебопашцев в Якутате — никого не оставили в живых изверги. Главное, помни, от тебя зависит — носить тебе голову на плечах или потерять ее от руки индейцев. Построишь форт — поставлю тебя правителем наших владений в Калифорнии…

будем зависеть здесь от тебя, да от твоих успехов в доставке нам хлеба..

Кусков радостно заулыбался:

— Очень вам благодарен за доверие, Александр Андреевич. Задание серьезное, сам понимаю, нелегкое, но я уверен, что с ним справлюсь.

Баранов опять поднял свой толстый палец. Он всегда так делал, когда ему нужно было что-то доказать.

— Это еще не все. Когда ты выйдешь в поход в Калифорнию, я пошлю другое судно в то же самое время обследовать земли в устье реки Колумбии… это между твоей Калифорнией и нами здесь, на Ситке. Эта партия получит такое же задание — обследовать земли и поставить там форт. Форт и селение станут нашей промежуточной станцией между тобой и нами. Начальником этой партии назначаю Тараканова… сам знаешь, парень он толковый, да и будет осторожным с индейцами, побывал ведь у них в плену. Счастливец он, видно, — живым вернулся из плена.

— Выбор ваш хорош, Александр Андреевич. Трудно найти лучшего человека для этого.

Кускову самому очень нравился молодой, исполнительный и толковый Тараканов. Он знал, что на этого человека можно положиться, как на каменную стену.

Баранов поднялся, крепко пожал Кускову руку:

— Помни одно, Иван, — сказал он, — что все, что было сказано в этой комнате, должно остаться тайной. Никому даже и намека не давать о наших планах. Малейший намек, и гишпанцы узнают об этом, встревожатся, а это значит конец — будут немедленно приняты меры против нас. Все должно быть шито-крыто. Гишпанцы узнают о наших планах слишком поздно, после того, как мы тайно построим наше селение. А выгнать-то нас, — и у Баранова хитро засверкали глаза, — у гишпанцев сил не хватит. Помнишь, что говорил Резанов о силах гишпанцев! А пока что потихоньку присматривайся к нашим людям, незаметно отбирай тех, кто подходящ для твоих планов. И главное, — никаких разговоров!

Год 1808-й прошел в обычных трудах. Баранов принял все меры к тому, чтобы никаких неожиданных вылазок со стороны индейцев не было. За колошами усиленно следили и, если замечали где-нибудь скопления индейцев, Баранову об этом немедленно доносилось.

Холодная зима с ее порывистыми, ледяными ветрами кончилась, и наступила теплая весна, а потом и жаркое лето с его долгими днями. Новоархангельск расстраивался и расширялся, и Баранов беспрерывно продолжал укреплять свою крепость на холме. Устанавливались новые, более массивные стены, добавлялись сторожевые башни. Крепость действительно становилась недоступной для нападения на нее со стороны суши. Со стороны же моря, хотя она и была такой же неприступной для индейцев, однако ее стены, вероятно, едва ли бы устояли против концентрированного огня судовых батарей в случае атаки на нее военными кораблями.

Особняк Баранова стоял на самом высоком месте в центре крепости, и так как это было двухэтажное здание — из окон верхнего этажа открывался прекрасный вид на всю окружающую местность и на величавый залив.

Баранов ввел строгую, военную дисциплину, с регулярно сменяющимися часовыми у ворот крепости, с заряженными пушками, готовыми в любой момент отразить неприятеля. Часовые были отборные, многие с военной подготовкой в прошлом, — вероятно, проштрафившиеся на военной службе и угодившие в Сибирь. Они отчетливо, «по артикулу», брали ружья на караул, когда Баранов входил или выходил из крепости. Нет, о неожиданном нападении на крепость теперь не могло быть и речи.

Много нововведений и улучшений произошло во «дворце» Баранова. У него теперь была собрана громадная библиотека с тысячами книг не только на русском, но и на других языках, преимущественно на немецком, английском и французском. Ядром этой библиотеки оказалось несколько сот книг, привезенных Резановым вместе со всяческими научными аппаратами для несуществующего шелиховского фантастического «музеума». Баранов к этим книгам беспрестанно прикупал новые, главным образом иностранные. Покупал он их у капитанов кораблей, заходивших в Новоархангельск.

Сам он в чужих языках не разбирался, кроме, может быть, ограниченных знаний немецкого. Он и в русскому-то письменном языке был не силен. Эти книги он приобретал для своих детей, которые — он был уверен — смогут читать их в скором времени. Антипатр и Ирина каждый день занимались изучением трех иностранных языков, кроме всяких прочих наук на русском языке.

Их преподаватель, бостонец Джонс, оказался прекрасным педагогом, сумевшим привить детям интерес к языкам и музыке. Он был настоящим просвещенным гувернером. С приобретением такого воспитателя мечты Баранова предоставить детям самое лучшее образование, недавно казавшиеся такими несбыточными, вдруг, как по мановению волшебного жезла, стали претворяться в жизнь.

Дети привыкли быстро к своему новому дому в Новоархангельске и больше не вспоминали ту невзрачную, непривлекательную избушку, в которой жили на острове Кадьяк. Их дом был теперь здесь, и они сами росли вместе с быстрорастущим селением.

Ирине было уже шесть лет. Это был очаровательный резвый ребенок Она была необыкновенно красива даже в эти детские годы. Не было никакого сомнения, что она с годами превратится в изумительную экзотическую красавицу, прелестную принцессу этого форта. Особенно притягательными были ее большие черные глаза. Ирина обладала жизнерадостным характером, и ее веселый серебристый смех можно было слышать весь день то в обширных комнатах дома, то на дворе крепости, а иногда и на берегу залива.

Каждое утро Ирина практиковалась на фортепьяно, а за ней Антипатр. Баранов мечтал, чтоб его дети хорошо научились музыке и главным образом игре на фортепьяно. Уроки музыки им давал все тот же мистер Джонс.

Антипатр, теперь уже выросший — ему исполнилось одиннадцать лет, — большого интереса к музыке не проявлял; бесконечные упражнения его утомляли, казались скучными. Он был влюблен в море и в корабли.

Во времена его детства парусные судна были главным средством передвижения на море. На корабле можно было пересечь океаны, побывать в разных странах мира. Он слышал много разговоров о первой русской кругосветной экспедиции и всегда просил рассказать ему что-нибудь об экспедиции и о прославившихся в ней капитанах Крузенштерне и Лисянском, совершивших историческое путешествие на фрегатах «Надежда» и «Нева». Антипатр особенно увлекался рассказами о Лисянском и участии «Невы» в освобождении Ситки от индейцев. Особенно крепко запал в его детскую голову Лисянский, и он всегда помнил его. Так же хорошо он помнил и блестящего камергера Резанова, в его красивой форме с массой необычайных орденов на груди. Молниеносное путешествие Резанова, на короткое время остановившегося на Кадьяке, где тогда жил Антипатр, надолго осталось в его памяти. Резанов был для него самым большим героем.

Мальчик мечтал, когда вырастет, стать морским офицером, плавать по морям и океанам, совершать кругосветные путешествия, заниматься исследованиями и открытиями новых земель…

— Тимофей Петрович, — как-то обратился он к Тараканову, сидевшему на мягком, теплом песке на берегу бухты, — скажите, я смогу попасть в Морской корпус в Петербурге, научиться навигации… стать морским офицером, как капитаны Лисянский или Гагемейстер?

— Конечно, сможешь, — ответил Тараканов, — я не думаю, что во всей колонии здесь можно найти лучшего моряка, чем ты… ты ходишь под парусами лучше меня, несмотря на все годы, проведенные мною на парусных шлюпках и кораблях и весь мой опыт. С байдаркой ты справляешься, как индеец или алеут, и даже лучше. Я нисколько не сомневаюсь, что ты станешь хорошим моряком, и, кто знает, пройдет несколько лет и ты уедешь в Петербург, а когда вернешься, на тебе, будет красивая морская форма с золотыми эполетами морского офицера. Я только надеюсь, что, когда ты станешь офицером, ты не будешь похож на этого сухого немца Гагемейстера.

— Почему в нашем флоте так много иностранных офицеров, Тимофей Петрович?

— Не имею понятия… Может быть, наш морской флот молод еще, и у нас нет своих опытных офицеров! С другой стороны, у нас уже некоторое время существует Морской корпус, и я уверен, что из него вышло много прекрасных офицеров вроде капитана Лисянского и лейтенантов Хвостова и Давыдова, да и многих других. Недалеко то время, когда все капитаны будут русскими, и нам не нужны будут разные Крузенштерны, гагемейстеры и другие, подобные им, — с ожесточением добавил Тараканов и с усердием взялся за свою работу. Тараканов, как видно, недолюбливал людей с иностранными фамилиями, особенно с немецкими.

Он принялся обтесывать из куска дерева игрушку — модель корабля для Антипатра. Тимофей нравился Антипатру. Это был тихий, спокойный и очень способный, грамотный охотник на морского зверя. Что особенно нравилось Антипатру — Тимофей был прекрасный моряк, который многому научил мальчика. В любой день, при любой представившейся возможности Антипатр старался быть около Тимофея, слушать его рассказы о старых временах, когда люди охотились и ловили рыбу перед лицом постоянной смертельной опасности, когда занимались охотой и морскими походами всегда под угрозой нападения индейцев. Даже и теперь заниматься рыбной ловлей или охотой не было безопасным. Часто экспедиция возвращалась с постоянными, к сожалению, ставшими обыденными вестями, что столько-то людей были убиты, а столько захвачены в плен и стали рабами враждебных индейцев.

— Тимофей Петрович, расскажите, как вы спаслись из индейского плена, когда они сожгли Михайловский форт, — стал просить Тимофея мальчик.

— Да я ж тебе рассказывал уже много раз.

— А я хочу послушать еще. Каждый раз я узнаю что-нибудь новое, интересное. Что они с вами делали, когда привезли в свою деревню?

— Ну я тебе уже говорил, что меня посадили в загородку и приказали чистить рыбу. Со мной там было еще несколько других рабов. Дня не проходило, чтоб нас не били… я думаю для того, чтоб мы помнили наше положение… При мне привезли туда двух наших русских — Кочесова и Наквасина, оба были ранены, все в крови. Весь день и всю ночь индейцы мучили и глумились над несчастными. Мучили их самыми страшными пытками. А меня в это время привязали веревками к дереву, чтобы я мог видеть все их муки. Дикарям, видимо, доставляло большое удовольствие издеваться над ними.

Знаешь, Антипатр, трудно сказать, кто был более жестоким к этим несчастным — индейцы-мужчины или индианки-женщины. Они словно соревновались в жестокости — выдергивали ногти из их пальцев, резали и кололи голое тело, вырезали полосы кожи из спины. Это было так ужасно, что я не в состоянии был видеть их мучения и слышать их страшные крики и стоны… мне кажется, что я обомлел, потерял сознание. А я ведь не труслив. Многое видел в своей жизни, но такого — никогда. Такая жестокость не проходит безнаказанно. Бог милосерден, но Он накажет этих дикарей. Нет, Антипатр, я не должен тебе рассказывать таких ужасов. Это были страшные мучения, но это уже дело прошлого, а что было, то уже больше не повторится.

Ну хорошо, Антипатр, вот твой кораблик — совсем готов теперь плыть в далекое плавание, может быть, к Сандвичевым островам. А ты бы хотел побывать там и повидать старого короля Камехамеху?

Мальчик взял игрушечный корабль в руки и любовно прижал его к себе:

— Да, я очень хочу путешествовать — побывать везде и прежде всего на Сандвичевых островах.

Тимофей встал, поднялся во весь свой гигантский рост и с наслаждением потянулся, расправил мускулистое тело. Молодой гигант, красивый блондин с непокорными светлыми кудрями, свешивающимися ему на лоб, — настоящий символ мужской красоты и силы.

Они разошлись. Тараканов пошел в свой дом, где его ждала молодая привлекательная креолка Мария, на которой он только недавно женился. Антипатр лениво побрел к своему дому, где ему нужно было взяться за уроки. Он шел и крепко прижимал к груди кораблик, осторожно прикасаясь пальцами к белоснежным парусам и стараясь не запачкать их.

Антипатр быстро вбежал наверх по лестнице в крепость, прошел мимо часового у ворот, которому важно отдал честь. Тот улыбнулся и так же официально ответил на его салют. Мальчик торопился в классную комнату, где его ожидал мистер Джонс. Антипатр не стерпел, однако, и на ходу забежал в кабинет отца.

Баранов сидел у письменного стола.

— Папа, смотри, что у меня! — радостно крикнул мальчик и с гордостью показал модель судна. — Смотри, что мне сделал Тимофей Петрович!

Баранов повернулся на стуле, притянул к себе сына и нарочито сердито проговорил:

— Было бы лучше, если б твой Тимофей Петрович делами занимался, а не играл с тобой. Всему свое время — и играм, и делам!

Он прищурился и посмотрел на сына, а у того глаза покраснели и наполнились слезами.

— Ну-ну… я же пошутил. Я очень рад, что вы так Дружны. Тимофей Петрович хороший человек… он тебя научит многим полезным вещам… Вишь, какой красивый кораблик тебе смастерил… Надеюсь, ты сам сможешь скоро такие же корабли строить. Ты легко схватываешь… быстро делаешь, что тебе покажут… — и он поцеловал сына, — ну, беги теперь в класс. Не пропускай своих уроков, — и он шутливо подтолкнул сына к двери.

Долгое время после этого Баранов сидел без движения и с гордостью думал, что наградил его Господь хорошими детьми. «Надеюсь жизнь их не будет такой тяжелой, как у меня!»

Не прошло много времени, как в кабинет шумно вбежала Ирина, закончившая свои уроки. Сегодня, как видно, у Баранова работа не подвинется. Ирина быстро вскарабкалась ему на колени, удобно устроилась и посмотрела на кучи бумаг на столе.

— Ты очень много работаешь, папа, — серьезно заявила она ему. — Пойдем на двор, погуляем, — и она отодвинула бумаги прочь от него.

Баранов любовно посмотрел в ее красивые глаза, на тонкий гордый носик, унаследованный от матери, индейской принцессы, прикоснулся губами к ее мягким волосам.

— Жизнь ты моя! — тихо сказал он и опять поцеловал девочку.

Ирина прижалась к его груди и стала играть' с брелком на его часовой цепочке.

— Ирочка… мне нужно закончить работу… осталось уже немного, может быть, не больше получаса, и тогда я освобожусь и пойду с тобой гулять. Пойдем в поселок, на мельницу или на берег — куда только захочешь, а сейчас — беги, поиграй у себя в комнате, хорошо?

Девочка повеселела и вприпрыжку побежала к двери. Там она повернулась и спросила:

— А тебе никто не помешает? Ты пойдешь со мной?

— Да, да, пойду… обещаю.

Позже, когда Антипатр закончил свои занятия, Баранов с обоими детьми вышел из дома и отправился с ними в поселок. Они побывали в домах промышленных, поболтали с женщинами, заглянули в мастерские. С кем-то поздоровался, кому-то отдал распоряжения. Дети были счастливы. Им так редко приходилось бывать с отцом, да еще на берегу или в поселке, ведь он всегда был так занят.

Сегодня для них был настоящий праздник, да и сам Баранов отдохнул с ними и забыл о своих нескончаемых заботах. Жизнь, видимо, вошла в нормальные рамки.

Баранов не терял времени в своих приготовлениях к исследованию берегов Калифорнии и районов на север от нее. В конце сентября 1808 года два корабля вышли из бухты Новоархангельска и направили свой путь на юг. Кораблем «Кадьяк» командовал штурман Петров, но общее руководство экспедицией находилось в руках барановского доверенного, коммерции советника Ивана Кускова. Ему поручалось обследовать берега Калифорнии на север от президио Сан-Франциско. Если подходящее место будет найдено, тогда Кускову надлежало высадиться и начать постройку форта.

Другое судно, шхуна «Николай» под командованием штурмана Булыгина, получило задание обследовать устье реки Колумбии и основать там другое русское селение. Группа промышленных, которым надлежало основать там форт, находилась под командой приказчика Тимофея Тараканова.

Путешествие в устье Колумбии не предвещало никаких затруднений. Булыгину нужно было только доставить партию промышленных с Таракановым во главе к устью реки и, если место окажется подходящим, то высадить группу там, а самому с кораблем вернуться в Новоархангельск.

Все путешествие туда и обратно обещало занять не более месяца, и поэтому Булыгин решил взять с собой свою жену Анну Петровну, смотревшую на предстоящее путешествие как на интересную увеселительную поездку. Да и Булыгину хотелось показать жене новые земли, немного встряхнуться от монотонной, скучной жизни в Новоархангельске.

Ни промышленным, ни алеутам, однако, не было разрешено брать с собой жен, пока селение не будет построено. Баранов обещал им, что жены приедут позже, как только будут получены сообщения о постройке форта. Поехали с ними только две алеутки-поварихи.

Всего в эту экспедицию отправились тринадцать русских, включая десять промышленных, Булыгина, его жену и Тараканова, и семь алеутов — пять мужчин и две женщины. Увязался с ними и малолетний Филипп Котельников, которому только что исполнилось тринадцать лет. Мальчишке страшно хотелось путешествовать, и Булыгин уступил его просьбам.

Тяжело было Тараканову расставаться с молодой женой, красавицей-креолкой, на которой он женился только несколько недель тому назад. Единственных утешением было то, что Баранов обещал отправить Марию к Тимофею, как только будет основан форт в устье Колумбии. Ни слезы, ни причитания остающихся жен на Баранова не действовали. Он смотрел на их слезы, как на нормальные атрибуты женского сословия.

— Женские слезы — вода, — говорил он угрюмым мужьям, оставлявшим своих жен, — поплачет и перестанет; не обращайте на них внимания.

Оба корабля вышли в плавание из Новоархангельска 29 сентября 1808 года и на вторую же ночь разошлись, потеряли друг друга, главным образом из-за того, что их скорость была разной.

10 октября шхуна «Николай» подошла к мысу Жуан-де-Фука, где решено было обследовать побережье и, если можно, войти в одноименный пролив, который выглядел идеальным местом для высадки и постройки там форта. Судно подошло к берегу настолько близко, что стали ясно видны группы индейцев, с интересом наблюдавших за маневрированием шхуны. Настроение индейцев было едва ли дружелюбным. Как только лавировавшая шхуна приближалась к берегу, те подымали невероятный шум и угрожающе размахивали копьями. У некоторых даже видны были ружья, Штурман Булыгин решил на берег не высаживаться, произвести измерения дна моря и береговой линии, а потом направиться дальше на юг, к Колумбии.

Ночью неожиданно налетела буря и стала трепать корабль. Три дня боролась команда «Николая», стараясь отвести судно от опасного каменистого берега. Несмотря на их усилия, ночью 31 октября судно течением и ураганным ветром поднесло совсем близко к каменной гряде, покрытой пенистыми белыми бурунами. Корабль притягивало к гряде, как магнитом. На следующее утро большая волна подхватила корабль и бросила его на вспененные бурные гряды. Повалились мачты и реи, корабль раскололся.

По счастью, берег был близко, и вся команда смогла выбраться на песчаный берег. Разбитый корабль все еще лежал на острых скалах, проткнувших его корпус. Булыгин с Таракановым во время отлива добрались до судна и решили кое-что спасти, главное — пишу и оружие… Все быстро принялись за дело и перетащили на берег не только продукты и ружья, но даже пушки и порох. Первым делом надо было приготовить заряды для пушек для отражения нападения индейцев, которые, конечно, не преминут атаковать группу русских, потерпевших крушение.

Поднялись на высокий берег и там поставили две палатки. Первым делом, промокшие, замерзшие и изможденные люди разожгли костер, чтобы обсушиться, даже если это и могло привлечь внимание индейцев.

И, конечно, тут как тут на опушке леса появилась небольшая группа индейцев. Вели себя они пока не враждебно: просто стояли в отдалении и следили за действиями русских, большинство которых находились в палатках. Снаружи сидели только двое сторожевых. В палатке Булыгина была его жена, Тараканов, мальчик Филипп и несколько алеутов. Во второй палатке — остальные. Тараканов внимательно следил за действиями индейцев, в любой момент ожидая их нападения.

Неожиданно из леса выбежали еще человек тридцать индейцев и со свирепыми криками бросились к вещам, сваленным временно между палатками. Они стали растаскивать не только продукты, но и порох. Тараканов выскочил из палатки, пытаясь остановить их. В тот же момент просвистело копье и вонзилось ему в бок. По счастью, ранение было несерьезное, и он, вырвав копье из своего тела, бросился в палатку за ружьем. С ружьем он опять выскочил наружу, где тот же индеец, который ранил его копьем, бросил в него камень. От удара камнем в голову Тараканов повалился на землю, но не упустил ружья. Он сумел сделать выстрел и убил своего противника наповал. Очевидно, звук ружейного выстрела напугал дикарей и те поспешно бросились в бегство. Раздалось несколько выстрелов, и еще два индейца были убиты.

В результате этого неожиданного нападения почти все русские, кроме четырех человек, были ранены. Штурман Булыгин был ранен копьем в спину и камнем в ухо. К счастью, никто не был убит, в то время как индейцы потеряли троих.

Наступила тревожная ночь. Обе палатки усиленно охранялись. Индейцы, видимо, не решились больше нападать, и поэтому ночь прошла без приключений.

Утром Булыгин собрал «военный совет».

— Оставаться здесь нельзя, — заявил он, — сами видите, место неблагоприятное… находится на открытом месте и окружено лесом, откуда индейцы могут скрытно наблюдать за нами. Я думаю, что нам нужно собраться и идти к бухте, которая находится отсюда верстах в шестидесяти. В этой бухте я сговорился встретиться с экипажем «Кадьяка»… Все согласны?

— Ясное дело, о чем тут говорить, — согласился пожилой Касьян Зырянов, — что ж сидеть здесь, ждать у моря погоды. Корабль-то мы потеряли… значит, надо идти на соединение с «Кадьяком». Это наше единственное спасение, если только мы доберемся до бухты. Погода, вишь, портится. Зима наступает… вот-вот снег пойдет! Не знаю, дойдем ли в такую погоду!

Тараканов посмотрел на него и сурово сказал:

— Сомневаться нечего. Раз нам надо идти к бухте, значит пойдем и… дойдем!

Нужно было решать, что брать с собой и что оставить. Всего брать нельзя было…

— А что же делать с пушками? Не оставлять же дикарям? — в недоумении задал вопрос молодой чернявый, с лицом изувеченным оспой, Савва Зуев.

— Конечно, не потащим пушки с собой, — нетерпеливо сказал Булыгин, — сбросим их в море.

Так и сделали. Пушки заклепали и скатили их с берега в море. С собой взяли главным образом ружья, надеясь находить провизию по дороге, по возможности добывать от индейцев, если не торговлей, то силой.

Вооружена была группа неплохо. Каждый нес по два ружья и по пистолету; в сумках у всех были боевые припасы, а кроме того, по очереди несли три бочонка с порохом. Со всем этим вооружением, конечно, нечего было и думать о том, чтобы взять большие запасы провизии.

Путь был нелегкий. Идти надо было по буеракам, по холмам и оврагам, покрытым густой растительностью. Несмотря на все старания, в первый день прошли только три версты.

К вечеру остановились и поставили палатки.

— Если будем так медленно идти, то нам понадобится не меньше двадцати дней, чтобы добраться до бухты, — недовольно заметил Булыгин.

— Трудно идти быстрее по таким местам, — возразил Тараканов, — не пойти ли нам вдоль берега, там по крайней мере ровная местность… не так измотаемся, — предложил он.

— Ну, завтра увидим, — как-то неуверенно отозвался Булыгин.

Булыгин казался растерянным. Катастрофа с кораблем и вынужденная высадка на берегу совершенно лишили его равновесия, а главное, он чувствовал себя виновным в том, что согласился на просьбы своей жены и взял ее с собой. Путешествие обещало быть недолгим и интересным, а тут оказалось, что им придется претерпеть и голод, и холод, и долгие переходы, да к тому же существовала постоянная опасность нападения индейцев.

На следующее утро вышли на берег моря и несколько часов шли по песку на юг, в направлении той бухты, где им предстояло встретиться с компанейским судном «Кадьяк». Путь по берегу был значительно легче, но и погода была холоднее. С океана все время дул холодный, порывистый ветер. Нужно было крепко кутаться в теплые бушлаты. Небо посерело, покрылось тучами, стало свинцовым — вот-вот пойдет снег.

К вечеру нашли на берегу довольно большую пещеру. Находка была более чем своевременной, потому что начал накрапывать холодный дождь, а к нему примешался колючий снег. Вся группа разместилась в пещере, а для тепла у входа разожгли костер. Не успели удобно устроиться, как снаружи разразилась буря. Свирепые порывы ветра разметали костер; кусок парусины у входа стал хлопать со страшной силой — и разверзлись небеса. Сверху, слева и справа полились потоки воды, а потом повалил тяжелый мокрый снег. Ночь была кошмарная, но за одно благодарили Бога несчастные, — за то, что переждали бурю в пещере и по крайней мере не промокли, хотя и сильно замерзли.

Весь следующий день продолжали идти по берегу вдоль моря. Берег был узкий, справа — черное, бурное море, а слева — высокие, неприступные скалы. Вскоре усталые путешественники получили неопровержимое доказательство того, что индейцы их не забыли и следят за ними. Как только они подходили к узкому месту берега и шли около самых скал, сверху на их головы начинали сыпаться камни, которые, по счастью, никого не задели. Подобные нападения происходили не раз в течение второй половины дня.

К вечеру на широкой части берега увидели индейский шалаш, приткнувшийся к скале. Осторожно подошли. Тараканов заглянул внутрь:

— Никого нет! — изумился он. — Видно, убежали при нашем приближении… Ну, да это и к лучшему, — чем меньше мы видим индейцев, тем безопаснее. Нам, главное, раздобыть бы провизии.

— А вона сколько у них сушеных рыб, дядя Тимофей, — показал ему в угол мальчик Филипп. И в самом деле, в углу шалаша висело много сушеной рыбы.

Отобрали штук двадцать пять вяленного кижуча — из породы лососей, только размером побольше.

— Давай-ка повесим у входа сажени три бисеру, чтобы не думали, что грабители мы… честно заплатим за товар!

Отравились дальше. Путь им преградил лес, вплотную подступивший к берегу океана. Нужно было теперь идти по лесу. Стало темнеть, и решено было остановиться на ночлег. Ночевали опять в двух палатках. На этот раз было теплее, потому что в лесу меньше чувствовался ветер с моря. Все были так измучены от бесконечной ходьбы, что решили не ставить часовых, а положиться на веселую собаку Жучку, разделявшую с ними все тягости похода.

Весь следующий день шли по лесу, по-прежнему направляясь на юг. Несколько раз за это время на опушке леса появлялись враждебные индейцы. Один раз дикари бросились на группу со всех сторон. Тараканов для острастки выстрелил в воздух. Ему не хотелось убивать людей без особой необходимости. Его выстрел подействовал, и индейцы повернули обратно и так же быстро, как и появились, исчезли в лесу.

День 7 ноября оказался богатым на события. Индейцы перестали их беспокоить, и путники покрыли довольно большое расстояние. К вечеру подошли к устью небольшой реки, где увидели индейскую деревушку из шести довольно больших шалашей. Для того чтобы перебраться на другой берег реки, надо было добиться лодок от индейцев. Глава группы Булыгин снова показал свою неспособность в принятии решения. За все это путешествие он все больше и больше демонстрировал полное отсутствие решимости и умения вести за собой людей. Он и сам это сознавал и больше полагался на суждения спокойного, рассудительного и волевого Тимофея Тараканова. Так было и теперь — как же достать лодки? Он вопросительно посмотрел на Тараканова.

Тараканов прищурил глаза и пристально посмотрел на деревушку, там стали собираться индейцы, заметившие группу русских. Потом он тихо, но решительно сказал:

— Наш путь — через реку. Лодки у индейцев имеются… Я считаю, что мы должны смело пойти в селение… показать дикарям, что мы к ним вражды не испытаем и попытаться сторговать у них лодки.

Так и сделали. С ружьями наготове — на случай вероломной атаки — смело вошли в селение. Посредине деревушки, между шалашами пришельцев угрюмо встретила большая группа индейцев.

Тараканов объяснил им, что русские пришли с миром, никакого вреда им причинять не хотят и только просят помочь им перебраться через реку, за что он обещал им заплатить бисером. Индейцы молча выслушали его, посовещались, и потом их старшина — тоен — заявил, что смогут перевезти группу только ночью во время прилива, когда опасные скалы будут покрыты водой. Течение было очень быстрое и теперь лодки могли разбиться на скалах…

— Перевезем ночью во время прилива, — важно повторил тоен.

Тараканов посмотрел на остальных и тихо сказал:

— Это западня… Они хотят ночью захватить нас всех. Пойдем в лес, переночуем, а завтра будет виднее. Утро вечера мудренее!..

Отошли от деревни подальше по крайней мере на версту и там заночевали в палатках, чтобы утром вернуться и попробовать уговорить индейцев переправить их на другой берег реки.

Утром, когда группа русских подошла к хижинам, их ожидал сюрприз — в деревушке было около двухсот индейцев: жители деревушки, очевидно, вызвали их из других мест. Силы оказались не равными, но индейцы тем не менее никаких враждебных действий не предпринимали, все время с опаской поглядывая на ружья русских. Они даже оказались более сговорчивыми и охотно согласились перевезти пришельцев на двух лодках, имевшихся у них. Все сразу не умещались. Поэтому в маленькую лодку посадили индианку, которая должна была перевезти на другой берег четырех человек: жену Булыгина, женщину-алеутку, мальчика Филиппа и одного алеута. В другой поместилось девять промышленных с двумя гребцами-индейцами. Остальные восемь русских остались на берегу, дожидаясь своей очереди.

Когда большая лодка достигла середины реки, индейцы показали свое коварство. Оба гребца неожиданно вырвали пробки из днища лодки и бросились в воду, Лодка стала быстро наполняться водой, и течение понесло ее вниз, мимо индейских жилищ, откуда в лодку полетел град копий и бесчисленные стрелы. Людям повезло, что посудину быстро прибило к берегу, и они смогли выскочить из нее прежде, чем она затонула.

Спасшиеся из лодки присоединились к тем, кто оставался на берегу, и все вместе бросились бежать к лесу, чтобы укрыться там. В результате нападения почти все были ранены, хотя и легко, за исключением двоих — Харитона Собачникова и Якова Петухова, получивших очень серьезные ранения.

Индейцы сначала пытались их преследовать, но отказались от своей попытки, после того как русские, открывшие по ним ружейный огонь, тоже ранили многих и убили двоих. С опушки леса, где группа остановилась, они видели, что вторую, маленькую лодку индейцы захватили. Жена Булыгина попала в плен вместе с мальчиком Филиппом и обоими алеутами. Пытаться отбивать их было безумием, потому что это значило обречь всю группу на гибель. Харитон Собачников получил страшное ранение — обломок стрелы торчал из его живота, и он невыносимо страдал. Пришлось нести его на руках, оставлять раненого на поругание и муки его товарищи не могли.

Пройдя с версту от индейских шалашей, группа остановилась. Тараканов созвал совет. Было очевидно, что руководство группой от Булыгина переходило к нему. Тот то стонал, то обливался слезами, оплакивая потерю жены. На совете было решено идти вверх по реке, пока не найдут брода, чтобы перейти на другую сторону и продолжать путь к намеченной цели. Нести Харитона было трудно. От страшной боли он несколько раз терял сознание. Было очевидно, что он умирает.

— Оставьте меня тут, — очнувшись, с трудом прошептал он, — я, видно, кончаюсь… а вам будет легче уйти из этих мест, избежать преследования.. Я живу последние минуты… Положите меня на землю…

Попрощались с Харитоном, оставили его на теплой, сухой траве и быстро направились к невысоким горам, покрытым лесом. На ночлег остановились в гористой местности. Сидя у костра, помянули Харитона:

— Надеюсь, он умер вскоре после того, как мы его оставили… Царство ему Небесное, — заметил кто-то.

— Да, кончились его страдания… — добавил другой, — первая жертва в нашей группе.

Следующие три дня медленного продвижения вперед были кошмарными. Последняя рыба была съедена, и измученные люди стали страдать от голода. Много позже, через несколько лет после описываемых событий, Тараканов написал доклад о всех перенесенных испытаниях. Он писал, что им пришлось питаться древесными губками, а потом и подошвами, которые они срезали с сапог, носивших название «торбасы». Потом стали есть кишечные и горловые «камлеи» — рубахи, сшитые из медвежьих кишок и горл морских львов.

13 ноября распрощались со своим верным другом — Жучкой: ее закололи, и мясо разделили на каждого члена группы.

На следующий день опять увидели у реки два пустых индейских шалаша, где нашли вяленую рыбу — взяли с собой двадцать пять рыбин и взамен оставили несколько ниток бисера. Отсутствие в шалашах индейцев говорило о том, что те знали о приближении русских и, вероятно, все время следили за ними. Это заставило Тараканова, который теперь фактически возглавил группу, принять особые меры предосторожности. Спрятались в овраге, а Тараканов с Кузьмой Овчинниковым и алеутом поднялся на холм разведать окружающую местность и выяснить, где находятся индейцы.

Первым на вершину холма поднялся Овчинников. Не успел он выпрямиться на холме, как откуда-то прозвенела стрела и впилась ему в спину. Кузьма упал вперед. Тараканов закричал алеуту, шедшему позади Кузьмы:

— Скорей, выдерни стрелу из спины Кузьмы!

Не успел он это сказать, как на них посыпался дождь стрел, и одной из первых был ранен алеут. В то же время из кустарника выскочили человек двадцать индейцев, бросившихся к Тараканову. Он прицелился и выстрелил в первого, ранив его. Остальные индейцы подхватили раненого, двое положили его на плечи, и все быстро скрылись в густом кустарнике. Тараканов осмотрел обоих раненых. Раны оказались поверхностными, и он помог им подняться.

Спустились в овраг, где было решено остановиться для отдыха, потому что все страшно устали и измотались от долгого пути и постоянного недоедания. На следующее утро решено было задержаться в лагере еще на один день, чтобы набраться сил для дальнейшего пути. Провели они там двое суток.

Наутро снова отправились вверх по реке. Они знали, что удалялись от моря, но ничего другого не оставалось. Надо было найти или место, где река сужалась, или брод.

На следующее утро, когда группа начала сборы, в лагере вдруг появились два безоружных индейца, заявивших, что они пришли для переговоров. У них в плену находится женщина по имени Анна, и они готовы ее освободить за соответствующее вознаграждение.

Тараканов и Булыгин остолбенели… не ослышались ли они? Неужели Анну Петровну можно освободить?

Первым прервал молчание Булыгин:

— Врут они, псы собачие, — рявкнул он, — хотят выманить от нас выкуп, а потом ищи их. Гнать их в шею!

— А ты обожди, не горячись, — остановил его Тараканов, — нельзя отказывать. Кто знает, может, добьемся освобождения Анны Петровны… а насчет выкупа не беспокойся… поторгуемся еще… Главное, надо узнать — в самом ли деле она у них!

Он повернулся к индейцам и отчетливо проговорил:

— Освободишь русскую женщину, дадим выкуп… А выкуп предлагаем хороший… — он посмотрел на Булыгина и тихо спросил:

— Что дашь-то?

Тот быстро ответил:

— Шинель свою новую, теплую отдам!

Тараканов посмотрел на индейцев:

— Вот эту шинель получите… совсем новая!

Индейцы ничего не ответили, но отрицательно покачали головами.

— Прибавим еще что-нибудь, — примирительно сказал Тараканов. — А где же русская женщина? Покажи ее.

Индеец постарше повернулся к реке и резко свистнул. В ответ раздался такой же свист, и вскоре из-за излучины реки показалась лодка с двумя индейцами-гребцами. Посредине лодки сидела Анна Петровна. Увидев группу русских на берегу, она отчаянно замахала платком и стала что-то кричать, но слов ее разобрать было невозможно.

Булыгин не мог без слез смотреть на жену:

— Жива моя Аннушка, жива!

Индейцы в лодке опять скрылись за поворотом реки.

Парламентеры с торжеством посмотрели на русских:

— Что еще дашь за женщину?

Тараканов неторопливо сунул руки в карман, сделал несколько шагов по направлению к реке, посмотрел на поворот, за которым исчезла Булыгина… также неторопливо вернулся к месту, где терпеливо ждали индейцы, и тихо сказал:

— Дам свой китайчатый халат в придачу… и это все!

Индейцы заупрямились:

— Вернем женщину, если дашь еще четыре ружья!

Тараканов запротивился:

— Никаких ружей!

Другие стали предлагать кое-что из своих вещей… каждый был готов отдать все, что имел, но… не ружья!

На этом переговоры кончились и индейцы, не говоря больше ни слова, с гордо поднятыми головами удалились.

Тараканов настоял на том, что оставаться на этом месте было бесполезно, а главное, небезопасно. В любой момент можно было ожидать нападения большой группы индейцев.

— Надо идти дальше… вот-вот выпадет глубокий снег, — говорил он. — Мы должны добраться до залива, даже если «Кадьяк» уже ушел. Там всегда будет возможность обратить на себя внимание какого-нибудь иностранного судна.

— А как же Аннушка? Мы должны ее выкупить, — запротестовал Булыгин.

— Мы вполне понимаем ваши чувства, — с состраданием посмотрел на него Тараканов, — нам всем нелегко оставлять ее в руках дикарей, но положение теперь такое, что, во-первых, оставаться здесь и подвергать всю группу опасности нельзя, а во-вторых, с Анной Петровной не все еще потеряно. Мы многое предложили индейцам в обмен за нее… они подумают и, возможно, согласятся, а если нет — то мы еще услышим от них новое предложение.

Тараканов наконец уговорил Булыгина, и группа снялась с места, все еще держа направление вверх по реке.

Прошло несколько дней. Как-то после ночлега — было это уже зимнее время — тяжелые темно-серые тучи вдруг разверзлись и посыпал густой, тяжелый снег. В короткое время все вокруг оказалось под глубоким снежным саваном. Было очевидно, что продолжать путь дальше невозможно и надо располагаться на зимовку.

— Бесполезно идти дальше… только измучаем себя, — сказал Тараканов, — будем строить жилище и обосновываться на зимовку. Зимы здесь недолгие, два или три месяца, а там снова в путь. Главное, надо построить хорошее жилище, где можно будет отдохнуть и набраться сил… провизию будем доставать охотой…

Лесу кругом было вдоволь… застучали топоры, и в короткий срок умелые руки возвели большую, прочную избу квадратной формы, а по углам ее даже устроили сторожевые будки для часовых. Получился хороший, прочный форт, который легко было защищать от любой атаки индейцев. Река, полная рыбы, была рядом. Мало того, в одной из приток реки нашли старую лодку. Казалось, можно теперь было переправиться через реку — была лодка, но теперь нужно было ждать до весны.

Два месяца провели люди в своей избе, занимаясь главным образом охотой и рыбной ловлей, собрали большие запасы провизии. Индейцы скрылись и не предпринимали всю зиму ни одной вылазки.

Как Тараканов и предсказывал, зима была короткая — всего два месяца. Уже в начале февраля снег начал таять, и можно было собираться в путь.

8 февраля 1809 года промышленные собрали свои пожитки, в основном ружья и порох, погрузили в одну большую лодку и направились теперь уже в обратном направлении, вниз по реке, намереваясь высадиться в ее устье, но на левом берегу, чтобы продолжать путь пешком до заветного залива. Пришлось, к сожалению, оставить большую часть заготовленной рыбы из-за неимения места.

Путешествие вниз по реке на лодке прошло, как и следовало ожидать, гораздо быстрее, чем длинный мучительный путь пешком. Причалили лодку к отмели в устье реки прямо против селения тех индейцев, которые захватили Анну Петровну с мальчиком Филиппом и двумя алеутами — Яковом и Марией.

— Поставим шалаш здесь на виду у диких, — заявил Тимофей, — и начнем торговать обратно пленных.

Индейцы не преминули появиться. Появились они на следующее утро на нескольких лодках. С ними были две молодые женщины-индианки. Вышли из лодок, сгрудились толпой на песчаном берегу.

— Будем менять пленных! — сказал им Тараканов.

— Четыре ружья за женщину, — проговорил один из индейцев.

Тараканов подмигнул своим людям. Те с ружьями бросились к индейцам, схватили молодых мужчину и женщину и подвели их к Тараканову. Толпа индейцев угрожающе загудела, появились копья. Промышленные заняли позиции и направили ружья на толпу.

— Ваши заложники останутся здесь, пока не привезете всех пленных, — решительно заявил им Тараканов, — а теперь можете идти.

Индейцам ничего не оставалось, как повиноваться, особенно когда со всех сторон на них было направлено около двух десятков заряженных ружей. Пришельцы удалились обратно на свою сторону реки.

— Связать пленных, — распорядился Тараканов. — Будем держать их в шалаше, пока не приведут наших.

Прошел день… другой… — от индейцев ни весточки. Люди стали жаловаться:

— Что ж нам ждать боле… два дня прошло и никого мы не вызволили… пора продолжать путь к бухте… Мы и так задержались слишком долго.

Тараканов с Булыгиным запротестовали; Булыгин — по личной причине. Он хотел добиться освобождения своей жены, а Тараканов — по старому обычаю круговой поруки, которая заключалась в том, чтобы товарищей в беде не оставлять.

В конце концов Тараканов просто настоял, пользуясь своим положением начальника группы. Потянулись дни, полные безрезультатных ожиданий… В людях стало накипать ожесточение и озлобленность — сколько можно ждать! Взрыв мог произойти в любое время… И вдруг на восьмой день ожидания река опять оживилась — появилось много лодок и не менее двухсот индейцев. На одной из лодок с радостью узнали Булыгину.

— Жива, моя голубушка, — побежал к реке Булыгин, — мы тебя теперь выкупим, не беспокойся… вот только договоримся с извергами, — кричал он жене, чувствуя себя на седьмом небе от счастья, что она жива, здорова и выглядит неплохо.

И можно себе представить изумление Булыгина, да и всех русских, когда Анна Петровна прокричала в ответ:

— Я не хочу возвращаться к вам… идти куда-то, ноги ломать… Я здесь довольна своим положением… сыта… еды у меня вдоволь!..

Тяжелое молчание повисло над лагерем русских. Люди в оцепенении смотрели на Булыгину. Слова ее никак не укладывались в их сознании — чтобы русская женщина по своей воле отказывалась возвращаться в лагерь русских, к мужу!

Лодка подошла ближе к берегу. Булыгин крикнул жене:

— Да ты что, с ума спятила? Голубушка… Аннушка… подумай, что ты говоришь!..

Анна Петровна опять прокричала им, что лучше отдаться в руки индейцев, обращаются они с нею хорошо… а самое главное, вождь того племени, в котором она находится, говорит, что в проливе Жуан-де-Фука находятся два иностранных судна, и он всех их отправит на эти корабли.

Тараканов решил выяснить у Булыгиной положение остальных трех пленных, захваченных вместе с нею год назад:

— А где же остальные? — подозрительно задал он ей вопрос.

— Филька Котельников достался другому племени… его увезли далеко, на мыс Гренвиль… алеутка Марья тут в деревне, на берегу, а алеут Яков попал к тому племени, около селения которого наша лодка погибла…

На этом переговоры закончились, и лодка с Булыгиной скрылась. Весь остаток дня группа находилась под тяжелым впечатлением происшедшего, никак не понимая, что все-таки случилось с Анной Петровной. Начались бесконечные разговоры и споры — что делать дальше!

Булыгин прямо сказал:

— Я завтра сдаюсь тому племени, где моя жена, хочу быть с ней… а вы можете делать, что хотите…

Тараканов заколебался:

— Может быть, в самом деле, будет лучше сдаться индейцам, если они обещают передать нас на иностранный корабль!

Овчинников, все еще страдавший от ранения, и два алеута присоединились к нему. Большинство, однако, яростно воспротивились плану.

— Нет у нас веры в обещания дикарей… Если хотите сдаться — сдавайтесь, но без оружия. Мы пойдем дальше.

На следующее утро группа разделилась. Как было решено накануне, пятеро сообщили индейцам на другом берегу реки, что они сдаются. Остальные собрали свои пожитки, погрузились в лодку и отправились в открытое море, где они намеревались плыть вдоль берега до острова Дестракшион. Их путешествие морем закончилось печально уже на следующий день, когда волна бросила лодку на скалы. Весь их порох был подмочен, и индейцы без труда захватили всех.

В индейском селении, куда привезли первых пятерых, было большое торжество. В тот же день заключенных разделили среди индейских племен. Булыгин попал к тому же вождю, где была его жена. Овчинников и алеуты были разобраны «по рукам», а Тараканов угодил к вождю Ютрамаки. Конечно, никаких обещаний о том, чтобы передать своих пленников на иностранные корабли, индейцы не сдержали. Заставляли они своих новых рабов работать тяжело, кормили плохо, но что особенно действовало на психику захваченных, это их полное одиночество вдали от соотечественников.

Прошли теплые летние месяцы 1809 года, и стало прохладнее. Тараканову индейцы сообщили, что русская женщина Булыгина не выдержала тяжелой работы и жестокого обращения, заболела и в конце августа умерла. Ее хозяин даже не позволил ее похоронить, а приказал выбросить тело в лес на съедение диким зверям. Смерть жены потрясла Булыгина и, как позже описал Тараканов, «он стал сокрушаться, сохнуть и в самой жестокой чахотке испустил дух». Умер Булыгин 14 февраля 1810 года.

Таков уж был характер Тимофея Тараканова, что никогда и нигде не падал он духом, в каком бы невыносимом положении не оказывался. Так было и здесь; после кораблекрушения — он был столпом морального духа и силы, поддерживавшим остальных членов группы во время их блуждания по американскому берегу. Так же было и позже в индейском плену, где он несмотря на тяжелый труд находил что-нибудь, чем занять себя, а главное, снискать себе уважение индейцев. Он сам позже в описании своих приключений писал, что «умел заставить их себя любить и даже уважать». Тимофей был одним из тех умельцев, чьи искусные руки могли творить чудеса.

Невозможно описать чувство восторга и уважения к Тимофею, охватившее индейцев, когда он смастерил из бумаги змея, к которому привязал нитки, сделанные из жил зверей. В тот день, когда змей Тимофея взвился на недосягаемую высоту, индейцы признали в нем кудесника, который, если захочет, то достанет и солнце!

Самым большим триумфом Тимофея, создавшим для него неувядаемую славу, было, когда он для своего хозяина построил «пожарную трещотку». В первый раз он страшно перепугал хозяина, когда вдруг завертел свою трещотку. За ним сразу же установилась слава, что он якшается с духами. Еще большее уважение к Тараканову со стороны хозяина было вызвано, когда он объяснил ему, что трещотки можно делать на разный тон и этими разнотонными трещотками можно пользоваться для военных целей, например, одним тоном давать сигнал для нападения, а другим — для отступления.

После этих успехов Тараканов стал пользоваться относительной свободой и с него были сняты все обязательные работы.

Шел уже сентябрь 1810 года… Прошло почти два года, как Тараканов отправился в путешествие из Новоархангельска. Племя его хозяина, стоявшее летом на мысе Жуан-де-Фука, отправилось вверх по проливу, подальше от океана, на свою зимнюю стоянку.

Тараканову было разрешено построить для себя отдельную землянку, где он мог жить один — обзавелся своим «особняком». Занимался он осенью охотой на птиц, а зимой, когда становище занесло снегом, он в теплой, уютной землянке снова проявил смекалку — стал мастерить для своего хозяина различную деревянную посуду, которую тот поставлял другим племенам в обмен за ценные меха. Конечно, никакими инструментами ни индейцы, ни Тараканов не располагали, но тут опять пришла на помощь изобретательность Тимофея. С помощью обыкновенных камней он сумел сковать из простых гвоздей нужные ему скобель и зауторник, которыми и начал изготавливать из дерева посуду.

Индейские вожди из разных племен однажды собрались на совет и решили, что такой умелец не мог быть простым смертным в России. Он, конечно же, был вождем, а не таким мямлей, как Булыгин, который не мог даже птицы подстрелить на лету и совсем не умел владеть топором.

Зима 1810 года оказалась суровой и тяжелой для индейских племен и особенно для русских невольников, которых кормили только отбросами. Единственное племя, которое не нуждалось в провизии, было то, где вождем был хозяин Тимофея. Благодаря умению Тараканова, племя запасалось достаточным количеством птицы и вяленой рыбы. Конечно, и «кормилец» племени Тимофей ни в чем не нуждался.

Хозяин стал часто говорить ему: «Весной пойдем к морю… увидим иностранный корабль, отпущу тебя… Человек ты хороший… много пользы оказываешь нам… много помог нам, но держать тебя дольше не буду… Знаю, хочешь идти домой… Весной будешь дома!»

Легче стал переносить неволю Тимофей после этих слов хозяина. Видать, его умельство и здесь сослужило ему службу… «Эх, скорее бы весна… вернуться к Марии!»

Индейские племена продолжали страдать от голода. Как-то к Тараканову прибежали трое промышленных: Петухов, Шубин да Зуев. Бежали они от своих хозяев, от вечного недостатка пищи… просили защиты у Тимофея. Прослышали они, что Тараканов находится на особом положении у своего хозяина, и думали, может, он сможет их устроить там же.

Индейский вождь, хозяин Тимофея, выслушал его и важно сказал:

— Пусть живут у тебя… корми их… дальше видно будет!..

Знал он, однако, что среди индийских вождей был неписаный закон, по которому они возвращали .друг другу беглецов. Вождь знал, что если кто из его пленников убежит, он всегда получит его обратно, и, конечно, того же ожидали от него и остальные вожди.

Прошло несколько дней, и два вождя явились на стоянку с требованием выдачи своих сбежавших рабов.

К их удивлению, вождь сказал им, что лично у него нет русских беглецов, но они находятся под защитой Тараканова и, таким образом, являются теперь его собственностью.

Это объяснение не удовлетворило индейских вождей Тимофей тоже знал, что если он будет настаивать на том, чтобы держать у себя беглецов, это вызовет военное столкновение с самыми катастрофическими результатами не только для всех русских, но и для его хозяина.

Он решился выдать троих беглецов, но добился от вождей обещания, что русские не будут наказаны, с ними будут лучше обращаться и, что, главное, у них будет достаточно пищи.

Кончилась зима, и снова наступила весна… теперь уже 1811 года. Племя хозяина Тимофея в марте переселилось на летнее становище около океана. Опять Тимофей показал свое искусство, поразившее индейцев. В то время как индейцы ютились в своих ветхих шалашах, Тимофей построил для себя просторную крепкую землянку, где устроился с большим комфортом. Мало того, со стороны моря он в землянке устроил бойницы.

Прошло совсем не много времени и слава о его землянке распространилась среди всех соседних индейских племен. К его хозяину стали приезжать гости — вожди соседних племен, которые после обязательного совещания в шалаше вождя или на лужайке перед шалашом, закончив официальную часть визита, обязательно просили разрешения осмотреть чудо-землянку Тараканова.

Увидев ее, они теряли свое традиционное ледяное спокойствие, присущее индейским вождям, и, как дети, возбужденно осматривали все не только внутри землянки, но и снаружи. Нет нужды говорить, что Тараканов в эти дни находился на вершине своей славы.

«Милостивый Бог внял мольбам нашим и послал нам избавление», — писал позже Тараканов. Было тихое, хорошее, ясное раннее утро 6 мая 1811 года, когда Тимофей вдруг из своей землянки увидел вдали двухмачтовое судно, медленно шедшее к берегу.

Сразу же на берегу собралось почти все население племени. Как только корабль приблизился и встал на якорь, хозяин Тимофея сказал:

— Ну брат, пришло твое освобождение… бери лодку и поедем на корабль!

Поднявшись на судно, Тараканов поздоровался со шкипером, капитаном Брауном. Его корабль «Лидия» принадлежал Соединенным Штатам, и он занимался торговыми операциями среди индейцев всего побережья.

На корабле оказался старый друг Тимофея Афанасий Валгусов, которого капитан Браун выкупил. Тимофей радостно и крепко обнялся с ним.

— Вот неожиданная встреча! — воскликнул он. — Видно, кончилась наконец наша неволя.

Тараканов немедленно рассказал капитану Брауну, что индейцы держат в плену еще нескольких русских. Браун кое-как объяснился с вождем и просил, чтобы тот договорился с другими вождями об освобождении пленных за выкуп. Вождь важно произнес:

— Завтра привезем людей.

Тараканова он оставил на корабле, а сам удалился на берег для совещания с другими вождями.

На следующее утро подошла индейская лодка, на ней, кроме индейцев, находился еще один человек, показавшийся не знакомым как Тараканову, так и Валгусову. Когда лодка подошла, обнаружилось, что это никакой не русский, а англичанин Джон Вильяме, захваченный индейцами три года тому назад. Бедный английский матрос провел все это время в отдаленной индейской деревушке, где у него не было возможности даже перекинуться с кем-то словом на родном языке. Он просто не мог остановиться и все разговаривал с капитаном Брауном, точно старался удостовериться, что его понимают. Индейцы долго его не отпускали с лодки, стараясь получить богатый выкуп. Наконец соглашение было достигнуто, и Вильяме поднялся на борт «Лидии» в обмен на пять байковых одеял, пять сажен сукна, слесарную пилу, два стальных ножа, одно зеркало, пять картузов пороху и пять мешков дроби.

Браун снова потребовал доставки русских пленных, и к вечеру индейцы привезли Касьяна Зырянова, Савву Зуева, Абрама Петрова, одного алеута и двух алеуток, за каждого из которых получили такой же выкуп, как и за Вильямса.

Другая группа индейцев, доставив к кораблю Ивана Болотова и Ивана Курмачева, потребовали за них совершенно немыслимый выкуп. Когда капитан Браун отказался платить, они сказали, что увезут их в отдаленную деревню, откуда те никогда не вернутся. Что касается Дмитрия Шубина, то, по их словам, он уже увезен далеко и его вернуть нельзя, так же как и мальчика Филиппа Котельникова, который находится в племени, кочующем где-то около Колумбии.

Капитан Браун решил попробовать старое, испытанное средство. Когда индейский вождь со своей свитой явился на корабль для переговоров, капитан дал матросам сигнал, и те схватили молодого старшину, брата вождя племени, где томились Болотов и Курмачев. Остальные индейцы были отпущены с приказом передать вождю, что его брат будет вернется только после освобождения пленников.

Мера подействовала — к вечеру привезли Болотова и Курмачева, а утром появился и Шубин. Мальчик Филипп потерялся навсегда, слишком далеко ушло племя, где он находился. Кто знает, может быть, когда он вырос, то сделался родоначальником русской ветви индейского племени, осевшего в среднем течении Колумбии.

Среди тех, кто не вернулся, были штурман Булыгин и его жена Анна Петровна, умершие в неволе, Козьма Овчинников, смертельно раненный в стычке с индейцами в самом начале, вскоре после кораблекрушения, а также умершие за эти годы Яков Петухов, Харитон Собачников и два алеута.

10 мая корабль «Лидия» вышел в океан и направил свой путь к Новоархангельску. Путешествие продолжалось долго, целый месяц, так как Браун заглядывал в каждый залив, в каждую бухту, чтобы торговать с индейцами.

Только 14 июня 1811 года двенадцать промышленных вернулись домой, словно воскресли из мертвых.

Никто за эти три года не ожидал уже их возвращения и считали погибшими.

Велика была радость Марии, у которой одной, вероятно, теплилась надежда, что ее Тимофей вернется, — и он, которого ни стрела, ни пуля не брала, ни в воде не потонул — вернулся!

Экспедиция штурмана Булыгина, посланного обследовать устье Колумбии с целью возможного устройства русского поселения, закончились катастрофически. Только часть команды корабля «Николай», во главе с Тимофеем Таракановым вернулась домой после почти трехлетнего плена у индейцев. Булыгин с женой умерли в плену. Вместе с ними пришла и другая неприятная для Баранова новость. Капитан Браун сообщил, что в устье Колумбии уже появились бостонцы, которые усиленно раздают среди индейских племен медали с изображением Джорджа Вашингтона. Очевидно, попытка основать селение Российско-Американской компании на берегах реки Колумбия вызовет столкновение с бостонцами и может привести к дипломатическому конфликту с Соединенными Штатами.

…Что же случилось со вторым кораблем, с Иваном Кусковым, отправившемся с подобной же целью к берегам Северной Калифорнии? «Кадьяк» под командой штурмана Петрова с представителем компании Кусковым на борту оказался более счастливым, чем «Николай».

Корабль медленно продвигался вдоль калифорнийских берегов, где Кусков тщательно осматривал и исследовал каждую бухту и каждый залив. Шел уже январь 1809 года, когда Кусков обнаружил прекрасный залив, носящий название Бодега, находившийся милях в шестидесяти на север от залива Сан-Франциско.

Кускову очень понравился и сам залив, и окружающая его местность. Немного севернее залива Бодега он обнаружил устье реки, не имевшей названия, и решил назвать ее Славянкой. Несколько дней были проведены группой Кускова на берегу залива Бодега и реки Славянки. За все это время, они не встретили ни одного индейца. Здешняя земля казалась пригодной для земледелия, и весь участок побережья выглядел идеальным для основания там селения и базы компании.

Кусков не располагал ни людьми, ни средствами для немедленной постройки форта и селения. Он намеревался сначала сделать доклад Баранову и затем уже вернуться для формального занятия территории. Для пущей уверенности на берегу залива Бодега он закопал медную доску, на которой было выгравировано «Земля российского владения» под номером 14. До этого он оставил тринадцать других медных досок по всему побережью, знаменуя этим приоритет занятия побережья русскими. Первая доска, под номером 1, была оставлена им на берегу залива Тринидад.

Несколько недель еще «Кадьяк» совершал плавание вдоль калифорнийских берегов. Еще одно подходящее место обнаружил Кусков миль на пятнадцать севернее устья Славянки, хотя там не было удобного залива, но довольно большой кусок земли между морем и горами позади показался ему весьма подходящим для постройки форта, который мог быть неприступным как от нападения с моря, так и с земли.

Только 29 августа 1809 года Кусков наконец отправился в обратный путь, после того как еще раз посетил залив Бодега. Вполне возможно, что он задержался бы там дольше, но с корабля неожиданно ночью сбежали шестеро промышленных. Они каким-то образом смогли незаметно на лодке перебраться на берег и скрылись в лесу. Их побег расстроил все планы Кускова. Он знал, что они будут захвачены испанцами и разболтают им о планах Кускова.

Поэтому он решил немедленно вернуться в Новоархангельск, получить согласие Баранова и отправиться вновь — на этот раз для занятия берега, прежде чем испанцы смогут принять контрмеры.

Дезертирство с кораблей компании стало обычным явлением, и поэтому капитаны принимали необходимые меры для пресечения этого. Причин к дезертирству было много. После сурового климата Аляски Калифорния казалась промышленным настоящим раем: и земля хорошая, плодоносная, и климат мягкий, и множество дичи и всякого зверья. В этом благодатном климате беглецы знали, что с голоду они не помрут.

Тот факт, что шестеро промышленных сбежали с корабля — а этот пример мог оказаться заразительным и вызвать массовый побег команды, — заставил Кускова остановить исследование берегов Калифорнии и направиться обратно на Ситку.

Вернулся Кусков в Новоархангельск в конце 1809 года и там от Баранова узнал, что «Николай» со всем экипажем бесследно исчез. Баранов высказал опасение, что корабль затонул вместе с Булыгиным, Таракановым и всеми остальными, кто был на судне. Больше всего были расстроены дети Баранова, которые никак не могли поверить, что Тимофей Петрович пропал без вести.

С каждым днем все меньше и меньше оставалось надежды на возвращение Тараканова, Булыгина и других. Мария Тараканова никогда не теряла надежды, и вера ее была вознаграждена. Тимофей вернулся, проведя около трех лет в индейском плену. Он вытянул выигрышный билет в лотерее жизни опять, так же как это было несколько лет тому назад, когда он был захвачен индейцами при разорении Михайловского форта.

В то время, как Кусков и Тараканов отсутствовали — один исследовал берега Калифорнии, а другой томился в плену у индейцев, Баранову, одному, без помощников, приходилось управлять подчиненными ему обширными владениями… И в это время произошли события, которые уязвили его в самое больное и жизненное место — в его гордость!

Группа промышленных, состоявшая в начале из шести человек, разработала план мятежа и побега из Новоархангельска. Группу возглавляли бывший каторжанин Наплавков, человек гориллоподобного вида, отбывший срок на каторге в Сибири несколько лет и по выходе на свободу переселившийся в Новоархангельск, и сын другого каторжанина, Попов. Попов — маленький, щупленький человечек, возглавил группу, так как он был грамотнее других в этой компании и владел даром убеждения.

План побега был прост: в назначенную ночь незаметно пробраться в дом Баранова и убить его. Решено было также убить всех его верных помощников и сотрудников. После этого заговорщики намеревались захватить судно и на нем бежать из русской колонии. Целью своего морского путешествия они избрали остров Пасхи в Тихом океане, который, по словам моряков побывавших на нем, был настоящим раем на земле. Каждый заговорщик мог взять с собой молодую женщину по своему выбору, а кроме того, они намеревались захватить еще пятнадцать женщин — будущую прислугу. На острове Пасхи, судя по их планам, сами они ничего делать не будут.

Попов и Наплавков мыслили об организации новой Запорожской Сечи. Может быть, поэтому главарь Попов стал называться атаманом, или хорунжим.

Самым поразительным было то, что Попов, благодаря своему трудолюбию, усердию и способностям, пользовался неограниченным доверием Баранова, который в отсутствие Кускова и Тараканова всецело полагался на его помощь. Он даже назначил его на пост капрала — старшего по охране крепости. В его обязанности входил развод караула и регулярная проверка часовых. Это позволило Попову сделать необходимые приготовления и разработать свой план, который состоял в том, что в нужный момент охрана крепости должна будет состоять из его сообщников.

Мысль о бунте и захвате корабля пришла Попову и Наплавкову после того как они услышали рассказы о подобном же дерзком поступке Беньевского, польского ссыльного на Камчатке, который поднял там мятеж, убил коменданта, капитана Нилова, и, захватив судно, ушел на нем со своими сообщниками в Кантон, откуда позже добрался до Абиссинии.

В течение нескольких недель Попов и Наплавков смогли привлечь в свою группу еще несколько человек, и теперь она насчитывала девять членов. Среди них было два поляка — Лещинский и Березовский, сосланные в Сибирь из Польши и позже перебравшиеся в Русскую Америку. Попов считал обоих поляков подходящими пособниками для осуществления своего плана. Поляки мечтали о побеге из Русской Америки и из России вообще. Они об этом не раз говорили своим товарищам-промышленным. Другим верным сообщником оказался Сидоров, который недавно был строго наказан розгами по распоряжению Баранова за пьянство и хулиганство. Главари считали, что у Сидорова имеется достаточно оснований для расчетов с Барановым.

На следующий день, под вечер, после того как Лещинский и Березовский были формально приняты в «казачество» Попова и Наплавкова, оба поляка появились в доме Баранова и заявили, что им нужно видеть его по неотложному делу срочной государственной важности.

Баранов вышел к ним… посмотрел с подозрением — какие там дела!

— О чем хотите говорить со мной? — резко спросил он. Правитель не любил, чтобы промышленные приходили к нему в дом. Если у них имеются дела или жалобы, то они всегда могут передавать их через его помощников.

Поляки почтительно поклонились:

— Дело большой важности, Александр Андреевич… не хотим, чтобы кто-либо слышал… надо поговорить наедине.

Баранов нахмурился: что они там бормочут ерунду какую-то, — но тем не менее решил выяснить, чем они так перепуганы.

Провел их в свой кабинет и запер дверь:

— Ну, говорите!

Лещинский, интеллигентного вида поляк, прекрасно говоривший по-русски, посмотрел на Баранова и тихо сказал:

— Хотим, чтобы вы знали — в отношении вас готовится заговор, цель которого убить вас…

Баранов усмехнулся:

— Я думал, что вы пришли с чем-нибудь серьезным, а о заговорах я слышу каждый день…

Лещинский покачал головой:

— Мы не говорим о пьяных угрозах. На этот раз дело серьезное. Нам известны имена заговорщиков, и они намерены убить вас и других из администрации, а потом захватить корабль и уйти в южные воды океана…

Баранов нахмурился… как видно, дело было серьезным.

— Ну-ну, рассказывайте все… кто заговорщики-то?.. Кто заводила?

— В заговоре два заводилы: Наплавков да Попов!..

Баранов в изумлении посмотрел на них…

— Говоришь, Попов!.. Это очень серьезное обвинение… Сами знаете, я ему доверяю настолько, что поставил во главе наших караулов… Если у вас есть против него обвинение, так лучше дайте мне веские доказательства, а не говорите просто, что Попов заговорщик.

— О каких доказательствах вы говорите, Александр Андреевич? Все, что мы теперь сообщаем, говорилось устно, ничего не записывалось… но мы знаем, что они намереваются привести свой план в исполнение в очень скором времени… может быть, через день или два!.. Ваша жизнь и жизнь других людей в опасности.

— Ну хорошо… я в этом разберусь… буду держать ухо востро… а вы будьте осторожнее… смотрите, чтоб никто не знал о вашем приходе сюда… Спасибо вам за службу, я этого не забуду… А пока что уходите через черный ход… тут вас никто не увидит… А кто заговорщики-то еще, кроме этих двух?

Березовский, помоложе Лещинского, вынул из кармана аккуратно сложенную записку и молча передал ее Баранову. Это был список заговорщиков, где кроме главарей Попова и Наплавкова, числились Зеленцов, Веригин и Чернышев…-

Баранов усмехнулся:

— Ну, от этих ничего другого я и не ожидал, да и Наплавков тоже, а вот Попов — от него я не думал получить такой подлости.

— Вчера, — сказал Лещинский, — Попов добавил еще трех рекрутов, которых он считает подходящими — это мы двое да еще Сидоров… Я сомневаюсь, однако, чтоб у Сидорова было большое желание… думается, что это главари считают его обиженным…

Лещинский осторожно посмотрел на Баранова и тихо добавил:

— …после того как его высекли по вашему приказанию.

Баранов ничего не ответил и положил записку в карман:

— Можете идти… если услышите что-нибудь новое — сообщайте мне немедленно. Вы за эту службу забыты не будете.

Поляки тихо удалились.

После их ухода Баранов сел к столу и задумался. Вначале он просто отбросил мысль о возможности покушения на него — слишком невероятен был план, а главное — никакой надежды на успех. Убить правителя и захватить корабль — дело нешуточное, это пахнет государственной изменой!

Первое время он еще чувствовал определенное беспокойство, но, посидев да подумав, решил, что поляки преувеличивают, делают из мухи слона. Может быть, они слышали, что промышленные жалуются, может быть, грозятся — но все это было совершенно нормальным явлением. Скорее всего, поляки сгустили краски, решив напугать правителя в надежде получить награду.

На следующий вечер, когда рабочий день закончился и селение затихло, в доме Баранова незаметно появился новый посетитель. Это был Иван Сидоров, один из упомянутых заговорщиков на жизнь Баранова. Войдя в кабинет правителя, он плотно закрыл за собой двери. Баранов с неудовольствием посмотрел на него.

— Что тебе нужно?

Сидоров подошел к нему и тихо сказал:

— Я пришел предупредить вас, Александр Андреевич… ваша жизнь в опасности!

Баранов нахмурил брови:

— Что ты там мелешь?.. В какой опасности?

— Заговор на вас… хотят вас убить, разграбить склады и захватить корабль…

Баранов, словно ничего не зная, спросил:

— Откуда ты знаешь о заговоре?

Он помнил слова Лещинского, что заговорщики пригласили в свое «товарищество» Сидорова, и хотел услышать от него самого об участии в заговоре.

— Мне все известно о заговоре, потому что я сам один из них, — ухмыльнулся Сидоров.

— Если ты заговорщик — почему пришел ко мне?

— Да какой я заговорщик? Они думают, что я с ними… да разве ж я тать какой или разбойник?!

— Ну хорошо… что ты знаешь?

— Слышал я план такой — Наплавков и Попов, два заправилы, решили так, что когда Наплавков будет начальником вечернего караула и будет обходить посты часовых крепости, то в нужный момент он с двумя сообщниками войдет сюда, чтобы убить вас.

Все тело Баранова напряглось, напружинилось, как бывало всегда перед лицом опасности. Если он пренебрежительно отнесся к фактам, сообщенным поляками, то рассказ Сидорова теперь подтверждает предупреждение Лещинского. «Выходит, что поляки были правы, и заговор существует», — подумал он.

Он заложил руки за спину и медленно прошел до угла комнаты, потом повернул и также молча пошел через комнату в другой угол, все время обдумывая и взвешивая слова трех людей, предупредивших его об опасности… А Попов, которому он так доверял!

Повернулся опять и подошел к Сидорову, покорно стоявшему посреди комнаты.

— Садись, Иван, и рассказывай, что знаешь. Буду тебе всю жизнь обязан за твою помощь.

Иван сел и стал рассказывать все, что знал о заговоре.

— Кто главари и зачинщики? — спросил его Баранов.

— Попов и Наплавков — главные заводилы. И они оба решили поделить власть. Попов будет атаманом, а Наплавков — его помощником…

— Попов — атаман! Ничего себе хватил! — глаза Баранова сузились и стали похожи на два острых кинжала.

— Кто еще в заговоре?

Сидоров назвал имена других заговорщиков:

— Последними записаны Лещинский и Березовский да я…

Рассказ Сидорова точно совпадал с тем, что ему говорили поляки. Сомнений теперь не было, что заговор существует; но когда они собираются привести его в исполнение?

— Ты понимаешь, Иван, что твои обвинения очень серьезны, и тебя могут притянуть за ложные показания… если ты говоришь неправду, — предупредил его Баранов.

Сидоров, однако, стоял на своем:

— Я повторю свои слова, если нужно, перед Святой иконой, Александр Андреевич… Они хотят убить вас и убить всех, кто помешает им. Они зашли так далеко, что возврата нет. Их надо захватить, пока не поздно, Александр Андреевич!.. Осталось очень мало времени до дня мятежа.

— Когда? — коротко спросил его Баранов.

— Через несколько дней должны собраться и дать клятву, что никто не отступит. Для пущей важности, Попов настаивает, чтобы все подписали бумажку… письменное обещание… а потом, может быть, в тот же вечер или на следующий день они хотят выступить… Захватите их сегодня, а то будет поздно…

— Торопиться не надо, Иван… Нам нужны доказательства. Вот бумажку подпишут, тогда и хватим их по черепушкам!

— Очень уж опасно это, — с колебанием сказал Сидоров, — а кроме того…

— Что, кроме того?! — нахмурился Баранов.

Сидоров посмотрел на него с некоторым колебанием…

— Планы их, Александр Андреевич, — тихо сказал он, — не только убить вас и других, но хуже еще — порешить и детей ваших!

Баранов побледнел:

— Как детей? За что? Младенцев малых, невинных! Ах изверги!.. Ну поймаю я их!.. — вскричал он.

Потом Баранов пришел в себя и устало опустился в кресло.

— Иди, Иван… Большое тебе спасибо… Ты, может быть, спас не только мою жизнь, но и жизнь невинных людей… Этой услуги я никогда не забуду. Иди и будь осторожен…

— А вы не думаете захватить заговорщиков сегодня?

— Нет, Иван… момент не совсем подходящий.

Иван в сомнении покачал головой и тихо вышел.

Часа два сидел в своем кресле Баранов после

ухода Сидорова, медленно обдумывая факты, сообщенные ему. Время от времени кровь вдруг приливала к его голове, как только он вспоминал о плане заговорщиков убить также и детей. Он судорожно стискивал руки в кулаки и готов был бежать, чтобы расправиться с преступниками, но потом здравый смысл взял верх. «Надо поймать их с поличным», — решил он.

Его первой мыслью было отправить своих детей на остров Кадьяк, спасти их от надвигающейся опасности, но сразу же эта мысль была отброшена — отъезд детей будет верным признаком того, что Баранов узнал о заговоре. Нет… все должно оставаться по-старому, без изменения, точно он ничего не знает о злоумышлении, — ни одного намека на то, что ему все известно. Жаль вот только, что нет его верных помощников Кускова и Тараканова, так были бы они нужны ему. Кусков был в плавании, где-то у берегов Калифорнии, а Тараканов, вероятно, исследует побережье Колумбии. Не знал Баранов, что Тимофей Тараканов в это время томился в плену у индейцев и что много времени пройдет, прежде чем он его увидит опять.

Что-то надо сделать… надо принять немедленно меры… но какие? Задержать их теперь нет смысла… без доказательств. Нужно поймать их с поличным, когда они меньше всего ожидают этого… но действовать надо с исключительной осторожностью. Прежде всего надо принять меры к охране детей… охранять их день и ночь. О себе он не думал, он сможет постоять за себя, но дети… их теперь нельзя оставлять без надзора.

Несколько дней Баранов следил за каждым шагом Наплавкова и Попова. Верные ему люди следили не только за главарями, но и за всеми рядовыми заговорщиками. Как Сидоров, так и Лещинский с Березовским регулярно сообщали ему обо всех планах мятежников. День мятежа, видимо, приближался. Попов решил собрать всех заговорщиков вместе в доме Лещинского, где они должны были дать подписку и присягу в верности «товариществу». Это было как раз то, чего ожидал Баранов. Выполнение плана должно было состояться через день после сборища у Лещинского.

А тем временем в Новоархангельске никто ничего не знал о заговоре. Жизнь шла своим чередом. Деловито стучали топоры на верфи, где под наблюдением опытного бостонского корабельного мастера Линкена, нанятого Барановым несколько месяцев тому назад, строились новые корабли. Судно «Открытие» было уже до конца построено и на нем нужно было только установить вооружение, да и «Кадьяк» был почти закончен. Трехмачтовый корабль «Открытие» — самый большой корабль, построенный в русских владениях Америки, — и именно на нем заговорщики предполагали уйти в манящие южные моря.

Ночь 7 августа (26 июля) была необычно теплая и тихая. Тяжелые ворота крепости были уже заперты, шум в селении затих, и только мерные шаги часовых, ходивших взад и вперед, нарушали ночной покой. Охрана крепости в эту ночь была под начальством капрала Наплавкова и его помощника Сидорова, которые регулярно проверяли посты часовых. Со стен крепости можно было различить в темноте бухту и американский корабль, мирно стоявший на якоре. Корабль пришел в гавань накануне. На нем можно было ясно видеть яркие сигнальные фонари. Со стороны земли на крепость надвинулся тяжелый, густой лес, готовый, казалось, поглотить маленькую крепость со всеми людьми.

Снаружи крепостных стен вдруг стали появляться отдельные людские фигуры, осторожно пробиравшиеся к дому Лещинского. Час сборища заговорщиков настал. Баранов заранее выдал Лещинскому ведро водки, чтобы как следует напоить заговорщиков. Минут за пять до назначенного времени свидания Наплавков покинул свой пост, хотя это строго запрещалось. Сидоров сразу же дал знать Баранову, что все заговорщики собрались вместе. Вокруг дома Лещинского в кустах находились заранее спрятавшиеся там верные люди Баранова. Вскоре и сам он присоединился к ним. Своих детей он оставил под усиленной охраной.

Теперь нужно было только ждать заранее условленного сигнала Лещинского.

В его доме заговорщики сначала тихо перешептывались. Лещинский не жалел водки и усиленно подливал ее в стаканы. Выпитая водка стала быстро действовать, и люди заговорили громче. Стало шумно.

— Так как же мы начнем наше дело? — заплетающимся голосом спросил Зеленцов.

Гориллоподобный Наплавков посмотрел на него своими тяжелыми свинцовыми глазами, хрустнул костяками сильных рук и раздельно сказал:

— Первое… ворвемся в дом правителя и порешим его самого вместе с его выводком. Заодно прикончим и учителя ихнего, бостонца Джонса, вместе со штурманом Васильевым. Это самый важный первый шаг, который нужно провести без сучка и задоринки… С ними расправимся — остальное будет легко. После этого пойдем по казармам и домам… сообщим, что правителя больше нет… кто согласен, примем в наше товарищество, а тех, кто откажется — прикончим… да и вообще всех людей, верных Баранову… надо прикончить. Захватим судно «Открытие», погрузим на него меха… только самые ценные… отберем тридцать лучших девок, да и айда — в поход!

Сидоров поинтересовался:

— А кто судно поведет?

— Возьмем штурмана Шихова, если нужно силой, а помощником ему — штурманского ученика Ворошилова. Если Шихов запротивится, то придется порешить его, и тогда возьмем бостонца Линкена…

Попов, до сих пор молча сидевший за столом, встал.

— Довольно нам попусту разговаривать… Дело решенное и надо действовать. Думается нам, что для крепости и взаимной поруки нам нужно всем подписать документ… Без головы мы ничего не сделаем, ничего не добьемся… Я буду вашим хорунжим и, чтобы у нас не случилось непорядка, заранее предупреждаю, что не потерплю непослушания. Наплавков будет моим помощником…

Попов сел и стал писать «список»:

«1809 г., июля 26-е число. Число нижеподписавшихся избрав в подобие яко войска Донского хорунжего Ивана Попова, — в чем и обязуемся в слушании и повиновении впредь до утверждения настоящего акта и до прибытия из партии соучастников наших, в чем хранить свято и нерушимо»…

Попов посмотрел на Зеленцова:

— На… перо, подписывайся за себя и за Карманова… ты грамотный.

Зеленцов расписался:

«К сему обязательству подписуюсь за Захара Карманова и за себя — Степан Зеленцов».

Следом за ним расписался Иван Сидоров. Наплавков взял перо и добавил:

«По сему обязательству сохранить верность подписуюсь свято и нерушимо — Василий Наплавков».

Он повернулся к двум полякам, молча наблюдавшим за церемонией:

— Подписывайтесь!

Те послушно расписались: «Федор Лещинский и Осип Березовский».

Довольный Попов подошел к столу, взял перо и приписал:

«Во свидетельство сего подписано вольным их желанием и при всем обществе означенного числа, которые объяснены в сем списке имена, в том свидетельствую и подписуюсь — будущий хорунжий Иван Попов».

На этом церемония закончилась, и все потянулись за кружками с водкой.

Наплавков сел к столу и положил на него саблю и заряженный пистолет.

— На всякий случай, — подмигнул он остальным.

Лещинский, разыгрывавший роль опьяневшего человека, затянул унылую песню, стараясь петь громче, чтобы перекричать голоса пьяных заговорщиков. Песня была заранее уговоренным сигналом для Баранова. Попов в недоумении посмотрел на Лещинского… вот опьянел поляк! Хотел сказать ему, чтобы пел потише, а то кто-нибудь обратит внимание на шум в избе… как вдруг послышался грохот ударов в двери… кто-то стал ломиться внутрь. Наплавков схватил свой пистолет в одну руку, саблю — в другую…

Дверь распахнулась, и в комнату ворвались вооруженные люди Баранова во главе с ним самим. Вид Баранова был страшен… казалось, он готов был задавить, задушить своими руками заговорщиков.

— Сдавайтесь, гады! — свирепо закричал он, направив свой пистолет на Наплавкова. Тот оторопело бросил оружие на пол. Попов вдруг стал быстро рвать на куски «список», который держал в руках.

Ни одного выстрела не было сделано. Заговорщики покорно сдались… Баранов приказал собрать на полу обрывки бумаги. Позже все кусочки были подклеены на большой лист — ни одного не потерялось. Это был тот обвинительный документ, который нужен Баранову.

Несколько дней продолжался допрос преступников, которым, в сущности, не было смысла запираться. «Список», подписанный всеми, был их страшным обличительным документом. Несколько дней держал их Баранов в кандалах, под усиленной охраной, а потом, с первым же кораблем, отплывающим на Большую землю, отправил их для суда на Камчатку. Посланы были два зачинщика — Попов и Наплавков и три других главных заговорщика — Зеленцов, Веригин и Чернышев. Дело их разбиралось в различных судах долго, неторопливо. Постановление местного суда в Петропавловске было послано на ревизию в Иркутскую уголовную палату и затем, по требованию сибирского генерал-губернатора, разбухшая папка с делом пятерых преступников была отправлена к нему. Он также потребовал доставить ему и преступников. К этому времени их осталось четверо. Зеленцов умер в заточении. Остальные четверо были осуждены на долгие годы каторжных работ.

Нет никакого сомнения в том, что обнаружение заговора на жизнь Баранова и всей его семьи сильно потрясло его. Его не беспокоили отдельные выпады чем-то недовольных, обиженных промышленных, но в этом случае ему пришлось впервые иметь дело с организованным заговором группы людей. И в первый раз за всю его карьеру Баранов испугался. Он не боялся за себя — слишком часто он смело смотрел опасности в глаза, но на этот раз опасность угрожала его маленьким детям. Баранов не мог понять, как мог кто-нибудь даже подумать о том, чтобы решиться на убийство детей. Один заговор одной группы людей не удался… а может быть, в селении есть другая группа, которая также хотела бы отделаться от него и его детей, — кто знает!

Мысли об опасности, угрожающей его детям, были невыносимы, и Баранов решил отправить детей временно на Кадьяк, пока обстановка в Новоархангельске не выяснится.

Дети поехали на Кадьяк вместе со своим учителем, бостонцем Джонсом, которому поручено было продолжать занятия, как обычно. Расставание было тяжелым. Дети не понимали, почему отец хочет увезти их опять на Кадьяк. Они так привыкли к своему новому дому, к своим уютным комнатам. Ирина обхватила шею отца на пристани и не хотела его отпускать. Баранов чувствовал, что он сам скоро расплачется. Антипатр тоже с трудом сдерживал слезы, стараясь казаться мужчиной.

— Наша разлука будет недолгой, — обещал им Баранов. — Я сам поеду за вами на Кадьяк, как только смогу. А вы слушайтесь мистера Джонсона и вашего старого друга отца Германа, который будет приходить к вам каждый день.

Дети уехали… Остался позади их чудесный «замок» с большими, чистыми, светлыми комнатами, со всеми их вещами, а впереди… Кадьяк, низкие приземистые избушки, жизнь и самых примитивных условиях и, конечно, никаких удобств. Нет, не хотелось детям ехать на Кадьяк. Единственный человек, с кем им хотелось там увидеться, был отец Герман, предстоящая встреча с которым скрашивала горечь разлуки с отцом. Они уже мысленно представляли себе тихую, неземную улыбку подвижника-инока, его скромную, непритязательную речь и взор этих необыкновенных иконописных глаз. Странно, что о матери они думали меньше всего… к ней они были равнодушны и предстоящая встреча с ней не вызывала никаких эмоций.

Тихим, пустым и безжизненным показался дом Баранову, когда он вернулся к себе вечером в день отъезда Антипатра и Ирины. И в этот вечер Баранов крепко выпил, да так, как не пил многие годы, словно хотел забыться.

И это продолжалось несколько вечеров подряд. Не только отсутствие детей, но и события последних дней тяжело давили на его сознание. Каждый день он мысленно перелистывал страницы событий, вновь переживая страшные дни заговора, и с содроганием думал, что произошло, если бы его не предупредили.

Только с возвращением Кускова из экспедиции вдоль берегов Калифорнии Баранов стал опять прежним Барановым. Энтузиазм Кускова, нашедшего по его словам, подходящие земли для поселения русских недалеко от Сан-Франциско, заразил и его, и он стал поторапливать Кускова, чтобы тот скорее подобрал подходящих людей.

Наступила зима 1809 года. Мокрая, холодная, ветреная. Баранов опять почувствовал, что к нему подбирается старость. С наступлением сырой погоды ревматизм опять стал донимать его. Он как-то вдруг почувствовал, что нет у него прежней энергии, нет прежних сил. Все больше и больше стал он передавать бразды правления в руки Кускова, хотя тот и был сильно занят приготовлениями к новому походу в Калифорнию, чтобы на этот раз прочно обосноваться там.

Баранов решил, что пора ему на покой. Свое дело он сделал, сохранил колонию во время самого трудного периода ее существования — со дня основания до теперешнего благополучия. Пора на покой! В эту зиму он опять послал письмо в правление компании с просьбой заменить его, указывая на наступившую старость и болезни. Тем не менее он с прежним воодушевлением помогал Кускову в его сборах и подборе людей.

— Наша база здесь укреплена, — говорил он, — теперь надо расширяться и идти не на север, а на юг. Нельзя успокаиваться и сидеть на месте… закоснеем… Нужно двигаться… Также как мы сдвинулись с Кадьяка и обосновались на Ситке… время пришло начать строить фактории на юге… там лежит благополучие нашей колонии.

Пришла весна… та необыкновенная, магическая весна, которая бывает только на Севере, с ее журчащими ручьями, пестрым ковром ярких весенних цветов и бесконечными стаями птиц, возвращающихся из далеких южных домов. Бесчисленные стаи гусей и уток прибывали день и ночь и сразу оживили просыпающуюся природу. А как только потеплело, над полями затрепетали крошечные колибри.

Жизнь в Новоархангельске оживилась с прибытием туда из далекого Кронштадта фрегата «Диана» под командой известного путешественника и исследователя капитана Головнина. Каждый день, пока «Диана» стояла в порту, Баранов устраивал обеды и приемы в честь Головнина и офицеров фрегата. Случалось, что Баранов на этих приемах пил не в меру, наверное, по-своему, по-простому, стараясь продемонстрировать удовольствие и гордость, что он принимает таких почетных гостей. Однако педантичный Головнин вынес из всего этого самое неблагоприятное впечатление о Баранове, позже описывая его, как пьяницу и жестокого самодура.

Мало того, считая, что подготовительный период в организации Российско-Американской компании, когда можно было пользоваться услугами людей типа

Баранова, закончен, Головнин рекомендовал правлению, чтобы теперь все операции компании велись людьми образованными, поддерживающими ее в глазах иностранцев престиж. В частности Головнин считал, что если Баранов выйдет в отставку, то на его место было бы желательно прислать офицера военно-морского флота.

Правление компании наконец вняло мольбам Баранова об освобождении его от обязанностей правителя, потому что поздней осенью 1810 года, когда уже чувствовалось приближение промозглой, сырой зимы, получил Баранов известие, что правление решило послать ему замену и что подходящий человек выбран. Это был старый знакомый Баранова, одно время занимавший пост начальника порта Охотска, коллежский асессор Кох. Правление сообщало, что Кох сможет прибыть в Новоархангельск в начале 1811 года.

Казалось, вот и пришел конец службе Баранова, и сможет он наконец удалиться на покой. Он даже решил не перевозить детей обратно, а наоборот — сам думал переселиться на первое время на остров Кадьяк, прежде чем отправиться в обратный путь, домой в Россию, которую он покинул много лет тому назад.

Судьба, однако, решила по-иному. Каждый раз, когда в Петербурге находили наконец приемника Баранову, тот фатально не добирался до места назначения. Так случилось и на этот раз. Только в октябре 1811 года пришел в Новоархангельск бриг «Мария» под командой штурмана Курицына, и Коха на нем не было! Баранов получил письмо, что по пути в Америку Кох остановился в Петропавловске, где заболел и умер 25 января 1811 года. Опять задержка… когда-то теперь правление найдет нового человека на место Коха!

Весной 1811 года Кусков, наконец, собрался опять в плавание, чтобы произвести еще одну рекогносцировку на калифорнийских берегах, прежде чем окончательно выбрать место для селения. Вышел он в плавание на шхуне «Чириков», построенной на верфи в Новоархангельске. Кусков был несказанно счастлив. Давно уже он лелеял мысль о постройке форта в Калифорнии — с того самого дня, как Баранов поделился с ним планами своими и покойного Резанова. Он знал, что основание колонии на юге необходимо для дальнейшего существования и благополучия Новоархангельска. Селение в Калифорнии должно стать продуктовой базой всех колоний компании: не нужно будет привозить провиант из далекой Сибири; а главное, отпадет необходимость зависеть от бытия кораблей из Охотска, которые часто не доходили до места назначения, и колония голодала.

Выйдя из Новоархангельска, Кусков направился прямо в залив Бодега, облюбованный еще в первый его визит. «Чириков» вошел в Бодегу 4 марта. Гавань показалась Кускову идеальной для стоянки кораблей, но он считал, что нужно искать другое место для постройки форта. И снова ему очень понравилось место на высоком берегу к северу от Бодеги, на расстоянии восемнадцати морских миль. Это место впоследствии стало известно под названием «Форт Росс».

— Ну как, — обратился Кусков к капитану Бенземану, — место подходящее?

— Нельзя найти лучшего, — согласился с ним капитан, — видите, вон какой хороший лес стоит… не нужно далеко идти за лесом, строить частокол и избы… Место ровное, годное для пашни и для пастбищ…

Кусков показал рукой на ложбину, где струился ручей:

— Да и вода есть питьевая… сначала будем пользоваться ручьем, а потом и колодец выроем внутри форта — так будет вернее в случае опасности от индейцев… Между прочим, пока мы еще индейцев не видели ни здесь, ни в Бодеге — интересно, куда они девались!.. Наверное, прячутся от нас.

Несмотря на то, что Кусков остановился в выборе места для постройки форта на этом плато, он еще некоторое время плавал на «Чирикове» вдоль берегов Калифорнии. Ему хотелось проверить все бухты и заливы. В конце концов он пришел к убеждению, что лучшего места для постройки форта, чем то, которое он выбрал на север от Бодеги, не найти. Решив, что выбор им сделан, он дал распоряжение капитану Бенземану идти обратно в Новоархангельск, где ему нужно было окончательно договориться с Барановым о том, сколько людей взять с собой и кого именно.

Вернулся он в Новоархангельск 8 августа и несколько дней провел с Барановым в обсуждении планов основания новой русской колонии, на этот раз в далекой Калифорнии. Больше всего Кускова беспокоило, как воспримут испанцы этот шаг русских, если форт будет построен так близко к заливу Сан-Франциско.

Кускову не составило большого труда набрать людей, желающих перебраться в теплую Калифорнию на постоянное жительство. Слишком суров был климат северной Ситки с постоянной борьбой с силами природы, с холодами и сыростью, а особенно, с нудными, холодными, казалось, бесконечными дождями.

Кусков очень тщательно подбирал людей. Ему нужны были опытные плотники, которые могли бы построить прочные теплые избы и стены форта. Кроме того, он отобрал несколько человек, набивших руку на постройке кораблей. Кусков считал, что ему нужно начать строить корабли в Калифорнии — там корабелы меньше будут зависеть от капризов природы. Наконец, Кусков выбрал опытного человека для постройки мельницы, где предполагалось молоть муку из зерна, выращенного на полях нового форта.

Наконец, все было готово к переезду, и в начале 1812 года Кусков отбыл на шхуне «Чириков» к берегам Калифорнии, чтобы окончательно основать там первое русское селение. Для начала он взял с собой двадцать русских промышленных, и каждый из них был опытным мастеровым. Кроме того, для охоты на бобров и других морских животных он захватил сорок алеутов и байдары. Позже он намеревался довести число русских в новом селении до ста человек.

Прощание с Барановым было тяжелым. Правитель постарел и заметно сдал. Он понимал, что дни его в Америке сочтены. После смерти Коха, так и не доехавшего до Новоархангельска, Баранов на днях получил извещение из Петербурга, что правление отправляло к нему новую замену, коллежского советника Борноволокова, прибытие которого в Америку можно было ожидать в начале следующего, 1813 года.

Перед отплытием корабля Баранов со слезами на глазах благословил Кускова и крепко его обнял.

— Держи, Иван, имя русское высоко и крепко. Нелегко тебе будет там… будут столкновения и с гишпанцами, и с индейцами… Но я надеюсь на тебя и на твой здравый смысл, как на каменную стену… Устроишь форт, поставишь избы да крепкие стены, пошлем тебе еще людей, чтоб с весны следующего года начал пахать земли да слать нам продукты…

— Все сделаем, как было решено… будете довольны, Александр Андреевич!

Ушел корабль с Кусковым и его людьми, и словно затих Новоархангельск. Баранов, как обычно, продолжал руководить колониями, а сам понемногу подготавливал дела к сдаче будущему правителю.

Путешествие «Чирикова» на юг оказалось приятным: и погода отменная, и настроение людей превосходное. Все были возбуждены и с нетерпением ожидали прибытия на новое место, которое может стать их постоянным домом. Нередко раздавались веселые песни, а иногда молодые промышленные вдруг пускались и в пляс. Угрюмые люди, уставшие от работы и борьбы с силами природы, здесь, под влиянием теплых солнечных лучей, изменились, повеселели.

Первую остановку сделали в заливе Бодега, переименованный русскими в залив Румянцева. Кусков указал своим плотникам на подходящие места на берегу:

— Здесь построим факторию и склады… главный порт будет в Бодеге… а наше поселение — в том месте, куда мы пойдем завтра…

На следующий день «Чириков» остановился у возвышенного берега, где предполагалось строить форт. Пока погода стояла хорошая, Кусков торопил людей, чтобы как можно скорее разгрузить корабль. Иначе, если подует свежий ветер, кораблю нельзя будет оставаться так близко от берега — слишком опасны острые прибрежные скалы.

Люди торопились, довольно скоро все привезенное уже лежало на берегу. Бенземен, попрощавшись с Кусковым, поднял паруса на своем корабле и отправился обратно в Новоархангельск. Переселенцы остались одни в чужом, незнакомом месте. В случае нападения индейцев отступать было некуда.

— В первую очередь будем строить хороший, крепкий частокол, — приказал Кусков. — В случае нападения сможем укрываться за стенами, а жилища станем строить позже…

Хорошо помнил Кусков трагедию на Ситке в 1802 году и поэтому принял меры к тому, чтобы индейцы не застали их врасплох. Немедленно в лес была отправлена большая группа людей, чтобы заготовить лес для постройки стен форта. Все были хорошо вооружены. Кроме того, на плато все время находились вооруженные часовые. Там же стояли заряженные пушки.

Первые тяжелые плахи стен нового форта были поставлены 15 марта 1812 года. Кусков подгонял людей, чтобы закончить стены. И только все четыре стены были установлены, Кусков смог вздохнуть с облегчением:

— Теперь у нас есть защита, — сказал он, — можно начать строить помещения.

И, действительно, стены нового форта выглядели очень внушительно. Построены они были солидно, из тяжелых, толстых плах дюймов в восемь толщиной. Стены возвышались над землей на 12 футов. Кроме стен, на двух углах были установлены крепкие башни в два этажа, одна семиугольная, другая восьмиугольная, слегка выступающие вперед, что давало возможность в обеих башнях вести наблюдения за подходами ко всем четырем стенам форта.

Работа спорилась… люди торопились закончить главные постройки до наступления холодов. К осени все было готово. 11 сентября 1812 года, в день тезоименитства государя, произошло торжественное открытие новопостроенного форта, который был назван фортом Росс. Церемония открытия прошла очень торжественно… было предложено несколько названий, написанных на бумажках, и Кусков, вынувший одну из них, прочел название «Росс».

Внутри стен форта к этому времени уже было несколько построек. В углу стояла новенькая часовня, на задней стене которой висела большая икона Спасителя, привезенная Кусковым из Новоархангельска. Вдоль восточной стены были построены обширный дом в шесть комнат для правителя и такой же дом для русских промышленных. У другой стены стояла большая казарма; ее намеревались сделать главным складом. За стенами форта, снаружи, тоже было сооружено несколько изб — жилье для алеутов, кузница, кожевенный завод, пекарня и даже ветряная мельница, хотя использовать ее можно было только в конце следующего года. К весне 1813 года, через год после высадки на калифорнийском берегу, в форте Росс уже было девять зданий внутри форта, а кроме того, был сооружен колодец. Снаружи форта было разбросано около пятидесяти зданий. Все было построено крепко, добротно и внушительно.

Кроме крепких стен, внутри находилось двенадцать пушек. Часть из них стояла у ворот, а дула других угрожающе высовывались из амбразур угловых башен. Поистине крепость была неприступной для индейцев.

Вся жизнь форта была поставлена Кусковым на военную ногу, с регулярно сменявшимися часовыми у ворот и снаружи, зорко следившими за подходами к селению, особенно со стороны гор и леса.

Начало освоению Калифорнии было положено, и только будущее могло показать, — претворятся ли в жизнь честолюбивые планы Баранова и Резанова.

Забегая на много лет вперед, мы видим, что маленькое селение Росс разрослось, стало важной промежуточной станцией для захода кораблей Российско-Американской компании. Побывали здесь в гостях у Кускова и прославленные кругосветные мореплаватели — капитаны Головнин, Коцебу и другие.

Хотя форт Росс и сильно разросся и благодаря этому стал важной продуктовой базой для Новоархангельска, с течением времени и с ростом благополучия столицы Русской Америки его роль стала ослабевать. Форт Росс вырос до своих пределов и, ограниченный с одной стороны океаном, а с другой — горами, производить продуктов мог ограниченно. Для расширения его деятельности нужно было выходить на земели в районе залива Бодега и долины реки Славянки, а это могло вызвать серьезные политические осложнения на международной арене.

Когда форт Росс не смог больше полностью удовлетворять требования в продуктах, Баранова обвинили в недальновидности при выборе места еще и потому, что Росс не имел удобной гавани, и судам приходилось подходить к нему с большим риском и только при тихой погоде. Как Баранов, так и Кусков настаивали на том, что первоначально форт прекрасно выполнял свою миссию.

Не их вина, что после смерти Баранова и отъезда Кускова на родину, следующие правители компании в Америке не приняли никаких мер к расширению владений форта.

Конечно, директорам компании приходилось считаться с международной обстановкой, которая кардинально изменилась с тех пор, как Резанов совершил свое историческое путешествие в Калифорнию. Быстро меняющееся политическое положение требовало от правления компании весьма осторожного поведения.

Началось с того, что в Испании вспыхнула революция, и это движение вскоре перебросилось во все испанские колонии его католического величества. Момент был более чем подходящий для русских начать дальнейшее продвижение в Калифорнии и отвоевывать земли у испанцев. Время, однако, был пропущено, и с ослаблением испанского влияния в Калифорнии произошло усиление влияния совершенно неожиданного соседа — молодых Соединенных Штатов Америки. Соединенные Штаты уже всунули палку в колеса русской колесницы тем, что поспешно вышли к устью реки Колумбия, где компания Астор немедленно основала свою факторию. Капитаны иностранных кораблей, заходившие в Новоархангельск, рассказывали Баранову, что агенты Астора усиленно раздают индейцам медали с изображением первого своего президента Джорджа Вашингтона. Возможность для устройства селения на реке Колумбия была потеряна.

После основания 11 сентября 1812 года форта Росс Кусков немедленно принял меры к закреплению своего положения, прежде всего стараясь сблизиться и подружиться с соседними индейцами. Как только индейцы поняли, что русские не пытаются распространяться дальше и мирно занимаются своими делами, они стали иногда посещать форт Росс. Кусков, хороший тактик, очень быстро установил дружеские отношения с вождями племен. Может быть, ему помогла в этом ненависть индейцев к испанцам, обращавшимся с ними с необычайной жестокостью. Кусков обещал индейцам защиту от испанцев, если индейцы формально закрепят передачу Российско-Американской компании небольшого клочка земли, где находился форт. Те охотно это сделали.

Основание форта Росс было чувствительным ударом для испанцев в Монтерее и Сан-Франциско. Об этом тут же было сообщено в столицу испанских владений в Америке город Мехико, а затем специальной депешей уведомили правительство в Мадриде.

Началась долгая дипломатическая переписка и взаимные обвинения. Каждый раз, когда Кусков получал из Монтерея требование разрушить форт и убраться обратно на Ситку, он тактически оттягивал время и писал, что он маленький человек и что испанцам нужно обращаться с подобными требованиями в высшую инстанцию — к правителю в Новоархангельск или еще лучше — в Петербург.

Пытались испанцы направлять протесты «его превосходительству» губернатору Русской Америки Баранову, но результат был все тот же. Баранов неуклонно отвечал им с большими задержками, что этот вопрос должен разбираться высшими правительственными инстанциями в Петербурге и Мадриде.

Шли не только месяцы, но и годы, пока приходил очередной ответ на протест. Все это время Кусков продолжал свою деятельность по расширению владений и влияния форта. Мало того, несмотря на натянутые отношения с испанской администрацией в Монтерее, Кусков своими искусными дипломатическими мерами сумел расположить к себе испанских миссионеров и приобрел у них скот, домашнюю птицу и семена для посевов. Это положило начало развитию сельского хозяйства в новой колонии.

В первые годы существования форта попытки Кускова развить там земледелие дали довольно незначительные результаты. В 1813 году впервые было вспахано небольшое поле, где промышленные посеяли полтора пуда семян пшеницы. Когда был собран первый урожай, то выяснилось, что собрано только четыре пуда. Кусков увидел, что больших урожаев хлеба ему не получить — причиной был чрезвычайно влажный морской климат и частые туманы, настолько частые, что люди шутили: хотя они редко видят солнце, зато часто купаются в молочном тумане. Нет никакого сомнения, что выбор места для земледелия оказался неудачным. Тем не менее усиленные меры принимались к тому, чтобы увеличить площадь посевов и получить большие урожаи — Новоархангельск нуждался в зерне. В 1816 году было посеяно 14 пудов семян, которые принесли около 50 пудов зерна. Разведение огородов оказалось более успешным делом, и форт Росс никогда не имел недостатка в овощах.

Все это привело к тому, что Кусков занялся поиском лучших пахотных мест. Он обнаружил, что на склоне горы, выше форта Росс, выращиваются более высокие урожаи, а кроме того, основал заимки у реки Славянки и в районе залива Румянцева, сразу же давшие довольно хорошие результаты.

На следующий год после основания форта, весной 1813 года, к Кускову приехала из Новоархангельска его жена Екатерина Прохоровна. Тихая, спокойная, трудолюбивая женщина в Новоархангельске ничем не отличалась от других женщин колонии и ничем себя не проявила. Как видно, тамошняя обстановка не способствовала развитию ее талантов.

Только с приездом в форт перед Екатериной Прохоровной открылось широкое поле деятельности, настоящая нетронутая целина, и здесь она развернулась и показала себя достойной продолжательницей ее предшественницы Натальи Алексеевны Шелиховой. Много ярких имен, как звезды, промелькнувших на фоне Русской Америки, отметила история, — именитых и не именитых купцов, отважных мореплавателей, исключительно одаренных миссионеров, таких как скромный инок Герман или священник Веньяминов, впоследствии митрополит Московский Иннокентий. В последней стадии истории Русской Америки и владений компании в Калифорнии большой след оставили ее последние правители, офицеры военно-морского флота. Крупный вклад в дело управления колонией внесли эти люди, так же как и камергер Резанов, молниеносной кометой промчавшийся через Аляску и Калифорнию и быстро сгоревший в Сибири.

Скупа история в описании роли русской женщины в новооткрытых землях, а в достойных помощницах новооткрывателей недостатка не было. Четыре женщины оставили крупный след и неизгладимую память в истории Русской Америки, и с течением лет, удаляющих нас от тех времен, их образы и роль становятся все более яркими и привлекательными и все более значительным.

Наталья Алексеевна Шелихова была первой белой женщиной, ступившей на берега будущей Русской Америки на северо-западе американского материка. Она, может быть, даже больше, чем ее муж, «Колумб российский», способствовала успеху первой шелиховской экспедиции в Америку и дальнейшему развитию компании.

Меньше известна скромная женщина — жена Кускова Екатерина Прохоровна. Однако успех форта Росс в установлении дружественных отношений с соседними индейскими племенами был результатом не только умелых дипломатических способностей Кускова — этого у него отнимать нельзя, — но главным образом благодаря Екатерине Прохоровне.

Она быстро сошлась с индейскими женщинами, много времени без страха проводила в их селениях и в необычайно короткий срок в совершенстве изучила индейский язык и даже освоила диалекты различных племен.

Не было ни одной проблемы с индейцами, которой не разрешили бы Кусковы, он — своими организаторскими способностями, она — как умелый переводчик. Главным ее достоинством было личное обаяние и полное к ней доверие со стороны индейцев.

Удачен был выбор Баранова, когда он отправил Кускова в Калифорнию. Как Кусков, так и особенно Екатерина Прохоровна заложили семена дружбы с индейцами, и эта дружба не прерывалась не только во время пребывания Кусковых в форте Росс, где они пробыли до 1821 года, но и после них. За все 29 лет существования форта Росс на него не было совершено ни одного нападения индейцев.

Третьей русской женщиной, оставившей неизгладимый след в истории форта Росс, была жена последнего правителя форта, Елена Павловна Ротчева, урожденная княжна Гагарина. Ее имя более известно американцам, так как местные калифорнийские краеведы разузнали об ее деятельности, и о ней много писалось в журналах.

Недостаточно еще освещена роль и деятельность четвертой замечательной женщины, жены последнего главного правителя колоний князя Максутова; она была свидетельницей передачи Аляски Соединенным Штатам и спуска русского национального трехцветного флага в последний раз с флагштока крепости в Новоархангельске.

Растет и ширится Форт Росс под умелым руководством Кускова. Появляются излишки продуктов, которые теперь регулярно доставляются в Новоархангельск. Размножается скот и домашняя птица. С утра выгоняется скот на склоны гор, и весь день видны там рыжие и черные пятна коров, мирно пасущихся на выгонах. Смелые планы Резанова и Баранова, мечтавших об основании продуктовой базы в Калифорнии, начинают претворяться в жизнь.

В 1815 году умер мягкий, уступчивый губернатор испанской Калифорнии Арильяго и на его пост вступил молодой, энергичный Сола, начавший усиленно бомбардировать администрацию Российско-Американской компании требованиями о немедленном закрытии форта Росс и отъезда всех русских. Кусков продолжал отсылать эти требования в Новоархангельск и по-прежнему продолжал руководить работами в своем новом, развивающемся селении. Баранов в свою очередь тянул время и отправлял депеши губернатора Сола в Петербург. Все это занимало необычайно долгое время, и благодаря этой политике Кусков имел возможность без помех заниматься сельским хозяйством. Иногда он отвечал испанцам отговорками, что Росс — не форт и не крепость, а рыбачье селение временного типа. Никаких крепостных стен там, дескать, не было, а был частокол, за которым рыбаки могли укрыться в случае нападения индейцев. Что же касается обвинений испанцев, что Кусков располагал солидной артиллерией, он отвечал, что это были небольшие пушчонки — не столько для защиты, сколько для «внушения индейцам уважения к нам».

Не всегда такие отговорки спасали, и когда раздраженные испанцы нажимали на правление компании в Петербурге через своего посланника, то правление официально извещало испанцев, что фактически земли севернее Сан-Франциско до сих пор никому не принадлежат. Земля же, где стоял форт Росс, была добровольно уступлена индейцами Кускову, у которого есть акт передачи земли, подписанный вождем соседнего индейского племени.

В Петербурге этого акта не было. Поэтому, когда в Русскую Америку отправлялся шлюп «Камчатка» под командой капитана Головнина, то ему было поручено зайти в форт Росс и получить копию акта о передаче земли русским.

Головнин, подошедший к форту Росс на шлюпе, так описывает в своих воспоминаниях встречу с Кусковым: «В 5-ем часу приехал к нам Кусков и привез с собой разные свежие съестные припасы и список (для которого единственно я сюда заходил во второй раз) с акта, по коему значится, что земля здешняя уступлена индейцами русским».

К тому времени, когда Головнин посетил Форт Росс, Кусков уже имел излишки в продуктах и смог снабдить ими шлюп «Камчатка». Головнин описал свое первое посещение колонии таким образом: «В 1-ом часу пополудни увидели берег в расстоянии от нас миль 5 или 6 и скоро после того рассмотрели крепость Росс, на которой развивался флаг Российско-Американской компании. Тогда и мы подняли свой флаг при пушечном выстреле и, приблизясь к берегу на расстояние миль двух, увидели ехавшие к нам от него три алеутских лодки: на одной из них в 2 часа пополудни приехал к нам правитель крепости коммерции советник Кусков».

На обратном пути из Монтерея Головнин остановился в заливе Румянцева (Бодега), где Кусков заготовил и доставил на борт его шлюпа двух быков, десять баранов, четырех свиней, несколько кур и большое количество овощей. К этому времени, в течение четырех или пяти лет существования Форта, Росс Кусков уже имел большие стада скота, не только коров и овец, но и прекрасных индейских лошадей.

Очевидно, что Кусков не слишком опасался репрессий со стороны испанцев, силы которых в Монтерее и Сан-Франциско были довольно мизерными, чтобы удалить русских силой. Об этом тоже писал наблюдательный Головнин: «Гарнизон состоит из 26 человек русских и 102 алеут… и с такою-то силою здешний правитель, коммерции советник Кусков не страшится испанцев и пренебрегает их угрозами».

Головнин также заметил исключительно дружественные отношения между жителями Форта Росс и индейцами соседних племен. Индейцы ненавидели испанцев и убивали их, когда встречали в лесу или в поле, а испанцы ловили их арканами и отдавали в рабство или даже убивали. Русские же, по словам Головнина, ходят на охоту по одному или по два человека, охотятся в лесу на диких коз, часто останавливаются на ночь у индейцев. Мало того, индейцы охотно отдавали своих дочерей замуж за русских и алеутов, и в крепости Росс уже было немало жен индианок.

К тому времени, когда Кусков вышел в отставку в 1821 году, на десятом году существования Форта Росс, там уже было десять хороших быстрых лошадей, 80 голов крупного рогатого скота, двести овец, более 50 свиней и много гусей и кур.

Росс преуспевал свыше всяких ожиданий. Усиленно работала корабельная верфь, где Кусков строил мореходные суда, благо недостатка в строевом лесе не было. К самым большим судам, построенным на этой верфи, относились бригантина «Румянцев» и бриг «Булдаков».

Недаром Головнин слов не жалел для похвал Кускову. Он писал: «К домашней его экономии принадлежат мельница и выделка кож на обувь. Ныне он собирается делать свое сукно и учить индианок, вышедших в замужество за алеутов, прясть шерсть». Большую помощь Кускову оказывала его жена Екатерина Прохоровна, которая сумела открыть суконный завод и сама учила индианок искусству делать сукно. И дальше у Головнина: «Словом, Кусков умеет пользоваться добрым свойством климата и плодородием земли; он такой человек, подобного едва ли компания имеет другого в службе!»

Губернатор Сола продолжает посылать грозные требования, на которые Кусков, не торопясь, отвечает. Неожиданно грянули политические события, в корне изменившие обстановку и положение форта Росс. В 1820 году до Кускова дошли сведения о революции в Испании и о том, что американские колонии испанцев отделились и объявили независимость. Испанцам было не до форта Росс, и жители крепости зажили тихо и спокойно, пока не появилась новая угроза, на этот раз со стороны североамериканцев. Начиная с середины 1820-х годов, американцы стали усиливать свое влияние в Калифорнии и постепенно предъявлять свои права на испанское наследие. Толпы американцев хлынули в Калифорнию, особенно в Сан-Франциско и Монтерей. Это уже была более реальная опасность для форта Росс, чем испанцы. К этому времени в администрации форта произошли перемены. На место уехавшего Кускова прочили морского офицера Завалишина, человека с поистине фантастическими идеями. Завалишин разработал план, прежде чем американцы усилят свое влияние, воспользоваться гражданской войной в испанских колониях и захватить Калифорнию до самого Сан-Франциско на юге и расшириться на восток до снежных гор Сьерра-Невады. Во время своего посещения Калифорнии он даже заручился поддержкой испанских монахов калифорнийских миссий, принадлежавших к партии роялистов. Монахи были согласны скорее на передачу Калифорнии русским «роялистам», чем на захват ее революционерами.

Планам Завалишина не удалось сбыться. По возвращении в Россию он оказался замешанным в заговор декабристов, арестован и затем долгие годы провел в Сибири.

1812 год подходил к концу. Снова приближались праздники, которые русские поселенцы в Новоархангельске всегда старались отметить должным образом, даже если в селении ощущался недостаток в провизии.

Погода в последние дни уходящего года была неприятная, промозглая. Беспрерывные дожди с ветром яростно хлестали по окнам изб и смывали морскую соль со стен. Особенно страдали от непогоды часовые, круглосуточно охранявшие крепость от возможного нападения вероломных колошей. За время дежурства на посту часовые промокали до костей. Никакие дождевики из промасленного брезента не помогали. Ни дождь, ни снег не дают передышки охране форта. Он должен охраняться все время, так как индейцы все еще не забыли своего поражения и все еще готовы мстить за поругание своих святынь русскими.

Баранов, как обычно, все эти зимние вечера угрюмо сидел в своем кабинете, один, без детей и без своих ближайших сотрудников, и… пил. Пить он в последнее время стал много.

К концу 1812 года он получил определенные сведения, что в скором времени должен прибыть его преемник Борноволоков. Коллежский советник должен был приехать раньше, но его отъезд был несколько отложен из-за натянутых отношений между Россией и Англией. Правление компании опасалось, что англичане могут захватить компанейские суда.

Только после вторжения многотысячной армии Наполеона в Россию в июне 1812 года, изменилось положение, отношения с Англией улучшились настолько, что компания решилась отправить фрегат «Неву», который теперь находится в Охотске. Фрегатом командовал лейтенант Подушкин. В Охотске на «Неву» погрузился Борноволоков. Казалось, приближался конец службы Баранова в Америке. Предполагалось, что «Нева» прибудет в Новоархангельск в январе 1813 года.

Погода в январе еще больше ухудшилась. Стало холоднее, штормовые ветры немилосердно стегали избы промышленных снаружи форта да и сам форт. Дождь и снег вперемежку набросились на Аляску и на всю гряду Алеутских островов. Это была худшая зима за все время существования Новоархангельска.

Штормы свирепствовали в океане, и это стало сильно беспокоить Баранова. Если «Нева» вышла из Охотска, то она попала в полосу штормов. Кто знает — выдержит ли постаревшее судно штормы, погубившие уже не один корабль компании.

В январе наступила холодная погода, необычно холодная для Ситки… идет то снег, то холодный дождь со снегом, а снег колючий, ледяной, скорее похожий на крошечные, острые льдинки…

Все это время, всю зиму с нетерпением ждал Баранов прихода корабля с его преемником. Какое-то подсознательное чувство говорило ему: что-то опять случилось с этим человеком, судьба вновь вмешалась, как вмешивалась уже не раз. То ждал он самого Шелихова или письма от него с именем нового правителя, и вместо этого — пришло известие, что Шелихов умер. Ждал он возвращения епископа Иоасафа на «Фениксе», который должен был привезти новые инструкции от правления, как продолжать начатое дело и, может быть, подготовить замену. Не доехал Иоасаф, погиб где-то в море недалеко от Кадьяка. И так — длинный список людей, недобравшихся до Баранова. Точно судьба решила — быть ему в Америке и никуда не уезжать! Коллежский советник Кох совсем уже был на пути в Новоархангельск на замену Баранова… не доехал, умер! А теперь Борноволоков! Где-то он?

Может быть, заговор какой-то нечистый не допускает этих людей к нему. Какая-то цепь, которая держит и не отпускает его… «Так эту цепь ведь можно и порвать!» — думал он, сидя в своем кабинете и с ожесточением пуская клубы дыма самодельного курева.

Баранов выглянул в окно на залив. Даже в заливе вода бурлила. Над поселком нависли низкие, тяжелые, свинцово-серые тучи, которые почти касались океана на горизонте. Могучие волны, нагоняемые штормом из открытого океана, врывались в залив и яростно бросались на берег, на пристань, на верфи… и дождем брызг рассыпались далеко по поселку.

Посмотрел Баранов на бурное море, и им овладевали сомнения: как может корабль выжить в такой шторм? «Надеюсь, что им удалось укрыться на время шторма в какой-нибудь гавани, — подумал он. — Быть теперь в океане — безумие!»

Во второй половине января 1813 года, когда шторм немного улегся, хотя громадные валы все еще накатывались на берег, в бухте вдруг показалась шлюпка, беспомощно болтавшаяся на волнах. Там находилось несколько человек. С берега на помощь кинулись люди на шлюпках и байдарках и помогли новоприбывшим выбраться на берег.

Ими оказались несколько истощенных и изнуренных матросов с «Невы», сообщивших Баранову, что их корабль погиб 9 января у мыса Эчком, совсем недалеко от Ситки. Когда люди обогрелись и пришли в себя, они рассказали Баранову, что корабль вышел из Охотска под командой лейтенанта Подушкина в прошлом году. На борту был заместитель Баранову, коллежский советник Борноволоков. С самого же начала путешествия погода испортилась, и корабль не дошел до Ситки. Решено было зайти в Воскресенскую гавань и там переждать шторм.

Оттуда «Нева» вышла недавно, под командой штурмана Калинина, а Подушкин остался на берегу. Недалеко от Новоархангельска судно разбилось на камнях в темную ночь 9 января. Погибли много людей и среди них — Борноволоков и сам штурман Калинин. Кроме того, утонули и пассажиры — жена и сын штурмана Неродова. По словам спасшихся, погибли также боцман, штурманский ученик, приказчик компании, 27 промышленных и четыре женщины — жены промышленных.

Судьба снова распорядилась, чтобы Баранов на 67-м году жизни, уже проживший 23 года в американских колониях, оставался на своем посту. Очередной преемник опять не добрался до него!

От тех же спасшихся матросов Баранов узнал, что вышедший из Новоархангельска в июне 1812 года бриг «Александр», под командой штурмана Петрова, нагрузился в Охотске и на обратном пути на Ситку разбился на камнях пятого Курильского острова. К счастью, весь экипаж удалось спасти, но большая часть ценного груза погибла.

Матросы с «Невы» говорили, что часть груза с их корабля могла быть выброшена бурным океаном на берег. Как только погода наладилась и море немного успокоилось, Баранов сразу же отправил людей к мысу Эчком. Он надеялся, что хоть кое-что, заказанное им для церкви, может быть спасено. Он знал, что на «Неве» должны были послать для новой церкви в Новоархангельске особенный иконостас с иконами в серебряных оправах. И действительно, много разных грузов выбросило на берег, большей частью попорченных, но под грудой всего этого добра все же была найдена одна большая икона в тяжелой серебряной оправе, образ архангела Михаила. Баранов был несказанно счастлив. Спасение иконы для него было хорошим знаком, и он решил поместить этот образ в церкви на самом видном месте.

Тем не менее гибель Борноволокова сильно давила на него. Во всем этом он видел перст Божий. Несколько дней задумчиво сидел Баранов в своем кабинете, вспоминая события последних лет… сидел и думал, что, может быть, суждено ему до конца дней своих нести крест свой в Америке, может быть, пора перестать противиться судьбе и воле Божьей и смириться… Только теперь ему вдруг пришла в голову мысль, что напрасно он противился воле Божьей… очевидно, ему было положено безропотно делать свое дело здесь, в Америке…

С этого дня Баранов изменился, стал глубоко религиозным человеком. Имя Бога не сходило с его уст. Что бы ни случилось, он часто говорил: «на то воля Божья», «Бог судил», «все в руках Божьих»! Он стал другим человеком, а главное — к нему вернулись его прежние силы и энергия. Он теперь понял смысл своей жизни и работы.

Прежде всего он совершенно отбросил мысль об уходе на покой, хотя ему и было уже 67 лет. Мало того, решив остаться в Новоархангельске, он послал распоряжение на Кадьяк привезти обратно его детей — Антипатра и Ирину и их воспитателя, бостонца Джонса. Послал письмо Тимофею Тараканову, переселившемуся с молодой женой Марией на Кадьяк, с просьбой немедленно вернуться в Новоархангельск. Баранов снова был полон идей, и для претворения их в жизнь он нуждался в смышленом и расторопном Тараканове.

Пришло время, думал Баранов, выходить Российско-Американской компании на простор, расширять владения и расширять торговлю по всему бассейну Тихого океана. Ему нужны были люди типа Кускова и Тараканова, а главное — нужны корабли, много кораблей. Его верфи не справлялись с этой задачей, и Баранов, совершенно отбросивший чувство апатии, овладевшее было им, с головой ушел в составление планов. Своих кораблей было мало, поэтому он нашел легкий выход из положения. В том же 1813 году Баранов купил два корабля у американского капитана Беннета, пришедшего в Новоархангельск. Большой трехмачтовый корабль получил название «Беринг», а другой, поменьше, — переменил название на «Ильмень».

Капитану Беннету за оба корабля он заплатил мехами — дал двадцать тысяч котиков. А кроме того, ему удалось пополнить свои запасы провизии, купив их у Беннета за 31 тысячу пиастров. Корабли оказались хорошие, с полным вооружением. Большой проблемой, однако, было отсутствие у Баранова опытных штурманов. И опять ему на помощь пришли иностранцы. Он сумел нанять с иностранных кораблей двух шкиперов — англичанина Юнга и американца

Вудсворта, а кроме того, и Беннет остался на своем корабле, теперь носящем название «Беринг». Вудсворту было поручено водить «Ильмень».

Приблизительно в это же время жизнь Баранова сплелась с жизнью двух иностранных авантюристов, которым он доверился и деятельность которых оставила большой след в делах компании. Первым возник португалец дон Хуан Элиот Кастро, кажется, американский гражданин. Никто из приближенных Баранова не знал, как и когда Кастро появился в Новоархангельске. В то время порт становился все более и более оживленным, и в гавани все время находились иностранные корабли. Кастро сумел войти в доверие к Баранову, язык у него был хорошо подвешен, и, видно, Баранов попал под его обаяние. Другой был доктор Шеффер, тот и вовсе впоследствии обошелся компании в кругленькую сумму — около двухсот тысяч рублей. Постарел, видно, Баранов и потерял способность разбираться в людях. От его прежней интуиции не осталось и следа.

В это же время в Новоархангельск приехали Антипатр и Ирина. И их приезд придал Баранову новые силы, и, казалось, он стал опять прежним неутомимым правителем. Ирине было уже одиннадцать лет, и можно было с уверенностью сказать, что она вырастет красавицей. Даже теперь, в этом еще детском возрасте она была необыкновенно красива: с тонкими, аристократическими чертами лицами, гордым профилем, длинными черными волосами, мягко падающими на плечи, и изящными маленькими ручками и ножками. Не видавший ее почти четыре года и помнивший Ирину ребенком с болтающимися косичками, даже отец просто не узнавал ее. Антипатр, которому уже исполнилось шестнадцать лет, тоже вырос, возмужал и стал красивым, хорошо физически развитым молодым человеком. Он был немного похож на свою сестру, но, пожалуй, больше унаследовал сходство со своим отцом, чем с матерью.

С гордостью смотрит Баранов на своих детей. Глядя на их молодые лица, он сам как будто помолодел. Забылись четыре года одинокой жизни в пустом, казалось, безжизненном, суровом нахохлившемся доме. Теперь вдруг все посветлело — и солнечные лучи, пробивающиеся в окна, стали ярче, и дом ожил, повеселел. Особенно чувствовалось в доме присутствие Ирины, сразу поставившей себя в положение хозяйки дома. Антипатр же с восхода солнца и до заката проводил время, на свежем воздухе, большей частью на верфи, где опять строился корабль. Юноше нужно было видеть и знать все подробности постройки судна. Он уже мыслил себя капитаном, и кто знает, может быть, в будущем компания доверит ему большое трехмачтовое судно иностранной постройки. Он сам старался помочь на верфи, помогал во всем и плотникам с топором, и конопатчикам, и всем прочим, кто чем-то способствовал постройке. Ни Антипатр, ни Ирина, однако, не пропускали ни одного дня своих регулярных занятий с гувернером, мистером Джонсом. Баранов настоял, чтоб в занятиях не было никаких поблажек. Его дети должны были получить самое лучшее образование. Он не хотел, чтобы на них смотрели свысока, как смотрели невежественные штурмана на него, малограмотного «купчишку».

Баранов не терял времени и нетерпеливо подгонял людей для выполнения своих новых планов. Он знал, что стареет и, вероятно, в недалеком будущем не сможет больше руководить делами компании. И прежде чем это произойдет, он торопился претворить в жизнь планы покойного камергера Резанова. Баранов решил отправить два новоприобретенных корабля — «Беринг» и «Ильмень» — в чужие края, чтобы установить связи и начать торговлю с остальными углами обширного бассейна Тихого океана.

Инструкции «Берингу» были — сначала отправиться в Охотск и доставить туда меха с Прибыловых островов. После этого корабль должен был отправиться на Сандвичевы острова, где ему надлежало встретиться со вторым кораблем, «Ильмень».

«Ильмень» вначале, по плану Баранова, должен был пройти вдоль берегов Южной Калифорнии, где русским промышленным и охотникам-алеутам было дано задание поохотиться на морских бобров. Капитаном «Ильменя» назначили бостонского штурмана Вудсворта. Ему в помощь Баранов послал Тимофея Тараканова, уже два раза побывавшего в индейском плену и чудом спасшегося оттуда. Своим доверенным лицом Баранов посадил на корабль Элиота Кастро. Кастро как знатоку нескольких иностранных языков, было поручено войти в сношения с испанцами в Сан-Франциско и других пунктах южнее залива и по возможности заключить с ними торговый договор.

После этого «Ильмень» должен отправиться на Сандвичевы острова для рандеву с «Берингом». Баранов поручил Кастро, чтобы тот постарался умилостивить короля Камехамеха, которого чем-то обидел лейтенант Гагемейстер, не так давно побывавший на островах. Гагемейстер не отличался большими дипломатическими способностями, был сухим, педантичным немцем и с гавайским королем обращался свысока, что почти привело к разрыву сношений между королем Камехамехой и Русской Америкой. Баранов надеялся, что Кастро сможет уладить недоразумения.

Громкими пожеланиями счастливого пути и скорого возвращения провожали ситкинцы оба корабля, выходившие в поход в дальние края. Тараканов, стоявший на борту «Ильменя», махал рукой своей жене Марии, пока мог различить ее яркий платок. Два раза уже ходил он в дальние походы, и оба раза его путешествия заканчивались пленом. На этот раз как будто все благоприятствовало и никакой особенной опасности не предвиделось, особенно еще и потому, что путешествие совершалось на прекрасном новом судне под командованием опытного морского волка, шкипера Вудсворта.

Не хотелось Тимофею оставлять жену одну в этот раз, но ослушаться приказания правителя он не мог. Он стоял на палубе пока Новоархангельск не скрылся за поворотом пролива. «Ильмень» взял курс на юг!

С хорошим попутным ветром, на всех парусах, «Ильмень» быстро покинул холодные берега Русской Америки. Русские промышленные радовались, что будут иметь возможность охотиться у теплых калифорнийских берегов, а не в ледяных водах около Ситки или Алеутских островов. Капитан Вудсворт по соглашению с Барановым обязался выплачивать охотникам их заработки. В том случае, если с кем-либо из русских или алеутов произойдет несчастье, Вудсворт обещался платить семьям погибших по двести рублей. Старшим над всеми охотниками поставили Тимофея Тараканова. Как представитель Баранова, он должен был следить за тем, чтобы капитан Вудсворт в точности выполнял условия заключенного соглашения.

Первая часть пути до форта Росс прошла без сучка и задоринки. Тараканов побывал у Кускова, повидался со своим приятелем и был совершенно поражен, насколько форт Росс под управлением Кускова преуспел и разбогател. Люди жили хорошо и зажиточно, все раздобрели, обзавелись хозяйством — жизнью своей были довольны. Тараканов позже отмечал в своих воспоминаниях о полном удовлетворении жителей форта Росс и особенно о тех дружественных отношениях, что у них установились с соседними индейскими племенами. Позже он отмечал контраст в отношениях русских и испанцев к индейцам. Он писал, что испанцы обращались с индейцами с неимоверной жестокостью.

«Ильмень» провел несколько дней в районе форта Росс и залива Бодега, прежде чем опять были подняты паруса, и корабль отправился дальше на юг — к берегам теплой Южной Калифорнии. И чем дальше корабль удалялся от Ситки, тем больше капитан стал показывать свой истинный характер. Как с командой корабля, так и с алеутами, доверенными Тараканову, он обращался с нечеловечной жестокостью. Пил он много и часто, но никто никогда не видел его очень пьяным.

Из форта Росс «Ильмень» зашел в бухту Сан-Франциско, где капитан Вудсворт занялся с испанцами меновой торговлей, правда, не особенно прибыльной, а затем, как только корабль вышел в открытое море, Вудсворт отдал приказание алеутам начать промышлять морских бобров у берегов Калифорнии. Капитан знал, что занимается незаконной охотой, со злорадством поглядывал на берег, понимая, что испанцы следят за ним в полном бессилии.

Через несколько дней он решил пополнить запасы питьевой воды, которая быстро расходовалась из-за большого количества охотников на борту. Вудсворт подошел к устью небольшой речки, «Ильмень» стал на якорь, и капитан послал на шлюпке четырех алеутов на берег. Не успели те выйти с бочонками на берег, как к ним бросился из-за песчаной дюны отряд испанских солдат.

— Гишпанцы! — завопили алеуты и кинулись к шлюпке.

Им посчастливилось избежать захвата, и шлюпка вернулась на корабль с пустыми бочонками.

Полупьяный гигант Вудсворт рассвирепел:

— Ерунду вы чешете! — заревел он и сжал свои громадные кулаки. — Марш на берег, и без воды не возвращайтесь!

Испуганные алеуты снова направились на шлюпке к берегу и, как и следовало ожидать, на них опять напали испанцы, от которых им вновь пришлось бежать и возвращаться обратно на корабль, не пополнив запасов.

Капитан буквально озверел, когда увидел, что алеуты вернулись ни с чем.

— Почему вернулись без воды, сукины дети?! — заревел он.

Один из алеутов пытался объяснить что-то, но Вудсворт схватил железный прут и с размаху ударил им беднягу по голове. Алеут, как подкошенный, с разбитой головой свалился на палубу. Остальные испугано попятились назад.

Убийство алеута привело в шок остальных охотников и Тараканова. К несчастью, капитан совершенно не считался с Таракановым и вел себя на корабле, как полновластный хозяин.

Тимофей, потерявший своего лучшего охотника, пошел в каюту капитана, где нашел того по обыкновению с большой кружкой рома в руке.

— Капитан Вудсворт, — сурово заявил ему Тараканов, — вы совершили преступление, чему нет никакого оправдания, и от имени правителя колонии я протестую против подобных актов.

Вудсворт насмешливо воззрился на него, ожидая, что еще скажет ему этот смешной русский гигант, который, пожалуй, физически был не менее силен, чем сам Вудсворт, разве что помоложе.

Тимофей посмотрел на него и понял: этот лоб ничем не прошибешь, но считал, что он должен высказаться до конца, и продолжал:

— Вернуть к жизни этого человека, моего лучшего охотника, мы не можем. Так как он умер — а его убили вы, — то по условиям контракта, заключенного вами и правителем Барановым, вы обязаны уплатить мне двести рублей для передачи семье убитого, а что касается самого акта убийства, то вы сами за него будете отвечать правителю.

Вудсворт прищурил глаза и презрительно посмотрел на Тимофея:

— Протесты заявляешь, а!.. Хочешь двести рублей! Ты от меня не получишь ни копейки, а если рот еще откроешь, то вместо двухсот рублей получишь двести плетей, а потом пойдешь акулам на кормежку — понял?

Потом он усмехнулся, точно какая-то новая, дьявольская мысль родилась в его пьяном мозгу:

— Нет, пожалуй, лучше закую тебя в кандалы, да так в цепях и отвезу на берег и передам испанцам…

Ты у них там поработаешь и не за двести рублей, а за удары плетью… им нужны рабы — работники на маисовых полях, а пока… вон из моей каюты!

Корабль отправился дальше на юг, потому что охота на морских бобров оказалась недостаточно успешной. Дня два пробыли недалеко от Монтерея, и это совсем не понравилось Тараканову. Меньше всего хотел он заниматься охотой на морского зверя у входа в бухту, где находилась столица Новой Калифорнии; Кусков, как и Баранов, всегда старался избегать столкновений с испанцами. Говорить об этом капитану Вудсворту было бесполезно. Он не терпел никаких указаний, и все разговоры с ним обычно оканчивались угрозами с его стороны. По приказу Вудсворта, шлюпки с охотниками были спущены для поисков морских бобров. Охота оказалась удачной — за два дня было убито около двухсот животных. Довольный капитан направился дальше на юг в поисках большего количества бобров. Следующая остановка была около Санта-Барбары, где добыча тоже оказалась удачной, так же как и около Сан-Луис Обиспо. Несколько дней лавировало судно у берегов Южной Калифорнии, то там, то здесь останавливаясь для охоты на бобров. Капитан был доволен, так как трюмы были полны мехов. Пришла пора собираться и в обратный путь.

В последний раз «Ильмень» стал на якорь у мыса Кончепчион, где капитан решил пополнить запасы провизии свежим мясом. Берег казался пустынным. Ни людей, ни строений не было видно. Кругом — песчаные дюны, поросшие травой и кустарником, и нигде ни души.

— Хорошее место для охоты, — пробурчал капитан, обращаясь к дону Элиоту Кастро. — Можно подстрелить дикого козла или барана.

Он отобрал группу охотников в одиннадцать человек — русских и алеутов — и приказал им спускать две шлюпки. Матросам-гребцам было приказано держать шлюпки наготове у берега, если охотникам придется спешно отступать от испанцев.

Когда люди были уже в шлюпках, взгляд капитана упал на Тараканова

— А вот ты как раз и нужен! Ты очень заботишься о своих людях, так вот и поезжай с ними на охоту… смотри, чтоб с ними ничего не случилось на берегу!.. Ну, полезай в шлюпку!

Тимофей пожал плечами и, ничего не сказав, спустился в одну из шлюпок.

— Капитан, — обратился к Вудсворту дон Элиот Кастро, — насколько можно видеть отсюда, берег совершенно пустынный и там никого не видно. Я думаю, что будет вполне безопасно, если я тоже поеду на берег, — если, конечно, не будет препятствий с вашей стороны.

Вудсворт в недоумении посмотрел на него:

— Если вам хочется, пожалуйста! — как-то безразлично разрешил он.

Кастро радостно спустился следом за Таракановым.

Шлюпки быстро подошли к берегу. Тараканов и Кастро тщательно осмотрели прибрежные дюны и кусты. Испанских солдат нигде не было видно. Охотники осторожно направились к дюнам, за которыми виден был лесок, где можно было поохотиться.

Как Тараканов, так и охотники не знали, что испанцы следили за их кораблем, незаконно охотившемся за бобрами в прибрежных водах, еще с Сан-Франциско. Испанские власти были озлоблены пиратской деятельностью Вудсворта, и солдатам было наказано следить за продвижением корабля и не допускать выхода команды на берег, а если те посмеют сделать это, то доставить их в Монтерей. И нужно было, чтобы Тараканов, который обычно оставался на корабле, когда охотники уходили на охоту, в этот день был отправлен на берег. Очевидно, его обычное «счастье» сопутствовало ему.

Не успела группа войти в лесок, как их неожиданно окружил отряд испанских кавалеристов, бросившихся на перепуганных охотников с обнаженными саблями. Все тринадцать человек были захвачены, что называется, на месте преступления и обезоружены. Затем солдаты крепко связали им руки сзади сыромятными ремнями.

Пораженный всем случившимся дон Элиот запротестовал, что с ним, джентльменом, обращались подобным образом.

— Вы еще поплатитесь за такое обращение! — громко заявил он солдатам по-испански.

Один из солдат повернулся к нему и наотмашь ударил по лицу.

— Заткнись, пират! — прохрипел солдат и крепче затянул узлы ремней.

Кровь бросилась в лицо Кастро от полученного оскорбления:

— Я представитель благородного сословия и требую, чтобы со мной обращались подобающе. А что касается тебя, негодяй, — посмотрел он на солдата, ударившего его, — то я о тебе доложу его превосходительству губернатору и потребую для тебя достойного наказания.

Солдату это показалось забавным и он обратился к своим товарищам:

— Этот тщедушный цыпленок будет жаловаться губернатору! — не мог удержаться он от смеха.

По команде капрала солдаты вскочили в седла и погнали группу связанных пленников перед собой.

— Вперед, марш! — командовал капрал и для большей острастки щелкал бичом. — Вперед, скоты!

Несчастные пленники медленно поплелась куда-то вперед. Вид у всех был ужасный — руки, крепко стягивали ремни, узлы которых врезались в кожу. Но больше всего мучило нещадно палящее яркое южное солнце, немилосердно обдававшее их своими жгучими лучами.

Тринадцать пленников уныло и молча плелись по пыльной дороге, с обеих сторон которой видна была засохшая желтая трава — земля эта долгое время не видела ни капли дождя. Вокруг пленных лениво покачивались в своих седлах испанские солдаты, некоторые даже дремали. Изредка какой-нибудь солдат доставал свою фляжку, чтобы выпить из нее какую-то жидкость, скорее всего, вино.

Пленники сильно страдали от жажды и усталости после нескольких часов пути. Иногда, когда они замедляли шаг, солдат лениво взмахивал кнутом и больно стегал им по спине ближайшего пленника. Раздавался стон, и группа прибавляла шаг.

Только вечером остановились для отдыха, и солдаты стали располагаться на ночлег, не обращая никакого внимания на пленников. Они сытно поели, запили свой ужин обильным количеством вина, оставили часового следить за задержанными и завалились спать, даже не предложив воды охотникам.

Рано утром солдаты встали, закусили, подняли пленников на ноги и погнали их опять, как скот на убой. Идти было еще труднее, чем накануне… связанные руки онемели, да и ноги были в ужасном состоянии от долгого пути. Опять пленникам ничего не дали — ни пищи, ни воды.

Около полудня группа остановилась на короткий отдых, после чего несколько солдат отделилось и, забрав с собой Кастро, быстро поехали на север, видимо, направляясь в Монтерей. Все остальные в конце мучительного дня добрались до испанской миссии, носившей название Санта-Барбара. Все эти два дня пути по солнцепеку Тараканов постоянно думал: почему капитан Вудсворт не пришел к ним на помощь — ведь у него было несколько пушек, которыми он мог рассеять отряд испанской кавалерии; он мог высадить десант вооруженных моряков и отбить пленников.

Ничего этого Вудсворт не сделал. Как только шлюпки вернулись, и матросы доложили ему о захвате охотников испанцами, капитан приказал поднять паруса и взять курс на Сандвичевы острова. Вероятно, он считал, что с окончанием охоты и с трюмами, полными мехов, охотники были для него обузой, ненужным балластом!

Миссия Санта-Барбара была маленькой, грязной, пыльной деревушкой, посреди которой каким-то странным, инородным явлением выглядела изумительно красивая церковь, казавшаяся здесь пришелицей из другой жизни. Тараканов заметил около церкви монахов и несколько откровенно умиравших от скуки испанских солдат.

Военный эскорт, пощелкивая бичами, загнал пленников в приземистую темную казарму без окон с настолько низким входом, что всем нужно было сгибаться, чтобы войти внутрь, даже малорослым алеутам. В казарме уже находилось несколько заключенных индейцев.

— Как видно, их здесь не очень балуют, — заметил Тараканов, увидев лежавших на простом земляном полу индейцев. — У нас свинарники лучше.

Он посмотрел вокруг.

— Ну, будем устраиваться. Постарайтесь отдохнуть, а то ведь мы не знаем, чего еще можно ожидать от этих гишпанцев.

Не успели они расположиться на полу, как вдруг распахнулась узкая дверь, и в темницу вошел молодой испанский офицер в великолепной форме с широким сомбреро и звонкими, невероятно огромными шпорами. Следом за ним вошли несколько солдат.

— Где они? — спросил он, стараясь различить фигуры людей в полумраке. Солдаты показали на Тараканова и его группу.

Офицер подошел к Тараканову, в котором он признал старшего и стал допрашивать его с высокомерным видом. Горохом сыпалась незнакомая испанская речь. Тимофей знал несколько испанских слов, но ничего не мог понять из того, что быстро лопотал офицер. Тараканов только молча посмотрел на него и показал на свои руки, связанные ремнями. Руки пленников побагровели и онемели.

Офицер посмотрел, нахмурился и что-то быстро сказал солдату, который подошел к Тараканову и развязал ему руки. Остальные одиннадцать узников также были освобождены от ремней, Тараканов пытался подняться с пола, но ноги отказали, и он повалился на землю. Офицер еще что-то сказал и с самодовольным видом покинул казарму.

Дверь закрылась, и в казарме стало почти совсем темно, пока глаза не привыкли к полумраку. Развязанные люди стали растирать затекшие руки, чтобы как-то восстановить кровообращение.

Прошло часа два, двери снова открылись и вошел солдат с большой миской вареного маиса и арбузом — это была первая пища для двенадцати голодных пленников за два дня. Моментально все было съедено до последней крупинки.

Прошло дня три, и люди понемногу пришли в себя. Отцы миссии решили, что новые рабы достаточно бездельничали, и приказали солдатам погнать их с индейцами на работу в поле, тем самым приписав их к сословию крепостных. Каждый день Тараканов с остальными узниками должен был вставать на рассвете и работать на полях под присмотром солдат и падре до самого заката солнца. Если солдатам казалось, что кто-либо замедлял работу, его тут же свирепо избивали кнутами до потери сознания, в назидание всем остальным.

Несмотря на тяжелую, адскую работу под палящими лучами солнца, несмотря на побои, у Тараканова никогда не терялась надежда на то, что правитель Баранов вызволит своих из беды, если только узнает об их пленении. Он верил в свое спасение, хотя бы потому, что уже дважды чудом спасался из индейского плена.

Почти каждый день Тараканов был свидетелем исключительно жестокого обращения испанцев с индейцами, и не только солдат, но и монахов. Нелегко жилось и русским с алеутами. Однажды тяжело заболевшего алеута навестил в казарме падре из миссии, который сказал бедняге, что если тот хочет излечиться от болезни, ему нужно принять католичество.

Тараканов, присутствовавший при этом, позже в своих воспоминаниях записал, что алеут ответил священнику на это, что он с детства был приучен креститься по православному обряду и не может позволить себе креститься по-иному — это будет противно его православной вере.

Падре рассвирепел, приказал вытащить больного на двор, и там беднягу свирепо отхлестали бичом.

Прошло шесть месяцев, и в судьбе Тараканова все еще не произошло никаких перемен. Он со своими алеутами был в сущности рабом испанцев. По-прежнему они работали на полях миссии под постоянным надзором солдат, жили в том же грязном хлеве, а главное — всегда голодные.

Тараканов за шесть месяцев научился немного говорить по-испански и мог теперь довольно хорошо понимать своих тюремщиков. Все это время он старался узнать от них — не пытается ли компания добиться их освобождения. При каждом удобном случае он незаметно прислушивался к разговорам монахов — вдруг те проговорятся. Он был уверен, что и Баранов, и Кусков принимают меры к его освобождению, но он знал также, что все делается в официальных сферах медленно, не спеша. Нужно только запастись терпением. Он старался сблизиться с солдатами, оказать им хоть какую-то услугу, так же как и завязать дружбу с индейской прислугой в миссии. При каждом удобном случае он пытался переслать записку Кускову в форт Росс, дать ему знать о своем положении.

Тараканов однажды заметил, что в миссии началось необыкновенное оживление. И монахи, и солдаты находились в каком-то возбуждении. Двор миссии был подчищен. Он решил, что ожидается приезд важной особы. И, действительно, вскоре во двор миссии въехала большая кавалькада — отряд солдат и среди них какой-то пожилой военный в особенно красочной форме. Тараканов решил, что это какой-то крупный чиновник из Монтерея, а возможно, и сам губернатор.

Выбрав момент, когда никто не следил за казармой, Тимофей выбежал на площадь, подбежал к высокому гостю и закричал на ломанном испанском языке:

— Я русский… русский!..

Один из монахов быстро загородил ему дорогу и сердито закричал:

— Нет, нет… это индеец! Пошел вон… вон отсюда!

Солдаты подскочили к нему и потащили прочь со двора, подталкивая его подзатыльниками и градом ударов тростью. За свою выходку Тараканов и вся его группа охотников были наказаны дополнительной работой на полях и сокращением рациона.

Вечером, лежа на земляном полу в своей казарме, Тараканов заметил, что алеуты выглядели в этот день очень подавленными. Они о чем-то тихо перешептывались.

— Что вы там шепчете? — спросил он ближайшего алеута.

Тот замялся, но потом прямо сказал, что все алеуты потеряли надежду когда бы то ни было вернуться домой.

— Ты, Тимофей, во всем виноват, — хором заговорили все. — Ты заговоренный. Каждый раз, когда люди едут с тобой, ты попадаешь или в руки индейцев, или гишпанцев, и всегда в этих случаях много людей гибнет!

Тимофей пытался успокоить их, положиться на милосердие и помощь Бога.

— А насчет того, что я приношу несчастье, стыдно вам так говорить. Вы такими словами Бога гневите… — сердито сказал он им. — Вы не язычники, а истинные православные христиане, и не должны так думать и хулить имя Божье!

Уговорил их Тимофей да не надолго. Видно, терпению алеутов пришел конец. Через несколько дней алеут Василий подошел к Тараканову и сказал, что он решил жениться на индейской девушке и что монахи обещали дать ему землю, избу и всякий инвентарь, если он откажется от своей православной веры и станет католиком.

— Я решился на этот шаг, — сказал он. — Помощи нам ждать не от кого, а работать рабом на полях всю жизнь я не хочу.

Тараканов был в ужасе от таких слов.

— Да как ты можешь говорить такое! Как же это можно отказываться от истинной, православной веры!.. Ты с ума сошел! А потом ведь тебя жена ждет на Кадьяке!

Василий угрюмо посмотрел на него:

— Не видать мне жены никогда, Тимофей! Мы все останемся здесь навсегда. Я не хочу быть больше рабом. Посмотри на нашу одежду… истрепались мы совсем, изголодались…

Тимофей сделал еще одну попытку уговорить его:

— Ты же понимаешь, почему они хотят дать тебе индейскую девушку в жены? Да потому, что из тебя сделают индейца, а ты сам знаешь, как живут индейцы в этих миссиях. Ты их видишь каждый день, одетых в отрепья. Они рабы — работают каждый день на полях… Нет у них ни праздников, ни отдыха, а обращаются с ними хуже, чем с собаками. Да что там говорить… Сам видишь их жизнь.

Алеут потоптался на месте, но потом упрямо заявил:

— Их священник сказал, что я буду жить, как свободный человек, а если я стану католиком, то могу опять жениться!

Тараканов покачал головой и только горько добавил:

— Ты не прав, Василий, не прав! Это все, что я могу тебе сказать. Подумай, что ты услышишь от своей жены, когда вернешься домой и скажешь ей, что у тебя в Калифорнии другая жена и, мало того, — ты стал католиком!

Василий опустил голову, но, как загипнотизированный, монотонным голосом повторил:

— Мы никогда не вернемся… останемся здесь… и я хочу жить здесь лучше, чем мы живем теперь… хочу иметь жену!

В следующее воскресенье Василий женился на индианке и покинул своих товарищей — поселился где-то с молодой женой на ферме. Вскоре и остальные алеуты заколебались. Через несколько дней четыре алеута тоже изъявили свое согласие поселиться на ферме и жениться на индианках. С их уходом осталось только шесть человек, включая Тараканова.

Испанские патеры стали подвергать оставшихся постоянному нажиму, пытаясь склонить их к католичеству. Возможно, из-за того, что оставшиеся были русскими, которые не мыслили для себя никакой другой веры, кроме православной, или же высокое моральное влияние Тараканова на них подействовало, но никто из них уговорам монахов не поддался.

Однажды Тараканов был свидетелем попытки массового побега индейцев. Индейцы, работавшие в поле, подняли шум и крики. Видно было, что они были страшно возбуждены. Какой-то молодой индеец обратился к ним с речью, очевидно, призывая к мятежу и массовому побегу.

Вдруг, как по команде, все индейцы прекратили работу, побросали свои инструменты и кинулись бегом с поля по направлению к горам,

Пораженные видом убегавших индейцев два солдата, охранявшие их, сначала остолбенело смотрели им вслед. Потом один галопом поскакал в миссию за помощью. Не прошло и нескольких минут, как из миссии вылетел на конях весь его гарнизон и пустился в погоню за мятежными индейцами-рабами. Конники довольно скоро догнали беглецов и согнали их в стадо.

Индейцев привели на двор миссии, где немедленно начались экзекуции. Ни один не избежал побоев плетьми. Били всех до исступления. Главарь мятежников — молодой индеец был отделен от других, и после того как все были избиты плетьми, началась экзекуция главаря. Хлестали его тяжелыми сыромятными бичами все солдаты по очереди, пока он не превратился в бесчувственный кровавый кусок мяса. Монахи принесли затем свежую шкуру, только что снятую с убитого теленка, завернули избитого индейца в еще мягкую шкуру и зашили ее на нем. Остаток дня индеец пролежал на солнцепеке. Окровавленная шкура засохла, сузилась и, как клещами, сильно сдавила тело индейца. Прошла ночь, и когда утром разрезали ремни, которыми шкура была стянута на несчастном, он был мертв — умер ли он от зверских побоев, или же задохся в засохшей шкуре, — никто не знал. Индейцы хорошо усвоили этот урок, и за время пребывания Тараканова в плену побегов больше не было.

Время шло, и Тараканов уже потерял счет дням. Видя, что на полях миссии крепостные по старинке пахали землю деревянными сохами, Тараканов как-то предложил монахам свои услуги и сказал, что он умеет делать железные плуги, которыми гораздо легче и лучше пахать. Толстый падре выслушал его и спросил, где и когда он научился этому искусству. Тимофей ответил, что и в форте Росс, и на Ситке русские уже давно делают плуги, и он долгое время работал там в кузнице.

Монах недоверчиво посмотрел на него. Ему не верилось, чтоб русские «варвары» на севере могли иметь лучшие сельскохозяйственные орудия. Однако повел его в низкую избу, похожую на свинарник Тараканова. В избе, в отличие от помещения пленников, было окно, и в ней было сравнительно светло. У окна стоял большой стол, где лежал топор и еще какие-то примитивные инструменты. Это была так называемая мастерская миссии.

— Ну, показывай, как ты можешь делать железные плуги.

Тараканов в изумлении посмотрел на него:

— Так здесь же нет никакого инструмента… мне нужна кузница, а главное — инструмент.

Монах нахмурился:

— Какой тебе инструмент?.. Видишь, здесь все есть… Ты врешь, что умеешь плуги делать… хочешь получить легкую работу!..

Он показал солдатам на Тимофея:

— Взять его обратно в поле… и удвоить ему задание!

Солдаты тычками выгнали Тимофея из «мастерской» и погнала его на работу в поле.

Так проходили недели, месяцы. Тимофей продолжал работать на полях под палящими лучами солнца, которое, казалось, никогда не скрывалось за облаками. Монахи, однако, не забыли предложения Тараканова, навели справки в миссии Сан-Франциско, в Монтерее и даже в столице страны — в городе Мехико. Узнали, что действительно нужны инструменты — плугов голыми руками не сделаешь. Приобрели необходимое, главным образом в форте Росс.

Тараканов совершенно потерял счет времени. Прошло шесть, а может быть, и семь или восемь месяцев после его разговора с толстым монахом. Неожиданно его вызвали в канцелярию миссии, где на этот раз его принял помощник, аббата, маленький, щупленький падре.

— Ты говорил, что сможешь делать железные плуги, если будут необходимые инструменты, — сказал он, сверля Тимофея своими колючими глазками, — инструмент мы достали, пойдем в мастерскую.

В мастерской Тимофей действительно нашел инструменты, но так как они приобретались неопытными людьми, то некоторых вещей не хватало, а других было больше, чем нужно. Тем не менее Тараканов сказал, что он может начать работать, если ему дадут помощника в кузницу. В помощники он взял одного из алеутов. С этого времени жизнь в заключении стала для них гораздо легче.

Обоим механикам из-за недостатка нужных инструментов потребовалось гораздо больше времени, чем обычно, чтобы построить первый плуг, но тем не менее через несколько недель первый новенький железный плуг выкатили во двор к необычайному восторгу монахов и солдат. Репутация Тараканова сразу же возросла, и его больше никто не тыкал и не называл «собакой» или «свиньей», как раньше. Тараканова опять выручила его русская смекалка, как это было и в индейском плену, где он запустил самодельного змея в небо и с тех пор стал считаться чуть ли не колдуном или шаманом.

Монах, убедившись в талантах Тараканова, немедленно стал составлять планы, как развить дело, построить «фабрику» плугов и продавать их соседним миссиям. Тимофею обещали дать нужное число работников-помощников. Мало того, Тараканову даже стали платить за каждый сделанный им плуг; платили, правда, мизерную плату, но даже и таких денег он не видел уже много месяцев, со времени своего пленения.

Успехи Тараканова в изготовлении плугов привели к тому, что монахи опять стали приставать к нему с требованиями перехода в католическую веру и обещали дать ему в жены любую из индейских девушек, какую он только пожелает.

Несмотря на его протесты, что он женат и вновь жениться не собирается, что он верный сын православной веры, монахи по очереди приходили к нему и часами рассказывали о тех преимуществах и благах, которыми он будет пользоваться, если согласится стать католиком — и жену красивую обещали, и жизнь вечную в раю, и богатства на этой земле.

Отказ Тимофея от всех этих благ так разъярил монахов, что они готовы были опять отправить его на полевые работы, но потом благоразумие взяло верх — репутация искусного мастера по изготовлению железных плугов, топоров и прочих инструментов спасла его.

Несмотря на тяжелую работу, Тараканов не только не терял веры в свое спасение, но и сохранял свою природную наблюдательность. Позже, вернувшись домой, он подробно описал жизнь и нравы испанцев в миссии, где он был в заключении.

А нравы среди испанских солдат были самые низменные. Захваченных индейских девушек они превратили в наложниц, что особенно оскорбляло пуританские чувства Тимофея, хотя нечто похожее он наблюдала порой и в Русской Америке, но гораздо в меньшей степени. Обилие индейских женщин в миссии привело к большому «урожаю» незаконных детей. Этих детей в своих воспоминаниях Тараканов называл «солдатскими сиротами».

За несколько месяцев работы на своей «фабрике» Тимофей, получая мизерную плату, сумел тем не менее скопить четырнадцать пиастров. К несчастью, один из солдат видел, как Тараканов пересчитывал свои «сокровища». Он отправился к аббату миссии и сказал, что Тимофей украл у него четырнадцать пиастров. Суровый падре приказал привести Тараканова к нему на суд за кражу денег у солдата.

Тимофей клялся и божился, что это его деньги, что он их заработал. Аббат, видимо, не совсем доверял обвинениям солдата, но, с другой стороны, при обыске Тараканова была найдена точная сумма в четырнадцать пиастров. Тогда падре вынес поистине «соломоново» решение.

Он сказал, что возьмет деньги «на хранение» на год, а через год обе стороны опять получат возможность доказать свою правоту, и тогда будет вынесено окончательное решение. Излишне говорить, что Тимофей этих денег больше никогда не видел.

Шли месяцы… шли годы, но Тимофей не терял надежду на свое освобождение. Он знал, что пройдет много времени, прежде чем Баранов узнает о его пленении, а затем его протест и требование об освобождении Тимофея дойдут до губернатора Новой Калифорнии. Еще несколько месяцев потребуется на получение ответа от губернатора. В те времена человек должен был обладать огромным терпением.

И вдруг… Тимофей узнал, что в бухту Сан-Франциско пришел русский военный фрегат. Это был «Рюрик» под командой лейтенанта Отто Коцебу, того самого Коцебу, который когда-то юным кадетиком принял участие в первой кругосветной экспедиции на корабле Крузенштерна.

Можно себе представить изумление Коцебу, когда ему было доложено, что у испанцев уже больше трех лет томятся русские пленные. Он потребовал их немедленного освобождения.

О том, что в его судьбе скоро произойдут изменения, Тараканов понял по тому возбуждению, которое вдруг воцарилось в миссии. Монахи стали бегать из кельи в келью, шептаться, советоваться друг с другом, солдаты немного присмирели. И как-то утром Тараканова вызвали к аббату, который смущенно заявил ему, что из Монтерея пришел приказ немедленно отправить «российского кавалера» Тараканова в Монтерей. И сразу же аббат заявил, что он предоставит «эль кабальеро руссо» самую лучшую лошадь миссии. Тараканов был плохим наездником, но быстро и лихо вскочил на спину лошади, и также быстро лошадь сбросила незадачливого всадника на землю. Тимофей при этом сильно зашиб ногу и несколько дней хромал.

Из-за этого случая он смог добраться со своими товарищами до Монтерея только дней за десять. Оттуда был доставлен в Сан-Франциско.

Стоял погожий осенний день 28 октября 1816 года, когда Тараканов, приехав в Сан-Франциско, вдруг увидел на рейде родной фрегат «Рюрик» с Андреевским флагом, весело шевелившемся от легкого дуновения ветра. Невозможно описать те чувства, которые охватили Тимофея при виде этого зрелища — неужели он свободен и наконец скоро вернется домой!

На корабле его встретил командир корабля, лейтенант Коцебу. Небольшого роста, суховатый, моложавый, с непомерно длинным носом, Коцебу произвел на Тараканова неприятное впечатление. «Опять немец», — подумал он.

Коцебу посмотрел на него, даже не подал руки… Тараканов для него был простым промышленным, человеком низшего класса… и только спросил:

— Сколько вас приехало?

— Семь человек, считая меня.

Коцебу снова взглянул на Тимофея и сказал:

— К сожалению, всех взять с собой не могу. У меня места найдется только для трех человек, да еще Элиот Кастро поедет с нами!

Тараканов остолбенело посмотрел на него:

— Так эти же люди провели три года в заключении, рвутся домой… Как же можно их здесь оставлять опять!

Коцебу смотрел мимо него… спорить и доказывать что-то Тимофею он не собирался, только добавил:

— Остальные задержатся здесь недолго. Я договорился с губернатором, за ними вскоре придет другой корабль… Можешь идти, и выбери себе двух компаньонов, которые поедут с нами.

Когда Тараканов повернулся, чтобы идти, Коцебу заметил вскользь:

— Мы не идем в Новоархангельск. Я тебя доставлю на Сандвичевы острова, а оттуда ты доберешься до дома на другом корабле.

На следующий день Коцебу отправился в Монтерей для переговоров с губернатором относительно форта Росс, который якобы был самочинно построен Кусковым в Калифорнии.

Освобожденные пленники решили воспользоваться своей свободой и отправились на охоту, закончившуюся трагически. Приятель Тараканова Иван Строганов был сильно изувечен от нечаянно загоревшегося пороха и в тот же день умер. Какая насмешка судьбы! Больше трех лет провести в неволе и в первый день своего освобождения потерять жизнь!

Через несколько дней после возвращения капитана Коцебу «Рюрик» поднял паруса и направился к Сандвичевым островам.

Три года, проведенные Таракановым в неволе в Калифорнии, были полны событий в Русской Америке и в ее столице Новоархангельске. За эти три года селение разрослось, похорошело и стало похожим на небольшой город. Это уже не был маленький форт, торчавший на небольшом холме и ежечасно ожидавший нападения враждебных колошей. Гавань Новоархангельска стала самой оживленной на всем западном побережье Северной Америки. В порту часто стояло по нескольку кораблей и не только своих, компанейских, но и заморских, большей частью бостонских. Нередко заходили и английские суда, а иногда и французские. Дела компании в Русской Америке шли хорошо: торговля расширялась далеко за пределы русских владений. Баранов сумел привлечь иностранных шкиперов выгодной торговлей с ним и благодаря этому сам теперь перестал нуждаться в продуктах, недостаток которых в прошлом сильно тормозил дело. Теперь он мог получать из Бостона не только предметы первой необходимости, но и позволить себе даже некоторые предметы роскоши. Иностранные гости теперь шли к Баранову не только для торговли, но иногда и для защиты. Так во время войны 1813 года между Англией и Соединенными Штатами несколько американских торговых кораблей пришло в Новоархангельск, ища защиты от английских корсаров. Батареи крепости были теперь настолько внушительны, что могли противостоять бомбардировке вражеских кораблей и оказать защиту своему собственному флоту.

Возвращаясь к отправлению двух кораблей в 1813 году из Новоархангельска для осуществления планов Баранова по расширению торговли, мы теперь знаем, что «Ильмень», на котором компанию представляли Кастро и Тараканов, по приказанию капитана Вудсворта занялся незаконной охотой на морских бобров вдоль берегов Южной Калифорнии. В результате тринадцать русских промышленных и алеутов-охотников, включая Элиота Кастро и Тараканова, были захвачены испанскими солдатами и более трех лет провели в неволе. Капитан Вудсворт не принял никаких мер для освобождения пленников. Нужно полагать, что он был даже рад отделаться от лишних ртов, тем более, что охотники уже набили достаточно бобров, шкурами которых были наполнены все трюмы. Узнав, что охотники захвачены, Вудсворт поднял паруса и направился к Сандвичевым островам, где ему надлежало встретиться с «Берингом» под командой капитана Беннета.

Капитан Беннет получил задание от Баранова идти на Сандвичевы острова, для того чтобы завязать торговлю с королем Томеа-меа (Камехамеха), с которым Баранов был в хороших отношениях. Томеа-меа всегда в своих посланиях Баранову называл его «братом-королем» Севера.

Беннету не повезло. Прибыв в назначенное время на Сандвичевы острова, он стал на якорь около одного острова, правителем которого был царек Каумуалии, в это время соперничавший с королем Томеа-меа. Неожиданный шторм сорвал «Беринг» с якоря и бросил его на острые прибрежные скалы. Корабль был настолько поврежден, что нечего было и мечтать о спуске его на воду. Нужно было думать о спасении команды и ценного груза, необходимого для торговли на островах.

Каумуалии предложил услуги своих подданных, и с помощью нескольких сот туземцев Беннет смог переправить на берег все товары. Как только выгрузка с поврежденного судна закончилась, король Каумуалии вдруг заявил капитану Беннету, что и груз, и само судно переходят в его собственность, так как поврежденное судно было «покинуто» командой.

Сведения о потере «Беринга» со всем его грузом, конфискованным королем Каумуалии, которого также знали по имени Тамори, а также сообщение о захвате испанцами дона Элиота Кастро и Тараканова вместе с промышленными и охотниками, были большим ударом как по финансам компании, так и по самолюбию и престижу Баранова. Он отправил срочные инструкции Кускову в форт Росс, чтобы его доверенный в Калифорнии начал немедленные переговоры с испанскими властями в Монтерее и Сан-Франциско об освобождении Тараканова и Кастро. Попытки Кускова, однако, не увенчались успехом, хотя он несколько раз ездил на свидание с комендантом форта Сан-Франциско. Более трех лет прошло, прежде чем русские пленники были наконец освобождены и отправились на фрегате «Рюрик» на Сандвичевы острова, вместо возвращения домой.

Прошло больше года со времени отправления двух неудачных экспедиций к берегам Калифорнии и на Сандвичевы острова. Все это время Баранов безуспешно изыскивал способы освобождения своих людей в Калифорнии и грузов на Сандвичевых островах. Никакой помощи из Петербурга он не получил, да оттуда вообще давно не было никаких вестей.

И вдруг поздней осенью 14 ноября 1814 года в гавань Новоархангельска величественно вошел корабль с российским Андреевским флагом. Пушки корабля загрохотали салютом крепости, на что крепость отвечала подобающим количеством выстрелов. Баранов подошел к окну и с волнением стал присматриваться к пришедшему кораблю, умело ставшему на якорную стоянку.

Антипатр вбежал в комнату с подзорной трубой:

— Это фрегат «Суворов», папа, — радостно сообщил он отцу. — Какой красавец корабль… и как ловко команда спустила паруса и стала на якорь. Вот на таком бы корабле мне поплавать!

Гордый Баранов положил руку на плечо Антипатра.

— Поплаваешь еще… и не на таких кораблях. Пошлю тебя в Петербург, в Морское училище… станешь офицером Российского военно-морского флота… выйдет время и станешь опытным капитаном. Верю, что настанет время, и будет у нас в империи третий флот — Тихоокеанский, в добавление к Балтийскому и Черноморскому. Вот тогда-то, сын, ты и понадобишься. Кто знает, может быть, станешь первым адмиралом молодого Тихоокеанского флота… Ну да не будем загадывать вперед! Пойдем встречать капитана «Суворова».

Баранов вышел на пристань, чтобы встретить капитана новоприбывшего корабля. Одет он был по-парадному, как обычно в таких случаях, со всеми регалиями. Встретил он командира «Суворова» лейтенанта Лазарева очень любезно; рад был видеть нового человека из Петербурга, услышать последние новости от правления компании.

И тут же на пристани сразу определил с неудовольствием, что Лазарев был такой же высокомерный, надутый морской офицер, с которыми он много раз встречался здесь за долгие годы пребывания в Америке.

«Эх, перевелись морские офицеры типа Лисянского, Хвостова да Давыдова», — горько подумал он, показывая путь Лазареву и двум его помощникам, лейтенантам Уньковскому и Швейковскому, в свой «дворец».

Сразу же, как только Лазарев небрежно представился ему, Баранов понял, что «его благородие» снисходительно смотрит на него, «купчишку», даже если вознагражден он был государем и высоким чином, и дворянским званием. Для Лазарева он по-прежнему был выскочкой из купеческого сословия. »

Кроме обоих лейтенантов, Лазарев представил Баранову высокого худощавого человека в штатском, по виду немца, которого небрежно назвал — доктор Шеффер.

Баранов поморщился — опять немец, хотя у капитана и обоих лейтенантов фамилии русские. «Видно, во флоте теперь завелись и русские офицеры», — с удовлетворением подумал он.

По дороге Лазарев сообщил ему, что на «Суворове» еще есть два штурмана — Российский и Десильве и штурманский помощник Самсонов.

— Да, между прочим, Александр Андреевич, привез я вам небольшое пополнение, семь промышленных… больше взять не мог — не было места, да и кормить же их надо на корабле, а за долгий путь — так и вовсе наши запасы съедят…

— Как долго продолжалось ваше плавание?

— Больше года. Вышли мы из Кронштадта 8 октября прошлого года, а сегодня 14 ноября… выходит более тринадцати месяцев!

— Совсем неплохо… Другие корабли были в плавании даже дольше.

Вечером, сидя за столом в большой столовой «дворца» так иностранные шкипера называли дом Баранова, а его самого — губернатором, Лазарев рассказал о последних событиях в России.

— Вы, вероятно, уже слышали о вторжении многочисленной армии Наполеона Бонапарта в наши пределы два года тому назад… Дошел изувер до священной древней столицы Москвы, осквернил храмы, дворцы, перебил народ, и гнев народный не простил ему поругания святынь… запылала Москва, очистилась от нечисти, и вся его армия побежала назад, вон из России… Пришел Наполеон в нашу страну с шестьюстами тысячами солдат, а убежал с мизерными остатками своей гвардии.

— Не оставил Господь родины нашей! — перекрестился Баранов.

С приездом Лазарева снова начались старые, ставшие обычными, столкновения Баранова с еще одним представителем военно-морской касты.

Несмотря на то, что корабль, приобретенный Российско-Американской компанией, официально подчинялся правителю Русской Америки Баранову, лейтенант Лазарев категорически отказался исполнять его приказания. Опять начались старые истории — морской офицер считал ниже своего достоинства выслушивать приказания «купчишки» и делал то, что он сам считал нужным.

В свою очередь Баранов был не тем человеком, который бы покорно выносил оскорбления, и в результате отношения между ними сразу же испортились настолько, что и Баранов, и его подчиненные желали только одного: чтобы «Суворов» с Лазаревым не приходил бы в Новоархангельск и скорее отправился в обратный путь, в Кронштадт.

Лазарев также «наградил» Баранова доктором Шеффером, с которым он не ладил в продолжении всего пути от Кронштадта до Новоархангельска. Доктор Шеффер был списан с корабля на берег, причем Лазарев записал в корабельном журнале, что списан он, «как лицо нетерпимое на судне». К удивлению всех, Баранову чем-то понравился Шеффер, и прошло не так много времени, как он вошел в полное доверие к стареющему правителю, и это доверие в будущем обошлось компании во много тысяч рублей. Ловкий, проворный доктор Шеффер показался Баранову идеальным человеком для дипломатических связей, благодаря его прекрасному знанию языков. Такой человек, решил Баранов, настоящая находка для него.

Корабль «Суворов» с капитаном Лазаревым простоял в бездействии на якоре в гавани Новоархангельска всю зиму. В планы Лазарева входило загрузить судно мехами и отправиться в обратный путь, а не ходить по островам, исполняя поручения Баранова. Всю зиму в ответ на приказания правителя совершить поход на тот или другой остров, Лазарев отвечал отказами или попросту игнорировал его. Баранов намеревался послать «Суворова» на Сандвичевы острова и принудить короля Тамори вернуть компанейские грузы и освободить людей, в случае необходимости даже силой.

Только на следующее лето 1815 года Лазарев решил, наконец, выполнить волю Баранова и пойти за мехами на Прибыловы острова, и то потому, что меха были нужны капитану, а он знал, что ни одной шкурки в Новоархангельске он не получит.

В августе, после его возвращения, произошел их полный и окончательный разрыв.

Баранов послал предписание Лазареву идти на Сандвичевы острова для спасения находившихся там людей и груза, на что капитан ответил категорическим отказом и заявил, что трюмы его корабля полны шкурами, и он намерен незамедлительно вернуться в Петербург.

— Судьба людей и груза на Сандвичевых островах — ваша забота, — заявил он Баранову, — а я не собираюсь впутываться в ваши авантюры.

Разъяренный Баранов, с трудом сдерживая гнев, заявил:

— Ваш корабль, Михаил Петрович, в этих американских колониях подчиняется мне, и если вы отказываетесь исполнять приказания правителя колонии, то мне ничего не останется, как сменить вас с поста и передать командование кораблем «Суворов» другому офицеру.

Лазарев вскочил со стула, как ужаленный, взял шляпу и с оскорбленным видом покинул кабинет правителя, сказав напоследок:

— Это мы еще увидим!

— Рекомендую вам, лейтенант, не пытаться уходить из гавани. Я сейчас прикажу своим бомбардирам изготовить крепостные и редутные пушки к бою… Если попытаетесь сниматься с якоря, мои пушки откроют огонь!

Уже в шлюпке, на пути на свой корабль, Лазарев заметил, что дула крепостных пушек были повернуты и взяли прицел на «Суворова». То же самое произошло на редутах, охраняющих вход в гавань.

Перед рассветом следующего утра, 6 августа 1815 года, на «Суворове» тихо подняли якорь, распустили паруса и корабль быстрым ходом направился к выходу в океан. Не ожидавшие такого поворота событий полусонные крепостные канониры произвели несколько беспорядочных выстрелов по быстро удаляющемуся кораблю. Все это было безрезультатно. «Суворов» стремительно проскочил пролив и вышел в открытый океан.

Обратное путешествие в Кронштадт тоже заняло около года, и «Суворов» пришвартовался у пристани в Кронштадте 15 июля 1816 года. Лейтенанту Лазареву пришлось объяснить специально созданной комиссии причины его самовольного решения оставить Русскую Америку. Объяснения Лазарева, видимо, были приняты, и, мало того, в результате этого расследования правление компании пришло к решению сменить Баранова на его посту. Директорам компании надоели постоянные столкновения морских офицеров с правителем. Они понимали, что эти столкновения будут продолжаться до тех пор, пока там сидит «купец» Баранов. Очевидно, пришло время назначить нового правителя, и, возможно, по совету Лазарева было решено, что следующим правителем будет морской офицер, возможно, один из тех, кто уже побывал в Новоархангельске.

Выбор пал на начальника намечавшейся новой кругосветной экспедиции капитан-лейтенанта Гагемейстера. Правление не стало настаивать на немедленной отставке Баранова. Вопрос о замене оставили на усмотрение самого Гагемейстера, который, прибыв в Новоархангельск, должен был изучить и оценить обстановку и только тогда принять должность правителя, «если он найдет это полезным».

Карьера лейтенанта Лазарева не пострадала от его столкновения с Барановым. В дальнейшем он прославился как опытный мореплаватель и флотоводец.

Всего Михаил Петрович Лазарев совершил три кругосветных плавания, и особенно прославившей его имя была экспедиция с Беллинсгаузеном в 1819—1821 годы, когда была открыта Антарктида. Закончил Лазарев свою жизнь в адмиральском чине в 1851 году.

Баранов пришел в бешенство, когда, услышав беспорядочную пушечную пальбу, увидел, что «Суворов» безнаказанно скрылся из Новоархангельска. Побег «Суворова» оставил Баранова без средств к освобождению «Беринга» и его команды, не говоря уже о богатом грузе. Он так надеялся, что с помощью плавучей батареи корабля сможет «уговорить» царька Тамори вернуть и людей, и груз, и корабль.

Теперь нужно придумывать что-то другое. Баранов ломал голову, стараясь найти выход из положения — и вдруг… эврика! Как же он не подумал об этом раньше… да ведь доктор Шеффер — идеальный человек для разрешения этой задачи. Шеффер… человек, знающий языки, ученый, образованный, знающий все — вот кому можно поручить столь важное задание!

Приходится удивляться, что люди типа Шеффера как-то умеют находить путь к сердцу таких закаленных людей, каким был Баранов, людей, которые полагались только на себя и на свою сметку, которые никому не доверяли… Многие искатели счастья, умные и хитрые, пытались войти в доверие к Баранову, но безуспешно, — всегда видел их насквозь. И вот теперь самый заурядный авантюрист доктор Шеффер добился того, чего до него никто сделать не мог.

Баранову казалось, что наконец-то он нашел человека, образованного и знающего, который сможет представлять его в других странах, быть выразителем и претворителем его планов. Этому человеку, думал Баранов, можно довериться. Все его старания на дипломатическом поприще, производимые с помощью морских офицеров, ни к чему не привели, особенно когда он пытался поддерживать самые дружественные отношения с царьками на Сандвичевых островах, в частности с королем Томеа-меа.

Пытался примирить враждующих царьков Лисянский, когда побывал в этих краях на фрегате «Нева». Позже, в 1809 году, переговоры лейтенанта Гагемейстера, не имевшего никаких способностей в области дипломатии, привели к тому, что Томеа-меа почти совсем прервал сношения с Русской Америкой. Дон Элиот Кастро, которому надлежало поехать на Сандвичевы острова и устранить трещину, созданную Гагемейстером, нелепо попал в руки испанцев и до сих пор сидел у них в плену. И, наконец, Лазарев покинул его, не оказав никакой помощи.

Теперь этот высокий худой, выглядевший элегантно, доктор Шеффер должен был загладить все шероховатости и способствовать выгодным торговым связям. Баранов, готовясь послать Шеффера на Сандвичевы острова, предоставил ему неограниченный кредит в пользовании компанейскими деньгами для достижения заданной ему цели.

В начале зимы 1815 года Шеффер отправился на иностранном судне «Изабелла» на Сандвичевы острова. Своих кораблей в это время у Баранова не было под рукой, и поэтому он договорился со шкипером «Изабеллы», чтоб тот доставил доктора Шеффера на остров главного властителя Сандвичевых островов Томеа-меа (Камехамеха).

Путь до островов был приятный, погода благоприятствовала путешественникам всю дорогу, и Шеффер, считая хорошую погоду добрым предзнаменованием, уже предвидел установление дружеских отношений с королем Томеа-меа. И действительно,

Шеффер обладал магическим шармом, и в течение нескольких дней после прибытия на острова совершенно очаровал короля Томеа-меа.

Он настолько понравился королю, что тот выделил Шефферу несколько прекрасных участков земли на острове, где доктор мог заняться сельским хозяйством с помощью людей, которых намеревался привезти с Ситки. Мало того, король передал в его собственность большое озеро, просто кишевшее рыбой, а через несколько дней подарил Шефферу несколько плантаций, откуда тот мог экспортировать сандаловое дерево. Как видно, акции немца пошли вверх, и он самонадеянно считал свою миссию сверхуспешной. Главным достижением Шеффера было то, что король Томеа-меа не принимал теперь никаких решений, не посоветовавшись с ним. Он стал главным советником короля. Все это вскружило ему голову, и он уже видел себя на островах в роли наместника русского императора.

И тут… Шеффер переборщил… стал относиться свысока к королю, третировать его, как своего подчиненного, грубо обращался с жителями, которых король предоставил ему для работы на плантациях.

Умный Томеа-меа очень быстро раскусил истинную натуру Шеффера. Терпению его пришел конец, и в один прекрасный день король вызвал его к себе во «дворец», накричал на него, назвал мошенником, отобрал у доктора все имения и дал ему несколько дней для того, чтобы убраться вон из своих владений.

К счастью для Шеффера, в бухту 21 апреля 1816 года вошло компанейское судно «Открытие» под командой лейтенанта Подушкина, а 30 апреля прибыл «Ильмень» с капитаном Вудсвортом, тем самым, который оставил Тараканова и Кастро в руках испанцев три года тому назад

Велико было изумление обоих капитанов, когда вместо дружественной встречи со стороны короля и хороших с ним отношений они узнали, что Шеффер довел дело до разрыва. Обоим кораблям было приказано немедленно убраться из бухты и забрать с собой незадачливого парламентера.

Не таков был Шеффер, чтобы покорно сдаться. Он перебрался на «Открытие», договорился с капитаном Подушкиным, чтобы тот доставил его на остров Атуай, где царил соперник Томеа-меа король Тамори, человек с авантюристической жилкой и большими амбициями.

Сходство натур быстро сблизило Шеффера и короля Тамори, особенно еще и потому, что каждый из них в этом союзе видел взаимную выгоду. Шеффер к тому же был искусным врачом. Он исцелил Тамори от водянки, которой тот страдал уже некоторое время, а кроме того, полностью излечил от лихорадки и любимую жену короля. С этого времени между ними был заключен неразрывный союз.

Шеффер не жалел посулов. Он сразу же пообещал королю Тамори неограниченную помощь не только правителя Баранова, но и поддержку со стороны всей Российской империи в его соперничестве и борьбе за власть против короля Томеа-меа. Это обещание он дал несмотря на то, что между Барановым и Томеа-меа существовали узы дружбы в течение нескольких лет. В своем ослеплении от ненависти к Томеа-меа за «оскорбление», нанесенное ему, Шеффер был готов обещать, что угодно. В союзе с Тамори он видел практическую возможность отомстить человеку, унизившему его.

В своих ежедневных разговорах с Тамори Шеффер все больше и больше убеждался, что в нем нашел орудие для своего благополучия и возвеличения. И опять, как и прежде на острове Сагу, в голове у Шеффера зашевелились фантастические планы. Инструкции Баранова установить регулярную торговлю с Сандвичевыми островами казалось ему теперь мелкими и несущественными по сравнению с его собственными честолюбивыми планами. Пусть Баранов потеет на своем тесном острове Ситке. Шеффер предвидит для себя широкое поле деятельности и блестящее будущее на теплых, солнцем согретых Сандвичевых островах. И он… доктор Шеффер… впишет свое имя в историю как человек, основавший здесь новую колониальную империю. Для этого нужно прежде всего объявить, что острова под покровительством не Российско-Американской компании, а самого императора Российской империи. Сандвичевы острова должны стать новой колонией империи!

Убедить в этих глобальных планах короля Тамори было нетрудно. Шеффер нарисовал ему картину благополучия и безопасности под защитой русского оружия, которым воспользуется Тамори. На островах не будет гражданских братоубийственных войн, никаких сражений и ссор между островами; все острова будут объединены под властью одного короля, и этим королем будет Тамори, который — и в этом заключался главный козырь Шеффера — будет ответствен только перед представителем русского царя на островах, генерал-губернатором островов, и этим человеком без сомнения будет он… доктор Шеффер!

Честолюбивые амбиции Шеффера этим не ограничивались. Он уже видел, что и форт Росс в Калифорнии, и даже Русская Америка Баранова подчинятся ему — будущему генерал-губернатору. Баранов будет его помощником, если он вообще останется на посту, хотя он уже стар и, скорее всего, выйдет в отставку. Шеффер не думал, что он превысил инструкции Баранова в том, что связал свою судьбу с судьбой короля-соперника. Он считал, что ставки здесь достаточно высокие, чтобы пойти ва-банк, и что сам российский император будет рад получить новую богатую колонию, добровольно и мирно подчинившуюся ему благодаря «искусной» дипломатии доктора Шеффера. Для достижения своей цели Шеффер не стеснялся в средствах, неосмотрительно предоставленных ему Барановым. Сообщение с Новоархангельском носило нечастый характер, происходило от случая к случаю, и если Баранов решит одернуть его, пройдет много времени, и к тому же Баранов окажется перед свершившимся фактом.

Подготовив короля Тамори к тому, что ему будет оказана помощь со стороны России, Шеффер добился от него главного, за чем, собственно, и был послан на Сандвичевы острова. Тамори обещал разыскать и вернуть ему все товары, которые были разграблены с разбившегося корабля «Беринг». Тамори был готов на все уступки, лишь бы унизить своего соперника и захватить власть на всех островах.

Помимо возврата товаров он обязался ежегодно доставлять на Ситку корабль, наполненный сушеной тарой, передать в распоряжение Шеффера всю добычу сандалового дерева на островах и, что особенно важно, дал русским право строить фактории во всех своих владениях Тамори.

Для помощи Тамори в захвате власти на всех островах Шеффер обещал привезти на острова пятьсот хорошо вооруженных человек, и именно с их помощью начнется завоевание империи для Тамори. Командование войсками Шеффер брал на себя. За всю помощь, оказываемую ему, Тамори соглашался перейти в подданство Российской империи. Этот факт, вероятно, был самым главным «достижением» Шеффера. Добившись согласия Тамори на принятие русского подданства, он приобретал для российской короны все обширные Сандвичевы (Гавайские) острова.

Несмотря на фантастичность своих планов, Шеффер был все же практическим человеком и решил формально закрепить факт передачи Гавайских островов под власть русского царя. Он составил акт для подписи короля Тамори, который гласил:

«Я, король Тамори Таеевич, владетель Сандвичевых островов: Атувай, Онегай, Оригоа и Тагури, урожденный принц островов Воаху, Ренай и Мове, прошу Его Величество Государя Императора Александра Павловича, самодержца Всероссийского и пр., и пр., и пр., принять помянутые острова мои в свое покровительство и обязуюсь быть навсегда российскому престолу с последниками моими верен».

Шеффер поставил в углу акта дату: «1816 года, майя 21 числа, остров Атувай», и передал акт королю Тамори. Король был неграмотен и поставил под актом крестик, под которым Шеффер подписал: «Знак короля Тамори».

Этим актом Шеффер приобрел Гавайские острова для России, и в знак подчинения русскому царю передал королю русский флаг, со словами: «с этого времени он будет всегда защищать ваше величество, ваших наследников и ваши владения».

Начался год влияния Шеффера во владениях короля Тамори. Еще раньше на кораблях «Ильмень» и «Кадьяк» в помощь Шефферу из Новоархангельска были привезены шестьдесят русских промышленных и алеутов. С помощью этих людей и рабочей силы, предоставленной ему королем, Шеффер стал быстро расстраивать свои владения. На большом холме у входа в бухту он построил крепость с солидными стенами из камня и глины, длиной в триста сажен. В крепости была установлена батарея в несколько пушек. За этим первым знаком своей власти и влияния на острове, Шеффер принялся за устройство плантаций. Для дальнейшей гарантии своей власти на острове Шеффер на всякий случай на трех холмах, ограждающих большую долину с его плантациями, построил три форта, которые им были названы — Александровский, Елизаветинский и Барклаев, а долину он скромно назвал своим именем — Шефферова долина.

Все, казалось, благоприятствовало планам доктора. Он немедленно отправил доклады о достигнутых им успехах не только Баранову в Новоархангельск, но и правительству в Петербург, — ожидая получить благодарность и награды за приобретение островов.

Его доклад, полученный Барановым, произвел впечатление разорвавшейся бомбы. Баранов готов был волосы рвать на голове, если бы они у него были. Он целый день метался по кабинету и по крепости, как зверь. Вечером Баранов в письменном виде распорядился, чтобы Шеффер прекратил всякие сношения с королем Тамори, не усиливал антагонизма с королем Томеа-меа и вообще прекратил свои незаконные действия. Баранов считал, что приобретение Сандвичевых островов может вызвать серьезные международные осложнения для России.

Шеффер, однако, уже зашел слишком далеко в своих обещаниях Тамори и просто-напросто игнорировал приказы Баранова. Он был уверен, что получит благоприятный ответ из Петербурга, а вместе с ним придут ему награды и благодарность за передачу островов «под руку русского царя».

И нужно было вмешаться судьбе, чтобы в то же время, в конце 1816 года, Коцебу, возвращавшийся на «Рюрике» в Россию, привез на Сандвичевы острова освобожденных из плена Элиота Кастро и Тараканова и передал их доктору Шефферу. Тараканова, после трех лет пленения мечтавшего вернуться домой, к своей жене, Шеффер не отпустил. Ему нужны были рабочие руки, и он отправил его на свою плантацию. Элиота Кастро он назначил своим помощником. Таким образом, Тараканов, избавившись из испанской неволи, стал, в сущности, невольником Шеффера, а тот в своем необузданном честолюбии стал третировать и русских, и алеутов, считая их своими крепостными.

Как было с Томеа-меа, так случилось и с Тамори. К началу 1817 года он прозрел. Прежде всего он до сих пор не получил никакого подтверждения того, что русский царь принял его в свое подданство и что Сандвичевы острова теперь являются территорией Российской империи. До сих пор все, что он получил от Шеффера, — это русский флаг и обещания. Мало того, он стал с подозрением относиться к деятельности Шеффера на своем острове — все эти военные крепости и форты стали вызывать подозрения. Услышал он также и о том, что Баранов, приславший Шеффера на острова, не одобряет действий последнего.

Тамори был не так глуп, и стал усиленно нажимать на Шеффера, а тому пришлось изворачиваться изо всех сил и давать новые обещания. Чтобы успокоить короля Тамори, он заявил ему, что покупает небольшую американскую шхуну и большой корабль, за что он заплатил пушным товаром с «Кадьяка» и «Ильменя» на общую сумму в 221 тысячу рублей. Эти корабли якобы передаются в собственность королю Тамори в обмен за сандаловое дерево, которое Шеффер намерен экспортировать для продажи в Кантоне. Произведя расход на сумму более чем двести тысяч рублей, Шеффер превысил свои полномочия и, когда написал об этом Баранову, — объяснял это тем, что теперь начнется вывоз сандалового дерева в неограниченном количестве; — в ответ получил возмущенное письмо от правителя, где тот отказывался признать сделку о покупке двух судов и вообще все заключенные им условия не одобрял и был уверен, что и правление компании в Петербурге откажется их признать. В заключение он сухо заметил, что Шеффер ничего из заданных ему поручений не выполнил, а вместо этого кинулся в какие-то фантастические авантюры.

Кроме того, Баранов через одного из шкиперов иностранных кораблей неофициально передал королю Тамори, что принятие его земель под власть русского царя преждевременно, но император будет считать короля вождем гавайских земель и будет всегда поддерживать с ним дружеские отношения.

Это известие открыло королю глаза. Он вызвал Шеффера к себе во «дворец», и там произошла сцена, подобно той, что имела место на острове Сагу год тому назад. В присутствии своих приближенных и советников Тамори обругал Шеффера, обозвал его мошенником и отдал приказ покинуть остров, если он еще ценит свою жизнь.

К чести Шеффера надо сказать, что он был не трусливого десятка и категорически заявил, что уезжать никуда не собирается, останется на острове под защитой своих фортов и батарей. С этими словами он удалился со своим обычным эскортом телохранителей. У Шеффера, однако, большой надежды на защиту его жиденьких батарей не было. В основном он рассчитывал на два компанейских судна «Ильмень» и «Кадьяк», в это время стоявших в гавани. Доктор немедленно сообщил капитанам обоих кораблей о создавшейся серьезной обстановке и приказал им оказать ему поддержку своими судовыми пушками в случае атаки гавайцев. Капитаном на «Ильмене» был все тот же Вудсворт, тогда как в этом рейсе «Кадьяком» командовал английский капитан Юнг.

Капитан Вудсворт остался верен себе. Под покровом ночи он снялся с якоря, и «Ильмен» незаметно удалился из гавани, бросив Шеффера и его подчиненных — русских и алеутов — на произвол судьбы.

Утром король Тамори, увидев, что «Ильмень» ушел, и хорошо зная мизерную артиллерию «Кадьяка», повел тысячи своих подданных на штурм фортов Шеффера. Защитники фортов оказались перед лицом значительно превышавших их сил гавайцев и поспешно отступили к берегу, где вскочили в шлюпки и направились к «Кадьяку» искать спасения под защитой его батарей. Шеффер при этом едва не утонул, потому что гавайцы заранее пробили дно его шлюпки. Все имущество русских было захвачено гавайцами.

Потеря фортов явилась финальной главой авантюры Шеффера. Под угрозой атаки гавайцев на корабль, капитан Юнг приказал выйти в море. «Кадьяк» в это время находился в таком ужасном состоянии — с протекающими бортами и гнилыми мачтами, что выход его в море граничил с безумием. Но ничего другого, учитывая сложившуюся ситуацию, не оставалось.

С трудом полузатонувший «Кадьяк», с трюмами наполненными водой, добрался до острова Оагу. Подданные короля Томеа-меа встретили русских враждебно, и Шефферу было небезопасно сходить на берег. К счастью, в гавани стоял американский корабль, и его капитан Луис знал Шеффера. Он предложил доктору перебраться к нему на борт и на следующий день ушел в Кантон, откуда Шеффер намеревался уехать в Петербург, чтобы дать объяснение властям по поводу своих действий на Сандвичевых островах. Перебравшись из Кантона в Макао, Шеффер писал оттуда 20 сентября 1817 года, что «через политические обстоятельства принуждены были русские оставить Атувай».

Вернувшись в Петербург, доктор Шеффер обнаружил там, что никто в его «необыкновенных талантах» не нуждается; правительство и правление компании его игнорировали, и ему ничего другого не оставалось, как покинуть Россию, — на этот раз навсегда.

Его внимание привлекла молодая Южная Америка, где он справедливо ожидал, что сможет применить свои способности и таланты.

И, действительно, он быстро вошел в доверие к бразильскому императору Дону Педро I, который даже в воздаяние каких-то его заслуг пожаловал его титулом графа Франкентальского Бразильской империи.

Только через несколько месяцев после изгнания Шеффера король Тамори получил известие от императора Александра, что исполнение просьбы короля Тамори о принятии его в русское подданство признается неудобным в связи с международным положением. Император распорядился, чтобы правитель Баранов, «по возможности дружелюбным образом» возвратил королю Тамори акт, составленный Шеффером и подписанный Тамори. Чтобы подсластить пилюлю, государь пожаловал королю золотую медаль на ленте ордена Св. Анны, где была выбита надпись: «Владетелю Сандвичевых островов Тамори в знак дружбы его к россиянам». Кроме того, королю переслали ценный кортик в дорогой оправе.

Так закончилась история Гавайский островов как территории, принадлежавшей Российской империи. Власть России на островах продолжалась всего несколько месяцев. Эта история стоила Российско-Американской компании более двухсот тысяч рублей, истраченных Шеффером.

Шум, поднятый Шеффером на Гавайях, и те международные осложнения, которые были вызваны его поступками, оставили в тени эпопею Тараканова и его друзей.

Шеффер, сбежав на американском корабле в Кантон, оставил «Кадьяк» с Таракановым и шестьюдесятью русскими и алеутами на произвол гавайцев, захвативших их в плен, — новое пленение для Тараканова в бесконечной серии в его жизни. Бедной Марии, проливавшей слезы на Кадьяке и тщетно ожидавшей его возвращения, очевидно, нужно было снова запастись терпением.

Король Томеа-меа, сердитый на Шеффера, послал всех русских пленников на принудительные работы на своих плантациях.

И опять, как прежде, Тараканов сумел объединить своих соотечественников, поднять их моральный дух, вселить надежду на спасение, а своей русской смекалкой умелец Тимофей быстро расположил к себе короля Томеа-меа настолько, что остальные восемь месяцев, проведенные в плену, не были слишком тяжелыми.

Восемь месяцев пленения прошло после бегства доктора Шеффера, прежде чем Тараканов и бывшие с ним русские и алеуты смогли, наконец, получить свободу и отправиться домой, но… опять не прямым путем. Получив разрешение короля выехать на родину, Тараканов прежде всего продал за какие-то гроши корабль «Кадьяк», совершенно уже не пригодный для морских путешествий, одному из иностранцев на Сандвичевых островах.

Нужно было подыскивать судно, которое направлялось бы в Новоархангельск, и договориться с капитаном о доставке более шестидесяти человек на остров Ситку. Таких кораблей на Гавайях в то время не было, но один из шкиперов, американец Джонс, согласился доставить их всех в Новоархангельск, правда, только после того как они поохотятся у калифорнийских берегов.

Слишком хорошо помнил Тараканов Калифорнию и сначала категорически отказался — его страшила угроза нового пленения в этих местах, где он уже пробыл в неволе более трех лет.

Джонс пожал плечами:

— А кто вас повезет? Сами видите — нет кораблей, идущих в Новоархангельск. Я предлагаю хорошие условия — после охоты доставлю вас в берлогу Баранова, а кроме того, каждый из вас подзаработает немного. Иначе будете еще долго сидеть здесь!

Тараканов согласился, и в середине лета 1818 года люди, находившиеся в подчинении Тараканова, погрузились на корабль. Как ни странно, но все они за эти долгие месяцы обжились, привыкли к гавайской жизни и даже некоторые завели себе «жен» из гавайских девушек. Пришло время поднимать якорь и отправляться в далекий путь к берегам Калифорнии. Одно только запретил король Томеа-меа — ни одна гавайская девушка не могла покинуть Сандвичевы острова. Промышленным и алеутам пришлось оставить своих подруг.

Королю очень полюбились русские, и когда те уезжали, он передал Тараканову письмо для Баранова. В весьма витиеватых тонах король объяснил пленение шестидесяти русских ошибкой, сильно расхваливал их, послал Баранову несколько ценных подарков, а самое важное — предложил заключить торговый договор на самых выгодных условиях.

Путешествие на корабле капитана Джонса от Сандвичевых островов до берегов Калифорнии было не из приятных как из-за перегруженности судна, так и из-за жестокости шкипера. Переход был тяжелый, море бурное, а сидеть в тесном трюме было невыносимо — трюм был душный, вонючий, и в нем просто не хватало воздуха для шестидесяти человек. Многие предпочитали оставаться весь день на мокрой палубе, постоянно обдаваемые холодными солеными брызгами, срывавшимися с верхушек волн.

Наконец, океан пройден, и уже — правда, на большом расстоянии — можно было различить приближающийся берег Калифорнии. Корабль держал курс на Форт Росс, с приближением к которому стало заметно теплее, а главное — бурное море осталось позади.

Тараканов не мог удержаться от слез, когда корабль остановился и стал на якорь, из форта Росс на шлюпке прибыл сам правитель форта Кусков с несколькими из своих промышленных. Тараканов и Кусков встретились, как родные, крепко обнялись… Тимофей просто не мог сказать ни одного слова от охвативших его чувств.

— Пять лет в неволе… — прошептал он наконец, — пять лет не был я дома…

— Ждут тебя, Тимофей, ждут и в Новоархангельске, и на Кадьяке — измучилась жена твоя, заждалась тебя…

Едва ли нужно много говорить о том приеме, который был оказан «калифорнийцами» форта Росс группе промышленных и охотников, возвратившихся домой из долгой неволи. Кусков и его люди открыли для прибывших свои дома, склады, амбары и… сердца.

В то время, как на борт корабля грузились продукты и вода, наблюдательный Тараканов успел осмотреть все селение и первым делом побывал в небольшой часовенке в углу крепости, где помолился перед большой иконой Спасителя, — благодарил он и молился за свое спасение из плена и за то, что несмотря на все тяготы вернулся здоровым… помолился о тех, кто не выдержали неволи и непосильного труда и ушли в другой мир.

Глазам своим не верил Тимофей, увидев все то благополучие и довольство, царившие в селении Росс — в этом маленьком, но быстро разрастающемся клочке России на калифорнийских берегах. Всего здесь было вдоволь. Много скота паслось на склонах холмов, что обеспечивало обильные запасы мяса, молока и масла, огороды ломились от необыкновенных урожаев овощей. Но больше всего поразило Тараканова полное отсутствие вражды между русскими и индейцами. Обращение с ними было самое дружественное — и среди русских даже и мысли не было, чтобы эти соседи-индейцы когда бы то ни было могли напасть на них. Слишком хорошо помнил Тимофей положение индейцев в испанских миссиях, где со скотиной обращались лучше, чем с подневольными индейцами.

Нагружен корабль необходимыми запасами и продуктами, сердечно распрощался Тимофей с Кусковым и снова в путь, домой в Новоархангельск.

— Передавай наш глубокий поклон Александру Андреевичу, расскажи, как мы здесь живем и работаем, — на прощание сказал Кусков, — пишем мы ему аккуратно, сообщаем о своих делах, но ты ему расскажи все, что видел своими глазами… Хотелось бы повидаться с ним… семь лет почти, как мы расстались — долгий срок…

— Все расскажу, Иван Александрович, узнает он о всех чудесах, что вы здесь натворили за такой короткий срок… Крепость настоящую поставили, да и селение разрослось… поля, тучные стада — я просто глазам не верю…

Распустил паруса корабль и грациозно направил свой путь на север. Когда судно подошло к проливу Жуан-да-Фука, погода сильно изменилась, подул штормовой ветер, и море стало бурным, черным, неприветливым. Остались позади и теперь казались сном теплые южные моря с их спокойными водами, тихо набегающими на берег и ласкающими усталое тело, так же кажутся сном и теплые южные бризы, дующие вдоль калифорнийских берегов.

Суровый Север верен себе и встречает истомившихся в неволе людей порывами пронизывающего злого ледяного ветра и брызгами холодной соленой воды. Люди ежатся на палубе, зябнут в своих легких одеждах, мокнут, чертыхаются — скорее бы домой! В трюмах места мало, да и воздух тяжелый — спускаются туда по очереди, погреться, затем снова на палубу.

Миновав пролив Жуан-да-Фука, подошли к островам, и капитан приказал Тараканову взять с собой шестнадцать алеутов и отправиться на байдарках на охоту за морскими бобрами.

Тараканов запротестовал:

— Куда же они поедут на охоту в таком состоянии? Не видите разве, что все больные и до сих пор не оправились от недоедания…

— Поменьше разговоров! — цыкнул на него капитан Джонс. — Уговор был доставить вас в Новоархангельск после охоты на бобров… Чем скорее набьете мне бобров, тем скорее будете дома… А ну, марш в байдарки! — и он угрожающе взял в руки тяжелый железный крюк.

Охота оказалась неудачной, что привело капитана в еще большее бешенство. Несмотря на все усилия Тараканова и охотников, исследовавших на своих байдарках все уголки и заливчики маленьких островков, им за весь день удалось найти и убить только двух животных.

На рассвете следующего дня капитан отправил охотников снова, напутствуя их непечатными ругательствами. И опять результаты были такие же. К полудню, когда усталые люди съехались к пологому песчаному берегу, трофеи состояли всего лишь из четырех убитых бобров. Очевидно, место для охоты капитан выбрал неудачное или их опередили охотники с других кораблей.

Настроение у людей было подавленное. Возвращаться на корабль с такими мизерными результатами значило подвергаться опять издевательствам сумасшедшего капитана. А тут еще проголодались люди. Не дал им никакой пищи капитан, и знали они, что если вернутся на корабль без трофеев, то останутся голодными до следующего дня. Нашли на берегу каких-то ракушек — все же еда, — наполнили свои пустые желудки, смотришь, веселее стало — можно опять и на охоту.

Охота закончилась трагически. У одного из островов перевернулась байдарка с алеутами, и оба охотника утонули прежде, чем товарищи смогли прийти к ним на помощь. С тяжелым сердцем Тараканов отдал приказ всем остальным повернуть обратно и вернуться на корабль.

Как и следовало ожидать, капитан Джонс, увидев только четырех бобров, встретил охотников остервенелой бранью. Меньше всего он был обеспокоен или удручен потерей двух людей — охотники подчинялись Тараканову и были предметом его заботы. Все, что интересовало капитана, это бобры, и он их достанет, даже если все до одного охотники утонут в море!

Поэтому он немедленно приказал Тараканову с его людьми снова отправляться к островам.

— Но, капитан, все устали и голодны… накормите их по крайней мере, — пытался протестовать Тараканов. Он был в ярости и со сжатыми кулаками подошел к Джонсу. Высок и здоров, как бык, капитан Джонс, но Тимофей даже рядом с ним кажется гигантом. Он был сейчас в таком состоянии, что одним ударом кулака мог убить капитана.

Джонс это понял… Он немного отступил, незаметно дал сигнал матросам подойти ближе и, когда почувствовал защиту — матросы вооружились топорами и баграми, — медленно процедил:

— Поднимешь на меня руку, Тимофей, буду считать тебя бунтовщиком. За нападение на капитана корабля будешь висеть вон там, на трех реях. Сам знаешь закон моря — мятеж карается виселицей… А теперь будешь выполнять приказания — или хочешь, чтоб я дал приказ команде вас всех сбросить с корабля в воду? Потоните там, как слепые котята.

Ничего не оставалось Тараканову и алеутам, как взбираться в свои байдары и грести обратно к островам, хотя час уже был поздний и трудно было ожидать каких-либо успехов в охоте. Однако пришлось подчиниться самодурству капитана.

— Никакой охоты сегодня! — распорядился Тараканов. — Устроимся поудобнее, потеплее на берегу, поедим ракушек да постараемся отдохнуть, поспать до утра, а там — утро вечера мудренее, — может быть, повезет нам завтра.

Рано утром Тараканов был разбужен какими-то свирепыми криками. Охотники вскочили и увидели, что к ним несутся дикари-колоши, размахивая копьями. У некоторых даже были ружья. Началась дикая, беспорядочная стрельба.

— В байдарки, скорей! — закричал Тимофей.

Все бросились к лодкам. Одной из пуль на месте был убит молодой алеут Ефимка, сын алеутского старшины на Кадьяке. Испуганные алеуты стали прыгать в свои байдары, чтобы скорее отойти от берега и спастись от огня колошей. В суматохе одна байдара перевернулась, и один охотник утонул. Другой поплыл к берегу, где и он был захвачен колошами.

Остальные стали яростно грести к месту стоянки корабля, который было нелегко найти из-за предрассветного полумрака и легкого тумана. Наконец место было найдено, туман рассеялся, и удивленные и пораженные люди увидели себя на обширной поверхности океана в одиночестве — корабль ушел! Капитан Джонс, когда накануне вечером Тараканов с охотниками не вернулся, решил, что их захватили в плен индейцы, поднял якорь и ушел в Новоархангельск.

Счастье Тараканова и его людей, что из-за встречного ветра и прилива корабль Джонса прибило к месту его прежней стоянки. Здесь, в полумраке, полупьяный капитан увидел, что его судно окружено лодками с людьми, которых он принял за индейцев.

— Огонь! — завопил он.

Матросы открыли беспорядочный огонь и убили восемь человек в лодках, прежде чем опознали Тараканова, яростно размахивавшего руками и что-то кричавшего им.

Восемь человек полегли, и из этих восьми пятеро были с Таракановым все пять лет в плену у испанцев и на Сандвичевых островах. И нужно же было, чтоб за несколько дней до возвращения домой эти несчастные были убиты по прихоти самодура-капитана!

Так закончилась необыкновенная одиссея Тараканова. Он вернулся в Новоархангельск, где его тепло встретил Баранов, сильно постаревший за эти пять лет. Радостно встретили его и Антипатр, и Ирина — его большие друзья. Ирина из маленькой длинноногой девочки с густыми косами превратилась в шестнадцатилетнюю красавицу, а Антипатр совсем стал взрослым и говорил баском.

Не терпелось Тимофею, хотелось скорее домой к жене на Кадьяк. Баранов понимал это и устроил так, чтобы Тимофей мог отправиться на свой остров с первым же кораблем.

Знала Мария, что вернется ее суженый, как возвращался он и раньше из индейского плена. И ее надежды и молитвы не были напрасными. Тимофей вернулся!..

Много событий произошло в Новоархангельске за время отсутствия Тимофея Тараканова, и особенно в 1817 год. Баранов сильно постарел к этому времени и не был больше похож на прежнего «ушкуйника», всегда бывавшего впереди своих соратников сорвиголов. Он стал очень религиозным и хотя по-прежнему любил пригубить вина, но теперь от него редко можно было услышать ругательства или богохульство.

Дети Баранова выросли и стали отцовской гордостью. К концу 1817 года Антипатру уже было двадцать лет, и физически он совместил в себе все самое лучшее, что было у его родителей — силу, крепкие мускулы отца и гордую красоту матери. Антипатр чувствовал, что ему подходило время выходить на широкую дорогу, пора было распустить свои орлиные крылья. Маленьким мальчиком он любил проводить время на открытом воздухе, играя и соревнуясь со своими сверстниками, лихо бороздил морские воды на собственной байдарке или мастерски выпускал стрелы из лука, — теперь же он больше времени проводил в библиотеке отца за книгами.

Читал он с упоением, в основном описания морских путешествий, морских сражений, и, читая эти книги, уносился далеко от Ситки в разные уголки земного шара. Не было, казалось, на Земле ни одной страны, где он не побывал мысленно. Читая приключенческие книги, он в то же время занимался и серьезной литературой, подготавливая себя к заветной профессии морехода. В мечтах он уже был капитаном быстроходного корабля, стремительно несущегося вперед на всех парусах… видел себя в европейских странах, впитывающим старую европейскую культуру… бывал он в мечтах и в портах экзотического Востока — в Китае и Индии, — куда только не уносили его мечты!

Может быть, поэтому, предвидя свои будущие путешествия, Антипатр увлекся иностранными языками. Повезло Баранову с гувернером детей. Американец Джонс был на редкость образованным человеком, сумевшим многое передать Антипатру и Ирине. К счастью, кроме своего родного языка, он прекрасно владел немецким и французским и, помимо овладения другими знаниями, его способные воспитанники совершенно свободно говорили на трех иностранных языках. Для Баранова теперь не было никаких затруднений в переговорах со шкиперами иностранных кораблей. Антипатр стал его постоянным переводчиком.

Ирине в это время исполнилось пятнадцать лет, но она выглядела совсем взрослой, как яркий северный цветок, вдруг скинувший свою зимнюю одежду и в короткий срок распустившийся. Красота Ирины была необычной. Смешение русской и индейской крови создало творение редкой красоты. Сам Баранов глаз не мог отвести от своей дочурки — ему просто не верилось, что эта красавица была его дочерью.

Ирина, конечно, сознавала, что она красива. Она знала это не только потому, что видела себя в зеркале каждый день, но и по долгим томительным взглядам, которыми провожали ее люди — молодые и старые. Иностранные шкипера открыто любовались девушкой и не стеснялись говорить об этом ей и ее отцу. Молодые морские офицеры с кораблей, изредка приходивших из Петербурга, сразу же влюблялись в нее, и она спокойно, гордая сознанием своей красоты, позволяла им поклоняться ей. Сама она была еще слишком молода, чтобы серьезно увлечься кем-либо из этих вздыхателей. Ее просто забавляло наблюдать, как молодые офицеры следовали за ней, готовые исполнить любое ее приказание.

Восторги поклонников Ирину не испортили. Она поражала всех врожденным тактом, умением себя держать и вести разговор — все это было удивительно потому, что она, в сущности, была дочерью неграмотной индианки и отца, которого едва ли можно было назвать образованным человеком. Врожденный такт Ирина, конечно, унаследовала от матери, пусть и не образованной женщины, но дочери вождя, принцессы. А всем остальным Ирина была обязана своему необыкновенному гувернеру, мистеру Джонсу.

Как и Антипатр, Ирина получила основы хорошего образования от гувернера, а дальше — как и Антипатр, углубилась в мир фантазии, который обнаружила в обширной библиотеке отца. Диапазон ее чтения был несколько иным чем у брата. Она больше увлекалась произведениями изящной литературы. Вторым ее увлечением была музыка, опять-таки благодаря Джонсу, приучившему ее любить игру на фортепьяно. По своему поведению, манерам и такту Ирина ничем не отличалась от барышень аристократических семей, выросших в тепличных гостиных Петербурга и других крупных городов России. Тот факт, что в далеком Новоархангельске, на острове Ситка, приезжие вдруг встречали воспитанную, образованную светскую барышню, поражал их больше всего.

Любили Ирину все — не только ловеласы с приходивших кораблей, но боготворили ее и скромные алеуты и алеутки, не говоря уже о русских промышленных. Даже редкие гости — свирепые колоши с уважением относились к ней, может быть, потому, что знали, — она внучка большого, важного вождя с Кенайского полуострова.

Каждый раз, когда Ирина появлялась в селении, куда она ходила для прогулки или навестить больных, а часто и для того, чтобы помочь детям в преодолении трудностей русской азбуки, у всех становилось радостнее и веселее на душе. Мужчины скидывали шапки и сердечно приветствовали ее, женщины улыбались и долго провожали ее взглядом. Ирина знала, что к ней относятся с уважением и любовью, и, может быть, поэтому, несмотря на свои пятнадцать лет, держала себя с большим достоинством. Можно было подумать, что она была принцесса, дочь владетеля средневекового княжества или замка. Да иностранцы и называли жилище правителя «дворцом Баранова». Она и была принцессой, не только как дочь индейской принцессы, но и как дочь влиятельного и могущественного главного правителя американской колонии Российско-Американской компании, которого гавайский царек называл «королем Севера». Она была «хозяйкой» колонии на Ситке и хозяйкой всех селений на всех островах. И ее все признавали таковой. Но любили и уважали ее не за ее положение, а за ту необыкновенную доброту, теплоту, врожденную тактичность и отзывчивость, которые были неотделимой частью ее характера. Никто никогда не видел ее раздраженной или сердитой… никогда от нее никто не слышал раздраженного или грубого слова. Даже когда ее отец вдруг вскипал и был в ужасном настроении, для Ирины было довольно подойти к нему и положить свою маленькую ручку на его губы, и рычащий лев превращался в смирного ягненка.

Баранов знал, что пришла старость. Авантюра доктора Шеффера на Сандвичевых островах, которая обошлась компании больше чем в двести тысяч рублей, казалось, прибавила с десяток лет к его годам. Вероятно, в первый раз в жизни его обошли, и эта ошибка стоила ему и компании огромных денег. Дело Шеффера теперь было закрыто, но Баранов потерял веру в свою способность выбирать и оценивать людей. Он проклинал день, когда «Суворов» с лейтенантом Лазаревым появился в гавани и оставил ему «подарок» — Шеффера, от которого команда корабля была рада отделаться. Баранов знал, что он постарел и что пора уходить на покой. Эта мысль последнее время неотступно преследовала его — нужно уйти и, наконец, добиться для себя покоя, которого у него никогда не было в Америке. Не знал Баранов насколько близки эти мысли были к действительности, не знал, что в Петербурге правление компании пришло, после возвращения Лазарева, к тому же решению — найти ему преемника. На этот раз колония должна перейти из периода боевого, организационного в период нормальной деловой активности, и для такой деятельности нужны будут не торговцы, а администраторы. Решено было, что следующим правителем будет морской офицер, желательно из тех, кто уже бывал в Новоархангельске.

В середине лета, 22 июля 1817 года, в Новоархангельск неожиданно опять пришел «Суворов» из Кронштадта, но на этот раз под командой лейтенанта Панафидина. В составе экипажа корабля было два лейтенанта — Яновский и Новосильцев, первый из которых вписал свое имя в анналы колонии, но об этом позже…

Баранов был приятно удивлен, когда увидел, что командиром судна не Лазарев, с которым у него были весьма натянутые отношения. С капитаном и офицерами корабля на этот раз установились хорошие отношения, особенно с молодым лейтенантом Яновским, — и не без причины, потому что Баранов приметил, что Яновский глаз не сводил с Ирины.

«Суворов» привез в колонию богатый груз, общей стоимостью больше миллиона рублей.

Вот и еще одна зима подошла. Сильные штормовые ветры возвестили о наступлении ветреной, холодной, дождливой зимы с частыми снегопадами. Смесь снега и дождя сделала дороги непроходимыми, люди вязли в грязи. Они старались больше времени проводить в крепких, теплых избах, где постоянно горели большие поленья дров, поддерживающие тепло в домах. Тяжело приходилось тем, кому необходимо быть на дворе, например часовым у ворот и стен крепости, день и ночь стоявшим на посту. Нелегко было и охотникам регулярно заниматься своим промыслом.

В конце ноября, когда погода действительно стала совершенно невыносимой, в порт вдруг вошел новый компанейский корабль «Кутузов» под командой старого знакомого Баранова капитан-лейтенанта Гагемейстера, когда-то на «Неве» приходившего в Русскую Америку.

Хотя Баранов недолюбливал сухого, педантичного Гагемейстера, все же он спустился к пристани, чтобы лично встретить капитана.

В тот же вечер в «замке» был устроен парадный обед в честь командиров «Суворова» и «Кутузова» и их офицеров. Баранов радостно приветствовал обоих капитанов и особенно своего любимца, лейтенанта Яновского.

— А, Семен Иванович, — затряс он руку Яновскому, — очень, очень рад вас видеть!

Лейтенант Яновский был среднего роста, худощавый, может быть, даже слишком худенький, довольно интересный блондин с длинными вьющимися волосами и серо-синими глазами, настоящий славянин.

Баранову он нравился не только как приятный, симпатичный молодой человек, но еще и потому, что представлял собой полную противоположность Гагемейстеру, сухому, педантичному немцу.

Подошел к Баранову и Гагемейстер и даже произнес неожиданный комплимент:

— Просто поразительно, Александр Андреевич, как изменилось к лучшему это селение по сравнению с тем, что было здесь несколько лет тому назад, во время моего первого посещения Новоархангельска… Куда ни посмотришь, везде новые постройки — мельница, судовая верфь, в гавани несколько кораблей, тогда как прежде это была только пустынная поверхность моря и несколько байдарок на нем.

С еще большим любопытством и восхищением смотрел Гагемейстер на Ирину, с трудом осознавая, в какую привлекательную особу превратился этот угловатый ребенок с непомерно длинными руками и ногами и большими темными глазами.

Обед был устроен по-парадному. Баранов научился сервировать стол, так что и комар носу не подточит. На большом столе — белоснежная скатерть из тонкого полотна, богатое серебро. Все теперь в «замке» было по-иному. Баранов старался поддерживать престиж и достоинство главного правителя колонии.

Позже, однако, после обильных возлияний, которые состояли из хороших французских вин, Баранов не стерпел и позвал своих верных соратников, седовласых промышленных, которым вдоволь предложил водки. У него уже вошло в обычай звать своих соратников во время званых обедов и петь с ними песни и, особенно, свою песню, которую теперь называли «Песней Баранова». Это была та песня, с которой промышленные шли в бой здесь, на горе, чтобы выбить индейцев-колошей из крепости тринадцать лет тому назад.

Баранов вышел на середину комнаты, его окружили старики-промышленные и громко, хотя и не совсем дружно, запели:

Ум российский промыслы затеял
Людей вольных по морям рассеял…

Не совсем ладно сложена была песня Барановым, но близка была она сердцу этих людей… людей одного склада и мышления с правителем, вместе с ним испытавших все тягости первых лет в Америке — и холод, и голод, и стрелы индейцев.

Нам не важны чины, ни богатства, —

мощно и торжественно выводили хриплые голоса,

Только нужно согласное братство.
То, что сработали, как ни хлопотали,
Ум патриотов уважит потом…

На этом парадном обеде, закончившемся громогласной «Песней Баранова», Яновский, не сводивший глаз с Ирины, — а та широко раскрытыми глазами гордо смотрела на своего легендарного отца, — понял вдруг, что не может он уехать обратно и оставить ее здесь. Он так же, как и камергер Резанов, увлекшийся пятнадцатилетней Кончитой Аргуэльо в Калифорнии, понял, что не жить ему без нее.

Яновский ничего и никого не видел в тот вечер, кроме нее. Он упивался ее экзотической красотой и глаз не отводил от Ирины. Она почувствовала его взгляды и восхищение и иногда украдкой взглядывала на молодого офицера, быстро отводя глаза в сторону, если их взгляды встречались…

После этого памятного приема дня не проходило, чтобы Яновский не появлялся в «замке». Вскоре они стали часто гулять вместе, не обращая внимания на холодную погоду. Их можно было видеть весело, со смехом бродившими по песчаному берегу. Иногда они отправлялись далеко в поле, в сторону гор, хотя Баранов много раз наказывал Ирине не уходить далеко от селения — никто не знал, чего можно было ожидать от колошей.

Яновский полюбил эту очаровательную девушку. Он понял, что полюбил ее с первого взгляда, хотя вначале и не отдавал себе отчета в этом… полюбил безнадежно. И чем больше он ее видел, чем больше они бывали вместе, тем сильнее и больше он привязывался к ней. И Ирина, в первый раз в своей жизни, ответила на его чувства такой же чистой первой любовью. Впервые она ощутила это чувство, когда он вдруг горячо поцеловал ей руку. Она поняла, что любит этого молодого красивого офицера, и неожиданно для себя, подняв другую руку, медленно и ласково провела ею по его легким волнистым волосам.

Они присели вместе на камень у самой воды и долго, любовно смотрели друг другу в глаза. Она упивалась глубиной его синих глаз, отражавших синеву морских вод, а он упивался ее темными волосами, выдававшими ее происхождение индейской принцессы. Ничего чисто индейского в ней, однако, не было. Она напоминала чистый северный яркий цветок — результат смешанной культуры…

— Ирочка… какой восторг вот так просто смотреть на тебя, молча любоваться твоей красотой!..

— Молчи, Семен… — она хотела назвать его Семен Иванович… но спохватилась, — молчи, Сеня… просто смотри молча, так, как я смотрю на тебя…

Он обнял ее.

— Я не хочу никуда уезжать без тебя… я останусь здесь… — тихо прошептал он. — Все эти дни я не хотел никого видеть… не хотел ни с кем говорить… Все, что я хотел, это видеть тебя, быть с тобой все время… мечтал об этом дни и ночи!.. А что, если я возьму тебя с собой, увезу в Петербург?.. Ты бы хотела поехать со мной в далекую Россию, в Петербург? Хотела бы ты быть там со мной?

Ирина посмотрела на него и с грустной улыбкой пожала ему руку.

— Ты не смеешься, Сеня? Ведь мы же люди разных миров… Не забудь, что мы принадлежим к разному обществу. Ты офицер флота… дворянин, а мы… сам знаешь нас… мы из простой купеческой семьи…

Она помолчала, подумала немного:

— Если б не упорство отца и не его работа, жили бы мы где-нибудь в захолустье, без образования, без знания, что творится во всем мире… ведь всем здесь мы все обязаны отцу. Нет, я не думаю, что я могла бы оставить отца одного на старости лет! А ты уедешь домой, время сотрет воспоминания обо мне — и забудешь меня, забудешь дикую индианку, что живет где-то далеко на севере, в Америке…

Яновский посмотрел на нее своими добрыми глазами…

— Знаешь, Ирочка, чем больше я смотрю на тебя, чем больше слушаю, тем больше я знаю, что люблю тебя, если только возможно больше или меньше любить. А то, что ты говоришь, это не твои слова, а те французские романы, которых ты так много читала… Все, что ты говоришь, очень разумно, но где же тут любовь? Разве можно вычеркнуть любовь и подчинить ее условностям? И потом — зачем это самоуничижение? Мы любим друг друга, и это самое главное…

— Ты в самом деле любишь меня? Сильно?..

Ирина прижалась к нему.

— Хочешь, чтобы я тебе еще раз повторил… еще и еще… сто… тысячу раз?..

На следующий день Яновский явился в «замок» и попросил свидания с Барановым. У него был необыкновенно торжественный вид, и самое удивительное было то, что он был в парадной форме, со шпагой, при шляпе и белых перчатках.

Войдя в переднюю, он попросил служащего доложить «его высокоблагородию», что лейтенант флота Яновский желает видеть господина правителя по очень важному и срочному делу.

Войдя в кабинет, он увидел Баранова, который тотчас же встал из-за стола.

Яновский щелкнул каблуками и церемонно поклонился. Баранов в недоумении посмотрел на него — что это еще за театральный наряд! Потом какая-то смутная догадка шевельнулась в его голове, и он улыбнулся:

— А, Семен Иванович, что это у вас такой торжественный вид?.. Строгий взгляд и парадная форма?.. Ну садитесь и рассказывайте, — показал он ему на кресло.

Яновский опять щелкнул каблуками и сел.

— Явился я к вам, Александр Андреевич, по весьма серьезному делу… — он немного замялся, — дело очень важное, и от него будет зависеть вся моя жизнь!..

Баранов в недоумении поднял брови и вопросительно посмотрел на Яновского.

— Явился я к вам, Александр Андреевич, за разрешением… просить руки вашей дочери Ирины Александровны, — вдруг выпалил лейтенант и, произнеся эти слова, почувствовал, что ему стало легче, точно снял он тяжелую ношу со своих плеч.

Баранов выпрямился и медленно подошел к Яновскому. Тот вскочил с кресла и встал навытяжку…

Лицо Баранова расплылось, и он обнял Яновского:

— Семен Иванович!.. Да как же это?.. Большая честь… благословляю вас… как же это так неожиданно и быстро!.. Рад… несказуемо рад буду отдать свое сокровище в ваши руки…

У старика потекли слезы радости.

— Вот поразили старика… конечно, я не буду стоять на вашем пути… уверен, что будете счастливы… Все, что я хочу, это чтобы моя Ирочка была счастлива… Господь милостивый да благословит вас обоих!

И он перекрестил Яновского.

— Не думайте, что это был большой сюрприз… я подозревал… видел, как вы смотрели на мою красавицу… ну, осчастливили меня на старости лет!

Яновский стоял молча и слушал Баранова. Он совершенно обомлел и ничего не мог произнести.

— Да что же мы стоим, Семен Иванович?.. Позовем Иру… Он подошел к двери и закричал:

— Ира!.. Ирочка, иди сюда!

Не успел он позвать дочь, как дверь вдруг широко распахнулась, и в комнату ворвалась Ирина.

— Я здесь, папа! — радостно вскрикнула она. Очевидно, она была недалеко от кабинета в это время… подозрительно близко!

Баранов посмотрел на нее, нахмурился было — что за манеры… — потом широко улыбнулся и взял ее за руку:

— Вот она, Семен Иванович, мой северный американский цветочек. Ирина, этот молодой человек просит твоей руки!.. — Он озорно подмигнул ей: — Ты думаешь, что мне следует дать вам разрешение?

Ира нежно обняла отца.

— Ты уже разрешил, папа, вижу по твоему лицу, по твоим глазам!

— Вот современная молодежь, — как бы сокрушаясь, сказал Баранов, — за спиной родителей решают такие важные дела… где это видано!

Он посмотрел на обоих:

— Какие времена настали… Молодежь сама решает, без родителей, такие важные дела… Ну хорошо, становитесь оба вот тут, посредине комнаты… я сейчас принесу образ, благословлю вас.

Он пошел в угол, снял старинную икону архистратига Михаила, святого покровителя селения, и подошел к молодым людям.

Ирина с Семеном стали на колени, и Баранов торжественно поднял икону:

— Да благословит ваш союз Святой архангел Михаил на вашу совместную жизнь, дети мои, дорогие… даст вам святой покровитель счастливую, беззаботную, долгую жизнь и все остальное, что придет с этим — здоровье, счастье, благополучие и… детей!

Начались оживленные и радостные приготовления к свадьбе, и вдруг среди всего этого оживления Баранову был нанесен жестокий удар, больно ранивший его самолюбие.

Капитан-лейтенант Гагемейстер, прибывший в Новоархангельск два месяца тому назад с инструкциями сменить Баранова, если сочтет это необходимым, тем не менее в течение двух месяцев не делал этого. Трудно понять, чем он руководствовался в своем решении, но как только началась предсвадебная суматоха, он 18 января 1818 года неожиданно отдал распоряжение комиссионеру корабля Хлебникову принять дела конторы в Новоархангельске.

Одновременно с этим Гагемейстер, даже не посоветовавшись с Барановым, приказал капитану «Суворова» Панифидину начать погрузку мехов на его корабль для срочной отправки судна в Петербург. Возмущенный такими действиями Баранов потребовал от Гагемейстера объяснения его поведения. Гагемейстер посмотрел на него, как на осужденного преступника, вынул из большого кармана своего мундира солидный пакет и с холодным взглядом молча передал его Баранову. Это было распоряжение правления Российско-Американской компании о том, что правление «принимает его просьбу» об отставке и назначает на его пост капитан-лейтенанта Гагемейстера, которому надлежит немедленно же начать приемку дел.

Как видно, лейтенант Лазарев, бывший здесь раньше и неполадивший с Барановым, представил правлению очень неблагоприятный отзыв о характере правителя и даже высказал сомнения в честности Баранова; он даже указал, что ходят слухи, правда, непроверенные, что Баранов присвоил громадные суммы, которые положил на свое имя в. бостонские банки.

Увидев распоряжение Гагемейстеру принять дела компании, а главное, испытав на себе весьма нетактичный шаг нового правителя, распорядившегося произвести тщательную ревизию всех имеющиеся товаров и другого имущества, а также наличных денег, Баранов с горечью понял, что его — после двадцати восьми лет службы — подозревают в присвоении чужой собственности. Ничего не сказав Гагемейстеру, он передал всю бухгалтерию и все ключи от складов и амбаров Хлебникову и молча удалился в свой кабинет. Подошел, шатаясь, к креслу, тяжело опустился в него и вдруг горько заплакал…

— Так-то отплатила мне компания за двадцать восемь лет моей верной, беспорочной службы!.. Я для них и для господина капитана ни кто иной как вор… самый простой вор!

Многие годы стремился Баранов уехать из Америки домой, в Россию. Много раз пытался он подать в отставку, но не такой отставки ожидал он от правления компании. Вместо почестей и наград — подозрения в нечестности!

Не знал Баранов, что правление меньше всего думало о такой отставке. Наоборот, давая Гагемейстеру предписание о принятии дел, правление просило сделать это так, чтобы не обидеть Баранова, чтобы отставка не была ударом по его самолюбию. Капитану было наказано тактично сообщить Баранову, что в результате его многих просьб правление с большой неохотой отпускает его и просит Гагемейстера заменить правителя на этом посту. Дипломатическими способностями Гагемейстер не обладал, и вместо того чтобы поговорить с Барановым о смене власти сразу же по приезде, выжидал два месяца и наконец выбрал момент, менее всего подходящий — приготовления к свадьбе Ирины с лейтенантом Яновским.

Рана, нанесенная Баранову, зажить не могла, и он после разговора с Гагемейстером почти не выходил из своих покоев и ни с кем не встречался, кроме Антипатра, Ирины и Яновского.

Новость об отставке Баранова поразила жителей Новоархангельска не меньше, чем она поразила его самого. Никто не мог понять, как все это могло произойти, и почти все промышленные были в страшном озлоблении на незадачливого капитана. Их настроение выражалось настолько очевидно, что Гагемейстер даже стал опасаться за свою жизнь.

Капитана совсем не прельщала мысль стать правителем колонии «каторжников», как он окрестил их, и он поспешно объявил Баранову, что в виду сложившихся обстоятельств — он не сказал каких, — он возвращается в Петербург, а на своем посту оставляет заместителем лейтенанта Яновского.

Когда раздраженные промышленные стали приходить к Баранову и говорить ему, что с его отъездом, они тоже покидают колонию, чтобы не оставаться под властью Гагемейстера, он успокаивал их тем, что правителем будет его будущий зять Яновский и что хозяйкой в «замке» останется его дочь Ирина.

Трудно было промышленным представить себе колонию без Баранова. Сознание, что правление перейдет в руки кого-то другого, а не человека, который почти тридцать лет — всю жизнь — управлял ими, никак не укладывалось в их головах. Особенно трудно было с этим смириться молодым ситкинцам — русским и креолам, родившимся в Русской Америке и не представлявшим себе Новоархангельск без правителя Баранова. Да и старшее поколение — те, кто пришли на новые земли с ним из Сибири, — не мыслило себе жизни на Ситке без него.

В середине января 1818 года состоялась большая свадьба Ирины и лейтенанта Яновского. Молодые венчались в небольшой церковке, построенной Барановым не очень давно. Жизнь в Новоархангельске в течение двенадцати лет — со дня основания крепости — шла без церковных обрядов. Состарившиеся монахи из первой духовной миссии не решались отправляться в плавание по бурному морю с Кадьяка на Ситку. Так и продолжалось это «бесцерковье» двенадцать лет. Служащие компании исполняли обязанности церковных чтецов — читали по молитвенникам, когда была необходимость. Только два года назад наконец, по настоянию Баранова, в Новоархангельск был прислан молодой священник, отец Александр Соколов, который установил иконостас, собранный из икон с корабля «Нева», несколько лет назад погибшего у берегов Ситки. Довольно долгое время на берег выбрасывались иконы и свечи с разбившегося корабля. Священник смог из этих икон построить иконостас, в котором важное и почетное место занимала старинная икона архангела Михаила. И опять на помощь пришли местные умельцы, сделавшие церковные сосуды из испанского серебра, полученного из Калифорнии. Китайский шелк, привезенный из Кантона, пошел на шитье облачений для священника и на престол.

Маленькая церковь усилиями отца Александра превратилась в очень уютный храм, иконостасу которого мог бы позавидовать любой приход в России. Некоторые иконы с «Невы» были старинные, ценные — подарки богатых монастырей.

Обряд бракосочетания привлек в церковь сотни людей — простых промышленных, креолов и алеутов. Церковь вместить всех не могла, и большинство осталось снаружи, благоговейно прислушиваясь к богослужению. До них доносились только звуки пения доморощенного хора…

В самой церкви собрался весь «свет» колонии — приказчики и старшины артелей со своими женами. Особенно выделялись среди публики яркие, парадные мундиры офицеров с «Суворова» и «Кутузова».

Лейтенант Яновский, одетый в безукоризненную парадную форму морского офицера, встретил свою невесту у входа в маленький храм. Ирина в своем подвенечном платье была ангельски хороша несмотря на сильную бледность.

Свадьба молодой «принцессы» Ирины на долгие годы запомнилась жителям. Много воды утекло с тех пор, а постаревшие свидетели этого события еще долго рассказывали своим детям и внукам о роскошной свадьбе дочери легендарного Баранова.

Страшно горд был священник, отец Александр. В первый раз приходилось ему венчать таких высокопоставленных людей, и он особенно старательно произносил слова молитв.

А потом в доме Баранова и на площади перед домом состоялся большой торжественный прием и обед для молодых и гостей: ими были все жители селения. После заката солнца, когда уже совсем стемнело, на площади началось настоящее веселье. Заиграли музыкальные инструменты, люди пустились в пляс. Веселый свадебный обед, как и обряд венчания, также запомнился надолго и без конца вспоминался в рассказах старожилов о хороших былых днях.

На следующий день после свадьбы нагруженный мехами на общую сумму около миллиона рублей корабль «Суворов» под командой лейтенанта Панифидина отправился в обратный путь в Петербург. С «Суворовым» было отправлено донесение Гагемейстера об отставке Баранова и принятии им, Гагемейстером, должности правителя с тем, что после его отъезда это место займет лейтенант Яновский.

В тот же день, но немного позже, небольшое компанейское судно тоже вышло в плавание, держа курс на остров Кадьяк. На нем отправились в свое свадебное путешествие молодожены. Они намеревались посетить мать Ирины, Анну Григорьевну, по-прежнему жившую на Кадьяке. Заодно Яновский хотел познакомиться с этим важным объектом, который будет под его началом после отъезда Гагемейстера.

Ирине помимо свидания с матерью очень хотелось повидаться с престарелым иноком Германом, ее духовным наставником. Много раз рассказывала она своему молодому мужу о святой жизни доброго старца, и Яновский с таким же нетерпением, как и Ирина, хотел встретиться и познакомиться с ним.

Путешествие в январе было нелегким. Море штормило. Ирина, на удивление, совсем не страдала от качки. А уж о ее муже, настоящем морском волке, и говорить было нечего.

Встреча с матерью на острове Кадьяк прошла радостно. Чуть ли не в первый раз Анна Григорьевна при виде дочери расчувствовалась:

— Ах какая же ты красивая! — невольно воскликнула она.

Сама Анна Григорьевна имела еще более суровый вид, чем в молодости. Но она по-прежнему, даже в ее годы, была необыкновенно хороша. Ни простое платье, ни цветной платок не могли скрыть от посторонних гордой красоты дочери индейских орлов.

Она несколько раз подходила к Ирине, обнимала ее, нежно глядела в глаза, как будто сама себе не веря, что это была ее дочь, да к тому же теперь и жена важного красивого морского офицера. Прошло, однако, несколько дней, она привыкла к дочери, и снова превратилась в прежнюю угрюмую, неразговорчивую Анну Григорьевну, по-прежнему верную дочь церкви, не пропускающую ни одной службы.

Неистовый инок Нектарий, привлекший индианку в лоно православной церкви, давно, еще в 1806 году, покинул Кадьяк и вернулся в Россию. Он чувствовал, что по характеру он не подходил к миссионерской работе и сам попросился на родину. На Кадьяк позже дошли сообщения, что он поселился в Киренском монастыре, где мирно скончался в 1814 году. Его преждевременная смерть была сильным ударом для Анны Григорьевны, и она долго наедине оплакивала потерю самого дорогого для нее человека. Его место настоятеля Кадьякской церкви занял иеромонах Афанасий, один из немногих из первоначальной группы миссионеров, оставшихся в Америке. Из восьми монахов этой группы трое погибли в море вместе с исчезнувшим «Фениксом» в 1799 году. Это были архимандрит Иоасаф, незадолго перед тем хиротонисанный во епископа, иеромонах Макарий и иеродиакон Стефан. Отец Ювеналий принял мученическую смерть от рук индейцев за свою слишком усердную миссионерскую работу на берегах озера Ильямна на материке Америки. Из оставшихся четырех — иеромонах Нектарий вернулся в Россию, где и умер. Таким образом, миссия теперь состояла из трех престарелых иноков: иеромонаха Афанасия, инока Германа и инока Иоасафа.

В первый же день после приезда на Кадьяк Ирина поспешила повидать любимого наставника — инока Германа. Ей хотелось представить ему мужа. Монах был несказанно рад лицезреть свою духовную дочь, которую видел последний раз худенькой, тонконогой девочкой с двумя косичками за плечами. Теперь перед ним была красивая молодая женщина, ставшая женой человека, намеченного на пост правителя Русской Америки.

Герман был счастлив видеть дорогую воспитанницу, не забывшую своего наставника, посеявшего в ее душе семена любви, доброты и истинно христианского духа. Этот простой монах необычайной доброты, человек с очень малым образованием, был столпом крепости духа, имевшим такое же влияние на Ирину, как отец Нектарий на ее мать. Но на этом тождество у обоих иноков кончалось. В то время как отец Нектарий был горячим, острым, непоколебимым борцом за веру Христову, борцом типа Савонаролы, инок Герман был полной противоположностью ему — добрый, простой, чистосердечный с чистой совестью святого. Он обладал необыкновенным, магнетическим влиянием над людьми, соприкасавшимися с ним, даже не зная, не понимая и не чувствуя этого своего влияния.

Его речь и его непоколебимая вера были речью и верой не ученого богослова, а простого деревенского старца, поучавшего простых людей своими простыми словами. Обаяние святости, исходившее от него, было настолько сильным, что даже язычники-индейцы, прослышавшие о нем и приезжавшие издалека, чтобы повидать русского «шамана», послушав его, преисполнялись любовью к нему и, поцеловав ему руки, уходили в свои отдаленные селения с рассказами о святости человека на Кадьяке.

Яновский поначалу скептически слушал рассказы Ирины о необыкновенном старце. Первая долгая встреча с Германом, продолжавшаяся несколько часов, поразила офицера и разбудила, разворошила в его душе добрые, хорошие ростки, до сих пор пренебрегавшиеся им. Он покинул инока другим человеком, отбросившим свой скепсис как ненужную накипь, и с душой, звеневшей от восторга, вызванного простой философией скромного монаха. Яновский вдруг увидел религию в совершенно ином свете, ему многое стало понятно.

Перед прощанием Герман посмотрел на Яновского своими грустными глазами, взял его руки в свои, тепло пожал их и сказал:

— Семен Иванович, я чувствую, что хотя вы и намереваетесь жить в Америке долго… вы здесь будете только короткое время и потом вернетесь в Россию…

Яновский в изумлении посмотрел на него:

— У меня пока нет планов относительно возвращения в Россию… Наоборот, все уже устроено таким образом, что я списываюсь с корабля и остаюсь в Америке на сравнительно долгое время, пока сюда не пришлют из Петербурга постоянного правителя… Кто знает, может быть, это постоянное место будет предложено мне!

Монах заколебался… устремил взор куда-то вдаль, над головой Яновского:

— Не знаю… какое-то чувство говорит мне, что вы здесь долго не останетесь.

Потом он тихо добавил:

— Лучше оставайтесь здесь навсегда, не уезжайте!

Яновский, с тревогой посмотрел на старца:

— Но почему… вы говорите какими-то загадками!..

Герман поднял на него глаза и снова стал медленно говорить, точно с трудом подыскивая слова:

— Главная причина — Ирина… Вам надо остаться здесь из-за нее… Не увозите ее в Россию… Ирина родилась здесь, выросла, окрепла, вскормленная и взлелеянная этой американской землей… В ней, в ее крови — все эти дикие места, дыханье листьев деревьев на Кадьяке и Ситке — это ее родной воздух, которым она живет. Она — прекрасный цветок гор, полей и равнин Америки, и этому цветку не место в цветочных теплицах… быстроногая газель американских гор и лесов должна оставаться в этих местах. И… — добавил Герман, — пересадить этот цветок на новую землю в Россию — он завянет и погибнет… — точно смотря далеко в будущее, тихо произнес Герман.

Помолчав немного, он добавил:

— Не увозите ее отсюда. Оставайтесь здесь и живите долго и счастливо. Ваша жена, Семен Иванович, не перенесет русского климата… вы можете потерять ее, — как-то пророчески закончил он. — Оставайтесь здесь!

Через несколько дней, сердечно распрощавшись с иноком Германом и матерью, молодые поехали дальше на север, на Прибыловы острова. Яновскому хотелось побывать во всех селениях американской колонии, чтобы иметь полное представление о широко раскинувшихся владениях компании на всех наиболее важных островах. На обратном пути они посетили Уналашку, первый остров, где обосновались Шелиховы во время своего первого путешествия в Америку. Вернулись они в Новоархангельск только в середине лета.

Баранов был несказанно рад их приезду. Он чувствовал себя одиноким, покинутым. Проверка компанейской кассы и имущества еще не закончилась, и вся эта унизительная процедура заметно отразилась на нем. За те несколько недель, что Ирина отсутствовала, она заметила, что отец сильно сдал, постарел. Главной причиной всего этого, она хорошо понимала, были действия капитана Гагемейстера. Гагемейстер сам понял, что до окончательной сдачи дел ему лучше было уйти в плавание, и решил сходить на своем корабле в Калифорнию за запасами провизии. Отправился он на «Кутузове» в Калифорнию 22 июня 1818 года и отсутствовал больше трех месяцев. Вернулся он только 3 октября с грузом в 15 тысяч пудов хлеба, которого теперь должно было хватить надолго.

За время его отсутствия, проверка компанейских дел была закончена компанейским бухгалтером, который нашел все в полном порядке — до последней копейки и до последней шкурки. Законченная ревизия явилась полным оправданием Баранова. Все служащие селения вздохнули с облегчением. Люди верили Баранову, знали о его исключительной честности и опасались, что ревизия была ничем иным как попыткой со стороны Гагемейстера опорочить честное имя правителя. А проверять на складах Новоархангельска действительно было что. Хлебников в своем отчете отметил, что несмотря на большое количество мехов, отправленных полгода тому назад на «Суворове», на складах селения все еще находилось товара на солидную сумму в 928 тысяч рублей!

После возвращения корабля «Кутузов» из форта Росс, 3 октября 1818 года состоялась формальная передача дел компании, находившихся в прекрасном состоянии, капитану Гагемейстеру, который немедленно же назначил своим заместителем и временным правителем Русской Америки лейтенанта Яновского, а сам стал срочно готовиться к обратному путешествию в Петербург. Задерживаться ему в Новоархангельске не было смысла, да и торопился он домой, в столицу. Яновский был несказанно рад, что мог на несколько лет остаться в Новоархангельске.

Назначение нового молодого правителя Русской Америки явилось важной вехой в истории этой русской колонии. Закончилась гражданская администрация, сдал дела долголетний правитель — бывший купец, а теперь коллежский советник Баранов, и управление делами перешло в руки морских офицеров. Начиная с конца 1818 года, колония стала управляться не людьми, накопившими опыт в коммерческих делах, а офицерами военно-морского флота, понятия не имевшими в коммерции, и сделавшимися, в сущности, не управляющими делами компании, а правительственными чиновниками, губернаторами новоприобретенных земель. Очевидно, государственные интересы империи требовали этой перемены. Началась новая эра Русской Америки, продолжавшаяся еще сорок девять лет и закончившаяся только с продажей Аляски Соединенным Штатам Америки.

С передачей дел новому правителю был разрушен миф о том, что Баранов накопил миллионы рублей и поместил их на свое имя в банках Бостона. Все, что у Баранова было, это акции компании, данные ему еще Шелиховым.

В первый раз в жизни Баранов почувствовал себя потерянным, никому не нужным человеком. Он не знал, что с собой делать, чем заняться. У него теперь оказалось много свободного времени и это его беспокоило. Рутинные колеса колониальной администрации теперь легко и без затруднений катились по хорошо наезженной дороге… колеса, хорошо смазанные им. Его услуги были больше не нужны. Другой человек, молодой, стал у штурвала — новый кормчий, его зять!

Как бывает обычно с людьми, тяжело работавшими всю жизнь и не замечавшими, как год за годом накапливались за их плечами, Баранов не стал исключением. По годам давно была пора остановиться, а крепкое, жилистое тело, казалось, забыло о времени. Острый ум все еще полностью контролирует физическую работоспособность.

И вдруг такой человек находит себя вне рабочей рутины, оказывается за бортом, один в странной, непонятной пустоте, без работы, без заботы, без ответственности, — и старые годы поспешно выходят наружу, нетерпеливо твердят — «довольно»! И сразу же десять, а то и двадцать лет прибавляется к прожитым, трудовым годам.

То же самое случилось с Барановым. Он вдруг почувствовал себя стариком. Оставшись без работы, он был похож на рыбу, выброшенную на берег. Его всегда живой, острый ум стал сдавать… он стал забывчивым! Дали себя знать вдруг и долгие годы употребления алкоголя.

Конечно, он все еще был бойцом, все еще вдруг закипал энергией, желанием дотошно докопаться до какого-нибудь дела, но эти вспышки быстро проходили, и наступала апатия, вызванная нетактичностью капитана Гагемейстера, так некрасиво, некорректно отстранившего его от дел. В первый раз в жизни Баранов почувствовал свое бессилие и, сидя у себя в кабинете, сжимал кулаки, все еще болезненно переживая оскорбление, нанесенное ему капитаном.

Он не совсем сознавал, что же ему делать на закате лет… Главное, он хотел только спокойствия; спокойно дожить свои дни где-нибудь в Ижиге со своим братом, которого он не видел целую вечность.

В хорошие дни часами сидел он на какой-нибудь скале в далеком конце песчаного берега бухты и следил за оживленной жизнью созданного им порта, того самого порта, который несколько лет тому назад был совершенно пустынным. В те годы нередко на обширной поверхности гавани не видно было ни одного корабля… То были дни, когда жители крохотного селения регулярно страдали от недоедания, голодали, страдали от цинги, умирали как мухи.

Это была та самая гавань, куда однажды вошел корабль с блестящим сановником Резановым… вспомнилась ему поездка Резанова в Калифорнию и возвращение оттуда с трюмами, набитыми доверху хлебом и другими продуктами, вернувшими селение к жизни.

Гавань теперь выглядела по-другому. Не менее десятка больших морских кораблей мерно покачивались на спокойной поверхности бухты, слегка натягивая якорные канаты… корабли под флагами разных стран — России, Соединенных Штатов, Англии…

Поток воспоминаний поглотил мысли Баранова, когда он сидел на камне, пригреваемый лучами солнца. Здесь он четырнадцать лет тому назад высадился со своими промышленными, «ушкуйниками», и с помощью матросов с «Невы» бросился на штурм индейской цитадели. Тут он был свидетелем чудесного роста его нового города — столицы Русской Америки, Новоархангельска, сделавшегося теперь самым крупным портом бассейна Тихого океана. Здесь он со своими соратниками звучно пел свою «Песню Баранова», и в бою, штурмуя крепость индейцев, и в пьяной суматохе редких веселых праздников.

Ирина с Семеном прекрасно понимали, что мучило его, окружали его вниманием, старались развлечь, но… где-то в его душе лопнула струна, и ничто его больше не радовало. Он знал, что должен уехать, убраться подальше от этого места, где все будоражило и томило душу. Ему надо было уехать, но — куда? Вначале думал он вернуться на Кадьяк к своей Аннушке, которой он не видел уже несколько лет, но будет ли там у него покой? Вряд ли… Кадьяк так же, как и Новоархангельск, навевал мысли, воспоминания о тяжелом, но таком дорогом прошлом. Может быть, лучше вернуться в Сибирь, где так давно он начинал свое собственное дело, где быстро разбогател и так же быстро разорился… надо уехать в Сибирь и доживать там свои годы.

Неожиданное возвращение Тараканова и его товарищей на корабле капитана Джонса, после пяти лет пленения в Калифорнии и на Гавайях, всколыхнуло Баранова, и апатию его как ветром сдуло. Он вспомнил своего старого друга, короля Томеа-меа, которого никогда в жизни не видел. Вот куда ему надо поехать — на Сандвичевы острова к королю Томеа-меа! Ни в Бостон, где ему, старому, было не место, не в Сибирь, а на Гавайи, жить там в тиши и спокойствии, в теплом климате, среди пальмовых деревьев!

Ирина с мужем старались отговорить Александра Андреевича от поездки на Сандвичевы острова. Как новый правитель Русской Америки Яновский чувствовал, что решение Баранова переселиться на Сандвичевы острова будет принято с неодобрением как правлением компании, так и правительственными кругами. Слишком жива еще в памяти рана, нанесенная престижу компании авантюрой доктора Шеффера на Гавайях. Лучше было на некоторое время совершенно забыть о существовании Сандвичевых островов с их королями. И тут Баранов заупрямился, как ребенок, заявив, что никуда больше не поедет, как к своему другу королю Томеа-меа. Ирина была в отчаянии.

Спасло положение неожиданное прибытие в гавань шлюпа военно-морского флота «Камчатка» под командой капитана Головнина. Это был тот Головнин, который несколько лет тому назад во время плавания на корабле «Диана» у японских островов был захвачен японцами, мстившими за опустошение японских рыбачьих селений на Сахалине по распоряжению Резанова.

Головнин оказался искусным дипломатом и сумел убедить Баранова, что его уход с поста правителя совсем не означал «чистой отставки». Наоборот, его присутствие было необходимо в Петербурге, где правление компании сможет воспользоваться его громадным опытом в делах управления в Америке. Как ревизор Российско-Американской компании капитан Головнин настаивал на том, чтобы Баранов согласился поехать в Петербург. И опять счастливые обстоятельства помогли Головнину. В гавань вернулся фрегат «Кутузов», на котором капитан Гагемейстер ходил в форт Росс и другие порты Калифорнии. Гагемейстер намеревался немедленно отправиться в обратный путь в северную Пальмиру. И Головнину удалось уговорить Баранова, что в нем еще нуждаются в Петербурге, куда ему надлежит немедленно отбыть и по счастливому стечению обстоятельств есть корабль, который в скором времени отправится в Россию.

Баранов снова загорелся… его настроение поднялось, и он стал торопливо готовиться к отъезду. Если он нужен в Петербурге — нельзя мешкать. Двадцать восемь лет пробыл Александр Андреевич в Америке, и пришло ему время ехать на родину.

Со времени возвращения Гагемейстера прошло более полутора месяца. Все это время Баранов был в лихорадочном оживлении, собираясь к отъезду и ликвидируя все свои дела в Новоархангельске.

Оставалось несколько дней до отплытия. Все уже было готово и уложено в сундуки. Эти несколько последних дней Баранов провел со своими детьми. Он очень гордился своей Ириной, теперь по праву «хозяйки» Новоархангельска, и ее мужем Семеном Яновским, показавшим большие административные способности.

Дня за два до отъезда к Баранову прибежал возбужденный Антипатр, теперь взрослый, красивый молодой человек, с замечательной новостью:

— Папа, подумай только, что сказал мне капитан Головнин!

— Что такое? Что случилось?

— Он сказал, что поражен моими знаниями в области истории и географии, а главное — в искусстве навигации, и обещал, что возьмет меня на свой корабль… Это будет самой лучшей школой для меня в кораблевождении… и мало того, он сказал, что когда корабль вернется в Кронштадт, то окажет мне содействие в поступлении в Морской корпус. Просто не верится, что я смогу стать морским офицером.

Баранов прослезился, услышав эту новость:

— Богородица-заступница услышала наши молитвы и защитила нас Своим Покровом… — произнес он, — как видишь, мы оба совсем неожиданно отправляемся в Петербург на разных кораблях. Пожалуй, я буду там раньше тебя. Головнин хочет зайти еще в несколько иностранных портов… Вот только тяжело оставлять одну Иринку… ну да она не одна, с мужем теперь… А потом — разлука будет недолгая… года через два-три и она поедет с Семеном в Петербург, и там вся наша семья будет опять вместе…

Накануне отъезда к Баранову вдруг явились вожди соседних индейских племен, с которыми он когда-то воевал. Пришли старые, седовласые вожди проститься с грозным «нануком», покидавшим Америку навсегда. Вожди хотели показать достойному противнику свое уважение. Много крови вначале было пролито ими, но теперь от былой вражды не осталось и следа. Даже свирепый вождь Котлеан, когда-то истребивший Михайловский форт, пришел проститься с Барановым и выразил свои самые теплые, дружеские чувства к нему.

С уважением принял вождей Баранов и сердечно с ними распрощался.

— Вечная дружба связывает нас теперь, вождь, — сказал он Котлеану, — прошлое забыто…

Котлеан молча обхватил руку Баранова своими руками, крепко сжал ее, и тихо произнес:

— Мы друзья!

Пожалуй, более тяжелым было прощание со старыми соратниками, седыми промышленными. Те просто плакали, не стыдясь своих слез!

На следующее утро, 27 ноября 1818 года, все в «замке» проснулись рано. Наступил день отъезда знаменитого Баранова. И даже до того как поднялась его семья, все население Новоархангельска уже было на ногах. А с раннего утра по дороге от ворот крепости до пристани сидели несколько десятков свирепых индейцев-колошей, явившихся в селение, чтобы проститься с уезжающим «нануком»… сидели индейцы тихо, спокойно, недвижно, не произнося ни слова.

Погода, к счастью, оказалась хорошей. Не было обычного дождя, моросившего в холодные зимние дни. В это утро даже солнце выглянуло откуда-то из-за гор материка, словно решило осветить веселыми, яркими лучами последний день пребывания в Америке бывшего правителя.

За завтраком все старались о чем-то разговаривать, чтобы хоть как-то смягчить тяжесть разлуки, но несмотря на все попытки разговор не клеился. Да и есть никому не хотелось. Наконец, Баранов встал:

— Ну что ж, пора и в путь! — довольно бодро и громче обычного сказал он.

Ирина подбежала и обняла отца. Слезы полились из ее глаз.

— Ну вот… ну вот… от тебя-то никак не ожидал этого. Успокойся, расстаемся ведь не навсегда… скоро увидимся, все вместе соберемся в Петербурге.

Он погладил Ирину по голове:

— Я радуюсь, что еду обратно на родину, и был уверен, что и ты радовалась. Так для чего же слезы?

Он поцеловал Ирину, подозвал Антипатра, обнял его и тепло попрощался с зятем.

— Теперь по старому обычаю перед длинной дорогой присядем на минутку!

Все сели.

Потом все сразу встали и, шумно переговариваясь, двинулись к выходу.

В последний раз вышел Баранов из «замка», прошел по двору крепости до массивных ворот, где стоял неизменный часовой. Сколько раз за последние годы проходил он от дома до ворот!

Вышел из крепости, и перед его взором открылся обширный залив с несколькими судами, стоявшими на якорях Ближе всех стоял «Кутузов», ярко освещенный лучами утреннего солнца. Недалеко от него покачивался шлюп «Камчатка».

Баранов медленно пошел по дороге, вниз к пристани. Дорога с обеих сторон была окружена толпами людей, пришедшими в последний раз взглянуть на своего уезжающего правителя. Какая-то женщина подняла своего ребенка вверх и громко сказала:

— Смотри, Андрюха… вон идет Александр Андреевич Баранов… смотри хорошо… запомни его. Он уезжает и больше сюда не вернется… Смотри и не забывай его, сын!

Изредка Баранов поднимал руку, приветствуя кого-нибудь словами:

— Прощайте, друзья! Прощайте!

В последний раз посмотрел он на синее северное небо и на темную линию гор на горизонте с красавицей вершиной Эчком, высившейся над ними на горизонте. Оглянулся назад на свою крепость, стоявшую на холме, с ее массивными, толстыми стенами и внушительными сторожевыми башнями. Обычно оживленный поселок, деловым шумом начинающий свой день, сегодня был тих и молчалив. Ни звука не доносилось ни из мастерских, ни с верфи или с мельницы. Все остановилось, все работы прекратились, и все население форта собралось у пристани, чтобы попрощаться с Барановым и взглянуть на него в последний раз.

У пристани Баранов вдруг от неожиданности остановился. Там, прямо на земле, сидели несколько десятков раскрашенных индейцев-колошей. Его бывшие враги пришли попрощаться с ним. Все они были старые, седые — вероятно, те, которые шестнадцать лет тому назад нападали на Михайловский форт и рубили головы защитникам. Может быть, среди них были и последние защитники индейской крепости на месте теперешнего Новоархангельска, сожженной Барановым в 1804 году. Увидев Баранова, индейцы что-то глухо загудели и затрясли руками. В их лицах не было вражды. Наверное, они давно забыли свою ненависть к этому человеку и старались теперь на прощание выразить ему свое уважение. Баранов молча поднял руки кверху, точно призывая Божье благословение на них, и пошел дальше.

Как только Баранов поднялся на борт корабля, капитан Гагемейстер отдал приказ сниматься с якоря и выходить в море. «Кутузов» медленно потянулся к выходу из гавани. Корабельные пушки загрохотали салютом крепости, откуда послышался ответный салют кораблю и уезжающему основателю Новоархангельска Баранову.

Долго еще видели жители селения, оставшиеся на берегу и на пристани, сутулую фигуру Баранова, стоявшего неподвижно у борта и смотревшего на медленно удалявшуюся от него крепость и селение, где он прожил лучшие годы своей жизни. Ирина, Семен и Антипатр махали платками до тех пор, пока они еще могли видеть отца. Вскоре судно скрылось за одним из островов, паруса исчезли, и толпа стала расходиться. Баранов уехал, и люди отправились заниматься своими делами. Жизнь в колонии должна была продолжаться, хотя теперь и с новой администрацией и по новому уставу. Но память об основателе города оставалась повсюду. Да и как могли ситкинцы забыть человека, правившего Русской Америкой двадцать восемь лет!

Океан был спокоен в этот прекрасный зимний день. Волны по-прежнему набегали на песчаный берег, как это было четырнадцать лет тому назад, когда Баранов во главе своих сорвиголов бросился на штурм индейской крепости. Много теплых летних месяцев и так же много суровых, штормовых зим пришло и ушло, но поселок Новоархангельский остался стоять, не поддаваясь атакам времени и непогоды — остался и продолжал расти, как и предсказывал Баранов.

Зимние штормы сменялись тихой, приятной погодой, которую вдруг вытесняли новые злобные ветры из полярных районов, пока, наконец, корабль не вошел в полосу теплых субтропических бризов. Штурвальный на судне твердо держал курс на юг, к теплу, к Сандвичевым островам.

Организм Баранова, всю жизнь прожившего в условиях холодного, сурового, северного климата, стал пошаливать, сдавать. Как будто стало легче, теплее. Приятно было сидеть на палубе и любоваться спокойными синими, а иногда и зелеными водами тихого, тропического, а потом и экваториального океана.

Воздух стал неприятно влажным, душным и жарким даже в океане, где, казалось, морские бризы должны были приятно охлаждать разгоряченное тело. Баранов почувствовал, что ему стало трудней дышать, стали беспокоить частые приступы астмы. Как видно, теплый, благодатный юг не подходил ему, и он стал мечтать о холодной погоде Ситки. Люди, плывшие с ним, и даже обычно ничего не замечавший капитан Гагемейстер, стали беспокоиться об ухудшавшемся здоровье Баранова.

— Как-то теперь в Новоархангельске? — не раз спрашивал он штурмана Подушкина, решившего оставить Америку и отправиться с Барановым. — Ведь там теперь холодно, может, снег идет. Первую зиму в своей жизни я в этом году не увижу снега… Интересно, как там справляется Семен Иванович Яновский? Молод еще он, неопытен… хотя, должен признаться, энергии у него хоть отбавляй.

Потом мысли его перебегали на детей:

— Ирина да и Антипатр все еще в моих мыслях малые дети. Ведь оставил я их одних… Ну да что это я накуксился… большие они уже — Ирина замужем, прекрасный муж, а Антипатр на корабле, заправский моряк!

День за днем, чем дальше уходил корабль на юг, думы Баранова все чаще и чаще возвращались к его любимой Ситке. Все дни он только и думал, и мечтал о своих старых соратниках, о прошлых схватках с индейцами… о своих беспрерывных склоках с директорами компании, на расстоянии совершенно не понимавших всех проблем колонии. И ни разу за все эти дни он не вспомнил о своей жизни в России, о прошлом, о времени до того, как он поступил на службу в Шелиховскую компанию. Этот период жизни был совершенно стерт в его памяти. Он просто не хотел думать о тех «бесцельно потерянных» годах.

Прошел почти месяц, и 23 декабря «Кутузов» подошел близко к Сандвичевым островам. Баранов оживился, надеясь, что корабль зайдет туда и ему наконец удастся в первый раз в жизни встретиться с королем Томеа-меа.

У Гагемейстера были другие планы. Он торопился домой, в Кронштадт, и не собирался доставить Баранову это небольшое удовольствие. Сандвичевы острова его интересовали только с точки зрения навигации. Там дули попутные ветры на запад, и он отдал приказ положить курс на Манилу, главный город Филиппинских островов.

В это время года ветры мало благоприятствовали кораблям, и движение «Кутузова» сильно замедлилось. Стал ощущаться недостаток пресной воды, и Гагемейстер распорядился зайти на остров Гуам, где в гавани Умаша он наполнил бочки пресной водой, которой теперь должно было хватить до острова Ява. Вышли из Гуама 28 января нового 1819 года.

Более двух месяцев «Кутузов» неуклонно шел на запад, а потом круто повернул на юг и направил курс прямо на Батавию; на остров Ява, куда благополучно прибыл 7 марта. Здесь по непонятным причинам корабль простоял тридцать шесть дней Гагемейстер объяснял долгую стоянку необходимостью сделать запасы провизии и воды, для того чтобы успешно закончить путь в Кронштадт. Конечно, столько дней для этого не требовалось, но капитану нужно было также произвести основательный ремонт корабля, сильно потрепанного от долгих путешествий по океану.

Сразу же, войдя в гавань Батавии, все почувствовали «прелести» экваториального климата. Даже на расстоянии нескольких миль от Батавии ощущались тяжелые пряные запахи экзотического острова, а главное, стояла удушливая, влажная жара. Когда корабль вошел в гавань, казалось, что он вошел в цветочный парник или оранжерею. Воздух был неподвижен, тело сразу же покрывалось потом, который бежал по лицу и шее ручьями, и все время хотелось пить и пить, чтобы восполнять влагу в теле, беспрерывно выходящую потом. Было так жарко, что, казалось, даже в горячей печи или духовке было прохладнее.

Все это, конечно, только усугубило пошатнувшееся здоровье Баранова. Вероятно, если бы корабль, долго не задерживаясь в Батавии, сразу же вышел в Индийский океан, где по крайней мере по ночам становилось бы прохладнее, Баранов почувствовал бы себя лучше. Здесь же, в оранжерейном климате, он сильно страдал, его постоянно мучили приступы удушливой астмы. Жаркий воздух был наполнен миазмами тропических бактерий, бороться с которыми ослабевшему организму было трудно. Маленькая каюта Баранова накалялась так, что в ней даже ночью не было отдыха. Да и температура в Батавии ночью мало отличалась от дневной, разве что не было жарких лучей солнца.

Нужно было что-то делать — состояние Баранова становилось угрожающим. Гагемейстера это не беспокоило. Он был занят работами по ремонту корабля и вечерними развлечениями на берегу. Штурман Подушкин, который, напротив, волновался за здоровье Баранова, наконец настоял на том, чтобы Баранов был перевезен на берег, в гостиницу, в надежде, что там комнаты больше, и, может быть, ему будет легче дышать.

Переехал Баранов в третьеразрядную гостиницу с громким названием «Гранд-отель», которую биограф Баранова в своих воспоминаниях называет трактиром. При Баранове постоянно находилась обслуга — трое креолов, которых он взял с собой из Новоархангельска, и приказчик Куликалов. Штурман Подушкин старался больше бывать в гостинице, хоть и бывал с больным Барановым. Пребывание в номере гостиницы было едва ли лучше, чем в каюте. Изменить климат Батавии переменой места было невозможно. Пожалуй, на суше было даже хуже, потому что ночи не приносили никакого облегчения, тогда как на корабле можно было выбраться из Душной каюты на палубу, где хоть иногда замечалось движение воздуха.

Прошло тридцать шесть дней, и корабль был готов продолжать путешествие. К этому времени состояние Баранова настолько ухудшилось, что на корабль его перевезли уже в полубессознательном состоянии. Рано утром 12 апреля «Кутузов» вышел из гавани и направился к Зондскому проливу между Явой и Суматрой. Морской воздух в открытом море оживил всех, но Баранову лучше не стало. Очевидно, было уже поздно, губительный климат Батавии оказался фатальным для него. Он промучился еще четыре дня, и 16 апреля 1819 года жизнь легендарного пионера Аляски прервалась!

Ирония судьбы, что основатель русской колониальной империи в Америке, Александр Андреевич Баранов, так стремившийся вернуться в Россию, которую он покинул молодым человеком, умер на пути домой.

Корабль был в Зондском проливе, перед выходом в Индийский океан, когда недалеко от острова Принца на палубе собралась вся команда «Кутузова» во главе с капитаном, офицерами и служащими компании. Тело Баранова, завернутое в парусину, было положено на широкую доску у борта корабля. Капитан Гагемейстер исполнил последний обряд отпевания, прочитав соответствующие случаю слова из молитвенника. Раздались резкие звуки команды, конец доски приподнялся, и тело тихо соскользнуло в воды океана. Зондский пролив принял бренные останки правителя Русской Америки Баранова. Его единственное желание, вернуться в Россию, осталось невыполненным.

Яновские прожили на Ситке недолго. Молодой правитель, заместивший Баранова, пробыл там около трех лет, но его пребывание в Русской Америке оставило большой след. Наверняка причиной этому была не только его безграничная энергия, но и тот факт, что он был женат на дочери легендарного Баранова.

За это время у Яновских родилось двое детей. Ирина после рождения первенца решила поехать на Кадьяк, просить благословения старца Германа.

Герман взял мальчика на руки и посмотрел в его ясные глаза:

— Хороший, славный мальчик, — сказал он, — у вас чудный сын, Ирина Александровна.

Он поднял руку и осенил ребенка крестным знаменем:

— Во имя Отца и Сына, и Святого Духа… Аминь!

Яновские провели с Германом весь день и только к

вечеру отправились на корабль для обратного путешествия в Новоархангельск. Этот день, прошедший в беседах со старцем, опять, как и в первый раз, задел какие-то глубокие корни в душе Яновского, о которых он раньше и не подозревал. В этот день он еще более осознал святость души инока и сделался его духовным сыном. Мятущаяся душа Яновского, все время искавшая чего-то, критически относившегося к религии, теперь вдруг нашла тихую пристань, и к этому тихому пристанищу привел его скромный, смиренный старец Герман.

Перед уходом Яновских на корабль, Герман благословил их и тихо произнес:

— Не уезжайте в Россию. Оставайтесь здесь, даже если вам нужно будет уйти из флота. Россия и, особенно, ее большие города не место для Ирины Александровны. Я боюсь за нее!

Слова Германа глубоко запали в души Ирины и Семена и долго беспокоили их по возвращении в Новоархангельск. Но пришло время Яновскому сдавать дела. Правление назначило ему заместителя и надо было собираться в далекий путь в Россию. В сборах и суматохе перед отъездом слова Германа несколько притупились, а к тому же и Яновский считал, что ничего не могло случиться с Ириной в России. Он попросту отбросил тяжелые мысли и забыл о предупреждении старца.

Поздней осенью 1821 года Яновские отправились на корабле в Россию со своими двумя маленькими детьми. С их отъездом последняя связь колонии с барановской «династией» прекратилась, но память о Баранове и его детях сохранилась на долгое время среди простых людей — русских, креолов и алеутов.

Старец Герман благословил их в далекий путь, прислав им на дорогу небольшую иконку.

В год отъезда Яновских из Новоархангельска перевернулась и последняя страница важного первого этапа в истории форта Росс в Калифорнии. Иван Александрович Кусков, основавший форт Росс в 1812 году, стал проситься в отставку, с тех пор как узнал об отъезде Баранова. Известие о смерти Баранова на пути в Россию стало большим ударом для него. Отъезд Ирины с Антипатром послужил второй важной причиной того, что пора было удалиться на покой. С их отъездом порвалась последняя его связь с компанией, и в 1821 году, вскоре после отъезда Яновских, Кусковы тоже отправились в обратный путь, на родину. Тридцать два года провел Кусков в Америке, куда приехал совсем еще молодым человеком.

Уже с седой головой вернулся Иван Кусков в родную Тотьму, затерявшуюся в вологодских землях, вернулся на покой, доживать свой век. Кусков оказался счастливее Баранова. Ему удалось возвратиться в родные края, тогда как Баранову суждено было умереть на пути домой.

И странная вещь случилась с Кусковым. Вернувшись домой после более чем тридцатилетнего отсутствия, он увидел, что ничего на родине не привязывало его. Всех своих друзей и приятелей, своих сверстников он растерял и чувствовал себя дома чужим. И тут он стал чаще и чаще в своих воспоминаниях возвращаться к годам, проведенным на Кадьяке, на Ситке, в форте Росс. Он стал тосковать по форту Росс, где прожил самые счастливые годы своей жизни.

Тоска ли, болезни ли были тому причиной, но Кусков прожил в Тотьме недолго, и в 1823 году, через два года после возвращения, умер.

Яновские, прибыв в Петербург, первое время были заняты подыскиванием дома, а затем закружились в водовороте светской жизни столицы, где как раз к тому времени начался сезон приемов. Ирина сразу же привлекла внимание своей экзотической красотой и магическим именем ее отца. Приятно было внимание людей, и первые месяцы Яновские не отказывались от приглашений и ходили на все приемы.

Через несколько месяцев, однако, Ирина заметила, что стала уставать от этих бесконечных приемов, и уставать не потому, что эта светская жизнь ей надоела, а потому, что ее организм вдруг стал сдавать. Молодая, неутомимая женщина, которая могла на Ситке взбираться на горы, не уставая, бродить по окрестностям Новоархангельска целыми днями, вдруг почувствовала, что она изнемогает. Что-то произошло с ее здоровьем, но что — никто выяснить не мог. Яновские приглашали лучших докторов столицы, которые ничего плохого найти не могли и в то же время ничем не могли объяснить причин ухудшения здоровья пациентки. Единственно, что доктора могли посоветовать, это переменить климат и обстановку, — рекомендовали уехать из Петербурга куда-нибудь в деревню, в имение, где свежий, чистый воздух, простая здоровая пища могут оказать благотворное влияние. Это не было легким решением — ведь Янковскому для этого требовалось уйти из флота… Пока этот вопрос решался, в их семье появился третий ребенок — родилась вторая дочь.

Шли месяцы, но здоровье Ирины не улучшалось. Яновский все-таки решился уйти в отставку и переселиться в имение. Решение, казалось, было благоразумным. Ирина в деревне поправилась, повеселела, прибавила в весе. Воздух в деревне, как видно, оказался для нее целительным. Через год после переселения в имение у Ирины родился четвертый ребенок — опять дочь. Теперь у них был сын и три дочери. Все, казалось, было хорошо. И вновь здоровье Ирины пошатнулось. С каждым днем она стала чувствовать себя хуже и через несколько недель ее не стало! Предсказание инока Германа исполнилось.

Яновский был в отчаянии. Он во всем винил себя, считал себя виновным в том, что не обратил внимания на совет старца Германа. Он ясно помнил теперь предостережения монаха. И вот Ирина оставила его одного на свете с четырьмя малыми детьми. В таком тяжелом моральном состоянии Яновский обратился за помощью и утешением к религии. Он стал чаще посещать церковь, побывал во многих монастырях. Шли месяцы и годы, и Яновский все больше и больше времени проводил в посещениях монастырей и беседах со старцами. Он нанял гувернанток и возложил на них воспитание детей. У детей все было самое лучшее, что можно было найти в то время, кроме любви и ласки матери. Религиозный фанатизм Яновского заразил и его детей, и они с таким же рвением, как и их отец, аккуратно посещали все церковные службы в их маленькой деревенской церкви и часто сопровождали отца в его паломничествах по многочисленным монастырям.

С годами Яновский все больше и больше приходил к желанию покинуть этот грешный мир и поступить в монастырь. Наконец, когда дети подросли, его мечта исполнилась, и он принял постриг в Тихоновском монастыре, находившемся в Калужской губернии. Там он закончил свою жизнь простым, смиренным монахом.

Сын Яновского вскоре последовал примеру отца и тоже принял постриг в монастыре, где он позже умер под именем архимандрита Христофора. По такому же пути пошли и три дочери Ирины — они поступили в женский монастырь и приняли монашеский чин. Сын Баранова Антипатр тоже не выдержал петербургского климата и умер даже раньше Ирины, когда был еще гардемарином в Морском корпусе.

Со смертью обоих детей Баранова и принятием монашества внуком и внучками — генеалогическая ветвь Баранова и индейской «принцессы» Анны Григорьевны прекратилась.

Годы идут. Растет, ширится Новоархангельск и становится известным по всему миру. Это уже не селение землепроходцев, живущих в хибарках и готовых ежеминутно схватиться за оружие и отразить нападение индейцев. Административная деятельность столицы Русской Америки функционирует без перебоев, как хорошо смазанный механизм. Новая администрация регулярно сменяется. Уходит правитель, обычно капитан военно-морского флота, на его место приходит новый морской офицер. Естественно, что и отношения теперь между правителем и жителями чисто официальные. Правитель — это петербургский чиновник, вернее, «губернатор», присланный сюда не только для того, чтобы компания постоянно получала барыши от различных ветвей своего предприятия, но и для управления краем.

Чисто дружеские, товарищеские отношения между первыми ушкуйниками, сорванцами, бунтарями, приехавшими в Америку для того чтобы быть подальше от всякого рода властей, и их руководителем Барановым исчезли в далеком, полузабытом прошлом. Если Баранов раньше был «атаманом» этой вольницы, с буйством которой только он мог справляться, так как он был «свой», плотью и кровью родственный им, то теперь управление колонией велось на чисто бюрократических началах. Для того чтобы добраться до вершины этой бюрократической лестницы, какому-нибудь промышленному нужно было обращаться с просьбами к каждому чиновнику лестницы по очереди. Часто до самого правителя ему даже и не удавалось добраться.

Закончился срок монополии компании, и правление добивается утверждения продления привилегий на новый 20-летний срок, с правом дальнейшего возобновления. С утверждением нового устава, на пост правителя колонии назначаются только офицеры военно-морского флота и только в капитанском чине. Морское министерство теперь оказывает сильное влияние на ведение дел в Америке.

В одном отношении перевод администрации на новые начала был благоприятным. Большинство офицеров, назначаемых на пост правителя, оказались опытными, искусными администраторами, которые по своему положению скорее стремились проводить великодержавную политику Российской империи, чем следить за торговыми интересами Российско-Американской компании, из средств которой выдавалось им содержание.

В торговых делах правители разбирались плохо и часто полностью полагались на знания и опыт компанейских приказчиков. Результаты такого положения дел стали постепенно сказываться — жизнь в Новоархангельске становилась все более и более светской, порт ширился, торговал со всем миром, десятки торговых кораблей из всех стран стояли на причалах — а доходы катастрофически падали. Это, вероятно, было естественным положением. Петербург стремился закрепить край, превратить его в часть империи и в то же время пренебрегал интересами компании.

Одним из самых способных правителей колонии послебарановского периода был барон Фердинанд Врангель, правивший Русской Америкой с 1831 по 1836 год. Он оказался не только искусным администратором, но и имел хорошие деловые способности, помогавшие ему следить за тем, чтобы торговые интересы компании не страдали. Это был дальновидный администратор, который так же, как и камергер Резанов за много лет до него, считал, что если колонии суждено жить, развиваться и расширяться, то это развитие интересов предприятия должно направляться на юг, если компания и Россия намеревались удержаться на Аляске и в Калифорнии. Он считал, что по крайней мере половина территории Калифорнии должна находиться в сфере русского влияния.

Судьба, казалось, благоприятствовала планам барона Врангеля. Новое мексиканское правительство, незадолго до этого добившееся независимости от Испании, нуждалось в признании себя иностранными государствами. И здесь Врангель видел редкую возможность воспользоваться благоприятными политическими отношениями. Мексика была готова на все уступки в обмен за признание. И Врангель не желал ничего иного за признание Мексики Россией как прав на Калифорнию.

Доклад Врангеля, требовавший немедленного признания Мексики на этих условиях, был отправлен в Петербург спешной эстафетой. Правительственные круги в Петербурге определенно, имевшие большее понятие о международных делах, в целом, а может быть, и слишком осторожные там, где нужна была решительность в действиях, тянули. Эти круги никак не могли прийти к решению — признать ли бунтарскую Мексику, или же продолжать поддерживать хорошие отношения с испанской короной.

Пока этот вопрос разбирался в столице и бесконечно тянулся там, вызывая припадки бешенства у Врангеля, торопившего Петербург, международная обстановка кардинально изменилась. Неожиданно правительство его британского величества признало независимость Мексики. Россия потеряла возможность быть первой великой державой, признавшей Мексику. Признание Россией теперь не было срочной необходимостью для Мексики, и мексиканское правительство стало менее сговорчиво. Ни о каких территориальных уступках теперь не могло быть и речи. Россия не только потеряла свою золотую, исключительную возможность распространить свое влияние на Калифорнию. Более того, Мексика почти сразу же стала требовать, чтобы Российско-Американская компания свернула и прекратила свою деятельность в форте Росс. Посыпалась нескончаемые требования о ликвидации форта. Теперь уже был поднят вопрос не о расширении русского влияния, а об уходе из Калифорнии.

В самом Новоархангельске в это время жизнь шла своим чередом, как обычно. Единственные изменения замечались в «замке» правителя, где с приездом каждого нового владыки добавлялось больше помпы и ритуала, делающего жизнь колонии все более и более напоминающей жизнь в колониальных районах других европейских держав. Предшественник барона Врангеля, капитан Муравьев, решил, что дом, построенный Барановым, недостаточно вместителен для правителя, его семьи и их челяди, что он больше не удовлетворяет требованиям положения правителя. «Замок» был снесен, и на его месте построена новая резиденция, гораздо больше прежней, с вместительным бальным залом, где можно было устраивать торжественные приемы для приезжих гостей, большей частью офицеров русских военных кораблей, да и многих видных иностранцев. В зале также проходили ставшие довольно частыми балы.

От периода правления барона Врангеля осталось много воспоминаний и легенд, и еще долго после его отъезда жители Новоархангельска обсуждали обстоятельства смерти его младшей дочери, юной баронессы Марии Врангель. Даже после продажи Аляски жители Ситки упорно настаивали на том, что «замок» регулярно посещается духом несчастной молодой баронессы, неожиданно умершей накануне своей свадьбы. Настойчиво ходили слухи, что «дама в черном», баронесса Мария, тоскливо бродит по ночам по огромным комнатам «замка», в бесплодных поисках своего нареченного.

Имеющиеся материалы мало говорят об обстоятельствах смерти Марии, и легенды с годами все больше и шире плетут паутину событий тех дней. По этим легендам, у Марии появился молодой офицер, претендент на ее руку и сердце, у которого оказался соперник, старший по чину. Извечный треугольник любви закончился трагедией. Ранним утром, в ноябре 1831 года, тело молодого офицера Павла Буйкова было найдено в удаленном конце песчаного берега. Он умер от огнестрельной раны. Ходили упорные слухи, что между ним и соперником Борисовым произошла дуэль. Гибель Буйкова подтверждается официальными документами, потому что правитель Врангель доносил правлению в Петербург об этом 30 ноября 1831 года.

Прошло некоторое время, и боль в сердце Марии утихла. Появился новый красивый жених. Все приготовления к торжественному дню закончены. Сшито изумительное подвенечное платье и вдруг… накануне свадьбы Марию нашли мертвой в ее спальне. Что было причиной смерти молодой баронессы никогда так и не было выяснено — шок это или самоубийство, никто не знал. Все, что осталось от этого трагического события, это прозаическая запись в метрических книгах собора в Ситке, что «Мария, дочь капитана 1-го ранга и кавалера орденов барона Фердинанда Врангеля, умерла 27 августа 1832 года».

В 1837 году новый правитель колонии Куприянов снова снес резиденцию и построил новый, еще более обширный «замок». Этот замок простоял много лет и стал свидетелем финального акта русского владения Аляской — передачи территории Соединенным Штатам. Замок был уничтожен пожаром в 1894 году, и на его месте построили новый, пятый по счету, который стоит и по сей день.

Старая барановская церковь, а вернее, часовня, долго не простояла на своем месте. Ее снесли, и вместо нее построили большой, красивый собор, освящение которого епископом Иннокентием 20 ноября 1848 года стало большим событием в жизни колонии. В этом соборе до наших дней сохранились старинные иконы, спасенные с погибшего корабля «Нева», включая икону Святого архангела Михаила. Страшной потерей стал пожар в соборе, происшедший в 1966 году, в котором погибли многие исторические церковные ценности.

Подводя итоги русского владения Аляской, нельзя не отметить смиренного инока Германа, прибывшего на остров Кадьяк с первой группой миссионеров, возглавлявшихся архимандритом Иоасафом.

После отъезда своих духовных детей Семена и Ирины Яновских и Антипатра Баранова престарелый инок Герман перебрался с Кадьяка на соседний маленький пустынный Еловый остров, где и прожил в одиночестве до своей кончины в 1837 году.

Как русские, так и креолы и алеуты свято чтили и до сих пор почитают память старца Германа, и с каждым годом его имя окружается все большим и большим ореолом. Жители считали его святым, я среди потомков первых поселенцев Аляски началось движение за прославление старца и причисление его к лику святых. Этот финальный акт прославления произошел в 1970 году.

Десятки и сотни пилигримов ежегодно совершают паломничество на Еловый остров, чтобы помолиться в часовенке над могилой инока Германа, просить у него содействия и помощи, как когда-то много лет тому назад, делала это Ирина Баранова.

В конце 1841 года самый дальний пост компании форт Росс в Калифорнии был продан швейцарцу Сутлеру. Форт перестал быть русской колонией, и все его служащие во главе с правителем Ротчевым и его женой Еленой были перевезены в Новоархангельск. Этим актом была вписана последняя страница в анналы планов и притязаний Баранова и Резанова. Первый шаг в проведении этих планов в жизнь был сделан Кусковым.

На этом была поставлена точка, и через двадцать девять лет со дня основания форта русские покинули его окончательно.

Неумолимая судьба стала требовать ухода русских с Американского материка. Разумно ли было это решение или нет для великодержавной политики России Александра Второго, вероятно, навсегда останется темой бесконечных споров и неразрешимых теорий для нынешних и грядущих поколений историков.

В одном только нет сомнений — Русская Америка как коммерческое предприятие Российско-Американской компании в течение нескольких уже лет работала в убыток. Расходы по содержанию имущества и служащих в Русской Америке значительно превосходили все более и более уменьшающиеся доходы. Так продолжаться долго не могло. Стоимость акций компании стала неуклонно понижаться.

Еще более чем за десять лет до продажи Аляски в высших кругах Петербурга уже зародилась мысль как-то отделаться от этого убыточного предприятия. Особенно упорно об этом стали поговаривать во время Крымской войны, когда в любое время можно было ожидать нападения соединенной англо-французской эскадры на Новоархангельск и вообще на русские владения в Америке. Подобные опасения не были безосновательными.

И действительно, в те дни англо-французская эскадра появилась в северных водах Тихого океана и даже сделала попытку атаковать если не Аляску, то Петропавловск-на-Камчатке.

Во время попытки этой эскадры высадить десант погиб в бою молодой лейтенант военно-морского флота России князь Максутов — родной брат последнего правителя Русской Америки князя Димитрия Петровича Максутова, позже участвовавшего в церемонии передачи Аляски представителям правительства США.

Почти до самого последнего времени, даже после своего возвращения в Новоархангельск из России, князь Максутов ничего не знал о планах продажи Русской Америки, хотя в 1857 году российский посланник в Вашингтоне барон Эдуард Стекль уже конфиденциально сообщал в Петербург, что Соединенные Штаты благожелательно смотрят на возможность приобретения Аляски. Посланник писал, что он имел довольно продолжительную беседу с государственным секретарем Вильямом Лю Мэрси в присутствии сенатора от штата Калифорния Вильяма М. Гуина по вопросу о возможности продажи этой российской территории. Одной из причин выраженного желания приобрести Аляску Америкой, писал Стекль, было желание президента Бьюкенена отделаться от назойливой секты мормонов, которые якобы выражали желание переселиться на Аляску — чему президент был очень рад.

Конечно, подобные попытки американцев приобрести Аляску ни к чему бы не привели, если бы этот план не получил поддержки высокопоставленной особы в лице великого князя Константина.

Он пришел к глубокому убеждению, что Аляска была обузой русскому правительству. Он видел два выхода из создавшегося положения: либо правительству совершенно отказаться от покровительства и поддержки убыточной Российско-Американской компании и вновь, как и во времена Баранова, передать ее в руки частной компании как чисто коммерческое предприятие, либо — это было еще лучше, по его мнению, — продать всю Русскую Америку другой стране, предпочтительно Соединенным Штатам.

Этих секретных планов великий князь Константин вначале никому не открывал, кроме самых доверенных лиц, — не хотел вызывать паники раньше времени. Поэтому совершенно секретно он поручил бывшему правителю Русской Америки барону Врангелю начать приготовления к продаже Аляски и посоветовал прощупывать вашингтонские круги на предмет покупки Аляски Соединенными Штатами. Барон Врангель вскоре представил великому князю пространный доклад, где отметил, что, по его подсчетам, стоимость имущества компании исчислялась в сумме 3 721 400 рублей и что в добавление к этой сумме нужно прибавить еще такую же сумму стоимости земли, принадлежащей Российской империи. Таким образом, на основании его подсчетов, русское правительство могло требовать за Аляску не менее 7 442 800 рублей.

Великий князь Константин все больше и больше приходил к убеждению, что чем дальше, тем больше будут русские колонии работать в убыток и что это прежде всего будет сильно сказываться на российской казне. Единственным выходом из создавшегося положения, как ему казалось, была немедленная продажа Аляски, если возможно, то американскому правительству.

Правителем Русской Америки в это время, и, нужно сказать, достойным преемником легендарного Баранова, был капитан 2-го ранга князь Димитрий Петрович Максутов. В сущности, он временно исполнял обязанности правителя, ожидая каждый день вызова обратно в Петербург и приезда постоянного правителя колонии.

Подходил конец 1862 года… Наступила нудная, дождливая погода, и вдруг тяжелый удар — скоропостижно скончалась 18 декабря молодая жена правителя княгиня Аглаида Ивановна, оставив ему двух дочерей — Анну, трех лет, и Елену, которой только что исполнилось два года. Княгиня умерла совсем молодой; ей было всего только двадцать восемь лет. До сих пор путешественники, попадающие на Ситку, считают своей обязанностью побывать на старом кладбище и постоять у могилы княгини Максутовой.

Князь испросил разрешение и с тяжелым сердцем, взяв обеих дочерей, 12 мая 1863 года отплыл на корвете «Николай» в Россию. Пробыл он в Петербурге недолго. Вначале он сильно страдал от того, что его малые дети остались сиротами, остались без материнской ласки и любви. Правда, многочисленные родственники приняли в его семье большое участие — делали все возможное, чтобы как-то дать детям семейный уют. И в это время князь Максутов знакомится с Машей!

Молодая, живая, веселая красавица, дочь иркутского генерал-губернатора Мария Владимировна Александрович быстро вскружила голову блестящему морскому офицеру. Князь был счастлив — вот кого судьба послала ему в жены — новую мать детям. Случилось то, что и следовало ожидать. Любовь была обоюдная, и 2 декабря 1863 года в столице была отпразднована роскошная свадьба, собравшая блестящее петербургское общество — князь был популярен в Петербурге.

И в тот же самый день, в день свадьбы князя Максутова, 2 декабря, управляющий морским министерством делал доклад императору Александру Второму о делах Российско-Американской компании и рекомендовал царю утвердить в должности правителя колонии в Америке князя Максутова, на что последовало согласие императора.

Официально князю Максутову об этом решении было сообщено только в начале февраля 1864 года — видимо, решено было дать ему возможность удалиться от дел и уехать в свадебное путешествие. 3 февраля 1864 года князю Максутову, со специальным курьером был доставлен пакет от главного правления Российско-Американской компании, в котором сообщалось:

«…по всеподданнейшему докладу г. Управляющего Морским министерством во 2-й день декабря 1863 года, Высочайше поведено было исправление должности главного правителя возложить на Вас… в начале февраля отправиться в Новоархангельск заграничным путем через Калифорнию»…

Князь Максутов знал, что медлить нельзя… в Америке бушевала братоубийственная гражданская война… каждый день можно было ожидать войны с Англией и Францией, и тогда судьба Русской Америки будет на волоске — надо спешить, исполнять волю государя.

Со сборами не мешкали, и через пять дней после получения распоряжения от правления компании князь Максутов с молодой женой и обеими дочерьми выехал 7 февраля в Ситку. Путь в то время был долгим и утомительным, но зато оставил в памяти массу впечатлений. Долго добирались они до Ливерпуля в Англии, и только 13 марта семья Максутовых отплыла на пароходе в Нью-Йорк, куда они прибыли 25 марта. Опять тяжелый путь через всю страну в Сан-Франциско, где Максутовых ожидал корвет «Богатырь», один из кораблей Тихоокеанской эскадры адмирала Попова. Осенью 1863 года во время войны в Америке эта эскадра по театральному эффектно появилась в бухте Сан-Франциско и вместе с Балтийской эскадрой адмирала Лесовского, в это же время прибывшей в Нью-Йорк, оказала большую моральную поддержку вашингтонскому правительству президента Линкольна.

Семья Максутовых отправилась на корвете 2 мая в Новоархангельск и прибыла туда 11 мая 1864 года.

Менее чем через три года со дня возвращения князя Максутова Аляска была продана. Знал ли князь Максутов, что уже велись переговоры и что передача колонии Соединенным Штатам была неминуема? Нужно полагать, — нет! Да и как было правителю знать, если даже в 1865 году, 19 июня, департамент торговли и мануфактуры сообщал в главное правление Российско-Американской компании, что «Государственный Совет, рассмотрев внесенное представление о пересмотре устава Российско-Американской компании положил срок привилегии, правам и обязанностям компании назначается по 1 января тысяча восемьсот восемьдесят второго года!-»

Таким образом, нужно полагать, что не только правитель князь Максутов, но и главное правление компании и департамент торговли и мануфактуры ничего не знали о планах великого князя Константина. Хотя нужно полагать, что Государственный Совет был уведомлен об этом плане, тем более что Константин в это время был председателем Государственного Совета. Очевидно, по настоянию великого князя, было решено держать эти планы в полной тайне.

Прошло еще два года — оставалось меньше года до продажи Аляски, и князю Максутову посылается копия нового мнения Государственного Совета относительно пересмотра устава Российско-Американской компании. На оригинале этого мнения пометка и подпись великого князя с датой — 2 апреля 1866 года!

«Его Императорское Величество воспоследовавшее мнение в общем собрании Государственного Совета по делу о пересмотре устава Российско-Американской компании и об устройстве русских американских колоний, Высочайше утвердить соизволил и повелел исполнить.

Председатель Государственного Совета Константин».

Самое интересное в этом «мнении» Государственного Совета было то, что Российско-Американской компании предоставлялось новое, двадцатилетнее продолжение ее прав и привилегий, которые иначе пришли бы к концу в 1862 году.

Князь Максутов вернулся в Новоархангельск из Петербурга и сразу же окунулся в работу. А работы по управлению колониями за время его отсутствия накопилось много. Нужен был ему и опытный, способный помощник, и в ответ на его запросы в Петербург о командировании в Новоархангельск постоянного помощника правителя и заместителя на случай отсутствия или болезни самого Максутова, правление компании известило его в августе 1864 года, что все еще нет уверенности в том, что правительство утвердит продолжение прав и привилегий, закончившихся в 1862 году, и потому сообщило, что:

«За невоспоследовавшими до ныне окончательным разрешением возобновления привилегии компании и встречающимся по сему случаю препятствиям к назначению вам установленным порядком помощника, в коем вероятно по течению дел ощущается надобность, разрешает вам употребить в этой должности состоящего на службе в колониях капитана 2 ранга Гавришева, которому во все время исправления оной предоставить все права и содержание званию этому присвоенные».

До назначения Гавришева князю Максутову приходилось самому вникать во все дела, часто настолько мелкие и не столь важные, что их следовало бы разрешать его подчиненным. Иногда вдруг он получал депеши, относящиеся к событиям многолетней давности. Одна такая совершенно неожиданно пришла из главного правления, адресованная «состоящему в должности главного правителя колонии капитану 2-го ранга князю Максутову», датированная 16 марта 1864 года и вызвавшая болезненные воспоминания о гибели любимого брата во время атаки соединенного англо-французского флота на Петропавловск-на-Камчатке десять лет тому назад. В депеше сообщалось:

«Командир портов Восточного океана контр-адмирал Казакевич от 7 декабря прошлого года обратился к главному правлению компании с просьбой об истребовании с Вас за доставление в Петропавловск памятника брату вашему лейтенанту князю Максутову и за постановку его на место всего сто шестьдесят шесть рублей восемьдесят пять и три четверти коп. серебром».

В начале 1866 года, за год до продажи Аляски, князь Максутов, может быть, уже почувствовал, что в Петербурге подумывают об этом, когда получил новый циркуляр из главного правления от 22 декабря 1865 года, где ему давалось распоряжение в срочном порядке произвести опись всего имущества компании в Америке. В циркуляре значилось:

«Для определения настоящего состояния капиталов компании необходимо очистить счеты от цифр не представляющих никакой ценности и потому главное правление покорнейше просит вас составить для этой цели особую комиссию из лиц по вашему выбору, в числе коих непременно должен быть правитель Новоархангельской конторы, и поручить ей произвести оценку по действительной стоимости в настоящее время всего имущества компании, находящегося в Новоархангельске, а для подобной же оценки имущества в отделах колонии командировать туда доверенных лиц».

С получением распоряжения правления князь Максутов приказал начать опись инвентаря во всех отделах компании в Америке, не совсем еще сознавая к чему все это клонилось. В эти же дни русский посланник в Вашингтоне Стекль так же энергично занимался приготовлениями к продаже Аляски Соединенным Штатам. Общественное мнение и высшие круги в Вашингтоне вначале довольно равнодушно относились к возможности покупки Аляски, которая им представлялась чем-то вроде гигантского ледника около Северного полюса. Стекль выехал в Петербург, для того чтобы на месте выяснить насколько серьезны планы правительственных кругов в Петербурге, и вернулся в Вашингтон только в марте 1867 года с определенным наказом великого князя Константина продать Аляску как можно скорее.

Приближался день, когда князю Максутову должны были сообщить о свершившемся факте. И в это же время предстоящая горькая пилюля была подслащена сообщением из главного правления, которое он получил 28 мая 1866 года, где говорилось о производстве его в следующий чин. Директора правления компании сообщали: «Препровождая при сем Высочайший приказ по флоту, которым вы произведены в капитаны 1-го ранга, главное правление имеет честь поздравить вас с таковою Монаршею милостью».

Наступил исторический для Аляски 1867 год. Ничего не подозревавшим о предстоящих событиях жителям Русской Америки пришлось перенести суровую зиму. Казалось, сама природа проливала слезы, предчувствуя скорую перемену, которая должна будет сорвать с насиженных мест сотни русских людей и заставить их уехать в Россию, на далекую родину, которая для многих, родившихся в Америке, была совсем незнакомой.

Вся осень на Ситке до самого нового 1867 года была дождливой и бурной. С моря беспрестанно дул назойливый, нередко ураганный ветер, срывал крыши с сараев… в воздухе часто носились пыль, сухая трава, засохшие листья, а потом вновь начинался такой же нудный, беспрерывный дождь. Люди мокли, чихали, чертыхались и проклинали злую, необыкновенную погоду. А с 1 января 1867 года вдруг грянули морозы, столь необычные для Ситки. Морозы продолжались весь январь с очень небольшими перерывами в холодной, морозной погоде. По крайней мере тогда переставали лить дожди и стояла ясная морозная погода с постоянно дувшими северными и северо-западными ветрами.

Каждый день в Новоархангельске регистрировалась температура воздуха, и показания термометра аккуратно заносились в книгу. Температура держалась низкая, по Реомюру от 12 до 6 градусов, и так продолжалось почти без перемен до самого марта.

«Весь март был ненастный, — заносилось в журнал, — «днем шел дождь, а по ночам морозы, продолжавшиеся почти до апреля». Дальше были записи за апрель: «Апрель холодный, бурный и дождливый».

Так Аляска провожала свою последнюю русскую зиму!

Интересно то, что и предыдущее лето 1866 года тоже было необыкновенным и таким же неприятным из-за постоянных дождей, лишивших поселенцев возможности запастись сеном. Сведения о погоде, занесенные в журнал, отмечали: «Лето прошедшего года было дождливое, и ненастья бывшие во время сенокоса отняли возможность запасти сена в достаточном количестве. Ход рыбы был самый скудный и начался необыкновенно поздно»…

Сама природа словно готовила русское население Аляски к предстоящим переменам.

Посланник барон Стекль, вернувшийся в Вашингтон в марте 1867 года с самыми определенными инструкциями от великого князя Константина, с первого же дня после приезда повел энергичные переговоры с государственным секретарем Сьюардом, с которым в конце концов договорился о продажной цене в сумме 7,2 миллиона долларов.

Стекль срочно отправил депешу канцлеру в Петербург с запросом: последует ли согласие государя на продажу Аляски за эту сумму? Утвердительный ответ был получен немедленно — поздно вечером 29 марта, и барон Стекль тотчас поехал в особняк Сьюарда, чтобы известить его о благожелательном ответе. Сьюард понял сразу, что исторический момент наступил, медлить нельзя. Когда Стекль был уже готов откланяться, с тем чтобы на следующий день начать приготовления к составлению документа, государственный секретарь запротестовал:

— Нельзя, дорогой барон, терять ни одной минуты. Если конгресс завтра будет распущен, и все разъедутся по домам, то трудно сказать, с какими мыслями они вернутся обратно. Боюсь, что задержка дебатов о ратификации может повредить нам и даже конгресс может отказаться утвердить соглашение.

В результате барон Стекль остался в резиденции Сьюарда. В русское посольство был послан специальный чиновник с распоряжением посланника привезти секретаря Бодиско и других чинов. Сьюард, со своей стороны, вызвал своих ближайших сотрудников и секретарей из государственного департамента.

До поздней ночи горели огни в доме Сьюарда. Обе стороны писали, отшлифовывали соглашение, стараясь составить его так, чтобы безразлично или враждебно настроенные конгрессмены не могли ни к чему придраться и затормозить утверждение соглашения.

Наконец все готово. Текст документа выработан, соглашение начисто переписано обеими сторонами: со стороны России — посланником бароном Эдуардом Стеклем, со стороны Соединенных Штатов — государственным секретарем Сьюардом.

Несмотря на опасения Сьюарда и Стекля, когда соглашение о покупке Аляски поступило в сенат для его утверждения, то сенат совершенно неожиданно принял его подавляющим большинством в 37 голосов против двух. Трудно объяснить, что помогло получению такого быстрого одобрения соглашения, без каких бы то ни было продолжительных дебатов. Отчасти этому помог председатель сенатского комитета по международным отношениям сенатор Самнер, который до этого с большим сомнением относился к слухам о возможности покупки Аляски. Другой причиной могло быть то, что сенаторы были уведомлены Сьюардом, что русский император заблаговременно одобрил соглашение, и поэтому отказ в его ратификации будет равносилен оскорблению русской нации. Вся Америка все еще помнила моральною поддержку, оказанную императором Александром II северным штатам во время Гражданской войны, а кроме того, в памяти все еще были живы те незабываемые дни 1863 года, когда две русские эскадры вошли в порты Нью-Йорка и Сан-Франциско под радостное ликование населения.

Барон Стекль не терял времени и 19 апреля 1867 года отправил секретаря посольства Бодиско в Петербург с текстом соглашения для ратификации. Император Александр тоже не затягивал дела и ратифицировал договор в начале мая; и Бодиско опять отправился в Вашингтон, где тексты ратифицированного соглашения были обменены Сьюардом и Стеклем 20 июня 1867 года.

На этом дело не кончилось.

Сьюарду пришлось иметь дело с палатой представителей, которая должна была утвердить расходование суммы в 7,2 миллиона долларов в уплату за приобретение Аляски. Билль на ассигнование этой суммы был внесен в палату только 18 мая 1868 года — больше чем через полгода после формальной передачи русских владений в Америке Соединенным Штатам — председателем комитета палаты представителей по международным отношениям генералом Н. П. Банксом. Две недели велись в палате горячие дебаты; многие конгрессмены яростно нападали на комитет, на государственного секретаря Сьюарда за то, что сделка произошла в обстановке полнейшей конспирации, и палата была поставлена перед свершившемся фактом. С большим трудом генерал Банкс отстоял свой билль, который наконец был утвержден палатой большинством в 113 голосов против 43. И тот факт, что за билль было отдано такое подавляющее большинство голосов, можно объяснить личным авторитетом, престижем и влиянием лидера господствующей партии в палате Тадеуша Стивенса.

Сообщение о продаже Аляски, полученное в Новоархангельске, было равносильно удару грома. Русская колония вдруг почувствовала себя бездомной. И так же тяжело переживали эту неожиданную новость князь Максутов и его молодая жена. У всех опустились руки. Было получено распоряжение начать приготовления к отъезду. Креолам был предоставлен выбор — выехать в Россию или принять американское гражданство и остаться на Аляске.

Фактический акт передачи Русской Америки произошел не сразу. Обеим сторонам понадобилось немало времени для согласования подробностей церемонии. Официальным представителем России на этой церемонии был назначен капитан Императорского Российского флота Алексей Пещуров, который был послан в Новоархангельск для того, чтобы вместе с князем Максутовым принять участие в передаче Аляски, американскому правительству.

Представителем правительства Соединенных Штатов на этой церемонии был генерал Ловел X. Руссо. Генерал американской армии Руссо и капитан Российского флота Пещуров отплыли из Нью-Йорка 31 августа в Панаму, пересекли перешеек и 22 сентября 1867 года прибыли в Сан-Франциско. Там их уже ожидал американский военный отряд под командой генерала Д. Ц. Дэвиса, состоявший из роты «Ф» Девятого пехотного полка и роты «X» Второго артиллерийского полка, которым поручено было принять участие в церемонии передачи власти в Новоархангельске и затем остаться на Аляске для несения гарнизонной службы в составе первых американских войск этой новой территории, приобретенной Америкой.

Весь отряд был уже погружен на корабли «Ossippee» «John L. Stevens», готовые отправиться в Новоархангельск. 25 сентября оба парохода вышли на север и прибыли в город Новоархангельск 18 октября. В тот же день после полудня была назначена церемония передачи.

Трудно описать чувство подавленности, которое охватило все население русской колонии — и это заметно было не только среди русских жителей, но и среди креолов и «американцев». Многие русские прочно осели на Аляске и Алеутских островах, их дети родились там и, конечно, им было трудно вдруг решиться и оторваться от своего дома. Перспектива выезда на родину, в Россию, им мало импонировала. Только те, кто приехал на службу в компании на короткое время, радовались возможности скорого возвращения домой прямым путем из Новоархангельска прямо в Кронштадт. Что касается креолов и алеутов, то их дом был на Аляске, и мало кто из них выразил желание выехать на «родину».

Однако и они были в подавленном настроении, главным образом потому, что нарушался установленный порядок их жизни, русский уклад, с которым они сжились, а главное — чувствовалась и потеря определенного заработка в Российско-Американской компании. Что их ожидало в будущем под властью американского правительства, никто ничего сказать не мог, и простые люди просто страшились перемены.

Недаром один из чинов роты «Ф» Девятого американского пехотного полка, много лет спустя вспоминавший события в Новоархангельске в октябре 1867 года, писал: «Русские в Ситке имеют такой вид, точно они делают приготовления к похоронам своего царя… бродят по городу в самом подавленном настроении, многие занимаются упаковкой своих вещей, чтобы воспользоваться обещанием правительства предоставить бесплатный проезд в Россию всем тем, кто выразит желание вернуться на родину».

В пятницу 18 октября 1867 года после полудня была назначена церемония передачи Аляски. День оказался ненастным. С утра моросил мелкий дождь, и русский флаг в последний раз поднятый на флагштоке перед резиденцией правителя Русской Америки набух от дождя и тяжело повис.

На площади стал собираться народ. Из-за угла здания вдруг появилась рота русских солдат, четко отбивавших шаг и направлявшихся к флагштоку, что на площади перед «барановским замком». Сразу же из резиденции правителя вышли капитан Пещуров и последний правитель Русской Америки капитан 1-го ранга князь Максутов. Максутов взглянул на окно своей резиденции, где стояла его жена с детьми и другими дамами «высшего общества» Новоархангельска. Княгиня с трудом улыбнулась и махнула мужу платком. Почти в тот же момент со стороны пристани показался отряд американских солдат, во главе которых шел, строго глядя вперед, представитель американского правительства генерал Руссо.

Отданы подобающие торжественному моменту почести, раздались четкие звуки команд на русском и английском языках, нарушившие вдруг тяжелую, напряженную тишину, царившую на площади. Оба отряда, стоявшие друг против друга, как марионетки… раз-два… взяли на караул! В тот же момент раздался торжественный, несколько печальный, слегка приглушенный рокот барабанов, переливчатой дробью рапортовавших о потере русскими их американских владений.

Максутов сделал незаметный жест рукой, — стоявший позади него солдат, четко подошел к флагштоку и медленно, казалось, слишком медленно, но в то же время сурово-торжественно начал опускать нахохлившийся, промокший, набухший триколор. Мокрая веревка плохо слушалась, и флаг, как бы неохотно, медленно, с остановками, опускался вниз. На полпути веревку заело, и флаг остановился, и как ни старался солдат сдернуть его — он отказался повиноваться.

Максутов настороженно посмотрел на бледного, вспотевшего солдата. Тот сильнее задергал веревку, но флаг не поддавался. В толпе зашептались, точно вдруг по хлебному полю прошелестел свежий ветер. Бой барабанов продолжался… Максутов нахмурился… коротко бросил:

— Полезай на флагшток!

Солдат стал быстро карабкаться по мокрому флагштоку. Ему, видимо, не первый раз приходилось заниматься такой гимнастикой.

Дамы, стоявшие у окна «замка», с тревогой и тоже настороженно следили за солдатом. Никто не произнес ни слова. Только молодая бледная княгиня Максутова как будто еще сильнее побледнела и сжала руки. Казалось, ее перчатки лопнут от напряжения.

Солдат наконец добрался до середины флагштока и начал освобождать флаг. Веревка вдруг выпала из его рук, и мокрый флаг тяжело упал вниз, прямо на штыки солдат, державших на караул. Княгиня Максутова ахнула, точно штык пронзил ее сердце, быстро приложила руки к груди и вдруг, потеряв сознание, стала медленно опускаться на пол. Кто-то подхватил ее и не дал упасть… Видно, не выдержала княгиня символического протеста флага, отказавшегося опуститься…

К флагштоку подошел американский сержант, привязал свой флаг и быстро поднял его. Подул свежий ветер, и звездно-полосатый флаг молодой республики радостно затрепетал, не успев еще намокнуть от дождя. Аляска стала американской!

Прошло два месяца в сборах к отъезду, и, наконец, князь Максутов с семьей 31 декабря 1867 года, в канун нового 1868 года, отплыл на барке «Меншиков» в Сан-Франциско, а оттуда домой, в Россию.

Первая группа русских служащих компании и поселенцев отправилась на борту корабля «Царица» 14 декабря 1867 года. За ними на борту корабля «Суапе» 1 января 1868 года последовал отряд в 69 солдат — весь состав вооруженных сил России на Аляске. Оба эти корабля пошли прямо в Кронштадт. 24 апреля 1868 года на американском пароходе «Alexander» выехала в Николаевск-на-Амуре еще одна группа русских, и, наконец, 30 ноября 1868 года, более чем через год после передачи власти на Аляске, последняя группа русских в 309 человек выехала в Кронштадт. Все оставшиеся на Аляске сделались американскими гражданами.

Последняя глава в истории единственной русской колонии за океаном, просуществовавшей почти сто лет, была закрыта. Русские вернулись обратно к себе, в пределы своих естественных границ. Последняя страница была перевернута, но память о русском периоде в истории Аляски не забылась среди потомков промышленных, живущих и поныне в этих местах. До сих пор не забыт ни суровый Баранов, ни святители Аляски — первые русские православные иноки-миссионеры, ни последний правитель князь Максутов и его красавица-жена.

Прошло более ста лет… но многое еще на Аляске и Алеутских островах напоминает о былом, русском периоде в жизни этого далекого уголка Америки. Остались русские названия селений и островов, проливов и заливов, хотя людей, оставивших этими названиями память о себе, давно уже нет в живых. Там и остров Баранова, на котором тихо дремлет провинциальный город Ситка, сто лет тому назад носивший название Новоархангельска, оживленной столицы Русской Америки. В том же районе — город Петербург. Пролив Шелихова отделяет остров Кадьяк от полуострова Аляска. И если подняться выше, на север, по берегу Аляски, то там можно найти селения с такими названиями как Головнин, Шишмарев, Коцебу, расположенный в одноименном заливе Коцебу… И, конечно, больше всего напоминают об этом русском прошлом все еще сохранившиеся на островах и в алеутских селениях русские православные церкви. В некоторых из них до сих пор по-прежнему, со времен Баранова, ведутся богослужения.

Гордостью русских православных были старые церкви на острове Кадьяк и в городе Ситке. Обе церкви, простоявшие десятилетия, погибли совсем недавно, в наше время. Историческая церковь на Кадьяке сгорела во время Второй мировой войны, когда угроза японского нашествия нависла над Алеутскими островами. Два удаленных острова Киска и Атту уже были захвачены японцами — и в эти дни вдруг запылала старинная церковь на острове Кадьяк, в которой погибло все, что хранилось в ней. Собор Святого Михаила в Ситке сгорел относительно недавно, в 1966 году, во время большого пожара в городе, уничтожившего много зданий. Гибель этих двух храмов была большим ударом для любителей русской старины в этих краях.

Прошли годы… внешний вид Ситки и других селений и городов Аляски постепенно меняется — сглаживается, стирается, уходит в историю, исчезает из памяти прошлый русский облик этой бывшей русской колонии, но… не требуется большого воображения — особенно в тихие предвечерние часы теплого осеннего дня, сидя на холме где-нибудь на том месте, где когда-то был укрепленный форт Новоархангельск, — чтобы представить себе события и людей, когда-то создававших русскую историю Аляски. Вдруг почудится, как из-под прикрытия густого леса бросаются на форт Святого Михаила массы ожесточенных индейцев-колошей… пылают в огне стены и башни форта… индейцы, в безумном упоении победой, протыкают тела немногочисленных защитников острыми копьями, отсекают головы… А может быть, представится и другая картина, — как бесстрашный Баранов пришел со своими ушкуйниками отомстить за гибель погибших соратников… как смело кидается бесшабашная голытьба на крепость вслед за своим правителем… может, почудятся звуки «Песни Баранова», с которой шли на приступ индейской крепости промышленные вместе со своим вождем, поддерживаемые канонадой с фрегата «Нева», с которого невысокий, коренастый командир, капитан-лейтенант Лисянский зорко следит за ходом боя. Память позволяет легко перемещаться через годы и события.

Богата историческими событиями и крупными людьми история Аляски. Оставил незабываемую память о себе не только Баранов, но и просветитель Аляски, миссионер, знаток местных языков и наречий протоиерей Веньяминов, впоследствии прославленный митрополит Московский. Крупный след оставили в истории Аляски и некоторые правители Русской Америки, последовавшие по стопам своего предшественника, бывшего каргопольского мещанина, а позже коллежского советника Баранова. Не забываются и славные имена исследователей Аляски — и барона Врангеля, и Загоскина, и многих других. И, наконец, круг замыкается последним правителем Русской Америки, князем Максутовым и его женой — очаровательной княгиней Марией Владимировной, присутствовавшими на последней, официальной церемонии передачи Аляски американским властям 18 октября 1867 года!

Их славные имена — гордость России!