14

…Промелькнуло еще одно лето - в поездках, обычной сутолоке жизни, когда кажется, что вот-вот сделаешь все дела и примешься за самые важные, которые почему-то всегда откладываешь "на потом"… Была написана и через положенное время вышла в "Вопросах истории" статья о Биармии и Древней Руси, принеся положенное количество поздравлений, но больше - молчания, что тоже было в порядке вещей.

Когда кто-то заметил Д. И. Менделееву незадолго до его смерти, что число сторонников периодической системы элементов растет, великий химик слабо махнул рукой и произнес: "Оставьте, голубчик! Просто старые противники вымирают, а подрастающее поколение ничего иного уже не знает…"

В общем-то, Менделеев был прав. В точных науках смена фундаментальных теорий происходит быстро и легко, в считанные годы, редко растягиваясь на жизнь одного поколения. Новые учебники готовят специалистов с новыми взглядами, потому что науку здесь подгоняет сама жизнь. В гуманитарных дисциплинах все гораздо сложнее. Здесь практика не наступает на пятки ученому, его не толкает в спину эксперимент, не стоит над душой промышленность, смежные области хозяйства и техники, которым результат нужен сейчас, сию минуту, иначе будет поздно… Наблюдая за развитием исторических взглядов, я мог видеть, как лениво, по большей части впустую, провертываются жернова науки, обкатывая одни и те же факты, среди которых редко-редко сверкнет новый камешек.

Норманнский же вопрос был не просто одним из камней фундамента, на котором некогда возводилось здание русской истории, он был ее краеугольным камнем. Вот почему, несмотря на все филиппики против норманистов, большинство историков отнюдь не спешило заменять этот камень другим, более реальным, который предлагал, скажем, тот же А. Г. Кузьмин. Менять шведов на западных славян, а тем более на кельтов, им не хотелось. То же самое происходило с Биармией на берегах Белого моря и с "восточным путем", на котором хотелось видеть именно шведов, а не рюгенских русов. Почему?

Мне это было непонятно. При всей своей симпатии и интересе к скандинавам я не находил никакой разницы между ними и ругиями, кроме того, что первые принимали участие в одних событиях мировой истории, а вторые - в других.

Впрочем, это относилось не только к норманнам. Разбираясь с Биармией, я мог заметить, что историческая наука, касается ли она периода средневековья или древнейшего периода истории, зиждется большей частью на мифах, возникших в XVIII и XIX веках. Развенчать эти мифы, заменить их действительно научными концепциями, воздвигнутыми на достоверных фактических основаниях, - дело весьма трудоемкое. Достаточно вспомнить, как неколебимо стоит историческая вера в "империю Рюриковичей", уже при первых князьях протянувшуюся якобы от Балтийского до Черного моря и от Минска до Прикамья, чтобы понять, как трудно было, например, академику Борису Александровичу Рыбакову перечеркнуть освященный летописью и научной традицией путь "из варяг в греки" по Днепру, продолжающий, однако, переходить из учебника в учебник, или пересмотреть дату основания Киева, на три с лишним столетия увеличив пространство собственно русской истории…

Между тем ниточка, протянутая от бьярмов - к кельтам, а потом и на территории Древней Руси, продолжала вытягивать из забвения все новые и новые факты. Помогали интереснейшие статьи Кузьмина, который имел за собой достаточное количество предшественников, почти полностью забытых нынешними историками. О том, что "варяги" не шведы, а балтийские славяне, вагры, рю-генские русы, - писали еще М. Ломоносов, Ю. Венелип, П. Шафарик, Ф. Крузе, Ф. Морошкин, И. Боричевский, С. Гедеонов, И. Забелин, В. Вилинбахов и многие другие, обращавшиеся непосредственно к немецким хроникам, папским буллам, к топонимике и гидронимике балтийского Поморья.

Фактов было множество, надо было только их понять и объяснить. Если в языке заэльбских славян вплоть до XVIII века сохранилось слово "варанг", означавшее меч или шпагу, то "ререгами" - "рюриками", то есть "соколами", называли в древности племя ободритов. В саге Гуторма Синди конунг Хакон прославлялся за усмирение "вендского сокола". А между тем стилизованное изображение сокола можно видеть на "больших" сребрениках Ярослава, найденных в Швеции и в Поморье. Сигизмунд Герберштейн, дважды посетивший Россию в первой четверти XVI века, оставил "Известие о московитских делах", ставшее на долгие годы классическим руководством по истории и географии средневековой России. Он заметил, что, в отличие от прочих прибалтийских народов, балтийские славяне, как и русские, именовали свое море "Варецким", или "Варяжским". Литовский митрополит Спиридон-Савва в конце XV века написал трактат, в котором прямо указывал, что Рюрик явился в Новгород с южных берегов Балтики, а именно - из Привисленья, где германские хронисты и арабские географы помещали "Русию"…

В кельтских языках находили себе объяснение имена русских князей и их дружинников; через кельтские языки расшифровывались названия днепровских порогов.

Кельтские имена сохранялись у поморских славян и у литовцев. Как показал еще А. А. Шахматов, в русском языке остались заимствованные у кельтов слова, такие, как "слуга", "тать", "отец", "щит", "вал", "бояре". Знаменитая денежная единица Древней Руси "куна" находила соответствие в кельтской серебряной монете "кунос" и в кельтском "гуна" - шкура, поскольку, как известно, на Руси использовались в качестве денежных знаков связки старых беличьих шкурок.

Примеры не были случайными созвучиями. Их подтверждение можно было найти у ибн-Фадлана, который писал, что "дирхемы русов - серая белка без шерсти, хвоста, передних и задних лап и головы… Ими они совершают меновые сделки…".

Филологические разыскания Шахматова прямо подтверждались свидетельством арабского путешественника, который имел дело все-таки еще не с русскими людьми, а с русами-кельтами.

Между тем я обнаружил в древнерусском языке еще одно заимствованное слово, не менее интересное.

Один из ранних редакторов "Повести временных лет", лежащей в основании всего русского летописания, под 1071 годом поместил любопытнейший рассказ о волхвах, которые сеяли смуту и мятеж в ярославском Поволжье и дальше, в окрестностях Белого озера, - именно там, где теперь нам известны остатки поселений балтийских русов.

По сведениям летописца, не указавшего года, однажды в "Ростовской области" был большой недород, которым воспользовались "волхвы", - по-видимому, языческие жрецы, - появившиеся в Ярославле. Они шли вверх по Волге и далее по Шексне, потому что в конце концов оказались у Белоозера. Сопровождало их большое количество людей. Волхвы мутили народ, утверждая, что недород произошел по вине "лучших жен" пли "старой чади", прячущих "гобино". В доказательство они хватали женщин из зажиточных семей и на глазах у всех, словно бы прорезав у них кожу за плечами, вынимали жито и рыбу. Доказав таким образом их вину, они убивали женщин.

Ситуация, надо сказать, не очень понятная, тем более что волхвы - или сопровождавшие их люди? - забирали себе "имение" этих "лучших жен".

Поход волхвов был отмечен кровопролитием и мятежом.

В это время на Белоозеро пришел Ян Вышатич с дружиною, собирая дань с земли для киевского князя Святослава Ярославича. Узнав, что волхвы подсудны его князю, Ян Вышатич потребовал их выдачи от местных властей, угрожая, что в противном случав не уйдет отсюда. Когда после короткой схватки волхвы были пойманы и приведены к Яну, он спросил их о причине таких многочисленных убийств. Волхвы отвечали, что "те держат изобилие; если истребить их, то будет гобино; вот, если хочешь, вынем из них жито, рыбу или что другое".

После прений о том, кому именно эти волхвы служат, светлому богу или бесу, "который сидит в бездне", Ян Вышатич произвел над ними довольно жестокую экзекуцию.

Поскольку волхвы настаивали, что он не имеет права их судить и должен представить Святославу, Ян велел привязать их к форштевню ладьи и так спустил их до устья Шексны. Здесь, несмотря на просьбы волхвов отпустить их, Ян обратился к сопровождавшим его местным "повозникам", то есть отряженным для провоза данника с его дружиной, и спросил: у кого из них был кто-либо убит этими волхвами? Один ответил, что у него убита мать, у другого - сестра, у третьего - дочь. "Мстите за своих!" - сказал Ян и передал в их руки волхвов. Последующее лучше всего передает Густынский список "Повести временных лет", где сказано: "И даде Ян сих кудесников в руце их, да их погубят, яко же хотят; и тако многим томлением погубиста их, последи же повесиша на древе, в нощи же медведи влезше поядоша их".

В остальных списках сказано только, что волхвов убили и повесили "на дубе: отместье приимша от бога по правде".

В этом рассказе внимание привлекает все: волхвы, собирающие людей и творящие перед ними "чудеса", какие-то внутренние отношения "лучших" и простых людей, которые нам непонятны… Замечательно, что Ян Вышатич не прежде вмешался в создавшуюся ситуацию, чем удостоверился, что это "его князя смерды". В случившемся можно видеть отголоски ритуалов очень глубокой древности, для нас по большей части теперь непонятные. Все ставит на свои места и проясняет в рассказе два момента - слово "гобино", означавшее в древнерусском языке "изобилие", каким-то образом связанное с "житом", которое волхвы достают из "лучших жен", а также казнь, которой были преданы волхвы.

Хотя в свое время А. Преображенский, а вслед за ним и М. Фасмер производили слово "гобино" от готского "габейн" - "богатство", оба соглашались, что оно восходит также к ирландскому "габим", что означает то же самое, указывая на общекельтские истоки всех трех слов. Больше того. Этот термин тесно связан с кельтским словом "гобниа", означавшим ритуальное действо во время общенародного празднества, когда в магическом котле варилось столь же магическое пиво, - вот оно, жито, которое доставали волхвы из своих жертв! - призванное обеспечить изобилие на будущий год. Волхвы оказались не "кудесниками", а кельтскими жрецами, пытавшимися восстановить язычество, принося массовые человеческие жертвы, чтобы обеспечить урожай будущего года. Поэтому и казнь их совершалась в полном соответствии с ритуалом жертвоприношения богам воды и деревьев.

Их опускали в воду впереди ладьи, но так, чтобы они не могли захлебнуться, а потом, после "многого томления", то есть пыток, они были все-таки убиты и только после этого - повешены. Причем не просто на дереве, а именно на дубе, который был особенно почитаем кельтами и язычниками-русами. Вряд ли я ошибусь, предположив, что и дуб этот был достаточно почитаем в округе и священен: в противном случае Яну Вышатичу незачем было пройти с волхвами всю Шексну, он мог расправиться с ними и в Белоозере. Мог бы, но предпочел казнить их "от бога по правде", то есть в соответствии с ритуалом.

Все это сразу же заставляет вспомнить сцены повешения за ноги на культовом кельтском котелке из Ютландии и приключения в "стране бьярмов" Гиерлейфа из Гальфсаги. Его сначала опустили в кадку с водой, а потом подвесили за ноги между двумя огнями. Когда Гиерлейфу удалось освободиться, он убил своего врага и… повесил его труп на то место, где недавно висел сам.

Случайно ли Ян Вышатич встретил волхвов на той самой территории, где я находил следы исконных обитателей этого края?

Конечно, нет. Ведь в 1024 году в Суздале, где всегда были "варяги", как явствует из саг и подтверждается теперь археологическими находками, тоже произошло восстание против "старой чади". И хотя в этом случае нет упоминания о волхвах, их присутствие не вызывает сомнений: восставшие тоже поднимают вопрос о "гобино" и "жите"!

Факты приходили сами и нанизывались на ниточки решенных проблем. Но еще больше было вопросов, на которые я пока не видел возможности ответить. Например, почему в сагах почти совсем нет упоминаний о шведских викингах и очень мало сведений о данах, которые вместе с англами не оставляли в покое берега Британии? Почему Снорри и остальные авторы молчат о колобжегах-поморянах, почти не упоминают о вендах, ругах, обитателях Волина и Гданьска?

А ведь это они держали в своих руках восточную торговлю!

А местоположение Холмгарда, Гардарики, Миклагарда?

Именем последнего поздние саги отмечают Константинополь. Но почему они не знают Микилингарда, позднее - Мекленбурга, расположенного гораздо ближе, в землях поморских славян? Каким образом Ладога стала "Старым городом", Альдейгьюборгом, а Новгород на Волхове - Холмгардом, то есть "Островным городом"? Только потому, что так посчитали когда-то Ф.-И. Стрален-берг, Торфеус или Г.-Ф. Байер? Но почему я должен верить обветшалым мифам и втискивать в их рамки, как в некое прокрустово ложе, все те новые факты, которые с ними явно не согласуются?

Сравнивая саги друг с другом, я мог видеть, как меняется их география - от века к веку, от списка к списку.

Саги не знают Бирки на озере Меларен - крупнейшего, как мы знаем по германским хронистам и по житию святого Ансгария, пристанища шведских и датских викингов, этакого Порт-Ройяля древней Балтики, имевшего, кстати сказать, своего "короля". Между тем расцвет Бирки приходится как раз на время саг IX и Х века. Адам Бременский, писавший почти сто лет спустя после разрушения Бирки, сообщал, что в этот город ежегодно прибывали корабли данов, норвежцев, а также славян и сембов (то есть пруссов).

Не мог я ответить и на вопрос, который начинал меня интересовать уже серьезно, почему знаменитые "большие" сребреники Ярослава, своим чеканом схожие с монетами западноевропейских государств и ничего общего не имеющие с чеканом других монет домонгольской Руси, найдены только на берегах Балтики, а в виде подражаний - на лапландском Севере, тогда как собственно на Руси их нет? Потому ли, что, как писал один историк, они были изготовлены единожды, специально для уплаты дани варягам в Новгороде, и все отправились в качестве сувениров за границу? Но тогда непонятно, почему вообще не привился этот чекан, по своему исполнению на много порядков выше, чем те, что использовались до и после него…

По-иному, чем прежде, выстраивались передо мной и саги, особенно те, что Стеблин-Каменский отнес к "древним временам".

Для Тиандера, с которого я когда-то начинал, все они были на одно лицо, не имея прописки в пространстве и отметки о рождении во времени. Сказочные сюжеты, по его мнению, свободно компоновавшиеся сказителями, переходили от одного народа к другому, рассекая пространства эпох, как быстрокрылые корабли фризов. Историко-географический подход показал, что они содержат гораздо больше достоверной исторической информации, чем можно было ожидать.

В целом же, как оказалось, саги чутко реагировали на изменение этнической и политической карты Северной и Восточной Европы…

Все саги можно было расположить по эпохам, как по пластам.

Древнейший пласт сказаний о плаваниях норвежцев и исландцев уже знал на Балтике "восточный путь", который вел в далекую Хазарию. Он проходил севернее "страны бьярмов" и потом терялся в дальней дали. Никаких славян на своем пути он не встречал. Саги второго периода еще знают "страну бьярмов", но путают с нею другие соседние народы, к которым проникают скандинавы. Сам "восточный путь", похоже, кончается теперь возле бьярмов или финнов. Северных искателей приключений манит загадочная Русь, положение которой не совсем понятно, и далекая "страна греков", где можно "разбогатеть и совершить великие подвиги". И наконец- третий, самый верхний пласт исландских саг не помнит уже ни Биармию, ни "восточный путь". В них читатель находит реальную географию берегов Балтийского моря, а за страною ливов, куров, сембов и эстов ему открываются древнерусские княжества, куда изредка отправляются в торговле экспедиции наиболее смелые, удачливые и предприимчивые скандинавы…

Честно говоря, я мог быть доволен итогом. Пора было, что называется, "завязать" с Биармией, тем более что меня влекли новые загадки и новые горизонты. Вопросы, на которые я не успел найти ответа, следовало оставить для других, чтобы и они могли идти к своим открытиям таким же путем, каким шел я сам: от надежды - к разочарованию и от разочарования - к новой надежде…

И все же что-то меня держало. Весь тот обширный материал, который я пытался "сбросить" в дальнее хранилище памяти, обладал каким-то непонятным для меня излучением. Он словно бы сигнализировал о незавершенности работы, какой-то неоднозначности выводов, словно бы то, что было сделано, не доведено до конца, а то, что прочитано, прочитано не совсем так, как надо.

Что это было? Ощущение ошибки? Подсознательное чувство иных решений, не нашедших своего воплощения?

Я возвращался к этому каждый день, часто помимо воли. Пересматривал свои заметки, заново перечитывал тексты, просиживал снова в библиотеке морозными, туманными днями, когда на стол падал круг желтого света, обливая то ломкие старые, то шершавые и глянцевые страницы новых книг и журналов. Я снова рассматривал географические карты, с помощью лупы разбирал и выписывал по привычке названия, поражавшие своими созвучиями или прямым тождеством… Другое захватывало уже меня, другое вело путями тревожных озарений, и я не мог понять, что нужно от меня этим бьярмам и викингам, как будто бы я не сполна расплатился с ними, вернув их корабли из бесполезного плавания вокруг Нордкапа в теплую и богатую Балтику!

Потом я шел домой по стылым, взвихренным зябкой московской метелью улицам, с которых вместе со старыми домами исчезли спасительные изгибы и повороты, перешагивал через снежные змеи поземок и думал. Думал все о тех же викингах, представляя их в такое же время за зимними пиршествами, когда трещат в очаге бревна, пламя пляшет на лицах, дым растекается по балкам, на которых сверкают кристаллики копоти, звучат хвастливые пьяные речи о летних подвигах, капает с мяса на столы, на бороды, на колени жир, льется пенное пиво, хмельные песни вырываются в приоткрывающуюся дверь и тонут в безмолвии снежных сугробов, под которыми лежат вытащенные на зиму корабли, имена стран и народов сменяют друг друга и…

Как гоняют на диктофоне ленту, чтобы найти одно-два случайно вырвавшихся у собеседника слова, которые потом станут ключом к разгадке всей беседы, я пропускал в своем воображении бесчисленные картины оживающих саг. Перед моим мысленным взглядом проходили кровавые схватки викингов, морские сражения и рукопашные бои, песчаные холмы Западной Двины, увиденные однажды сквозь современную застройку ее берегов, сосны и шорох волн в Юрмале…

Но сколько бы я ни прокучивал ленту воображаемого фильма, заветное слово, сцена, жест не находились. И, сделав над собой усилие, я наконец заставил себя больше об этом не думать.

Нужно - само придет!

Так оно, в общем, и получилось.

Весной, когда побежали ручьи, солнце заиграло на грязных, прокопченных московским воздухом стеклах, из Мурманска ко мне пришло письмо. Меня снова звали на Терский берег. Все то, о чем я писал, в чем убеждал, что отстаивал вместе со своими друзьями рыбаками, оказалось важным и нужным. Больше того - своевременным.

Сменились люди в руководстве - изменилась перспектива края.

Я читал письмо, и передо мной открывались как бы новые горизонты, где находилось место всему - поморским селам, в которые надо было вдохнуть новую жизнь, не разрушая старой, развитию сельского хозяйства, которое еще недавно висело тяжелым грузом на ногах и руках поморов, холодным и быстрым полярным рекам, которые следовало теперь закрыть для лесосплава, чтобы на их чистом дне растить речной сияющий жемчуг и серебряные стада семги… Ко всему этому мне было что приложить - и знания, и опыт. "Лыком в строку" оказывались теперь мои странствия по просторам беломорского Севера, долгие версты прибрежных троп, странные мысли о прошлом и настоящем, приходившие на какой-нибудь рыбацкой тоне бессонными белыми ночами.

Все становилось нужным. В первую очередь знание ресурсов края, на которых должно было строиться будущее.

Вместе с тем становилось нужным и прошлое, история края, его освоение, потому что оно могло показать наличие слабых и сильных мест в экологии хозяйственной деятельности человека, позволить выбрать наиболее оптимальные решения, которые учитывали бы опыт не только прошлых лет, но и прошедших веков.

Такую возможность я ждал все эти годы, надеясь на нее и не веря в ее осуществление. Север, родной и знакомый Север снова властно захватил меня, понес по водоворотам встреч, телефонных звонков, совещаний, поиска людей, подготовки к короткому полярному лету…

Вот тут-то совсем не к месту снова всплыла Биармия. И я догадался, что не сделал: не объяснил, как могла возникнуть на картах Олая Магнуса и А. Дженкинсона Биармия, занимавшая современный Финмарк, если истинная "страна бьярмов" находилась на побережье Рижского залива.

Объяснение этому было, что-то я даже написал, но уже так давно, что успел куда-то засунуть и напрочь забыть об этом.

А когда я разыскал свои записи, то увидел, что сделано только полдела.

Раньше мне казалось, что к разгадке северной Биармии на территории современного Финмарка ближе всех подошел И. Шеффер, оставивший в XVII веке труд о Лапландии, "считавшейся серебряной". Он полагал, что Биармия на карте Олая Магнуса - та же страна, что Скридфиния и Лапония. Действительно современные саамы, что в переводе значит просто "люди", были известны своим соседям - русским, норвежцам, шведам - в разные эпохи то как "лопари", то как "скридфинны" или "терфинны", то как "лапонцы".

С этой стороны Шеффер был абсолютно прав.

И все же ни он, ни другие историки не могли сказать, когда именно начали и когда кончили саамов называть "бьярмами"!

Между тем ответ, как часто случается, содержался в уже опубликованной работе, посвященной норвежскому королю Хакону Хаконсону, который правил страной с 1218 по 1263 год. Известен был и первоисточник - "Сага о короле Хаконе". Ее автором был исландец Стурла Тордасон, поэт и историк, племянник Снорри Стурлусона.

Правда, чтобы свести все концы воедино, требовалось сделать еще несколько небольших разысканий, но при наличии современных библиотек и это оказалось нетрудно.

"Сага о короле Хаконе" - не просто одна из поздних саг, в которых упоминаются бьярмы. Саги об исландцах, о норвежских королях, саги о "древних временах", фантастические саги составлялись в Исландии, вдали от той историко-географической сцены, на которой разворачивались события. И записывала их, как я уже говорил, обычно много времени спустя после самих событий. Сага о Хаконе была написана ее автором, так сказать, по свежим следам и, по-видимому, в самой Норвегии. Во вступлении к саге Стурла сообщает, что при написании этого произведения он пользовался рассказами самого Хакона, его сына Магнуса, современников и очевидцев событий, а также архивными документами. По ряду признаков норвежские исследователи саги заключают, что Стурла написал ее около 1265 года, то есть через два года после смерти самого Хакона. Таким образом, все, что в ней излагается, оказывается достойным всяческого доверия.

И все же канонического текста саги, о котором можно было бы сказать, что это авторский текст, мы не знаем. Списки саги, дошедшие до нас, датируются разным временем - от 1280 года до второй половины XVI века, и среди них нет двух одинаковых.

Что тому причиной? Сам Стурла, который оставил несколько редакций своего сочинения, прежде чем умер в 1284 году?

Очень возможно. Но вероятно и другое, что эта сага, как и прочие, на протяжении своей жизни претерпевала различные изменения. Из нее что-то изымалось, а что-то добавлялось внимательным и информированным переписчиком… До сих пор неясно, существовал ли в первоначальной редакции отрывок, относящийся к бьярмам. Конец древнейшего списка саги о Хаконе, где должен находиться этот текст, в настоящее время отсутствует. Достаточной гарантией его достоверности может служить только тот факт, что текст читается одинаково во всех трех остальных редакциях саги, списки которых восходят к XIV - XV векам.

Вот этот текст.

"Хакон-конунг… велел построить церковь на севере в Тромсё и окрестил весь тот приход. К нему пришло много бьярмов, бежавших с востока от нашествия татар, и окрестил он их, и дал им фьорд, называемый Малангр".

Как я мог заметить, современные историки и норманисты относились к этому отрывку примерно так же, как Тиандер - к известиям фантастических саг. Е. А. Рыдзевская, подготовившая обзор известий саг о Руси и русских, в работе которой был напечатан этот текст, отказалась его прокомментировать, сославшись на то, что текст не датирован. Издатель и комментатор ее статьи И. П. Шаскольский в свое время сопроводил эти слова примечанием, которое стоит привести.

"Норвежские историки - Мунк, Йонсон и др. - обычно относят это известие к 1238 году, поскольку в нем упоминается нашествие татар, происшедшее именно в этом году (на Владимиро-Суздальскую и Новгородскую земли). Однако точность подобной датировки сомнительна. Кроме главного нашествия (1238 г.), татары и позднее появлялись в северной половине Восточной Европы (в 1252 г.). Кроме того, совершенно неясно, кто подразумевается под именем бежавших от татар "бьармов". Это явно не саамы и не карелы - их автор,саги хорошо знал, а какое-то иное племя, жившее на севере Восточной Европы. Были ли это бьармы, жители Бьармии скандинавских саг, то есть скорее всего Подвиньня? Или еще какое-то иное племя? Все эти вопросы решить невозможно из-за недостатка данных. А поскольку неясно, откуда они пришли, нет уверенности, что эти "бьармы" действительно бежали за несколько тысяч верст через северные леса и горы в Норвегию от татар, не доходивших севернее Суздальской и Новгородской земель. О дальнейшей судьбе этих "бьармов" ничего не известно".

Между тем Е. А. Рыдзевская и И. П. Шаскольский могли бы легко датировать татарский погром, отмеченный в саге о Хаконе, а вместе с тем и определить, что же за народ представляли собой эти "бьармы", бежавшие в ужасе от татар на берега северного фиорда.

Стурла Тордасон был историком. Он описывал деятельность короля Хакона именно с исторической точки зрения, соблюдая в изложении хронологическую последовательность.

Так, в саге сначала рассказывается о переговорах между Хаконом и послами Александра Невского по поводу столкновений русских и норвежских сборщиков дани на лапландском Севере. Другим, не менее важным вопросом было сватовство новгородского князя к Христине, дочери Хакона. Но в это время пришло известие о нападении татар, и вопрос о сватовстве больше не поднимался.

Произошло все это в 1251 году.

Еще одно известие саги, датированное уже 1253 годом, касается пребывания Андрея Ярославича суздальского в Швеции. Александр Ярославич оставил своего брата Андрея на суздальском княжении, когда сам отправился в Орду. Именно в это время согласно летописям в Суздальское княжество вторглись татары, и Андрей вынужден был бежать в "Свейскую землю". История эта довольно темна. Историки предполагали, что Андрей пытался поднять восстание. В то время, как его брат был в Орде? Невероятно.

Но зачем было татарам под командованием Неврюя с другими русскими князьями нападать на Владимиро-Суз-дальское княжество? В 1252 году, когда Андрей бежал, татары дошли только до Переславля-Залесского. Там они захватили и убили вдовую княгиню, мать Александра и Андрея, с младшими детьми, после чего вернулись назад с полоном.

Следующий приход татар на Русь отмечен в 1257 году, когда "численицы", то есть татарские счетчики населения для исчисления дани, "изочтоша всю землю Суздальскую, и Рязанскую, и Муромскую". На следующий 1258 год такие же счетчики приехали в Новгород вместе с Александром Ярославичем и его братом Андреем, благополучно вернувшимся из Швеции. В Новгороде возник было мятеж, но был потушен князьями, и татары уехали с миром. Однако именно под этим годом в Первой Новгородской летописи значится: "Того же лета взяша татарове всю землю Литовскую, а самих избиша". Сходный текст под этим же годом имеется и в Никоновской летописи: "Того же лета взяша татарове всю землю Литовскую, и со многим полоном и богатством идоша въ свояси".

На этом можно было остановиться. Для меня тождество язычников-литовцев с бьярмами - как, впрочем, по-видимому, и для норвежцев XIII века! - не вызывало сомнения.

Но я хотел выяснить все до конца: Литва в те времена была велика, поэтому важно было установить - доходили ли татары до Прибалтики?

Окончательный ответ я разыскал у Э. Боннеля в его "Русско-ливляндской хронографии". Сославшись на Съегрена, исследователя истории ятвягов, автор сообщал, что зимой 1258/59 года "татары опустошили все литовские земли, причем в этом их поддерживали русские князья".

Ценность такого свидетельства можно понять. Ни Ипатьевский, ни Лаврентьевский список летописи не знают в эти годы ни о каких прибалтийских походах татар. Между тем это единственный в истории случай, когда глубокий татарский рейд ударил не просто по язычникам-литовцам, но достиг, по-видимому, и собственно бьярмов, которых в христианской Норвегии следовало не перекрещивать, а именно крестить! Так что в саге все было сказано правильно и несчастным бьярмам вовсе не требовалось бежать тысячи верст через северные леса и горы: им нужно было только переправиться через море.

Понятно и другое. Хакон поселил этих беженцев на самом дальнем рубеже Норвегии, чтобы защищать новокрещенных саамов от новгородцев и подвластных им карел, набеги которых на норвежские территории вынудили его в 1251 году начать переговоры о размежевании владений для регулярного взимания дани с кочующих по горам и тундре лопарей…

Наконец-то бьярмы оказались в той самой Биармии, куда их помещали историки и географы средневековья!

Вот и все. Потомки "беормов" Вульфстана и короля Альфреда при содействии татар и доброго расположения короля Хакона в середине XIII века рядом с Финмарком положили основание реальной Биармии, от которой к XVI веку уже не осталось никакого следа, кроме разве что участков-бьяров. Но можно думать, что именно эта, на историческое мгновение вспыхнувшая и исчезнувшая Биармия, на много последующих веков спутала все представления о средневековой географии и плаваниях норвежцев в высоких широтах. Потребовалось почти триста лет научных споров и поисков, чтобы эта загадка смогла быть решена - на севере, там же, где она когда-то и возникла…

Но, как часто бывает в науке, решение одной загадки высветило множество других, ещё только ждущих решения.

Теперь можно утверждать, что не норвежские пираты открыли путь вокруг Северной Европы, а русские поморы, потомки новгородских и московских первопроходцев, ступивших первыми на берега Ледовитого океана и освоивших их для жизни. Очень может быть, что и первая экспедиция английских купцов для поиска северо-восточного прохода опиралась не столько на рассказ Оттера, извлеченный из книги короля Альфреда, сколько на рассказы русских послов, с XV века регулярно посещавших европейские столицы.

По-новому, опираясь на достижения археологии, стал вырисовываться загадочный до того времени процесс кристаллизации славяноязычного мира на огромной территории Восточной Европы, где позднее складывалось ядро Российского государства.

Не случайные отряды вооруженных скандинавов, которым удавалось прорваться на восток сквозь заслон балтийских славян, куршей и ливов за мехами и серебром, открывали и осваивали эти пространства, положив якобы начало Русскому государству. Нет, его появление на рубеже Европы и Азии было лишь естественным итогом того многовекового - многотысячелетнего! - процесса, который я угадывал в меняющихся узорах на черепках неолитических сосудов и в формах каменных орудий во время своих прежних студенческих раскопок на берегах Плещеева озера.

Совсем иначе выглядели теперь взаимоотношения индоевропейского и финно-угорского мира в прошлом, когда оказывалось, что древние контактные зоны и границы совпадают с границами отдельных русских княжеств. Сама "Русь" оказывалась теперь иной, поскольку, несмотря на все старания современных норманистов, тайных и явных, объявить их скандинавами, они все отчетливее представали славянами или ославянившимися кельтами с берегов Одера и Вислы. Немецкие хроники и исландские саги знают их под именами "ободритов", то есть "жителей по Одеру", "бодричей", "вендов". В отличие от собственно кельтов, чьей эмблемой стал дикий кабан, вепрь, племенным знаком ободритов служил сокол - "ререг".

Главенствующее положение этих "ререговичей" в союзе балтийских племен, их роль в борьбе со скандинавскими пиратами и с немецко-католической агрессией в известной мере объясняет появление легенды о "Рюрике, пришедшем из-за моря". Равным образом в ней могли отразиться воспоминания о реальных переселениях ободритов, чьи следы историки и археологи находят на северо-западе Руси, на Днепре, в Волго-Окском междуречье и на Нижнем Дунае, и о реальном Рёрике Ютландском, одном из первых объединителей славянских племен для борьбы с германскими князьями.

Именно поэтому изображение "вендского сокола" в наиболее реалистическом виде мы находим на древнейших монетах Ярослава, которые известны опять же по находкам на берегах Балтики, а его стилизации - на монетах киевских князей XI века и на предметах обихода, как знак "княжеской" собственности…

Поиски Биармии на пространствах Восточной и Северной Европы оказались удивительно плодотворны. Они словно бы подвели некий итог долгому пути, по которому я шел из глубин первобытности, останавливаясь возле потухших костров первых европейцев, протискиваясь между каменными спиралями лабиринтов, которые связывали не только мир живых с "царством мертвых", но и прошлое с настоящим. И каждый раз такой итог неизменно оказывался началом нового пути, ведущего к познанию Древней Руси, открытие которой только еще начинается.